Бострем Юлий Карлович - Один из общественных софизмов

РАЗСКАЗЫ
СТРАНСТВУЮЩАГО САТИРА

Ю. Н. БОСТРЕМА.

МОСКВА.
Типографія Ф. Іогансонъ, у Красныхъ вор., д. б. Іогансонъ.
1876.

ОДИНЪ ИЗЪ ОБЩЕСТВЕННЫХЪ СОФИЗМОВЪ.

На возвышенномъ порогѣ барскаго дома стоялъ, окруженный Ганками и Палашками, старый управляющій Ш-скій. Онъ только что окончилъ съ ними бесѣду о кормленіи кабановъ и о послѣднихъ достопримѣчательныхъ деревенскихъ новостяхъ,-- и тутъ же, по доносу Мосейки, выбранилъ Дуньку за то, что она побила Ѳедоню, избалованнаго шестилѣтняго мальчика, сына плебейки кухарки и дворянина управляющаго.

Старикъ управляющій былъ однимъ изъ тѣхъ оригинальныхъ типовъ стараго времени, которые начинаютъ уже переводиться, и вѣроятно совсѣмъ перейдутъ скоро въ воспоминаніе потомства. Онъ былъ, какъ выражаются у насъ вообще въ Новороссіи, "добрымъ хозяиномъ", т. е. съ утра до поздняго вечера былъ на ногахъ, суетился, метался во всѣ стороны, шумѣлъ, бранился, и за каждый пропавшій гвоздь готовъ былъ нѣсколько дней сряду кричать, ворчать и допрашивать десятки душъ, отвлекая ихъ отъ работы и угрожая, въ случаѣ непризнанія, вызвать мироваго посредника, исправника, пристава и весь земскій судъ. Притомъ онъ былъ недовѣрчивъ, скупъ, какъ Плюшкинъ, и часто вспоминалъ о своей честности, хотя получая не болѣе четырехъ сотъ рублей жалованья, пріобрѣлъ десятки тысячъ. Наконецъ, онъ находился въ безпрерывной войнѣ съ крестьянами, и понынѣ не можетъ понять -- на что это дали имъ свободу? Въ глазахъ его, это была непростительная ошибка нашего времени. Однажды я зашелъ съ нимъ въ его невзрачную, но довольно опрятную и до нельзя натопленную комнату.

-- Мойсейка, а Мойсейка! крикнулъ онъ въ какомъ-то гостепріимномъ тонѣ. Скажи-ка Палашкѣ самоваръ поставить: а ты съ Сафрономъ, Архипомъ и Наташкой отоприте погребъ, да возьмите фонарь, печать и сургучъ -- наточимъ наливки.

Прошло ровно часъ, пока онъ, распечатавъ и вновь запечатавъ три бочки съ поливками, явился со связкою ключей, которыхъ никогда не выпускалъ изъ рукъ, въ сопровожденіи Мосейки, Архипа и Сафрона, каждый съ бутылкою наливки.

-- Вотъ мои фавориты! проговорилъ онъ съ самодовольнымъ видомъ, указывая на сопровождавшую его дворню. Шельмы, капельмейстры! крючки! Со всей деревней они въ ссорѣ,-- и общество хотѣло мнѣ на зло отдать ихъ въ солдаты, но я ихъ выручилъ! А что, не такъ ли, а? Что вы стоите, болваны! Благодарите: вѣдь я вашъ благодѣтель. Такъ?

-- Такъ, пане.

-- Какъ вечеръ, такъ и начнутъ они, шельмы, шнырять по деревцѣ, да подслушивать подъ окнами; а потомъ все и доносятъ: тайная моя полиція, знаете. Ну ужъ тогда попадись мнѣ мужикъ въ руки! Вотъ гдѣ гдѣ они у меня -- тутъ, ребромъ въ горлѣ стали. Натуру ихъ лучше меня никто не знаетъ... а вы, какъ бишь, либералы, еще защищаете ихъ; пишете въ газетахъ о какомъ-то общеніи, объ образованіи крестьянъ -- читать даже тошно. Палками ихъ -- вотъ какое имъ нужно образованіе! Прахъ меня возьми, если я еще хоть разъ загляну въ газеты... Вотъ, мы съ сосѣдомъ, вдвоемъ, выписывали газету, а теперь перестали: знаете, дворянину неприлично читать, когда явно видишь, какъ тянутъ сторону крестьянина

Въ это время вдали, въ лѣсу, послышались мѣрные удары топора; старикъ вспрыгнулъ съ дивана.

-- Мосейка! Сафронъ! а! прислушайтесь... Кажется, что это въ лѣсу рубятъ?

-- Рубятъ, пане.

-- Перевязать мнѣ этихъ разбойниковъ, живѣй.

Дворня бросилась въ двери, а онъ началъ разливать чай, перемывая и перетирая въ четвертый разъ чайныя ложки на сухо и вновь, въ разсѣянности, бросая ихъ въ полоскательную чашку.

-- И такихъ злодѣевъ хотятъ образовать! Зналъ я одного мужика зажиточнаго, богатаго. Онъ образовалъ свою дочь по вашему, по городскому... Такъ что же? умерла.

-- Какъ?

-- Да такъ,-- умерла отъ образованія.

-- Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, какъ только что начали кричать по вашимъ газетамъ и журналамъ про образованіе крестьянъ -- этихъ разбойниковъ, прости меня господи,-- заѣхалъ я по дѣлу къ одному богатому крестьянину Ивану Гончарину. Онъ былъ переселенецъ изъ Курской губерніи, русскій, пречестнѣйшій человѣкъ: родному брату я не занялъ бы денегъ, а ему хоть сейчасъ... Вотъ, онъ то и начитался разнаго вздору. "Отчего, говоритъ, наши крестьянскія дѣти не могутъ быть воспитаны подобно господскимъ? Оттого, что воспитаніе дорого стоитъ, деньги нужны? Ну, есть у меня и деньги, болѣе чѣмъ у инаго помѣщика; оттого я и дамъ моимъ дѣтямъ образованіе барское. Если я плачу за пару лошадей по 600 рублей, оттого что онѣ мнѣ нравятся, проигрываю въ "три листа" на ярмаркахъ съ барышниками по сотнямъ -- отчего же я не могу заплатить пятьсотъ за фортепьянъ для дочери? Найму учителя, гувернерку... Ну, что, примѣромъ, стоитъ такой народъ?. Коли въ состояніи платить нашъ становой, то ужъ Иванъ Ганчаринъ и подавно!"

Видите, какъ иногда человѣкъ можетъ свихнуться! Жаль мнѣ его стало. Какъ я ни старался отсовѣтывать -- ничего не сдѣлаешь. Нанялъ онъ таки молодаго человѣка за учителя и гувернерку. Шарлотой Францовной звать. Правда, воспиталъ онъ дочку отмѣнно... да что-жъ изъ того, ни дай ей старикъ образованія -- она и по сегодняшній день была бы въ живыхъ. Красавица была эта Маша, хоть сейчасъ за генерала.... Пріѣзжаетъ однажды къ Ганчарину сосѣдъ его, Шкарупа, малоросъ, богатѣйшій мужикъ -- сватать Машу для своего сына и ужь за одно переговарить и на счетъ приданаго. Шкарупиному сыну, Микиткѣ, не очень-то понравилась Маша: извѣстно, барышня.

-- Та мій одинъ палецъ, говорилъ онъ отцу, билымъ за усю ію руку, та и не работяща.

-- И не треба, отвѣчалъ отецъ; зато вона на штрументи грае.

-- Отъ штрумента, батько, и волу легче не буде.

-- Та и розумна: книжки читае. Люди кажутъ, що вона розумниша за отца благочиннаго.

-- Наберется-жъ вона отъ мене еще бильше розума! Ни вона мини не по скусу... а женитись треба: що за хозяйство! А волы, батько, краше за нашихъ. Кинчайте дило, а я пиду ще разъ по загонамъ, да подивлюсь на воливъ.

Пока Гончаринъ, Шкарупа и Микитка осматривали хозяйство, я остался съ Машей.

-- Видѣли вы моего жениха? спросила меня Маша. Еслибъ мнѣ не было грустно до слезъ, я отъ души подѣялась бы надъ нимъ. И съ этакимъ человѣкомъ я должна провести всю свою жизнь! Но это невозможно! Въ этомъ случаѣ пусть отецъ мой не ожидаетъ отъ меня послушанія.

"Хотѣлъ, знаете, было урезонить ее, но что прикажете дѣлать съ этой бѣдовой дѣвушкой. Партія отличная: Микитка, хотя и молодъ, но хозяинъ какихъ мало! Поди-же съ ней!... Знаете, я старый воробей, сейчасъ смекнулъ въ чемъ дѣло -- и спрашиваю ее: "А что, Марья Ивановна, знаетъ ли вашъ учитель объ этомъ сватовствѣ?" Какъ вспомнилъ я объ учителѣ, она, знаете, такъ вся и занялась огнемъ. Попалъ значитъ.

-- Да, отвѣчала она, онъ все знаетъ, потому... потому что я уважаю его, даже болѣе... Не удивляйтесь, что я съ вами такъ откровенна. Я одна, безъ матери, безъ подруги; они -- меня, я -- ихъ не понимаю. Я равнодушна къ ихъ интересамъ... Одинъ лишь онъ меня понимаетъ. Съ нимъ я могу говорить откровенно обо всемъ. Теперь вы поймете, отчего я такъ несчастлива! А что отецъ мой заставитъ меня выйдти замужъ за этого идіота -- я это напередъ знаю.

На слѣдующее утро зашелъ ко мнѣ къ комнату Гончаринъ.

-- Бѣда, началъ онъ отрывисто, бѣда! Ни съ того, ни съ сего Маша моя точно сдурѣла. Прибѣжала ко мнѣ бѣлая какъ мѣлъ, да прямо въ ноги: ни за что, говоритъ, не выйду замужъ. Вотъ-те и дочь!

-- Да она молода еще, отвѣчалъ я, чтобы успокоите его.

-- Молодой-то она и должна выйдти замужъ. Я хочу, чтобы всѣ видѣли, какъ заискиваютъ дочь Гончарина, ни то, если она просидитъ еще въ дѣвкахъ, люди, пожалуй, подумаютъ, что я ужъ совсѣмъ обѣднѣлъ.

"Что прикажете сдѣлать. Вошли мы въ смежную комнату. На диванѣ сидѣла Маша: точно, бѣдняга, ажъ посинѣла.

-- Послуш-ко, Маша, началъ Гончаринъ, всѣ дѣвушки хотятъ выйдти замужъ, а оттого родители и пристраиваютъ ихъ. Однѣ городскія барышни думаютъ быть умнѣе своихъ родителей -- и оттого частенько засиживаются. Слава-те Господи, у насъ на этотъ счетъ оно выходитъ лучше: дѣти не отбились еще отъ рукъ родительскихъ, послушны и выходятъ замужъ какъ укажутъ. Твоя родительница и я -- мы вовсе не знали другъ друга; насъ прямо такъ-таки и сосватали добрые люди а мы, какъ водится, послушались родителей... во што! Это благословленіе насъ и обогатило.

-- Матушка... не была... счастлива... тихо проговорила Маша.

Старикъ Гончаринъ не выдержалъ: глаза его загорѣлись какъ у звѣря. Онъ схватилъ стулъ, руки его дрожали... Вотъ, думаю, выйдетъ казусъ.

-- Что?... не была счастлива?... Матушка твоя была самая богатая женщина на сто верстъ кругомъ: всего было въ волю... Жисть свою я запропастилъ, чтобы только устроитъ ее. Мало ей было? Да нечего-то дать было больше... Да что я съ тобою даромъ лишь слова трачу! Завтра обрученіе -- слышишь?

И съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты.

Но обрученія не было: была паннихида.

-- Ну что вы на это скажете, спросилъ меня управляющій. Правъ ли Гончаринъ, что воспиталъ свою дочь?

-- Правъ.

-- А что онъ хотѣлъ выдать ее за крестьянина?

-- Дѣло тутъ не въ крестьянствѣ, а въ томъ, что онъ хотѣлъ достигнуть невозможнаго. Онъ далъ образованіе дочери несоотвѣтственное ея быту. Если онъ хотѣлъ быть послѣдовательнымъ, то, совершивъ одну ошибку, онъ долженъ былъ исправить ее, измѣнивъ собственный бытъ. Это было не трудно, потому что онъ былъ богатъ. Но правильнѣе и легче всего было-бъ согласить воспитаніе съ образомъ жизни: тогда не былъ-бъ и надобности исправлять ошибку.

-- Э! это долгая исторія! Тогда чортъ возьми и образованіе! Гончаринъ былъ правъ, добавилъ сердито управляющій, когда послѣ похоронъ сказалъ Машиному учителю: "Я знаю, что Маша тебя любила,ино тебѣ, не смотря на что ты образованъ, я не отдалъ бы, потому что ты -- ничего; главное -- деньги. Кто богатъ, того только и уважаютъ; ну, а однѣ книжки вздоръ. Больно мнѣ, что такъ вышло съ Машей, да нечего дѣлать: сыну я все-таки дамъ воспитаніе. Маша пошла по матушкѣ -- слабо; а сынъ не умретъ: у него моя натура".

-- Надъ сыномъ точно легче производить опыты, чѣмъ надъ дочерью, замѣтилъ я.

Въ передней послышался шумъ; въ комнату ввели крестьянина съ связанными назадъ руками.

-- Это ты лѣсъ рубилъ, разбойникъ, а? напустился на него управляющій.

-- Я лисъ не рубавъ, а прорубь на ричци: конячку напоить, пане.

-- Врешь!

-- Правду кажу, пане.

-- Сафронъ, принеси изъ канцеляріи образъ.

Черезъ минуту явился Сафронъ съ образомъ.

-- Присягай предъ образомъ, что ты не совралъ, закричалъ управляющій.

-- Та на що, пане?

-- Присягай, говорятъ тебѣ! Или я отправлю тебя туда, гдѣ козамъ рога крутятъ.

И управляющій, а вслѣдъ за нимъ и крестьянинъ, проговорили слѣдующую оригинальную форму присяги:

"Коли я збрехавъ, що у мене не було на думци лисъ рубаты, то не хай мене сій образъ на шматки побье, та щобъ я паньскій порогъ живый и не переступивъ. Аминь!

-- Аминь, проговорилъ крестьянинъ, почесывая затылокъ.