Утин Евгений Исакович - Новая комедия А. Н. Островского: "Горячее сердце"

СОВРЕМЕННЫЯ УСЛОВІЯ РУССКОЙ СЦЕНЫ.

Новая комедія А. Н. Островскаго: "Горячее сердце".

Мы давно, не говорили о русскомъ театрѣ; во говорить о русское сценѣ ради того только, чтобы говорить, мало пользы. Не останавливаться же на такихъ пьесахъ, какъ "Свѣтлый лучъ въ темномъ.царствѣ", "Наканунѣ ссылки" и т. п.-- только для того, чтобы сказать, что всѣ эти пьесы никуда не годятся. Еслибы еще въ подобныхъ произведеніяхъ рядомъ съ большими недостатками были еще и какія-нибудь достоинства, которыя подсказывали, что авторъ обладаетъ дѣйствительнымъ драматическимъ талантомъ, но только случайно, по неопытности, незнанію сцены, непривычкѣ къ дѣлу, оступился или даже вовсе провалился, -- тогда, не обращая вниманія на то, что пьеса упала, кы бы съ радостью занялись ею, стараясь указать на все, что въ ней есть хорошаго и указывая недостатки, отъ которыхъ авторъ впослѣдствіи могъ бы освободиться. Притомъ, одно паденіе пьесы не доказываетъ ровно ничего, и мы не разъ видѣли, что самые талантливые, самые замѣчательные авторы падали, но только для того, чтобы потомъ выше взлетѣть. Мы бы зашли слишкомъ далеко, если бы захотѣли разобрать всѣ причины успѣха или неуспѣха пьесы, что могло бы составить предметъ особой статьи -- мы хотимъ только сказать, что въ опредѣленія достоинствъ или недостоинствъ пьесы мы вовсе не руководствуемся тѣмъ, насколько пьеса имѣла успѣха или насколько не имѣла.

Мы живемъ въ такое странное время, когда "Прекрасная Елена", "Всѣ мы жаждемъ любви", и мы. другое въ этомъ же родѣ, не сходятъ съ афиши, въ то время какъ лучшія произведенія русскаго репертуара, "Горе отъ ума", "Ревизоръ", прежнія произведенія Островскаго, А. Потѣхина, появляются ровно настолько, чтобы не дать имъ быть задавленными цѣлою стѣною пыли. Нечего уже и говорить, что переводныхъ произведеній геніальныхъ драматурговъ Запада мы не видимъ почти никогда. А между тѣмъ не слѣдовало бы, кажется, ими пренебрегать. Если мы не ошибаемся, намъ кажется, что несравненно лучше было бы играть отъ времени до времени Шекспира, Шиллера, доставить нѣкоторыя изъ геніальныхъ драмъ Гёте, и даже нѣкоторыхъ изъ современныхъ иностранныхъ драматурговъ, чѣмъ питать русскую публику французскими оперетками, часто изуродованными русскимъ переводомъ, которыя смѣло можно было предоставить театру Берга и Комп. Разумѣется, намъ отвѣтятъ на это: "театръ полонъ, публика ломится, это нравится, чего же вы хотите"; но этими доводами мы никакъ не убѣдимся, вѣдь и въ кабаки "публика" ломится, вѣдь и въ балаганы, которыя строятся на праздникахъ, публика ломится, вѣдь и..... однимъ словомъ, въ различныя мѣста публика ломится, однако изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы сцену Александринскаго театра превратить въ кабакъ, или заставить ходить на ней по канату, призвать клоуновъ и тому подобное. Мы не возстаемъ противъ всѣхъ подобныхъ удовольствій, мы не пуритане, которые желали бы заставить весь міръ отвернуться отъ подобныхъ зрѣлищъ, но мы только думаемъ, что если театральной дирекціи особенно лежитъ на душѣ знакомить русскую публику съ игривыми произведеніями маленькихъ французскихъ театровъ, то было бы гораздо лучше, еслибы театральная дирекція обратилась къ свободѣ театровъ, вмѣсто того, чтобы отнимать у драматическаго искусства единственную петербургскую сцену -- сцену Александринскаго театра. Пусть будутъ сцены, гдѣ давались бы "Прекрасная Елена", "Орфей въ Аду", "Всѣ мы жаждемъ любви" и всевозможныя tutti quanti,-- мы противъ этого ничего не имѣемъ, но пусть только будетъ хоть одна сцена, гдѣ можно было бы провести вечеръ тогда, когда человѣкъ не находится;въ игривомъ расположеніи духа. Намъ кажется, что требованіе это ужъ не богъ-знаетъ какъ велико!

Но помимо возраженія: "театръ полонъ, сборъ превосходный", театральная дирекція, можетъ быть, скажетъ намъ: "Чего вы хотите! Шиллера, Гёте, Шекспира, Грибоѣдова, Гоголя, да вѣдь для того, чтобы ими можно было дѣлать сборъ, для этого вѣдь нужна труппа, которая съумѣла бы вынести такого рода произведенія, атакой труппы у насъ нѣтъ!" Подобный доводъ одинаково неубѣдителенъ, какъ и первый; это не наша вина, если театральное училище выпускаетъ актеровъ и актрисъ, которые способны разъигрывать оперетки и фарсы и неспособны передать намъ серьезнаго произведенія драматическаго искусства. "Замѣчательные таланты, скажутъ намъ, не дѣлаются,-- Тальмы, Кины, Рашели рождаются"; и мы не станемъ спорить противъ этого, мы вовсе и не требуемъ того, мы знаемъ, что театральное училище скорѣе забьетъ, уничтожитъ, чѣмъ разовьетъ талантъ; все что мы хотимъ, что мы имѣемъ право требовать,-- чтобы у насъ была "средняя" труппа, которая при помощи труда, нѣкотораго образованія, старанія, могла бы исполнить ровно -- не болѣе -- хорошую комедію или драму. Какъ ни умѣренно такое желаніе, русская драматическая труппа далека до его осуществленія, за исключеніемъ двухъ, трехъ лицъ, она въ общемъ уровнѣ стоитъ ниже посредственности. Взгляните на многочисленныя сцены Германіи, Англіи, Франціи, Италіи!, и вы увидите, что тамъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ замѣчательныхъ талантовъ, тоже не богъ-знаетъ какое исполненіе, взятое конечно само по себѣ или по сравненію ихъ между собою; но сравните съ тѣмъ исполненіемъ, которое мы видимъ на нашей сценѣ, и тогда нельзя не ужаснуться, подумавъ, за какіе грѣхи мы обречены терпѣть, это чистое наводненіе бездарностей, и главное бездарностей, испорченныхъ еще тою-то неумѣстною самоувѣренностью и развязностью. Въ любой странѣ западной Европы существуетъ огромное количество театровъ, и на очень многихъ изъ нихъ всегда можно увидѣть хорошее произведеніе драматическаго искусства, разыгранное какъ нельзя болѣе дружно, добросовѣстно, не говоря о тѣхъ случаяхъ, когда вы выносите потрясающее впечатлѣніе отъ игры такихъ замѣчательныхъ талантовъ какъ Росси, Сальвини, Девріентъ и т. д. У насъ существуетъ всего по одному русскому театру въ Петербургѣ и Москвѣ, и то мы не можемъ добиться, чтобы имѣть сносную "среднюю труппу". Мы упомянули Москву, потому что по отзыву самихъ москвичей, понимающихъ въ дѣлѣ сценическаго искусства, московская труппа живетъ только своею прошедшею славою, падая изъ года въ годъ все ниже и ниже.

Гдѣ искать причины такого неотраднаго состоянія сценическаго искусства, въ чемъ должны мы видѣть корень зла? Не нужно очень углубляться, чтобы отыскать эту причину, она лежитъ передъ главами и поражаетъ своею уродливостью. Театральное училище должно но нраву нести отвѣтственность за то, что русская труппа въ общемъ составѣ стоитъ ниже посредственности. Принявъ на себя монополію постановки актеровъ и актрисъ на русскую сцену, оно заслуживаетъ самаго строгаго порицанія въ двухъ отношеніяхъ: во-1-хъ, доказавъ свою полную неспособность къ выработкѣ, повторяемъ еще разъ, не талантовъ, а просто толковыхъ и не портящихъ пьесы исполнителей, какъ мы находимъ вездѣ на многочисленныхъ европейскихъ сценахъ; и во-2-хъ отталкивая, запирая, за рѣдкими исключеніями, двери театра для всякаго непосвященною въ таинства театральнаго училища. Оно и понятно. Какъ ни великъ можетъ быть бюджетъ русскихъ театровъ, но онъ долженъ поглощаться тою массою питомцевъ театральнаго училища, которые входятъ въ составъ русской драматической труппы. Какое дѣло др того, что многіе и многіе изъ этой труппы никогда не появляются на сценѣ, одни по полной неспособности, другіе но другимъ, неизвѣстнымъ намъ причинамъ, они тѣмъ не менѣе продолжаютъ высасывать свои пансіоны, которые съ пользою могли бы быть обращены на другихъ, не-казенныхъ актеровъ, когда, хотя и рѣдко это бываетъ, они предлагаютъ свои услуги дирекціи. Конечно, рольные актеры являются теперь не часто, но иначе и быть не можетъ, такъ какъ кому не извѣстно, что театральная дирекція смотритъ косо, и даже вовсе криво на свободныхъ артистовъ, непрошедшихъ черезъ торную дорогу театральнаго училища. Еаіая можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, охота принимать въ труппу пришедшихъ съ вольнаго воздуха артистовъ, когда дирекція не знаетъ, что ей дѣлать и со своими. А что до того, что свои могутъ никуда не годиться, посторонніе могутъ быть хороши, это вовсе другой вопросъ, о которомъ повидимому никто особенно не заботится. Такъ и идетъ изо дня въ день, и въ обществѣ утверждается понятіе, что ли того, чтобы быть актеромъ нужно непремѣнно съ десяти лѣтъ поступить въ училище, гдѣ васъ будутъ ломать, коверкать, учить ходить, раскланиваться, и гдѣ вы не получите никакого порядочнаго образованія, безъ котораго артистъ, какъ онъ даже ни будетъ талантливъ,| теряетъ больше чѣмъ на половину своей силы, а человѣкъ, лишенный большого таланта, становится вовсе неспособнымъ къ пониманію) маломальски серьезной роли.

Вотъ слѣдовательно корень зла, и покуда онъ не будетъ совершенно! уничтоженъ, покуда не закроется театральное училище, стоющее такихъ суммъ, до тѣхъ поръ положеніе сценическаго искусства все будетъ падать больше и больше, такъ какъ пріобрѣтенія, дѣлаемо человѣкомъ въ театральномъ училищѣ, остаются тѣже, а требованія отъ актера все болѣе увеличиваются. Впрочемъ, если существованіе театральнаго училища кому-нибудь особенно дорого, то пусть оно остается, но пусть за то будетъ сдѣлана другая реформа, которая одинаково должна будетъ благодѣтельно подѣйствовать на возношеніе уровня драматической труппы. Пусть будетъ дана свобода театровъ, и тогда рядомъ съ питомцами театральнаго училища явится у насъ значительное количество конкуррентовъ, которые отгоняются теперь отъ русской сцены монополіею театральной дирекціи. Тогда только, когда будетъ предоставлена свобода театровъ, въ дѣятельности русскаго люда явится новая вѣтвь -- служеніе сценическому искусству, тогда только люди, чувствующіе въ себѣ призваніе, страсть, священный огонь къ этому дѣлу, не будутъ смотрѣть на свое призваніе какъ на шалость, забаву, а будутъ вполнѣ ему отдаваться и посвящать себя исключительно сценѣ. Конечно, при свободѣ театровъ, цѣна исключительнымъ талантамъ значительно повысится, и такой артистъ безъ сомнѣнія не останется на сценѣ казеннаго театра, если частный директоръ театра предложитъ ему больше, но за то обыкновенные, порядочные актеры, простыя "полезности" перестанутъ прикидываться олимпійцами и диктовать законы, такъ какъ подобныхъ актеровъ явится много, и дирекція получитъ возможность выбора.

Какъ важна свобода театровъ въ дѣлѣ возвышенія уровня драматической труппы, такъ точно важна она и для улучшенія нашего драматическаго репертуара. Со всѣхъ сторонъ мы только и слышимъ жалобы на то, что вовсе нѣтъ порядочныхъ пьесъ, и нельзя не сказать, что жалобы эти какъ нельзя болѣе справедливы. Конечно, въ этомъ дѣлѣ одной свободы театровъ еще мало, тутъ есть другія условія, когорта пагубнымъ образомъ дѣйствуютъ на состояніе драматическаго искусства въ Россіи. Мы не станемъ останавливаться на томъ, какія иго условія, онѣ ясны, какъ день, и театральная дирекція въ нихъ неповинна. Мы говоримъ о чрезвычайной строгости цензуры, допускающей пьесы къ представленію или останавливающей ихъ вслѣдствіе своихъ особыхъ соображеній. Положеніе русскаго драматурга несравненно труднѣе, чѣмъ положеніе любого драматурга западной Европы, потому что изъ области русской драматической дѣятельности должны быть исключены очень многіе и очень важные жизненные вопросы, которые служили темой для столькихъ прекрасныхъ произведеній въ иностранной драматургіи. Стоитъ только взять нѣсколько произведеній фанатическаго искусства во Франціи, на которую у насъ сдѣлалось модой накидываться и обвинять въ отсталости и чуть не безвозвратномъ паденіи, чтобы убѣдиться, сколько отличныхъ комедій и драмъ было написано на канву политической, религіозной и соціальной жизни общества, безъ того, чтобы изъ этого произошли какія-нибудь бѣды. Еслибы всѣ эти области были отняты у современныхъ французскихъ драматурговъ, то театръ лишенъ бы былъ такихъ пьесъ, какъ "Les Effrontés", "Les Parisiens", "Séraphine" и многихъ другихъ произведеній Ожье и Сарду, Дюма и Барьера. Чѣмъ шире будетъ область наблюденій, предоставленная русскому драматургу, чѣмъ крупнѣе интересы онъ будетъ затрогивать, тѣмъ выше поднимется русское драматическое искусство, тѣмъ шибче пойдетъ его развитіе, тѣмъ строже и ревнивѣе будетъ относиться театральная цензура къ драматическимъ произведеніямъ, тѣмъ больше будетъ оно падать, тѣмъ бѣднѣе будетъ становиться нашъ репертуаръ. Тамъ, гдѣ нѣтъ воздуха, тамъ нѣтъ и жизни. Мы смиренно предлагаемъ театральной цензурѣ одинъ вопросъ, въ который, мы отъ души желаемъ, чтобы она вдумалась какъ можно глубже: что считаетъ она болѣе вреднымъ, что больше деморализируетъ массу, что пагубнѣе дѣйствуетъ на нее: "Прекрасная-ли Елена", которая не сходитъ эту зиму съ афиши, или комедія А. Потѣхина "Рыцари нашего времени". Допущенная ею до представленія и появившаяся теперь въ печати. Мы не хотимъ сомнѣваться, чтобы театральная цензура, задавъ себѣ этотъ вопросъ, не пришла бы къ тому же разрѣшенію, какъ и мы.

Но помимо условій, задерживающихъ развитіе русскаго драматическаго искусства, въ которомъ неповинна театральная дирекція, она все-таки вноситъ и свою лепту въ общій тормозъ, представляя изъ верховнаго властелина, рѣшающаго участь каждой драмы или комедіи, съ сценической точки зрѣнія. Ma полагаемъ, что театральный комитетъ, черезъ который проходитъ всякая пьеса, не считаете себя непогрѣшимымъ, и можетъ быть очень легко, что пьеса, забракованная имъ, имѣла бы тѣмъ неменѣе значительный успѣхъ на сценѣ. При монополіи казенныхъ театровъ, что выходитъ? Пьеса представляется въ театральный комитетъ, по какимъ-нибудь причинамъ она не понравилась, комитетъ кладетъ свое veto, и затѣмъ для автора нѣтъ уже никакого выхода, апеллировать ему некуда. Кто знаетъ, не погибло ли такимъ образомъ многое множество пьесъ, котори имѣли большія достоинства, чѣмъ произведенія, появившіяся на афишѣ. И мы нисколько не винимъ за это комитетъ, и не желаемъ дѣлать ему какихъ бы то ни было упрековъ. Онъ совершенно неповиненъ; кому не приходилось ошибаться, и комитетъ не претендуетъ, конечно, составить исключеніе изъ общаго правила. Но неповинны, однако, и тѣ, которые написали пьесу, можетъ быть, хорошую, и все-таки должны бросать ее въ свой бумажный хламъ. Виновна одна система театральной монополіи, на которую мы указываемъ, такъ какъ при свободѣ театровъ такіе случаи были бы просто немыслимы. Предполагай что театральная дирекція казеннаго театра отказываетъ какую-нибудь пьесу, авторъ имѣетъ возможность снести ее къ частному директору, онъ не принялъ, къ другому, и т. д. Нѣтъ никакой вѣроятности, что пьеса, имѣющая дѣйствительныя достоинства, хотя и перемѣшавши съ недостатками, не попала бы на какую-нибудь сцену, и разыгранная, показала бы, что въ ней есть хорошаго, что дурного. Развѣ не каждый день мы видимъ въ западной Европѣ подобные случаи, развѣ мы не знаемъ примѣровъ, что комедія приносилась, напр., въ Comédie Franèaise, получала отказъ, переходила къ какому-нибудь директору, снова отказъ, и такъ пространствовавъ изъ одного театра въ другой, изъ Gymnase dramatique въ театръ Vaudeville, отсюда въ театръ Odéon, достигала какого-нибудь маленькаго театра, въ родѣ Cluny, и тутъ, къ досадѣ всѣхъ директоровъ, у которыхъ пьеса была, по которые отказали, имѣла громадный успѣхъ. Такъ случилось въ послѣднее время съ нѣсколькими пьесами въ Парнасѣ.

Мы могли бы пойти дальше и показать, въ какихъ еще отношеніяхъ свобода театровъ имѣла бы большое значеніе, но мы остановимся, думая, что достаточно и того, что нами сказано, чтобы убѣдиться, какую важность имѣетъ отмѣна театральной монополія для дальнѣйшаго развитія драматическаго искусства, а слѣдовательно и для русской жизни. Только при свободѣ театра, онъ займетъ въ этой жизни то мѣсто, которое должно ему принадлежать, только тогда явится онъ какъ одно изъ могущественныхъ средствъ цивилизаціи. До тѣхъ поръ, пока не настанетъ для русскаго театра эта желанная эпоха свободы, до тѣхъ поръ не возвысится и уровень драматической труппы, до тѣхъ поръ не раскинется широко и драматическій репертуаръ, и по прежнему онъ будетъ держаться однимъ или двумя авторами, во всемъ остальномъ представляя крайнюю посредственность; шонецъ, тогда только баснословный успѣхъ "Прекрасной Елены" и тому подобныхъ фарсовъ, въ ущербъ серьезнымъ произведеніямъ не будетъ особенно печалить всякаго, кому дорого русское искусство, потому что только тогда мы будемъ увѣрены, что французскія оперетки не узурпируютъ чужого мѣста. Тогда пусть являются "Елены", "Орфея", "Всѣ мы жаждемъ любви", пусть тогда они привлекаютъ публику, мы будемъ знать, что рядомъ съ этими сценами для фарсовъ будутъ сцены и для дѣльныхъ комедій, что вкусъ публики не будетъ искуственно развращаться "Еленами" на счетъ серьезнаго репертуара драматическаго искусства.

Мы боимся, чтобы такое явленіе, если бы оно оказалось продолжительнымъ, не свидѣтельствовало о пониженіи уровня въ общественномъ вкусѣ. Успѣхъ однихъ и неуспѣхъ другихъ приводитъ насъ къ тому положенію, изъ котораго мы вышли, что успѣхъ не доказываетъ, чтобы пьеса была хороша, точно также, какъ неуспѣхъ не свидѣтельствуетъ о томъ, чтобы пьеса была дурна. Послѣдняя комедія Островскаго: "Горячее Сердце", какъ нельзя лучше говоритъ въ пользу вашего положенія; если бы мы должны были опредѣлять достоинство пьесы потому, насколько она имѣла успѣха, то про "Горячее Сердце" мы должны были бы сказать, что комедія эта есть очень слабое произведеніе, съ чѣмъ конечно мы далеко не согласны, хотя и должны сознаться, что въ этомъ новомъ произведеніи кроются такіе недостатки, которые объясняютъ болѣе или менѣе тотъ равнодушный пріемъ, который встрѣтила эта комедія на сценѣ Александринскаго театра.

Въ "Горячемъ Сердцѣ" г. Островскій снова вернулся въ міръ самодуровъ, послужившій ему такимъ богатымъ матеріаломъ для прежнихъ его. произведеній, ему посвященъ почти весь театръ Островскаго, за исключеніемъ двухъ или трехъ пьесъ. Самодуры въ низшемъ слоѣ общества, въ классѣ мѣщанъ или купцовъ, снова явились передъ нами, тогда, когда мы думали, что, благодаря самому г. Островскому, этотъ"іръ исчерпанъ до конца, и что подъ опасностью повторенія, къ нему едва-ли возможно обращаться. Почва обѣднѣла, мы полагали, вслѣдствіе долгой и безостановочной эксплуатаціи, и едва ли мы ошиблись въ нашемъ предположеніи. Какими бы достоинствами ни отличалось произведеніе, написанное на старую, хорошо знакомую намъ тему, оно всегда будетъ терять половину своей силы, если въ каждомъ выведенномъ типѣ мы встрѣчаемъ типъ, много разъ повторенный уже прежде тѣмъ же самымъ авторомъ. Такъ случилось, и съ "Горячимъ Сердцемъ". Читая или слушая на сценѣ новое произведеніе г. Островскаго невольно приходитъ на мысль, что слушаешь или читаешь вовсе не новую комедію, что всѣ эти типы, всѣ отношенія ихъ между собою, многія сцены не разъ уже проходили передъ вами, и вы ищете только, въ какой комедіи или драмѣ встрѣчала вы ту или другую фигуру. Быть можетъ, это замѣчаніе приходило и въ голову самому автору въ то время, когда онъ писалъ свою комедію, и чувствуя, что трудно прибавить къ тому, что было имъ сдѣлано, что-нибудь новое, онъ постарался придать выведеннымъ въ этой комедіи лицамъ большую рѣзкость, которая подчасъ переходитъ въ каррикатурность, и тѣмъ вредитъ"правдѣ" цѣлаго произведенія. Вотъ общее впечатлѣніе, выносимое изъ новой комедіи, впечатлѣніе, котораго справедливость мы постараемся показать, сдѣлавъ хоть бѣглый разборъ "Горячаго Сердца".

Мы желали бы прежде всего разсказать сюжетъ новой комедіи, передать въ нѣсколькихъ словахъ ея содержаніе, ея интригу, и тутъ встрѣчаемъ значительную трудность, которую едва-ли не слѣдуетъ вмѣнить въ вину г. Островскому. Мы не знаемъ, что слѣдуетъ считать главнымъ сюжетомъ комедіи: отношенія-ли Параши къ Васѣ, отношенія-ли Матрены къ Наркису, кто тутъ занимаетъ главную рол, кто является на второстепенномъ планѣ, все тутъ перемѣшано, перепутано, сцены всѣ скучены, и вы съ трудомъ отыскиваете ту нить, которая связываетъ между собою всѣ выведенныя лица и всѣ намѣченныя сцены. Присутствіе такой нити есть неизбѣжная необходимость въ комедіи или драмѣ, безъ нея можетъ быть рядъ сценъ, изъ которыхъ одна болѣе удачна, чѣмъ другая, но не будетъ цѣльности, безъ которой комедія не комедія, драма не драма. Нить эта должна сплочивать между собою всѣ сцены, всѣ явленія, и тѣ которыя ускользаютъ, не поддаются ей, должны быть считаемы излишними въ драматическомъ произведеніи. Мы не хотимъ этимъ сказать, чтобы этой нити вовсе не было въ новой комедіи г. Островскаго, но она двадцать разъ обрывалась у него во время работы, и онъ, не прилагая особеннаго старанія, какъ попалось, связывалъ ее наскоро, вслѣдствіе чего и попадаются болѣе или менѣе неуклюжіе узлы.

У испитаго и заспавшагося купца Курослѣпова есть дочь отъ первой жены, Параша, которую притѣсняетъ мачиха, вторая жена Курослѣпова -- Матрена. Послѣдняя обзавелась любовникомъ, который изображенъ запивающимъ и важничающимъ своимъ успѣхомъ Наркисомъ, прикащикомъ Курослѣпова, а первой полюбился купеческій сынъ Вася Шустрый. Матрена воруетъ у мужа деньги, чтобы угодить только алчному Наркису, а Параша выходитъ по вечерамъ на свиданіе съ Васей. Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, когда Вася, потолковавши съ Парашей, и услышавъ шаги Курослѣпова, прячется въ кустахъ, на сцену появляется Курослѣповъ, городничій, Матрена и между прочнія дѣлами ведутъ они разговоръ о покражѣ двухъ тысячъ рублей изъ-подъ подушки Курослѣпова. Городничій обѣщаетъ отыскать вора и тутъ же предлагаетъ намѣрить шагами, какъ велико пространство отъ дому до забору. Курослѣповъ и городничій начинаютъ шагать и натыкаются на Васю и Гаврилу (служащаго у Курослѣпова и влюбленнаго въ Парашу). Воры найдены. Васю Шустраго немедленно отправляютъ въ арестантскія роты и тутъ же рѣшаютъ отдать его въ солдаты. Параша узнавъ, что Вася Шустрый, пришедшій къ ней на свиданіе, отправленъ въ арестантскія роты съ тѣмъ, чтобы быть отданнымъ въ солдаты, рѣшается сама бросить родительскій домъ и сдѣлаться солдаткой, выйдя замужъ за Васю. Вася совсѣмъ убитъ горемъ, но къ его счастью на выручку является разжившійся изъ крестьянъ самодуръ Хлыновъ, проводящій всю жизнь въ вѣчномъ пьянствѣ и забавляющій себя всякими забавами. Онъ выкупаетъ Васю, поставляетъ вмѣсто него наемника и опредѣляетъ его къ себѣ въ новые запѣвалы. Деньги все-таки не розыскиваются, а городничему сильно хочется прибрать ихъ къ своимъ рукамъ. Онъ узнаетъ черезъ Силана, дядю Курослѣпова, служащаго у него въ дворникахъ, что гена Курослѣпова живетъ съ Наркисомъ, и рядомъ съ этимъ ему доносятъ и то, что Наркисъ въ пьяномъ видѣ хвастался тѣмъ, что недавно приказалъ хозяйкѣ принести двѣ тысячи рублей, и что та исполнила приказаніе. Позднимъ вечеромъ, когда Матрена пошла во флигель къ Наркису, городничій, Куроспѣловъ и другіе накрываютъ ее, дѣло выясняется, Матрену отсылаютъ въ родительскій домъ, Париса въ арестантскія роты. Въ это время Параша, успѣвшая разлюбить Васю, за то, что онъ пошелъ въ паясы къ Хлынову, возвращается домой и выходитъ за мужъ за Гаврилу, который съумѣлъ доказать свою преданность и любовь.

Вотъ въ сущности остовъ новаго произведенія г. Островскаго, изъ котораго авторъ при большемъ трудѣ могъ извлечь гораздо болѣе, нежели онъ это сдѣлалъ. Еслибы всѣ эти основныя положенія комедіи были крѣпко связаны между собою, а не брошены вмѣстѣ какъ попало, часто разрѣшая трудность положенія натянутой сценой сомнительнаго комизма, еслибы всѣ выведенныя тутъ лица были начерчены съ обычнымъ мастерствомъ вашего талантливаго драматурга, а не опредѣлены нѣсколькими штрихами, часто неподходящими другъ къ другу, тогда, несмотря на отсутствіе новизны въ типахъ, "Горячее Сердце" заняло бы несравненно высшее мѣсто въ репертуарѣ Островскаго.

Передавъ, насколько было возможно, общее содержаніе комедіи, остановимся теперь на отдѣльныхъ характерахъ и сценахъ, между которыми мы найдемъ много удачнаго и истинно комичнаго. Фигура самого Курослѣпова, принадлежащаго и тѣломъ и душою къ породѣ самодуровъ, мѣтко очерчена Островскимъ, съ первыхъ словъ, произнесенныхъ "именитымъ купцомъ": "И съ чего это небо валилось? Такъ вотъ и валится, такъ вотъ и валится. Или это мнѣ во снѣ, что-ль? Вотъ угадай поди, что такое теперь на свѣтѣ, утро или вечеръ?" Послѣ такого вступленія не трудно уже составить себѣ понятіе о характерѣ Курослѣпова, который до того спился и до того заспался, что не умѣетъ различить утро отъ вечера, и все ему представляются какія-то страсти, то, что пятнадцать часовъ бьетъ: "Боже мой! Боже мой! Дожили! Пятнадцать! До чего дожили! Пятнадцать!" То ему кажется, что небо лопнуло, и все въ этомъ родѣ. Съ самаго перваго монолога, который онъ произноситъ, характеръ его уже опредѣленъ Островскимъ, и далѣе изъ его разговоровъ мы ничего особеннаго не узнаемъ. Что же касается его отношенія къ остальнымъ лицамъ комедіи, то отношеніе это не иное какъ и всѣхъ остальныхъ самодуровъ, хорошо намъ извѣстныхъ: оттрепать за волосы, разбить балалайку объ голову, не выносить никакихъ противорѣчій, требовать себѣ подчиненія, и уважать одну только силу, рядомъ съ полнымъ отрицаніемъ всякихъ правъ за другими, и всякихъ обязанностей за собою -- все это общія черты самодурства, набросанныя съ обычнымъ мастерствомъ Островскаго, усѣянныя необыкновенно "смѣшными словами", смѣшными выраженіями, которыя не могутъ не вызывать общаго смѣха. Обращеніе Курослѣпова съ своими домочадцами и посторонними такое, какое и полагается имѣть самодуру, и еслибы только не послѣдняя сцена комедіи, тогда характеръ этотъ нельзя было бы обвинить въ нецѣльности. Въ послѣдней сценѣ Курослѣповъ застаетъ жену въ комнатѣ Наркиса, узнаетъ объ ихъ связи, узнаетъ, что никто иной, а она воровала у него деньги, и что же дѣлаетъ самодуръ новой комедіи? Мы ждемъ, что онъ по крайней мѣрѣ вцѣпится въ нее, начнетъ бить, издѣваться, разсыпать на нее самую сильную брань, и вмѣсто этого, что же мы находимъ: "Ну, какъ же, Матрена Харитовна?" произноситъ онъ совершенно спокойнымъ голосомъ. И на отвѣтъ Матрены, что она не своей волей, а что ее "врагъ попуталъ", Курослѣповъ ограничивается словами, на которыя едва ли былъ бы способенъ въ такую минуту даже иной образованный человѣкъ: "Вы вчера тутъ проповѣдывали, говоритъ онъ, что у тятеньки вамъ не въ примѣръ лучше, что тамъ оченно по васъ убиваются, такъ ужъ вы теперича къ нему поступайте"; и за этимъ ни одного слова брани, ни одного удара, ни одного упрека. О, еслибы всѣ мужья въ ту минуту, когда они узнаютъ объ измѣнѣ жены, могли сдѣлаться самодурами, какое счастливое бы наступило время. Но намъ кажется, и мы увѣрены, что съ нами мало кто станетъ спорить, что подобная черта въ характерѣ самодура Курослѣпова есть чисто фальшивая, неудачно вымышленная г. Островскимъ для того, чтобы испортить типичную, хотя и нѣсколько каррикатурную фигуру Курослѣпова.

Если въ характерѣ Курослѣпова попадается только одна черта, которая невольно рѣжетъ глаза своею фальшью, за то характеръ Параши, очевидно героини Пьесы, состоитъ весь изъ противорѣчащихъ между собою сторонъ. Изъ разбиравшихъ до насъ "Горячее Сердце", одни находили въ ней сходство съ Катериной, другіе не признавали между этими двумя типами ничего общаго. Намъ кажется, что и тѣ и другіе правы, иди и тѣ и другіе неправы. Между Парашей и Катериной въ одномъ только отношеніи нѣтъ ничего общаго, это въ томъ, что Катерина представляетъ собою, правда идеальный, но вмѣстѣ съ тѣмъ удивительно цѣльный и прекрасно законченный художественный образъ; между тѣмъ, какъ Параша, въ отношеніи цѣльности и законченности, представляетъ нѣчто совершенно противоположное. Въ первомъ дѣйствіи Параша представляется намъ хорошею, простою русскою дѣвушкою, выросшею среди самодуровъ и носящей на себѣ всѣ его слѣды. Она нисколько тутъ не идеализирована, умѣетъ отгрызаться отъ своей мачихи, ей нечего лазить въ карманъ за словомъ, въ ней есть своя воля, есть энергія, есть даже нѣкоторая доза самодурства. Такой типъ, хорошей, простой, не идеализированной дѣвушки Островскій представилъ намъ въ одномъ изъ лучшихъ своихъ созданій, именно въ типѣ Груши въ комедіи: "Не такъ живи какъ хочется", и въ самыхъ удачныхъ мѣстахъ Параша намъ именно напоминаетъ этотъ характеръ. Груша, дѣвушка съ хорошей душою, умѣетъ глубоко чувствовать, безъ словъ она умѣетъ глубоко любить, все въ ней необыкновенно просто, необыкновенно правдиво, вы смотрите на нее и думаете: какая хорошая женщина попадается въ этой грубой средѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ, глядя на нее ваше сердце не надрывается, потому что передъ вами женщина, не задавленная, не пришибленная, какъ Катерина, а сжившаяся съ извѣстною средою и съумѣвшая остаться въ ней совершенно свободною, обладающая собственною волею женщина. Вотъ какой типъ напомнила намъ Параша въ первомъ дѣйствіи и въ разговорѣ съ Васей, когда она проситъ его поскорѣй жениться на ней, потому что "терпѣнья моего не хватаетъ". Есть въ ней тутъ вся отвага, вся энергія, она не подчиняется добровольно, она не любитъ боязливо, она требуетъ, чтобы и ей платили тѣмъ же, чтобы и въ человѣкѣ, котораго она любитъ, была таже отвага и энергія. Когда Вася говоритъ ей, чтобы она потерпѣла, что ему нужно дѣлишки устроить, то, да другое, но какъ устроится, такъ и женится, то Параша съ настойчивостью допрашиваетъ его: "Да когда же, когда? День-то скажи! Ужъ я такъ замру до того дня, заморю сердце-то, зажму его, руками ухвачу... Какой ты человѣкъ, дрянной ты, что ли? Что слово, что дѣло, говорятъ она, у меня все одно. Ты меня водишь, ты меня водишь -- а мнѣ смерть видимая. Мука нестерпимая, часу мнѣ терпѣть больше нельзя, а ты мнѣ: "Когда Богъ дастъ; да въ Москву съѣздить, да долги получить!" Или ты мнѣ не вѣришь, или ты дрянь такая на свѣтъ родился, что глядѣть-то на тебя не стоитъ, не токмо что любить". Тутъ нельзя не чувствовать большой силы, большой энергіи, выросшей на почвѣ самодурщины.

Если бы характеръ Параши былъ до конца выдержанъ въ этомъ тонѣ, мы были бы рады привѣтствовать ее, какъ родную сестру Груши, но, къ сожалѣнію, мы не встрѣчаемъ здѣсь той послѣдовательности, той законченности, той глубокой правды въ цѣломъ характерѣ, всѣхъ тѣхъ чертъ, которыя дѣлаютъ героиню комедіи "Не такъ жива какъ хочется" однимъ изъ лучшихъ и самыхъ симпатичныхъ женскихъ типовъ Островскаго. У Параши точно два лица, однимъ она напоминаетъ Грушу, съ этой стороны она является хорошей, простой, не исключительной дѣвушкой; другимъ, она невольно вызываетъ въ вашей памяти образъ печальной, идеализированной Катерины, и тутъ вы встрѣчаете въ ней какую-то излишнюю нѣжность, переходящую въ сантиментальничанье, мечтательность, дурно вяжущихся съ типомъ Параши, напоминающимъ Грушу. Вотъ отчего и выходитъ, что Параша поминутно бросаетъ васъ изъ одного впечатлѣнія въ другое: то она непріятно поражаетъ васъ своею рѣзкостью, которая, вы не можете не чувствовать, идетъ въ разрѣзъ съ мягкимъ образомъ Параши-Катерины, то вы чувствуете диссонансъ, когда она впадаетъ въ сантименталничанье, не подходящее къ Парашѣ-Грушѣ. Послѣ первой сцены, въ которой мы видимъ Парашу, бранящуюся съ своей мачихой, сцени, въ которой Параша является намъ какъ характеръ, не чуждый самодурства, послѣ сцены съ Васей, въ которой мы видимъ въ ней энергичную, вполнѣ реальную дѣвушку, которая не хочетъ словъ, которая" не желаетъ удовлетворять вздохами любви, которая требуетъ фактовъ, дѣла, которая прямо смотритъ въ глаза жизни, готовая бороться, трудиться, послѣ многихъ другихъ сценъ, какъ прощанье съ домомъ, когда она убѣгаетъ, сцены съ Васей, когда она упрекаетъ его, что онъ сдѣлался паясомъ, мы никакъ не соглашаемся смотрѣть на Парашу, какъ на до-нельзя мягкую, нѣжную, идеализированную натуру. А между тѣмъ, рядомъ со всѣми сценами, о которыхъ мы упомянули, идутъ другія сцены, въ которыхъ Параша является именно такою. Стоитъ припомнить то мѣсто, когда Параша появляется въ началѣ 2-го акта и произноситъ свой небольшой монологъ: "Тихо... Никого... А какъ душа-то поетъ. Васи нѣтъ, должно быть. Не съ кѣмъ часокъ скоротать, не съ кѣмъ сердечко погрѣть. Сяду я да подумаю, какъ люди на волѣ живутъ, счастливые..." и нѣсколько дальше: "Вонъ звѣздочка падаетъ. Куда это она? А гдѣ-то моя звѣздочка, что-то съ ней будетъ?" Вамъ такъ и представляется, что передъ вами сидитъ Катерина. Или, напр., въ третьемъ актѣ, сцена прощанья съ Васей, сцена передъ тюрьмой, гдѣ она между прочимъ говоритъ: "...буду я, Васинька, молиться весь день, весь-то денечекъ, чтобы все, что мы съ тобой задумали, Богъ намъ далъ. Неужели моя грѣшная молитва не дойдетъ! Куда-жъ мнѣ тогда? Люди обижаютъ и... (плачетъ)" и далѣе въ этомъ родѣ. Точно также и въ четвертомъ актѣ мы еще разъ встрѣчаемъ Парашу нѣжною, мягкою, совершенно идущею въ разрѣзъ той Парашѣ, которую мы видѣли въ первомъ дѣйствіи, во 2-мъ, и которую мы встрѣчаемъ опять въ послѣднемъ. Эта двойственность въ характерѣ Параши, напоминающая въ одно время и Катерину и Грушу, какъ нельзя болѣе вредитъ впечатлѣнію, и дѣлаетъ то, что вы дѣлаетесь равнодушны какъ къ ея горю, къ ея жалобамъ, къ ея страданіямъ, такъ и къ ея силѣ и энергіи. Ни то, ни другое болѣе не трогаетъ васъ. Параша, въ которой г. Островскій точно желалъ соединить два лучшихъ созданныхъ имъ типа, цѣлою пропастью отдѣлена, по своему достоинству, отъ того и другого. Противорѣчіе въ характерѣ Параши слишкомъ рѣзко бросается въ глаза; г. Островскій, можетъ быть, и могъ бы, но очевидно, онъ недостаточно потрудился, чтобы слить въ одно цѣлое разнородныя черты, которыя съ одной стороны были подсказаны ему Катериной, съ другой, и еще больше, Грушей. Вотъ отчего мы и считаемъ Парашу далеко неудавшимся типомъ г. Островскаго.

Мы не станемъ долго останавливаться на остальныхъ лицахъ новой комедіи, не Станемъ указывать, какіе типы мы уже не разъ встрѣчали въ театрѣ Островскаго и какіе выведены имъ въ первый разъ, не станемъ, по поводу фигуры Матрены Харитоновны, припоминать комедію "На бойкомъ мѣстѣ", по поводу Гаврилы -- "Не въ свои сани не садись" и т. д., что завлекло бы насъ дальше, чѣмъ мы предположили, и чѣмъ мы имѣемъ возможность сдѣлать. Не станемъ, впрочемъ, и потому, что во всѣхъ выведенныхъ лицахъ, о которыхъ мы еще не говорили, если нѣтъ особенныхъ недостатковъ, за то нѣтъ и особенныхъ достоинствъ.

Фигурѣ городничаго Градобоева, въ послѣдней комедіи Островскаго, нѣтъ сомнѣнія, слишкомъ мѣшаетъ сосѣдство безсмертнаго городничаго Гоголя. Градобоевъ занимаетъ въ комедіи второстепенное мѣсто, и если онъ набросанъ очень удачными и типичными чертами, то тѣмъ не менѣе онъ только набросанъ. Городничій Градобоевъ можетъ быть отлично охарактеризованъ его же собственными словами, когда онъ говоритъ Курослѣпову: "Вотъ я какой городничій! О туркахъ съ вами разговариваю, водку пью, невѣжество ваше всякое вижу, и мнѣ ничего. Ну не отецъ ли я вамъ, скажи?" И въ самомъ дѣлѣ, Градобоевъ является настоящимъ отцомъ, и главное, отцомъ, который не тужитъ о своихъ дѣтяхъ. Пьянствуетъ онъ вмѣстѣ съ ними, въ невѣжествѣ не уступаетъ имъ и, вдобавокъ, еще пользуется отъ нихъ невиннымъ доходцемъ. Ну не идеалъ ли градоначальника представляетъ изъ себя городничій Градобоевъ? Брать съ своихъ подданныхъ все, что только онъ можетъ брать, ему ме токмо лаковъ, но самъ Богъ повелѣваетъ, а подданнымъ его вмѣняется съ ихъ стороны любить, уважать и повиноваться поставленному свыше властелину. Градобоевъ, съ такимъ сознаніемъ своего права, не хуже всякаго другого, облагаетъ подданныхъ своихъ налогами и выражаетъ это въ самой безцеремонной формѣ. Онъ наткнулся на Ваську, отыскалъ, по ихъ общему рѣшенію, вора, слѣдовательно, ему слѣдуетъ за это "мерси". На вопросъ Курослѣпова: "Какая такая мерси?" -- тотъ отвѣчаетъ: "Ты не знаешь? Это -- покорно благодарю. Понялъ теперь? Что-жъ я даромъ для тебя пропажу-то искалъ?" -- "Да вѣдь не нашелъ." -- "Еще бы найдти! Тогда-бъ я не такъ съ тобой заговорилъ". Можно ужъ догадываться и по тому, какъ бы заговорилъ городничій Градобоевъ съ именитымъ купцомъ Курослѣповымъ, еслибы ему удалось найти украденныя двѣ тысячи. Вотъ эта часть моя, сказалъ бы онъ, на то, что всѣхъ сильнѣе, вотъ эта, и т. д., какъ слѣдуетъ по баснѣ. Но нигдѣ такъ хорошо, такъ рельефно не выступаетъ этотъ представитель власти, какъ въ сценѣ, въ которой Градобоевъ правитъ судъ надъ гражданами. Эта сцена можетъ служить надгробнымъ словомъ отжившему порядку судопроизводства. "До Бога высоко, а до царя далеко. Такъ я говорю?" спрашиваетъ отецъ города.-- "Такъ, Серапіонъ Мордарьичъ! Такъ, ваше высокоблагородіе", отвѣчаютъ голоса.-- "А я у васъ близко,-- значитъ, я вамъ и судья".-- "Такъ, ваше высокоблагородіе! Вѣрно, Серапіонъ Мордарьичъ".-- "Какъ же мнѣ васъ судить теперь? Ежели мнѣ судить васъ, по законамъ...." -- "Нѣтъ ужъ, за что же, Серапіонъ Мордарьичъ".-- "Ты говори, отвѣчаетъ Серапіонъ Мордарьичъ, когда тебя спросятъ, а станешь перебивать, такъ я тебя костылемъ. Ежели судить васъ по законамъ, такъ законовъ у насъ много.... Сидоренко, покажи имъ сколько у насъ законовъ...." и такъ далѣе, все въ этомъ родѣ, пока Серапіонъ Мордарьичъ не соглашается судить ихъ по душѣ, какъ Богъ ему "на сердцѣ положитъ." Эта сцена едва ли не самая типичная въ цѣлой комедіи, и въ мѣтко-наброшенномъ образѣ городничаго нельзя, въ самомъ дѣлѣ, не видѣть плотной канвы, по которой г. Островскій могъ создать, при большей разработкѣ, отдѣлкѣ и развитіи характера, такой типъ, который вошелъ бы въ поговорку, характеризовалъ собою цѣлый порядокъ и смѣло могъ бы стать рядомъ съ городничимъ Гоголя. Тѣмъ болѣе жаль, что г. Островскій не сдѣлалъ этого и не достаточно потрудился надъ нимъ.

Одинаково на второстепенномъ планѣ является фигура купца Климова, этого услаждающаго свою жизнь шампанскимъ самодура, который говоритъ: "я все могу"! считаетъ своею обязанностью куражиться: "отчего же мнѣ господинъ Курослѣповъ и не куражиться?" спрашиваетъ онъ. И въ самомъ дѣлѣ ему нѣтъ причины не куражиться. Онъ имѣетъ полное право безобразничать, потому что у него есть куча денегъ, и онъ знаетъ, что ему ничего нестоитъ за всякое свое безобразіе заплатить губернатору нѣсколько тысячъ рублей въ пользу города Сегодня онъ жертвуетъ на пожарную команду, завтра на перестройку арестантскихъ ротъ, одинъ день богадельню устроитъ, другой на пріютъ пожертвуетъ -- и вотъ за эти-то благодѣянія онъ и получаетъ право безобразничать вмѣстѣ съ полученіемъ медалей, орденовъ, наградъ, которыя падаютъ также и на губернатора, неповиннаго въ жертвованіяхъ Хлыновыхъ. Къ сожалѣнію и этой фигурѣ не особенно посчастливилось; г. Островскій придалъ ей излишнюю каррикатурность, онъ ни разу почти не показалъ его трезвымъ, а впрочемъ можетъ быть авторъ "Горячаго сердца" и правъ, можетъ быть такіе люди и не бываютъ никогда трезвы. но какъ бы то ни было, постоянное кривлянье Хлынова много мѣшаетъ типичности лица, намъ хотѣлось бы хоть на минуту увидѣть Хлынова, неиграющимъ роли не то шута, не то спившагося самодура. Меньше каррикатуры и больше простоты въ Хлыновѣ сдѣлали бы его въ одно и то же время болѣе правдивымъ и болѣе отталкивающимъ. Теперь же на него смотришь какъ на паяса, а не какъ на живое лицо. Въ этой фигурѣ, какъ и во всѣхъ остальныхъ новой комедіи, нельзя-не признать хорошо задуманнаго типа, очень удачнаго замысла, къ сожалѣнію только не приведеннаго въ исполненіе, неосуществленнаго и невыработаннаго.

Вася Шустрый это самый обыкновенный человѣкъ въ самодурной средѣ Курослѣповыхъ, Хлыновыхъ, градоначальниковъ Градобоевыхъ; въ немъ нѣтъ никакого понятія о чести, о собственномъ достоинствѣ, онъ всѣмъ бросается въ ноги: кланяйся, говорятъ ему, и онъ кланяется. Параша какъ нельзя вѣрнѣе опредѣлила его, когда въ первомъ же разговорѣ съ нимъ она говоритъ ему: "или это дрянь такая на свѣтъ родится, что глядѣть-то на тебя не стоитъ, не токмо что любить", и въ самомъ дѣлѣ странно, за что она его любитъ, когда сама сознаетъ, что онъ дрянь человѣкъ. Гораздо интереснѣе другой, любящій безъ памяти Парашу, Гаврило; онъ точно также забитъ какъ и Васька, только съ тою разницею, что въ немъ жива осталась струнка человѣческаго достоинства, онъ переноситъ все, что съ нимъ только дѣлаютъ, онъ переноситъ, когда треплютъ за волосы, но онъ не кланяется за это, не кидается въ ноги, а внутренно убивается и жалуется на судьбу. Въ немъ живетъ сознаніе, что человѣкъ имѣетъ извѣстныя права, и что только у него-то ихъ нѣтъ. "Какихъ правъ! говоритъ онъ Матренѣ, раскричавшейся на него, у меня и нѣтъ никакихъ". Гаврило способенъ любить до самопожертвованія, и онъ доказываетъ это своею безнадежною любовью къ Парашѣ. Хотя Гаврило и стоитъ на одномъ изъ заднихъ плановъ, тѣмъ не менѣе это одна изъ самыхъ Цѣльныхъ фигуръ новой комедіи Островскаго. Одно только вредитъ Гаврилѣ, именно что онъ слишкомъ напоминаетъ Бородкина въ комедіи "Не въ свои сани не садись. Точно также хорошо набросаны фигуры старика Силана, дяди и вмѣстѣ дворника Курослѣпова, и Лариса -- любовника Матрены, но они имѣювъ слишкомъ мало значенія, чтобы о нихъ стоило говорить.

Обращаясь отъ разбора выведенныхъ характеровъ къ разбору самаго построенія комедіи, движенію пьесы, нѣкоторыхъ сценъ, мы вынуждены сдѣлать г. Островскому еще большіе упреки. Если первое дѣйствіе мы можемъ только упрекнуть въ растянутости, за то со второго дѣйствія начинаются такіе недостатки, которыхъ г. Островскій могъ смѣло избѣжать, еслибы онъ далъ себѣ нѣсколько болѣе труда. Намъ кажется, что завязывать серьезную, комедію, а не водевиль, на такомъ вздорномъ случаѣ, какъ тотъ, что Вася попадается въ кустахъ, пріемъ совершенно неудачный, и которымъ такому опытному драматургу какъ г. Островскій рѣшительно не слѣдовало бы пользоваться. Вѣдь нельзя сказать, чтобы эта сцена была чисто вводная, что приведена она между прочимъ и т. д.; совсѣмъ нѣтъ, изъ этой сцены, изъ того, что вечеромъ безъ всякой надобности и безъ всякаго à propos городничій начинаетъ намѣривать разстояніе отъ дома до забора и попадаетъ на Васю, изъ этого вытекаетъ вся драматическая сторона пьесы, Параша бросаетъ домъ, Васю отдаютъ въ солдаты, еднимь словомъ, на этомъ чисто случайномъ фактѣ держится цѣлая комедія. Главное условіе хорошей комедіи это простота и естественность въ завязкѣ; тутъ же напротивъ, мы натыкаемся на искусственности и натянутость въ самомъ поводѣ къ драматическому положенію пьесы. Рядомъ съ этимъ, во время этой же сцены, мы наталкиваемся на другой недостатокъ, который не можемъ не выставить на видъ, такъ какъ г. Островскій подаетъ дурной примѣръ всѣмъ нашимъ остальнымъ драматургамъ. Къ чему, желали бы мы знать, г. Островскій ввелъ сцену, приводящую въ восторгъ весь раекъ, сцену, въ которой Силанъ схватываетъ въ темнотѣ Курослѣпова, принимая его за одного изъ воровъ, и начинаетъ бить въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ. Неужели въ этомъ заключается комизмъ? Нѣтъ, это чисто внѣшній комизмъ, не вытекающій изъ необходимости положенія, какъ мы это видимъ, напримѣръ, въ подобныхъ же сценахъ у Мольера. Въ комедіи г. Островскаго это избіеніе Курослѣпова приведено только для того, чтобы вызвать смѣхъ въ театрѣ, но талантливый авторъ "Горячаго сердца" можетъ быть въ поспѣшности работы позабылъ, что не всѣ средства для этого хороши, и что смѣхъ, раздающійся въ балаганѣ, не есть еще цѣль, къ которой слѣдовало бы стремиться. Подобный смѣхъ долженъ скорѣе оскорблять, нежели радовать драматурги-художника.

Относительно хода третьяго дѣйствія мы можемъ указать только на то, что лучшая сцена, именно та, о которой мы говорили, сцена суда городничаго вовсе лишняя въ комедіи, что она нисколько не нужна, могла быть вставлена какъ въ одну комедію, такъ и другую, что "Горячее сердце" могло смѣло обойтись безъ нее. Мы указываемъ на это, потому что, какъ ни хороша сцена, но лишь только она является лишнею, когда она не вызвана необходимостью самого плана комедіи, она непремѣнно задерживаетъ развитіе и останавливаетъ дѣйствіе. Когда же нѣсколько такихъ сценъ закрадываются въ драматическое произведеніе, тогда это доказываетъ то, что у автора не было строгаго, обдуманнаго плана, что онъ писалъ какъ ему приходилось, и что не можетъ не отзываться на достоинствѣ комедіи. Къ несчастію эта сцена не одна лишняя, лишнимъ намъ кажется все, что Островскій представилъ намъ во 2-й картинѣ 4-го акта. Ничто по вашему мнѣнію не заслуживаетъ въ этой комедіи такого рѣшительнаго порицанія, какъ неудачная сцена въ лѣсу, гдѣ Хлыновъ съ цѣлой компаніей переодѣты въ разбойниковъ, ради потѣхи пьянаго самодура, но безъ всякаго сомнѣнія въ ущербъ самой пьесы. Что хотѣлъ представить въ этой сценѣ авторъ "Горячаго сердца", къ чему онъ допустилъ ее, считалъ ли онъ ее удивительно интересною и забавною или необходимою для развитія комедіи? По нашему мнѣнію, она не забавна, даже скучна и совершенно ненужная въ пьесѣ. Но что хуже всего, дѣйствующія лица являются въ этой сценѣ какъ куклы, но волѣ автора. Лишь только "баринъ", пріятель Хлынова, достаточно напившись, говоритъ: "хорошо было бы теперь барышню, какую-нибудь воспитанную институтку... я бы сейчасъ палъ на колѣни передъ ней, и сцену изъ трагедіи", и не успѣлъ онъ это произнести, шъ въ лѣсъ является Параша, отправившаяся на богомолье; "баринъ", какъ онъ желалъ, падаетъ передъ ней на колѣни и стрѣляетъ холостымъ зарядомъ въ Гаврилу, сопутствующаго Парашу. Гаврилу схватываютъ и уносятъ люди, а на выручку Параши является ея крестный отецъ Аристархъ. Все это до-нельзя натянуто и неправдоподобно, и неизвѣстно для чего придумано г. Островскимъ? Неужели только для того, чтобы попавшійся сюда Наркисъ проговорился, что двѣ тысячи рублей украдены Матреной у мужа для него? Точно также натянута и та сцена въ 5-мъ актѣ, когда Матрена, одѣвъ на себя платье мужа, отправляется подъ видомъ Курослѣпова къ своему дружку Наркису, вступаетъ на дворѣ въ разговоръ съ Силаномъ, который, разумѣется, узнаетъ ее и предупреждаетъ городничаго. Все это приведено только для того, чтобы закончить пьесу, распутать положеніе, и г. Островскій не задумался передъ средствами, онъ не выбиралъ дороги, не заботился о правдѣ, лишь бы закончить.

Вотъ собственно всѣ слабыя стороны новой комедіи г. Островскаго. Мы болѣе настаивали и указывали на недостатки, чѣмъ на достоинства пьесы, потому что въ комедіи написанной авторомъ "Свои люди сочтемся", "Грозы", "Не такъ живи какъ хочется", не можетъ не быть достоинствъ, и это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Если "Горячее сердце" не лишено многихъ достоинствъ, то мы видѣли также, что эта комедія не лишена и недостатковъ, и главное, недостатковъ самаго опаснаго свойства. Ничто не можетъ быть печальнѣе для автора, какъ повтореніе самого себя, ничто не можетъ быть пагубнѣе для пьесы того, когда планъ, характеры, положенія недостаточно придуманы и выработаны, когда для того, чтобы сдѣлать развязку, авторъ, не находя ее готовою въ самомъ сюжетѣ, прибѣгаетъ къ натянутымъ положеніямъ и сценамъ, лишеннымъ всякой правдоподобности и естественности. Послѣ цѣлаго ряда замѣчательныхъ и рѣзкихъ типовъ, выведенныхъ Островскимъ, характеры, изображенные въ "Горячемъ сердцѣ", кажутся намъ -- одни только слабо набросанными образами, другіе лишенными силы, благодаря своей нецѣльности и невыдержанности. Эта комедія, не смотря на то, что она посвящена изображенію уже хорошо знакомой и ярко освѣщенной самимъ авторомъ среды, тѣмъ не менѣе, безъ указанныхъ нами недостатковъ, могла бы быть послѣднимъ, заключительнымъ словомъ г. Островскаго, представляя самодурство, доведенное въ Курослѣповихъ, Хлыновыхъ и Градобоевыхъ до послѣдней границы. "Горячее сердце" резюмировало бы, такъ сказать, всѣ тѣ прежнія произведенія Островскаго, въ которыхъ онъ съ такимъ мастерствомъ изобразилъ грубость и дикость русской жизни. Онъ не сдѣлалъ того, что мы могли ожидать, и въ этомъ мы конечно обвинимъ не его талантъ, а скорѣе ту небрежность, которая бросается въ глаза зрителямъ послѣдней его комедіи. Мы сознаемся, что намъ было бы гораздо отраднѣе не такъ часто встрѣчаться съ новыми произведеніями г. Островскаго, но за то не имѣть случая указывать ему на такіе промахи, которые подсказываютъ, что авторъ не съ достаточною любовью относится къ своимъ произведеніямъ, а слѣдовательно, и къ тому искусству, которому онъ служитъ, и служитъ такъ долго, и съ такою честью.

Е. У.

"В<ѣстникъ Европы", No т.3, 1869