Бостунич Григорий Васильевич - Случай в походе

Случай въ походѣ

Разсказъ Гр. Бостунича

Иллюстрировалъ для журнала "Огонька" худ. ГЕОРГІЕВЪ.

-- Я совсѣмъ не долженъ былъ итти на войну,-- такъ разсказывалъ панъ, когда мы въ холодную осеннюю ночь грѣлись въ полѣ у мигавшаго огненными языками костра, штабсъ-капитанъ -- доброволецъ изъ запаса ***, красивый брюнетъ, съ ранней просѣдью и уставшими, точно потухшими послѣ какого-то яркаго видѣнія глазами.-- Я вышелъ въ отставку по болѣзни сердца, унаслѣдованной, родовой, такъ сказать. Бросилъ свой уютный домикъ, бросилъ свою невѣсту, съ которой черезъ два мѣсяца я уже долженъ былъ обвѣнчаться, бросилъ свою спокойную и безтревожную жизнь и пошелъ...

Почему...

На этотъ вопросъ я самъ не могъ бы отвѣтить хорошенько. Родину я любилъ, конечно, но не только одинъ патріотизмъ заставилъ меня порвать со всѣмъ созданнымъ долгими усиліями уютомъ и пойти навстрѣчу искусственной смерти всего за какихъ-нибудь 7--8 лѣтъ до ожидавшей меня естественной.

Что столько времени, а не больше мнѣ осталось жить, я, какъ человѣкъ всегда интересовавшійся медициной, зналъ точно и мало смущался этимъ. За свою жизнь -- мнѣ сейчасъ 36 лѣтъ -- я успѣлъ пожить всласть, успѣлъ извѣдать все, что возможно было, и, зная, что сердечные съ заболѣваніями моего рода спокойно дотягиваютъ только до сорока двухъ-трехъ лѣтъ, расчитывалъ послѣднее классическое семилѣтіе дожить подъ ласкающими руками моей очаровательной невѣсты.

Она была, дѣйствительно, очаровательна, эта дѣвушка, съ каштановыми волосами и темно-голубыми глазами, упрямой переносицей, свидѣтельствовавшей о силѣ характера, и раздувающимися восточными ноздрями, говорившими о силѣ темперамента. Десять лѣтъ тому назадъ я бы безумно влюбился въ нее -- теперь я любилъ ее спокойно и увѣренно за нее и за то сравнительно недолгое счастье, которое я долженъ былъ получить отъ нея... И тѣмъ не менѣе, я почти безъ сожалѣнія ушелъ.

Почему...

Ушелъ потому, что какой-то неясный, безотчетный внутренній голосъ, всегдашній спутникъ моей жизни доселѣ шепталъ мнѣ: иди, ты не раскаешься, ты не вернешься, но испытаешь такое, изъ-за чего не жаль отдать немногіе оставшіеся тебѣ годы прозябанія... Этому голосу, таинственно руководящему до сихъ поръ всей моей жизнью, голосу, которому я привыкъ подчиняться безусловно и безпрекословно при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ, я повиновался и на этотъ разъ и, на-скоро уладивъ всѣ дѣла, написавъ завѣщаніе, приготовивъ къ сожженію, въ случаѣ моей смерти, архивъ въ ящикахъ моего письменнаго стола, я собрался въ путь-дорогу.

Долженъ еще упомянуть объ одномъ, съ виду маловажномъ случаѣ. Разбирая ящики письменнаго стола, я нашелъ половину золотого стариннаго венгерскаго дублона, чьей-то сильной рукой переломаннаго пополамъ. Дублонъ этотъ еще въ дѣтствѣ подарила мнѣ моя бабушка, которой онъ тоже достался давно и то какимъ-то романическимъ образомъ; изъ отдѣльныхъ словъ и намековъ впослѣдствіи узналъ, что братъ бабушки, убитый въ венгерскомъ походѣ, при подавленіи возстанія 1848-го года, подарилъ половину его какой-то очаровательной венгеркѣ въ залогъ будущаго соединенія съ нею. Судьбѣ не угодно было благословить этотъ союзъ. Братъ былъ убитъ и отдалъ, умирая, свою половину дублона ходившей за нимъ сестрѣ; гдѣ же дѣлась обладательница второй половины -- бабушка не знала...

Внутренній голосъ, мой постоянный и безсмѣнный руководитель, и на этотъ разъ повелительно шепнулъ мнѣ: возьми съ собой половину дублона -- я повиновался.

Прощанье съ невѣстой было менѣе сердечно, чѣмъ я того ожидалъ. Дѣвушка съ каштановыми волосами, видимо, была задѣта тѣмъ, что я, вопреки ея просьбамъ, все-таки шелъ на войну и проявилъ менѣе теплоты, чѣмъ то требовалъ мой пресыщенный жизнью эгоизмъ. Съ тѣмъ болѣе легкимъ сердцемъ уѣхалъ я навстрѣчу тревогамъ и опасностямъ походной боевой жизни.

Полкъ, въ который я былъ назначенъ, шелъ все время въ авангардѣ и потому много терялъ убитыми и ранеными. Но мнѣ какъ-то везло. За пять мѣсяцевъ боевой жизни я ни разу не былъ даже контуженъ, хотя приходилось участвовать въ жаркихъ дѣлахъ, и я уже три раза получилъ боевыя отличія.

Наконецъ,-- это было очень ранней весной,-- пришли мы въ одну небольшую галиційскую деревушку, гдѣ должны были простоять дня два-три въ ожиданіи подхода остальныхъ, слѣдовавшихъ за нами силъ. Я выбралъ себѣ для простоя крайній въ селѣ домикъ потому, что онъ показался мнѣ очень чистенькимъ и уютнымъ.

Наружное впечатлѣніе подтвердилось внутри. Чистенькая комната, уютная, скромная обстановка и единственная хозяйка: красивая молодая венгерская дѣвушка съ темными, почти черными волосами, пронзительными сѣрыми глазами, одѣтая въ цвѣтной національный костюмъ съ удивительно шедшими ей красными и зелеными лентами и золотыми монистами на шеѣ.

Дѣвушка говорила по-польски, я тоже зналъ этотъ языкъ, такъ что мы скоро съ ней разговорились и стали мирно, дружелюбно бесѣдовать.

Вскорѣ въ домъ явился какой-то молодой человѣкъ, какъ я потомъ узналъ, мѣстный учитель, онъ же и художникъ, и заговорилъ съ ней по-венгерски.

Я ни звука не понималъ на этомъ тарабарскомъ языкѣ, но изъ интонацій и изъ всего обращенія уловилъ, что молодой человѣкъ этотъ для панны Марины,-- такъ звали хозяйку,-- не чужой. Желая быть деликатнымъ, въ особенности въ положеніи завоевателя, я ушелъ въ отведенную мнѣ комнату.

Передъ обѣдомъ ко мнѣ съ таинственной миной явился мой денщикъ и съ видомъ заговорщика доложилъ, что онъ обрыскалъ все мѣстечко; при этомъ онъ де подлинно узналъ, что панна Марина вѣдьма, самая настоящая вѣдьма и что лучше всего онъ совѣтуетъ мнѣ немедленно выбраться изъ этого заколдованнаго дома.

Я усмѣхнулся, внутренній голосъ уже успѣлъ шепнуть мнѣ: глупости, останься, и я, пожуривъ денщика за его косность и легковѣріе, спокойно отправился на зовъ панны Марины пообѣдать.

Однако, за обѣдомъ я не измѣнилъ своей привычкѣ быть осторожнымъ и всѣ подаваемыя блюда начиналъ ѣсть только тогда, когда ихъ отвѣдывала хозяйка. Панна Марина деликатно поняла въ чемъ дѣло и, улыбнувшись, сказала:

-- Нѣхъ панъ ѣ собѣ спокойнѣ. Ладныхъ русскихъ офицеровъ я нѣ бенде труць.

Я принялъ съ улыбкой ея комплиментъ, и разговоръ продолжался весьма непринужденно. Изъ него я вскорѣ узналъ, что заходившій днемъ молодой человѣкъ -- учитель и живописецъ панъ Сталь -- почти что ея женихъ; что онъ ее безумно любитъ, боготворитъ; что хотя ей онъ тоже нравится, но страстности его чувства она не раздѣляетъ. Правда, онъ хорошій человѣкъ, она не хочетъ обидѣть его отказомъ, даже по-своему дорожитъ имъ, но пока не хочетъ стать его женой въ смутномъ предчувствіи, что еще долженъ прійти другой, настоящій, для котораго она должна сохранить себя чистой и свободной...

На столѣ появилось венгерское, старое, доброе, выдержанное вино, и ею искристая струя поневолѣ немного развязала намъ языки.

Я глядѣлъ на панну Марину, и ея сѣрые стальные глаза, казалось, проникали въ самыя низины моей души и будили въ ней что-то такое странное, болотное, дурманящее, что-то не отъ разума, но и не отъ сердца, что-то отъ какой-то потусторонней силы. Полная, расцвѣтшая красота панны Марины не казалась мнѣ красотою дѣвушки. "О, она, навѣрно, знаетъ,-- думалъ я,-- что такое ласки и объятья, что такое страсть и запретные поцѣлуи". И все ближе и ближе подвигался я къ красивой хозяйкѣ и все искристѣе и искристѣе переливалось въ моихъ жилахъ старое венгерское вино. Но когда я, опять съ разрѣшенія и одобренія моего злополучнаго внутренняго голоса, сдѣлалъ попытку обхватить ее за плечи и поцѣловать, панна Марина проворно ускользнула и со словами:

-- Ахъ! Нѣхъ панъ бендзѣ ласкавъ зоставиць мнѣ,-- побѣжала отъ стола.

Я погнался за нею и когда настигъ возлѣ двери и уже обхватилъ, то я вдругъ замѣтилъ, какъ среди ея монистъ сверкнула зазубренная половина неровно переломанной пополамъ золотой монеты.

Что-то кольнуло въ сердце, точно электрическій токъ внезапно пронизалъ меня; я остановился оставилъ панну Марину, испуганно отшатнувшуюся отъ меня, и схватилъ рукою половину монеты.

-- Что это такое?

-- Проше зоставиць, то есть памёнтка одъ моей бабуси.

И тутъ же на мои настойчивые разспросы она таинственно разсказала мнѣ, что эта половина монеты -- подарокъ жениха ея бабушки, красиваго русскаго офицера, который былъ убитъ при подавленіи русскими національнаго возстанія 1848 года. Бабушка все время до самой смерти не хотѣла вѣрить въ смерть этого офицера и все надѣялась, что онъ еще вернется къ ней. И даже, умирая старухой, давно уже ставшей матерью и бабушкой, она отдала ей эту половину дублона и наказала, что когда, послѣ ея смерти, вернется ея женихъ и предъявитъ внучкѣ вторую половину монеты, то внучка должна привести его на могилу бабушки провѣдать ее.

Я сидѣлъ и, потрясенный, слушалъ разсказъ панны Марины.

Потомъ я досталъ свою половину дублона и, глядя прямо въ глаза паннѣ Маринѣ, передалъ ее ей.

Панна Марина страшно поблѣднѣла и конвульсивно вздрогнула. Ни одного звука не сорвалось съ ея помертвѣвшихъ губъ, только судорожно раскрытые зрачки ея глазъ неподвижно глядѣли на меня и, казалось, гипнотизировали, какъ глаза кобры-капеллы.

Мы сложили обѣ половины. Никакихъ сомнѣній быть не могло. Они сошлись, точно монета была переломлена вчера. Братъ моей бабушки, несомнѣнно, былъ женихомъ бабушки панны Марины.

Наступило молчаніе.

-- То панъ естесь тенъ самы руски офицеръ, ктурего очекивала моя бабуся.-- сказала она.-- Въ такимъ разѣ пуйдзьмы съ панемъ до ней, конечне. Чи добже?

И тутъ она, судорожно захлебываясь, стала мнѣ говорить, что ее въ местечкѣ почему-то считаютъ вѣдьмой, что и ея бабушку за уединенный образъ жизни прославили колдуньей, что даже Сталь, ея умный и образованный Сталь, противъ этихъ постоянныхъ посѣщеній кладбища.

Уже начало смеркаться, когда, наскоро повязавъ косынку, она повела меня на кладбище.

Я всегда очень любилъ жилище послѣдняго упокоенія и во время своихъ путешествій всегда посѣщалъ ихъ съ большой охотой и любовью. И тутъ я ничего не имѣлъ противъ этой экстравагантной экскурсіи на поклонъ къ легендарной бабушкѣ.

Особенно интересны эти запущенныя, старыя католическія кладбища, съ причудливыми старинными крестами, со своеобразно покривившимися оградами, съ поросшими плющемъ могилками и неизмѣнными распятіями, съ шкаплежами у полуразвалившихся входныхъ воротъ.

Издали уже можно было замѣтить, что на одной изъ колоннъ воротъ кладбища, куда мы направлялись, семейство аистовъ свило себѣ уютное гнѣздо и только собиралось расположиться на покой. Эмблема жизни надъ мѣстомъ вѣчнаго упокоенія...

Кладбище было уже заперто, но у панны Марины былъ свой ключъ. Она, видимо, была дѣйствительно частая посѣтительница этого мѣста и столѣтній дѣдъ-сторожъ, сидѣвшій на заваленкѣ у воротъ, ласково снялъ свой картузъ и добродушно поглядѣлъ вслѣдъ тщательно запиравшей за собой ворота кладбища паннѣ Маринѣ.

Нервной, торопливой походкой повела меня панна Марина къ могилѣ своей бабушки. Могила находилась въ самой глухой и отдаленной части кладбища. Передъ ней стояла скамейка, а надъ могилой и скамейкой раскинулась цѣлая бесѣдка изъ плакучей ивы, образовавшей вмѣстѣ съ переплетавшими ея вѣтви плющемъ своего рода гротъ, въ которомъ въ жаркіе лѣтніе дни бывало, вѣроятно, очень прохладно и хорошо.

-- На тей лавечцѣ я ченстно седзенъ цалеми годзинами,-- сказала панна Марина,-- и мысленъ о бабце и ей дзивнымъ лёсѣ. Усёндзьмы.

Мы сѣли и долго, очень долго сидѣли молча.

Странныя мысли кружились у меня въ головѣ. Я думалъ о давно, навѣрно, истлѣвшей покойницѣ и о ея женихѣ, братѣ моей бабушки. Былъ ли онъ только женихомъ покойной или вкусили они все богатство и прелесть преходящей и все же нетлѣнной радости?.. И чья дочь была мать Марины? Она разсказала мнѣ, что покойница приходилась ей бабушкой съ материнской стороны -- русскаго офицера или нѣтъ. А если да, то я, нѣкоторымъ образомъ, троюродный братъ этой очаровательной венгерки...

Я подѣлился своими мыслями съ, казалось, окаменѣвшей панной Мариной, но она повидимому разсѣянно слушала меня.

-- Теразъ,-- сказала она,-- тшеба спелниць воленъ змарлей, прошенъ даць половенъ пана дуката.

Она сняла свои монисты, не безъ труда высвободила свою половину дублона, сложила съ моей, поцѣловала сложенную монету, дала мнѣ поцѣловать и, быстро выкопавъ у подножія креста ямку, закопала въ нее монету.

-- Такъ казала змарла,-- объяснила она мнѣ.

Исполнивъ этотъ обрядъ, она перекрестила землю и, поднявшись съ горящими глазами, бросилась мнѣ на шею и стала меня горячо и долго цѣловать.

-- Теразъ везь то, цо моя бабка не могла отдаць тему росыйскему офицерови, ктуры не муглъ вруциць до ней.

И съ этими словами она увлекла меня на скамейку и тутъ же на кладбищѣ отдалась мнѣ...

Все помутилось у меня въ головѣ. Панна Марина оказалась дѣйствительно дѣвушкой...

Луна уже высоко стояла въ небѣ, когда мы медленно, молча, возвращались домой. Уставшая панна Марина, поминутно вздрагивая, опиралась на мою руку и ничего не отвѣчала, когда я пробовалъ заговаривать съ ней.

А когда мы возвратились домой и я хотѣлъ вслѣдъ за нею войти въ ея комнату, она ласково, но твердо отстранила меня и, промолвивъ тихо: "не надо", тотчасъ же заперла дверь своей комнаты извнутри на засовъ.

На другой день мнѣ не удалось видѣть панны Марины вовсе. Она совсѣмъ не выходила изъ своей комнаты и на мой стукъ отвѣтила, что чувствуетъ себя очень нездоровой, и потому не можетъ принять меня.

Къ вечеру пришелъ къ ней Сталь, его впустили другимъ ходомъ и потомъ ко мнѣ долго доносились его мольбы и проклятія, ея рыданія и стоны.

Съ тяжелымъ чувствомъ я легъ спать, а на утро пришелъ приказъ немедленно выступить въ походъ.

Черезъ дверь я сообщилъ объ этомъ паннѣ Маринѣ, и она вскорѣ вышла, смертельно блѣдная, но спокойная; увѣренно посмотрѣла на меня своими сѣрыми стальными глазами и тихо, спокойно поцѣловала меня въ лобъ.

-- Вы на меня не сердитесь, пани?-- тихо спросилъ я.

-- Не, панъ не виненъ. Я сама тего хцяламъ,-- потупивъ глаза, сказала она, потомъ еще разъ окинула меня свѣтлымъ, взглядомъ и вышла. Больше я ея не видалъ.

А когда мы выходили изъ мѣстечка, насъ у заставы поджидалъ Сталь. Взглядъ у него, былъ ужасный: весь взъерошенный, всклокоченный, онъ дико ворочалъ, казалось, ничего не понимавшими глазами и, бѣгая рядомъ, чтобы не отстать отъ моей маршировавшей роты, кричалъ:

-- Поцо панъ то зробилъ? За цо? За цо? Для чего? Ну, для чего?

Мнѣ было очень тяжело, но не хватило духу отогнать его. А когда мой денщикъ хотѣлъ ударить его прикладомъ, я выбранилъ денщика и строго-настрого запретилъ своимъ людямъ трогать Сталя.

Сталь же продолжалъ кричать.

-- Поцо? Лепей проше забиць мне, забиць мне, нижъ то, цо панъ зробилъ..

И скорбно, и больно было мнѣ, и долго послѣ того, какъ Сталь уже отсталъ отъ шедшей походнымъ шагомъ роты, жалобно звучали въ ушахъ у меня его слова и назойливая мысль сверлила мозгъ: зачѣмъ ты совершилъ кощунство, зачѣмъ ты разбилъ чужое счастье, зачѣмъ ты отнялъ у дѣвушки лучшее, что у нея было?

А внутренній голосъ, до сихъ поръ никогда не покидавшій меня въ жизни, на этотъ разъ упорно и угрюмо молчалъ и не давалъ отвѣта на мучившую меня загадку.

Черезъ двѣ недѣли дѣвушка, съ каштановыми волосами и темноголубыми глазами, получила телеграмму:

"Съ глубокой скорбью извѣщаемъ васъ о преждевременной кончинѣ вашего жениха, штабсъ-капитана***, павшаго смертью храбрыхъ во время ночной атаки. Товарищи-офицеры".

Григорій Бостуничъ.

"Огонекъ", No 13, 1916