Успенский Глеб Иванович - Старики

СТАРИКИ.
(Изъ памятной книжки.)

-- Ишь, вонъ, нонѣ какіе порядки-то. Эва-а! Вотъ такъ богомолецъ: идетъ на богомолье, а въ обоихъ карманахъ по штофу водки!... Паа-аррядокъ! Ужь нечего сказать, хорошіе пошли порядки...

-- Господи!-- воскликнулъ одинъ изъ моихъ спутниковъ, -- опять "порядокъ", опять о "порядкѣ", опять "порядку нѣтъ"! И въ полѣ-то, и въ лѣсу-то нѣтъ покою отъ этихъ разговоровъ...

Дѣйствительно, дѣло было въ чистомъ полѣ.

Два гимназиста, гостившіе въ деревнѣ у родственниковъ, сельскій учитель и пишущій эти замѣтки, въ одинъ славный лѣтній вечеръ, шли путемъ-дорогою, направляясь вмѣстѣ съ другими богомольцами въ одинъ изъ тѣхъ маленькихъ, третьеклассныхъ монастырей, которыхъ такъ много въ Новгородской губерніи. Шли мы берегомъ рѣки Волхова, по старой Аракчеевской дорогѣ, густо обсаженной березнякомъ, -- шли, наслаждаясь самымъ процессомъ ходьбы, наслаждаясь молчаніемъ дороги, молчаніемъ рѣки... Всѣ мы, отправляясь пѣшкомъ на богомолье, дѣлали это именно въ видахъ отдохновенія отъ разговоровъ объ этихъ "порядкахъ" и "непорядкахъ", которые уже достаточно истомили насъ въ столицѣ... И вотъ, едва мы только было "разошлись", только было стали входить во вкусъ физическаго утомленія, -- опять уже преслѣдуетъ насъ мудрствованіе какого-то богомольца, похожаго на стараго отставнаго солдата, -- мудрствованіе, какъ намъ было хорошо извѣстно, всегда почти безплодное...

Дѣло въ томъ, что толки о порядкахъ и непорядкахъ, а вмѣстѣ съ толками и безплодность ихъ въ настоящее время составляютъ не только достояніе столичной, газетной или журнальной бесѣды, но сдѣлались необходимѣйшею принадлежностью и всякаго деревенскаго разговора. Если вы разговариваете не о хозяйствѣ, не объ умолотѣ или урожаѣ, то, навѣрное, ваша деревенская бесѣда идетъ о порядкахъ и непорядкахъ, причемъ безплодность этой бесѣды въ деревнѣ для васъ, посторонняго человѣка, осложняется еще тѣмъ важнымъ обстоятельствомъ, что, во-первыхъ, сами вы -- посторонній деревнѣ человѣкъ, крайне мало понимаете условія народной жизни и иногда въ цѣлыхъ, повидимому весьма убѣдительно произнесенныхъ, тирадахъ не можете видѣть ничего, кромѣ безсмыслицы, а во-вторыхъ -- и это главнымъ образомъ -- тѣмъ, что разговариваютъ о порядкахъ и непорядкахъ большею частію старики, люди, у которыхъ было извѣстное, опредѣленное прошлое и которымъ судьба судила дивоваться на нѣчто новое, крайне разнообразное и многосложное. Судите же теперь, въ какой мѣрѣ можетъ быть плодотворна бесѣда, если одинъ изъ бесѣдующихъ не понимаетъ ни точки зрѣнія собесѣдника, ни его языка, а другой старается разобрать новыя, совершенно ему незнакомыя, небывалыя для него явленія, руководствуясь только старою точкой зрѣнія... Послушайте, для примѣра, о чемъ говорятъ вотъ эти двѣ старухи, сидящія вечеркомъ на завалинкѣ:

-- Нониче!-- почему-то укоризненно говоритъ одна изъ нихъ.-- Нониче нешто такой народъ-то сталъ?... И-й, ра-адимая, кабы нонѣшнюю которую, псовку, да въ нашу бы шкуру, такъ вѣдь она что бы сраму-то натворила! Поглядѣть-то на нонѣшнюю страмоту, такъ и то сердце разрывается... Ну, а какъ же, -- спросила бы я ее, псовку, -- какъ же, молъ, мы-то терпѣли?... Какъ же вотъ, примѣромъ, хоть и я бы себя бы взяла, -- какъ же молъ я-то со-о-орокъ годочковъ отъ слезъ свѣту бѣлаго, каковъ только свѣтъ бѣлый есть, не видала?... Какъ же я-то понимала свою часть и терпѣла? Бывало покойникъ-то, вѣдь всеё-то меня истиранитъ, -- и зубушки-то болятъ, крохи просунуть не могу, скулы-то свело. И лицо-то, милая ты моя, бывало измордуетъ покойникъ, что чугунъ станетъ черное... А все терплю. Плачу, а терплю, -- по-ни-маю!... А нониче?-- На-адико, тронь ее, псовку, такъ вѣдь она тебя со свѣту сживетъ... Пальцемъ ты ее коснись -- и то она настрамитъ на весь уѣздъ... Ни у нея нѣту стыда, ни у нея нѣту страху...

-- А такъ вотъ, -- прибавляетъ собесѣдница, -- распустила хвостъ -- и вся забота! Нешто, красавица ты моя, есть у нихъ стыдъ-то?-- Да нисколько!...Какъ же, родимая ты моя, спрошу я тебя, мы-то, окаянныя?...

И такъ идетъ длинный разговоръ, изъ котораго недеревенскій слушатель не вынесетъ ничего, кромѣ недоумѣнія. Почему худо, что теперешнія "псовки" не позволяютъ мужьямъ тиранить себя? Почему онѣ псовки? Почему старинное тиранство въ разговорахъ старухъ какъ бы предпочитается неудобствамъ этого тиранства теперь? Почему старинное тиранство переносилось съ такимъ желѣзнымъ терпѣніемъ?... Все это для недеревенскаго слушателя утомительная и безплодная по результатамъ тайна, -- тайна, которая, разумѣется, разрѣшилась бы для него, еслибъ онъ далъ себѣ трудъ добиться подлиннаго смысла такихъ, напримѣръ, выраженій въ разговорѣ старухъ, какъ "знала свою часть", "понимала"... Еслибы недеревенскій слушатель былъ настолько терпѣливъ, чтобы допытался у старухъ самаго точнаго смысла этихъ выраженій, еслибъ онъ узналъ, что это за "часть" такая, во имя которой можно бить человѣка до того, что лицо у него станетъ "какъ чугунъ черное", -- если онъ доподлинно узнаетъ, что именно старуха выражаетъ словомъ "понимала", -- тогда, разумѣется, онъ бы понялъ, почему нынѣшнее время, когда не позволяютъ себя бить, хуже прошлаго, когда ихъ били до полусмерти. Но недеревенскій слушатель деревенскихъ разговоровъ не терпѣливъ: онъ спѣшитъ отдыхать, онъ ждетъ отвѣтовъ на вопросы, выраженные газетнымъ языкомъ, и нѣтъ ему ни времени, ни возможности сосредоточивать свое вниманіе на такихъ выраженіяхъ деревенскаго разговора, которыя значатъ въ немъ все, даютъ объясненіе всей кажущейся ему безсмыслицы и которыя, на бѣду, именно и проходятъ мимо его столичныхъ ушей...

Съ ранней весны, на наше общее несчастіе, всѣ мы, случайные деревенскіе посѣтители, постоянно, ежедневно и ежечасно разтоваривали и слышали разговоры о порядкахъ и непорядкахъ. Болѣе двухъ самыхъ лучшихъ лѣтнихъ мѣсяцевъ мы имѣли несчастіе ничего не понимать въ тѣхъ невозможныхъ (на нашъ взглядъ) параллеляхъ, которыя вели старики, сравнивая старое съ новымъ. Мы рѣшительно не понимали, почему, напримѣръ, разбранивъ нынѣшніе порядки, старикъ-собесѣдникъ давалъ имъ объясненіе выраженіемъ: "а все воля!" Не понимали, почему, говоря о томъ, что теперь все "чаи да сахары", необходимо прибавить выраженіе: "а какъ выдралъ бы его, всыпалъ бы ему пятьдесятъ, -- такъ онъ бы и чувствовалъ". Не понимали, почему, говоря о томъ, что теперешнія дѣвки наровятъ одѣться почище, слѣдуетъ закончить рѣчь словами: "а отчего?-- Оттого, что страху нѣтъ!" Словомъ, если читатель представитъ себѣ, что мы два слишкомъ мѣсяца только и слышали: "порядки", "непорядки", "нѣтъ страху", "чаи да сахары", "воля", "хвосты распустила", "трубочки", "самоварчики", "нѣтъ, кабы взять бы палку" и т. д., -- и ничего въ этомъ не понимали, то онъ пойметъ то негодованіе, котораго не могъ не высказать одинъ изъ нашихъ спутниковъ, когда -- даже въ полѣ, вдали отъ столицы, отъ, газеты, вдали даже отъ деревни -- послышалась такъ безплодно-утомившая насъ рѣчь и о томъ же безплодно-утомительномъ предметѣ.

Мы было хотѣли идти пошибче, чтобъ оставить собесѣдника за собой, но онъ самъ не отставалъ отъ насъ. Онъ радъ былъ поговорить и ускорялъ шагъ, замѣтивъ, что мы дѣлаемъ то же. Онъ былъ длиненъ, худъ, походилъ не то на стараго солдата, не то на деревенскаго бобыля. Длинныя, худыя ноги его, обутыя въ онучи и лапти, проворно и легко ступали по каменистой, плохо уѣзженной, дорогѣ, а худая, костлявая рука спокойно дѣлала большіе размахи дорожною палкой. И, не отставая отъ насъ, онъ медленно произносилъ по словечку тѣ самыя премудрыя мнѣнія о "самоварахъ", "чаяхъ" и прочихъ непорядкахъ, отъ которыхъ мы съ такимъ нетерпѣніемъ стремились отдѣлаться хоть на одинъ день. Говорилъ онъ мягкимъ, надорваннымъ голосомъ, который невольно располагалъ къ бесѣдѣ, но мы упорно воздерживались отъ нея.

-- Нѣтъ, -- наконецъ проговорилъ онъ, какъ бы оживившись, -- ежели бы нонѣшніе порядки... да при покойникѣ графѣ, такъ что бы только было... И-и-й, владыко праведный!... И-й, сказать нельзя!...

Въ этой фразѣ чувствовалось ужь "повѣствованіе", желаніе, прекративъ безплодныя разсужденія, показать разницу порядковъ на фактѣ. Неловко было не поддержать этого желанія.

-- При какомъ графѣ?-- спросилъ учитель.

-- А при Аракчеевѣ графѣ. Я его оченно даже хорошо помню... Ужь бы-ылъ нача-альникъ... Чисто антоновъ огонь!

Сравненіе это разсмѣшило насъ.

-- Передъ Богомъ! Кажется, коснись его, хошь вотъ пальцемъ, такъ тебя и опалитъ всего полымемъ... Ужь можно сказать, что ужь... Бывало кучера-то, которые его важивали, разсказываютъ: сидишь, -- говорятъ, -- на козлахъ, а у самого духъ мретъ, руки и ноги коченѣютъ; гонишь лошадей, а самъ бездыханенъ... Пригонишь къ станціи, такъ и хлопнешься объ земь.

-- Отчего-жь это?

-- Страху имѣлъ въ себѣ. Столь много было въ немъ, значитъ, испугу этого самого... Носъ у него, у покойника, былъ этакій мясистый, толстый, сизый, -- значитъ съ сизиной... И гнусавый былъ, гнусилъ... Идетъ ли, ѣдетъ ли, все будто мертвый, потому глаза у него были тусклые и такъ оказывали, какъ, примѣромъ сказать, гнилыя мѣста вотъ на яблокахъ бываютъ: будто глядитъ, а будто нѣтъ, -- будто есть глаза, а будто только гнилыя ямы... Вотъ въ этакомъ-то видѣ -- ѣдетъ ли, идетъ ли -- точно мертвецъ холодный, и носъ, этотъ самый сизый, мясистый, виситъ... А чуть раскрылъ ротъ -- и загудить, точно изъ-подъ земли или изъ могилы: "Па-а-л-локъ!" Да въ носъ, -- гнусавый былъ... "Па-а-а-л-локъ!..." Это ужь, стало-быть, что-нибудь запримѣтилъ... И только его и словъ было, а то все какъ мертвый... И ужь точно, пуще огня боялись... Ужь ежели бы ему на глава попалъ поселенецъ, у котораго въ обоихъ карманахъ водка, такъ ужь онъ бы далъ бы ему понятіе... Во вѣкъ бы помнилъ, что такое значитъ винцо, и дѣтямъ бы заказалъ... Такъ вотъ какой былъ человѣкъ!... Бывало только крикнетъ кто-нибудь: "графъ идетъ", -- такъ иной такъ и грохнется объ зень безъ дыханія... Ну, а былъ порядокъ, ужь этого отнять нельзя. У-ухъ какой былъ порядокъ -- во всемъ! За что ни возмись: что скотина, что пашня -- все первый сортъ... То-есть, бывало, до такой степени, напримѣръ, вникалъ, что ужъ на что кажется бабы или бабьи дѣла какія, а и то чувствовали графскій глазъ... Бывало иная хлѣбы не домѣсила, или худо просѣяла, -- ужь это не пройдетъ ей даромъ... Ужь онъ ее, покойникъ, выучитъ, какъ хлѣбы печь... А нониче иная, шкура, печетъ хлѣбъ точно не людямъ, а свиньямъ: кажется, взять ковригу, да хлопнуть ее объ стѣну, такъ она и прилипнетъ, какъ замазка. Что же это за хлѣбъ? Нешто это можно назвать печеньемъ?

Очевидно, опять начиналась одна изъ невозможныхъ и невыносимыхъ параллелей прошлаго съ настоящимъ, -- параллелей, гдѣ палки чередовались съ бабами, бабы съ плацъ-майорами, скотъ съ строгостью и т. д. Учитель не выдержалъ этой пытки и воскликнулъ:

-- Да что такое, скажи, пожалуйста, за порядки такіе были? Все палки, да палки, а выходитъ, что были какіе-то порядки... Что такое было? Какіе порядки?

Вопросъ этотъ, требовавшій рѣшительнаго отвѣта, на мгновеніе озадачилъ старика, какъ озадачивалъ всѣхъ другихъ стариковъ, съ которыми намъ приходилось трактовать о порядкахъ. Но старикъ скоро оправился и съ какою-то особенною живостью переспросилъ:

-- Какіе были порядки?

-- Да.

-- Извольте. Вотъ какіе были порядки!...

Онъ остановился и мгновенно съ нимъ произошло что-то необыкновенное. Какая-то невидимая сила точно петлей вздернула его голову къ верху, вытянувъ шею, какъ только возможно; грудь, заглотнувъ сразу массу воздуху, вздулась колесомъ, руки прилипли по швамъ. колѣнки плотно сжались и весь онъ вытянулся, повернувъ вздернутую голову какъ-то на сторону. Красные лучи заходящаго солнца ударили прямо въ эту испуганную, задохнувшуюся, задушенную фигуру и, обливъ ея мертвое и страшное лицо красноватымъ свѣтомъ, производили до того потрясающее впечатлѣніе, что одинъ изъ гимназистовъ не выдержалъ и проговорилъ:

-- Ну, будетъ. Оставь... Оставь пожалуйста!

Но старикъ стоялъ неподвижно, не слыша, не видя, не моргая, не дыша, какъ будто каменѣя съ каждою минутой все болѣе и болѣе. "Будетъ! Перестань! Да ну тебя!" -- кричали мы всѣ, но ничего не дѣйствовало. Впечатлительный гимназистъ началъ его тормошить, дергать за рукавъ, но никакая сила не могла оторвать окаменѣлой руки отъ окаменѣлаго тѣла. Старикъ хотѣлъ на вѣки запечатлѣть въ насъ идею старыхъ порядковъ, и еслибы была возможность вылѣпить эту фигуру и отлить ее изъ бронзы, то зрѣлище этого страшилища во многомъ могло бы быть поучительнымъ... Измучивъ насъ до того, что мы хотѣли уйти, старикъ началъ приходить въ себя. Живой духъ зашевелился въ омертвѣломъ тѣлѣ. Старикъ испустилъ глубокій вздохъ, согнулся, заморгалъ глазами и тутъ же сѣлъ при дорогѣ, тяжело дыша. Онъ такъ былъ утомленъ продолжительнымъ окаменѣніемъ и напряженіемъ всѣхъ мускуловъ, что нѣкоторое время не могъ произнести слова, и только, очнувшись немного, онъ могъ прерывающимся шепотомъ пролепетать:

-- Такъ... былъ... порядокъ!...

И закашлялся.

Да и мы всѣ устали отъ этого зрѣлища и тоже сѣли отдохнуть, закуривъ папиросы. Старикъ ужь болѣе ничего не говорилъ, -- ему казалось, что своею пантомимой онъ вполнѣ разъяснилъ намъ всю суть порядковъ прошлаго. Онъ только дышалъ тяжело, вытиралъ рукавомъ потъ, кряхтѣлъ.

-- Вотъ какой былъ сурьезный, дьяволъ!

Послѣднее слово какъ-то внезапно сорвалось съ его языка, такъ что мы всѣ невольно улыбнулись, а старикъ поправился, прибавивъ:

-- Прости, Господи, мое согрѣшеніе!

Опасаясь, чтобъ онъ вновь не началъ рѣчи все о томъ же, чтобы вновь не возвратился къ параллелямъ, мы поспѣшили уйти.

-- Ступайте, ступайте съ Богомъ! -- сказалъ намъ старикъ на прощанье.-- Слабы стали ноги-то... Посижу, подожду тутъ у дороги, не подвезетъ ли кто.

II.

Мы разстались, но, какъ увидитъ читатель, не надолго: судьба сулила намъ новую встрѣчу въ томъ же родѣ... Не подозрѣвая однако этой бѣды, мы, оставивъ старика, почувствовали себя какъ будто посвободнѣе. Правда, Аракчеевская дорога, по которой мы шли, благодаря недавней встрѣчѣ, пробуждала въ насъ не совсѣмъ веселыя воспоминанія: носастая, гнусавая фигура, мертвая на видъ и мертво-молчаливая, съ тусклыми, холодными глазами, поминутно рисовалась нашему воображенію... По этой самой дорогѣ не разъ проносилась эта фигура, съ полумертвымъ отъ страха кучеромъ, не разъ эти деревни, вытянутыя въ линію, съ остатками какихъ-то казенныхъ выдумокъ въ постройкахъ, съ душными, узенькими улицами, съ домишками плотно, какъ солдаты въ шеренгѣ, прижатыми другъ съ другу, -- оглашались гнусавымъ возгласомъ: "па-алокъ", крикомъ, плачемъ или подавленнымъ стономъ среди гробоваго молчанія... Скоро однако эти пытки воображенія окончились, и мы, покинувъ Аракчеевскую дорогу, пошли по узкой лѣсной тропинкѣ, проторенной богомольцами къ монастырю. Дорога была узкая, а деревья густыя, высокія. Въ лѣсу было темно и холодно. Солнце сѣло, туманъ бѣлыми клубами сталъ показываться то тамъ, то сямъ въ лѣсной чащѣ... Скоро стало очень трудно различать дорогу, и мы подвигались впередъ, стараясь не отставать отъ другихъ богомольцевъ, которые въ темнотѣ могли быть узнаваемы только по шуму шаговъ, да по разговору, такъ какъ различить въ темнотѣ, кто именно идетъ: солдатъ, купецъ, крестьянинъ, мужикъ или баба, -- ужь не было возможности... Вверху, надъ лѣсомъ, едва бѣлѣлась полоска неба, гдѣ мигали какія-то звѣзды; но ни небо, ни звѣзды не давали свѣта.

Добрались мы до обители часу въ первомъ ночи. Маленькій, старый, одинокій монастырь, сооруженный еще во времена "великаго" Новгорода, стоялъ на низменной полянкѣ, среди густаго лѣса. Здѣсь было свѣтлѣй, чѣмъ въ лѣсу, -- бѣлыя стѣны монастыря немало помогали этому, -- но туманъ лежалъ на землѣ густымъ, какъ вата, бѣлымъ, слоемъ, кое-гдѣ клубясь большими бѣлыми комьями. Въ туманѣ слышались разговоры, смѣхъ иногда. Вся монастырская ограда была обложена спавшимъ народомъ. Небольшая гостиница была также биткомъ набита народомъ: и въ комнатахъ, и въ корридорахъ, и даже на чердакѣ -- вездѣ народъ лежалъ въ-повалку и, кажется, не спалъ, такъ какъ всѣ какъ будто шевелились, жались, вздыхали, а иногда довольно явственно слышалось неистовое чесанье кожи и шепотъ: "ахъ, ѣдятъ-то проклятые!... Такъ и горитъ кожа-то".

Обойдя гостиницу и не найдя ни единаго свободнаго угла, мы долгое время гуляли вокругъ монастыря, не зная, какъ убить время. Трактиръ -- холстинный балаганъ -- былъ запертъ и трактирщикъ, очевидно, улегшійся спать, ведъ съ нами переговоры весьма неохотно. "Нѣту того...-- сказалъ онъ сурово.-- Завтра поутру". Но потомъ смилостивился и спросилъ: "Лимонаду не угодно ли?" Но лимонаду мы не пожелали, и трактирщикъ сдѣлалъ намъ новое предложеніе: "Вобла есть, -- не угодно ли?" Когда и это предложеніе принято не было, трактирщикъ замолкъ и мы опять пошли бродить... Кромѣ трактира, неподалеку отъ монастырской ограды выстроились двѣ палатки съ пряниками и орѣхами. Но и онѣ не торговали. Осмотрѣвъ все это, мы, надонецъ, должны были гдѣ-нибудь и какъ-нибудь отдохнуть. Пришлось лечь на голую землю.

Улеглись...

Холодъ ночи и сырая, мокрая трава не представляли удобствъ для отдохновенія. Можно было лежать, но спать не представлялось никакой возможности. Лежимъ, молчимъ, смотримъ на бѣловатое, усѣянное блѣдными звѣздами, небо. Народъ подходитъ изъ лѣсу и тоже устраивается гдѣ попало... Чемъ глуше ночь, тѣмъ меньше сна... На дворѣ холодно, а въ гостиницѣ "ѣдятъ". То и дѣло оттуда выходятъ, а иной разъ выбѣгаютъ мужчины и женщины и, шепотомъ проклиная что-то, стараются примоститься гдѣ-нибудь на травѣ... Тамъ и сямъ все чаще и чаще слышатся разговоры... Даже пѣсня откуда-то донеслась. И слышу я знажомую рѣчь:

-- И что будетъ, -- произноситъ знакомый голосъ аракчеевца, -- единому только Богу извѣстно.

-- Что будетъ?-- прибавляетъ другой, но уже незнакомый голосъ.-- Больше ничего не будетъ, окромя что Господь повелитъ, то и будетъ.

Я ни на одну минуту не сомнѣвался, что рѣчь идетъ опять о "порядкахъ" и "непорядкахъ". Итакъ, вмѣсто одного изслѣдователя старыхъ и новыхъ порядковъ, неумолимая судьба послала намъ въ тотъ же день и въ тотъ же вечеръ двухъ. Аракчеевецъ, вѣроятно, нашелъ себѣ попутчика и пріѣхалъ въ то время, когда мы разыскивали себѣ ночлегъ.

Хотя двухъ, вмѣсто одного, и было многовато на нынѣшній вечеръ, но волей-неволей пришлось слушать ихъ разговоры, -- спать не было возможности, а разговаривавшіе лежали недалеко.

-- Конечно, -- послѣ незначительнаго молчанія началъ незнакомый голосъ, -- конечно, Господь, по своему великому милосердію, еще жалѣетъ насъ, подлецовъ, не забываетъ насъ, даетъ указанія... Примѣромъ скажемъ, вотъ таперича скотъ падаетъ, или вотъ градомъ выбьетъ, или пожаромъ посѣтитъ, -- все это означаетъ, что Господь еще не совсѣмъ насъ оставилъ, а что насъ помнитъ, хочетъ вразумить, чтобы мы, безумные, очувствовались. Н-но... я такъ думаю, что мало намъ этого.

-- Мало!-- съ сокрушеніемъ сказалъ аракчеевецъ.-- Передъ Богомъ говорю: мало намъ этого, мало!

Оба собесѣдника вздыхаютъ, покряхтываютъ и опять вздыхаютъ.

-- По нонѣшнимъ временамъ, -- снова начинаетъ незнакомецъ, -- намъ такъ требуется, чтобы Господь за наши грѣхи, за наше лицемѣрство, богоотступство и всякое свинство, чтобы онъ безъ отдыху бы, безъ пощады бы сталъ искоренять нашего брата, -- и-ну, тогда быть-можетъ еще...

-- Нѣтъ, -- рѣшительно перебилъ аракчеевецъ, -- мало! Повѣрь ты мнѣ, мало этого! Ничего это не составляетъ... Нѣтъ, не составляетъ, -- не такой народъ... Ты его ежели бы, напримѣръ, огнемъ бы выжегъ весь, или же потопомъ потопилъ, и то онъ не очувствуется и не вступитъ въ тоё раскаяніе, что онъ есть подлецъ и больше ничего... Вотъ какъ я думаю!

-- Д-да!-- многозначительно вздыхая, подтверждаетъ незнакомецъ.-- Но ежели Господь оставитъ насъ, позабудетъ, ежели онъ не будетъ насъ, негодяевъ, сокращать огнемъ ли, моромъ, или какими прочими средствіями, то мы и вовсе станемъ подобны безумцамъ... И что будетъ, извѣстно единому Создателю.

-- Буди его святая воля!-- произноситъ аракчеевецъ съ глубокимъ вздохомъ.

Послѣ этого разговаривавшіе замолкли. Очевидно, что, исчерпавъ всѣ казни египетскія, они затруднялись продолженіемъ разговора, но такъ какъ не разговаривать было нельзя, то скоро я услышалъ слѣдующее:

-- Нѣтъ, -- самымъ рѣшительнымъ тономъ произнесъ незнакомецъ, -- главное дѣло состоитъ въ томъ, что нѣту начальства!

-- Это самое и есть!-- подтвердилъ аракчеевецъ.

-- Начальства нѣтъ никакого!-- еще рѣшительнѣе проговорилъ незнакомецъ. И эта формула, объясняющая современные безпорядки, до того показалась ему правильной и точной, что онъ оживился, поднялся и сѣлъ, проворно почесалъ голову и еще проворнѣе произнесъ:

-- Нѣтъ начальства! Некому взыскать!

-- Во-отъ! Вотъ, вотъ!-- тоже, какъ бы обрадовавшись ясности, проливаемой словами собесѣдника на всѣ вопросы современности, торопливо и какъ-то радостно произнесъ аракчеевецъ и тоже проворно сѣлъ противъ своего собесѣдника.-- Нѣту! Начальства нѣтъ никакого!... Ну, гдѣ ты его видѣлъ, спрошу я тебя?

-- Нѣту его!

-- Гдѣ оно?

-- Нѣту! То-то и оно-то, что нѣту его!

-- Про это-то про самое и я говорю... Ищи его днемъ съ огнемъ, а его нѣтъ. Вотъ въ чемъ главная причина! . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Признаюсь, послѣднія слова разговаривавшихъ рѣшительно ошеломили меня. Тонъ, какимъ они были сказаны, не оставлялъ сомнѣнія въ томъ, что собесѣдники дѣйствительно были убѣждены въ справедливости высказаннаго мнѣнія, -- они развеселились, оживились, найдя такую точную формулу для объясненія обуревающихъ насъ бѣдъ. "Но если, -- подумалъ я, -- они дѣйствительно не видятъ начальства и спрашиваютъ другъ друга, гдѣ оно, то что же это должно-быть за удивительное міросозерцаніе, если оно позволяетъ имъ съ такой явной увѣренностью отрицать одинъ изъ несомнѣннѣйшихъ фактовъ дѣйствительности? Наконецъ, не видя теперь въ наши дни нигдѣ никакого начальства, они, очевидно, имѣютъ представленіе о какомъ-то своемъ, особенномъ, начальствѣ, нисколько не существующемъ, непохожемъ... Что-жь это за невѣдомое начальство? Мягче оно теперешняго или жостче, добрѣй или злѣй? И, вообще, если этимъ людямъ мало того, что есть, если имъ еще чего-то надобно, то что же это такое?

Все это было до того неожиданно, до того ново для меня, что я, вопреки желанію разговаривать о порядкахъ и непорядкахъ, рѣшился вступить съ собесѣдниками въ разговоръ.

III.

-- Какъ такъ у насъ нѣтъ начальства?-- спросилъ я автора этого мудраго изреченія, предварительно, конечно, познакомившись и поговоривъ о разныхъ разностяхъ.

Объ этихъ разговорахъ и о томъ, какъ произошло знакомство, разговаривать не буду. Скажу только, что авторъ этотъ былъ сѣдой, какъ лунь, но крѣпкій, коренастый и румяный старикъ. При крѣпостномъ правѣ онъ былъ бурмистромъ у одного богатаго сосѣдняго помѣщика, теперь раззорившагося. Теперь онъ живетъ на крестьянскомъ положеніи и, повидимому, принадлежитъ въ числу зажиточныхъ.

-- Какъ нѣту?-- переспросилъ онъ.-- Да такъ и нѣтъ!

-- Какъ не бываетъ-то?-- въ свою очередь прибавилъ аракчеевецъ, чему-то радуясь.-- Коли нѣтъ, такъ гдѣ-жь ты возьмешь? Очень просто!

-- То-то и есть, -- многозначительно проговорилъ бывшій бурмистръ, -- что нѣту, и взять негдѣ.

-- Да помилуйте!-- воскликнулъ я, -- что вы говорите? Какого вамъ еще нужно начальства?... Десятскіе и сотскіе есть?

-- Какъ не быть! Есть и старосты, и старшины, -- таинственно улыбнувшись, сказалъ бурмистръ.

-- Этого-то добра сколь хошь, -- дополнилъ аракчеевецъ, -- этого-то довольно... Десятскіе, сотскіе, старосты, старшины...

-- Писаря, урядники, члены, предсѣдатели, -- продолжалъ бурмистръ.

-- Управы, -- братецъ ты мой, -- присутствія, правленія, слѣдователи...-- торопливо исчислялъ аракчеевецъ; но бурмистръ перебилъ его:

-- Это есть. Этого есть много, всего, -- ну, а начальства, опять же я скажу, нѣту!

-- Да что же это такое?-- въ изумленіи спросилъ я. -- Эти-то люди -- что-жь они такое? Зачѣмъ?

-- А Господь ихъ вѣдаетъ... А зачѣмъ -- это намъ не извѣстно.

-- Но вѣдь они начальники, -- убѣждалъ я, -- дѣйствительно начальники? Вѣдь они сѣкутъ, сажаютъ въ темную, штрафуютъ, взыскиваютъ?... А вы говорите, "некому взыскать".

-- И есть некому!-- рѣшительно сказалъ бурмистръ. Аракчеевецъ только подмигнулъ въ подтвержденіе словъ бурмистра, а я замолчалъ и, ничего не понимая, ожидалъ, что будетъ дальше.

-- Этого-то народу, другъ ты мой любезный, -- началъ бурмистръ, -- сколь угодно. Вотъ мы считали ихъ, а все еще далеко до конца недосчитались... Это, братецъ ты мой, не наше дѣло: что, какъ, зачѣмъ... А мы говоримъ по нашему, крестьянскому, мнѣнію... вотъ какъ!... По нашему-то, по крестьянскому-то, мнѣнію намъ и оказываетъ, что нѣту начальства и нигдѣ мы его не видимъ.

-- То-то и есть, -- присовокупилъ аракчеевецъ, -- что не видать его по нонѣшнимъ временамъ нигдѣ...

-- Нешто можно назвать начальниками хотя бы -- будемъ говорить примѣромъ -- старосту или старшину теперешняго? Положимъ, что дѣйствительно цѣпь ему дана, или медаль какая, -- ну, и дѣйствительно что, -- правильно это вы сказывали, -- что, напримѣръ, онъ и наказываетъ, и сѣчетъ, и все прочее. Можно бы по всему признать начальникомъ... Ну, а коль скоро мы ежели коснемся до корня, то и оказывается -- онъ не начальникъ, а живорѣзъ, больше ничего!...

-- Вотъ это самое и есть!-- подтвердилъ аракчеевецъ.

-- Что ему требуется, нонѣшнему начальнику-то, живорѣзу-то?... Сидитъ онъ въ своей цѣпи, дѣлаетъ народу пріемъ. Я говорю къ примѣру. Вотъ пришелъ къ нему мужикъ, вывалилъ на столъ деньги: "получай, молъ, Петръ Семенычъ, подать". Петръ Семенычъ сосчиталъ: "вѣрно!" -- росписку далъ, а деньги въ сундукъ заперъ. "Ступай куда хошь! На всѣ четыре стороны... Молодецъ, -- скажетъ, -- спасибо!... Такъ, молъ, вы, ребята, и всѣ бы поступали: отдалъ деньги -- и ступай!"... А другой, тоже примѣромъ будемъ говорить, пришелъ тоже въ волость, а денегъ-то не принесъ.

-- "Ты что же не принесъ денегъ?" -- "Нѣту!" А иной съ грубостью скажетъ: -- "Откуда, молъ, я тебѣ возьму денегъ-то?" А за грубость-то его, да за неплатежъ -- сѣчь, въ темную и прочее подобное... Это не есть начальство, а одно разбойство!...

-- Помилуйте, -- сказалъ я, -- человѣкъ принесъ деньги, поступилъ исправно, сдѣлалъ что ему нужно, старшина его похвалилъ, -- что-жь онъ еще долженъ дѣлать?

-- Разбойство это, а не начальство!-- настойчивѣе прежняго продолжалъ бурмистръ.-- Ты вотъ выпоролъ неплательщика-то: положимъ, что за неисправность слѣдуетъ попарить человѣка, это ужь... безъ этого нельзя, -- только я спрошу нонѣшняго-то начальника: а не самъ ли ты, негодный, виноватъ, что у него денегъ-то нѣтъ? Вѣдь вотъ пришелъ къ тебѣ мужикъ, отдалъ деньги, -- ты и пустилъ его на всѣ четыре стороны, да еще похвалилъ; а спросилъ ли ты его, откуда онъ деньги-то взялъ?

-- Во-отъ это са-амое!-- многозначительно шепнулъ аракчеевецъ.

-- Да, спросилъ ли ты его? Знаешь ли ты, начальникъ, откуда эти деньги взялись?... Вотъ теперича, по веснѣ, раздавали управскій овесъ на посѣвъ. Опять же, говоримъ примѣрно, овесъ давали по шести съ полтиной куль, съ процентомъ, до осени. Слѣдовательно, осенью его отдать требуется? Такъ или нѣтъ?

-- Такъ.

-- Ну, хорошо. Взялъ я этотъ самый овесъ и сбухалъ его по четыре цѣлковыхъ, -- деньги нужны и подати требуютъ. Сбухалъ я его по четыре цѣлковыхъ, деньги старшинѣ принесъ, старшина меня похвалилъ, деньги заперъ, росписку далъ, -- ступай, куда хочешь. Все честно, благородно, -- на все есть росписка и похвала: "Берите, ребята, примѣръ!" Такъ ли я говорю?... Пришла осень -- опять подати, да и овесъ изволь отдать съ процентомъ. А овесъ-то я продалъ еще весною и похвалу за это самое получилъ: "Берите, ребята примѣръ!" Да старшина-то тоже изъ города получилъ похвалу, -- листы имъ за это даютъ, дипломы разиные, какъ иной разъ вотъ у скотины хорошей бываютъ аттестаты... Все исправно. Пришла осень.-- "Ты что же подати не отдаешь?" -- "Да нѣту у меня!" -- "Какъ нѣту?" -- "Да такъ, какъ не бываетъ-то".-- "Ты что же грубишь-то?"... А какъ я не согрублю, когда я послѣднимъ дуракомъ сталъ? Беретъ меня зло, что я безъ всего остался, или нѣтъ? Вотъ я и сталъ ему грубить, а онъ меня драть... Ну, не живорѣзы ли они послѣ этихъ моихъ словъ?... Спрошу я васъ, господинъ, достойно ли этакой народъ назвать, чтобы какъ вполнѣ того достоинъ начальникъ?

-- Разбойникомъ, пожалуй-что, а не иначе какъ, -- пробормоталъ аракчеевецъ.

-- А какъ же быть-то?-- спросилъ я.

-- Какъ быть?-- А вотъ какъ. Я буду говорить про себя, хоть я и не начальникъ, и цѣпи на мнѣ нѣту... Пускай и такъ обойдется. Коли по мнѣ, такъ я бы тоже бы дралъ, -- это вѣрно, -- только дралъ бы я его не въ то время, какъ онъ раззорился, а въ то время, какъ онъ овесъ-то продавалъ... Вотъ тутъ-то бы я его не похва-ли-лъ, нѣтъ! Тутъ бы я ужь не сказалъ: "берите, ребята, примѣръ", я бы тутъ похвальный дипломъ не далъ, а растянулъ бы за это за самое, да всыпалъ бы горячихъ безъ экономіи, да и того бы подлеца, который овесъ-то купилъ, и того бы отстегалъ, да овесъ-то бы отобралъ, да заставилъ бы его посѣять, анафему, а послѣ посѣва опять бы его поддымилъ вѣничкомъ, -- вотъ онъ у меня бы и съ хлѣбомъ былъ, и земству бы овесъ-то отдалъ, и подати бы отдалъ... Вотъ что есть начальство!... А они что?... Ему бы только деньги взять, въ сундукъ положить, а тамъ хоть околѣй съ голоду!... Иные начальники-то сами, безсовѣстные, овесъ-то этотъ купятъ, а потомъ дерутъ... Нѣтъ, самого бы его надобно растянуть да поддымить!... Ежели онъ начальникъ, онъ должонъ смотрѣть, чтобъ у мужика было съ чего взять... Что же, я васъ спрошу, ежели у мужика не будетъ хозяйства, то что изъ этого выйдетъ? Что вы съ него возьмете? Теперь вонъ на моихъ глазахъ мужики сѣно продаютъ, а съ чѣмъ они останутся осенью, чѣмъ будутъ кормить скотину, съ чего я буду взыскивать?... Драть?-- А они меня жечь начнутъ -- вотъ тебѣ и вся недолга!... Я должонъ не допустить этого, а который не слушается, то и наказать. А нонѣшніе-то и десятскіе, и сотскіе, и старосты, и старшины, и весь легіонъ, прости Господи, имъ это все одно -- наплевать!... Вотъ мужикъ сѣно продаетъ, всю зиму скотину кормить нечѣмъ, а онъ идетъ мимо, -- ему и горя мало.... Я-бъ его тутъ же на мѣстѣ запоролъ за эту продажу, а онъ, дуракъ, безсовѣстный, только и думаетъ, что "вотъ молъ съ мужика можно рублишко въ подати ухватить", -- а о томъ не думаетъ, что мужикъ на его глазахъ раззоряется... Анафемы этакіе!... Нѣтъ, сударь мой, не начальники это... Нѣтъ у насъ начальства!

-- О-охъ, нѣту его!-- вздохнувъ, прошепталъ аракчеевецъ. Бурмистръ вынулъ тавлинку съ табакомъ, понюхалъ и сказалъ:

-- И мы, братецъ мой, бивали народъ, и оченно даже жестоко его колачивали... Я вотъ пришелъ теперь угоднику помолиться. Думаешь, не вздохну я?-- Вздохну-у, милый мой, со слезами вздохну въ своей винѣ!... Били, тиранили, но только-что мы били умѣючи: били мы, напримѣръ, человѣка за то, чтобъ себя не раззорялъ, -- вотъ за что мы били, -- потому что мы понимали: ежели онъ себя раззоряетъ, то и намъ ничего не будетъ... Вотъ какой былъ прежній смыслъ... А нонѣче? Скажи пожалуйста!... Иду я недавно съ нашимъ старостой (вѣдь тоже начальникъ, анафема, считается), глядимъ -- на болотѣ мужикъ коситъ траву, а сапоги на немъ новые. Я и говорю этому начальнику: "Видишь, говорю, или нѣтъ?" -- "Что такое?" -- "Посмотри, молъ". Глядѣлъ-глядѣлъ, хлопалъ-хлопалъ бурколами-то, -- ничего, молъ, не вижу...-- "Да дуракъ ты , этакой, говорю, вѣдь твой мужикъ-то коситъ въ хорошихъ сапогахъ!... Вѣдь, говорю, онъ не милліонщикъ. Вѣдь онъ, говорю, ихъ въ одинъ мѣсяцъ етакъ-то издеретъ, а потомъ придетъ зима, -- въ чемъ онъ будетъ ходить? Ты же, говорю, съ него подати начнешь драть, а онъ будетъ дома сидѣть, -- выйдти не въ чемъ. Вѣдь онъ же, говорю, должонъ будетъ въ долгъ сапоги-то въ три-дорога взять. Вѣдь зимой-то и дрова возить нанимаютъ, и сѣно возить, -- мало ли на зиму народу требуется, -- а онъ у тебя безъ сапогъ будетъ дома сидѣть, а ты его за это драть будешь, безбожная душа!... А не то такъ за эти сапоги-то какой-нибудь, у котораго совѣсти нѣту, заставитъ его лѣтомъ проработать мѣсяца два, отъ хозяйства оторветъ, а отъ хозяйства человѣкъ оторвется -- пойдетъ слабѣть, пьянствовать... А пойдетъ пьянствовать -- подати перестанетъ платить, за это ты его будешь драть, а за дранье онъ тебѣ будетъ гадить... Чего-жь ты смотришь, говорю? Какъ же ты не внушишь?" -- "Какъ же, -- говоритъ, -- послушаютъ они тебя... Нонѣ, братецъ мой, говоритъ, поди-ка, босикомъ-то всякій стыдится ходить. Изъ послѣдняго вытянется, а ужь насчетъ одёжи постарается... Коего, говоритъ, рожна я ему внушу?" -- "Коего рожна?... Нѣтъ, по-нашему не такъ. По-нашему, по-старинному, ежели такое безобразіе увидалъ я, начальникъ, я-бъ такъ не оставилъ, -- я бы первымъ долгомъ подошелъ, да спросилъ: Это ты такой?-- "Иванъ Ивановъ", примѣрно говоритъ.-- Чей?-- "Такихъ-то!" -- Велика ли семья-то у васъ? -- "Да вотъ пятеро, молъ, всѣхъ-то".-- А работниковъ?-- "Да я молъ!" -- Одинъ?-- "Одинъ!" -- Тамъ какъ же ты, безумецъ, въ сапогахъ-то по мокротѣ осмѣлился ходить? Вѣдь сапоги-то, необузданный ты человѣкъ, девять съ полтиной, анафема ты этакая, а ты ихъ таскаешь зря! А зимой я тебя пошлю въ лѣсъ за дровами, въ онучахъ поѣдешь? Ноги отморозишь, проваляешься безъ ногъ всю зиму, всю семью оголодишь, охолодишь... Н-ну-ка, поди-ка я тебя переобую... ("Переобулъ изъ сапогъ въ лапти", припомнилась мнѣ поговорка народная...) Такъ онъ и будетъ у меня знать, когда ему въ сапогахъ щеголять, а когда въ лапоточкахъ... Небось, не трону, кто не заслуживаетъ этого... Иной хоть въ бархатныхъ штанахъ въ воду влѣзь, и то мнѣ наплевать... Спрошу только: чей?-- "Такихъ-то!" Вижу, ежели люди въ силахъ, въ достаткѣ, что человѣку это не въ раззореніе, такъ сдѣлай милость: хоть, говорю, въ золотой кафтанъ облачись, да на навозъ ложись, тамъ шутъ тебя и возьми, -- все мнѣ равно!... А нонѣ вѣдь какъ? Недавнись поѣхалъ я такъ-то на пароходѣ по своимъ дѣламъ въ городъ; гляжу -- на палубѣ сидитъ дѣвочка одна, хорошая, работящая дѣвчонка, ужь невѣста, изъ нашей деревни, я ее-то я знаю, и мать-то ейную знаю... Ихъ только двѣ и есть съ матерью.

-- Куда, молъ?-- "У городъ".-- Зачѣмъ?-- "Покупать".-- Ну, говорю, слава Богу, что на покупку деньги есть... Свои ли?-- "Вѣстимо, не чужія..." -- Какія такія?-- "Такія вотъ"... Цѣлую, вишь, весну кору ивовую драла (вѣдь, зубами ее драть-то надо!), грибы собирала, стирала у попа, гряды копала, -- одно слово, билась, истинно, что, какъ говорится, до кроваваго пота... Ну, похвалилъ: "умница, молъ"... Славная дѣвчонка, одно слово! Ну, пріѣхали.-- Знаешь ли, молъ, гдѣ лавки-то?-- "Не знаю, дяденька".-- Ну, молъ, пойдемъ, покажу. Покуповала ли когда что въ городѣ-то?-- "Нѣтъ, -- говоритъ, -- и въ городѣ-то не бывала"... Вижу, надо дѣвчонку проводить, нельзя такъ бросить, -- оберутъ, ограбятъ... Да и самому кстати въ лавки-то требуется...-- Ну, пойдемъ, говорю, востроглазая, поведу я тебя" покажу... Какихъ, молъ, тебѣ лавокъ надо, съ какимъ товаромъ?-- "А мнѣ, говоритъ, дяденька, модныхъ лавокъ, съ моднымъ товаромъ".

-- Ишь, вѣдь, что, скажи пожалуйста!-- воскликнулъ аракчеевецъ. Но бурмистръ не слушалъ его и продолжалъ:

-- Ахъ ты, говорю, пострѣленокъ этакой! Какихъ такихъ модныхъ лавокъ тебѣ? Я вотъ до сѣдыхъ волосъ дожилъ и то не знаю, какой такой модный товаръ есть!.. Ну, однако-жь, дѣлать нечего, сталъ искать. Тамъ спросимъ, туда заглянемъ, видимъ, наконецъ, того, лавку -- чепцы, да эти самыя перья всякія, чулки и все такое... Увидала, такъ туда и воткнулась... Я стою въ дверяхъ, гляжу... Вижу, шеборшитъ моя землячка разными товарами, -- и красные, и зеленые всякіе, -- и порядочно-таки она промаяла меня, -- разгорѣлись глаза-то... Выскочила, какъ земляника красная.-- "Теперь, говоритъ, въ башмачную лавку!"-- Ну, молъ, шутъ съ тобой, пойдемъ въ башмачную ужь заодно... Пошли. Покупаемъ сапожки на коблучкахъ, на подковкахъ... Пригнала одни такіе-то по ногѣ, любуется, -- хвать, а по деньгамъ-то не хватаетъ цѣлаго полтинника... Плачется, убивается, -- молитъ-проситъ: "Я тебѣ, дяденька, и яичекъ, и того, и другаго"...-- Ну, молъ, ладно, -- и далъ. Рада-радехонька, а осталась сама безъ копѣйки.-- Чай, спрашиваю, ѣсть хочешь? Взяла ли что съ собой?-- "Ничего нѣтъ!" -- ахъ ты, думаю, все на наряды!... Далъ ей двугривенный на ѣду, да за билетъ заплатилъ. Задолжала она мнѣ больше рубля... Ну, Богъ съ ней, думаю, да и не дать нельзя, -- аккуратная дѣвчонка. Н-ну, хорошо... Проходитъ время. Недѣля, двѣ ли, или тамъ мѣсяцъ, -- встрѣтилъ ее разъ, гуляетъ, одѣлась ничего, опрятно. И платьице новенькое, и ботинки съ коблучками... Не хуже другихъ, честно, благородно. Только не помню, въ какой-то праздникъ пріѣхали барки сѣно грузить, кликнули лоцмана дѣвокъ, -- всѣ наши франтихи и повалили въ своихъ нарядахъ... Гляжу, и наша красавица: сапожки съ коблучками, платье съ бантами, а черезъ лобъ веревку перегнула, сѣно тащить, -- тридцать, вишь копѣекъ!... А изорветъ-то сколько? Вѣдь труда-то, горькая, сколько она приняла, -- вѣдь это только подумать надобно!... Погляди у ней, у сироты, въ домѣ -- ни пить, ни ѣсть нечего, все, что горемычная выработала тяжкими своими трудами, -- все на наряды, потому ей хуже другихъ нельзя быть, обидно, -- это кого хошь возьми... Все на нарядъ убила, не допивала, не доѣдала, да и издеретъ этотъ самый нарядъ, потому перемѣниться нечѣмъ, -- за тридцать копѣекъ издеретъ на тридцать рублей. Вотъ какія горемычныя!... Вѣдь вотъ нонѣ какіе стали порядки-то, а вникнуть некому...

-- Досмотрѣть-то, главная причина, некому!-- пояснилъ аракчеевецъ.

-- Да какъ же и что тутъ можно досмотрѣть?-- спросилъ я.

-- Не знаю, нонѣшнихъ порядковъ судить не могу, а что въ наше время -- досматривали... Умѣли, знали. Конечно, наше время было крѣпостное, -- не дай Богъ и вспомнить-то иной разъ, -- а что мы понимали правду хозяйственную... Я про себя скажу: я двадцать лѣтъ вызудилъ у помѣщика, у барина, въ бурмистрахъ, много грѣха на душу принялъ, -- а что, по совѣсти скажу, помнилъ Бога, наблюдалъ правду и ужь у меня, въ моемъ хозяйствѣ, такихъ дѣловъ не бывало... Возьми ты вотъ хоть бы эту горемычную дѣвчонку. Изъ-за чего она, бѣдняга, убивается? Хочется ей, чтобы противъ людей не быть хуже. Вотъ она изъ всѣхъ силъ и бьется, чтобы нарядиться... Да не одна она, а много ихъ, горемыкъ, рвутся по нарядамъ другъ съ дружкой поровняться, потому что же онѣ, въ самомъ дѣлѣ, за горькія такія уродились, что имъ надо быть хуже всѣхъ? Вотъ онѣ и наровятъ съ прочими франтихами поровняться, не ѣдятъ, не пьютъ, не спятъ ночей, бьются. А позвольте спросить, какія такія эти прочія? Кто такія эти моднихи? Говорятъ: вотъ такого-то крестьянина, вотъ такого-то...-- "Ихнія, молъ, дѣвки нарядились, а намъ что-жь въ грязи ходить?" Хорошо. Поглядимъ, какіе-такіе это крестьяне, откуда у нихъ берутся деньги дочерей наряжать. Пошли, поспрошали. Точно, крестьянинъ считается, за двѣ души платитъ, точно такъ же, какъ вотъ и этотъ двудушный, тѣ же самые двадцать два рубля серебромъ, только у него окромя надѣлу, Господи благослови, покосъ лудиковъ тысячи на три, да овса у мужиковъ онъ управскаго накупилъ по дешевымъ цѣнамъ, да перепродалъ по дорогимъ, да съ бариномъ ѣздилъ зиму и поболѣ сотни въ карманъ положилъ, да то, да другое... Глядь, анъ и есть изъ чего франтовство-то заводить, вотъ онъ и нарядилъ свою дочь, какъ королевну. А другой-то мужинъ, тоже двудушный, тоже двадцать два рубля платитъ, тотъ-то ужь и бьется, тотъ-то ужь и телушку продалъ за полцѣны, тотъ-то и сѣно прежде времени сбылъ, тянется за богатѣемъ всячески, изъ всѣхъ жилъ вылѣзаетъ, -- глядь, платье-то дочери сшилъ, а ѣсть-то ни ему, ни дочери, ни дѣтмъ, ни скотинѣ нечего... А не доплатилъ подати, его драть! Вотъ и пошелъ человѣкъ со зломъ въ сердцѣ... А кабы по-нашему-то, такъ не такъ бы вышло. По-нашему-то пошелъ бы я къ богатѣю-то этому, -- ежели-бъ то-есть я былъ, примѣромъ сказать, начальникъ, -- пошелъ бы къ нему, да честь-честью поклонившись, Богу помолившись -- и сталъ бы его успрашивать:-- Ты откуда, молъ, разжился?-- "Такъ, молъ, и такъ: овесъ покупалъ".-- Какой овесъ?-- "Управскій".-- Помного-ль платилъ? --"По четыре серебра".-- А помногу-ль продавалъ?-- "По восьми".-- Хорошо ты, другъ мой, дѣлалъ... А между прочимъ пойдемъ-ка мы съ тобой въ волость, да сниму я съ тебя бархатные твои панталоны, да внушу тебѣ почитаніе закону... Ложись, анафема-проклятъ! Ты какъ смѣлъ управскій овесъ покупать, коль скоро онъ данъ на посѣвъ? Ты какъ же смѣлъ изъ нужды человѣку четыре цѣлковыхъ вмѣсто восьми давать? Такъ-то, братецъ мой, и волкъ богатѣетъ, чужое тащитъ... Не богатѣй ты, а разбойникъ, въ мутной водѣ рыбу ловишь... Да и прописалъ бы ему дипломъ, -- вѣкъ бы не забылъ! Вотъ онъ бы у меня и не наряжалъ дочь-то королевной, не вводилъ бы въ грѣхъ другихъ, не стыдилъ бы нарядами-то бѣдноту, а бѣднота-то не лѣзла бы изъ всѣхъ силъ и жилъ, чтобы поровняться... Вотъ что есть начальникъ! А нонѣшніе?-- Да для нонѣшнихъ этакой-то живорѣзъ -- первый другъ и сватъ... Онъ грабитъ, а они дерутъ ограбленныхъ. Онъ грабитъ, а они на награбленное чаи распиваютъ, кофеи, все такое... Вотъ кого надо растянуть да поддымить березовымъ составомъ!

-- Во-отъ!-- прибавилъ аракчеевецъ. Бурмистръ нюхалъ табакъ, волнуясь и торопясь.

Въ это время изъ-за верхушекъ лѣса, давно уже освѣщенныхъ румяною зарей, показался яркій золотой край солнца и надъ лѣсомъ вспыхнуло "жаркое полымя" свѣта. Стало теплѣть. Народъ сталъ подниматься, но монастырскія вороты были еще заперты и только сквозь маленькую калитку по временамъ выбѣгали послушники, направляясь то въ гостиницу, то въ трактиръ. Трактирщикъ затопилъ "кубъ" для кипятку. Торговцы орѣхами и пряниками стали разбирать свои товары.

Спрятавъ въ карманъ табакерку и перекрестившись на солнце, бурмистръ продолжалъ:

-- Мы, конечно, люди стараго закону, -- въ новыхъ порядкахъ мы не указчики, -- а ежели глядѣть по-нашему, такъ большая идетъ неправда. По-нашему, -- я прямо скажу, -- мы глядѣли на народъ хозяйственнѣе... Конечно, что мы хотѣли отъ народа -- больше ничего, что пользы для себя, но только мы понимали, что ежели мы раззоримъ, разстроимъ человѣка, такъ и пользы намъ не будетъ... Скажу про себя: были мы крѣпостные. Ужь, должно-быть что такъ Богу было угодно, чтобы быть намъ въ рабствѣ, -- объ этомъ дѣло не наше разговаривать, -- стало-быть ужь такое было повелѣніе Божее, чтобъ одинъ былъ баринъ, а другой былъ бы мужикъ, -- одинъ бы не работалъ, а другой бы работалъ на него. Вотъ поставляетъ, предположимъ, Господь надъ нами барина, а баринъ и говоритъ: "Вы, говоритъ, мои подданные, обязаны мнѣ вотъ то-то и то-то предоставить: денегъ мнѣ требуется столько, а провизіи столько, а всего прочаго едакое-то вотъ число". Хорошо. Призываетъ онъ, баринъ, положимъ хоть меня, раба своего, и говоритъ: "Миронъ! препоручаю тебѣ все сіе къ исполненію. Буде исполнишь, похвалю, а буде не исполнишь, то ожесточусь и всѣхъ васъ до единаго раззорю и расточу. Помни и поступай!" Вотъ Миронъ и думаетъ: "Баринъ, дѣйствительно, всѣхъ насъ можетъ раззорить и истязать, потому у него сила и все. Такъ ужь лучше же я какъ-нибудь по-божески". Вотъ я и гляжу на народъ, -- народу столько-то, рукъ столько-то, господской работы столько-то, -- гляжу и распредѣляю. Вижу я -- одинъ силенъ, а другой слабъ, вижу -- одинъ работящъ, другой лѣнивъ, а третій совсѣмъ ослабъ... Вижу я и думою: "Ежели я ихъ такъ оставлю, да буду только съ нихъ взыскивать, да пороть ихъ на конюшнѣ, такъ они не только-что господскаго не отработаютъ, а и сами въ конецъ изведутся. Вотъ я и начинаю хозяйствовать: "Ты почему ослабъ?" -- "Да вотъ, батюшка, жена померла, двое малыхъ рабятъ на рукахъ, самъ и хлѣбъ мѣшу, и квашню ставлю, и за скотиной, -- нѣтъ моихъ силовъ"... А черезъ два двора вдова-солдатка бьется тоже этакимъ манеромъ, а у солдатки сынъ подростаетъ, -- вотъ я ихъ двоихъ и присоединю другъ къ дружкѣ -- міромъ у меня имъ избу поставятъ, а скотину я самъ имъ должонъ дать, -- вотъ у меня и тягло. Повѣнчать я ихъ повѣнчаю, а тамъ твоя воля: хочешь роди, хочешь нѣтъ, -- мнѣ все одно, я ужь въ эти дѣла не суюсь... Вышло у меня тягло, я и смотрю: народу ихъ стало столько-тo, проѣсть имъ столько-то надо и столько-то одежи, я имъ и даю на это средствіе, а что лишнее остается, то барину. Но ужь ежели у тебя сапоги проявились, такъ ужь я успрошу, откуда, потому мнѣ до корня извѣстно, сколько у него есть... Или такой примѣръ. Отъ первой жены остался у человѣка сынъ, а отъ мачихи пятеро ребятъ выросло. Мачиха, конечно, -- ужь мать, одно слово, -- своихъ дѣтей любитъ, а чужихъ ѣстъ: то не такъ, другое не эдакъ, -- а малый скучаетъ, гадитъ ей, тоскуетъ, ни къ работѣ, ни къ чему душа у него не лежитъ... Гляжу я на него и вижу, что у меня въ этомъ маломъ барская польза пропадаетъ. Пошелъ, выбралъ ему невѣсту подъ пару, отдѣлилъ изъ отцовскаго добра, что ему слѣдуетъ, подмогъ обстроиться и наложилъ на него, что слѣдуетъ по препорціи... Такъ и смотришь по человѣку: "Ты, молъ, что болтаешься?" -- "Такъ и такъ, не хозяйственный я человѣкъ. Нѣтъ у меня на это таланту... А жениться я ни во вѣкъ не соглашусь, лучше, молъ, я зарѣжусь, чѣмъ съ бабой связаться". Что сдѣлаешь съ такимъ человѣкомъ?... А бываетъ. Вотъ и надобно ему отыскать работу, а то такъ-то онъ изболтается, пожалуй, воровать начнетъ, такъ лучше же я его прилажу къ пользѣ. Обдумаешь и помѣстишь либо къ скотинѣ, либо къ птицѣ, либо по мастерству... Надо человѣка узнать, что онъ можетъ, да за томъ ужь и взыскивать. А то эка выдумали -- драть! Думаютъ, палкой-то изъ него и невѣдомо что выбьешь. Я однова какъ бился съ однимъ мальчишкой, -- годовъ пять мучился, а нѣтъ никакихъ способовъ. Я его къ овцамъ -- плачетъ, бѣжитъ; накажу -- рыдаетъ... Я его къ гусямъ -- распуститъ, спрячется, испугается. Я его на кузню -- слабъ, силовъ нѣтъ. Я его попу въ пѣвчіе -- не можетъ. Туда-сюда, вбивалъ, вбивалъ его въ мѣсто-то, -- выпираетъ его оттадова сила нечистая, хоть брось. Думали было продать въ казачки, да случилось мнѣ какъ-то въ людскую зайти, а на двери чортъ нарисованъ уголемъ, да такой, что я такъ и отпрянулъ съ испугу, чуть въ погребъ не провалился... "Кто, молъ, такую образину намалевалъ?" Дознался, -- Ѳедоръ, этотъ самый безталанный. "А, думаю, вотъ гдѣ твоя часть-то!" Запрягъ лошадь и отвезъ его въ городъ къ живописцу. Въ два мѣсяца такой вышелъ молодецъ -- и вывѣски, и патреты, и, наконецъ того, образа почалъ рисовать. Привезъ мнѣ Мирона Мученика, моего ангела.-- "Отпустите въ Петербургъ, а то я задавлюсь, ежели не отпустите!" Что тутъ дѣлать? Отписалъ барину. Баринъ разрѣшилъ. Отправили... А года черезъ два слышу, послышу, за четыре, милый другъ, тысячи его какая-то графиня выкупила, да за границу, да такимъ братъ сталъ бариномъ, -- самъ нашъ баринъ сказывалъ, -- рукой не достанешь. Такъ вотъ какъ! А что бы, ежели бы безъ вниманія-то его оставить? Ежели бы я его дралъ, такъ, пожалуй, со страху онъ бы и сталъ бы мнѣ овецъ-то пасти, а настоящій-то доходъ пропалъ отъ него. Драть-то я его хоша и дралъ, а вникать тоже вникалъ, вотъ и нашелъ, въ чемъ его часть состоитъ. Такъ-то, другъ милый, и во всемъ надо! Вижу я, началъ у меня мужикъ толстѣть да богатѣть, такъ я и порцію съ него возьму сообразную... Сталъ онъ медомъ разживаться, -- я у него меду отломлю по размѣру. Сталъ онъ луга снимать, -- опять же отдай по сообразности. Сталъ онъ у меня въ двѣсти разъ богаче, -- я съ него въ двѣсти разъ больше и взыщу. Вотъ онъ у меня и растетъ ровненько противъ прочихъ. Онъ у меня вверхъ, а я ему макушку-то прочь! Вотъ и другимъ-то противъ его толстоты ни обидно. Ужь у меня бы не было этакой, примѣромъ, несчастной дѣвчонки, какъ я сказывалъ: бьется, рвется, а ѣсть нечего. Я бы первымъ долгомъ приладилъ бы ее къ мужику, да посадилъ бы на землю, да далъ бы скотину, -- вотъ они бы и стали у меня по-человѣчьи жить. Конечно, бываетъ, что въ мужья-то злодѣй какой попадется, да вѣдь какъ это узнаешь? Это ужь дѣло Божье, какъ Господь указалъ кому какое счастье... А что наша хозяйская часть, -- вѣрно говорю, -- была правильная. Взыскивали, когда было съ чего. Ѣздили, да и скотину кормили, -- смотрѣли, чтобъ не напоролась на колъ, не влѣзла въ оврагъ, ноги не сломала, потому она денегъ стоитъ. А нынѣче вотъ и нѣтъ хозяйскаго-то глазу. Хоть умри, только подати отдай, -- а отдалъ подати, хоть опейся. Это, другъ любезный, не хозяйство, а разбойство! А что ихъ тамъ тьмы темъ начальниковъ, такъ это мы даже и понимать не можемъ. Для нашего крестьянскаго житія кто не хозяинъ, тотъ и не начальникъ...

IV.

Въ монастырѣ стали звонить. Ворота монастырскіе отворились. Народъ поднялся и направился въ церковь.

Отряхая съ одежды разный приставшій къ ней соръ, направились къ церкви и аракчеевецъ съ бурмистромъ.

-- Пойдемъ-ка, -- сказалъ мнѣ послѣдній мимоходомъ, -- пойдемъ-ка, я покажу тебѣ нашу Царицу Небесную... кресть-ян-скую!-- прибавилъ онъ какъ-то особенно выразительно.-- Какъ было у насъ житье крестьянское, на крестьянскомъ положеніи, то и горести у насъ были свои, крестьянскія, и съ горестями съ этими мы къ Заступницѣ шли... И она, матушка, тоже была наша.... крестьянская... Да и посейчасъ есть... Вотъ погляди.

Протискиваясь сквозь толпу народа, мы вошли въ какую-то старинную маленькую церковку, гдѣ бурмистръ указалъ мнѣ на крестьянскую Божію Матерь. И точно, никогда не видалъ я такого изображенія: Божія Матерь была изображена съ веретеномъ! Дѣйствительно, изображеніе какъ нельзя лучше подходило къ общему тону крестьянства, т. е. крестьянскаго хозяйства, которымъ исключительно жили народныя массы.

-- А теперь, -- сказалъ бурмистръ, помолившись предъ иконою Божіей Матери, -- пойдемъ и къ угоднику нашему, -- тоже крестьянскій заступникъ... Изъ древнѣйшихъ временъ считаемъ мы его своимъ покровителемъ. Книжка тутъ про его житіе продается, такъ тамъ сказано, что всѣ мы здѣшніе окрестные крестьяне къ монастырю этому были приписаны. Лѣтъ поди четыреста назадъ ужь мы были подъ монастыремъ, когда еще Новгородъ великимъ прозывался. Въ книжкѣ-то сказано, какъ угодникъ къ царю въ Москву ѣздилъ все хлопотать, чтобъ насъ-то царь не отбиралъ отъ обители. А царь-то въ ту пору собирался Новъ-то-городъ раззорять. Ну, царь его и уважилъ. Вотъ, другъ мой любезный, мы и молимся угоднику-то нашему, крестьянскому, когда ежели постигнетъ насъ какая крестьянская бѣда.... Видишь, вотъ что тутъ нарисовано... Погляди-на!

Мы остановились подъ монастырскими воротами, гдѣ былъ изображенъ крестьянинъ, съ цѣпями на рукахъ и на ногахъ, выводимый угодникомъ изъ темницы; вверху было написано: "Святитель освобождаетъ земледѣльца".

Эту подпись я прочиталъ вслухъ.

-- Ну, вонъ, видишь! Это вонъ помѣщикъ какой-то заперъ земледѣльца, стало-быть, мужика, въ темную... И заперъ-то его занапрасно.... Ну, вотъ нашъ-то святитель и вывелъ его тайно въ нощи... А то еще въ житіи пишется, какъ крестьянинъ въ лѣсу заблудился....Пошелъ, вишь, за ягодами, да и не найдетъ дороги-то назадъ... Лѣса-то, братъ ты мой, были въ тѣ поры темные, дремучіе. Вотъ мужикъ-то и взмолился разнымъ угодникамъ, -- сначала одному, потомъ другому, -- все ему не было помощи. А какъ призвалъ, да возопіилъ къ своему-то, къ нашему-то, -- тую-жь минутою онъ его и вывелъ на дорогу... Истинно нашъ крестьянскій заступникъ!

Мы вошли въ церковь; тамъ шла панихида, -- угодникъ лежитъ подъ спудомъ, -- и громкимъ голосомъ читалась написанная въ похвалу угоднику молитва.... Были въ этой молитвѣ такіе стихи:

"О, великій святителю, преблаженни отче нашъ! Обидимымъ вдовамъ скорый въ бѣдахъ заступниче! Сиротамъ напаствуемымъ милостивый въ напастѣхъ защитниче! Заключеннымъ въ темницѣ бѣдствующимъ утѣшительный попечителю! Тающима гладомъ милосердый питателю! Скитающимся убогимъ странникамъ странноіюбивый страннопріимниче! О, заступниче бѣдныхъ дерзновенный!... Услыши и насъ...". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Панихида кончилась. Мы вышли изъ церкви и очутились опять въ толпѣ.

-- А и нонче, чрезъ четыреста лѣтъ, нѣту намъ другаго заступника!-- проговорилъ бурмистръ.

Глѣбъ Успенскій.

"Русская Мысль", No 11, 1881