Успенский Глеб Иванович - Непривычное положение

НЕПРИВЫЧНОЕ ПОЛОЖЕНІЕ.

(Изъ впечатлѣній поѣздки по Дунаю).

Въ былыя времена крѣпостнаго права, когда въ обществѣ чиновниковъ, купцовъ и господъ могли встрѣчаться "вышедшіе въ люди" крѣпостные крестьяне, не рѣдко, при встрѣчѣ другъ съ другомъ незнакомыхъ людей (особливо въ дорогѣ, на постояломъ дворѣ и чаще всего зимой, равнявшей всѣ сословія однообразіемъ дорожнаго костюма), приходилось слышать вопросъ: Вы чьи будете? Отвѣты на этотъ вопросъ бывали разные: одинъ съ гордостью отвѣтитъ: "я -- чиновникъ!" Другой, напротивъ, не безъ нѣкотораго конфуза, скромно скажетъ: "Мы? Мы шереметевскіе-съ!" Третій, вмѣсто того, чтобъ отвѣтить: "Я -- помѣщикъ", только покосится на вопрошателя и скажетъ: "Что-о?" и тѣмъ вполнѣ уяснитъ свое положеніе въ обществѣ. Но тотъ, кто не былъ ни чиновникомъ, ни бариномъ, ни крѣпостнымъ въ старыя крѣпостныя времена, все-таки, и онъ весьма точно могъ характеризовать свое положеніе, и на вопросъ: "Вы чьи?" -- довольно увѣренно отвѣчалъ: "Мы? Мы свои будемъ!"

А вотъ мнѣ, такому россіянину, какъ тотъ, который въ былыя времена увѣренно могъ говорить о себѣ: "я свой",-- спустя десятки лѣтъ послѣ паденія крѣпостнаго права, когда уже и самая тѣнь возможности спросить живаго человѣка: "Вы чей?" -- исчезла безслѣдно,-- мнѣ, помнившему эти минувшія времена только но наслышкѣ, нежданно-негаданно пришлось стать лицомъ къ лицу съ этимъ требованіемъ дать отвѣтъ на вопросъ: "Вы чьи будете?" и испытать удручающую невозможность вымолвить простой и возможный даже встарину отвѣтъ: "Я? Я свой". Приставалъ ко мнѣ нынѣшнимъ лѣтомъ съ этимъ грубымъ вопросомъ "славный тихій Дунай", или, вѣрнѣе, приставали ко мнѣ его берега, каждый, и правый, и лѣвый, задавая мнѣ одинъ и тотъ же вопросъ. Оба они совершеніи другъ на друга не похожи, оба другъ другу враждебны, оба требовали отъ меня сочувствія своимъ цѣлямъ и желаніямъ, и, такимъ образомъ, оба, поставивъ меня въ невозможность даже рта открыть, чтобы сказать: "Я свой!" -- довели до удручающаго горя сознаться въ глубинѣ души, что я -- ничей!

И ужь какое нескладное состояніе духа, скажу я по собственному опыту, у человѣка, который, тщательно провѣривъ требованія праваго и лѣваго береговъ Дуная съ своимъ собственнымъ опытомъ жизни и правомъ имѣть свое сужденіе,-- долженъ волей-неволей, но, тѣмъ не менѣе, совершенно неотразимо убѣдиться въ томъ, что по совѣсти онъ можетъ быть только человѣкомъ совершенно постороннимъ въ этихъ требованіяхъ и запросахъ, которые предъявляетъ ему чужая жизнь, и что онъ подлинно "ничей", не имѣющій въ своей совѣсти даже и капли вѣры въ счастливую возможность мечтать о дерзновеніи сказать про себя и про свои убѣжденія: "Я свой!" -- и идти направо или налѣво...

Такъ вотъ именно такую-то минуту -- многосложнаго вопроса и удручающей невозможности дать на него мало мальски опредѣленный и рѣшительный отвѣтъ -- мнѣ пришлось пережить и, такъ сказать, перетерпѣть на самомъ себѣ во время непродолжительной поѣздки по Дунаю въ весенніе мѣсяцы прошлаго года. И случилось это совершенно неожиданно, внезапно (какъ, вѣроятно, случится когда-нибудь и со всякимъ нынѣ также скучающимъ соотечественникомъ) и было, поэтому, особенно ошеломительно и потрясающе.

Какъ теперь помню тихій, темный, теплый апрѣльскій вечеръ, когда нашъ пароходъ Черноморско-дунайскаго общества (Черноморско-дунавско пароплувно дружество) остановился на ночлегъ у Силистріи... Чай былъ отпитъ, время было позднее и всѣ хотѣли спать, особливо я, человѣкъ, путешествовавшій единственно для отдохновенія. Тихо, свѣтло и спокойно было въ общей каютѣ перваго класса; пассажировъ почти не было, а всякаго рода начальство, которому предстояло вставать чѣмъ-свѣтъ, разбрелось по каютамъ не то спать, не то побалагурить за бутылкой дешеваго и славнаго болгарскаго вина, такъ что за большимъ общимъ столомъ, подъ ярко горѣвшею лампой, позѣвывая и протирая глаза передъ тѣмъ, чтобы крѣпко закрыть ихъ до утра,-- сидѣли только два человѣка: я да купецъ-липованинъ, фигура хотя и желавшая держаться по-европейско-румынски, т.-е. поопрятнѣй и пофрантовитѣй, но, тѣмъ не менѣе, сохранившая въ чертахъ лица и въ манерѣ разговора всѣ чисто-русскія черты и пріемы. Ѣхалъ онъ по Дунаю по коммерческимъ дѣламъ (рыбная часть) и былъ въ своемъ родѣ піонеромъ русскаго дѣла, хотя бы и по рыбной только части. Оба мы, долгое время молча сидѣвшіе на палубѣ и взиравшіе на мрачныя очертанія мрачныхъ силистрійскихъ береговыхъ построекъ, вѣявшихъ еще мрачными временами "туречины", наглядѣвшись на все это, одинаково пришли къ мысли, что хотя темныя времена туречины миновали, но что мечтать о будущемъ этихъ историческихъ мѣстъ не подлежитъ нашему сужденію, постороннихъ россійскихъ людей, и что, вмѣсто этихъ безплодныхъ сужденій, намъ именно лучше всего спуститься въ каюту и лечь спать. Такъ мы и сдѣлали, но, войдя въ каюту, неожиданно увидѣли, что на столѣ валяется нѣсколько нумеровъ разныхъ болгарскихъ и румынскихъ газетъ; румынскія газеты мы уже видали, видали и болгарскія газеты праваго румынскаго берега, но болгарскихъ газетъ съ болгарскаго берега не видали, и это заставило насъ на минуту присѣсть у стола и поразсмотрѣть, что такое въ этихъ газетахъ. Принялись мы разсматривать ихъ,-- какъ я уже сказалъ,-- позѣвывая и протирая слипавшіяся вѣки, но достаточно было нѣсколькихъ минутъ, чтобы понять кое-что изъ напечатаннаго на полупонятномъ намъ языкѣ, чтобы и сонъ, и зѣвоту "какъ рукой" сняло съ насъ. Не знаю, былъ ли и липованинъ потрясенъ теперь такъ же, какъ и я (мнѣ не до того было, чтобы наблюдать за нимъ), но я былъ потрясенъ настоящимъ образомъ... Первая же статейка, напечатанная въ газеткѣ, издающейся на болгарскомъ берегу (излиза дважь въ седмицата. Цѣната му-е единъ брой 20 стотинокъ), невольно остановила мое вниманіе своимъ заглавіемъ: Русскитѣ пароходы по Дунавтъ, съ первой же строчки разогнала мой сонъ и заставила совершенно забыть о покойномъ тюфякѣ каюты, втянувъ меня въ область какихъ-то совершенно для меня непривычныхъ и, главное, жгучихъ интересовъ. Прочитавъ это заглавіе статейки и чувствуя себя только путешественникомъ, приготовляющимся спокойно лечь спать, я было просто поинтересовался ею отъ нечего дѣлать. "А,-- подумалось мнѣ,-- русскитѣ пароходи... Это тѣ самые пароходы, на одномъ изъ которыхъ я сижу... Это любопытно! Что могутъ о нихъ написать?" И съ такими простѣйшими цѣлями и желаніями я, при помощи липованина, приступилъ къ чтенію этой статейки. Понимая ее изъ пятаго въ десятое, мы (и особенно я) съ первой же строки стали ощущать, что и въ томъ, что мы понимаемъ, и еще болѣе въ томъ, чего мы не понимаемъ, но только предугадываемъ, таится что-то въ высшей степени для насъ необычайное, непривычное, а, главное, весьма и весьма неласковое.

По тысячѣ причинъ перевести здѣсь эту, потрясшую насъ съ липованиномъ, статейку нѣтъ никакой возможности, но чтобы читатель могъ самъ на себѣ почувствовать тотъ самый морозъ, который иногда, какъ говорится, подираетъ по кожѣ, я приведу только самыя доступныя переводу строчки этой статейки,-- кстати сказать, переводу, сдѣланному, уже послѣ поѣздки въ Россію, однимъ знающимъ русскій языкъ болгариномъ. Вотъ, примѣрно, въ самыхъ поверхностныхъ чертахъ содержаніе этой ошеломительной статейки:

"...Мы,-- сказано въ самомъ началѣ ея,-- опять возвращаемся къ вопросу объ этихъ пароходахъ и впредь намѣрены дѣлать то же самое. Если есть сію минуту что-либо опасное для мира и спокойствія Болгаріи, то именно эти пароходы... Если какое-нибудь правительство употребляетъ силу для того, чтобы преслѣдовать несчастную лодку съ тремя контрабандистами, перевозящими нѣсколько окъ соли или табаку, то противъ этихъ пароходовъ надобно употреблять строжайшія мѣры... Не соль и не табакъ возятъ они, а участь и существованіе нашей земли!"

"...Въ нынѣшнемъ году пассажирами этихъ пароходовъ суть редакторы газеты (слѣдуетъ названіе болгарской газеты, издававшейся болгарскими эмигрантами на румынскомъ берегу. Излиза дважь седмицата... Редакціята и администраціята на вѣстникъ се намиратъ Bulevardul Cuza...), нѣкто X, Y и Z и прочіе шалопаи, которые стараются намутить въ Дунайскихъ портахъ. Едва ли кто посмѣетъ войти въ эти водяные вертепы"... "5 или 6 апрѣля на одномъ изъ этихъ пароходовъ отправился изъ Рущука извѣстный вагабонтлюкъ (негодяй, должно быть?) N, который заманилъ префекта..." (куда и зачѣмъ, не нахожу удобнымъ передать, но для характеристики г. N,-- характеристики, сдѣланной его противникомъ,-- мнѣ кажется, достаточно и такого слова, какъ заманилъ, чтобы видѣть, каковъ, въ понятіяхъ автора статьи, долженъ быть этой человѣкъ). "Къ удивленію всѣхъ, этотъ вагабонтлюкъ N гулялъ по пристани на глазахъ всѣхъ властей, чѣмъ, конечно, хотѣлъ заявить, что онъ торжествуетъ"... "Агентами этой партіи во всякомъ побережномъ городѣ состоятъ люди, имѣющіе въ виду только погубить свое отечество"... "...Правительство должно взять строжайшія мѣры относительно этой компаніи"... "Будущее Болгаріи не должно обойтись дешево"... "Сколько труда, сколько издержекъ дѣлается только ради ихъ!... "И мы предоставляемъ имъ еще наши пристани!"... "Наши читатели должны избѣгать этихъ пароходовъ, какъ чумной заразы"...

Я привелъ положительно только сотую часть тѣхъ подозрѣній, которыя газета высказывала о пароходахъ Дунайскаго общества, сотую часть о тѣхъ подозрительныхъ людяхъ, которые будто бы только и ѣздятъ на этихъ пароходахъ, и о тѣхъ рѣшительныхъ мѣрахъ, которыя предлагались для обороны какъ отъ самихъ пароходовъ, такъ и отъ всѣхъ, безъ исключенія, пассажировъ, которые на нихъ ѣздятъ. Но и этого было совершенно достаточно для того, чтобы морозъ подралъ меня по кожѣ. Я вполнѣ понимаю, что не всякій изъ современныхъ россійскихъ людей, прочитавъ эту статейку, почувствовалъ то же самое, что и я, и очень хорошо знаю, что жосткія строчки жосткой статейки могутъ иного россійскаго человѣка только разсмѣшить и позабавить и вовсе по кожѣ не подерутъ морозомъ; но жизнь жизни рознь, и нужно знать и перечувствовать долголѣтній опытъ жизни людей нашего поколѣнія, чтобы понять всю угнетающую силу душевной тревоги и испуга, возбужденныхъ въ напуганной душѣ забавными строчками забавной статейки.

Характеризовать сущность всего пережитаго людьми нашего поколѣнія здѣсь рѣшительно не мѣсто, да и дѣло это до чрезвычайности многосложное и трудное, но сказать нѣсколько словъ о томъ душевномъ настроеніи, которое было привезено мною по волнѣ на Дунай, необходимо въ виду того, что иначе читатель не пойметъ того испуга и удручающаго недоумѣнія, которое, начавшись во мнѣ послѣ чтенія статейки, стало постепенно осложняться и развиваться съ каждою минутой все сильнѣе и сильнѣе.

Не далѣе нѣсколькихъ часовъ передъ тѣмъ, какъ мнѣ вдалась въ руки ядовитая статейка, какъ уже сказано выше, я и липованинъ стояли на верхней палубѣ и смотрѣли на тонувшія въ вечерней темнотѣ темныя очертанія силистрійскихъ зданій. Не знаю, почему липованинъ не пошелъ на берегъ; но мнѣ хотѣлось туда пойти, зайти въ эти освѣщенные кабачки (была Ѳомина недѣля и пахло еще свѣтлымъ весеннимъ праздникомъ), и я, все-таки, не пошелъ... Пойти я было и пошелъ и даже дошелъ до того пункта пристани, гдѣ стоитъ болгарскій городовой, очевидно, получившій "нашу" выучку, и при помощи русскаго паспорта, а, можетъ быть, и рублишка, непремѣнно достигъ бы своей цѣли, но малѣйшій и самый безвреднѣйшій жестъ со стороны болгарскаго бутаря,-- жестъ, который мнѣ сразу напомнилъ что-то такое невыносимое,-- заставилъ меня поспѣшно возвратиться на пароходъ и употребить надъ собой усиліе, чтобы опять чувствовать себя "постороннимъ", совершенно постороннимъ, и не прикасаться рѣшительно ни къ чему, что могло бы тронуть за живое.

Пережитое нашимъ поколѣніемъ было, вѣроятно, до того не развеселяющимъ, что, повторяю, самый безвреднѣйшій "жестъ", даже и не нашего, а болгарскаго бутаря,-- жестъ, ничего не означающій, кромѣ желанія узнать, "кто идетъ",-- и тотъ, повернувъ меня отъ пристани вспять, на пароходъ, заставилъ меня, повидимому, безъ малѣйшаго резона, безъ малѣйшей надобности, вдругъ вспомнить почему-то горькую участь нѣкоего кучера Кузьмы, котораго я знавалъ въ дѣтствѣ и о которомъ положительно не думалъ до сей минуты... Почему же я вспомнилъ Кузьму?

Кузьма былъ крѣпостной человѣкъ одного мелкопомѣстнаго барина и служилъ у насъ въ кучерахъ. Это былъ небольшаго роста, коренастый мужикъ, работящій, кроткій, какъ будто глуповатый. Работалъ онъ за пятерыхъ и имъ не помыкалъ только лѣнивый. Всякій, посмотрѣвъ на этого человѣка, на его трудъ и на его широкое лицо, на которомъ всегда выражалась только одна спокойная готовность исполнить что велятъ, и исполнить, притомъ, безъ разговоровъ и въ "тую же" минуту,-- непремѣнно бы похвалилъ его, прибавивъ, однако, къ похвалѣ и неизбѣжный эпитетъ: "сущее дерево!" Но это было не совсѣмъ такъ. Дерево иной разъ вдругъ отпрашивалось со двора "на часокъ" и пропадало цѣлые дни неизвѣстно гдѣ, возвращаясь всегда въ самомъ развращенномъ видѣ. Первымъ дѣломъ, по возвращеніи, Кузьма, не обращая вниманія на свой развращенный видъ, считалъ нужнымъ валяться въ ногахъ у хозяина того дома, въ которомъ я живалъ въ гостяхъ въ дѣтствѣ, но хозяинъ былъ неумолимъ и, не взирая на умоляющіе жесты Кузьмы, его воздѣванія рукъ къ небу, колѣнопреклоненія (Кузьма не былъ краснорѣчивъ) и стуканье лбомъ объ полъ, говорилъ только одно: "Нѣтъ!... нѣтъ!... нѣтъ!... нѣтъ!..." -- и тотчасъ же садился за письмо къ барину Кузьмы, донося о его поведеніи. Баринъ не часто пріѣзжалъ въ городъ, но всякій разъ, когда пріѣзжалъ, у него уже была въ рукахъ несмѣтная масса доносовъ отъ тѣхъ хозяевъ, у которыхъ жили его десятка два крѣпостныхъ, платившихъ ему оброкъ. Въ виду этого, всякій пріѣздъ барина поглощался двумя важнѣйшими дѣлами: полученіемъ съ хозяевъ заработанныхъ оброчниками денегъ и наказаніемъ этихъ оброчниковъ, которые всегда и всѣ поголовно были кругомъ виноваты.

Собиранію денегъ баринъ обыкновенно посвящалъ первые дни послѣ своего пріѣзда въ городъ. Полученіе денегъ сопровождалось угощеніемъ со стороны хозяевъ, закуской, выпивкой; уходя послѣ этого со двора того или другаго хозяина, баринъ только взглядывалъ на своего виноватаго раба и уходилъ дальше, также за полученіемъ и угощеніемъ. Въ это же время онъ старался и отдохнуть въ городѣ; деньги влекли его въ трактиръ, къ билліарду, къ арфисткамъ. Но, поживъ въ свое удовольствіе и поотдохнувъ, а, главное, порастративъ деньги, баринъ вспоминалъ и о своихъ священныхъ обязанностяхъ. Тогда начинался обходъ крѣпостныхъ уже съ исправительными цѣлями. Баринъ не входилъ на этотъ разъ въ мастерскую или въ домъ, гдѣ жилъ его крѣпостной, а становился въ воротахъ и выжидалъ, не увидитъ ли своего виноватаго. Если виноватый не появлялся, баринъ звалъ перваго, кто проходилъ по тому же двору, и просилъ позвать своего Егора, или Михѣя, или Ивана. Иванъ выходилъ съ ремнемъ на головѣ, въ рабочемъ фартукѣ и, завидѣвъ барина, сразу понималъ, въ чемъ дѣло.

Баринъ только поманитъ пальцемъ, а Иванъ уже поблѣднѣлъ и торопливо снимаетъ рабочій фартукъ, да такъ, безъ шапки, безъ разговору, и идетъ за бариномъ. Баринъ впереди, а крѣпостной позади.

Вотъ такъ баринъ поступалъ и съ Кузьмой. Иногда баринъ появлялся въ минуту совершенно неподходящую: Кузьма, отрезвившись и опомнившись, ведетъ самую примѣрную жизнь; онъ уже давно пересталъ и ждать-то барина и всѣ свои грѣхи перезабылъ; перезабылъ ихъ и его хозяинъ, писавшій на него доносъ и ласково называющій его теперь Кузей. "Ну-ка, Кузя, принеси-ка вотъ то бревно..." И вдругъ, нежданно-негаданно, у отворенной калитки кто-то начинаетъ стучать кольцомъ. Калитка отворена, а тотъ, кто стучитъ, не идетъ. Надо идти узнать, кто тамъ такой. Кузьма идетъ и видитъ барина...

Баринъ молчитъ и манитъ его пальцемъ. Кузьма блѣднѣетъ, торопливо бѣжитъ за шапкой, весь дрожитъ, трясется, но немедленно и безпрекословно бѣжитъ за бариномъ.

Не больше какъ черезъ полчаса Кузьма уже дома (полиція была близко отъ дома моего родственника, гдѣ я иногда гащивалъ въ К.). Но возвращается онъ уже совершенно-особенный; не похожъ онъ на того Кузьму, который пьянствуетъ, дебоширитъ въ пьяномъ видѣ, но не похожъ онъ и на того Кузьму, который работаетъ безъ устали, не покладаючи рукъ, ворочаетъ "за пятерыхъ". Нѣтъ, онъ совсѣмъ другой; онъ совсѣмъ "затихъ" во всѣхъ смыслахъ и во всѣхъ отношеніяхъ. Цѣлую недѣлю, а иногда и больше, послѣ такого визита барина, Кузьма обыкновенно не работалъ, не ходилъ, не двигался, а какъ-то чинно и слишкомъ прямо сиживалъ либо въ кухнѣ на лавкѣ, либо на скамейкѣ около конюшни, и никто въ это время не принуждалъ его работать; никто не желалъ его обезпокоить даже разговоромъ; все кругомъ него въ это время тихо, все дѣлается осторожно, безшумно,-- всѣ знаютъ, что теперь Кузьмѣ надобно дать спокой, что у него... "подсыхаетъ".

Хотя я въ былое время на вопросъ: "Вы чьи будете?" -- могъ бы вполнѣ свободно отвѣтить "свой", хотя надо мною не было барина и никто меня не манилъ многозначительнымъ жестомъ, приглашающимъ пожаловать въ полицію, но если у Кузьмы, послѣ визита барина, были рубцы на тѣлѣ, то у меня рубцовыя впечатлѣнія ложились прямо на душу, и мнѣ, въ концѣ-концовъ, необходима была такая тишина въ окружающемъ, такое устраненіе себя отъ живыхъ впечатлѣній жизни, чтобы меня ничто не взяло за живое.

И мнѣ кажется, что желаніе быть совершенно "постороннимъ", желаніе "ничего и никого не касаться" свойственно въ настоящее время не одному только мнѣ. Въ описываемыя же мною минуты оно достигло во мнѣ самый жгучей жажды. Мечты о какой-то ненарушимой тишинѣ, объ отсутствіи всякаго прикосновенія къ тревогамъ жизни, миръ душевный и душевная неподвижность, мечты о какомъ-то неприкосновенномъ, тихомъ и даже, пожалуй, темномъ уголкѣ, мечты о какомъ-нибудь невиннѣйшемъ и добродѣтельнѣйшемъ трудѣ, маленькомъ "трудикѣ" такомъ,-- вотъ что въ эти минуты было мнѣ любезно, влекло меня, и вотъ въ какомъ направленіи охотно работала моя мысль, какъ извѣстно, имѣющая весьма немалое поощреніе въ этомъ направленіи даже со стороны нашей литературы.

Вотъ именно въ такомъ-то ненарушимо спокойномъ настроеніи находился я въ то время, когда въ мои руки попалась статейка Русскитѣ пароходы по Дунавтъ. Въ одну минуту все мое спокойствіе разсыпалось прахомъ, и все, что меня окружало на пароходѣ, начиная даже съ этой лампы, подъ которой мы съ липованиномъ читали газету,-- все вдругъ приняло совершенно иной смыслъ и значеніе, да и самъ я, еще сію минуту увѣренный въ томъ, что я только путешествую, внезапно оказался вагабонтлюкомъ, заговорщикомъ противъ независимости! Уже только потому, что я ѣду на этомъ пароходѣ, что я только пассажиръ именно этого парохода, и то ужь я не смѣю разсчитывать на малѣйшее вниманіе, малѣйшее удобство; я уже возбуждаю отвращеніе, въ меня, вмѣстѣ съ другими вагабонтлюками парохода, могутъ хлопнуть изъ пушки безъ всякаго сожалѣнія, потому что въ числѣ прочихъ я -- чумная зараза, контрабандистъ, участвующій въ кражѣ народной независимости,-- возможно ли мнѣ послѣ всего этого смѣть высунуть голову на Божій свѣтъ изъ этого "водянаго вертепа"?

Нѣтъ, оказывается, что это не просто пароходъ, а врагъ свободы, а я не просто пассажиръ, а, во-первыхъ, врагъ свободы, во-вторыхъ, какъ и всѣ прочіе, вагабонтлюкъ!

Положеніе оказалось совершенно неожиданнымъ, и, къ моему отчаянію, эта ошеломляющая неожиданность съ каждою минутой становилась для меня все болѣе многосложною и съ каждою минутой я оказывался въ положеніи болѣе и болѣе затруднительномъ. Можете представить, что едва я узналъ, что я не просто только "проѣзжій", а вагабонтлюкъ, потому только, что состою пассажиромъ парохода,-- я тотчасъ же долженъ былъ убѣдиться, что надо мной виситъ уже еще новое несчастье, и я оказываюсь уже прямымъ врагомъ свободы. Все изъ той же статейки о пароходахъ я неожиданно узналъ, что тотъ самый X, который поименованъ статейкою въ числѣ шалопаевъ, обозначенныхъ мною буквами Y и Z,-- тѣхъ самыхъ, что готовы выскочить съ парохода и сдѣлать непріятность правительству,-- этотъ г. X уже мой личный знакомый! Я уже лично познакомился съ нимъ на этомъ же пароходѣ, разговаривалъ съ нимъ, какъ простой путешественникъ, получилъ отъ него газету, брошюру La question Bulgare. Человѣкъ этотъ показался мнѣ до чрезвычайности живымъ, впечатлительнымъ и, несмотря на немолодые годы, живо интересующимся малѣйшимъ словечкомъ, касающимся Болгаріи, слушающимъ эти словечки съ жаднымъ вниманіемъ. Его знакомство съ русскою литературой, сочувствіе всему, что въ ней лучшаго, наконецъ, просто милая любезность образованнаго человѣка (какъ и всѣхъ этихъ игрековъ и зетовъ),-- все это оставило во мнѣ самое пріятное впечатлѣніе. И вдругъ этотъ-то привлекательный и, несомнѣнно, образованный человѣкъ оказывается шалопаемъ, однимъ изъ враговъ своей родины, причастнымъ къ шайкѣ, которая яко бы гнѣздится на пароходѣ и грозитъ братоубійственными замыслами!

Чтобы разрѣшить мое недоумѣніе и разобрать, кто изъ насъ двоихъ правъ,-- я ли, въ которомъ г. X оставилъ самое пріятное впечатлѣніе, или господинъ авторъ статейки о пароходахъ, именующій г. X -- шалопаемъ, я тотчасъ же взялся за подаренную мнѣ г. X. и имъ же самимъ написанную брошюру La question Bulgare -- и, къ ужасу моему, убѣдился, что и съ г. X., оставившемъ во мнѣ пріятное впечатлѣніе "вообще" образованнаго человѣка, я также никоимъ образомъ не могу быть просто знакомымъ, не могу относиться къ нему просто, какъ безпристрастный путешественникъ, такъ какъ его взгляды съ праваго берега Дуная на лѣвый весьма не простые и, право, не уступаютъ въ рѣзкости взглядамъ лѣваго берега на правый. "Но если,-- пишетъ г. X. въ своей брошюрѣ,-- удивленіе предъ попираніемъ всякаго человѣческаго достоинства (по случаю рущукскаго возстанія) достигло повсюду высшей степени, жажда софійскихъ гайдуковъ къ надувательству и захвату власти далеко еще не удовлетворена" (стр. 19). "Глава,-- продолжаетъ г. X. на той же страницѣ,-- этой оффиціально объявленной софійской шайки никто иной, какъ ****,-- и затѣмъ слѣдуетъ фамилія автора статейки о пароходахъ, котораго г. X характеризуетъ такъ: "гнусный распространитель всевозможной клеветы, бунтовщикъ вчера, а сегодня корреспондентъ Бухарестскаго Телеграфа, пештскаго Revue d'Orient, англійскаго Times'а... Ab uno disce omnia! Боже, куда мы идемъ?"

Такъ вотъ кто такой этотъ авторъ статейки, рекомендующій принять строжайшія мѣры! Можно ли было сомнѣваться, что съ своей стороны и г. X. также не скупъ бы оказался по отношенію мѣръ противъ шефа софійскихъ гайдуковъ,-- и я еще разъ убѣдился, что нашему брату, "постороннему", совсѣмъ не рука толкаться между этими двумя берегами.

-- Вы что это читаете?-- спросилъ меня липованинъ, одинъ перебиравшій и пересматривавшій газеты, послѣ того, какъ я оставилъ совмѣстное съ нимъ чтеніе для просмотра брошюры г. X.

Я разсказалъ, что прочиталъ и почему именно мнѣ надобно было это прочитать.

Услыхавъ изъ моего разсказа фамилію г. X., липованинъ улыбнулся и сказалъ:

-- Вотъ тутъ его (г. X.) также отдѣлываютъ... Ухъ, какъ они его здорово!

Это была уже другая болгарская газета, хотя опять съ того же лѣваго берега (излиза уже три пяти седмицата, брой 84), и въ ней мы вмѣстѣ съ липованиномъ, опять-таки понимая написанное изъ пятаго въ десятое, прочитали слѣдующую замѣтку.

Заглавіе замѣтки было: Уралантъ какъ избухналъ, то-есть Опятъ поднялся ураганъ.

"Извѣстный пакостникъ г. X. или Миллярилло де-Мишь-машь {"Мишь-машь" -- напитокъ, смѣсь вина и сельтерской вода. Мишь-машемъ называютъ также пьющаго все безъ разбору.} снова началъ изданіе своего органа. Онъ издалъ брошюру La question Bulgare, и вопіетъ. Что сказать объ этомъ -- не знаемъ. Плачетъ онъ, X., и вопіетъ: "Ou allons nous bon Dieu!" Ахъ, бѣдняга!... Кто знаетъ, сколько онъ проглотилъ мишь-маши, пока произвелъ эту брошюру? Такъ вотъ какъ, дядя Миллярилло! Не знаете вы, бѣдняга, куда идете? Думается, что идете вы прямо къ чорту, въ адъ, воодушевляться мужествомъ, чтобы потомъ выкопать родинѣ яму. Ну, что-жь? Идите къ дьяволу!... Скоро настанетъ и вашъ часъ!"

Вотъ какъ перекликаются между собою эти берега!... Вагабонты, предатели, враги, расхитители отечества,-- вотъ слова, которые то и дѣло летаютъ съ одного берега на другой, всегда задѣвая и "водяной вертепъ".

Если ко всему этому я еще прибавлю, что то лицо, которое выше, въ отрывкахъ изъ статейки о пароходахъ, обозначено мною буквою N и котораго статейка обвиняетъ въ умышленномъ "завлеченіи" префекта ***, т.-е. почти въ явномъ предательствѣ,-- если, повторяю, я скажу, что и этотъ N., также какъ и г. X., оказался моимъ знакомымъ и нѣсколько часовъ удостоивалъ меня своею просвѣщенною бесѣдой на пароходѣ, то читателю будетъ, наконецъ, понятно, что, по крайней мѣрѣ, передъ лѣвымъ-то берегомъ я уже кругомъ виноватъ, да и съ людьми праваго не могу уже держать себя просто и независимо и долженъ либо сочувствовать, либо не сочувствовать ихъ убѣжденіямъ, такъ какъ убѣжденія эти у нихъ несомнѣнно существуютъ. Я теперь увидалъ, что я знакомъ не просто только съ людьми проѣзжими или просто зѣваками, заглянувшими на пароходъ, чтобы поглазѣть и поболтать, а съ людьми какой-то острой борьбы, не ограничивающейся только газетною перепалкой и полемикой: префектъ-то, вѣдь, дѣйствительно былъ "завлеченъ"; братъ г-жи С., участвовавшій въ рущукскомъ возстаніи, дѣйствительно, вѣдь, разстрѣлянъ. Не одни слова, брань и ругательства идутъ между обоими берегами. Я, конечно, не зналъ всей сложности и подробностей этой борьбы, но и того, что я уже видѣлъ, было для меня совершенно достаточно, чтобы знать, что путешествовать такъ, просто для отдохновенія и развлеченія -- дѣло, въ этихъ мѣстахъ, едва ли возможное.

Выйди я на берегъ,-- и уже потому только, что я пріѣхалъ на подозрительномъ пароходѣ,-- на мнѣ самомъ не можетъ не лежать подозрѣнія въ томъ, что мнѣ извѣстны пароходныя тайны. Простая бесѣда на берегу о впечатлѣніяхъ путешествія по Дунаю также никоимъ образомъ не можетъ быть только простою, но непремѣнно окажется какъ бы доносомъ на людей праваго берега. Точно также и бесѣда въ обществѣ господъ X, Y, Z и N, если бы они случайно заглянули на пароходъ,-- бесѣда съ ними о томъ, что я, какъ простой путешественникъ, видѣлъ на лѣвомъ берегу,-- была бы опять-таки доносомъ на этотъ берегъ о видѣнномъ и слышанномъ.

Въ концѣ-концовъ, приходилось избрать благую часть и, по возможности, молчать но всѣмъ вопросамъ, что для нашего брата, современнаго скучающаго россіянина, дѣло не диковинное.

Конечно, молчаніе, какъ извѣстно, золото, и будь я на родинѣ, я бы покорился этому рѣшенію моей совѣсти безропотно, но здѣсь, въ чужой сторонѣ, гдѣ творится что-то для меня необычное и, къ моему несчастію, что-то берущее меня "за живое", несмотря на всѣ мои усилія сопротивляться этому "живому",-- здѣсь я не могъ помириться на молчаніи. Мнѣ рѣшительно нечего было сказать, но молчать мнѣ было обидно; мнѣ было до глубины души тяжело чувствовать себя въ такомъ унизительномъ положеніи.

Сонъ, который готовъ былъ овладѣть мною, сняло какъ рукой, я опять вышелъ, уже одинъ (липованинъ заснулъ), на верхнюю платформу парохода, опять сталъ смотрѣть на темныя очертанія мрачнаго города, и вопросъ: отчего именно я-то долженъ молчать, именно я долженъ быть постороннимъ, никого и ничего не касаться? Этотъ вопросъ вызвалъ во мнѣ воспоминаніе всей моей жизни. И чѣмъ дольше, чѣмъ больше и подробнѣе я всматривался во всѣ мрачности этой жизни, тѣмъ неотразимѣе становилась для меня неизбѣжность моего несчастнѣйшаго положенія.

-- Ничей, ничей!...

Вотъ къ какому безотрадному рѣшенію приводили меня мои воспоминанія.

"Жилъ, жилъ, -- думалось мнѣ, -- и, кажется, видѣлъ и терпѣлъ вообще довольно много всего. Кажется, отвѣтъ жизни долженъ бы привести къ какому-нибудь опредѣленному рѣшенію. Поди-ка, стань вотъ между людьми этихъ двухъ береговъ и скажи свое искреннее слово!"

Но своего-то и нѣтъ у нашего брата.

-----

Я бы охотно пересказалъ здѣсь все, что передумано было мною въ этотъ тягостный для меня вечеръ, если бы у меня въ данную минуту не было болѣе лучшаго, чѣмъ тягостныя личныя воспоминанія, средства дать возможность читателю почувствовать огорченіе быть "ничьимъ", т.-е. то самое, что чувствовалъ и я. Средство это будетъ очень простое. Осенью нынѣшняго года въ Петербургѣ вышла любопытнѣйшая книга г. Матвѣева {П. А. Матвѣевъ: "Болгарія послѣ берлинскаго конгресса". Историческій очеркъ. 1887 г.}, изобилующая массою самыхъ точныхъ данныхъ, касающихся "насъ" и нашего участія въ болгарскомъ дѣлѣ. Всѣ документы, опубликованные г. Матвѣевымъ, оффиціальные, не подлежащіе сомнѣнію, и читатель можетъ вѣрить каждому слову въ нихъ вполнѣ.

Прежде всего, поистинѣ нельзя не полюбоваться русскимъ человѣкомъ, участвовавшимъ въ возрожденіи болгарской земли и народа.

"10 февраля 1879 года было созвано въ городѣ Тырновѣ, древней столицѣ Болгарскаго царства, нашимъ императорскимъ коммиссаромъ народное собраніе именитыхъ людей, для разсмотрѣнія предложеннаго собранію проекта органическаго устава" (стр. 50).

"Достопочтеннѣйшее собраніе представителей болгарскаго княжества!-- говорилъ тогда нашъ русскій человѣкъ.-- По волѣ и предначертаніямъ моего всемилостивѣйшаго Государя, привѣтствую васъ съ открытіемъ перваго въ освобожденной странѣ вашей народнаго собранія, долженствующаго положить прочное основаніе государственному устройству новаго княжества... Увѣренъ, что, одушевляемые чувствами святаго долга и любовью къ возрождающейся дорогой родинѣ, вы глубоко вдумаетесь и вполнѣ оцѣните все величіе вашей исторической задачи и всю почесть призванія, выпавшаго на вашу долю. Вамъ предстоитъ съ полнымъ безпристрастіемъ, прямотою, правдивостью и преданностію святому дѣлу обсудить представляемый проектъ органическаго устава, устранивъ всякія личныя случайныя побужденія и предвзятыя цѣли. Вамъ слѣдуетъ имѣть въ виду единственно благо страны и ея прочное государственное устройство, составляющее залогъ будущаго матеріальнаго и нравственнаго преуспѣянія, и согласно съ симъ сказать откровенное, добросовѣстное послѣднее слово... Предлагаемый на ваши обсужденія проектъ не болѣе, какъ программа для облегченія трудовъ вашихъ"... "Но программа не должна стѣснять и связывать вашихъ убѣжденій. Съ полною свободой и независимостью, въ отдѣльныхъ мнѣніяхъ и общихъ преніяхъ, да выскажется каждый изъ васъ по совѣсти и убѣжденію, памятуя, что въ вашихъ рукахъ находится счастіе, благоденствіе и будущая судьба отечества"... "Русская администрація должна была дѣйствовать при обстоятельствахъ крайне неблагопріятныхъ. Эти обстоятельства оправдаютъ, надѣюсь, въ глазахъ вашихъ незаконченность изданныхъ мною правилъ и положеній... но послѣднее слово принадлежитъ вамъ, единственно вамъ!" (стр. 50--53).

Вся рѣчь нашего русскаго человѣка, изъ которой я сдѣлалъ только краткія выписки,-- вся она исполнена самаго неподдѣльнаго и искренняго желанія призвать народное собраніе къ ничѣмъ не стѣсняемому выраженію справедливыхъ требованій во имя народнаго блага. Словомъ, рѣчь -- превосходна.

И вотъ какія были ея послѣдствія:

"Въ общихъ чертахъ эта тырновская конституція (выработанная народнымъ собраніемъ) создавала слѣдующій порядокъ вещей: власть князя была еще болѣе ограничена, а значеніе представительнаго собранія расширено. Изъ состава народнаго собранія исключены всѣ члены по занимаемымъ ими должностямъ, а также лица по назначенію князя. Обыкновенное народное собраніе было составлено исключительно изъ депутатовъ, избираемыхъ прямою подачей голосовъ, по 1 на десять тысячъ жителей обоего пола. Избирательное право принадлежитъ всѣмъ безъ изъятія болгарскимъ гражданамъ, достигшимъ 21 года и пользующимся гражданскими и политическими правами. Депутатами могутъ быть всѣ не лишенные правъ граждане, достигшіе 30 л. отъ роду" (стр. 59). "Учрежденіе государственнаго совѣта отвергнуто собраніемъ, какъ не согласное съ духомъ и условіями быта болгарскаго народа. Партія Данкова, Каравелова и Словейкова слышать не хотѣла объ учрежденіи государственнаго совѣта" (стр. 60). "Собраніе уменьшило содержаніе князя и двора съ 1 милліона до 600 т.". "Титулъ благородства и другія отличія, а равно ордена въ Болгарскомъ княжествѣ не допускаются. Князю предоставляется право учредить только знакъ отличія исключительно для военныхъ за дѣйствительно совершенные ими подвиги во время войны". "Въ отдѣлъ о личной неприкосновенности гражданъ княжества включена слѣдующая статья: никто не можетъ быть подвергнутъ наказанію, не установленному въ законахъ. Пытка и конфискація имущества воспрещаются. Свобода печати формулирована въ новой, болѣе широкой редакціи. Постановленія болгарской конституціи о печати заключаются въ трехъ статьяхъ (ст. 79--81). Первая изъ нихъ гласитъ: "Печать свободна. Никакой цензуры не допускается и никакого залога не требуется отъ авторовъ, издателей и типографщиковъ. Если авторъ извѣстенъ и живетъ въ княжествѣ, издатель и типографщикъ никакой отвѣтственности не подлежатъ" (стр. 61). "Признанная прежнимъ проектомъ свобода сходокъ дополнена еще одною статьей, предоставляющею болгарскимъ гражданамъ составлять дружества безъ всякаго предварительнаго разрѣшенія, если только цѣль и средства этихъ дружествъ не приносятъ вреда государству, религіи и добрымъ нравамъ". "Органическій статутъ, передѣланный такимъ образомъ, былъ названъ конституціей Болгарскаго княжества и подписанъ предсѣдателемъ, высокопреосвященнымъ Ансимомъ, уполномоченнымъ нашего коммиссара, сенаторомъ, тайнымъ совѣтникомъ С. И. Лукьяновымъ и всѣми 208 членами собранія" (стр. 62).

И вотъ, когда закончилось это важное дѣло (конечно, не безъ шума и борьбы партій), русскій человѣкъ, закрывая собраніе, сказалъ опять хорошія, справедливыя слова,-- между прочимъ, слѣдующее: "Послѣднія и окончательныя рѣшенія ваши устраняютъ всѣ поводы къ обвиненію васъ въ незрѣлости и въ неподготовкѣ къ предоставленной вамъ свободной политической дѣятельности. Счастливое, правильное и законное довершеніе вами возложеннаго на васъ законодательнаго труда торжественно оправдываетъ довѣріе къ вамъ великаго моего Государя!" (стр. 63).

"Рѣчь эта вызвала восторженныя заявленія сочувствія и благодарности со стороны болгарскихъ депутатовъ, которые не находили словъ для восхваленія князя-намѣстника. "Популярность его,-- писали иностранныя газеты,-- огромная, болгары превозносятъ его до небесъ" (стр. 63).

Словомъ, и русскій человѣкъ поступалъ чистосердечно, и болгарскій народъ относился къ нему искренно и восторженно даже.

На второй день "творенія" болгарской независимости, едва только небо было отдѣлено отъ земли, появляется на непросохшей отъ крови землѣ лейтенантъ прусской службы г. Баттенбергъ. Едва узналъ онъ, что судьба дала ему такое неожиданное счастіе, какъ тотчасъ же "возгордился передъ Богомъ", и прежде нежели появился въ Болгаріи, уже "осерчалъ" на тырновскую конституцію. "Посовѣтовавшись, -- говоритъ г. Матвѣевъ (стр. 65) -- съ гессенскими мух... то-бишь министрами и юристами, выразилъ сомнѣніе въ возможности управлять страной... Въ особенности онъ желалъ учрежденія государственнаго совѣта".

-- Оченно мало нравовъ вамъ дадено, вашскобродіе!-- сказали ему гессенскія мухи.

-- Мало мнѣ этихъ правовъ!-- сердился лейтенантъ.-- Съ эстими правами нельзя мнѣ управлять въ полное свое удовольствіе!

И, какъ практическій человѣкъ, прежде нежели попасть въ Болгарію, сталъ всячески ходатайствовать о томъ, чтобы ему дали правовъ побольше, а народу оставили ихъ поменьше. По дѣло это не выгорѣло и не выгорало при всѣхъ его усиліяхъ, пока за болгарскою конституціей и независимостью зорко слѣдили хорошіе русскіе люди. "Въ Болгаріи всѣмъ и каждому, а тѣмъ болѣе князю Александру, было извѣстно, что графъ Милютинъ держится вполнѣ установившихся взглядовъ на порядокъ вещей, созданный тырновскою конституціей въ княжествѣ, и рѣшительно противится всякимъ комбинаціямъ, направленныхъ въ упраздненію участія народнаго представительства въ дѣлахъ управленія" (стр. 82).

Значеніе графа Милютина въ борьбѣ съ жаждою "правовъ", предъявлявшеюся съ величайшею настойчивостью г. Баттенбергомъ, подтверждается и слѣдующею цитатой на той же стр. 82: "Выходъ въ отставку графа Д. А. Милютина значительно измѣнилъ положеніе вещей... Князь болгарскій уѣхалъ изъ Петербурга (81 г.) съ убѣжденіемъ, что Россія теперь не наложитъ рѣшительнаго veto на давно затѣянный имъ переворотъ, съ цѣлью упраздненія тырновской конституціи"... "Разговаривая съ Каравеловымъ (послѣ возвращенія изъ Петербурга князь Александръ измѣнилъ тонъ и поставилъ ему на видъ, что его партія не можетъ болѣе разсчитывать на поддержку русскаго правительства, что тырновская конституція лишается сильнаго защитника въ лицѣ графа Милютина, голосъ котораго уже не имѣетъ значенія въ вопросахъ внѣшней политики по отношенію къ Болгаріи. А г. Новиковъ,-- прибавилъ иронически князь,-- вовсе не сочувствуетъ вашей партіи и тырновской конституціи" (стр. 83). Словомъ, повеселѣлъ лейтенантъ, и посмѣлѣлъ.

Намъ невозможно въ этой замѣткѣ входить въ мелкія и тонкія подробности всевозможнаго рода дипломатическихъ, парламентскихъ и княжескихъ происковъ, ошибокъ и всякаго рода сложныхъ комбинацій, изъ которыхъ, въ концѣ концовъ, "переворотъ"-таки вышелъ. Мы возьмемъ самыя существенныя черты и самыя подлинныя побужденія, руководившія созидателями переворота. Возникновеніе мысли о необходимости убавить отъ народа и прибавить для себя всецѣло принадлежитъ князю. Стало быть, въ этихъ княжескихъ желаніяхъ и надобно искать корня разстройства такъ славно начатаго дѣла. Чего же собственно хотѣлось князю? "Всѣ его заботы были направлены къ увеличенію денежныхъ средствъ, отпускаемыхъ на личное его содержаніе, хотя, казалось бы, 600 т. франковъ, ассигнованныхъ народнымъ собраніемъ на содержаніе князя и его двора, совершенно достаточно, особливо принимая во вниманіе неприхотливыя условія болгарской жизни и добавочное содержаніе, получаемое изъ Россіи" (стр. 131).

"Г. Драндаръ, авторъ книги Пять лѣтъ княженія Баттенберга, говоритъ: "скупость, съ которой собраніе отпускало деньги на постройку дворца, была одною изъ главныхъ причинъ переворота". Главною причиной переворота было неудовольствіе князя на болгарскихъ либераловъ за отказъ въ деньгахъ, которыя князь желалъ получить отъ собранія на постройку себѣ новаго дворца. Было рѣшено передѣлать старый турецкій конакъ на новое роскошное зданіе, на что приходилось тратить много денегъ. Народное собраніе отпускало кредитъ на эту постройку довольно скупо. Это крайне раздражало князя, который гораздо болѣе заботился о благоустройствѣ своего дворца, чѣмъ княжества. Подрядъ на постройку дворца былъ сданъ еще прежнимъ (консервативнымъ) министерствомъ нѣкоему болгарину Ходженову..." {Кстати объ этомъ Ходженовѣ. "Это отъявленный аферистъ и проходимецъ. До войны онъ занимался какими-то темными дѣлами въ Румыніи, гдѣ запутался въ разныхъ спекуляціяхъ. Когда князь Александръ вступилъ на болгарскую землю, Ходженовъ первый встрѣтилъ князя въ Варнѣ съ выраженіемъ своихъ вѣрноподданническихъ чувствъ, чуя, что людямъ, пользующимъ расположеніемъ князя, будетъ пожива около казны" (стр. 132). Такъ и вышло.}.

Подружившись съ консервативнымъ министерствомъ, которое тотчасъ же "отпустило ему деньги на постройку дворца, сданную ему на подрядъ Ночевичемъ (нынѣшній орудователь), и, притомъ, на весьма широкихъ условіяхъ, болгарскіе консерваторы по части расходованія средствъ были весьма либеральны. Когда власть перешла къ либераламъ, Ходженовъ усердно старался сблизиться съ Каравеловымъ и Данковымъ, но, не успѣвъ въ этомъ, сдѣлался отъявленнымъ врагомъ либеральнаго министерства, самымъ дѣятельнымъ агитаторомъ оппозиціи и, наконецъ, душой заговора противъ тырновской конституціи" (стр. 133).

Былъ такой томительный промежутокъ времени, когда въ Петербургѣ болгарское дѣло какъ бы было забыто. И вотъ въ эту-то минуту князь съ Ночевичемъ, Стойловымъ и Ходженовымъ, тщательно обдумавъ себѣ шансы успѣха, задумалъ сразу осуществить свое темное дѣло и достигнуть этимъ своихъ темныхъ цѣлей.

27 апрѣля 1881 г., рано утромъ, на стѣнахъ публичныхъ зданій Софіи появилась слѣдующая прокламація князя:

"Болгары!

"Прошло болѣе двухъ лѣтъ, какъ Богу угодно было вручить мнѣ управленіе судьбами болгарскаго народа, единогласно избравшаго меня своимъ княземъ..."

Упомянувъ затѣмъ, что онъ "рѣшилъ подчиниться волѣ божественнаго промысла не безъ колебаній", онъ, однакожъ, долженъ сознаться, что, при всѣхъ его усиліяхъ правильно устроить княжество, оно "дискредитировано извнѣ и разстроено внутри". "Я,-- говоритъ онъ далѣе,-- принесъ присягу конституціи. Я хранилъ вѣрность присягѣ и я сохраню ее до конца... Но денегъ мнѣ не даютъ и нарушаютъ тѣмъ волю провидѣнія..." Нѣтъ, этого онъ не сказалъ, а сказалъ, что именно потому, что свято соблюдаетъ присягу, онъ и не можетъ выполнить священныхъ обязанностей, налагаемыхъ юною конституціей, потому что конституція препятствуетъ ему исполнить обязательства, во имя которыхъ онъ присягалъ.

Такимъ образомъ, вотъ что выходитъ:

1) Онъ свято исполняетъ присягу конституціи,

2) но блага народнаго не достигнулъ, потому

3) что конституція мѣшаетъ ему выполнить присягу.

4) Надо (во имя присяги) конституцію, которой присягалъ, уничтожить, и тогда остается одна только голая присяга, которую онъ и исполнитъ.

"Если народное собраніе одобритъ условія, признаваемыя мной за необходимыя для управленія страной, отсутствіе которыхъ составляетъ коренной недостатокъ теперешняго положенія вещей,-- эти условія будутъ мной указаны,-- въ этомъ случаѣ я соглашусь удержать за собою болгарскую корону и нести лежащую на мнѣ тяжелую отвѣтственность предъ Богомъ и потомствомъ. Въ противномъ же случаѣ я отказываюсь отъ княжескаго престола хотя и съ сожалѣніемъ, но сознавая по совѣсти, что до конца исполнилъ свой долгъ" (стр. 139).

Чего же нужно было Баттенбергу, чтобы не уйти, не забыть Божія приказанія и вообще исполнить присягу?

А вотъ чего:

"Во-первыхъ, предоставленія неограниченныхъ полномочій князю на управленіе страною въ теченіе семи лѣтъ, въ силу которыхъ князь могъ бы создавать новыя учрежденія и улучшать и преобразовывать всѣ отрасли внутренней администраціи въ видахъ болѣе правильнаго хода управленія.

"Во-вторыхъ, отмѣны созыва обыкновеннаго очереднаго народнаго собранія въ томъ году, съ правомъ продолжать дѣйствіе бюджета, вотированнаго для текущаго года, и на слѣдующій годъ.

"Въ-третьихъ, предоставленія князю права, по истеченіи семилѣтняго срока, созвать великое народное собраніе для пересмотра конституціи, согласно указаніямъ опыта, на основаніи практики новыхъ учрежденій, которыя будутъ введены княземъ".

"... Князь считаетъ необходимымъ, прежде всего, учрежденіе государственнаго совѣта".

"... Въ день обнародованія прокламаціи, 27 апрѣля, къ Каравелову и членамъ его министерства была приставлена полицейская стража, а всѣ дѣла и аттрибуты власти у нихъ отобраны" (стр. 140).

"... Вызванныя прокламаціей волненія и нѣкоторые уличные безпорядки побудили принять строгія полицейскія мѣры. Были назначены 5 чрезвычайныхъ коммиссаровъ для поддержанія тишины и порядка" (стр. 141).

"... Вѣроломное нарушеніе княземъ Александромъ принесенной имъ присяги лишило его авторитета и довѣрія въ лицѣ всѣхъ честныхъ людей".

"... Удаленіе князя въ 81 г., безъ поддержки Россіи, было дѣломъ неизбѣжнымъ, и это была самая желательная для насъ развязка, затѣянная нашими врагами переворота. Она, дѣйствительно, и послѣдовала 9 августа 86 г., но тогда уже много было испорчено и въ странѣ русское вліяніе радикально было подорвано" (143).

"... Къ сожалѣнію, мы испугались такого исхода, оказавъ дѣятельную поддержку князю, предоставивъ въ его распоряженіе нашихъ офицеровъ, состоявшихъ на болгарской службѣ, и все то громадное вліяніе, которымъ Россія пользовалась въ Болгаріи, купленное нами цѣной огромныхъ пожертвованій послѣдней войны" (стр. 143).

"... Вслѣдъ за изданіемъ прокламаціи, 27 апрѣля, началась усиленная агитація для склоненія болгарскихъ избирателей въ пользу принятія княжескихъ требованій; особенное усердіе въ этомъ дѣлѣ оказали Стоиловъ (хлыщъ), Ночевичъ (іезуитъ), Грековъ и Ходженовъ (плутъ)" {"При выборѣ депутатовъ били пущены въ ходъ и деньга. Ходженовъ на это истратилъ, по словамъ г. Драндара, 60 т. фр.".} (стр. 144).

"... Прискорбно было, однако, то, что министерство, во главѣ котораго стоялъ русскій генералъ, въ силу положенія вещей, должно было нести долю отвѣтственности за избирательные маневры этихъ господъ, которые старательно выставляли свою солидарность съ министерствомъ Эрнрота. Это было тѣмъ прискорбнѣе, что стоиловская партія, зная отлично, что принятіе народнымъ собраніемъ требованій князя -- для нихъ вопросъ жизни и смерти, обнаружила крайнюю неразборчивость въ средствахъ и компрометировала въ глазахъ болгаръ и всѣхъ южныхъ славянъ министерство Эрнрота" (стр. 144).

"... Избирательная борьба была въ полномъ ходу, когда въ Софію пріѣхалъ нашъ новый дипломатическій агентъ М. А. Хитрово"... "Ему категорически было предписано оказать поддержку князю и употребить вліяніе Россіи на болгаръ для избранія въ народное собраніе склонныхъ къ принятію предложеній князя" (стр. 145).,

"... Рѣшительное вліяніе на направленіе выборовъ имѣло вмѣшательство русскаго дипломатическаго агента М. А. Хитрово, который отлично говорилъ по-болгарски и, кромѣ того, по своей прежней службѣ въ Македоніи и личнымъ качествамъ, пользовался большимъ авторитетомъ въ глазахъ болгаръ" (стр. 145).

"... Вслѣдъ за прибытіемъ г. Хитрово въ Софію, въ виду возбужденія умовъ, вызваннаго переворотомъ, онъ, вмѣстѣ съ княземъ, предпринялъ поѣздку по Болгаріи, во время которой много разъ бесѣдовалъ съ представителями болгарскаго населенія разныхъ мѣстностей и его слова и увѣщанія произвели сильное впечатлѣніе. Народъ послушался нашего дипломатическаго представителя и воздержался отъ открытаго возстанія, которое должно было вспыхнуть" (стр. 146).

"... Тревожась за исходъ рѣшеній собранія, князь рѣшился вызвать изъ Константинополя (если не ошибаюсь, по совѣту нашего представителя {Слова принадлежатъ г. Матвѣеву.} болгарскаго экзарха, высокопреосвященнаго Іосифа (захотѣлось до смерти денегъ лейтенанту!). Въ это время до князя доходили слухи о заговорахъ на его жизнь. Экзархъ, согласно желанію князя, прибылъ въ княжество и, объѣзжая свою паству, старался внушить болгарамъ чувства уваженія къ князю и убѣжденіе въ необходимости поддержать авторитетъ власти" (стр. 147).

"... Нашъ представитель и болгарскій экзархъ, дѣйствуя такимъ образомъ, жертвовали своею популярностью среди болгаръ. Впрочемъ, экзархъ поступалъ не вполнѣ безкорыстно. Тонкій дипломатъ, онъ видѣлъ, что, благодаря поддержкѣ Россіи, шансы успѣха на сторонѣ князя, и потому желалъ заручиться его расположеніемъ... Онъ получалъ 300 тысячъ франковъ на устройство школъ въ Македоніи, а раздраживъ князя, рисковалъ лишиться этихъ денегъ" (стр. 147).

Такимъ образомъ, начиная съ князя, Стоиловъ, Ночевичъ, Ходженовъ, экзархъ, -- всѣ идутъ на погибель только что освобожденной нами земли чисто съ корыстными цѣлями. Только наши содѣйствуютъ разрушенію собственнаго своего дѣда вполнѣ безкорыстно...

Благодаря такимъ безкорыстнымъ стараніямъ, "весь стоиловскій персоналъ попалъ въ депутаты, даже Ходженовъ, репутація котораго была такова,-- говоритъ г. Драндаръ,-- что въ нормальное время самый послѣдній и глухой округъ княжества не захотѣлъ бы имѣть его своимъ представителемъ, прошелъ съ большимъ успѣхомъ во главѣ списка депутатовъ, избранныхъ въ Софіи" (стр. 149).

"... Предъ открытіемъ собранія въ Систовѣ представители княжеской партіи избрали отъ себя депутацію для чествованія и выраженія благодарности М. А. Хитрово за услуги, оказанныя дѣлу порядка его благотворнымъ вліяніемъ" (стр. 150).

Систовское собраніе было открыто 1 іюля самимъ княземъ. Работа кипѣла... "Я счастливъ, что мои намѣренія оцѣнены по достоинству,-- говорилъ князь въ своей микроскопической рѣчи.-- Вамъ извѣстна, гг. депутаты, цѣль созыва настоящаго собранія. Я не сомнѣваюсь, что, глубоко проникнутые сознаніемъ важности задачи, возложенной на васъ довѣріемъ вашихъ избирателей, вы одобрите внесенныя мною предложенія и облечете ихъ въ законную форму, согласно желаніямъ народа" (стр. 151).

Все это дѣло, съ рѣчью и съ облеченіемъ въ законную форму, продолжалось 20 минутъ (стр. 152).

Обдѣлавъ это дѣло, "князь старался усвоить идеи и языкъ славянофиловъ; онъ считалъ тогда необходимымъ, по собственнымъ его словамъ, "надѣть славянофильскій мундиръ и вступить въ переписку съ главой московскихъ славянофиловъ, покойнымъ И. С. Аксаковымъ" (стр. 152).

"Органъ Аксакова Русь, какъ и Московскія Вѣдомости, оба отнеслись сочувственно къ перевороту 27 апрѣля, думая, что все зло и неурядица есть дѣло Каравелова. Они привѣтствовали переворотъ, полагая, что онъ вызванъ общимъ желаніемъ установить порядокъ и авторитетъ власти, а не личными интригами князя и враговъ Россіи".

Дѣло, повидимому, уладилось. Генералъ Эрнротъ, тотчасъ на окончаніи переворота, удалился въ Россію, а г. Хитрово остался. "Удаленіе генерала Эрнрота было непріятно князю и стойловской партіи, которая была весьма довольна генераломъ,-- онъ такъ энергично поддерживалъ порядокъ и такъ мало вмѣшивался въ политику" (стр. 155). "Но къ нашему дипломатическому представителю въ Софіи антуражъ князя относился иначе: имъ не нравилась популярность г. Хитрово среди болгаръ; кромѣ того, они опасались его вліянія на князя, сознавая, что онъ будетъ не наковальней, а молотомъ... Стоиловцы и князь были недовольны русскою (стр. 155) опекой, мѣшавшей имъ по-своему хозяйничать въ княжествѣ; они сначала интриговали противъ русскихъ министровъ, спихнувъ которыхъ, стали подкапываться и подъ г. Хитрово" (стр. 160).

"... Въ апрѣлѣ 1882 г. князь отправился сначала въ Петербургъ, а затѣмъ въ Москву, которую онъ при этомъ посѣтилъ въ первый разъ... Поѣздка его на этотъ разъ увѣнчалась успѣхомъ... Г. Хитрово сначала получилъ продолжительный отпускъ, а затѣмъ и вовсе былъ отозванъ изъ Софіи" (стр. 167).

И. С. Аксаковъ, котораго посѣтилъ Баттенбергъ, въ No Руси отъ 15 мая 1882 года писалъ:

"Москва, наконецъ, имѣла утѣшеніе, въ стѣнахъ своего историческаго Кремля, привѣтствовать государя Болгаріи..." "Князь, кажется намъ, вполнѣ вѣрно опредѣляетъ отношеніе своей страны къ нашему отечеству, чѣмъ и отличается рѣзко отъ своего сосѣда, сербскаго короля. Остается только желать, чтобы благія усилія государя Болгаріи были искренно поддержаны не только обоими правительствами, болгарскимъ и нашимъ, но и обществомъ обѣихъ странъ..."

Но довольно!

-----

Долго я томился и тосковалъ на пароходной палубѣ обо всемъ пережитомъ, передуманномъ, видѣнномъ и слышанномъ, и тревожно провелъ ночь. Но утро меня развеселило; оказалось, что хотя дипломатическая война и идетъ между интеллигенціею береговъ и между берегами и пароходомъ, но на всѣхъ берегахъ и на пароходѣ таится примиряющее начало, руководствующееся въ своихъ житейскихъ отношеніяхъ своими особенными, независимыми отъ дипломатическихъ распрей, взглядами.

Къ числу непріятныхъ впечатлѣній, полученныхъ мною у силистрійской пристани, надо отнести и небольшой пароходикъ, принадлежавшій болгарскому правительству (подаренный ему русскимъ правительствомъ), который стоялъ у силистрійской пристани со спеціальною цѣлью сторожить и наблюдать за русскимъ пароходомъ. На болгарскомъ пароходикѣ были болгарскіе матросы и, какъ мнѣ казалось, смотрѣли на насъ враждебно. Всю ночь пароходикъ стоялъ подъ паромъ и, повидимому, не спускалъ съ насъ своихъ враждебныхъ глазъ.

Но утро вечера мудренѣе.

Когда утромъ пароходъ отвалилъ отъ силистрійской пристани, по всему пароходу разнеслась вѣсть, что ночью, когда улеглись и заснули, какъ на пароходѣ, такъ и на берегахъ, люди политической борьбы, славянской идеи и т. д.,-- въ это время вылѣзъ на Божій свѣтъ нашъ россійскій кочегаръ, подошелъ къ борту и сказалъ, обращаясь къ кочегару болгарскому:

-- Эй, ты, братушка, полѣзай сюда! Давай долбанемъ добра черна вина!...

-- Добро, добро!-- сказалъ братушка и перелѣзъ съ болгарскаго парохода на русскій, а за нимъ перелѣзли и матросы.

Когда болгарскіе матросы хорошо выпили на русскомъ пароходѣ, то долгъ гостепріимства заставилъ ихъ пригласить и русскихъ матросовъ на болгарскій пароходикъ. И наши пошли туда "тихимъ манеромъ" и выпили... И стали они ходить и пить съ парохода на пароходъ...

Гуляли они, очевидно, хорошо и весело и у одного изъ служащихъ на нашемъ пароходѣ былъ даже разбитъ одинъ глазъ. Послѣднее обстоятельство, конечно, было "намъ" непріятно, но фактъ существованія и возможности дружескихъ отношеній въ глубинѣ вовсе не сердитыхъ другъ на друга народныхъ массъ былъ чрезвычайно пріятенъ.

Глѣбъ Успенскій.

"Русская Мысль", кн.I, 1888