Скандин А. В. - Достоевский в семипалатинске

Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников

С.-Пб., "АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ" 1993

А. В. СКАНДИН

Работа исследователя семипалатинского периода жизни Достоевского А. В. Скандина является первой попыткой собрать воедино любые упоминания семипалатинцев о службе в их городе великого русского писателя.

ДОСТОЕВСКИЙ В СЕМИПАЛАТИНСКЕ

Двадцать один год тому назад --

Тяжелый для Руси ударил смертный час,

И звук его в сердцах болезненно раздался --

Великий человек безвременно угас 1),

Великих слов поток безвременно прервался!

1) "Проводы тела О. М. Достоевского и погребение", в книге "Биография, письма и заметки из записной книжки О. М. Д--ского". Спб., 1883 г.

Угас человек, который всю жизнь бился за угнетенных и униженных, всю жизнь болел и страдал за исчезновение в людях правды и нравственного совершенства... Этот замечательный человек был дорогой русскому сердцу национальный писатель -- Федор Михайлович Достоевский.

Проходя суровую школу невзгод, Достоевский более пяти лет провел в Семипалатинске.

В настоящей статье я сообщаю сведения о жизни Достоевского в сибирской глуши, которые мне удалось собрать.

2-го марта 1854 года, Достоевский, по окончании четырехлетнего срока каторжных работ в городе Омске, был зачислен, согласно высочайшей конфирмации, последовавшей на докладе генерал-аудиториата, рядовым в Сибирский No 7-й линейный баталион, стоявший в то время в Семипалатинске.

Семипалатинск и в настоящее время весьма небольшой город и в сущности до сих пор еще с очень слабыми признаками культурной жизни, а почти пятьдесят лет тому назад это было удручающее захолустье, затерянное в глухой киргизской степи, недалеко от китайской границы.

Жизнь в таком городишке, в солдатской лямке Николаевского режима, Федору Михайловичу казалась отрадным просветом после тяжелой ужасной каторги, так ярко обрисованной в "Записках из мертвого дома".

Сам он об этом писал {Письмо помечено: "Семипалатинск, 6-го ноября, 1864 г.".} младшему брату своему Андрею Михайловичу:

... "Вот уже скоро десять месяцев, как я вышел из каторги и начал мою новую жизнь. А те четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу. Что за ужасное было это время, не в силах я рассказать тебе, друг мой. Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута, тяготела, как камень у меня на душе. Во все четыре года не было мгновения, в которое бы я не чувствовал, что я в каторге. Но что рассказывать! Даже если бы я написал к тебе сто листов, то и тогда ты не имел бы понятия о тогдашней жизни моей. Это нужно, по крайней мере, видеть самому,-- я не говорю -- испытать. Но это время прошло, и теперь оно сзади меня, как тяжелый сон, так же, как выход из каторги представлялся мне прежде, как светлое пробуждение и воскресение в новую жизнь.

"... Но в новой жизни моей встретилось столько новых забот и хлопот, что, право, я до сих пор едва успел оглядеться! Поступил я согласно с конфирмациею в 7-й линейный баталион. Тут началась для меня новая забота: служба. Здоровье и силы мои помогали мне мало. Вышел я из каторги решительно больной. А между тем надо было заняться фрунтом, ученьем, смотрами. Все лето я был так занят, что едва находил время спать. Но теперь немного привык. Здоровье мое также стало получше. И, не теряя надежды, смотрю я вперед довольно бодро"...

В другом письме {Помечено: "Семипалатинск, 30-го июля, 1854 г.".}, к брату Михаилу Михайловичу, Федор Михайлович писал:

"Приехал я сюда в марте месяце. Фрунтовой службы почти не знал ничего и между тем в июле месяце стоял на смотру на ряду с другими и знал свое дело не хуже других. Как я уставал, и чего это мне стоило -- другой вопрос; но мною довольны -- и слава Богу!.. Как ни чуждо все это тебе, но, я думаю, ты поймешь, что солдатство не шутка, что солдатская жизнь со всеми обязанностями солдата не совсем-то легка для человека с таким здоровьем и с такой отвычкой, или, лучше сказать, с таким полным ничего незнанием в подобных занятиях. Чтоб приобрести этот навык, надо много трудов. Я не ропщу: это мой крест, и я его заслужил"...

По прибытии в Семипалатинск Достоевский был назначен в 1-ю роту, которая занимала половину {Другую половину занимала 2-я рота 7-го батальона. (Здесь и далее примеч. А. В. Скандина).} деревянной казармы, сгоревшей в 1881 году. По плану и внешнему виду сгоревшая казарма совершенно одинакова с казармой {Фотография этой казармы воспроизводится здесь.}, находящейся в настоящее время против здания мужской прогимназии. Место же, где стояла она,-- против Знаменского собора, вправо и на одной линии с каменными крепостными воротами {Памятник от бывшей когда-то Семипалатинской крепости. Эти ворота, должно быть, кому-то мешают: инженерное ведомство предполагает, кажется, сломать их.}. Тут-то и жил первое время и нес нелегкую солдатскую службу Федор Михайлович.

Старожил Семипалатинска, Н. Кац, современник и сослуживец Достоевского по роте, до сих пор отчетливо помнит личность Федора Михайловича и охотно делится своими воспоминаниями. С его слов, заслуживающих, по моему убеждению и по мнению многих, хорошо его знающих лиц, полного доверия, помещаю здесь некоторые сведения.

Достоевский в роте спал на нарах рядом и на одной кошме с Кацем, назначенным в том же году на действительную службу из пермского полубатальона кантонистов. У Каца, тогда еще 17-летнего мальчика {Чтобы избавиться от тяжелой жизни в полубатальоне кантонистов, Кац скопленные им три рубля подарил одному из писарей, который устроил каким-то образом, что его, далеко еще не достигшего установленного возраста, назначили на действительную службу... Должно быть, хороша была жизнь кантониста, если он променял ее на службу солдатскую!..}, положительно ничего не было: мундир и брюки заменяли подушку, а шинель -- одеяло. Достоевский в это время тоже ужасно нуждался в деньгах. Спустя немного времени Кац портняжной работой (научился этому ремеслу, будучи кантонистом) начал зарабатывать деньжонки и мало-помалу обзаводиться всем необходимым для своего житья-бытья. В числе первых приобретений был самовар, доставивший Кацу вместе с его соседом по месту Достоевским, в полном смысле, "приятное с полезным". Пища для солдат в то время была отвратительная, а поэтому чай служил незаменимым дополнением и улучшением казенного стола... Принесут, бывало, большую деревянную чашку, наполненную "варевом без названия", вооружатся солдаты, в том числе и Достоевский, огромными деревянными ложками с неимоверно толстыми черешками -- и начнется скудный, далеко не сытный обед... Федор Михайлович ел приготовление ротной кухни, но ел... мало. По этому поводу он частенько с досадой говорил:

-- Вот уже четыре с лишком года не могу как следует есть, по-человечески... Завидую аппетиту товарищей.

Чай пить любил помногу.

-- Как теперь, вижу перед собой Федора Михайловича,-- передаю подлинные слова Каца,-- среднего роста, с плоской грудью; лицо с бритыми, впалыми щеками казалось болезненным и очень старило его. Глаза серые. Взгляд серьезный, угрюмый. В казарме никто из нас, солдат, никогда не видел на его лице полной улыбки. Случалось, что какой-нибудь ротный весельчак для потехи товарищей выкинет забавную штуку, от которой положительно все покатываются от смеха, а у Федора Михайловича только слегка, едва заметно, искривятся углы губ. Голос у него был мягкий, тихий, приятный. Говорил не торопясь, отчетливо. О своем прошлом никому в казарме не рассказывал. Вообще он был мало разговорчив. Из книг у него было только одно Евангелие {Евангелие было подарено Достоевскому в Тобольске женами декабристов (Муравьевой, Анненковой с дочерью и Фонвизиной) при посещении острога, где помещены были до особых распоряжений ссыльно-каторжные петрашевцы.}, которое он берег и, видимо, им очень дорожил. В казарме никогда и ничего не писал; да, впрочем, и свободного времени у солдата тогда было очень мало. Достоевский из казармы редко куда уходил, больше сидел задумавшись и особняком.

Это подтверждается и его письмом {Письмо от 30-го июля 1854 г.} к брату Михаилу, которому он, между прочим, сообщал:

"...Живу я здесь уединенно; от людей по обыкновению прячусь. К тому же я пять лет был под конвоем, и потому мне величайшее наслаждение очутиться иногда одному. Вообще каторга много вывела из меня и много привила ко мне. Я, например, уже писал тебе о моей болезни. Странные припадки, похожие на падучую..."

К солдатской службе Достоевский относился старательно. Это подтверждает и его ротный командир, подполковник в отставке, Андрей Иванович Бахирев {А. И. Бахирев живет и в настоящее время в Семипалатинске, ему 83 года, но Достоевского помнит.}, который аттестует Достоевского так: "отличался молодцеватым видом и ловкостью приемов, при вызове караулов {В роте А. И. Бахирев не обращал внимания на Достоевского ("нам не до Достоевского было: с этой собачьей службой -- целые дни с площади не сходили",-- правдиво и добродушно говорил этот почтенный николаевский служака). В карауле же Бахирев, будучи дежурным по караулам, всегда ревностно проверял знание обязанностей каждого нижнего чина, в том числе и Достоевского. Кроме того, Бахирев был долгое время в командировке в г. Сергиополе (Аягуз). Когда возвратился, то Достоевский был уже офицером и нес службу в роте, кажется, А. И. Гейбовича1.} в ружье. По службе был постоянно исправен и никаким замечаниям не подвергался".

В карауле аккуратность его доходила до того, что он не позволял себе отстегивать чешуйчатую застежку у кивера и крючки от воротника мундира или шинели даже и тогда, когда это разрешалось уставом (например, в ночное время при отдыхе нижних чинов караула перед заступлением на часы).

Его и в рядовом звании освободили от нарядов на хозяйственные работы, а в караул приказано было назначать только по недостатку людей в роте. Но так как в то время шла большая заготовка дров для потребности батальона и для продажи, а также строевого леса {Лес рубился солдатами в 26--30 верстах от города Семипалатинска в Тин-Каши, где был батальонный хутор. Оттуда лес сплавлялся солдатами же по Иртышу в Семипалатинск и в Омск для инженерного ведомства. В то время 7-й батальон занимался и дровами и лесом. Все денежные расчеты по этим коммерческим операциям велись командиром батальона, который являлся каким-то неограниченным, бесконтрольным хозяином.} для инженерного ведомства, для чего, конечно, требовалось много рабочих рук из нижних чинов, то для обыкновенных служебных нарядов долгое время не доставало людей, следовательно и Ф. М-чу приходилось частенько бывать в карауле.

Часовым Достоевскому пришлось стоять почти на всех постах того времени:

1) У окна арестантской камеры местного лазарета {Снимки с этих зданий помещены здесь.}.

2) У денежной кладовой казначейства (ныне склад шанцевого инструмента инженерного ведомства) и порохового погреба (это старое крепостное здание ныне находится в городском саду) {Снимки с этих зданий помещены здесь.}.

3) У продовольственного магазина (на месте, где был этот магазин, в данное время стоит деревянный сарай, в котором хранится обоз семипалатинского резервного батальона по штату военного времени). Изба, где помещался тогда караул и где, следовательно, часто коротал утомительно длинные часы Достоевский, сохранилась. Она -- недалеко от сарая с обозом, и в ней теперь, кажется, хранится батальонная известь...

4) На фронте гауптвахты и тюрьмы, т. е. у каменной казармы. В то время у этого здания окна были маленькие и с решетками, да и план здания (внутри) был несколько не такой, как теперь. Тут помещались, кроме гауптвахты, тюрьма, музыкантская команда и артиллерия (кажется, нижние чины 21-й батареи). Помещение для караула (кордегардия) было вправо от входа с площади, где теперь класс учебной команды резервного батальона, а во время семейно-танцевальных вечеров -- столовая военного собрания. В этом карауле (на гауптвахте) Достоевский бывал чаще, чем в других {Снимки с этих зданий помещены здесь.}.

По отношению к своим сослуживцам-солдатам Федор Михайлович был внимательный, отзывчивый. Помогал им, чем только мог. К начальствующим нижним чинам был почтителен {Отставной штаб-трубач 7 батальона, А. С. Сидоров (ему теперь далеко за 70 лет), проживающий в настоящее время в Семипалатинске, рассказывал: "Ах, какой смиренный был он человек, старался всегда себя ставить ниже всех; идешь, бывало, а он тебе тянется, честь отдает, и уважение должное оказывает, а заговоришь с ним -- отвечал учтиво, почтительно. Хороший был человек... Вот книжечки-то его (причем показал сочинения Достоевского) и по сие время читаю с наслаждением... Великого ума был человек... Но тогда не знали мы этого, не понимали... Да и гг. офицеры-то не лучше нас, солдат простых, были, только мундир иной...}. Приказания исполнял беспрекословно и точно. На грубые выходки их не отвечал, отмалчивался. Казарменные неприятности переносил терпеливо.

Состав нижних чинов батальона в то время был очень плохой: много было сдаточных от помещиков (народ недовольный, озлобленный), много было и наемщиков... А кто не знает, что за люди были эти наемщики? Это люди, прошедшие огонь, воду и медные трубы, люди, которым было решительно все равно -- куда ни идти, что бы ни сделать, хотя бы и преступление: терять им было нечего, стремиться домой (на родину) не к кому и незачем... Грубость и безграмотность были поголовные. Со стороны же капралов (унтер-офицеров) подзатыльники и зуботычины щедро раздавались направо и налево, сопровождая каждый солдатский шаг... А от начальства из офицеров, кроме того, перепадали (и тоже нескупо) и розги...

Стоны от розог и палок, невыносимая трехэтажная ругань начальства, угрозы и проклятия потерпевших и обиженных несмолкаемо раздавались в казарменном воздухе... Жизнь при такой обстановке человеку слабому, физически и нравственно надломленному, возможно было перенести только разве... после каторги...

Федор Михайлович к Кацу относился всегда тепло, участливо, входил в его положение, жалел его молодость {Кацу, как самому молодому и несравненно выше других солдат по развитию, доставалось огорчения немало. Особенно вспоминает он с тяжелым вздохом, как ему приходилось осенью на Иртыше в нестерпимо холодной воде стоять по пояс и выполнять непосильный для него труд по выгрузке леса и дров (из плотов на берег). Не всякий охотно заходил в воду, а его посылали силой, угрозами....}, как старший собрат по солдатчине. Кац, разумеется, не знал, что это был писатель-мыслитель; ему и в голову никогда не приходило, что этот его сосед по месту, так хорошо к нему относящийся,-- будущая знаменитость, европейская известность... Он только сознавал, чувствовал своим юным сердцем, что этот молчаливый и чрезвычайно угрюмый рядовой Достоевский -- беспредельно добрый, сердечный человек, а потому совершенно не похож на окружающую его среду, где Кац, кроме обидных насмешек, грубых понуканий вроде "Эй, школьник, кантонист, собачий сын, иди сюда!" ничего не слышал. Естественно, что он привязался к Достоевскому и глубоко уважал его. Заветным желанием всегда у него было как можно больше услужить своему милому соседу. На деле же, к досаде Каца, частенько выходило наоборот... Что было причиной -- трудно сказать теперь, но только рядовой мальчик из кантонистов невольно пользовался услугами рядового Достоевского: то Федор Михайлович приготовит самовар, то сходит за молоком, то вычистит амуницию свою и его...

-- Спустя много лет,-- привожу подлинные слова Каца,-- я уже вышел в отставку и жил на свободе, занимаясь своим ремеслом, вдруг далеко прогремело имя Федора Михайловича... Тогда только я узнал, кто был Достоевский. Как досадовал, как злился я на себя за то, что, живя бок о бок с таким гениальным человеком, я не только не умел оказывать ему самых пустяшных услуг в солдатском обиходе, но даже, стыдно вспомнить, сам пользовался его услугами нередко...

Глубоко запечатлелась в памяти Н. Ф. Каца одна экзекуция, а именно -- наказание шпицрутенами {Шпицрутены -- сырые тальниковые палки в 1 1/2 аршина длиной и в палец мужчины толщиной. Наказание (редко за раз доводили до указанного числа ударов) продолжалось до тех пор, пока несчастный не сунется с ног, с исполосованной спиной и потерей сознания... Тогда уносили его в лазарет "подлечить"; едва оправится изуродованный, как его снова ведут "сквозь строй", пока не выполнят назначенного судом числа ударов... Нечего и говорить, что бывали случаи, когда осужденные умирали во время экзекуции между двумя шеренгами... Нелегко было выдержать такое варварство.}, когда Достоевский находился в строю и, конечно, принужден был нанести и свой очередной удар по обнаженной спине несчастного осужденного... Сзади строя в это время зловеще шагала фигура грозного фронтовика-офицера Веденяева, больше известного семипалатинцам-старожилам под прозвищем Буран. Веденяев наблюдал за экзекуцией и зорко следил, "не облегчает ли кто удара"... Если же кто, по мнению его, как большого специалиста этого дела, нанес удар "с облегчением", т. е. слабо, тому на спине тотчас же ставил мелом крест... Это значило, что жалостливого и подневольного палача-солдата ожидает основательная порка розгами под благосклонным руководством Веденяева... Розги в то время были употребительным наказанием, весьма любимым такими ревностными служаками, как незабвенный Буран, имевший свою историю и оставивший неувядаемую славу в этом направлении...

Почти через два года службы в рядовом звании Достоевского произвели в унтер-офицеры {В унтер-офицеры Достоевский произведен 15-го января 1856 года, что видно из его прошения, поданного из Твери на высочайшее имя о разрешении ему жить в Москве и Петербурге. В этом прошении он перечисляет, когда и какие были оказаны ему монарший милости.}. Кажется, что с этого времени отношения к нему военного начальства резко изменились к лучшему. Он получил разрешение жить на частной квартире. От служебных нарядов был окончательно освобожден, в роту же ходил только на учения, парады и смотры. Если же был необходим в казарме по какому-нибудь особому случаю, то за ним посылали солдата. Крикнет фельдфебель: "Кто желает сходить к Достоевскому с приказанием?" Желала чуть не вся рота. Оказалось, что Федор Михайлович этим посланным давал деньги: по 15 и по 20 коп. {В это время у Д-ского очень часто бывали деньги: присылал ему их, по словам Пальшина, брат Михаил Михайлович.}.

С этого же времени Достоевский начал бывать у командира батальона, полковника Велихова {Велихов жил тогда в здании, где теперь помещается музыкантская команда семипалатинского резервного батальона.}. Велихов был простой, добродушный, холостой человек, любивший пожить {При сдаче батальона майору Денисову полковник Велихов, по словам Каца, застрелился... Говорили, что причина -- материальная недостача в батальоне, которую он не в состоянии был пополнить.}. Сначала командир батальона требовал к себе Федора Михайловича для чтения ему вслух газет и журналов, а затем стал оставлять его у себя обедать и даже при гостях {В то время расстояние между офицером и солдатом было еще более непроходимое, чем ныне, поэтому при гостях иметь у себя офицеру в гостях нижнего чина было знаком особого внимания и участия...}. Тут Достоевский познакомился с многими лицами, часто бывавшими у Велихова.

Первая частная квартира Достоевского была в доме Пальшиных, у которых он снимал две комнаты с обедом {Эти сведения почерпнуты из рассказа П. Л. Пальшина (живет в настоящее время в Семипалатинске), помещенного в заметке о Достоевском Н. Яковлева (газета "Сибирь", No 80, 1887 г.).}. К своим домохозяевам он относился просто. Любил иногда с ними и поговорить. На службу (в роту) ходил редко. Много читал и что-то писал. В гостях у него почти никто не бывал; сам же он частенько ходил к командиру казачьей бригады Мих. Мих. Хоментовскому, командиру батальона Велихову, горному ревизору Ковригину и смотрителю провиантского магазина, интендантскому чиновнику Ордынскому {Ордынский -- довольно образованный старичок из ссыльных поляков-повстанцев, пожелавших остаться в Сибири.}. Особенно близкие отношения в это время у него были с последним: на квартире у Ордынского Достоевский иногда проводил целые дни за своей работой. О жизни Федора Михайловича от Пальшиных ни полиция, ни военное начальство никогда не справлялись и никаких сведений не требовали {Это доказывает, что надзора ни тайного, ни открытого за Достоевским не было.}. Припадки падучей болезни у Достоевского бывали часто и почти всегда по ночам, но продолжались недолго. К П. Л. Пальшину (сын хозяина дома), которому тогда было 14--15 лет, Достоевский был ласков. Заметил как-то Федор Михайлович, что мальчик недурно рисует, и предложил устроить его при помощи своего брата {Вероятно, через Мих. Мих. Достоевского.}, в Петербург, но отец П. Л. Пальшина от этого уклонился.

У себя на квартире Достоевский не был так сдержан, осторожен, как в казарме. Случалось, что говорил и о своей прежней жизни и даже раз рассказал о том, как его с товарищами везли из крепости на казнь... Это был тяжелый, ужасный рассказ... В конце этого рассказа он подчеркнул, что никому и никогда не поверит, чтобы на казнь было возможно идти со спокойным духом... {Некоторые лица в своих печатных воспоминаниях (например, Пальм, Загуляев)2 уверяют, что Достоевский на эшафоте был бодр, спокоен и даже рассказывал шепотом Пальму план одной повести. Другие же (Спешнев) утверждают, что Достоевского объял "мистический ужас", он был бледен и, казалось, не отдавал отчета во всем происходившем... Нелегко разобраться в этом.}

Тогда же, кажется, Федор Михайлович показал Пальшику хранившийся у него в сундуке... белый саван {Саван был на Достоевском, когда он стоял на эшафоте (видно из письма его из крепости к брату, это письмо написано в день казни); как он попал с ним в Сибирь -- остается неизвестно. Может быть, эти саваны, с разрешения, многие петрашевцы (в том числе и он) взяли на память об этих "черных минутах своей жизни".}, в котором стоял на эшафоте в день казни и переживал страшные минуты перед смертью... пока не последовало помилование...

На свою тяжелую судьбу Достоевский никогда не жаловался, но был у него из казарменной жизни такой случай, про который он долго не мог забыть... Рассказал же про этот печальный случай гневно, причем нервная дрожь пробегала по его худому телу... Вот этот случай. Рядовой Достоевский как-то замешкался и не тотчас же исполнил полученное им приказание от фельдфебеля, за что от последнего получил сильный удар по голове ("подзатыльник").

А. С. Сидоров (отставной штаб-горнист 7-го батал.) рассказывал следующее. Офицер Веденяев (уже известный читателю) состоял субалтерн-офицером во 2-й роте, которая помещалась в одной казарме с 1-й, часто заглядывал по соседству в 1-ю роту и, как человек неугомонный, нередко "подтягивал" и "разносил" унтер-офицеров за "непорядок"... Когда Достоевский явился в 1-ю роту, как из земли вырос и Веденяев, который внушительно сказал фельдфебелю, указывая пальцем на Федора Михайловича, стоявшего в стороне:

-- С каторги сей человек... Смотри в оба и поблажки не давай!..

Не после ли такого строгого наказа грозы Веденяева рабски исполнительный фельдфебель, придравшись к мелочи, чтобы "не давать поблажки", по-своему вразумил Достоевского тяжелым подзатыльником?..

В заметке Н. Яковлева (газ. "Сибирь", No 80, 1897 г.) приведен еще такой случай. Федор Михайлович был на "вечере" у кого-то из знакомых и вышел зачем-то в переднюю, в которую в то же время вошел только что приехавший в гости офицер. Увидевши в передней солдата, офицер молча подставил ему свою спину -- и... Достоевский снял с него шинель, поместил ее на вешалку и одновременно с тем же офицером вошел в гостиную.

Почтенная семипалатинская обывательница, вдова Е. А. Мамонтова (в девицах Мельчакова), охотно сообщила мне все, что знала о Достоевском, причем заметно оживилась и, видимо, с удовольствием в своих воспоминаниях переживала те молодые годы (переполненные, нужно заметить, интереснейшими фактами и событиями из истории нашей пограничной полосы, которые совершались почти на ее глазах) {Многие интересные рассказы я, конечно, здесь не помещаю, так как они не входят в программу очерка.}, которые промелькнули давно и теперь находятся далеко, далеко позади...

Передаю слышанное ее же словами.

-- Мне было лет 12, когда дядя, у которого я тогда жила, пригласил в качестве учителя для меня Достоевского. Федор Михайлович в общей сложности занимался со мною несколько более года. Для учения -- не скрываю -- я была малоспособная. Особенно мне не давалась головоломная арифметика. Теперь я положительно удивляюсь терпению своего учителя. Оно у него, вероятно, было неистощимое. Достоевский ходил к нам на занятия в разное время -- очевидно, когда он был свободен. Урок продолжался час, иногда два, но не больше. Во время уроков Федор Михайлович почему-то часто сидел в шинели {Впоследствии г-жа Мамонтова мне конфузливо сообщила, что она догадывалась, почему Федор Михайлович сидел в шинели: брюки тогда были белые, мундирчик короткий, "куцый"... Брюки за неимением запаса других слишком скоро грязнились... Вот он и стеснялся снимать шинель, чтобы скрыть невольную неисправность своего туалета.}. Расстегнет воротник и только. Эта шинель отчетливо зарисовалась в памяти, точно вот она сейчас передо мной... Спина из мелких бориков... Не знаю, форма ли тогда такая была, или это его личный вкус, но только покрой с спиной из бориков был довольно красивый... Теперь таких шинелей у военных я не вижу. Во время уроков Федор Михайлович часто и продолжительно кашлял. Дядя говаривал, что у него грудь не в порядке. При занятиях со мной был мягкий, ласковый, но в требованиях своих настойчив. Пришлось раз подвергнуться и наказанию своего учителя. Это было так. Федор Михайлович задал мне арифметическую задачу и просил решить ее к следующему уроку. Я задачу не решила. Достоевский заставил решать ее при себе. Задача, на беду мою, упорно не давалась. Достоевский ждал. Наконец я, глупая девчонка, потеряла самообладание, озлилась и сказала своему милому и доброму учителю дерзость: "Решить я не могу: задача очень трудная... Сидите и решайте сами, а я больше не буду..." Федор Михайлович сказал об этом моим родным, сидевшим в другой комнате, а меня поставил за это в угол, около печки и дверей. Долгонько я простояла в углу. Достоевский остался у нас обедать. После обеда прошло немало времени. Только в сумерки, к вечернему чаю позволили мне оставить неприятное место. Мне шепнули, чтобы я просила извинения, но я заупрямилась. Достоевский ушел. На другой день утром злополучная задача была все-таки решена мною. Федор Михайлович, просмотревши решение, подарил мне, строптивой ученице, коробку (корзиночка с высокой ручкой) конфет.

Достоевский в Семипалатинске бывал во многих домах, в том числе и у судьи Пешехонова, жившего открыто и широко. На вечерах у него бывала всегда масса гостей, для которых угощение было на славу. Танцы и карты процветали. В этом доме танцевал и Достоевский, особенно он был в ударе перед отъездом из Семипалатинска, и кажется мне, что он был тогда во фраке, а не в офицерском мундире... {Очевидно, что был в отставке.}

Про обильную выпивку в доме Пешехонова Достоевский говаривал:

-- Э, друг, если хочешь напиться, иди к Пешехонову -- будешь готов.

Сам же он почти не пил и всегда возмущался разнузданностью людей, частенько проявлявшуюся под влиянием обилия хмельного в доме, где все лилось через край, причем выражался, кажется, так:

-- Кто пьет до безобразия, тот не уважает человеческого достоинства ни в себе, ни в других.

Хорошо запомнилось мне одно обстоятельство, да как-то боюсь, не решаюсь его вам передать... Очень уж факт-то на первый взгляд невероятный... Как бы не упрекнули меня в лганье. Достоевский одно время как будто бы пристрастился к азартной игре {Это возможно. Фед. Мих. до ареста и ссылки одно время увлекался игрой на биллиарде. Впоследствии за границей, в Бадене, начинал было играть, но игра кончилась, разумеется, горькой неудачей... Достоевский сам про этот временный азарт говорил в письме к поэту А. Майкову (16 августа 1867 г.), что "натура его подлая, страстная -- везде-то и во всем он до последнего предела доходил, всю жизнь за черту переходил".}. Играли же здесь тогда сильно. Однажды Федор Михайлович утром зашел к дяде {Соборный дьякон Синкин, бывший секретарь консистории, но по прихоти архиерея попал в это звание. У Синкина бывали многие из офицеров, бывал и Достоевский, как старый знакомый, запросто.} и сообщил ему, что вчера он видел небывалую игру. Эта игра произвела на него сильное впечатление: он, рассказывая про нее, быстро ходил по комнате и с волнением закончил:

-- Ух, как играли... жарко! Скверно, что денег нет... Такая чертовская игра -- это омут... Вижу и сознаю всю гнусность этой чудовищной страсти... а ведь тянет, так и всасывает!

Приближалась коронация императора Александра II. У Достоевского мелькнула надежда на царскую милость. Он даже делает попытку в такой удобный момент напомнить о себе. Так, например, 23 марта 1856 года к барону А. Е. Врангелю {О бароне Врангеле Достоевский 13 января 1856 г. писал поэту А. Н. Майкову: "Письмо это доставит А. Е. Врангель, человек очень молодой, с прекрасными качествами души и сердца, приехавший в Сибирь прямо из лицея с великодушной мечтой узнать край, быть полезным и т. д. Он служил в Семипалатинске; мы с ним сошлись, и я полюбил его очень".

Г-жа Мамонтова говорит, что Врангель состоял одно время по дипломатической части для сношений с Китаем, но настойчиво не утверждает...}, знакомому по Семипалатинску, где тот некоторое время служил, Федор Михайлович пишет горячее письмо, в котором убедительно просит Врангеля побывать у Эд. Ив. Тотлебена {Генерал-адъютант, известный военный инженер и герой Севастополя, учившийся в том же инженерном училище, где кончил курс и Достоевский.}, передать ему другое письмо и добиваться ходатайства его перед государем о смягчении его участи при коронации. Особенно желал Достоевский перейти в гражданскую службу с 14-м классом и возвращения в Европейскую Россию, а главное разрешения печатать свои произведения.

Попытки Федора Михайловича увенчались успехом, надежды его не обманули... Генерал Тотлебен откликнулся и стал настойчиво хлопотать об улучшении участи Достоевского. В этом принял горячее участие и принц Ольденбургский. Результатом всего была монаршая милость: 1-го октября 1856 года унтер-офицер Достоевский за отличие по службе произведен в прапорщики, с оставлением в том же батальоне.

С этого времени Федор Михайлович несет уже службу офицерскую и вливается, так сказать, в эту среду... Среда же эта была крайне убогая... Офицеры были (за весьма немногими исключениями) скудно образованные, мало развитые; встречались даже и совсем малограмотные {То есть читать-то умели, а писали только при помощи других.}: это из солдат, севастопольских героев, произведенных за боевые отличия в прапорщики... Некоторые из более энергичных таких прапорщиков держали, впрочем, особый "фицерский экзамен" на право производства на службе в следующий чин. Но какой же для них был экзамен?.. Конечно, баловали героев-стариков и... пропускали по доброте сердечной...

Для характеристики таких горе-офицеров привожу здесь факт, очень похожий на анекдот, записанный со слов Н. Ф. Каца.

Из героев-севастопольцев в No 7-м батальоне служил Зубарев. Он, как сдавший экзамен, был произведен в подпоручики. Вскоре же после производства в этот чин ему пришлось заступить в караул на гауптвахту. В составе чинов караула был и рассказчик Кац. Все формальности приема были окончены, оставалась последняя официальная сторона дела -- это расписаться в книге или постовой ведомости (Кац точно не помнит). Зубарев (караульный начальник) сел за стол, взял перо и... задумался. Старый начальник караула (какой-то прапорщик из молодых), расписавшись еще заранее {Обыкновенно практиковалось так: старый караульный начальник заготовит заблаговременно все необходимые для смены шаблонно-уставные надписи; новому же караульному начальнику остается только фактически принять все, а в книге (или ведомости) черкнуть чин и фамилию.}, уже давно увел сменный караул... А Зубарев все сидит, погруженный в размышления... Наконец бросил на стол перо и громко, раздраженно воскликнул:

-- Ах, ты, черт возьми, как я было наловчился писать "прапорщик"... Произвели вот -- и опять новое слово "подпоручик"... А как его написать?.. Вот она, служба-то!..

Вздохнул и подозвал к себе Каца, как хорошо грамотного нижнего чина, и приказал ему подсказывать по порядку все буквы мудреного "нового слова", а сам толстыми заскорузлыми, пальцами усердно царапал пером... Когда "подпоручик" был изображен на бумаге, то герой Севастополя, покрасневший от напряжения, с подъемом духа начальнически милостиво сказал:

-- Иди, братец, на место -- теперь больше не нужен...-- И тут же добавил уже совершенно добродушно: -- Фамилию-то свою я, и закрывши глаза, напишу...

Конечно, такие офицеры редкое исключение составляли и тогда, но образованные, в полном смысле этого слова, офицеры в батальоне были еще большим исключением.

К такому приятному исключению нельзя не отнести молодого в то время Алексея Ив. Бахирева (брата командира 1-й роты Андрея Ив. Бахирева). Он, окончивши кадетский корпус, много поработал над саморазвитием и любил литературу: имел много дельных книг, выписывал "Современник", а Некрасова знал наизусть. Словом, считался тогда не только в батальонной офицерской семье, но и во всем семипалатинском обществе в числе передовых людей. Достоевский и Бахирев близко познакомились и даже одно время жили вместе, на одной квартире {Дома этого, кажется, не существует.}. Федор Михайлович пользовался у Бахирева книгами и журналом. Когда же Ал. И. Бахирев поехал в отпуск, Достоевский снабдил его рекомендательными письмами к брату Михаилу Михайловичу, но Бахирев в Москву, где был брат Достоевского, не попал: пробыл долгое время в Варшаве и, должно быть, для Москвы отпуска и не хватило... Письма, по приезде его в Семипалатинск, им были возвращены Федору Михайловичу.

В Варшаве Ал. И. Бахирев случайно купил портрет Достоевского. Этот портрет, насколько я знаю, нигде не появлялся в печати и относится, судя по молодости лица и спокойному выражению глаз, к периоду до ареста и ссылки в каторгу {Портрет этот (литография) после смерти Ал. И. Бахирева был в числе прочих мелочей (писем, фотографий, орденов) выслан из Катон-Карагая, где служил Бахирев, в Семипалатинск к брату Андр. Ив. Бахиреву, сын которого Ник. Андр. Бахирев любезно снабдил меня этим портретом и "сообщил сведения о своем дяде, который был близко знаком с Достоевским.}.

Ал. Ив. Бахирева давно уже нет в живых... А немало, вероятно, он имел сведений о Достоевском. Может быть, в числе этих сведений были и весьма ценные биографические материалы.

В доме командира батальона Велихова Достоевский познакомился с чиновником особых поручений Александр. Ив. Исаевым, злоупотреблявшим тогда спиртными напитками до горячки... Бывал частенько Федор Михайлович и у Исаева {Исаев квартировал в доме дьячка Хлынова (после дом врача Гизлера), что недалеко от казарм. До этого времени, когда Достоевский жил в казарме, в этом доме у Хлыновой (жены дьячка), умершей 86 лет и хорошо помнившей Достоевского, Федор Мих. покупал часто молоко.

-- Достоевский? А, как же, как же, помню этого солдатишку,-- говаривала эта старушка на расспросы интересовавшихся лиц,-- чудной он был: то просит продать подешевле, а то сам заплатит за кринку вдвое дороже... Да еще и скажет, бывало: "Спасибо, что молочком кормишь"... Обходительный был... недаром ведь и до офицера дослужился.}. Вскоре Исаев был переведен из Семипалатинска в Кузнецк, где и умер в страшных мучениях, оставив после себя вдову Марию Дмитриевну и детей без всяких средств и с долгами.

Достоевский жалел Исаева. Его безобразную жизнь, нелепые поступки оправдывал тем, что покойного черная злая судьба обильно наделила в жизни лишь одними неудачами.

О материальной поддержке вдовы Исаевой Федор Михайлович очень много хлопотал, доставая для нее деньги, что видно из целого ряда писем к барону Врангелю {Не имея денег, Достоевский просил у Врангеля. Вдова Исаева терпела нужду ужасную. В одном из своих писем: "Нужда руку толкала принять, -- пишет она, -- и приняла... подаяние".}. Долго добивался и определения старшего сына Исаевой -- Павла в кадетский корпус. Этого мальчика удалось устроить лишь впоследствии, когда Достоевский был уже женат. Прошение, писанное рукой Фед. Мих. на имя командира батальона (с пометкою 27-го июля 1857 г.), об исходатайствовании у военного губернатора подорожной для доставления девятилетнего пасынка Павла Исаева в Сибирский кадетский корпус сохранилось до сих пор в делах областного правления.

Привожу здесь прошение это, напечатанное в No 8 "Семипалатинских Областных Ведомостей" 1898 г. {Прошение, написанное рукою Достоевского, с пометкою 27-го июля 1857 года, сохранилось до сих пор в делах областного правления.}

"Господину
Командиру Сибирского линейного No 7 батальона
подполковнику Велихову

Вчерашнего числа, возвратясь из двухмесячного отпуска, данного мне для излечения застарелой падучей болезни, в форпосте Озерном я получил от семипалатинской городской полиции извещение, что пасынок мой, девятилетний Исаев, принят в Сибирский кадетский корпус. Дежурство корпусного штаба известило семипалатинскую городскую полицию от 17-го июля 1857 г. за No 5207, что его высокопревосходительство, господин корпусный командир, изволил сделать распоряжение об отпуске из тобольского окружного казначейства под расписку г-жи Исаевой (ныне жены моей Достоевской) прогонных денег и подорожной на доставление в Сибирский кадетский корпус, к 1-му августа сего года, сына ее, Исаева. Но так как жена моя, вступая со мной в брак, переехала на жительство из г. Кузнецка Томской губернии в г. Семипалатинск, то г. начальник корпусного штаба, уведомленный о сем обстоятельстве, уже просил Тобольскую казенную палату о выдаче прогонных денег и подорожной на доставление Павла Исаева в г. Омск из Семипалатинского окружного казначейства, по требованию матери его, г-жи Достоевской, бывшей в первом браке Исаевой.

Имея честь почтительнейше уведомить о сем обстоятельстве ваше высокоблагородие, нахожусь вынужденным присовокупить, что Семипалатинское окружное казначейство, без указа Тобольской казенной палаты, не может выдать следуемые Павлу Исаеву деньги. И потому почтительнейше прошу известить о сем обстоятельстве его превосходительство, господина семипалатинского военного губернатора. Как вотчим Павла Исаева, я обязан распорядиться о доставлении его в Сибирский кадетский корпус непременно к 1-му числу августа с. г., или, по крайней мере, в первых числах того же месяца. Имея доверенного человека для препровождения Павла Исаева, именно почтальона семипалатинского почтамта Лепухина {В доме Лепухина, тогда только что отстроенном, Достоевские а нанимали квартиру.}, я, если уж не могу получить тотчас же прогонных денег, непременно должен снабдить моего пасынка подорожной, чтоб не было задержек в дороге. Имея честь почтительнейше изложить вашему высокоблагородию все сии обстоятельства, я осмеливаюсь покорнейше просить ваше высокоблагородие донести о сем деле его превосходительству, г. семипалатинскому военному губернатору, и исходатайствовать у его превосходительства подорожную по казенной надобности для доставления в Сибирский кадетский корпус Павла Исаева. Без нее я не могу распорядиться доставлением его в Омск в первых числах августа, и он, не явившись к сроку, может потерять право на поступление в корпус". {Это -- точная копия с прошения. Прошение представляет собою типичнейший вид служебной бумаги офицера к своему начальству.}

К вдове Марии Дмитриевне Федор Михайлович был неравнодушен... Дело клонилось к браку, но, прежде чем пожениться, они оба достаточно измучились от ревности (он в Семипалатинске, она в Кузнецке). Любовь эта для Достоевского была источником и нового для него счастья и... сильнейших страданий... Федор Михайлович почему-то долгое время считал действительным женихом Марии Дмитриевны другое лицо... Мучился, но все-таки жалел ее и искренно заботился о ней. В письме к неизменному А. Е. Врангелю, 21-го июля 1856 г., он говорил:

"...Подумайте: в ее положении такая сумма целый капитал {Говорится о пособии (от казны в 285 р.) Исаевой как вдове чиновника, умершего на службе.}, а в теперешнем положении ее -- спасенье, единственный выход. Я трепещу, чтоб она, не дождавшись этих денег, не вышла замуж. Тогда, пожалуй (как я полагаю), ей еще откажут в нем. У него ничего нет, у ней тоже. Брак потребует издержек, от которых они оба года два не поправятся! И вот опять для нее бедность, опять страдание..."

Вскоре после этого все выясняется и улаживается окончательно, о чем Достоевский восторженно пишет (21-го декабря 1856 г.) Врангелю:

"...Я до масленицы женюсь -- вы знаете, на ком. Она же любит меня до сих пор... Она сказала мне: да. То, что я писал вам об ней летом, слишком мало имело влияния на ее привязанность ко мне. Она меня любит. Это я знаю наверное. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности. Еще летом, по письмам ее, я знал это. Мне было все открыто. Она никогда не имела тайн от меня. О, если б вы знали, что такое эта женщина! Я вам пишу "наверно", что я женюсь..."

Спустя некоторое время после этого письма Достоевский взял 15-дневный отпуск и поехал в Кузнецк, где и женился 6-го февраля 1857 года {Письмо к Врангелю от 9 марта 1857 года.}.

На возвратном пути в город Барнаул с Федором Михайловичем случился тяжелый припадок (эпилепсия), что серьезно озаботило его жену.

В Семипалатинске Достоевские заняли квартиру в доме почтальона Лепухина. Дом существует и теперь (недалеко от женской прогимназии), но хозяева его уже умерли.

Квартира состояла из четырех комнат: первая маленькая комната была столовой, рядом спальня, налево из первой комнаты гостиная -- большая угловая комната, а из гостиной налево дверь в кабинет. Мебилированы комнаты были просто, но очень удобно: в гостиной диван, кресла и стулья были обиты тисненым дорогим ситцем, с красивыми букетами, перед диваном стоял стол, а возле кабинетной двери налево диванчик в виде французской буквы S и несколько маленьких столиков. У углового окна стояло кресло, на котором любил сидеть Федор Михайлович, и близ окна куст волкомерии в деревянной кадочке. На окнах и дверях висели занавески; в остальных комнатах также было убрано мило, просто и уютно {Это подлинные слова Зинаиды Артемьевны Сытиной (дочери Артемия Ивановича Гейбовича -- офицера и, кажется, командира роты, где служил офицером Достоевский). С Гейбовичем и всей семьей его Достоевские были в дружеских отношениях, на что указывает письмо Достоевского Гейбовичу из Твери (23 октября 1859 г.), напечатанное в "Ист. вестн." 1885 г., январь; в этой же книжке помещено несколько страниц о Достоевском З. А. Сытиной.}.

Прислугой у Достоевских был один денщик, по имени Василий, которого они отдавали учить кулинарному искусству; в продолжение всей военной службы Достоевского он был у них поваром, лакеем и кучером. Достоевские отзывались о нем как о человеке незаменимом. Во время болезни Федора Михайловича, когда с ним случались припадки эпилепсии, Василий ходил за ним, как за ребенком. После отъезда из Семипалатинска Достоевских Василий поступил к А. И. Гейбовичу, у которого прожил до 1865 года, почти ежедневно вспоминая о своих добрых господах Достоевских. Василий даже писал письма Достоевским в Тверь.

Федор Михайлович, несмотря на то, что жил очень скромно, часто нуждался в деньгах. Да и понятно: жалованье было незначительное, а литературным трудом стал зарабатывать гораздо позднее: долго не разрешали печатать, хотя давно уже было кое-что готово у него к печати. Жить же было надо, а обзаводиться пришлось, по словам самого Достоевского, начиная с рубашек... {Письмо Ф. М. Достоевского из Семипалатинска от 25 января 1857 г.} Пришлось еще выкупать некоторые вещи (даже образа) жены, бывшие в закладе у дьячка Петра Вас. Хлынова, в доме которого Исаевы жили и были ему должны.

Чтобы поддерживать свое существование, Достоевский взял вперед под свой роман у Каткова 500 р.3, часто тормошил брата Михаила, который, нужно сказать, никогда не отказывал ему в деньгах, хотя и у самого с папиросной фабрикой были дела шаткие, перехватил у родственника Куманина -- 600 рублей, и все это в счет будущих благ... На эти-то средства, совершенно ему не принадлежащие, Федор Михайлович перебивался, пока не получил (по разрешении печатать) за повесть для "Русского слова" от Кушелева 1000 р.4

Деньги Достоевский расходовал, кроме своих домашних нужд, очень умеренных, и на бедных. Содержал долгое время слепого старика-татарина с семейством. По словам З. А. Сытиной ("Историч. вестник", 1885 г., январь), Мария Дмитриевна несколько раз ездила с ней отвозить месячную провизию и деньги этому несчастному старику-слепцу. Не отказывал и другим совершенно несчастным беднякам.

"У Федора Михайловича,-- пишет З. А. Сытина в своих воспоминаниях о Достоевском,-- было немало знакомых из разных слоев общества, и ко всем он был одинаково внимателен и ласков. Самый бедный человек, не имеющий никакого общественного положения, приходил к Достоевскому как к другу, высказывал ему свою нужду, свою печаль и уходил от него обласканный. Вообще для нас, сибиряков, Достоевский личность в высшей степени честная, светлая; таким я его помню, так я о нем слышала от моих отца и матери, и, наверно, таким же его помнят все знавшие его в Сибири"5.

У Федора Михайловича часто бывал вместе со своей женой солдат-поляк Нововейский, тихий, скромный, болезненный человек. Жена его была из простых. Достоевские были очень любезны с ними: угощали чаем, оставляли обедать. Федор Михайлович любил поговорить с Нововейским и всегда помогал им в материальном отношении.

Достоевский бывал у своих друзей и хороших знакомых, но большею частью проводил время дома за литературным трудом. Писал он много, просиживал ночи напролет.

Кстати могу привести один факт. Лет десять тому назад я слышал от кого-то из бывших квартирантов дома Лепухиных следующее. Стены дома были покрыты обоями. Всякий раз при оклейке новыми обоями старые обои не удалялись... А так и наклеивались новые на старые. С годами образовался толстый слой (бумажная кора), который, наконец, совершенно отстал от стены. Пришлось всю эту гадость оборвать... что и было сделано. Квартиранты заметили, что под первыми обоями были листы писчей бумаги, исписанные почерком, очень похожим на почерк Достоевского... Обратились к хозяйке Лепухиной. Эта довольно пожилая и разговорчивая женщина рассеяла всякие сомнения, сообщив квартирантам, что у нее от Федора Михайловича (которого нередко вспоминала с удовольствием, как хорошего господина квартиранта) было много разной писаной бумаги... Бумага эта ей пригодилась для домашнего обихода: то кринки с молоком обвертывали, вместо покрышек, то вот стены оклеивали...

Сами собой напрашиваются вопросы: что это за рукописи? И как они попали в руки простодушной хозяйки? Может быть, их дал ей сам Достоевский, как ненужные ему; но, может быть, что случайно оставил их при отъезде из Семипалатинска... Трудно правильно предположить. Во всяком случае эти рукописи могли бы иметь и другое применение... Но прошлого не воротишь.

Основываясь на письмах Достоевского к разным лицам и по некоторым другим точным данным, можно смело и безошибочно установить, что в Семипалатинске Федором Михайловичем были написаны: "Село Степанчиково" для "Русского вестника" и "Дядюшкин сон" для "Русского слова". Здесь же обдумывались, вероятно, и "Записки из Мертвого дома".

О времени разрешения печатать произведения Достоевского точного указания мне нигде найти не удалось. Из двух же писем к брату Михаилу видно следующее. Из первого (от 1 апреля 1858 г.), что Ф. М. недоволен появлением в печати своей "Детской сказки" {"Детская сказка" была написана или до ареста или, вернее, в крепости, до ссылки6. Не о ней ли Ф. М. говорил Пальму, в день казни, на эшафоте?}, помещенной в августовской книжке "Отечественных записок", так как он предполагал ее капитально переделать. Из второго письма (11 апреля 1858 г.), что Ф. М. получил от издателя "Русского слова" Кушелева 1000 рублей с "похвалами" и ожидает книжку "Русского слова", где помещена повесть "Дядюшкин сон". В этом же письме Ф. М. сообщает: 1) об отсылке Каткову для "Русского вестн." романа, несравненно лучшего, чем "Дядюшкин сон", и 2) о надежде видеть этот роман в августовской или сентябрьской книжке. Несомненно говорится о "Селе Степанчикове".

Вывод такой -- Достоевский, после своей беды: ареста, крепости, каторги и солдатчины, начал вновь печатать свои произведения в 1858 году, т. е., когда жил и служил в Семипалатинске.

В том же 1858 году, государем Александром II Достоевскому было возвращено потомственное дворянское достоинство.

18 марта 1859 года, благодаря ходатайству генерал-адъютанта Э. И. Тотлебена, состоялся высочайший приказ об увольнении в отставку по болезни прапорщика Достоевского с награждением следующим чином {Из приказов в Семипалатинске удалось найти только приказ по отдельному сибирскому корпусу от 29 апреля 1859 г., No 46, где говорится: "Высочайшим его императорского величества приказом, последовавшим в 18 день марта, увольняется от службы сибирского линейного батальона No 7-го прапорщик Достоевский, за болезнию, подпоручиком".}.

19 мая того же года командиром 2-й бригады было получено от начальника 24-й пехотной дивизии (из г. Тобольска) предписание от 8 мая за No 2251. Это предписание сохранилось в архиве штаба. Вот содержание этой бумаги.

"Дежурный генерал главного штаба его императорского величества 27 марта за No 318 уведомил, что высочайшим приказом, в 18 день минувшего марта состоявшимся, прапорщик Сибирского линейного No 7-го батальона, из политических преступников, Достоевский уволен за болезнию от службы с награждением следующим чином.

К сему свиты его величества генерал-майор Герштенцвейг присовокупил, что об учреждении за подпоручиком Достоевским секретного надзора, по избранному им месту жительства в городе Твери, и о воспрещении ему въезда в губернии С.-Петербургскую и Московскую, вместе с сим сообщено министру внутренних дел и управляющему III Отделением собственной его императорского величества канцелярии.

Вследствие отзыва господина начальника штаба отдельного Сибирского корпуса, от 28 минувшего апреля, No 2586, имею честь уведомить ваше превосходительство для сведения. Подписано: начальник дивизии генерал-лейтенант Домете7 и начальник дивизионного штаба, подполковник Бабков".

В этой официальной бумаге говорится: "по избранному им месту жительства в городе Твери..." В действительности же Достоевский в своем прошении об отставке изъявил желание жить в Москве {Изъявлять желание жить в столицах Достоевский, конечно, не имел права: ему с грехом пополам разрешено было с выходом в отставку жить в Европейской России.}, но ему указали (без всякого со стороны его желания) место жительства в Твери.

30 июля 1859 года Достоевскому был выдан временный билет на проезд до г. Твери.

Вскоре после этого он и уехал из Семипалатинска.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по журналу "Исторический вестник", 1903, No 1. С. 202--216.

1 Артем Иванович Гейбович (умер в 1865 г.), ротный командир 7-го линейного Сибирского батальона, непосредственный начальник Достоевского. Отношения Достоевского с Гейбовичем носили дружеский характер (см. воспоминания дочери Гейбовича З. А. Сытиной о знакомстве ее отца с Достоевским в "Историческом вестнике", 1885, No 1). О Гейбовиче см.: Н. П. Ивлев. И оживают биографии. Записки краеведа. Алма-Ата, 1983. С. 167--178.

2 Большой почитатель Достоевского журналист, писатель и переводчик Михаил Андреевич Загуляев (1843--1900) посвятил ему рассказ "Бедовик" ("Русский мир", 1861, No 94) и повесть "Скороспелки" ("Огонек", 1880, No 46--52).

3 В 1857 г. Достоевский, рекомендованный M. H. Каткову в его журнал "Русский вестник", начал переговоры с ним о напечатании "большого романа", однако роман не был написан.

4 В 1859 г. в журнале Г. А. Кушелева-Безбородко "Русское слово" была напечатана повесть Достоевского "Дядюшкин сон". Р. Г. Назиров предполагает, что благодаря своей щедрости и благотворительности, Кушелев-Безбородко некоторыми личными чертами послужил прототипом князя Мышкина в "Идиоте" ("Русская литература", 1970, No 2, С. 115--120).

5 См. "Исторический вестник", 1885, No 1.

6 Рассказ "Маленький герой" (первоначальное название "Детская сказка") создавался в Петропавловской крепости.

7 Александр Карлович Дометти.