Книговод

Разбитие русского военнаго корабля у берегов Швеции въ 1771 году

Шишков Александр Семенович


  

ОПИСАНІЕ
ПРИМѢЧАТЕЛЬНЫХЪ
КОРАБЛЕКРУШЕНІЙ,
ВЪ РАЗНЫЯ ВРЕМЕНА ПРЕТЕРПѢННЫХЪ
РОССІЙСКИМИ МОРЕПЛАВАТЕЛЯМИ.

СОБРАНЫ, ПРИВЕДЕНЫ ВЪ ПОРЯДОКЪ И ПОПОЛНЕНЫ ПРИМѢЧАНІЯМИ И ПОЯСНЕНІЯМИ
флота Капитанъ-Командоромъ ГОЛОВНИНЫМЪ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,

служащая продолженіемъ

КЪ ОПИСАНІЮ ПРИМѢЧАТЕЛЬНЫХЪ КОРАБЛЕКРУШЕНІЙ,

Г. Дункена.

Напечатано по повелѣнію Государственнаго Адмиралтейскаго Департамента.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ,

УДОСТОЕНО МОРСКИМЪ УЧЕНЫМЪ КОМИТЕТОМЪ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.

Въ Типографіи. Н. Греча.

1853.

  

Разбитіе Русскаго военнаго корабля у береговъ Швеціи въ 1771 году. (*)

(Соч. А. С. Шишкова.)

   (*) По дѣламъ Морскаго Вѣдомства видно, что корабль сей назывался Вячеславъ и состоялъ подъ начальствомъ капитана 1-го ранга.
  
   Подъ симъ заглавіемъ въ журналѣ Отечественныя Записки {Въ книжкахъ на Декабрь 1821, и на Январь и Февраль 1822 года.}, напечатано описаніе бѣдствій, претерпѣнныхъ однимъ русскимъ линѣйнымъ кораблемъ. Описаніе это, съ позволенія почтеннаго издателя {Павелъ Петровичъ Свиньинъ.}, я помѣщаю здѣсь отъ слова до слова, пополнивъ оное нѣкоторыми моими собственными замѣчаніями.
   "Въ началѣ 1771 года посланы мы {Кадеты Морскаго Кадетскаго Корпуса.-- Изд.} были сухимъ путемъ, подъ начальствомъ кадетскаго капитана, къ городу Архангельску съ тѣмъ, чтобъ оттуда моремъ возвратиться на построенныхъ тамъ корабляхъ. Насъ было слишкомъ тридцать человѣкъ.
   "Мы жили въ прилежащей къ городу слободѣ, называемой Соломбола, въ обнесенныхъ тыномъ казармахъ. По вскрытіи Двины и по спускѣ на воду трехъ шестидесяти-шести-пушечныхъ кораблей, расписали насъ по онымъ. Я написанъ былъ на корабль N {Вячеславъ.}. Прежде нежели приступлю къ описанію нашего путешествія, нужно читателю узнать свойства и нравы бывшихъ на семъ кораблѣ офицеровъ. Начальствовавшій надъ онымъ капитанъ 1-го ранга N. былъ человѣкъ довольно добрый, но властолюбивый, пылкій и не совсѣмъ трезвый. Второй по немъ, нашъ кадетскій капитанъ, также человѣкъ весьма добрый, услужливый, усердный къ службѣ и довольно неглупый, но часто заблуждавшійся отъ излишнихъ умствованій, и притомъ предъ старшими себя до крайности робкій. Два лейтенанта, изъ коихъ одинъ М.... видный собою, искусный въ дѣлѣ своемъ и дружный съ кадетскимъ капитаномъ; W.... человѣкъ простой во всемъ пространствѣ слова; два мичмана, одинъ констапель (артиллерійскій офицеръ) и насъ восемь человѣкъ гардемаринъ, да при солдатской командѣ капитанъ D. человѣкъ дородный, толстый, грубый и свирѣпый. О нравахъ двухъ первыхъ начальниковъ моихъ можно посудить изъ слѣдующаго со мною приключенія: перейдя чрезъ находящійся при устьѣ Двины баръ (мелководье, которое съ пустыми безъ груза кораблями переходятъ въ полную воду), мы стояли на якоряхъ и грузились, въ разстояніи около тридцати верстъ отъ гавани и крѣпости, называемой Лопоминка, и столько же еще отъ города Архангельска. Въ одинъ день одному изъ мичмановъ даютъ подъ начальство ботъ (судно) и посылаютъ его въ Лопоминку, чтобъ тамъ налить нѣсколько бочекъ свѣжей воды и привезть на корабль. Погода была прекрасная. Я былъ праздненъ; нѣкоторые изъ моихъ товарищей отпросились и поѣхали въ городъ Архангельскъ; мнѣ также захотѣлось погулять. Я просилъ отпустить меня съ посылаемымъ въ Лопоминку мичманомъ: меня отпустили. Мичману вздумалось, пока ботъ будетъ наливаться водою, съѣздить на шлюпкѣ въ городъ Архангельскъ. Не желая одинъ безъ него остаться въ Лопоминкѣ, я поѣхалъ съ нимъ. Пробывъ тамъ нѣсколько времени, мы возвратились, но бота уже не нашли: онъ, налившись водою, къ великому удивленію и досадѣ мичмана, ушелъ къ кораблю. Мы поѣхали за нимъ. По несчастію, ботъ пришелъ за часъ или за два передъ нами. Капитанъ нашъ въ это самое время былъ у другаго капитана въ гостяхъ и, обременивъ себя излишне напитками, возвращался на свой корабль. Увидѣвъ пришедшій ботъ, подъѣхалъ къ нему и спросилъ: гдѣ мичманъ? сказали, что онъ уѣхалъ въ городъ. Поднялась тревога! "Какъ смѣлъ онъ оставить порученное ему судно и отъ него отлучиться!" Разгнѣванный капитанъ, услышавъ обо мнѣ, что я съ нимъ уѣхалъ, приказываетъ, какъ скоро мы возвратимся, мичмана запереть на хлѣбъ и на воду въ каюту, а меня поставить на цѣлую ночь подъ лоты {Это жестокое наказаніе давно уже вывелось изъ нашего флота, и нынѣ большая часть офицеровъ не знаютъ даже, что оно существовало. Прим. В. М. Головнина.}! Наказаніе тяжкое, особливо въ мои лѣта: продержать всю ночь на плечахъ двѣ свинцовыя гири, болѣе пуда вѣсомъ! Когда мы возвратились съ мичманомъ на корабль -- капитанъ спалъ. Намъ объявляютъ приговоръ: его запираютъ, а меня хотятъ ставить подъ лоты. Я бросаюсь къ кадетскому, собственно нашему, капитану, и прошу его защитить меня, говоря, что я ничѣмъ не виноватъ, потому что не по должности посланъ былъ на ботѣ, не самовольно отъ него отлучился, а отпущенный, куда мнѣ хотѣлось, погулять, возвратился съ тѣмъ, съ кѣмъ поѣхалъ. Кадетскій капитанъ, признавая мою невинность, сожалѣетъ обо мнѣ, однако приказываетъ класть на меня лоты. Я въ отчаяніи! обливаюсь горькими слезами, умоляю, убѣждаю его, говоря, что я никогда не былъ наказанъ, что ему поведеніе мое извѣстно, что онъ настоящій нашъ начальникъ, что это тяжкое, неприличное для юноши и ни чѣмъ не заслуженное мною наказаніе можетъ вогнать меня въ чахотку, и что директоръ нашъ, узнавъ о семъ, конечно за меня вступится.-- Строгій исполнитель воли начальника отвѣчаетъ мнѣ безъ гнѣва и съ сожалѣніемъ: "Такъ, мой другъ; ты правъ, я все это знаю; но какъ я могу оставить безъ исполненія приказаніе капитанское?" Тутъ вооружаюсь я всѣмъ моимъ краснорѣчіемъ и доказываю ему, что онъ не выйдетъ изъ повиновенія; что я прошу только отсрочить наказаніе мое до утра, пока капитанъ проснется, и что если не отмѣнитъ онъ своего приказанія, то и тогда успѣетъ оно быть исполненнымъ. Насилу, убѣжденный напослѣдокъ моими слезами и представленіями, онъ на то согласился. Поутру я прихожу къ капитану, объясняю ему мою невинность и прошу его меня простить. Онъ отвѣчаетъ мнѣ: "За что простить? ты ни мало невиноватъ. Я вчера не разобралъ хорошенько, и напрасно смѣшалъ тебя съ мичманомъ. Поди и будь покоенъ."
   "По нагруженіи кораблей, мы отправились въ походъ, и плыли по Бѣлому Морю съ перемѣнными и тихими вѣтрами. Въ одинъ день, во время густаго тумана, при бросаніи лота оказалось, что вдругъ съ глубины двадцати пяти саженъ взошли мы на глубину семи саженъ. Устранюсь сего обстоятельства, стали мы тотчасъ на якорь. Но какъ туманъ не прочищался и вѣтеръ дѣлался свѣжѣе, то опасаясь стоять тутъ долѣе, и обмѣря на посланныхъ шлюпкахъ вокругъ себя глубину, подняли якорь и пошли въ ту сторону, гдѣ становилось глубже. Теченіе моря было съ нами, и вѣтеръ дулъ намъ попутный. Мы шли нѣсколько часовъ, и стали опять на якорь. Послѣ полудня туманъ прочистился, и мы увидѣли, верстахъ въ трехъ или четырехъ предъ собою, крутой каменный берегъ. Сей грозный сосѣдъ принуждалъ насъ удалиться отъ него поскорѣе. Но какъ довольно свѣжій вѣтеръ, дующій прямо на берегъ и сильное туда же теченіе моря наводили намъ страхъ, чтобъ при медленности подниманія обыкновеннымъ образомъ якоря, не прижало насъ къ берегу, то разсуждали, чтобъ вступить подъ паруса вдругъ, т. е. распустить и наполнить ихъ, не поднимая якоря, и когда корабль возьметъ движеніе, отрубить канатъ. Однако жъ капитанъ былъ на то не согласенъ: ему не хотѣлось лишиться якоря. Онъ спросилъ, нѣтъ ли на кораблѣ кого нибудь изъ архангельскихъ рекрутъ? Сыскали одного матроса. Спрашиваютъ его: хаживалъ ли онъ по Бѣлому Морю? (Архангельскіе жители почти всѣ рыболовы). Онъ отвѣчалъ: "Хаживалъ." -- Какой же это берегъ?-- "Тотъ, который идетъ отъ Орлова Носа." -- А гдѣ Орловъ Носъ?-- "Остался назади, мы его прошли." (Это сказаніе матроса не согласно было съ нашимъ исчисленіемъ, ибо мы по картѣ считали себя далеко еще не дошедшими до мыса, называемаго Орловъ Носъ).-- Можно ли намъ сняться съ якоря?-- Можно, отвѣчалъ онъ: берегъ приглубъ, теченіе хотя и броситъ насъ къ нему, но встрѣчное отъ него теченіе понесетъ насъ вдоль его." Капитанъ ведѣлъ сниматься съ якоря. Лейтенантъ М... представлялъ, что въ подобныхъ случаяхъ не должно полагаться на слова матроса, и лучше потерять одинъ якорь, чѣмъ подвергать корабль опасности. Однако жъ капитанъ велѣлъ немедленно сниматься. Опытъ показалъ, что матросъ говорилъ правду: лишь якорь отдѣлился отъ дна моря, корабль какъ стрѣла полетѣлъ на каменный утесъ: мы до смерти перепугались; но чѣмъ ближе къ берегу, тѣмъ быстрота его становилась меньше: отражающееся отъ берега теченіе спиралось натекающимъ на оное, и не допускало насъ къ нему приблизиться: мы успѣли вывертѣть якорь, убрать его, наполнить паруса и направить путь свой въ море.
   "По выходѣ въ Океанъ и по долгомъ плаваніи, при противныхъ вѣтрахъ зашли мы, чтобъ запастись прѣсною водою, въ проливъ между лапландскимъ береговъ а островомъ Кильдюйпомъ. Островъ сей Необитаемъ, нашли на немъ нѣсколько рыбачьихъ хижинъ. Лѣтомъ пріѣзжаютъ на него рыболовы, и осенью уѣзжаютъ назадъ. Они сказывали мнѣ, что ходятъ для промысла въ Океанъ, и удаляются верстъ по сту отъ берега. Видя худыя суда ихъ, я спросилъ, какъ могутъ они на такихъ судахъ такъ далеко ходить: "Ну, ежели застанетъ буря?" -- Такъ что жъ? отвѣчали философы съ холодностію: "кого застанетъ, тотъ утонетъ." Я видѣлъ тутъ еще семидесятилѣтняго старика, сторожа оленей, который во всю свою жизнь, какъ себя запомнитъ, изъ Кильдюйна никуда не отлучался. Лѣтомъ, мѣсяца три проводитъ онъ съ пріѣзжающими рыбаками, а въ остальное время года живетъ одинъ. Разговаривая съ нимъ, я спросилъ у него: "Какъ же зимою, когда проливъ замерзаетъ, не боишься ты забѣгающихъ сюда волковъ и медвѣдей?" -- "Чего бояться, отвѣчалъ онъ, съ увѣренностью: они меня ужъ знаютъ и не тронутъ."
   "Простоявъ дня три въ Кильдюйнѣ, пошли мы опять въ Океанъ, и продолжали путь свой. Сдѣлались противные и крѣпкіе вѣтры; мы долго съ ними боролись и ничего не видали, кромѣ кувыркающихся китовъ, которые изъ воды выставляли хребты свои, наподобіе черныхъ холмовъ, и, фыркая, пускали изъ ноздрей высокіе водометы. Мы забрались далеко къ сѣверу, такъ что солнце въ самую полночь не заходило уже подъ горизонтъ. Смотря въ сіи часы на это величественное свѣтило, которое казалось гораздо больше и краснѣе, нежели въ полуденной высотѣ, и любуясь озаряющими поверхность моря лучами его, я съ восхищеніемъ вспоминалъ стихи Ломоносова:
  
   "Достигло дневное до полночи свѣтило,
   Но въ глубинѣ лица горящаго не скрыло,
   Какъ пламенна гора, казалось межъ валовъ,
   И простирало блескъ багровый изъ-за льдовъ.
   Среди пречудныя, при ясномъ солнцѣ ночи
   Верхи златыхъ зыбей пловцамъ сверкаютъ въ очи."
  
   Мнѣ мечталось, что я смотрю на него глазами Ломоносова и плыву съ Петромъ Великимъ.
   "Послѣ долгаго времени, вѣтры стали становиться попутнѣе, ночи длиннѣе и темнѣе. Мы перешли великое разстояніе; миновали опасную пучину, называемую Мальштромъ. Я въ свободные часы занимался разсматриваніемъ разныхъ явленій: иногда днемъ по цѣлому часу смотрѣлъ въ воду, которая была такъ прозрачна, что, опустя въ неё бѣлый камушекъ, можно было видѣть его нѣсколько секундъ, пока не погрузится онъ саженъ на двадцать или болѣе. Иногда любовался плавающими въ ней цвѣтами, которые показывались изъ-подъ кормы наподобіе пестрыхъ распустившихся колпаковъ. Прекрасный видъ ихъ, когда ихъ поймаешь и вынешь изъ воды, тотчасъ исчезалъ и превращался въ нѣкую ссѣдшуюся непріятную слизь. Всего же болѣе нравилось мнѣ, по ночамъ сидѣть на носу корабля; вода имѣла нѣкое лучезарное свойство, такъ что обмоченная въ нее вещь казалась въ темнотѣ огненною. Валы, ударяя въ носъ и отражаясь отъ него, раздроблялись на безчисленное множество брызговъ, свѣтящихся подобно разноцвѣтнымъ искрамъ. Казалось, корабль, шествуя, сражается ежеминутно съ нападающими на него исполинами, и въ гнѣвѣ попирая ихъ, сыплетъ отъ себя огонь и пламя. Въ одинъ день достали мы лотомъ дно морское: глубина была семьдесятъ саженъ. Мы наѣхали въ это время на необъятное количество сельдей. Корабль нашъ нѣсколько часовъ, почти при совершенной тишинѣ вѣтра, плылъ тихо, какъ бы посреди ихъ; ибо отъ самаго верха воды до такой глубины, до какой взоръ при чистотѣ и прозрачности ея проницать могъ, вся она наполнена была слоями сихъ рыбъ, и вокругъ корабля, сколько зрѣніемъ при ясной погодѣ можно было обнять, повсюду гладкая поверхность воды рябѣла отъ прикосновенія ихъ къ оной.
   "Наконецъ, по долгомъ странствованіи и по претерпѣніи многихъ бурь, пришли мы уже въ половинѣ Октября (21-го Сентября) въ Копенгагенъ, гдѣ пробывъ нѣсколько дней, спѣшили отправиться въ путь. Мы снялись съ якоря {6-го Октября въ девятомъ часу пополуночи, при вѣтрѣ отъ WNW.} около полудня, и съ крѣпкимъ попутнымъ вѣтромъ въ весьма темную ночь стали приближаться къ острову Борнгольму. Въ восемь часовъ вечера, по означеніи на картѣ пункта {Въ восемь часовъ вечера по счисленію NW оконечность Борнгольма находилась на NO 61 град. въ разстояніи двадцати семи миль.} (т. е. мѣста, бъ которомъ мы себя считали), и по опредѣленіи отъ него курса {На NO.} (т. е. пути, которымъ кораблю плыть надлежало), капитанъ, давъ о томъ приказаніе свое вахтенному (на стражѣ стоящему) лейтенанту, легъ спать. Насталъ десятый часъ, время, въ которое по соображенію скорости хода, должны мы были проходить между шведскимъ берегомъ и островомъ Борнгольмомъ. Вѣтеръ усилился. Ходъ корабля былъ чрезвычайно быстрый -- по двадцати верстъ {По журналу видно, что корабль тогда шелъ по осьми узловъ. Прим. В. М. Г.} въ часъ. Ночь претемная. Поставленные нарочно для смотрѣнія на бакѣ (т. е. на носу корабля) люди, на вопросъ часто повторяемый: не видать ли земли? Отвѣтствовали всегда -- "Ничего не видать!" Въ сихъ обстоятельствахъ штурманъ (исчислитель пути корабельнаго) беретъ карту, смотритъ на нее, мѣряетъ и пожимаетъ плечами. Вахтенный лейтенантъ подходитъ къ нему и спрашиваетъ: "Что ты посматриваешь на карту и пожимаешься? Онъ отвѣчаетъ: "Островъ этотъ меня крѣпко безпокоитъ; курсъ нашъ по картѣ, конечно, хорошъ, ведетъ мимо его; но кто можетъ положиться на точность исчисленія? Притомъ же мрачность погоды не позволила намъ яснымъ разсмотрѣніемъ береговъ хорошенько повѣрить онаго; и такъ если положить, что подлинное мѣсто наше въ восемь часовъ было мористѣе (далѣе отъ шведскихъ береговъ), нежели какъ означенный нами на картѣ пунктъ показываетъ, то мы, идучи симъ курсомъ, попадемъ на островъ, а берега его такъ круты и приглубы, что при такой темнотѣ и скорости хода, не успѣемъ мы его увидѣть, какъ уже объ него ударимся, и можетъ быть разобьемся въ щепы." -- Сомнѣніе это устрашило лейтенанта; онъ говоритъ: "Что жъ намъ дѣлать? Не разбудить ли капитана?" Штурманъ отвѣчаетъ: "Капитанъ не поможетъ, потому что, полагая погрѣшность счисляемаго пункта въ одну сторону, путь сей опасенъ, а полагая ее въ другую, перемѣна онаго опасна; и такъ капитанъ, не больше нашего о вѣрности пункта извѣстный, будетъ точно въ такой же нерѣшимости, какъ и мы." Разговоръ сей умножалъ отъ часу болѣе страхъ ихъ, у котораго, какъ говорится пословица, глаза велики. Лейтенантъ нѣсколько разъ спрашивалъ: не сказать ли капитану? Штурманъ отвѣчалъ всегда, что оттого не произойдетъ никакой пользы. "Мое бы мнѣніе, продолжалъ онъ, не сказывая ему, спуститься не много къ шведскимъ берегамъ, и чрезъ полчаса взять опять тотъ путь, которымъ идемъ теперь. Такимъ образомъ, если бъ и была предполагаемая мною погрѣшность въ счисленіи, то мы, не давъ никому того примѣтить, поправили бы оную и миновали бы островъ." Лейтенантъ, по нѣкоторомъ колебаніи, согласился на его предложеніе. Они перемѣняютъ путь, спускаются на два или на три румба {По слѣдственному дѣлу видно, что они стали держать на NWtN, слѣдовательно перемѣнили курсъ на семъ румбовъ. Прим. В. М. Г.} къ шведскому берегу, чтобъ уклониться отъ ужасающаго воображеніе ихъ острова. Не прошло десяти минутъ, какъ люди, стоящіе на носу корабля, стали кричать: "Кажется, какъ будто земля чернѣется!" -- Гдѣ?-- "Въ правой рукѣ, передъ носомъ." -- "Вотъ, вскричалъ обрадованный штурманъ: это Борнгольмъ! Хорошо, что мы отъ него отворотили, а то бы попали прямо на него." Въ это самое время капитанъ выходитъ изъ своей каюты, ему говорятъ: Борнгольмъ видѣнъ. Онъ спрашиваетъ: гдѣ, въ которой сторонѣ? Ему указываютъ. Онъ смотритъ и говоритъ: "У меня глаза худы, я ничего не вижу." -- Чрезъ двѣ или три минуты, съ носу корабля вдругъ нѣсколько голосовъ закричали: "Кругомъ видна земля!" Эти слова всѣхъ какъ громомъ поражаютъ. Кадетскій капитанъ и лейтенантъ М... выбѣгаютъ снизу наверхъ. Послѣдній изъ нихъ, посмотрѣвъ на компасъ и видя, что корабль лежитъ не на томъ пути, какой положено было держать, закричалъ: лѣво руля!-- Но едва онъ успѣлъ это произнести, какъ вдругъ почувствовали мы такой ударъ, что едва могли устоять на ногахъ. Корабль тотчасъ повернуло. Онъ сталъ бокомъ противъ вѣтра. Паруса заполоскали. Вѣтеръ, не надувая ихъ болѣе, началъ сильно рвать и бить ихъ объ мачту. Подъ кораблемъ было только три сажени воды: онъ стоялъ уже дномъ своимъ на днѣ моря. Волны, подобныя горамъ, то поднимали его къ верху, то опускали стремительно внизъ. Тяжелая громада эта, имѣющая около двухъ сотъ тысячъ пудовъ вѣсу, съ такою силою ударялась о землю, что, казалось, всѣ члены ея мгновенно расторгнутся и разсыплются; высота и тяжесть мачтъ съ висящими на нихъ реями и снастями, при каждомъ ударѣ, наклоняла ее часъ отъ часу ниже на бокъ, такъ, что напослѣдокъ верхнія пушки стали доставать до воды, и на палубѣ не можно было стоять, не схватясь за что нибудь руками. Сначала людямъ велѣли итти на мачты, чтобъ убрать и закрѣпить паруса; они въ числѣ около ста человѣкъ, не смотря на трудность и угрожающую имъ великую опасность, полѣзли смѣло, и въ двѣ или три минуты были уйсе тамъ; но когда, при повтореніи нѣсколькихъ ударовъ, капитанъ увидѣлъ, что мачты, сами по себѣ высокія и тяжелыя, но еще болѣе тяжестью людей вверху обремененныя, повалятъ корабль на бокъ, то велѣлъ тотчасъ рубить ихъ. Время не позволяло обождать столько, чтобъ дать людямъ сойти на низъ. Должно было ими пожертвовать. Для того удовольствовались только тѣмъ, что закричали имъ: "мачты рубятъ!" Минута погибели наступала (ибо съ первымъ или со вторымъ наклономъ корабля ожидали, что онъ повалится); надлежало ее предупредить; но Какъ можно было въ нѣсколько секундъ срубить три дерева, каждое охвата въ два толщиною? Въ невозможности сего. велѣли, какъ можно скорѣе съ надвѣтренной стороны перерубить только по нѣскольку талреповъ у вантъ каждой мачты.
   "Въ это время одинъ изъ матросовъ, самый пьяный, и за худое поведеніе всегда почти содержимый въ оковахъ, оказываетъ удивительное усердіе и расторопность. Онъ подбѣгаетъ съ топоромъ къ капитану и говоритъ ему; "Наложи руку, тюкни одинъ только разъ, остальное я все сдѣлаю." Капитанъ беретъ топоръ и ударивъ имъ по веревкѣ, отдаетъ ему обратно {Эта накладка руки произошла, я думаю, отъ того, что встарину капитаны часто не помнили своихъ приказаній и отпирались отъ нихъ. Корабельный командиръ долженъ оставить шканцы, присутствіе главнаго начальства, откуда раздаются повелѣнія по всему кораблю -- и зачѣмъ? Чтобъ итти на бакъ и разъ ударить топоромъ по мачтѣ, или спуститься въ самую нижнюю палубу, чтобъ взять въ руки топоръ и опустить его на канатъ! И притомъ, когда же эта торжественная церемонія совершается? Когда корабль въ опасности и когда минутное отлагательство какого либо дѣйствія можетъ навлечь гибель ему и всему экипажу!!! Прим. В. М. Г.}. Онъ цѣпокъ и скоръ, какъ дикая коза; въ одно мгновеніе перелетаетъ, обрубая веревки, отъ одной мачты къ другой. Корабль, между тѣмъ ударясь еще разъ объ землю, клонится съ великою быстротою на бокъ. Мачты, освобожденныя уже отъ поддерживанія веревками, не переносятъ болѣе стремительности наклона, и всѣ три въ одинъ мигъ съ ужаснымъ трескомъ ломаются и падаютъ въ море. Изъ бывшихъ на нихъ людей ни одинъ не погибаетъ: всѣ они съ удивительнымъ проворствомъ успѣли по висячимъ веревкамъ спуститься нанизъ. Матросъ, оказавшій толь великую расторопность при срубкѣ оныхъ, оказываетъ еще примѣрное великодушіе. Перерубивъ послѣднія веревки у кормовой мачты, и въ то самое время, какъ уже наступаетъ мгновеніе ей сломиться, онъ видитъ впереди себя стоящаго спиною къ нему Офицера, и усматриваетъ, что когда мачта сломится, концемъ висящаго на ней косвенно рея (бревна) его убьетъ. Не имѣя ни времени ему закричать, ни надежды, чтобъ онъ въ шумѣ услышалъ его, онъ бросается съ верхняго помоста, на которомъ стоялъ, внизъ къ сему офицеру, толкаетъ его обѣими руками въ спину, но самъ не успѣваетъ уже отскочить: бревно ударяетъ его и кидаетъ безчувственнаго къ борту.
   "Облегченный отъ мачтъ корабль перестало валять съ боку на бокъ; но продолжало приподнимать валами и стучать о землю. Темнота ночи не позволила намъ осмотрѣть, гдѣ мы и на какую мель сѣли. Въ опасеніи, чтобъ корабль, двигаясь по дну моря, не насунулся на такой величины камень, который могъ его проломить, положили мы якорь. Вскорѣ руль выбило, многія наружныя доски или пояса, называемые обшивкою, отодрало, и въ кораблѣ показалась течь, такъ что накопляющуюся въ него воду едва всѣми помпами могли отливать. Состояніе наше послѣ срубленія мачтъ сдѣлалось бездѣйственное, но тѣмъ болѣе ужасное. Сильные удары потрясали всѣ члены корабля. Каждый часъ угрожалъ гибелью. Люди, приготовляясь къ смерти, надѣвали на себя бѣлыя рубашки. Священникъ въ облаченіи читалъ предъ образомъ молитвы; всѣ въ отчаянномъ страхѣ: иные падши ницъ, иные стоя на колѣняхъ, иные съ воздѣтыми къ небу руками, молились, и, какъ обреченныя жертвы, оплакивали послѣднія свои минуты. Между тѣмъ шумъ моря, скрипъ членовъ корабля, унылый свистъ вѣтра вокругъ обломковъ мачтъ, и пушечные, для призванія помощи, ежеминутно производимые выстрѣлы, напоминали безпрестанно, что мы гибнемъ и нѣтъ спасенія. Посреди сей всеобщей горести и плача, всѣхъ бодрѣе, всѣхъ веселѣе былъ между нами констапель, лифляндскій дворянинъ N.... человѣкъ молодой, статный собою и хорошій мнѣ пріятель. Онъ съ распущенными волосами бѣгалъ по кораблю и поминутно кричалъ: пали! Часто подходилъ ко мнѣ, шутилъ, смѣялся и, утѣшая меня, говорилъ: "Не бойся, я сдѣлаю, что насъ услышатъ и подадутъ намъ помощь." -- Наконецъ, послѣ ужасныхъ часовъ безконечной ночи, разсвѣтаетъ день. Мы видимъ себя въ двухъ или менѣе верстахъ подлѣ шведскаго берега. Мнимый островъ Борнгольмъ былъ мысъ сего берега. Погрѣшность въ счисленіи дѣйствительно оказалась, но только съ тою еще ошибкою, что штурманъ полагалъ настоящее мѣсто корабля далѣе отъ береговъ, нежели счисляемый на картѣ пунктъ, а оно, напротивъ того, было ближе, и потому для избѣжанія опасности надлежало бы не отъ Борнгольма къ нимъ, но отъ нихъ къ Борнгольму придержаться, то есть сдѣлать противное тому, что мы, по несчастію, сдѣлали {Если корабль, приближаясь ночью къ берегамъ, до того запутается въ счисленіи, что не будетъ знать своего мѣста, въ такомъ случаѣ благоразуміе заставляетъ лечь въ дрейфъ и дождаться разсвѣта; ибо лучше потерять ночь хода, чѣмъ подвергать себя гибели. Прим. В. М. Г.}.
   "Настало утро: мы узнали мѣсто пребыванія своего; но положеніе наше ни мало не сдѣлалось чрезъ то лучше. Вѣтеръ дулъ тотъ же и столь же крѣпкій. Сила ударовъ не уменьшалась. Корабль нашъ приходилъ въ худшее состояніе, и сокрушеніе онаго становилось чрезъ нѣсколько часовъ неминуемымъ. Внутри онаго царствовали смятеніе и страхъ. Капитанъ заперся въ каютѣ и не выходилъ изъ нее. Лейтенантъ W.... былъ почти въ изступленіи ума! онъ лежалъ въ постелѣ своей и безпрестанно повторялъ: "Я виноватъ! я матросъ! я погубилъ!" Оставались дѣйствующими лицами кадетскій капитанъ и Лейтенантъ М..... которые оба, а особливо первый изъ нихъ, сохранили въ себѣ отличное присутствіе духа и не преставали обо всемъ пещись. Капитанъ приставилъ къ виннымъ бочкамъ часовыхъ съ ружьями, дабы люди изъ отчаянія не покусились предаться пьянству, и далъ приказаніе, перваго, кто станетъ употреблять къ тому насильство, заколоть на мѣстѣ. Онъ созвалъ къ себѣ офицеровъ, урядниковъ и нѣсколько человѣкъ изъ старшихъ матросовъ {Во всю жизнь мою, въ первый разъ еще слышу, что на военномъ кораблѣ сильной, просвѣщенной державы матросы были призываны на совѣтъ вмѣстѣ съ офицерами! Никакіе законы не даютъ имъ права на эту честь! и въ Морскомъ Уставѣ, гдѣ говорится о консиліумахъ, упоминаются одни только оберъ и унтеръ-офицеры {Книга 3. Глава I. §§ 41, 55, 94.}, долженствующіе составлять оные. Какъ и въ самыхъ государствахъ, такъ въ частныхъ малыхъ обществахъ нѣтъ ничего вреднѣе и опаснѣе, какъ людямъ непросвѣщеннымъ, въ дѣлахъ несвѣдущимъ, дать поводъ думать, что они имѣютъ право участвовать въ правленіи. Прим. В. М. Г.} для совѣта (консиліума), на которомъ положено было слѣдующее: "Какъ нѣтъ никакой надежды къ спасенію корабля (ибо онъ при столь сильныхъ ударахъ черезъ нѣсколько часовъ долженъ сокрушиться), то остается только помышлять о спасеніи людей: для сего приступить немедленно къ выпусканію каната" дабы сила вѣтра могла безпрепятственно двигать корабль ближе къ берегу. Но какъ, вѣроятно, глубина станетъ по мѣрѣ того уменьшаться и корабль остановится, въ такомъ случаѣ стараться всѣми средствами облегчать его, а именно сталкивать и выбрасывать пушки и всѣ большія тягости въ воду, рубить помосты, пояса, доски, связывая ихъ веревками вмѣстѣ, дабы въ то время, когда корабль погибать начнетъ, люди на сихъ плотахъ могли спасаться," Совѣтъ сей всѣ, бывшіе на немъ, утвердили и подписали. Кадетскій капитанъ, какъ второй на кораблѣ начальникъ, понесъ оный къ капитану на утвержденіе. Мы всѣ, стоя предъ дверями капитанской каюты, ожидали съ нетерпѣніемъ выхода его изъ оной. Но вдругъ услышали гнѣвный крикъ: "вонъ отселѣ, вонъ! не смѣй ко мнѣ ходить; я хочу умереть здѣсь, и пусть всѣ со мною умираютъ!" Кадетскій капитанъ выходитъ смутенъ, блѣденъ, и повторяетъ слышанный уже нами капитанскій отвѣтъ.-- Стопъ и вопль распространяются между всѣми, а особливо между нами -- юношами. Мы всѣ, гардемарины, одинъ за другимъ бѣжимъ къ нему въ каюту и передъ и имъ рыдаемъ. Онъ, вмѣсто того, чтобъ сжалиться надъ слезами нашими выталкиваетъ и прогоняетъ насъ съ угрозами {И за дѣло! Гардемарины, нижніе чины, которые должны учиться порядку службы и подчиненности, осмѣливаются итти толпою къ капитану въ каюту, плакать и выть, и совѣтовать ему, что дѣлать въ опасномъ случаѣ! Офицеры должны была уговаривать капитана и даже, согласно съ законами, требовать отъ него должнаго, а не нижніе чины, которыхъ обязанность есть повиноваться и исполнять приказанія офицеровъ. Прим. В. М. Г.}. Новый плачь и горе! Солнце приближалось уже къ полудню, и воображеніе, что корабль въ наступающую ночь развалится, увеличивало наше нетерпѣніе. Всѣ ропщутъ, пристаютъ къ кадетскому капитану, чтобъ онъ принялъ начальство надъ кораблемъ. Онъ отказывается, не хочетъ, уговариваетъ всѣхъ, чтобъ отстали отъ сего требованія. Однако оно усиливается и всѣми единодушно повторяется. Кадетскій капитанъ, видя непреклонную всѣхъ волю, напослѣдокъ соглашается. Онъ со всѣми офицерами, гардемаринами, урядниками и многими матросами (всего человѣкъ сорокъ) входитъ въ каюту къ капитану, бросается предъ нимъ на колѣни, проситъ, чтобъ онъ согласился на положенное въ совѣтѣ всѣхъ общее желаніе и единственное къ спасенію средство, нетерпящее отлагательства времени. Всѣ другіе дѣлаютъ то же, окружаютъ капитана, ползаютъ предъ нимъ на колѣняхъ, цѣлуютъ полы платья его, рыдаютъ, молятъ {Прежде въ Европѣ морскіе капитаны почитали за безчестіе пережать потерю своего корабля; это нѣкоторымъ образомъ понятно, когда они сами причиною оной. Но во всякомъ случаѣ, если бъ они и имѣли власть надъ собственною своею жизнію, то не были въ правѣ лишать своего Государя нѣсколькихъ сотъ полезныхъ ему подданныхъ. Впрочемъ капитанъ корабля "Вячеславъ" шутилъ только, какъ видно изъ послѣдствія. Прим. В. М. Г.}. Онъ, непреклонный ни чѣмъ, упорствуетъ и гнѣвается: весь отвѣтъ" его состоитъ въ словахъ: "Трусы! вы не хотите умереть со м*пою; вонъ отселѣ!" Тогда кадетскій капитанъ встаетъ и говоритъ ему почтительнымъ, по твердымъ голосомъ: "Батюшка, N... N..., необходимо надобно согласиться: всѣ чины и служители корабельные сего желаютъ и въ случаѣ сопротивленія вашего требуютъ, чтобъ я, смѣня и засадя васъ подъ стражу, принялъ надъ ними начальство." При сихъ словахъ повелительный голосъ капитана умолкаетъ; онъ задумывается, слезы появляются у него въ очахъ, онъ упадаетъ на грудь кадетскаго капитана и съ кротостью говоритъ ему: "Начинай съ Богомъ! я соглашаюсь. Впрочемъ, если надобно -- принимай начальство надъ кораблемъ." -- "Нѣтъ, вскричалъ тогда кадетскій капитанъ, я иду исполнять не свою, не общую, но вашу единственную волю."
   "Сказавъ сіе, выходятъ изъ каюты. Тотчасъ приступаютъ къ исполненію того, что положено въ совѣтѣ. Сперва хотятъ столкнуть за бортъ нѣсколько пушекъ; но Лейтенантъ М..- возражаетъ противъ сего, представляя опасность, что корабль объ самыя сіи пушки, когда онѣ упадутъ подлѣ него на дно моря, можетъ быть проломленъ. И такъ отступаютъ отъ сего намѣренія и велятъ только выпускать канатъ. Корабль, неудерживаемый болѣе якоремъ, и послѣ всякаго удара подъемлемый волною, сходитъ съ мѣста своего и силою вѣтра двигается по землѣ. Едва перешелъ онъ сорокъ или пятьдесятъ саженъ, какъ мѣряющій на кормѣ глубину подштурманъ закричалъ: "Воды подъ кораблемъ три съ половиною сажени." Слова сіи произвели неописанную радость. Полсажени прибавилось -- повторили всѣ. Вскорѣ потомъ закричалъ онъ опять: "Четыре сажени!" и вслѣдъ за тѣмъ опять -- "четыре съ половиною сажени!" -- Каждое восклицаніе было какъ бы нѣкій благодатный гласъ, отсрочивающій пашу погибель. Всѣ закричали тотчасъ: "Положить якорь! положить якорь!"
   "Дѣйствительно, якорь въ ту же минуту былъ брошенъ, и корабль, ставъ на вольной водѣ, пересталъ ударяться о землю. Восторгъ нашъ въ первыя минуты былъ чрезвычайный: мы обнимались, цѣловались, плакали отъ радости, поздравляли другъ друга; но вскорѣ оный весьма уменьшился: размышленіе, что мы безъ мачтъ, безъ руля, что корабль нашъ течетъ, что, вѣроятно, глубина эта есть небольшая, окруженная мелью яма, изъ которой намъ нельзя будетъ выйти; что, можетъ быть, якорь насъ не удержитъ, или что вѣтеръ, сдѣлавшись съ другой стороны, поворотитъ корабль и кинетъ опять на ту мель, съ которой онъ сошелъ. Всѣ сіи размышленія снова погрузили насъ въ уныніе, и наступающая ночь казалась намъ столь же страшною, какъ и прошедшая.
   "Между тѣмъ однако жъ съ великимъ трудомъ спустили мы шлюпку, съ тѣмъ, чтобъ отправить ее на берегъ для требованія помощи. На ней посылался констапель и при немъ два человѣка солдатъ съ унтеръ-офицеромъ. Я въ это время былъ внизу корабля въ моей каютѣ. Констапель прибѣгаетъ ко мнѣ и съ восхищеніемъ говоритъ: "Знаешь ли что? меня посылаютъ на берегъ. Поѣдемъ Со мною; здѣсь опасно оставаться, а тамъ мы будемъ спокойны. Хочешь ли, я скажу капитану, что ты мнѣ надобенъ?" Я съ радостію согласился, и мы пошли вмѣстѣ; но лишь приходимъ мы къ дверямъ капитанской каюты, какъ вдругъ, не знаю отъ чего родившійся во мнѣ страхъ перемѣняетъ во мнѣ мысли. Я останавливаю констапеля, и усильно прошу его: "Ради Бога! не говори обо мнѣ капитану: я не хочу ѣхать." -- Онъ удивляется; спрашиваетъ меня, что съ тобою сдѣлалось? просить, убѣждаетъ, говоритъ: "Эй! ты будешь жалѣть о томъ, да ужъ поздно. Черезъ пять минутъ мы будемъ на берегу." Но всѣ слова его были тщетны; я стоялъ упорно въ моемъ намѣреніи, и просилъ его убѣдительно не упоминать имени моего предъ капитаномъ. Онъ вошелъ въ каюту, и, получивъ приказаніе, вышелъ оттуда, чтобъ сѣсть въ шлюпку, которая стояла уже у борта, совсѣмъ готовою. Мы примѣтили въ немъ великую перемѣну: онъ былъ смутенъ, обыкновенная веселость его исчезла, слезы катились по лицу. При сходѣ съ корабля на шлюпку, сказалъ онъ намъ: "Прощайте, братцы! Я первый ѣду на смерть!" -- и шлюпка отвалила, распустила паруса, понеслась птицею по морю, ныряетъ между валами; мы провожаемъ ее глазами и наконецъ видимъ, что подходя къ берегу -- опрокидывается .. Тутъ бросился я въ свою каюту, затворился въ ней и, упавъ на колѣни, изъ глубины души моей благодарилъ Бога за внушенную въ мысли мои перемѣну, избавившую меня отъ предстоявшей мнѣ погибели. Потомъ легъ въ постель. Печальное воображеніе о пріятелѣ моемъ, несчастномъ констапелѣ, долго меня тревожило, пока напослѣдокъ усталость и проведенныя въ страхѣ и безпокойствѣ ночь и утро погрузили меня въ крѣпкій сонъ....
   "Но сонъ мой недолго продолжался; вдругъ будятъ меня съ торопливостью и говорятъ: "Капитанъ спрашиваетъ, скорѣе!" Я испугавшись и съ просонку вскочилъ и бѣгу, какъ былъ, въ тулупѣ. Вижу, что уже смерклось; нахожу на бортѣ {Бортомъ называется вершина корабельнаго бока, покрываемая досками или довольно широкимъ помостомъ, по которому можно ходить. Такъ и весь бокъ подъ симъ именемъ разумѣется.} много людей, смотрѣвшихъ на лодку съ двумя человѣками, держащуюся въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ корабля. Капитанъ приказываетъ мнѣ распросить у нихъ, откуда они и кто ихъ прислалъ? (Надобно знать, что на всемъ кораблѣ не было никого, выключая констапеля и меня, кто бы на какомъ либо другомъ языкѣ, кромѣ русскаго, умѣлъ говорить) {Иностранцы, путешествовавшіе по Россіи, давно замѣтили, что у насъ всѣ лучшаго состоянія люди знаютъ разные чужіе языки, и между собою даже не иначе хотятъ говорить, какъ по-французски. Изъ сего конечно они заключаютъ, что если мы, вѣкъ свой живучи внутри Россіи и не имѣли никакой надобности прибѣгать къ иностраннымъ языкамъ, стараемся ихъ изучать, то конечно уже морскіе ваши офицеры, почти безпрестанно находящіеся между иностранцами, знаютъ каждый по нѣскольку языковъ. Но какъ бы они удивились, если бъ узнали, что изъ всѣхъ офицеровъ и гардемариновъ линѣйнаго корабля, только двое могли объясняться съ иностранцами! Къ чести нынѣшнихъ морскихъ офицеровъ надобно сказать, что они болѣе прежнихъ стараются выучивать какъ чужіе языки, такъ и словесность своего собственнаго, и нѣкоторые изъ нихъ занимаются съ успѣхомъ полезными переводами и сочиненіями. И дѣйствительно, ни что такъ не нужно морскому офицеру въ чужомъ портѣ, какъ знаніе иностранныхъ языковъ, и болѣе потому, что нашъ языкъ весьма мало еще извѣстенъ чужестранцамъ. Сколь непріятно и тягостно должно быть для начальника корабля или эскадры, находящейся за границами, какъ въ сношеніяхъ его съ разными державами, такъ и въ частныхъ, обществахъ съ иностранцами; употреблять безпрестанно переводчиковъ! Когда одинъ адмиралъ пѣнялъ (1799 г.) Главнокомандующему Англійскаго флота, что онъ не сообщилъ ему тайной цѣли нѣкоторыхъ военныхъ приготовленій, о которыхъ знать адмиралъ имѣлъ право, Англичанинъ извинялся тѣмъ, что онъ не могъ иначе съ нимъ говорить, какъ посредствомъ молодыхъ офицеровъ, его переводчиковъ, которымъ онъ опасался ввѣрить тайну столь великой важности. Но незнаніе во время сей тайны адмиралу надѣлало много хлопотъ! Прим. М. В. Г.}. Я спрашиваю, они худымъ нѣмецкимъ языкомъ отвѣчаютъ, что послалъ ихъ нѣкто господинъ Салдернъ изъ города Истада, для провѣданія о нашемъ кораблѣ. Капитанъ велѣлъ ихъ звать на корабль, однако жъ они на то несогласились, отзываясь, что, по причинѣ ночи и крѣпчающаго вѣтра, не могутъ долѣе оставаться; въ самомъ же дѣлѣ казалось, что они считая насъ въ крайности, опасались, чтобъ мы не завладѣли ихъ лодкою. Насилу, по великой просьбѣ и убѣжденіямъ, чтобъ взяли отъ насъ съ собою человѣка, пристали они, и то не къ борту, а къ висячей съ кормы веревочной лѣстницѣ, и притомъ требуя, чтобъ посылаемый туже минуту сошелъ, или они отвалятъ и уѣдутъ. Капитанъ, оборотясь ко мнѣ, приказываетъ, чтобъ я тотчасъ по сей лѣстницѣ спустился къ нимъ въ лодку и ѣхалъ съ ними. Это неожиданное приказаніе и скорость времени, съ какою надлежало оное исполнить, такъ меня поразили, что я, какъ бы обезумленный, не зналъ что со мною дѣлается, и не прежде опомнился, какъ уже въ нѣкоторомъ разстояній отъ корабля. Обезображенный видъ онаго и горящіе на немъ огни привели мнѣ на память, что я уже не на немъ больше, не съ товарищами вмѣстѣ, но одинъ, на малой лодкѣ посреди бурнаго моря. Мы плыли не прямо на берегъ, куда послана была наша погибшая шлюпка: опасность отъ буруна {Симъ именемъ называется волненіе, производимое сильнымъ вѣтромъ, дующимъ съ моря. Бурунъ бываетъ также и при безвѣтріи на открытыхъ берегахъ, гдѣ есть приливъ.} не позволяла намъ туда ѣхать, а держали въ небольшой городокъ, называемый Истадъ. Онъ лежалъ верстахъ въ десяти отъ корабля. Мы должны были плыть противъ вѣтра, противъ валовъ, которые въ темнотѣ, какъ бы нѣкія мрачныя горы, бѣжали поглотить щепку, на коей мы сидѣли; но не могши, по уступчивой имъ легкости ея, всею своею глыбою на нее обрушиться, казалось, довольствовались только тѣмъ, что пѣнящимися вершинами своими съ яростью на нее брызгали. Однако жъ и однѣ эти брызги были не безопасны: вода накоплялась отъ нихъ въ лодкѣ, такъ что изъ двухъ бывшихъ на ней человѣкъ, одинъ только гребъ веслами, а другой безпрестанно выливалъ воду. Въ страхѣ, чтобъ насъ не залило, сѣлъ я въ самый носъ лодки, чтобы спиною своею сколько нибудь удерживать летящія съ волнъ брызги. Состояніе мое было со всѣхъ сторонъ жалкое: я былъ въ одномъ тулупѣ (какъ всталъ съ постели): не знаю, кто сунулъ мнѣ въ руки матросскую шляпу, ибо и той у меня въ ту минуту, какъ вдругъ меня послали, не было, и время не позволяло взять. Я не имѣлъ съ собою ни полушки денегъ, ниже куска хлѣба; не зналъ съ кѣмъ, куда и зачѣмъ ѣду; ибо не сказано мнѣ было ни одного слова, кромѣ сего: "Ступай, ступай скорѣе!" -- Плаваніе наше продолжалось слишкомъ восемь часовъ. Во все это время холодный осенній вѣтеръ дулъ въ меня, обмоченнаго съ ногъ до головы такъ, что не осталось на мнѣ ни одной сухой нитки. Мы пріѣхали въ городъ часу въ третьемъ пополуночи. Я вышелъ изъ лодки, какъ сонный, почти безъ намяти. Матросы мои привели меня въ какой-то домъ; подали огня, разбудили хозяина. Онъ вышелъ ко мнѣ и сталъ со мною говорить; но я не могъ отвѣчать ни слова: языкъ мой не ворочался, та былъ какъ деревянный. Хозяинъ велѣлъ подать мнѣ рюмку вина; я выпилъ, онъ начинаетъ опять говорить со мною; но видя, что я ничего не отвѣчаю, оставляетъ меня одного и уходитъ. Я не. знаю самъ, что дѣлаю, иду вонъ изъ горницы, схожу съ низкаго крыльца, и, отойдя саженъ двадцать, останавливаюсь. Память возвращается ко мнѣ, и я думаю: куда я иду? Осматриваюсь кругомъ, и въ темнотѣ ничего не вижу. Хочу итти назадъ, но не могу вспомнить, съ которой стороны я пришелъ на это мѣсто. Въ этомъ недоумѣніи прихожу я въ отчаяніе; ноги мои подкашиваются подо мною, я невольно сажусь на землю и теряю совершенно всякое понятіе и память. По долгомъ нѣкоемъ забытьи, съ отмѣнною легкостью и свободою чувствъ, открываю глаза: вижу свѣтъ, вижу, что я въ какой-то избушкѣ лежу раздѣтый на соломянной постелѣ, между двумя какими-то незнакомыми мнѣ человѣками, которые подлѣ меня крѣпко спятъ. Протираю глаза, не вѣрю самъ себѣ; думаю, Wo это мнѣ видится во снѣ. Но между тѣмъ чувствую въ себѣ новыя силы, новую бодрость, свѣжесть и веселіе. Напослѣдокъ хозяева мои просыпаются, и я узнаю отъ нихъ, что они тѣ самые матросы, которые привезли меня на лодкѣ (ибо я до сего времени въ лице ихъ не видалъ за темнотою). Они, возвращаясь домой изъ того дома, куда меня проводили, нечаянно наткнулись на меня, сидящаго согнувшись на улицѣ, и видя, что я въ безпамятствѣ, подняли меня, отвели, или, лучше сказать, отнесли въ свою хижину, раздѣли, разули и положили между собою въ постель, гдѣ я успокоенный, обсохшій и согрѣтый, сладко уснулъ. Не имѣя чѣмъ возблагодарить сихъ добрыхъ людей, я только обнималъ ихъ и цѣловалъ. Тутъ я обулся, надѣлъ на себя едва просохшій и весь оскорузлый мой тулупъ, и просилъ ихъ отвести меня къ тому господину Салдерну, у котораго мы были прошедшую ночь. Я объяснилъ ему причину, по которой за нѣсколько часовъ предъ симъ не могъ ему на вопросы его отвѣчать; просилъ, чтобъ онъ подалъ кораблю нашему помощь. Онъ сказалъ мнѣ: "Я
   здѣсь человѣкъ заѣзжій, случайно остановившійся и не имѣющій никакой власти надъ городомъ; братъ мой родной находится въ вашей службѣ, и потому принимая въ васъ участіе, и услышавъ о бѣдствіи русскаго корабля, нанялъ я лодку и послалъ о томъ провѣдать. Здѣсь начальствуетъ бургомистръ; сходите къ нему и требуйте отъ него помощи; -- но совѣтую вамъ не говорить, что вы въ крайней опасности, для того, что эти люди, въ ожиданіи добычи, обыкновенно при разбитіи судовъ получаемой, не станутъ вамъ охотно помогать." Съ симъ сдѣланнымъ мнѣ наставленіемъ пошелъ я къ бургомистру; но не зналъ самъ хорошенько, какихъ пособій мнѣ отъ него требовать. Отъѣздъ мой съ корабля былъ съ такою поспѣшностью, что капитанъ не успѣлъ ничего мнѣ приказать {Всѣ подобные сему неслыханные безпорядки должно относить къ старымъ временамъ; но нынѣ едва я и случиться можетъ, чтобъ начальникъ, отправляя куда нибудь своего подчиненнаго, позабылъ сказать ему, зачѣмъ онъ его посылаетъ. Прим. В. М. Г.}. Идучи дорогою, размышлялъ я о семъ: первое представлялось мнѣ самонужнѣйшимъ, истребовать лоцмановъ, которые бы взялись проводить (буде можно) корабль въ безопасное мѣсто; второе, у насъ было много больныхъ, а именно болѣе ста человѣкъ, и потому казалось мнѣ нужнымъ, послать на корабль нѣсколько лодокъ, которыя бы всѣхъ ихъ свезли на берегъ. Съ сими мыслями пришелъ я къ бургомистру. Онъ принялъ меня ласково, охотно выслушалъ мою просьбу, и тотчасъ отправилъ на корабль двухъ лоцмановъ и десять или болѣе лодокъ.
   "По счастію, вѣтеръ сдѣлался тише, и всѣ больные въ тотъ же день свезены были на берегъ къ тому мѣсту, куда послана была наша шлюпка. Бургомистръ пригласилъ меня у него отобѣдать, чему я былъ очень радъ, потому что крѣпко проголодался, и, не имѣя денегъ, не имѣлъ надежды что нибудь поѣсть. За столомъ онъ много разговаривалъ со мною (разумѣется, по-нѣмецки), и казалось, меня полюбилъ. Послѣ обѣда былъ я въ великомъ затрудненіи, гдѣ ночевать: отыскалъ одну маленькую гостиницу (трактиръ); но хозяинъ не хотѣлъ меня пустить, отговариваясь, что онъ не принимаетъ болѣе никакихъ постояльцевъ; въ самомъ же дѣлѣ (какъ онъ послѣ самъ мнѣ признался) опасаясь имени Русскаго, которое со временъ Петра Великаго не преставало у нихъ быть страшнымъ. Наконецъ однако жъ далъ мнѣ комнату и постель. Я ночевалъ спокойно, и, поутру проснувшись, узналъ, что ночью вѣтеръ скрѣпчалъ такъ, что лодки не могли болѣе ходить по морю, и всякое сообщеніе между берегомъ и кораблемъ пресѣклось. Зная, что на томъ мѣстѣ (ибо въ бытность мою на кораблѣ я оное видѣлъ), куда свезены больные, нѣтъ никакого строенія, кромѣ одной малой избушки, и воображая, что они должны лежать на открытомъ воздухѣ, пришелъ я объ нихъ въ сожалѣніе. Я захотѣлъ ихъ увидѣть. Какъ ни трудно казалось мнѣ, итти туда и назадъ пѣшкомъ (ибо мѣсто это находилось верстахъ въ осьми отъ города), однакожъ я пошелъ. Дующій съ моря бурный вѣтеръ, сырая погода и непротоптанная по песчанымъ буграмъ дорога, весьма меня утомляли; а печальный видъ стоящаго вдали корабля нашего, и воображеніе, что иду туда, гдѣ шлюпка наша погибла, наводили на меня уныніе. По приходѣ же моемъ представилось мнѣ плачевное зрѣлище: больные, слиткомъ сто человѣкъ, лежали на берегу, ничѣмъ отъ вѣтра не закрытые, безъ пищи, безъ одежды, безъ всякаго призрѣнія. По свозѣ ихъ съ корабля, вѣтеръ вдругъ сдѣлался крѣпокъ, такъ, что ничего для нихъ свезти не могли, даже и самъ лекарь не успѣлъ съѣхать. Они, увидя меня, всѣ застонали и стали жаловаться, что умираютъ отъ голода и холода. Жалко было смотрѣть на нихъ; но чѣмъ помочь? По несчастію, съ ними присланъ былъ солдатскій капитанъ, человѣкъ (какъ уже сказано) безразсудный, жестокосердый, и тѣмъ больше дерзкій, что корабельный капитанъ, но нѣкоторымъ обстоятельствамъ, его опасался и не смѣлъ раздражать. Сей жестокій человѣкъ, вмѣсто того, чтобъ одного или двухъ изъ находящихся при немъ здоровыхъ людей послать для закупки хлѣба въ городъ, употреблялъ ихъ, и такъ уже измученныхъ и голодныхъ, на такую работу, гдѣ они подвергались не только совершенному изнуренію силъ, но и опасности утонуть, а именно: къ берегу прибило наши сломленныя мачты; онъ, подъ видомъ соблюденія казеннаго интереса, въ самомъ же дѣлѣ для собственной своей корысти, посылалъ людей сихъ по поясъ въ воду, обрѣзывать отъ мачтъ снасти (веревки).-- Второе зрѣлище было еще плачевнѣе: неподалеку отъ страдающихъ больныхъ лежали выкинутыя со шлюпки тѣла, изъ коихъ иныя столь обезображены были, что на лицахъ ихъ невидно было ни глазъ, ни носа: такъ волнами разбило ихъ о шлюпку! Между ими лежалъ и пріятель мой, констапель. Проливъ о немъ слезы, я возблагодарилъ еще Бога за Его чудесное спасеніе меня отъ одинакой съ ними участи. Мы вырыли въ пескѣ яму и, оплакавъ ихъ, похоронили, Ихъ всѣхъ минутъ черезъ десять выкинуло изъ воды; но, отъ смерти, изъ тринадцати человѣкъ избавились только два гребца. Одинъ изъ нихъ разсказалъ мнѣ, какъ онъ спасся: "Когда шлюпку опрокинуло (говорилъ онъ), я, умѣя хорошо плавать, хотѣлъ бороться съ волнами; но вдругъ почувствовалъ, что нѣкто тянетъ меня на дно; это былъ сидѣвшій подлѣ меня унтеръ-офицеръ, который такъ крѣпко за меня уцѣпился, что я никакъ оторваться отъ него не могъ, пока онъ самъ потерялъ чувство и меня привелъ въ такое же состояніе. Я, уже не помня, что со мною происходило, очувствовался на берегу подлѣ камня; волна, выбросившая меня, набѣжала опять, покрыла меня снова, и, стекая съ берега, силилась увлечь съ собою; я схватился за камень, и когда увидѣлъ себя опять на сушѣ, то спѣшилъ скорѣе всползти на берегъ, и хотя волна еще разъ догнала меня, однако была уже такъ слаба, что не могла стащить меня съ мѣста, и я отъ нее ушелъ."
   "Выслушавъ повѣствованіе матроса, и видя, что уже день клонится къ вечеру, я спѣшилъ возвратиться въ городъ, обнадеживъ больныхъ, что приложу объ нихъ всевозможное попеченіе. На возвратномъ пути утѣшало меня немного то, что съ корабля присланы ко мнѣ были мундиръ мой, шляпа и нѣсколько денегъ. Я пришелъ уже ночью, потому что отъ усталости часто принужденъ былъ отдыхать на дорогѣ, однако ту жъ минуту пошелъ къ бургомистру, и, разсказавъ ему о несчастномъ положеніи нашихъ больныхъ, просилъ, чтобъ онъ скорымъ пособіемъ постарался избавить ихъ изъ такого состоянія, въ которомъ, если оно еще продолжится, многіе изъ нихъ лишатся жизни. Онъ отвѣчалъ мнѣ, что для сего надобно непремѣнно письменное требованіе отъ того, кто надъ ними начальникъ, и что какъ скоро онъ получитъ оное, то немедленно по немъ исполнитъ; но что безъ сего требованія, которое надлежитъ ему объявить въ магистратѣ, онъ ничего сдѣлать не можетъ. Я отъ него пошелъ къ Салдерну: услыша обо всемъ мною сказанномъ, онъ велѣлъ тотчасъ отвезти на лошади къ больнымъ нашимъ нѣсколько хлѣбовъ, боченокъ пива и нѣкоторое число денегъ, сказавъ, что онъ желалъ бы сдѣлать для нихъ что нибудь болѣе, но никакой другой помощи подать не въ состояніи. Мы съ нимъ простились, потому что онъ чрезъ нѣсколько часовъ сбирался уѣхать.
   "На другой день, лишь только разсвѣло, я опять пошелъ туда пѣшкомъ. Солдатскій капитанъ принялъ меня сурово, я сказалъ мнѣ съ гнѣвомъ и угрозами: "Знаешь ли ты, что я здѣсь начальникъ? Какъ ты смѣлъ вчера уйти отселѣ безъ спроса? Я не опасался угрозъ его, но боялся слѣдствій нашей ссоры; ибо, въ случаѣ какой либо дальнѣйшей отъ него непріятности, я принужденъ былъ бы обратиться къ людямъ съ просьбою защитить меня; а люди такъ были противъ него озлоблены, и столько изъявляли мнѣ благодарности за попеченіе мое объ нихъ, что при малѣйшемъ отъ меня ободреній легко могло бы родиться изъ сего какое либо несчастное происшествіе. Эта опасность преодолѣла во мнѣ движеніе гнѣва, и я отвѣчалъ ему съ кротостью, что я конечно признаю его. начальникомъ надъ собою и готовъ ему повиноваться, но что я посланъ въ городъ, и тамъ для исправленія порученнаго мнѣ дѣла быть долженъ; что если онъ задержитъ меня здѣсь, то воспрепятствуетъ мнѣ исполнить повелѣнное, и тогда, въ случаѣ какихъ либо съ моей стороны упущеній, останется это на его отвѣтѣ. Сіи слова нѣсколько смягчили суровость его, и онъ сказалъ мнѣ: "По крайней мѣрѣ ты долженъ спрашиваться у меня, когда отселѣ пойдешь." Я не сталъ ему въ томъ противорѣчить, а только сказалъ: вотъ и сегодня я былъ у бургомистра и требовалъ пособій для нашихъ больныхъ: онъ поручилъ мнѣ сказать вамъ, чтобъ вы прислали къ нему съ подписаніемъ вашего имени требованіе, какія вещи и что именно для нихъ и для васъ надобно, тогда онъ все исполнитъ и приготовитъ.-- Онъ отвѣчалъ мнѣ на это: "Я не имѣю ордера, и требовать самъ собою ничего не могу." -- "Но подумайте, возразилъ я, люди и такъ уже другую ночь лежатъ безъ пищи, безъ одежды и безъ прикрытія; крѣпкій вѣтеръ, не позволяющій имѣть сообщеніе съ кораблемъ, можетъ продолжиться еще два или три дня, или болѣе; какъ же могутъ больные вынести это? Они всѣ помрутъ." -- "Я не знаю этого (отвѣчалъ онъ), скоро ли стихнетъ вѣтеръ и помрутъ ли они, или нѣтъ; знаю только, что я, безъ письменнаго капитанскаго ордера, никакой отъ себя бумаги не дамъ." -- "Вы можете подвергнуть себя великой бѣдѣ и отвѣту" (сказалъ я).-- Тутъ нахмуря брови, отвѣчалъ онъ мнѣ съ сердцемъ: "Ты, молокососъ, еще не родился, а я ужъ былъ въ службѣ; такъ я у тебя учиться не стану." -- Видя, что я ничѣмъ его убѣдить не могу, испросилъ я у него позволеніе итти въ городъ, и пошелъ. Нѣкоторые изъ здоровыхъ матросовъ провожали меня саженъ съ пятьдесятъ; они со слезами просили меня ихъ не оставить; я ободрялъ ихъ, сколько могъ, и поручилъ имъ утѣшать и обнадежить больныхъ, чтобъ они не унывали и не отчаивались въ помощи. Между тѣмъ, на вопросъ мой, получили ль они присланные къ нимъ вчера ночью отъ Салдерна хлѣбы, пиво и деньги? отвѣчали они, что къ капитану привезли нѣчто на лошади, но что они совсѣмъ ничего не видали, и уже двои сутки не имѣли куска хлѣба во рту. Это меня крайне удивило и опечалило: какъ, думалъ я, неужели человѣкъ этотъ до такой степени злонравенъ, что отниметъ у нихъ это малое въ крайности пособіе?
   "Я спѣшилъ въ городъ, и, не смотря на чрезвычайную усталость, пришелъ прямо къ бургомистру. Первое мое движеніе было броситься къ нему на шею и просить о сохраненіи жизни многимъ несчастнымъ. Онъ удивился и спросилъ меня: какимъ образомъ? Тогда я принужденъ былъ чистосердечно ему открыться и пересказать все, бывшее со мною. "Если вы не согласитесь (примолвилъ я) безъ всякаго сношенія съ приставленнымъ надъ ними начальникомъ подать имъ руку помощи, то половина изъ нихъ, а можетъ быть и всѣ они помрутъ." -- Бургомистръ долго сомнѣвался, отговаривался, колебался, однако наконецъ смягченный неотступною моею просьбой, а особливо увѣреніями, что такое его благодѣяніе сдѣлаетъ имя его извѣстнымъ въ Россіи, далъ мнѣ слово, и спросилъ, какую помощь имъ подать? Я отвѣчалъ: 1) отвести домъ, который бы не тѣсенъ, чистъ и тепелъ былъ; 2) купить хлѣба, зелени, свѣжаго мяса, и приказать изготовить для нихъ пищу; 3) приставить одного или двухъ лекарей, которые бы за ними ходили и лекарство имъ прописывали; 4) напослѣдокъ, послать столько подводъ, чтобъ всѣхъ больныхъ однимъ разомъ забрать и привезти.-- Все это исполнено было въ точности. Бургомистръ пошелъ самъ со мною; домъ отвели, вычистили, протопили, постлали соломянныя постели, и стали стряпать кушанья. Привели двадцать подводъ, пришли два лекаря, и я вмѣстѣ съ ними отправился туда на телѣгѣ. Солдатскій капитанъ, услыша обо всемъ сдѣланномъ мною, перемѣнилъ суровый видъ свой на ласковый, и, ни мало не прекословя, велѣлъ больныхъ класть и сажать на подводы. Всѣ они, какъ хворые, такъ и здоровые, чрезвычайно были обрадованы. Мы пріѣхали въ городъ, когда уже смерклось: освѣщенный домъ, теплые покои, свѣжая пища, послѣ толь долгаго мрака, холода, изнуренія и отчаянія, всѣхъ ихъ такъ оживили, что у самыхъ слабыхъ и почти безъ движенія лежавшихъ написана была на лицѣ радость. Я такъ утомился, что какъ скоро пришелъ домой, то кинулся въ постель и тужъ минуту заснулъ крѣпкимъ сномъ.
   "На другой день вѣтеръ сталъ тише. Я нанялъ лодку и поѣхалъ на корабль, чтобъ донесть капитану о всемъ происходившемъ, и нашелъ тамъ всѣхъ въ радости: корабль перетянулся; лоцманы вывели его далѣе въ море, на глубину пятнадцати саженъ. Онъ былъ внѣ опасности въ разсужденіи мелей; но оставалось еще великое сомнѣніе въ его спасеніи: гавань въ Истадѣ была такъ мелка, что онъ не могъ въ нее войти, а къ походу былъ безнадеженъ; однако жъ нечего было дѣлать, надлежало помышлять о походѣ; положили итти въ ближайшій шведскій городъ Карлсгамнъ, имѣющій хорошую гавань и отстоящій отъ Истада верстъ шестьдесятъ или семьдесятъ; но какъ корабль чрезвычайно текъ и опасно было, чтобъ на морѣ при умноженіи течи онъ не утонулъ, то разсудили нанять находившіяся на тотъ разъ въ Истадской Гавани два купеческія судна, съ тѣмъ, чтобъ оныя провожали корабль, и если случится, что онъ будетъ тонуть, то старались бы спасти съ него людей. Въ семъ намѣреніи капитанъ послалъ меня опять на берегъ, съ приказаніемъ привезти ему отвѣтъ, пожелаютъ ли корабельщики (шкипера) тѣхъ двухъ судовъ наняться, и чего будутъ просить. Я съѣздилъ на берегъ, переговорилъ съ ними, и, возвратясь, донесъ, что они соглашаются, но меньше трехъ тысячъ рублей не берутъ. Капитанъ послалъ меня опять и велѣлъ давать двѣ тысячи. Корабельщики отвѣчали мнѣ, что они получили письма, по которымъ нужно имъ итти въ свой путь; и что потому не могутъ они теперь и той цѣны взять, какую просили, а если хотятъ нанять ихъ, то заплатили бы четыре тысячи рублей, и то съ тѣмъ, чтобъ чрезъ сутки дать имъ рѣшительный отвѣтъ. Съ симъ извѣстіемъ поѣхалъ я опять на корабль. Надобность принудила капитана дать просимую ими цѣну, но какъ на кораблѣ столько наличныхъ денегъ не было, то надлежало занять ихъ и съ корабельщиками сдѣлать письменный договоръ. Капитанъ велѣлъ мнѣ отправиться на берегъ, и все это, какъ можно скорѣе привесть къ окончанію. Я пріѣхалъ къ пріятелю моему бургомистру (ибо онъ меня очень полюбилъ, и я у него всякій день обѣдалъ). Заемъ денегъ требовалъ нѣкотораго времени, потому что одинъ бургомистръ безъ собранія магистрата сдѣлать сего не могъ. Написать договоръ я не умѣлъ, не только на нѣмецкомъ, ниже на русскомъ языкѣ, и такъ это весьма меня затрудняло. Бургомистръ вступился въ мои хлопоты, сочинилъ договоръ, который я перевелъ потомъ на русскій языкъ. Въ немъ сказано было, что половинное число денегъ (т. е. двѣ тысячи руб.) вручить корабельщикамъ на мѣстѣ, а другую половину заявя о томъ бургомистру, заплатить по прибытіи въ Карлсгамнъ; они же съ своей стороны обязываются тотчасъ, какъ скоро на кораблѣ сдѣланъ будетъ условный знакъ, забрать на суда свои нашихъ больныхъ, прійти къ кораблю, и во время путешествія его итти съ нимъ вмѣстѣ до Карлсгамна, не отлучаясь отъ него и держась всегда ближе, чтобы въ случаѣ несчастія можно было съ корабля свезти на нихъ людей, о спасеніи которыхъ должны они прилагать всевозможное стараніе. Корабельщики согласны были на эти условія, и такъ осталось только имъ и капитану подписать ихъ. Я поѣхалъ съ ними на корабль: капитанъ и они подписали договоръ, написанный на нѣмецкомъ языкѣ съ русскимъ переводомъ. Капитанъ послалъ меня еще разъ на берёгъ, съ тѣмъ, чтобъ занять въ магистратѣ половинное число денегъ (двѣ тысячи рублей) и отдать имъ при бургомистрѣ, заяви ему, что остальныя двѣ тысячи заплачены будутъ по прибытіи въ Карлсгамнъ. Все это сдѣлано было, и я простясь съ бургомистромъ и благодаря его за всѣ ко мнѣ ласки, поѣхалъ на корабль, не имѣя ни какой болѣе надобности возвращаться на берегъ.
   "Корабль между тѣмъ приготовлялся къ походу. На обломки мачтъ поставлены были запасныя стеньги (тонкія мачты) съ поднятыми на нихъ реями и парусами; вмѣсто руля придѣланъ былъ искусственный, какимъ по нуждѣ замѣняютъ иногда настоящій. Оставалось докончить еще нѣкоторыя работы и ожидать благополучнаго вѣтра. Всего больше устрашало насъ позднее время (ибо тогда былъ уже Ноябрь). Первый мой съѣздъ съ корабля, трудная ходьба пѣшкомъ нерѣдко ночью и въ сырую погоду по песчаному берегу, частые и далекіе въ глубокую осень по открытому морю переѣзды съ корабля на берегъ, и безпрестанныя заботы и хлопоты, оказали напослѣдокъ дѣйствія свои: я занемогъ, и въ послѣднее возвращеніе мое на корабль чувствовалъ уже такой жаръ, что по пріѣздѣ принужденъ былъ тотчасъ лечь въ постель. На другой день стало мнѣ еще хуже. Корабль былъ уже совсѣмъ готовъ; вдругъ слышу я превеликую радость, кричатъ: "Вѣтеръ перемѣнился! вѣтеръ сдѣлался благополучный." Подняли тотчасъ знакъ, чтобъ нанятыя суда шли къ кораблю. Ожидаютъ ихъ съ нетерпѣніемъ (ибо вся надежда спасенія состояла въ попутномъ вѣтрѣ, и потому крайне опасались, чтобъ его не упустить). Проходитъ часъ, и другой, и третій -- суда нейдутъ. Палятъ изъ пушекъ; даютъ имъ знать, чтобъ онѣ шли немедленно. Нѣтъ! не появляются. Наступаетъ вечеръ; не знаемъ что думать. Радость" наша превращается въ непонятное и грустное удивленіѣ. Ночь проходитъ въ безпокойствѣ. Поутру, съ разсвѣтомъ дня, поднимаютъ опять знакъ и возобновляютъ пальбу изъ пушекъ; нѣтъ! суда нейдутъ. Капитанъ велѣлъ спустить шлюпку и сказать мнѣ. чтобъ я ѣхалъ на берегъ, узнать о причинѣ сей медленности судовъ. Я отвѣчаю ему, что я не въ состояніи, лежу въ постелѣ, и не могу встать на ноги. Онъ велѣлъ мнѣ повторить, что необходимость требуетъ того, и прислалъ людей поднять меня съ постели и отнести на рукахъ. Люди подняли меня, принесли къ борту, подвязали веревками и опустили на шлюпку. По прибытіи въ городъ, два человѣка отнесли меня къ бургомистру; онъ удивился моему пріѣзду и весьма обо мнѣ сожалѣлъ; посадили меня въ кресла, обклали подушками, и я пересказалъ ему, зачѣмъ присланъ. Онъ велѣлъ позвать къ себѣ корабельщиковъ, и по объясненіи вышло слѣдующее недоразумѣніе: въ договорѣ, въ условіи о деньгахъ поставлено было слово deponiren, которое, я не разумѣя хорошенько, перевелъ: заявитъ бургомистру, а надлежало перевесть положитъ за руку. Я понималъ такъ, что остальныя двѣ тысячи рублей заплатить имъ въ Карлсгамнѣ, заявя только, или сказавъ о томъ бургомистру, что оныя еще не заплачены; а корабельщики понимали и требовали, чтобъ эти двѣ тысячи оставить въ залогъ у бургомистра, и какъ оныя не были оставлены, то суда и не шли, ожидая напередъ выполненія договора. Это обстоятельство чрезвычайно меня растревожило. Поправить оное требовалось, по крайней мѣрѣ, еще двои сутки, ибо надлежало привезть отъ капитана прошеніе о займѣ сихъ двухъ тысячъ; должно было собраться магистрату и сдѣлать свое опредѣленіе, между тѣмъ какъ корабль всякій часъ благополучнаго вѣтра упускалъ со страхомъ, и состояніе мое было такое, что мнѣ отъ часу становилось хуже. Я просилъ бургомистра уговорить корабельщиковъ, что это равно, здѣсь ли оставить за руками деньги, или тамъ заплатить; что ошибка въ переводѣ вышла отъ моего недоразумѣнія слова deponiren, но что сія ошибка не дѣлаетъ для нихъ ни какой разности; напротивъ, они еще скорѣе получатъ свои деньги. Бургомистръ всячески ихъ уговаривалъ; но они, сидя съ важностью и куря табакъ, не хотѣли согласиться. Споръ нашъ долго продолжался и приводилъ меня въ крайнее безпокойство. Напослѣдокъ, но истощеніи всѣхъ моихъ просьбъ и убѣжденій, вышедъ изъ терпѣнія, сказалъ я бургомистру: это стыдно для Шведовъ, не вѣрить русскому военному кораблю въ двухъ тысячахъ рубляхъ! Если господа корабельщики сомнѣваются въ полученіи оныхъ, то я отдаю имъ себя въ залогъ; я остаюсь здѣсь, покуда они получатъ свои деньги; и если бъ капитанъ не заплатилъ имъ, и правительство наше не удовлетворило ихъ (чему ни какъ статься не возможно), то отецъ мой, русскій дворянинъ и достаточный человѣкъ, меня выкупитъ.-- Эти слова, произнесенныя мною съ жаромъ и досадою, поколебали суровую холодность корабельщиковъ. Они взглянули другъ на друга, встали, походили но горницѣ, пробормотали нѣчто между собою, и потомъ подошли сказать, что они соглашаются. Между тѣмъ насталъ вечеръ; я взялъ съ нихъ слово, что они при первомъ разсвѣтаніи дня заберутъ больныхъ и, ни мало не мѣшкая, выйдутъ изъ гавани. Окончи такимъ образомъ мое посольство, велѣлъ я отнести себя на шлюпку, въ намѣреніи, не взирая на темноту ночи, ѣхать на корабль (ибо огонь на немъ былъ видѣнъ), но вѣтеръ такъ скрѣпчалъ, что бывшіе въ гавани лодочники не совѣтовали мнѣ пускаться. И такъ я принужденъ былъ ночевать у нихъ въ будкѣ. Какъ скоро стало разсвѣтать, тотчасъ поѣхалъ, и лишь только успѣли меня поднять на корабль, какъ и суда въ слѣдъ за мною вышли изъ гавани. Корабль, по приближеніи ихъ, снялся съ якоря и отправился въ путь.
   "Плаваніе наше продолжалось нѣсколько дней, потому что попутный вѣтеръ не долго намъ служилъ и не скоро сдѣлался опять благополученъ. Въ это время болѣзнь моя до того усилилась, что я въ выздоровленіи моемъ былъ отчаянъ. Воображеніе, что мы не успѣемъ дойти до берега, и что меня зашьютъ въ дерюгу и бросятъ съ камнемъ въ воду (обыкновенное на морѣ погребеніе мертвыхъ) меня ужасало. Горячка моя была такого рода, что спирающаяся въ груди мокрота меня задушала, и чѣмъ легче было днемъ, тѣмъ тяжелѣе становилось къ вечеру, такъ что всякую ночь провождалъ я въ безпамятствѣ, въ мечтаніяхъ и бреду. Но несчастію, за два года предъ симъ былъ я болѣнъ въ кадетской больницѣ, и подлѣ моей кровати лежалъ товарищъ мой, кадетъ, точно въ такой горячкѣ, какую въ это время примѣчалъ я въ себѣ. Онъ на моихъ глазахъ умеръ, и подлекарь, бывшій тогда при насъ, почти при самомъ началѣ его болѣзни предвѣстилъ мнѣ смерть его, сказывая, что онъ боленъ такою горячкою, отъ которой рѣдко выздоравливаютъ. Эта мысль, какъ скоро я приходилъ въ память, не преставала мнѣ мечтаться и приводить меня въ уныніе. Въ одно утро, послѣ весьма тяжелой ночи, стало мнѣ отмѣнно легко, и это привело меня въ крайнюю робость: я почти несомнѣнно увѣрился, что будущую ночь не переживу, и что если къ вечеру, покуда я въ памяти, не придумаю ничего къ моему спасенію, то уже до утра не доживу. Въ сей тоскѣ, не употребляя сначала самаго ни какихъ лекарствъ (ибо не надѣялся на искусство лекаря), вдругъ пришло мнѣ въ голову позвать его къ себѣ и попросить, чтобъ онъ мнѣ бросилъ кровь. За мною ходилъ старикъ матросъ. Онъ позвалъ его; но лекарь, посмотрѣвъ на меня, отвѣчалъ, что крови пускать нѣтъ надобности, да притомъ и неможно, по причинѣ качки корабля. Сказавъ это, ушелъ, и оставилъ меня въ прежней грусти. Старикъ матросъ, поправляя у меня изголовье, и тужа обо мнѣ, шепнулъ мнѣ съ усердіемъ на ухо: "Батюшко! позволь мнѣ положить нѣчто къ тебѣ подъ головы; авось тебѣ будетъ легче." Я спросилъ: что такое? Онъ промолчалъ и сунулъ мнѣ подъ подушку какую-то маленькую рукописную тетрадку. Удары въ колоколъ, для возвѣщенія полудня, напомнили мнѣ о приближеніи тѣхъ часовъ, въ которые обыкновенно становилось мнѣ тяжелѣе, и я начиналъ забываться и терять память. Это напоминаніе какъ бы твердило мнѣ: вотъ уже не больше двухъ часовъ остается тебѣ размышлять, и если ты теперь ничего не придумаешь, то жизнь твоя кончится. Вдругъ посреди сего мучительнаго страха и недоумѣнія представляется мнѣ странная мысль: я чувствовалъ превеликое отвращеніе отъ чаю, а особливо, когда уже онъ нѣсколько простынетъ; самое это отвращеніе раждаетъ во мнѣ желаніе попросить того, что столько мнѣ противно. Я говорю старику матросу моему: принеси мнѣ стаканъ теплой воды. Онъ пошелъ; я ожидалъ его съ нѣкіимъ необычайнымъ нетерпѣніемъ и страхомъ. Когда онъ возвратясь, подошелъ ко мнѣ и сказалъ, что принесъ воду, тогда я содрогнулся отъ ужаса, и насилу слабымъ и дрожащимъ голосомъ могъ промолвить: приподними меня и поднеси мнѣ стаканъ ко рту. Онъ сдѣлалъ это, и лишь только парной запахъ воды коснулся моему обонянію, какъ вдругъ вся внутренность моя поворотилась, и я не зналъ болѣе, что со мною дѣлается. Я не прежде очувствовался, какъ чрезъ нѣсколько часовъ. Слабость моя была такъ велика, что я ни однимъ членомъ моимъ пошевельнуться не могъ. Однако жъ нѣкое внутреннее спокойствіе и тишина увѣряли меня въ великой происшедшей со мною перемѣнѣ. Старикъ мой разсказалъ мнѣ, что ни какое сильное рвотное не могло бы произвести того дѣйствія, какое произвело во мнѣ одно простое поднесеніе ко рту стакана теплой воды. Силы мои стали отчасу прибавляться; я ночью уснулъ, и поутру могъ уже самъ ворочаться, а потомъ и вставать.
   "Тутъ скоро пришли мы въ Карлсгамнъ. Намъ отвели домъ, въ которомъ внизу жилъ самъ хозяинъ, купецъ Мальмъ, вверху, въ одной половинѣ, кадетскій капитанъ съ лейтенантомъ М..... а въ другой всѣ мы, гардемарины, въ двухъ смежных ъ комнатахъ. Когда я съѣхалъ съ корабля и, пришедъ въ теплый покой, сѣлъ подлѣ печки, которая топилась, то мнѣ казалось, что нѣтъ никого благополучнѣе меня на свѣтѣ: такъ теплота, здравіе и покой драгоцѣнны тому, кто давно ими не наслаждался!
   "Чрезъ нѣсколько дней я совсѣмъ оправился, и могъ ходить со двора. Кадетскій капитанъ нашъ познакомился съ комендантомъ и съ нѣкоторыми зажиточными купцами; но какъ онъ не могъ съ ними разговаривать, то всегда, приглашаемый къ обѣденнымъ столамъ, бралъ меня съ собою для перевода, и чрезъ то я еще болѣе сдѣлался съ ними знакомъ, нежели онъ самъ. Домъ нашъ былъ рядомъ съ домомъ довольно зажиточной купеческой вдовы, по имени Берлингери, женщины пожилой и почтенной, весьма счастливой семействомъ, потому что имѣла трехъ отмѣнно добрыхъ сыновей и двухъ прекрасныхъ дочерей, изъ которыхъ старшая, Христина, была осмнадцати, а младшая, Ульрика, шестнадцати лѣтъ. Передъ домомъ ихъ выстроена была свѣтлая съ сплошными опускающимися окнами и крылечкомъ комната, въ которую онѣ часто выходили. Комната сія была противъ того самаго окна3 передъ которымъ я обыкновенно сидѣлъ {Хотя здѣсь начинается повѣствованіе, весьма уже далеко уклоняющееся отъ моего предмета: отъ наставленія примѣрами, какъ поступать при кораблекрушеніяхъ и въ бѣдственныхъ случаяхъ жизни мореплавателей; но такъ какъ многія изъ происшествій, въ ономъ описанныхъ, довольно любопытны, и притомъ живо и разительно показываетъ выгоды и преимущества коими пользуются въ чужихъ земляхъ офицеры, знающіе иностранные языки, противу незнающихъ, то я не могъ не помѣстить сего Повѣствованія въ надеждѣ, что оно послужитъ къ убѣжденію молодыхъ нашихъ офицеровъ, заниматься изученіемъ языковъ, безъ коихъ путешественникъ и глухъ и почти слѣпъ. Прим. В. М. Г.}, когда что нибудь читалъ или писалъ. Это положеніе нашихъ домовъ дѣлало, что мы всякій день по нѣскольку разъ видались, и наконецъ стали другъ другу сперва чинно, а потомъ и ласково кланяться, такъ что, не бывъ никогда вмѣстѣ, сдѣлались довольно знакомы, и знали имена другъ друга. Однажды послалъ я въ бывшую при домѣ ихъ лавочку за табакомъ: посланный, возвратясь ко мнѣ, сказалъ, что старшая дочь распрашивала у него знаками, чья это табакерка? и когда онъ указалъ ей на мое окно и назвалъ меня по имени, она спрятала табакерку и ему не отдала. Принявъ это за знакъ, что онѣ желаютъ меня видѣть въ своемъ домѣ, пошелъ я къ нимъ; онѣ меня приняли очень ласково. Христина, смѣючись, отдала мнѣ табакерку; но, къ великому огорченію моему, не могъ я изъ разговоровъ ихъ ни слова понимать; никто изъ нихъ кромѣ природнаго языка своего не зналъ. Онѣ смотрѣли на меня съ любопытствомъ, старались вопросы свои объяснять знаками, но мало въ томъ успѣвали. Подали кофе (это было скоро послѣ обѣда), мы сѣли за столикъ; весь разговоръ нашъ состоялъ въ томъ, что онѣ учили меня называть разныя предлежавшія глазамъ нашимъ вещи, какъ-то: кофейникъ, чашку, столъ, голову, руки, носъ, волосы, и проч. Иногда, по нѣкоторому сходству съ нѣмецкимъ языкомъ, угадывалъ я ихъ, и тогда, обрадовавшись, дѣлали онѣ мнѣ тысячу вопросовъ, думая, что я всякій разъ угадаю; а иногда, толкуя долго и не могши понять, начинали мы смѣяться, такъ что время проходило не скучно; и хотя не могъ я никакого привѣтствія имъ сдѣлать, однако жъ онѣ, по веселости лица моего, могли примѣтить, что мнѣ у нихъ быть пріятно. При прощаніи стали онѣ опять нѣчто мнѣ говорить, и я насилу растолковать могъ, что онѣ на завтрашній день приглашаютъ меня къ себѣ обѣдать. Какъ скоро я пришелъ домой, то первое мое стараніе было достать словарь и разговоры на нѣмецкомъ и шведскомъ языкѣ. Я въ тотъ же самый вечеръ затвердилъ изъ нихъ нѣсколько словъ и рѣченій. Хозяинъ нашъ, Мальмъ, съ которымъ я подружился, прослушивалъ меня и поправлялъ мое произношеніе. Назавтра пошелъ я къ нимъ обѣдать, и тотчасъ проговорилъ имъ, какъ попугай, все то, что зналъ; матери сказалъ: все ли вы въ добромъ здоровьѣ; сыновьямъ: я желаю вамъ всякаго благополучія; дочерямъ: мнѣ очень пріятно васъ видѣть. Онѣ отмѣнно были тѣмъ довольны, и всѣ приступили со мною разговаривать, точно какъ бы ужъ я совершенно выучился; но какъ далѣе знаніе мое не простиралось, то довольствовались только частыми повтореніями тѣхъ словъ, которыя отъ меня слышали. Христина сказанное мною ей рѣченіе хотѣла знать по-русски, затвердила его, и мы другъ другу говорили: я ей по-шведски, а она мнѣ по-Русски: мнѣ очень пріятно васъ видѣть. Я просидѣлъ у нихъ до самаго вечера и долженъ былъ остаться ужинать. На другой день я шелъ мимо ихъ, онѣ опять меня зазвали; на третій день тоже; и напослѣдокъ я почти не выходилъ отъ нихъ изъ дому: тутъ обѣдалъ и ужиналъ. Мѣсто мое за столомъ всегда было подлѣ Христины: мы скоро сдѣлались съ нею въ такой дружбѣ, какая могла назваться первою склонностью одного пола къ другому, и потому только не была любовь, что не искала уединенія и не старалась прятаться подъ покровомъ таинства; но тѣмъ не меньше имѣла въ себѣ пріятности и счастія. Мать очень меня полюбила; средній братъ, Никласъ, былъ ко мнѣ до чрезвычайности привязанъ; другіе два брата и сестра всегда съ удовольствіемъ меня видѣли. Первые дни провождали мы, такъ сказать, въ угадываніи другъ друга, потому что, безпрестанно разговаривая, не могли скоро понимать, ни я ихъ, ни онѣ меня. Часто раждались изъ того смѣхъ и шутки. Однако же день отъ двя начиналъ я разумѣть болѣе, и къ концу двухъ недѣль могъ объясняться порядочно, а чрезъ мѣсяцъ не только свободно разговаривалъ, но и книги сталъ читать. Однажды выписалъ я стишки, которые нашелъ приличными къ объявленію моихъ чувствованій, и прочиталъ ихъ Христинѣ. Она улыбнулась и сказала мнѣ: "какой ты понятливый!а Я же отвѣчалъ ей: "какая ты мастерица дѣлать людей попятными." -- Старуха мать часто распрашивала меня о Вѣрѣ нашей, о церковныхъ обрядахъ, о заповѣдяхъ, и очень радовалась, находя насъ послѣдующими тѣмъ же христіанскимъ правиламъ и добродѣтелямъ, какъ и они. Ей пріятно было видѣть во мнѣ почтеніе къ закону, тѣмъ больше, что она сего неожидала. Я примѣтилъ, что въ Шведахъ издавна вкорененъ былъ страхъ отъ Русскихъ; они боялись насъ, и эта боязнь внушала имъ странныя объ насъ мнѣнія. Христина разсказывала мнѣ, что когда мы пришли въ Карлсгамнъ, то въ первые дни женщины не смѣли ввечеру ходить по улицамъ, я часто одна другую пугали именемъ Русскаго. "Мы очень боялись (продолжала она), услышавъ, что вы будете жить подлѣ васъ. Но въ тотъ самый день, какъ вы, съѣхавъ съ корабля, шли мимо нашего крыльца, и мы всѣ выбѣжали смотрѣть на васъ, страхъ этотъ уменьшился: ты первый разсѣялъ его своимъ веселымъ и ласковымъ взглядомъ. Я тогда еще тебя замѣтила: ты мнѣ показался боленъ, однако имѣлъ веселое лице, и взглянувъ на меня, улыбнулся. Не воображая васъ иначе, какъ угрюмыми, мрачными и суровыми, я сказала сестрѣ: посмотри, вонъ одинъ Русскій смѣется! Потомъ, видая тебя часто въ окнѣ, всегда учтиво и ласково кланяющагося, захотѣлось намъ увидѣть тебя въ нашемъ домѣ; но не зная, какъ это сдѣлать, употребила я то средство, по которому ты къ намъ пришелъ. Теперь въ городѣ объ васъ не слышно, кромѣ похвалы и всякій желаетъ быть съ вами знакомъ." -- Дѣйствительно, мы видѣли отъ всѣхъ жителей отличную къ намъ привязанность и превеликое уваженіе. Часто дѣлали для насъ обѣды, вечеринки; иногда бывали катанья на саняхъ за городъ. Я всегда ѣзжалъ съ Христиною и Ульрикою, а кучеромъ у насъ былъ Никласъ. Корабельный капитанъ велъ уединенную жизнь; напротивъ того кадетскій жилъ довольно хорошо, и не рѣдко зывалъ къ себѣ гостей. Онъ любилъ общество, охотно игралъ въ карты, и былъ бы въ обращеніи пріятенъ, если бъ, отъ излишняго желанія кстати и не кстати величаться, не впадалъ иногда въ странности. Однажды позвалъ онъ къ себѣ ужинать нѣкоторыхъ стариковъ, часто угощавшихъ васъ обѣдами; въ этотъ вечеръ въ одномъ домѣ былъ маленькій балъ, на которомъ одинъ молодой купецъ, искавшій, какъ мнѣ казалось, руки Христины, и пріятель мой Никласъ пришли меня звать; я пошелъ просить позволенія у кадетскаго капитана, но онъ сталъ меня уговаривать, чтобъ я остался у него. Мнѣ очень этого не хотѣлось, да какъ и хотѣть -- въ мои лѣта промѣнять балъ, гдѣ Христина и столько хорошихъ дѣвушекъ, на скучную должность быть переводчикомъ у стариковъ? Я сталъ усильно просить капитана. Онъ сказалъ мнѣ: я знаю, что лишаю тебя большаго удовольствія, и для того не хочу приневолить; но прошу изъ дружбы, сдѣлай мнѣ величайшее одолженіе, останься у меня сегодня. Просьба эта была не иное что, какъ учтивое приказаніе. И такъ я принужденъ былъ возвратиться къ моимъ пріятелямъ и печально объявить имъ, что меня не пускаютъ. Ихъ это очень огорчило. Никласъ сказалъ мнѣ: сестра велѣла тебя звать непремѣнно, и оба они хотѣли сами увидѣть кадетскаго капитана, чтобъ исходатайствовать мнѣ позволеніе; они пришли къ нему и просили его самыми убѣдительнѣйшими выраженіями; но онъ отвѣчалъ имъ такъ же, какъ и мнѣ, что воли съ меня не снимаетъ, а проситъ дружески, чтобъ я пожертвовалъ ему этимъ вечеромъ. "Я бы самъ пошелъ къ вамъ, примолвилъ онъ, обратясь къ молодому Шведу (ибо онъ въ этомъ балѣ былъ главнымъ участникомъ), если бъ у меня не болѣли ноги." Шведъ отвѣчалъ съ великою учтивостью, что они приняли бы за особливое счастіе, когда бы господинъ капитанъ удостоилъ ихъ своимъ посѣщеніемъ, и если препятствіе состоитъ только въ трудности итти пѣшкомъ, то онъ сей же часъ пришлетъ за нимъ карету. Я пересказываю слова его капитану, думая тѣмъ подвигнуть его, чтобъ онъ по крайней мѣрѣ отпустилъ меня; но пусть посудятъ о моемъ удивленіи, когда я услышалъ отвѣтъ его: скажи ему, что онъ невѣжа, и не знаетъ, какъ съ кѣмъ говорить должно." Я остановился, остолбенѣлъ! Капитанъ приступаетъ ко мнѣ, чтобъ я пересказалъ ему это. Я не смѣю ни ослушаться, ни повиноваться; потупя глаза, молчу. Шведъ между тѣмъ, примѣчая въ лицѣ и въ голосѣ его нѣчто гнѣвное, спрашиваетъ меня: что такое? Я продолжаю молчать. Наконецъ они сами начинаютъ другъ съ другомъ объясняться, каждый на своемъ языкѣ; капитанъ говоритъ Шведу по-русски: "Какъ ты смѣлъ мнѣ, русскому капитану, предлагать карету, словно какъ бы я самъ безъ тебя нанять ее не могу?" Шведъ отвѣчаетъ по-шведски: ежели я въ чемъ провинился, прошу меня простить. Оба другъ друга не разумѣютъ; оба толкуютъ: одинъ обиду будто бы неуважительнаго ему предложенія, а другой свою невинность. Капитанъ не перестаетъ ворчать и сердиться; купецъ, не зная чѣмъ его умилостивить, дѣлаетъ разныя покорныя ужимки, поетъ и пляшетъ передъ нимъ. Напослѣдокъ смѣшная ссора оканчивается тѣмъ, что Шведы отступаютъ отъ просьбы своей обо мнѣ, откланиваются и уходятъ, не понимая причины капитанскаго на нихъ гнѣва.
   " Я остаюсь съ нимъ одинъ; приходятъ гости, садятся играть въ ломберъ; потомъ ужинаютъ; послѣ ужина одинъ изъ богатѣйшихъ въ городѣ купцовъ, человѣкъ уже довольно старый, но проигравшійся въ ломберъ и подгулявшій немного за ужиномъ, хочетъ отыграться и проситъ, чтобъ ему сдѣлали банкъ.-- Кадетскій капитанъ вмѣстѣ съ лейтенантомъ М..... весьма бойкимъ игрокомъ, дѣлаютъ ему банкъ. Онъ ставитъ противъ нихъ карты и проигрываетъ довольно значительную сумму (талеровъ до шести сотъ). Изъ числа гостей оставался еще одинъ, толстобрюхій и также богатый купецъ, который, по-видимому, былъ недоброхотъ играющему; ибо, казалось, подстрекалъ его, чтобъ онъ больше горячился и проигрывалъ. Но хозяинъ нашъ Мальмъ былъ совсѣмъ противнаго расположенія: онъ былъ друженъ съ играющимъ купцомъ и почиталъ его своимъ благодѣтелемъ. Опасаясь, чтобъ сей не проигралъ много, онъ хотѣлъ его отвесть отъ игры, и для того прибѣгнулъ къ нѣкоторой хитрости, а именно: прибѣжалъ съ торопливостью и сказалъ ему, что у него въ домѣ случилось нѣкоторое обстоятельство, которое требуетъ того, чтобъ онъ скорѣе возвратился домой. Купецъ сперва было повѣрилъ ему и хотѣлъ итти; но какъ недоброхотъ его сталъ надъ нимъ смѣяться, что онъ вѣритъ обману, какой Мальмъ выдумалъ, чтобъ отвесть его отъ игры, какъ будто слабаго и невоздержнаго юношу, то онъ остался еще и продолжалъ играть. Эта насмѣшка такъ раздражила Мальма, что онъ бывшую во рту у него глиняную трубку, изъ которой курилъ табакъ, изломалъ въ куски, и съ великою яростью ушелъ къ себѣ нанйзъ. Напослѣдокъ игра кончилась. Купецъ, проигравъ еще столько же, пересталъ и ушелъ. Другой толстобрюхій купецъ, недоброхотъ его, остался одинъ. Время было уже гораздо за полночь. Мы ожидаемъ, что онъ поднимется и пойдетъ, однако жъ нѣтъ: онъ сидитъ и только поглядываетъ часто въ окно. Наконецъ, по нѣкоторыхъ смутныхъ разговорахъ, сказалъ онъ намъ; "Не смѣю итти, меня прибьютъ" -- Кто? какимъ образомъ?-- "Хозяинъ вашъ (говоритъ онъ) на меня очень золъ; я вижу людей, скопляющихся у крыльца." -- "Какъ это можно?" (сказали мы), и я побѣжалъ тотчасъ провѣдать. Въ самомъ дѣлѣ, нашелъ я, что хозяинъ нашъ, сухощавый, длинный, подпоясанный, въ шапкѣ, не спитъ, Ходитъ въ запальчивости по горницѣ, и человѣкъ двадцать стоятъ у крыльца. Я возвратился наверхъ, и обо всемъ, Видѣнномъ мною, увѣдомилъ капитана. Лейтенантъ М.... надѣлъ на себя шпагу, взялъ купца за руку, и сказалъ: "Пойдемъ со мною; я посмотрю, кто при мнѣ осмѣлится тебя тронуть!" Однако жъ купецъ не хотѣлъ итти и просилъ, чтобъ позволено ему было остаться у насъ до утра. М..". сошелъ со мною внизъ и велѣлъ мнѣ спросить у хозяина, для чего онъ такъ одѣтъ и зачѣмъ люди стоятъ на улицѣ? Хозяинъ, снявъ шапку, учтиво отвѣчалъ, что онъ къ живущимъ у него русскимъ офицерамъ сохраняетъ всякое почтеніе, и въ ихъ комнатахъ ничего дѣлать не посмѣетъ, но что въ своемъ домѣ и у себя въ горницѣ, не нарушая къ нимъ уваженія, властенъ дѣлать что хочетъ. Лейтенантъ, разсердился и велѣлъ мнѣ сказать ему, что онъ знаетъ его намѣреніе, и обрубитъ ему носъ и уши, ежели онъ осмѣлится исполнить оное. Зная пылкій нравъ хозяина, я не хотѣлъ ему пересказать сего, опасаясь, чтобъ не вышло изъ того какихъ худыхъ слѣдствій, и сказалъ ему нѣчто иное, не столь колкое; но лейтенантъ примѣтивъ, что я не то перевожу, началъ самъ ругать его самыми бранными нѣмецкими словами, какія только зналъ. Хозяинъ мой весь почернѣлъ, губы у него затряслись, и я ожидалъ отъ него страшнаго грома; но, вмѣсто сего, онъ снялъ шапку, поклонился низко, и, не сказавъ ни слова, ушелъ въ другую горницу; я заглянулъ т)тда, и вижу, что онъ съ великою яростью распоясывается, срываетъ съ себя одежду и кидается въ постель. М.... вышелъ на крыльцо, обнажилъ шпагу и закричалъ грознымъ голосомъ на стоящую толпу людей, которые тотчасъ всѣ разбѣжались. Онъ взошелъ потомъ на верхъ, взялъ купца, и проводивъ его самъ до самыхъ воротъ его дома, возвратился. Такимъ образомъ вмѣсто веселаго и пріятнаго бесѣдованія съ молодыми дѣвицами, провелъ я шумный вечеръ съ сварливыми стариками весьма непріятно. Поутру пошелъ я провѣдать хозяина, и нашелъ его въ жалкомъ положеніи: ouъ весь дрожалъ еще отъ кипѣвшаго въ немъ гнѣва и огорченія: "Никогда во весь мой вѣкъ (говорилъ онъ) не слыхалъ я ни отъ кого столь оскорбительныхъ словъ, не думалъ никогда услышать, и еще меньше -- перенесть ихъ. Я не знаю, что мнѣ дѣлать. При всемъ моемъ уваженіи къ господину лейтенанту, не достаетъ во мнѣ терпѣнія. Я долженъ убѣжать изъ дому, чтобъ съ нимъ не встрѣчаться." -- Я утѣшилъ его, сколько могъ; потомъ пошелъ на верхъ и, пересказавъ слова его лейтенанту, просилъ, чтобъ онъ передъ нимъ извинился. Лейтенантъ не хотѣлъ; но капитанъ кадетскій, взявъ мою сторону, уговорилъ его. И такъ я побѣжалъ опять къ хозяину и сказалъ ему, что господинъ лейтенантъ, чувствуя себя передъ нимъ виноватымъ, зоветъ его къ себѣ и хочетъ съ нимъ примириться. я не могу изобразить радости, въ какую привелъ я сими словами хозяина: самое величайшее благополучіе не могло бы его больше обрадовать. Онъ весь перемѣнился, сталъ веселъ, пошелъ со мною на верхъ, и когда лейтенантъ, взявъ его руку, сказалъ ему: "Помиримся, Господинъ Мальмъ! Я виноватъ предъ тобою," онъ отъ радости заплакалъ, и сталъ самъ просить у него прощенія. Подобные знаки уваженія къ намъ отъ Шведовъ неоднократно случались.-- Я по обыкновенію пошелъ обѣдать къ моимъ сосѣдямъ. Христина предувѣдомлена уже была отъ брата и молодаго Шведа о случившемся съ нами, и по какой причинѣ я не могъ вчерашній день быть на балѣ. Она не пеняла мнѣ, но вмѣстѣ со мною тужила о семъ досадномъ приключеніи. Я разсказалъ ей о бывшемъ у насъ ночномъ происшествіи. Она не дивилась тому, и говорила мнѣ, что оба купца другъ другу не доброхотствуютъ, и что хозяинъ нашъ, Мальмъ, къ одному изъ нихъ весьма приверженъ, а потому не терпитъ другаго; но зная пылкій нравъ его, удивлялась, что онъ обиду свою перенесъ хладнокровно.
   "Удовольствіе мое, видѣться съ Христиною и быть безпрестанно у нихъ въ домѣ, гдѣ я такъ со всѣми свыкся и такъ отъ нихъ былъ любимъ, какъ самый ближайшій ихъ родственникъ, не долго продолжалось. Изъ Стокгольма, отъ Посланника нашего Остермана пришло повелѣніе; всѣхъ насъ, гардемариновъ, отправить съ капитаномъ, для продолженія наукъ, въ Карлскрону, шведскій городъ и главный корабельный портъ, гдѣ находился Шведскій Кадетскій Корпусъ. Дня чрезъ три по полученіи повелѣнія мы отправились. Разлука моя съ домомъ Берлингери была тяжелая. Какъ ни утѣшались мы надеждою чрезъ нѣсколько времени опять увидѣться, однакожъ не обошлось съ обѣихъ сторонъ безъ пролитія слезъ. Мы заказали на первой почтѣ обѣдъ. Насъ провожали человѣкъ двадцать Шведовъ, между которыми былъ и пріятель мои, Никласъ. Мать Христинина снабдила меня разнымъ кушаньемъ и сластями на дорогу. Обѣдъ былъ шумный: нѣсколько разъ принимались пить за наше здоровье и за благополучный путь. Наконецъ, при самомъ разставаньи, по окончаніи послѣдняго стучанія рюмокъ, послѣ увѣреній въ дружбѣ, обниманій, поцѣлуевъ, слезъ, прощаній, сѣли мы въ сани и поѣхали въ путь, а провожавшіе насъ возвратились домой. Никласъ повезъ отъ меня тысячи и тысячи поклоновъ матери его, братьямъ и сестрамъ, а особливо Христинѣ.
   "По прибытіи въ Карлскрону, гдѣ отведенъ уже былъ для насъ домъ, мы, то есть кадетскій капитанъ и я (ибо прочіе гардемарины, по незнанію языка, никуда не ходили) пошли къ главному надъ городомъ и портомъ начальнику Экеспарре. Онъ принялъ насъ очень учтиво, и услыша, что я говорю по-шведски, тотчасъ позвалъ двухъ дочерей своихъ, и представя имъ меня, сказалъ: "Вотъ молодой человѣкъ, съ которымъ вы можете разговаривать на природномъ вашемъ языкѣ." Онѣ начали со мною говорить, и послѣ нѣсколькихъ на разные вопросы ихъ отвѣтовъ моихъ, спросили у меня, не Шведъ ли я? Я отвѣчалъ имъ: нѣтъ, я Русскій.-- "Гдѣ же вы такъ хорошо научились по-шведски?-- "Здѣсь, въ Швеціи." -- Какъ? въ это короткое время?-- "Такъ точно".-- А прежде ни слова не разумѣли?-- "Ни слова." -- Это удивительно!" -- "Ахъ! думалъ я, еслибъ вы знали моего учителя, то не дивились бы!-- Мы сдѣлали еще нѣсколько посѣщеній адмираламъ, вице-адмираламъ и другимъ знатнымъ чиновникамъ, и потомъ возвратились домой. Къ пакъ пришли изъ Кадетскаго Корпуса приговоренные уже заранѣе два учителя, для преподаванія шведскаго и французскаго языка. Одинъ изъ нихъ былъ профессоръ, по имени Салдернъ, человѣкъ ученый, бывшій нѣкогда воспитателемъ королевскихъ дѣтей. Онъ былъ знакомъ со всѣми знатными домами въ городѣ. Они всякое утро ходили къ вамъ поперемѣнно, и ученіе продолжалось до два часа въ день. Скоро знакомство наше въ городѣ распространилось, и мы часто или сами были въ гостяхъ, или у насъ были гости. Шведскій языкъ доставилъ мнѣ входъ во многіе домы, такъ что ежели бы я не занятъ былъ ученіемъ и не долженъ былъ часто оставаться дома для перевода капитанскихъ разговоровъ съ посѣтителями, то могъ бы быть въ гостяхъ съ утра до вечера. Главный начальникъ города и многіе адмиралы не рѣдко меня къ себѣ приглашали. Всѣ эти знакомства однако жъ не могли замѣнить мнѣ одного Берлингеріева дома въ Карлсгамнѣ: сердце и мысли мои всегда туда стремились. Въ одинъ торжественный день Экеспарре позвалъ насъ обѣдать* Столъ былъ огромный. Всѣ знатнѣйшіе чиновники приглашены были. Мы въ первый разъ увидѣлись тутъ съ зятемъ хозяина, Графомъ Вахтмейстеромъ, которому мы, не знаю какимъ образомъ, пропустили сдѣлать первое посѣщеніе. За столомъ оба мы (кадетскій капитанъ и я) посажены были въ первыя мѣста, выше всѣхъ вице-адмираловъ. Когда подали шампанское, хозяинъ предлагалъ пить одно за другимъ слѣдующія здоровья: 1) Ея Величества Всероссійской Императрицы; 2) Его Величества Короля Шведскаго; 3) Всего Россійскаго Императорскаго Дома; 4) всего Королевскаго Шведскаго Дома, (при всѣхъ сихъ здоровьяхъ вставали и палили изъ пушекъ); 5) здоровье было наше (т. е. кадетскаго капитана и мое); 6) всѣхъ посѣтителей, и наконецъ 7) хозяйское. Можно себѣ представить, что мы послѣ сего, толь почетнаго русскому имени пиршества, шли домой съ возвышенными глазами: между тѣмъ услышали мы, что на другой день будетъ обѣдъ у Графа Вахтмейстера; но мы не надѣялись быть приглашены, потому что не сдѣлали ему посѣщенія прежде. Однако же поутру онъ самъ пріѣзжаетъ къ намъ и зоветъ къ себѣ обѣдать. Профессоръ Салдернъ былъ очень съ нимъ коротокъ и друженъ. Онъ въ это время случился у насъ, и мы сговорились итти съ, нимъ вмѣстѣ. Пошли, отобѣдали. Хозяинъ съ, великою ласкою и вѣжливостью въ прекрасномъ домѣ своемъ угостилъ насъ сытнымъ столомъ и хорошими напитками. Мы, откланявшись ему, возвращаемся домой.
   "Мы обѣдали не тамъ, гдѣ жили: одна шведская подполковница нанялась довольствовать насъ обѣденнымъ и вечернимъ столомъ въ своемъ домѣ. Мы познакомились тутъ съ однимъ шведскимъ кадетомъ, Барономъ Бойемъ, который такъ свыкся съ нами, что безпрестанно былъ у насъ, и какъ никто изъ прочихъ гардемариновъ (кромѣ одного меня) разговаривать съ нимъ не могъ, то онъ въ короткое время столько научился по-русски, что по нуждѣ могъ объясняться. Всѣхъ дружнѣе былъ онъ съ гардемариномъ Княземъ Мещ....; они, начавъ нѣсколько разумѣть другъ друга, часто по цѣлымъ часамъ разговаривали и спорили между собою.
   Однажды Бойе пріѣхалъ къ намъ въ коляскѣ и зоветъ меня ѣхать съ нимъ за городъ, смотрѣть, какъ будутъ казнить преступницу. Я полюбопытствовалъ, поѣхалъ; дорогою разсказалъ онъ мнѣ странное преступленіе несчастной; это была бѣдная сирота, дѣвка лѣтъ двадцати трехъ или четырехъ. Она ходила по міру и кормилась милостынею; въ одинъ день приходитъ она въ избу къ женщинѣ, которая пекла пироги и стряпала кушанье для своего мужа, корабельнаго плотника, бывшаго въ это время въ адмиралтействѣ на работѣ. Ей надлежало нести къ нему кушанье; но какъ въ избѣ никого болѣе не оставалось, кромѣ сына ея, труднаго младенца, лежавшаго въ люлькѣ, то она просила дѣвку побыть въ избѣ, пока сходитъ къ мужу; дала ей пироговъ и ушла; возвратившись, не находитъ дѣвки, и видитъ ужасное для сердца материнскаго зрѣлище: младенецъ, сынъ ея, лежитъ въ люлькѣ, мертвый съ распоротымъ брюхомъ! Она съ воплемъ и стономъ выбѣгаетъ на улицу, зоветъ своихъ сосѣдей и, рыдая, разсказываетъ имъ происшедшее. Тотчасъ бѣгутъ во всѣ стороны искать дѣвку. Видятъ, что она бродитъ по одной ближайшей горѣ, безъ всякаго намѣренія укрыться; берутъ, спрашиваютъ ее: какимъ это образомъ сдѣлалось? Она отвѣчаетъ спокойно: "Я зарѣзала ребенка." -- Ты! за что?-- "Мнѣ наскучило жить на свѣтѣ, говоритъ она, и какъ я сама себя не хотѣла лишить жизни, то и пришелъ мнѣ въ голову этотъ способъ, зная, что по нашимъ законамъ положена смерть за смерть." -- Ее взяли, посадили въ тюрьму, каждую Субботу сѣкли на площади розгами, и наконецъ осудили на смертную казнь. Всякій день священникъ ходилъ приводить ее въ раскаяніе. Она сначала показывала превеликую твердость, но съ приближеніемъ дня казни стала унывать, и напослѣдокъ впала въ чрезвычайную горесть. Мы остановились противъ лобнаго мѣста, состоявшаго изъ деревяннаго съ площадкою сруба, на которомъ лежала плаха. Срубъ обмазанъ былъ смолою и обкладенъ хворостомъ, смолою и другими горючими веществами. Вокругъ его стояли солдаты съ ружьями, составляя четверостѣнникъ (баталіонъ-каре). Преступницу привезли на телѣгѣ; глаза у нее были завязаны; она пѣла псалмы и часто восклицала: О Спаситель! Спаситель! По снятіи съ телѣги, два священника взяли ее подъ руки и повели внутрь четверостѣнника. Одинъ изъ нихъ прочиталъ надъ нею молитву и, проговоря солдатамъ краткую рѣчь, сказалъ: "Боже насъ сохрани отъ подобнаго преступленія!" Всѣ въ голосъ повторили: "Боже насъ сохрани!" Потомъ сняли съ глазъ ея повязку и повели на лобное мѣсто. Она ступила на первую и на вторую ступеньку, но на третью не могла болѣе: ноги у нее подкосились; ее встащили и положили на плаху. Палачъ ударилъ сѣкирою: кровь хлынула рѣкою, голова отскочила, и видны еще были на ней судорожныя движенія. Хворостъ зажгли, и пламень скоро истребилъ остатки убійцы несчастнаго младенца. Я возвратился домой съ исполненнымъ ужаса сердцемъ; долго изъ воображенія моего не могъ изгнать плачевнаго зрѣлища, и весьма сожалѣлъ, что согласился ѣхать смотрѣть его.
   "Въ продолженіе времени ходили мы нѣсколько разъ осматривать портъ, адмиралтейство и изрытые порохомъ въ каменныхъ скалахъ доки для строенія кораблей. Лейтенантъ М.... пріѣхалъ къ намъ изъ Карлсгамеа; онъ пробылъ съ нами нѣсколько дней. Я получилъ съ нимъ письмо отъ Никласа, въ которомъ онъ увѣдомлялъ меня, что Христина была очень больна, но что теперь ей получше, что она помнитъ меня и велѣла мнѣ кланяться.
   "Съ прибытіемъ М.... завелись у насъ игры. Всякій разъ Шведы звали насъ къ себѣ, или пріѣзжали къ намъ играть въ банкъ. Наконецъ онъ уѣхалъ. Мы пробыли еще нѣсколько времени, и съ наступленіемъ весны отправились обратно въ Карлсгамнъ. Баронъ Бойе провожалъ насъ. Онъ такъ свыкся съ нами, что при прощаніи плакалъ и разставался какъ съ родными. Профессоръ Салдернъ, по требованію кадетскаго капитана, далъ намъ аттестаты, въ которыхъ иные изъ насъ довольно были похвалены, иные мало, а иные съ замѣчаніями о неохотномъ ихъ расположеніи къ ученію. Мой аттестатъ былъ лучше всѣхъ.
   "По прибытіи моемъ въ Карлсгамнъ, первое мое стремленіе было летѣть въ домъ Берлингери, Я нашелъ Христину немного похудѣвшею послѣ болѣзни. Мать и Никласъ чрезвычайно мнѣ обрадовались. Прежняя жизнь моя возобновилась: то есть, я съ утра до вечера былъ у нихъ въ домѣ. Корабль-нашъ между тѣмъ исправлялся; въ него ставили новыя мачты и подводили новый киль {"Самый нижній брусъ подъ кораблемъ, простирающійся во всю длину его, толстый, составленный изъ многихъ брусьевъ, скрѣпленныхъ между собою толстыми желѣзными болтами."}, потому что старый отъ сильныхъ ударовъ о землю весь истерся. Удивительно было видѣть въ немъ превеликіе брусья такъ измятыми, какъ мочалы, и желѣзные, толще руки, болты такъ между собою перевившимися, какъ склоченные волосы.
   "Наконецъ корабль былъ готовъ: наступило время отправиться въ Россію. Прощаніе мое съ домомъ Берлингери было самое чувствительное. Я пришелъ къ нимъ въ послѣдній разъ. Они всѣ были вмѣстѣ. Всѣ сидѣли, не говоря ни слова. Печальное молчаніе продолжалось нѣсколько минутъ. Напослѣдокъ я всталъ и подошелъ съ сокрушеннымъ сердцемъ къ матери, поцѣловать у нее руку. Всѣ встали. Она обняла меня, облилась слезами и сказала: "Другъ нашъ уѣзжаетъ отъ насъ, и мы никогда уже на этомъ свѣтѣ съ нимъ не увидимся!" Христина стояла съ потупленною головою; я подошелъ къ ней, но мы не имѣли даже силы сказать другъ другу: прости! Рыданія задушали меня; и я вышелъ отъ нихъ изъ дому, почти не помня самъ себя. Никласъ проводилъ меня до самаго берега; но и тутъ еще не хотѣлъ разстаться; онъ поѣхалъ со мною на корабль, и мы вовсю дорогу съ нимъ проплакали; на кораблѣ пробылъ онъ до тѣхъ поръ, пока мы не вступили подъ паруса. Тутъ уже онъ сошелъ на лодку и -- мы разлучились.
   "Плаваніе наше не долго продолжалось. Мы пришли въ Кронштадтъ, куда уже Морской Кадетскій Корпусъ, послѣ бывшаго пожара, переведенъ былъ изъ Петербурга."
   Какой хорошій офицеръ пожелаетъ служить на кораблѣ, такимъ образомъ управляемомъ, какъ управлялся корабль "Вячеславъ"? Оставляя уже безъ вниманія ежеминутную опасность, коей подвергались корабль и экипажъ его отъ безпорядочныхъ поступковъ капитана, даже самая честь каждаго изъ офицеровъ съ благородными чувствами отъ нихъ страдала. Если бъ собственный рапортъ капитана {Рапортъ въ Государственную Адмиралтействъ-Коллегію, записанный въ корабельномъ протоколѣ подъ 234, 18-го Октября. Прим. В. М. Г.} и письменное признаніе {Признаніе, сдѣланное на бумагѣ лейтенантомъ и штурманомъ въ перемѣнѣ курса безъ вѣдома капитанскаго; оно отправлено въ Адмиралтейскую Коллегію, и находится въ ея архивѣ. Прим. В. М. Г.} офицеровъ, тайнымъ образомъ курсъ перемѣнившихъ, не подтверждали помѣщеннаго здѣсь описанія бѣдствій, съ вышеупомянутымъ кораблемъ случившихся, въ важнѣйшихъ ихъ происшествіяхъ, то можно было бы даже усомниться въ справедливости его. Кто бы повѣрилъ, что капитанъ военнаго корабля, идущаго въ темную осеннюю ночь, въ крѣпкій вѣтеръ, по осьми миль въ часъ, и приближающагося къ берегамъ, пошелъ въ свою каюту покойно спать, и тогда, когда вѣрность корабельнаго счисленія подвержена была большому сомнѣнію {Морскаго Устава въ книгѣ 3. Главѣ I, § 14, строго предписано капитану наблюдать осторожность въ ходу.}?.. Что вахтенный лейтенантъ и штурманъ рѣшились сами собою перемѣнить курсъ {Устава Книга 3. Глава IV, § 9: "Не можетъ (лейтенантъ) перемѣнить курса, ниже корабль поворотить на другой бордъ безъ доклада капитанскаго, подъ лишеніемъ чина." Прим. В. М. Г.}? Что когда корабль сталъ на мель, то капитанъ, вмѣсто того, чтобъ употреблять всѣ средства къ спасенію его и экипажа, заперся въ каюту и хотѣлъ, чтобъ всѣ вмѣстѣ съ нимъ погибли? Что всѣ офицеры, гардемарины и нѣсколько матросовъ, всего сорокъ человѣкъ, вошли вдругъ съ представленіемъ къ капитану въ каюту, и тѣмъ сдѣлали поступокъ, подобный бунту; а въ послѣдствіи, ползая передъ нимъ на колѣняхъ и цѣлуя полы его платья, унизили себя до крайности? И что наконецъ, когда капитанъ, по угрозамъ экипажа принявшій команду, рѣшился послать на чужестранный берегъ съ просьбою о помощи, то отправилъ для сего гардемарина въ тулупѣ, не сказавъ ему, къ кому и зачѣмъ онъ его посылаетъ; а тотъ поѣхалъ, и самъ не вѣдая для чего? Самый призывъ матросовъ на совѣтъ {Изъ рапорта капитанскаго видно, что рядовые были призываны въ совѣтъ во всѣхъ случаяхъ; какъ-то: они рѣшили, что нужно срубить мачты, отдаваться далѣе на мель по канату, и проч. Прим. В. М. Г.} унижаетъ не только офицеровъ, но и самую службу. Такого рода мірскія сходки могутъ быть терпимы только на купеческихъ судахъ! А притомъ какую пользу капитанъ думалъ изъ того извлечь? Неужели онъ полагалъ, что совѣты матросовъ, въ дѣлѣ снятія корабля съ мели, могли быть благоразумнѣе Офицерскихъ? Этому нельзя статься! Если онъ хотѣлъ посредствомъ ихъ оправдать свои мѣры предъ военнымъ судомъ, сославшись на согласіе матросовъ, какіе законы давали ему право надѣяться, что оно должно быть принято въ уваженіе? Мнѣ кажется, одна изъ важнѣйшихъ обязанностей начальника состоитъ въ томъ, чтобъ всякаго изъ его подчиненныхъ держать въ мѣстѣ, предназначенномъ ему законами: никого безъ причины и формальнаго отрѣшенія не унижать, и никого, по какимъ либо видамъ и связямъ, не возвышать.
   Обхожденіе нѣкоторыхъ изъ офицеровъ съ чужестранцами также мало приноситъ имъ чести. Кадетскій капитанъ, по званію своему, долженъ быть самый образованнѣйшій изъ нихъ, но брань за карету, показываетъ уже, что онъ былъ весьма худой наставникъ молодыхъ людей. Учтивость и благопристойное обхожденіе столько же нужны военнымъ офицерамъ, какъ и знаніе должности: если послѣднее служитъ къ полученію, побѣды надъ непріятелемъ, первыя даютъ средства пріобрѣсти его дружбу и уваженіе, которыя нерѣдко приносятъ пользу отечеству воиновъ, умѣющихъ пользоваться таковымъ расположеніемъ непріятеля.
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов