Хвольсон Анна Борисовна - Родина носового платка

Анна Хвольсон
Родина носового платка

Лиля хорошенькая, белокурая девочка, с румяным личиком, синими глазками и крошечным пунцовым ротиком, из которого, как жемчужинки, выглядывают два ряда зубочков.

У Лили есть две куклы, Маруся и Рая, комод с кукольными вещами, маленький столик, два стула и шкап с двумя сервизами: одним чайным, другим обеденным. Лиля заботится и ухаживает за своими куклами-детьми, как настоящая мать.

Однажды девочка поехала к своей тете в деревню. У тети было большое хозяйство: утки, куры, коровы, козы и лошади, но Лиле больше всего нравились три беленьких маленьких барашка, пасшихся на лугу перед домом. Они ели у нее из рук ломтики черного хлеба с солью, булку и даже травку. Раз девочка дала им сахару, но они не ели его.

Лиля прожила в деревне целое лето; барашки у нее на глазах выросли, их мелкая шерсть отросла в длинные завитушки, копытца окрепли и на лобике появились два рожка.

В один осенний день, когда Лиля, по обыкновению, вышла на луг кормить своих любимцев, она увидела, как работник загнал их в сарай и, повалив одного на большой стол, начал громадными ножницами стричь курчавую белую шерсть, которая так шла к овечкам. "Зачем обезображивают их?" -- думала Лиля. "К чему людям нужна шерсть? Оставалась бы она на овцах! А тут еще к зиме стригут, как раз, когда им нужна пушистая шубка".

Когда Лиля уехала обратно в город, то просила тетю беречь ее питомцев и больше не позволять стричь бедняжек. Она не знала, что раньше, чем настанут морозы, у овечек вырастет другая шерсть, более теплая, чем была летом.

-- На что годится шерсть? Что сделают из нее? -- задавала она себе вопрос...

А с шерстью вот что случилось: после стрижки ее вымыли в теплой воде с мылом и щелоком, высушили, руками растрепали, чтобы не оставалось спутанных комочков, гребнем расчесали все волокна и стали прясть из них длинную тонкую нитку. Нитку отдали на фабрику, там ее на ткацком станке соткали в тонкую, нежную шерстяную материю, которую окрасили в голубую краску и продали в магазин, а из оставшихся ниток связали пару красивых детских чулочков и также выставили в магазинном окне на продажу.

В декабре месяце наступило Лилино рождение. Мама купила ей в подарок голубой материи на платье, той самой, которую сделали из овечьей шерсти, пару беленьких шерстяных чулочков и прехорошенький носовой платочек. Ко дню рождения портниха сшила из материи платье для Лили, с кружевами и лентами.

Поздно вечером, когда Лиленька уже спала, мама накрыла ночной столик белой скатертью, положила на него платьице, чулочки и цветной, с каемочкой, носовой платок, подвинула столик к постели, чтобы дочка, как только откроет глазки, увидела сейчас свои подарки.

Рядом с Лилиной кроваткой стояла кроватка маленького братца ее, Жоржика; он был большой шалун и неряха: никого не слушался и не убирал своих вещей, а разбрасывал их, как попало, чтобы другие убирали. Так было и теперь; придя днем с прогулки, он бросил на диван в детской свой новенький овчинный тулупчик, няня забыла убрать его, и он остался лежать.

Тихо в детской, лампадка бросает слабый свет на спящих детей и на окружающие предметы.

-- Мэ-мэ-мэ, здравствуйте, друзья мои, -- раздалось совсем тихо с того места, где лежал тулуп Жоржика.

-- Здравствуйте, здравствуйте! -- ответило платьице, шелестя ленточками, -- скажите, пожалуйста, откуда вы нас знаете! Я что-то вас совсем не могу припомнить.

-- Не мудрено, сударыня! Трудненько узнать меня в этом дурацком тулупе, хотя гораздо легче, чем вас.

-- Кто же вы такой? -- спросили чулочки.

-- Разве не узнаете барашка Бижо, который пасся на деревенском лугу?

-- Ах, неужели это ты, черненький, кудрявый Бижо, любимая овечка всего стада? Как же ты превратился из веселого скакунчика в тулуп? -- спросили Лилины подарки.

-- Долго рассказывать... Я собственно не Бижо, а только его шкурка, все равно, как вы не овечки, а только их шерсть.

Однажды Бижо ушибся и, недолго прохворав, умер: с него сняли шкуру, т.е. меня, просушили ее, вымочили, вымыли, опять просушили, растянули, всячески обработали, сшили меня с другими шкурками и наконец я сделалась годной для платья. Тогда из меня скроили детский тулупчик и выставили в магазин, где и купила меня Жоржина мама.

По правде говоря, я очень недоволен своим хозяином: он бросает меня, как тряпку, благодаря чему я стареюсь не по дням, а по часам.

-- Так вот где нам пришлось увидеться! -- сказали из-под постели Лилины сапожки, -- кто из нас думал принять такой вид? И каким только переменам ни подвергали нас, пока не сделали тем, чем мы теперь! Я думаю, в нас нельзя узнать козла Ваську, того самого, над которым вы все смеялись!

-- Ты Васька!! Тот самый, который жил в конюшне?

-- А то, кто же? Убила лошадь Ваську, сняли с него шкуру и сделали из нее сапоги.

-- Вы правду говорите, что растете на живых овцах? -- прокартавил носовой платочек, -- я думаю, вы шутите.

-- Какие тут, милый, шутки! На чем же нам расти? Не на дереве, я полагаю.

-- Отчего не на дереве? Я вот вырос на хлопчатом кустике.

-- Где же это такие чудеса происходят? -- спросило платье.

-- Я вырос в Америке. Нас было так много на поле или, как там называют, на плантации, что все оно казалось покрытым снежными хлопьями.

Солнце там жжет сильно, зимы совсем нет и мы почти круглый год даем белый цвет, в роде хлопьев ваты. Нас собирают в корзины черные люди, моют, треплют, чешут, прядут и ткут, после чего мы гуляем по свету платками, коленкорами и ситцами.

-- Что ты там сказал про черных людей? Не мели глупостей! Таких нет, -- пробасил пустой графин.

-- Как же нет, когда я в детстве никогда не видал другого лица, кроме черного лица негра! Трудно живется негру, очень трудно, -- простонал платок, -- поверьте, другой раз и заплакал бы, если бы у цветка были слезы.

На плантации работали человек триста мужчин и женщин, все они принадлежали одному жестокому хозяину, мистеру Джонсону. Он сам жил в чудном доме, среди апельсиновых и пальмовых деревьев, ел и пил хорошо, негры же его жили в ветхих лачужках, полунагие и голодные.

С утра до вечера работали они, не разгибая спины, под палящими лучами южного солнца и жестокими ударами кнута злого плантатора. Непосильная работа и побои губили их массами, но хозяин этим не смущался; в крайнем случае он покупал новых рабов.

На нашей плантации, как раз на краю деревни, где я рос, жила в полуразвалившейся мазанке целая семья: Квимбо, его жена Менди и шестилетняя дочурка их, Дина. Она, правда, была черна как вакса, но у ней были дивные глаза, красные губки и белые, как слоновая кость, зубы; она, точно птичка небесная, распевала с утра до вечера и была истинным ангелом для всей деревни. Даже угрюмое лицо хозяина озарялось улыбкой, когда взгляд его встречался с добрым взглядом крошки Дины.

Дина умела петь и танцевать, притом она была добрая, хорошенькая и веселая девочка; отец и мать души в ней не чаяли.

Однажды к плантатору приехали гости. Дина, по обыкновению, должна была пойти в господский дом петь и плясать перед гостями. Милая девочка понравилась одной барыне, которая, во что бы то ни стало, хотела ее приобрести. Она предложила мистеру Джонсону большие деньги за ребенка, но тот и слышать не хотел. Его отказ еще больше раздразнил барыню, она стала набавлять цену и дошла до такой цифры, что жадный человек не устоял и продал ребенка за несколько сот верст от родины.

Дине не дали проститься с родителями, и в тот же вечер новая ее госпожа уехала с ней к себе в поместье. Я не могу описать вам ужаса и отчаяния Квимбо и Менди, когда они узнали о бесчеловечном поступке плантатора. Квимбо в один день состарился, сгорбился и ходил как в бреду. Менди же, наоборот, казалось, горе придало новые силы, новую энергию, у ней даже хватило присутствия духа весь день работать на плантации, но негры, знавшие ее, видели по ее дико блуждающим глазам, сжатым губам и дрожанию рук, что она задумала что-то страшное.

В этот день удары кнута сыпались обильнее, так как все, от мала до велика, ходили как в тумане. Случалось и раньше хозяин продавал своих рабов, но никогда жестокость его не принимала таких размеров. Не сказать родителям, не дать им проститься со своим единственным детищем! Это казалось даже этим несчастным, привыкшим ко всякого рода бедствиям, чем-то до того чудовищным, что они, не остерегаясь кнута, подходили к осиротевшим родителям и утешали их, как могли.

Едва наступила темная, южная ночь, Менди подошла к мужу, крепко поцеловала его курчавую черную голову и сказала ему: "Квимбо, я иду отыскивать нашу дочь!"

Крадучись, шла она по улице деревни, замирая от малейшего шороха, пугаясь собственного биения сердца. Вот минула она последнюю мазанку, как тень прошмыгнула в поле и пустилась, что есть духу, к темнеющей вдали роще.

Ее босые ноги едва касались почвы. Нельзя было себе представить, чтобы эта тщедушная, слабая на вид, женщина могла так бежать. Видно, горе, как и радость, придают силы...

Всю ночь бежала она, как спугнутая серна, и только с первыми солнечными лучами добралась она до густой, переплетенной лианами, рощи; тут силы оставили ее, и она, почти без чувств, упала под развесистым деревом.

В то самое время, когда Менди достигла рощи, по деревне раздался звук рога, созывающий негров к работе. Едва выспавшись, голодные, спешили они из своих хижин с пустыми корзинами и мешками. Быстро заметил хозяйский глаз отсутствие Менди.

-- Где лентяйка запропала? -- крикнул плантатор, грозно наступая на Квимбо.

-- Не знаю, масса (господин)! -- ответил, дрожа, негр.

-- Не знаешь, негодный! -- крикнул еще громче мистер Джонсон, хватая Квимбо за шиворот, -- не знаешь! Погоди, я развяжу тебе язык и всем вам, чтобы в другой раз лучше смотрели за хозяйским добром. Эй, отвязать собак и отрядить десять человек в погоню! Смотрите же, бездельники, если вы вернетесь без Менди, то запомните, как ослушаться меня!

Марс и Квинто, два огромных сильных пса, специально обученных для ловли сбежавших негров, скоро были отвязаны и приведены к Квимбиной хижине. Собакам дали понюхать старый платок беглянки, после чего они направились напрямик через плантацию; люди едва поспевали за ними. Сам плантатор шел во главе и зорко следил за каждым кустиком.

К полудню они достигли рощи; собаки, заливаясь, бросились в чащу, но лишь только чуткое ухо Менди расслышало знакомый лай, как она, с быстротою кошки, вскарабкалась по сучковатому дереву и укрылась в ветвях. По сплетенным лианам и другим растениям перебиралась она с одного дерева на другое. Страх придал ей силы, и она, цепляясь как белка, подвигалась все дальше и дальше.

Попав в лес, плантатор боялся углубляться, чтобы и другие люди не разбежались, лающие же у каждого дерева собаки совсем спутали его. -- Мерзкие, -- ворчал он на них, -- видно вы не лучше людей, когда без толку лаете! Даже не умеете находить след; кто же, глупые, на дерево полезет? Птицу что ли вы ищете?

Недовольный и злой на весь мир, вернулся мистер Джонсон на плантацию; весь день он привязывался к Квимбо, который действительно от горя не мог работать. Про Дину он хоть знал, что она невредима и находится в новом месте, но про Менди он ничего не знал... Где она? Что с ней, жива ли? Плантатор выходил из себя, кричал и ругался.

Бедный же Квимбо от боязни и неизвестности тяжко заболел.

II.

Менди, как только гроза пронеслась, спустилась вниз и, горячо поблагодарив Бога, пошла вперед. Дороги она не знала, а шла наугад, питаясь ягодами и кореньями. Она потеряла счет дням, медленно блуждая по лесу. К счастью, это был не настоящий тропический лес, населенный зверями, из которого не выберешься, а большая роща.

Проблуждав в ней несколько дней, Менди наконец выбралась на проезжую дорогу. Тут только она почувствовала всю опасность, грозящую ей. Она знала, что каждый плантатор охотно вернет ее обратно хозяину, и тогда ее забьют до смерти, но не это страшило бедную женщину: она боялась, что тогда ей не удастся повидать свою дорогую девочку, быть может, уже перепроданную в другие руки. От этой мысли она вся холодела и, сама того не замечая, ускоряла шаги.

Дорога шла между табачными плантациями, на которых работа еще не началась; это-то и спасало беглянку. Раза два, три ее обгоняли негры, и когда они с нею заговаривали, то она, стараясь принять беспечный, спокойный вид, говорила, что идет домой от своей замужней сестры, куда хозяин отпустил ее погостить.

Спросить у кого-нибудь дорогу в то имение, где находилась Дина и куда, без сомнения, уже дали знать об ее бегстве, она не решалась.

В одно утро Менди набрела на большую усадьбу. "А ну, как это та самая, где теперь находится мое сокровище, дитя мое, моя любимая девочка?" -- думала она, прячась за кустами, окружавшими господский дом. На балконе играли белые дети: два старших мальчика с трудом продырявливали большой кокосовый орех, три маленькие девочки сидели на ковре и что-то шили, недалеко от них поместилась красивая, молодая женщина с вязаньем в руках. "Нет, эти не купят чужого ребенка, не отнимут без спросу, да и не выдадут меня!" -- проговорила почти громко Менди и шагнула прямо к балкону.

-- О, госпожа! Не гоните несчастную мать, у которой отняли единственное дитя! Ах, ведь моя девочка тоже любит меня! Разве вы бы отдали хоть одного из ваших детей чужим, злым людям? Не выдавайте меня!.. -- говорила она прерывающимся голосом, рыдая и судорожно ломая руки.

Дама сначала сильно испугалась неожиданного появления негритянки, но скоро оправилась и поняла, чего хочет эта несчастная. Дети придвинулись к матери и с жалостью смотрели на исхудавшую незнакомку.

-- Помогите мне! Посоветуйте, что мне делать, как отыскать дочь! -- рыдала Менди.

Дама подняла Менди, посадила ее возле себя и стала участливо расспрашивать обо всем. Не раз плакала она во время рассказа беглянки, стараясь по возможности успокоить ее.

-- Отдохни у меня, подкрепи свои силы, потом решим, что делать! Не бойся, у нас тебя никто не тронет, живи себе спокойно, пока что-нибудь не придумаем.

Измученная Менди рада была отдохнуть у добрых людей и охотно согласилась на просьбу миссис Райт, хозяйки имения, остаться у них. На третий день ее позвали из кухни, где она поместилась, в комнаты. С подгибающимися от волнения ногами вошла она к барыне в спальню.

-- Я могу тебе сообщить добрые вести, -- сказала, барын вошедшей. -- Мой муж знает, где находится твоя Дина; ему надо быть по делам у плантаторши, где живет твоя девочка, он хочет купить твою дочку у нее, если это будет возможно...

Менди не дала ей договорить, она припала к ногам госпожи, покрывая их поцелуями и слезами.

-- Слушай же дальше; ну, полно, встань! Вот так, садись и слушай, -- сказала госпожа Райт. -- По нашим законам мы не в праве тебя держать у себя, как беглянку, но живи у нас, пока мы не узнаем что-нибудь про Дину, а там увидим, может быть и тебя удастся как-нибудь пристроить. Теперь успокойся и жди.

Легко сказать, жди! Менди минуты казались днями, дни -- неделями; она то тоскливо ходила по дому, то вдруг принималась деятельно помогать прислуге убирать или стряпать.

Прошла долгая, долгая без конца неделя. Ночью, когда все в доме спали, мистер Чарльз Райт вернулся из своей поездки; никто, кроме Менди, не слышал звука копыт въезжавшей на двор лошади. Менди все время не спала, подкарауливая его возвращение, но она не смела ночью тревожить господина и, не смыкая глаз, стала дожидаться дня.

Рано утром к ней зашел барин.

-- Менди, -- сказал он ей ласково, -- твоей Дины нет больше на той плантации, куда я ездил, ее продали в город одному английскому семейству...

-- Как продали! -- простонала несчастная, и мертвая бледность покрыла ее лицо, она, как подкошенная, опустилась на пол, умоляя глазами, чтобы он продолжал рассказывать.

-- Да, бедная мать, твою дочку продали за то, что она скучала, постоянно плакала и чуть не захворала. Барыне надоело возиться с ней, и она ее продала другому семейству. Мне это сама плантаторша сказала, когда я хотел купить у нее Дину. Я навел справки и узнал, что твоей девочке живется сносно, и, если Бог поможет, ее можно будет выкупить со временем.

Менди жадно слушала мистера Райта; когда он окончил, она с трудом поднялась с пола и, шатаясь, направилась к воротам.

-- Не уходи от нас, женщина, -- остановил ее плантатор. -- Везде уже дано знать о твоем бегстве и на дорогах ищут тебя! Оставайся, здесь тебя никто не возьмет, а я похлопочу, сделаю, что можно, для тебя.

Не откладывая долго, мистер Райт поехал к Мендиному хозяину, будто за покупкой прошлогоднего хлопка, на самом же деле только для того, чтобы купить у него бедную женщину.

III.

Приезд нового лица на плантацию возбудил всеобщий интерес негров; одни боялись, что их перепродадут в худшие руки, другие, наоборот, желали какой-нибудь перемены.

Узнав о приезде покупателя, негры заволновались. Один Квимбо ничего не знал, лежа больной на полусгнившей соломе. Мистер Джонсон между тем выгодно продал мистеру Райту хлопок и потому был в отличнейшем расположении духа.

Мистер Райт воспользовался этим и осторожно начал наводить разговор на негров.

-- Ох уж эти негодные! Не поверите, сколько горя причиняют! Недавно продал одну девчонку, так что бы вы думали? Ведь мать вслед за ней сбежала и до сих пор не найдена, а отец вздумал расхвораться! Подумаешь, нежности какие...

-- Жив еще у вас этот негр? -- спросил, дрожа от негодования, мистер Райт, хотя наружно старался казаться спокойным.

-- Жив, что ему сделается! Не хотите ли, я его уступлю вам за бесценок, -- подхватил плантатор, желая избавиться от больного раба.

Приезжий охотно согласился; через четверть часа торг был заключен, и Квимбо перешел во владение нового господина.

-- Не продадите ли заодно и жену его?

-- Как жену! Разве вы знаете, где она находится? О, найти бы только мне ее!

-- Ну и что тогда? -- перебил его мистер Райт, -- на что она вам? Ведь она с горя так состарилась и ослабла, что ни к какой работе негодна, а я ей найду какую-нибудь работу по дому... Право, продайте, вам же лучше, она все равно к вам не вернется! Если вы употребите силу, она убьет себя.

Долго Джонсон ломался, но, рассчитав, что ему выгоднее продать ее, согласился наконец.

Квимбо совершенно безучастно отнесся к своей продаже, он даже не спросил, куда его везут, когда товарищи бережно уложили его на телегу; но когда в дороге мистер Райт сказал ему, что он через день увидит жену, что они будут жить вместе у него, где они оба будут вне всякого преследования и никто не обидит их, то в потухших глазах больного блеснул такой свет радости и благодарности, что новый господин отвернулся, чтобы не заплакать самому.

Как рыдала от счастья и благодарности Менди, как много благословений посылала она своим господам, когда Квимбо рассказал ей о том, что они теперь больше не принадлежат злому плантатору.

Квимбо быстро поправлялся. Менди, глядя на него, тоже немного успокоилась.

Квимбо был отличный ткач; его поместили в ткацкой мастерской, где он приобрел любовь всей дворни. Тихий, скромный, он раньше всех вставал, позже ложился, охотно помогал слабым и старым. Его материи выходили такими прочными и гладкими, что вскоре приобрели далеко в окрестностях славу, и все большие магазины начали закупать у мистера Чарльза Райта хлопчатобумажные ткани. Квимбо назначили старшим мастером, а через полгода смотрителем и положили ему хорошее жалованье. Менди тоже не отставала от мужа; она с ним вместе работала, откладывая каждую заработанную копейку, которая должна была идти на освобождение Дины.

У Райтов, в день рождения их старшего сына, издавна был заведен обычай одаривать слуг.

С утра на балконе и дворе толпились негры, кто с цветами, кто с фруктами, кто с другой безделицей; сам Том, двенадцатилетний, белокурый мальчик, раздавал платки, жилетки, юбки и разные мелочи. Негры радостно поздравляли молодого господина и подносили ему свои подарки.

В толпе стояли Квимбо и Менди; они улыбались общему веселью, но на душе у них было грустно. Глядя на массу детей, Менди потихоньку утирала глаза и думала о своей далекой девочке, от которой уже давно не имела вестей. Скоро очередь дошла и до них.

-- Мама! Папа! -- раздался взволнованный детский крик, и не успели ошеломленные муж и жена опомниться, как из открытой двери выбежало и повисло у них на шее маленькое черное существо -- так давно ожидаемая Дина.

В первую минуту никто не спрашивал, откуда она, как попала сюда. Все обступили радостную группу и глядели на родителей, встретившихся после долгой разлуки с единственным ребенком, которого накануне выкупил мистер Райт и привез домой.

IV.

Прошло много лет. Квимбо и Менди по-прежнему работали и своими трудами немало способствовали обогащению мистера Чарльза; его ткани приобрели такую известность, что другие плантаторы предлагали ему большие деньги, лишь бы он им продал Квимбо, но Райт и слышать не хотел об этом. Вся семья его так полюбила трудолюбивое семейство негров, что ни за какие блага в мире не отдала бы их никому. Дина, которую в день рождения Тома выкупил хозяин и вернул родителям, выросла, похорошела и заняла место первой горничной у госпожи.

Через десять лет после возвращения Дины, все негры в Америке получили свободу, в том числе, конечно, и наши знакомые, но они не ушли от своих господ, а остались жить с ними...

-- Все это слышал я от самой Менди, -- закончил свой рассказ носовой платок. -- Она любила рассказывать свою историю во время пряжи. Я должен вам еще добавить, что после продажи Квимбо меня сняли с Джонсоновой плантации и отправили вместе с другим хлопком к Райту, где мы долго пролежали в амбарах.

В дело пошли мы через год после возвращения Дины. Я попал как раз к моей старой знакомой Менди, от которой я слышал эту историю...

-- Ах, какое платьице! Чулочки! Что за миленький платочек! -- воскликнула проснувшаяся Лиля и в миг вскочила с постельки. Налюбовавшись вдоволь, она одела свои новые вещи и, держа носовой платок в руках, пошла к маме благодарить ее.

Лиля берегла свои вещи, долго носила их, но и они от старости попортились. Носовой платок от Лили перешел к няне, от няни к одной девочке, а от нее, старой тряпкой, к тряпичнику.

И что бы вы думали? Ведь не пропала тряпочка: после целого ряда изменений из нее вышла гладкая белая бумага, на которой и написали историю Квимбо, Менди и маленькой Дины.

-----------------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Ручеек. Рассказы для детей из естеств. истории и дет. жизни / А.Б. Хвольсон; С 60 рис. М. Михайлова и др. -- 5-е изд., просм. авт. -- Санкт-Петербург: А. Ф. Девриен, 1913. -- 263 с.; ил.; 22 см.