Книговод

Обозрение русской литературы за 1850 год

Гаевский Виктор Павлович


  

ОБОЗРѢНІЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ЗА 1850 ГОДЪ.

  

РОМАНЫ, ПОВѢСТИ, ДРАМАТИЧЕСКІЯ ПРОИЗВЕДЕНІЯ, СТИХОТВОРЕНІЯ.

   Въ обозрѣніи беллетристическаго отдѣла русской литературы за 1850 годъ, мы намѣрены коснуться и замѣчательнѣйшихъ произведеній 1849 года, о которыхъ не было сказано въ прошлогоднемъ нашемъ обозрѣніи. Но прежде всего мы должны сдѣлать оговорку.
   Значительная часть произведеній, о которыхъ намъ предстоитъ говорить, была помѣщена въ нашемъ журналѣ. Говорить въ журналѣ о произведеніяхъ его сотрудниковъ считается нѣкоторыми у насъ не совсѣмъ удобнымъ: обыкновенно это называется самохвальствомъ, потому что едва ли редакція какого бы то ни было журнала согласится не хвалить этихъ произведеній, а высказать имъ всю, даже горькую, правду. Безъ сомнѣнія, нельзя не признать такого убѣжденія основательнымъ, и, кажется, нѣтъ надобности распространяться въ доказательствахъ его истинности. Но какъ ни неопровержимо оно въ сущности, а нельзя не сдѣлать одной оговорки. Если справедливо, что русская литература почти исключительно сосредоточивается въ журналахъ, то каждый изъ нихъ, отдавая отчетъ о состояніи нашей словесности, необходимо долженъ коснуться своего собственнаго участія въ общей литературной дѣятельности. Исчислимъ здѣсь лучшихъ нашихъ повѣствователей и романистовъ, дѣйствующихъ въ настоящее время, и о которыхъ не можетъ умолчать критикъ, заговоривъ о современной русской словесности. Вотъ они: А--въ, Авдѣевъ, Вельтманъ, Гончаровъ, Григоровичъ, Дружининъ, Загоскинъ, Меншиковъ, Островскій, Писемскій, графъ Соллогубъ, Станицкій, Евгенія Туръ, Тургеневъ. Изъ числа названныхъ литераторовъ -- двое, гг. Островскій и Писемскій, только въ прошломъ году появились, а всѣ остальные, за исключеніемъ двухъ, означенныхъ косыми литерами, участвовали трудами своими въ "Современникѣ", въ теченіи литературнаго періода, о которомъ намъ приходится говорить. Итакъ, еслибъ намъ вздумалось обойти произведенія, помѣщенныя въ нашемъ журналѣ, то осталось бы говорить только о четырехъ авторахъ. Мы привели въ примѣръ беллетристику, тоже самое повторится и съ учеными и съ критическими статьями. Само собою разумѣется, что говорить о трехъ литераторахъ и умалчивать о десяти, не менѣе замѣчательныхъ, не значитъ дѣлать "обзоръ литературы": главное достоинство и цѣль подобныхъ обзоровъ -- полнота или по крайней мѣрѣ обозначеніе важнѣйшихъ, характеристическихъ явленій, дающее возможность получить понятіе о состояніи всей литературы въ данный періодъ. Поэтому, что бы ни говорили люди, мало вникающіе въ дѣло, журналы не могутъ умалчивать о своихъ сотрудникахъ, если только въ числѣ ихъ имѣютъ такихъ, произведенія которыхъ носятъ на себѣ характеристическія отличія обозрѣваемаго періода литературы.
   Таковы соображенія, обязывающія насъ, говоря о замѣчательныхъ литературныхъ явленіяхъ 1849 и 1850 годовъ, возобновить въ; памяти нашихъ читателей и нѣсколько сочиненій, помѣщенныхъ въ "Современникѣ": это необходимо, какъ для полноты обзора, такъ и для того, чтобы отчасти показать ту долю, которую этотъ журналъ принесъ -- говоря стариннымъ выраженіемъ -- въ драгоцѣнную сокровищницу русской литературы. Мы постараемся при этомъ, случаѣ, указывая на достоинства этихъ произведеній, избѣгнуть предосудительнаго самохвальства; и это тѣмъ болѣе, будетъ для насъ легко, что большая часть писателей, о которыхъ мы намѣрены сказать нѣсколько словъ, пріобрѣли уже общую извѣстность.
   Начнемъ съ романовъ.
   Къ числу беллетристическихъ произведеній 1849 года принадлежитъ романъ писателя весьма заслуженнаго, съ которымъ давно и коротко знакомы русскіе читатели. Мы говоримъ о романѣ г. Загоскина: "Русскіе въ XVIII столѣтіи". Представляемъ его содержаніе.
   Эпоха, избранная авторомъ, есть 1711 годъ, время воины нашей съ Турціею. Около нея г. Загоскинъ хотѣлъ сгруппировать какъ событія романическія, такъ и нѣсколько лицъ, которыя могли бы выразить различныя господствовавшія тогда понятія о преобразованіяхъ Петра. Мысль прекрасная; но кто не знаетъ, что во всякомъ произведеніи основная мысль получаетъ всю свою важность отъ той формы, въ которой она представлена. Посмотримъ, какъ авторъ развилъ эту мысль.
   Въ селѣ Знаменскомъ, неподалеку отъ Москвы, живетъ пожилой окольничій Максимъ Петровичъ Прокудинъ. Это человѣкъ ума простого, но свѣтлаго, души добродѣтельной; сильно любящій старину, противъ которой вооружились предпринятыя великимъ царемъ новыя учрежденія, онъ въ тоже время неограниченно преданъ Петру; охуждая всякое нововведеніе, онъ порицаетъ его единственно но убѣжденію въ превосходствѣ стараго порядка; но онъ не фанатикъ; его убѣжденія уступаютъ передъ доводами.
   Дѣйствіе открывается сценой въ селѣ Знаменскомъ: Прокудинъ играетъ въ шашки съ своимъ дворецкимъ Кулагой. Изъ ихъ разговора мы узнаемъ, что у стараго окольничаго есть сестра Аграфена Петровна Ханыкова и племянница Ольга Дмитріевна Запольская. Эта дѣвушка -- героиня романа -- принадлежитъ къ числу самыхъ блѣдныхъ дѣйствующихъ въ немъ лицъ. Живя въ Москвѣ, и тетка и племянница поддались заманчивости свѣтской жизни на заморскій ладъ: онѣ носятъ иностранныя платья и ѣздятъ на ассамблеи въ Нѣмецкой слободѣ. Всѣ эти подробности описаны въ письмѣ, полученномъ Прокудинымъ отъ пріятеля его Рокотова, и, безъ сомнѣнія, должны были возбудить сильное неудовольствіе въ старомъ дядѣ; но болѣе всего оскорбило его извѣстіе, что за молоденькой племянницей ухаживаетъ какой-то гвардейскій прапорщикъ. Пока тянется этотъ разговоръ, на дворѣ Прокудина показался проѣзжій. Это Василій Михайлычъ Симской, прапорщикъ Преображенскаго полка, заѣхавшій въ Знаменское случайно на пути изъ Петербурга. Первое знакомство старика съ молодымъ офицеромъ очень невыгодно для послѣдняго: его рѣчь, на половину смѣшанная съ иноземными словами, его преданность нововведеніямъ, даже слишкомъ вѣжливое обхожденіе,-- все не нравится Прокудину. Однако, по русскому обычаю, гость принятъ ласково, напоенъ, накормленъ и чѣмъ-свѣтъ уѣзжаетъ въ Москву. Очевидно, Симской заѣзжаетъ такъ, ни за чѣмъ. Въ Москвѣ мы опять видимъ его въ домѣ своего дяди Данилы Никифорыча Загоскина, въ ту самую минуту, когда тотъ увлеченный духомъ времени, выбрилъ себѣ бороду,-- событіе очень важное, послужившее причиною слезъ для почтенной супруги Загоскина, источникомъ удовольствія для племянника и поводомъ къ довольно скучнымъ толкамъ о бородѣ. Оставшись наединѣ съ Симскимъ, Загоскинъ объявляетъ ему о предстоящей въ тотъ вечеръ ассамблеѣ у нѣмца Гутфеля. Прапорщикъ въ восторгѣ, который заставляетъ дядю догадаться, что нѣмецкія вечеринки черезчуръ по сердцу молодому племяннику; это наводитъ его на подозрѣніе, не приглянулась ли Симскому какая ни будь красоточка, а Симской тотчасъ же сознается, что ему полюбилась молодая дѣвушка, по имени Ольга Дмитріевна, которую онъ уже встрѣчалъ на ассамблеяхъ Гутфеля. Дядя разсказываетъ ему, что эта Запольская -- племянница Прокудина, у котораго Симской ночевалъ наканунѣ.
   На вечеринкѣ, Симской встрѣчается съ Ольгой Дмитріевной. Читатель можетъ легко догадаться, что молодые люди нравятся другъ другу; они краснѣютъ отъ самыхъ темныхъ намековъ, танцуютъ вмѣстѣ довольно часто; но для любви необходимы препятствія....
   Прокудинъ пріѣзжаетъ въ Москву и останавливается у пріятеля своего Рокотова. Дѣло было объ масляницѣ, и къ хозяину съѣзжаются гости на блины: идутъ совершенно посторонніе толки объ учрежденіи Сената и другихъ нововведеніяхъ. Когда же Рокотовъ и Прокудинъ остаются одни, первый сватаетъ за Ольгу пріятеля своего князя Шелешпанскаго, богатаго недоросля лѣтъ сорока. Какъ ни сильны доводы Рокотова, Прокудинъ не очень поддается на его предложеніе и, отложивъ свое рѣшеніе до другого времени, отправляется къ сестрѣ своей Ханыковой, съ намѣреніемъ взять отъ нея свою племянницу. Между тѣмъ у Ханыковой въ гостяхъ Данила Никифорычъ Загоскинъ, который, отъ имени Симскаго, проситъ также ольгиной руки. Едва Ханыкова успѣла посовѣтовать Загоскину обратиться прямо къ Прокудину, какъ является самъ Максимъ Петровичъ. Встрѣча его съ Загоскинымъ, обрившимъ себѣ бороду, немало удивляетъ старика; снова идутъ толки о преобразованіяхъ петровыхъ; но дѣло доходитъ и до сватовства. Разумѣется, Прокудинъ отказываетъ напрямикъ, потому что, не можетъ ждать ни добра, ни счастья для своей племянницы отъ родства съ онѣмечившимися людьми. Пріятели разстаются въ совершенной ссорѣ.
   Вѣсть объ отказѣ сильно поразила Симскаго; съ горя онъ идетъ гулять и дорогой встрѣчаетъ своего однополчанина Мамонова, присланнаго въ Москву забирать на службу недорослей изъ дворянъ, которые подъ разными предлогами отъ нея отбываютъ. Пріятели заходятъ въ квартиру Мамонова, гдѣ встрѣчаютъ сваху Игнатьевну, потому что Мамоновъ, между дѣломъ, забавляется сватаньемъ. Слово за словомъ, рѣчь заходитъ объ Ольгѣ. Сваха подъ секретомъ разсказываетъ, что она просватана за князя Шелешпанскаго. Такое извѣстіе окончательно поражаетъ Симскаго, и онъ отправляется изъ Москвы на войну, но при самомъ выѣздѣ встрѣчаетъ дорожный возокъ, въ которомъ сидѣли Прокудинъ и Ольга.
   Въ тоже самое утро Мамоновъ, знакомый уже съ Ханыковой, пріѣзжаетъ поздравить ее съ помолвкой Ольги за князя Шелешпанскаго, но тутъ же вспоминаетъ, что имя этого недоросля помѣщено, въ данномъ ему отъ Сената спискѣ, въ числѣ лицъ, укрывающихся отъ службы. Извѣстіе о такомъ неожиданномъ сватовствѣ очень не по сердцу Ханыковой, и Мамоновъ обѣщаетъ поймать Шелешпанскаго. Разговоръ ихъ происходитъ въ присутствіи Ардальона Михайлыча Обинякова. Такъ какъ этотъ Обиняковъ и доносчикъ, и крючокъ, и сплетникъ, то онъ, въ надеждѣ чѣмъ нибудь поживиться, тотчасъ же отправляется къ Шелешпанскому и объявляетъ о грозящей ему бѣдѣ. Недоросль въ отчаяніи, а Обиняковъ, настращавъ его достаточно, предлагаетъ свои услуги и обѣщаетъ скрыть его отъ поисковъ Мамонова. Хитрость Обинякова очень проста: у Шелешпанскаго подъ Москвою нѣсколько деревень, и стало быть ему нетрудно будетъ переѣзжать изъ одной въ другую и такимъ образомъ избѣгать своихъ сыщиковъ. Разумѣется, Обиняковъ не преминулъ за такую услугу взять съ князя нѣсколько денегъ.
   Этимъ оканчивается первая часть.
   Прокудинъ съ племянницей живетъ въ деревнѣ. Рокотовъ, о святой недѣлѣ, пріѣзжаетъ къ Максиму Петровичу снова сватать князя Шелешпанскаго за Ольгу. Прокудинъ отговаривается, ссылаясь на то, что Запольская не хочетъ выходить замужъ, и признается, что она вздыхаетъ по Симскомъ. Рокотовъ, въ надеждѣ поколебать непреклонность старика, бранить всѣ ассамблеи и нѣмецкій образъ жизни и рѣшается на хитрость: въ присутствіи Ольги, онъ разсказываетъ, что Симской на комъ-то женится. Запольская, встревоженная, уходитъ въ свою комнату; Прокудинъ, нѣжно любящій свою племянницу, боится за ея здоровье, а Рокотовъ, очень довольный своей выдумкой, возвращается въ свою деревню. Дѣйствительно, хитрость его удастся: черезъ нѣсколько дней Ольга, оскорбленная невѣрностью любимаго человѣка, изъявляетъ согласіе выйти за Шелешпанскаго. Наступаетъ Ѳомина недѣля. Все готово къ сватьбѣ. Все Знаменское на ногахъ. Ждутъ жениха. Наконецъ пріѣзжаетъ и онъ, встрѣчаемый торжественно свитой Прокудина и всѣми крестьянами. Шелешпанскій, выпивъ цѣлую ендову инбирнаго меду и скушавъ фунтика три изюму, выходитъ провѣтриться за вороты, въ сопровожденіи дворецкаго Кулаги. Вдругъ они замѣчаютъ, что кто-то ѣдетъ по московской дорогѣ. Это служилые люди. Князь Шелешпанскій, боясь, что они именно его-то и отъискиваютъ, прячется въ овинной ямѣ. Между тѣмъ въ комнатѣ Прокудина происходитъ другая сцена: туда является начальникъ воинской команды, Мамоновъ, съ требованіемъ выдать князя Шелешпанскаго. Сватьба разстроивается, потому что, несмотря на убѣжденія Рокотова, Максимъ Петровичъ слышать не хочетъ о женихѣ, который укрывается отъ своего долга.
   Но что дѣлаетъ Симской? онъ боленъ и живетъ въ городѣ Сорокѣ у богатой вдовы Смарагды-Хереско. Красавица кукона влюблена въ него; но онъ продолжаетъ любить свою Ольгу, хотя и увѣренъ, что она давно уже стала женою Шелешпанскаго. Едва оправившись отъ болѣзни, Симской отправляется въ дѣйствующую армію; ни любовь, ни мольбы Смарагды не могутъ удержать его; онѣ только подвергаютъ его лишнимъ опасностямъ. Въ кукону Хереско влюбленъ бояръ Алеско Палади, который видѣлъ молодого гвардейца и поклялся убить его. Приготовляясь къ отъѣзду, Симской отправляется въ городъ, по на возвратномъ пути встрѣчаетъ цыганскій таборъ. Въ то самое время, какъ молодая цыганка гадаетъ ему, раздается выстрѣлъ, и пробитая насквозь шляпа слетаетъ съ головы Симскаго: этотъ выстрѣлъ сдѣланъ бояромъ Палади. Но чудомъ спасенный Симской отправляется въ армію. Здѣсь онъ получаетъ порученіе отвезти Сенату тотъ знаменитый указъ, которымъ великій царь, окруженный подъ Прутомъ турецкимъ войскомъ, повелѣвалъ своему народу не исполнять его повелѣній, еслибъ они присланы были изъ плѣна. Дорогой, Симской, по совѣту своего провожатаго, заѣзжаетъ въ домъ Смарагды Хереско, гдѣ сталкивается съ бояромъ Палади. Этотъ, конечно, хочетъ тотчасъ же убить его, но едва успѣваетъ достать пистолетъ, какъ въ ворота входитъ турецкій ага. Онъ велитъ отправить плѣннаго въ главный лагерь. Между тѣмъ Смарагда умоляетъ Палади спасти Симскаго; она даже клянется выйти за ненавистнаго бояра, лишь бы живъ былъ милый ей русскій. Палади соглашается; онъ освобождаетъ плѣннаго; но въ ту же минуту снова является турецкій ага, который догадывается объ измѣнѣ хитраго бояра: Палади на томъ же мѣстѣ падаетъ ея жертвой, а Симскаго немедленно отсылаютъ въ лагерь. Въ это время съ турками былъ заключенъ миръ, и визирь, думая, что Симской отправленъ въ Москву съ указомъ о скорѣйшемъ сборѣ податей, отпускаетъ его.
   Въ Москвѣ Симской, узнавъ отъ Мамонова, что Шелешпанскому, просватанному на Ольгѣ, грозитъ опасность быть насильно взятымъ на службу и даже лишиться всего своего имѣнія, объявляетъ объ этомъ Прокудину. Максимъ Петровичъ, тронутый великодушіемъ молодого человѣка, соглашается выдать за него Ольгу, которая, разумѣется, въ восторгѣ, что Симской остался ей вѣрнымъ. Въ заключеніе, мы узнаемъ, что и Смарагда Хереско вышла за Мамонова.
   Таковъ остовъ новаго романа г. Загоскина. Читателямъ извѣстно, что г. Загоскинъ, владѣетъ хорошимъ слогомъ, котораго правильность прекрасно соединяется съ увлекательнымъ балагурствомъ, совершенно русскимъ. Прекрасный слогъ составляетъ главное достоинство и новаго произведенія его, о которомъ мы не будемъ распространяться: вдаваться въ подробности значитъ повторять то, что много разъ было сказано о прежнихъ произведеніяхъ того же автора; а онъ со времени появленія "Юрія Милославскаго" нисколько не измѣнился въ своихъ литературныхъ произведеніяхъ: тѣже достоинства, столь любимыя читателями, тѣже недостатки, даже построеніе романа тоже самое.
   Къ 1849 году принадлежитъ романъ "Три Страны Свѣта", соч. Н. Некрасова и Н. Станицкаго. Мы можемъ сказать о немъ только слѣдующее: кромѣ трехъ тысячъ экземпляровъ, отпечатанныхъ въ журналѣ, "Трехъ Странъ Свѣта" разошлось еще до тысячи экземляровъ, отпечатанныхъ отдѣльно, и такъ какъ требованія еще продолжаются, то авторы нынѣ приступили къ новому изданію своего романа.
   Кромѣ участія въ романѣ "Три Страны Свѣта", г. Станицкій напечаталъ въ 1849 и 1850 годахъ разсказъ "Жена Часового Мастера" (Совр. 1849, No II), повѣсть: "Пасѣка" (Совр. 1849, No XI), разсказъ "Необдуманный Шагъ" (Совр. 1850, I) и разсказъ "Капризная Женщина" (Совр. 1850, No XI).
   Однимъ изъ самыхъ ревностныхъ дѣятелей на поприщѣ беллетристики, если не въ прошломъ, то въ два предшествовавшіе года, былъ г. Вельтманъ. Въ 1848 и 1849 годахъ онъ окончилъ свой многотомный романъ "Саломея" и напечаталъ нѣсколько частей своего новаго романа "Чудодѣй".
   Г. Вельтманъ такъ давно извѣстенъ въ русской литературѣ, что теперь казалось бы совершенно лишнимъ предлагать характеристику его таланта; но мы рѣшаемся высказать ее, особенно потому, что начало и блистательнѣйшая пора авторской дѣятельности г. Вельтмана слишкомъ отдалены отъ современности, такъ что, можно думать, безъ оскорбленія его достоинствъ, едва ли большинство читателей сохранило отчетливое воспоминаніе объ его первыхъ произведеніяхъ, заслужившихъ ему извѣстность.
   Затѣйливость воображенія -- вотъ въ двухъ словахъ главнѣйшая черта таланта г. ВеІьтмана. Дѣйствительно, если вы не забыли содержанія произведеній его; "Кащея Безсмертнаго", "Странника", "Святославича-вражьяго питомца"., "Сердца и Думки", "Александра Филипповича Македонскаго", то вы помните, что въ нихъ всего болѣе поражала насъ затѣйливость вымысла, доходившая даже до причудливости. Г. Вельтману почти исключительно нравится міръ сказочный,-- міръ, гдѣ воображенію разгулъ привольный. Наша почти фантастическая старина, такъ доступная для сказки, была особенно ему пріятна. И не только въ романѣ, а даже въ историческихъ и филологическихъ догадкахъ и замѣткахъ, разбросанныхъ въ разныхъ сочиненіяхъ, г. Вельтманъ никогда не могъ избавиться отъ исключительнаго преобладанія своего воображенія надъ всѣми другими способностями. Зато, вспомните, какіе невиданные и неслыханные узоры вышивало оно на канвѣ старины и сказки!
   Какъ узоры, выведенные талантомъ несомнѣннымъ и замѣчательнымъ, они часто бывали прекрасны; но, увы! совершенства нѣтъ ни въ чемъ. Какой-то умный человѣкъ сказалъ, что избытокъ, также, какъ и недостатокъ, иногда служить признакомъ слабости; другими словами, сдѣлать болѣе, чѣмъ нужно, тоже, что.?. сдѣлать слишкомъ мало. Эти слова, которыхъ справедливость часто оправдывается на дѣлѣ, какъ нельзя лучше могутъ быть приложены кд" чрезмѣрной затѣйливости г. Вельтмана.
   Задача искусства -- возсозданіе дѣйствительности. Спрашивается, достаточно ли одного воображенія для выполненія этой задачи? Конечно, нѣтъ.
   Воображеніе есть простая, общая всѣмъ людямъ способность творить образы, для созданія которыхъ матеріяломъ служатъ природа, дѣйствительность. Первоначальная дѣятельность воображенія заключается въ отраженіи формъ дѣйствительно существующихъ предметовъ. Отпечатлѣвая на себѣ эти предметы, воображеніе, при помощи памяти, удерживаетъ полученныя впечатлѣнія и даже возобновляетъ ихъ по прошествіи долгаго времени. Въ этомъ случаѣ образованіе впечатлѣній можетъ быть сравнено съ дѣйствіемъ дагерротипа, гдѣ видимая форма предметовъ, отпечатлѣваясь на металлической пластинкѣ, удерживается на ней постоянно. Но этимъ непосредственнымъ творчествомъ или отраженіемъ предметовъ не ограничивается работа воображенія. Оно, при помощи ума, сочетаетъ (комбинируетъ) отпечатлѣнные и удержанные на немъ памятью образы, увеличиваетъ и уменьшаетъ ихъ, сравниваетъ подобные и противополагаетъ различные, для тою, чтобы изъ этого сочетанія создавать новые образы. Это -- творчество посредственное. Образы, созданные воображеніемъ въ этой сферѣ дѣятельности, уже не составляютъ точнаго отраженія дѣйствительности: она является въ нихъ измѣненною. Такимъ путемъ составился весь запасъ образовъ, начиная отъ такъ называемаго фигурнаго языка до фантастическаго міра, этого миража дѣйствительности, гдѣ образы существующихъ предметовъ до того увеличены и уменьшены, такъ измѣнены и сплетены между собой, что часто теряютъ всякое подобіе съ своими первообразами. Это сфера вымысла.
   Возраженіе, какъ ясно доказываетъ сотворенный имъ міръ фантастическій, есть едва ли не самая ненасытная изъ всѣхъ человѣческихъ способностей. Оно всегда неугомонно-дѣятельно. Все доводить до крайности есть его наслажденіе, и нѣтъ такой крайности, которой бы достигнуть оно не отважилось: какъ будто безпрерывная производительность только болѣе раздражаетъ, чѣмъ удовлетворяетъ его. Таково оно въ жизни практической, въ искусствѣ, въ литературѣ. Но если такова прихотливость, необузданность его, то очевидно, что его одного недостаточно для поэтическаго творчества, которое требуетъ красоты, мѣры въ созданіяхъ, тогда какъ въ одиночествѣ ему всегда легко дойти до чудовищности. Очевидно, что поддаться исключительному его преобладанію значитъ распроститься съ здравымъ смысломъ и вкусомъ.
   Въ общежитіи постоянно, а въ литературной критикѣ очень часто смѣшиваютъ воображеніе съ фантазіею, между тѣмъ какъ ихъ различіе существенно важно при оцѣнкѣ поэтическихъ произведеній.
   Фантазія не создаетъ образовъ: она въ искусствѣ тоже, что начало жизни въ органической природѣ. Какъ въ природѣ ни одно тѣло не можетъ производить, если нѣтъ въ немъ этого начала, такъ въ искусствѣ безъ фантазіи художественное творчество недостижимо.
   Она есть способность высшая, которой вся творческая сила заключается въ оживленіи произведеній всѣхъ прочихъ душевныхъ способностей, въ возведеніи этихъ произведеній, на степень созданій художественныхъ; потому она составляетъ исключительную принадлежность художника и предводитъ всѣми остальными душевными способностями. Всѣ онѣ соединяются для того, чтобы помочь ея проявленію. Воображеніе даетъ ей созданные имъ образы; умъ приноситъ ей мысль, выработанную имъ изъ познанія дѣйствительности; при дѣятельности фантазіи онъ уже не ограничивается, какъ при изолированной дѣятельности воображенія, однимъ комбинированіемъ: мысль его является не отрывочною, не разрозненной), а столько стройною и цѣлою, на сколько самъ онъ въ познаніи могъ приблизиться къ единству, неразрушимому порядку и послѣдовательности природы. Память вызываетъ весь сохраненный ею запасъ впечатлѣній. Чувство согрѣваетъ вымышленные воображеніемъ образы и наблюденія ума. Вкусъ полагаетъ мѣру образамъ и чувству. Даже самая воля, затронутая на дѣятельность, не перестаетъ возбуждать къ ней всѣ прочія способности до тѣхъ поръ, пока не достигается цѣль работы, предпринятой подъ предводительствомъ фантазіи.
   При такомъ-то дружескомъ участіи способностей производятся художественныя созданія и фантазія вливаетъ въ нихъ свою силу, силу жизни. Эти созданія, носящія на себѣ образъ и подобіе дѣйствительности, уже составляютъ не просто матеріяльно-вѣрное отраженіе ея: нѣтъ, они сами по себѣ полны жизни и истины; они до того похожи на дѣйствительность, что имъ недостаетъ, такъ сказать, только составныхъ химическихъ частей матеріи, чтобы стать дѣйствительными существами.
   Пусть даже погрѣшитъ при этомъ творчествѣ иная способность,-- жизненность, влитая фантазіею въ созданіе, спасетъ его отъ смерти, заставитъ забыть ту или другую невѣрность. Такъ пусть отъ незнанія исторіи римляне Шекспира не похожи на римлянъ древнихъ: они люди возможные, а человѣку, какъ говоритъ Гёте, пристала и римская тога; пусть холодны, почти безтѣлесны жители дантова ада: это также люди. И Шекспиръ и Дантъ -- поэты-художники: въ рожденіи ихъ созданій участвовала животворящая сила фантазіи, а не одно воображеніе. Ихъ созданія полны жизни, тогда какъ дѣти воображенія -- большею частію младенцы мертвые, или младенцы-уроды.
   Эта творческая фантазія, составляющая необходимую стихію таланта поэтовъ-художниковъ, только рѣдко встрѣчается у писателей второстепенныхъ, у такъ называемыхъ беллетристовъ. Участіе ея въ ихъ твореніяхъ бываетъ замѣтно только въ подробностяхъ, въ изображеніи отдѣльныхъ характеровъ, сценъ, картинъ природы, и никогда въ цѣломъ.
   Этой-то фантазіи не находимъ мы и у г. Вельтмана или, пожалуй, находимъ ее только въ слабой степени. У него изъ цѣлаго хора способностей, которымъ, какъ мы видѣли, у поэтовъ-художниковъ предводитъ фантазія, впереди всѣхъ идетъ воображеніе. Воображенію помогаютъ память и наблюдательность ума; но чувство и вкусъ всего чаще отсутствуютъ. Оттого, несмотря на множество прекрасно обрисованныхъ частностей, безпрерывно попадаются характеры эксцентрическіе, совершенно небывалые, неестественные, а главное -- изъ всѣхъ его произведеній ни одно не скрѣплено одною рельефною мыслію, не проникнуто глубокимъ, горячимъ чувствомъ, жизненностію фантазіи.
   Г. Вельтманъ часто впадаетъ въ невѣроятное, но зато рѣдко выкупаетъ его истинностію своихъ характеровъ и еще менѣе выдерживаетъ онъ ихъ отъ начала до конца. Воображеніе его, въ порывахъ игривости, засыплетъ васъ подробностями, часто удачными, образами красивыми, но въ тоже время утомитъ васъ своею плодовитостію, оскорбитъ вкусъ вашъ неестественностію и причудливостію.
   Послѣ этого по возможности краткаго опредѣленія таланта г. Вельтмана, мы скажемъ нѣсколько словъ о самыхъ "Приключеніяхъ".
   Изъ числа достоинствъ ихъ на первомъ планѣ стоитъ мастерская отдѣлка нѣкоторыхъ эпизодовъ и второстепенныхъ характеровъ. Она свидѣтельствуетъ какъ объ изобрѣтательности автора, такъ и объ его наблюдательности. Въ этомъ отношеніи особенно замѣчательны изображенія лицъ, принадлежащихъ къ простонародью, купечеству и бѣдному классу военнаго сословія.
   Далѣе обращаетъ на себя вниманіе разговорный языкъ, мѣстами до такой степени вѣрный, такъ хорошо подслушанный въ дѣйствительности, что не вѣришь, будто читаешь писанную, а не слышишь умную рѣчь человѣческую. Если бы не излишняя натянутость, если бы не желаніе смастерить иногда неудачную остроту и не ложность въ изображеніи нѣкоторыхъ характеровъ, препятствующая самой естественности разговора, то въ отношеніи къ языку очарованіе было бы полное.
   Не можемъ не похвалить также намѣреніе автора какъ вообще обнять по возможности во всей полнотѣ кругъ той дѣйствительности, съ которою соприкоснулись приключенія двухъ главныхъ героевъ его романа, такъ и въ частности очертить дѣятельность всѣхъ участвующихъ въ немъ лицъ. Отъ этого романъ принялъ видъ сборника иногда очень живо набросанныхъ отдѣльныхъ біографій, сшитаго двумя большими нитями приключеній двухъ главныхъ героевъ. Это напоминаетъ нѣсколько манеру знаменитаго Лесажа въ его "Жиль-Блазѣ"; но г. Вельтманъ умѣлъ остаться въ этомъ отношеніи самобытнымъ. Его отступленія, излагаемыя не въ видѣ однообразныхъ описаній и разсказовъ, а въ цѣломъ почти непрерывномъ рядѣ сценъ, часто очень живо занимаютъ читателя. Не будь иногда опять той же лишней плодовитости, эти біографическіе драматизированные очерки не были бы утомительны. При ихъ множествѣ и длиннотѣ, нельзя иногда удержаться отъ досаднаго чувства, когда авторъ своевольно, единственно изъ за того только, что его воображенію хочется погулять тамъ, гдѣ оно еще не гуляло, отвлекаетъ васъ отъ главной нити разсказа. Загляните въ романы Вальтеръ-Скотта. Онъ также останавливается на всѣхъ подробностяхъ, которыя попадаются на пути его разсказа, онъ также не пропускаетъ случая заставить васъ присутствовать при каждой сценѣ, которою можетъ обрисовать изображаемые имъ характеры, или эпоху описываемаго событія; но никогда вы не чувствуете утомленія. Вы оканчиваете одну главу его романа на самомъ любопытномъ мѣстѣ, гдѣ вамъ такъ сильно хотѣлось знать, что будетъ съ дѣйствующими лицами; но великій романистъ вдругъ отрываетъ васъ отъ нихъ и переводитъ въ общество другихъ людей; вы сперва досадуете за это на автора; но эти другіе люди были оставлены вами также въ занимательномъ положеніи , и вы безъ сожалѣнія гонитесь за ними до тѣхъ поръ, пока, утомленные физически и никогда нравственно, не доходите до конца романа.
   Г. Вельтманъ въ своихъ прогулкахъ иногда разскажетъ вамъ эпизодъ увлекательный, но зато иной разъ проведетъ васъ по разнымъ мытарствамъ, по возвращеніи изъ которыхъ вы чувствуете неизъяснимо непріятное чувство.
   Хотя авторъ "Приключеній" и написалъ въ своемъ предисловіи, что книга его есть собраніе неопредѣленныхъ личностей, рѣзко отдѣляющихся отъ общества своею нравственною и физическою наружностію, странностію и даже безобразіемъ, и что этому соотвѣтствуетъ и вымыселъ самыхъ приключеній, однако, нельзя не замѣтить, что ни критика, ни читатель не могутъ принять этихъ словъ въ оправданіе невѣроятностей, которыми весь романъ довольно обиленъ. Какъ бы ни были странны и безобразны личности, какъ бы рѣдко ни встрѣчались онѣ въ дѣйствительности, даже если бы ихъ никто никогда не видѣлъ, но онѣ должны быть таковы, какими могутъ быть. Далѣе предѣловъ возможности воображеніе не имѣетъ права уноситься. Умъ и здравый смыслъ вопіютъ за истинность и требуютъ, чтобы имъ давали правду даже въ вымыслѣ, показывали людей даже въ царствѣ призраковъ, какъ выразился, не помню, какой то критикъ.
   Мы не станемъ придираться въ частности къ нѣкоторымъ невѣроятностямъ, потому что онѣ подаютъ иногда г. Вельтману поводъ къ прекраснымъ эпизодамъ; но мы только спросимъ: неужели эти несообразности, преувеличенія неизбѣжны, неужели авторъ не можетъ угомонить своего воображенія?
   Однако, относя многія погрѣшности обоихъ эпизодовъ романа г. Вельтмана къ излишней затѣйливости воображенія, несдерживаемаго строгою обдуманностію и вкусомъ, нельзя пропустить безъ вниманія и нѣкотораго умышленнаго искаженія дѣйствительности.
   У насъ состояніе общества, въ разныхъ слояхъ его, составляетъ любимую тему сочинителей романовъ и повѣстей, такъ что историческій элементъ мало въ нихъ участвуетъ. Число романовъ и повѣстей съ содержаніемъ, заимствованнымъ изъ исторіи, ограниченно и извѣстно всѣмъ на перечетъ, тогда какъ, можно сказать, наши беллетристическія произведенія составляютъ одинъ изъ главнѣйшихъ матеріаловъ для изученія общественнаго быта нашего. Расширеніе формы романа и повѣсти въ этомъ отношеніи весьма важно, потому что допускаетъ и увеличеніе круга зрѣнія романистовъ.
   Но если такъ важно расширеніе предѣловъ и усложненіе содержанія романа, то не менѣе должно быть обращено вниманіе на взглядъ романиста, на направленіе, на колоритъ, которымъ покрываются создаваемыя имъ картины современной общественности. Взглядъ этотъ важенъ потому, что писатель долженъ возбуждать сочувствіе и къ себѣ и къ воспроизводимой имъ дѣйствительности; но это сочувствіе не можетъ возникнуть въ читателѣ, если сочиненіе проникнуто ложнымъ взглядомъ, если оно оцвѣчено неестественною краскою. Авторъ никогда не долженъ забывать, что онъ есть дѣйствительно моралистъ, и что никакая мораль, никакое нравоученіе, никакое разсужденіе не могутъ такъ сильно дѣйствовать на читателя, какъ мораль въ поэтическихъ образахъ. Если талантъ силенъ, онъ увлекаетъ читателя по тому же ложному направленію, которое прошелъ самъ писатель; если же, напротивъ, онъ слабъ, то читатель скоро замѣчаетъ невѣрность избраннаго имъ пути, и тогда въ первомъ случаѣ вовсе не происходитъ никакой пользы, а во второмъ бываетъ польза только отрицательная: читатель, мысленно опровергая автора, можетъ находить новые доводы, которые безъ ложности прочитанныхъ имъ произведеній не могли бы прійти ему въ голову.
   Осторожность романиста почти не должна имѣть предѣловъ, когда онъ берется судить общественные недостатки. Въ рукѣ его два орудія для преслѣдованія пороковъ и заблужденій изображаемаго имъ общества: иронія и юморъ. И то и другое орудія могущественныя, если рука, ими владѣющая, вѣрна и искусна. Иронія, простирающаяся отъ забавной каррикатуры до ѣдкаго сарказма сатиры, одушевленная веселымъ смѣхомъ или презрѣніемъ, есть дитя ума; рѣдко примѣшивается къ ней чувство, и то, когда достигаетъ она до порывовъ негодованія. Не таковъ юморъ, менѣе разнообразный въ своихъ проявленіяхъ, но зато болѣе глубокій въ существѣ своемъ. Причина сильнаго дѣйствія юмора заключается въ томъ, что онъ болѣе исходить изъ сердца, нежели изъ ума. Его насмѣшка проникнута чувствомъ грусти, скорби, состраданія Это свѣтлый плащь, наброшенный на траурную одежду,-- веселая улыбка, насильно скрывающая горькія слезы. Иронія горла и надменна; она ставитъ себя выше преслѣдуемой ею дѣйствительности; она врагъ ея и потому возбуждаетъ страхъ и досаду, язвитъ самолюбіе и обижаетъ иногда тамъ, гдѣ бы нужно было сочувствовать. Юморъ живетъ въ совершенномъ согласіи съ дѣйствительностію, съ ея пороками, противорѣчіями и заблужденіями, потому что онъ въ ладу съ самимъ собой; онъ не разладъ, а примиреніе необходимаго съ возможнымъ; онъ не разрушаетъ, а развиваетъ у онъ поднимаетъ падающаго, вразумляетъ невѣдущаго; за смѣхомъ у него всегда готова слеза сочувствія и состраданія, и потому онъ не возбуждаетъ ни страха, ни досады, но прокладываетъ дорогу къ ясному сознанію недостатка.
   Г. Вельтманъ избралъ въ "Приключеніяхъ" своимъ орудіемъ иронію, и, если бы нужно было еще болѣе охарактеризовать ее, то мы сказали бы, что онъ вдался въ каррикатуру. Это наименѣе возвышенный видъ насмѣшки. Каррикатура изображаетъ предметы въ превратномъ видѣ, увеличиваетъ или уменьшаетъ ихъ донельзя. Дѣйствіе ея есть смѣхъ, до того веселый, что онъ ошеломляетъ порокъ или недостатокъ, противъ которыхъ направленъ; сбить ихъ съ ногъ и лишить возможности подняться, смутить безъ отговорки и отвѣта -- вотъ цѣль каррикатуры; но для того, чтобы достигнуть этой цѣли, необходимо поразительное сходство каррикатурнаго изображенія съ подлинникомъ, несмотря на преувеличеніе (charge); надобно, чтобы основныя черты характера были рѣзко и вѣрно отмѣчены.
   Къ сожалѣнію, каррикатура г. Вельтмана часто не выполняетъ такого требованія. Причина этого несовершенства заключается отчасти въ томъ, что каррикатура его преимущественно направлена противъ такъ называемыхъ образованныхъ классовъ общества, отчасти же въ ложномъ и ограниченномъ пониманіи жизни его, а слѣдовательно и его недостатковъ. Г. Вельтманъ или мало наблюдалъ эти классы, а потому менѣе знаетъ ихъ, или смотритъ съ ложной точки зрѣнія на ихъ недостатки. Послѣднее имѣетъ болѣе вѣроятія, потому что умѣнье его наблюдать, подмѣчать смѣшную сторону достаточно обнаружилось въ изображеніи низшихъ сословій. Для примѣра мы укажемъ на изображенія женщинъ вообще и особенно русской хозяйки-дамы. Послѣднее составляетъ рѣзкій образчикъ невѣрности и безвкусія. Отчего же?
   Оттого, что типъ русской хозяйки-дамы есть типъ, до сихъ поръ почти неуловимый для нашихъ писателей; это типъ современной русской женщины. Она прекрасна въ дѣйствительности, между тѣмъ какъ рѣдко является столько же прекрасною въ нашей литературѣ, а г. Вельтмань не хочетъ даже признать красоты ея. Наши беллетристы большею частію смотрятъ на русскую женщину съ ея смѣшной стороны, вмѣсто того, чтобъ изучать ее серьёзно, и не даютъ себѣ труда прослѣдить ея развитіе на ряду съ развитіемъ всей общественной жизни нашей. У насъ обыкновенно изображаютъ женщину или дѣвой, безсмысленно глядящей на луну, или какимъ-то почти небывалымъ на Руси синимъ-чулкомъ, или тонною дамой, говорящею языкомъ дипломатической депеши, или пошлою мѣщанкою во дворянствѣ. Изъ всѣхъ этихъ типовъ удается только послѣдній, потому что онъ одинъ есть въ дѣйствительности; остальные же порождены воображеніемъ или подражательностію писателей. Не, такъ поступали тѣ изъ нашихъ беллетристовъ, у, которыхъ кромѣ воображенія и наблюдательности есть искра творчества художественнаго. Взгляните на женщинъ, изображенныхъ г. Гончаровымъ, и подивитесь ихъ.художественности и вѣрности природѣ, ихъ разнообразію и самобытности. Вспомните Полиньку Саксъ, вспомните это милое созданіе, и согласитесь, что тутъ не близорукимъ глазомъ подсмотрѣны были тонкія фибры женскаго сердца, а чуткое ухо подслушало его біеніе: оттого такъ мило это созданіе, такъ полно оно жизненной теплоты. И, замѣтьте, ни г. Гончаровъ, ни г. Дружининъ не льстили русской женщинѣ, не старались въ угоду самимъ себѣ скрыть ея недостатки и тѣмъ заставить читателя насильно полюбить ее, потому что, вникая въ дѣйствительность, они нигдѣ не нашли совершенства. Теперь пронеситесь мыслію черезъ рядъ женщинъ, представленныхъ въ смѣшномъ видѣ Гоголемъ. Всѣ онѣ типы пошлости; но, выставляя ихъ пошлость, онъ позаботился оживить ихъ, сдѣлать только вѣрнымъ подобіемъ низкой дѣйствительности; во ни одного созданія своего не опошлилъ онъ неумѣстнымъ разсужденіемъ и придуманными съ умысломъ, неидущими къ дѣлу фразами, не обвинилъ дѣйствительности за то, что она такова, какою онъ нашелъ ее. Юморъ его оградилъ всѣхъ этихъ женщинъ отъ того презрѣнія, какимъ г. Вельтманъ хочетъ заклеймить свою хозяйку-даму, называя ее фрёю. Мы готовы даже сказать, что многія изъ нашихъ женщинъ, которыя читали Гоголя, не обидѣлись, найдя у него похожее на себя изображеніе, а, напротивъ, внутренно скорбѣли за свою пошлость. Такъ благотворно дѣйствіе юмора въ художественныхъ произведеніяхъ.
   Г. Вельтманъ предпочелъ нарисовать каррикатуры и прикрасить ихъ построенными на ложной мысли разсужденіями и поклоненьемъ старинѣ. Между тѣмъ, какъ его хозяйка-барыня пошла не оттого, что приняла чужіе обычаи и сбросила съ себя кокошникъ и душегрѣйку: она въ этомъ нарядѣ въ сущности столько же пошла; но ея недостатки только яснѣе обнаружились въ одеждѣ образованности, потому что, изъявивъ притязаніе на образованность, она не позаботилась о своемъ развитіи и осталась прежнею невѣжественною женщиною съ примѣсью чванства. Смѣшно и жалко видѣть, какъ сквозь дыры ея спѣсиваго барства проглядываетъ мѣщанство. Г. Вельтманъ насмѣшливо замѣчаетъ, что хозяйка-барыня есть шагъ отъ такъ называемаго невѣжества къ такъ называемому просвѣщенію. Дѣйствительно, это шагъ, и наблюденіе подтверждаетъ это; только напрасно авторъ прибавилъ слова: "такъ называемому". Если исходною точкою этого шага считать типъ хозяйки простого и стараго быта, то эта точка не такъ называемое, а истинное невѣжество, которое въ свое время, когда-то очень давно, было истиннымъ просвѣщеніемъ, а теперь уже стало невѣжествомъ. Хотя лицо, описываемое г. Вельтманомъ, недалеко ушло отъ него, однако нельзя отвергать, что оно сдѣлало шагъ впередъ. Мы скорѣе готовы допустить эпитетъ, "такъ называемый" рядомъ съ просвѣщеніемъ; тутъ еще можетъ быть основаніе въ недостаточности той степени образованности, какой достигла русская женщина въ настоящее время,-- хотя все-таки онъ будетъ лишнимъ, потому что степень эта не крайняя, а та самая, которой достигнуть позволило время, и отъ которой никто не мѣшаетъ итти выше и выше. Хозяйка барыня не новость, а старина, надъ которой уже смѣялись наши дѣды вмѣстѣ съ Фонъ-Визинымъ; это современница и родня Простаковыхъ, которые, благодаря просвѣщенію, вывелись. Мы бы посовѣтовали г. Вельтману обратиться за типомъ русской женщины-хозяйки не въ Замоскворѣчье, а поискать его на широкомъ лицѣ Россіи, тѣмъ болѣе, что поиски въ этомъ случаѣ были бы не трудны и не напрасны. Не только въ столицахъ нашихъ, но и въ деревняхъ и въ бѣдныхъ семействахъ, и въ золотѣ и въ скромномъ ситцѣ, найдетъ онъ русскую женщину, дочь, жену и мать, которыя ждутъ творческаго пера нашихъ романистовъ; и, возсоздавъ ихъ, пусть тогда укажетъ онъ созданные имъ образы для подражанія, вмѣсто того, чтобы выставлять образцомъ невѣжественную хозяйку-бабу, которой хозяйственныя заботы о соленіи рыжиковъ простираются до забвенія о воспитаніи дѣтей. Усовершенствованіе достигается не возвращеніемъ къ старому порядку; освѣщая путь къ лучшему будущему, вы легче искорените тѣ погрѣшности настоящаго, надъ которыми намъ же теперь приходится смѣяться.
   Между тѣмъ авторъ "Приключеній", столь неумолимый къ недостатками высшихъ классовъ, съ особенной любовью изображаетъ хорошіе оттѣнки въ невѣжествѣ. Любовь художника къ своему созданію намъ понятна и нравится; согрѣвая ихъ своею любовью, онъ творитъ лучше и всегда заставляетъ читателя также къ нимъ привязываться. Чувство любви къ своему созданію также, необходимо при творчествѣ, какъ чувство вѣры въ истинность созданія. Мы никогда не рѣшимся упрекать художника въ привязанности къ своему вымыслу; но тутъ не должно быть личности; художникъ не долженъ привязываться къ своимъ лицамъ, потому что они выражаютъ его собственный образъ мыслей. Впрочемъ, у Вельтмана эта любовь замѣтна болѣе какъ контрастъ его нерасположенію къ нѣкоторымъ дѣйствующимъ лицамъ его романа, съ которыми онъ не сходится въ своихъ понятіяхъ, и мы обратили на нее вниманіе только потому, что замѣтили его пристрастіе къ этимъ послѣднимъ. Не любите порочныхъ въ дѣйствительности: но, создавая ихъ, пригрѣйте ихъ вашимъ чувствомъ, какъ собственныхъ дѣтей своихъ; а не отталкивайте отъ себя какъ подкидышей; иначе въ нашихъ глазахъ вы заподозрите законность ихъ происхожденія.
   Въ этомъ отношеніи авторъ всего болѣе погрѣшилъ противъ самой героини романа, Саломеи Петровны. Онъ олицетворилъ въ ней гордость, въ основаніи которой не лежитъ ни одного добраго, благороднаго, возвышеннаго чувства, могущаго оправдать ее. Эта гордость, слѣдствіе дурного воспитанія и безалабернаго образа жизни въ домѣ родителей, составляетъ именно главную причину паденія Саломеи, ею-то вовлекается она въ пороки и идетъ прямо къ своей гибели. Правда, такая женщина въ дѣйствительной жизни немногимъ внушитъ къ себѣ любовь; но за что же художникъ, создавая типъ такого существа, не станетъ любить его? Развѣ любить въ своемъ произведеніи поэтическое олицетвореніе порока. Значитъ чтить порокъ? Нисколько. Посмотрите, съ какою любовью Мильтонъ очертилъ свою Сатану, и это вовсе не доказываетъ любви его къ злу.
   Таковы въ общихъ чертахъ достоинства и недостатки обоихъ эпизодовъ г. Вельтмана.
   Г. Дружининъ послѣ "Полиньки Саксъ", "Разсказа Алексѣя Дмитрича" и "Фрейлейнъ Вильгельмины", о которыхъ было въ свое время говорено въ нашемъ журналѣ, напечаталъ три новыя произведенія: "Жюли", романъ въ двухъ-частяхъ (Современникъ 1849, No 1) "Шарлотта Штиглицъ", истинное происшествіе (Современникъ 1849, No 12) "Петергофскій Фонтанъ", повѣсть (Библіотека для Чтенія 1850, No 12). Лучшее изъ нихъ романъ "Жюли".
   На одной изъ страстныхъ страницъ своей первой повѣсти: "Полинька Саксъ", такъ справедливо обратившей на себя вниманіе нашей публики, г. Дружининъ выразилъ свое желаніе написать романъ, построенный на оригинальной и очень счастливой мысли -- "Вы, можетъ быть, не знаете -- писалъ онъ -- какое болѣзненное, упоительное наслажденіе мучить ребенка, за волосокъ, за улыбку котораго мы готовы отдать полъ-жизни. И еще какъ мучить!... По этому поводу, я скоро разскажу вамъ другую исторію.... грустную исторію, странную исторію".
   Эта грустная и странная исторія -- романъ "Жюли". Всѣмъ читавшимъ первыя произведенія г. Дружинина: "Полиньку Саксъ", "Разсказъ Алексѣя Дмитрича", "Фрейлейнъ Вильгельмину", легко было замѣтить три главныя достоинства его таланта: одушевленность рѣчи, занимательность романической завязки и умѣнье драматизировать разсказываемое дѣйствіе. Всѣ эти свойства въ той же степени выразились и въ романѣ "Жюли".
   Что бы ни говорили о талантѣ г. Дружинина журнальные критики, которые,-- по своимъ причинамъ, обнаруживаютъ къ нему особенную неблагосклонность, нельзя не сознаться, что г. Дружининъ принадлежитъ къ немногому числу даровитыхъ нашихъ беллетристовъ. Талантъ его чисто беллетристическій -- опредѣленіе, которое ни къ кому изъ современныхъ русскихъ писателей не можетъ быть приложено въ такой степени, какъ къ г. Дружинину. И, выражаясь въ повѣстяхъ и романахъ, беллетристическій талантъ г" Дружинина еще сильнѣе выражается въ другихъ его произведеніяхъ, съ которыми нерѣдко встрѣчаются читатели въ "Современникѣ".
   Въ X No "Современника" 1849 года появилось первое произведеніе новой писательницы, которой суждено было занять одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ въ нашей литературѣ: мы говоримъ о повѣсти Евгеніи Туръ "Ошибка". Съ тѣхъ поръ даровитая писательница напечатала немного; но все напечатанное ею носитъ на себѣ признаки несомнѣннаго таланта. "Ошибка" была однимъ изъ самыхъ; замѣчательныхъ явленій въ изящной словесности 1849 года., Какъ ни велико существующее у насъ предубѣжденіе противъ всякаго новаго писателя и особенно писательницы, но читатель, пробѣжавъ нѣсколько страницъ этой повѣсти, не можетъ остановиться и доходитъ до конца ея съ возрастающимъ любопытствомъ. Радуемся этому явленію, потому что участіе женщины въ нашей литературѣ чрезвычайно важно и полезно, при малочисленности, вообще литературныхъ дѣятелей. Давно уже прошло то время, когда рѣшительно всякой книгѣ, подписанной женскимъ именемъ, курили ѳиміамъ хваленій, какъ творенію ручекъ и головки, исключительно предназначенныхъ для шитья и расходной тетрадки. Будь даже иногда бездарна писательница, на нее смотрѣли какъ на диво, потому что считали всякій трудъ ея внѣ сферы хозяйственной дѣятельности, явленіемъ исключительнымъ, а самую такую женщину интересною игрою природы. Этотъ предразсудокъ почти совершенно искоренился. Литературный трудъ, какъ для мужчины, такъ и для женщины, вошелъ въ разрядъ дѣльныхъ занятій, а не служитъ признакомъ вздорной мечтательности отъ бездѣлья. Почти всѣ убѣдились, что сочинять не значить выдумывать пустяки, а значитъ мыслить и ощущать потребность выраженія этой мыслительной дѣятельности рядомъ произведеній. Поэтому и самая критика въ настоящее время смотритъ одними и тѣми же глазами на труды какъ писателей, такъ и писательницъ. И у тѣхъ и у другихъ мы ищемъ таланта, мысли, взгляда на жизнь, на все, что занимаетъ современнаго человѣка. Г-жа Евгенія Туръ принадлежитъ къ числу немногихъ нашихъ писательницъ, которыя, сознательно вступивъ на литературное поприще, своимъ талантомъ усвоили себѣ самостоятельную дѣятельность.
   Ея самостоятельность состоитъ не въ огромности таланта, спорно замѣчательнаго, не въ рѣзкости и оригинальности характеровъ, не въ свойственной женщинамъ пылкости и увлекательности разсказа, а въ богатствѣ и зрѣлости мысли. Здѣсь, кажется, заключается главнѣйшая тайна занимательности "Ошибки". Г-жа Туръ знаетъ жизнь не по наслышкѣ, не по книгамъ, которыя удалось ей прочесть урывками, между баломъ и визитами, отъ скуки, отъ бездѣлья. Нѣтъ, каждое слово ея понято помощію сознательной опытности; ни выѣзды, ни балы, ни книги не ускользнули отъ ея вдумчивости; она вглядывалась въ явленія ежедневной жизни какъ въ дѣло важное для всякаго, это хочетъ жить, а не тратить отсчитанные ему дни и, ночи; для нея каждая минута жизни должна быть дѣйствительно прожита, то есть, продумана, прочувствована, сознана.
   Если бы нужно было пояснить сравненіемъ, понятія наши о повѣсти, о которой мы говоримъ, то мы указали бы на нѣкоторое сходство ея съ произведеніями Бальзака, принадлежащими къ первой половинѣ его литературной дѣятельности. Тоже обиліе мыслей о жизни, и преимущественно свѣтской, тоже вниманіе къ разнымъ мелкимъ подробностямъ нравственнаго развитія описываемыхъ лицъ, та же наблюдательность. Но, дѣлая это сравненіе, мы не можемъ забыть и того отличія, которое находимъ въ нашей писательницѣ съ знаменитостью французской литературы. Наблюдательность Бальзака хладнокровна: онъ смотритъ на окружающихъ его людей для того, чтобы указать на нихъ другимъ; онъ замѣчаетъ всякое явленіе, всякое мелкое свойство предметовъ, для того, чтобы всѣ увидѣли, что онъ знаетъ ихъ; въ своихъ многочисленныхъ, иногда даже до утомительности, описаніяхъ, онъ рисуется самъ; онъ знаетъ, что когда говоритъ онъ, то всѣ его слушаютъ, и потому бьется изъ одобрительнаго отзыва, улыбки. Наблюденія и мысли г-жи Туръ -- ея собственность, добытая жизнью. Ей нѣтъ дѣла, что нашлись бы люди, несогласные съ ея мнѣніями. Она высказываетъ то, что вошло въ ея убѣжденіе, и готова защищать каждое свое слово. Ея описанія и отступленія становятся длинными, потому что ей хотѣлось бы все высказать, что знаетъ она о занимающемъ ее предметѣ, уяснить его окончательно. Она ищетъ не одобреній, а сочувствія.
   Повѣсть г-жи Туръ отличается особенною простотою сюжета. Если хотите, романическое содержаніе повѣсти вовсе не ново. Тысячу разъ читали вы и сто тысячь разъ видали на свѣтѣ, что молодой человѣкъ сперва любитъ женщину, потомъ перестаетъ любить, предпочитая ей кого нибудь, и губитъ ее своимъ охлажденіемъ. Все это вы давно знаете, и если бы васъ просили пересказать, въ чемъ заключается повѣсть "Ошибка", вы, не нарушая добросовѣстности, принуждены были бы отвѣтить: "не могу; прочтите сами". Эта невозможность есть одно изъ самыхъ лучшихъ доказательствъ, какое важное мѣсто занимаетъ въ этой повѣсти мыслительность автора. Г-жа Туръ съ самыхъ первыхъ страницъ вводитъ васъ въ волшебную сферу своего анализа и знакомитъ съ тѣмъ, что составляетъ силу ея таланта.
   Здѣсь, въ письмѣ матери героя повѣсти, вы знакомитесь съ личностью этой женщины. Славина -- женщина, долго и не напрасно жившая въ свѣтѣ. Она вынесла изъ него, можетъ быть, нѣсколько холодный, зато совершенно практическій и вѣрный взглядъ на жизнь людей и людскія страсти и привязанности. Въ основаніи ея взгляда на жизнь лежитъ убѣжденіе, что "жизнь есть исполненіе извѣстныхъ обязанностей, вмѣщенныхъ въ весьма тѣсный и ограниченный кругъ, назначенный каждому его рожденіемъ". Въ такомъ взглядѣ, очевидно, проглядывала односторонность, и о многомъ Славина судила поверхностно; но вообще это была женщина умная, положительная, и большая часть ея совѣтовъ сыну -- неопровержимо-основательны. Славина разомъ поняла, къ какого рода привязанности принадлежитъ любовь Александра къ Ольгѣ: въ письмѣ своемъ она употребила всѣ старанія доказать сыну, что онъ обманулъ себя, предполагая въ своемъ сердцѣ страстную любовь къ бѣдной, несвѣтской дѣвушкѣ, для которой радости домашняго очага составляли великое наслажденіе,-- что онъ, однимъ словомъ, сдѣлалъ ошибку. Но Славинъ не открылъ своихъ глазъ,-- и ошибка пошла еще далѣе и кончилась, какъ кончается все ложное; а между тѣмъ, сбылось все предсказанное Славиною.
   О женщинѣ такихъ убѣжденій надо было, значитъ, говорить съ величайшей осторожностью, чтобъ не причислить ее къ натурамъ чорствымъ, эгоистическимъ, къ которымъ Славина вовсе не принадлежала. И мы не можемъ не отдать въ этомъ случаѣ должной справедливости г-жѣ Туръ.
   Въ произведеніяхъ писательницъ вы рѣдко встрѣтите такъ называемыхъ положительныхъ женщинъ; а если и есть онѣ, то авторы, вводятъ ихъ для того, чтобы изливать на нихъ всю жолчь свою. И какъ бы писательница ни была проникнута любовью, но о такихъ женщинахъ не можетъ говорить безъ чрезмѣрнаго увлеченія, слѣдствіемъ котораго почти всегда бываетъ если не совершенная ошибочность, то, по крайней, мѣрѣ односторонность сужденій. Какже, при такихъ условіяхъ, со спокойнымъ анализомъ приступить къ женщинѣ, подобной Славиной! Но дарованіе г-жи Туръ не разбилось объ этотъ пробный камень, и помощію вѣрнаго взгляда на жизнь, который знаетъ всему свое мѣсто, она обошла всѣ крайности, указавъ на свѣтлыя и темныя стороны убѣжденій матери Александра.
   Превосходно также очерченъ и характеръ Славина -- одного изъ цѣлой шеренги тѣхъ свѣтскихъ людей, которые, при всѣхъ своихъ добрыхъ стремленіяхъ, остаются людьми довольно пустыми и слабыми. Нисколько не удовлетворяясь итогомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, безполезностью своихъ, похожденій въ обществѣ, они не имѣютъ силъ отрѣшиться отъ такой скудной содержаніемъ жизни,-- безъ милосердія надуваютъ себя въ своихъ чувствахъ и, возбуждая любовь. Къ себѣ существа прекраснаго, кончаютъ тѣмъ, что, увлеченные мнимымъ блескомъ, падаютъ ницъ передъ женщиной совершенно противоположной натуры и даже вступаютъ съ нею въ бракъ. Плачевныя послѣдствія извѣстны: или полное ничтожество, равнодушно взирающее на невѣрность жены и платящее ей тою же монетою, или безвыходная апатія, или жизнь очертя-голову.
   Ольга -- характеръ, не часто встрѣчающійся въ дѣйствительности въ такихъ размѣрахъ, въ какихъ изобразила его г-жа Туръ. Если хотите, такая женщина -- идеалъ, которому трудно найти образецъ въ числѣ вашихъ знакомыхъ; но какъ ни возвышенна эта личность, мы не можемъ назвать ее исключеніемъ, потому что все преувеличеніе ея заключается въ нѣкоторыхъ подробностяхъ, а главное -- въ начитанности и степени самосознанія: сущность же ея женской натуры полна истинности. Безъ сомнѣнія, вы видѣли женщинъ, которыхъ Ольга должна была вамъ напомнить собою: но въ каждой изъ нихъ вы могли не досчитаться того или другого качества или признака, который могъ бы только увеличить прелесть достоинства, а можетъ быть и трагичность судьбы вашей знакомки.
   Мы не указываемъ на множество прекрасныхъ подробностей, которыми испещрена эта повѣсть, потому что это значило бы останавливаться почти на каждой сценѣ, на каждой страницѣ, наполненной то мѣткими наблюденіями, то глубокомысліемъ, вырвавшимися словами.
   Г-жа Туръ начала свое поприще литературное, какъ удается немногимъ, и, что всего важнѣе, она не обманула надеждъ, возбужденныхъ первымъ произведеніемъ. Напротивъ, во второмъ своемъ произведеніи она обнаружила еще болѣе признаковъ таланта зрѣлаго и глубокаго. Значительная часть этого второго произведенія, еще неоконченнаго, была помѣщена также въ "Современникѣ" (1850, NoNo I, II, III, IV). Въ "Современникѣ" же (1850, No XI) было помѣщено третье произведеніе г-жи Туръ -- повѣсть "Долгъ".
   Самымъ лучшимъ произведеніемъ, появившимся въ 1849 году, былъ, мы можемъ смѣло сказать, помѣщенный въ "Литературномъ Сборникѣ", изданномъ редакціею Современника, отрывокъ: "Сонъ Обломова". Г. Гончаровъ, съ разу ставшій въ рядъ самыхъ даровитыхъ и извѣстныхъ писателей нашихъ, въ этомъ новомъ произведеніи своемъ показалъ еще образчикъ своего художественнаго мастерства. Читатели уже оцѣнили достаточно талантъ г. Гончарова по его "Обыкновенной Исторіи", которую критика также встрѣтила съ должнымъ уваженіемъ, хотя и менѣе отдала справедливости его "Ивану Савичу Поджабрину". Можетъ быть, многіе не согласятся съ нами; но, по личному убѣжденію пишущаго эти строки,-- этотъ очеркъ въ нѣкоторомъ отношеніи имѣетъ даже преимущество предъ "Обыкновенной Исторіей". Если отдѣлка частностей, обширность цѣлаго созданія представляли болѣе трудностей, а слѣдовательно и заслугъ для автора, въ послѣдней, то цѣлость и оконченность болѣе выиграли въ небольшомъ очеркѣ характера и образа жизни жуира Поджабрина. Новый отрывокъ, составляющій, впрочемъ, полное цѣлое, по нашему мнѣнію, есть произведеніе совершенное въ художественномъ отношеніи. Это произведеніе, на которое можно было бы указать, какъ на образецъ пониманія истиннаго художества псевдо-реальной школѣ, о которой было говорено въ обзорѣ литературы за 1848 годъ,-- школѣ, въ настоящее время утратившей, къ счастію, всю свою первоначальную привлекательность. Сравнивая картины г. Гончарова съ произведеніями этого псевдохудожества, можно понять различіе между творчествомъ истиннаго таланта и труженическою рисовкою непризванныхъ художниковъ. Въ свое время одинъ изъ сотрудниковъ "Современника" высказалъ довольно ясно недостатки этой школы, которая, во что бы то ни стало, добивалась художественности въ своихъ произведеніяхъ. Увлеченная талантомъ Гоголя, она поставила себѣ цѣлію достиженіе вѣрности природѣ, дѣйствительности. Задача прекрасная, потому что это цѣль искусства. Но для достиженія этой цѣли необходимы средства, а главное -- талантъ и умѣнье воспользоваться этими средствами. Говоря о г. Вельтманѣ. Мы достаточно объяснили значеніе фантазіи въ поэтическомъ творчествѣ и опредѣлили наше понятіе объ истинно художественныхъ созданіяхъ; они, по нашему мнѣнію, должны быть столько похожи на дѣйствительность, что только отсутствіе составныхъ химическихъ частей матеріи ее позволяетъ имъ быть дѣйствительными существами. Такое творчество, такая художественная живопись въ литературныхъ произведеніямъ доступны только истинному таланту и не достижимы однимъ усиленнымъ трудомъ. Намъ приходитъ на память замѣчаніе Вильмера о Жанъ-Полѣ-Рихтерѣ, которое поясняетъ силу художественнаго творчества: творецъ "Титана", по словамъ знаменитаго профессора, подобно Рубенсу, умѣлъ одною чертою пересоздать веселое лицо въ печальное. Вотъ въ этомъ-то умѣньи проводить такія черты, по нашему, и заключается сила творчества. Проводя одну черту, художникъ вливаетъ жизнь въ свое созданіе; а кто, кромѣ художника, проведетъ ее такъ, чтобъ не исказить цѣлаго созданія? Пріобрѣсти это умѣнье однимъ трудомъ невозможно. Всякому, кого природа не надѣлила даромъ творчества, мы совѣтовали бы бросить кисть живописца и, взявшись за скромный карандашъ, вмѣсто неудачнаго копированія природы, набрасывать на бумагу болѣе или менѣе умныя замѣтки о томъ, что есть великаго и простого въ дѣйствительности, доступной наблюденію; пусть оставитъ онъ художественность на долю талантовъ, подобныхъ г. Гончарову. Имъ кисти въ руки, потому что только въ ихъ рукахъ кисть есть орудіе для истиннаго возсозданія дѣйствительности.
   Другимъ представителемъ художественности, въ настоящемъ смыслѣ слова, можетъ по справедливости быть названъ г. Григоровичъ. У него, точно также, какъ и у г. Гончарова, превозмогаетъ чувство формы. У него также нѣтъ личностей, въ которыхъ бы ему хотѣлось выразить особенно занимающую его, любимую мысль, отчего всѣ созданія и тогой другого для нихъ совершенно равны, и если они любятъ ихъ, то потому только, что эти созданія ихъ собственныя. Какъ образчикъ этой художественности въ числѣ произведеній 1849 года занимаютъ видное мѣсто "Четыре времени года", г. Григоровича. Это прелестная идиллія въ прозѣ, едва ли не болѣе удачная въ своемъ родѣ, чѣмъ всѣ стихотворныя попытки прежнихъ временъ. Г. Григоровичъ, благодаря своему чисто-художественному инстинкту, съумѣлъ избѣгнуть и тѣхъ недостатковъ, въ которые впадали большею частію всѣ наши писатели, пробовавшіе описывать въ повѣстяхъ бытъ нашихъ крестьянъ. Мужички наши, бабы, дѣвки изображаются имъ во всей своей оригинальной простотѣ и наивности. Они говорятъ о томъ, что имъ дѣйствительно извѣстно; они дѣйствуютъ въ томъ кругу, которымъ очертила ихъ судьба и не порываются, какъ часто случалось въ нашихъ повѣстяхъ и романахъ, въ область идеальнаго. Потому и самое содержаніе "Четырехъ временъ года", простое и вѣрное, немногосложно; интрига вертится на обстоятельствахъ, совершенно доступныхъ крестьянамъ, и, слѣдя за ея развитіемъ, такъ естественно переселяешься въ эту чуждую хитросплетеній жизнь нашихъ мужичковъ. Но, несмотря на всю эту простоту и немногосложность, не только вѣришь, что всѣ эти обстоятельства могли занимать дѣйствующихъ лицъ этой идилліи, но дивишься искусству, съ которымъ г. Григоровичъ обрисовалъ всѣ характеры, какъ онъ избѣгнулъ однообразія, какъ онъ подмѣтилъ и рѣзкія и мелкія черты, ихъ взаимно отличающія.
   Другое произведеніе г. Григоровича, явившееся также въ 1849 году, "Похожденія Накатова", не выдерживаетъ никакого сравненія съ произведеніями того же автора изъ народнаго быта. Главный недостатокъ, по нашему мнѣнію, заключается не столько въ обрисовкѣ дѣйствующихъ лицъ, сколько въ бѣдности содержанія и въ недостаткѣ дѣйствія.
   Двѣ повѣсти г. Григоровича: "Капельмейстеръ Сусликовъ" (Современникъ, 1848, No 12) и "Неудачи" (Отеч. Записки, 1850, No IX), принадлежатъ къ самымъ неудачнымъ его произведеніямъ.
   Если мы скажемъ, что рядъ статей, подъ однимъ общимъ заглавіемъ "Записокъ Охотника" -- лучшее произведеніе г. Тургенева, мы, можетъ быть, повторимъ только сказанное прежде насъ многими, и, между прочимъ, сказанное нами самими назадъ тому года два. Если мы придемъ къ тому же результату, разсмотрѣвъ произведенія г. Тургенева въ другихъ родахъ: его поэмы, повѣсти, комедіи и водевили, мы подтвердимъ опять-таки уже прежде сказанное. Если мы скажемъ, что г. Тургеневъ въ своихъ "Запискахъ Охотника" рисуетъ передъ нами рядъ типовъ, взятыхъ изъ русской жизни, мы скажемъ общую мысль, легко прилагаемую и къ нѣкоторымъ другимъ нашимъ нувеллистамъ. Если мы, наконецъ, скажемъ, что въ произведеніяхъ г. Тургенева мы чувствуемъ русскую природу, русскій лѣсъ, русскія широкія поля, засѣянныя ячменемъ и рожью, что мы дышемъ русскимъ воздухомъ,-- мы все таки скажемъ правду, но такую, которую никто не согласится приписать исключительно г. Тургеневу. А между тѣмъ у г. Тургенева много всѣхъ тѣхъ достоинствъ, о которыхъ мы говорили, и всѣ они вмѣстѣ даютъ его "Запискамъ Охотника" особенную физіономію, ему исключительно свойственную. Вглядимся пристальнѣе въ этотъ рядъ картинъ замѣчательныхъ и, въ такой же мѣрѣ, почти неуловимыхъ для критики, по своей прелести. Каждый разсказъ г. Тургенева вы невольно читаете, понимаете, такъ сказать, чувствуете; вы не только легко представляете себѣ образы, нарисованные передъ вами, не только легко можете уразумѣть каждый характеръ изображенный авторомъ, вы не только легко сочувствуете внѣшней природѣ, посреди которой дѣйствуютъ эти характеры; но все вмѣстѣ, и характеры и природа, производятъ на васъ одно общее впечатлѣніе, которое вы такъ хорошо понимаете въ "Разсказахъ Охотника". И совсѣмъ тѣмъ этого-то общаго впечатлѣнія вы никакъ не съумѣете передать словами! Такъ оно слито съ картинами, которыя нарисовалъ передъ вами мастерской кистью г. Тургеневъ. Не всѣ "разсказы" г.Тургенева въ этомъ отношеніи одинаковаго достоинства. Есть "разсказы", въ которыхъ вы видите желаніе автора создать изъ ему знакомыхъ матеріаловъ характеръ-типъ. Тутъ все вниманіе автора поглощено разработкою внутреннихъ силъ этого лица, такъ сказать, физіологическою работою. Таковъ разсказъ Гамлетъ Щигровскаго Уѣзда. И въ, этомъ физіологическомъ очертаніи вы видите талантъ, умѣвшій создать изъ этихъ разрозненныхъ, сами-себѣ противорѣчащихъ, по видимому, чертъ -- характеръ цѣлостный, крѣпко связанный одною общею идеею, которая его проникаетъ. Есть у г. Тургенева другіе разсказы, въ которыхъ человѣкъ стоитъ на второмъ планѣ, а на первомъ -- природа. Въ нихъ вы до того сочувствуете истинѣ всего разсказываемаго, до того вѣрите каждому мельчайшему описанію природы, что, кажется, будто вы сами проходили по всѣмъ описываемымъ авторомъ мѣстамъ, чувствовали тоже, что и авторъ, и поручили ему записать ваши ощущенія. Таковъ разсказъ г. Тургенева Лѣсъ и Степъ. Но есть, наконецъ, у г. Тургенева, разсказы, въ которыхъ природа и человѣкъ сливаются въ одно цѣлое. Въ этихъ разсказахъ г. Тургеневъ достигаетъ полноты картинности, которую вы почти осязаете, прочтя разсказъ, но не съумѣете -- повторяемъ прежнія слова -- передать никому эту картинность иначе, какъ въ самомъ разсказѣ г. Тургенева. Къ такимъ разсказамъ относились изъ прежде написанныхъ авторомъ: "Хорь и Калинычъ", "Бирюкъ"; къ нимъ же относятся и оба разсказа, помѣщенные авторомъ въ прошедшемъ году въ "Современникѣ": "Пѣвцы" "Свиданье". Мы ставимъ "Пѣвцовъ" гораздо выше второго разсказа; но въ томъ отношеніи, о которомъ мы сейчасъ говорили, и "Свиданье" не уступитъ "Пѣвцамъ". Вообще, въ своихъ разсказахъ г. Тургеневъ, какъ художникъ, стоитъ очень высоко, и картины эти, или "разсказы", составляютъ лучшее украшеніе его литературной извѣстности. Въ нихъ онъ оригиналенъ, это его истинный родъ, и ни у одного изъ русскихъ писателей вы не находили этого умѣнья пользоваться мельчайшими подробностями описываемой жизни и возводить ихъ въ одно цѣлое созданіе, отовсюду замкнутое въ самомъ себѣ. "Записки Охотника" г. Тургенева можно рисовать, и мы увѣрены, что талантливая кисть извлечетъ изъ этихъ разсказовъ такія же прекрасныя картины русской деревенской жизни,-- картины такія же народныя, какъ и самые "разсказы". Какъ, въ самомъ дѣлѣ, передадимъ мы то чувство, которое обхватываетъ душу читателя, когда онъ докончивъ разсказъ ""Пѣвцы", закроетъ книгу, и когда передъ нимъ еще раздается протяжный зовъ какого-то мальчика? Въ эту минуту мы чувствуемъ всю прелесть этой картинности разсказовъ г. Тургенева; но какъ ее передать? Попробуйте нарисовать "Притынный кабачокъ", котораго единственное окно какъ глазъ смотритъ въ безконечную даль, наполненную влажными, теплыми лѣтними туманами; представьте у подошвы кабачка оврагъ, раздѣляющій деревеньку на двѣ части и теперь потопленный туманами; представьте кой-гдѣ въ деревенькѣ рѣдкіе огоньки; пусть въ раскаленномъ іюльскомъ воздухѣ чувствуется еще теплота, сквозь ночную: прохладу; пусть на небѣ слабо мигаютъ блѣдныя звѣздочки. Все тихо, только говоръ и смѣхъ несутся изъ веселаго кабачка, въ которомъ недавно еще происходило состязаніе двухъ пѣвцовъ, заставившее прослезиться даже самого цаловальника.... Тамъ, гдѣ недавно еще всѣ эти люди, собравшіеся въ кабачокъ, замирали отъ удовольствія и плакали отъ полноты сочувствія къ грустному пѣнію Якова, тамъ теперь и хохотъ и говоръ; а въ влажной и мглистой атмосферѣ, перекатываясь съ холма въ долину, раздается лишь протяжный и веселый голосъ мальчика, которому откликается другой голосъ съ отдаленной поляны.... И эти безконечныя поляны, покрытыя туманомъ теперь, и далеко, далеко видныя днемъ изъ окошка кабачка, и это пѣніе Якова, которое такъ заживо тронуло теперь веселыхъ гостей, и всѣ эти лица, отъ цаловальника до Обалдуя, и этотъ веселый хохотъ вечеркомъ,-- все это такъ идетъ одно къ одному, такъ гармонируетъ въ цѣломъ, что, закрывъ книгу, вамъ еще кажется, будто вы любуетесь мастерской картиной, которой всѣ подробности передъ вами рѣзко обозначаются. Вамъ становится понятно, почему "Дикарь", которому всѣ такъ безусловно повинуются, хотя онъ не имѣетъ ни надъ кѣмъ власти, почему и Дикарь, такой свирѣпый и задумчивый съ виду, съ свинцовымъ отливомъ лица и блѣдными губами, почему онъ могъ проговорить одно только слово, по окончаній пѣнія Якова: "Яша".... и почему по желѣзному лицу его медленно скатилась тяжелая слеза.... Между тѣмъ надъ этимъ лицомъ вы призадумались бы безъ этой сцены и могли бы счесть Дикаря какимъ-то ужаснымъ злодѣемъ. Вамъ становится понятно, почему и жена цаловальника не могла удержать своихъ глухихъ рыданій, когда Яковъ пѣлъ простую и всѣмъ извѣстную пѣсню:
  
   При долинушкѣ стояла,
   Калинушку ломала....
  
   Можетъ быть, и мы съ ва ми, любезный читатель, заплакали бы, слушая, какъ пѣлъ эту пѣсню Яковъ въ "Притынномъ кабачкѣ", хотя во всякое другое время мы и готовы будемъ смѣяться надъ нею....
   Но будемъ забывать, что мы обращаемъ здѣсь вниманіе исключительно только на одну сторону двухъ послѣднихъ разсказовъ г. Тургенева: на гармонію, которая господствуетъ въ нихъ между разсказомъ и природою, среди которой происходитъ дѣйствіе разсказа. Посмотрите съ этой же точки зрѣнія на другой разсказъ г. Тургенева, и вы найдете ту же гармонію между осенней природой и несчастной Акулиной.... Какъ иначе объяснить было ту силу, которая привязываетъ васъ къ этой простой дѣвушкѣ, еслибъ обстановка, при которой она приходитъ на свиданіе, такъ сильно не отвѣчала внутреннему состоянію молодой крестьянки?... Когда появляется передъ вами она, когда вы видите ее сидящую задумчиво, потупивъ голову и уронивъ на колѣни обѣ руки, когда вы видите въ одной изъ нихъ густой пучокъ полевыхъ цвѣтjвъ -- мы понимаемъ -- вы готовы сказать: какое идеализированье! Крестьянка съ букетомъ цвѣтовъ пришла на свиданье или, лучше, на прощанье!...Такъ; но позвольте: когда ея любезный Викторъ Александрычъ, смотря на букетъ, спросилъ: @что это такое у нея", она отвѣчала: -- "это я полевой рябинки нарвала,-- это для телятъ хорошо. А это вотъ череда -- противъ золотухи. Вотъ, поглядите-ка, какой чудный цвѣтикъ; такого чуднаго цвѣтика я отродясь не видала. Вотъ незабудки, вотъ маткина душка. А вотъ это я для васъ, прибавила она, доставая изъ подъ жолтой рябинки небольшой пучокъ голубенькихъ васильковъ, перевязанныхъ тоненькой травкой...." Отчего вы, послѣ этихъ простыхъ словъ начинаете вѣрить, что Акулина могла притти на прощанье съ такимъ букетомъ? И между тѣмъ слова эти нисколько не уменьшаютъ силы перваго впечатлѣнія, когда вы увидали молодую дѣвушку, въ лѣсу, въ слезахъ, съ букетомъ цвѣтовъ, красивыхъ и дорогихъ для нея, по своему?-- Ту же перемѣну авторъ съумѣлъ сдѣлать, въ этомъ же разсказѣ, съ другимъ впечатлѣніемъ, которое съ перваго взгляда также могло показаться утрированнымъ. Вотъ оно.-- Вамъ не вѣрится; чтобы не было идеализированья въ описаніи этой молодой дѣвушки, такой романтической, по вашему мнѣнію, такой чувствительной, что она годилась бы въ любой французскій романъ? Но подождите нѣсколько минутъ и опять не торопитесь.-- Мы привыкли допускать такъ мало чувствъ, такъ мало грусти въ какой-нибудь Акулинѣ, -- какъ будто эта чувствительность и эта романтичность только и могутъ жить въ какой нибудь Зинаидѣ, Юліи и тому подобныхъ? Отчего же и Акулина не можетъ грустить и плакать по своемъ Викторѣ Александрычѣ? Можетъ быть, авторъ совершенно примиритъ васъ съ этою мыслью, когда разскажетъ вамъ ея разговоръ, простой, прерывчатый, боязливый, какъ будто, въ самомъ дѣлѣ, она ужь виновата, что Викторъ уѣзжаетъ. Если первыя слова автора могли внушитъ вамъ преувеличенное понятіе объ Акулинѣ, послѣдующій за тѣмъ, разговоръ ставитъ ее на свое мѣсто, и она кажется вамъ тѣмъ, чѣмъ она дѣйствительно есть, а не тѣмъ, что нарисовало ваше воображеніе по первымъ чертамъ.... Вы ей сочувствуете, и наконецъ, когда она въ горѣ повалилась лицомъ на траву и горько, горько заплакала.... передъ вами возстаетъ живой образъ Акулины, посреди такой же природы, холодноватой, осенней, съ перепадающими дождиками, не крупными, но которыя сѣются и, какъ хорошо выразился авторъ, "шепчутъ по лѣсу". Видѣнная вами картина есть необходимое дополненіе картины природы, и какъ вы сочувствуете тогда этому еще не робкому и холодному лепетанью поздней осени, но уже едва слышной, дремотной болтовнѣ листьевъ , и этой рощѣ, внутренность которой безпрестанно измѣняется отъ дождя, смотря по тому, свѣтитъ ли солнце, или закрывается облакомъ; вы сочувствуете и этой листвѣ на березахъ, еще почти зеленой, но уже замѣтно поблѣднѣвшей, сочувствуете и стальному голосу синицы, потому что всѣ птицы уже пріютились и замолкли.....
   Эта картинность, эта гармонія въ послѣднихъ двухъ разсказахъ господина Тургенева, составляетъ, по нашему мнѣнію, лучшее ихъ достоинство. Характеровъ, которые были бы развиты одни преимущественно передъ другими, или одни насчетъ другихъ, здѣсь нѣтъ. Есть характеры полнѣе очерченные, есть характеры менѣе удавшіеся, есть лица, которыя требовали бы болѣе тонкой отдѣлки, но не истиннаго характера нѣтъ ни одного. Такъ Викторъ Александрычъ, приходившій на свиданіе къ Акулинѣ, намъ кажется довольно небрежно нарисованнымъ и ужь черезчуръ рѣзко. Лорнетъ, который онъ тычетъ себѣ въ глазъ, когда ему остается только; нѣсколько минутъ, чтобы переговорить съ Акулиной; грубость, съ которою онъ постоянно обращается къ Акулинѣ, отсутствіе всякаго чувства въ этомъ избалованномъ лакеѣ -- если и справедливы, зато какъ-то тяжелы, угловаты, слишкомъ рѣзки, бросаются прямо въ глаза. И совсѣмъ тѣмъ Викторъ, какъ лакей въ пальто и съ лорнетомъ, не вполнѣ обрисованъ. Но замѣтьте въ этомъ "характерѣ" то, что наконецъ и Викторъ принялъ на себя роль разочарованнаго!
  
   Также вышелъ неполнымъ или, по крайней мѣрѣ, заставилъ читателя задуматься, характеръ Дикаря.-- Если у него отнять одну черту, характеръ этотъ совершенно исчезнетъ если бы Дикарь не заплакала, при пѣніи Якова, мы подумали бы, что это дѣйствительно дикарь, или даже хуже -- какой-то разбойникъ-татаринъ.
  
   Если въ обоихъ послѣднихъ разсказахъ г. Тургенева нѣтъ характеровъ такъ; рѣзко и глубоко очерченныхъ, какъ, напримѣръ, Бирюкъ или Гамлетъ Щигровскаго уѣзда, зато внѣ характеры дѣлаются полными въ "Пѣвцахъ" въ ту минуту, когда Яковъ кончаетъ свое пѣніе. Въ одну минуту авторъ съумѣлъ оттѣнить ихъ всѣхъ. Все что казалось прежде недосказаннымъ о какомъ нибудь отдѣльномъ лицѣ все само собою выказалось, когда пѣніе произвело свой эффектъ, и когда раздались глухія рыданія жены цаловальника, припавшей грудью: къ окну; когда Николай Иванычъ, цаловальникъ, потупился, когда Обалдуй, весь разнѣженный, разинулъ ротъ; когда мужичокъ въ сѣрой свиткѣ, съ прорваннымъ плечомъ, залился слезами, сидя въ уголку.... И всѣ эти характеры пополнились еще болѣе, почти однимъ движеніемъ, безъ словъ, когда по выходѣ Рядчика, соперника Якова, все вновь оживилось, заговорило шумно и радостно, когда Обалдуй подпрыгнулъ кверху, залепеталъ и замахалъ руками, какъ мельница крыльями; когда Моргачъ подошелъ къ Якову, и сталъ съ нимъ цаловаться, когда Николай Иванычъ приподнялся и торжественно объявилъ, что прибавляетъ отъ себя еще осьмушку пива". Дикарь посмѣивался какимъ-то добрымъ смѣхомъ, котораго никто не ожидалъ встрѣтить. На его лицѣ сѣрый мужичокъ то-и-дѣло твердилъ, въ своемъ уголку, утирая обѣими руками глаза щоки, носъ и бороду: "а хорошо, ей Богу, хорошо; ну вотъ у будь я баранъ, хорошо!...." жена Николая Иваныча, вся раскраснѣвшаяся, быстро встала и удалилась.... Всѣ лица становятся вамъ понятными, какъ дѣлается понятенъ Бирюкъ, когда онъ, -- неподдававшійся прежде ни чьимъ просьбамъ -- когда онъ схватилъ за шиворотъ мужика, нахлобучилъ ему шапку на глаза, растворилъ дверь избы и вытолкнулъ вонъ.... И кто бы могъ ожидать этого отъ Бирюка, когда самъ виноватый мужикъ, долго слушая упрямые отказы Бирюка, наконецъ потерялъ терпѣніе?... Нашлась струна въ сердцѣ Бирюка, затронувъ которую могли вы сдѣлать изъ него все, что угодно! Кто бы могъ ожидать, что пѣснь Якова тронетъ цаловальника, человѣка расторопнаго и смѣшливаго, съ хитродобродушными глазками и жирнымъ лбомъ, перетянутымъ морщинами, словно нитками -- и Николай Иванычъ заплачетъ. Тронула эта пѣсня и Моргача, человѣка, который съумѣлъ цѣлый годъ пропадать съ барскою тройкой, умѣлъ потомъ выпросить себѣ прощеніе и вольную по смерти барыни, который былъ остороженъ и предпріимчивъ какъ лисица, котораго крошечныя и лукавыя "глядѣлки" никогда не смотрѣли спроста, а все высматривали да подсматривали.... Что ужь и говорить объ Обалдуѣ и сѣромъ мужичкѣ: они зачастую любятъ поплакать!
   Талантъ писателя познается, между прочимъ, въ умѣньи изъ данныхъ матеріяловъ, создать характеръ, вывести передъ читателя типическое лицо. Еще больше видѣнъ этотъ талантъ, когда авторъ умѣетъ выбрать такой моментъ въ жизни описываемыхъ имъ лицъ, когда въ одно мгновеніе всѣ эти люди заговорятъ, выскажутся и ясно обозначатся передъ вами; когда все то, что у нихъ было далеко затаено въ груди, вырвется наружу. Разные характеры оживляются или доходятъ до степени паѳоса отъ разныхъ причинъ: талантъ писателя находитъ эти рѣдкіе моменты тамъ, гдѣ глазъ обыкновеннаго, умнаго человѣка не видитъ ничего, кромѣ отдѣльныхъ, ничѣмъ несвязанныхъ между собой случаевъ. Поэтому талантливый писатель двумя-тремя чертами яснѣе изобразить вамъ характеръ взятаго имъ лица, чѣмъ оной писатель -- цѣлою біографіею. Можно набрать безконечное множество фактовъ умныхъ, рѣзкихъ, характеристическихъ, можно разсказать много поступковъ извѣстнаго лица, даже прослѣдить его жизнь съ начала до конца -- и написать только біографію, а не художественное произведеніе. Можно, съ другой стороны, вывести на сцену одинъ рѣшительный, критическій случай изъ жизни, того же самого лица, и вы поймете это лицо лучше нежели изъ длинной біографіи, а всѣ остальные, второстепенные случаи его жизни вы можете предсказать, судя по этому главному случаю. Такъ, читая описанія разныхъ лицъ, входящихъ въ разсказъ "Пѣвцы", вы могли притти къ разнымъ заключеніямъ о нихъ; но послѣ окончанія пѣнія всѣ они кажутся вамъ не такъ дурны, какъ казались прежде: они явились вамъ способными на многое доброе, чего вы и не подозрѣвали въ нихъ. Разбирая такіе моменты, должно смотрѣть не на то, кто тронутъ больше, кто тронутъ меньше: нужно смотрѣть на то, дѣйствительно ли авторъ выбралъ такое именно чувство, такую страсть, которая можетъ заставить высказаться всѣ эти лица. Въ настоящемъ случаѣ, слѣдовательно, должно спросить: неужто авторъ удачно выбралъ моментъ пѣнія Якова, для оживленія всѣхъ этихъ лицъ? Мы отвѣчаемъ: да. Это пѣніе было лучшимъ выраженіемъ всего того, что у нихъ давно таилось на душѣ.
   Оно было поэзіей ихъ жизни, и въ немъ, какъ въ зеркалѣ у всѣ они выразились. Пѣніе подѣйствовало на нихъ неодинако: на одного больше, на другого меньше; но рычагъ, которымъ они были подвинуты высказаться, дѣйствовалъ на нихъ всѣхъ. И въ "Ревизорѣ" пріѣздъ чиновника изъ Петербурга подѣйствовалъ пуще всего на Сквозника-Дмухановскаго; но это не помѣшало высказаться и Тяпкину-Ляпкину, и Аннѣ Андреевнѣ, и Земляникѣ, и Добчинскому, и Бобчинскому, потому, что пріѣздъ чиновника изъ Петербурга былъ, для нихъ тѣмъ роковымъ событіемъ, которое всѣхъ ихъ возводило на степень паѳоса.... Если бы Яковъ пѣлъ среди этихъ почтенныхъ лицъ, и они, вѣроятно, сочувствовали бы его пѣнію, по своему..... Какъ знать: имъ, можетъ быть, больше понравилось бы плясовое пѣніе Рядчика, это не наше дѣло, какъ выразились бы эти господа, слушая пѣніе Якова; но по крайней мѣрѣ мы должны сказать, что чувствительное пѣніе Якова было бы невѣрно расчитаннымъ средствомъ заставить эти лица, отозваться откликомъ задушевнымъ.
   Вотъ почему намъ такъ нравятся "Пѣвцы", и почему мы ихъ такъ высоко ставимъ, въ числѣ лучшихъ произведеній нашей литературы прошлаго года. Второй разсказъ утратилъ много прелести въ нашихъ глазахъ оттого, какъ мы уже и говорили, что лицо Виктора авторъ составилъ преувеличеннымъ, неполнымъ....
   Весьма скромно, въ отдѣлѣ Смѣси, подъ весьма негромкимъ заглавіемъ, печатаетъ г-нъ А--въ, по временамъ, свои очерки русскихъ провинціяльныхъ нравовъ. Критика почти не замѣчаетъ ихъ, можетъ быть по причинѣ ихъ не бросающагося въ глаза заглавія; но мы имѣемъ положительные факты, что публика находится къ нимъ въ совершенно обратномъ отношеніи: ихъ читаютъ, о нихъ спорятъ, о нихъ даже пишутъ въ редакцію "Современника" цѣлые трактаты. Не всѣ письма г. А--ва одинаковаго достоинства; но въ каждомъ изъ нихъ есть непремѣнно умная мысль, а нерѣдко бываетъ, что и выражена она прекрасно, за исключеніемъ нѣкоторыхъ частностей, на обдѣлку которыхъ, по видимому, недостаетъ терпѣнія у нашего автора-дилетанта. Въ нѣкоторыхъ своихъ письмахъ авторъ удачно попадалъ даже на стороны русской жизни, на характеры совершенно новые, то есть новые въ литературѣ, но въ дѣйствительности давно существующіе. Такъ мы можемъ указать на Бубнова (Письмо VI), этого праздношатающагося бобыля, который, будучи поставленъ рядомъ, съ другимъ лицомъ, весьма, по видимому, дѣятельнымъ, представляетъ фигуру столько-же оригинальную сколько и вѣрно обрисованную. Напомнимъ еще читателямъ у г. А--ва описаніе балаганнаго представленія (Письмо II) -- сколько въ одной этой статейкѣ подмѣчено характерныхъ чертъ и разбросано умныхъ замѣтокъ! Вообще г-ну А--ву особенно удаются тѣ письма, въ которыхъ онъ останавливаетъ свою наблюдательность преимущественно на лицахъ низшаго сословія, принадлежащихъ полу-городскому, полу-деревевскому населенію. Типы такого рода описываются г-мъ А--вымъ съ постояннымъ успѣхомъ, и мы посовѣтуемъ ему чаще обращаться къ нимъ. Мелочныя невѣрности въ простонародномъ языкѣ, которыя иногда встрѣчаются у г. А--ва, съ избыткомъ выкупаются всегдашнею вѣрностью факта, замѣчательнымъ тактомъ въ выборѣ подробностей и обстановкѣ главнаго лица. Мы сознаемся, что для насъ лицо Бубнова, созданное г. А--вымъ, есть столь же художественный типъ, какъ нѣкоторые изъ удачнѣйшихъ характеровъ этого рода у гг. Тургенева и Григоровича.
   Теперь намъ слѣдуетъ сказать нѣсколько словъ о г. Авдѣевѣ, молодомъ писателѣ, дебютировавшемъ въ 1849 году повѣстью "Варинька", и помѣстившемъ въ первой и второй книжкахъ "Современника" за 1850 годъ дополненіе къ этой повѣсти, подъ названіемъ "Записокъ Тамарина".
   "Иногородный Подписчикъ", отдавая въ свое время отчетъ о первомъ его произведеніи, замѣтилъ въ немъ главнѣйшій бросающійся въ глаза недостатокъ: подражаніе Лермонтову. Замѣчаніе это справедливо точно также, какъ справедливо можно было упрекнуть и Пушкина и автора "Героя нашего времени" въ подражаніи Байрону, когда они создавали характеры Евгенія Онѣгина и Печорина. Этотъ упрекъ будетъ справедливъ въ отношеніи ко всякому писателю, который бы захотѣлъ испытать силы свои въ олицетвореніи свѣтскихъ людей, которыхъ отличительною чертою будетъ самолюбіе. Ошибку г. Авдѣева, кажется, должно искать не столько въ созданіи "Тамарина", сколько въ выборѣ этого лица въ герои своей повѣсти. По этому поводу мы позволимъ себѣ сдѣлать замѣчаніе, которое можетъ относиться не лично къ автору "Вареньки", а вообще ко всѣмъ начинающимъ писателямъ...
   Первое произведеніе есть всегда дитя пылкой любви молодого человѣка не къ своему творчеству, а къ своимъ личнымъ понятіямъ, убѣжденіямъ. То, что наиболѣе занимаетъ его въ эпоху созданія перваго произведенія, почти всегда служитъ предметомъ творчества. На немъ сосредоточивается всѣ помыслы, до того времени зрѣвшіе въ головѣ автора, всѣ горячія мечты и чувства, отъ которыхъ болѣло и замирало сердце. Въ первыхъ произведеніяхъ отрывается отъ души ея часть; самое существо автора переходитъ въ нихъ. Мудрено ли, что писатель находится подъ вліяніемъ этой привязанности къ своему созданію болѣе, нежели необходимо для свободнаго и спокойнаго творчества? Въ этомъ случаѣ нельзя не указать даже на самого Байрона, не только въ первыхъ его произведеніяхъ, но почта въ продолженіи всего его поэтическаго поприща,-- на Байрона, поэта своей личности, возведшаго свое собственное самолюбіе на громадную степень. Не можете ли вы болѣе изучить личный характеръ его въ его произведеніяхъ, нежели наслаждаться свободнымъ поэтическимъ творчествомъ,-- увлекаться силою чувствъ, волновавшихъ грудь гордаго британца, болѣе, чѣмъ восхищаться характерами героевъ, независимо отъ его собственной личности? Не сдѣлался, ли вслѣдствіе того и самъ Байронъ такимъ поэтическимъ лицомъ, что на него, лицо дѣйствительное, читатели перенесли подробности, изображаемыя имъ въ его поэмахъ и трагедіяхъ?
   Поэтому-то очень трудно судить о талантѣ писателя, который впервые является въ литературѣ, по главнымъ дѣйствующимъ лицамъ его произведеній. Талантъ должно искать въ томъ, что всего менѣе занимало автора. Если мы съ этой точки взглянемъ на первыя произведенія г. Авдѣева, то мы найдемъ явные признаки таланта, особенно въ первой тетради "Записокъ Тамарина", гдѣ эпизодъ минутной любви его къ прелестной Маріонъ есть созданіе прекрасное.
   Лучшимъ доказательствомъ, что г. Авдѣевъ силенъ не одной подражательною способностію, послужила идиллія г-на Авдѣева "Ясные дни", помѣщенная въ X No "Современника" 1850 года. Эта повѣсть очень мила, въ ней много теплаго, искренняго чувства. Прекрасный языкъ, которымъ постоянно пишетъ г. Авдѣевъ, вѣроятно, замѣченъ самими читателями.
   Въ послѣднихъ нумерахъ "Москвитянина" за прошлый годъ появилась повѣсть новаго автора -- г. Писемскаго "Тюфякъ".
   Г. Писемскій въ своей повѣсти "Тюфякъ" представилъ намъ лицо, лишенное всякой способности дѣйствовать, съ полнымъ отсутствіемъ силы воли, хотя одаренное чувствомъ и умомъ. Лицо это Павелъ Васильичъ Бешметевъ, попало въ среду Владиміра Андреича Кураева, Перепетуи Петровны, Ѳеоктисты Савишны, Бахтіарова, Юліи Владиміровны, Масурова... и чтожь изъ него вышло? Такъ какъ Бешметевъ страдалъ отсутствіемъ той силы, которая могла сдѣлать изъ него что нибудь, то окружающіе его люди сдѣлали изъ него то, что, по ихъ понятіямъ, слѣдовало сдѣлать. Павелъ Васильичъ все это видѣлъ, понималъ, чувствовалъ; видѣлъ онъ вещи не такъ, какъ видѣли ихъ лица, его окружающія; понималъ онъ ихъ справедливо, чувствовалъ всегда благородно -- и поступалъ coгласно со взглядомъ, мнѣніями и чувствами людей, его окружавшихъ. Слѣдовательно, въ повѣсти "Тюфякъ" дѣйствующее лицо не Павелъ Васильичъ, а Кураевъ, Перепетуя Петровна, Ѳеоктиста Савишна, Юлія Владиміровна, Масуровъ и его жена, Бахтіаровъ, всѣ, только не Бешметевъ. И авторъ правъ: какъ только онъ вывелъ такое лицо на сцену житейской суеты, которое само не можетъ дѣйствовать, то, въ силу всеобщаго закона движенія, онъ былъ двинутъ постороннею силою, если самъ не могъ двинуться. Онъ былъ масштабомъ силы этихъ людей; онъ какъ термометръ показывалъ тепло и холодъ окружающихъ его. Онъ превосходно разыгралъ роль чурбана, брошеннаго Юпитеромъ въ болото, для управленія лягушками -- по баснѣ Крылова. Извините: мы употребляемъ слово "чурбанъ" только для сравненія, а сами не такъ думаемъ о Павлѣ: тотъ, въ комъ есть чувство и умъ -- не чурбанъ. Но тотъ, въ комъ нѣтъ силы воли, невольно разыграетъ съ лягушками роль чурбана въ болотѣ. И къ Павлу Васильичу, о которомъ сперва носились темные слухи, начали подбираться мало помалу сосѣди, начало садиться сначала рядомъ съ нимъ, а потомъ и задомъ къ нему, прозвавъ его "тюфякомъ".... а тамъ
  
   Немного погодя, посмотришь, кто захочетъ,
   Тотъ на него и вскочетъ.
  
   Слѣдовательно, г. Писемскій, выводя такое лицо на сцену, какъ Павелъ Васильичъ, зналъ, что дѣйствовать начнутъ и выкажутся всѣ тѣ лица, которыя придутъ съ Бешметевымъ въ соприкосновеніе, что лица эти займутъ первое мѣсто въ жизни Павла и поразятъ читателя своею характерностью. Такъ и вышло: дѣйствуютъ, развиваются, живутъ и процвѣтаютъ Владиміръ Андреичъ, Бахтіяровъ, Юлія Владиміровна, Перепетуя и Ѳеоктиста, а сердце Бешметева, умъ его говорятъ читателю только, что это за люди, которые усиленными дѣйствіями подвигаютъ колесо той жизни, въ которую его втерла судьба. Отъ этого при чтеніи повѣсти г. Писемскаго такъ скоро и хорошо рисуются второстепенныя лица, въ среду которыхъ попалъ Бешметовъ.... Вы спокойно слѣдите за мастерскимъ разсказомъ автора и видите въ г. Писемскомъ человѣка очень хорошо понимающаго тотъ кругъ, который онъ взялся обрисовать, и обладающаго искусствомъ изображать его двумя-тремя чертами. Передъ вами развертывается рядъ событій, но виною ихъ не Бешметевъ: около него могутъ твориться на яву повѣсти и романы, но не онъ будетъ ихъ причиною; около него движутся страсти, бѣгаютъ безъ умолку Перепетуя Петровна съ Ѳеоктистой Савишной и чуть не сбиваютъ другъ друга съ ногъ, ни дать ни взять, какъ Добчинскій и Бобчинскій въ "Ревизорѣ"; хлопочетъ Масуровъ, а пуще -- прекрасный Владиміръ Андреичъ; дѣйствуетъ Юлія Владиміронна, рисуется Бахтіаровъ.... Наконецъ всѣ эти лица все запутываютъ, сами себя запутываютъ и туда же кстати запутываютъ Бешметева, производятъ кутерьму, плачутъ, чуть не дерутся, обманываютъ другъ друга.... и выходятъ наконецъ всѣ прекрасными людьми, и только Павелъ остается виноватъ одинъ въ томъ.... что онъ ничего не дѣлалъ. Таковъ смыслъ "Тюфяка", и авторъ нигдѣ не погрѣшилъ противъ этой основной мысли.... Бешметевъ остался Бешметевымъ до конца жизни. Только Бешметевъ не герой повѣсти, а фонъ, грунтъ той картины, которую рисуетъ на немъ авторъ; въ "Тюфякѣ" -- всѣ герои, за исключеніемъ самого героя, который есть какъ бы обстановка для нихъ всѣхъ; въ "Тюфякѣ" всѣ дѣйствуютъ, какъ мы сказали, за исключеніемъ самого Тюфяка. И потому Бешметевъ никакъ не могъ бы быть героемъ никакой повѣсти, потому что въ немъ самомъ нѣтъ движенія; онъ лицо по преимуществу лирическое, или, лучше, пассивное, т. е. въ настоящемъ смыслѣ страдательное и страдающее; и потому авторъ, положивъ такую идею въ основаніе своего, разсказа, хотѣлъ обрисовать только окружающія лица, и долженъ былъ рисовать ихъ. Поэтому повѣсть "Тюфякъ" не есть въ строгомъ смыслѣ повѣсть, въ которой все двигалось бы отъ одной причины, однимъ характеромъ, въ которой идея, а съ нею и повѣсть получила бы окончательное развитіе, когда вполнѣ выскажется и проявится герои повѣсти: нѣтъ! Тюфякъ, т. е. Бешметовъ съ первой до послѣдней страницы одинъ и тотъ же, и продли авторъ его жизнь еще на нѣсколько лѣтъ, съ нимъ случилось бы еще нѣсколько исторій, но онъ не высказался бы болѣе того, какъ высказался уже однажды, при собственной своей женитьбѣ, въ концѣ первой части; и поэтому вся вторая часть повѣсти служитъ только къ уясненію характеровъ второстепенныхъ лицъ, но для характера Бешметева она не нужна. На этомъ же самомъ основаніи въ повѣсти "Тюфякъ" стоятъ на первомъ планѣ съ Бешметевымъ и второстепенныя лица, потому что они живутъ и развиваются; каждое изъ нихъ представляетъ собою, такъ сказать, отдѣльную повѣсть, нисколько не уступающую повѣсти о главномъ лицѣ, Бешметевѣ. Въ то время, когда женитьба Бешметева, противу собственной его воли, служитъ лучшимъ выраженіемъ личности Тюфяка, въ то же время сватовство Ѳеоктисты Савишны, о которомъ никто ее не просилъ, но которое она такъ мастерски уладила, вполнѣ обличаетъ услужливый характеръ этой примадонны того города, въ который пріѣхалъ Бешметевъ; въ тоже самое время и личность Владиміра Андреича Кураева достигаетъ полной опредѣленности. Онъ такъ мило уговаривалъ Юлію Владиміровну выйти замужъ за Бешметева, онъ такъ отчетливо разузнавалъ о всемъ, что есть движимаго и недвижимаго у жениха, онъ такъ аккуратно, на чужой счетъ, устроилъ жизнь новобрачныхъ, что ему оставалось только уѣхать въ Петербургъ и занять пріисканное ему частное мѣсто: для повѣсти онъ но былъ больше нуженъ. Онъ сдѣлалъ все, что могъ, а что могло впредь произойти, о томъ ему и знать не было нужно. Всѣ эти лица стоятъ на первомъ планѣ; послѣ женитьбы выступаютъ на сцену Юлія Владиміровна, Бахтіаровъ и Лизавета Васильевна. И эти лица не уступятъ своихъ первыхъ мѣстъ -- Бешметеву.
   Съ другой стороны, перенесите Бешметева въ иной кругъ -- повѣсть вышла бы иная, а Тюфякъ остался бы "Тюфякомъ".
   Итакъ, въ повѣсти г. Писемскаго на первомъ планѣ характеры. И посмотрите, что это за живыя лица! Каждое изъ нихъ мы видѣли, кажется, гдѣ-то; о каждомъ изъ нихъ слышали что-то, съ большею частію изъ нихъ былъ знакомъ каждый читатель въ своей жизни. Скажите, развѣ вы не знаете Перепетуи Петровны и ея истиннаго друга Ѳеоктисты Савишны? Онѣ друзья потому, что похожи, какъ двѣ капли воды, одна на другую; но оттого, что онѣ такъ похожи другъ на друга, онѣ въ тоже время и взаимные враги. Врагами онѣ дѣлаются всякій разъ, когда одна перебиваетъ у другой какой нибудь предлогъ къ дѣятельности: или сватовство, или выгодное знакомство, или случай поплакать и выказаться въ горестномъ видѣ. Онѣ сходятся и дружатся, когда и ту и другую обойдутъ за столомъ, когда ни у той, ни у другой нѣтъ приличной дѣятельности, или когда одна имѣетъ сообщить другой что нибудь новенькое. Перепетуя Петровна взбѣсилась на Ѳеоктисту Савишну, когда та сосватала Бешметева, не спросясь ея; Перепетуя Петровна помирилась съ Ѳеоктистой Савишной, когда тесть почтилъ ее, Перепетую Петровну, сдѣлалъ ей визитъ и позволилъ ей быть посаженой матерью. Перепетуя Петровна опять разсорилась съ Ѳеоктистой Савишной, когда, на свадьбѣ, за обѣдомъ, она, Перепетуя Петровна, ничего не могла ѣсть, сотому что столъ былъ скоромный, а день постный -- Ѳеоктиста же Савишна все ѣла; Перепетуя Петровна и Ѳеоктиста Савишна помирились опять, когда на свадебномъ балѣ имъ обѣимъ не было оказано должнаго почета.-- Ихъ отличительные признаки въ томъ что онѣ безпрестанно бѣгаютъ одна къ другой, и горюютъ другъ о другѣ, утѣшаютъ другъ друга, и въ тоже время скрытничаютъ одна отъ другой. Перепетуя Петровна спитъ безъ просыпа, въ то время, когда къ ней приходитъ Ѳеоктиста Савишна; однакожь, она не можетъ сказать, что ей спится въ то время, когда съ родной сестрой сдѣлался параличъ. Поэтому она говоритъ, выходя изъ спальной: "Я, въ моемъ горестномъ положеніи, сижу больше тамъ у себя, даже съ закрытыми ставнями: какъ-то при свѣтѣ-то еще грустнѣе." Ѳеоктиста Савишна соглашается съ такимъ мнѣніемъ, потому что и сама готова спать во всякомъ случаѣ, однакожь, понимаемъ, что въ спальной не горюютъ, а спятъ, но какъ деликатная дама не замѣчаетъ этого. Обѣ начинаютъ плакать, и Ѳеоктиста Савишна находитъ нужнымъ привести успокоительный примѣръ:
   -- У меня покойникъ два раза былъ въ параличѣ, все лицо было сворочено на сторону, да прошло.
   -- Да у сестры гиппохондрія, отвѣчаетъ Перепетуя Петровна.
   Ѳеоктиста Савишна и объ этомъ не задумается:
   -- Чтожь такое гиппохондрія! ничего. Да вотъ недалеко примѣръ. Басуновъ, племянницы моей мужъ, цѣлый годъ былъ въ гиппохондріи, однако прошла; теперь здоровъ совершенно. Что же послѣ открылось? Его безпокоило, что имѣніе было въ залогѣ; жена глядѣла, глядѣла, видитъ, дѣлать нечего, заложила свою деревню, а его-то выкупила -- и прошло.
   И Перепетуя Петровна и Ѳеоктиста Савишна заражены одною страстью -- женить и родныхъ и неродныхъ, знакомыхъ и незнакомыхъ. Перепетуя Петровна выдала замужъ Лизавету Васильевну; зато Ѳеоктиста Савишна женила Бешметева. Въ этихъ случаяхъ онѣ дѣйствуютъ рѣшительно, какъ бы чувствуя свое призваніе: сестра Бешметева, изъ состраданія къ брату, который любилъ Kypaeвy и, по трусости и отсутствію характера, самъ не могъ сдѣлать ни шагу, просила Ѳеоктисту Савишну разузнать только о мнѣніи Кураевыхъ насчетъ брата ея, Павла. Чтожь дѣлаетъ Ѳеоктиста Савишна? Она говоритъ, что пришла отъ Бешметева съ формальнымъ предложеніемъ, что онъ сказалъ ей: "я бы и самъ сдѣлалъ предложеніе, да сами посудите, я вѣдь рѣшительно не знаю, какъ обо мнѣ разумѣютъ." Получивъ уже согласіе Кураевыхъ и возвращаясь домой, она спохватилась, что ей не давали права сватать, а просили разузнать стороной мнѣніе Кураевыхъ о Бешметевомъ! Да что ей за дѣло? Если бы это дѣло касалось не Тюфяка, она, можетъ быть, и побоялась бы дѣйствовать такъ опрометчиво, а съ нимъ что церемониться! Написала записочку къ Лизаветѣ Васильевнѣ, что дѣло-молъ устроилось,-- да и концы въ воду, принимайся за пированіе! Ей лишь бы была свадьба, а согласна невѣста на бракъ, или нѣтъ, ей все равно; она, впрочемъ, и видѣла, что невѣста несогласна, да чтожь изъ этого! Лизавета Васильевна, правда, просила вывѣдать мнѣніе Кураевыхъ; но если ей сказать то, что думаетъ невѣста о женихѣ, такъ вѣдь и свадьбы не будетъ! Ей извѣстно также, что за невѣстой въ приданое дадутъ "старую перину, новый вѣникъ, да полтину денегъ", какъ она сама говоритъ; да что ей и до этого за дѣло! Такимъ же образомъ, вѣроятно, сосватала Перепетуя Петровна и Лизавету Васильевну. Это ей дѣло обыкновенное!
   Ѳеоктиста Савишна и Перепетуя Петровна имѣютъ самую нѣжную слабость къ родственникамъ; но это не мѣшаетъ имъ изъ любви дѣлать больше вреда, чѣмъ добра. Такъ Перепетуя Петровна бранитъ племянника Павла за то, что онъ не имѣетъ нѣжности къ матери, и въ тоже время она плачется объ этомъ больной старухѣ, которая чуть не обмерла отъ такого извѣстія! Перепетуя Петровна любитъ племянницу Лизаньку, которую выдала замужъ; но это не мѣшаетъ ей сказать, что у Лизаньки интрига съ Бахтіаровымъ, потому что Бахтіаровъ ѣздитъ въ домъ Лизаветы Васильевны. Перепетуя Петровна разсказала объ этомъ и Ѳеоктистѣ Савишнѣ; а это значитъ, что она разсказала цѣлому городу.
   Точно также опредѣлителенъ характеръ Владиміра Андреича Кураева. Что это за рѣшительный, бойкій и осмотрительный въ свою пользу человѣкъ! Какъ онъ умѣетъ говорить и держать себя въ приличномъ отдаленіи отъ жены, дѣтей и знакомыхъ, чтобы знали, съ кѣмъ имѣютъ дѣло. Какъ онъ хорошо разсуждаетъ съ Юліей Владиміровной о бракѣ! Но когда Бешметевъ приходитъ къ нему, Владиміръ Андреичъ держитъ такую рѣчь: "Я, признаться, не рѣшался.... мало даже совѣтовалъ.... но замѣтилъ ея собственное желаніе.... счелъ себя ее вправѣ противорѣчить; голосъ ея сердца, въ этомъ случаѣ, старше всѣхъ".... Говоритъ Владиміръ Андреичъ такимъ внушительнымъ тономъ, что Бешметевъ, со свойственнымъ ему знаніемъ свѣта, сейчасъ разгадываетъ въ немъ добраго человѣка! Да и какъ не разгадать Владиміра Андреича: жилъ онъ открыто и былъ человѣкъ въ обществѣ видный, рѣзкій немного на языкъ, любилъ порезонёрствовать и владѣлъ даромъ слова; наружность имѣлъ онъ очень внушительную, солидную и даже нѣсколько строгую!
   Точно также хорошо выдержанъ и вѣсь характеръ Бешметева. Эта несчастная натура, надѣленная и чувствомъ нумомъ, имѣла одинъ недостатокъ, но такой важный, что онъ парализировалъ всѣ достоинства. Недостатокъ этотъ, какъ мы сказали -- отсутствіе воли, подвижности, рѣшительности на столько, сколько нужно для приведенія въ исполненіе однажды задуманнаго и обдуманнаго плана. Случись Бешметеву жить въ другомъ кругу общества, гдѣ нашлись бы люди, которые съ участіемъ пополнили то, чего ему недоставало, жизнь Бешметева могла бы быть счастливѣйшею. Съ одной стороны, отсутствіе мелкаго самолюбія, отсутствіе желанія рисоваться передъ другими, съ другой -- потребность работать умомъ, сдѣлали бы изъ него если не человѣка блестящаго, по крайней мѣрѣ очень почетнаго въ той сферѣ дѣятельности, къ которой онъ чувствовалъ призваніе, сдѣлали бы его счастливымъ семьяниномъ, кроткимъ, добрымъ и терпѣливымь въ тѣхъ случаяхъ, когда другіе характеры, болѣе рѣзкіе, иногда высказываются съ невыгодной стороны.-- Но этотъ характеръ достался на долю Владимріа Андреича и Юліи Владиміровны, этимъ характеромъ завладѣли Перепетуя Петровна и Ѳеоктиста Савишна, и участь его рѣшилась совсѣмъ инымъ образомъ, нежели можно было ожидать. Родился онъ на свѣтъ Божій худенькимъ и очень слабымъ, съ дѣтства былъ невѣроятно добръ и послушенъ; никогда онъ не рѣзвился и не бѣгалъ, а сидѣлъ больше на лежанкѣ, поджавъ ноги; собой былъ онъ очень нехорошъ, и поэтому онъ не любилъ, когда пріѣзжали гости, которые привозили съ собою хорошенькихъ дѣтей и говорили съ ними по французски; ему было очень совѣстно сидѣть при нихъ въ гостиной, онъ пряталъ свои руки и ноги, или, лучше сказать, весь прятался въ уголъ, въ которомъ обыкновенно усаживался. Ему казалось, что всѣ смотрятъ на него съ пренебреженіемъ и сожалѣніемъ; его (никто, кромѣ матери, никогда не ласкалъ; молодыя барыни никогда не подзывали его для поцалуя и для разговоровъ, какъ это бываетъ съ хорошенькими дѣтьми. Изъ некрасиваго и робкаго ребенка сдѣлался онъ мѣшковатымъ юношею. Въ гимназіи Павелъ рѣшительно не шалилъ и, хорошо учился; товарищи подтрунивали надъ смирнымъ юношей; онъ былъ радъ, когда избавлялся отъ ихъ присутствія, когда уходилъ домой, оставался одинъ, ложился на кровать и начиналъ мечтать. Такимъ же робкимъ остался Павелъ и въ университетѣ, не имѣлъ онъ рѣшительно знакомыхъ; съ лекціи возвращался домой, читалъ, писалъ, "заслужилъ названіе старичка" отъ титулярной совѣтницы у которой проживалъ. Мечты и Шиллеръ дали ему почувствовать вскорѣ, что у него бьется въ груди такое чувство, которое онъ и назвать не умѣетъ, но которому бываетъ очень привольно, когда онъ видитъ сосѣдку Юлію Владиміровну. Вытребованный изъ Москвы, по случаю болѣзни матери, онъ пріѣзжаетъ къ ней, полуумирающей; онъ также не знаетъ свѣта и его приличій, какъ не зналъ ихъ на ученической скамьѣ; онъ также робокъ, также не понимаетъ своего достоинства, какъ и прежде не понималъ его. Этакого человѣка можетъ окрылить одна любовь къ такой женщинѣ, которая бы поняла его и съ любовію внушила ему чувство собственнаго достоинства. Самое это чувство уже сильно развило бы его. Чтожь онъ находитъ? И безъ того робкій и неувѣренный въ себѣ, онъ слышитъ такіе отзывы изъ устъ своей тетки: "что это за молодой человѣкъ, скажите на милость? не хочетъ показаться въ общество; право въ немъ нѣтъ ничего дворянскаго-то, совершенный семинаристъ. Вонъ посмотришь на другую молодежь-то: что это за ловкость, что это за вѣжливость, въ тоже время, къ дамамъ,-- вчужѣ, можно сказать, сердце радуется; а въ немъ рѣшительно ничего этого нѣтъ: съ нами-то насилу слово окажетъ, а съ посторонними такъ и совсѣмъ не говоритъ. Чего у него недостаетъ? платье безподобное, фракъ отличнѣйшій самаго тонкаго сукна; выѣздъ хорошій.... нѣтъ, сударь ты мой, сидитъ сиднемъ, въ Рождество даже не съѣздилъ никого поздравить." Такіе отзывы и того болѣе конфузили Бешметева. Кто могъ бы поставить его на ноги и вывесть на прямую дорогу? Сестра его? но ее занималъ въ это время Бахтіаровъ. Полный боязни и незнанія свѣта, онъ вдругъ слышитъ изъ устъ Перепетуи Петровны, что его любитъ Юлія Владиміровна? Кто не повѣрилъ бы такому пріятному извѣстію, не говоримъ уже о неопытномъ, безхарактерномъ и влюбленномъ Бешметевѣ?-- И вотъ его женятъ на той, о которой онъ мечталъ по кодексу Шиллера, которой готовъ посвятить всю жизнь. Его женили безъ его собственной воли, хотя онъ и любилъ Юлію Владиміровну. Но вся жизнь его должна была состоять изъ такихъ поступковъ. Еще въ Москвѣ онъ могъ уйти изъ сѣтей титулярной совѣтницы, выбравшись изъ дому до разсвѣта и перебравшись на другую квартиру; когда онъ собрался было ѣхать отъ больной матери въ Москву -- продолжать тамъ ученіе, нѣсколькихъ словъ Перепетуи Петровны было достаточно, чтобы онъ сжегъ свои тетради; когда онъ, настроенный Перепетуею Петровною, собрался сдѣлать выговоръ Масуровой, за то, что у нея часто бываетъ Бахтіаровъ, онъ отправился -- и не сказалъ ни слова. Такое отсутствіе увѣренности въ самомъ себѣ! Но въ комъ есть этотъ недостатокъ, тотъ не въ состояніи будетъ сказать даже нѣсколькихъ словъ Масурову, который проигрывалъ въ карты состояніе жены Точно таже нерѣшительность проявилась въ Бешметевѣ и въ обращеніи съ Юліей Владиміровной, когда она воротилась вечеромъ отъ Бахтіарова.... Однимъ словомъ, Бешметевъ одинъ и тотъ же всегда. Ему не дали приглянуться къ свѣту, опомниться, ободриться, и уже имъ овладѣли Перепетуя Петровна, Ѳеоктиста Савишна, Владиміръ Андреичъ и Юлія Владиміровна. Изъ этого заколдованнаго круга ему нельзя было вырваться никогда, и онъ остался въ немъ.
   О Масуровѣ и женѣ его, объ Юліи Владиміровнѣ и семействѣ Кураевыхъ, о которомъ въ городѣ говорили, что оно сидитъ на овчинахъ, а бьетъ съ соболей, не будемъ распространяться: и эти лица очень хорошо очерчены, хотя не такъ подробно.
   Въ заключеніе скажемъ о повѣсти г. Писемскаго, что у прочтя первую часть ея, мы никакъ не ожидали такой быстрой развязки, какая послѣдовала за второй. Авторъ такъ много страстей вывелъ на сцену, что мы ожидали болѣе продолжительную борьбу. Отъ Бешметева нечего было ожидать какой либо борьбы: онъ лицо страдательное. Борьба сосредоточилась на трехъ лицахъ: Лизаветѣ Васильевнѣ, Юліи Владиміровнѣ и Бахтіяровѣ. Положеніе Лизаветы Васильевны дѣлалось съ часу на часъ затруднительнѣе: ей предстояла борьба и съ собственнымъ сердцемъ, и съ своими обязанностями въ отношеніи къ Масурову, и съ своею любовью къ брату, Павлу; наконецъ ей предстояла борьба съ Юліей Владиміровной. Сама Лизавета Васильевна лицо очень интересное, и предстоявшая ей борьба требовала отъ автора цѣлаго романа; выведенная же на сцену какъ эпизодъ, она осталась какъ-то неполною. Въ томъ видѣ, какъ она осталась у автора, она обрисовала больше Бахтіярова и Юлію Владиміровну, чѣмъ Лизавету Васильевну. На Бешметева эта борьба содѣйствовала только отрицательнымъ образомъ: именно, что Мансурова не могла ничѣмъ помочь своему брату въ его тяжеломъ положеніи, потому что сама въ это время боролась съ своей страстью.
   Но замѣчаніе это второстепенное; вообще же о повѣсти г. Писемскаго должны мы сказать, что прочли ее съ тѣмъ удовольствіемъ, которое рѣдко бываетъ результатомъ чтенія повѣстей "Москвитянина". Написана она языкомъ бойкимъ и живымъ, полна наблюдательности и отличается свѣтлымъ взглядомъ автора на предметы. Во взглядѣ этомъ столько ума, столько неподдѣльнаго, практическаго здраваго смысла, что автору безусловно во всемъ вѣришь, и желаешь только одного -- чтобы онъ писалъ больше и больше.
   Въ 1$50 году въ "Современникѣ" были помѣщены произведенья трехъ новыхъ авторовъ: "Сосѣди", повѣсть Надежды ..... (No ХІI), "Дачный Разсказъ" Д. Чернышева (No V), "Пари", разсказъ П. М--ра (No X).
   Повѣсть "Сосѣди" обнаруживаетъ признаки таланта самобытнаго и весьма замѣчательнаго. Кто прочелъ ее, тотъ не можетъ не признать въ авторѣ мѣткой наблюдательности и фактическаго знанія описываемаго быта. Самый языкъ автора отличается оригинальностью; но мы боимся, чтобъ, гоняясь за нею, авторъ не впалъ въ вычурность, признаки которой замѣчаются уже и въ первой повѣсти. Къ недостаткамъ "Сосѣдей" принадлежитъ еще, мѣстами, многословіе и вслѣдствіе того нѣкоторая растянутость въ цѣломъ,-- недостатокъ, котораго рѣдко избѣгаютъ начинающіе таланты.
   "Дачный Разсказъ" г. Чернышова отличается наблюдательностію въ необширной, но, по видимому, вполнѣ доступной автору сферѣ, и въ особенности живымъ, вѣрнымъ разговорнымъ языкомъ.
   Замѣтимъ еще повѣсть "Одарка-Квочка", соч. г. Дріанскаго (Москв. 1850). Впрочемъ, упоминаемъ о ней потому только, что она принадлежитъ новому автору. Въ авторѣ мѣстами замѣтенъ талантъ, хотя и подражательный; но совершенное неумѣнье вести разсказъ и страшная растянутость дѣлаютъ повѣсть до того скучною, что едва ли она найдетъ много читателей....
   Къ 1849 году принадлежитъ драма графа Соллогуба, "Мѣстничество", помѣщенная въ "Литературномъ Сборникѣ", изданномъ редакціею "Современника".
   Въ небольшомъ числѣ замѣчательныхъ драматическихъ пьесъ двухъ прошлыхъ годовъ должно отмѣтить также комедію г. Меншикова "Выгодное Предпріятіе" (Совр., 1849, No 5): читатели, конечно оцѣнили въ ней естественность содержанія и артистическую умѣренность, съ которою оно передано. Тоже должно сказать о другой комедіи г. Меншикова "Причуды" (Совр., 1860, No 8), которая еще лучше первой. Талантъ г. Меншикова не принадлежитъ къ первостепеннымъ талантамъ, но онъ самобытенъ; въ немъ нѣтъ ничего особенно блестящаго, но зато нѣтъ и ничего ложнаго. Г-нъ Меншиковъ, но видимому, хорошо знаетъ свои силы и обладаетъ литературнымъ тактомъ. Наблюдательность г., Меншикова, не имѣющая претензіи на глубину, но и неповерхностная, особенно замѣчательна.
   Противъ обыкновенія, 1850 годъ обнаружилъ нѣкоторое движеніе по части стихотворной. Причиною тому было появленіе небольшой книжки "Греческихъ Стихотвореній", г-на Щербины, о которой мы помѣстили въ свое время подробную статью (См. Совр. 1850, No VII). Въ авторѣ "Греческихъ Стихотвореній" дѣйствительно есть поэтическій талантъ. До какой степени онъ силенъ и самостоятеленъ, покажетъ будущее.
   О другихъ стихотворцахъ, гг. Меѣ и Бергѣ (печатавшихся въ Москвитянинѣ) и о цѣлой поэмѣ графини Ростопчиной "Поэзія и Проза Жизни" (тамъ же) не говоримъ. О нихъ лучше поговорить Новому Поэту.

"Современникъ", No 2, 1851

  
Ко всем произведениям автора К списку авторов