Линниченко Иван Андреевич - Малорусский Вопрос и автономия Малороссии

Малорусский Вопрос и автономия Малороссии. Открытое письмо профессору М. С. Грушевскому.

Работа профессора Ивана Андреевича Линниченко была напечатана в 1917 году, в год революции, и является открытым письмом М.Грушевскому с критикой его исторических взглядов и общественной деятельности.

Иван Андреевич Линниченко (1857--1926) окончил 1-ю Киевскую гимназию и Киевский университет Св.Владимира. Был профессором в Новороссийском университете в Одессе. Им были написаны магистерская диссертация Взаимные отношения Руси и Польши до половины XIV столетия. Исследование. Часть I. Русь и Польша до конца XII века (1884) и докторская Черты из истории сословий в Юго-Западной (Галицкой) Руси XIV -- XV вв. Исследование (1894). За свои исторические труды он был избран членом-корреспондентом Петербургской Академии наук в 1913 году.

Предисловие

Значительная часть моей статьи была написана давно, по выходе в печать статьи профессора М.С.Грушевского о новой схеме изложеня истории восточного славянства (Звичайна схема Руськоi iсторiи i справа рацонального укладу iсторiи схiдного слов'янства, напечатано в сборнике Статьи по слаяноведению.Пг.,1904).

Тогда я не счел себя вправе напечатать моей статьи, так как по условиям тогдашнего времени профессор Грушевский не имел бы возможности ответить мне с полной свободой и откровенностью.

Думаю, что о малорусском вопросе можно писать теперь совершенно открыто.

Моя статья не только разбор положений профессора Грушевского, но и оценка современных требований украинских партий.

Я пишу sine studio (без пристрастия. -- Ред.), надеясь на такой же ответ не согласных со мной.

Двадцать лет тому назад я в моей вступительной лекции в Московском университете коснулся вопроса об объеме понятия русской истории.

Я высказал следующие соображения:

В известных случаях мы с гордостью повторяем, что Русь везде -- от хладных финских скал до пламенной Колхиды, от Белого моря и до отдаленных уголков Карпатских гор. Но лишь только дело зайдет об определении основных черт русского характера, национально русских учреждений -- тотчас начинаем бросать за борт одних русских за другими, вычеркиваем один период за другим из нашей истории и в конце концов бесконечно суживаем Русь и территориально, и исторически и принимаемся смотреть на вопрос с исключительной, точно известной местности и известного времени, черты временные возводим к общим началам русского духа, учреждения, вызванные исторической необходимостью, считаем характерными национальными отличиями и настойчиво требуем возврата к прошлому...

Только параллельным изучением северной и западной русской истории мы можем всесторонне исследовать сущность нашего национального начала, можем узнать, как оно реагировало на самые разнообразные влияния. История Западной и Юго-Западной Руси -- не чуждая нам история и не история местная, а история общерусская, и ей довлеют те же права, что и истории севернорусской. Не станем же отделять одной от другой и не будем вносить в историческое изучение нашего прошлого той розни, от которой издревле страдает великий славянский народ.

Недавно того же вопроса коснулся львовский профессор М.С.Грушевский, но с совершенно другой точки зрения. В своих статьях Грушевский полемизирует постоянно со мною не по поводу мыслей, высказанных мною печатно, а по поводу моего личного разговора с ним относительно недавно поднятого вопроса об украинских кафедрах в некоторых университетах. Негласно (не указывая меня) полемизируя со мной, г-н Грушевский, с одной стороны, оставляет без возражения наиболее существенные пункты моих положений, других касается лишь вскользь, к тому же постоянно впадает в очень существенные противоречия и, начав очень громко, идет затем на различные уступки и компромиссы, сводящие не нет его собственные основные положения, а с другой -- доходит в своих требованиях до предложения, заключающего в себе настоящее contraditio in adjecto <Внутреннее противоречие, противоречие в определении (лат.)>: основание чего-то вроде университета специально украинских дисциплин.

Все это обязывает меня подвергнуть его взгляды основательной критике. Оба мы как будто исходим из одной точки отправления: мы сетуем на то, что в общих курсах русской истории южнорусской истории отведено места меньше, чем следует. Но в дальнейших выводах из констатирования этого факта мы расходимся радикально. Для меня, как это видно из моей печатной статьи, южнорусская история -- часть общерусской истории, истории всего русского народа, и я требую ее изучения, равномерного с изучением истории остальных частей одного и того же народа, частей политически то соединенных, то разъединенных, но общих по духу; для г-на Грушевского история великорусская одна, южнорусская -- другая; а что касается западнорусской, то о ней он, по некоторым причинам, говорит очень глухо, не зная, как к ней отнестись: выделить ли ее в особый отдел, или пристегнуть к одному из самостоятельных отделов -- великорусскому или южнорусскому.

Г-н Грушевский таким образом определяет обычную схему русской истории. Начинается она с описания доисторической Восточной Европы, неславянской колонизации, расселения славян, сформирования Киевского государства (державы?); история доходит до второй половины ХII века, переходит затем к великому княжеству Владимирскому, от него в ХIII веке к княжеству Московскому, следит за историей Московского государства, затем империи; а из истории малорусских и белорусских земель, оставшихся за границами Московского государства, иногда берут некоторые более важные события (княжение Даниила, образование Литовского государства, унию с Польшей, церковную унию, войны Хмельницкого), иногда вовсе не берут; во всяком случае, с присоединением к русскому государству эти земли перестают быть предметом истории.

Основание такой схемы, по мнению Грушевского, очень старо -- в генеалогичной схеме старых московских книжников; эта схема с появлением научной историографии положена в основу истории государства Российского. Затем, когда центр тяжести был перенесен на историю народа и его культурной жизни, эту схему оставили в главных пунктах, только эпизоды (?) чем дальше, тем больше стали отпадать. Эту же схему приняла история русского права в своей простейшей форме -- в истории трех периодов: киевского, московского, императорского. По мнению Грушевского, нерационально связывать историю Киевского государства с историей Владимиро-Московского княжества ХIII -- XV веков как стадий будто бы одного и того же политического и культурного процесса. Киевская держава была творением одной народности (?), малорусской, Владимиро-Московская -- другой, великорусской.

Киевский период перешел в галицко-владимирский, а потом в литовско-польский. Он сравнивает отношение Владимиро-Московского государства с отношением Римского государства к провинциям. Киевское правительство пересадило в великорусские земли формы политико-общественного устройства, право, культуру, выработанные исторической жизнью Киева, но на этом основании нельзя включать историю Киевского государства в историю великорусской народности. Этнографическая историческая близость народов малорусского и великорусского не должны служить причиной их смешения (перемiшуванья). Они жили своей жизнью, по-за своими стiчностями, стричами. Вследствие включения киевского периода в историю великорусского народа история и великорусского и малорусского остается без начала: не выяснена история образования великорусской народности, и остается представление, что история малорусского народа начинается с XIV -- XV веков, а перед тем это общерусская история. А история малорусского народа появляется в XIV -- XV веках как нечто новое, как будто ее до этого не было или она не имела исторической жизни, и состоит она из каких-то отрывков, не имеющих между собою связи.

Еще худшую участь испытывает в этой схеме народность белорусская: она совершенно пропадает за историей государства Киевского и Владимиро-Московского, даже Литовского. Но г-н Грушевский тут же обмолвился замечанием, совершенно справедливым, но вместе с тем и крайне губительным его предыдущих и последующих критико-полемических замечаний (сознание важности этого замечания охладило бы в значительной степени пылкость его возражений и умерило бы его запросы к русской истории); г-н Грушевский замечает, что хотя белорусская народность и не выступала нигде в истории как элемент творческий, однако роль ее немаловажна: укажем хотя бы на ее значение в создании великорусской народности или в истории Великого княжества Литовского, так как ей принадлежит культурная роль в этом государстве. Г-н Грушевский доказывает, что включением в русскую историю истории Великого княжества Литовского хотели исправить неполноту, односторонность и традиционность ее схемы. Однако г-н Грушевский недоволен состоянием изучения литовской истории (что, впрочем, прямого отношения к его теме не имеет); Литовско-Русское государство не было однородным телом; следя за преемственностью старорусского права, игнорируют влияние литовского элемента в праве (заметим, что г-н Грушевский для иллюстрации значения литовского элемента берет такой частный случай, как институт коймпнцев -- незначительного по количеству разряда населения; термин этот и его значение, к слову сказать, был более удовлетворительно объяснен мною). Характерно опять и указание г-на Грушевского, что малорусские земли, за исключением Побужья и Пинщины, были довольно механически связаны с Литовским княжеством, стояли особняком (?) и после Люблинской унии перешли в состав Польши; наоборот, белорусские земли были тесно связаны с Литовским княжеством, имея на него большое влияние в смысле общественно-политическом и культурном, и остались при нем до конца. (Этого положения, кстати сказать, мы совершенно не понимаем, так как по Люблинской унии не только Малороссия, но и Белоруссия и Литва вошли в состав Польши; таким образом, история великого княжества Литовского гораздо теснее связана с народностью белорусской, чем с малорусской?)

Следующее за тем место в статье г-на Грушевского настолько характерно по целому ряду внутренних противоречий, что я приведу его целиком:

Таким образом, включение истории Великого княжества Литовского в русскую историю не заменит прагматического представления истории народностей украинско-русской и белорусской.

Для исторического представления общественного и культурного процесса украинской русской народности достаточно обозначения тех нескольких моментов в истории Литовско-Русского государства, которые имели для нее непосредственное значение. Больше из нее вошло бы в историю белорусской народности, но в целом включать историю Великого княжества Литовского в русскую историю нет причин, если русская история не есть история всего того, что некогда совершалось на ее территории, и история всех народов и племен, которые ее заселяют (такой программы теперь, кажется, не ставит никто, хотя ее можно бы поставить), -- а история русских народностей, или восточнославянских (употребляю иногда этот термин, чтобы избежать неясностей и спутанностей, которые вытекают из неодинакового употребления слова русский).

Забегая несколько вперед, остановимся на разборе этой тирады. Г-н Грушевский, очевидно, не видит, в какие противоречия впадает. Он требует отдельного изучения не государства, а народности, которая самостоятельного государственного значения никогда не имела. С XIV века часть Южной Руси отходит к Литве, часть к Польше. Со второй половины XVI века обе части уже входят в состав государства Польского, в середине XVII века опять часть южнорусских земель отходит к Московскому государству, часть остается при Польском государстве. С конца XVIII века большая часть Южной Руси отходит к России, часть к Австрии. Таким образом, самостоятельного, самоопределяющего характера южные земли никогда не имели (о древнем периоде скажем дальше). Это постоянно часть какого-нибудь другого государства, ее политическая история определяется тем центром, к которому она примыкает; ее внутренний строй сильно изменяется, и не раз, смотря по тому, какой центр над ней господствует: то здесь вводятся порядки литовские, то польские, то русские. То же самое с народностью белорусской: она входит сначала в состав Великого княжества Литовского, затем Польши и, наконец, России. Г-н Грушевский совершенно даже упраздняет историю Литовского Великого княжества. Если история Белоруссии предмет отдельный, история Малороссии такой же отдельный предмет, то где же тогда Литовское княжество, включавшее в себя обе эти части? Исходя из точки зрения народности, мы никакой истории, то есть процесса движения, развития, не получим, Мы будем излагать историю литовских племен за время их самостоятельного развития, дойдем до факта образования обширного Литовско-Русского государства и здесь остановимся, так как затем изложение пойдет по истории народностей. То же и с историей Московского государства. История отдельных ее частей будет предмет особый. Где же здесь история? И с другой стороны -- как возможно отделить историю отдельных народностей от истории тех центров, к которым они примкнули и откуда получали директивы для своей политической и внутренней жизни? Где мы найдем центр, около которого будет вращаться изложение? Отдельные части малорусского народа имели всегда особую политическую судьбу, они никогда не были связаны между собою; не связаны и теперь, так как часть малорусского народа живет в России, другая -- в Австрии. Таким образом, история отдельных частей малорусского народа -- только провинциальная история, раз история провинциальная Литовского княжества, затем Польского, Русского, Австрийского. Для г-на Грушевского, как для наших старых славянофилов, государство само по себе, народ сам по себе -- старая наивная точка зрения, по которой правительство смешивалось с государством.

По мнению г-на Грушевского, история государственных организаций играет еще слишком большую роль в представлении русской истории, или истории восточного славянства. Он говорит, что в теории давно признается: центр тяжести должен быть перенесен с истории государства на историю народа, общества. Но из этих слов видно, что профессор Грушевский под государством, очевидно, понимает только политическую организацию -- а разве мыслимо государство без народа? Если государство есть общественный союз, преследующий цель общего блага, то история государства есть история всего развития этого союза, и нет ничего в истории народов, составляющих такой союз,, что должно было ббы отпасть из изложения, -- возможно разве отделить внутреннюю историю народа как нечто отдельное? История государства есть история внешняя и внутренняя общественного союза, так как они взаимно определяются. Мы имеем перед собой теперь реальный факт -- обширный общественный союз, именуемый русским государством, нечто целое, отдельное, особое, и мы должны изучать историю этого факта, явления; задача историка рассказать, как произошло это явление, каким путем сложился этот организм, ибо это организм общественный, подобный целому ряду таких же организмов, нам известных (государства французское, английское, итальянское). Элементы государства -- территория, население и власть. Задача историка -- изучать взаимодействие этих элементов. Качеством и количеством территории, качеством и количеством населения определяется и судьба государства. Историк обязан, конечно, оценить значение всех важных агентов создания общественного союза и указать, какие играли большую, какие меньшую творческую роль в этом создании. Не вина историка, если, изучая, например, субстрат государства -- население, он находит, что одни части его сыграли большую роль в этом творчестве, чем другие. Г-н Грушевскй полагает, что государство имело из всех восточных славянских народов наибольшее значение у народности великорусской (причем делает странное примечание: За границами национального владения Московского государства видим такие сильные явления, как вечевую жизнь новгородско-псковскую; г-н Грушевский забывает, что Новгород тоже был государством в свое время). Украино-русская народность, говорит г-н Грушевский, ряд столетий живет без национального государства, под влиянием разных государственных организаций -- эти влияния на ее национальную жизнь должны быть обозначены, но политический фактор сходит в ее истории в эти безгосударственные столетия на побочную роль при фактах экономических, культурных и национальных. Для белорусского народа великорусское государство становится историческим фактом только с 1772 гола, для Украины -- столетием раньше, но только одной стороной. То исключительное значение, какое имела история великорусского государства в теперешней схеме русской истории, явилось результатом подмены истории русского народа (в значении русских восточных славянских народностей) понятием истории великорусского народа.

Несколько лет тому назад маститый южнорусский ученый, один из лучших знатоков истории Малороссии профессор В.В.Антонович, изучая историю казачества, впервые с грустью высказал ту мысль, что малороссы не могли в XVII веке создать государства, потому что они народ не государственный, не способный на создание государства. (Подчеркнуто мною -- Л.К.) Антонович, конечно, подразумевал под государством организацию политическую. Г-н Грушевский соглашается, что политическая государственная жизнь -- агент важный, но помимо нее существуют и другие агенты -- экономический, культурный, которые имели иногда меньше, иногда больше значения, чем агент политический, но которые не должны оставаться в тени за этим агентом. Но огромное значение государственного элемента недостаточно ясно для г-на Грушевского. Для самостоятельного культурного развития государственные элементы имеют довлеющее значение. Нам указывают на примеры других славянских народов, которые возродились, хотя и не составляют единого политического тела. Но в данном случае упускают два важнейших обстоятельства: возродились народы, имевшие некогда политическую особость (чехи), и народы, живущие под властью чужого иноплеменного народа. Иное дело, когда народы так близки, как польский и русский, а тем более, когда они только ветвь одного общего племени, как малороссы и великороссы. Сознание общности происхождения, одна и та же религия, отсутствие естественных границ, незаметность переходов бытового уклада не могут питать чувства стремления к отдельности так, как они питаются под властью иноплеменников. В XVII столетии Малороссия, увидав возможность существовать отдельной политической единицей, отвергает мысль о подданстве турецкому султану, как басурману, хотя это подданство могло произойти на условиях одних формальных вассальных отношений, и поддается московскому царю -- как русскому, земляку и православному.

Отсутствие самостоятельной политической организации -- огромной силы тормоз для самостоятельного культурного развития; рано или поздно должны наступить централизация и культурная нивелировка -- менее устойчивые части в культурном отношении (если они и имели самостоятельную культуру) подпадут под влияние частей более устойчивых, более энергичных, более творческих.

Так было всегда в Малороссии, где помимо указанных причин играла очень большую роль впечатлительность и восприимчивость национального характера. Собственной оригинальной, самостоятельной культуры Малороссия никогда не имела, она подчинялась влиянию то культуры польской, то культуры великорусской. Можно, конечно, сожалеть о таком отсутствии культурной самостоятельности, можно желать ее создания, но нельзя не признать этого отсутствия как факта прошлого и настоящего. Для меня, как малоросса, этот факт, может быть, не менее тяжел, чем для г-на Грушевского, но я не закрываю на него глаза, я пытаюсь его объяснить, и я нахожу известное утешение, возмездие именно в том, что так претит г-ну Грушевскому, -- в государстве. Когда складывается государство -- общественный союз, отдельные его части волей-неволей, сознательно или путем принуждения принимают участие в его созидательной работе. Для некоторых образование государства есть процесс разрушительный: одни части лишаются самостоятельности и подчиняются другим. Но государственный процесс не только разрушительный, но и созидательный. С развитием народного самосознания все отдельные части государства начинают работать совместно для одной общей цели; и вот характерная черта нашего времени: в тот момент, когда появляется надежда на возможность такой совместной работы на началах свободных, на прекращении страдного характера работы одних для других -- нас призывают к старым счетам, старым процессам, старой семейной вражде и раздорам. Может быть, психологически это и понятно, но, право, сильно отзывается чеховским Предложением.

Г-н Грушевский, кажется, полагает, что то особенное внимание, которое историки уделяют истории великорусского государства, есть злой умысел, бюрократическая интрига -- подмена понятия русский народ понятием великорусский. Но г-н Грушевский в своем увлечении узко национальными симпатиями не хочет понять того, что историк познает настоящее изучением прошлого и если найдет в нем агент большой творческой силы, то, естественно, на нем сосредоточит свое внимание; а и он спорить не будет, что творческим агентом в создании современного русского государства как целой единицы была преимущественно народность великорусская. А раз оттуда шла инициатива создания государства (в широком смысле слова), то центром исторического изложения (а какой-нибудь центр должен же быть в историческом изложении!) в русской истории будет процесс создания государства (в широком смысле слова); не наша вина, что инициатива этого создания шла из Великороссии, а не из Малороссии или Белоруссии. Нам, может быть, обидно за наших предков, но прошлого не переделаешь, и такое внимание к великорусской истории с научной точки зрения вполне законно.

Но если одна ветвь русского народа развила инициативу создания общерусского государства, то нельзя отрицать и того, что остальные части в большей или меньшей степени, вольно или невольно, сознательно или бессознательно участвовали в этом процессе -- не давая инициативы, они вольно или невольно давали на это средства, руки и капитал.(Подчеркнуто мною -- Л.К.). Г-н Грушевский сетует на то, что Малороссия дает значительно больший вклад в русский бюджет, чем это должно быть по относительному числу ее населения. Неопытный человек мог бы подумать, что с Малороссии идет особая контрибуция в пользу государства. Но дело объясняется проще: Малороссия страна более богатая, а, надеюсь, г-н Грушевский не будет восставать против теории подоходного налога (наибольшее количество, например, сахара, дает Малороссия), каждый должен давать то, что может, -- одни труд, другие капитал.

То, что именуется русской историей, по Грушевскому, есть комбинация, или конкуренция, нескольких понятий истории русского государства ( формирование и развитие государственной организации и территории истории России -- то есть того, что что было на ее территории, истории русских народностей и, наконец, истории великорусского народа, его государственной и культурной жизни). Каждое из этих понятий может быть предметом научного исследования, но при комбинации их ни об одном не дается полного представления (?). В теперешнюю схему русской истории, по Грушевскому, наиболее входят понятия истории русского государства и великорусского народа. Эта история, по мнению г-на Грушевского, должна быть заменена историей великорусского народа, а тогда и история белорусского и малорусского народов выйдут на очередь и займут соответственное место рядом с историей великороссов. Но для этого нужно проститься с фикцией, что русская история, подмененная везде великорусской, -- настоящая история общерусская.

Для г-на Грушевского общая схема стоит на почве политики и является пережитком старомосковской историографической схемы, кое-где приложенной к новейшим историческим требованиям, но в основе своей нерациональной. Великорусская история с малорусским началом, к ней пришитым, -- это только покалеченная, неестественная комбинация, а не какая-то общерусская история. Общерусской истории не может быть как нет и общерусской народности. Может существовать только история всех русских народностей, если кому охота их так называть (?), или история восточных славян. Она и должна стать на место теперешней русской истории.

Меня удивляет не новая схема г-на Грушевского -- эта новость очень старая; меня удивляет то, что г-н Грушевский считает ее научной, то есть объективной, а обычную упрекает в политиканстве, чего не признает за своей. Не нужно, однако, много распространяться о том, что политиканством именно и отличается схема г-на Грушевского -- свои pia desideria <Благие намерения>, свои надежды на будущее малорусского народа он переносит в прошлое. И все положения г-на Грушевского очень нетрудно разрушить его же собственным оружием.

Согласимся на время с ним, скажем: общерусской истории нет, а есть только история отдельных народностей, живущих на территории теперешнего русского государства. Выделим историю великорусского народа в отдельный предмет. О чем будет она говорить? Около какого центра будет вращаться ее изложение? Никто, конечно, спорить не будет против того, что важнейший факт великорусской истории -- создание русского государства. Территория, занятая огромным количеством разных народов всевозможного происхождения, более или менее культурных и совсем некультурных, в разное время разными путями, отчасти даже с разными последствиями для каждой части, стягивается к одному центру. Это факт не только внешний, политический; вся внутренняя жизнь этих отдельных прежде частей, живших (некоторые) своей самоопределяющейся жизнью, претерпевает теперь в разное время, в разной степени, но тем не менее очень глубокие изменения. И присоединенные части, конечно, известным образом влияют на центр, но влияние центра на отдельные части безмерно сильнее обратного влияния. Части вовлекаются в политическую и общественную жизнь, директивы которой идут из центра и поэтому, естественно, с момента присоединения история части перестает иметь самостоятельный характер -- это уже часть истории центра. Ведь сущность истории, исторического процесса -- движение, развитие, и центром изложения поэтому будет тот центр, из которого идет самостоятельное, определяющее направление этого развития. Кажется, что это положение бесспорное, и именно так и изучается история всех народов и государств: есть история Франции, Англии или Италии как одного целого, а общерусской истории, истории России, по мнению г-на Грушевского, не может быть.

Г-н Грушевский обвиняет нашу науку за то, что она изучает историю, изучает то, что интересно и важно с исторической точки зрения, за то, что она историю, изучает то, что интересно и важно с исторической точки зрения, за то, что историк наш хочет быть историком, а не этнографом, изучает моменты исторического процесса, движения -- культурного развития, а не одну этнографию.

С легкой руки этнографов мы склонны преувеличивать значение местных особенностей, с грустью упрекать кого-то за сглаживание местных отличительных черт; многим кажется, что новое вино можно наливать в старые мехи. Вспомним, с какой яростью обрушивались сначала раскольники, а потом славянофилы на Петра Великого, обрезавшего доходившие до чресл длинные бороды и влачившиеся по земле старорусские ферязи. Но в таком суровом преследовании по-видимому невинных, никому не мешавших внешних особенностей была глубокая государственная идея -- отучить население держаться старины только потому, что она старина, традиция, привычка -- безразлично к ее внутреннему смыслу, значению, удобству.

Для одних этнографические особенности имеют значение разнообразных способов приспособления к местным условиям, но не всегда такое приспособление есть наилучшее решение вопроса; оно существует часто только fuate de mieux <Наименьшее зло(фр.)>, и поэтому не всегда мы должны сожалеть о том, что некоторые особенности местные уступают место нововведениям: ведь задача культуры -- наилучшее, наиболее рациональное и экономичное разрешение жизненных вопросов. Эту экономию преследуют все: костюм, язык, быт. Твердые звуки языка латинцев, так гармонирующие с суровым характером покорителей мира и с лапидарным характером памятников письма, сменяются мягкими, не требующими усилия, открытыми звуками чарующей итальянской речи, и сонеты Петрарки не высекаются на камне, как законы XII таблиц, а рисуются на мягкой полотняной бумаге.

Закованный в железо с ног до головы средневековый рыцарь сидит в XVIII веке в будуаре напудренной маркизы, в шелковом камзоле и штиблетах, потемневший под арабским небом крестоносец боится резкого движения, чтобы не разбить фарфоровой статуэтки Дафны или Хлои или сдвинуть артистически завязанное жабо. Король, закутанный в горностаевую мантию с бесконечным шлейфом, который несут за ним херувимы-пажи, в драгоценной короне, чуде ювелирного искусства, выходит теперь во фраке с шапокляком в руке. В каждое данное время все -- речь, костюм, постройки, увеселения, понятия, вся совокупность быта -- имеет свой стиль, свою яркую, оригинальную физиономию. На придворном балу можно загримироваться и русским старым боярином в длиннополой ферязи и горлатой шапке, белоснежным рындой, стряпчим с ключем и стряпней, но окольничий Сепягин все же остается, несмотря на подпись и костюм, тайным советником и егермейстером двора его величества, придворным XX века. С эстетической и археологической точек зрения можно сожалеть об утрате живописных костюмов прошлого, находить очаровательными дамские прически XVIII века, в несколько футов вышиной, любоваться мушками-поэмами на накрашенных щечках тогдашних красавиц, но человечество с каждым днем все беднее, мясо по рублю за фунт, хлеб по два рубля за пуд, а излишек волос скоро пойдет на продажу на матрацы, для покопки щавеля на суп.

Любовь к родине на первой стадии -- чувство инстинктивное, бессознательное, семейное, охранительное, результат привычки, естественного подражания. Своих, свое любят не за то, за что, следует любить, и даже вопреки уму, как иногда мать из всех своих детей любит наиболее обиженного природой, а подчас даже наиболее порочного; это та любовь, которую в таких чудных строках воспел Лермонтов:

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю ее -- за что не знаю сам...

Но такая любовь пассивна, бездеятельна, ленива, лишена творчества, прогресса, она выражается лишь в тоскливом mal du pays. На второй своей стадии любовь к родине становится силой деятельной и творческой, потому что будет сознательно критической. Это будет не любовь Сцеволов и Катонов, а любовь Тацита, с болью взирающего на родные недостатки и страстно зовущего вперед к совершенствованию, любовь, в которой чувство не заглушает рассудка, привычка не ослепляет, семейное не закрывает общечеловеческого.

Германец, где бы он ни был и кто бы он ни был -- баварец, саксонец, пруссак, -- с гордостью называет себя Deutsche, членом одного великого народа; у него узкий местный патриотизм, старые родственные счеты не заглушили чувства солидарности всех частей одной великой нации, и во всех углах земного шара, куда только не проникает германец, звенит одна песня: Deytschland, Deutschland uber alles! А ведь и германские племена когда-то воевали друг с другом, то здесь, то там составлялись отдельные государства, из которых то одно, то другое достигало господства, гегемонии. Теперь это одна нация, сознательный союз равноправных членов, и все встанут, как один человек, на защиту общего блага. Не то у нас. Самое имя русский кажется некоторым из наших узко местных патриотов чем-то обидным, оскорбительным, чуть не клеймом каторжника, прикованного к цепи суровым тюремщиком. Наиболее рьяные местные южнорусские патриоты стараются заменить исконное Русь, одно из древнейших имен южнорусского центра, перешедшее затем на всю совокупность славянских племен, новейшим Украина, отвергая и среднее -- Малороссия, в котором все же звучит старое Русь или юг ставится в положение меньшего брата; но они забывают, что Украина не что иное, как окраина, пограничная марка то польского, то московского государства.

И это потому, что мы в нашей любви к родине еще остановились на чувстве узко эгоистическом, семейном, что у нас еще живут семейно-родовые инстинкты древних угличей и тиверцев, для которых даже русский-полянин был не своим, чужим, конкурентом, часто врагом, и еще потому, что мы до сих пор не сумели создать из всех племен, так или иначе теперь соединенных вместе в одно государство, нации, сознательного правового союза.

Я нисколько не защищаю старшей отрасли русского народа, поднявшей стяг объединения и достигшей гегемонии, -- великороссов. Они сильно повинны в этом отчуждении своим самомнением, своей суровостью и подчас жестокостью к своим же братьям кровным, которым отказывали так долго в равных правах наследства. Но столько же виноваты и меньшие братья -- они виноваты в инертности, лености, отсутствии солидарности в стремлении защищать свои права. Если маленькая Финляндия за короткое столетие успела отстоять свои права, то у южноруссов было для этого два с половиной столетия -- и они пожали то, что посеяли.

И все же я скажу, что одной из важнейших причин отсутствия даже местной автономии у малороссов была, помимо национальных черт, косности и способности развивать энергию только в крайности, слишком большая национальная близость двух славянских ветвей -- то именно, что так не по сердцу узкоместным патриотам, но что составляет факт исторический. Я скажу больше: настоящей племенной вражды у добродушных южноруссов никогда не было к москвичам. Если малоросс называет великоросса кацапом, в великоросс малоросса -- хохлом, то ведь туляк обзывает орловца проломленной головой, получая взамен кличку рукосуя, а они вместе потешаются над пошехонцами, заблудившимися в трех соснах.

Национальный антагонизм пытались у нас насадить преимущественно в 60-х годах, и немалую роль в этом деле сыграло польское восстание, когда польская шляхта сочиняла малорусские песни, а Богданы Залеские, поляки до мозга костей, сочиняли надгробные плачи вроде: Уж бiльше лiт двiстi, як козак в неволi, и в золотой грамоте обещали каждому польско-украинскому патриоту, павшему за Речь Посполитую, по земельному наделу, немногим, однако, превышающему известный нищенский надел положения об освобождении крестьян. В 60 -- 70-х годах интеллигенция украинофильская пренаивно мечтала показать рожки Москве, но чигиринское восстание было поднято не во имя отдельности Малороссии (для народа понятия отвлеченного), а такой же золотой грамотой наделявшей население землей; а в крошечном украинофильском кружке 40-х годов -- Кирилло-Мефодиевском обществе -- все славяне призывались к федерации под гегемонией Великороссии.

Чувство отчуждения и вражды к Великороссии не могло воспитаться в отношении малороссов еще потому, что великороссы в отношении малороссов вовсе не были привилегированным сословием. Малорусские вольности очень скоро по присоединении Малороссии стали фикцией или привилегией одной старшины, умевшей эксплуатировать население не хуже московских воевод и наместников. Число посполитых росло прогрессивно за счет казаков, а казацкие земли составили латифундии урядовых. Демократический строй Малороссии существовал лишь среди Запорожья -- буйного военного товарищества, немыслимого в культурном государстве. Население не раз обращалось за защитой к московскому правительству, и перемена в областном устройстве Малороссии вызвала искреннее огорчение только среди старшины, бесконтрольно хозяйничавшей в стране. Но и старшина не осталась без утешения -- она вошла в состав русского дворянства, сохранила свои латифундии и владение крепостными. Скоро и здесь, и там было одно и то же -- дворянство с правами по жалованной грамоте и безгласное крепостное население.

В имущественных и служебных правах не было разницы между малороссами и великороссами -- никому из них не было лучше. Администрация обеих частей была одинакова и с теми же качествами. Язык администрации стал русским, но репрессии по отношению к малорусскому языку начались значительно позже, с появлением так называемого украинофильства, значение которого, несомненно, было слишком раздуто под влиянием ряда польских восстаний. Мысли об отделении Малороссии, питавшиеся и поддерживаемые польскими событиями, существовали лишь среди ограниченного кружка малорусской интеллигенции, а первое украинофильство было скорее политической партией во вкусе декабристов. И будь наше правительство более дальновидно, менее трусливо, слияние двух крупных ветвей русского народа в одну нацию произошло бы давно, и малоросс стал бы именоваться русским не только по религии (как теперь в Галичине), но в качестве члена одного государства.

Тридцать лет тому назад О.Ф.Миллер закончил свою блестящую речь о великорусских былинах следующими словами: Былины и думы -- это две ветви, выросшие неодновременно и не в одинаковый срок на одном и том же дереве, том великом дереве, под широкой сенью которого по свидетельству наших летописей, одинаково склонялись главой князья и народ. Имя этому дереву -- земля святорусская, наша общая государыня-матушка.

800 лет тому назад, когда Русь была разбита на множество отдельных княжеств-государств, созданных на почве полян, древлян, бужан, кривичей, северян, когда полянин брал на щит северянский народ, а галичанин призывал на полянина шелудивого Боняка, и старый летопсец-монах, и предшественник Пушкина, гениальный певец-дружинник, сложивший единственную в своем роде поэтическую песнь о походе на половцев, горячо призывали князей и народ пострадать за общее дело -- за русскую землю, -- 800 лет тому назад это чувство общности происхождения, общности задач, общей страды, несмотря на родовые и семейные счеты, было живо и сильно. Киевский князь Святослав, немногим отличавшийся от атамана военной дружины, не хочет посрамить земли русской; Владимир Мономах собирает князей -- помыслити о русской земле; северский князь Игорь, зайдя в глубь степей, с грустью оборачивается назад -- о, русская земля, уже за шеломом еси. А ведь и эти старые князья, эти монахи и дружинники были поляне и северяне, то есть, по-теперешнему, малороссы-украинцы. Они видели родную разруху, они призывали к единению, они предвидели гибель Руси от нашего неумения сплотиться для общего дела, нашего эгоизма.

Что станет в будущем -- выделится ли Малороссия в автономную единицу, создастся ли отдельное малорусское государство и своя малорусская культура, отличная от общерусской культуры, в которой до сих пор малороссы участвовали наравне с великороссами и поставили рядом с Пушкиным Гоголя -- малоросса по происхождению, русского по духу и мирового по значению, -- все это вопросы гадательные, а до сих пор историки в точности своих предсказаний будущего не уступали астрологам. Но не станем наших чаяний и надежд, разнообразных у каждого, переносить в прошлое. Историк пусть останется историком, sine ira et studio <Без гнева и пристрастия (лат.)>, познающим настоящее путем изучения прошлого.

Мы имеем теперь перед собою более важные, неотложные задачи, чем возобновление старых счетов полян и древлян с вятичами и радимичами. Станем сначала людьми, затем русскими, а потом уже -- если найдем нужным -- великороссами, малороссами, белорусами и тогда только решим общенародным плебисцитом, продолжать ли нам жить вместе для одной общей цели или полюбовно размежеваться. Що було -- то бачили, а що буде -- то побачимо!

История великороссов, малороссов, белорусов -- только местные провинциальные истории; но но рядом с ними и над ними всегда будет существовать история общерусская, в отношении которой все эти истории -- только части, большие или меньшие.

Раздором так было слабо всегда славянство -- и неужели тысячелетие исторической жизни не сделало нас умнее?

Племя, народ -- союз кровный, физический, так сказать, первобытный, архаический. Притом, вследствие обстоятельств исторических, чистых, беспримесных народов нет. Всевозможные племенные элементы, родственные и чуждые по происхождению, в той или иной степени входят в состав каждого племени.

В состав южнорусского племени вошли мелкие восточные племена -- поляне, древляне, северяне, бужане (дулебы, волыняне), угличи, тиверцы, хорваты и целый ряд других племен, славянских и неславянских, поляки, литовцы, угры, хозары, печенеги, половцы, татары, румыны, даже евреи. Число инородцев, вошедшее в состав южнорусского племени, огромно. Если инородцы растворились в южнорусском племени, то потому, что они не сразу вошли в него, а постепенно, но если бы мы могли сделать подсчет всей инородной примеси, она оказалась бы очень значительной. Это забывают обыкновенно. Эти инородцы (путем браков) физически вошли в его состав, как целый ряд тех же и иных еще инородцев вошли в состав великороссов, белорусов, поляков и т.д.

Нация -- понятие более высокое, чем племя. Нация -- понятие духовное, культурное. Из всех определений понятия нации наиболее верно определение Ренана: нация есть великая солидарность, вышедшая из сознания общих жертв в прошлом и таких же в будущем. Она предполагает прошлое, но она и в настоящем выражается реальным фактом -- согласием, ясно выраженным желанием продолжать общую, совместную жизнь. То же самое говорит и немецкий ученый Эдуард Мейер: не племенное родство, не единство происхождения, языка, обычаев и религии соединяют особи в нации, и даже не государственное начало, -- а воля, или идея: одну национальность образуют в человечестве группы, которые хотят составить это единство; для создания этого единства требуется активность, усилие воли, которое отличает нацию от племени.

Процесс образования нации очень сложен. Одни части входят в нее насильно (завоевание), другие случайно (инородцы, поселившиеся в чужой земле и оставшиеся в ней), третьи добровольно.

Все эти части объединяются сначала механически государственной организацией, лишь значительно позже, в силу многоразличных общих интересов, -- сознательно. Силу нации дает именно это сознание.

Существуют ли у нас те элементы, тот цемент, которым племена сплачиваются в нацию?

Да, они налицо, как для элементов чужого происхождения, так особенно и для племен родственных, выросших из одного общего корня. Великороссы, малороссы, белорусы -- ветви одного прадерева -- восточных славян. У всех одна религия, один язык -- славянский, общие черты бытового уклада, общие интересы экономические, культурные, охранительные. Только при плотном сплочении наша нация может отстоять свою независимость, свою культуру.

Народы чуждого нам происхождения, вошедшие в состав нашей нации, имеющие другую религию, иной быт, иной язык, связаны с нами, однако, интересами экономическими, культурными и защитными: мирно жить и развиваться они, слабые для самостоятельного существования, могут только под защитой нашего государства, имеющего средства защитить более слабых от насилий враждебных им элементов (вспомним недавнюю татарско-армянскую резню).

Столь настойчивые требования автономии для отдельных народов, из которых слагается наше обширное государство, исходят из положения, что каждый народ, племя имеют право на самоопределение, а цель самоопределения -- обеспечение каждой народности условий наилучшего ее развития, развития ее национальных особенностей.

Я не буду говорить о несколько рискованной постановке этого вопроса, данного так широко, без ограничений; есть национальные особенности, развитие которых едва ли желательно для блага культуры. Замечу еще, что такое самоопределение с его практическими последствиями ставит некоторых из наших политиков в очень затруднительное положение. Существуют национальности, не имеющие у нас определенной земельной территории; их сочлены разбросаны по лицу всей нашей земли и не могут (а если бы и могли -- не захотят) сосредоточиться в одном месте. Положение их крайне затруднительное. При лозунге Свое для своих для них нет места у нас иначе как на положении гостей. Они не смеют возразить теоретически против требований самоопределения национальностей, но они очень опасаются практических последствий такого самоопределения для себя и (пока напрасно) ищут выхода в компромиссе, предлагая объявить отдельные местности, области нейтральными, всенациональными, чуть ли не отдельными вольными республиками.

В теориях сравнительного права есть два течения -- одно ищет в правовых нормах разных народов главным образом черты сходства, другое -- черты особенностей, несходства.

Затаенная мысль здесь, однако, иная: стремление к власти, старые племенные счеты, обиженное самолюбие.

Во всех панславистических теориях хотя и проводится одна мысль: частные усилия славянских племен должны объединиться для общей борьбы с германизмом -- однако каждое племя хотело стоять во главе этого движения; в мечтах нашего Кирилло-Мефодиевского общества славяне должны были составить федерацию под главенством русского народа. Хорватский поэт Прерадович поет о гниении Запада, который погибнет от восточных стрел, а в этой борьбе на первом месте станут хорваты и будут биться в первых рядах. В польских мессианских чаяниях спасение славян выйдет из недр Польши, более всех пострадавшей, а поэтому и имеющей наибольшие права на вознаграждение и гегемонию среди славянских народов. Поляки притом, как известно, считают себя самым культурным из славянских племен и поэтому несколько свысока смотрят на остальные славянские народы. Сербо-болгарсская резня нанесла страшный удар идее панславизма, еще больший удар ему нанесло отношение болгар к нам. Народ, нами освобожденный от чужеземной власти, стал нашим злейшим врагом: его убедили в гегемонических стремлениях Руси, в тайных наших намерениях сделать из Болгарии русскую провинцию.

И такое же происхождение имеет столь настойчивое теперь требование автономии для Малороссии, требование, особенно странное теперь, в новом строе, ставящем целью создание у нас правового государства, всеобщего равноправия, отмены всех привилегий.

Кому и зачем нужна эта автономия, это отделение, выделение, отмежевание от общерусского дела?

Не народу малорусскому, о таком отделении вовсе не думающему. Мысль о таком отмежевании, его необходимости, нужно еще внушить народу, о проблематической пользе его (едва ли достаточно ясной отдельным представителям малорусской интеллигенции) не имеющему никакого представления. Стремление к самоопределению только тогда жизненно, когда оно сознательно, а в данное время его еще нужно доказывать, а доказывать его теперь, в эпоху свободы, куда труднее, чем прежде, в эпоху старого режима.

Малорусским автономистам самим еще не ясны территориальные границы их территорий.

Федеративная республика, особенно таких колоссальных размеров, как наше государство, может быть жизненной и прочной только тогда, когда ее составляет нация, сознательное сожительство для общих целей. При 85% безграмотных у нас более чем сомнительно, чтобы населению ясны были различия между формами государственных организаций.

Вспоминается мне один митинг в селе Херсонской губернии в эпоху движения 1905 -- 1906 годов. На митинге ораторствовал какой-то приезжий оратор (в Малороссии таких ораторов именуют пролетариями, а слово пролетарий производят от слова пролететь, так они странствуют обычно на велосипедах: Прилетiв на велосипедi якiйсь пролетарiй, щось наговорив та й пролетiв далi; в одном месте, прослушав речи ораторов на митинге, крестьяне просили записать их в пролетарии, так как ораторы утверждали, что пролетариям принадлежит будущее). Прослушав его речь, содержание которой, разумеется, ввиду состава аудитории сводилось, конечно, только к вопросу о наделении крестьян землей, один старый крестьянин спросил оратора: А хто нам дасть землю, чи ви, чи царь, бо нам усе одно -- хто нам дасть землю, за тiм ми и пiдемо; к земле, хлебу сводятся все существенные нужды крестьянского населения, вопросы политические для них graeca, non leguntur.

Лет около тридцати тому назад я довольно долго проживал во Львове, работая в тамошних архивах и библиотеках. Приносит мне однажды самовар дворник, переминается с ноги на ногу, очевидно, желая меня о чем-то спросить, и наконец спрашивает по-польски: Вы русский? -- Да. -- Я тоже русский (в русской Галиции население не знает названия Украина, украинец, а называет себя русскими, веру свою -- русской). -- Отчего же ты говоришь со мной по-польски, если ты русский? -- Я уже забыл русский язык. Помолчав немного, русский, забывший свой родной язык, вдруг огорошивает меня неожиданной фразой: Вот хорошо бы было, если бы была война. -- Зачем тебе война? -- Да многих бы поубивали, меньше было бы народа, стало бы легче жить. А еще лучше было бы, если бы нас взяла Россия. -- Отчего? -- Да говорят, в России много хлеба.

Вот к чему сводится вопрос о самоопроеделении народностей в темной массе -- к вопросу о хлебе.

Но наши местные патриоты, в сущности, говорят то же. Их задача, конечно, шире: они мечтают при автономии удовлетворить не только материальные, но и духовные потребности народа; но, обращаясь к народу, они стараются его убедить, что только при автономии народ получит достаточное количество земли.<Кстати, наши митинговые ораторы, издавна старающиеся поднять население лозунгом Земля и воля, не знают (или не хотят знать) распределения земельной собственности у нас и намеренно оставляют темную массу в предположении, что земли у нас неимоверное количество, но большая часть ее в руках панов и правительства -- отнимите у них землю, раздайте ее крестьянам, и последние будут богатыми землевладельцами. А вот цифры: по переписи 1897 года в Киевской губернии на квадратную версту (то есть на площадь около ста десятин) приходилось 79,9 человека, в Подольской -- 82,1, в Полтавской, Харьковской, Черниговской -- от 50 до 63,7 (Полтавская). Разделите число населения на площадь земельную, и вы получите для Киевской и Подольской губерний всего около 1 с небольшим десятины на человека, для Черниговской и Харьковской -- около 2 десятин на человека, Если на долю крупного помещичьего землевладения приходится 1/3 всей земельной площади. то при секвестре, национализации, социализации земли -- называйте это отчуждение как хотите -- прирезка каждому отдельному лицу будет: в губерниях Киевской, Подольской треть десятины, в губерниях Черниговской и Харьковской две трети. Не знаю, может ли такая прирезка сделать крестьянина богачом.>

Скажут: автономия не есть отделение, это только самоопределение отдельной области в ее внутренних делах. Самоуправление вызывает к жизни местные силы, работающие за совесть, за идею, на благо народа, в то время как чиновники, из коих многие могут быть людьми пришлыми, не связанными кровной связью с населением, не знакомые с его бытом, относятся к своим обязанностям формально, без увлечения, их интересует не чужое благо, а собственные оклады.

Совершенно с этим согласен. Но ведь федерация и автономия -- понятия разные. Наши сторонники федерации понимают ее как соединение отдельных областей, имеющих каждая право законодательное -- федерацию отдельных государств, скажем прямо.

Представим себе Русь, русское государство, огромной республикой, объединяющей республики большего и меньшего размера -- Малороссию, Литовскую, Грузинскую, Армянскую, Татарскую, Латышскую, Чувашскую, Самоедскую и т.д. (не знаю, как будет с немцами и евреями: первые имеют земли в разных местах; вторые безземельны и вкраплены в местах старого местожительства крупными общинами, занимая кое-где -- Бердичев, Шклов ит.д. -- почти сплошь отдельные города, составляя в других, например в Одессе, третью часть, чуть ли не половину всего городского населения).

Каковы будут государственные отношения таких мелких республик ко всему государству? Будет ли у нас единство действий при таких многочисленных федеративных частях? А ведь государство может быть сильным только при таком единстве, а единство такое возможно лишь при национальном сознании.

Лозунг правового государства -- обеспечение каждому защиты его интересов; поскольку эти интересы не идут вразрез с интересами всех, общая круговая порука -- части слабые, малосильные, бедные получают им недостающее от частей сильных, богатых поступающихся своим излишком в пользу малоимущих, неспособных малопроизводительным по местным условиям трудом обеспечить свое благосостояние.

Лозунг местных патриотов-националистов (лучше сказать, племенников, так как понятие нации гораздо шире понятия племени): каждый народ, племя имеет право на самостоятельное развитие своих отличительных черт. А отличительными чертами считаются религия, быт, язык. Но разве правовое государство не обеспечивает отдельным народам развитие их особенностей?

В отношении Малороссии к общерусскому государству вопрос о религии, конечно, отпадает: все ветви русского народа исповедуют одну религию.

Все народы, входящие в состав русского государства, имеют особенности в своем бытовом укладе, некоторые -- и местные законы (даже Малороссия имеет таковые, что касается права семейного), и государство их признает, поскольку они не противоречат государственным интересам.

Несколько сложнее вопрос о языке. В нем до сих пор и был der Hund bergaben.

Малороссы уже полвека жалуются на притеснения правительства в отношении малорусского языка. Жупел сепаратизма заставлял старый режим относиться подозрительно к местному языку: книга на языке малоруссом или не разрешалась к печатанию, или подвергалась особой, квалифицированной цензуре. Спектакли и концерты на языке малорусском подвергались запрету или разрешались с особыми ограничениями. Особому преследованию подвергалось преподавание на малорусском языке -- это считалось уже прямо политическим преступлением. И этот вопрос отпадает теперь сам собою. Никто теперь не станет запрещать говорить, писать и преподавать на местных языках.

Однако ярые националисты хотят большего -- они мечтают в автономной Украине сделать язык малорусский государственным языком. Вот в этом-то вопросе я с ними и расхожусь радикально.

Язык не только орудие общения с близкими, но и орудие мирового общения. Отсутствие одного общего для всех языка -- большой тормоз прогресса, культуры. Необходимость такого общего органа взаимообщения народов сознается издревле. Одно время общим языком для людей культурных, научных деятелей был язык латинский -- он стал в колоссальной Римской империи, он пережил ее падение, он перешел, однако, в ранний период средних веков и начал терять такое значение, лишь когда обширное римское государство распалось на ряд государств мелких, племенных. Он перестал развиваться органически, выродился в уродливую средневековую латынь, макароническую речь, помесь латыни с местными языками и уступил наконец ряду языков местных, из которых только один, язык французский, имел долго более общее значение для целого ряда народов. Развитие наук и литератур на местных языках в значительной степени задерживало широкое общение культуры, особенно у нас, в эпоху Московской Руси, где знание иностранных языков (кроме языка греческого, народа, нам родственного по религии) считалось признаком еретического образа мыслей (но и язык греческий был доступен только немногим, и потому-то наша литература московского периода отличается такой отсталостью -- мы знали только образцы литературы византийской, и наши предки потратили немало труда на переводы с греческого, а такая неэкономная затрата сил остановила развитие родной литературы). С начала XVIII века снят был запрет на иностранные языки, и сколько неэкономной затраты сил употребили мы на переводы с французского, немецкого, английского, итальянского языков ! И теперь еще, при очень значительной у нас переводной литературе (повторяю опять: затрата сил на переводы -- большой минус для самостоятельного развития местной литературы и науки), мы для успешного общения с мировой культурой изучаем (конечно, только наша интеллигенция) языки иностранные -- гораздо экономнее знать эти языки, чем заниматься переводами -- в первом случае мы имеем возможность ознакомиться с иностранными литературами целиком, во-втором -- знакомимся (часто в переводах неточных, искажающих смысл произведения) только с их незначительной частью, с тем, что нам дадут переводчики.

Мало найдется государств, наций, все части которых говорили бы на одном языке = ряд местных языков, наречий, находим во Франции, Германии, Англии, Италии, даже Индии, -- но все крупные государства выработали один общий литературный язык как орудие общения составляющих его мелких племенных частей с разнообразными наречиями.

И вот что важно: язык литературный не есть язык господствующей народности (в свою очередь, имеющей ряд наречий) -- это язык, так сказать, отвлеченный, в выработке его участвовали языки местные, он, как Антей, получает силу, жизнь, красочность от земли, он развивается органически (вспомним, например, развитие нашего литературного языка -- насколько наш теперешний язык литературный отличается не только от языка удельного и московского периодов, но даже от языка XVIII столетия). Язык литературный впитывает в себя ряд элементов языков местных, и не только элементы, взятые из отдельных наречий, но и -- иногда -- элементы, взятые из языков условных, какими между собою общаются отдельные классы, профессии даже (современный, например, литературный язык французский очень пострадал от включения в него argot, языка условного парижских апашей).

Во Франции, Германии, Италии наряду с языком, общим для всех, языком литературным, отдельные части продолжают пользоваться языками местными, племенными (во Франции провансальский язык, в Германии -- plattdeutsch) и в своем домашнем обиходе, и отчасти в литературе. Но никто там не думает о возведении таких наречий в звание языков, общих для всего государства, так как такой язык, результат вековой работы всех, уже существует.

Усвоение языка литературного особенно легко для племен родственного происхождения, так как их местные наречия развились из одного, когда-то общего всем языка и, стало быть, корнесловы их общие. Я вполне признаю не только желательность, но и необходимость первоначального обучения на наречиях и языках местных -- дело народного образования этим значительно облегчается, затрата времени на такое обучение значительно сокращается. Но уже в низшей школе одновременно с изучением наречий и языков местных необходимо должно идти и обучение языку общелитературному как орудию не только общения с членами всего государства, но и орудию культурному. Преподавание же в школах средних и тем более высших должно происходить непременно на языке общегосударственном, литературном.

Представьте себе, что у нас создались бы школы средние и высшие, в которых преподавание происходило бы на языках грузинском, армянском, татарском, латышском, малорусском. Какой бы результат дало такое преподавание? Обширной научной литературы на местных языках у нас нет, нет и научной терминологии. Слушатели оказались бы лишенными всех научно-литературных пособий, и они буквально должны бы были jurare in verba magistri <Клясться словами учителя (лат.) -- то есть ссылаться на чужое мнение как на бесспорное, не требующее доказательств>, не имея никакой возможности проверки степени знания своих преподавателей, веря им на слово.

Не зная не только языков иностранных (мы, преподаватели, знаем, какой ничтожный процент гимназистов, студентов знают иностранные языки настолько, что могут в подлинниках читать произведения иностранных писателей), но и нашего общелитературного языка, не имея переводной литературы на своем местном наречии, они стали бы в положение отрезанных от общения с мировой культурой. Местные деятели, убежденные националисты-фанатики, засели бы за выработку местных наречий, за переводы литературных и научных произведений не только с языков иностранных, но и с языка русского; я, например, с удивлением увидел в продаже перевод моей собственной докторской диссертации на язык малорусский -- перевод этот сделан во Львове без моего ведома, -- но я был не столько польщен этой честью, сколько ею удручен: моя работа -- посвященная истории Галицкой Руси, работа совершенно специальная, чисто научная, чтение ее доступно только лицам, близко знакомым с историей Галицкой Руси, историкам-специалистам, ее не одолеют даже просто образованные люди, тем более она недоступна для народных масс, не имеющих, конечно, специальных знаний. Для кого же и для чего сделан этот перевод, на который потрачен, конечно, немалый труд и значительные средства?

Этот факт доказывает, что в Галицкой Руси даже специалисты не знакомы настолько с русским литературным языком, чтобы прочесть написанное на нем ученое исследование иначе как в переводе. А разве это допустимо для специалиста?

А так как у нас теперь эпоха требований, а лозунг настоящих требований: Немедленно быть по сему (все партии и союзы у нас усвоили вместе с безответственностью и автономностью и эту сакраментальную фразу у старого режима, самодержавия), то и наши малорусские автономисты требуют немедленного учреждения средних и высших школ с малорусским языком преподавания, требуют, не имея никакой возможности вести такое преподавание.

Они даже не могут сослаться на пример Галицкой Руси, так как до сих пор преподавание там в университете ведется на языке чужом, а на местном лишь преподают некоторые отдельные предметы (местная история, местная литература); преподавание только этих предметов еще возможно (да и то с грехом пополам, так как без знания русского литературного языка ни малорусской истории, ни малорусской литературы изучать научно нельзя) на языке местном <Не забудем и того, что большинство образованных людей в Галицкой Руси отлично владеет языками немецким и польским; польским языком владеет и местное население. И вот характерный факт: профессор М.С..Грушевский свои исторические труды переводит с языка малорусского (галицко-русского) на русский литературный и немецкий, иначе эти труды нашли бы крайне ограниченный круг читателей.>.

Не забудем того, что теперешнего soi disant литературного языка, коим пишут в Галицкой Руси, наше белорусское население не поймет -- ему придется переводить с этого нового малорусского языка на его родной язык (характерно и такое явление -- не столько вырабатывая, сколько выковывая новый литературный язык, галицкие националисты готовы брать корни для новых слов из какого угодно славянского языка, только не из русского, с целью, конечно, как можно более отмежеваться от общения с общерусским государством и его литературным языком).

Я нисколько не противник автономии вообще, и я не стану здесь приводить аргументов в ее пользу. Но автономия только тогда благодетельна и для местного населения, и для государства, когда все автономные части чувствуют себя одной нацией, одним государством, крепко, тесно, сознательно и искренне сплочены в один союз, преследующий одни общие цели, когда местное не затмевает общего, а общее не нарушает интересов специальных, местных.

А доросли ли мы до такого сознания? Наша старая славянская рознь еще очень живуча, старые счеты еще не погашены, и вот я боюсь, что автономия, как ее понимают узкие местные патриоты, не содействовала образованию новых и очень опасных трещин в нашем государственном здании.

А государственное единство, единение, сознательная сплоченность нам теперь необходимы больше, чем когда-либо (Это -- 1917год, подчеркнуто мною -- Л.К.).

Для нас, именно для нас, при нашей розни, нежелании, неумении сплотиться, нашей подозрительности в отношении близких и доверчивости к чужим -- их провокаторским речам и делам, -- федеративная республика представляет особую опасность.

Федеративное устройство у нас хотят скопировать не с Соединенных Штатов Америки, а с двуединой Австрийской империи. И странно то, что мы, всегда удивлявшиеся возможности такого лоскутного государства, объяснявшие этот странный факт только одной необыкновенно ловкой политикой австрийских властей, исходивших из принципа divide et impera <Разделяй и властвуй (лат.)>, теперь точно вспом нили слова одного из славянских патриотов: Если бы Австрии не существовало, ее надо было бы создать.

Неужели мы не прочли под этими строками горького упрека славянству, его исконной розни? Ведь славянский патриот именно и хотел сказать, что славянские народы не могут из-за старых семейных распрей прийти к соглашению и их покушения друг на друга могут быть предотвращены лишь чужой нейтральной властью.

Я боюсь не автономии, а ее радикализма у нас, я боюсь нашего равнодушия к интересам общим, узкосемейного эгоизма.

Дело не в том, что губернии, в которой проживают теперь малороссы, объединятся под общим названием; назовите, если хотите, нынешние губернии полками, староствами, уездами -- сотнями, поветами, заведите даже местный сейм, местные думы -- дело не в названиях, дело в том, что узкоместные патриоты не способны понимать значения нации, национального единства, необходимости теперь более, чем когда-либо, единого русского государства.

Самым радикальным из них мерещится отдельное, самостоятельное малорусское государство, но этих немного, и их стремления не встретят сочувствия у остальной малорусской интеллигенции -- более трезвой, имеющей исторические знания, исторический flair, пример Польши у них перед глазами. Не будут ли у нас центробежные стремления преобладать над центростремительными?

Конечно, нации, национального единства нельзя создать силой, нельзя заставить отдельные народы составить нацию. Необходимо ясное сознание, что такого единства требуют самые существенные интересы племен, народов, соединенных в одно государство. При таком ясном понимании тип государства и не имеет особого значения, оно будет прочно, раз отдельные части его ясно понимают, что жизненные интересы их непреодолимо требуют такого единства.

Всемирный мир, братство народов, о котором мечтают идеалисты и на котором теперь строят победу Германии провокаторы, немецкие шпионы, еще много столетий будет утопией. А пока разделение Руси на автономные области, из которых в некоторых, в силу нашей исконной розни, течения центробежные будут преобладать над центростемительными, ослабит государство настолько, что Германия, никогда не отказывающаяся от своих планов мировой гегемонии, позавтракает одной частью, пообедает другой и поужинает третьей, а наша Русь, собранная вековыми усилиями наших предков, ставшая мировой державой, трудами наших лучших людей начавшая вырабатывать оригинальный тип культуры превратится в провинцию, улус орды немецких юнкеров, как она была улусом татар.

Вот почему я повторяю и готов это повторить тысячи раз:

1. Наша нынешняя задача -- создать не силой, а убеждением сплоченную нацию из всех народов, составляющих наше государство.

2. При национальном единстве в правовом государстве местные племенные интересы не пострадают; при сознательной, дружной работе для одной общей цели все местные особенности могут беспрепятственно развиваться. Что может иметь правовое государство против развития местного языка, местных обычаев, против религиозных обрядов отдельных национальностей?

3. Ярые националисты исходят из утверждения, что все добытки местного хозяйства должны идти только на нужды исключительно своих. Но ведь государство дает защиту всем, оно страхует безопасность отдельных частей, отдельных лиц; средств местных органов недостаточно для такой страховки, и они, не имея возможности принять на страх имущество и жизнь своих сочленов, перестраховывают их у государства -- более крупного страхового общества.

4. Народная масса к вопросам политическим, формам общественного и местного устройства совершенно равнодушна. Для нее самые важные вопросы жизни -- вопросы экономические. А естественно, что только в крупном государстве такие вопросы могут получить наиболее благоприятное для народа разрешение (например, при насыщении данной территории населением -- эмиграция в другие области государства).

5. История не идет назад. Фантазерам-утопистам мерещится возрождение старой Гетманщины, в которой якобы население жило на совершенно демократических началах и благоденствовало. Такие фантазеры очень плохие историки. Хорошо демократическое устройство с бесконтрольной старшиной во главе, собравшей колоссальные латифундии, на которых работали, в сущности, те же крепостные-посполитые!

6. Земли, занятые малорусским населением, очень обширны; у них нет общих экономических интересов; такие интересы отдельные области Малороссии имеют с близлежащими областями, занятыми родственными и не родственными народами, населяющими Русь, а поэтому автономия на исключительно племенных началах пошла бы во вред экономическим интересам местного населения. Автономия Малороссии, занимающей огромный регион, ослабила бы единство и мощь всего государства, особенно теперь, в его тяжелые минуты, и надолго после войны, когда нам придется переживать долгий экономический кризис, вызванный теперешней ужасной борьбой народов, а узкие местные патриоты, для которых вопрос власти, личного самолюбия выше интересов народа, стали бы употреблять все силы к обострению отношений отдельных ветвей русского народа, тормозили бы стремление наше к созданию из наших отдельных этнографических элементов одной нации.

Профессор И.А.Линниченко

Оригинал здесь