Книговод

Очерки с натуры

Назарьев Валериан Никанорович


   

ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.

IV.
КАПУЛЕТТИ и МОНТЕККИ.

Ты, старый Капулетти, ты, Монтекки,
Вы, трижды нарушившіе покой
На улицахъ Вероны вашей ссорой
И трижды вынуждавшіе гражданъ,
Чтобъ погасить за слово эту вспышку
Почтенныя одежды ихъ слагать
И брать мечи заржавленные въ руки.
Шекспиръ.

I.

   Аркадій Петровичъ Мизерандовъ, молодой человѣкъ тридцати лѣтъ, соединившій всѣ возможные цвѣта въ своемъ костюмѣ, съ дюжинной, а на иной вкусъ красивой физіономіей, съ большими сѣрыми глазами, ясно говорившими о полнѣйшемъ довольствѣ собой, людьми и всѣмъ на свѣтѣ, съ роскошнымъ русымъ парикомъ на головѣ, весело вошелъ въ кабинетъ помѣщика средней руки -- Михаила Михайловича Минькова.
   Глазамъ молодаго человѣка представился хозяинъ дома, полный, краснощокій брюнетъ, совершенно утонувшій въ яркомъ, бухарскомъ халатѣ... Онъ стоялъ посреди комнаты и съ большимъ наслажденіемъ перезванивалъ двумя колокольчиками, приходя въ явное недоумѣніе, которому изъ двухъ отдать преимущество.
   -- Слушай, душа моя, слушай... обратился хозяинъ къ вошедшему гостю, продолжая звонить и прислушиваться.
   -- Слушаю, слушаю, Михаило Михайлычъ, глубокомысленно отвѣчалъ Мизерандовъ.
   -- Прислушайся же... вотъ это -- мой старый колокольчикъ; чистѣйшая малина! Слышишь ли, какой густой тонъ? говорилъ хозяинъ, звоня однимъ колоколомъ.-- А вотъ это, продолжалъ онъ, звоня другимъ:-- валдай... Чу... серебро! Казицынъ изъ Валдая привезъ!... Ну, который лучше -- говори?
   Напрасно прислушивался Мизерандовъ: онъ не могъ отличить одного колокольчика отъ другаго и потому рѣшилъ, что оба -- хорошіе колокольчики.
   -- Да что я съ тобой толкую? вѣдь ты -- не охотникъ; куда тебѣ... съ сожалѣніемъ сказалъ хозяинъ, махнувши рукой.
   -- Помилуй, и я люблю прокатить на лихой тройкѣ съ хорошимъ колокольчикомъ -- душа радуется... и даже, знаешь, что-то русское зашевелится... оправдывался Мизерандовъ, принимая вовсе неидущій къ нему молодецкій видъ.
   Хозяинъ снова и еще съ большимъ сожалѣніемъ махнулъ рукой.
   -- Что новаго? спросилъ онъ, назвонившись до сыта.
   -- Ничего; все старое по старому. Исправникъ лису затравилъ. Тебѣ кланяются... Захаръ Захарычъ... Иванъ Васильичъ... Иванъ...
   -- А тебѣ полно судействовать -- тебя желаютъ въ предсѣдатели! перебилъ хозяинъ.
   -- Что ты!... весь ошеломленный вскричалъ Мизерандовъ.
   -- А ты давно пріѣхалъ?...
   -- Давно... сейчасъ... Да ты скажи...
   -- Скоро ѣхалъ?
   -- Да какъ тебѣ сказать? не то чтобы... да ты мнѣ скажи...
   -- Кто привезъ изъ Тумкина? мгновенно одушевляясь спросилъ хозяинъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на лихорадочное состояніе Мизерандова.
   -- Кто его знаетъ? какой-то рыжій мужикъ, со вздохомъ отвѣчалъ Мизерандовъ.
   -- Знаю, знаю. Никулка Чибрикинъ: сѣро-пѣгій въ корню, ловко бѣжитъ... бѣда... Глаза хозяина засвѣтились огнемъ, и румянецъ ярко заигралъ на полныхъ щекахъ его.
   Въ эту минуту дверь съ шумомъ растворилась; въ комнату вбѣжалъ красивый юноша съ большими голубыми глазами и свѣтлорусыми волосами, завивавшимися въ кудри.
   Крѣпко облобызавшись съ собесѣдниками, юноша со всего размаха кинулся на близъ-стоявшую кушетку.
   -- Мишель, вы -- скотина! вскричалъ юноша, обращаясь къ хозяину.
   -- За то, что ли, что проѣхалъ мимо твоей Жихоревки? Ты прежде узнай: я торопился на выборы -- не до того было, оправдывался хозяинъ.
   -- Молчи, лучше молчи! нечего оправдываться: подлость сдѣлана -- и довольно! перебилъ юноша, покойно укладываясь на кушеткѣ, и, подкладывая подъ голову подушку, продолжалъ:-- слышали мы, что вы въ предводители ломите, слышали душенька!
   -- Какъ знать? мало ли желающихъ; такъ ужь гдѣ намъ, намъ съ тобой тянуться.
   -- Ну, душа моя, какой ты предводитель? ты взгляни на себя; да я первый, вотъ-те Христосъ, только подвались ко мнѣ чинишка (юный помѣщикъ Погуляевъ со дня на день ожидалъ перваго гражданскаго чина) -- ужь я тебѣ первый черняка влѣплю... ей-богу, влѣплю.
   -- Твое дѣло; а я братъ такъ думаю: чѣмъ я не предводитель? безчестнаго я ничего не сдѣлаю; за дворянина распинаться готовъ. Всякому радъ помочь.
   -- А тутъ-то кстати тебѣ будетъ и того... лошадку всучить.
   Хозяинъ дѣйствительно имѣлъ чисто русскую слабость нагрѣть пріятеля конемъ, за что пріятели, недолго думавши, выпускали на его счетъ такія исторіи, какихъ ему и во снѣ не снилось.
   Мизерандовъ громко хохоталъ; хозяинъ началъ было оправдываться, но юношѣ наскучилъ уже разговоръ о предводительствѣ. Онъ сильно зѣвнулъ и спросилъ хозяина: что коньки его?...
   -- Живетъ... А ты на чемъ прибѣжалъ?
   -- На старикахъ...
   -- Поди, часовъ восемь тащился...
   -- Четырехъ не ѣхалъ...
   -- Хватилъ! вскричалъ хозяинъ.
   -- Ну, хватилъ! повторилъ Мизерандовъ.
   -- Я вамъ докладываю: четырехъ не ѣхалъ... горячился юноша.
   -- А кормёжка, возразилъ хозяинъ.
   -- Что кормёжка? въ Уразовѣ далъ по ведру и пошелъ.
   -- Врешь... коротко произнесъ хозяинъ.
   -- Да ты, душенька, спроси у Абрашки -- онъ здѣсь у подъѣзда. Недолго позвать.
   -- Врешь, мамочка, не вѣрю!
   -- Недалеко, пошлемъ за Абрамомъ...
   -- Врешь, врешь! по глазамъ вижу, что врешь!
   -- Кто тутъ вретъ? кто вретъ? послышался изъ дверей громкій голосъ уѣзднаго предводителя Хмѣлева, богатырски сложеннаго помѣщика, облеченнаго въ форменное пальто, широкое какъ мѣшокъ.
   -- Кто здѣсь вретъ? повторилъ вопросъ Хмѣлева неразлучный съ нимъ сосѣдъ его, мелкопомѣстный дворянинъ, говорившій на о, мужчина невысокаго роста, одѣтый по-русски въ коротенькую черную поддёвку и отчаянно перетянутый черкескимъ ремнемъ.
   При появленіи могучаго предводителя Мизерандовъ встрепенулся и отвѣсилъ глубокій поклонъ.
   -- А, Дон-Жуанъ--здорово! Давно ли? пробасилъ Хмѣлевъ, тяжело опустивши свою широкую барскую руку на худенькое плечо Мизерандова.
   Мизерандовъ поспѣшилъ было отвѣчать, но Хмѣлевъ обратилъ уже свое круглое, доброе лицо къ хозяину, желая скорѣе знать: "кто вретъ и что вретъ?" Тоже самое повторилъ и мелкопомѣстный въ черной поддёвкѣ.
   -- Чего? Митька вретъ чудеса: разсказываетъ, отвѣчалъ хозяинъ и тутъ же передалъ Хмѣлеву всю исторію, вовсе не обращая вниманія на мелкопомѣстнаго, какъ будто его и не было; впрочемъ, тотъ нимало не огорчился такимъ невниманіемъ: онъ сейчасъ же отошелъ всторону и, отыскавши въ углу хорошенькій разукрашенный кнутикъ, сталъ любовался и помахивать имъ.
   Внимательно выслушавши исторію до конца, сохраняя при этомъ величественную осанку, Хмѣлевъ принялъ сторону юноши, назвалъ его молодцомъ и тутъ же кстати разсказалъ нѣчто совершенно несбыточное о своемъ рысакѣ, носившемъ названіе Ермака.
   Подали завтракъ.
   За завтракомъ хозяинъ съ любопытствомъ освѣдомился у Хмѣлева о здоровьи его знаменитаго Ермака.
   -- Продалъ, мрачно проговорилъ Хмѣлевъ и духомъ проглотилъ рюмку водки.
   Хозяинъ всплеснулъ руками.
   -- Какъ! неужели? что вы, что вы?... посыпалось со всѣхъ сторонъ.
   -- Деньги понадобились, еще мрачнѣе произнесъ Хмѣлевъ:-- опекунскій совѣтъ чуть не скушалъ... и Хмѣлевъ снова взялся за рюмку.
   Наступило молчаніе. Собесѣдники были сильно взволнованы.
   -- Михайло Михайлычъ! Гдѣ кнутикъ-то добыли? приступилъ къ хозяину мелкопомѣстный, хлопая красивымъ кнутикомъ.
   -- Ну, господа, и я похвалюсь лошадью, приходя въ себя вскричалъ хозяинъ, и огни забѣгали въ глазахъ его: -- рыжая, тумачиха въ чулочкахъ, связь, глазъ, бревно... Диво... такихъ лошадей мало...
   -- Хорошъ, хорошъ, удивительный... твердилъ мелкопомѣстный, любуясь кнутикомъ и нимало не смущаясь невниманіемъ хозяина.
   -- Только -- завѣтная, непродажная... продолжалъ Митьковъ.
   Юноша значительно усмѣхнулся, кивая собесѣдникамъ на хозяина. Раздался дружный хохотъ. Мелкопомѣстный сильнѣе захлопалъ кнутикомъ и кричалъ, обращаясь къ своему величавому патрону, съ которымъ позволялъ себѣ нѣкоторую фамильярность:
   -- Держись, Вячеславъ Васильичъ; онъ тебя вставить хочетъ; держись -- ей-богу держись.
   Хохотъ поднялся нечеловѣческій.
   -- Никого не вставлялъ и не вставлю, а такъ къ слову пришлось, горячился хозяинъ: -- главное то, что тумачиха {Смѣсь двухъ конскихъ породъ.} больно добра, больно рука Вячеславу Васильичу, какъ разъ подъ него съ собаками ѣздить... такой полевикъ... ай!...
   Хохотъ еще болѣе усилился.
   -- Ну, веди, показывай намъ тумачиху, едва проговорилъ задыхавшійся отъ смѣха Хмѣлевъ.
   -- Прикажете показать? Сейчасъ, сію минуту! и оживившійся хозяинъ подобралъ уже мѣшавшія ему широкія полы бухарскаго халата.
   -- Нѣтъ, постой, дѣло есть, передумалъ Хмѣлевъ, и круглое лицо его выразило озабоченность.
   -- Въ часъ мы всѣ должны быть у старика Мамонова... важное совѣщаніе... Тебя, Дон-Жуанъ, я захвачу съ собой... ты намъ нуженъ... и, надѣвая свою высокую, бобровую шапку, Хмѣлевъ прибавилъ:-- живъ не хочу быть, коли не доѣду предсѣдателя и всю эту копишевщину.
   Хозяинъ нехотя опустилъ полы халата и поспѣшно принялся одѣваться.
   

II.

   Въ большой, свѣтлой комнатѣ, безъ всякихъ кабинетныхъ украшеній и затѣй: картинъ, цвѣтовъ, бронзъ и даже библіотеки съ нарядными переплетами, но съ чисто выбѣленными стѣнами, бѣлоснѣжными шторами, простой старинной мебелью въ чехлахъ и большимъ рабочимъ столомъ, сидѣло болѣе двадцати помѣщиковъ, большею частью родныхъ: племянниковъ, дядюшекъ, двоюродныхъ братьевъ, и шелъ между ними шумный, за версту слышный споръ.
   Между спорившими болѣе всѣхъ горячился и размахивалъ руками хозяинъ дома, старикъ Мамоновъ. Въ каждой малѣйшей черточкѣ его лица проглядывала честная, неодолимо симпатическая натура; въ его голубыхъ глазахъ, осѣненныхъ густыми, будто обсыпанными снѣгомъ, бровями, свѣтилось какое-то въ высшей степени отрадное, почти дѣтское добродушіе, но вмѣстѣ съ тѣмъ сѣдые, въ безпорядкѣ поднявшіеся къ верху волосы придавали ему смѣлый, вызывающій видъ. Его незатѣйливый костюмъ, явно сшитый руками доморощеннаго портнаго, исправлявшаго вмѣстѣ съ тѣмъ должность садовника и барскаго стремяннаго, былъ сѣраго цвѣта: широкое пальто, жилетъ и волочившіеся по полу панталоны, все это было сѣрое; небрежно сложенный шейный платокъ, голубой бисерный снурокъ на жилетѣ, неуклюжіе, но чистые какъ зеркало сапоги -- все это вмѣстѣ какъ нельзя болѣе бросалось въ глаза среди окружавшихъ его новѣйшаго покроя сюртуковъ и фраковъ.
   Собравшіеся въ кабинетѣ Мамонова, только что пріѣхавшіе изъ деревень помѣщики прежде всего поражали необычайно крѣпкимъ сложеніемъ, шириною плечъ, густыми, по большей части русыми, волосами на бородахъ, усахъ и эспаньолкахъ. Всѣ они болѣе или менѣе походили другъ на друга и представляли рядъ чисто русскихъ, добрыхъ лицъ, выражавшихъ безпритязательность, безпечность и нѣкоторую безпорядочность. Изъ этой категоріи нѣсколько выступала личность племянника Мамонова, до крайности озлобленнаго молодаго человѣка, съ желтымъ, осунувшимся лицомъ и острой козлиной бородкой, которую онъ постоянно ерошилъ.
   Викторъ Мамоновъ слылъ за молодаго человѣка образованнаго и благородно мыслящаго; онъ много шатался за-границей, носилъ въ душѣ тьму высокихъ стремленій, имѣлъ независимое состояніе, надъ всѣмъ издѣвался, говорилъ чрезвычайно смѣлыя вещи -- языкъ у него, по выраженію губернскихъ дамъ, былъ какъ бритва -- и за недостаткомъ болѣе широкой дѣятельности исправлялъ должность губернскаго остряка и карателя губернскихъ нравовъ.
   -- Гдѣ свободный трудъ? точно изъ ружья выпалилъ въ эту минуту старикъ Мамоновъ.-- Гдѣ вы нашли свободный трудъ? Въ Англіи, можетъ быть? продолжалъ старикъ, нѣсколько остывая: -- по моему, вотъ свободный трудъ: сидимъ мы; ну, наскучило сидѣть -- пойдемъ-ка, братецъ, покопаемъ. А почему не покопать? Взяли заступы, да часъ другой и покопали. А то, какой же это свободный трудъ въ Англіи, когда я шестнадцать часовъ не вылѣзаю изъ каменоломни? гдѣ же тутъ свободный трудъ?...
   -- По крайней мѣрѣ политическая экономія говоритъ намъ, началъ-было Викторъ Мамоновъ.
   -- Что ты мнѣ съ политической экономіей? снова разразился старикъ.-- Ты мнѣ о политической экономіи -- ни слова! и названіе дикое, непонятное для меня...
   -- Какъ! что вы сказали? политическая экономія -- дикое названіе... такъ кажется...
   И, говоря это, Викторъ Мамоновъ съ ожесточеніемъ схватился за свою козлиную бородку...
   -- Повторяю: непонятное... свирѣпѣлъ старикъ: -- кавардакъ. Гдѣ же тутъ смыслъ? политика, какъ всѣмъ должно быть извѣстно, есть наука надувать ближняго какъ можно лучше. Экономія же учитъ насъ какъ лучше сберегать свои средства и пользоваться ими... Я соединяю эти два слова, и выйдетъ кавардакъ.
   -- Извините, дядюшка, медленно, дрожащимъ отъ волненія голосомъ началъ Викторъ Мамоновъ:-- но съ этой минуты вы въ моемъ мнѣніи -- помѣщикъ, плавающій безъ руля по морю наукъ... Вы... вы... обо всемъ трактуете... не... не имѣвши... не бывши спеціалистомъ.
   -- А, такъ по твоему выходитъ, что надо быть спеціалистомъ, чтобъ судить о чемъ нибудь. Какъ это вы, ученый народъ, еще не увѣряете насъ, что надо самому быть художникомъ или литераторомъ, чтобы судить картину или книгу... нападалъ неугомонный старикъ, давно уже привыкшій къ выходкамъ племянника.
   -- Само собою разумѣется. Чтобы судить правильно, нужно понимать дѣло, а понимать можетъ только спеціалистъ, горячился Викторъ Мамоновъ.
   -- Правда, поддержалъ его одинъ изъ помѣщиковъ.
   -- Помилуйте, это ясно какъ день... Конечно, нельзя судить... невозможно... въ свою очередь поддержали помѣщика нѣсколько человѣкъ его ближайшихъ сосѣдей, движимые сильнымъ желаніемъ пошумѣть.
   -- Ну, да если я васъ уничтожу живымъ примѣромъ? и, говоря это, хозяинъ сталъ передъ гостями въ вызывающей позѣ.
   -- Послушаемъ, послушаемъ, отвѣтилъ хоръ противниковъ,
   -- Такъ вотъ же вамъ живое доказательство, милостивые государи, прошу извинить!
   И, сказавши это, старикъ вдругъ неожиданно повернулся, показавши такимъ образомъ всему обществу свою спину съ тремя клиньями, страннымъ случаемъ очутившимися на самой серединѣ спины.
   -- Ха, ха, ха-ааа!... Кто это тебя украсилъ? кто это васъ нарядилъ? Ха, ха, ха!... загремѣло двадцать голосовъ...
   -- Филька, портной! отвѣчалъ старикъ, сохраняя все ту же комическую позу.
   -- Ха, ха, хаа!... хи, хи, хй!... хе, хе, хее!... заливались гости.
   Старикъ живо обратилъ къ обществу свое сіявшее отъ удовольствія лицо, восклицая:
   -- Поймалъ умниковъ, разбилъ на-голову. Вы, умники, судите мой каштанъ -- это для меня все равно; я себѣ таскаю его и съ плечъ не спущу, пока не свалится, а вы-то попались. Осудили каштанъ, а ну-ка, милостивые государи, сшейте мнѣ такой кафтанъ. Что, сошьете кафтанъ? и, озадачивъ такимъ образомъ все общество, старикъ сталъ передъ обществомъ какъ знакъ вопросительный.
   Гости затихли, но только на минуту. Они какъ будто съ силами собирались, чтобы разомъ со всѣхъ сторонъ ринуться на старика, съ торжествомъ обозрѣвавшаго затихшихъ противниковъ. Грозила страшная буря, одна изъ бурь нерѣдкихъ и тѣсномъ кругу добрыхъ крикуновъ-помѣщиковъ, подчасъ большихъ охотниковъ громко поспорить о предметахъ, вызывающій на размышленіе; но, къ счастью хозяина, въ эту грозную минуту въ дверяхъ кабинета появилась величественная фигура Хмѣлева, сопровождаемая Митьковымъ и его гостями.
   Послѣ тѣсныхъ объятій начались распросы: "что новаго? какова дорога?" и проч.; но не успѣлъ еще Мизерандовъ передать всѣхъ уѣздныхъ новостей и поклоновъ, какъ задорный старикъ потребовалъ его мнѣнія насчетъ спеціализма.
   Страсть къ вѣчнымъ преніямъ была давнишняя и, можетъ быть, единственная слабость старика Мамонова, и доходила въ немъ эта слабость до того, что даже шелъ иногда старикъ противъ мнѣній, въ истинѣ которыхъ за грѣхъ бы считалъ сомнѣваться, и все это изъ одной неодолимой страсти къ преніямъ.
   -- Ну, натѣшились по крайней мѣрѣ, оправдывался старикъ въ случаѣ нападковъ сосѣдей на его слабость:-- вѣдь это не можетъ же быть поводомъ къ охлажденію отношеній...
   -- Ну, конечно, я противъ... Спеціализмъ такъ сказать... а впрочемъ... проговорилъ Мизерандовъ, не собравшись еще съ мыслями.
   -- Слава-богу, нашелся еще человѣкъ. Вотъ господа': человѣкъ умный и даже можно сказать -- ученый; въ университетѣ былъ...
   Но господа вдругъ подняли такой гвалтъ, что и разобрать невозможно было ничего, и даже самъ Василій Васильевичъ Мамоновъ, оглушенный, озадаченный не на шутку, какъ будто окаменѣлъ на минуту. Однакожъ, это было одно мгновеніе; онъ тотчасъ же оправился и, добывши богъ-знаетъ откуда совершенно трубный гласъ, покрылъ имъ весь хоръ господъ.
   -- Ужь нѣтъ хуже вашего спеціализма. Онъ губитъ всѣ силы и способности человѣка. Образованіе должно быть общее, трубилъ старикъ.-- Знаю я спеціалистовъ! Спеціалистъ цѣлый вѣкъ, каналья, твердитъ что нибудь одно, какъ попугай -- ну, какое нибудь римское право долбитъ, каналья, или шизику, а въ остальномъ онъ -- дуракъ, изъ жизни дуракъ, и въ жизни на волосъ не понимаетъ. А жизнь-то и есть наука, а все остальное -- вздоръ! Образованіе -- не въ гимназіи, не въ университетѣ, а вотъ гдѣ образованіе: вышелъ ты изъ университета, что ли, изъ гимназіи ли, пошелъ въ общество; тотъ дѣло говоритъ, тотъ еще дѣльнѣе, а ты все молчишь. Досада тебя и заберетъ: что же я дуракъ дуракомъ сижу? Вотъ когда и почуешь ты гдѣ образованіе.
   Своимъ ли голосомъ, или мнѣніемъ, не беремся разсудить это, но хозяинъ окончательно ошеломилъ гостей своихъ; всѣ стали втупикъ, исключая Виктора Мамонова, ничего впрочемъ неслыхавшаго изъ словъ дяди, но находившаго большое наслажденіе въ томъ, чтобы бѣсить его сколько возможно болѣе.
   -- Какъ ни уважаю я васъ, милый дядюшка, а понимать -- не всегда понимаю, желчно возразилъ онъ:-- вы богъ-знаетъ что иногда толкуете. На дняхъ еще вы доказывали, что чтеніе книгъ есть большой вредъ.
   -- Да-съ! и повторю сто разъ. Многимъ, по моему, положительно вредно чтеніе книгъ; напримѣръ, одна барыня, моя сосѣдка, вычитала гдѣ-то, что до двѣнадцати лѣтъ не слѣдуетъ ничему учить дѣтей; вотъ она и стала держаться этой системы, и вышелъ сынъ идіотъ.
   Разсказъ хозяина прерванъ былъ появленіемъ заразительно веселой, прыгающей и смѣющейся фигуры господина среднихъ лѣтъ съ длинными рыжеватыми волосами, доходившими до плечъ, и съ длинными усами, тоже рыжеватыми, одѣтаго въ простой полевой кафтанъ.
   -- Ура, ура!... господа... кричите всѣ ура!... требовать веселый господинъ въ полевомъ кафтанѣ.
   -- Что, что такое., что случилось? разомъ спросили собесѣдники.
   -- Трехъ волковъ забубенилъ!... и веселый господинъ снова принялся кричать ура!...
   Викторъ Мамоновъ зажать уши и отошелъ въ сторону, къ окну, а веселый господинъ, не обращая на него никакого вниманія, началъ разсказывать, какъ забубенилъ трехъ волковъ. Все общество, не исключая хозяина и двухъ-трехъ слугъ, вѣроятно страстныхъ охотниковъ, появившихся въ дверяхъ комнаты, съ ежеминутно возрастающимъ участіемъ внимали разсказу...
   -- Третьяго дня... началъ веселый господинъ:-- взялъ я троихъ охотниковъ: Исайку, Чиклея, да Ваську и выѣхалъ въ Моховое Болото... Хоть бы одинъ зайчишка... ни ни... Ѣду назадъ такой злой... Исайка, стремянный -- за мной... только и сунь онъ лошадь-то въ кустъ... Улюлю!... я -- глядь, а онъ, волкъ-то, поднялся на кочку... такимъ манеромъ -- тутъ веселый господинъ весьма вѣрно изобразилъ волка, поднявшагося на кочку -- вытянулся злодѣй... прислушивается... Я зазѣвалъ... Улюлю его, шельму!... Смотрю: мой Примѣтъ... спѣетъ... спѣетъ... у его, Примѣтушкааа!... Какъ доѣхалъ Примѣтъ... трахъ!... и покатился, перекувырнувшись съ волкомъ... Я только ахнулъ... А позади, слышу, зазѣвалъ Чиклей... улюлю... его!... Смотрю: несется, шапку высоко поднялъ... трахъ... есть!... Улюлю его!... улюлю!... Что такое?... Васька орётъ какъ сумасшедшій... принялъ третьяго волка... Тутъ ужь себя я не вспомнилъ... зѣваю!... улюлю... улюлю его! а самъ и шапку, и арапникъ, и даже потники потерялъ... всё растерялъ... Такъ трехъ и забубенили.
   Долго бы еще вѣроятно шумѣлъ веселый господинъ, если бы Хмѣлевъ не взглянулъ на часы и не напомнилъ, что нора бы дѣломъ заняться.
   -- Пора, пора бы... дѣйствительно пора! послышалось между помѣщиками.
   Старикъ Мамоновъ откашлялся и съ нѣкоторой торжественностью выступилъ впередъ... Все смолкло.
   -- Милостивые государи! началъ старикъ, окидывая все общество своимъ симпатическимъ взоромъ:-- я намѣренъ въ краткихъ словахъ изобразить вамъ личность нашего предсѣдателя гражданской палаты.
   Краткое изображеніе продолжалось добрыхъ полчаса. Старикъ яростно нападалъ на подъяческую натуру предсѣдателя, обличалъ его въ черныхъ поступкахъ, не приводя, впрочемъ, ни одного факта (онъ полѣнился собрать ихъ), и въ заключеніе требовалъ, чтобы предсѣдателя прокатили на вороныхъ.
   -- Слѣдуетъ, такъ его и слѣдуетъ, зашумѣло общество, стѣсняясь ближе къ старику.
   -- Вамъ извѣстно, милостивые государи, что генералъ Копишъ и вся аристократія принимаетъ большое участіе въ предсѣдателѣ... продолжалъ старикъ.
   -- Знаемъ... знаемъ... извѣстно!
   -- Такъ вотъ что, милостивые государи: давайте уничтожимъ аристократовъ! пріосанившись вскричалъ старикъ.
   -- Уничтожимъ, уничтожимъ ихъ!... втопчемъ въ грязь!... грянули помѣщики.
   -- Улюлю его... улюлю... улюлю! сказалъ про себя въ эту минуту веселый господинъ.
   Начались счеты шаровъ, соображенія, и закипѣла во всей ея силѣ губернская политика. Оказалось, что мамоновцы были далеко сильнѣе аристократовъ и что побѣда несомнѣнна.
   -- Побѣдимъ, побѣдимъ! съ большою увѣренностью повторили мамоновцы.
   Лица ихъ пламенѣли воинскимъ жаромъ; глазами, казалось искали они врага, чтобы тутъ же раздавить его; и только Викторъ Мамоновъ, молодой человѣкъ съ козлиной бородкой, покойнѣе чѣмъ обыкновенно курилъ свою сигару.
   -- Теперь, милостивые государи, началъ хозяинъ:-- когда побѣда несомнѣнна, имѣю честь представить вамъ новаго предсѣдателя, неподкупнаго, честнаго человѣка... и, говоря это, онъ неожиданно выдвинулъ впередъ Мизерандова.
   -- Господа... господа... повторялъ Мизерандовъ:-- я десять лѣтъ служу судьей, господа... я привыкъ... какъ же это я... вдругъ...
   -- Въ предсѣдатели, въ предсѣдатели! неистово шумѣла толпа.
   Мизерандовъ опустилъ голову. Въ воображеніи его живо развернулась картина сладкой, невозмутимой жизни его въ уѣздномъ городѣ: балики у городничаго, на которыхъ онъ, баловень туземныхъ дамъ, такъ ловко открывалъ мазурку, невинныя игры въ фанты и въ веревочку, которыя безъ него никогда не могли устраиваться; вспомнилъ онъ дуэты, пѣтые имъ съ одной голосистой барышней; вспомнилъ свои разъѣзды по помѣщикамъ; вспомнилъ Глафиру Ивановну, хорошенькую вдову, которой онъ три года уже какъ собирается сдѣлать предложеніе... Но тутъ же вообразился ему и весь эффектъ, который произведетъ въ уѣздномъ городкѣ его назначеніе въ предсѣдадели.-- "Слышали вы новость? Мизерандовъ махнулъ въ предсѣдатели." -- "Быть не можетъ"?-- "Честью завѣряю..." -- "Ну, хватилъ!" -- "Боже мой, какой карьеръ! Ахъ, боже мой! хотъ бы однимъ глазкомъ посмотрѣла, какъ онъ будетъ предсѣдательствовать. Помилуйте, такой ловкій мужчина, бель-омъ, и вдругъ -- предсѣдатель -- помилуйте".
   Все это раздалось въ ушахъ ошеломленнаго Мизерандова. Искушеніе было слишкомъ сильное. Мизерандовъ въ избыткѣ чувствъ обнялъ и разцаловалъ хозяина.
   -- Наконецъ-то дождались мы предсѣдателя по душѣ.-- Bon такъ предсѣдатель! Молодчина у насъ предсѣдатель! Дайте мнѣ его обнять, предсѣдателя.-- Вашу руку, предсѣдатель!-- раздалось вокругъ просіявшаго Мизерандова.
   Въ эту минуту общаго ликованія въ комнату вкатилась совершенно круглая дама съ круглымъ, добрымъ лицомъ и руками, тоже круглыми: это была хозяйка дома.
   -- Будетъ вамъ, господа; довольно заниматься политикой. Завтракъ поданъ; идемте завтракать, весело говорила хозяйка, проворно обходя гостей.
   -- А я трехъ волковъ забубенилъ... началъ веселый господинъ, раскланиваясь съ хозяйкой.
   -- Поздравляю васъ, Аграфена Ивановна: Копишъ не будетъ болѣе предсѣдателемъ; теперь у насъ другой предсѣдатель -- г. Мизерандовъ! перебилъ веселаго господина кто-то изъ помѣщиковъ.
   -- Слава-богу! Ахъ, какъ я рада! вы не можете себѣ вообразить, какъ я довольна... Воображаю бѣшенство нашихъ аристократовъ -- копишевцевъ.-- Да дайте же мнѣ взглянуть на нашего милаго предсѣдателя... и, говоря это, Аграфена Ивановна даже перемѣнилась въ лицѣ отъ удовольствія.
   Мизерандовъ былъ немедленно представленъ хозяйкѣ.
   Все общество направилось въ столовую, исключая Виктора Мамонова. Онъ одинъ взялъ шляпу и, не раскланиваясь ни съ кѣмъ, направился вонъ изъ комнаты.
   -- Куда?... съ замѣтной досадой спросилъ хозяинъ.
   -- Къ синьйору Монтекки, желчно проговорилъ молодой человѣкъ съ козлиной бородкой и потомъ, остановившись на минуту въ дверяхъ, съ неестественнымъ смѣхомъ прибавилъ:-- соблюдая строгій нейтралитетъ, я свободно прогуливаюсь изъ лагеря Капулетти въ лагерь стараго Монтекки.
   -- Смотри, не поплатись за это удовольствіе! наставительно проговорилъ старикъ.
   Молодой человѣкъ нетерпѣливо махнулъ рукой и исчезъ.
   

III.

   Молодой человѣкъ съ козлиной бородкой ѣхалъ вдоль по такъ называемой большой улицѣ, когда-то заслуживавшей полнаго вниманія своимъ раздольнымъ просторомъ. Но не возлюбилъ простора этого бывшій губернаторъ, страстный охотникъ до городскихъ украшеній. Немедленно украсилъ онъ большую улицу, во всю длину ея, высокимъ валомъ съ тощими акаціями по бокамъ и даже для эффекта тамъ и сямъ приказалъ разбросать выкрашенныя зеленой краской скамейки. Много еще хлопотъ имѣлъ губернаторъ съ своимъ произведеніемъ, и не шутя огорчало его то, что простой народъ называлъ украшеніе просто валомъ, между тѣмъ какъ чиновная публика величала городскимъ бульваромъ.
   -- Что за дрянь настроена! злился Викторъ Мамоновъ, оглядывая разнохарактерный видъ домовъ, протягивавшихъ другъ другу, какъ будто руки, свои длинные заборы:-- и кажутся съ виду друзьями, и руки протягиваютъ, а между тѣмъ такъ и морщатся и косятся другъ на друга, и одинъ передъ другимъ будто щеголяютъ своими грошевыми украшеніями. Вотъ оно -- ни дать ни взять наше губернское общество... И разъ напавши на это сходство, богъ-знаетъ куда занесся бы молодой человѣкъ, еслибы извощикъ вдругъ не поворотилъ направо и, сгарая сильнымъ желаніемъ отличиться передъ стоявшими на дворѣ кучерами, не замахалъ кнутомъ съ такимъ азартомъ, что даже раза два задѣлъ сѣдока своего.
   Мамоновъ поднялъ голову, и глазамъ его представился большой розовый домъ съ готическими окнами и замысловатыми украшеніями, немного выступавшій впередъ изъ сада -- игравшаго множествомъ звѣздочекъ на яркомъ зимнемъ солнцѣ.
   Дожидаясь возвращенія человѣка, отправившагося съ докладомъ, Мамоновъ услышалъ звуки скрипки, аккомпанировавшей довольно маленькому, но пріятному женскому голосу.
   Женскій голосъ пѣлъ:
   
   Ахъ, боже мой, нѣтъ силъ терпѣть!
   Они мнѣ жениха представятъ
   И, можетъ быть, играть и пѣть
   Они при немъ меня заставятъ.
   
   -- Ну-съ, теперь вамъ. Начинайте, раздался въ эту минуту мужской, сердитый голосъ, сопровождаемый свирѣпымъ ударомъ смычка:-- начинайте же... извольте начинать!! Но напрасно раздавался сердитый голосъ: никто не начиналъ.
   Въ эту минуту дверь распахнулась, и Мамонову представился на первомъ планѣ джентльменскаго вида слуга, приглашавшій его войти, а далѣе -- ряды стульевъ и креселъ, занятыхъ гостями и многочисленнымъ семействомъ генерала Копиша, а еще далѣе, въ самомъ углубленіи залы -- съ большимъ вкусомъ устроенный домашній театръ съ поднятымъ занавѣсомъ и сценой, представлявшей обыкновенную комнату съ дверью прямо, съ дверью направо и съ дверью налѣво. На аван-сценѣ стояла молоденькая, очень хорошенькая дѣвушка и молодой человѣкъ незначительнаго, но весьма добродушнаго вида. А пониже ихъ неистовствовалъ какой-то взъерошенный господинъ -- должно быть, капельмейстеръ музыки, судя по нетерпѣливымъ и рѣзкимъ движеніямъ обѣихъ рукъ, вооруженныхъ смычкомъ и скрипкой.
   -- Я васъ попрошу, Наталья Дмитріевна, еще разъ пропѣть, краснѣя упрашивалъ дѣвушку добродушный молодой человѣкъ:-- еще разъ, послѣдній разъ.
   Вмѣсто отвѣта дѣвушка снова начала пѣть... куплетъ приходилъ къ концу... глаза капельмейстера приняли вдругъ страшные размѣры, и весь онъ всѣмъ корпусомъ своимъ, глазами и скрипкой повернулся къ добродушному молодому человѣку, сильно топнувши при этомъ ногой.
   Молодой человѣкъ заикнулся, а потомъ какъ будто въ сильномъ испугѣ, какимъ-то густымъ, страннымъ и вовсе несвойственнымъ ему басомъ запѣлъ:
   
   Да ужь теперь пошла писать;
   Того смотри, что не на шутку
   Они за...
   
   Но тутъ капельмейстеръ, весь вскипѣвши негодованіемъ, пришелъ въ такой азартъ, что даже бросилъ въ сторону свою скрипку, восклицая:-- Да, ужь именно того и смотри, что вы меня въ гробъ положите. Вы -- ангелъ, mademoiselle Лукошкова. Это ангельское терпѣніе надо имѣть... я ваы,ъ удивляюсь.
   Молодой человѣкъ вертѣлся какъ на иголкахъ, но дѣло скоро поправилъ какой-то господинъ, съ большой ловкостью перескочившій прямо изъ креселъ на сцену и оказавшійся режиссёромъ домашняго театра. Въ минуту научилъ онъ растерявшагося молодаго человѣка, и репетиція всѣмъ извѣстной комедіи "Хороша и дурна, глупа и умна" пошла какъ нельзя болѣе успѣшно, особенно съ той минуты, какъ появился на сцену Прохоръ Кондратьичъ, роль котораго занималъ губернскій стряпчій -- молодой человѣкъ съ замѣчательнымъ комическимъ талантомъ, впрочемъ, болѣе всего бравшій желтыми, очень узкими и короткими панталонами и краснымъ платкомъ, далеко мотавшимся изъ задняго кармана. Появился Алинскій. Роль эту занималъ отпускной офицеръ съ очень развязными манерами, но игравшій въ первый разъ и потому, какъ онъ самъ выражался, жестоко срѣзавшійся. Конфузъ свой выражалъ онъ какимъ-то страннымъ смѣхомъ и фырканьемъ. Режиссеръ снова сдѣлалъ свой воздушный прыжокъ на сцену и начатъ уговаривать отпускнаго офицера не конфузиться, на что отпускной офицеръ отвѣчалъ, по прежнему, однимъ фырканьемъ, закрывая рукою свой ротъ и безпрестанно повторяя: "Не могу! Что же дѣлать, если я не могу? Ей-богу, не могу... ей-же богу, не могу!... да вы, Прохоръ Кондратьичъ, не смотрите на меня... не смѣшите меня, пожалуйста... не смѣшите меня!" -- Нахохотавшись досыта, отпускной офицеръ постепенно обошелся и, какъ говорится, вошелъ въ роль. Онъ такъ граціозно кланялся, брался за голову, поправляя прическу, такъ мило шептался въ нѣмыхъ сценахъ, что хоть бы какому "настоящему актёру". Далѣе вышло. еще замѣшательство: господинъ, исполнявшій роль судьи, до крайности нетерпѣливый и раздражительный чиновникъ особыхъ порученій, совершенно не зналъ своей роли, а всю вину сваливалъ на суфлёра. "Подавайте, Демьянъ Григорьичъ, подавайте же, да васъ совсѣмъ неслышно, ничего -- ни, ни, ни... Подавайте же, Демьянъ Григорьичъ!..." безпрестанно кричалъ чиновникъ, ужасно размахивая при этомъ руками.
   Несмотря на всѣ препятствія, можетъ быть, благодаря усиліямъ перваго комика и хорошенькому личику молоденькой дѣвушки, пьеса, говоря языкомъ записныхъ театраловъ, сошла недурно.
   Въ заключеніе единодушно вызванный комикъ сдѣлалъ для удовольствія публики такое антрша въ воздухѣ, что даже истерики схватили одну изъ дамъ, пріѣзжую помѣщицу, и комедія едва не кончилась трагедіей.
   Шумя шелковыми платьями, поднялись дамы и плавно потекли въ гостиную; за ними всталъ съ своего кресла почтенный хозяинъ, опрятный и подкрашенный старикъ въ отставномъ мундирѣ съ краснымъ воротникомъ, съ золотыми очками на орлиномъ носу, съ крестами на шеѣ. Безъ шума, на кончикахъ пальцевъ обходилъ онъ гостей, привѣтливо и крѣпко пожимая имъ руки. Рука Мамонова тоже побывала въ рукахъ хозяина и достаточно нагрѣлась отъ тѣсныхъ пожатій. Семейство генерала Копиша пользовалось особеннымъ расположеніемъ всего города.
   Городскіе жители приходили въ ужасъ и негодованіе при одномъ лишнемъ словѣ о почтенномъ семействѣ; за это лишнее слово можно было прослыть либераломъ и вреднымъ человѣкомъ. Но, несмотря на любовь городскихъ жителей къ Францу Осиповичу Копишу, никто изъ нихъ достовѣрно не могъ сказать, откуда явился почтенный старецъ, и кто онъ, и гдѣ жилъ до сихъ поръ, и гдѣ пріобрѣлъ невыразимо пріятныя и ласкающія манеры, и гдѣ нажилъ состояніе (о состояніи генерала Копиша ходили баснословные слухи) -- ничего этого не знали городскіе жители, а между тѣмъ домъ генерала съ утра до ночи былъ набитъ гостями, былъ центромъ городскихъ веселостей. Театры любителей смѣнялись концертами любителей, концерты -- лотереями, и все это совершалось съ благотворительною цѣлью. Генералъ не принадлежалъ къ богатымъ помѣщикамъ, а пріобрѣтены были имъ ничтожныя сто душъ (именно сколько нужно для участія въ выборахъ), по его словамъ единственно съ цѣлью имѣть честь принадлежать къ благороднѣйшему дворянству степной губерніи. Между коренными степняками-помѣщиками, безвыѣздно засѣвшими въ деревняхъ и косо поглядывавшими на почтеннаго старца, носились даже слухи, что старецъ, заводя имѣніе болѣе съ политическою цѣлью, воспользовался примѣромъ Павла Ивановича и накупилъ не настоящихъ душъ, а находящихся въ бѣгахъ и даже несуществующихъ. Впрочемъ, это были одни только слухи.
   Очаровательная манера, генерала во всей силѣ сообщилась его многочисленному семейству. Шесть дочерей его (жены онъ давно лишился) и два сына чрезвычайно походили другъ на друга своими пѣвучими голосами, тихою походкой, и всѣ они какъ будто были обмазаны чѣмъ-то сладкимъ, до такой степени ровно обмазаны, что трудно было различать ихъ. Впрочемъ, дѣвицъ различали но талантамъ: одна пѣла, другая рисовала... третья... но гдѣ же исчислить ихъ разнообразные таланты? довольно сказать, что ихъ различали по талантамъ... Болѣе представлялось возможности отличать братьевъ Копишъ: различіе это было видимое. Старшій имѣлъ уже владиміра въ петлицѣ за девять лѣтъ покойной и, можетъ быть, полезной депутатской службы, между тѣмъ какъ меньшой не имѣлъ еще владиміра въ петлицѣ, а только мечталъ о немъ съ самыхъ нѣжныхъ лѣтъ; во всемъ остальномъ между братьями было сходство поразительное.
   Парадная гостиная, увѣшанная и устланная богатыми тканями, все болѣе и болѣе наполнялась ежеминутно прибывавшими поклонниками почтеннаго семейства, облеченными въ мундиры разныхъ вѣдомствъ. Общество собралось все порядочное: тутъ были старики, пользовавшіеся значительными окладами жалованья и согнувшіеся подъ тяжестью украшеній; тутъ были люди солидныхъ лѣтъ, уже близкіе къ значительнымъ окладамъ и украшеніямъ; тутъ были юные чиновники, втайнѣ мечтавшіе обі окладахъ и украшеніяхъ; тутъ были птенцы, еще только числившіеся при различныхъ вѣдомствахъ; тутъ были помѣщики, никогда невидавшіе деревень своихъ и съ большимъ наслажденіемъ носившіе свои ученые, конно-заводскіе и прочіе мундиры. Они душой примкнули къ чиновничьей аристократіи и, нося на челѣ слѣды какихъ-то заботъ и меркантильныхъ соображеній, съ злѣйшею ироніей отзывались о грубости и неразвитости своихъ деревенскихъ сосѣдей. Остальная часть общества состояла изъ дилеттантовъ всевозможныхъ разборовъ.
   Вся чиновная семья, собравшаяся въ парадной гостиной, съ только что выбритыми подбородками и короткими волосами, не то русыми, не то черными, выражала неугомонную суету и сильнѣйшее желаніе не терять золотаго времени на своихъ до чрезвычайности разноплеменныхъ лицахъ. Въ гостиной царствовало примѣрное благонравіе: никто не возвышалъ голоса, никто не выступалъ съ своимъ мнѣніемъ, никто даже громко не сморкался и не кашлялъ.
   Замѣтивши Мамонова, злившагося въ углу гостиной, хозяйки дома сейчасъ же рѣшились поочереди занимать его.
   -- Вы вѣрно будете въ театрѣ? запѣла старшая дѣвица.
   -- Въ какомъ театрѣ? отрывисто спросилъ Мамоновъ.
   -- У насъ въ театрѣ? У васъ вѣроятно нѣтъ билета, продолжала пѣть дѣвица, какъ бы испуганная несчастнымъ положеніемъ человѣка, неимѣвшаго билета.-- Позвольте, я вамъ сейчасъ же достану... Папа!... папа!...
   -- Въ пользу бѣдной вдовы, снова запѣла дѣвица, возвращаясь съ билетомъ въ рукѣ.
   Сдѣлавши свое дѣло, дѣвица скрылась, а ея мѣсто заняла другая дѣвица и безъ всякихъ предисловій подала Мамонову билетъ на завтрашній концертъ въ пользу бѣднаго семейства.
   -- Donnez votre écu aux pauvres, пропѣла дѣвица въ видѣ утѣшенія.
   Съ трудомъ удерживая досаду, Викторъ Мамоновъ снова полѣзъ за кошелькомъ своимъ.
   По всей вѣроятности этимъ не кончились бы благотворительные подвиги желчнаго молодаго человѣка; издали уже прицѣливалась въ него третья сестра съ лоттерейнымъ листомъ, но, къ счастью Мамонова, третья сестра увлеклась разговоромъ, вдругъ оживившимся въ противоположномъ концѣ гостиной, и направилась въ ту сторону.
   -- Я не выйду, рѣшительно не выйду! горячо спорила дѣвица Лукошкова.
   -- А мы васъ все-таки вызовемъ, увѣрялъ ее отпускной офицеръ.
   -- А я не выйду.
   -- А я все-таки буду вызывать, пока не надоѣмъ.
   -- А я все-таки не выйду.
   -- А я... началъ было молодой человѣкъ.
   -- Мнѣ кажется, что въ порядочномъ обществѣ не должно быть ни вызововъ, ни даже аплодисментовъ, наставительно перебилъ молодаго человѣка хозяинъ дома:-- а то сейчасъ же -- исторія: почему Машенька, а не Катенька вызвана? или почему хлопали той, а не другой? сейчасъ же буря.
   -- Откуда же буря? вмѣшался Мамоновъ.
   -- Да вотъ откудова-съ. Три года назадъ здѣсь былъ концертъ; между итальянскими аріями mademoiselle Рязанова пропѣла "Соловья"; это очень понравилось публикѣ, дошло до стульевъ -- трескъ, шумъ... bis! bis! bis!.. Я вывожу ее -- снова: браво! браво!.. Концертъ продолжается... поетъ княжна, не помню, что-то итальянское; публика молчитъ -- тишина мертвая... Нужно было видѣть, какъ оскорбилась княгиня!... Она бросилась какъ гіенна. C'est un complot contre ma fille -- и пошла, и пошла!
   -- Все это можетъ быть, но скажете ли вы мнѣ наконецъ, за что я деньги-то плачу, а самъ не смѣю выразить ни удовольствія, ни неудовольствія; плати, да еще подчиняйся и за все благодари, благодари -- все благодари...
   -- А цѣль-то вы забыли! запѣла дѣвица съ лоттерейнымъ листомъ въ рукахъ:-- le but excuse les moyens.
   -- Мнѣ говорятъ -- цѣль, цѣль, въ сильномъ припадкѣ ожесточенія началъ Мамоновъ: -- ну, выньте изъ своего кошелька да дайте; а то берете деньги, чтобы тутъ пощеголять, да еще, чтобы васъ нетолько не смѣли ошикать, да и хватить -- и это ненравится.
   -- По крайней мѣрѣ, сколько я помню, слегка покраснѣвъ начать хозяинъ: -- былъ я въ концертахъ, гдѣ участвовали графини, княжны; такъ тамъ было положено за правило не вызывать и даже не хлопать.
   Глаза Мамонова засверкали.
   -- Можетъ быть, мнѣ не удавалось участвовать въ такихъ концертахъ съ графинями и княжнами, съ невыразимымъ озлобленіемъ заговорилъ онъ:-- но мнѣ кажется, почему бы публикѣ не выражать своего удовольствія или неудовольствія?...
   -- Позвольте-съ, позвольте, возразилъ хозяинъ.-- Однажды вмѣстѣ съ графомъ Ледушинскимъ приглашенъ я былъ въ концертъ -- игралъ какой-то князь на скрипкѣ; какъ только онъ окончилъ игру, подступаютъ къ графу его знакомые. Какъ находите, ваша свѣтлость?..-- А что онъ такое, спрашиваетъ графѣ:-- артистъ или любитель?-- Зачѣмъ вамъ это знать?-- А затѣмъ, отвѣчалъ графъ:-- что для артиста онъ плохъ, а для любителя очень сносенъ.
   Мамоновъ поднялъ плечи.
   -- Францъ Осипычъ, я ни чьихъ авторитетовъ не признаю, а особенно -- вельможныхъ, пробормоталъ онъ и въ сердцахъ направился было къ дверямъ, но хозяинъ весьма любезно остановилъ его и, осторожно взявъ подъ руку, повелъ въ свой кабинетъ.
   -- А вы, Василій Андреичъ, слышали мы, не желаете болѣе предводительствовать, отнесся хозяинъ къ одному изъ гостей, наполнявшихъ кабинетъ его.
   -- Рѣшительно-съ, отвѣчалъ Василій Андреевичъ, съ подобострастіемъ вскакивая съ кресла, на которомъ весьма покойно сидѣлъ до того времени, и вдругъ совершенно неожиданно принимая надменный видъ важной особы.
   -- Ну, какъ-же мардатовскій уѣздъ: кого въ предводители? обратился хозяинъ къ собесѣдникамъ, лаская ихъ своимъ мягкимъ взглядомъ.
   -- Сами не знаемъ кого... кто хочетъ... говорятъ, Митьковъ желаетъ, отозвались на вопросъ хозяина мардатовцы, бывшіе въ обществѣ.
   -- Я полагаю, офиціальнымъ тономъ и съ большой увѣренностью началъ хозяинъ:-- я полагаю, не надо намъ ни Митькова, этого ямщика, ни кого нибудь другаго. Предводителемъ уѣзда нашего по всѣмъ правамъ долженъ быть Викторъ Петровичъ Мамоновъ. Ему поклонимся: честный, образованный молодой человѣкъ; можно сказать, слѣдитъ за движеніемъ... Ему поклонимся пониже, его хорошенько попросимъ, и, говоря это, хозяинъ важно направился къ Мамонову.
   -- Господа, идемте просить Виктора Петровича, идемте же всѣ, въ одинъ голосъ сказали мардатовцы и послѣдовали за хозяиномъ.
   -- Мы васъ просимъ сдѣлать намъ честь, великую, можно сказать, честь -- быть нашимъ предводителемъ, съ нѣкоторой торжественностью произнесъ генералъ и низко поклонился Мамонову.
   -- Просимъ васъ, убѣдительно просимъ! повторили дворяне, кланяясь еще ниже.
   -- Усердно просимъ; а я васъ еще дитёй зналъ и съ вашимъ батюшкой былъ другъ задушевный. Послѣднее письмо вашего батюшки берегу какъ драгоцѣнность, добавилъ бѣлоголовый гость, въ умиленіи касаясь рукою до мягкаго, разостланнаго на полу ковра.
   Мамоновъ стоялъ въ недоумѣніи, отказываясь слабымъ здоровьемъ и необходимостью ѣхать за границу; но отъ мардатовцевъ нелегко было отдѣлаться. Они три раза возвращались къ нему съ неотступными просьбами; къ тому же какой-то внутренній голосъ нашептывалъ ему: "ступай -- баллотируйся; не слѣдъ отказываться -- нейдетъ; полно бить баклуши; что за обломовщина..."
   Мамоновъ не устоялъ; онъ рѣшился баллотироваться въ предводители, что, казалось, до крайности обрадовало всѣхъ присутствующихъ, но болѣе всѣхъ бѣлоголоваго гостя, того самаго, что коснулся ковра, упрашивая Мамонова. Можно было подумать, что на него сошла благодать небесная; онъ даже перекрестился, повторяя: "согласился! ну, слава тебѣ Господи -- согласился!"
   Лицо Мамонова, можетъ быть, въ первый разъ въ жизни прояснилось и приняло почти доброе выраженіе.
   -- Аврамъ Афанасьичъ молится, а самъ черняка приготовилъ; я его знаю: онъ всѣмъ налѣво кладетъ, весело проговорилъ Мамоновъ и, раскланявшись съ обществомъ, удалился въ самомъ пріятномъ настроеніи духа.
   Послѣдовало минутное молчаніе.
   -- Это все -- мамоновщина, все -- одна шайка! вскричалъ почтенный хозяинъ, съ невыразимой злобой потрясая своимъ маленькимъ кулачкомъ въ воздухѣ, и вмигъ изъ сладкаго, уклончиваго старца превратился онъ въ смѣлаго полководца, готоваго вести свою рать на смертный бой; со всѣхъ сторонъ спѣшили ратники подъ его знамя, потекли новости, выслушивались донесенія о положеніи и силахъ непріятеля. Баллотировка стача единственнымъ предметомъ разговора; на сцену выступилъ предсѣдатель гражданской палаты -- худощавый брюнетъ, смотрѣвшій изподлобья и до сихъ поръ неотходившій отъ старшей дочери хозяина. Его-то избраніе волновало умы всей губерніи, за него готовились биться два враждебные лагеря.
   Наступили сумерки... наступила ночь. Одинъ за другимъ потухали фонари; не скрипѣлъ болѣе полозъ... замерло всякое движеніе... городъ заснулъ... а совѣщаніе все еще продолжалось. Но сумрачныя лица присутствовавшихъ выражали одно отчаяніе и совершенную безнадежность...
   

IV.

   На другой день, въ одиннадцать часовъ утра, старикъ Мамоновъ въ сопровожденіи своего племянника вступилъ въ залу дворянскаго собранія. Онъ опоздалъ къ открытію баллотировки: безъ него прошла краткая бесѣда соборнаго протоіерея съ дворянствомъ, продолжавшаяся ровно часъ; не поспѣлъ онъ и къ рѣчи начальника губерніи, обращенной къ благородному дворянству, но едва услышанной двумя ближе стоявшими дворянами; не засталъ онъ донесенія депутатовъ, избранныхъ для разсмотрѣнія отчетовъ въ употребленіи дворянскихъ суммъ. Старикъ Мамоновъ вошелъ въ ту минуту, когда все, что только было въ залѣ -- все множество разнохарактерныхъ лицъ и изумительно разнообразныхъ мундировъ, наполнявшихъ залу собранія, все это тѣсно стало вокругъ длиннаго стола, накрытаго краснымъ сукномъ, вытянувши впередъ свои полныя вниманіемъ лица и навостривши уши въ нетерпѣливомъ ожиданіи: что скажетъ губернскій предводитель, только что проглотившій тысячу шпилекъ, очень искусно и гдѣ только было возможно вставленныхъ въ донесеніи коммиссіи? Но напрасно было ожиданіе публики: предводитель сдѣлалъ видъ, что вовсе не глоталъ шпилекъ, даже не замѣтилъ ихъ, и ловко отдѣлался однимъ обѣщаніемъ: имѣть честь въ скоромъ времени представить дворянству подробный отчетъ о своихъ дѣйствіяхъ.
   Послѣдовалъ глухой ропотъ негодованія, въ которомъ не было возможности ни разобрать, ни понять что нибудь.
   -- Господа, прошу васъ занять ваши мѣста, врѣзатся предводительскій голосъ въ подымавшійся ураганъ.
   Всѣ усѣлись на свои мѣста; только не сѣлъ величавый Хмѣлевъ. Онъ возражалъ, шумѣлъ, заранѣе настроенный однимъ губернскимъ дипломатомъ, сидѣвшимъ нѣсколько поодаль и какъ будто непринимавшимъ ни малѣйшаго участія въ имъ же подготовленной бурѣ.
   -- Наконецъ, позвольте знать, наступалъ Хмѣлевъ:-- позвольте дворянству знать, зачѣмъ выписываются "Московскія Вѣдомости?"
   -- А затѣмъ, что мы не получаемъ сенатскихъ указовъ, а между тѣмъ должны имѣть руководство и знать новыя узаконенія, отозвался губернскій предводитель, сорокатѣтній острякъ въ камергерскомъ мундирѣ.
   -- Хорошо-съ! снова наступалъ Хмѣлевъ.-- Въ такомъ случаѣ дворянство желаетъ знать, зачѣмъ на дворянскія деньги выписывается календарь; зачѣмъ это?...
   -- А ужь это -- извините меня, виноватъ, Вячеславъ Васильичъ; признаюсь вамъ: я желалъ знать, когда день вашего ангела, съострилъ предводитель.
   Взрывомъ хохота и одобрительными полупоклонами встрѣтила выходку предводителя правая сторона публики, впереди которой весь въ регаліяхъ, умилившись, стоялъ генералъ Копишъ и рядомъ съ нимъ какой-то едва двигавшійся и поднятый съ одра смерти старецъ, ветеранъ баллотировокъ; зато противная сторона вся взволновалась отъ негодованія.
   -- Здѣсь -- не поприще для бонмотистовъ; здѣсь -- засѣданіе почтеннаго общества; это значитъ уклоняться отъ дѣла, гремѣлъ старикъ Мамоновъ, дружно поддерживаемый десятками неуходившихся еще голосовъ.
   Вотъ когда поднялась буря во всей ея грозной силѣ. Какъ море зашумѣла собравшаяся въ залѣ публика. Растутъ и поднимаются волны, яростно направляясь къ предводительскому креслу; но предводитель былъ опытный кормчій, закаленный въ подобныхъ буряхъ и треволненіяхъ. Безстрашно поднялся онъ съ своего мѣста и, какъ въ рупоръ, крикнулъ на все кипѣвшее море: "Господа! прошу васъ разойтись по своимъ уѣздамъ". Стихло море; опустили волны свои только что поднявшіяся головы, и только гдѣ нибудь въ углу залы слышится ихъ глухой ропотъ.
   Началась баллотировка. Болѣе десяти тѣсныхъ кружковъ собрались въ разныхъ мѣстахъ обширной залы. Какой-то господинъ почтеннаго вида, близкій родственникъ множества баллотируемыхъ, съ отчаяніемъ на лицѣ и неимовѣрнымъ проворствомъ забѣгалъ отъ одного стола къ другому, всюду поспѣвая кланяться, упрашивать и благодарить. Раздались голоса предводителей, вызывающихъ дворянъ своихъ уѣздовъ; начался мѣрный стукъ считаемыхъ шаровъ, глубоко отдававшійся во многихъ сердцахъ. Изъ дверей то и дѣло показывались искаженныя любопытствомъ и нетерпѣніемъ лица баллотируемыхъ, мѣнявшихся какими-то телеграфическими знаками съ присутствующими.
   -- Избирательныхъ! возвысился голосъ мардатовскаго предводителя, только что открывшаго ящикъ.-- Весь уѣздъ придвинулся поближе; всякому хотѣлось видѣть, сколько избирательныхъ положили Виктору Мамонову, баллотировавшемуся въ уѣздные предводители.
   -- Разъ и два... съ разстановкой сосчиталъ бывшій мардатовскій предводитель и замолкъ... Глаза всего уѣзда обратились на стоявшаго въ отдаленіи Виктора Мамонова, весьма походившаго въ эту минуту на разъяреннаго льва, готоваго сдѣлать убійственный скачокъ впередъ на непріятеля. Мардатовцы даже нѣсколько струсили, и только бѣлоголовый старикъ отважился подступить къ оскорбленному молодому человѣку, выражая ему все участіе, и, крестясь, увѣрялъ, что положилъ ему направо.
   -- Балаганная комедія... громко произнесъ Викторъ Мамоновъ, относясь ко всему почтенному собранію и не удостоивая, даже взглядомъ бѣлоголоваго старика, произнесъ съ лицомъ, покоробившемся отъ злости, и поспѣшно отошелъ къ сосѣднему уѣзду, въ которомъ у него тоже было имѣніе, и убѣдительно стать просить, чтобы его немедленно переписати въ этотъ уѣздъ.
   Баллотировка пошла своимъ чередомъ.
   -- Пстръ Петровичъ Погуляевъ!... раздаюсь въ ушахъ бѣлокураго юноши, только что получившаго первый чинъ и потому допущеннаго къ баллотировкѣ.
   -- Налѣво ему, налѣво, хватите налѣво... налѣво... пожалуйста -- налѣво!... летѣло въ одно ухо юноши...-- Направо, направо, направо! кладите направо: онъ добрый парень... Бога ради -- направо... неслось въ другое ухо юноши.
   -- Михай.то Михайлычъ Митьковъ баллотируется въ предводители, офиціальнымъ тономъ (произнесъ бывшій мардатовскій предводитель, подавая Погуляеву шаръ, и тутъ же добавилъ скороговоркой:-- налѣво, влѣпите налѣво, ради-бога, влѣпите налѣво... этому ямщику.
   Юноша совершенно растерялся и положилъ шаръ, не зная самъ куда именно.
   Оказалось, что и Митьковъ былъ забаллотированъ.
   Началось чтеніе дворянскаго списка: князь Петръ Михайловичъ Кугушевъ, Илья Ивановичъ Мякишовъ, Сергѣй Петровичъ Твердышовъ, Владиміръ Никаноровичъ Немсадьевъ, Алексѣй Никоноровичъ Немсадьевъ, Андрей Никаноровичъ Немсадьевъ, Паулинъ Никаноровичъ Немсадьевъ... и такъ далѣе читалъ бывшій уѣздный предводитель; но и князь Кугушевъ, и Мякишовъ, и Твердышовъ, и всевозможные Немсадьевы низко кланялись, отказываясь подъ разными, болѣе или менѣе благовидными, предлогами отъ высокой чести быть предводителемъ уѣзда. Наконецъ по списку остался только одинъ Петръ Петровичъ Погуляевъ -- тотъ самый юноша, съ которымъ мы встрѣтились въ квартирѣ Митькова.
   -- Я знаю впередъ, что мнѣ навалятъ черняковъ; навѣрно навалятъ... твердилъ красный какъ вишня Погуляевъ, улыбаясь и не зная самъ, какъ отдѣлаться отъ глубокихъ поклоновъ и просительныхъ лицъ тѣсно обступившихъ его мардатовцевъ. Его опасенія были напрасны, и неожиданно для себя и для всего уѣзда онъ былъ избранъ въ предводители. Но, принимая поздравленія, Погуляевъ все еще не довѣрялъ своему благополучію и какъ-то подозрительно смотрѣлъ вокругъ.
   Увѣровавши наконецъ въ свое чудесное избраніе, молодой человѣкъ немедленно бросился отыскивать старика Мамонова и тутъ же присталъ къ нему съ разспросами о новой должности, просилъ его совѣтовъ и руководства.
   Старикъ съ обыкновенной своей готовностью поговорить стать описывать ему обязанности предводителя и пользу, которую онъ можетъ принести обществу.
   -- Твое дѣло -- стать за сироту, защитить вдову, подняться за оскорбленіе дворянина, карать зло и неправду... съ одушевленіемъ говорилъ старикъ...
   Жадно слушалъ юноша, и подъ вліяніемъ мгновенно прихлынувшаго желанія быть полезнымъ онъ будто выросъ и возмужалъ въ одно и то же время.
   -- Только жаль мнѣ тебя... продолжалъ словоохотливый старикъ.
   Юноша взглянулъ на него въ недоумѣніи.
   -- Профуфыришься ты непремѣнно! грустно проговорилъ старикъ.-- Я самъ девять лѣтъ предводительствовалъ: спасиба никто не сказалъ, а половина имѣнія лопнула; а дѣлать нечего, когда у тебя на дворѣ живетъ пятьдесятъ-пять троекъ, да пятьдесятъ-пять кучеровъ, да пятьдесятъ-пять лакеевъ; и заложишь ты, мой другъ, и перезаложишь ты, и на сторонѣ гдѣ нибудь прихватишь, а тамъ -- половину имѣнія бухнутъ съ аукціона.
   Лицо юноши на мгновеніе омрачилось, но въ эту минуту толпа помѣщиковъ окружила его и, взявши подъ руки, торжественно повела въ клубную залу.
   Шампанское полилось рѣкой.
   Волны мыслей ходили въ головѣ Погуляева; его чисто-русское сердце билось сильно, и хотѣлось ему въ эту минуту, чтобы всѣмъ людямъ хорошо и легкожилось на свѣтѣ; хотѣлось ему, чтобы не было на родной землѣ ни неправды, ни кривосудья, хотѣлось, тѣсно обнявшись съ друзьями, разомъ обрушиться на неправду и кривосудіе.
   

V.

   Чуть свѣтъ спрыгнулъ съ своей постели счастливый Мизерандовъ, вмигъ очутился въ своемъ покойномъ халатѣ и въ восторженномъ состояніи заходилъ по крошечной комнатѣ съ однимъ замерзшимъ окномъ.
   Вслѣдъ затѣмъ погруженные въ мертвый сонъ нумера для благородныхъ господъ пріѣзжающихъ огласились громкимъ пѣніемъ будущаго предсѣдателя...
   
   Мы -- двѣ цыганки
             Черноокія...
   Мы -- двѣ дѣвицы
   
   выкрикивалъ что было силъ Мизерандовъ, выражая то томность и нѣжность, то дикость и необузданность страстей.
   И почему было не пѣть Мизерандову, когда ему пѣлось, когда все существованіе его было переполнено довольствомъ и благодарностью видимо покровительствовавшей ему судьбѣ? И было за что благодарить: вся жизнь Мизерандова прошла безъ малѣйшаго облачка. Судьба не толкнула его на широкій, видный путь, гдѣ толкаются, стремятся впередъ и безжалостно давятъ другъ друга люди; она вела любимца своего стороной, но мягкой, нескользкой дорогѣ, и никто не замѣтилъ его безмятежнаго шествія, никто ему не позавидовалъ. Страстными попеченіями своихъ нѣжныхъ, но бѣдныхъ родителей поступилъ Мизерандовъ въ университетъ, гдѣ не считали его ни въ числѣ подающихъ надежды, ни въ числѣ совершенныхъ тупицъ; онъ не пропускалъ ни одной лекціи, не исключая даже лекцій нравственнаго богословія, преподаваемыхъ однимъ старымъ монахомъ, являвшемся въ аудиторію единственно съ тѣмъ, чтобъ разсказать своимъ немногимъ слушателямъ нѣсколько соблазнительныхъ анекдотовъ и взамѣнъ того узнать отъ нихъ всѣ городскія новости. День проходилъ для Мизерандова какъ минута; чуть свѣтъ поднимался онъ съ постели и, удовлетворивъ первымъ потребностямъ человѣка, рысцой бѣжалъ въ университетъ въ легкой шинелькѣ своей. Вотъ онъ въ длинномъ и темномъ университетскомъ корридорѣ; колокольчикъ звенитъ; кругомъ -- говоръ, шарканье, смѣхъ; два-три человѣка изъ его товарищей молча протянули ему руки, и всталъ онъ противъ дверей своей аудиторіи, выжидая минуту, когда выйдутъ слушатели, чтобъ сейчасъ же занять обычное мѣсто на первой скамьѣ, поближе къ профессору. Вотъ онъ -- на своемъ обычномъ мѣстѣ, заботливо чинитъ перья; дверь отворяется, входитъ старичокъ, разбитый подагрой -- профессоръ римскаго права; безжизненно остановился единственный глазъ его на слушателяхъ и монотонно началъ онъ припоминать слушателямъ то, что говорилъ въ прошедшую лекцію, и вмѣстѣ съ рѣчью профессора машетъ на слушателей Морфей мягкимъ крыломъ своимъ. Своротивъ набокъ голову, Мизерандовъ записываетъ слова профессора и такъ усердствуетъ, что только перо скрипитъ, да чернильные брызги летятъ на сосѣда.
   Затѣмъ слѣдуетъ другая лекція...
   "13-го апрѣля 1605 года -- затянулъ профессоръ исторіи, заклятый ненавистникъ студентовъ -- скончался Борисъ Годуновъ. Что бы ни говорили намъ объ этомъ государѣ, имя его всегда займетъ..." и проч. и проч. Перо визжитъ въ рукахъ Мизерандова. Но вотъ послѣдній разъ звонитъ колокольчикъ; одна дверь отворяется за другой; хлынули студенты изъ аудиторіи и какъ градъ посыпались съ лѣстницы. Спѣшитъ проголодавшійся Мизерандовъ въ свой Горшечный Переулокъ, вполнѣ увѣренный, что его ждутъ накрытый столъ и на столѣ -- бѣлая миска. По воскресеньямъ лекціи откладывались всторону; Мизерандовъ густо помадилъ себѣ волосы и, облекшись въ новый виц-мундиръ съ голубыми отворотами и шестью пуговицами назади, направлялся въ университетскую церковь и, забившись въ самый темный уголъ церковнаго клироса, свирѣпо пускалъ оттуда громовую октаву. Отъ обѣдни Мизерандовъ заходилъ въ гости къ одному почтенному чиновнику, щедро одаренному множествомъ дочерей. Съ почтеннымъ чиновникомъ Мизерандовъ толковалъ о томъ, что Петръ Великій былъ дѣйствительно великій человѣкъ, а дѣвицамъ приносилъ стишки, писанные на розовой бумажкѣ, и новѣйшіе романы Дюма-сына; за все это почтенный чиновникъ оставлялъ Мизерандова обѣдать, а дѣвицы послѣ обѣда учили его танцовать польку-мазурку. Наступалъ вечеръ; сходились товарищи, горячо спорили о преимуществѣ актрисы Стрѣлковой надъ Николаевой, а потомъ, нарядившись кучерами и лакеями, весело влѣзали по крутой лѣстницѣ, ведущей въ рай...
   Такъ легко и весело жилось Мизерандову, и только наступленіе экзаменовъ нарушало обычный порядокъ: начинались безсонныя ночи, служились молебны; нѣжные родители давали обѣтъ пройти нѣсколько сотъ верстъ къ чудотворной иконѣ... Мизерандовъ замѣтно худѣлъ, но переходилъ въ высшій курсъ. Наконецъ, къ немалой досадѣ профессора исторіи, ненавистника студентовъ, и къ полному удовольствію нѣжныхъ родителей, Мизерандовъ благополучно кончилъ курсъ. Вскорѣ неутомимые происки нѣжныхъ родителей доставили Мизерандову почетное мѣсто уѣзднаго судьи, и вышелъ изъ него судья, какихъ было маю въ степной губерніи. Глубокое, безотчетное уваженіе къ синему воротнику мѣшало ему сойтись съ записными подьячими, и посреди ихъ онъ остался честнымъ, какъ двадцать рыцарей вмѣстѣ. Старикъ Мамоновъ былъ правъ: подкупить Мизерандова не было никакой возможности; только мы не беремся рѣшить, было ли это вслѣдствіе его убѣжденій, или просто -- его лѣни, потому что, взявши деньги, нужно было хорошенько подумать о дѣлѣ, посидѣть надъ нимъ...
   -- Молодецъ -- нашъ судья, славный, честный парень -- такой добрякъ... заговорили помѣщики, узнавши Мизерандова покороче, и немедленно сошлись съ нимъ на ты.
   -- Милый нашъ судья... бель-омъ... поэтъ -- и танцуетъ... рѣшили уѣздныя дамы, преслѣдуя счастливаго судью.
   Мизерандовъ блаженствовалъ и вскорѣ совершенно утонулъ въ мягкой какъ пуховикъ уѣздной жизни: сегодня -- обѣдъ у городничаго, преферансъ у исправника; на другой день завтракъ у предводителя, обѣдъ у откупщика и танцы у казначея; на третій день -- поѣздка въ деревню Большой-Буянъ и трехдневное и небезъуспѣтное ухаживаніе за владѣтельницею Большаго-Буяна, юною вдовой, Глафирою Ивановной Ивановой; на четвертый день -- крестины у казначея, на нятый -- имянины у купца Яромасова -- и пошло, и пошло писать.
   -- Молодчина -- Мизерандовъ: молодецъ, ферлакуръ, Дон-Жуанъ чистѣйшій и добрый парень... говорятъ помѣщики при слѣдующихъ выборахъ и съ восторгомъ подносятъ ему избирательные шары. Мизерандовъ вѣжливо благодаритъ за честь, заказываетъ свѣтлозеленую визитку, двѣ пары панталонъ съ саженными клѣтками, достаетъ цѣпочку моднѣйшаго фасона и, благословляя судьбу, снова скачетъ въ уѣздный городъ.
   Единственное печальное событіе омрачило девятилѣтнюю службу Мизерандова въ уѣздномъ городѣ: вздумалось ему во что бы то ни стало посмотрѣть ножку у одной очень хорошенькой, но очень сердитой барышни.-- Да ужь -- нѣтъ-съ... посмотрю, спорилъ Мизерандовъ, поддерживаемый матерью барышни.-- Да ужь -- нѣтъ-съ, не посмотрите! утверждала дѣвица.-- А я все-таки посмотрю, и, говоря это, Мизерандовъ сталъ на колѣни и нагнулся до-земли, чтобы исполнить свое намѣреніе... Тутъ вышла совершенно неожиданная исторія: барышня въ сильномъ негодованіи схватила кипѣвшій на самоварѣ чайникъ и опрокинула его на бѣдную голову Дон-Жуана...-- Боже мой! вскричалъ несчастный Дон-Жуанъ и безъ шляпы выскочилъ на улицу. Дѣло, впрочемъ, скоро поправилось, и немного времени спустя Донжуанъ снова и какъ ни въ чемъ ни бывало явился въ свѣтъ съ роскошнымъ русымъ парикомъ на головѣ.
   
   Въ глазахъ же черныхъ
             Огонь заблисталъ,
   Въ сердцахъ же страстныхъ
             Огонь запылалъ!...
   
   все громче и громче заливался Мизерандовъ, прогуливаясь по маленькой холодной комнатѣ и нимало не заботясь о томъ, что его пѣніе ранѣе обыкновеннаго подняло на ноги благородныхъ обитатей нумеровъ.
   
   Въ глазахъ же черныхъ...
   
   продолжалъ Мизерандовъ, одушевляясь воспоминаніемъ черныхъ, или почти черныхъ глазъ молодой вдовы Глафиры Ивановны Ивановой -- владѣтельницы села Большой-Буянъ. Въ послѣднее время Мизерандовъ сильно прнударилъ за молодой вдовой и даже, уѣзжая на выборы, поручилъ исправницѣ сдѣлать отъ его имени формальное предложеніе.
   Часы пробили двѣнадцать... Мизерандовъ замолкъ и остановился посреди комнаты, какъ будто прислушиваясь къ отдаленному шуму битвы, долженствовавшей уже закипѣть въ залѣ дворянскаго собранія между двумя враждебными партіями. Воображеніе живо рисовало ему ряды смѣлыхъ, взъерошенныхъ Геркулесовъ, предводимыхъ Мамоновымъ, безжалостно поражающихъ своихъ тщедушныхъ, прилизанныхъ противниковъ, позеленѣвшихъ отъ безсильной злобы. "Славно, славно!.. впередъ, ребята! смѣло впередъ!" вскричалъ Мизерандовъ, мгновенно объятый вовсе несвойственнымъ ему воинскимъ жаромъ и сейчасъ же готовый, очертя голову, кинуться на тысячу острыхъ какъ иглы штыковъ. Но тутъ весьма кстати вспомнилъ онъ, что большая часть мамоновцевъ дали честное слово заѣхать къ нему послѣ выборовъ съ благороднымъ намѣреніемъ поздравить его и по пріятельски осушить съ нимъ нѣсколько бутылокъ шампанскаго. Мизерандовъ засуетился изо всей мочи, какъ птица слетать въ лавки и наконецъ, одѣтый въ только что принесенное портнымъ модное пальто, сѣлъ противъ стола, уставленнаго всякими вызывающими аппетитъ яствами и разнокалиберными бутылками...
   Нетерпѣніе терзало Мизерандова... сердце стучало какъ молотъ, а воображеніе рисовало картины, все болѣе и болѣе увлекательныя. Вотъ онъ въ предсѣдательскомъ мундирѣ сидитъ за параднымъ обѣдомъ, устроеннымъ въ честь его благороднымъ дворянствомъ, и думаетъ: "что бы такое сказать въ заключеніе параднаго обѣда? какъ бы лучше выразить благородному дворянству свою глубокую признательность?" думаетъ -- и не находитъ словъ; а между тѣмъ картина смѣнилась другой, еще болѣе привлекательной: онъ видѣлъ себя сидящимъ въ каретѣ рядомъ съ Глафирой Ивановной, владѣтельницей Большаго-Буяна, и ѣдутъ они вмѣстѣ по городу съ первымъ визитомъ... "Какая парочка... славная парочка!" раздается въ ушахъ Мизерандова; "славная парочка" повторяетъ онъ, улыбаясь...
   Пробило два часа... дверь съ трескомъ растворилась... Мизерандовъ даже вздрогнулъ въ испугѣ...
   Весь растерзапньш, весь взъерошенный и красный какъ воротникъ, съ необычайной быстротою вошелъ въ комнату предводитель Хмѣлевъ, вошелъ -- и, не сказавъ ни слова, со всего размаху грянулся на жиденькій, обтянутый кожей диванчикъ.
   Хмѣлевъ имѣлъ видъ человѣка, чуднымъ образомъ вернувшагося съ славной, но гибельной вылазки, гдѣ одинъ за другимъ улеглись его храбрые товарищи.
   -- Что съ вами? не своимъ голосомъ спросилъ Мизерандовъ.
   -- Лопнули!.. какъ шведы подъ Полтавой... съ большимъ усиліемъ и едва слышно проговорилъ Хмѣлевъ.
   Мизерандовъ поблѣднѣлъ...
   -- Квасу... бога-ради, дайте мнѣ квасу... простоналъ Хмѣлевъ:-- горло совсѣмъ перехватило...
   Принесли полный графинъ квасу.
   -- Побиты какъ шведы подъ Полтавой... скоро и съ величайшимъ азартомъ заговорилъ Хмѣлевъ, осушивши полный графинъ квасу.-- Такая штука, какой во снѣ не увидишь. Являемся мы въ собраніе -- всѣ такіе веселые; шумимъ, болтаемъ себѣ; тутъ же и аристократы наши, копишевцы... только въ отчаяномъ видѣ, презлущіе ходятъ... Ту... ту... ту... между собой, а мы -- въ отвѣтъ: ха, ха, ха... господа, полюбуйтесь; вѣрно жутко пришлось... Послѣ всѣхъ пріѣхалъ нашъ Василій Васильичъ; гляжу -- такой блѣдный, глаза красные; мы всѣ къ нему: что съ вами, что вы?-- Чего? говоритъ:-- всю ночь просидѣлъ подлѣ жены -- такъ ее схватило; насилу сюда вырвался, тремъ докторамъ сдалъ ее бѣдную. Мы. пожалѣли, родные приняли такое участіе... обезпокоились; впрочемъ, распространяться было не время... зовутъ къ столу. Нашъ старикъ -- какъ ни въ чемъ ни бывало, какъ встрепанный; забылъ и жену, и все на свѣтѣ. Ну, говоритъ, держитесь вы теперь -- копишевцы... бодрится... Вдругъ... не хочется даже разсказывать -- вдругъ... вообрази ты себѣ, бѣжитъ какъ угорѣлый сторожъ... къ Мамонову.-- За вами, говоритъ, прискакали: барынѣ хуже... Старикъ оробѣлъ... весь дрожитъ, а уступить не хочетъ... только торопитъ съ баллотировкой... Приступили... бацъ! другой посланный... Что?... спрашиваетъ Мамоновъ... Приказала, говоритъ, долго жить... Старикъ, какъ былъ съ шаромъ въ рукѣ, такъ и покатился. Взяли его на руки, понесли вонъ -- за нимъ грянула вся родня... Куда? господа... куда вы это?... Никто и въ усъ не дуетъ... то-есть это -

   

ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.

(М. Н. Островскому).

VII.
НА СЕЛЬСКОМЪ ПРАЗДНИКѢ.

   На дворѣ май, но гдѣ же теплота, яркая зелень, гдѣ же весна? Холодно, пусто, сѣро вокругъ; холодный вѣтеръ шумитъ въ ушахъ, и даже небо безоблачное будто побѣлѣло отъ холоду и подальше удалилось отъ земли. Не пылитъ бѣгущая по необъятнымъ полямъ дорога, далеко виднѣется она, но не видно на ней ни души прохожей или проѣзжей: никого нѣтъ, и на поляхъ необъятныхъ, то зеленѣющихъ, то чернѣющихъ, незамѣтно движенія, нѣтъ жизни, развѣ-развѣ тамъ, вдали, взовьется вихрь, и высокимъ столбомъ побѣжитъ по раздолью, а за нимъ точно въ погоню другой подымается, спѣшитъ, догоняетъ, догналъ... Издали глядитъ лѣсъ, какого-то пыльнаго цвѣта; тутъ направо, подлѣ самой дороги, какъ-будто на часахъ, стоятъ три березы, а въ сторонѣ отъ нихъ бѣлѣетъ толстый, сломаный вѣтромъ стволъ дерева, и давно бѣлѣетъ онъ, одинокій, безполезный, точно отжившій свое время человѣкъ, и пристать ему некуда... всѣ забыли, даже смерть и та какъ-будто забыла... Но ближе къ селу больше жизни: пасутся лошади, коровы, подъ самымъ носомъ одной изъ нихъ танцуютъ нѣсколько галокъ, а тамъ двѣ вороны, усѣвшись другъ противъ друга, ѣдутъ на острой спинѣ пѣгой кобылицы и какъ-будто о чемъ-то важномъ толкуютъ. На пригоркѣ, точно бобы разноцвѣтные, разсыпались овцы. Еще версту впередъ и выросла, точно изъ земли, вдругъ, неожиданно высокая колокольня, а напротивъ постепенно выступаетъ барскій домъ, каменный бѣлый, съ колоннами, флигелями, вычурными каменными заборами, оранжереями, густымъ, темнымъ какъ ночь, садомъ и свѣтлыми какъ зеркало прудами.
   Гордо смотритъ барскій домъ на тучу крестьянскихъ избъ, со всѣхъ сторонъ обсыпавшихъ его, и на скромные дома помѣщиковъ средней руки, красныя крыши которыхъ едва примѣтны изъ-за высокихъ акацій. Улица направо, улица налѣво, по горѣ улица, отъ околицы, никогда незапиравшейся, идетъ еще улица, самая широкая и главная въ деревнѣ. Тѣсно прижавшись другъ къ другу, стоятъ длинные ряды избъ; однѣ изъ нихъ имѣютъ какой-то скучающій видъ, другія -- сердитый и солома на нихъ вся взъерошена и поднялась дыбомъ; третьи, напротивъ, какъ-будто улыбаются и прибраны онѣ и приглажены какъ слѣдуетъ къ празднику.
   На главной улицѣ пусто и безлюдно; дряхлые старики и старушки неподвижно сидятъ на заваленкахъ; тишина нарушается только играющими мальчишками: одинъ изъ нихъ прицѣпилъ веревку къ старому ситу и бѣжитъ съ нимъ вдоль улицы, вообразивши себя рысакомъ; за нимъ бѣгутъ товарищи и безжалостно подгоняютъ.
   Весь народъ, разряженный впухъ, столпился около качелей, на широкомъ лугу, служившемъ обыкновенно сборнымъ мѣстомъ для всѣхъ желающихъ пріятно провести праздничный день, и съ изумленіемъ взираетъ на двухъ смѣльчаковъ въ красныхъ рубашкахъ. готовыхъ, для общаго удовольствія, сейчасъ же перелетѣть черезъ перекладину качелей. Издали веревки не были примѣтны и, казалось, два красныя пятна летали въ воздухѣ.
   Надъ пестрой, шумной толпой, на балконѣ съ вычурной чугунной рѣшеткой, сидитъ владѣтель каменныхъ палатъ, оранжереи и садовъ, Ипполитъ Александровичъ Чемодановъ, молодой еще человѣхъ, почти нигдѣ неслужившій, никуда почти невыѣзжавшій изъ роднаго села. Онъ имѣетъ величавый, даже боярскій видъ и, вслѣдствіе покойной деревенской жизни, расплылся до чудовищныхъ размѣровъ. На немъ просторный русскій нарядъ, что еще болѣе придаетъ ему боярскаго, величаваго вида.
   Вельможный папенька Ипполита Александровича, никогда, даже въ халатѣ, неразстававшійся со звѣздой, втайнѣ мечталъ о блестящей карьерѣ, ожидающей его сына. Мечты не сбылись: звѣздоносецъ совершенно неожиданнымъ образомъ скончался, передавши сыну безмѣрное честолюбіе и безграничное стремленіе властвовать и быть первымъ, хотя бы въ деревнѣ. Безчисленная, раболѣпная дворня тѣсно обступила молодаго барина: перемѣнныя фаворитки, лесть, придворныя интриги, придворныя сплетни -- все это совершенно поглотило его. Быстро добрѣлъ молодой баринъ и все болѣе и болѣе убѣждался въ своемъ высокомъ значеніи, тѣмъ болѣе что все, что только онъ видѣлъ вокругъ, гнулось и пресмыкалось передъ нимъ въ ожиданіи подачки, даже милостиваго взгляда.
   Пресмыкалась безчисленная дворня; падали ницъ уѣздные чиновники; съ умиленіемъ преклонялись мелкопомѣстные сосѣди; гнулся въ кольцо хозяинъ нумеровъ, въ которыхъ онъ останавливался; подличалъ и суетился, какъ угорѣлый, купецъ, къ которому онъ заходилъ въ лавку; мягко жалъ руку и каждый разъ показывалъ свою лысину градоначальникъ, къ которому ѣхалъ онъ съ визитотъ, и вдругъ -- о! видъ, достойный вида разрушающейся Помпеи!-- въ одно прекрасное февральское утро, съ громомъ и трескомъ рухнула прелестная обстановка молодаго барина. Все, что пресмыкалось вокругъ, зашумѣло, заговорило громко и потребовало выпрямить свои согнутыя спины. Смутился Ипполитъ Александровичъ, даже, на нѣкоторое время, лишился сна и пищи, даже похудѣлъ. Но мало-по-малу опасенія исчезли, унялись восторги, безчисленная дворня съ радостью осталась на прежнихъ условіяхъ, старикъ-управитель постарому исправлялъ роль шута, чиновники стояли на вытяжку какъ встрепанные, и только мужики, до сихъ поръ неслышные и рѣдко видимые бариномъ, вдругъ какъ-будто выросли и заговорили подлѣ него, да еще нѣсколько до крайности обозлившихся юношей, которыхъ баринъ называлъ не иначе какъ "Жильберами", позволяли себѣ возмущаться его покровительнымъ тономъ и даже отворачиваться отъ барски протянутой руки его.
   Сметливость, врожденная каждому россіянину, выручила Ипполита Александровича. Онъ сейчасъ же смекнулъ въ чемъ дѣло, сошелся на "ты" съ помѣщиками средней руки, въ потѣ лица искалъ популярности у мужиковъ и "Жильберовъ", и даже начиналъ уповать, что достигъ ее, и даже помышлялъ о роли мудраго и справедливаго землевладѣльца въ будущемъ земствѣ.
   Вокругъ десерта и бутылокъ, поставленныхъ на столѣ, прилежно занимался одинъ изъ ближайшихъ помѣщиковъ средней руки, цвѣтущій здоровьемъ юноша, съ лицомъ честнымъ по въ высшей степени топорной работы, съ полуоткрытымъ и всегда улыбающимся ртомъ, съ мягко и ласково глядѣвшими глазами...
   Юноша пользовался въ окрестности названіемъ "добраго-малаго" и, дѣйствительно, сколько ни смотри на Михаила Андреевича Шилкина, сколько ты ни изучай его, ничего больше не узнаешь, ничѣмъ больше не назовешь его, какъ однимъ изъ безчисленнаго множества добрыхъ-малыхъ, населяющихъ наше любезное отечество.
   Старики держали юношу въ постоянномъ ужасѣ и рабскомъ повиновеніи и даже, совершенно понапрасну, истратили порядочную сумму денегъ съ благороднымъ намѣреніемъ дать ему образованіе. Миша терпѣливо сносилъ неволю, но зато дождавшись наконецъ свободы, воспользовался ею, какъ дикій конь, въ конецъ истомленный злой неволей. Добрый-малый только что воротился изъ-заграницы, въ упоеніи отъ Парижа и въ-особенности отъ его камелій и лоретокъ средней руки. Вотъ уже полгода какъ добрый-малый неутомимо разсказываетъ свои заграничныя похожденія и все еще находитъ слушателей. Ипполитъ Александровичъ, непропускавшій никогда удобнаго случая подтрунить надъ слабѣйшимъ, называлъ добраго-малаго не иначе какъ: Михалъ Андревъ изъ Парижа.
   Рядомъ съ добромъ-малымъ сидѣлъ безмолвнѣйшій и солиднѣйшій господинъ лакейской наружности, не помѣщикъ и не чиновникъ, а человѣкъ необходимый богачамъ и вѣчно занятый ихъ порученіями. Онъ привѣтливо улыбался двумъ, очень еще молодымъ людямъ, сидѣвшимъ нѣсколько поодаль, чинно, даже не перекладывая одной ноги на другую, также точно какъ сиживали они въ дѣтствѣ, подъ всевидящимъ окомъ великосвѣтскихъ родителей, съ увлеченіемъ занимавшихся ихъ дрессировкой. Платье столичнаго покроя, гладко выбритые подбородки, высокомѣрное выраженіе лицъ, все это ясно говорило за состояніе и положеніе въ свѣтѣ, занимаемое молодыми людьми.
   Одинъ изъ нихъ былъ совершенно красный: его кожа, волосы, брови, ногти, все было красное; напротивъ, другой былъ блѣдный, красивый брюнетъ, но до такой степени сонный, что, кажется, кто ни взгляни на него, сейчасъ же поспѣшитъ закрыть ротъ свой, чтобы скрыть зѣвоту. Но ни красный цвѣтъ одного, ни опіумныя свойства другаго не мѣшали имъ держать себя совершенными джентльменами и быть на счету передовыхъ людей губерніи, тѣмъ болѣе, что они получали иностранныя газеты (русскихъ газетъ они не читали), заводили раціональное хозяйство, считали потерянное время потеряннымъ капиталомъ, и постоянно соперничали между собою въ томъ, кто ранѣе вскочитъ съ постели и побѣжитъ на работу.
   -- Здорово, старики! здорово, Данило Данилычъ! какъ живешь Кирьянычъ? обратился величавый хозяинъ къ черной толпѣ мужиковъ, подступившей къ балкону.
   -- Пришли погулять, на вашу милость посмотрѣть, полюбоваться, отозвался Кирьянычъ, первѣйшій плутъ и ораторъ на всю волость.
   -- Спасибо, Кирьянычъ, спасибо, что не забыли.
   -- Что вы сказали! какъ это только подумать? продолжалъ Кирьянычъ, весьма довольный ласковымъ пріемомъ, но еще болѣе случаемъ показать себя въ такомъ собраніи различныхъ и короткихъ и длинныхъ, окладистыхъ и жидкихъ бородъ.
   -- Кто мы и кто вы? спросилъ Кирьянычъ, и снова замолкъ, какъ-бы пораженный величіемъ предмета, о которомъ навелъ рѣчь:-- мы каждый часъ должны помнить, что вы отцы наши, мы ваши дѣточки, дѣло извѣстное, и но писанію даже извѣстно, одно слово: мы безъ васъ -- трава въ полѣ, былинка, не къ кому прибѣгнуть.
   Мужики глубокомысленно вникали въ умныя рѣчи Кирьяныча; между ними слышалось: "Кирьянычъ умный мужикъ, чего не мужикъ, одно слово мужикъ-башка!"
   Между тѣмъ какъ хозяинъ изощрялся въ разговорахъ съ крестьянами, джентльмены отъ нечего дѣлать разспрашивали добраго-малаго о его путешествіи.
   -- Изъ Варшавы я махнулъ въ Вѣну... разсказывалъ тотъ, не подозрѣвая насмѣшки.
   -- А изъ Вѣны куда махнули... подтрунивалъ красный джентльменъ.
   -- Изъ Вѣны махнулъ въ Венецію, по мраморному мосту прикатилъ...
   -- Что же вы намъ разскажете о Венеціи? спросилъ черный джентльменъ.
   -- Что вамъ разсказать? куда ни шагни, вездѣ вода, прорва воды, музыка играетъ, поютъ аріи... пропасть музыки, слушайте только... остановились на минуту, ужь онъ тутъ: "сеньйоре! эчеленца!" а самъ сапоги или платье такъ-то вамъ чиститъ и сейчасъ руку протягиваетъ: "сеньйоре, мусью!" Ну, дашь ему цванцигеръ, или тамъ центиссиме, какой нибудь, а онъ все подставляетъ ладонь: "сеньйоре! сеньйоре!" Вечеркомъ уляжешься себѣ въ гондолу, пошелъ... гребцы въ красныхъ колпакахъ... покачивайся только!... Такъ какая-то дремота возьметъ... вода тихо колышется, ни колесо ни копыто не стукнетъ, ни собака не залаетъ, да впрочемъ, кажется, и нѣтъ во всей Венеціи ни собакъ, ни лошадей, я по крайней мѣрѣ не видалъ.
   -- Полно тебѣ, Михалъ Андревъ, толковать о Венеціи; разсказывай лучше что нибудь о Парижѣ... перебилъ хозяинъ, наскучившій уже ролью добродѣтельнаго землевладѣльца.
   -- Слушай по порядку, отвѣчалъ добрый-малый, и началъ разсказъ о томъ, какъ онъ пріѣхалъ въ городъ Сузу и видѣлъ тамъ какую-то окаменѣлую женщину: Варвару или Аделаиду, онъ хорошенько не помнилъ.
   -- Разсказывай о Парижѣ! снова перебилъ хозяинъ:-- тебѣ говорятъ, разсказывай намъ о Парижѣ!
   -- Да я бы по порядку дошелъ.
   -- Не нужно; разсказывай, что тебя просятъ.
   -- Разсказывайте, пожалуйста, разсказывайте... нехотя проговорили джентльмены.
   -- Въ Парижъ я пріѣхалъ вечеромъ... нѣтъ, постойте, я не попалъ прямо въ Парижъ, я попалъ вмѣсто Парижа въ городъ Ліонъ, проспалъ какъ-то, глядь -- я въ Ліонѣ... можете себѣ представить... мое положеніе!
   -- Опять своротилъ... замѣтилъ хозяинъ.
   -- Ну, ну... хорошо; явился я наконецъ въ Парижъ. Газовое освѣщеніе, бульвары, магазины, знакомыхъ ни души; къ счастью, вспоминаю я, что здѣсь долженъ быть Ѳедоръ Михайловичъ, въ нумерахъ стоитъ. Скачу въ эти самые нумера: "здѣсь Ѳедоръ Михайловичъ?" коридорный глаза вылупилъ, дуракъ ничего не понимаетъ; бился я бился, да какъ крикну: Ѳедоръ Михайловичъ, Ѳедоръ Михайловичъ, гдѣ вы?-- "Здѣсь, здѣсь, Михалъ Андреевичъ", бѣжитъ въ своемъ красномъ халатѣ и желтыхъ ичигахъ... Я такъ и кинулся ему на шею, очень обрадовался. Стали въ одномъ нумеръ, напились чаю, поужинали, легли спать, встали, напились чаю, позавтракали, выпили коньяку, коньякъ добрый, пообѣдали, легли спать...
   -- Parbleu! съ чисто-парижской интонаціей восклицаетъ одинъ изъ джентльменовъ:-- какое пріятное препровожденіе времени!
   -- Стойте, дойдетъ и до пріятнаго! Отдохнувши съ дороги, отправляемся мы съ Ѳедоромъ Михайловичемъ въ кафе, тутъ же въ домѣ, и съ этого начинаются наши похожденія. Спросили себѣ пуншу, сидимъ; подлетаетъ къ намъ какой-то господинъ съ бородкой, рекомендуется. Такъ и такъ, говоритъ, monsieur Pépin... bon-vivant... Après tout, говоритъ, je suis moi-même demicosaque"... и какъ онъ только пронюхалъ, что мы русскіе: "il faut, говоритъ, se promener, s'amuser -- allons donc!" Да какъ пошли наши ребята, такъ и пропали трое сутокъ; верстъ, я думаю, исходили двѣсти, и чего мы не видали: Елисейскія, мабиль, разныхъ кафе, театровъ... какія ножки, глазки, ручки... Ай!... Уй!... рѣшительно чудеса.
   -- Bravo! bravo! одобрительно произнесъ одинъ изъ джентльменовъ.
   -- Чудеса, чудеса! восторгался добрый-малый: -- пяти минутъ не усидишь ты на мѣстѣ, не поѣшь, не выспишься какъ слѣдуетъ, все бы бѣжалъ, все бы глазѣлъ, все бы волочился... О! la petite Nine, la petite Charlotte, Zizi... О!
   -- Каковъ, каковъ! Ай-да Михалъ Андревъ изъ Парижа... подтрунилъ хозяинъ.
   -- Monsieur Pépin въ сторону, въ большемъ азартѣ продолжалъ добрый-малый!-- сами не хуже его узнали всѣ ходы... Съ постели прямо въ кафе... дѣвицы прислуживаютъ и улыбаются вамъ... Но что это за дѣвицы, какъ одѣты... это... это... это вы себѣ вообразить не можете... ну, чистѣйшія аристократки наши.
   Джентльмены невольно подняли плечи въ негодованіи.
   -- Чистѣйшія наши аристократки, продолжалъ добрый-малый, не замѣчая движенія джентльменовъ.-- Входишь въ кафе, все это кидается, всѣ такъ полюбили насъ, раскланиваются... bonjour, bonjour... Здравствуйте, подлецы, здравствуйте, подлецы, а они какъ есть ничего не понимаютъ, только ниже раскланиваются, суетятся... Не прикажите ли чего? Какъ провели ночь? Хорошо, мошенники, хорошо, подлецы... Garèon... ici!-- Monsieur? Чаю скорѣе, свинья!-- Бѣжитъ какъ угорѣлый. На бульварѣ каждый день новая побѣда -- улыбнулась, твоя, или въ первое кафе.-- Garèon, ici!-- Monsieur?-- Шампанскаго!-- Garèon летаетъ кругомъ, все шепчется: "русскій, русскій", а она даже не придумаетъ какъ назвать:
   "Mon petit mari, mon petit chien!..."
   Въ эту минуту джентльмены, вѣроятно испугавшись того, что слишкомъ щедро одарили своимъ вниманіемъ Михалъ Андрева изъ Парижа, попросили у хозяина позволенія осмотрѣть его молотилку.
   Хозяинъ велѣлъ позвать управляющаго съ ключомъ отъ сарая.
   -- А у васъ ключи находятся у управляющаго? насмѣшливо спросилъ красный джентльменъ.
   Хозяинъ кивнулъ головой, а черный джентльменъ изумился.
   -- Вы, господа, посмотрите, что у него за управляющій, вмѣшался добрый-малый:-- это... это... въ своемъ родѣ... это... тутъ онъ заикнулся, и, чтобы выйти изъ затруднительнаго положенія, хватилъ:-- это nec plus ultra...
   -- Нѣтъ-съ, у насъ съ Базилемъ, ключъ въ карманѣ, вотъ тутъ подлѣ сердца, сказалъ, ни къ кому особенно не относясь, красный джентльменъ.
   -- А что, господа, я слышалъ, вы записные агрономы? спросилъ хозяинъ.
   -- Вотъ агрономъ, рекомендую вамъ, Пьеръ; вчера въ четыре часа вскочилъ, да въ поле, вяло проговорилъ Базиль, указывая на своего краснаго друга.
   -- Пожалуйста, не вѣрьте ему; онъ давно уже былъ въ полѣ, когда я выѣхалъ; за нимъ не угоняешься, утверждать Пьеръ.
   -- А третьяго дня, кто раньше всталъ, Пьеръ, кто раньше? Ну, по совѣсти, уличалъ Базйль.
   -- По совѣсти, вы.
   -- Нѣтъ, вы.
   -- Пьеръ, по совѣсти.
   Такъ любезничали между собою молодые люди, пока не появился наконецъ управляющій, видимо принявшій участіе въ праздникѣ, толстый, красный, въ пестромъ лѣтнемъ пальто и съ такимъ высокимъ, завивавшимся въ кольцо, хохломъ на головѣ, съ какимъ обыкновенно изображали намъ въ прежнія времена талантливыхъ и вдохновенныхъ людей.
   -- Господа, рекомендую, вскричалъ добрый-малый, проворно забѣгая впередъ управляющаго и торжественно представляя его джентльменамъ.
   -- Это -- нѣчто въ своемъ родѣ... Ну, Яковъ Иванычъ! экспромтъ...
   -- Поэтъ, это сейчасъ видно, вяло проговорилъ Базиль.
   -- Вы пишете стихи? прибавилъ Пьеръ.
   -- Могу-съ; на какой предметъ пожелаете? произнесъ управляющій, принимая вдохновенный видъ.
   -- "Вѣтеръ", произнесъ хозяинъ:-- кстати, теперь вѣтрено.
   -- Вѣтеръ! управитель глубоко вздохнулъ: -- вѣтеръ, повторилъ онъ, устремляя глаза къ небу...
   
   Вѣтеръ шумитъ всегда
   А можетъ быть и никогда.
   
   Общество принялось аплодировать поэту, низко кланявшемуся на всѣ стороны.
   -- Однако, не нужно терять золотаго времени, сказали джентльмены, въ одно время поднявшись и направляясь къ дверямъ.
   За ними, нѣсколько пошатываясь, принялся лавировать управляющій.
   -- А отчего у Якова Иваныча носъ красный? Ну! на вопросъ отвѣтъ? крикнулъ ему вслѣдъ добрый-малый.
   -- На вопросъ отвѣтъ будетъ, проговорилъ управитель, но отвѣта не нашлось, и онъ, энергически махнувъ рукою, пошелъ прочь.
   -- Ушли, слава-богу, ушли, сказалъ хозяинъ, по удаленіи джентльменовъ, вздыхая во всю широкую грудь...
   -- Слава тебѣ... подтвердилъ добрый-малый.-- Право, безъ нихъ другой свѣтъ въ глазахъ. И точно, удалившись, джентльмены какъ будто унесли съ собой и скуку, которую распространяли вокругъ.
   -- И чортъ ихъ знаетъ, повадились таскаться, съ досадой сказалъ хозяинъ: -- а только и разговору, молотилка да вѣялка, да кто раньше всталъ, да больше доходу получилъ. А впрочемъ, прибавилъ онъ въ раздумьѣ:-- съ другой стороны, славно дѣйствуютъ, извлекаютъ.
   -- Что же славнаго -- ничего, освирѣпѣлъ добрый-малый: -- и не поймешь: здѣсь жмутся, надъ каждой соломенкой дрожатъ, а тамъ, за границей, живутъ, говорятъ, вельможами, и не поймешь хорошенько; право, эти джентльмены какъ будто изъ другой глины сдѣланы, не во гнѣвъ твоей милости будь сказано.
   -- Славно дѣйствуютъ, размышлялъ между тѣмъ хозяинъ: -- извлекаютъ, набьютъ карманъ, да и маршъ въ Парижъ, славно дѣйствуютъ... Хозяинъ въ тайнѣ завидовалъ джентльменамъ; хорошія средства считалъ онъ высшимъ благополучіемъ, лишь бы давались они безъ труда и заботъ, такъ, хоть бы за древность рода, напримѣръ.
   -- Ты вотъ себя возьми въ примѣръ, горячился добрый-малый: -- имѣешь состояніе, да не скряжничаешь же ты; пріѣзжай къ тебѣ, все это какъ слѣдуетъ, по старинѣ...
   -- А какъ вы полагаете, Ипполитъ Александрычъ, заговорилъ наконецъ солидный господинъ:-- правду говорятъ: хорошая слава лежитъ, а дурная бѣжитъ. Я полагаю, сколько одни дворовые за васъ Бога молятъ: скота держи сколько хочешь, тоже мѣсячина... никто не обиженъ и понынѣ живутъ, какъ жили при вашемъ батюшкѣ, каждый прибѣгаетъ къ стопамъ ногъ вашихъ.
   Вмѣсто отвѣта, хозяинъ досталъ изъ огромнаго, стоявшаго подлѣ мѣшка, горсть пряниковъ и бросилъ ее въ народъ, за ней другую, третью; народъ шумитъ и ловитъ налету пряники. На душѣ было особенно легко и пріятно: онъ любилъ играть роль благодѣтеля, и барское ухо его съ самыхъ нѣжныхъ лѣтъ привыкло къ рабской лести.
   -- Что же вы, господа, отстаете, приглашалъ одушевившійся хозяинъ, принимаясь за новый мѣшокъ съ пряниками.
   -- Спасибо; это по моему не слѣдъ, кидать людямъ будто собакамъ, проговорилъ добрый-малый, между тѣмъ какъ другой гость принялся съ величайшей охотой помогать хозяину.
   -- Нужно сближеніе, говорилъ хозяинъ, весь мокрый отъ усиленнаго труда:-- нужно сближеніе съ народомъ -- и пряники градомъ сыпались съ балкона.
   -- Плюнь ты мнѣ въ портретъ, если ты съ ними сблизишься такимъ образомъ, кричалъ безцеремонный сосѣдъ -- какъ есть въ самый портретъ.
   -- А по твоему, какъ же нужно сближаться?
   -- А я-то почему знаю?...
   Въ эту минуту вернулись джентльмены; молотилку нашли они неудобной, но бросаніе пряниковъ въ народъ чрезвычайно пріятнымъ занятіемъ; немедленно опустили они свои руки въ мѣшки съ пряниками, и съ размаху кидали ихъ внизъ, преимущественно нацѣливаясь въ группу разряженыхъ бабъ, пронзительными визгами привѣтствовавшихъ знаки такого вниманія. Вслѣдъ за пряниками посыпались мѣдныя деньги; еще больше тѣснится толпа, каждый старается пробраться ближе къ балкону; шумъ и гамъ поднялся неописанный; сотни глазъ жадно глядѣли на балконъ, сотни рукъ протянулись къ нему -- одинъ безпощадно давилъ другаго, послышался пронзительный крикъ придавленной бабы...
   -- Еще, еще мѣди, сюда, сюда! командуетъ хозяинъ.
   -- Тарантасъ! громко объявилъ солидный господинъ съ лакейской наружностью.
   Вооруженныя грошами руки быстро опустились; все общество, находившееся на балконѣ, какъ будто окаменѣло въ ожиданіи, а между, тѣмъ тарантасъ такъ скоро подлетѣлъ къ крыльцу, что сидѣвшій въ немъ господинъ, съ длинной сѣдой эспаньолкой и римскимъ носомъ, едва успѣлъ приподнять свою низенькую фуражку съ несоразмѣрно длиннымъ козырькомъ.
   -- А! князь! вскричали стоявшіе на балконѣ.
   -- Прискакалъ денегъ кляньчить... добавилъ добрый-малый... Онъ былъ правъ: вся жизнь князя проходила въ тарантасѣ, въ вѣчной скачкѣ за деньгами, которыхъ безпрестанно требовала жена его, нѣсколько лѣтъ уже скитавшаяся, съ дочерьми, за границей.
   Въ гостиной послышались шаги быстро идущаго, или скорѣе, бѣгущаго человѣка.
   -- La bourse ou la vic! минуту спустя кричалъ князь, потрясая могучаго Ипполита Александровича своими худощавыми, жилистыми руками.
   -- Нѣтъ, ей-богу нѣтъ... защищался хозяинъ.
   -- Какъ хотите, денегъ! денегъ! во что бы то ни стало, денегъ, жена требуетъ... умоляетъ! съ видомъ голоднаго мародёра нападалъ князь...
   -- Ей-же богу всего 25 цѣлковыхъ за душой. Ипполитъ Александровичъ говорилъ сущую правду: у него деньги рѣдко важивались; по его собственному выраженію, всѣ они уходили въ домъ.
   -- А выкупъ, пяти-процентные?
   -- Откудова, батюшка, кто это навралъ?...
   -- Какъ же меня увѣрили...
   -- Вотъ у кого, вотъ у кого деньги, указывалъ хозяинъ на джентльменовъ...
   -- Messieurs, взмолился-было князь.
   -- Мы сами на дняхъ беремъ паспорты... вѣжливо протягивая руку, отвѣчалъ Базиль, разумѣется на французскомъ языкѣ...
   -- Согласитесь, князь, высидѣть годъ въ этой тюрьмѣ, и не разсѣяться, это невозможно... добавилъ Пьеръ...
   Князь стоялъ опустивши голову.
   -- Гдѣ же ваше семейство, князь? мгновенно оживляясь спросилъ Базиль.
   -- Въ Ниццѣ, въ Ниццѣ. Но гдѣ же я возьму денегъ?
   -- А осень, гдѣ думаютъ провести ваши?... полюбопытствовалъ Пьеръ.
   -- Въ Неаполѣ; кажется, въ Неаполѣ... не подымая головы отвѣчалъ князь...
   -- Такъ мы съ ними встрѣтимся! въ одинъ голосъ весело вскричали джентльмены, потирая руки отъ удовольствія.-- Какъ это пріятно!
   -- Куда мнѣ скакать, куда же мнѣ скакать? терзался князь. Онъ такъ привыкъ вѣчно скакать въ тарантасѣ, что, казалось, ему въ тягость былъ покой и отдыхъ...
   -- Скачите на винокуренный заводъ... сказалъ кто-то.
   -- Скачите на заводъ, на заводъ! хоромъ и съ большимъ участіемъ повторили всѣ присутствующіе, исключая добраго-малаго.
   -- На заводъ, въ самомъ дѣлѣ поскачу на заводъ, запродамъ хлѣбъ... вскричалъ князь, и какъ будто его и не было на балконѣ.
   -- На заводъ! вскричалъ онъ ямщику и исчезъ, точно его вѣтромъ унесло.
   Поговоривши съ искреннимъ сочувствіемъ о положеніи несчастнаго князя, одушевившіеся на мгновеніе джентльмены вспомнили, что завтра долженъ быть у нихъ посѣвъ -- проспишь, пожалуй.
   Раскланявшись съ хозяиномъ, они спустились внизъ, на крыльцо, подлѣ котораго ожидали ихъ маленькія бѣговыя дрожки, запряженныя маленькой гнѣдой лошадкой. Съ трудомъ усѣвшись, джентльмены поджали свои длинныя ноги и рысцой поѣхали со двора, сопровождаемые насмѣшками добраго-малаго.
   Толпа крестьянъ, собравшаяся на лугу, стала рѣдѣть; солнце закатывалось, стало теплѣе, подувалъ тихій вѣтерокъ: гдѣ-то на другомъ концѣ селенія раздались хороводныя пѣсни.
   -- Куда бы намъ дѣваться? въ величайшемъ недоумѣніи спросилъ Ипполитъ Александровичъ.
   -- Поѣдемъ къ Комаровымъ... предложилъ добрый-малый.
   -- Пожалуй, какъ будто нехотя отвѣчалъ хозяинъ, въ душѣ весьма довольный сдѣланымъ предложеніемъ. Въ почтенномъ домѣ Комаровыхъ, онъ разыгрывалъ роль жениха, или, что то же самое, какого-то рѣдкаго звѣря, ловимаго всевозможными способами. Такая роль какъ нельзя болѣе нравилась Ипполиту Александровичу, и надо отдать справедливость, при всей тучности своей онъ очень ловко перепрыгивалъ чрезъ разставленные на пути его тенеты и капканы.
   

II.

   Комаровы принадлежали къ помѣщикамъ средней руки. Благодаря экономіи хозяйки и изворотливости хозяина, а еще болѣе благодаря недорогимъ крѣпостнымъ рукамъ, домъ Комаровыхъ держался на весьма порядочной ногѣ: полы вѣчно свѣтились, точно лакированные; плющи вились вокругъ большихъ оконъ; мёбель, домашняго приготовленія, была покойна и блестѣла какъ зеркало; дорожки въ саду содержались въ большомъ порядкѣ и были всегда усыпаны пескомъ.
   До настоящей минуты Комаровы были совершенно поглощены воспитаніемъ трехъ дочерей своихъ. Возня по этому случаю продолжалась нѣсколько лѣтъ; гувернантокъ всевозможныхъ націй приводили, увозили, переманивали у добрыхъ сосѣдей и даже перехватывали на дорогѣ. Наконецъ трудный подвигъ конченъ, наступила другая забота: слѣдовало во что бы то ни стало выдать дочерей замужъ; по этому случаю, нетребующему отлагательства, настежъ растворились двери, и домъ Комаровыхъ съ утра до ночи наполнялся сосѣдними молодыми помѣщиками, офицерами, чиновниками.
   Домъ Комаровыхъ былъ полонъ по обыкновенію; дѣвицы и услужливые каваіеры сидѣли вокругъ стола съ картами въ рукахъ; въ разныхъ углахъ идетъ оживленный разговоръ.
   -- Что, сосѣдъ?
   -- Да все думаешь, какъ бы поменьше.людей держать.
   -- Меньше того, сосѣдъ, нельзя держать, сколько нужно...
   -- Нѣтъ, сосѣдъ; нужно жить по-нѣмецки, какъ нѣмцы живутъ.
   -- Нельзя держать меньше того, сколько нужно...
   -- Если же хозяйственно разсчитать, такъ и можно...
   -- Стой, сосѣдъ... Кучеръ тебѣ нуженъ? разгорячился сосѣдъ.
   -- Нуженъ...
   -- Лакей тебѣ нуженъ? продолжаетъ крикунъ...
   -- Нуженъ...
   -- Поваръ тебѣ нуженъ? горячится крикунъ...
   -- Теперь у предводителя одинъ человѣкъ, да еще какой? во фракѣ и при часахъ, изготовитъ ему обѣдъ, накроетъ, подастъ, а потомъ еще книжку возьметъ... читаетъ...
   -- Такого не найдешь, ни за что въ свѣтѣ не найдешь!... горячится крикунъ...
   -- А Дуняша осталась? черезъ всю гостиную кричитъ одна почтенная дама другой дамѣ, тоже почтенной.
   -- Нѣтъ, ушла... поетъ дама изъ своего угла...
   -- Она, кажется, мастерица?...
   -- Мастерица... поетъ дама...
   -- Ахъ, боже мой, боже мой, какъ бы мнѣ ее отыскать... восклицаетъ почтенная дама и поспѣшно стремится къ собесѣдницѣ...
   -- Ну, какъ вы устроились съ людьми? съ особенной нѣжностью обращается хозяйка къ юному сосѣднему помѣщику...
   -- Всѣ разбѣжались! съ величайшей раздражительностью отвѣчаетъ юный сосѣдъ.-- Вы только представьте себѣ, что я болѣе недѣли, своими руками мѣсилъ лошадямъ, даже коровамъ...
   -- Боже мой, боже мой! сокрушается хозяйка:-- Маша, Маша, зоветъ она свою старшую дочь: -- Павелъ Петровичъ самъ мѣсилъ лошадямъ и даже коровамъ.
   -- Что же дѣлать? нужно покориться судьбѣ, съ глубокимъ вздохомъ отвѣчаетъ Маша и уходитъ.
   -- Скотница нужна? пристаетъ крикунъ.
   -- Если хозяйственно разсчесть, такъ выгоднѣе нахожу все купить... хладнокровно защищается противникъ.
   -- Нѣтъ, нужна! воюетъ крикунъ.
   -- У насъ въ Россіи издревле царствуетъ лѣность, каждый и размышляетъ такъ: проживу богъ-дастъ какъ-нибудь, а трудиться несогласенъ, точно по книгѣ читаетъ, какой-то бѣлоголовый старецъ.
   -- Выслушайте меня, выслушайте меня, Неофитъ Иванычъ; во всѣхъ оборотахъ долженъ быть рискъ, рискъ долженъ быть -- пристаетъ къ нему молодой человѣкъ, съ запечатлѣнной на лицѣ страстью къ вольному труду.
   -- Тоже и баню не хочетъ топить... Я и такъ и этакъ, не хочетъ; у насъ, говоритъ, въ городѣ нѣтъ этого заведенія, жалуется меланхолическаго вида помѣщикъ.
   -- А у меня такъ насмѣшку сдѣлали... всѣ какъ есть ушли наканунѣ праздника... Нечего сказать, съ праздникомъ сдѣлали... вторитъ другой помѣщикъ, тоже грустнаго вида.
   -- Стряпка нужна? снова раздается голосъ крикуна.
   -- Нѣтъ, не нужна.
   -- Врешь, нужна! раздается по всему дому.
   -- Людмила, Людмила, Людмилочка пріѣхала, пищатъ дѣвицы и разомъ несутся на крыльцо, передъ которымъ нетерпѣливо машетъ головой и жидкимъ куцымъ хвостикомъ высокій и чрезвычайно худой конь Джальма.
   На высокой спинѣ Джальмы сидитъ Людмилочка. На ней соломенная шляпа съ широчайшими полями и бѣлый бурнусъ, со множествомъ кистей, большихъ и маленькихъ. Вся фигура напоминаетъ любознательную англичанку, путешествующую по Востоку.
   -- Вы одни, Людмилочка! Какъ это васъ пустили безъ человѣка?... посыпалось съ крыльца.
   -- Кто же бы меня не пустилъ...? отзывается сверху амазонка.
   -- Кто? папа, вашъ папа... съ убѣжденіемъ говоритъ Маша.
   -- Слава-богу, онъ не такой самодуръ, чтобы стѣснять меня... рѣзко отвѣчаетъ Людмилочка и немилосердно дергаетъ Джальму, напрасно усиливаясь подъѣхать къ крыльцу.
   -- Да стой же, Джальма... стой! бѣснуется амазонка, но все напрасно: Джальма рѣшительно отказывается подойти къ крыльцу.
   Является лакей, въ истасканной ливреѣ и въ очень пріятномъ настроеніи духа... онъ усиливается подвести Джальму къ крыльцу. Конь рѣшительно упирается.
   -- Пущайтесь, барышня! говоритъ лакей и широко разставляетъ руки.
   Людмилочка смѣло летитъ сверху въ объятія лакея, на крыльцѣ раздается крикъ дѣвицъ... Джальма, воспользовавшись общей суматохой, гордо закидываетъ хвостъ и, не торопясь, убѣгаетъ въ ближайшую улицу, за нимъ гонится лакей.
   -- Чортъ съ нимъ! говоритъ Людмилочка, провожая глазами удалявшагося Джальму.
   Дѣвицы улыбаются, Людмилочка не замѣчаетъ этого, и порывистыми шагами направляется въ залъ; всѣ дѣвицы за ней.
   -- Читали "Князя Серебрянаго"? Не правда ли, c'est charmant... спрашиваетъ Маша, догоняя амазонку.
   -- Страшная ерунда! говоритъ амазонка, такъ громко, что всѣ присутствующіе невольно поднимаютъ головы.
   -- Ну что, какъ вы устроились съ людьми? освѣдомляется подоспѣвшая тутъ же хозяйка.
   -- Право, не знаю... разсѣянно отвѣчаетъ амазонка.
   -- Даша остается?
   -- Кажется, остается! отвѣчаетъ амазонка и крѣпко жметъ руку худощаваго и взъерошеннаго молодаго человѣка, одѣтаго съ большой небрежностью.
   -- Что подѣлываете, Вавочка? продолжаетъ амазонка еще разъ, пожимая руку молодаго человѣка.
   -- Работаю, собираю насѣкомыхъ... Вѣдь я перехожу на естественный... говоритъ молодой человѣкъ, сохраняя чрезвычайно серьёзный видъ.
   -- Какъ же это вы измѣняете словесному?
   -- Такъ нужно.
   Амазонка видимо поражена, она глядитъ на Вавочку съ большимъ уваженіемъ.
   Съ нѣкоторыхъ поръ Вавочка совершенно переродился. Еще въ началѣ вакаціи юноша глядѣлъ такимъ невиннѣйшимъ словесникомъ, можно сказать, былъ живымъ примѣромъ благонравія; но родители его, начитавшись "Отцовъ и дѣтей" и сейчасъ же смекнувши въ чемъ дѣло, настроили себя какъ возможно лучше на тотъ ладъ, что въ наше несчастное время дѣти не уважаютъ болѣе родителей своихъ и ничего святаго не признаютъ. Они такъ неутомимо твердили объ этомъ сыну, съ такой грустью взирали на погибшее чадо, что невинный Вавочка послѣ нѣсколькихъ недѣль величайшей истомы, дѣйствительно вообразилъ себя какимъ-то отверженнымъ. Дума легла на гладкомъ челѣ его, онъ пересталъ заниматься собой, чесаться, помадиться, и даже пересталъ выпускать бѣлоснѣжные воротнички изъ-подъ галстуха.
   Нечесаный, съ какой-то ядовитой улыбкой на устахъ, прохаживался Вавочка, съ утра до ночи осыпаемый трогательными убѣжденіями родителей.
   -- Нѣтъ, вы докажите, докажите мнѣ, тогда я повѣрю, тогда только повѣрю, потерявши весь запасъ терпѣнія, язвитъ Вавочка своихъ нѣжныхъ родителей.
   -- Такъ, значитъ, ты дѣйствительно нигилистъ? дрожащимъ голосомъ спрашиваетъ папаша.
   -- Да, я нигилистъ, мы всѣ, первокурсники, мы всѣ нигилисты! рѣжетъ Вавочка.
   -- Сынъ мой, такъ ты ничему не вѣришь! вопитъ мамаша.
   -- Ничему... отрѣзалъ Вавочка и засвисталъ камаринскую.
   -- "И даже?..." нерѣшительно произноситъ мамаша, ломая себѣ руки.
   -- И даже... брякнулъ Вавочка.
   Послѣдовала нѣмая сцена; родители стоять съ поднятыми къ небу очами. Вавочка смотритъ на нихъ съ язвительной улыбкой.
   Много непріятныхъ сценъ и гоненій вынесъ потомъ Вавочка. Одинъ благонамѣренный помѣщикъ, съ самымъ обиднымъ жестомъ показалъ ему дверь, за распространеніе вольныхъ мыслей; родная тётушка, пріѣхавшая погостить со всей дворней, со всѣми лошадьми своими, собачками и кошками, на другой же день, крестясь, убѣжала изъ патріархальнаго дома родителей Вавочки, и такъ поспѣшно, что только на пятой верстѣ была настигнута своими тарантасами.
   Въ самомъ непродолжительномъ времени Вавочку ставили въ примѣръ развращенія нравовъ; Вавочкой пугали, Вавочкой дразнили.
   Прошедши всѣ эти козни, Вавочка выпрямился и твердой ногой сталъ на новую почву. Онъ призналъ себя силой и другіе признали, нашлись даже ученики и послѣдователи Вавочки. Одной изъ первыхъ была кузина его, Людмилочка, до крайности избалованная, но неглупая дѣвушка.
   А между-тѣмъ, въ залу Комаровыхъ вступаютъ еще новыя лица, еще гости. Идетъ цѣлый рядъ дѣвицъ, въ свитѣ родителей и двухъ офицеровъ квартировавшей въ деревнѣ роты.
   -- Вы что-то похудѣли, Любовь Петровна, относится къ одной изъ вошедшихъ дѣвицъ случившійся тутъ же непремѣнный членъ.
   -- Флюсъ замучилъ, щека вотъ какая вздулась, и дѣвица отнесла свою руку на полъ-аршина отъ правой щеки.
   -- А у васъ, Авдотья Петровна, значитъ, былъ минусъ, потому что вы пополнѣли, продолжаетъ любезничать непремѣнный членъ, относясь къ другой изъ вошедшихъ дѣвицъ.
   Дѣвушка громко разсмѣялась, Непремѣнный тоже, и два офицера замѣтно толкнули другъ друга, насмѣшливо улыбаясь и кивая на Непремѣннаго.
   Подоспѣваетъ хозяйка.
   -- Какъ вы устроились съ людьми? задыхаясь отъ быстраго движенія, обращается она къ родителямъ вошедшихъ дѣвицъ.
   -- Ушли кто куда... отвѣчаетъ пожилая дама, цалуясь съ хозяйкой.
   -- А садовникъ?
   -- Ушелъ и жену увелъ...
   -- Линашу! Неужели и та измѣнила? и хозяйка всплеснула руками.
   -- Измѣнила!...
   -- Боже мой, Боже мой! есть ли правда на свѣтѣ...
   -- Такъ вы согласны, что безъ десяти душъ невозможно? зѣваетъ крикунъ, такъ какъ будто сосѣдъ его находился отъ него за версту.
   -- Согласенъ, согласенъ, согласенъ, повторялъ въ конецъ уходившійся сосѣдъ.
   Хозяйка предложила устроить невинныя игры.
   -- Спасибо! Эти невинныя игры старше роброновъ и фижмъ, озывается амазонка.
   "Откуда это она хватила, что-то знакомое? ай-да Людмилушка", думаетъ нигилистъ.
   Невинныя игры устроиваются, несмотря на оппозицію амазонки. Составляется тѣсный кружокъ. Непремѣнный членъ, съ лукавой улыбкой на устахъ, ходитъ среди круга.
   -- Еще не пошло, вы отвернитесь, Егоръ Иванычъ, отвернитесь... обращается къ Непремѣнному одинъ изъ офицеровъ.
   -- Вотъ когда пошло, пошло, пошло! Пошелъ, пошелъ, пошелъ! повторяетъ все общество. Смѣхъ усиливается.
   -- Вотъ онъ, вотъ онъ! Егоръ Иванычъ! вотъ онъ! раздается голосъ крикуна.
   -- Здѣсь! здѣсь! здѣсь! здѣсь! хоромъ пищатъ дѣвицы.
   -- Нѣтъ, вотъ онъ здѣсь, Егоръ Иванычъ, здѣсь! захлебываясь отъ смѣха, кричитъ офицеръ, а самъ, злодѣй, постукиваетъ рублемъ по своей мѣдной пуговицѣ.
   -- Назадъ, назадъ, назадъ! вопилъ расходившійся юный помѣщикъ, весь въ слезахъ отъ излишняго восторга:-- вотъ онъ у Михайла Иваныча, у дѣдушки Михаила Иваныча.
   Непремѣнный хватаетъ руку бѣлаго, какъ лунь, старика, но другая рука дѣдушки вытянулась на половину залы и передала монету.
   -- Вотъ оно что, и у Михайла Ивановича быстрота въ движеніяхъ оказалась, справедливо замѣчаетъ кто-то.
   -- Нѣтъ, это скучно, лучше въ веревочку; давайте играть въ веревочку, отзывается одна изъ дѣвицъ.
   -- А въ веревочку, такъ въ веревочку, соглашается Непремѣнный, всегдашній угодникъ дамскій.
   Принесли веревочку; снова составился кругъ; съ серединѣ мечется одинъ изъ офицеровъ.
   -- Въ настоящее время я читаю Милля: "Объ эманципаціи женщинъ", говоритъ амазонка.
   -- Нѣтъ, я вамъ совѣтую прочесть другое, попикантнѣе, предлагаетъ нигилистъ.
   Молодые люди едва выдерживаютъ характеръ; ихъ такъ и тянетъ къ веревочкѣ.
   -- Любовь Петровна, что же вы изволили бросить... взяли да и бросили веревочку... замѣчаетъ офицеръ, озирая кружокъ.
   -- Не попали, ахъ, не попали... радуется Любовь Петровна.
   Офицеръ вихремъ повертывается на каблукахъ и потомъ, удивительно изловчившись, звонко бьетъ по рукѣ Любовь Петровну.
   -- Эхъ... такъ и выложилъ всю пятерню... удивляется крикунъ.
   -- Въ маломъ количествѣ отпустишь, такъ и не вѣрятъ, оправдывается офицеръ:-- не мухъ же отмахивать.
   -- Меня-то за что, меня-то за что? вскрикиваетъ въ эту минуту исправникъ, котораго неожиданно задѣла Любовь Петровна по рукѣ.
   -- Держись, дѣдушка; дѣдушка, держись, пугаетъ исправникъ:-- держись, держись же! повторяетъ онъ, все болѣе одушевляясь, а самъ хлопъ по рукѣ офицера, выложившаго пятерню на рукѣ Любовь Петровны.
   -- Не по закону поступаете, ропщетъ офицеръ, а самъ засучиваетъ повыше рукавъ свой.
   -- Ипполитъ Александрычъ ѣдетъ! Ипполитъ Александрычъ! восклицаетъ хозяйка и точно на крыльяхъ пролетаетъ по залѣ.
   -- Ипполитъ Александрычъ пріѣхалъ, Ипполитъ Александрычъ пріѣхалъ! бѣжитъ между гостями. Веревочка исчезаетъ неизвѣстно куда, дѣвицы спѣшатъ къ зеркалу, и только офицеръ съ своими засученными рукавами, въ величайшемъ недоумѣніи остается среди залы.
   Ипполитъ Александровичъ, въ національномъ костюмѣ, въ шелкахъ и бархатѣ торжественно вступаетъ въ залъ, за нимъ его свита.
   -- Будемте наблюдать, будемте наблюдать! съ необычайною живостью предлагаетъ амазонка.
   -- Да, это все матеріалы, неоцѣненные матеріалы для пера, подтверждаетъ нигилистъ.
   Въ избыткѣ любопытства они оба на цѣлый аршинъ вытягиваютъ свои шеи.
   

III.

   Въ то же время, какъ величавый Ипполитъ Александровичъ произвелъ появленіемъ своимъ такую суматоху въ почтенномъ домѣ Комаровыхъ, сельскій священникъ подходилъ къ маленькому, увязнувшему въ цвѣтномъ кустарникѣ, домику мелкопомѣстной барышни Устиньи Андреяновны Гороховой, или Горошихи, какъ называли ее обыкновенно крестьяне.
   Во всей будто полинявшей и согнутой подъ какой-то, никому невидимой ношей, фигурѣ Александра Македонскаго (такъ звали пастыря) проглядывало величайшее равнодушіе и полное отсутствіе мысли. Лицо его было изрыто глубокими морщинами, добрые глаза его смотрѣли мутно и тускло, а исполинскія красныя руки съ кривыми пальцами и мозолями ясно говорили, что имъ хорошо знакомы соха и топоръ.
   Устинья Андреяновна ожидала пастыря; еще утромъ, когда тотъ приходилъ съ крестомъ, она просила его на чашку чая.
   Устиньѣ Андреяновнѣ минуло шестьдесятъ лѣтъ; но стоитъ ей тщательно прикрыть головнымъ платкомъ свои бѣлые какъ ленъ волосы, и каждый призадумался бы опредѣлить лѣта ея. Почти сросшіяся брови и безпокойно бѣгавшіе взадъ и впередъ глаза ея были черны какъ деготь. Вообще физіономія Горошихи была недюжинная и поражала необычайной энергіей. Сосѣди постоянно трунили надъ Горошихой, называя ее Юстиніаномъ и даже императоромъ Юстиніаномъ, и не шутя утверждали, что она подомашнему ходитъ не иначе, какъ въ сапогахъ, подбитыхъ гвоздями, и въ какой-то сѣрой курткѣ. Но въ то же время сосѣди сохраняли къ ней наружное уваженіе, даже въ душѣ побаивались ея рѣзкаго голоса и угловатыхъ манеръ, особенно съ тѣхъ поръ, какъ Горошиха, на какомъ-то межевомъ съѣздѣ высказала величавому Ипполиту Александровичу весьма горькія истины.
   -- Вы забываете, что я Чемодановъ, вскричалъ взбѣшеный тузъ и грозно поднялся съ мѣста.
   -- Былъ когда-то господинъ въ чести, а теперь чемоданъ подъ лавкой валяется, отвѣчала на это Горошиха, и тоже поднялась съ мѣста.
   Сосѣди ахнули и почти перестали бывать у Горошихи.
   Впрочемъ, Устинья Андреяновна вовсе не замѣчала отсутствія сосѣдей. Ея домъ постоянно былъ полонъ крестьянами; къ ней шли за совѣтомъ, къ ней вели болящаго; къ ней бѣжали занять хлѣба, перехватить какой нибудь рублишко; наконецъ, къ ней же въ длинные зимніе вечера собирались бабы, старухи, старицы, и тутъ, подъ шумокъ вьюги, шелъ непрерывный, но едва слышный разговоръ, точно ручеекъ журчалъ, наводя какое-то особенно-мирное, даже сонливое расположеніе на каждаго изъ собесѣдниковъ. Судили-рядили о томъ, кто богаче, кто бѣднѣе, то-есть у которой изъ бабъ больше холстовъ, у которой меньше, и кто кому пара, и къ какой солдаткѣ тащитъ Кузьма изъ дому... Много было всякихъ толковъ; но отдаваясь всею душою пріятной бесѣдѣ, Устинья Андреяновна никогда не роняла своего дворянскаго достоинства и на бумагахъ, хотя и плохо, но съ чрезвычайно-важными пріемами подписывалась: дворянка такая-то.
   Крестьяне были твердо убѣждены, что имъ необходима Горошиха, и даже объявляли посреднику о своемъ желаніи "подписаться подъ Горошиху".
   Такъ-то поживала Устинья Андреяновна, не думая о завтрашнемъ днѣ, не сокрушаясь надъ жертвами, павшими на ея долю. Ея крошечнаго дохода все еще доставало на необходимое: на покупку лекарствъ, на угощенье добраго человѣка -- чего же еще надо?
   -- Еще здравствуйте, сказалъ Александръ Македонскій, вступая въ единственную пріемную Горошихи.
   -- Прошу покорно, прошу покорно, отвѣчала хозяйка и тотчасъ же подняла страшную возню.
   Ключи звонко щелкали, ящики то и дѣло отворялись и затворялись, дѣвка въ потѣ лица раздувала самоваръ. Наконецъ все притихло и собесѣдники мирно усѣлись вокругъ стола, накрытаго бѣлоснѣжною скатертью.
   -- Мы вчера объ васъ разговаривали, начала Горошиха, утвердивши на ладони дымившееся блюдечко: -- какой батюшка нашъ проказникъ, давно ли видѣлъ дѣтей, опять скачетъ...
   -- Какъ вамъ сказать, отвѣчалъ Александръ Македонскій, опуская на столъ свою руку съ блюдечкомъ.-- Я объ нихъ не скучился, а случился такой казусъ: Алёшинька бѣжалъ изъ училища...
   -- Какими судьбами! вскричала Горошиха, и въ припадкѣ любопытства отодвинула свою чашку.
   -- Какже-съ... нѣсколько потупляясь продолжалъ Александръ Македонскій: -- проявился, да и сѣлъ въ шалашѣ у околицы; нашъ работникъ ѣдетъ въ лѣсъ, а онъ изъ шалаша-то: "Эхъ, говоритъ, да какъ у васъ буланка-то поправилась"... Работникъ его сейчасъ узналъ; "ты что, говоритъ, Алёша, нейдешь къ батюшкѣ"; а Алёшинька поднялся, да тягу... извѣстно, боится, высѣкутъ... Сейчасъ работникъ намъ сказываетъ. Мы за нимъ, маршъ. Такъ ласково обошлись, боимся, гинетъ еще куда нибудь...
   -- А вѣдь я ничего не знала, вѣрите ли, батюшка, ничего не знала... казнится Горошиха, забывая и чай, и все на свѣтѣ.-- Ну, ну...
   -- Ну, спрашиваемъ, какъ же это ты проявился, Алёшинька? Скучился, говоритъ, очень... равнодушно продолжаетъ пастырь.
   -- Ну, ну... торопитъ Горошиха...
   -- Самъ отвозилъ въ городъ, рублевъ пять стоило одно угощеніе учителей.
   Горошиха качаетъ головой въ величайшемъ изумленіи.
   -- Эта скверность завелась... съ обычнымъ равнодушіемъ добавляетъ Александръ Македонскій.-- Ныньче не сѣкутъ больше, а вонъ гонятъ... Такъ ужь я, своей отеческой властью распорядился и Ѳедора тоже высѣкъ...
   -- Его за что?
   -- Такъ, чтобы не было завидно, съ невозмутимѣйшимъ видомъ говоритъ Александръ Македонскій.-- Бывало, не такъ, при мнѣ не такъ было; мнѣ одинъ разъ штукъ двѣсти закатили за грубость начальству, а бывало, штукъ двадцать-пять получишь еще съ великимъ удовольствіемъ.
   Наступаетъ минутное молчаніе, слышится только стукъ чашекъ и ложекъ.
   -- Что новаго въ городѣ? снова заговариваетъ Горошиха.
   -- На одной недѣлѣ двѣ эпохи случились, неспѣшно говоритъ Александръ Македонскій: -- одного философа нашли мертвымъ и съ полштофомъ въ рукѣ, да еще два богослова славно подрались, избили сапожника, окно даже выбили и ворота унесли. Снова послѣдовало молчаніе.-- А Ипполитъ Александрычъ опять на меня разгнѣвался, началъ Александръ Македонскій.
   -- Что такое?
   -- Почему Комаровской гувернанткѣ подать прежде крестъ, наемщицѣ, а мнѣ -- послѣ. Я здѣсь коренной помѣщикъ, имѣю стулъ у губернатора.
   Горошиха съ негодованіемъ покачала головой.
   -- Отказалъ мнѣ во всемъ, тише обыкновеннаго заговорилъ Александръ Македонскій:-- нѣтъ тебѣ ни хлѣба, нѣтъ тебѣ ни жалованья, ни земли, чисто во всемъ отказалъ... Другіе помѣщики, глядя на него, тоже во всемъ отказали: и въ хлѣбѣ, и въ жалованьѣ...
   -- Неужели всѣ отказали? вскричала Горошиха.
   -- Всѣ до единаго, съ обычнымъ равнодушіемъ, но еще тише продолжалъ Александръ Македонскій.-- Очень трудно мнѣ въ настоящее время: дѣтей нужно обуть-одѣть, нынче сапоги одни два цѣлковыхъ, опять книжки, за квартиру тоже плачу по трешницѣ съ каждой головы. Вседержитель знаетъ, какъ мнѣ быть... тоже дѣти... хотѣлось бы тоже... послѣднія слова были произнесены шопотомъ, губы слегка дрожати, но лицо Александра Македонскаго оставалось все такимъ же равнодушнымъ, деревяннымъ...
   -- Эхъ деньги, деньги, съ глубокимъ вздохомъ произнесла Горошиха:-- такая вещь, безъ которой нельзя обойтись.
   -- И это онъ на меня съ тѣхъ самыхъ поръ, съ пятой недѣли взъѣлся, съ добрѣйшей улыбкой на устахъ, продолжаетъ Александръ Македонскій.-- Говѣла его возлюбленная; дьячокъ выноситъ просфоры, роздалъ кому слѣдовало, а ей нѣтъ -- отжаловалась! Сейчасъ послѣ вечерни присылаютъ лошадь за мной; пьемъ чай, потомъ за разговоромъ, онъ итого... "вы, говоритъ, главный распорядитель церкви, почему Енички не было просѳоры? Это съ вашей стороны неглижерство..." и пошелъ, и пошелъ честить.
   -- Это все она, это все его полубарыня дѣлаетъ... освирѣпѣла Горошиха.
   -- Нѣтъ, вотъ штука, весело и какъ ни въ чемъ ни бывало перебилъ ее Александръ Македонскій.-- Въ городѣ толкуютъ, какъ нашего-то туза, Ипполита Александрыча отдѣлали, описали, говорятъ, ни на что не похоже... Въ какомъ-то журналѣ такую, говорятъ, критику сдѣлали...
   -- А поди, все поганая нищета пишетъ, въ свою очередь перебила Александра Македонскаго неугомонная хозяйка: -- а сними-ка съ него сюртукъ-то, какъ бы онъ зазѣвалъ!-- и все болѣе раздражаясь продолжала:-- хороши и наши тузы, а все, лучше писакъ этихъ. Даже отбило меня отъ книгъ и не заглядываю... время, время идетъ, все время дѣлаетъ, а эти писаки воображаютъ навѣрно, что это ихъ дѣло... Врутъ, не ихъ дѣло, все это время дѣлаетъ, такое время пришло... Я вотъ о себѣ скажу. Бывало, спать не ляжешь безъ того, чтобы ставни не были закрыты, да еще дѣвка стоитъ передъ тобой, да машетъ, дѣлаетъ прохладу... а ноньче и нуждушки нѣтъ, и нуждушки нѣтъ, даже нисколько не стѣсняешься, а въ дурную погоду даже посовѣстишься дѣвку послать ставни затворить, и не стѣсняешься нисколько, и все это дѣлаетъ время, оно все идетъ впередъ...
   -- Матушка, Устинья Андреяновна, вскричала въ эту минуту, опрометью вбѣжавшая горничная:-- у насъ несчастье, несчастье въ домѣ!...
   -- Что, что такое, что... посыпалось на горничную.
   -- Авдотья Ивановна изволили тайкомъ увезти Ѳеклу.
   -- Какъ тайкомъ?...
   -- Подъѣхали, вызвали ее за уголъ, уговорили тамъ ее, да и маршъ...
   -- Украли кухарку! Да какъ же это можно, да какъ же я буду безъ кухарки...? закипѣла Горошиха.
   -- И то они вчера ѣздили все по улицѣ, изъ конца въ конецъ и все спрашивали бабъ: не нанимаются ли въ кухарки?
   Ближайшій стулъ съ трескомъ полетѣлъ на полъ. Горошиха вымрямилась, глаза ея горѣли какъ угли. Александръ Македонскій въ ужасѣ схватился за шляпу.
   -- Бѣги, бѣгите къ старшинѣ, объявите, вопила Горошиха: -- а сама къ ней поѣду. Нѣтъ, стой! лучше метнусь къ предводителю... Какъ украсть тайкомъ кухарку, нѣтъ, я этого не спущу, я далеко пойду, я дойду до губернатора.
   -- Да что же вы, батюшка, накинулась она на гостя:-- что же вы стоите, ровно пень какой нибудь, ничего не посовѣтуете...
   Но Александръ Македонскій, со шляпой въ рукѣ, непоколебимъ и недвижимъ стоялъ среди комнаты.
   

IV.

   Вдоль широкой улицы медленно движутся сотни разноцвѣтныхъ, но болѣе всего красныхъ фигуръ. Мужики сильно покачиваются: одни потому, что дѣйствительно пьяны, другіе -- изъ одного только желанія пофрантить и казаться пьяными; бабы длинными вереницами усѣлись на завалинахъ и съ наслажденіемъ занимаются щелканіемъ орѣховъ; у кабака, въ густой толпѣ народа, повременимъ раздаются тяжелые удары, точно били молотомъ по наковальнѣ. Они сопровождались одобрительнымъ, далеко разносившимся смѣхомъ толпы и восклицаніями: "лежачаго не бить, не бить лежачаго", или "въ зубы не бить, въ зубы не бить!"
   Идутъ два мужика почтенныхъ лѣтъ, держась за руки и во что бы то ни стало, стараясь не разлучаться другъ съ другомъ. За ними, шагахъ въ двухъ, важно выступаетъ третій, напрасно усиливаясь изобразить трезваго человѣка. Онъ вѣжливо раскланивается съ каждымъ встрѣчнымъ и объявляетъ, что вотъ онъ провожаетъ пьяныхъ.
   -- Бабы, а, бабы, кричитъ путеводитель, снимая шляпу и обращаясь къ группѣ бабъ, усѣвшихся на толстомъ обрубкѣ дерева.-- Я ихъ провожаю, пра, ей-богу, я ихъ провожаю домой, и говоря это, мужикъ съ тонкой ироніей указывалъ пальцемъ на лавировавшихъ впереди друзей.
   -- Сам-отъ хорошъ, больно хорошъ! Журавлины-то ноги поднялъ, журавь, Мартынъ, озарничище... общимъ хоромъ поднялись бабы.
   Мужикъ даже не повернулся и, шествуя вдоль улицы, каждому встрѣчному объяснялъ свою обязанность, иронически указывая на товарищей.
   Бабы продолжали прерванный разговоръ.
   -- Перва-то у тебя болѣзнь какая была! говорила краснолицая, крѣпко-сложенная баба, другой бабѣ съ желтымъ лицомъ и глухимъ кашлемъ.
   -- Съ простуды, знать съ простуды.
   -- Вотъ моя золовка этимъ умирала, перебила одна изъ собесѣдницъ.
   -- Послушайся, сходи къ барышнѣ, къ Горошихѣ.
   -- Прямо-то идти не знаю какъ.
   -- Побывай по скорости, можетъ быть у тебя съ натужищи, можетъ у тебя и другая скорбь... побывай по скорости... настаивала краснолицая.
   -- Давно ты маешься? спросила тутъ же бывшая старостиха.
   -- Лѣтъ десятокъ маюсь.
   -- Вотъ вѣдь и надо лекаря, чать капли дастъ какія...
   -- Лекаря, лекаря... перебила старостиху поклонница Горошихи:-- иной вонъ травки нарветъ, излечаетъ; намедни у меня сынокъ простудился, я къ Горошихѣ... посадили его въ горячу труху, какъ рукой сняло... Слушай меня, ступай къ Горошихѣ...
   -- Какъ же это они, лекаря-то, вѣдь выбраны излечать людей.
   -- Утромъ встану, просто смерть... тужитъ больная.
   -- Не слушай никого, сходи покалякай съ Горошихой... она чего не знаетъ? ежели излечитъ чѣмъ, такъ тѣ и скажетъ; не излечитъ, тоже скажетъ.
   -- Видно, надо одного Бога просить...
   -- Эдакъ дворовый человѣкъ годъ цѣлый маялся. Потрудился; съѣздилъ къ Горошихѣ, и говоритъ она ему: "есть, говоритъ, красный чернобыль, онъ высокій живетъ, похожъ на полынокъ, у него столбецъ красный..."
   -- На Ивана-купальнаго, каку ни сорви траву, все польза будетъ... Какъ заутреня отойдетъ, такъ и иди промежь заутрени и обѣдни... съ большой увѣренностью сказала какая-то старуха, въ бѣломъ платкѣ.
   -- Иди къ Горошихѣ; она наставитъ, она не скажетъ глупой рѣчи...
   -- Мы сами, грѣшные люди, все къ ней бѣжимъ. Идешь къ ней, какъ къ своему брату... подтвердили нѣкоторыя изъ собесѣдницъ.
   -- Видно, единаго Бога надо просить... еще разъ, и еще съ большей благонадежностью проговорила больная.
   -- Ступай, говорятъ, къ Горошихѣ; она хорошій человѣкъ, приставала неугомонная баба.-- Да неужели наша попова дочь пошла бы къ какой нибудь баламутницѣ, а вѣдь она у нея безъ перечь находится, добавила она въ видѣ неотразимаго доказательства.
   -- А что, кума, слышно, что попова-то дочка безъ ума сдѣлалась? спросила старуха въ бѣломъ платкѣ.
   -- Крѣпко больно взялась за чтеніе и порѣшилось въ ней, замленіе сдѣлалось, не въ памяти стала... Ну, слава-богу, отходили...
   -- Отходили?...
   -- Отходили. Дѣвушки надъ ней читали, грамотницы, товарки три дня, три ночи читали отпускную, просили Вседержителя, чтобы все это отошло у ней... ну, и отошло, въ рученьку вышло.
   Длится молчаніе, прерываемое глухимъ кашлемъ больной.
   -- Вечоръ у насъ бабы разодрались на улицѣ, сказала молодая женщина, изъ другаго конца селенія.
   -- Ой-ли! Изъ чего же стало? вскричали заинтересованныя собесѣдницы.
   -- Не знай, чего мало стало...
   -- И больно баталились.
   -- И столѣтнее-то все подняли; ладно, мужиковъ-то не было дома.
   -- Бѣсу много надо, онъ хвостомъ-то вертитъ, всѣхъ смучатъ, съ глубокимъ вздохомъ проговорила старуха въ бѣломъ платкѣ.
   -- Что, молъ, вы бабы деретесь безъ царскаго повелѣнія, а онѣ еще пуще; знамо, бабье сердце: ты что зѣвашь,-- а ты что зѣвашь, -- нѣтъ, ты что зѣвашь... а Агафья Милова, баба здоровенная, какъ стѣна такъ и прётъ... Смѣху-то, смѣху...
   Въ сторонѣ пригорюнившись, въ меланхолическомъ настроеніи, сидятъ двѣ дряхлыя старухи въ бѣлыхъ платкахъ и черныхъ чепанахъ...
   -- А вотъ у насъ въ Горюшкѣ попа отставили... плаксивымъ голосомъ разсказывала одна изъ старухъ, пріѣхавшая на праздникъ изъ сосѣдняго, удѣльнаго селенія...
   -- Старинькаго-то, и пора бы давно, на видъ больно плохой былъ и даже въ очкахъ много служилъ.
   -- Ахъ, напрасно, кума, напрасно; весь міръ за него стоялъ, онъ пречесной былъ попъ, настоящій отецъ, родной, чернаго слова никогда не бралъ въ зубы... Можетъ бы, и не отставили, съ глубокимъ вздохомъ продолжаетъ старуха:-- да мальчиковъ велѣли учить -- онъ и не взялся: "гдѣ, говоритъ, мнѣ изучить ихъ". А молодой-то взялся... Поглядимъ, поглядимъ, новаго-то попа и прислали.
   -- А новый-то хорошъ?
   -- Чего напрасно баять: хорошо поетъ и служить такой проворный, хорошенькій, только тихенькій. "Я, говоритъ, не смѣю". Старики стали спрашивать... "Что, батюшка, какъ понравился народъ нашъ?..." "А вотъ увидимъ?..."
   -- Дай срокъ, разгуляется; чай, домъ станетъ замышлять...
   -- Какъ же, намедни мѣсто ему отводили, а все старенькій-то былъ лучше, сокрушается старуха: -- бывало, съ маленькимъ ребёнкомъ и съ тѣмъ обойдется да покалякаетъ. Старый владыка заѣхалъ къ намъ, по головкѣ погладилъ: "послужи, послужи, говоритъ старичокъ"; и въ церкви былъ, святье поглядѣлъ, знать, ждали его, все убрали хорошенько...
   -- Такъ міръ-то жалѣетъ?
   -- Какъ не жалѣть-то; такого попа намъ не нажить, такой-то былъ говорливый да тужливый, не гнѣвный и не спѣсивый. У него домъ, ровно богадельня была, табаку тоже не употреблялъ ни, ни... ну, рюмочку одну выпьетъ на праздникѣ; знамо, человѣкъ мірской... Бывало, придетъ съ крестомъ, подашь ему гривенку и пойдетъ, да еще поклонъ тебѣ отвѣситъ, знашь, какой, до земли.
   Но вотъ, въ густомъ, вечернемъ воздухѣ громче и звончѣе послышалась пѣсня. Мужики, парни и бабы, тихо переступая съ ноги на ногу, густой тучей двигались вдоль широкой улицы.
   Толпа ежеминутно увеличивалась... Звучнѣе раздается пѣсня и дальше несется въ густомъ, вечернемъ воздухѣ, по необъятнымъ равнинамъ.
   

V.

   -- Василій, а, Василій! Василій! раздается по пустынному, барскому дому, заросшему густой травой, по всѣмъ пустымъ сараямъ и покинутымъ флигелямъ, съ разбитыми стеклами и обвалившимися крыльцами.
   -- Василій, а, Василій! повторяется въ двадцатый разъ, и снова ничто не шелохнулось, ничто не двинулось въ отвѣтѣ.
   Кричалъ, расхаживая по пустынному двору и заглядывая въ каждый закоулокъ, молодой еще человѣкъ, въ старомъ, потертомъ пальто, въ длинныхъ, запыленныхъ сапогахъ, съ гладко остриженными русыми волосами, съ горькимъ, усталымъ выраженіемъ на лицѣ.
   -- Осипъ! а, Осипъ! гдѣ же ты? продолжаетъ кричать молодой человѣкъ, теряя надежду вызвать Василья.
   -- Господи Іисусе Христе... Господи... раздалось на сѣновалѣ, и оттуда показались ноги Осипа, обутыя въ бѣлыя валенки: онѣ медленно и осторожно спускались внизъ, по жидкимъ ступенькамъ.
   -- Гдѣ Василій?... обратился къ Осипу молодой человѣкъ... лошади безъ корму стоятъ, въ овсахъ крестьянскія коровы; я хотѣлъ загнать, да одинъ не сладишь... Гдѣ же Василій?...
   -- А чортъ его знаетъ! поди, на улицѣ бѣгаетъ, дѣло праздничное, надо правду говорить, ему бы все бѣгать... шатущій... пра шатущій, зѣвая и крестясь произноситъ Осипъ, спускаясь на землю.
   -- Да ты корму-то захвати... лошади цѣлый день безъ корму... проситъ молодой человѣкъ.
   -- Господи Іисусе... набожно говоритъ Осипъ, собираясь взять валявшуюся на землѣ охабку сѣна; то же самое повторяетъ онъ, бросая ее лошадямъ и затворяя вороты коннаго двора...
   Осипъ былъ страшно лѣнивъ, но всякое дѣло начиналъ молитвой.-- Молодой человѣкъ съ трудомъ отыскалъ его и нанялъ, верстъ за сто, въ сосѣднемъ уѣздѣ (въ своемъ людей вовсе не нашлось), вмѣстѣ съ женой Маргаритой, проводившей большую часть дня въ громкихъ, разрывающихъ сердце, вопляхъ и жалобахъ на то: "что ее ли, бѣлую лебедушку, умчали, похитили въ сторонушку дальнюю, оторвали, бѣдную, отъ родимой матушки, отъ родныхъ сестеръ" и пр. и пр. Вообще Маргарита, была неистощима въ выраженіяхъ скорби; сосѣднія бабы слушали ее по цѣлымъ часамъ и отдавали полную справедливость ея импровизаціямъ.
   -- Осипъ! ступай, пожалуйста, сгони скотину съ овсовъ... тоскливымъ голосомъ упрашиваетъ молодой человѣкъ...
   -- Царица небесная, матерь... шепчетъ Осипъ и, медленно подходя къ воротамъ, съ ожесточеніемъ говоритъ, что загонять скотину совсѣмъ не его дѣло, не кучерское, а держи ты для этого полеваго сторожа.-- Вотъ что!
   -- Ваше благородіе! что прикажете на завтрашній день? пробасилъ, точно изъ земли выскочившій, отставной солдатъ, съ густыми баками, съ краснымъ, орлинымъ носомъ, съ руками, вытянутыми но швамъ.
   -- Пускай пашутъ тѣ, что взялись за луга, отвѣчалъ молодой человѣкъ, стараясь не смотрѣть на солдата: его мутила эта связанная фигура.
   -- Начинать сверху...
   -- Слушаю-съ!
   -- Чтобы хорошенько пахали...
   -- Слушаю-съ!
   -- Я самъ пріѣду.
   -- Слушаю-съ!
   -- Разбудить меня, когда пріѣдутъ за сѣменами.
   -- Слушаю-съ!
   -- Василью тоже пахать...
   -- Слушаю-съ!
   -- Ну, ступайте!...
   -- Слушаю-съ!-- И кавалеръ съ быстротою мысли повернулся налѣво-кругомъ. Но сдѣлавши нѣсколько шаговъ, онъ снова перевернулся турманомъ и сталъ лицомъ къ молодому человѣку.
   -- Осмѣлюсь доложить вашему благородію, снова пробасилъ ветеранъ:-- что мужики завтрашняго числа пахать не желаютъ...
   -- Какъ не желаютъ...
   -- Извѣстно, народъ зажиточный, безъ всякой субординаціи... Ты ему толкуй, а онъ свое: дѣло праздничное, и между тѣмъ мы, говоритъ, только денёкъ погуляли; извѣстно, народъ зажиточный, согласенъ всю недѣлю гулять.
   -- Что же вы раньше не сказали мнѣ?
   Солдатъ вытянулся до послѣдней возможности, и замеръ въ такомъ положеніи...
   Крестьяне Виктора Петровича (такъ звали молодаго хозяина) были дѣйствительно зажиточны, и къ нимъ не было никакой возможности приложить наши общія понятія о крѣпостныхъ.
   "Старый баринъ" -- такъ звали крестьяне родителя молодаго хозяина -- при всей необъятной ширинѣ натуры, при всей неодолимой страсти закладывать, перезакладывать имѣніе и всячески уклоняться отъ платы процентовъ, имѣвшей слѣдствіемъ полное разореніе -- баринъ на всю руку, русскій человѣкъ, на всю ширь и мощь этого слова -- безотчетно, но горячо, цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ стремился къ тому, чтобы довести мужиковъ своихъ до цвѣтущаго состоянія, чтобы избы у нихъ были новыя, всячески разукрашенныя, кони первые, гумны полные хлѣбомъ, чтобы глядя на нихъ въ лютой зависти терзались и казнились сосѣдніе владѣльцы. Бывало, наѣдутъ они къ "старому барину" и повезетъ онъ ихъ въ поле. Въ полѣ мужики пашутъ, кони славные, гривы до земли, сбруя новая, борозда глубокая: "Эки кони, конь къ коню! а пашня-то, пашня-то..." завистливо шепчутъ сосѣди и даже трещатъ полевыя дроги отъ нетерпѣливыхъ движеній ихъ.
   "Старый баринъ" молчитъ, какъ будто и не его дѣло, и только легкая дрожь пробираетъ его отъ избытка удовольствія.
   Эманципація совершенно врасплохъ застала "стараго барина" и повидимому ни мало не поразила его.
   -- Я за этихъ дураковъ очень радъ и съ своими покончу въ два слова... сказалъ онъ въ кругу смущенныхъ сосѣдей -- и покончилъ!
   Тутъ же, за одинъ разъ порѣшилъ "старый баринъ" и съ барствомъ своимъ: все лишнее распродалъ, а старшій сынъ, вызванный изъ столицы и готовый положить на родномъ пепелищѣ весь запасъ своихъ молодыхъ, еще свѣжихъ силъ, принялъ въ конецъ разстроенныя дѣла.
   Съ той минуты не видали болѣе "стараго барина" на шумныхъ съѣздахъ, ни на ярмаркахъ и приходскихъ праздникахъ.-- "Сиди, Ерёма, дома", съ нѣсколько натянутымъ смѣхомъ сказалъ "старый баринъ" -- и наглухо захлопнулись тесовыя ворота, заросла густой, высокой травой дорога къ барскимъ хоромамъ.
   Не замѣчая еще всей тяжести ноши, "молодой баринъ" (такъ называли крестьяне Виктора Петровича въ различіе отъ "стараго барина") страстно приступилъ къ дѣлу. Сотни проектовъ, сотни выгоднѣйшихъ предпріятій вызывали къ дѣятельности: такъ бы и кинулся къ ней, утонулъ бы въ этой кипучей дѣятельности, но въ головѣ не оказалось ни малѣйшаго запаса практическихъ свѣдѣній, и всѣ проекты и предпріятія вышли жалкой, безполезной фантазіей.
   Исполненный желчи, прочитывалъ "молодой баринъ" длинный списокъ наукъ, поглощенныхъ имъ въ университетѣ, поглощенныхъ на скорую руку, для того только, чтобы получить приличный балъ на экзаменѣ, приличный классъ при выпускѣ, а главное для того, чтобы имѣть право считать себя принадлежащимъ къ нашей, такъ называемой, образованной средѣ, прочитывалъ внимательно, и не нашелъ въ этомъ спискѣ ничего годнаго для себя, ничего, что бы выручило и пригодилось въ настоящемъ, критическомъ положеніи.
   Но время не терпитъ, нужда не ждетъ, и вотъ молодому барину пришлось снова учиться, учиться у бывшаго старосты, весьма плутоватаго, но считавшагося въ окрестности за человѣка опытнаго въ дѣлѣ хозяйства. Наконецъ, онъ кое-что понялъ, втянулся въ мелочи хозяйства, въ грошевые разсчеты, но при всемъ этомъ видимо тосковалъ и долго еще чувствовалъ себя какъ-бы оторваннымъ отъ той среды, къ которой готовило его воспитаніе.
   -- Бросьте все къ чорту, ищите лучше мѣста, вы -- человѣкъ еще молодой, получили такое образованіе... совѣтовали доброжелательные сосѣди, встрѣчая грустную и исхудавшую фигуру "молодаго барина".
   -- И я тоже твержу ему, ни за грошъ сгубитъ свою молодость, прибавлялъ, съ своей стороны, отецъ, видя неимовѣрные труды сына и его усилія поддержать рухнувшее хозяйство; но не послушался "молодой баринъ", не бросилъ неблагодарный, тяжелый трудъ. Ему мерещился вдали цвѣтущій уголокъ земли, красивый мостъ черезъ оврагъ, перерѣзывающій его дачу, густая аллея вмѣсто голой дороги, красная крыша фермы, едва примѣтная изъ-за зелени и высокихъ кладей хлѣба, довольныя, цвѣтущія здоровьемъ лица работниковъ, ни малѣйшаго признака холопскихъ отношеній, никакихъ слѣдовъ барскихъ замашекъ, уваженіе личности и труда... да мало ли что мерещилось "молодому барину"!
   Отпустивши солдата, молодой баринъ направился въ домъ. Быстро миновалъ онъ рядъ обширныхъ и пустыхъ сараевъ, еще недавно носившихъ громкія названія: залы, гостиной, диванной и проч., и вышелъ на балконъ съ ветхими, покривившимися перилами и, мѣстами, провалившимся поломъ.
   На одной изъ широкихъ ступенекъ сидѣлъ, бѣлый какъ лунь, старый баринъ. Его красивая и величавая фигура, облеченная въ старый, узкій и коротенькій халатъ, имѣла въ себѣ что-то грустно-комическое.
   Старый баринъ печально провожалъ заходящее солнце, прислушиваясь къ веселой пѣснѣ, звенѣвшей во всѣхъ концахъ селенія.
   -- Вотъ я здѣсь сижу да слушаю, какъ народъ православный веселится, и знаешь ли, что мнѣ пришло въ голову? такими словами встрѣтилъ старый баринъ появившагося на балконѣ сына.-- Пр - чортъ знаетъ что... Гляжу: зала опустѣла; нашихъ осталось менѣе половины... Чуть не лопнулъ съ досады...
   Копишь крестится: это, говоритъ -- перстъ божій; чудо, говоритъ, совершилось; а команда его чиновная чуть не танцуетъ... и рожи у нихъ у всѣхъ сдѣлались такія гадкія, какой-то отвратительной радостью переполнились; откудова прыть взялась, кричатъ: продолжать баллотировку -- а мы себѣ уперлись: не хотимъ, не желаемъ... Стали баллотировать мнѣнія -- ихъ пересилило... Вижу, пересилило; а самъ все еще держусь, зѣваю что было горла: не хочу, не хочу, несогласенъ!.. Да что будешь дѣлать? чуть меня же не вывели... Весь дрожу точно въ лихорадкѣ, когда вспомню, что мы съ грязью смѣшаны, а наша аристократія еще выше подниметъ свой чиновный носъ! И безъ того они насъ, сидящихъ по деревнямъ, за людей не считаютъ; другаго слова для насъ не нашли какъ: мужичье, ямщики, собачники... а сами развѣ лучше?... и, говоря это, Хмѣлевъ выпрямился во весь ростъ и сталъ какъ гордый, несокрушимый дубъ:-- развѣ лучше? Можетъ быть, у насъ хотя мужичьяго смысла на грошъ есть, да мужичьей любви къ нашимъ скучнымъ деревушкамъ, къ нашей мертвой природѣ; а у нихъ-то, кромѣ жадности лишній грошъ зашибить на выгодномъ мѣстѣ или, никогда не видавши имѣнья, повытянуть изъ него все, что можно, да за границу махнуть -- ничего и нѣтъ. Пусть мы и жалки, и смѣшны: очень можетъ быть -- смѣшны... А онито, эта саранча поѣдающая все, что только можно... они-то... они-то? чортъ ихъ... и, не находя слова, которымъ бы сразу пришибить своихъ противниковъ, Хмѣлевъ снова грянулся на диванъ и спряталъ въ подушку огнемъ пылавшее лицо свое.
   Мизерандовъ стоялъ надъ нимъ въ какомъ-то оцѣпененіи.
   -- Я -- больше не судья и не предсѣдатель; что же я такое? размышлялъ Мизерандовъ.-- Службу нескоро найду... куда же идти, за что приняться? Умѣлъ бы я пахать -- ушелъ бы въ работники; имѣлъ бы здоровье, несокрушимое, да силу нечеловѣческую -- на пристань пошелъ бы, за лямку бы взялся; а то -- ни силъ нѣтъ, ни умѣнья нѣтъ... Вѣдь я хуже каждаго нищаго. Нищій проситъ, потому что это, такъ сказать, его искусство -- изъ любви къ искусству, а на мнѣ вотъ -- пальто модное: мнѣ совѣстно просить... Развѣ, когда уже нечего кусать будетъ, взвалю на плечи шарманку, тѣшить публику стану... Въ эту минуту дюжинная физіономія Мизерандова освѣтилась и какъ будто облагородилась выраженіемъ горькаго, въ первый разъ переживаемаго страданія.
   

VI.

   Дня два спустя, всѣми забытый, всѣми оставленный Мизерандовъ въ какомъ-то полусонномъ состояніи сидѣлъ въ своемъ маленькомъ темномъ нумеръ и отъ скуки смотрѣлъ въ окно. Постоянныя размышленія о непріятности своего положенія дотого утомили голову бывшаго судьи, что онъ даже затруднялся рѣшить, на яву ли совершилось все, только что прошедшее, или это былъ сонъ -- неболѣе, какъ скверный сонъ. Но вотъ раздалось унылое пѣніе, и мимо окна потянулось длинное погребальное шествіе: страшно скрипя тащилась по снѣгу печальная колесница; по сторонамъ ея шли люди въ черныхъ плащахъ и шляпахъ, съ дымящимися факелами въ рукахъ; за гробомъ, для большей важности покрытымъ золотой парчей, безсознательно двигался старикъ Мамоновъ; за нимъ, снявши шляпы, всѣ засыпанные снѣгомъ, слѣдовали родственники и друзья его въ самомъ мрачномъ настроеніи духа... далѣе -- кареты, возки, сани и толпа нищихъ съ посинѣвшими отъ стужи лицами.
   Все горе, все сознаніе воротилось къ Мизерандову. Онъ схватился за голову: ему вообразилось, что онъ сходитъ съ ума.
   -- Къ вамъ письмо, раздался позади Мизерандова голосъ корридорнаго.
   Мизерандовъ протянулъ руку.
   Письмо было отъ исправницы; оно извѣщало, что молодая вдова, Глафира Ивановна Иванова, владѣтельница Большаго-Буяна, съ радостью принимаетъ предложеніе Мизерандова, но съ тѣмъ, чтобы тотъ немедленно вышелъ въ отставку и посвятилъ себя исключительно ей, вдовѣ Ивановой.
   Мизерандовъ припрыгнулъ такъ высоко, какъ только могъ, и немедленно потребовалъ лошадей.
   Часа черезъ два, закутанный и увязанный какъ слѣдуетъ, онъ имѣлъ удовольствіе сѣсть въ широкія дорожныя сани и выѣхать изъ гостинницы.
   -- Пошелъ, ямщикъ! весело вскричалъ Мизерандовъ; но скакать не было никакой возможности: тройка попала въ длинный рядъ саней, по случаю веселыхъ дней масляницы вяло и тѣсно подвигавшихся по большой улицѣ. Лошади шли нога за ногу, положивши на воротники и шляпы переднихъ пассажировъ свои морды, выражавшія сильное желаніе зѣвнуть. Жандармы, казалось, застыли на мѣстахъ своихъ и, какъ монументы, служили украшеніемъ перекрестковъ. Пѣшеходы едва тащили по тротуару свои громадные медвѣди и еноты, успѣвая впрочемъ посылать самые разнообразные и граціозные поклоны знакомымъ дамамъ; какой-то пѣхотный офицеръ галопировалъ подлѣ экипажей и на цѣлый аршинъ подпрыгивалъ отъ сѣдла вмѣстѣ съ желтымъ платкомъ, который держалъ въ рукахъ; среди улицы, не обращая никакого вниманія на крики полицейскихъ служителей, разъѣзжалъ какой-то усастый господинъ и грозилъ кулакомъ полузамерзшимъ будочникамъ. Но вотъ послышался оглушительный звонъ множества колокольчиковъ, и нѣсколько троекъ, одна богаче другой, пронеслись мимо Мизерандова. На первой изъ нихъ важно сидѣлъ генералъ Копишъ рядомъ съ торжествующимъ предсѣдателемъ; за ними мчались многочисленные сподвижники ихъ съ такимъ веселымъ смѣхомъ, съ такими громкими выраженіями удовольствія, что обращали на себя вниманіе мирныхъ гражданъ.
   Свернулъ наконецъ ямщикъ въ сторону, и понеслась тройка по совершенно безлюдной улицѣ. Вотъ и поле широкое забѣлѣло вокругъ путника; свѣжій холодный вѣтеръ подулъ ему въ лицо. Въ послѣдній разъ оглянулся онъ на быстро удалявшійся городъ.
   -- Прощайте! надолго прощайте, Капулетти и Монтекки... весело проговорилъ Мизерандовъ, вспоминая сравненіе желчнаго молодаго человѣка, и хотѣлось ему подолѣе остановиться надъ этимъ сравненіемъ, хотѣлось припомнить все, случившееся на выборахъ, всѣхъ героевъ битвы... но мысли его, не спросясь, рванулись впередъ въ знакомый ему уголокъ, повѣяло на него миромъ и спокойствіемъ, и пріятно улыбнулось ему доброе лицо Глафиры Ивановны.

ВАЛЕРІАНЪ НАЗАРЬЕВЪ.

   1862, декабрь.
   С. Федоровка.

"Отечественныя Записки", No 2, 1863

   
ишло мнѣ въ голову, продолжалъ онъ, указывая сыну мѣсто, рядомъ съ собой: -- что нѣтъ на свѣтѣ хуже положенія, какъ наше съ тобой. Слушай, какъ народъ веселится, поетъ! У нихъ есть жизнь, а мы съ тобой сидимъ на балконѣ да слушаемъ, а подойти поближе не рѣшаемся; отъ богачей тоже прочь: лакействовать не привыкли, и сидимъ вотъ здѣсь съ тобой, точно отверженные, отчужденные... неприставшіе ни туда ни сюда...
   -- Ну, что же! Пойдемте въ хороводъ... отвѣчалъ сынъ, съ видимымъ желаніемъ разогнать хандру стараго барина.
   -- Нѣтъ! Ты выслушай меня, я говорю серьёзно, перебилъ старый баринъ.-- Отверженные мы съ тобой люди, оттого насъ такъ и свернуло: ты на себя полюбуйся, въ три года старикомъ сдѣлался.
   -- Да чѣмъ же помочь?
   -- По-моему, по-просту, выходитъ такъ: не хотимъ и не можемъ мы лакействовать около богачей, такъ хотя съ мужиками бы намъ сойтись, все бы легче было на душѣ. Между ними найдутся люди и не глупѣе и ничѣмъ не хуже насъ. Ну, пришли бы, посидѣли съ нами, потолковали часъ-другой, а тамъ мы бы къ нимъ завернули, и не скучно было бы, и на душѣ было бы не то... Скажи же ты мнѣ, отчего этого нѣтъ?
   -- Барство мѣшаетъ...
   -- И то правда! Мы не хотимъ льстить аристократамъ, хорошій мужикъ не пойдетъ подличать у насъ... сущая правда! Такъ скажу: что и честь, коли нечего ѣсть. Взять хоть нашъ родъ, къ примѣру: древній родъ, начался при Іоаннѣ Рязанскомъ, а что пользы? Развѣ то, что народъ передъ тобой шапки ломаетъ, да отъ тебя сторонится... и вышли мы отверженные.
   -- Нѣтъ! Вы съ другой стороны взгляните, съ увлеченіемъ перебилъ молодой баринъ:-- ничего выгодно не купите, ничего выгодно не продадите, у каждаго на языкѣ: "съ барина можно взять подороже, у барина подешевле купить, барину не приходится и то и другое, нейдетъ одѣваться кой-какъ, нейдетъ выѣхать на чемъ попало, у барина не грѣхъ потравить хлѣбъ, барина не грѣхъ и надуть, на то онъ баринъ". Ужасно глупое положеніе!
   Послѣднія слова молодаго барина были заглушены шумнымъ потокомъ пѣсни, неожиданно вырвавшимся изъ ближняго переулка. Веселыя слова ея отчетливо раздались въ воздухѣ... и мимо опустѣвшихъ барскихъ хоромъ медленно потянулась густая, разноцвѣтная толпа гуляющихъ... съ поразительнымъ довольствомъ на лицахъ, съ пѣсней на устахъ.
   -- Отчужденные... отверженные... съ неизмѣримой тоской сказалъ старый баринъ, провожая глазами толпу: -- и за что отвержены? продолжалъ онъ, мгновенно одушевляясь.-- Любимъ мы Россію не меньше другихъ, всегда первые готовы были отдать за нее послѣдній грошъ, послѣднюю каплю крови... Вотъ тебѣ хоть нашъ родъ, возьми его, разбирай какъ хочешь, суди, и все-таки не отъищешь ни единаго маленькаго пятнышка на нашемъ имени, ни единаго чернаго дѣла... и не все же мы собачничали, да лежали на боку: чуть не на половину полегли, гдѣ кого привело... Наконецъ, милости просимъ сюда, въ деревню; пусть кто хочетъ пріѣдетъ, высматривай сколько душѣ угодно... ищи... гдѣ оно, это разореніе, да нищенство?... (старикъ судилъ по своимъ крестьянамъ)... гдѣ негры?... гдѣ истязанія, о которыхъ только лѣнивый не пишетъ... гдѣ все это? Найди у меня что-нибудь подобное, и вѣшай меня тутъ же на мѣстѣ.
   Въ воспламененныхъ глазахъ старика, въ гордо поднятой головѣ и во всей фигурѣ его, точно въ зеркалѣ мелькнулъ прежній, отжившій образъ "стараго барина", и уже не сближенія съ народомъ желалъ онъ, а власти, утраченной власти и значенья.
   "Вы ли это, васъ ли я вижу?" просилось съ языка молодаго человѣка, но онъ не сказалъ этого -- пожалѣлъ старика; онъ выразилъ только сомнѣніе на счетъ важности древняго рода и пролитія крови, тѣмъ болѣе, что и простой народъ проливалъ ее...
   Завязался споръ, одинъ изъ тѣхъ споровъ, отъ которыхъ устали и притупѣли языки наши. Нерѣдко возникали такіе споры между отцомъ и сыномъ, и немного удовольствія приносили они послѣднему.
   Взгляды и мнѣнія "стараго барина" были въ высшей степени непостоянны. Онъ, то сокрушался надъ безполезно погибшими способностями своими, проклиналъ развратившаго его француза-гувернёра, вмѣстѣ съ дворянскимъ полкомъ, куда для исправленія отвезенъ былъ родителями; сокрушался надъ буйствомъ и дикостью тогдашняго люда, и, казалось, отъ души радовался, что нынѣшняя молодёжь непохожа на молодёжь его времени. То вдругъ съ лихорадочнымъ восторгомъ вспоминалъ раздолье и ширину того золотаго времени, когда словно по бархату катилась жизнь господская и, звоня безчисленными колокольчиками, безконечными поѣздами неслась она съ пира на пиръ, съ имянинъ на ярмарку, съ крестинъ на свадьбу, когда неутомимо работали смычки дворовыхъ артистовъ и изъ силъ выбивался, по цѣлымъ суткамъ неумолкавшій, хоръ домашнихъ цыганъ, когда вся помѣщичья слава состояла въ томъ, чтобы перепить, да перегнать соперника на лихой, чертовски лихой тройкѣ.
   Восторженныя воспоминанія "стараго барина" обыкновенно заключались ядовитѣйшими насмѣшками надъ безцвѣтностью и мизерностью современной жизни, и въ особенности надъ куриными силами молодаго поколѣнія, туда же мечтающаго перевернуть все по своему.
   Мнѣніе "стараго барина" о молодомъ поколѣніи составилось вслѣдствіе встрѣчъ его съ "Вавочкой" и его сподвижниками.
   Начатый споръ продолжался и, вѣроятно, долго бы тянулся, еслибы на балконѣ не появилась жалкая фигура взъерошеннаго мальчишки, въ широкомъ, надѣтомъ сверхъ рубашки, жилетѣ и какихъ-то, вѣроятно чужихъ, сапогахъ.
   Мальчикъ исправлялъ должность камердинера и, безцеремонно почесывая затылокъ, объявилъ, что ужинать подано.
   "Старый баринъ" попробовалъ супу и, поморщившись, далеко отодвинулъ тарелку: онъ былъ не въ духѣ.
   Сердце сына болѣзненно сжалось, но помочь было нечѣмъ; всѣ повара получше скоро смекнули въ чемъ дѣло, и, не теряя напрасно времени въ деревняхъ, направились въ городъ, къ важнымъ чиновникамъ и именитымъ купцамъ.
   "Старый баринъ" всталъ изъ-за стола и, съ трудомъ передвигая ноги, направился къ спальнѣ.
   -- И что это она нейдетъ, глухо проговорилъ онъ, шаркая стоптанными туфлями.
   -- Кто это? спросилъ сынъ.
   -- Курносая...
   -- Кто же эта курносая?
   -- Смерть... твердо произнесъ "старый баринъ", исчезая въ темной спальнѣ.
   Молодой человѣкъ почему-то вздрогнулъ...
   Безмолвны барскія хоромы: Василій все еще не явился, Осипъ пошелъ искать его и тоже пропалъ, а солдатъ-управитель, противъ самаго кабака, въ кругу внимательныхъ слушателей, съ большимъ жаромъ объяснялъ, что пушка не есть мортира, а мортира не есть пушка.
   Еще недавно такіе порядки какъ нельзя болѣе возмущали молодаго барина; но, наконецъ, онъ уходился и потому, не теряя время въ напрасномъ негодованіи, поспѣшилъ исполнить обязанности своей прислуги.
   Наконецъ, ворота заперты, всевозможныя четвероногія, къ полному ихъ удовольствію, жуютъ сѣно, пустой дворъ обойденъ не разъ и молодой баринъ, усталый, какъ третьяго и четвертаго дня, какъ сотни дней сряду, возвращается въ свою скромную комнату, изъ одного лишь приличія названную кабинетомъ.
   А веселая пѣсня все еще гремитъ въ темнотѣ ночи.
   Но не до нея молодому барину, не до пѣсни. Онъ знаетъ, что на письменномъ столѣ его лежитъ нераспечатанная, только что полученная почта. Съ жадностью голоднаго кидается онъ на газеты, но прежде нежели начинаетъ читать, съ минуту, съ невыразимымъ наслажденіемъ дышитъ ихъ воздухомъ... Ему кажется, что онъ дышетъ воздухомъ Петербурга, воздухомъ той среды, въ тѣсной связи съ которой пролетѣли четыре года его жизни.
   Газета была единственнымъ развлеченіемъ, единственной роскошью молодаго барина, принадлежавшаго къ безчисленному множеству тѣхъ собственниковъ нашихъ, для которыхъ собственность скорѣе кандалы, лишняя тяжесть, нежели услажденіе жизни.
   Собственность, въ настоящую минуту, ничего не давала ему кромѣ возможности пропитывать отца, выписывать дешевую газету, акуратно выплачивать проценты совѣту, ничего кромѣ надежды, когда нибудь, подъ старость, на родныхъ поляхъ видѣть благотворные слѣды своихъ усилій.
   Вмѣстѣ съ газетами лежало письмо, адресованное на имя Виктора Петровича. Рука Астромова, стараго университетскаго товарища, рядомъ съ которымъ на одной скамьѣ высидѣлъ молодой баринъ свои университетскіе годы и по окончаніи курса прожилъ годъ на одномъ изъ петербургскихъ чердаковъ, въ одинъ голосъ съ которымъ привѣтствовалъ зарю наступающей новой жизни, котораго считалъ, если не другомъ, то все-таки человѣкомъ близкимъ, хотя и не совсѣмъ сходнымъ съ нимъ по характеру.
   Викторъ Петровичъ былъ совершенно проникнутъ семейнымъ и даже патріархальнымъ началомъ; въ душѣ его хранилось множество теплыхъ, завѣтныхъ воспоминаній: тётушки, дядюшки, сосѣди, которыхъ трудно было отличить отъ родственниковъ; дряхлая, но страстно любящая его нянька; кормилица еще свѣжая, бодрая и тоже готовая идти за него въ огонь и въ воду; куча крестниковъ и крестницъ; толпа ребятъ, товарищей дѣтскихъ игръ; старый, бѣлый какъ снѣгъ, священикъ, пролившій столько слезъ при молебнахъ, сопровождавшихъ отъѣзды его; многочисленная дворня, стрѣлой мчавшаяся встрѣчать молодаго барина -- все это множество простыхъ, добрыхъ, родныхъ лицъ живо сохранилось въ памяти. Къ тому же и родное, невзрачное село, съ бѣлой, мѣстами обвалившейся, церковью, тучей дружно прижимавшихся другъ къ другу избъ, съ гремящими мостиками и зеленѣющей рощей вдали, такъ глубоко запало въ душу молодаго барина, что даже среди блеска и вѣчнаго движенія петербургскихъ улицъ часто мерещилось ему, и ласково и робко манило къ себѣ.
   Все это вмѣстѣ придавало особенную мягкость, особенный деревенскій отпечатокъ характеру Виктора Петровича, и если случалось ему повстрѣчаться на столичныхъ улицахъ съ крестьяниномъ роднаго селенія, онъ кидался къ нему съ распростертыми объятіями, уводилъ къ себѣ и разспросамъ не было конца.
   Напротивъ того, Астромовъ отличался совершеннымъ равнодушіемъ ко всему, что, по собственному выраженію его, "не шло къ дѣлу". Воспоминаній у него никакихъ не было, родителей тоже какъ будто не бывало, по крайней мѣрѣ онъ никогда не говорилъ о нихъ.
   Товарищи-студенты звали Астромова "рысакомъ", на томъ основаніи, что никто изъ нихъ не обладалъ такой необычайной ловкостью, неутомимостью, а, главное, такою завидною крѣпостью ногъ. Дѣйствительно, нужно было удивляться, какимъ образомъ успѣвалъ "рысакъ", въ одно и то же время, вездѣ быть, все слышать, знать всѣ сплетни и новости театральнаго, литературнаго и политическаго міра: отыскать себѣ знакомыхъ, уроки, забѣжать въ университетъ, завязать диспутъ съ адъюнктомъ, прихрамывавшимъ именно на тотъ предметъ, о которомъ читалъ лекціи, и тотчасъ же запутать въ него другихъ, болѣе сильныхъ бойцовъ; влѣзть на каѳедру, въ аудиторіи, снизу до верху набитой студентами, и смѣло поднять какой нибудь университетскій вопросъ, сказать пять-шесть словъ, которыхъ никто, не слыхалъ, но которымъ всѣ рукоплещутъ; а вечеромъ едва не попасть въ полицію за свистки въ театрѣ, и къ довершенію всего, запыхавшись, прибѣжать въ торжественную залу святилища наукъ, гдѣ должны производиться годичныя испытанія студентовъ, и тутъ же, выхвативши тетрадь лекцій у запасливаго товарища, пробѣжать кое-что, въ началѣ, въ концѣ, въ срединѣ -- гдѣ попало, и потомъ смѣло и съ большой увѣренностью выступить по вызову профессора и совершенно ошеломить его неудержимымъ потокомъ складной рѣчи.
   Таковъ былъ "рысакъ". Понятно, что при такихъ способностяхъ онъ относился къ застѣнчивому и лишенному эфектныхъ талантовъ Виктору Петровичу -- какъ высшая натура къ низшей.
   Съ полгода тому назадъ, среди неутомимаго бѣганья по петербургскимъ улицамъ, неутомимаго преслѣдованія послѣдняго скачка передовыхъ, послѣдняго ихъ слова, среди не слишкомъ важныхъ, но довольно выгодныхъ трудовъ и разнообразныхъ развлеченій, среди нескончаемыхъ заботъ о своемъ комфортѣ, о томъ, какъ и чѣмъ украсить свою крошечную квартиру, и безъ того убранную очень хорошо, съ прекрасными драпри, затѣйливой, новѣйшей мебелью и тропическими деревьями, въ одно отвратительное петербургское утро, "рысакъ", сидя въ покойнѣйшемъ креслѣ и не зная куда дѣвать лишнихъ полчаса, вспомнилъ о существованіи Виктора Петровича и наскоро накидалъ къ нему письмо, спрашивая о дѣлахъ и занятіяхъ своего бывшаго товарища, о томъ, что дѣлается въ глуши, что крестьяне, что помѣщики?
   Глушь, близкая сердцу нашихъ, такъ называемыхъ передовыхъ людей -- глушь, отъ которой, при всей симпатіи, на такомъ благородномъ разстояніи держатся они, успѣла наложить печать свою на молодаго барина. Все ложное и занесенное сейчасъ же испарилось, и потому отвѣчая на письмо "рысака", онъ не влѣзалъ на ходули, не сочинялъ и не придерживался условныхъ взглядовъ. Между прочимъ, онъ откровенно писалъ о неимовѣрныхъ препятствіяхъ къ заведенію новаго хозяйства, жаловался на то, что производительныя силы наши расплываются въ необъятномъ пространствѣ, на безплодность своихъ неутомимыхъ трудовъ и усилій, на натянутость отношеній между крестьянами и землевладѣльцами, на тягостное недовѣріе крестьянъ и вообще на крайній недостатокъ связывающаго элемента въ обществѣ настоящаго времени; находилъ, что вообще пора бы перестать говорить, время разстаться съ этой несчастной, чисто-русской слабостью, пора бы лучшимъ людямъ нашимъ не словомъ, а дѣломъ обозначить свое существованіе, давно бы пора сойти съ тѣхъ вершинъ, на которыя забрались они, и промѣнять свои комфортабельные кабинеты на лишенную всякихъ удобствъ провинціальную жизнь и, вмѣсто приторнаго, всѣмъ наскучившаго плача надъ участью крестьянина и фантазій о "свѣжемъ источникѣ и непочатыхъ силахъ, заключающихся въ крестьянской семьѣ", пора бы двинуться на помощь къ ея молодому поколѣнію, радующему каждаго душевнаго человѣка и все-таки рискующему остаться и вѣкъ сидѣть въ той же лужѣ, въ которой сидятъ ихъ отцы и дѣды; пора бы стать ближе къ провинціи, и распространяя вокругъ себя здравыя понятія, полезныя свѣдѣнія, вдохнуть свѣтъ, разумъ, движеніе и знаніе въ мертвую, заброшенную и всѣми забытую глушь.
   Въ заключеніе молодой баринъ вспоминалъ объ Англіи и непритворно восторгался тѣмъ самоотверженіемъ, съ которымъ общественные дѣятели страны этой служили интересамъ общества, его образованію, развитію и процвѣтанію всѣхъ возможныхъ отраслей хозяйства, и даже на кончикѣ кругомъ исписаннаго листа добавилъ, что вотъ англійская королева и та не задумалась написать брошюру о цыплятахъ, и пр. и пр.
   -- Этотъ господинъ погибъ невозвратно! вскричалъ "рысакъ", прочитавши письмо товарища, и устремляясь изъ дому, на всякій случай захватилъ его съ собой.
   Съ недобрымъ предчувствіемъ разорвалъ "молодой баринъ" конвертъ, на которомъ внизу, вѣроятно въ пику, для большей досады, рукою "рысака" было написано: Г-ну помѣщику.
   "Притча о твоей дѣятельности -- такъ начиналось письмо -- которую ты разсказываешь мнѣ, подтверждаетъ только, что ты принадлежишь къ людямъ слова, а не дѣла. Ты упалъ духомъ оттого, что тебя не поняли и не оцѣнили крестьяне. Да то же самое было и съ Тентетниковымъ. Во всякомъ дѣйствіи нужна прежде всего практичность, идеализація можетъ только портить и разочаровывать. Историческая жизнь наша сложилась такъ, что масса принесена была въ жертву меньшинству...
   "Предоставимъ же народу совершать свою историческую жизнь безъ всякаго, со стороны нашей, участія и попеченія, не навязывая ему діалектическихъ разглагольствованій о нашихъ добродѣтеляхъ, и не кладя на его пути никакихъ барьеровъ. Народъ въ насъ никогда не нуждался, съ этимъ ты, вѣроятно, не откажешь согласиться?
   "По твоимъ тенденціямъ я считаю тебя отголоскомъ катковскаго кружка, или либеральнаго консерватизма, который такъ или иначе хочетъ примѣнить къ Россіи западно-европейскія учрежденія, съ феодализмомъ, аристократизмомъ и прочими прекрасными вещами. Ты указываешь на Англію, какъ на предѣлъ счастія человѣка. Такъ ли, Викторъ Петровичъ? Прошу тебя замѣтить только одно, милый другъ, что свободныя учрежденія выработывались временемъ, достигались всегда долгимъ и тернистымъ путемъ. Даромъ ничего не дается, какъ и ты не подаришь земли крестьянамъ, хотя какъ человѣкъ гуманный, чувствуешь справедливость равнаго надѣла. Ты, вѣрно, слѣдишь за политикой: скажи по совѣсти, что ты замѣчаешь по всѣмъ отрывочнымъ свѣдѣніямъ? Не скажешь же ты, что люди счастливы!
   "Знаешь ли, милѣйшій и добрѣйшій другъ, отчего нашего брата такъ ненавидятъ? Оттого, что мы больно реальны и больно совѣстливы. Мы всѣ вооружены фактами и на слово никому ни въ чемъ не вѣримъ -- полумѣры ненавидимъ. Благонамѣренному идеализму показываемъ языкъ.
   "Насъ только и можно винить развѣ въ томъ, что мы слишкомъ далеко видимъ и хотимъ вывести васъ на большую и безопасную дорогу, между тѣмъ какъ другіе тащутъ по тропинкамъ, оврагамъ и лѣсамъ.
   "До другаго раза...
   "P. S. Я коснулся съ тобой только нѣкоторыхъ предметовъ, и то ты пропѣлъ мнѣ великолѣпный сонетъ, который въ состояніи инаго обезсмертить, а еслибы дошло до дѣла, что тогда запѣли бы вы, милые мои друзья! Желалъ бы я прочесть ту надпись, какую вы начертали бы на могильной плитѣ моей."
   -- "Рысакъ", одно это слово и ничего больше не начерталъ бы, съ несвойственнымъ ему озлобленіемъ проговорилъ молодой баринъ и смятое письмо полетѣло въ уголъ комнаты.-- Чортъ знаетъ, что и о чемъ пишетъ! Въ толкъ взять не могу...
   Впечатлѣніе было такъ сильно и неожиданно, что Викторъ Петровичъ не успѣлъ овладѣть собой и не могъ хладнокровно размыслить надъ письмомъ товарища; онъ чувствовалъ только, что его жестко отталкиваютъ прочь, что всѣ труды его и стремленія смѣшаны съ грязью, что надъ нимъ безжалостно глумится и издѣвается человѣкъ, который, по его мнѣнію, не стоитъ гроша.
   Рана была глубока, но лечить ее было некому: все поднялось противъ молодаго барина, все становилось поперегъ пути его, съ насмѣшкой и даже озлобленіемъ: отецъ давно уже сомнительно покачивалъ сѣдой головой своей, сосѣди чуждались Виктора Петровича, какъ явленія совершенно новаго и небывалаго въ глуши, неугомонная дѣятельность, а еще болѣе истертое пальто Виктора Петровича сильно смущало ихъ, одни называли его мечтателемъ и философомъ, другіе просто жидомъ и скаредомъ, даже мужики -- и тѣ были противъ Виктора Петровича: жидокъ, не за свое дѣло берется!... рѣшили они въ одинъ голосъ...
   "Куда пристать, кому протянуть руку, гдѣ искать ободренія... гдѣ?" терзался до крайности впечатлительный Викторъ Петровичъ: "гдѣ же искать силъ и поддержки для продолженія неблагодарнаго, можетъ быть, безконечнаго труда... гдѣ же?..."
   А между тѣмъ на дворѣ совсѣмъ побѣлѣло... Утро было тихое, свѣтлое, голубое... Казалось, бѣдняжка природа наша собрала всѣ слабыя силы свои и незавидныя красоты, чтобы отпраздновать начало весны: столбы дыма поднимались изъ множества трубъ; раздавался учащенный звонъ колокола; скрипя отворялись сотни тяжелыхъ, крестьянскихъ воротъ, толпы мужиковъ и бабъ, торопливо крестясь, выходили на широкую улицу и длинной разноцвѣтной змѣей потянулись въ гору, къ старой бѣлой церкви. Какой-то гуляка, не взирая на раннюю пору дня, затянулъ веселую пѣсню; вскорѣ пристали къ нему еще два-три голоса, и начался второй день сельскаго праздника.
   Невольно обратились глаза "молодаго барина" на широко раскинувшуюся передъ нимъ, съ дѣтства знакомую, съ дѣтства любимую картину. Чаще забилось сердце, прочь побѣжали мрачныя мысли, и никогда еще такъ живо и страстно, какъ въ эту минуту, не сказывалась въ немъ любовь къ родному захолустью. Онъ просвѣтлѣлъ: видно, понялъ наконецъ, что въ этой безотчетной, безмѣрной, безграничной любви уйдетъ онъ и утѣшеніе, и силу, и бодрость...

Валеріанъ Назарьевъ.

   С. Федоровка.

"Отечественныя Записки", No 11, 1863

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов