Успенский Глеб Иванович - Через пень-колоду

ЧЕРЕЗ ПЕНЬ КОЛОДУ.

IV. Недописанная глава.

Всякій разъ, когда, благодаря полиціи, "побуждающей" домохозяевъ, и благодаря домохозяевамъ, пробирающимъ дворниковъ, на петербургскихъ улицахъ воцаряется весна, и когда по обнаженной отъ снѣга мостовой, точно горохъ изъ прорвавшагося мѣшка, разсыплется мелкій, трескучій, нескончаемый до будущаго снѣга дребезгъ пролетокъ, перемежаясь съ титаническими, землю потрясающими и также вплоть до зимы нескончаемыми громоподобными раскатами ломовыхъ телѣгъ,-- нервы петербургскихъ жителей вдругъ распускаются, какъ ослабленныя струны...

Легко ли, въ самомъ дѣлѣ, этимъ несчастнымъ нервамъ перевести всѣ тѣ обязательныя для зимняго сезона ощущенія, которымъ подвергаетъ ихъ порядокъ столичной жизни никакъ не менѣе, какъ въ теченіе полугода? Съ октября по апрѣль нервы петербуржца обязательно должны быть ежедневно, каждый вечеръ, настроены и разстроены на всевозможныя манеры: то измаетъ, изнѣжитъ ихъ смычокъ віолончели, скрипки, то трагикъ держитъ ихъ въ испугѣ и ужасѣ съ семи часовъ до двѣнадцати, то комикъ треплетъ ихъ смѣхомъ часа четыре подрядъ, а завтра новая пѣвица повергаетъ въ слезы, а послѣ-завтра явится гипнотизеръ и приведетъ эти нервы въ каменное состояніе, начнетъ протыкать человѣка насквозь иголкой, шиломъ, шпагой, сядетъ на человѣка, станетъ ему на животъ ногами и попляшетъ. А сколько этимъ нервамъ нужно сдѣлать, въ теченіе сезона, невѣроятныхъ усилій въ обязательномъ притворствѣ: извольте-ка настроивать себя на апплодисменты, когда хотѣлось бы лечь спать; извольте-ка дѣлать восхищенное лицо, потому что на сценѣ "наша извѣстная артистка", "нашъ извѣстный писатель", "нашъ извѣстный ученый", когда артистка, писатель и ученый измаяли, измучили, утомили, а вовсе не восхитили.

Немудрено измаять, даже измочалить бѣдные нервы, ежедневно подвергая ихъ, въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, обязательному напряженію; но въ этомъ обязательномъ нервномъ разстройствѣ столичная жизнь, все-таки, установила извѣстный порядокъ: день для хлопотъ, дѣлъ и заботъ, а вечеръ для нервнаго разстройства или нервнаго успокоенія.

Но вотъ принеслась весна и нарушила всякій порядокъ. Не въ оперѣ, не въ семь съ половиною часовъ вечера и не отъ чувствительной аріи знаменитой пѣвицы, а такъ, неизвѣстно отчего, просто такъ, въ колбасной заплакала Марья Петровна, вспомнивъ, что, кажется, молодость ея миновала и "все кончилось". Просто-таки пришла купить ветчины, но, пока шла, весеннія впечатлѣнія звуковъ, красокъ и дѣйствіе воздуха такъ ее разстроили, что, придя въ колбасную, она, вмѣсто того, чтобы спросить хорошій окорокъ, почувствовала, что "все прошло", вздохнула и подавила горькую-прегорькую слезу. Свѣтъ мѣшаетъ и раздражаетъ: нужно бы, по зимней привычкѣ, зажигать лампу, а тутъ еще день бѣлый. Колоколъ не даетъ разговаривать, заставляетъ напрягать горловыя мышцы. Птицы щебечутъ въ открытой форточкѣ о томъ самомъ, о чемъ зимой игралъ извѣстный скрипачъ, во опять щебечутъ и играютъ не у мѣста и не во время: въ десять часовъ утра, когда "не до того", и въ форточкѣ, которая тоже никакого сходства съ театральными, подмостками не имѣетъ.

Размаянные зимнимъ сезономъ нервы теперь, весной, не выдерживаютъ новыхъ, сильныхъ ощущеній свѣта, звука и вообще обилія приливающихъ въ разслабленное тѣло силъ. Весенняя сила, проявляясь безпорядочностью впечатлѣній, иногда ослабляетъ измаявшагося петербуржца до того, что онъ вдругъ худѣетъ, линяетъ, вянетъ и вообще дѣлается и раздражительнымъ, и до чрезвычайности чувствительнымъ.

Вотъ въ такія-то до чрезвычайности чувствительныя минуты петербургскій житель страстно жаждетъ тишины, отдыха и на чинаетъ поговаривать о деревнѣ, и мнѣ, пишущему это, какъ почти постоянному деревенскому жителю, при посѣщеніи моихъ петербургскихъ знакомыхъ въ такія весенніе дни, почти постоянно приходится выслушивать самыя умилительныя рѣчи, самыя нѣжныя мнѣнія о деревнѣ и отвѣчать на множество вопросовъ, касающихся деревенской жизни. Въ теченіе зимняго сезона, когда петербуржецъ имѣетъ очень много всякаго матеріала, настраивающаго и разстроивающаго его нервы, разговоры о деревнѣ почти никого не интересуютъ и мои деревенскія рѣчи выслушиваются только съ приличнымъ недоумѣніемъ; но когда загудитъ "зеленый шумъ, весенній шумъ", когда заговоритъ въ человѣкѣ изможденное "естество", тогда дѣло другое: всякая малость деревенская становится интересной. И тишина-то тамъ, и воздухъ, и лѣсъ, и птицы, и солнце, и рѣчка, и озеро, и пѣсня "пахаря",-- все такъ хорошо, тепло, покойно и такъ правдиво.

И обыкновенно, особливо лѣтъ пять-шесть назадъ, я и самъ охотно отвѣчалъ на всѣ эти вопросы: каждая мелочь деревенской природы и жизни была мнѣ дорога безконечно; но чѣмъ дольше живу я здѣсь, въ деревнѣ, тѣмъ болѣе ощущаю какую-то странную, тяжелую черту, проникающую мои представленія о ней. Мелочи, красивыя подробности, поэтическія частности какъ-то стали исчезать изъ круга моихъ деревенскихъ впечатлѣній, и всѣ онѣ въ теперешнемъ своемъ видѣ представляются мнѣ какой-то общей тяжелой массой, не только не заставляющей "играть" сердце и воображеніе, а какъ бы стискивающей ихъ, съуживающей ихъ на представленіи чего-то болѣзненно-притупляющаго.

Теперь я, пожалуй, еще отвѣчу (хотя и безъ всякой охоты) на мелочные вопросы -- о солнцѣ, о рѣчкѣ, даже о цѣнѣ на говядину, баранину, яйца, дрова. И, по правдѣ сказать, мнѣ даже чувствуется свободнѣй на душѣ, когда разговоръ идетъ о дровахъ, о телятинѣ и о прислугѣ, чѣмъ тогда, когда отъ мелочей и частностей рѣчь переходитъ къ разговору о деревнѣ "вообще". Когда Марья Михайловна или Петръ Иванычъ, мои хорошіе знакомые, пожелаютъ узнать результатъ моихъ деревенскихъ впечатлѣній по отношенію къ городскимъ "въ общихъ чертахъ", "въ сущности", "вообще", я уже не только не чувствую ни малѣйшей охоты подробно вести разговоръ на эти темы, но, напротивъ, ощущаю, какъ во мнѣ развивается что-то грубо препятствующее мнѣ отвѣчать на вопросы. Точно чьи-то невидимыя холодныя руки стискиваютъ мнѣ виски до боли и словно кто-то крѣпкой веревкой начинаетъ стягивать мнѣ грудь, противъ моей воли заставляя ощущать невыносимую физическую боль и невыносимую душевную тяжесть.

Вотъ надняхъ пришлось мнѣ пережить такія тяжкія душевныя ощущенія, пришлось говорить, благодаря имъ, самыя непріятныя и мнѣ, и другимъ вещи, все потому, что меня спросили: "Ну, какъ же въ деревнѣ?" Пока шли мелочи, подробности, я, хотя и съ неохотой, но, все-таки, могъ давать отвѣты довольно опредѣленные; о провизіи, о дешевизнѣ дровъ, о солонинѣ, не утаю, отвѣчалъ даже съ большимъ удовольствіемъ; но Марья Николаевна пожелала "обобщить" нашъ разговоръ и сказала:

-- Положимъ, вотъ это городъ (при этомъ она положила руку ладонью внизъ на одинъ край чайнаго стола), а вотъ это деревня (причемъ и другую руку положила на противуположный край стола), такъ какъ же по вашему вообще? Какая разница?

Едва Марья Николаевна произнесла эти роковыя слова, какъ я почувствовалъ, что будто бы кто-то хватилъ меня кулакомъ въ самую грудь, и изъ глубины моей души поднялось безпричинное, необъяснимое негодованіе, во-первыхъ, на Марью Николаевну, во-вторыхъ, на тѣ темныя, холодныя, тяжкія ощущенія, которыя овладѣли мною послѣ этого вопроса.

Не отвѣчать Марьѣ Николаевнѣ было нельзя и, не будь въ моихъ нервахъ воспитано это болѣзненное настроеніе, мало ли бы о чемъ можно было вести параллели? Вотъ хоть бы о веснѣ разговаривать; въ Петербургѣ вотъ, молъ, какая весна, а въ деревнѣ совсѣмъ иная; здѣсь, молъ, все сдѣлала метла, городовой, дворникъ, и ничего, кромѣ гладкаго, выметеннаго камня, нѣтъ. А тамъ теперь -- куда по внѣшности некрасиво: пушистая, бѣлая, роскошная шуба снѣжныхъ сугробовъ, подъ которой спала мать-сыра земля, теперь облѣзла мѣстами, обнаружила дыры, прорѣхи, въ которыя смотритъ голое тѣло земли, тѣло уставшее, истомившееся въ прошлую осень, худое, желтое, сухое. Истомленные, уставшіе отъ прошлогодняго цвѣтенія и роскоши, стоятъ кусты и деревья. Даже иней не прикрываетъ ихъ; стоятъ какъ есть голые, въ чемъ мать родила, ни ѣсть, ни пить имъ нечего, стоятъ худенькіе, вялые, усталые... Но эта-то минута и хороша. Нужно только внимательно смотрѣть на эту смерть, чтобы потомъ своими глазами съ трепетомъ увидѣть "воскресеніе Лазаря", увидѣть, какъ онъ выходитъ изъ гроба живымъ, обрадоваться, сознавая, что и нѣтъ, и не было смерти, и не будетъ. Вотъ что-то зажурчало, потекло тонкой струйкой, тамъ, здѣсь; потекло чуть-чуть, еле-еле, но воскресеніе уже началось... Какая-то зеленая капелька, крошечка, пещинка ужь виднѣется тутъ, на прорѣхѣ, на голомъ, желтомъ и худомъ тѣлѣ земли. Какой-то черный, плоскій и широкій жучокъ ужь цѣпляется лапами за края проруби, еще кругомъ занесенной снѣгомъ. Да, здѣсь, въ деревнѣ, въ ту самую минуту, когда "у васъ", въ Петербургѣ, голова трещитъ отъ ломовиковъ, можно своими глазами видѣть, какъ смерть превращается въ жизнь. Это-то и есть наша весна, а не "ваша" петербургская окрошка съ свѣжимъ огурцомъ и асфальтовой мостовой на придачу.

Можно бы было, да и слѣдовало бы, выбирать для разговора о деревнѣ непремѣнно что-нибудь въ этомъ родѣ, но продолжительное однообразіе негармоническихъ деревенскихъ впечатлѣній сдѣлало со мною то, что, помимо моей воли, разговаривая съ Марьей Николаевной, я ощутилъ потребность самаго непріятнаго и удручающаго разговора.

-- Да вотъ, напримѣръ, какая разница между деревней и городомъ,-- сказалъ я съ нѣкоторымъ злорадствомъ,-- возьмемте такую, напр., вещь... ну, хоть розги!

Я отлично знаю, что не нужно этого говорить, что это непріятно, нелѣпо и, въ то же время, я также отлично зналъ, что мнѣ можно говорить только эти слова, а не какія-нибудь другія.

-- Розги въ городѣ и въ деревнѣ -- большая разница,-- продолжалъ я.-- Не знаю, сѣкутъ ли въ городѣ. Поговаривали что-то о реформѣ въ этомъ родѣ, даже гигіеническую кушетку изобрѣлъ въ Одессѣ г. Кунцъ. Но уже самое это изобрѣтеніе "для среднихъ учебныхъ заведеній" ясно обозначаетъ возрастъ подлежащаго сѣченію; оставимъ даже настоящія времена и возьмемъ опытъ прошлаго; прежде сѣкли несомнѣнно, о чемъ весьма отчетливо помнятъ генералы и статскіе совѣтники. Но въ теперешнія или въ прежнія времена слово "розги" было неразлучно съ представленіемъ дѣтскаго возраста. Такъ смотритъ на розги городъ, "цивилизація". Сѣкутъ, сажаютъ въ карцеръ лѣтъ до 13, много до 14, а затѣмъ предполагается, что человѣкъ входитъ въ понятіе, умнѣетъ и вообще настолько развивается нравственно, настолько становится "человѣкомъ", что самая мысль о розгахъ, даже о наказаніи вообще становится невозможной, и чѣмъ дольше живетъ городсвой человѣкъ, тѣмъ больше онъ наживаетъ почета,-- за службу получаетъ награды, ордена, юбилеи. Совсѣмъ не такъ въ деревнѣ. Въ деревнѣ, благодаря хорошему тону школы, данному ей хорошими людьми послѣ крестьянской реформы, розга совершенно изгнана изъ употребленія. Родители, требующіе отъ учителя, чтобы онъ "дралъ" ребятъ, всячески усовѣщеваются учителями и учительницами и понемногу отвыкаютъ просить учителя о томъ, чтобы бить ихнихъ дѣтей. Съ дѣтьми обращаются внимательно, нѣжно; человѣческое достоинство и развитіе его въ ребенкѣ -- первое условіе и первѣйшее достоинство школы. Такимъ образомъ, дѣтство крестьянина преисполнено вниманія въ личности и самыхъ гуманныхъ вліяній: ему читаютъ сказочки, художественные разсказцы, побасенки; даются картинки, поютъ пѣсенки и такъ далѣе. Но по мѣрѣ того, какъ онъ растетъ, онъ, вопреки порядку развитія городскаго человѣка, начинаетъ раззнакомливаться съ человѣческимъ достоинствомъ. Вотъ онъ женился, сталъ семьяниномъ, на него легли душевые платежи -- и уже розга мелькаетъ въ перспективѣ... Вотъ у него родился ребенокъ, онъ самъ отецъ семейства. Крестины, случившіяся какъ разъ по осени, когда староста началъ съ утра до ночи изрыгать ругательства насчетъ недоимокъ, не дали ему возможности быть вполнѣ аккуратнымъ плательщикомъ, и вотъ онъ въ первый разъ долженъ примѣнить свою грамотность, "росписавшись къ розгамъ", съ тѣмъ, что "ежели въ 20 числу сего декабря не отдамъ оставшихъ денегъ, то повиненъ я получить столько-то". Этотъ моментъ жизни деревенскаго жителя совпадаетъ съ моментомъ полученія ордена Станислава 3 степени "за отличіе". А въ тотъ моментъ, когда городской житель получаетъ Анны 1 степени со звѣздою, деревенскій обыватель, у котораго уже трое ребятъ, человѣкъ, перенесшій три неурожая, два падежа скотины, задолжавшій по лавкамъ и уже частенько толкающійся въ кабакъ, вводится въ волостное правленіе, причемъ ему объявляютъ: "Ну-ка, другъ любезный, дѣлать нечего... долго тебѣ прощали... А теперь ложись!" Наконецъ, уже убѣленный сѣдинами, почтенный общественнымъ вниманіемъ, выбранный въ старосты, старшины, онъ удостоивается "сидѣть въ холодной" по распоряженію г. исправника, а г. становой приставъ, въ раздраженномъ состояніи, считаетъ возможнымъ вцѣпиться ему даже въ "глупую бороду",-- и все сіе находится какъ разъ на линіи юбилея 50-ти лѣтняго служенія "нашего многочтимаго дѣйствительнаго статскаго совѣтника NN", имѣвшаго счастіе прожить свои 50 лѣтъ не въ деревнѣ, а въ городѣ. Да, разница, какъ видите, большая!

Проговоривъ эти слова, я ясно почувствовалъ, что поступилъ нелѣпо, что моя параллель вовсе не отвѣчаетъ настроенію Марьи Николаевны. Я даже хотѣлъ поправиться и, бросивъ мрачную тему, начать разсказъ о весенней грозѣ, когда одна половина неба чернѣетъ черною тучей, а другая блеститъ ослѣпительнымъ солнцемъ, и когда, при веселыхъ, широкихъ раскатахъ грома, на оперяющіяся зелеными листьями деревья валять хлопья снѣга,-- минутка, которою любуется старъ и малъ въ деревнѣ,-- но мои мысль уже была въ тискахъ, и едва Марья Николаевна, въ отвѣтъ на мою параллель, сказала мнѣ: "Ну, это вовсе не характеризуетъ деревни; да, наконецъ, это, пожалуй, и можетъ быть въ исключительныхъ случаяхъ!" -- какъ я тотчасъ же почувствовалъ, что мнѣ опять надо терзать себя и Марью Николаевну разговорами о самыхъ мучителыхъ вещахъ.

-- То-то и есть,-- продолжалъ я,-- что не поймешь: когда "въ исключительныхъ случаяхъ", а когда въ не исключительныхъ. Знаешь, видишь, чувствуешь, что совершается какая-то тяжеловѣснѣйшая чепуха, никому ни для чего ненужная, а вотъ совершается, и давитъ васъ. Да хоть такой эпизодъ разсказать для примѣра. Становой приставъ Полупьяновъ вышелъ изъ дома, въ Троицынъ день, въ самомъ звѣрскомъ состояніи духа; можетъ быть, онъ пьянствовалъ вчера, можетъ быть, проигрался, мало ли отчего человѣкъ можетъ ожесточиться? И вотъ въ такомъ-то свирѣпомъ состояніи духа онъ встрѣчаетъ мужика, который привезъ къ своему дому возъ березокъ. Не будь господинъ Полупьяновъ сердитъ, онъ, можетъ быть, и не обратилъ бы на этого мужика и на его противузаконный поступокъ ("лѣсоистребленіе") никакого вниманія, но онъ былъ золъ и немедленно налетѣлъ на мужика. "Ты какъ смѣлъ, каналья, рубить березки?!" -- завопилъ онъ.-- "Какъ?-- совершенно спокойно отвѣтилъ ему мужикъ.-- Взялъ топоръ, да и нарубилъ. Чего тутъ смѣть-то? Чай, не кусаются!" -- "Молчать, каналья! Я тебѣ покажу, какъ со мной надо разговаривать, болванъ!" -- "Да ты и самъ болванъ, коли лаешься, какъ собака.., право, болванъ!" Нѣсколько секундъ становой стоялъ какъ громомъ пораженный, ибо онъ въ глубинѣ души почувствовалъ, что онъ, точно, болванъ. "Ферапонтову можно круглый годъ тысячами рубить,-- продолжалъ, между тѣмъ, мужикъ, втыкая березки противъ дома,-- а нашему брату и Господній день почтить нельзя? Это даже очень глупо!" Это было, точно, до того глупо, что становой не могъ вымолвить слова, а только трясся всѣмъ тѣломъ, и, наконецъ, кое-какъ понялъ, что изъ этого просто глупаго положенія онъ можетъ выдти единственно только при помощи глупѣйшаго. "Стороста! эй! сотскій! Протоколъ!"...И вотъ вышли два протокола: одинъ о незаконномъ истребленіи лѣса,-- что прямо воспрещено относительно рубки деревъ въ Троицынъ день,-- а другой объ оскорбленіи при исполненіи служебныхъ обязанностей. Между тѣмъ, въ той же самой мѣстности, съ тѣхъ самыхъ поръ какъ появился здѣсь сѣнной прессъ, по части лѣсоистребленія практикуется слѣдующее: чтобы связать спресованный тюкъ, прежде употребляли соломенный жгутъ, но соломенный жгутъ не надеженъ; спресованное сѣно растягиваетъ его, и изъ маленькаго тюкъ превращается въ большой, а это невыгодно при отправкѣ прессованнаго сѣна вагонами; въ вагонъ входитъ такихъ большихъ тюковъ не такъ много, какъ бы слѣдовало, если бы связка была крѣпка. Въ виду этого, придумали вязать молоденькими деревцами. На каждый тюкъ надобно 4 вязки, каждая по 2 сажени длины; вырубить деревцо въ двѣ сажени значитъ получить такую вязку, у которой одинъ конецъ очень толстъ, а другой очень тонокъ, -- опять не хорошо. Стали поэтому дѣлать вязку изъ двухъ молоденькихъ деревцовъ, каждое сажени по полторы, сплетая тонкіе концы вмѣстѣ и дѣлая одинъ ровный, тонкій и крѣпкій жгутъ. Слѣдовательно, чтобы стянуть такими жгутами одинъ тюкъ сѣна, нужно срубить восемь молодыхъ деревъ; въ вагонъ помѣщается девяносто тюковъ сѣна, слѣдовательно, для одного вагона надобно срубить 720 деревьевъ, а такъ какъ съ нашей станціи, находящейся въ вѣдѣніи г. Полупьянова, отправляется въ Петербургъ 1,500 вагоновъ, то, слѣдовательно, господинъ Ферапонтовъ истребляетъ ежегодно болѣе милліона молодыхъ деревьевъ, платя мужикамъ за тысячу древесныхъ жгутиковъ пять рублей. И все это совершается изъ года въ годъ, и съ каждымъ годомъ все въ большихъ и большихъ размѣрахъ,-- и ничего! Да и березки-то, которыя рубятся къ Троицѣ, тоже ничего. Но вотъ случилось, что у становаго пристава разстроилась печень, быть можетъ, отъ сквернаго пива, которое онъ вчера пилъ безъ мѣры, и вотъ всплываетъ дѣло, даже "дѣла", глупость, несправедливость которыхъ ясна для всѣхъ: и для мировыхъ судей, и для самого становаго, и тѣмъ паче для мужика. И, все-таки, эти глупыя дѣла идутъ, доходятъ до извѣстныхъ результатовъ -- мужикъ непремѣнно наказывается,-- а вы, деревенскій житель, получаете какое-то нелѣпое, гнетущее, безформенное, безобразнѣйшее впечатлѣніе... Оно влѣзаетъ въ ваше сознаніе откуда-то со стороны, влѣзаетъ, шаршавое, безсмысленное, тяжелое, какъ камень, и давитъ мозгъ глупымъ и несправедливымъ, оскорбительнымъ ощущеніемъ, осѣдая тѣми же самыми невозможными впечатлѣніями и на душѣ мужика... Оно, наконецъ, вноситъ и въ душу становаго пристава пропасть всякой дряни, а, вѣдь, и у него душа, и эта засоренная дрянью душа будетъ, т.-е. должна мстить людямъ именно за то, что она, душа человѣческая, засорена дрянью, а мстить она можетъ, только передавая въ чужую душу часть своей обиды, заставляя и другую душу почувствовать несчастіе быть засоренной всякою дрянью...

Марья Николаевна хотѣла что-то возразить, но я, охваченный воспоминаніями такихъ явленій деревенской жизни, которыя гнетутъ, давятъ и отупляютъ своей внутренней безсмыслицей, не могъ уже думать о вѣжливости, даже не могъ просто замолчать и продолжалъ безъ перерыва:

-- Недавно въ газетахъ говорилось о дѣлѣ нѣкоего Гецевича,-- дѣлѣ, которое никто не замѣтилъ. Но посмотрите, что это за дѣло: Гецевичъ всю жизнь хлопоталъ и ходатайствовалъ по судебнымъ мѣстамъ за крестьянъ, отстаивалъ крестьянскіе мірскіе интересы противъ интересовъ кулаковъ, плутовъ и всякихъ хищниковъ. Всѣ дѣла, которыя онъ бралъ на себя,-- буквально были имъ выиграны. И окружные суды, и судебныя палаты, и сенатъ всегда находили иски Гецевича правильными, законными. Кажется, чего бы лучше? Однако, прочитайте его процессъ и вы ужаснетесь: его постоянно тиранили, били, сажали въ тюрьму, въ острогъ, не давали пищи по четверо сутокъ, колотили и рвали на немъ одежду, связывали руки и т. д. За что? Яко бы за сопротивленіе властямъ. Но и тутъ, преданный суду, онъ опять-таки оправданъ совершенно. Теперь спрашивается: что же это за жизнь? Человѣкъ дѣлаетъ свои дѣла совершенно по закону, правильно; каждое его ходатайство признается справедливымъ, законнымъ во всѣхъ инстанціяхъ, и самъ онъ оказывается совершенно невиновнымъ ни въ одномъ взводимомъ на него обвиненіи,-- ну, а зачѣмъ же и на какомъ основаніи онъ избитъ, изуродованъ, искалѣченъ и изувѣченъ? На чемъ было основано право рвать на немъ рубаху, толкать въ шею, сажать въ тюрьму и т. д.? Что это за приправа къ человѣку, совершенно невинному, дѣйствія котораго законною властію признаны совершенно правильными? Вотъ то-то и ужасно во всемъ этомъ, что вы не можете отыскать центра для всего этого безобразія; предъ вами удушающая тьма,-- тьма, у которой нѣтъ ни начала, ни конца, и никакія усилія вашей мысли не могутъ проникнуть въ сущность этого ненужнаго безобразія и зла, не могутъ увѣнчаться ничѣмъ инымъ, кромѣ того, что вы вообще испугаетесь жить на свѣтѣ, что вы отупѣете, отупѣете съ отчаяніемъ въ душѣ...

-- Маша!-- сказала Марья Николаевна, громко постучавъ чайной ложечкой о край блюдечка,-- убирайте со стола!

Марья Николаевна полагала, что я пойму намекъ и буду настолько вѣжливъ, что тотчасъ же и самъ отодвину свой стулъ и прекращу этотъ убійственный разговоръ. Но нѣтъ! я уже былъ весь болѣнъ деревенскимъ недугомъ, я уже хотѣлъ, чтобы и Марья Николаевна заболѣла имъ, чтобы и у нея стиснуло виски и грудь, и поэтому продолжалъ:

-- Или вотъ еще самая нелѣпѣйшая изъ нелѣпыхъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

II.

Едва я написалъ послѣднее слово послѣдней строчки, какъ въ комнату мою вошелъ одинъ изъ моихъ знакомыхъ молодыхъ людей, какъ кажется, желающій выступить на литературное поприще. Я пересталъ писать, мы разговорились, и мой молодой знакомый попросилъ меня дать ему почитать то, что я пишу. Я далъ. Пробѣгая страницу за страницей, онъ, какъ я замѣтилъ, сталъ волноваться какимъ-то. непріятнымъ волненіемъ, потомъ сталъ отбрасывать цѣлыя страницы, не читая, и, наконецъ, не дочитавъ рукописи, оставилъ ее и воскликнулъ: "Нѣтъ, это невозможно!" И вслѣдъ затѣмъ опрокинулъ на меня цѣлый монологъ и о "публикѣ", которая уже явно негодуетъ на тѣ жесткія картины жизни, которыя ей такъ долго преподносятъ, и объ искусствѣ вообще, о Пушкинѣ, о Шекспирѣ, о Рафаэлѣ. Онъ вовсе на отрицалъ того, что искусство не можетъ оторваться отъ жизни, но онъ былъ, въ то же время, глубоко убѣжденъ въ томъ, что такое отраженіе жизни въ искусствѣ невозможно и вредно. Я было хотѣлъ возразить ему, сказавъ, вопервыхъ, что то, по поводу чего онъ возмутился, вовсе "не искусство" и что я никогда не полагалъ себя искусникомъ; во-вторыхъ, я хотѣлъ исправить его фразу: "отраженіе жизни" вставкой слова такой передъ словомъ жизнь; въ-третьихъ, я хотѣлъ ему сказать, что такая, не дающая искусству живой силы и энергіи, есть неизбѣжный результатъ болѣзненнѣйшаго состоянія общественной совѣсти, которая вынуждена умышленно съуживать размѣры и количества своихъ проявленій, должна фальшивыми умственными комбинаціями умалять свое право на чистоту и безукоризненность,-- грѣхъ (да, грѣхъ!), незнакомый родоначальникамъ и учителямъ пушкинскаго періода русской литературы.

Все это я хотѣлъ высказать моему гостю, но не высказалъ ничего. Мнѣ было и такъ, безъ нравоученій, тяжело и тяжко смотрѣть и объяснять такую жизнь, а послѣ монолога моего гостя я почувствовалъ полную невозможность продолжать мою работу, и начатая глава осталась "недописанною".

Что-жь было дѣлать? Мнѣ необходимо было посылать въ редакцію "продолженіе"; дописать начатое оказывалось физически невозможнымъ. Чтобы выйти изъ этого затруднительнаго положенія, я сталъ рыться въ моихъ бумагахъ и нашелъ тамъ нѣсколько страничекъ "изъ записокъ Тяпушкина", извлеченія изъ которыхъ я печаталъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, подъ общимъ заглавіемъ Волей-неволей {Соч., т. 6-й.}. Отрывокъ, найденный мною и не попавшій своевременно въ печать, былъ также неоконченный.

Отрывокъ этотъ трактовалъ о предметѣ, не имѣющемъ рѣшительно ничего общаго съ тѣмъ, о чемъ хотѣлъ я писать. Но, вчитавшись въ него, перечитавъ его еще разъ и еще разъ, я, въ удивленію моему и радости, почувствовалъ, что, несмотря на видимое несоотвѣтствіе отрывка съ тѣмъ, что я писалъ, есть въ немъ что-то такое, что даетъ мнѣ возможность, не уничтожая недописанной главы, печатать и самый отрывокъ непосредственно вслѣдъ за нею: мнѣ показалось даже, что, благодаря этому отрывку, я буду въ состояніи окончить впослѣдствіи и неоконченную главу.

Вотъ почему,-- пусть не удивляется читатель,-- недописанная глава прерывается для вставки "якобы" къ ней неподходящей. Она подходящая...

VI. Окончаніе недописанной главы.

Признаюсь, этотъ отрывокъ изъ мемуаровъ Тяпушкина нѣсколько ободрилъ меня. Я не окончилъ моей работы подъ гнетущимъ впечатлѣніемъ неумолимой критики моего случайнаго гостя, какъ дважды два доказавшаго мнѣ, что такія "литературныя работы" могутъ только безплодно угнетать читателя и что пора возвратиться къ "чистому искусству".

Теперь, вчитавшись въ "отрывокъ" и вполнѣ соглашаясь съ моимъ критикомъ относительно того, что "тяготить" читателя безплодною тяготой -- дѣло весьма не резонное, я не могу не задуматься надъ вопросомъ о томъ, какимъ же это образомъ случилось такъ, что на свѣтѣ появилась не "изящная словесность", а только какая-то "тягота"? Вѣдь, вотъ, подумалось мнѣ, хоть бы взять того же несчастнѣйшаго Тяпушкина. На кого онъ теперь похожъ въ своемъ званіи сельскаго учителя? Положительно любой мужикъ скажетъ про него, что, кромѣ непріятнаго впечатлѣнія, отъ него никому и ни для кого нѣтъ никакого ни толку, ни проку; всѣмъ недоволенъ, всѣмъ мѣшаетъ, все у него не такъ, прицѣпляется ко всякой мелочи,-- словомъ, одно только безпокойство и никакого толку. Послѣднее обстоятельство признаетъ и самъ Тяпушкинъ, но посмотрите, изъ какихъ побужденій исходилъ этотъ человѣкъ, начиная жить? Вѣдь, побужденія-то и жизненные мотивы были далеко не похожи на тѣ, которыми мой строгій критикъ объясняетъ превращеніе "литературы" въ "тяготу": не спеціальная какая-то любовь къ лаптямъ, къ мужицкой грязи, къ смраду мужицкой избы и т. д., а нѣчто совсѣмъ, совсѣмъ другое. Вотъ такое же, совсѣмъ-то другое было и въ побужденіяхъ писать вообще о мужикѣ. Мнѣ ясно припомнилось это, благодаря отрывку изъ записокъ Тяпушкина.

Утомлять читателя подробными воспоминаніями о томъ, какъ и почему все это случилось, я не буду: на двухъ-трехъ страницахъ, остающихся въ моемъ распоряженіи, не упишешь, двадцатилѣтнюю повѣсть о томъ, какъ радость превратилась въ печаль, но, для характеристики переживаемой нами минуты, позволю себѣ припомнить одинъ незначительный литературный эпизодъ: въ 1882 г., по поводу одной передовой статьи газеты (іюнь того же 1882) одна суровая московская газета разразилась грозною передовицей о томъ, что редакторъ позволяетъ себѣ высказывать такія мысли и желанія, которыя подъ стать только какому-нибудь Нечаеву. На эту грозную статью газета Русь отвѣчала, примѣрно, такимъ образомъ: "Пугачевъ,-- писала она, -- въ своихъ бунтовскихъ манифестахъ проповѣдывалъ "освобожденіе крестьянъ съ землею", но изъ того, что пугачевщина оставила по себѣ кровавый слѣдъ, вовсе не значитъ, чтобы идея освободить крестьянина съ землей была преступна и достойна осужденія".

Идея "освободить крестьянъ съ землею" едва ли не съ половины прошлаго столѣтія лежала на совѣсти лучшихъ людей русскаго общества; "освободить" рабовъ отъ рабства было стремленіемъ проявить въ этомъ благородномъ дѣлѣ красоту собственной своей души; точно также и желаніе выйти изъ рабства, освободиться, имѣло источникомъ стремленіе расширить предѣлы проявленія своихъ человѣческихъ свойствъ, выпрямить свою человѣческую душу.

И чѣмъ ближе къ нашему времени, тѣмъ большее количество душъ, сердецъ и умовъ захватываетъ эта идея, а къ тому времени, когда наши отцы и дѣды были юношами, совершенно теряетъ свой бунтовской характеръ, такъ какъ становится дѣломъ чести всего образованнаго общества. Образованный и совѣстливый человѣкъ, примѣрно, пушкинскаго періода, могъ быть внѣшнимъ образомъ стѣсненъ въ проявленіи своихъ широкихъ человѣческихъ стремленій, но въ глубинѣ души онъ могъ ощущать счастіе, сознавать себя человѣкомъ; онъ только дожидался минуты, когда можно было бы проявить себя въ большомъ общественномъ дѣлѣ. Въ глубинѣ своей совѣсти онъ былъ, дѣйствительно, свободомыслящъ. Его личная совѣсть была спокойна; онъ могъ свободно, хотя бы только про себя, мыслить, не сомнѣваясь, что мысли его должны быть осуществлены, что онѣ справедливы, что осуществленіе ихъ есть, повторяю, дѣло его личной чести.

Наши отцы имѣли ужасы крѣпостнаго права и всякой тьмы за собой и шли отъ этой тьмы къ свѣту; мы же съумѣли отъ свѣта доплестись къ тьмѣ и къ ужасамъ. Требованія совѣсти нашихъ отцовъ и дѣдовъ расширялись съ каждымъ поколѣніемъ, съ каждымъ, поколѣніемъ "человѣкъ" становился въ нихъ ощутительнѣе и смѣлѣе; въ насъ онъ уже совсѣмъ несмѣлъ, совсѣмъ испуганъ; а если въ насъ несмѣлъ "человѣкъ", во имя чего же можетъ складываться наша личная, семейная, общественная жизць? Вотъ и приходится живописать такую "жизнь", въ которой нѣтъ чего-то "главнаго", именно нѣтъ того, чтобы человѣкъ ощущалъ въ себѣ человѣка. Чувствуется въ глубинѣ души не "достоинство" человѣческое, а, напротивъ, "недостоинство", и, весьма ясно сознавая его, современный скучающій человѣкъ не живетъ, а кое-какъ влачится, мается изо дня въ день, изъ года въ годъ. А такъ какъ этотъ неуважающій себя человѣкъ -- интеллигенція, отъ которой во многомъ зависитъ теченіе жизни народныхъ массъ, то и въ массахъ народныхъ вы не видите также чего-то главнаго, существеннаго: не видите, чтобы "человѣческое достоинство" народа цѣнилось, было бы чьимъ-нибудь "дѣломъ чести".

Нужно, поэтому, просто-напросто "сочинять сочиненія" для всякаго писателя, кто не хочетъ утомлять своихъ читателей изображеніемъ этой двойной "маяты",-- маяты скучающаго барина и маяты мужика, вовсе ужь невиновнаго въ грѣхахъ барина, но живущаго не по-человѣчесви единственно потому, что баринъ боится считать себя человѣкомъ. Пусть онъ, нынѣ скучающій интеллигентъ, вспомнитъ свое человѣческое достоинство, пусть онъ ощутитъ въ себѣ "человѣка" въ такихъ же размѣрахъ, какъ это ощущали его дѣды и отцы,-- и онъ не посмѣетъ оставлять народъ безъ удовлетворенія въ человѣческихъ стремленіяхъ, и оба они опять будутъ живые люди, а отъ живыхъ людей и жизнь получитъ живое содержаніе, а отъ живой жизни, само собой, родится и живая, не сочиненная литература.

Г. Успенскій.

"Русская Мысль", кн. V, 1885