Достоевский Федор Михайлович - Об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое

Б. Н. Тихомиров

Неизвестный набросок Достоевского к неосуществленному замыслу

(<"Статьи об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое">)

Достоевский. Материалы и исследования. 15

С.-Пб, "Наука", 2000

Мы имеем чрезвычайное преимущество перед Европой [по-том<у>] в том, что мы [з] ее знаем, а она нас не знает (так приготовилось)

-- Это преимущество (доказать)

-- Донесение Бутакова 8-го Июля "Моск<овские> ведом<ости>". Султан говорит о цивилизации и победе.

-- Лебле (дело Мещерского). Настоящий Русск<ий> Дух и цивилизация.

Максимилиан. (Русские за границей) гнусненькая будировка. Как злы и самолюбив<ы>. Тихон Задонск<ий>.

Печатается по автографу: РГАЛИ, ф. 212, 1.5, л. 3. Содержится в рабочей тетради с подготовительными материалами к романам "Преступление и наказание" и "Идиот", наброском к неосуществленному замыслу "Ростовщик". Датируется по содержанию июлем (не ранее 8) 1867 года.

Публикуемый текст (заметки к статье публицистического характера) представляет собой единственный сохранившийся творческий набросок Достоевского периода между завершением работы над "Преступлением и наказанием" (декабрь 1866 года) и началом работы над "Идиотом" (сентябрь 1867 года).1 В этой же рабочей тетради (с. 134) находится запись: "26 февр<аля>(9 мар<та>) <18>68. Идея критического журнала, необходимого теперь" (27, 99), -- которую исследователи рассматривают в качестве одного из ранних свидетельств возникновения у Достоевского замысла будущего "Дневника писателя". Публикуемый набросок позволяет считать, что замысел подобного публицистического издания возник и материалы к нему начали собираться уже летом 1867 года.

В письме к А. Н. Майкову из Женевы от 16/28 августа 1867 года Достоевский сообщал: "Много накопилось впечатлений. Читал русские газеты и отводил душу. Почувствовал в себе наконец, что материалу накопилось на целую статью об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое. <...> Немцы мне расстроивали нервы, а наша русская жизнь нашего верхнего слоя и их вера в Европу и цивилизацию тоже" (282, 205--206). Публикуемый набросок, бесспорно, должен быть непосредственно отнесен к этому публицистическому замыслу и свидетельствует, что писатель уже приступил (хотя бы первоначально) к его разработке на материале "текущей действительности". Далее, в этом же письме к Майкову, где Достоевский конкретизирует некоторые идеи задуманной статьи, мы находим и буквальные переклички с публикуемым наброском. Ср., например: "Еще более убедился я тоже в моей прежней идее: что отчасти и выгодно нам, что Европа нас не знает и так гнусно не знает" (282, 206).

Источники отдельных записей, составляющих набросок, обнаруживаются как в газетных публикациях июня--июля 1867 года, так, возможно, и во впечатлениях от некоторых личных встреч и разговоров Достоевского этого времени. В указанном номере "Московских ведомостей" за 8 июля 1867 года приведена перепечатанная из "Кронштадтского вестника" выписка из донесения капитана 1-го ранга Г. И. Бутакова, командующего фрегатом "Генерал-адмирал", об увиденных русскими моряками во время посещения одного из портов Кипра бесчинствах турецких солдат по отношению к местному христианскому населению: "...солдаты, по неимению вьючного скота, палками сгоняли христиан и вьючили на них тюки от 5 до 7 пуд<ов>; многие, не будучи в силах выдерживать такую тяжесть, падали на землю; их били палками и подкалывали штыками, приговаривая в то же время: "Пусть неверные собаки сегодня таскают тяжести, а завтра мы их перережем..."". Достоевский, возможно, обратил внимание и на другую, более раннюю перепечатку "Московскими ведомостями" (от 28 июня 1867 года) выписок из донесения капитана Бутакова, где приводились еще более впечатляющие свидетельства: "Где только прошла оттоманская армия, не осталось ни одного дома, ни одного оливкового дерева; пашни сожжены, монастыри и церкви разграблены и поруганы, их превращали в конюшни и отхожие места; дряхлые старцы и семейства, не бывшие в силах уйти в горы, подвергались самому зверскому обращению. Детей резали в руках матерей, а других бросали в огонь". Как кажется, эти строки -- наиболее раннее свидетельство интереса Достоевского к материалу, который позднее будет в центре целой серии его публикаций в "Дневнике писателя" 1876--1877 годов (см., например: 25, 218--223), а также получит отклик в "Братьях Карамазовых" (см.: 14, 217).

Но в контексте замысла статьи об отношениях России и Европы этот материал, видимо, привлек внимание Достоевского в связи с совершающимся в эти же дни путешествием в Европу турецкого султана Абдул-Азиза и особенно с тем торжественным приемом, который был оказан ему в Париже и Лондоне (например, во время смотра английского флота, устроенного по случаю приема Абдул-Азиза, как писал обозреватель газеты "Голос" в номере от того же 8 июля 1867 года, "королева Виктория пожаловала султану орден подвязки"). Кстати, промусульманская, протурецкая политика западных держав, особенно Англии, на Балканах также будет вскоре одним из лейтмотивов публицистики "Дневника писателя" (ср.: "Лорд Биконсфильд, а за ним и все Биконсфильды, и наши и европейские, зажали уши себе и закрыли глаза на зверства и муки, которым подвергаются целые племена людей (на Балканах. -- Б. Т.), и изменили Христу -- ради "интересов цивилизации" <...> ради интересов старой загнивающей цивилизации" -- 25, 124; ср.: 23, 62, 108--111; 25, 44, 48; 26, 76--77). Скорее всего, именно этот аспект намечен в строках публикуемого наброска: "Султан говорит о цивилизации <...>. Настоящий Русск<ий> Дух и цивилизация". В более же конкретном плане первая запись Достоевского, видимо, была вызвана сообщением о речи одного из приближенных Абдул-Азиза -- Фауда-паши на обеде, данном в его честь правлением парижского банка, где Фауд-паша "объявил, что султан был приятно поражен великолепным зрелищем французской цивилизации" (Голос. 1867. 2/14 июля).

Здесь же, именно в этом пункте, усматривается и возможная связь с другой темой наброска: "Русские за границей". В мае-июне 1867 года в Дрездене Достоевский встретился с П. А. Висковатым, которого в упомянутом письме к Майкову он характеризует как "одного русского, который живет за границей (курсив мой. -- Б. Т.) постоянно, в Россию ездит каждый год недели на три получить доход и возвращается опять в Германию, где у него жена и дети, все онемечились" (282, 206). Разговор Достоевского с Висковатовым передан в письме так: "Между прочим, спросил его: "Для чего, собственно, он экспатрировался?" Он буквально (и с раздраженною наглостию) отвечал: "Здесь цивилизация, а у нас варварство <...>. Цивилизация должна сравнять все, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские"" (там же). Подобная стычка, как следует из этого же письма к Майкову, произошла у Достоевского чуть позднее, 28 июня 1867 года, в Бадене с И. С. Тургеневым (отметим, что именно в этот день "Московские ведомости" публикуют первую выписку из донесения Бутакова). "Между прочим, Тургенев говорил <...>, что есть одна общая всем дорога и неминуемая -- это цивилизация и что все попытки руссизма и самостоятельности (курсив мой. -- Б. Т.) -- свинство и глупость" (282, 211). Можно предположить, что характеристика в наброске "русских за границей": "гнусненькая будировка. Как злы и самолюбивы" -- не в последнюю очередь имеет в виду и этих двух оппонентов Достоевского -- Тургенева и Висковатова.

Характерно в этом контексте и появление в наброске имени архиерея Тихона Задонского, русского святого XVIII в., -- очевидно, как наиболее полного, с точки зрения писателя, выражения "настоящего русского духа". О значении личности святителя Тихона в творчестве Достоевского написано уже немало (см., в частности, комментарии в ПСС к неосуществленному замыслу "Жития великого грешника", к романам "Бесы" и "Братья Карамазовы"). Но до сих пор считалось, что имя Тихона Задонского впервые появляется под пером Достоевского лишь весной 1870 года (см.: 29,, 118, также см.: 9, 138--139).2 Публикуемый набросок отодвигает эту дату почти на три года назад -- лето 1867 года.

Сложнее поддается истолкованию смысл появления в замысле других имен собственных. Впрочем, имя эрцгерцога Максимилиана -- императора Мексики, расстрелянного 7/19 июня 1867 года повстанцами-республиканцами, сторонниками президента Хуареса, -- не сходило летом этого года со страниц всех европейских и русских газет и попало в набросок непосредственно из них. Согласно стенографическому дневнику А. Г. Достоевской, "подробности о смерти Максимилиана" писатель читал в "русских газетах" 5/17 июля.3 В отмеченном самим Достоевским номере "Московских ведомостей" от 8 июля в заметке парижского обозревателя (подпись: N) в едином контексте рассказывалось о реакции в столице Франции на известие о казни императора Максимилиана и о приеме турецкого султана: прием султана мог бы быть еще более пышным, если бы не траур по Максимилиану.

Появление в наброске имени студента Лебле, возможно, намечает другой аспект этого публицистического замысла, также характерный для будущего "Дневника писателя". Развивая в письме к Майкову идеи статьи об отношениях России и Европы, писатель продолжает: "Россия тоже отсюда выпуклее кажется нашему брату. Необыкновенный факт состоятельности и неожиданной зрелости русского народа при встрече всех наших реформ (хотя бы только одной судебной)" (282, 206). Публикация в "Голосе" от 4/16 июля заметки о состоявшемся в московском мировом суде слушании по делу "Об оскорблении студента Лебле генералом Казаковым", видимо, привлекла Достоевского чувством собственного достоинства, обнаружившимся в униженном и оскорбленном "маленьком" человеке, а также -- в не меньшей степени -- решением суда о взыскании с генерала А. Б. Казакова, "одного из строителей орловско-витебской железной дороги", штрафа в размере 100 рублей в пользу истца -- нищего студента, -- то есть торжеством в новых судах справедливости, принятием решений "не взирая на лица". Возможную связь этого материала с общим замыслом статьи, по-видимому, обнаруживает суждение Достоевского в позднейшем, от 18 февраля/1 марта 1868 года, письме к тому же А. Н. Майкову: "Об судах наших (по всему тому, что читал), вот какое составил понятие: нравственная сущность нашего судьи и, главное, нашего присяжного -- выше европейского бесконечно: на преступника смотрят христиански. Русские изменники заграничные даже в этом согласны <...> наша сущность, в этом отношении, бесконечно выше европейской" (282, 260).4

По аналогии с процессом Казакова--Лебле вспоминает Достоевский и "дело Мещерского". Яростный противник реформ, князь В. П. Мещерский занимал по отношению к суду присяжных позицию, диаметрально противоположную позиции Достоевского. В своих позднейших мемуарах, в главе "1867 год", он пишет "об умышленном либеральном образе действий вновь учрежденных мировых судей, сразу поставивших себе ребяческую задачу обратить на себя внимание умышленным проявлением неуважения к лицам мало-мальски знатным или имеющим право на известный почет и уважение". "Ходили и рассказы о том, -- продолжает Мещерский далее, -- как мировые судьи, требуя к себе в камеры генералов, сановников, позволяли себе их заставлять сидеть на скамьях вместе с их лакеями".5 В качестве иллюстрации князь Мещерский приводит и свое собственное "дело": "Что толки эти имели основание, я в этом лично убедился, когда меня по иску моего слуги (курсив мой. -- Б. Т.), с которого я удержал из жалованья 3 рубля за разбитую посуду, потребовал к себе в камеру знаменитый своею шумною игрою в либерализм старик мировой судья Трофимов, <...> про которого говорили: он добрый старик, был всегда консерватор, а когда его избрали в мировые судьи, он вдруг помешался на том, что надо быть дерзким и грубым относительно всякого, похожего с виду на барина. Разумеется, он меня присудил к возврату 3 рублей и к судебным издержкам".6

Таким образом, в публикуемом наброске Достоевского, в высшей степени лаконичном по объему, оказались предвосхищены почти все важнейшие темы его публицистики 1870-х годов: отношения России и Европы, восточный вопрос, русские европейцы, народный дух, православные идеалы (Тихон Задонский), мировая политика (Максимилиан) и текущая уголовная хроника (Лебле, Мещерский). Поистине, перед нами не просто локальная запись, но -- своеобразный "росток" будущего "Дневника писателя" в целом.

1 Известно также, что в мае--сентябре 1867 года Достоевский писал мемуарный очерк "Знакомство мое с Белинским", но ни окончательный текст очерка, отосланный писателем в Россию, ни черновые наброски к нему не сохранились. См.: Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. СПб., 1994. Т. 2. С. 111-136; также см.: 27, 175.

2 А в публицистическом контексте -- и того позднее, в 1876 году (см.: 22, 43). Показательно также, что в черновых набросках к "Дневнику писателя" 1876 года Имя Тихона неизменно возникает рядом с именем героя тургеневского "Дыма" Потугина (см.: 22, 153, 154, 186). "Русский европеец" Потугин и Тихон Задонский -- это для Достоевского два противоположных "полюса" русской жизни.

3 См.: Достоевская А. Г. Дневник 1867 года. М., 1993. С. 145.

4 Впрочем, газетные публикации о судах присяжных, о множественных оправдательных приговорах по тяжким уголовным преступлениям вскоре стали вызывать у Достоевского прямо противоположное впечатление: "И хотя бы все эти случаи оправдывались состраданием, жалостью: то-то и есть, что не понимал я причин оправдания, путался. Впечатление выносилось смутное и -- почти оскорбительное. В эти злые минуты мне представлялась иногда Россия какой-то трясиной, болотом, на котором кто-то затеял строить дворец" (21, 19).

5 Мещерский В. П. Мои воспоминания. Часть вторая: (1865--1881). СПб., 1898. С. 79.

6 Там же. С. 79-80.