Вячеслав Иванов -- совершенно отдельное явление в современной поэзии. Будучи поэтом самоценным, изумительно претворив в себе длинную цепь литературных влияний, -- он вместе с тем, по некоторым свойствам своего дара, представляет трудности для понимания. Как бы сознавая свое исключительное положение очень сложного поэта, Вяч. Иванов стал теоретиком символизма. Ряд его статей напечатан в журнале "Весы"2. Вяч. Иванов, как поэт и теоретик, явился в переходную эпоху литературы. Одна из таких же переходных эпох нашла яркое воплощение в древнем "александризме"3.
Александрийские поэты-ученые отличались, между прочим, крайней отчужденностью от толпы; эта черта близка современной поэзии всего мира; а общность некоторых других признаков заставляла уже русскую критику обращать внимание на указанное сходство. Это делалось с целью преуменьшить значение современной литературы; делалось теми, кто вечно "робеет перед дедами", тоскует по старине, а, в сущности, испытывает "taedium vitae" {Отвращение к жизни (лат.). -- Ред.}, не понимая того, что происходит на глазах. В истории нет эпохи, более жуткой, чем александрийская: сплав откровений всех племен готовился в недрах земли; земля была как жертвенник.
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые:
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир4, --
говорит Тютчев. Во времена затаенного мятежа, лишь усугубляющего тишину, в которой надлежало родиться Слову, -- литература (сама -- слово) могла ли не сгорать внутренним огнем?
Это сгорание было тонкое, почти неприметное. Все были служителями мятежа; но одни купались в крови дворцовых переворотов, другие -- "знали тайну тишины"5; эти последние уединились с белыми, томными Музами, смотрящими куда-то вдаль "продолговатыми бесцветными очами", как Джиоконда Винчи. Приютившись в жуткой тени колоссального музея, они предавались странной забаве: детской игре, сказали бы мы, если бы не чувствовали рядом носящуюся весть о смерти. Они сумели достичь мудрой здравости среди малоздравых "изобретений бессмертия", среди исследования тайн египетской герменевтики6; погружаясь в мучительные глубины, они создали стройные свои стихи. Мы слышим в них веселые слезы над утраченной всемирностью искусства.
Гомера исследовали, ему подражали -- напрасно. Что-то предвечернее было в чистых филологах, которых рок истории заставил забыть свое родовое имя -- "nomen gentile". В этом "стане погибающих за великое дело любви"7 была предсмертная красота, или предвоскресная разлука с родными началами; избыток души героя, который бросается с крутизны в море, залитое кровью всемирного утреннего солнца.
Мы близки к их эпохе. Мы должны взглянуть любовно на роковой раскол "поэта и черни". Никто уж не станет подражать народной поэзии, как тогда подражали Гомеру. Мы сознали, что "род" не властен и наступило раздолье "вида" и "индивида". Быть может, это раздолье охвачено сумерками, как тогда, в Александрии, за два -- три века перед явлением Всемирного Слова. "Мы, позднее племя, мечтаем... о "большом искусстве", призванном сменить единственно доступное нам малое, личное, случайное, рассчитанное на постижение и миросозерцание немногих, оторванных и отъединенных" {Вяч. Иванов. "Эллинская религия страдающего бога". -- "Новый путь 1904, январь, стр. 133.}. Необходима спокойная внутренняя мера, тонкое и мудрое прозрение, чтобы не отчаиваться. Именно этим оружием обладает Вяч. Иванов, выступая на защиту прав современного поэта быть символистом. Вот сущность его статьи по поводу пушкинского Ямба8 -- о расколе между "гением и толпой" {"Весы", 1904, No 3.}.
Раскол совершился в момент, когда гений "не опознал себя". Сократ не послушался тайного голоса, повелевшего ему "заниматься музыкой"9. Яд был поднесен ему за "измену стихии народной -- духу музыки и духу мифа". Гений перестает быть учителем. Ему "нечего дать толпе, потому что для новых откровений (а говорить ему дано только новое) дух влечет его сначала уединиться с его богом" -- в пустыню.
У нас еще Пушкин проронил: "Procul este profane" {Уйдите, непосвященные (лат.). -- Ред.}. Лермонтов роптал. Тютчев совсем умолк для толпы. Явились "чувства и мечты", которые мог "заглушить наружный шум, дневные ослепить лучи"10. Наступило безмолвие, "страдание отъединенности", во искупление "гордости Поэта"!
Страдание не убило "звуков сладких и молитв"11. Поэт -- проклятый толпою, раскольник -- живет "укрепительным подвигом умного деланья". Без подвига -- раскол бездушен. В нем -- великий соблазн современности: бегущий от смерти -- сам умирает в пути, и вот мы видим призрак бегства; в действительности -- это только труп в застывшей позе бегуна.
Тайное "умное деланье", которым крепнут поэты12, покинувшие родную народную стихию, -- это вопрошание, прислушивание к чуть внятному ответу, "что для других неуловим"; вопрошающий должен обладать тем единственным словом заклинания, которое еще не стало "ложью". И вот -- слово становится "только указанием, только намеком, только символом".
Символ -- "некая изначальная форма и категория", "искони заложенная народом в душу его певцов". Символ "неадекватен внешнему слову". Он "многолик, многозначущ и всегда темен в последней глубине". "Символ имеет душу и внутреннее развитие, он живет и перерождается". Путь символов -- путь по забытым следам, на котором вспоминается "юность мира". Это -- путь познания, как воспоминания (Платон)13. Поэт, идущий по пути символизма, есть бессознательный орган народного воспоминания. "По мере того, как бледнеют и исчезают следы поздних воздействий его стеснявшей среды, яснеет и определяется в изначальном напечатлении его "наследье родовое""14. Так искупается отчуждение поэта от народной стихии: страдательный путь символизма есть "погружение в стихию фольклора", где "поэт" и "чернь" вновь познают друг друга. "Поэт" становится народным, "чернь" -- народом при свете всеобщего мифа.
"Минует срок отъединения. Мы идем тропой символа к мифу. Большое искусство -- искусство мифотворческое... К символу миф относится, как дуб к желудю"15.
Миф есть "образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения народного и вселенского". Миф есть раскрытие воплощения -- таков вывод Вячеслава Иванова. Он знаменателен.
Современный художник-бродяга, ушедший из дома тех, кто казался своими, еще не приставший к истинно-своим, -- приютился в пещере. "Немногое извне (пещеры) доступно было взору; но чрез то звезды я видел ясными и крупными необычно"16, -- говорит Дант. Эти слова Вяч. Иванов избрал эпиграфом "Кормчих звезд". Звезды -- единственные водители; они предопределяют служение, обещают беспредельную свободу в час, когда постыла стихийная свобода поэта, сказавшего: "Плывем... Куда ж нам плыть?"17 "Невнятный язык", темная частность символа -- мучительно необходимая ступень к солнечной музыке, к светлому всеобщему мифу.
Так определяет теория историческое право современного поэта говорить, не приспособляясь ко всеобщему пониманию. Мы уже испытали соблазны этого давно предчувствованного положения; мы пережили ту пору, когда право начинало становиться обязанностью. Однако до сих пор многие считают не сразу понятное -- нелепым. Вяч. Иванов не увеличит их числа. Его творчество не бросает ни одной подачки и, при всей своей тяжеловесности и трудности, не напрашивается на пародию. Оно спокойно и уверенно, часто почти теоретично. Оно сознательно и уравновешенно до того, что часто трудно понять, как мраморный стих вместил тончайшие прозрения. Оно -- плод труда не менее, чем вдохновения. Поэт, вооруженный тонкой техникой, широкой образованностью, и вместе -- глубоко новый художник -- останавливает на себе пристальное и любовное внимание.
Эта личная, замкнутая поэзия тихо звенит в эпохи мятежа. Она оттеняет ярость пожаров. Она ставит вехи, указывая, что путь -- пройден. Она -- тихая подруга тяжелых дней и чистая служительница мистики, о которой говорит Вяч. Иванов:
В ясном сиянии дня незримы бледные звезды:
Долу таинственней тьма -- ярче светила небес18.
2. От "Кормчих звезд" к "Прозрачности"
Русские поэты, как и западные, любили образы древней поэзии и мечту о Золотом веке19. В этой любви сказалась всеобщая их родина -- "вторая природа". Почти каждый из них, по слову Тютчева (о Щербине):
Под скифской вьюгой снеговою
Свободой бредил золотою
И небом Греции своей 20.
Вяч. Иванов возводит это углубление к родникам поэзии почти в принцип. Символы большинства его стихотворений -- родные древности, или, по крайней мере, -- созвучные ей. Это не значит, что его творчество не самостоятельно: он претворяет древние символы согласно строю своей, современной души. Но древнее, родимое -- душа обеих книг его лирики. Недаром это -- лирика -- поэзия целомудренная, как весна, отделенная от мира ледяной оболочкой, под которой:
Внятно слышится порой
Ключа таинственного шепот21.
Постепенно уходя, удаляясь на свидание с целомудренной "непонятной людям", Музой своей, Вяч. Иванов намечает ряд переходов от берега вдаль. Мы будем следовать за ним. Еще на берегу запевает он ту песню, которую пели многие кормщики наши -- Тютчев, Хомяков, Вл. Соловьев22: это песня о родине, вера в ее крепость. Это -- религиозно-славянофильская поэзия; конец ее длинной цепи приемлет и Вяч. Иванов, примыкая к хору истории. Общая судьба такой поэзии -- некоторая неподвижность. Содержание ее почти не терпит "шепота", свойственного чистой лирике; роковым образом -- здесь почти все высказывается вслух. Вяч. Иванов и здесь сумел, однако, понизить голос до возможной степени лирического шепота. Одно из последних и лучших стихотворений его в этом роде -- "Озимь" {"Вопросы жизни" -- февраль.}. Сюда же относятся "Парижские эпиграммы"23 -- острые, краткие, стильные.
Но только следуя за поэтом далее, к темным ключам народной символики, мы начинаем различать все явственнее его родную стихию. Медленно, руководимые опытностью, "тихо дивясь" мы вступаем в полные сумерки пещеры, откуда видны "звезды -- яркие и крупные необычно". Поэт, как исследователь, не нарушая мгновений созерцания, снимает с глаз повязку за повязкой, приучая к прозрению мглы, из которой -- мы знаем -- скоро поднимутся жуткие образы. Когда-то уже снились они: мы в сумерках, как в прошлом; и опять возвращается то, что уснуло в воспоминании. Ласковость сонных воспоминаний обещает иное: то, что видели "в зерцале гадания", -- увидим "лицом к лицу".
Мы -- над родником чистой лирики; он всегда отражал прошедшее как грядущее, воспоминание как обетование. Мы переживаем древность свою и прельщены строгой "уставностью" стихов. Мы задумчиво созерцаем, пробужденные вместе с поэтом к прошлому, древнему. Над нами мерцают о будущем "кормчие звезды".
И был я подобен
Уснувшему розовым вечером
На палубе шаткой
При кликах пловцов.
Подъемлющих якорь.
Проснулся -- глядит
Гость корабельный:
Висит огнезрящая
И дышит над ним
Живая бездна...
Глухая бездна
Ропщет под ним...24
Но высоко, там, где щегла чертит узор "от созвездья до созвездья" , -- над "сыном верного брега", вместе с ним плывут "кормчие звезды", "вернее брега" утишая тревогу сумерек25.
Медленно опускаясь в клубящуюся мглу, мы слушаем повесть о том, как родились эти Сумерки с сомнительным ликом" -- сын преступных родителей -- "огневласого Дня" и "синекудрой Ночи" -- "яркой их прелести чужд"26.
Горе! С тех пор, только близится День, разгорался, к Ночи --
Звездная дева бледна и бездыханна пред ним!
Вновь оживая, подъемлет фату, и грядет, -- он пылает...
Миг -- и в объятьях ее хладный до срока мертвец!27
Не все размеры мирно -- эпические. Но какая -- то безмятежность разлита по всей книге "Кормчие звезды". Спокойно перейдем мы черту, -- а там уже брежжит заря другого полюса. Мы без испуга надышимся "цветами сумерек"28; с диалектической ясностью поймем то, чему у других поэтов суждено открываться в вихре. В минуты частых отдыхов мы услышим о "Звезде морей" ("Maris Stella")29, уследим пушкинскую меру стихов ("В челне по морю"30 и др.).
Все это -- еще тонкая поэзия отдохновения, изящная академия стихов. Временами и кажется, что в "Кормчих звездах" больше отдыха, чем движения. Иногда мы почти уверены, что стоим во мгле, слушая однозвучную красивую мелодию. Но вот и видения -- несутся, как снопы искр.
Духи пустыни мчатся, догоняя один другого:
-- Где ты? -- Вот я! --
Одна семья
Пустынных чад --
Предрассветный хлад.
За струей струя,
Чрез дебрь и ночь...
Кто за нашей межой,
На краю быстрин?
Один! Один! --
Всегда чужой.
Всегда один! --
Летим прочь! -- Летим прочь!..31
Поэт ощутил одновременно: "одинокий пыл неразделенного порыва"32 и "грани" -- они созданы сгущающейся мглой. Там, где "лучший пыл умрет неизъясненный"33, борется кормчий дух: он воззвал к Дионису-Эвию -- "богу кликов, приводящему в экстаз женщин"34, но "был далек земле печальной возврат языческой весны"35.
В лунном сумраке, под дымящимся млечным путем, ужаснула нас встреча: призрачно-беззвучным очертанием треугольный парус и недвижный кормщик проносятся мимо. Ужас родился, когда парус -- "треугольный полог" -- простерся краями к двойникам и остроконечным верхом уперся в опустившуюся твердь, устремляя расколотые лики к соединению36 ("Встреча"). И снова, и снова рождаются "миры возможного"37 -- "проклятья души, без грешных дел в возможном грешной"58-- ужас души расколотой и двуликой, где один лик не знает, что другой -- убийца. Это -- отражение страждущего бога, растерзанного и расчлененного39, взывающего к своей ипостаси:
Лазаре, гряди вон!40
Кормчий дух, Эдип, "слепец, полубог, провидец"41, тень страждущего бога42, -- замерцавшая двойником -- взывает к своему утраченному лику:
Кличь себя сам и немолчно зови, доколе, далекий.
Из заповедных глубин: -- "Вот я!" -- послышишь ответ43.
Это -- самые темные глуби пещеры, но и -- первая искра грядущего. "Некто" обретает себя. Даль начинает "сбываться"; дух осторожно прислушивается к первому отдаленному эхо своего голоса: -- "Вот я!" -- Глядит -- не дышит"44, -- слушает... Прозрение становится прозрачнее. После краткого, единственно томительного наплыва страшных видений, мы опять плывем медленнее; и в очах "Сфинкса" уже зареет предчувствие:
...Загадочное Нет
С далеким Да в боренье и слиянье --
Двух вечностей истомный пересвет45.
Уже лицо Сфинкса -- девы, как "темная икона"46, -- в лучах Зари. В очарованном сне, где-то на вершинах гор, еще Ореадой безгласной47 -- "спит царица на престоле в покрывале ледяном"48:
Сестра моей звезды была со мной в тот час
Над бездной, в вышине, одна -- с вечерней славой;
Заветов пламенных грозою величавой
Меня обвеяла, и прорицала мне
О жизни, тонущей в пурпуровом огне,
О крыльях, реющих за грезою надзвездной,
О славе золотой, пылающей над бездной,
О цели творческой священных берегов49.
Уже "Ночь пронзают лучи Креста"50. Близится родной лик "Райской Матери"51, обещающей:
Как сама Я, той годиной пресветлою,
Как сама Я, Мати, в храм сойду52.
Уже синие днепровские боры навстречу Ей "ветвьем качают, клонят клобук"53. Прозрачна утренняя даль и несомненны Ее очертания после того, как уже разметались духи -- страхи Ночи; первые стихи "Кормчих звезд" уже обращены к лику "Прозрачности":
Дочь ли ты земли,
Иль небес, -- внемли:
Твой я! Вечно мне твой лик блистал54.
И Она отвечает ему с тихой ясностью Зари:
Тайна мне самой и тайна миру,
Я, в моей обители земной,
Се, гряду по светлому эфиру:
Путник, зреть отныне будешь мной!
Кто мой лик узрел,
Тот навек прозрел --
Дольний мир навек пред ним иной55.
И совсем явственный можно слышать тихий, заключительный Ее шепот:
Я ношу кольцо,
И мое лицо --
Кроткий луч таинственного Да56.
Того, кому снилась Прозрачность, -- кормчие звезды привели к Ней наяву. Хвалением Ее открывается книга "Прозрачность":
Прозрачность! воздушною лаской
Ты спишь на челе Джиоконды...
Прозрачность! божественной маской
Ты реешь в улыбке Джоконды!..
Прозрачность! улыбчивой сказкой
Соделай видения жизни...57
"Прозрачность" есть символ, -- то, что соделывает "сквозным покрывало Майи". За покрывалом открывается мир -- целое. Именно такое значение имел постоянный "пейзаж" в узких рамках окон или за плечами "Мадонн" Возрождения. "Мадонна" Лиза -- Джиоконда Винчи, у которой "прозрачность реет в улыбке", открывает перед нами мир -- за воздушным покрывалом глаз. Он не открылся бы, если бы не глядели эти двойственные глаза. Может быть, только по условиям живописной "техники", "пейзаж" заметен, лишь по бокам фигуры: он должен светиться и сквозь улыбку, открываясь, как многообразие целого мира. Недаром -- за спиной Джиоконды и воды, и горы, и ущелья -- естественные преграды стремлений духа, и мост -- искусственное преодоление стихийных преград: борьба стихий с духом и духа со стихиями, разлившаяся на первом плане в одну змеистую, двойственную улыбку.
"Прозрачность" -- книга символов -- есть ступень переходная, как "Кормчие звезды" -- подготовительная. Во многих частях своих "Прозрачность" еще близка к "Кормчим звездам", но, в сущности, говорит уже об ином. Здесь "порыв", которому были поставлены "грани", предчувствуется во всей полноте; его первое условие -- неразлученность с землей -- налицо. Это и есть -- предчувствие возврата к стихии народной, свободно парящей, не отрываясь от земли. Философская лирика Вяч. Иванова оправдывает его лирическую философию (см. "Поэт и чернь"). То, что в "Кормчих звездах" вырывалось, как восклицание, утверждается в "Прозрачности". Автор "Кормчих звезд" восклицает:
Верь духу, -- и с зеленым долом
Свой белый торжествуй разрыв!58
В "Прозрачности" поэты духа успокоенно собрались в путь:
Не мни: мы, в небе тая,
С землей разлучены: --
Ведет тропа святая
В заоблачные сны59.
Начало воздушное, как ожидание больших белых птиц, сидящих на уступе, готовых улететь, -- проходит сквозь книгу "Прозрачность". Доносятся отдельные голоса засыпающей земли -- "и звук отдаленного лая, и призраки тихого звона"60. Слепнут краски дня, преобладают часы между светом и мраком, сумеречные часы, полные зоркого общения с высями и глубями, часы ожидания между двух зеркал, бездонно углубляющих друг друга.
Где я? Где я?
По себе я
Возалкал!
Я -- на дне своих зеркал.
Я -- пред ликом чародея
Ряд встающих двойников.
Бег предлунных облаков61.
Прозрачность, "улегчившая твердь", в раздумье прислушивается к глубинам черных кладезей, глядит в "светорунную тину затонов"62, следит за облачным парусом. Мгновения полетов, предвосхищения полетов -- куда? "Вечно синий путь -- куда?" Легкая радость, прощальное золото осени; внезапно набегающая тревога разлуки, как далекий глубокий голос Океанид:
Мы -- девы морские, Орфей, Орфей!
Мы -- дети тоски и глухих скорбей!
Мы -- Хаоса души! Сойди заглянуть
Ночных очей в пустую муть!63
"Прозрачность" -- книга испытаний, одинокая проба крыльев. О ней нельзя говорить так, как о "Кормчих звездах". Она менее замкнута и более вдохновенна. "Кормчие звезды" вспоминаются сквозь ее легкость, как благословенный романтический труд.
Стихи Вяч. Иванова -- истинно романтичны; некогда русские романтики оправдывали народную поэзию, изучали, вдохновенно подражали ей. Новому романтику нет уже нужды оправдывать ее. Законность утверждена, рождается новая мечта: снова потонуть в народной душе. Мечта облекается в панцирь метода, в теорию.
Вдохновение Вяч. Иванова параллельно теории. Он пробует голоса забытых размеров, способных сызнова зазвучать. И здесь мы снова видим его бродящим по священной Элладе. В "Кормчих звездах" несколько стихотворений подчинено размерам Алкея и Сапфо64. В "Прозрачности" применяются уже размеры древних дифирамбов, "предназначавшихся для музыкального исполнения в масках и обстановке трагической сцены"65. Дифирамб -- элемент трагедии -- того "всенародного мифотворческого искусства" страдающего бога, возврат к которому "сквозь леса символов" очевиден для поэта.
Вяч. Иванов оправдывает символическую поэзию теорией. Верим, что поэзия будущего оправдает теорию; теория -- не рационалистична, она -- молитвенное "созерцание", -- прозрение мглы в прощальную пору, когда
Улыбкой Осени спокойной
Яснеет хладная лазурь66.
Взор становится прозрачным, восприимчивым, вместительным. Творчество приходит к равновесию. Избыток зноя не мешает "зреть" и "прозревать"; но земля сохранила, сберегла "пламень юности летучей". Зрелая, предвечерняя пора, обетование свершений:
Она пришла с своей кошницей.
Пора свершительных отрад67.
1905
КОММЕНТАРИИ
Впервые: Вопросы жизни. 1905. No 4/5. С. 194-206. Печатается по: Блок А. А. ПСС: В 20 т. Т. 7. М., 2003. С. 7-15. В комментариях использованы материалы Е. А. Дьяковой, подготовившей соответствующую статью указанного издания.
Блок был недоволен своей статьей; ср. в письме к А. Белому от апреля 1905 г.: "Пишу много рецензий и удивительно бездарную статью о Вяч. Иванове в "Вопросы жизни"" (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка 1903-1919 / Публ., предисл., коммент. А.В. Лаврова. М., 2001. С. 217).
1 "Поэт и чернь" -- имеется в виду статья ВИ "Поэт и чернь" (I, 709-714).
2 Ряд его статей напечатан в журнале "Весы".-- В 1905 г. ВИ опубликовал в "Весах" следующие статьи: "Поэт и Чернь" (1904. No 3. С. 1-8), "Ницше и Дионис" (1904. No 5. С. 17-30), "Новая повесть о богоборстве" (1904. No 5. С. 45-47), "Новые маски" (1904. No 7. С. 1-10), "Рассказы тайновидца" (1904. No 8. С. 47-50), "Копье Афины. Поскольку мы индивидуалисты?" (1904. No 10. С. 6-15), "О Моммзене" (1904. No 11. С. 46-48), "Вагнер и Дионисово действо" (1905. No 2. С. 13-17), "О "красном смехе" и "правом безумии"" (1905. No 3. С. 43-47).
3 ...в древнем "александризме".-- Знаменательно, что в одном из писем к С. М. Соловвеву в середине февраля 1905 г. Блок писал, что В. Брюсов -- "гениальный поэт Александрийского периода русской литературы" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 391). В комментариях Е. А. Дьяковой отмечается, что в 1907 г., "уже после публикации блоковской статьи образ "александрийства" возникает в статье самого Вяч. Иванова "О веселом ремесле и умном веселии"". О проблеме александризма у Блока и младосимволистов см. также: Рычков А.Л. Александрийская мифологема у русских младосимволистов // Пути Гермеса: Труды Международного симпозиума. М., 2009. С. 108-166.
4 Блажен, кто посетил сей мир <...> Как собеседника на пир...-- цитата из стих-ния Ф.И. Тютчева "Цицерон" (1829).
5 ..."знали тайну тишины"...-- измененная строка из стих-ния В. Я. Брюсова "Орфей и Эвридика" (1903-1904).
6 ...среди исследования тайн египетской герменевтики...-- Согласно предположению С.С. Аверинцева, Блок мог "по случайности перепутать герметику с герменевтикой" (Аверинцев С.С. Системность символов в поэзии Вяч. Иванова // Контекст-1989. М., 1989. С. 55). Как справедливо замечает Е. А. Двякова: "Возможно, в строках Блока скрыта параллель между античной "герметикой" и современными ему попытками В. И. Иванова (прежде всего в работе "Эллинская религия страдающего бога") найти синтез античных и христианских начал, увидеть "предхристианские" мотивы в культе Диониса" (Бло кА.А. ПСС: В 20 т. Т. 7. М., 2003. С. 253).
7 В этом "стане погибающих за великое дело любви"...-- цитата из стих-ния Н. А. Некрасова "Рыцарь на час" (1860-1862).
8 ...его статьи по поводу пушкинского Ямба...-- Ср.: "Стихотворение Пушкина "Чернь" первоначально было озаглавлено "Ямб" <...> Пушкинский Иамб впервые выразил всю трагику разрыва между художником нового времени и народом..." (I, с. 709).
9 Сократ не послушался <...> "заниматься музыкой".-- Первоисточником цитаты служит диалог Платона "Федон". Ср.: "Если бы Сократ предупредил всею жизнью тайный голос, повелевший ему -- слишком поздно! -- заниматься музыкой,-- он стал бы впрямь и вполне "сподвижником лебедей в священстве Аполлона" <...> и чаша с ядом народной мести не была бы им выпита. Ища осмыслить смутно презренную измену его стихии народной, духу музыки и духу мифа,-- сограждане обвинили его в упразднении старых и введении новых божеств..." (I, 710). См. также: "Незадолго до смерти Сократу снилось, будто божественный голос увещевал его заниматься музыкой: Ницше-философ исполнил дивный завет" (I, с. 717).
11 ..."звуков сладких и молитв".-- Цитата из стих-ния А.С. Пушкина "Поэт и толпа".
12 Тайное "умное деланъе", которым крепнут поэты...-- В православной аскетике "умное делание" или "исихазм" (от греч. ήσυχία [hesychia] -- покой,-- безмолвие, отрешенность) и его составляющая -- "умная молитва". "Умное делание" -- это то просветленное состояние, которое достигается в молитвенном экстазе. Ср. автокомментарий Белого на письмо к Блоку от 19 августа 1903 г.: "В 1902-1903 годах я часто молился; в 1902 году даже был опыт молитвы, и нечто от "умного делания" по плану, рекомендуемому Св. Серафимом Саровским; и в итоге этого "деланья" неожиданное узнание о Христе; "до" -- не знал Христа; в этом опыте -- узнал" (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка... С. 99).
13 Это -- путь познания, как воспоминания (Платон).-- Платоновский тезис о том, что познание -- это путь воспоминания души об идеях, которые она созерцала до своего соединения с телом содержится в его диалоге "Федон". Ср. у ВИ: "Что познание -- воспоминание, как учит Платон, оправдывается на поэте, поскольку он, будучи органом народного самосознания, есть вместе с тем и тем самым -- орган народного воспоминания. Чрез него народ вспоминает свою древнюю душу и восстановляет спящие в ней веками возможности" (I, 713).
14 "По мере того, как бледнеют и исчезают следы <..> его "наследье родовое"" -- Цитата из статьи ВИ "Поэт и чернь" (I, 714).
15 "Минует срок отъединения <..> как дуб к желудю".-- Там же.
16 "Немного извне <...> и крупными необычно"...-- Данте Алигьери. Божественная комедия. Чистилище. Песнь XXVII. Ст. 88-90. Как отмечает Блок: "Эти слова Вяч. Иванов избрал эпиграфом книги стихов "Кормчие звезды"" (СПб.: 1903). Блок приводит цитату из Данте в переводе ВИ из статьи "Копье Афины. Поскольку мы индивидуалисты?" (I, 729).
17 ..."Плывем... Куда ж нам плыть?" -- Неточная цитата из стих-ния А. С. Пушкина "Осень" (1833).
18 ...В ясном сиянии дня <...> -- ярче светила небес.-- Цитата из стих-ния ВИ "Мистика" (Кормчие звезды. СПб., 1903. С. 257).
19 ...и мечту о Золотом веке.-- См. размышления ВИ о концепции Золотого века в античной эпической поэзии в работе "Эллинская религия страдающего бога" (Новый путь. 1904. No 2. С. 71).
20 ...Под скифской вьюгой снеговою <...> И небом Греции своей.-- Цитата из стих-ния Ф. И. Тютчева "Н. Ф. Щербине" (1857).
21 ...Внятно слышится порой / Ключа таинственною шепот.-- Цитата из стих-ния Ф.И. Тютчева "Поток сгустился и тускнеет..." (1836).
22 ...многие кормщики наши -- Тютчев, Хомяков, Вл. Соловьев...-- Об отношении В. С. Соловьева к ранней лирике ВИ, значении поэзии и философских идей Соловьева для ВИ см.: I, 34-36. ВИ подчеркивал генетическое родство лирики Блока с поэзией Соловьева в рецензии на "Стихи о Прекрасной Даме": "Владимир Соловьев <...> первый в русской поэзии начал строить новый Парфенон, Храм Девы <...>. Что он был большой поэт, явствует из значения его лирики для лирики преемственной" (Весы. 1904. No 11. С. 49).
23 "Парижские эпиграммы" -- раздел книги ВИ "Кормчие звезды".
24 И был я подобен <...> Ропщет под ним...-- цитата из стих-ния ВИ "Пробуждение" (I, 518).
30 "В челне по морю" -- название цикла стих-ний в кн. "Кормчие звезды".
31 ...-- Где ты? -- Вот я! -- <...> Летим прочь! -- Летим прочь!..-- Цитата из стих-ния "Ночь в пустыне" (I, 532-533).
32 ..."одинокий пыл неразделенного порыва"...-- цитата из стих-ния "Ночь в пустыне" (I, 533).
33 ..."лучший пыл умрет неизъясненный"...-- цитата из стих-ния ВИ "Покорность" (I, 524).
34 ...воззвал к Дионису-Эвию -- "богу кликов, приводящему в экстаз женщин"...-- Ср. у ВИ: "Дионису посвящают нестройные и ненормальные состояния ("аномалии") души, проявляющиеся резвостью и дерзостью смеха и необузданностью, и одушевлением, и безумием, и взывают к нему, как к Эвию -- богу кликов, приводящему в экстаз женщин, прославленному служением исступленных..." (цит. по: Иванов Вяч. Эллинская религия страдающего бога // Новый путь. 1904. No 1. С. 123). Дионис-Эвий (Эвий / Эвой / Эвгий / Euhius) -- эпитет Диониса (от греч. Εὔιος; образовано от призывного возгласа в мистериальных празденствах εὖα!).
35 ..."был далек земле печальной возврат языческой весны".-- Цитата из стих-ния "Тризна Диониса" (I, 572).
36 В лунном сумраке, под дымящимся Млечным Путем <...> устремляя расколотые лики к соединению...-- цитата из стих-ния "Встреча" (I, 590).
37 ..."миры возможного"...-- См. поэму ВИ "Миры возможного" (I, 668-679).
38 ..."проклятья души, без грешных дел в возможном грешной"...-- Неточная цитата из поэмы ВИ "Миры возможного" (I, 670): "Рыдай, и рви власы, и смой проклятья / С души, без грешных дел в возможном грешной!".
39 ...ужас души <...> один лик не знает, что другой -- убийца. Это -- отражение страждущею бога, растерзанного и расчлененного...-- Блок опирается на одно из важнейших положений исследования ВИ "Эллинская религия страдающего бога", где проводится мысль о том, что в Дионисовом культе "жертва и жертвователь отождествляются с самим божеством, которому жертва приносится..." (Новый путь. 1904. No 2. С. 54), а также выявлена "истина раздвоения бога на жертву и палача, на богоборца и трагического победителя, на убиенного и убийцу" (Новый путь. 1904. No 8. С. 23). Сквозная тема исследования ВИ -- "разноипостасность" явления Диониса. По замечанию З.Г. Минц, образ Диониса как "сжигающего Христа" народных восстаний "навсегда войдет в поэтический мир Блока. Начиная с этого времени исчезает предубеждение Блока против этики жертвы" (Минц З.Г. Блок и В. Иванов (Статья 1: Годы первой русской революции) // Минц З.Г. Александр Блок и русские писатели. СПб., 2000. С. 625).
40 ...Лазаре, гряди вон! -- См. стих-ние ВИ "Лазаре, гряди вон" (I, 641).