Успенский Глеб Иванович - На родной ниве

НА РОДНОЙ НИВѢ.

VI.
Не суйся!

"-- Не суйся!"..

Признаюсь, когда эти слова мелькнули въ моемъ сознаніи, мнѣ стало какъ-то холодно, и жутко, ибо если я не буду соваться, то что-жь я буду дѣлать, спрашивается? До сей минуты мнѣ, напротивъ, самымъ опредѣленнымъ образомъ представлялось, что я и предназначенъ-то собственно для того, чтобы соваться въ дѣла Ивана Ермолаича, и что самый лучшій жизненный результатъ, котораго я могу желать -- это именно быть "потребленномъ народною средою, безъ остатка, и даже безъ воспоминанія, подобно тому, какъ не вспоминается съѣденный часъ назадъ кусокъ бифштекса. Во имя этой необходимости быть съѣденнымъ безъ остатка, я питалъ глубокое почтеніе къ тѣмъ людямъ, которые, стараясь всячески смирить въ себѣ нѣкоторыя эгоистическія замашки и привычки -- наслѣдіе крѣпостного права -- не страшатся дѣлать усилія, для того, чтобы вбить себя въ народные интересы, точно такъ, какъ вбиваютъ толстый пыжъ въ узкое дуло ружья, и которые, такъ сказать, заколачиваютъ себя "туда", говоря -- "нѣтъ любезный, у меня не уйдешь!.. Пора перестать топорщиться и разбрасываться по сторонамъ, а не хочешь ли вотъ эдакъ, маленькимъ комочкомъ... да шомполомъ! да шомполомъ!.. И вдругъ -- "не суйся! Убирайся вонъ, дѣлать тебѣ здѣсь нечего и соваться не въ свое дѣло незачѣмъ"! Эти мысли ошеломили меня, ибо доказывались цѣлымъ рядомъ самыхъ неопровержимыхъ фактовъ, почерпнутыхъ изъ самыхъ подлинныхъ жизненныхъ явленій деревенской дѣйствительности. Пораженный той мыслью, что Иванъ Ермолаичъ, кромѣ видимыхъ міру слезъ, бѣдствій, недоимокъ, всевозможныхъ притѣсненій и другихъ мрачныхъ чертъ, рисующихъ его жизнь, какъ безпрерывное мученіе и каторгу, имѣетъ, въ самой глубинѣ своего существованія, нѣчто такое, что даетъ ему силу переносить всѣ эти невзгоды цѣлыя тысячелѣтія, и притомъ съ такою непреоборимою безмолвностью, которая заставила умиравшаго поэта почти въ отчаяніи воскликнуть: "не внемлетъ онъ и не даетъ отвѣта" -- словомъ, пораженный мыслью о существованіи въ жизни Ивана Ермолаича того, что я не могъ иначе опредѣлить, какъ поэзіей труда, я рѣшился самымъ внимательнымъ образомъ (на сколько, конечно, это возможно постороннему человѣку) проникнуться и смысломъ этого труда, и выраженіемъ его въ обыденныхъ явленіяхъ жизни Ивана Ермолаича, словомъ, рѣшился прослѣдить его жизнь и жизнь всей его семьи въ мельчайшихъ подробностяхъ ежедневнаго обихода -- и вотъ тутъ-то на каждомъ шагу, буквально каждую минуту, меня стало преслѣдовать роковое "не суйся"!

Не говоря ужь о томъ, что жизнь Ивана Ермолаича, что называется, "полнехонька" впечатлѣніями до краевъ, что, начиная съ той минуты, когда онъ подымется до свѣту (конечно, вмѣстѣ со всѣми домашними), и кончая непробуднымъ сномъ послѣ цѣлаго дня работъ и заботъ, у Ивана Ермолаича фактически нѣтъ времени слушать мои разглагольствованія, нѣтъ даже возможности удѣлить для нихъ каплю вниманія -- меня съ моей разглагольственной позиціи сбивала на каждомъ шагу, кромѣ сказанного, внутренняя стройность его жизни, такая стройность, въ которой мнѣ нечего ни прибавить, ни убавить. Поверхностного, самаго легкаго наблюденія надъ ежедневномъ обиходомъ описываемаго мною крестьянскаго двора достаточно было для того, чтобы воочію убѣдиться, до какой степени между мною и Иваномъ Ермолаичемъ велика разница въ смыслѣ этой внутренней стройности. Въ мысляхъ, поступкахъ и словахъ Ивана Ермолаича нѣтъ ни единаго, самаго мелкаго, который бы не имѣлъ основанія, самаго реальнаго и для Ивана Ермолаича объяснимаго -- тогда какъ моя жизнь постоянно, на каждомъ шагу, переполнена и мыслями и поступками, неимѣющими никакой связи... Спрашивается: зачѣмъ, напримѣръ, мнѣ знать, что испанская королева разрѣшилась отъ бремени? А я вотъ знаю, читаю объ этомъ; зачѣмъ мнѣ знать о докторѣ Таннерѣ, о генералѣ Сиссэ, проворовавшемся съ госпожой Каула, о томъ, что новая пьеса "Сарду" пойдетъ не во Французской комедіи, а въ театрѣ Гимназіи? и т. д. А я, между тѣмъ, именно этими-то газетными лохмотьями ежедневно утомляю собственное вниманіе, и зачѣмъ? чтобы немедленно забыть, чтобы завтра цѣлые полъ дня употребитъ опять же на эти безсвязныя утомительныя мысли. Положимъ, что, проглотивъ газету, я найду двѣ-три строки, интересныхъ для меня въ точно той же степени, какъ бываетъ интересно и Ивану Ермолаичу, но за то сколько я ежедневно приму въ свою душу, вмѣстѣ съ интересомъ двухъ-трехъ строкъ, всякаго ненужнаго хлама, вздора... ненужнаго, безсодержательнаго... Въ жизни и мысли Ивана Ермолаича нѣтъ ничего подобнаго, ни одного самаго крошечнаго пустого мѣста, и если онъ поинтересовался какъ-то разъ чудовищемъ, о которомъ публиковали въ газетахъ, то не просто такъ, какъ интересуюсь я, читая о томъ, что на Васильевскомъ Островѣ въ 5-й линіи ребенокъ вывалился изъ окна, что императрица Евгенія посѣдѣла или что Егаревъ пригласилъ новую пѣвицу и т. д., а совершенно съ опредѣленной цѣлью: не написано ли у чудовища на спинѣ чего-нибудь насчетъ земли...

Такимъ образомъ, при самыхъ первыхъ поверхностныхъ наблюденіяхъ, мнѣ стало яснымъ, что пестрота ежедневнаго обихода жизни Ивана Ермолаича наполняетъ его существованіе фактически, и наполняетъ плотно, безъ прорѣхъ, пустыхъ мѣстъ. Но стройность, обнаруживавшаяся въ глубинѣ этой пестроты, внутренняя цѣльность и резонность, изъ которыхъ эта ежедневная пестрота жизни слагается, и на которой держится, были для меня чѣмъ-то поистинѣ уничтожающимъ. Широта и основательность этой стройности выяснились мнѣ по мѣрѣ того, какъ я положилъ въ основаніе всей организаціи крестьянской жизни, семейной и общественной -- земледѣльческій трудъ, попробовалъ вникнуть въ него подробнѣе, объяснить себѣ его спеціальныя свойства и вліянія на неразрывно связаннаго съ нимъ человѣка. При этомъ, во-первыхъ, я долженъ былъ корнемъ этихъ вліяній признать природу. Съ ней человѣкъ дѣлаетъ дѣло, непосредственно отъ нее зависитъ -- чему же она его учитъ? Она учитъ его признавать власть, и притомъ власть безконтрольную, своеобразную, капризно-прихотливую и бездушно жестокую. Въ самомъ дѣлѣ, чего только не выдѣлываетъ природа надъ Иваномъ Ермолаичемъ! По какому-то необъяснимому злорадству, она, напр., изсушаетъ его ниву, буквально облитую потомъ. Съ безпощадною жестокостью она не день, не два, а два-три мѣсяца подъ рядъ томить "го ежеминутно, ежесекундно мыслью о голодѣ, о нуждѣ, томитъ и молчитъ... Ежедневно она безъ всякаго милосердія сулитъ ему дождь, урожай; съ утра собираются тучи, ходятъ въ небѣ станицами, громоздятся несмѣтными массами, глыбами, сулятъ благодать и счастіе... Нужно быть на мѣстѣ Ивана Ермолаича, чтобы понять ту чисто физическую жажду къ этой тучѣ, къ этой водѣ, которую сулитъ небо, чтобы понять его страстную муку, страстную внимательность къ этому небу, къ этой тучѣ... Вотъ, наконецъ, она собралась, вотъ она тронулась и обложила небо со всѣхъ сторонъ, она гремитъ и сверкаетъ, она дышетъ влагою; Иванъ Ермолаичъ даже собственнымъ горломъ чувствуетъ эту воду и влагу, жаждетъ, жаждетъ -- и ничего! Прошла туча! Запылила, помяла изсыхающую ниву и ушла, бросивъ три-четыре громадныя капли дождя точно на зло, на смѣхъ... И все это съ безбожнѣйшимъ, несправедливѣйшимъ равнодушіемъ... Терпи, Иванъ Ермолаичъ! И Иванъ Ермолаичъ умѣетъ терпѣть, терпѣть не думая, не объясняя, терпѣть безпрекословно. Онъ знакомъ съ этимъ выраженіемъ на фактѣ, на своей шкурѣ, знакомъ до такой степени, что рѣшительно нѣтъ возможности опредѣлить этому терпѣнію болѣе или менѣе точнаго предѣла.

Но, пришибая такимъ образомъ человѣка, вкореняя въ его сознаніи идею о необходимости безусловнаго повиновенія, вкореняя эту идею какъ нѣчто неизбѣжное, неотвратимое, нѣчто такое, чего нельзя ни понять, ни объяснить, ни тѣмъ паче протестовать -- таже самая природа весьма обстоятельно знакомитъ Ивана Ермолаича и съ удовольствіями власти, т. е. даетъ ему возможность и самому (несмотря на то, что онъ въ рваномъ тулупѣ и рваныхъ лаптяхъ) ежеминутно испытывать тѣ же самыя удовольствія своего собственнаго могущества, которыя знакомы только неограниченному державцу. Никакой чиновникъ, расточающій "строжайшія" предписанія и свирѣпствующій надъ своими подчиненными, не понимаетъ удовольствія "властвовать" въ той степени, въ которой понимаетъ это Иванъ Ермолаичъ. Самое большее, чего можетъ достигнуть всякая второстепенная, самая "строжайшая" власть -- это титулъ "бѣшеной собаки", который несомнѣнно ему дадутъ подчиненные, обыкновенно ненавидящіе такую бѣшеную собаку, подчиняющіеся ей изъ-за нужды, изъ-за копейки и рѣшительно недающіе другого объясненія своему подчиненію. Да и самъ "строжайшій" начальникъ едва ли въ глубинѣ души также не именуетъ себя "собакой", находя въ этомъ опредѣленіи и удовольствіе, т. е. будучи доволенъ тѣмъ, что вотъ онъ, благодаря Бога, добился-таки высокаго права быть бѣшеной собакой, рвать, метать и лаять... Совсѣмъ не такія удовольствія власти испытываетъ Иванъ Ермолаичъ. Не "равнодушная", а безсердечная природа, балуя безпрекословно повинующагося ей Ивана Ермолаича, даетъ ему въ руки власть не бѣшеной собаки, а, повторяемъ, власть -- которая повелѣваетъ, не допуская даже мысли о правѣ прекословить, да и подданные Ивана Ермолаича также не имѣютъ привычки размышлять о томъ, почему именно они оказались подданными? Подданные Ивана Ермолаича не могутъ задаваться такими вопросами, потому же, почему и онъ, подданный природы, не можетъ задаваться, ими. Такимъ образомъ, и Иванъ Ермолаичъ, и его подданные находятся другъ къ другу въ самыхъ естественнѣйшихъ отношеніяхъ; "строжайшему" начальству необходимо свирѣпствовать, лаять и кусаться, чтобы знать, что "меня, молъ, боятся" и слава Богу считаютъ, наконецъ, за собаку. Ивану Ермолаичу ничего этого не надо. Иванъ Ермолаичъ "просто знаетъ, что ему нельзя, невозможно не властвовать, а подданные также знаютъ, что имъ нѣтъ другого дѣла, какъ повиноваться. Спрашивается, что бы могла, напримѣръ, свинья сдѣлать съ своими поросятами, еслибы Иванъ Ермолаичъ не обиралъ ихъ у ней и не продавалъ? Самое большее, на что она способна въ качествѣ самостоятельнаго дѣятеля, это съѣсть своихъ дѣтей, чтобы не далеко шляться за кормомъ, чему бывали и бываютъ примѣры. Что бы могла придумать курица относительно собственныхъ яицъ, еслибы Иванъ Ермолаичъ, проникнувшись ложными гуманными теоріями, не сталъ вытаскивать изъ кошолки, на которой она сидитъ, ея яйца? Не возьметъ яицъ Иванъ Ермолаичъ, придетъ собака "Милорка" и выпьетъ ихъ; да, наконецъ, еслибы, но имя гуманныхъ теорій, Иванъ Ермолаичъ и преслѣдовалъ "Милорку", отгоняя ее отъ беззащитныхъ куръ, что бы было, еслибы послѣднія безпрепятственно выводили своихъ цыплятъ? Ничего больше, какъ то, что цыпляты, придя въ возрастъ, немедленно же принялись бы нести тѣ же яйца, точь въ точь такія, изъ какихъ они сами появились на свѣтъ и т. д. Понуждаетъ ли Иванъ Ермолаичъ своихъ подданныхъ на поприщѣ такого безпрекословнаго повиновенія и службы? Нисколько. Онъ ихъ не бьетъ, не пишетъ имъ строжайшихъ предписаній, ни куръ, ни свиней не распекаетъ; не употребляетъ никакого насилія, словомъ, не дѣлаетъ ничего, что должна дѣлать самая строжайшая власть. Онъ "просто" не можетъ даже не властвовать; не стриги онъ овцу каждогодно -- вѣдь она опаршивитъ и издохнетъ; стригутъ ее для ея же собственной пользы; корова сдѣлается больна, если ее не доить, и притомъ для ея же собственной пользы необходимо доить такъ, чтобы у нея не оставалось "ни капли" собственно ей принадлежащаго молока; лошадь, освобожденная отъ хомута, есть ни что иное, какъ соврасъ безъ узды, на котораго просто смотрѣть противно; жретъ, лежитъ, и опять жретъ, да кромѣ того, не имѣетъ опредѣленной жизненной цѣли, а, шляясь по свѣту безъ опредѣленныхъ занятій, легко можетъ забрести въ болото, или распороть брюхо о старый пень въ лѣсу, и издохнуть такимъ образомъ безъ малѣйшаго смысла. И вотъ, надсѣдаясь изо всѣхъ силъ, кудахчутъ цѣлый Божій день куры и несутся для Ивана Ермолаича; для Ивана Ермолаича, цѣлый Божій день, всю жизнь старается свинья, питаясь Богъ знаетъ чѣмъ, влачась въ грязи но горло и не получая ни малѣйшаго поощренія, ни похвалъ, ни наградъ, кромѣ ударовъ палкой, всякій разъ, когда морда ея приблизится къ чему-либо, въ самомъ дѣлѣ, питательному. Для Ивана Ермолаича цѣлую жизнь, несмыкая челюстей ни на мгновеніе, жуетъ, жуетъ, жуетъ корова, для него же она безпрестанно беременна, для него же обростаетъ шерстью овца, для него же бьется лошадь, и все это безпрекословно, буквально безъ ропота и протеста, даже безъ тѣни сомнѣнія или мысли въ законности такого непрестаннаго подчиненія. Точно также и Иванъ Ермолаичъ, безъ малѣйшей тѣни сомнѣнія въ своемъ правѣ, стрижетъ овцу, стегаетъ и запрягаетъ лошадь, выгребаетъ изъ куриныхъ кошолокъ яйца, доитъ и отбираетъ у коровы молоко, теленка и т. д. до безконечности. Спрашивается: можетъ ли Иванъ Ермолаичъ, получающій знанія непосредственно отъ природы, имѣть хотя малѣйшую тѣнь сомнѣнія въ неизбѣжности самой абсолютнѣйшей, самой прихотливой, а главное, ни чѣмъ необъяснимой власти? Онъ знаетъ это потому, что прихоти и капризы ея испыталъ на своей шкурѣ, въ видѣ гнета природы, онъ знаетъ ее и изъ собственнаго опыта надъ своими безкорыстными подданными. Почему его гнететъ природа, почему она его мучаетъ, раззоряетъ, почему она ему благодѣтельствуетъ, или почему онъ долженъ обирать у куръ яйца, а куры должны ихъ нести -- все это неизвѣстно, все это тайна, но что это такъ, что безъ этого нельзя. въ этомъ можетъ ли быть хоть малѣйшее сомнѣніе?

Изъ всего этого видно, что "повинуйся" и "повелѣвай" до такой степени прочно вбиты природою въ сознаніе Ивана Ермолаича, что ихъ оттуда не вытащишь никакими домкратами. Непосредственная, постоянная связь Ивана Ермолаича съ природой, отъ которой онъ единственно почерпаетъ всѣ свои свѣдѣнія, взгляды, вкореняя въ основаніе всего жизненнаго обихода Ивана Ермолаича эти два положенія, т. е. повинуйся и повелѣвай, (пользуйся), до такой степени, какъ увидимъ ниже, послѣдовательно продолжается и въ его семейно-общинной жизни, что пошатнуть что бы то ни было во всей этой стройной организаціи, рѣшительно нѣтъ ни возможности, ни смысла. Но и кромѣ этого, если читатель признаетъ только то, что прочность вышеупомянутыхъ двухъ принциповъ, непремѣнно исходитъ изъ источника, неподлежащаго сомнѣнію и критикѣ, то есть изъ источника невыдуманнаго, а дѣйствительно реальнаго, то тогда онъ долженъ согласиться, что всякія попытки человѣка, имѣющаго объ тѣхъ же вещахъ понятія книжныя, бумажныя и т. д., должны непремѣнно оказаться безплодными. Въ отвѣтъ на всѣ такія книжныя разглагольствія, Иванъ Ермолаичъ можетъ отвѣтить только одно: "безъ этого нельзя", но это "только" имѣетъ за себя вѣковѣчность и прочность самой природы. Но этимъ кроткимъ отвѣтомъ колебателю основъ, Иванъ Ермолаичъ можетъ ограничиться единственно только по своей добротѣ; ежели же онъ человѣкъ не съ слишкомъ мягкимъ сердцемъ, то отвѣтъ его колебателю той или другой изъ ословъ долженъ непремѣнно выразиться въ предоставленіи этого самаго колебателя къ начальству, не какъ злодѣя, а просто какъ сумасшедшаго пустомысла, который болтаетъ зря не вѣсть что, и своими пустомысленными разговорами можетъ вредить въ такихъ дѣлахъ, въ которыхъ не смыслитъ ни уха, ни рыла, полагая, что въ дѣлахъ этихъ можно что-нибудь измѣнить, тогда какъ Ивану Ермолаичу доподлинно извѣстно противное, что ничего тутъ измѣнить невозможно, и что вообще "безъ этого нельзя".

Чтобы яснѣе видѣть, съ какой строгостью и послѣдовательностью, и вмѣстѣ, съ какою безграничною покорностью Иванъ Ермолаичъ приводитъ вышеупомянутые два (невыдуманныхъ, повторяемъ) принципа въ своей жизни и въ своихъ семейныхъ и общественныхъ отношеніяхъ, обратимся къ оби ходу его домашней жизни. И здѣсь все основано и все держится на такомъ резонномъ, добровольно-неизбѣжномъ подчиненіи, что колебателъ основъ оказывается совершенно ненужнымъ съ своими гуманными разглагольствованіями. Курица, овца, свинья, корова и т. д. добровольно и безпрекословно несутъ свои дары въ руки Ивана Ермолаича, съ своей стороны, и Иванъ Ермолаичъ добровольно встаетъ въ два часа ночи, чтобы замѣсить свиньямъ, дать корму курамъ и т. д., ибо, еслибы Иванъ Ермолаичъ повѣрилъ разговорамъ колебателя основъ о томъ, что жизнь Ивана Ермолаича каторга, что онъ встаетъ до свѣту, когда другіе спятъ на мягкой перинѣ и ухомъ не ведутъ о трудностяхъ жизни Ивана Ермолаича, и согласно этому, задумалъ бы освободить себя отъ необходимости вставать до свѣту, то въ результатѣ получилось бы, что куры бы перестали нести яйца, коровы перестали давать молоко, и всѣ передохли бы, оставивъ Ивана Ермолаича безъ всякой пользы.-- "Нельзя безъ этого", говоритъ Иванъ Ермолаичъ, соглашаясь, однако, что вставать въ два часа ночи точно трудно, и колебатель основъ долженъ согласиться съ простыми, но вѣскими словами Ивана Ермолаича. Такое же вѣское и основательное "нельзя" будетъ отвѣтомъ на всѣ протесты и противъ другихъ, иногда въ высшей степени подавляющихъ формъ подчиненія, которыми проникнута вся организація земледѣльческой (порядочной) крестьянской семьи. Возможно ли такой семьѣ обойдтись безъ власти, безъ большака? Мы видимъ, что большакъ" есть именно власть надъ семьей, дворомъ, домомъ, такъ какъ иногда, напр., за смертію главы семейства, и за недостаткомъ способныхъ людей между оставшимися послѣ покойнаго членами семьи, большака выбираетъ міръ изъ постороннихъ людей; наконецъ, мы знаемъ, что не всегда старшій въ семьѣ бываетъ и большакомъ, иногда, съ согласія міра, большакомъ ставится младшій, но талантливѣйшій, способнѣйшій. Ужь изъ этого видно, что глава въ домѣ, власть домашняя нужна; этого требуетъ опять же сложность земледѣльческаго труда (составляющаго основаніе хозяйства) и зависимость этого труда отъ велѣній и указаній природы. Основываясь на этомъ, власть большака, при самомъ внимательномъ разсмотрѣніи, совершенно неизбѣжна и опять-таки ни въ одномъ своемъ ничтожномъ проявленіи невыдумана. Его нельзя не слушаться, потому что, приказывая, онъ самъ повинуется природѣ, а не выдумываетъ приказаній съ вѣтру. Надо идти и брать косу, надо идти доить, надо везти навозъ, все что ни требуетъ онъ, все только потому, что надо; онъ знаетъ кого на какую работу поставить, онъ знаетъ силы семейныхъ работниковъ, онъ знаетъ ихъ нужды, знаетъ сколько надо семьѣ хлѣба, сколько корму скотинѣ, словомъ, онъ блюдетъ не собственный только интересъ, а интересъ всѣхъ. Его нельзя не слушаться, ибо у него есть общій планъ, основанный на знакомствѣ и съ силами, и съ средствами семьи; онъ меньше работаетъ физически, но больше думаетъ, у него больше заботы, чѣмъ у каждаго члена семьи отдѣльно. Въ то время, когда Иванъ пашетъ, Матрена доитъ коровъ, словомъ, въ то время, когда всякій дѣлаетъ свое дѣло, большакъ думаетъ о томъ, сколько на семью надо полушубковъ, сапогъ, рубахъ, сколько есть въ семьѣ денегъ, ѣдетъ рядиться на работу, или проситъ у міра прибавки или убавки земли. Всѣ его заботы, распоряженія, хлопоты клонятся къ общему благу семьи, и на этомъ основаніи всѣ, даже повидимому безчеловѣчныя распоряженія большака, при внимательномъ изслѣдованіи, оказываются вполнѣ основательными, а главное, сдѣланными прямо съ согласія этихъ же самыхъ жертвъ (на мой взглядъ) безчеловѣчія. Начитавшись разныхъ чувствительныхъ романовъ и набивши голову разными эмансипаціями, я вотъ, напримѣръ, "возмущаюсь" (слово взято также изъ романовъ) тѣмъ, что братъ-большакъ не выдаетъ свою сестру Паланьку замужъ. Семь лѣтъ къ ряду за нее сватаются отличнѣйшіе женихи, бравые парни, а братъ все отказываетъ.-- "Отчего ты, Палагея, не выходишь замужъ? Вѣдь ужь пора!"... спрашиваю я аккуратно въ годъ разъ и черезъ годъ, пріѣзжая въ деревню. И всякій разъ она отвѣчаетъ мнѣ:-- "Мнѣ ужь давно бы замужъ-то надо, да братецъ "е отдаетъ!" -- "Да какое же имѣетъ кто бы то ни было право насильно не отдавать тебя замужъ? Развѣ имѣетъ человѣкъ право держать другого человѣка въ кабалѣ? вопію я, и читатель можетъ представить себѣ, что я на эту тэму могу вопіять сколько угодно, особливо, если я прибавлю, что на вопросъ мой:-- "Нравились-ли тебѣ женихи-то?" Палагея отвѣчаетъ -- "У меня хорошіе были женихи..." И вздыхаетъ. Но, по ближайшемъ разсмотрѣніи этого дѣла, тиранства въ немъ не оказывается ровно никакого.-- "Никакъ нельзя было отдать, объясняетъ братъ Паланьки, якобы тиранъ.-- Въ прошломъ году падежъ былъ, раззорились на скотину, не съ чѣмъ было отдавать, въ нонѣшнемъ двухъ лошадей прикупили, опять безъ денегъ. Лошадей прикупили потому, что землю арендовали у помѣщика сосѣдняго, пять десятинъ, а землю арендовали потому, что своей мало, не хватаетъ хлѣба. Вотъ оно и выходитъ, что Наланькѣ погодить надоть... А что говорить, женихи набиваются хорошіе, да и пора -- а нельзя! Отдай я ее -- безъ лошадей останусь; безъ лошадей останусь -- хлѣба не будетъ; хлѣба не будетъ -- покупать его надо, занимать деньги, платить ростъ -- откуда взять? запутаюсь сегодня, завтра еще хуже будетъ, а черезъ годъ -- глядишь, и весь въ кабалѣ. Конечно, что... а надо погодить"... Такимъ образомъ, никакого тиранства не оказывается. "Нельзя и надо погодить" понимаетъ вполнѣ и сама Паланька.-- "Ну, Палагея, говоритъ ей женихъ, за котораго ее не отдаютъ. Видно, другъ мой, надо намъ съ тобой прощаться"...-- "Прощай, Михайло!" -- "Такъ-то, другъ мой милый! Видно мнѣ придется Афросинью взять, ничего не подѣлаешь... За Афросиньей отецъ сулится двѣсти рублей, тутъ можно взяться хозяйствовать, есть съ чего началъ положить... А тебя мнѣ взять пустую -- не приходится!" -- "Нешто не знаю"...-- "Съ пустыми руками, сама знаешь, какое хозяйство -- горе одно!.." -- "Вотъ лошадей-то купили истратились..." -- "Знаю, что купили"... Остается вздохнуть и покориться... чему? Идеаламъ и требованіямъ, вытекающимъ изъ земледѣльческаго труда... На основаніи этихъ же земледѣльческихъ идеаловъ и младшаго брата большака Лешку женили на уродѣ и на дурѣ, и опять-таки не изъ жестокости это сдѣлано, а на самомъ точномъ основаніи идеаловъ. Самъ Лешка объясняетъ это дѣло довольно резонно. "Въ ту пору пожаръ былъ, погорѣли, пришлось строиться, работы много, а народу совсѣмъ управиться не хватаетъ. Вотъ въ тотъ годъ меня и женили... Мнѣ было, признаться, другая ндравилась, и изъ себя хороша, даже красива... Да видишь какъ вышло: бабушка у насъ карахтерная, и жена старшаго брата карахтерная, а жена середняго -- больная. Старшаго брата жена -- покорится бабкѣ, надъ середней командуетъ, а моя бы, ежели бы, къ примѣру, я женился -- не покорилась бы ни середней, ни старшей, только что бабкѣ-бы пожалуй што покорилась бы, потому она хушь и хороша собой, а тоже карахтерная... Вотъ оно и не подходило къ ладу-то... Ужь моя бы безпремѣнно со старшей пререкалась, а старшая тоже спуску не дастъ... Больная-то середняя, тоже бы на мою-то стала покрикивать, все же старше моей-то, вотъ и вышло бы у насъ разстройство".-- "Иди туда-то" -- "Иди ты!" -- "Я большуха".-- "Я сама не маленькая". Вотъ и пошло бы этакъ-то... Думали мы, думали, и присогласились такъ, чтобъ взять Матрену. Она хоть и рябая и въ умѣ не очень чтобъ, а ужь карахтеру -- нѣтъ; ей и больная прикажи, дѣлаетъ; и старшая скажетъ, и ее не ослухается, а бабку боится пуще огня. Конечно, что лицомъ она дѣйствительно что... ну, въ работѣ худого сказать никакъ нельзя!.." Такимъ образомъ, если Лешка и принесъ себя въ жертву, то не сознательно ли онъ поступилъ при этомъ, и не имѣлъ ли онъ въ виду единственно только желаніе не нарушить гармоніи въ земледѣльческомъ трудѣ, а также не дѣйствовалъ-ли онъ при этомъ такъ, какъ ему повелѣваютъ исключительно этому труду свойственныя качества? Въ самомъ дѣлѣ, введи онъ въ семью не урода, не дуру и не рабу, а характерную и красивую жену, было бы полнѣйшее нарушеніе гармоніи коллективныхъ силъ семьи, направленныхъ къ одной, опредѣленной и неизбѣжной цѣли. Жалѣя Лешку, я однакожь, не могу не видѣть, что, женясь на дурѣ и уродѣ, онъ поступалъ вполнѣ резонно и основательно.

Построенное на такомъ прочномъ, а главное, невыдуманномъ основаніи, какъ велѣнія самой природы, міросозерцаніе Ивана Ермолаича, создавшее, на основаніи этихъ велѣній, стройную систему семейныхъ отношеній, послѣдовательно, безъ выдумокъ и хитросплетеній, проводитъ ихъ и въ отношеніяхъ общественныхъ. На основаніи сельскохозяйственныхъ идеаловъ, деревенскій человѣкъ цѣнится во всѣхъ своихъ общественныхъ и частныхъ отношеніяхъ; на нихъ построены отношенія юридическія, а опытомъ, вытекающимъ изъ нихъ, объясняются и оправдываются и высшіе государственные порядки. Требованіями, основанными только на условіяхъ земледѣльческаго труда и земледѣльческихъ идеаловъ, объясняются и общинныя земельныя отношенія: безсильный, немогущій выполнить свою земледѣльческую задачу, по недостатку нужныхъ для этого силъ, уступаетъ землю (на что она ему?) тому, кто сильнѣе, энергичнѣе, кто въ силахъ осуществить эту задачу въ болѣе широкихъ размѣрахъ. Такъ какъ количество силъ постоянно мѣняется, такъ какъ у безсильнаго сегодня, сила можетъ прибавиться завтра (подросъ сынъ или жеребенокъ сталъ лошадью), а у другого можетъ убавиться (отдали, наконецъ, Паланьку, издохла корова и т. д.) -- то "передвижка" (какъ иногда крестьяне именуютъ передѣлъ) должна быть явленіемъ неизбѣжнымъ и справедливымъ. Эти же сельскохозяйственные идеалы и въ юридическихъ отношеніяхъ: имущество принадлежитъ тому, чьимъ творчествомъ оно покончено... Его получаетъ сынъ, а не отецъ, потому что отецъ пьянствовалъ, а сынъ работалъ; его получила жена, а не мужъ, потому что мужъ олухъ царя небеснаго и лѣнтяй, и т. д. Объясненія высшаго государственнаго порядка также безъ всякаго затрудненія получаются изъ опыта, пріобрѣтаются крестьяниномъ въ области только сельско-хозяйственнаго труда и идеаловъ. На основаніи этого опыта, можно объяснить высшую власть: "нельзя безъ большака, это хоть и нашего брата взять". Изъ этого же опыта ясно объясняется и существованіе налоговъ: "нельзя не платить, царю тоже деньги нужны... это хоть бы и нашего брата взять: пастуха нанять и то надо платить, а царь даетъ землю... Курица, и та яйца не снесетъ, ежели ей корму не дать. А царь за всѣмъ глядитъ..." Началась война съ славянами, съ афганцами -- опять, хотя дѣло и трудное, но не несогласное съ міросозерцаніемъ Ивана Ермолаича. "Славянъ нельзя не отбить, потому свой братъ... Вотъ, когда осиновцы сгорѣли, тоже мы вѣдь помогали, потому съ нами что приключится -- и осиновцы помогутъ..." Афганцевъ бьютъ -- потому безпокоятъ...-- "Это хоть бы и у нашего брата доведись... Станутъ къ тебѣ сусѣдніе ребята въ огородъ лазить, капусту воровать -- хочешь не хочешь, а должонъ взять палку, выгнать оттудова..." Словомъ, съ точки зрѣнія Ивана Ермолаича, какъ и вообще "хорошаго" земледѣльца-крестьянина, кажущееся мнѣ влаченіе по браздамъ, безплодное, тяжкое существованіе -- оказывается явленіемъ вполнѣ объяснимымъ, а главное вовсе не влаченіемъ, а существованіемъ, основанными на извѣстныхъ, притомъ непоколебимыхъ законахъ, существованіемъ, въ которомъ осмысленъ каждый шагъ, каждый поступокъ, опредѣлена каждая вещь, опредѣленъ и вполнѣ объяснимъ каждый поступокъ. Войдя въ этотъ міръ и вполнѣ проникнувшись сознаніемъ законности и непреложности всего существующаго въ немъ, посторонній деревнѣ, хотя бы и озабоченный ею человѣкъ, долженъ невольно оставить свою фанаберію, и если онъ не съумѣетъ думать такъ, какъ думаетъ Иванъ Ермолаичъ, и, притомъ, не убѣдится также, какъ убѣжденъ Иванъ Ермолаичъ, что иначе думать, при такихъ-то и такихъ-то условіяхъ, невозможно, то рѣшительно долженъ оставить въ тунѣ всѣ свои теоріи, выработанныя на почвѣ совершенно иной. Тронувшись судьбой Паланьки и Алёшки, я начну разговоръ о деспотизмѣ -- но Паланьки и Алёшки сами докажутъ мнѣ, что вовсе не нуждаются въ моемъ заступничествѣ, потому-то и потому-то, и что иначе нельзя. Я начну придираться къ нечистотѣ двора, на которомъ гніетъ масса навозу, а Иванъ Ермолаичъ опять мнѣ докажетъ, что нельзя безъ этого, что навозъ первое дѣло, что вывозить его надо во-время, и онъ знаетъ когда это надо сдѣлать, словомъ, выйдетъ такъ, что навозъ долженъ быть въ томъ самомъ видѣ и на томъ самомъ мѣстѣ, въ какомъ видѣ и въ какомъ мѣстѣ онъ находится. Я начну колебать его суевѣріе, и въ этихъ видахъ представлю въ юмористическомъ тонѣ, какъ причтъ собираетъ пироги, и т. д. Но окажется, что юмористическихъ чертъ въ этомъ отношеніи у Ивана Ермолаича накоплено гораздо болѣе, чѣмъ у меня, а принципа, олицетворяемаго имъ, я ничуть не поколеблю, потому что причтъ нуженъ Евану Ермолаичу. У Ивана Ермолаича есть грѣхи, которые не можетъ ему отпустить ни староста, ни кабатчикъ, ни даже губернаторъ, а отпускаетъ только причтъ. Господь далъ ему урожай, въ благодарность за это, Иванъ Ермолаичъ ставитъ свѣчку, и дѣлаетъ это только при посредствѣ причта, такъ какъ не въ почтовой же конторѣ ему ее ставить и не въ волостномъ правленіи. Вездѣ своя часть.-- "Онъ хоть и не дюже человѣкъ хорошій, и зашибаетъ, говоритъ Еванъ Ермолаичъ о попѣ:-- а нельзя... Вонъ и почмейстеръ на станціи тоже пьянствуетъ -- а черезъ кого отправишь письмо?" Стало быть, все стоитъ на своихъ мѣстахъ и Иванъ Ермолаичъ вовсе не "влачится по браздамъ", а живетъ, во-первыхъ, полною, а, во-вторыхъ, осмысленною жизнію. Въ условіяхъ земледѣльческаго труда почерпаетъ онъ философскіе взгляды; въ условіяхъ этого труда работаетъ его мысль, творчество; въ этомъ же трудѣ обрѣтаетъ онъ освѣжающія душу поэтическія впечатлѣнія, на основаніяхъ этого труда строитъ свою семью, строитъ свои общественныя, частныя отношенія, и изъ условій всего этого составляется взглядъ на общую государственную жизнь.

Проникнувшись непреложностію и послѣдовательностію взглядовъ, исповѣдуемыхъ Иваномъ Ермолаичемъ, я почувствовалъ, что они совершенно устраняютъ меня съ поверхности земного шара... Всѣ мои книжки, въ которыхъ объ одномъ и томъ же вопросѣ высказываются сотни разныхъ взглядовъ, всѣ эти газетныя лохмотья, всякія гуманства, воспитанныя досужей беллетристикой, все это, какъ пыль, поднимаемая сильными порывами вѣтра, было взбудоражено естественною "правдою", дышащею отъ Ивана Ермолаича... Не имѣя подъ ногами никакой почвы, кромѣ книжнаго гуманства, будучи расколотъ на двое этимъ гуманствомъ мыслей и дармоѣдствомъ поступковъ, я какъ перо былъ поднятъ на воздухъ дыханіемъ правды Ивана Ермолаича, и неотразимо почувствовалъ, какъ и я, и всѣ эти книжки, газеты, романы, перья, корректуры, проволоки, даже теленокъ, не желающій дѣлать того, чего желаетъ Иванъ Ермолаичъ -- всѣ мы, безпорядочной, безобразной массой, со свистомъ и шумомъ, летимъ въ бездонную пропасть...

VII.
Смягчающія вину обстоятельства.

Пораженіе было до такой степени чувствительное, что нѣкоторое время я положительно не могъ опомниться, но, мало по малу, сознаніе стало возвращаться ко мнѣ, и, не желая быть погребеннымъ заживо, я невольно сталъ выказывать кой-какія попытки къ борьбѣ за свое существованіе и, въ этихъ видахъ, остановился на вопросѣ о томъ, что неужели молъ въ самомъ дѣлѣ народу такъ-таки ровно ничего и не нужно, кромѣ "земельки", которой у него мало, и неужели все то, что извѣстно подъ именемъ движенія въ народѣ, есть только глупость и только преступленіе? Не настало ли время изъ тайны и подполья вывести это дѣло на ясный божій свѣтъ, не пора ли опредѣлить всю серьёзность, а, главное, обязательность этого дѣла для всякаго русскаго совѣстливаго и гранатнаго человѣка? Вѣдь крѣпостное право кончилось, а стало быть кончилось для громаднаго большинства русскихъ людей, не принадлежащихъ къ простому народу, право празднаго, бездѣльнаго существованія. Не пора ли, въ виду этого, въ такой степени прямо и серьёзно поставить вопросъ о народномъ дѣлѣ, чтобы оно перестало казаться геройскимъ подвигомъ или самопожертвованіемъ, или, наконецъ, дѣломъ, достойнымъ только пропащаго человѣка. Наши города и столицы переполнены народомъ, образованнымъ и гранатнымъ, но для котораго карьера волостного писаря или сельскаго учителя представляется почти такимъ же ужаснымъ исходомъ жизненнаго поприща, какъ и карьера кабачнаго сидѣльца. Охотниковъ до "центровъ" и благъ, расточаемыхъ ими, хотя далеко на всѣхъ не хватающими, слишкомъ много воспитано на русской землѣ; для деревни же остаются одни кабатчики или люди, которые "отчаялись" въ своихъ карьерахъ. Но для того, чтобы скромная работа въ деревнѣ не казалась ни адомъ, ни какимъ-то необыкновеннымъ героическимъ поступкомъ, а простою и серьёзнѣйшею обязанностію всякаго человѣка, существующаго несомнѣнно на народныя деньги, для этого, повторяемъ, дѣло народное должно быть выѣснено во всей своей обширности, во всемъ своемъ патріотическомъ значеніи, во всей своей многосложности. Только это выясненіе дѣла и дастъ устойчивые, захватывающіе душу идеалы, прольетъ иной свѣтъ на нѣкоторые пріемы народнаго дѣла, считающіеся нынѣ зломъ, и очиститъ это дѣло отъ осложненій, ни мало его не касающихся.

Главнѣйшею причиною того, что народное дѣло непремѣнно должно быть выяснено въ самой строгой безпристрастности и, если угодно, безстрашіи, служитъ то чрезвычайно важное обстоятельство, замѣченное рѣшительно всѣми, кто только мало-мальски знаетъ народъ, что стройность сельско-хозяйственныхъ земледѣльческихъ идеаловъ безпощадно разрушается такъ называемой цивилизаціей. До освобожденія крестьянъ нашъ народъ не имѣлъ съ этой язвой никакого дѣла; онъ стоялъ къ ней спиной, устремляя взоръ единственно на помѣщичій амбаръ, для пополненія котораго и изощрялъ свою природную приспособительную способность. Теперь же, когда онъ, обернувшись къ амбару спиной, сталъ къ цивилизаціи лицомъ -- дѣло его, его міросозерцаніе, общественныя и частныя отношенія -- все это очутилось въ большой опасности. Ибо цивилизація эта, какъ кажется, имѣетъ единственною цѣлію стереть съ лица земли всѣ вышеупомянутые земледѣльческіе идеалы. Вѣдь вотъ стерла же она съ лица земли русскую бойкую, "необгонимую" тройку, тройку, въ которой Гоголь олицетворилъ всю Россію, всю ея будущность, тройку, воспѣвавшуюся поэтами, олицетворявшую въ себѣ и русскую душу (то разгулье удалое, то сердечная тоска) и русскую природу; все, начиная съ этой природы, вьюги, зимы, сугробовъ, продолжая бубенчиками, колокольчиками, и кончая ямщикомъ съ его "буйными криками" -- все здѣсь чисто русское, самобытное, поэтическое и т. п. Какимъ бы буйнымъ смѣхомъ отвѣтилъ этотъ удалецъ-ямщикъ, лѣтъ двадцать пять тому назадъ, еслибы ему сказали, что будетъ время, когда исчезнутъ эти чудные кони въ наборной сбруѣ, эти бубенчики съ малиновымъ звонокъ, исчезнетъ этотъ ямщикъ со всѣмъ его репертуаромъ криковъ, уханій, пѣсенъ и удальства, и что вмѣсто всего этого будетъ ходить по землѣ какой-то коробокъ, въ родѣ стряпущей печки, и безъ лошадей, и будетъ изъ него валить дымъ и свистъ... А коробокъ пришелъ, ходитъ, обогналъ необгонимую. Необгонимая позвякиваетъ своими малиновыми бубенцами на весьма ограниченномъ пространствѣ -- Конюшенная -- Ливадія -- Нарвская застава -- Конюшенная -- только и ходу для необгонимой!.. Что же будетъ, ежели, паче чаянія, эта ядовитая цивилизація вломится въ наши Палестины, хотя бы въ видѣ пароваго плуга? Вѣдь ужь онъ выдуманъ, проклятый, вѣдь ужь какой-нибудь практическій нѣмецъ, въ разсчетѣ на то, что Россія страна земледѣльческая, навѣрное выдумываетъ такія въ этомъ плугѣ усовершенствованія, благодаря которымъ, цѣна ему будетъ весьма доступная для небогатыхъ земледѣльцевъ. Вѣдь кромѣ того, нѣмецъ можетъ устроить и разсрочку и разныя снисхожденія, словомъ, придумаетъ и, такъ или сякъ, водворитъ этотъ плодъ цивилизаціи въ нашихъ палестинахъ, и что тогда можетъ произойти, по истинѣ, вымолвить будетъ страшно. Все, начиная съ самыхъ, повидимому, священнѣйшихъ основъ -- должно, если не рухнуть, то значительно пошатнутсься и во всякомъ случаѣ положить начало разрушенію... Такъ какъ плугъ вздираетъ землю и въ дождь и въ грязь, то количество восковыхъ свѣчей должно несомнѣнно убавиться. Кромѣ того, въ значеніи власти большака, получится значительный пробѣлъ, а слѣдовательно, и сомнѣніе въ необходимости подчиненія его указаніямъ, да и указаній-то этихъ убавится сразу болѣе, чѣмъ на половину; громадная брешь образуется и въ мірскихъ дѣлахъ, ибо плугъ, вздирая "по ряду" всю мірскую землю, уничтожаетъ всѣ эти колушки, и значки, и границы и т. д. Масса серьёзнѣйшихъ мірскихъ дѣлъ оказывается ненужными. Паланька явно не пожелаетъ долѣе подчиняться требованіямъ разрушенныхъ идеаловъ и освободится вмѣстѣ съ освобожденнымъ плугомъ лошадьми. Произойдетъ опустошеніе во всѣхъ сферахъ сельскохозяйственныхъ порядковъ и идеаловъ, а на мѣсто разрушеннаго ничего не поставится новаго и созидающаго. И батюшка начнетъ произносить грозныя проповѣди о развращеніи нравовъ...

Да что плугъ! Плугъ -- это покуда праздная фантазія, но бѣды цивилизаціи несутъ къ намъ такія, повидимому, ничтожныя вещи, которыя въ сравненіи съ плугомъ тоже, что папироска съ Александровской колонной. Какая-нибудь керосиновая лампа, или самый скверный линючій "ситчикъ" -- и тѣ, несмотря на свою явную ничтожность, тѣмъ не менѣе, наносятъ неисцѣлимый вредъ порядкамъ и идеаламъ, основаннымъ и вытекающимъ изъ условій земледѣльческаго труда. Керосиновая лампа уничтожаетъ лучину, выкуриваетъ вонъ изъ избы всю поэтическую сторону лучинушки, удлинняетъ вечеръ, и слѣдовательно, прибавляетъ нѣсколько праздныхъ часовъ, которые и употребляются на перекоры между бабами, главной причиной раздѣла и упадка хозяйства. А "ситчикъ" по 17 к. аршинъ! ужь на что кажется дрянь и притомъ самая линючая, а отъ появленія его баба разогнула спину, бывало согнутую надъ станкомъ; но разогнувъ ей спину, и давъ, такимъ образомъ, массу празднаго времени, времени, еще недавно поглощеннаго ужаснымъ трудомъ, онъ тѣмъ самымъ далъ волю ея наблюдательности, развязалъ языкъ и усилилъ семейныя несогласія. А чай? сахаръ? табакъ? сигары? папиросы? пиджаки? и т. д. Развѣ все это благопріятствуетъ сохраненію типа "настоящаго" крестьянина?..

Вліяніе цивилизаціи отражается на простодушномъ поселянинѣ рѣшительно при самомъ ничтожнѣйшемъ прикосновеніи. Буквально "прикосновеніе", одно только легкое касаніе, и тысячелѣтнія идеальныя постройки превращаются въ щепки. Вотъ передъ вами трудолюбивый, деликатный, умный, цѣломудренный крестьянинъ; но поѣздилъ онъ двѣ зимы легковымъ извозчикомъ -- и ужь развратился! Скажите, пожалуста, какая же тутъ можетъ быть цивилизація -- ѣздить зимой въ морозы на облучкѣ и сидя спать въ трактирахъ, опустивъ голову на столъ? А между тѣмъ, развращается. Въ двѣ зимы человѣкъ "насобачивается" такъ, что ужь дѣлается чужимъ въ родномъ своемъ семействѣ. Гордость рождается у него, фанаберія и насмѣшка; пріучается прятать деньги отъ матери, отъ большака, и непремѣнно задумываетъ дѣлиться. И это въ лучшемъ случаѣ, а то просто дѣлается мерзавцемъ: иной придетъ изъ Петербурга безъ копейки, хоть и "при часахъ", ничего не дѣлаетъ, не работаетъ, а свою же родную мать посылаетъ ходить по міру и ждетъ ее, поглядывая на свои часы... Наконецъ, кто не знаетъ, какъ быстро мѣняется и мѣняется къ худшему самый "типъ" деревенскаго человѣка, даже въ такихъ отдаленнѣйшихъ отъ цивилизаціи учрежденіяхъ, какъ, напримѣръ, кабакъ? Стоитъ "крестьянину" посидѣть года два въ кабакѣ и притомъ съ своими же, такими же крестьянами, какъ изъ порядочнаго человѣка онъ превращается въ нѣчто рѣшительно непривлекательное; все мѣняется въ немъ. Начиная съ вычурности выговора, съ этихъ масляныхъ волосъ, съ этого бритаго затылка, до пріемовъ и ухватокъ, растопыренныхъ пальцевъ, походки и т. д., все въ немъ омерзительно и гнусно; но всего гнуснѣе -- міросозерцаніе. Изъ мірского человѣка, онъ превращается въ мірского обиралу, изъ жалостливаго къ бѣднымъ въ хладнокровного до жестокости; ему ничего не стоитъ спаивать человѣка, зная, что онъ этимъ раззоряетъ, "голодитъ" цѣлую семью; ему ничего не стоитъ выбросить на морозъ этого спившагося съ кругу человѣка, послѣ того, какъ у него не останется ни гроша. Даже убить человѣка ему ничего не стоитъ изъ-за денегъ. Замѣчательно при этомъ, особенно въ деревенскомъ кабатчикѣ, то обстоятельство, что онъ имѣетъ дѣло исключительно почти съ своимъ братомъ деревенскимъ человѣкомъ односельчаниномъ, и притомъ постоянно присутствуетъ при самыхъ откровенныхъ (послѣ стаканчика) разговорахъ о "нуждѣ", о горѣ, которое большею частію и потребляетъ вино, и ничего, кромѣ жестокости, безчеловѣчія, эта обстановка въ немъ не воспитываетъ. Но, положимъ, кабакъ вообще плохая школа нравственности; всего ужаснѣе то, что почти такіе же результаты достигаются совершенно инымъ, вполнѣ противоположнымъ путемъ...

Изъ всего сказаннаго, да и кромѣ сказаннаго, изъ множества ежедневныхъ примѣровъ, очевидно слѣдуетъ, что для сохраненія русскаго земледѣльческаго типа, русскихъ земледѣльческихъ порядковъ, и стройности, основанной на условіяхъ земледѣльческаго труда, всѣхъ народныхъ частныхъ и общественныхъ отношеній, необходимо всячески противодѣйствовать разрушающимъ эту стройность вліяніямъ; для этого необходимо уничтожить все, что носитъ мало-мальски чуждый земледѣльческому порядку признакъ: керосиновыя лампы, фабрики, выдѣлывающія ситецъ, желѣзныя дороги, телеграфы, кабаки, извощиковъ и кабашниковъ, даже книги, табакъ, сигары, папиросы, пиджаки и т. д., и т. д. Все это необходимо смести съ лица земли, для того, чтобы Иванъ Ермолаичъ, воспитавшійся въ условіяхъ земледѣльческаго труда, на нихъ построившій всѣ свои взгляды, всѣ отношенія, на нихъ основавшій цѣлый, особый отъ всякой цивилизаціи, своеобразный "крестьянскій" міръ, могъ свободно и безпрепятственно развивать эти своеобразныя начала...

Но еслибы такое требованіе было въ самомъ дѣлѣ предъявлено, то едвали бы нашелся въ настоящее время хоть одинъ человѣкъ, который бы опредѣлилъ его иначе, какъ крайнимъ легкомысліемъ. Да и самъ Иванъ Ермолаичъ, ужь на что подлинный крестьянинъ, а не безпокойтесь, не промѣняетъ керосиновой лампы на лучину, и не посадитъ свою жену за прясло", когда есть деньги, чтобы купить ситчику. И выходитъ, поэтому, для всякаго, что-нибудь думающаго о народѣ человѣка, задача, но истинѣ, неразрѣшимая: цивилизація идетъ, а ты, наблюдатель русской жизни, мало того, что не можешь остановить этого шествія, но еще, какъ увѣряютъ тебя, и какъ доказываетъ самъ Иванъ Ермолаичъ, не долженъ, не имѣешь ни права, ни резона соваться, въ виду того, что идеалы земледѣльческіе прекрасны и совершенны. И такъ -- остановить шествія не можешь, а соваться -- не долженъ! Между тѣмъ, самъ Иванъ Ермолаичъ, безропотно покоряясь напору чуждыхъ ему вліяній и въ то же время упорно стремясь осуществить свои земледѣльческіе идеалы въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ они были выработаны при отсутствіи давленія новаго времени -- чувствуетъ себя весьма не хорошо и выработываетъ, конечно, будучи въ этомъ вполнѣ невиновенъ -- взгляды на окружающее вполнѣ непривлекательные.

VIII.
Къ чему пришелъ Иванъ Ермолаичъ.

Онъ ропщетъ...

Онъ ропщетъ не на цивилизацію, не на ея гибельное вліяніе, онъ ропщетъ не на порядки, уваженіе къ которымъ вкоренено въ немъ, какъ мы видѣли въ началѣ этого отрывка, слишкомъ основательно, а ропщетъ онъ на народъ, на своихъ односельчанъ-сообщниковъ. Народъ, видите-ли, сталъ не тотъ, испортился и избаловался.

-- Да неужели, спрашиваю я Ивана Ермолаича:-- при крѣпостномъ правѣ было лучше?

-- Храни Богъ отъ этого, отвѣчаетъ Иванъ Ермолаичъ:-- кажется, какъ только живы остались -- удивленія достойно... Чего ужь втупору хорошаго, а что ровнѣй было -- это дѣйствительно правда. Втупору, надо такъ сказать, всѣмъ худо было, всѣмъ ровно, а новиче стало такимъ манеромъ: ты хочешь, чтобы было хорошо, а сосѣди наровятъ тебѣ сдѣлать худо.

-- Да зачѣмъ же это надо?

-- Да вотъ, стало быть, надо же зачѣмъ-нибудь. Тебѣ хорошо, а мнѣ худо, такъ пускай же и тебѣ будетъ также худо. Поровнять... Посудите сами, я вамъ разскажу. Лядины у насъ дѣлятся на участки подъ вырубку; всякій рубитъ въ своемъ участкѣ. Вотъ я вырубилъ свой участокъ, пни выкорчевалъ, вычистилъ, стала у меня пашня. Какъ только у меня пашни прибавилось -- передѣлять! У тебя молъ больше выходитъ земли, чѣмъ у другого съ тѣми же душами. Мірской земли прибавилось -- передѣлять!

-- Но вѣдь всякій можетъ разсчнетить свою лядину?

-- Только не всякій хочетъ. Вотъ въ чемъ дѣло-то... Одинъ ослабѣлъ, другой обнищалъ, а третій лѣнивъ; есть лѣнивые, это вѣрно... Я встану до свѣту, бьюсь до-поту, у меня хлѣба больше -- отымутъ, будьте покойны! И помногу ли достанется-то? Какъ есть вотъ по ремешочку, по тоненькой тесемкѣ... Такимъ манеромъ два раза у меня землю-то отобрали, и все по закону; земли прибавилось: не одному же тебѣ, надо всѣмъ прибавить.. То есть, никакъ не подымешься. Хочу выписаться изъ общества; тутъ одинъ мнѣ мужичокъ сказывалъ, что будто можно, только не знаю какъ, много ли денегъ платить?

-- А много-ль у васъ такихъ людей, которые подняться не даютъ?

-- А гдѣ же ихъ нѣтъ? Богачи не даютъ и бѣднота не даетъ.

-- Отчего же это бѣднота-то у васъ?

-- Оттого, что набаловался народъ... Все наровятъ отстать, отдѣлиться отъ большихъ семей; отъ семьи-то отойдетъ, а силъ справиться нѣтъ, вотъ онъ и начинаетъ вертѣться, какъ бѣсъ передъ заутреней. Въ работники пойдетъ, наровитъ какъ чтобы хуже. Это чтобы по совѣсти дѣлать -- этого не ждите!.. Какъ чуть отвернулся, онъ и сѣлъ отдыхать, папироску закурилъ.

Да не подумаетъ, читатель, что слова Иванъ Ермолаича приводятся для восхваленія крѣпостныхъ временъ, но самая возможность подобныхъ рѣчей въ устахъ крестьянина уже знаменательна, ибо въ нихъ косвеннымъ образомъ выражается мѣрило его современнаго положенія...

Необходимо упомянуть, что Иванъ Ермолаичъ долженъ нанимать работника и работницу, такъ какъ его семейныхъ силъ недостаточно для успѣшнаго удовлетворенія земледѣльческому идеалу. Братъ у него молодъ, шестнадцати лѣтъ, старшему сыну одиннадцать лѣтъ, а у жены еще на рукахъ двое ребятъ. Платитъ онъ за двѣ души, работникъ и работница для него необходимы, и на неудовлетворительность ихъ нравственныхъ качествъ Иванъ Ермолаичъ, будучи работникомъ самъ лично, жалуется даже гораздо болѣе, чѣмъ любой крупный землевладѣлецъ. У него существуетъ для работника опредѣленный идеалъ; вотъ, напримѣръ, говоритъ онъ, Лукьянъ -- это работникъ. Дѣйствительно, Лукьянъ человѣкъ особенный. Работу онъ считаетъ дѣломъ богоугоднымъ. Богъ труды любитъ, говоритъ онъ, и вѣритъ въ это твердо, а въ видахъ этого, ворочаетъ пни, бревна, камни, словомъ, надсѣдается надъ самыми тяжеловѣсными предметами нетолько безъ ожесточенія, а напротивъ, съ полной вѣрою, что все это Богу пріятно. "Онъ любитъ!" говоритъ Лукьянъ, красный, какъ ракъ, весь въ поту, съ страшными усиліями вытаскивая изъ рѣчки пень по указанію Ивана Ермолаича; онъ, весь мокрый, кряхтитъ и охаетъ, но Богъ видитъ эти старанія и одобряетъ Лукьяна. Пень захрюкалъ, зачавкалъ, вылѣзая изъ тины рѣчного дна, и Лукьянъ твердо знаетъ, что это у Бога зачлось, что ко всѣмъ его трудамъ прибавился новый нумеръ... Лукьянъ, кромѣ того, холостъ; онъ дожилъ до старости лѣтъ подъ какимъ-то страннымъ страхомъ брака; въ деревнѣ у него изба и огородъ; онъ не платитъ никакихъ налоговъ. Весной онъ вскопаетъ гряды, посѣетъ и посадитъ разныя овощи: хрѣнъ, морковь, капусту, картофель и т. д. И уходитъ; домъ онъ запираетъ на-глухо, а огородъ поручаетъ вдовѣ-солдаткѣ; съ весны до глубокой осени онъ въ работѣ: коситъ, пилитъ и т. д. Осенью, послѣ Покрова, накопивъ немного денегъ, возвращается домой; въ огородѣ все выросло и поспѣло, и всю зиму Лукьянъ не знаетъ нужды, а когда придетъ, наконецъ, старость, когда устанутъ и руки, и ноги -- вотъ тогда Лукьянъ намѣренъ вступить въ бракъ. "Никакой свадьбы, говоритъ онъ, не будетъ:-- а просто возьму за руку ту самую солдатку-вдову, которая ходитъ за огородомъ, да и пойдемъ вдвоемъ къ попу, деньги отдадимъ. Пускай подъ старость мнѣ поможетъ, а помру, пусть владѣетъ, что останется отъ меня".

Такого человѣка, по мнѣнію Ивана Ермолаича, еще можно бываетъ назвать работникомъ вполнѣ; но идеальный работникъ не такой; идеальный работникъ тотъ, кто не корыстуется, готовъ работать "съ кусу", никакихъ цѣнъ, ни условій не ставитъ, говоритъ "только корми" или самое большее, "что положишь, то и ладно"; идеальный работникъ тотъ, который увлекается общимъ теченіемъ работъ въ той семьѣ, куда онъ входитъ, который забываетъ, что работаетъ на чужихъ людей, который сливается съ этими чужими людьми, съ ихъ интересами, который тысячу дѣлъ сдѣлаетъ "играючи" -- вотъ это работникъ идеальный; но, по увѣренію Ивана Ермолаича, такихъ идеаловъ по нонешнему времени нѣтъ, и куда они дѣвались -- никому неизвѣстно. Напротивъ, въ настоящее время, работникъ нетолько не увлекается трудомъ, нетолько не видитъ въ этомъ трудѣ никакой игры, но просто не хочетъ дѣлать дѣла, несмотря на то, что условій ставитъ множество, критикуетъ, сплетничаетъ, разглагольствуетъ, обманываетъ, и, въ концѣ-концовъ, опять-таки ничего не дѣлаетъ. Надъ такимъ человѣкомъ нужно стоятъ, не отходя ни на шагъ, понукать, воли не давать; словомъ, такой человѣкъ ожесточаетъ простодушнаго Ивана Ермолаича. Поглядите вотъ на этого нынѣшняго работника. Идетъ наниматься и не успѣлъ онъ, и Иванъ Ермолаичъ сказать двухъ словъ, какъ слѣдомъ является жена нанимающагося.-- "Не давай ты ему, подлецу, денегъ! начинаетъ она.-- Сдѣлай милость не давай! Знаю я его, очень хорошо знаю".-- "Что пасть-то разинула, кобыла сумасшедшая? Чать не все пропивалъ, чать работалъ! кто васъ, чертей, сорокъ-то лѣтъ кормилъ, ты что-ль? Кто сыновей выростилъ и женилъ? Орало дурацкое! Не давай денегъ! Вамъ же, чертямъ, достанутся".-- "Ни-и-и-ни грошика, ни полушечки не давай, и не слухай ты его ни въ единомъ словѣ; а наймется -- вотъ какъ, ужь вотъ какъ гляди, глазъ не спускай, а то заснетъ! Передъ Богомъ, какъ отвернулся -- спитъ! Я всю жизнь; ъ нимъ мучилась, я знаю, у меня хребётъ-то хорошо знаетъ, каковъ человѣкъ онъ есть"... Начинается божба, клятвы, упрашиванія, дѣлежка задатка: часть работнику, часть бабѣ и т. д. А работы нѣтъ настоящей! Все надо сказать, напомнить. Не скажешь, не напомнишь -- сидитъ; пойдетъ нехотя, смотрѣть тошно, словомъ, каждый шагъ дѣлаетъ только изъ-подъ палки. Въ интересы семейства нетолько не входитъ, но, напротивъ, подъ все подкапывается, въ каждомъ словѣ слышенъ упрекъ: "что-то снетки-то бытто мелконьки!" непременно замѣтитъ, и непремѣнно насплетничаетъ насчетъ снетковъ и въ лавочкѣ, и въ кабакѣ, и у первыхъ хорошихъ знакомыхъ Ивана Ермолаича. Насплетничаетъ, прибавитъ, присочинитъ и уйдетъ, не отработавъ задатка, къ другому, уйдетъ, бранясь, ругаясь, распускать позорящія Ивана Ермолаича небылицы; снетки, молъ, покупаетъ съ пескомъ, послѣдній сортъ, самъ не ѣстъ, для прилику только ложкой болтаетъ, а въ печкѣ спрятана свинина, и т. д. Поминутно Иванъ Ермолаичъ остается безъ работника или съ такимъ работникомъ, который, кажется, только и думаетъ, чтобы уйдти прочь, хотя и пришелъ два дня. Вотъ въ прошломъ году, работникъ полѣнился слѣзть съ воза сѣна, которое вывозилъ изъ болота, полѣнился, потому что сапоги на немъ новые были, только-что купленные, взадатокъ остались, и, сидя на возу, дралъ лошадь кнутомъ; лошадь билась-билась и повредила задъ (оторвала задъ), а лошадь стоитъ около ста рублей. Убытокъ изъ-за сапогъ въ три цѣлковыхъ.

Или вотъ этотъ хромоногій солдатъ. Вотъ поглядите на него: Христомъ-Богомъ упрашиваетъ, умаливаетъ, чтобы Иванъ Ермолаичъ взялъ его дѣвчонку въ работу, и проситъ только куль, одинъ куль хлѣба за все лѣто, что по нынѣшнимъ цѣнамъ стоитъ 16 руб. Если Иванъ Ермолаичъ взялъ дѣвчонку хромаго, то единственно только изъ жалости, но не прошло двухъ недѣль, какъ хромой взялъ ее, взялъ самымъ наглымъ образомъ. Пришелъ къ Ивану Ермолаичу и объявилъ:-- "Хочешь держать -- давай двадцать пять цѣлковыхъ, а не дашь -- у меня ей есть мѣсто".-- "А куль?" -- "Что-жь куль? вотъ продамъ сѣно, отдамъ, авось не пропадетъ. Но подъ это сѣно онъ выклянчилъ и въ лавчонкѣ и соли, и хлѣба, и чаю, и табаку, цѣлковыхъ на пять.-- "Вотъ продамъ, отдамъ". Подъ это сѣно выклянчилъ въ сосѣдней деревнѣ у кабатчика картофелю, рѣпы, брюквы... "Продамъ -- отдамъ". Подъ это сѣно у овчинника взялъ въ долгъ лошадь въ сорокъ цѣлковыхъ и въ два мѣсяца загналъ ее, потому что почти не кормилъ, а гонялъ со станціи на станцію поминутно; даже сынишка, который на ней ѣздилъ, и тотъ заморился и захворалъ. Мало того, сѣно, заложенное ужь въ двадцати рукахъ, продалъ на совѣсть за пятнадцать рублей третьему, совершенно постороннему лицу, при чемъ оказалось, что и сѣна-то всего въ дѣйствительности на три цѣлковыхъ. Словомъ, такого вѣроломства, такой смѣси смиреннаго нищенскаго попрошайничества и наглаго обмана, какую олицетворяетъ солдатъ, рѣшительно трудно себѣ представить, а вотъ такихъ-то "народовъ" въ нашихъ мѣстахъ развелось не мало, и они-то первые, по словамъ Ивана Ермолаича, заорутъ, когда онъ, напримѣръ, распашетъ лядину, первые не дадутъ ему справиться.

Да что! Времена такъ измѣнились, люди такъ испортились, что нетолько Иванъ Ермолаичъ, а овчинникъ, самъ знаменитый, почтенный овчинникъ перестаетъ вѣрить здѣшнему народу. А человѣкъ, носящій наименованіе овчинника, человѣкъ рѣдкостный и дѣйствительно замѣчательный. Замѣчателенъ онъ своей добротой, безграничной добротой и гуманностью; мало того, что онъ истинный крестьянинъ, онъ и христіанинъ и добрый человѣкъ, думающій о бѣдномъ братѣ. Ему ужь подъ шесть-десятъ лѣтъ и знакомъ онъ съ тѣми мѣстами, гдѣ живетъ Иванъ Ермолаичъ, лѣтъ тридцать пять. И самъ онъ былъ крѣпостной, и здѣшній народъ помнитъ крѣпостнымъ. Каждую осень онъ пріѣзжаетъ сюда съ мѣста родины, изъ Калужской губерніи, и поселяется на всю зиму дубить овчины. Такихъ овчинъ онъ выдубитъ штукъ тысячи три въ зиму. Но идя на этотъ промыселъ, онъ на прошлогодній заработокъ съ него покупалъ лошадей и пригонялъ ихъ съ собой въ здѣшнія мѣста. Лошадей этихъ онъ раздавалъ кому угодно, на совѣсть, безъ всякихъ росписокъ и документовъ, съ тѣмъ, чтобы человѣкъ, получившій лошадь въ долгъ, платилъ ему въ теченіи зимы, по возможности, рубль, гривенникъ, десять рублей и т. д. Бывали случаи, что къ веснѣ, когда онъ уходилъ домой "хозяйствовать", иные не уплачивали ему ни копейки денегъ, и онъ не взыскивалъ, а ждалъ до слѣдующаго года. Онъ самъ разсказывалъ, что даже разсчитывалъ на эти неотдачи и хлопоталъ только о томъ, чтобы въ общей суммѣ воротить свои деньги, больше ничего. "Чѣмъ въ сундукѣ лежать, пущай людямъ отъ нихъ добро, да и цѣлѣй онѣ -- такъ-то"!

Убытка ему не могло быть, а иногда и барышъ бывалъ. Присутствіе вниманія къ ближнему въ этой операціи несомнѣнное. Мѣстные крестьяне, которые, благодаря его помощи, могли стать на ноги, не называютъ его иначе, какъ "миляга!" "Какой миляга -- на рѣдкость! Душа-человѣкъ!" Но новыя времена стали расшатывать увѣренность этого миляги въ томъ, чтобы въ "нонешнее" время можно было такъ просто дѣлать доброе дѣло, какъ прежде. Цивилизація продала у него лошадей двадцать, розданныхъ въ долгъ, за невзносъ податей тѣми мужиками, которымъ онѣ были розданы. Она же стала наталкивать на него такихъ людей, которымъ ужь ничего не стоитъ отперетѣся отъ своего слова, такихъ, которые ужь знаютъ, что безъ росписки ничего не возьмешь и т. д. А овчинникъ человѣкъ стариннаго покроя, ему и не по душѣ, да и некогда возжаться по судамъ, описывать имущество, взыскивать, глядѣть на раззоренье человѣка, когда у него на душѣ совершенно другое, не похожее на желаніе раззорить человѣка -- желаніе помочь ему. Въ нынѣшнемъ году онъ также пригналъ лошадей и также роздалъ ихъ, но уже не кому угодно, а людямъ благонадежнымъ, въ родѣ Ивана Ермолаича и другихъ порядочныхъ мужиковъ... И мы сами были свидѣтелями того удивленія, съ которымъ даже ужь и къ такому разборчивому благодѣтельствованію относились нѣкоторые изъ крестьянъ, уже выросшихъ въ новыхъ условіяхъ жизни.

-- Да какъ же это, братецъ ты мой, говорили овчиннику: -- вѣришь ты всякому?

-- А ты неужто никому не вѣришь? возражаетъ овчинникъ.

-- Ну, а пропадетъ, издохнетъ ежели лошадь, съ кого взыскивать будешь?

-- А совѣсть-то на что? Совѣсть и взыщетъ...

-- Ну, братъ, мудреный ты человѣкъ, одно слово мудреный. Вѣритъ всякому безъ росписки!.. Оченно ты, ей-Богу, человѣкъ-то добрый должно быть...

Слыхалъ я и такія вещи: прочиталъ я въ газетахъ, что петербургская дума предполагаетъ увеличить налогъ съ извощичьихъ лошадей до семи рублей въ годъ. Прочиталъ и, сожалѣя здѣшнихъ крестьянъ, занимающихся извозничествомъ, говорю одному изъ нихъ:

-- Вотъ какое дѣло: налогъ на лошадей увеличиваютъ.

-- Много-ль надбавили-то? спрашивалъ собесѣдникъ.

-- До семи рублей платить придется, отвѣчаю я, полагая, что это опечалитъ моего собесѣдника. Но собесѣдникъ говоритъ на это слѣдующее:

-- Семь рублей? Мало! Маловато!

-- Что это вы говорите?

-- Вотъ какъ бы до десяти догнали, такъ нашему брату было бы пріятно... Это бы хорошо нашему брату подошло.

-- Чтожь тутъ хорошаго?

-- А то, что извозчиковъ будетъ меньше, а это нашему брату доходнѣй. Теперь за четыре-то рубля какая ихъ прорва въ Питерѣ шляется? Хоть не ѣзди... А какъ подняли бы цѣну, такъ не всякій бы сунулся въ Питеръ-то. Анъ зима-то, глядишь, и въ помочь пришла... А то что?.. ѣздишь, ѣздишь... только что сытъ съ лошадью...

Изъ этого бѣглаго очерка уже можно видѣть, что разъединеніе деревенскаго общества на разные лагери, и лагери не вполнѣ дружелюбные, сулитъ въ перспективѣ явленія весьма неблагопріятныя. Теперь ужь надобно дѣлать усиліе, несправедливость для того, чтобы поровнять всѣхъ, такъ какъ всѣ были уравнены крѣпостнымъ правомъ. Преслѣдуя тѣже идеалы, Иваны Ермолаичи должны уже бороться за нихъ, враждовать съ извѣстною частью своихъ односельчанъ, когда-то имъ равныхъ, и помышлять объ отдѣленіи отъ нихъ, о выходѣ изъ общества. Съ другой стороны, и противная партія, преслѣдующая тѣже земледѣльческіе идеалы, не можетъ равнодушно сносить превосходства людей, когда-то равныхъ съ ними. Замѣчательно при этомъ слѣдующее: хромоногій солдатъ, или тотъ работникъ, на котораго жаловалась баба, всѣ они изнываютъ и нищаютъ потому, что имъ и мысли не приходитъ о томъ, чтобы работать товариществомъ; напротивъ, живя старыми земледѣльческими идеалами, каждый полагаетъ, что въ вознѣ на собственномъ дворѣ и должна быть сосредоточена вся жизнь и всѣ интересы, и всѣ удовлетворенія. Не разъ разговаривалъ я по этому поводу съ Иваномъ Ермолаичемъ.

-- Скажите, пожалуйста, неужели нельзя исполнять вообще такихъ работъ, которыя не подъ силу въ одиночку? Вѣдь вотъ солдатъ, вашъ работникъ, который сплетничалъ и другіе, каждый изъ нихъ мучается, выбивается изъ силъ, вретъ и обманываетъ, и въ концѣ-концовъ, нищенствуютъ всѣ... Но соединивъ свои силы, своихъ лошадей, работниковъ и т. д., они были бы сильнѣй самой сильной семьи? Вѣдь тогда незачѣмъ отдавать малолѣтнихъ дѣтей въ работу и т. д.

-- То-есть, это сообща работать?

-- Да.

Иванъ Ермолаичъ подумалъ и отвѣтилъ:

-- Нѣтъ! Этого не выйдетъ...

Еще подумалъ и опять сказалъ:

-- Нѣтъ! Куды! Какъ можно... Тутъ десять человѣкъ не поднимутъ одного бревна, а одинъ-то я его какъ перо снесу, ежели мнѣ потребуется... Нѣтъ, какъ можно! Тутъ одинъ скажетъ: "бросай ребята, пойдемъ обѣдать?" А я -- хочу работать! Теперь какъ же будешь -- онъ уйдетъ, а я за него работай! Да нѣтъ -- невозможно этого!.. Какъ можно! У одного одинъ характеръ, у другого -- другой!.. Это все равно, вотъ ежелибъ одно письмо для всей деревни писать...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Изъ всего сказаннаго можно видѣть, что "народное дѣло" можетъ и должно принять совершенно опредѣленныя реальныя формы и что работниковъ для него надо великое множество. До сего времени, впрочемъ, на эту работу, какъ кажется, не разсчитывали люди, именующіеся патріотами своего отечества. Въ "Московскихъ Вѣдомостяхъ" 1879 г. въ одной изъ передовыхъ статей, оправдывающихъ стѣсненія школьнаго дѣла, сказано: "Если бы всѣмъ имъ (50-ти тысячамъ учащихся) оканчивать. курсъ и поступать въ университеты, то число ихъ (людей съ высшимъ образованіемъ) возросло бы до 25 тысячъ Но зачѣмъ бы могло потребоваться такое страшное приращеніе?"

Очевидно, незачемъ.

Г. У.

"Отечественныя Записки", No 11, 1880