Бакунин Модест Модестович - В тропической Голландии

В ТРОПИЧЕСКОЙ ГОЛЛАНДИИ

ГЛАВА I.

В виду невидимой Явы. -- От Танджонг-Приока до Батавии. -- Тропический Paradou и болота. -- Первые впечатления. -- Triple extrait de Java. -- Где же Батавия? -- Физиономия города.

Танджонг-Приок. -- 28 апреля 1894 г. пароход "Godavery" французских Messageries около 5 часов утра подходил к порту Батавии, Танджонг-Приоку. Раньше 6 часов нельзя было, по причине темноты и вследствие тумана, вступить на рейд, и мы, задерживая ход, медленно приближались к конечному пункту нашего долгого странствования. Пассажиры давно поднялись и группами стояли на палубе, оживленные и довольные; все смотрели вперед в бинокли и с нетерпением ожидали момента, когда снова можно будет, после 28 дней плавания от Марселя, почувствовать под собою твердую почву и при том испытать это наслаждение досконально, а не урывками, как то было до сих пор в Александрии, Порт-Сайде, Коломбо и Сингапуре, где мы высаживались на берег всего на несколько часов, чтобы затем опять, не без некоторого сожаления, вступить на палубу нашего "Мельбурна". Мы окончательно простились с ним в Сингапуре. "Мельбурн" с его симпатичным капитаном Vimont ушел далее в Сайган, Китай и Японию, нас же, пассажиров, отправлявшихся на Яву, сдал младшему и меньшому брату своему "Godavery", линии annexe, совершавшему правильные рейсы между Сингапуром и Батавией.

Я, в числе прочих своих сотоварищей по плаванию, стоял давно одетый на палубе и быть может с большею интенсивностью, чем остальные пассажиры, усиленно смотрел в сторону еще отдаленного дебаркадера. Мне еще в Европе наговорили столько чудес о Яве; мои голландские спутники на "Мельбурне" и "Годавери" в свою очередь так восторженно отзывались о Батавии, этой, по их словам, "королеве и жемчужине дальнего востока", что я ожидал, на первых же порах, увидеть нечто необычайное, какую-то феерию, в сравнении с которою несомненно живописные и часто величественные виды на острове Цейлоне и в Сингапуре должны были казаться грубо скомпонованною декорациею какой-нибудь второстепенной провинциальной сцены.

Но, как я ни напрягал зрение среди полумрака, -- здесь окончательно светает лишь после 6 часов утра, -- я никак не мог различить береговой линии, на которую мне тщетно указывал капитан. Я должен однако отдать себе справедливость, заявив, что я и после 6 часов, к сожалению своему, увидел не много больше, так что-то смутное и неопределенное впереди, которое можно было одинаково принять за облако или за опушку леса. Помнится, что я в своем нетерпении сильно досадовал на то, что не имею l'oeil marin. Но я впоследствии очень легко и скоро утешился, когда оказалось, что собственно говоря и смотреть-то было не на что. Но в данный момент я уже готовился было думать, что Явы вообще не существует, что мы совершенно напрасно проплавали 28 дней, что Ява миф и слух пустой, пущенный злонамеренными людьми с целию эксплоатировать легковерие таких путешественников, которые, подобно мне, никогда еще, в самых отважных своих странствованиях, не добирались дальше Неаполя и Корфу. В Европе мне самым сериозным образом рассказывали небылицы и басни о Яве. И вдруг Явы нет и никогда ее не было? А что, если это небытие и составляет величайшее из чудес без числа, о которых мне повествовали?

Ведь уже был однажды подобный печальный прецедент с островом Мальтой, слух о существовании которой также оказался недоразумением: во время оно какой-то султан отправил своего адмирала с фрегатом на остров Мальту. Турецкий адмирал снарядился в путь, проплавал долго, крейсировал усердно в море, вертелся как волчек вокруг да около, да так Мальты и не розыскал, о чем, вернувшись в Константинополь, и донос всеподданнейше падишаху.

Что, если и со мной повторится смехотворное приключение турецкого адмирала в виду близкой, но невидимой Явы? Я уже мысленно готовил донесение в этом минорном тоне и смысле в подлежащее ведомство, которое столь неосторожно командировало меня в сказочные и неведомые края.

Но вот пробило 6 часов, и с наступлением дня все эти фантастические представления рассеялись подобно призракам.

Пароход пошел полным ходом, очертания окружающих предметов выступают явственнее, мы вступаем в какой-то длинный и узкий корридор между двух каменных дамб с маяками, образующих вход на открытый искусственный рейд Танджонг-Приока, порта Батавии, отстоящего однако от города на 10-12 километров. Некрасивое преддверие к непривлекательному почти пустынному рейду. Кругом все плоско, низменно, затоплено; всюду поднимаются осязательно для глаза беловатые густые испарения из трясин и болот, среди которых вязнет в миазмах маларии богом забытый и людьми покинутый Танджонг-Приок, до того нездоровый, что здесь после заката солнца не остается живой души. И по-прежнему почти ничего нельзя разглядеть. Лишь в каких-нибудь 200 саженях расстояния от дебаркадера я наконец увидел берег. Я понял тогда, почему он до сих пор так упорно скрывался: у Танджонг-Приока берег до такой степени низменный, что едва заметною полосою поднимается над поверхностью воды, так что издали нет возможности различить демаркационную линию между залитою сушею и морем.

"Годавери" вплотную подошел к каменной набережной, загромыхали якорные цепи, спущены были мостики, по которым устремилась, тесня и толкая друг друга, целая орава полуголых малайских носильщиков кули. Агенты гостиниц совали пассажирам печатные prospectus и предлагали свои услуги. "Hotel des Indes", "Grand Hotel de Java", "Hotel Niderlanden". Куда обратиться, какую гостиницу выбрать; вопрос этот меня мало интересовал, так как мне известно было, что две первые гостиницы в Батавии, считающиеся лучшими, обе хуже и что отели здесь вообще какие-то печальные каравансараи, лишенные самого элементарного комфорта, и что кормят везде одинаково, т.е. прескверно.

Меня встретил на пароходе русский вице-консул, весьма изящный и молодой еще представительный голландец, который самым предупредительным образом отдал себя в полное мое распоряжение. Себя и "опаса" своего, т.е. служителя при консульстве, малайца, который еще на берегу поразил меня своим торжественным видом и трехцветною повязкою с русским гербом через плечо. Но белый цвет очутился по незнанию или недоразумению внизу, так что повязка, имевшая очевидную претензию изображать русский консульский флаг, в действительности давала сочетание французских или голландских, а никак не русских цветов. "Надо будет первым же делом исправить и реформировать эту оплошность", подумал я, сосредоточенно и не без признательности за его любезность пожимая руку моего русского голландца.

Вице-консул был несколько изумлен, когда я довольно развязно и бойко стал объясняться по-малайски с носильщиками, отдавая им приказания насчет багажа. Он и не подозревал, что я, чуть ли не на другой день по выходе из Марсели, познакомился и сблизился с голландским семейством, возвращавшимся на Яву из отпуска в Европе. Мингеер и Мефрау ван Г. во время путешествия посвятили меня во все тайны малайского языка, и я под их руководством сделал столь быстрые успехи, что мог под конец выражаться и говорить довольно свободно с прислугою на этом впрочем легком до наивности языке. Но я благоразумно умолчал об этом обстоятельстве. Для меня и для личного престижа моего было во всех отношениях выгоднее, если мой будущий сослуживец и подчиненный составит себе на первых же порах самое выгодное представление об изумительных способностях своего будущего шефа. Он мог вообразить и действительно подумал, как он мне признался впоследствии, что я уже в Петербурге, в министерстве иностранных дел, успел ознакомиться с малайским языком. Я не счел нужным его разубеждать в этом.

Таможенный осмотр оказался, благодаря вице-консулу П., пустою формальностию. Пока он возился с моим багажем, я остался на набережной, приглядываясь ко всему меня окружающему. Но и тут не было ничего интересного. Во внутреннем, довольно тесном бассейне рейда, рядами стояли раньше нас пришедшие или готовившиеся к отплытию срочные океанские пароходы, большею частью под голландским флагом, но в незначительном количестве. Оживления на рейде не было никакого, и ничто решительно не обнаруживало, всего в каких-нибудь 10 километрах внутрь страны, присутствия крупного торгового entrepot и главного города Явы, а с нею и всей обширной колониальной империи голландцев в Нидерландской Индии. Группы мингеров в белом с ног до головы стояли и разгуливали по набережной, встречая своих прибывших из Европы родных и близких. Меня поразила лишь одна особенность: голландские офицеры, в застегнутых мундирах темного сукна, с таковыми же панталонами и с суконными кэпи на голове, одетые и экипированные точь в точь, как у себя в холодной Голландии. Слышны были гортанные звуки голландского языка, в котором буква х извлекается с усиленным придыханием, как будто из глубины желудка. Даже небо было какое-то пасмурно-серое и неприветливое и напоминало Голландию. Словом, и здесь та же Голландия, только потеплее, хотя жара в 8 часов утра была еще сносная.

Это сходство с Голландией сказывалось все сильнее по мере удаления от Танджонг-Приока. Линия железной дороги в Батавию тянется вдоль низменной, залитой водою местности; по правую сторону вьется уходя вдаль темнобурая лента канала, попадаются даже ветреные мельницы, что довершает сходство с голландским пейзажем.

Несмотря на роскошную тропическую растительность, окаймляющую с обеих сторон полотно железной дороги, пейзаж этот не представляет для глаза ничего привлекательного. Всюду разбросаны букеты изящных бамбуков, растущих вверх группами в несколько сот стволов, бананы с отвислыми, сухими и полинялыми листьями, ficuo indico с их воздушными корнями, висящими на воздухе и образующими вокруг главного ствола темные своды, под которыми вечно царствует полумрак и сырость. Извилистые змееобразные лианы фантастически переплетаются, скрещиваются, перебегая с одного дерева на другое. Кокосовые пальмы устремляются кверху по прямой линии, подобные пущенной ракете и, подобно ракете же, там в пространстве; рассыпаются по всем направлениям ниспадающими расчлененными ветвями. Но эти прямые гладкие стволы кокосовых пальм, которых встречаются десятки тысяч, чрезвычайно однообразны и действуют а la longue утомительно на глаз. Бананы (musa), с их огромными темными листьями, менее изящны, чем те однородные им экземпляры, которые мы так тщательно выводим у себя в Европе в теплицах или даже в комнатах. Здесь засохшие рыжие листья беспомощно ниспадают вдоль ствола, походя на те непривлекательные, хотя и живописные лохмотья, неподдающиеся описанию, вывешенные для просушки, которыми турист с преувеличенным энтузиазмом к couleur locale может еще любоваться в эксцентричных рабочих кварталах Неаполя и Генуи. И все это составляет непроходимую чащу, все эти пальмы, ficuo, бананы и прочее наступают на вас агрессивно, как бы угрожая подавить и задавить вас. Листва большею частью темнозеленого цвета. Растительность несомненно роскошная, слов нет, но она носит какой-то трагический характер. Неговоря уже о массе наступающей со всех концов чащи, вы невольно вспоминаете, что Ява родина всяких гадов и ядов. Вы знаете, что проникнуть в эту чащу, под эти таинственные темные своды, далеко не безопасно даже среди бела дня. Там кишмя кишат змеи, тарантулы, тысяченожки и разные зловредные гады. В канавах и каналах скрываются крокодилы, а среди болотной трясины, под каждым кустом, под каждою кочкою сокрыто чудовище, которое злее и беспощаднее всякого гада. Чудовище это -- пресловутая болотная малария, которая отовсюду протягивает к вам свои часто смертоносные щупальцы.

Поезд подвигается вперед с весьма умеренною быстротою, и вы из своего безопасного убежища в вагоне можете довольно равнодушно смотреть по обе стороны на непрекращающуюся чащу леса и на болота с их ужасающим животным и иным содержимым. Этот растительный фейерверк пальм я бамбуков, бамбуков и снова пальм донельзя однообразен и утомителен. Притом все это неподвижно и мертво, и производит грустное впечатление чего-то бесконечно великого и могучего, действующего на ваше сознание подавляющим образом. Кажется, л конца нет этому тропическому кошмару. Вы вспоминаете невольно болезненно раздражающий нервы, бесконечно варьированный, но в сущности все тот же Leitmotif, на котором построен роман Золя -- la faute de l'abbe Mouret.

Помните пресловутое описание радости и наслаждений, испытываемых аббатом Мурэ и его подругой в запущенном Paradou, в котором каждый цветок, каждое растение живет, чувствует и вибрирует? Каждое дерево говорит на своем ему одному свойственном языке. И все эти отдельные голоса и звуки, острый запах цветов сливаются в один аккорд, в одну гармоническую гамму, поющую напряженным до одурения нервам опьяняющий гимн любви и чувственности.

Тропический лес также поет свою песнь, но песнь эта роковая, трагическая, с нею связано представление о зловредных стихийных силах, о ядовитых испарениям, о смерти через упущение змей и гадов. И это не есть игра расстроенного воображения -- Ява действительно классическая родина разных ужасов в самых разнообразных формах и видах, которые все приводят к одному неутешительному знаменателю: если не прямо смерть, то полное расстройство всего организма, весьма и слишком даже часто приводящее к тому же конечному результату, при условии конечно несоблюдения гигиенических правил и при неразумном не на туземный лад приноровленном образе жизни. В яванском Paradou аббат Мурэ не просуществовал бы безнаказанно и двух дней. Я по крайней мере с первых же дней испытал и впоследствии испытывал все то же жуткое и гнетущее впечатление, производимое тропическим лесом, прелести которого, я сознаюсь, не понимаю, с убеждением отдавая предпочтение темному и торжественному сосновому бору или малейшей самой жиденькой дубовой роще в старой Европе перед этими гигантскими, фантастическими формами экваториальной флоры.

А где же обезьяны? По росписанию и если верить рассказам, которых я наслышался в Европе, они обязательно целыми гирляндами должны цепляться по ветвям деревьев, сопровождать вас ужимками, а подчас и швырянием кокосовых орехов. А пресловутые тигры, которые свободно гуляют по улицам Батавии? Вы ожидаете, что поезд, того и гляди, переедет и задавит перебегающего через полотно дороги тигра или наскочит на мирно дремлющего грузного крокодила. Вы в праве ожидать этого, вам в Европе торжественно обещали подобный интересный инцидент. И вдруг ничего. Бы чувствуете себя глубоко разочарованным и обиженным. "Стоило же, думаете вы, покидать Европу и плавать 28 дней, чтобы встретить под экватором новое подобие сырой и плоской Голландии. Как это банально!"

Да, но банальность эта, подобно отысканному вами сходству с Голландией, только кажущаяся. Вы все же на Яве, в гнилых тропиках, в этом нет возможности сомневаться: сквозь отворенное окно в вагоне вас донимает запах или скорее сочетание запахов, которое неизменно и немилосердно будет вас преследовать за все время вашего здесь пребывания: в воздухе пахнет мокрою землею, сыростью и гнилью. Это специфический запах, розлитый по всей Яве; этот triple extrait de Java встречается одинаково в лесу и в жилых помещениях. Не следует забывать, что вы имеете дело здесь не с добродушным и безвредным голландским болотом и что в некоторых местностях Явы выпадает в год до 4 метров дождевых осадков. Лес и болота беспрерывно тянутся до самого старого города, где расположены все коммерческие конторы, банки и консульства. Старая Батавия все же нельзя сказать -- здоровее, но менее нездорова, чем Танджонг-Приок. Но и здесь уже в 4, самое позднее в 5 часов по полудни всякая деятельная жизнь и движение прекращается, и никто не остается ночевать, все по той же причине: после захода солнца малария вступает в свои права. Вследствие сего в первой четверти 19 столетия знаменитый своею энергиею генерал-губернатор и наполеоновский маршал Батавской республики Дэндельс в одно особенно сырое и туманное утро взял да и перенес резиденцию на несколько километров внутрь страны, туда, где в настоящее время находится новый город. Выбор оказался дотого удачным сравнительно с прежнею гнилою местностью, что маршал дал нововозникшей колонии знаменательное название Weltevreden (Wehlsu-frieden). Замечательно, что название это упрочилось и сохранилось за новым городом и до сего дня. И ныне еще коренные индо-голландцы на Яве называют Weltevreden новые кварталы, так как под Батавией собственно подразумевается прежняя, упраздненная резиденция, составляющая ныне торговый и консульский квартал.

Если Танджонг-Приок с его плоскими берегами и мизерным пустынным рейдом произвел на меня впечатление далеко не грандиозное, то старая Батавия показалась мне совсем жалкою и притом грязною деревнею. Ничто положительно не выдавало присутствия значительного центра. Маленький и жалкий деревянный вокзал, какие-то длинные и низкие одноэтажные домики, в которых помещались торговые конторы, склады и дешевые рестораны, огромные пустынные немощеные площади с такими же непривлекательными покосившимися па сторону домами -- и всюду грязь и лужи непролазные. Дома на улицах и на набережных неизбежных каналов стояли старые, местами потрескавшиеся от сырости и ветхости, с опавшей штукатуркой и грязными деревянными лестницами, которые вели в помещения столь же неопрятные. Отовсюду несло кроме triple extrait de Java еще чесноком и острою вонью сушеной рыбы, без которой многочисленные здесь китайцы не могут существовать.

Я смотрел по сторонам и дивился: куда же девалась образцовая голландская опрятность; неужели голландцы, столь щепетильные и аккуратные, освоились с этими непривлекательными условиями, с этою мизерною, почти постыдною обстановкою и не предпринимают ничего, чтобы хоть несколько очистить эти авгиевы конюшни? Вероятно, недоумение, мною испытанное, явственно изобразилось на моей физиономии, так как спутник мой поспешил заметить несколько смущенным, как мне показалось, тоном: "о, это старый город, le quartier des affaires et des comptoirs, мы здесь проводим только несколько часов в день для занятий, живем же далеко отсюда в Вельтевредене".

"Верю и надеюсь, что ваш Weltevreden окажется почище", ответил я мысленно, но уже не без некоторой доли недоверия, так как все, мною до сих пор виденное, значительно охладило мои способности восторгаться, и я к знаменитой "королеве и жемчужине дальнего востока" начинал заранее относиться скептически. Мне в этом не пришлось раскаяться впоследствии, при более близком ознакомлении с городом.

И здесь, во второй раз повторился тот же казус, что и в Танджонг-Приоке, в виду невидимой Явы. Маленькие батавские лошадки (с острова Суматры) моего коллеги П. мчали нас быстро, несравненно быстрее, чем из окон вагона мелькали по обе стороны все те же гаденькие и низенькие дома с бесконечным числом китайских столяров и мебельщиков в нижнем помещении. Но где же Батавия? Города по-прежнему не было видно. Еще огромная и вонючая площадь Глодок, загроможденная китайцами и малайскими торговцами фруктов, овощей и неизбежной сушеной рыбы, затем снова канал, в котором купались и ныряли pele mele мужчины, женщины и дети. Кое- где показались отдельно стоящие, на этот раз опрятные маленькие домики с цветниками без цветов и с целым рядом растений в кадках, на высоких подставках расположенных перед балконом правильными треугольниками. Я полагал, что мы вступили в предместие, но, к немалому смущению моему, спутник мой почти строгим и недовольным тоном поведал мне, что это и есть город -- Molenvliet, ведущий к пресловутому Вельтевредену. Наконец мы чуть не галопом въехали на обширный двор, в конце которого помещался центральный флигель "Hotel des Indes", с длинными и низенькими dependances по правую и по левую руку. Здесь мы на время простились, вице-консул отправился менять для меня деньги и распорядиться скорейшею доставкою мне багажа, запропавшего где-то на станции.

Я остался один с моими грустными размышлениями и глубоко разочарованный при мысли, что мне предстоит целых пять лет жить среди этой обстановки, не представляющей ничего привлекательного и не обещавшей даже повидимому быть интересною. Все зависит на новых местах от первого впечатления, а до сих пор я, к великому огорчению своему, не вынес ничего отрадного из первого моего ознакомления с действительностию, оказавшеюся много ниже и банальнее той фантасмагории, каковою в воображении моем являлось все, что имело с Явою малейшее соприкосновение. Но не может же этого быть, утешал я самого себя, я еще не видел и не знаю своей будущей резиденции, надо будет немедленно осмотреться, ознакомиться с городом, не даром же мне рассказывали такие чудеса о Батавии. Наши моряки, посетившие Батавию, чрезвычайно ее хвалили, а моряки народ бывалый, они на своем веку видали виды.

Я быстро снарядился в белый фланелевый костюм с английскою каской типа helmet и пошел наудачу бродить по городу.

"Hotel des Indes" оказался на бойком, центральном месте, у перекрестка двух каналов, вдоль которых по Рейсвейку и Нордвейку расположились изящные домики особняком и лучшие "токо" (магазины). Сейчас же рядом с отелем, против моста я нашел роскошный магазин фирмы Eigen Hulp с европейскими и японскими товарами, огромный и богатый склад всевозможных изделий, который можно уподобить петербургскому дому Кумберга. Наискось помещалось здание клуба "Harmonie" с крытыми галлереями, изящной беломраморной лестницей и огромным весьма роскошным помещением, в котором даются концерты и балы. Здесь дан был городом бал Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу, ныне благополучно царствующему Императору, когда он несколько лет тому назад посетил Батавию и Яву.

Рейсвейк и Нордвейк с его продолжением параллельно уличному фасаду "Harmonie" составляют единственные в Батавии улицы. Но этого однако не следует понимать в европейском смысле. Оплошного ряда соприкасающихся домов здесь не существует за исключением каких-нибудь 50 сажен длины против "Harmonie", где, и то лишь с одной стороны, в низких домиках помещаются две аптеки, французский куафер, "его превосходительства генерал-губернатора", и еще 3-4 французских магазина.

В Пасар-Бару (новом базаре), правда, есть также настоящая улица с домами по обе стороны и с магазинами китайцев и торговцев японскими и индийскими товарами, но Паоар-Бару отдален от центра и расположен в малайском квартале.

Вдоль канала по Рейсвейку и Нордвейку лежат не дома, а скорее дачи особняком среди садов, того типа, который можно встретить например в Киссингене и Рейхенгалле и прочих курортах. Батавия вообще не похожа на город. Это скорее какое-то Царское Село или Петергоф, с тою лишь разницею, что аллеи здесь окаймлены не кленами и березами, а тропическими деревьями канари, фикусами и баньянами. Батавия огромная деревня, растянутая на значительном пространстве. Посреди города -- бесконечно квадратная голая и унылая площадь, Konungsplein в 4 кв. километра в окружности. Это даже, строго говоря, не площадь, а пустопорожнее место, покрытое жидкой травой и превращающееся в дождливый сезон в непроходимое топкое болото. На нем пасутся тощие коровы, что еще более усиливает впечатление загородности и деревни. Печальнее этого Konungsplein'а нельзя ничего себе представить, а между тем голландцы несказанно гордятся необъятностию этого унылого Царицына Луга. Это самый аристократический и шикарный квартал. Жить на Konungsplein'е составляет амбицию всякого порядочного негоцианта, плантатора и чиновника, но эта фантазия обходится довольно дорого, так как дома здесь много дороже, чем в ином менее элегантном квартале. Степь эта представляет еще иное преимущество: здесь свободно гуляет ветер, задерживаемый лишь аллеею баньянов, посаженною кругом всей площади, а потому здесь относительно свежее, тогда как в иных местах в городе днем и ночью одинаково душно и влажно, как в русской бане.

Дома на Konungsplein'е, действительно, очень элегантные, все на один лад: низенькие, почти подавленные огромною остроконечною крышею, по которой стекают потоки дождя.

Подъезды над беломраморными лестницами защищены кроме того крытыми галлереями, так что получается впечатление чего-то вдавленного глубоко в землю, да кроме того еще притиснутого сверху несоразмерно высокою и длинною крышею. В домах этих, низеньких и темных, должно быть невообразимо душно, несмотря на свежий белый мрамор лестниц, открытых балконов и жилых помещений, в которых сквозняк заменяет неизвестную и нелюбимую голландцами индийскую "пунка".

Голландцы утверждают, что от усиленного и постоянного употребления пунки выпадают волоса -- не знаю, до какой степени основателен подобный, повсеместно здесь установившийся предрассудок.

Но как все мертво и пустынно, особенно на Konungsplein'е, походящем с 9 часов утра до 5 вечера на обширное кладбище. Ни души на балконах домов, весьма незначительное движение на улицах. Все спасаются от жары, лежать с босыми ногами вверх на бесконечно глубоких креслах и показываются лишь с 6 часов, по заходе солнца, да и то большею частию в экипажах, так как пешком ходить голландцы не любят. Вечером все эти дачи освещаются, и с темной улицы можно видеть насквозь иллюминованные балконы и гостиные, в которых никогда никого не принимают, так как все совершается на передней крытой галлерее. Эти залитые светом хорошенькие ажурные бонбоньерки, сплошь уставленные цветами и редкими растениями, -- чрезвычайно эффектны. На них приятно и весело смотреть, и эта вечерняя иллюминация составляет единственную веселую нотку среди окружающего общего уныния, вызываемого неподвижностью людей, угнетающею духотою, серым небом и непроглядным мраком, который неизменно начинается с 6 часов после заката солнца. Лунные ночи здесь чрезвычайно редки.

Я тщетно искал в городе сколько-нибудь выдающегося общественного здания или частной постройки. Все на один лад, казенно и банально. Недурно однако здание театра и довольно эффектно, для Батавии, огромное здание на Waterlooplein'е, в котором помещаются различные правительственные департаменты и учреждения. Здание это двухэтажное, да и вообще Waterlooplein с его обелиском посредине и двумя памятниками в честь знаменитых индо-нидерландских деятелей много красивее скучнейшей степи, именуемой Konungsplein'ом. Дворец генерал-губернатора не представляет ничего замечательного. А между тем голландцы, столь долго владевшие Явой, имели, кажется, время и возможность придать Батавии более городской и монументальный вид. Батавия только разрослась и расширилась, но нисколько не украсилась. Климат тут не причем. Сингапур также лежит у тропиков, но между тем какая громадная разница, вся в пользу английского владения. Сингапур, несмотря на своих многочисленных китайцев и туземцев, все же являет вид не деревни, а города и притом благоустроенного, в котором жизнь и движение так и кипят ключем.

И мне стало обидно, почему я попал именно в эту неинтересную и непривлекательную Батавию. Коллеги мои, Путята и барон Кистер, со мню одновременно долженствовавшие открыть первые штатные русские консульства, назначены были -- первый в Мельбурн, а второй в Вальпарайсо.

Сравнительно с этими почти недосягаемыми по отдалению местами почетной ссылки, Батавию пожалуй можно было отнести к категории "мест не столь отдаленных".

Но все же я был убежден, ознакомившись со своею новою резиденциею, что Мельбурн и Вальпарайсо несравненно лучше и что вообще все, и где бы то ни было, лучше Батавии.

Я изменил этот взгляд лишь много позже, после того как осмотрелся и приноровился к новым условиям и новой среде, особенно же после того, как догадался перенести свою резиденцию из Батавии в более симпатичный во всех отношениях Бейтензорг, во внутрь страны, в 1 1/2 час. расстояния по железной дороге от душной, дорогой и скучной Явайской столицы. В Бейтензорге, среди чисто деревенского уединения, я научился относиться к Батавии с меньшим предубеждением... Но об этом в следующих письмах...

М. Бакунин.

Текст воспроизведен по изданию: В тропической Голландии // Русский вестник, No 9. 1895

OCR - Иванов А. 2015