Бьёрнcон Бьёрнстьерне - Новая драма норвежского писателя Бьорнсона "Перчатка"

Новая драма норвежскаго писателя Біорнсона "Перчатка" *).

*) Эта рецензія заимствована нами изъ только что начавшаго выходить въ Чикаго журналѣ "Scandinavia" (на англійскомъ языкѣ).

Уже прочитавъ двѣ три начальныя сцены, вы изумляетесь совершенству діалога. Форма до того близко сливается съ основною мыслью, что какъ сквозь нѣжную кожу на молодомъ лицѣ просвѣчиваютъ жилки и кровь, такъ сквозь слова совершенно ясно проглядываетъ мысль автора. Такой языкъ по истинѣ языкъ удивительный; примѣры такого совершенства можно найти развѣ въ пьесахъ Альфреда Мюссе и Гете.

Не смотря однако на достоинства языка, вы совсѣмъ забываете о немъ въ третьей сценѣ. Все ваше вниманіе сосредоточивается на характерахъ. Предъ вами появляется молодая дѣвушка Свава, героиня пьесы. Она въ высшей степени оригинальна.

Она произноситъ только: "добраго утра", и вамъ кажется, что еы не слыхали до тѣхъ поръ ничего подобнаго; но оригинальность ея безъ малѣйшей претензіи и натяжки, она не больше, какъ слѣдствіе ея неиспорченной и честной натуры. Свава при этомъ и умна, и остроумна, проницательна и положительно практична. Ей уже удалось составить себѣ имя и репутацію общественной благотворительницы, основавъ въ своей мѣстности дѣтскій садъ. Но не бойтесь при столкновеніи съ нею за цѣлость вашихъ рукавовъ: у ней нѣтъ колючекъ, о которыя вы бы могли разорвать ихъ. Она кротка, мягка и ласкова, какъ апрѣльскій солнечный лучъ. Она любитъ, она -- вся любовь. Но любитъ она различно. Къ отцу своему она питаетъ нетолько нѣжность, но и уваженіе, внушенное ей его порядочностью и утонченностью обращенія -- отличительными чертами его характера, не смотря на его безалаберность. Его три главныхъ житейскихъ правила -- никогда никому не довѣряться, никому не быть въ тягость и не быть ни въ чемъ отсталымъ, потѣшаютъ ее, когда она въ хорошемъ расположеніи духа; если же они становятся ей непріятными, она, не стѣсняясь, ему это высказываетъ. Мать свою она любитъ безгранично и благоговѣеютъ передъ нею, помня, что ея вліянію она обязана своими взглядами и лучшими свойствами своей души. Но ей не безъизвѣстно, что въ жизни матери должно быть сокрыто какое-то тяжелое разочарованіе, или, быть можетъ, нарушеніе супружеской вѣрности, съ его обычнымъ слѣдствіемъ -- печалью. Она любитъ своего нареченнаго. Наканунѣ только отпраздновали помолвку, и въ обѣихъ семьяхъ была большая радость. Свава открыто сознается, что она необыкновенно счастлива, что любовь эта дала ей вѣру въ себя и въ окружающій ее міръ, какой она не имѣла до тѣхъ поръ.

Тутъ является и самъ женихъ.

Сцена между Альфомъ и Свавой пробѣгается подъ магическимъ очарованіемъ, какое она производитъ на читателя. Но какъ все, что истинно талантливо, она пересказывается съ трудомъ; я постараюсь однако это сдѣлать.

Много лѣтъ тому назадъ жилъ въ Даніи одинъ старый пасторъ. Звали его Грундтвигъ. Силой и оригинальностью своихъ религіозныхъ убѣжденій и неутомимой энергіей, съ какой онъ проповѣдывалъ ихъ въ продолженіи болѣе нежели полувѣка, онъ послужилъ для многихъ тысячъ людей въ Даніи и Норвегіи проводникомъ широкихъ воззрѣній и возвышенныхъ стремленій. Этотъ старый пасторъ былъ женатъ три раза, вступивъ во второй разъ въ бракъ, когда ему было шестьдесятъ лѣтъ, и въ третій -- семьдесятъ пять; и отъ всѣхъ трехъ женъ онъ имѣлъ дѣтей. По поводу серебряной свадьбы одного изъ своихъ друзей, также духовнаго лица, онъ написалъ гимнъ, въ которомъ, взявъ своими чистыми руками чувство любви, самой природой установленное между мущиной и женщиной, онъ благодарственно и хвалебно вознесъ его къ очамъ Всевышняго, надѣлившаго земныя существа этимъ великимъ даромъ и этимъ высшимъ счастьемъ. Гимнъ этотъ -- единственный въ своемъ родѣ и понынѣ поется на всѣхъ свадебныхъ пирахъ въ Даніи.

Въ любви Альфа и Свавы есть нѣчто, напоминающее этотъ гимнъ Грундтвига. Ихъ любовь есть сама по себѣ гимнъ.

Къ концу перваго акта, который представляетъ изъ себя чудо драматическаго творчества, вы совершенно позабываете о характерахъ, какъ передъ тѣмъ позабыли о языкѣ, и все ваше вниманіе поглощается той нравственной задачей, которая внезапно является передъ вами.

Эта задача, которая въ наше время минуетъ рѣдкій домашній очагъ, то въ той, то въ другой формѣ, не смотря на это, не особенно охотно принимается, какъ сюжетъ для бесѣды. Но здѣсь, въ концѣ перваго акта, она стоитъ передъ вами, написанная огненными буквами, напрашиваясь съ неотразимой силой на ваше вниманіе. Нѣтъ цикакой возможности увернуться.

Говоритъ не одинъ поэтъ; съ нимъ объ руку идетъ реформаторъ.

Отношенія между мущиной и женщиной, вѣками установившіяся безсознательно и согласно врожденнымъ человѣческой природѣ законамъ, точно также какъ благодаря эгоизму сильной половины человѣчества и расчетамъ слабой -- приняли въ настоящее время такой характеръ, который внушаетъ отвращеніе даже лучшей часть общества, если даже не устрашаетъ, ее. Потому что эта самая лучшая часть общества относится къ пороку снисходительно, особенно если порокъ этотъ замаскированъ и облеченъ въ изящную или игривую форму; на супружескій обманъ многіе смотрятъ также легко, если онъ сдѣланъ ловко и не нарушаетъ циничнымъ образомъ условныхъ понятій о приличіи. Но чего общество перенести не можетъ -- это лицемѣрія. Правдивость представляетъ собою такой основный элементъ человѣческой натуры и человѣческой жизни, что потому, насколько кто въ состояніи вращаться въ средѣ лгуновъ и лицемѣровъ, можно судить о его собственной испорченности. Сумма же накопившагося въ взаимныхъ отношеніяхъ мущинъ и женщинъ лицемѣрія можетъ навести по истинѣ страхъ. Лучшая часть общества это чувствуетъ и сознаетъ, что реформа необходима.

Возможно допустить два разрѣшенія этого вопроса: или мущина долженъ дать женщинѣ тоже право на снисходительность, какимъ онъ на дѣлѣ пользуется самъ, или же онъ обязанъ взять на себя ту же отвѣтственность за строгость своего поведенія, какую онъ навязалъ женщинѣ.

Первое рѣшеніе имѣетъ своихъ сторонниковъ и на практикѣ поддерживается многими сильными факторами новѣйшей цивилизаціи, каковы движеніе въ пользу эмансипаціи женщинъ, образованіе большихъ городовъ и проч. Нельзя также отрицать, что противникамъ не удалось привести неотразимые доводы, отвергающіе теоретически возможность подобнаго разрѣшенія вопроса. Правда, что разрѣшеніе это было бы противно нравственному чувству всего образованнаго міра, въ томъ видѣ, въ какомъ оно выражается въ нашихъ учрежденіяхъ и оффиціальныхъ проповѣдяхъ. Но тутъ затрудненіе собственно въ практическомъ примѣненіи. Потому что гдѣ гарантія, что нравственное чувство 2883 года будетъ таково, что тогдашнее поколѣніе не посмѣется отъ души надъ ограниченіемъ свободы, котораго мы въ настоящее время требуемъ отъ женской скромности, какъ смѣемся теперь мы надъ запретомъ евреевъ на свинину и древнихъ христіанскихъ скандинавовъ -- на конину? Правда также и то, что подобное разрѣшеніе вопроса потребовало бы радикальнаго перестрой всего-общества, что перестрой этотъ могъ бы довести до революціи. Но останавливаться передъ тѣмъ, доведетъ ли этотъ вопросъ до революціи или нѣтъ, не слѣдуетъ, такъ какъ подобнаго рода перевороты бывали и прежде и нерѣдко приводили въ концѣ концовъ къ хорошимъ результатамъ. Повторяемъ, тутъ главное затрудненіе въ томъ, какъ осуществить на дѣлѣ подобнаго рода реформу.

Другое, второе рѣшеніе вопроса имѣетъ безспорно огромное число безмолвныхъ приверженцевъ и есть повидимому естественное и необходимое слѣдствіе всего предшествовавшаго развитія. Взглядъ Стюрта Милля на настоящее общественное положеніе женщины страдаетъ осязательнымъ отсутствіемъ историческаго смысла, и многіе изъ его доводовъ въ пользу реформъ ослаблены именно этимъ недостаткомъ. Онъ повидимому смотритъ на условія, въ которыя поставлена въ настоящее время женщина въ обществѣ, какъ на простое слѣдствіе превосходства у мужчины физической силы и недостаточной степени нравственнаго чувства.

Подобнаго рода мысль не требуетъ даже опроверженія, она просто предается забвенію. Развитіе, среди хаоса полигамическихъ отношеній, брака моногамическаго, хотя весьма неполное и ни въ какомъ случаѣ не понимаемое надлежащимъ образомъ, указываетъ тѣмъ не менѣе безспорно на направленіе, къ которому клонится вопросъ. Но если допустить, что положеніе одного мужа -- одна жена -- правильно, то нѣтъ причины, почему примѣненіе его должно быть для мущины одно, для женщины другое; физіологія можетъ во всякомъ случаѣ допустить полное равенство, такъ какъ нѣтъ ясныхъ доказательствъ въ пользу различія.

Рѣшеніе вопроса, принятое Біорнсономъ второе. Но онъ не даетъ его въ слишкомъ хорошо знакомой всѣмъ формѣ, усвоенной проповѣдниками воздержанія или современными религіозными шарлатанами, которые, со своихъ разукрашенныхъ подмостковъ громогласно бросаютъ толпѣ угрозу вѣчной гибели въ случаѣ отказа купить себѣ ихъ патентованное лекарство. Въ лицѣ Біорнсона говоритъ реформаторъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и поэтъ. Рѣшеніе, которое онъ даетъ въ своей драмѣ, облекается имъ въ ту форму, которая требуется оригинальнымъ характеромъ его героини Свавы; и всю эту исторію, съ ея сильными и убѣдительными доводами, проникнутую самымъ пламеннымъ сочувствіемъ и страстнымъ убѣжденіемъ, онъ сводитъ къ отвлеченному, общему обсужденію вопроса, просто какъ примѣръ, что теряется при первомъ рѣшеніи вопроса и что выигрывается при второмъ.

Но какъ подобный вопросъ можетъ послужить сюжетомъ драмы, написанной для сцены? Есть однако люди, для которыхъ нѣтъ ничего невозможнаго, Біорнштирнъ Біорнсонъ доказываетъ это своими пьесами. Ему удается избѣгнуть и Сциллы и Харибды. Стоитъ обратить вниманіе на то, какое направленіе онъ даетъ дѣйствію въ пьесѣ.

Между Альфомъ и Свавой не произносится, по поводу всего этого, ни одного слова; обаяніе обоихъ этихъ характеровъ не нарушено и красота картины не омрачена той грубостью, которую заключаетъ въ себѣ обсужденіе подобнаго вопроса. Говоря со своимъ отцемъ объ Альфѣ, она выражается о немъ: "онъ мужественъ, прямодушенъ и "невиненъ". "Что разумѣешь ты подъ этимъ?" спрашиваетъ ее отецъ. "Тоже, я полагаю, что думаютъ и другіе, говоря обо мнѣ". Отецъ возражаетъ ей, но она тотчасъ же его прерываетъ. "Твои слова, отецъ, меня оскорбляютъ," говоритъ она и тотчасъ же сворачиваетъ разговоръ на другую тему. Вскорѣ послѣ этого, она внезапно узнаетъ, что Альфъ находился одно время въ связи съ замужней женщиной. Извѣстіе это охватываетъ ее, какъ вдругъ вспыхнувшее пламя, она готова упасть въ обморокъ; но когда Альфъ кидается къ ней на помощь, она вскрикиваетъ ему въ отвѣтъ, со всей силой своей энергической натуры: "не трогайте меня!" -- и убѣгаетъ. Этимъ кончается первое дѣйствіе. Они встрѣчаются снова къ концу втораго акта на семейномъ совѣтѣ, собравшемся для обсужденія, какъ исправить дѣло. Онъ убѣжденъ, что она отказывается отъ него потому, что, основываясь на прошедшемъ, боится за будущее и видитъ въ этомъ отсутствіи довѣрія къ себѣ, личное, по его понятіямъ, для себя оскорбленіе. Альфъ до сихъ поръ ея не понимаетъ. Онъ не только не проситъ у нея прощенія, но ждетъ раскаянія съ ея стороны. Свава все время молчитъ, но когда онъ закончилъ свою рѣчь, она удаляется изъ комнаты, бросивъ, проходя мимо него, ему въ лице перчатку. Къ концу третьяго акта они снова сходятся. Альфъ теперь уже понялъ ее, и она стала чрезъ это ему еще дороже. Онъ умоляетъ ее простить его. "Къ чему?-- отвѣчаетъ она грустная, убитая;-- "если бы вы могли вернуть мнѣ то довѣріе и тотъ покой, который я теперь утратила, неужели, думаете вы, вамъ пришлось бы долго ждать моего прощенія? Но вы не въ состояніи вернуть мнѣ прошлое." Онъ сталъ увѣрять ее, что не можетъ жить безъ нея, что въ его натурѣ именно -- стремиться къ достиженію цѣли тѣмъ энергичнѣе, чѣмъ она труднѣе, но только нужно, чтобы онъ видѣлъ эту цѣль предъ собою. "Дайте мнѣ только слово, сдѣлайте мнѣ хоть знакъ!" говоритъ онъ. Когда онъ уходитъ, Свава падаетъ на грудь къ матери, которая спрашиваетъ ее: "Что же ты, обѣщала ему что нибудь?" "Сама не знаю,-- отвѣчаетъ та,-- кажется, что да."

Обсужденіе вопроса главнымъ образомъ предоставлено матери Свавы и отцу Альфа, которые, каждый со своей стороны, имѣютъ массу самыхъ вѣскихъ аргументовъ. Свобода, которую наша литература и искуство черпаютъ изъ распущенности настоящаго времени; стимулъ, который дается ею жизнью въ большихъ городахъ; недовѣріе, которое она поселяетъ въ душѣ тысячи людей, дѣлая ихъ этимъ самымъ неспособными къ полному и благородному развитію; испорченность вкусовъ, грубость, грязь, которая все болѣе и болѣе повсюду распространяются ею -- ничто не забыто, все тутъ передъ вами. Но нѣтъ и помину о проповѣди. Каждое приводимое доказательство носитъ на себѣ отпечатокъ лица, предъявляющаго его и обнаруживаетъ его характеръ. Какъ однако ни сильна въ этихъ доводахъ логика, но главнымъ образомъ они производятъ впечатлѣніе ѣдкою насмѣшкой, трогательнымъ умиленіемъ, грустью, пафосомъ -- смотря по тому, въ чьи уста это вложено. "Діалоги" Платона даютъ не только умственную характеристику говорящихъ; по временамъ вся психологическая сторона дѣйствующаго лица ярко освѣщается въ глазахъ читателя; тѣмъ не менѣе, тутъ нѣтъ никакой драмы. Драма требуетъ столько же характеровъ, сколько и событій, и главное искуство драматическаго поэта въ томъ и выражается, когда оба необходимыхъ элемента соединены въ одно: дѣйствіе, движеніе. Біорнсонъ удивительно искусно справился съ довольно неподатливымъ матеріаломъ своей пьесы. Каждое доказательство, выдвигаемое имъ на передній планъ, открываетъ у него за собою большую картину прошлой жизни одного изъ дѣйствующихъ лицъ и именно этимъ становится сильнымъ оружіемъ въ рукахъ другаго. По мѣрѣ того, какъ подвигается впередъ аргументація, развивается и драма. Сцена превращается въ картину не только двухъ отдѣльныхъ характеровъ, но цѣлаго соціальнаго круга, цѣлаго слоя общества, и вопросъ, который возникъ въ жизни одной молодой дѣвушки, становится вопросомъ общественнымъ, который низко, густыми свинцово-грозовыми тучами нависъ надъ нашими головами.

"Изящная литература", No 12, 1883