Бичурин Иакинф - Виталий Родионов. По пути к храму

Виталий Родионов

По пути к храму

Бичурин (Иакинф) H. Я. Ради вечной памяти: Поэзия. Статьи, очерки, заметки. Письма.-- Чебоксары: Чуваш, кн. изд-во, 1991.

У любого поколения в обществе должны быть идеалы вечные, составляющие сущность общечеловеческих ценностей. Если они опошлены и девальвированы, то недовольные действительностью обращают свой взор в прошлое: нет ли там достойных идеализации личностей? В таких случаях выбор падает на исторических деятелей неподкупных, бескорыстных и честных, жертвовавших собой за вечные идеалы человечества. Не этим ли объясняется проявление нами повышенного интереса к личности Никиты Яковлевича Бичурина, известного в свое время больше всего как монаха Иакинфа?

Многие действия и поступки Н. Я. Бичурина выходили (думаю, что и в настоящее время выходят) за рамки нормативной этики и бытовой психологии общества. Например, как сочетать его вольнодумие и непокорность духа с монашеством? Не является ли его упрямство не отвечать на вопросы Святейшего синода (тем самым он добровольно предпочел не свободу, а Валаамскую ссылку) простым детским капризом? Почему ученый низводил все европейское к пошлости и безнравственности, называл многих знакомых "европейскими прохвостами"?

Ненормированное поведение и непредсказуемые действия Н. Я. Бичурина некоторыми его современниками оценивались как чудачество. Бесспорно, сегодня каждый из нас имеет право на собственную интерпретацию этих поступков. Одни и сегодня назовут его чудаком, но найдутся и такие, а я уверен в этом, которые увидят в поступках ученого монаха такие его качества, как гордость перед низостью и жертвенность ради добра и справедливости.

Допуская иные, даже альтернативные суждения, все же я осмеливаюсь предложить читателям свое видение феномена (в том числе и объяснение поступков) Бичурина. Для этого я выбрал форму изложения своих соображений по разделам, приблизительно соответствующим циклам китайско-монгольского (а в древности и булгаро-чувашского) календаря: каждый раздел охватывает духовную жизнь нашего ученого-писателя в среднем по 12 лет -- в общей сложности 60 лет. Такая цикличность совпадает с периодами подъемов и спадов, переходами от одного состояния в другое, которые действительно наблюдаются в определенных этапах жизни нашего востоковеда. Границы таких условных циклов определены как самим Бичуриным (1799-1800, 1811--1812), так и исследователями его творчества (1825--1826, 1837--1838, 1849). Названия разделов здесь совершенно условны, хотя и приближены к содержанию того или иного цикла в духовной жизни Бичурина: 1. Наставления Старца (1778--1799). 2. Время поисков (1800--1811). 3. Прозрение подвижника (1812--1825). 4. "О сколько ждем открытий чудных..." ( 1826--1837). 5. Какая надпись в Храме (1838--1849).

1. Наставления Старца

Самыми первыми произведениями Бичурина являются три стихотворения, сочиненные им в восемнадцатилетнем возрасте, т. е. 1795 г.: "Сон" (на русском языке), "Песня" (на древнегреческом языке) и "Сегодня мы..." (на чувашском языке). Лирический герой оды "Сон", "углубленный в размышлениях", погружается в сладкий сон:

Лишь успокоился мой дух,

Предстал мне некий Старец вдруг.

Чтоб мысль мою возобновить,

Ко мне он начал говорить:

"Что от очей телесных скрыто,

Чего вещественно не зрим,

То мысленным очам открыто,

Не просвещен ты светом сим.

И для сего-то мысль твоя

Вину смешенья, от тебя

Сокрыту, не могла понять --

Но должен ты ее узнать..."

Старец наставляет и благословляет лирического героя перед его отправлением в путь-дорогу. По указанной Старцем дороге он должен дойти до Храма:

Сквозь ветви и листы зелены,

Вещал почтенный Старец мне:

"Высоки, пышны зрятся стены,

Древами окружены оне.

Подшедши к ним, увидишь там

Великолепный славы Храм".

Данная ода посвящена архиепископу Казанской епархии Амвросию Подобедову, поэтому в образе Старца мы легко узнаем его личность.

Историю взаимоотношений Бичурина со своим духовным наставником хорошо описал Н. С. Щукин, который, очевидно, услышал ее из уст самого ученого монаха. "Посещая семинарию,-- передавал он слова бывшего семинариста Никиты Пичуринского (в те годы будущий востоковед имел такую фамилию),-- архиерей любил разговаривать с учениками; учителя рекомендовали ему Бичурина, как мальчика остраго и прилежнаго. Архиепископ предложил ему несколько вопросов, и малютка отвечал ему удовлетворительно. На экзаменах Бичурин был в числе первых. Амвросий полюбил юного семинариста и благотворил ему целую жизнь".

В оде "Сон" нет лести автора своему благотворителю, как пытаются объяснить этот текст некоторые биографы Бичурина. Он не льстил, а на самом деле боготворил, идеализировал своего Пастыря, истинной сыновней любовью писал следующие строки:

Тобой науки процветают,

Тобой растут успехи в нас,

Тобой утехи обитают,

Тобой красуется Парнас.

Действительно, в годы правления архиепископа (1785--1799 гг.) Казанская духовная семинария стала центром пауки и просвещения народов Поволжья. В ней впервые начали изучать чувашский, татарский, французский и другие языки восточных и европейских народов, преподавали некоторые естественные науки, давали уроки живописи, ораторского и поэтического искусства и т. д. Амвросий продолжал традиции своих предшественников, прежде всего В. Пуцека-Григоровича (1706--1782 гг.). Последний, как известно, был страстным сторонником школьного образования. Под его руководством были составлены первые научные грамматики чувашского (1768 г.), марийского и удмуртского (1775 г.) языков, написан ряд торжественных од на языках пародов Поволжья. В Казанской семинарии курс поэтики занимал важнейшее место в учебных программах, а один из старших классов был посвящен ей целиком. Данная структура была скопирована с Киевской академии, которая на протяжении всего XVIII в. оставалась центром просветительских идей.

Несколько слов следует сказать о некоторых особенностях поэтики произведений Н. Я. Бичурина. В данном случае нас интересует созданный автором образ мира и художественное время в нем. Ода "Сон" начинается с описания цикличной природы: день сменяется ночью, солнце -- луной, а лето холодной зимой. Это есть Космос, т. е. неподчиненная человеку стихия в пространстве. Далее лирический герой видит окультуренную человеком территорию: цветущий в любое время года сад. Здесь уже жизнь протекает не по циклическому, а линейному времени. Такое чисто европейское понимание времени своеобразно сочетается с необычным для христианина нелинейным пространством: центр сада расположен на лесистой горе. Для европейца лес и гора -- это места обитания злых духов и драконов, а здесь они представлены как святилища!

Встречающиеся в произведениях Н. Я. Бичурина ступенчатое сужение образов (Цветущий сад -- Гора -- Храм на горе) и сравнение человека с природой (с одной стороны, дикой природы с окультуренной территорией, а с другой -- цветущего сада с благополучным состоянием Казанской семинарии) являются исключительно чувашскими типами художественно-поэтического мышление. Будучи по отцовской линии чувашом и воспитанным с раннего детства в духе мироощущения вчерашних язычников, в своих произведениях поэт-семинарист создавал чувашские национальные образы мира.

Никита Яковлевич Бичурин родился 29 августа (по новому стилю 9 сентября) 1777 г. с. Акулево Чебоксарского уезда Казанской губернии (в настоящее время Чебоксарского района Чувашской АССР) в семье дьякона Якова Данилова. Дед будущего ученого Д. Семенов долгое время работал дьячком, а с 1764 г.-- священником с. Акулево. В этом селе он жил и трудился до 1792 г., после чего перебрался к своему сыну в с. Бичурино Чебоксарского уезда (в настоящее время Марпосадского района Чувашской АССР) и тихо скончался через четыре года.

Семья Я. Данилова жила в с. Бичурино с 1779 г. и имела среди здешних крестьян заслуженный авторитет (отец Никиты был человеком простым и добрым, а мать -- общительной, уважающей многовековые чувашские традиции). По словам биографа Н. Щукина, Н. Я. Бичурин начал свою учебу в "училище нотного пения города Свияжска", а оттуда перешел в Казанскую семинарию. По ведомостям известно, что он в 1790 г. обучался в высшем латинском классе, а в 1793 г.-- в классе риторики, по освоению обучаемых предметов был оценен как "отличного понятия" и "понятия превосходного".

Главной целью семинариста Н. Пичуринского в данный период можно считать достигание им европейских наук и воодушевление идеями христианского Просвещения.

В 1799 г. Казань торжественно проводила своего иерарха Амвросия в столицу империи. Быть может, в те незабываемые дни выпускник духовной академии Н. Пичуринский повторял три строки своей оды на древнегреческом языке:

Удаляется пастырь

Защита наша

И всякое покровительство.

Но тревоги его были напрасными. Хотя тогда поэтическая душа молодого человека разрывалась от семейной трагедии (после внезапной смерти своей жены отец Бичурина ушел в монастырь, тем самым для Никиты навсегда потух родной ему очаг), но вперед манила загадочная жизнь и романтическая судьба. Быть может, эта та самая дорога, которая может привести к Храму? За спиной он чувствовал теплоту взгляда почтенного Старца. "Иди!-- Его коль хочешь зреть" -- наставлял голос сзади. Отбросив все сомнения, вчерашний юноша рванулся вперед. А там...

2. Время поисков

"Мысленные очи" выпускника академии зрели дальше пределов сельских приходов и округов. Он был рожден для большого полета, что требовало соответственной высоты. Пути скорейшего достижения необходимой высоты ему были известны. Его знакомый по семинарии К. Троепольский в 1798 г. постригся в монахи и уже через шесть месяцев стал ректором академии, а через пять -- епископом! Такие же успехи сделал близкий друг Бичурина А. Соколов, вскоре после пострижения став ректором академии. Мирских соблазнов было много, и наш земляк, тогдашний учитель академии, поддался им. Оценивая данный факт, не следует забывать, что в те годы главной целью Бичурина являлось христианское просвещение народов. Достигнув сана епископа, он вырастил бы свой "цветущий сад", подобный саду своего наставника и учителя.

18 июля 1800 г. Н. Я. Бичурин постригся в монахи и стал носить имя Иакинф. Вскоре ему поручили управление Казанским иоановским монастырем, а в 1802 г. назначили ректором Иркутской духовной семинарии. И стал он внедрять здесь новый метод преподавания, а одновременно наводить порядок и дисциплину. Но это была не Казанская академия с давними просветительскими традициями, молодому ректору приходилось труднее, чем Амвросию в начале своей деятельности.

Возникший конфликт между ректором и бурсаками (каждому было за 20 лет, т. е. они являлись чуть ли не сверстниками своего учителя) закончился тем, что Иакинф лишился "архимандричьего креста", и его перевели на должность преподавателя риторики Тобольской семинарии.

Такое резкое падение вниз было закономерным результатом расхождения идеалов Иакинфа с его поступками. С одной стороны, для полной реализации идей христианского просвещения необходима была власть, и он быстро достиг ее. Но, с другой стороны, за быстро обретенную власть нужно было жертвовать многими земными благами и человеческими страстями, в том числе и любовью к женщине. Молодой архимандрит не захотел мириться этим: в Иркутск он поехал вместе со своей возлюбленной, "девкой Натальей Петровой, бывшей дворовой отставного прапорщика Дмитрия Харламова" и разместил ее в келье под видом смиренного монаха-послушника. Вскоре данный весьма дерзкий поступок со стороны архимандрита стал известен не только семинаристам, но и высшему начальству...

Тобольск стал для Иакинфа и городом ссылки, и местом обретения новых друзей. Здесь он познакомился с учителем татарского языка главного народного училища Н. Б. Атнометевым. Уроженец ближайшего городу татарского селения увлек нового преподавателя семинарии забавными рассказами и преданиями о местном крае, о возникновении Тобольска на месте бывшего татарского города и т. д. Н. Б. Атнометев был ученым-лингвистом, учеником крупного тюрколога XVIII в. И. И. Гиганова (он тоже жил и работал в Тобольске, но до того времени не дожил). Под его руководством он составил и издал "Букварь татарского и арабского письма" (СПб., 1802). Через год из Петербурга поступил тираж "Российско-татарского словаря" И. И. Гиганова (СПб., 1804). Эти две работы, подаренные тобольским тюркологом, Бичурин хранил в своей библиотеке более четырех десятилетий. Ведь именно они втянули его в восточную филологию! А из письма князя А. Голицына от 8 января 1806 г. мы узнаем, что к тому времени Иакинф и с китайским языком "основательно был знаком".

Н. Я. Бичурин не сдавался, упряжняясь в восточных языках, он словно готовился к новому восхождению. Вскоре его терпеливое ожидание сбылось: Амвросий помог ему вернуть сан архимандрита и стать начальником Пекинской миссии.

"В 1807 году я назначен был членом духовной Российской миссии, отправлявшейся в Пекин,-- вспоминал Иакинф потом о том времени.-- Мысль, что буду проезжать через такую отдаленную страну, которую хотя многие знают по описаниям, но не многие видели своими глазами, чрезвычайно восхищала меня, и я предположил, по выезде из Кягты за границу, вести подробный путевой дневник. Мне хотелось описать проезжаемую страну с селениями и городами, состояние в оной годовых времен, произведения из трех царств природы, и даже присовокупить к сему статистическое описание Монголии".

В Пекине глава Российской миссии усердно стал заниматься своей миссионерской деятельностью: переложил на китайский язык и напечатал краткий катехизис, в церквах миссии постоянно отправлял богослужение. В первые пять лет, когда имелись средства, дела и хозяйство миссии шли благополучно. Но к 1812 г. миссия не получила из России серебра па следующее пятилетие. "Очутившись в таком безотрадном положении,-- писал по этому поводу историограф миссии Н. Адорацкий,-- члены миссии стали требовать от начальника миссии жалованья. Чтобы сколько-нибудь удовлетворить их петициям, он стал распродавать лишнее и закладывать монастырские земли, дома и другие вещи. Когда и эти ресурсы иссякли, в заклад пошли и вещи церковные".

Болезнь, а потом и смерть двух членов миссии, серая повседневность -- все это отрицательно сказывалось в поведении членов миссии. Через некоторое время сошел с ума один из иеромонахов. "Действительное от сей болезни средство состоит в деятельной жизни,-- писал в своем донесении глава миссии в 1810 г.,-- но упражнения, свойственные человеку неученому, нельзя найти в нашей уединенной жизни здешней".

В то время сам архимандрит вел весьма деятельную жизнь. "Не хваля себя, могу сказать,-- писал глава миссии в письме от 14 августа 1810 г.,-- что живу я здесь единственно для отечества, а не для себя. Иначе в два года не мог бы и выучиться так говорить по-китайски, как ныне говорю". Овладев китайской разговорной речью в течение четырех лет, он составил китайский "словарь вещей с русским произношением и переводом", изучил десять тысяч иероглифов. Но это было лишь началом, первым подступом к Храму науки.

3. Прозрение подвижника

В одном из писем из Валаамской монастырской ссылки Н. Я. Бичурин признался, что в начале жизни он вел себя "весьма рассеянно", в чем и раскаивается. Но уже с 35 лет (1812 г.) "избрал для себя известные правила", которым с тех пор следовал постоянно.

В чем заключалась суть этих правил?

Биограф ученого Н. Щукин объяснял это так (очевидно, он передавал воспоминания самого Иакинфа): "На седьмом году пребывания в Пекине о. Иакинф стал переводить, по совету учителя, четырекнижие (сы-шу) с объяснениями и, к величайшей радости, узнал, что книги эти суть ключ к уразумению китайской учености; тогда же открылась необходимость знать китайскую историю, географию и статистику".

Если раньше филологические увлечения архимандрита вытекали из его прямых должностных интересов ("содействование умножению в иностранном государстве церкви Христовой"), то теперь он занялся светскими познаниями, наукой. "Кроме истории, географии и медицины,-- писал ученый в 1816 г.,-- сколько других предметов, могущих обратить внимание иностранца и любителя древности... Сколько бы открылось новых явлений, если бы пройти здешнюю медицину и ботанику. Здесь давно прививают оспу... поэзия китайская имеет свое стопосложение, по ударениям располагаемое... риторика содержит свои правила для сочинений, и сии правила имеют некоторое сходство с нашими..."

Н. Я. Бичурин занялся углубленным изучением Китая, с этой целью ("для окончания трудов в переводе историй, географии и других мелких сочинений") просил синод оставить его на следующее десятилетие. За это время ученый проштудировал пространную историю Китая в 270 томах, статистику в 18, энциклопедию в 20 и словарь в 6 огромных томах, перевел десятки томов китайских текстов всего 17 названий. (Основная часть опубликованных Бичуриным китайских переводов сделана именно в годы его пребывания в Пекине.)

И вот 15 мая 1821 г. члены девятой духовной миссии двинулись из Пекина в сторону России. Караван 15 верблюдов вез 12 ящиков книг на китайском и маньчжурском языках, ящики с рукописями, красками и шесть трубок с картами и планами (заметим: в один ящик вмещалось более 20 томов истории Китая!). Это имущество главы миссии весило около 400 пудов!

По пути домой Н. Я. Бичурин вел дневник, внося туда не только наблюдения, но н свои настроения и чувства. "Когда взошел я на самую высшую точку гор,-- писал он 25 мая 1821 г.,-- то справа открылась предо мною обширнейшая, глубокая, усеянная холмами долина. В горных падях начинали образовываться легкие туманы, а в низменных местах уже представлялись обширными разливами. На левой стороне в отдаленности запада синелись мрачные утесы дальних хребтов, в которых терялась Великая стена, поворотившая отселе на запад. Большая дорога постепенно опускалась к северу гористыми местами, но средние холмы застенали подошву гор. Долго я стоял на подоблачной возвышенности и с удивлением рассматривал отдаленный окружности. Как свободно здесь сердце! Как чисты и возвышенны мысли! Тонкий воздух не тяготит чувств: дух легко погружается в сладостное размышление".

После долгой разлуки впервые увидев земли России, Иакинф не смог удержать свои чувства: "Благословенный край!-- говорил я в радостном упоении чувств,-- ты первый приветствуешь меня после долговременной разлуки с отечеством!"

Какое нежное и святое это слово "отечество"! Оно призывает нас к подвижничеству, исполнению своего сыновьего долга. Но подвижники -- народ честный, гордый, не терпящий унижений, отсюда и мало приспособленный к дипломатической борьбе. Поэтому во все эпохи "подвижничество -- это всегда драматизм, коллизия, конфликт, сопротивление движения -- рутине, света -- тьме, честности -- комформизму" (Правда, 1988, 18 апреля).

Колоссальная трата энергии Бичурина в работе над китайскими переводами в высших кругах не получила соответствующей оценки. Его подвижничество осталось не только невостребованным, но осужденным. Униженный и оскорбленный таким обращением к себе архимандрит предпочел гордое молчание, не удостоив ответом вопросы суровых членов синода (к тому времени среди них не было его защитника Амвросия). Как пишет Н. Адоратский, "высшее духовное начальство строго отнеслось к о. Иакинфу и подвергло его наказанию главным образом за противление власти, выразившееся в его отказе дать какие-либо объяснения на обвинения его в разных проступках".

Убежденный в своей правоте, вольнодумный монах предпочел монастырскую тюрьму, тем самым сохранил в себе чувство достоинства, честь, мужество и терпение. Он знал себе цену ("я один сделал в пять крат более, нежели вес прошедшие миссии в течение ста лет успели") и с теплой надеждой верил, что в его многолетием труде нуждаются лучшие сыны отечества. Не пресмыкаясь, сохраняя даже в Валаамской тюрьме гордую осанку, он терпеливо переписывал привезенные из Китая рукописи, подготовил их к изданию ("Описание Тибета", "Записки о Монголии", "Описание Чжунгарии", "Описание Пекина", "История Тибета и Хухунора", "Историческое обозрение ойратов или калмыков" и т. д.). Его усердием н терпеливым трудолюбием руководило не стремление к славе, а научная честность и любовь к науке. "Всего более страшусь,-- писал ученый к Е. Ф. Тимковскому из монастырской тюрьмы,-- остаться виноватым перед потомством -- даже в непроизвольных погрешностях".

Это было его убеждением, его верой. Смысл своего существования он видел в преданности Науке, а все остальное (непризнание, монастырское одиночество и т. п.) считал несущественной стороной своего бытия. Таким был Бичурин, великий Подвижник России первой половины XIX в.

4. "О сколько ждем открытий чудных..."

О Бичурине востоковед Н. И. Веселовский писал, что с 1826 г. начинается его "неутомимая литературная деятельность, изумившая не только русский, но даже и иностранный ученый мир". Русский писатель Н. Полевой призывал брать пример с этого трудолюбивого ученого и литератора: "Не должно ли сказать, что о. Иакинф должен быть поставлен в пример всем нашим литераторам и ученым людям".

Почему труды ученого монаха вызвали особый интерес прогрессивной интеллигенции России того времени?

После трагического восстания декабристов русская интеллигенция стала искать новые пути преобразования общества, что вызвало повышенный интерес к истории. Возросшее к тому времени национальное самосознание россиян требовало нового определения их исторической миссии в противостоянии "Восток -- Запад". Большую часть интеллигенции перестала удовлетворять европоцентристские идеи и теории, она пристальнее взглянула в историю самой России (в те годы особой популярностью пользовалась "История государства Российского" H. M. Карамзина) и в мир Востока в целом.

Как пишут исследователи, одним из идейных отцов декабризма являлся Вольтер. Французский просветитель XVIII в. ратовал за изучение истории культуры, искусства, ряда экономических явлений. В области историографии он призывал отказаться от европоцентризма и в своем "опыте о всеобщей истории" стремился охватить историю неевропейских народов мира. В некоторой степени он даже идеализировал эти страны, в частности, Китай. "Государственный строй их поистине самый лучший, какой только может быть в мире,-- восхищался Вольтер политическим устройством китайской империи,-- единственный, который основан на отеческой власти; единственный, при котором правитель провинции наказуется, ежели, покидая свой пост, он не удерживаем народом".

Китайский политический строй идеализировал и Н. Я. Бичурин, за что он подвергся справедливой критике В. Г. Белинского. Но взгляды французского энциклопедиста ученый монах разделял не только за это. Востоковед был ревностным сторонником идей российского Просвещения XVIII в., а последнее провозглашало равноправие народов. Его горячим сторонником был и первый наставник Бичурина, который в 1800 г. на свои средства выпустил "Краткий катехизис" Е. И. Рожанского на чувашском языке. А его предшественник В. Пуцек-Григорович сопроводил первую чувашскую грамматику (СПб., 1769) следующими словами: "Когда многие для разных причин желают знать языки не только ближних, но и отдаленных, не только нынешних, но и прежде бывших народов: то кольми паче надлежит нам стараться довольно узнать языки тех пародов, которые между нами обитают, и составляют часть общества нашего. Не одно нас любопытство, но и польза к тому поощрять должна, которая очевидна всякому, кто с ними обращается".

В Казанской семинарии Бичурин напитался не только просветительскими идеями своих учителей, но и эстетической системой просветителей, прежде всего Вольтера. Очевидно, с его творчеством ученый ознакомился в период изучения французского языка, т. е. последние годы пребывания в семинарии. В его стихотворениях и одах мы легко узнаем просветительские взгляды Вольтера: в них прославляется разум, воспевается "провещенный иерарх" (у Вольтера --"просвещенный монарх").

Среди бумаг Бичурина, поступивших после его смерти в библиотеку Александро-Невской лавры, не так давно найдена рукопись перевода "Генриады" Вольтера на русский язык. По словам исследователя А. Н. Хохлова, на ней "сохранились многочисленные пометы и варианты русского стихотворного перевода Н. Я. Бичурина".

Поэтическим творчеством, главным образом переводами, ученый монах занимался и в зрелые годы. (В 1830 г. Пушкин писал, что "переводчики -- почтовые лошади просвещения".) Как известно, эстетика просветителей не только противопоставляла поэзию науке, но, напротив, "создала образцы того, что в XIX в. получило наименование "научной поэзии" (М. П. Алексеев).

Афоризм древних римлян ("Где жизнь, там и поэзия"), ставшая главнейшим тезисом теории реализма Н. И. Надеждина, был близок духу Бнчурина. Предмет вдохновения он находил "прежде всего в человечестве, его деятельности и его истории", т. е. "в реальной земной действительности" (В. Г. Белинский). "Я привык писать одно дельное, высказывать откровенно, и притом в коротких словах,-- писал Бичурин.-- Пустое многословие может иметь место только в сказках, называемых повестями, где вымысел составляет подлинность вещи; в повествовательном же описании важных исторических вещей перемена слов и выражений может произвести сбивчивость в понятиях..."

Отрицая жанры западноевропейской беллетристики, он предпочитал очерки и зарисовки, которые, на его взгляд, лучше изображали жизнь россиян. "Сколько сокровищ непочатых, сколько источников нетронутых хранит в себе паша нескончаемая Россия..." -- восхищался ученый-литератор, тем самым напоминая своим соотечественникам о патриотическом долге перед отечеством. Его поддержал великий критик В. Г. Белинский. "При этой качественной бедности... у нас совсем нет беллетрических произведений, которые бы в форме путешествий, поездок, очерков, рассказов, описаний, знакомили с различными частями беспредельной и разнообразной России... -- писал русский критик.-- А сколько материалов представляет собою для сочинений такого рода огромная Россия!"

Будучи человеком с идеями из XVIII в., Бичурин быстро находил общий язык с деятелями русской культуры разных направлений. Он имел хорошие отношения с такими московскими литераторами, как Н. И. Надеждин, Н. А. Полевой, К. А. Неволин, Ю. Венелин, Д. П. Ознобишин и др. В литературных салонах Петербурга наш земляк общался с И. А. Крыловым, И. И. Панаевым, А. В. Никитенко, там же он подружился с декабристом Н. А. Бестужевым. По воспоминаниям М. П. Погодина, в гостиной В. Ф. Одоевского "сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими сузившими глазками..."

Исследователи считают, что А. С. Пушкин мог познакомиться с Н. Я. Бичуриным в июне 1827 г., когда поэт впервые после ссылки появился в Петербурге и посетил семью Карамзиных. Там 6 июня он встретился со своим давним знакомым П. Л. Шиллингом, который и мог познакомить Пушкина со знаменитым востоковедом, в освобождении которого он принимал активное участие. По словам Д. И. Белкина, "в отношениях Пушкина к Бичурину, особенно в начальный период, было одно обстоятельство, которое необычайно сближало их: и поэт, и ученый были возвращены из "мрака заточенья".

Очевидно, биографическая близость подкреплялась еще близостью духовной. В 1827 г. Пушкин особый интерес проявлял к творчеству H. M. Карамзина. "Повторяю,-- писал поэт тогда,-- что "История государства Российского" есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека". Между тем он сетовал, что "почти никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет... и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудом".

Эти пушкинские слова в полной мере могут быть отнесены и к Бичурину. Великий русский поэт знал аналогичную судьбу ученого монаха и возмущался, что подобные ему подвижники России вместо благодарности вынуждены терпеть постоянные унижения.

Пушкина с Бичуриным сближала и их любовь к творчеству Вольтера. Сейчас можно предполагать, что к "Генриаде" французского поэта Бичурин обратился именно по совету Пушкина. Кроме того, смелая попытка Бичурина передать китайские поучения Саньцзыцзин (Троесловие) в стихотворной форме осуществилась не без поддержки столичных поэтов. Главным связывающим звеном здесь стал барон П. Л. Шиллинг, который при печатании книги применил свой новый метод литографирования китайских иероглифов. Идея перевода и издания "Троесловия" могла возникнуть у литографиста-барона и переводчика-китаеведа в одной кампании с поэтом Пушкиным. Не случайно в пушкинской "Литературной газете" сразу после выхода книги появилась положительная рецензия на нее. Участие А. С. Пушкина в ней проявилось "в отборе четверостиший и комментария к одному из них", а также в редакторских правках в начале рецензии (Д. И. Белкин). Да и сам Бичурин считал обязанным подарить "Троесловие" Пушкину с дарственной надписью ("Александру Сергеевичу Пушкину от переводчика").

В ноябре-декабре 1829 г. П. Л. Шиллинг и Н. Я. Бичурин готовились к экспедиции в Восточную Сибирь и Китай, совместное путешествие предложили очи своему общему другу А. С. Пушкину. Вдохновленный предстоящей поездкой поэт сочинил следующие строки:

Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,

Куда б ни вздумали, готов за вами я

Повсюду следовать, надменной убегая:

К подножию ль Стены далекого Китая...

Повсюду я готов. Поедем... но, друзья,

Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?..

Данное стихотворение автором сочинено, как датировано в тетради, 23 декабря 1829 г. Примерно в те же дни поэт записал следующие строки:

О сколько ждут открытий чудных Ум и Труд,--

а затем первую строку переправил так:

О сколько ждем открытий чудных

и еще позже:

О сколько нам открытий чудных

Еще готовят Ум и Труд.

Академик М. П. Алексеев считает, что замена Пушкиным "ждут открытий" на "ждем открытий" продиктована надеждой поэта на личное участие в экспедиции Шиллинга и Бичурина. К великому сожалению, мечте великого поэта не суждено было сбыться: Николай I не разрешил ему отправиться в Китай. Лишь через три года он добился поездки, но уже в Поволжье и на Урал (кстати, тогда ночь с 4 на 5 сентября 1833 г. Пушкин провел в Чебоксарах, а днем проехал родные места Бичурина).

От своих друзей Пушкин ждал новых открытий и всячески старался пропагандировать их экспедицию. Уже в NoNo 59--60 за 1830 г. "Литературной газеты" он поместил выписку из писем Бичурина, а в No 66 опубликовал еще два письма из Кяхты. Именно по ходатайству и настоянию А. С. Пушкина в журналах "Северные цветы" (1832) и "Телескоп" (1833) были напечатаны путевые зарисовки Бичурина "Байкал" и "Прогулка за Байкал" (потом эти зарисовки автором были объединены и названы "Отрывки из путешествия по Сибири").

"При всей увлеченности востоковедческими трудами,-- пишет член-корреспондент АН СССР Н. Т. Федоренко,-- Иакинф не прекращал публицистической, литературной деятельности, откликаясь статьями и выступлениями на различные социальные и политические события".

Будучи сторонником полного равноправия народов, он яростно опровергал лженаучные суждения западных ученых о дикости азиатских народов, осуждал расизм.

Будучи ученым чистоплотным и глубоко знающим свой объект исследования, "Бичурин не мог терпеть фальсификаторов от науки, высказывающих весьма поверхностные суждения о изучаемом предмете. Когда его недоброжелатель Ю. Клапрот выдал себя как знаток китайского, тибетского и ... чувашского языков, Н. Я. Бичурин выступил против его дилетантского подхода к восточным языкам. "Господни Клапрот делает этимологическое изъяснение на слова, составляющия названия станции Термо-хата, что совершенно было и ненужно и излишне,-- скромно замечал Бичурин в "Разборе критических замечаний..." -- Кто не приметит здесь его неуместного старания выказать себя знатоком в азиатских языках? А справедливо ли он толкует помянутыя слова, об этом умолчим".

Сам Бичурин отрицал различные догадки и произвольные толкования в науке. "Там, где история говорит положительно и ясно,-- утверждал ученый,-- нет места ни догадкам, ни произвольным толкованиям".

1826--1837 гг. Бичурин стал известен всему ученому миру: в 1828 г. он был избран членом-корреспондентом Российской Академии, а в 1831 г.-- действительным членом Азиатского общества в Париже, в 1835 г. стал лауреатом Демидовской премии Академии наук (впоследствии этой премии он удостоился еще три раза).

Всеми признанного ученого и публициста мучила теперь мысль о снятии с себя монашеского сана. "Но четырехлетний опыт доказал мне,-- писал он в письме к министру иностранных дел К. В. Нессельроде от 13 сентября 1830 г.,-- что никакие усилия не могут превозмочь общепринятого образа мыслей, а потому я не столько заботясь о себе, сколь о святости иноческого сана, коего обеты в самом глубоком уединении столь трудно выполнять, решился просить Ваше Превосходительство о исходатайствовании мне перемены звания, тем более, что я, учеными трудами своими, смею надеяться, уже доказал, что я ни каком месте не могу служить Отечеству с большей пользою, как при Министерстве иностранных дел".

Синод согласился на увольнение монаха Иакинфа из духовного звания, "но вместе с тем хотел, чтобы он по сложении с себя монашеского сана не имел пребывания в обоих столицах и устранен был от должностей по гражданской службе".

Бичурина это условие не удовлетворяло, и министр иностранных дел, зная его "как человека известного а Европе по глубоким его познаниям в китайской литературе, особливым докладом просил Государя императора оставить его по снятии монашеского сана при прежней должности".

Однако Николай I "повелеть соизволил: оставить на жительство по-прежнему в Александро-Невской лавре, не дозволяя оставлять монашество".

После такого повеления царя Бичурин не хотел сдаваться и подал новое прошение, но его просьба удовлетворена не была.

Кроме того, к концу данного периода наш земляк потерял самых близких своих друзей: друга по семинарии А. В. Карсунского, своего спасителя и друга П. Л. Шиллинга, покровителя-единомышленника и великого поэта А. С. Пушкина... Бичурину в 1837 г. исполнилось 60 лет и он не мог не задумываться о смысле и цели своей жизни, о новых обретениях и потерях.

Именно тогда он посетил родные места, могилы матери и деда в с. Бичурино, могилу отца в Чебоксарах. Впереди предзакатным заревом освещалась дорога у порога Вечности -- последний этап его трудной, но небесцельно прожитой жизни.

5. Какая надпись в Храме?

За 1826--1837 гг. Бичурин издал всего 9 книг, посвященных главным образом истории народов Центральной Азии. "Цель всех, доселе изданных мною разных переводов и сочинений в том состояла,-- писал ученый в начале 40-х гг.,-- чтобы предварительно сообщить некоторые сведения о тех странах, через которые лежат пути, ведущие во внутренность Китая". "Порядок требовал,-- писал он там же,-- прежде всего осмотреть Тибет, Тюркистан и Монголию, то есть те страны, которые издавна Находятся в тесных связях с Китаем и чрез которые самый Китай имеет связи с Индией, Средней Азией и Россией".

Уже к концу 30-х гг. ученый решил вплотную заняться трудами собственно о Китае: о языке, просвещении и культуре, быте китайского народа, о административном и политическом устройствах этой загадочной страны. До конца 1845 г. он написал и издал о Китае 5 больших трудов ("Китайская грамматика" -- 1838 г., "Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение" -- 1840 г., "Статистическое описание Китайской империи" -- 1842 г., "Земледелие в Китае" -- 1844 г., "Китай в гражданском и нравственном его состоянии" -- 1848 г.).

Подвижничество Бичурина в этом нелегком деле осталось в обществе опять-таки невостребованным. Из его письма Погодину от 1841 г. мы узнаем, что его книги выпускались за счет автора и приносили ему немалые убытки. "Наши ученые от всей души согласны лучше врать, нежели нужное и дельное читать...-- сетовал он на ряд российских ученых.-- Им, как детям, более нравятся враки французские, нежели правда русская. Те с вычурами и звонками, а это просто одета".

"На сих днях я привел к концу два новых сочинения: Китай в гражданском и нравственном состоянии и Религия ученых с 26-ю чертежами,-- сообщал Бичурин Погодину в письме от 17 ноября 1844 г.-- Только не знаю, что с ними делать. Горе от ума! Наша первостатейная ученость требует одних сказок китайских, чтобы после карт с приятностью заснуть".

В то время некоторые ученые нагло писали, что русский язык "остается вне круга европейских прений о предметах восточных", поэтому труды Бичурина навсегда потеряны для науки (О. И. Сенковский). Бичурин утверждал обратное: "Еще советую не пренебрегать учеными книгами, описанными на русском языке: ибо от этого пренебрежения произошли осмьнадцативерстные градусы в последней статье о Средней Азии. Это, можно сказать, курам на смех".

Далее он вступил в защиту отечественной науки и культуры в целом: "Если бы мы со времен Петра Великого Доныне не увлекались постоянным и безразборчивым подражанием иностранным писателям, то давно бы имели свою самостоятельность в разных отраслях просвещения... Все люди имеют рассудок, не одни французы и немцы. Если мы будем слепо повторять, что напишет француз, или немец, то с повторением таких задов всегда будем назади, и рассудок наш вечно будет представлять в себе отражение чужих мыслей, часто странных и нередко нелепых".

В другой работе ("Замечания на статью в русской истории г. Устрялова") Бичурин выдвинул большие требования к отечественным ученым, занимающимся проблемами Востока. По его мнению, если за допущенные ошибки можно простить ученых Европы, то "подобным образом извинить русского ученого" нельзя. "Для чего же мы при описании сей страны не обращаемся к туземцам, а слепо следуем тому, что ученые Западной Европы повторяют нам об них?-- задавался вопросом российский востоковед.-- Ныне есть у нас из пресловуто-ученых такие, которые считают азиатцев совершенными невеждами, потому только, что они не умеют по-европейски склонять имен и спрягать глаголов, а историю свою пишут без всяких украшений в слоге... Время нам оставить предубеждения в отношении к образованию Западной Европы и невежеству азиатцев, и самим разрабатывать источники, из которых должно почерпать верныя сведения о древних происшествиях в Средней Азии".

Эти строки Бичурин писал в 1845 г., а в начале следующего года уже приступил к выполнению этой нелегкой задачи. "В прошлом году я кончил собрание материалов для истории о древнейших народах в Средней Азии,-- сообщал он Погодину в письме от 22 января 1847 г.-- В нынешнем году едва ли успею снабдить ее примечаниями и пояснениями; а время летит. Что будет дальше -- не знаю".

"Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена" в трех томах было одобрено цензурой к печати 16 октября 1849 г. и в том же году оно удостоено полной Демидовской премии.

Бичурин проявил тогда необыкновенное для его возраста (к этой работе он приступил в 69-м году жизни!) упорство и усилие, выкладывая всю оставшуюся энергию на завершение данного капитального труда. После его завершения ученый отправил большую часть своей библиотеки в Казань (в родную академию), составил ряд завещаний, т. е. тихо готовился к уходу из сего грешного мира.

В оде "Сон", как я имел случай отметить еще в первом разделе, лирический герой шел по дороге к храму. И вот:

Отверзлась дверь -- мы в храм вошли,

Но заключилась -- лишь прошли.

К всему питал я удивленье

И с жадностью на все смотрел.

Но вдруг вверху изображенье

С златою надписью узрел...

Какую надпись прочел в Храме науки наш Никита Яковлевич Бичурин?

В поисках ответа на этот вопрос я стал просматривать тома великого русского поэта А. С. Пушкина. Читаю "отрывки из писем, мысли и замечания", написанные им в 1827 г.: "Гордиться славою предков не только можно, но и должно: не уважать оной есть постыдное малодушие". "Государственное правило,-- говорит Карамзин,-- ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному".

Эти строки написаны, очевидно, после посещения поэта семьи Карамзиных, где и познакомился он с Бичуриным.

А вот после неудачной попытки путешествовать вместе с Шиллингом и Бичуриным поэт записал такую мысль: "Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки чем историей своего дома, т. е. историей отечества". (Предполагаю, что словосочетание "история своего дома" Пушкин заимствовал у Бичурина: именно тогда вышла в свет книга востоковеда "История первых четырех ханов из дома Чингисова"!)

Нет ли такой надписи в трудах самого Бичурина?

В "Троесловии" я обнаружил одну строфу, выбранную Пушкиным для рецензии в своей "Литературной газете":

Приобрев себе славу,

Соделаете известными родителей;

Озарите своих предков,

Составите счастие потомству.

"Озарите своих предков..." Не эти ли слова написаны в Храме? Ведь всемирно известный ученый хорошо помнил о своих корнях, уводящих его на Восток! Не в этих ли словах сконцентрирован весь смысл подвижнической Деятельности и трагической жизни этого человека из легенды?

Своим неутомимым трудом Бичурин прорубил дверь (а не окно, как говорят европейцы) на Восток. Такое открытие мог совершить только тот, который своими корнями уходил на Восток, а ветвями тянулся к свету европейского Просвещения. Изуча я древние народы Средней Азиии Монголии, он писал о своих дальних предках, появившихся в Европе еще в начале нашей эры. Описывая обычаи тюгу, Бичурин заметил, что такая их традиция (носить напильники, подвешивая за пояса) сохранилась у современных потомков тюгу Казанской губернии. Если вспомнить, что татары-мусульмане пояса не носили, а сам ученый лучше всего знал быт чувашей, мы можем сказать, что Бичурин здесь подразумевал именно последних.

Сегодня мы должны понять, что в те годы он не мог пропагандировать свое нерусское происхождение: не потому, что стеснялся, а потому, что это не способствовало бы его устремлениям, а также борьбе. Ведь он поставил себе задачу изучить древнюю историю всех (!) азиатских народов. Кроме того, это явилось бы излишним поводом для насмешек со стороны его недругов.

Опасения Бичурина оправдались в 1847 г., когда у него разразился новый конфликт с одним академиком немецкого происхождения. Вскоре отдельной книгой вышла шутка-водевиль под громким названием "Натуральная школа". Прототипом одного из героев этого произведения послужила личность нашего ученого-востоковеда: там он изображен в карикатурном свете. И вот тот самый персонаж под именем Агафон (он напоминает монашеское имя Бичурина) всячески старается убедить другого персонажа в том, что он "чистой славянской природы", т. е. русский. Но предает его собственная же фамилия -- Чувашин!

Бичурия был глубоким интернационалистом и истинным патриотом. Он осуждал людей с европоцентристскими и расистскими взглядами и уважал тех, кто любил свое отечество, национальные традиции, язык и культуру. Ему были чужды национальный нигилизм и манкуртизм, т. е. он имел глубокую этническую память и чувствовал ответственность за связь между прошлым и будущим.

Одно из писем Погодину "великий сын чувашского народа" (В. Чивилихин) оканчивает такими словами: "Пожалуйста, ради вечной памяти покойного Аттилы!". Ради вечной памяти предков всех народов, расселенных в России, мы обязаны знать тот подвиг, который совершил наш великий Бичурин.