ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу "Нива" за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Стояла ранняя, ненастная весна. Было уже совсѣмъ тепло. Мартовскій снѣгъ падалъ частыми крупными хлопьями, но тотчасъ же превращался подъ ногами прохожихъ и лошадей къ темную, липкую и скользкую грязь и только на навѣсахъ подъѣздовъ и лавочекъ, да на верхахъ газовыхъ фонарей изъ него образовались рыхлыя бѣлыя шапки, изъ-подъ которыхъ обильно струилась внизъ вода. Сновавшіе по улицамъ люди поднимали воротники и шли торопливою походкою, спѣша укрыться отъ несносной погоды. Только одна дѣвушка лѣтъ пятнадцати-шестнадцати по виду а по росту, въ одной изъ примыкающихъ къ Невскому проспекту улицъ, несмотря на эту непогоду и на свой слишкомъ легкій для холоднаго времени нарядъ, стояла на тротуарѣ и, повидимому, кого-то или чего-то ждала. Ожиданіе продолжалось довольно долго, и дѣвушка начала тихо всхлипывать, безпомощно прислонившись съ фонарному столбу. На ея платье лилась вода, но она, казалось, отого не замѣчала, поглощенная своимъ горемъ. Прохожіе, минуя ее, искоса бросали подозрительные взгляды на эту неподвижно стоявшую фигуру и шли дальше, исчезая во мракѣ плохо освѣщавшейся улицы или вмѣшиваясь въ густую толпу, двигавшуюся по тротуару Невскаго проспекта. На Невскомъ проспектѣ, несмотря на непогоду, было обычное оживленіе въ этотъ вечерній часъ закрытія мастерскихъ и магазиновъ, когда спѣшитъ по домамъ весь этотъ молодой людъ, состоящій "при мѣстахъ", приказчики, продавщицы, сидѣльцы, швеи. Толкаясь, обгоняя другъ друга, говоря громко на ходу, весь этотъ людъ торопился на отдыхъ послѣ тяжелаго двѣнадцатичасового труда. Никого изъ этихъ усталыхъ людей не могло заинтересовать, что какая-то дѣвочка въ легонькомъ лѣтнемъ нарядѣ стоитъ и плачетъ на улицѣ. Въ этихъ смежныхъ съ Невскимъ проспектомъ улицахъ, гдѣ въ вечерніе часы шмыгаетъ столько разныхъ несчастныхъ падшихъ созданій, украдывающихся въ полумракѣ и ожидающихъ случайной уличной добычи, каждому возвращающемуся домой съ работы въ эти вечерніе часы приходилось не разъ видѣть всякія возмутительныя сцены и всѣ привыкли къ нимъ, помня одно правило, хорошо знакомое жителямъ столицы, что прежде всего не слѣдуетъ "впутываться въ исторіи". Тѣмъ не менѣе, одинъ изъ прохожихъ заинтересовался плачущей дѣвушкой. Онъ прошелъ мимо нея, бросивъ на нее взглядъ, вернулся, прошелъ опять мимо и, наконецъ, рѣшительно подошелъ къ ней.
-- О чемъ вы плачете?-- добродушно спросилъ онъ.
Это былъ пріятный и мягкій молодой голосъ. Она, всхлипывая, почти дѣтскимъ голосомъ отвѣтила:
-- Вонъ выгнали, а куда я пойду?.. ночь скоро...
Она отняла отъ глазъ мокрый платокъ и спрашивавшій ее молодой человѣкъ, увидавъ ея лицо, воскликнулъ съ изумленіемъ:
-- Дора, это ты!
Она взглянула на него и изъ ея груди вырвалось радостное восклицаніе:
-- Валентинъ Григорьевичъ... Господи... это вы! Вотъ-то не ожидала!..
И, вспомнивъ о томъ, что случилось въ этотъ вечеръ съ нею, она снова заплакала.
-- Вотъ гдѣ Богъ привелъ свидѣться!.. Что подумаете... Стыдъ и срамъ,-- заговорила она, всхлипывая, прерывисто.
-- Полно, полно, Дора!-- ласково началъ онъ успокаивать ее.-- Экая важность! Съ кѣмъ бѣды не бываетъ! Ты гдѣ живешь-то теперь?
-- Нигдѣ я не живу!-- отвѣтила, она.
-- Какъ нигдѣ не живешь? Ахъ, ты, чудачка! Вѣдь есть же у тебя квартира, уголъ?
-- Ничего теперь нѣтъ... на улицѣ...-- прерывающимся отъ слезъ голосомъ отвѣтила она.-- Выгнали, сказали: "Ищи мѣста..." а гдѣ же... Аспиды проклятые!
-- Да не грѣхъ ли тебѣ, что ты ко мнѣ не толкнулась?-- воскликнулъ онъ, перебивая ее.
Она подняла на него съ выраженіемъ недоумѣнія глаза.
-- Я думала,-- начала она несмѣло:-- думала, что и вы, Валентинъ Григорьевичъ, угла не имѣете... Да и гдѣ-жь было искать теперь... вечеромъ...
Онъ засмѣялся добрымъ смѣхомъ при этихъ словахъ.
-- Я-то угла не имѣю!-- воскликнулъ онъ, продолжая смѣяться.-- Да если бы у меня не было угла, я въ чужой пришелъ бы, къ дядюшкѣ, къ тетушкѣ, и заставилъ бы ихъ держать меня.
-- Да, заставили бы,-- сказала она по-дѣтски задорно, словно передразнивая его.-- Я вотъ заходила и къ дядѣ, и къ теткѣ, такъ лакеи не допускали...
-- Ну, Дора,-- уже совсѣмъ серьезно проговорилъ онъ:-- тебѣ-что какіе же они родные, сама ты это должна знать, слава Богу, уже не дитя, а отъ меня-то было бы не легко имъ откреститься, если бы я точно толкнулся къ нимъ. Я-то имъ не чужой. Ну, да что объ этомъ толковать... Иди ко мнѣ... Не на улицѣ же тебѣ оставаться...
Онъ крикнулъ извозчика и, не торгуясь, сѣлъ на дрожки съ молодой дѣвушкой. Она замѣтила ему:
-- А вы все шикарите, не торговались...
-- А ты думаешь, меня пятакъ создалъ, а не я его?-- со смѣхомъ отвѣтилъ онъ.-- Крови больше перепортишь, чѣмъ выгадаешь, если станешь изъ-за всякой копейки торговаться...
-- Въ моего папашу вы!
-- А, можетъ быть, въ твою мамашу,-- сказалъ онъ шутливо.
-- А и то можетъ бытъ. Мама тоже швыряла деньги,-- согласилась она и оживилась, охваченная сладкими воспоминаніями:-- Ахъ, какъ жили! Какъ жили!
-- Да, обѣды съ музыкой давали, домашніе спектакли устраивали,-- проговорилъ онъ тоже оживленно.
-- А елку, елку въ послѣдній годъ помните?-- съ удивленіемъ спросила она.
-- Какъ же, какъ же!-- оживленно проговорилъ онъ.-- Это для тебя, для Теодоры, для "Богомъ данной" устроили тогда елку, въ послѣдній разъ! Славное было житье!
Они оба оживились, какъ дѣти, отдавшись сладкимъ воспоминаніямъ о минувшемъ блескѣ. Осенняя непогода, всякія житейскія непріятности, все разомъ забылось подъ наплывомъ этихъ воспоминаній о былыхъ блескѣ и роскоши.
Смотря теперь на эту странную пару, никто бы не повѣрилъ, что обоимъ имъ живется не сладко, что онъ не сегодня, такъ завтра можетъ очутиться снова на мостовой, какъ очутился онъ на ней еще недавно, и что она, эта дѣвушка-ребенокъ, только-что пережила страшную катастрофу въ жизни, была позорно выгнана на улицу изъ того швейнаго магазина, куда пристроилась въ послѣдніе годы. Правда, оба они были молоды -- ему шелъ двадцать седьмой или двадцать восьмой годъ, а ей, вѣроятно, только-что минуло семнадцать лѣтъ, на видъ же казалось и того менѣе. Молодость всегда почти безпечна и легкомысленна. Но ихъ легкомысліе и безпечность выходили изъ ряду вонъ и, только зная всю ихъ жизнь, можно было понять, какъ могли сложиться такіе два своеобразные типа.
Это были вполнѣ дѣти улицы. Улица приняла ихъ, выброшенныхъ случайностью изъ семьи, и воспитала ихъ среди своей сутолоки, смѣны сценъ, то горькихъ, то мишурно-блестящихъ, выставокъ въ окнахъ магазиновъ, нарядной и оборванной толпы, вѣчной суеты за дѣломъ или отъ бездѣлья. Когда-то у нихъ была и семья, но въ ихъ памяти, пріучившейся глядѣть только на мелькающихъ по улицѣ прохожихъ и экипажи, на разставленные въ окнахъ магазиновъ товары, воспоминанія о семьѣ складывались въ рядъ картинъ пировъ и баловъ. За этими пирами и балами они ничего не могли уже разсмотрѣть ослѣпленными внѣшнимъ блескомъ глазами. Блеска же въ прошломъ было много. Съ этой стороны имъ было чѣмъ помянуть старую жизнь.
Открытая жизнь Аркадія Павловича Неронова, въ домѣ котораго росли эти люди, была хорошо извѣстна Петербургу той давно прошедшей эпохи, когда процвѣтали откупа и откупщики, когда строились николаевская желѣзная дорога, церковь св. Исаакія, Благовѣщенскій мостъ и тому подобныя грандіозныя сооруженія, и когда въ числѣ остротъ, постоянно приписывавшихся все одному и тому же князю Меншикову, ходилъ по городу анекдотъ, что князь, доказывая свои математическія способности, сказалъ, что онъ возьмется высчитать даже и то, во что обошлись эти монументальныя постройки. Люди, знакомые съ этимъ временемъ только по книгамъ, представляютъ его нерѣдко какимъ-то мрачнымъ, точно тогда и солнце не свѣтило, и люди веселиться не умѣли. Это большая ошибка. Это было веселое время, такое веселое, что ему никогда, пожалуй, и не повториться. Съ одной стороны цѣлая масса маленькихъ людей-тружениковъ, подобно полчищу муравьевъ, ползла въ то время, цѣпляясь другъ за друга, куда-то въ гору, среди разныхъ канцелярій, отдѣленій и департаментовъ, и все превозмогающимъ усердіемъ и терпѣніемъ созидала себѣ и значеніе въ обществѣ, и капитальцы на черный день, скромно, но весело справляя семейныя вечеринки, обозначавшія каждый разъ прибавленіе капитальца; съ другой стороны беззаботныя широкія натуры, не думая о заложенныхъ и перезаложенныхъ въ опекунскомъ совѣтѣ имѣніяхъ и душахъ, жили такъ, какъ теперь уже не живутъ и не могутъ жить люди, несмотря на всякіе взаимные кредиты, дворянскіе и всесословные банки. Никакіе праздные проклятые вопросы и уныло-пессимистическіе взгляды на жизнь не проникли ни въ ту, ни въ другую сферу, такъ какъ какая-нибудь булгаринская "Пчелка" или очкинскія "С.-Петербургскія Вѣдомости" этимъ суемудріемъ не занимались, да если бы и занимались, то ихъ читали очень немногіе, интересовавшіеся по большей части вопросами о производствахъ, наградахъ и тому подобныхъ семейныхъ дѣлахъ. Бывшія въ ходу книги служили тоже по большей части только для развлеченія людей, и пищеваренія не портили, да и ихъ было въ ходу очень ограниченное число. Этимъ мертвымъ капиталомъ запаслись немногіе чудаки, большинство же только брало книжечку у пріятелей "почитать" и эта книжечка обходила десятки и сотни пріятельскихъ рукъ, пока не зачитывалась совсѣмъ. Большинству было просто некогда удѣлять много времени на такую пустую забаву, какъ чтеніе: составлявшіе капитальцы люди усердно работали, а въ свободное время играли въ преферансъ, въ бостонъ, въ ералашъ или въ вистъ, широкія же натуры прожигали жизнь, рыща по баламъ, по театрамъ, по увеселительнымъ заведеніямъ, являвшимся въ обиліи въ видѣ тайныхъ или явныхъ танцклассовъ и тому подобныхъ веселыхъ домовъ. Итальянская опера, балетъ, французскій, нѣмецкій и русскій театры, модные цирки, разныя панорамы и звѣринцы, все это наполнялось падкой до развлеченій и поощрявшей искусство толпой, а въ танцклассахъ отплясывала кутящая молодежь средней руки, по части идей и вопросовъ невинная, какъ новорожденные младенцы, сосущіе безъ думъ и размышленій данныя имъ соски. Лѣтомъ въ Петергофѣ, на Елагиномъ и въ Екатерингофѣ бывали такія гулянья, о которыхъ теперь остались одни преданія, и даже какой-нибудь "сапожническій" Куллербергъ поражалъ тогда своимъ шумомъ и гамомъ, чудовищными выходками развернувшихся во всю ширь необузданныхъ натуръ. Въ обществѣ то и дѣло ходили толки о чудодѣяхъ, выкидывавшихъ разныя штуки на удивленіе столицѣ и каждый, казалось, хотѣлъ перещеголять извѣстныхъ своими выходками милліонеровъ Савву Яковлева и Пономарева. Да, это было не мрачное, а веселое время.
Но едва ли гдѣ-нибудь веселье было такимъ постояннымъ, какъ въ домѣ Неронова. Не говоря о томъ, что Аркадій Павловичъ Нероновъ и его молодая жена Сарра Гавриловна ѣздили почти каждый день въ театръ, гдѣ ихъ ложа превращалась въ какой-то сборный пунктъ для всей блестящей петербургской молодежи, то и дѣло заглядывавшей въ ложу, чтобы сговориться, гдѣ кончить вечеръ послѣ спектакля,-- у Нероновыхъ ежедневно обѣдали посторонніе люди, а въ воскресные дни за обѣдомъ или пѣли пѣвчіе изъ казеннаго церковнаго хора, или играла военная музыка. Только ночью въ теченіе нѣсколькихъ часовъ въ домѣ Нероновыхъ не было посторонняго народа; въ остальное время этотъ домъ походилъ на базарную площадь во время ярмарки: посѣтители смѣнялись модистками, портными и обойщиками, которымъ всегда находилось дѣло въ этомъ домѣ; послѣ только-что конченнаго шумнаго обѣда шли торопливыя переодѣванья и приготовленія къ балу или спектаклю, и кромѣ всего этого Аркадію Павловичу приходилось еще перекидываться спѣшными дѣловыми разговорами съ какими-то чиновниками, приходившими къ нему съ бумагами и смиренно вытягивавшимися передъ нимъ, втягивая въ себя изъ чувства деликатности и подобострастія отраставшія брюшки.
Невысокій ростомъ, стройный, черноволосый и голубоглазый, вѣчно подвижной, красавецъ Нероновъ презиралъ отъ всей души этихъ выслужившихся изъ кантонистовъ и писарей "канцелярскихъ крысъ", какъ онъ называлъ ихъ, и они видимо трепетали передъ нимъ, такъ какъ онъ былъ любимчикомъ, но ихъ выраженію, "самого" и "самой",-- главное "самой". Презрѣніе къ нимъ не мѣшало, однако, Неронову швырять имъ деньги, крестить у нихъ дѣтей, быть у нихъ посаженымъ отцомъ. Ихъ трепетъ передъ нимъ тоже не мѣшалъ имъ изъ-подъ его рукъ и подъ его безсознательной защитой урывать себѣ капитальцы и, выйдя отъ Неронова, важно выпячивать только-что втягивавшіеся изъ почтительности животы. Вѣчно веселаго, остроумнаго и безпечнаго Неронова тѣшила, какъ мальчишку, эта способность канцелярскихъ крысъ умиляться и худѣть въ его присутствіи, вырастая и тучнѣя за его дверями, а ихъ утѣшало то, что онъ только вышучиваетъ ихъ, а не ругаетъ и не гонитъ въ шею, оставляя ихъ свободно орудовать дѣлами. "Шути, шути, насъ не убудетъ",-- думалъ каждый изъ нихъ, выходя отъ Неронова.
Если кто-нибудь могъ бы быть названъ болѣе безпечнымъ, чѣмъ Нероновъ, такъ это его жена.
Въ обществѣ Сарру Гавриловну еще въ дѣтствѣ прозвали въ шутку канарейкой за ея желтоватые волосы и за привычку вѣчно напѣвать что-то. Канарейкой она осталась и тогда, когда прошли годы дѣтства. Недурненькая собой, съ синими, какъ васильки, глазами, съ волосами цвѣта спѣлой ржи, эта маленькая женщина-птичка никогда не знала горя, и даже болѣе того -- не знала, что горе вообще бываетъ на свѣтѣ. Въ то блаженное время такія женщины были еще не рѣдкостью. Крестьяне, которые кормили ея родную семью, были гдѣ-то далеко; въ домѣ жила сытая и нарядная прислуга изъ дворовыхъ грабителей; гувернантки -- и француженки, и англичанки -- читали ей только благородныя и возвышенныя произведенія о добрыхъ феяхъ и послушныхъ дѣвочкахъ; учащіе больше всего заботились о ея граціи и учили ее танцовать "па-де-шаль". Свободное отъ наукъ время проводилось въ пріемѣ богатыхъ гостей и выѣздахъ на богатые балы. Вышла она замужъ по любви, то-есть ей очень понравился лицомъ красавецъ Нероновъ, и веселъ онъ былъ такъ, что жизнь съ нимъ представлялась ей какимъ-то сплошнымъ водевилемъ.
И точно, ихъ жизнь была похожа на водевиль или на игру двухъ ребятъ сперва въ мужа и жену, а потомъ въ папу и маму, такъ какъ у нихъ черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ бездѣтнаго брака явился пріемный сынишка, сынъ сестры Неронова. Эта женщина потеряла мужа и, разрѣшившись отъ бремени, умерла. Ребенка взяли Нероновы и назвали его Валентиномъ. Валентину накупили сразу столько кружевныхъ и шелковыхъ нарядовъ, одѣялецъ, покрывалъ, чепчиковъ и такую массу игрушекъ, превосходившихъ иногда по величинѣ его самого, что, по крайней мѣрѣ, половину этого добра кормилица и слуги разобрали для своихъ ребятишекъ. Нарядная кормилица, вся въ бусахъ и въ позументахъ, ежедневно приносила въ столовую Валентина Григорьевича, какъ звали его слуги уже съ пеленокъ, и показывала его пріемнымъ отцу и матери или гостямъ, и всѣ хохотали при видѣ его, такъ какъ и онъ, обвѣшанный разными дорогими бездѣлушками, постоянно смѣялся. Его такъ и звали "веселенькимъ ребенкомъ".
Когда веселенькій ребенокъ подросъ, всѣ стали находить его не только веселенькимъ, но и остроумнымъ ребенкомъ. Къ нему взяли русскаго учителя, и его пріемная мать, зная по опыту, какъ скучно учиться, спросила его послѣ перваго же урока за обѣдомъ:
-- Ну, не скучалъ ты за урокомъ со своимъ Зотовымъ?
-- О, нѣтъ, меня развлекаетъ его носъ,-- отвѣтилъ съ улыбкой мальчуганъ.
Всѣ засмѣялись.
У Зотова носъ былъ дѣйствительно комичный, похожій на маленькую луковицу. Комическій носъ учителя примирилъ Валентина съ началомъ ученья, а потомъ ученье пошло болѣе или менѣе успѣшно потому, что учитель оказался вообще "потѣшнымъ". Онъ не умѣлъ держать себя съ "аристократами", каковыми въ бурсацкой простотѣ онъ считалъ Нероновыхъ, такъ какъ для него богатство и аристократизмъ сливались въ одно неразрывное цѣлое. Онъ конфузился и терзался въ обществѣ аристократовъ и былъ или комично грубъ, или комично краснорѣчивъ. Иногда онъ въ припадкѣ грубости называлъ мальчика "дубиноголовымъ", "осиновымъ коломъ", "пробкой", "ослицей Валаама", и мальчикъ, нисколько не боявшійся его, хохоталъ до слезъ отъ этихъ эпитетовъ, при чемъ все болѣе и болѣе конфузившійся учитель только ворчалъ уже себѣ подъ носъ:
-- Дурака валять только и умѣете!
Иногда же учитель на сложные вопросы любопытнаго ученика пускался въ пространныя объясненія, говорилъ высокопарнымъ слогомъ, уклонялся отъ главнаго предмета въ сторону, смущался, путался и снова вызывалъ смѣхъ ученика и своей книжной рѣчью, и своей конфузливостью, при чемъ мальчуганъ имѣлъ однажды дерзость замѣтить ему:
-- А это не про васъ басню Хемницеръ написалъ?
-- Какую?-- спросилъ учитель.
-- "Метафизика",-- бойко отвѣтилъ мальчуганъ.
Учитель совсѣмъ растерялся, потомъ нахмурился и какъ-то особенно рѣзко отвѣтилъ:
-- На балаганахъ бы вамъ изображать "дѣда" на качеляхъ.
Нѣкоторое время онъ дулся на Валентина, а тотъ беззаботно смѣшилъ своихъ пріемныхъ отца и мать разсказами "о метафизикѣ".
Это не помѣшало ученику и учителю въ одинъ прекрасный день сблизиться очень сердечно. Какъ-то Зотовъ появился на урокъ хмурымъ, озабоченнымъ и разсѣяннымъ. Онъ не ругалъ ученика, не смѣшилъ его витіеватостью, объяснялъ и спрашивалъ коротко и отрывисто.
-- Вы нездоровы?-- спросилъ Валентинъ.
-- Здоровъ,-- коротко отвѣтилъ Зотовъ.
-- Такъ что же съ вами?-- спросилъ Валентинъ.
-- Много будете знать, скоро состаритесь!-- оборвалъ учитель.
Однако, на слѣдующій день онъ былъ не веселѣе. Валентинъ присталъ къ нему съ разспросами. Зотовъ сдѣлалъ строгое лицо и сказалъ:
-- Не разговаривайте, а отвѣчайте урокъ.
Валентинъ не привыкъ въ противорѣчіямъ и непокорности. Видя упорство учителя, онъ закрылъ книгу, откинулся на спинку стула и рѣшительно объявилъ:
-- Я не стану отвѣчать урока, пока не скажете, что съ нами.
-- Да вы это что выдумали?-- прикрикнулъ Зотовъ.-- Не хотите учиться? Ну, и не надо. Вотъ я возьму шапку и уйду.
-- И уходите,-- рѣшительно сказалъ Валентинъ.
Зотовъ протянулъ руку къ шапкѣ и остановился. Никогда не переживалъ онъ такой скверной минуты, какую переживалъ теперь. Этотъ капризный и привередливый мальчишка-аристократъ, какъ мысленно называлъ Валентина Зотовъ, способенъ былъ отказаться учиться у него. Отъ него всего можно ждать, а его милые родные потакать ему готовы. Что же будетъ тогда? Голодать придется? И такъ дома теперь жрать нечего. Онъ рѣзко швырнулъ шапку въ сторону и проговорилъ:
-- Пороть бы васъ надо, не привередничали бы! Отвѣчайте урокъ!
-- А вы скажите, почему вы такой и вчера, и нынче?-- настойчиво спросилъ Валентинъ.
У Зотова сжимались кулаки, но онъ переломилъ себя и, несмотря на страстное желаніе, не надавалъ тычковъ и затрещинъ ученику.
-- А вотъ потому,-- заговорилъ онъ, чуть не скрежеща зубами:-- что я не такой прохвостъ, какъ вы. Я вотъ дни но урокамъ бѣгаю, чтобы семью прокормить, а теперь вотъ двоюродный братъ на шею сѣлъ. Курсъ вотъ въ университетѣ кончилъ, а приходится гранить мостовую безъ куска хлѣба. У насъ ѣсть семьѣ нечего, а приходится и его кормить, потому на улицу его не выгонишь, когда онъ умираетъ съ голоду, не собака. Эхъ!
Онъ махнулъ рукою, раскрылъ книгу и началъ спутанно и торопливо объяснять урокъ ученику. Его голосъ былъ страненъ, казалось, этого крупно обтесаннаго и неуклюже сложеннаго бѣдняка съ корявымъ лицомъ и комическимъ носомъ-луковкой душили слезы. Валентинъ глядѣлъ не безъ любопытства и на его некрасивое лицо, на которомъ теперь выступили капли пота, и на его потертую одежду, на которой мальчикъ впервые увидалъ заштопанныя мѣста и заплаты.
Что объяснялъ ему учитель, Валентинъ на этотъ разъ не слыхалъ и мало интересовался этимъ; въ его головѣ вертѣлась одна странная мысль, что двоюродный братъ Зотова -- умираетъ съ голоду. Онъ такъ буквально и понималъ это выраженіе, представляя себѣ худого-худого человѣка, лежащаго на постели и умирающаго съ голоду.
Когда урокъ кончился, Валентинъ быстро понесся въ комнату Нероновой и впопыхахъ разсказанъ, что у Зотова двоюродный братъ умираетъ съ голоду, что онъ кончилъ курсъ въ университетѣ, а мѣста нѣтъ, и онъ лежитъ и умираетъ съ голоду, что у Зотова тоже мало хлѣба, а онъ долженъ держать двоюроднаго брата, пока тотъ не умретъ съ голоду.
-- Что же ему денегъ надо? Сколько?-- спросила растерянно Неронова.
-- Я не знаю,-- отвѣтилъ не менѣе растерянно Валентинъ.-- Ты какъ думаешь?
-- Я тоже не знаю!-- сказала она.-- Надо будетъ Аркадія спросить. Онъ, вѣрно, знаетъ.
Они пошли къ Аркадію Павловичу, стали разсказывать, стали разспрашивать, сколько нужно дать, если человѣкъ умираетъ съ голоду? Тотъ разсмѣялся.
-- Мѣсто надо дать. Вотъ что надо. У насъ найдется,-- коротко рѣшилъ онъ.
-- А вдругъ онъ умретъ съ голоду?-- воскликнулъ Валентинъ.
-- Подождетъ!-- сказалъ съ усмѣшкой Нероновъ.
-- Да, да, я скажу, чтобы онъ подождалъ,-- рѣшилъ Валентинъ и спросилъ у Неронова:-- а когда дашь мѣсто?
-- Ну, пусть придетъ завтра, послѣзавтра,-- отвѣтилъ Нероновъ:-- все равно когда.
Валентинъ побѣжалъ въ свою комнату, быстро надѣлъ верхнюю одежду и тайкомъ убѣжалъ изъ дому: ему хотѣлось скорѣе предупредить двоюроднаго брата Зотова, чтобы тотъ подождалъ умирать съ голоду.
Впервые въ жизни онъ очутился на улицѣ безъ провожатыхъ. Тѣмъ не менѣе онъ не растерялся и сумѣлъ разспросить городовыхъ и будочниковъ, какъ ему пройти въ первую роту Семеновскаго полка, гдѣ жилъ Зотовъ.
Какъ ураганъ влетѣлъ онъ въ бѣдную и тѣсную квартиру Зотова, гдѣ пахло и грязнымъ бѣльемъ, и горячимъ хлѣбомъ, и кислыми щами, и засталъ Зотова въ какомъ-то затасканномъ парусинномъ балахонѣ, смятомъ сзади и продранномъ на локтяхъ.
-- Вы скажите, скажите своему двоюродному брату, чтобы онъ подождалъ,-- началъ онъ, съ трудомъ переводя духъ:-- завтра папа дастъ ему мѣсто.
Зотовъ растерянно смотрѣлъ на него. Валентинъ продолжалъ объяснять ему, что онъ говорилъ съ Нероновой, потомъ съ Нероновымъ и что послѣдній далъ слово пристроить молодого человѣка.
-- А онъ не умретъ до тѣхъ поръ?-- неожиданно спросилъ Валентинъ, перебивая свой собственный разсказъ.
Зотовъ очнулся и совсѣмъ растерянно, сконфуженно, съ глупой улыбкой на широкомъ лицѣ, проговорилъ:
-- Ахъ, вы, физія!
Богъ вѣсть, что онъ хотѣлъ этимъ сказать. Валентинъ залился звонкимъ смѣхомъ.
-- Какъ, какъ вы сказали?
-- А ну васъ!-- махнулъ рукою еще болѣе растерявшійся Зотовъ.-- Спасибо!
Онъ потрясъ руку Валентина, сжавъ ее до боли, въ знакъ благодарности; но тотъ уже не отставалъ отъ него.
-- Нѣтъ, нѣтъ, повторите, что вы сказали?
-- Ну, прицѣпился!-- проговорилъ Зотовъ.-- Ну, сказалъ: ахъ, вы, физія!
-- А что это значитъ?-- допрашивалъ Валентинъ.
-- А чортъ его знаетъ, что значитъ! Ничего не значитъ!-- отвѣтилъ Зотовъ, опять махнувъ рукой.-- Бѣдность это значитъ! Вотъ что!
Въ его голосѣ послышалась горечь.
Послѣдствіями этого происшествія было опредѣленіе на мѣсто двоюроднаго брата Зотова, превращеніе Зотова въ обожателя Валентина, который въ его мнѣніи изъ "паршиваго аристократишки" превратился въ. "широкое русское золотое сердце", и новое шутливое прозвище "комическому носу" и "метафизику", котораго теперь Валентинъ называлъ "физіей".
Золотое сердце Валентина сказалось, впрочемъ еще яснѣе въ его любви къ Теодорѣ.
Въ одинъ прекрасный день вся семья Нероновыхъ, безпечно болтая о проектируемыхъ ею развлеченіяхъ, сидѣла за завтракомъ. Вдругъ раздался сильный звонокъ въ передней, и Нероновъ особенно торопливо вскочилъ изъ-за стола, проговоривъ:
-- Это кто такъ трезвонитъ?
Онъ для чего-то самъ пошелъ въ переднюю, хотя въ ней всегда дремалъ казачокъ, и быстро вернулся съ корзиной въ рукахъ:
-- Смотри, смотри,-- сказалъ онъ женѣ.-- Дѣвочку намъ подкинули!
Неронова очень обрадовалась и даже не удивилась тому, что мужъ сразу угадалъ, что въ корзинѣ былъ младенецъ именно женскаго, а не мужского пола.
Новая игрушка обѣщала новыя развлеченія: наемъ мамки, шитье костюмовъ и для мамки, и для ребенка, покупку игрушекъ, однимъ словомъ, все то, что продѣлывалось и при принятіи въ домъ Валентина. Дѣвочка оказалась красавицей: черноволосая, голубоглазая, румяная, граціозная, она сильно напоминала самого Неронова, и только большія руки и ноги говорили о неблагородной примѣси къ этому подкинутому ребенку. Десятилѣтній Валентинъ, наравнѣ съ другими, обрадовался появленію въ домѣ этой дѣвочки, тоже какъ новой игрушкѣ. Онъ уже учился въ гимназіи, но по возвращеніи домой все свободное время проводилъ съ маленькой Дорой. Дѣвочку назвали Теодорой, то-есть "Божіимъ даромъ".
Четыре съ половиной года она каталась какъ сыръ въ маслѣ: ее наряжали, для нея дѣлали елки, она топоталась на утреннихъ дѣтскихъ балахъ, воображая, что и она также танцуетъ. Событія же шли своимъ чередомъ.
Восемнадцатаго февраля 1855 года разнесся въ Петербургѣ страшный слухъ о смерти государя Николая Павловича, и въ городѣ, пораженномъ неожиданностью этой преждевременной кончины, заговорили между прочими толками и о томъ, какъ были поражены и какъ глядѣли въ этотъ день нѣкоторыя изъ вліятельныхъ лицъ, которымъ грозила отставка. Въ числѣ лицъ, царство которыхъ неизбѣжно должно было окончиться въ это время, былъ одинъ изъ тузовъ, ворочавшихъ милліонными дѣлами, лѣзшій въ гору и даже мечтавшій о своемъ "аристократизмѣ". Отъ этого титулованнаго представителя выскочекъ того времени зависѣло все значеніе и благосостояніе Неронова. При новыхъ порядкахъ не въ-мѣру зазнавшемуся тузу приходилось сойти со сцены, чтобы избѣжать худшей участи.
Узнавъ тотчасъ же объ удаленіи со сцены общественной дѣятельности своего патрона, Нероновъ пріѣхалъ домой въ странномъ настроеніи: онъ былъ почти веселъ, его маленькая граціозная фигурка вертѣлась на каблукахъ и, побрякивая шпорами, онъ насвистывалъ выходную арію шута изъ "Риголетто". Съ беззаботнымъ видомъ неунывающій философъ мелькомъ сообщилъ женѣ:
-- Сарра, нашъ Павелъ Ивановичъ остался не у дѣлъ.
-- Неужели?-- съ дѣтскимъ любопытствомъ спросила она, не понимавшая въ качествѣ канарейки никакихъ служебныхъ дѣлъ.-- Это новость!
-- Да, да, прелюбопытная исторія!-- сказалъ мужъ и, повернувшись на каблукахъ, прошелъ въ свой кабинетъ.
Пощелкивая пальцами и продолжая напѣвать все ту же арію, онъ сталъ ходить по кабинету. Въ головѣ роились странныя думы, не имѣвшія ничего общаго съ шутовствомъ Риголетто: "Имѣнія всѣ проданы и съѣдены; жалованіе, доходы, значеніе, все будетъ потеряно завтра же; надо будетъ откуда-то добывать средства и ограничивать свои прихоти".
-- Прелюбопытная исторія!-- повторилъ онъ съ саркастической усмѣшкой и, пожимая плечами, рѣшилъ:-- что-жъ, посмотримъ!
Хладнокровіе философа не измѣнило ему ни на минуту, и, можетъ-бытъ, онъ точно не безъ любопытства "посмотрѣлъ бы", каково жить безъ всякихъ средствъ, если бы не случилось одного обстоятельства.
У каждаго умирающаго льва найдется оселъ, который сочтетъ нужнымъ храбро лягнуть его. У патрона Неронова такихъ смѣлыхъ ословъ нашлось тѣмъ болѣе, чѣмъ грознѣе и кровожаднѣе онъ былъ во дни своей власти. Въ день своего удаленія отъ дѣлъ, какъ говорили въ городѣ, онъ получилъ цѣлую груду ругательныхъ и анонимныхъ писемъ. На него писались и ходили по рукамъ пасквиля въ прозѣ и стихахъ. Среди этихъ письменныхъ засвидѣтельствованій ослиной смѣлости и холопской доблести было одно письмо, касавшееся Неронова и его отношеній къ "самой". Эти oтношенія были очень не двусмысленнаго свойства, что не мѣшало Неронову, какъ настоящему сердцеѣду и Донъ-Жуану, любить и другихъ женщинъ. Анонимный авторъ письма выяснилъ патрону и эти отношенія Неронова къ его женѣ, и даже приложилъ одно гдѣ-то перехваченное имъ "billet doux", написанное не только на бумагѣ съ вензелемъ "самой", но даже, вѣроятно, въ ея же кабинетѣ, какъ выражался авторъ анонимнаго письма.
Въ обѣдъ Нероновъ заѣхалъ къ Павлу Ивановичу и, къ величайшему своему изумленію, не былъ принятъ ни "самимъ", ни "самою". Онъ уже хотѣлъ уйти, когда его догналъ лакей и проговорилъ:
-- Барыня приказала вамъ передать полученное бариномъ письмо.
Онъ подалъ Неронову письмо. Нероновъ разорвалъ конвертъ и увидалъ въ немъ роковое анонимное письмо и приложенное къ нему "billet doux". Онъ поблѣднѣлъ и сквозь зубы прошепталъ:
-- Мерзавецъ!
Лакей, слышавшій это слово, не зналъ, кого обругалъ Нероновъ, его, барина, или кого-нибудь другого. Нероновъ вышелъ изъ дома Павла Ивановича, пришелъ домой, вошелъ въ свой кабинетъ, написалъ коротенькую записку Павлу Ивановичу, отослалъ ее съ лакеемъ, подошелъ къ камину, бросилъ въ огонь анонимное письмо съ приложеннымъ къ нему "billet doux", подождалъ, когда и то, и другое сгорѣли, и не прошло получаса, какъ въ его квартирѣ начались страшный переполохъ, плачъ, крики, бѣготня.
Пятнадцатилѣтній Валентинъ тоже пробрался въ этотъ кабинетъ и увидалъ при свѣтѣ догоравшихъ въ кабинетѣ дровъ лежавшаго на полу съ разможженной головой Аркадія Павловича. Юноша вздрогнулъ и сталъ не безъ любопытства всматриваться въ этотъ бездыханный трупъ. Еще нѣсколько минутъ тому назадъ это былъ безпечный весельчакъ, первый щеголь, извѣстный красавецъ, ловкій шаркунъ и говорунъ, поражавшій всѣхъ своимъ остроуміемъ, находчивостью и колкостью, а теперь это была неподвижная масса съ обезображеннымъ лицомъ, лежавшая на полу въ лужѣ чернѣющей крови. Ее можно было пихнуть ногой; ее будутъ "потрошить", какъ говорили слуги; ее не будутъ даже хоронить по-христіански, какъ увѣряла старая экономка, а бросятъ ровно пса. И все это превращеніе произведено однимъ выстрѣломъ вонъ изъ этого пистолета, до котораго никто не смѣлъ дотронуться до прибытія полиціи. Валентинъ всматривался съ жуткимъ любопытствомъ въ эту массу, которая, казалось, слегка шевелилась, озаряемая трепетнымъ-краснымъ отблескомъ изъ камина, и ему хотѣлось найти отвѣты на родившіеся въ его головѣ вопросы. Изъ-за чего онъ застрѣлился? Ему, Валентину, вспомнился двоюродный братъ Зотова: тотъ умиралъ съ голоду, а вѣдь не застрѣлился же. Неужели же есть нѣчто болѣе ужасное, чѣмъ голодъ? Неужели же нельзя было бороться? Бороться всегда можно и нужно за жизнь. Не придется ли теперь и ему испытать борьбу? Побѣдитъ ли онъ? Неужели и онъ кончитъ такъ же? Ему стало жутко, и онъ пошелъ изъ кабинета.
Въ дверяхъ онъ встрѣтилъ Дору, на которую теперь никто въ домѣ не обращалъ вниманія.
-- Постой, постой,-- остановилъ онъ ее.-- Не ходи туда, тебѣ не надо, ты маленькая!
Онъ взялъ ее на руки и унесъ въ дѣтскую.
Впервые въ жизни въ его умѣ не нашлось ни остроты, ни карикатуры, ни насмѣшки въ отвѣть на это событіе.
Петербургъ переживалъ такіе дни, что никто почти и не говорилъ о самоубійствѣ какого-то Неронова, а кто и говорилъ о немъ, тѣ дѣлали гримасы, понимая, что Нероновъ покончилъ съ собою, видя неизбѣжность отставки и окончательно прожившись, о чемъ ясно свидѣтельствовали нахлынувшіе въ его домъ кредиторы изъ разныхъ поставщиковъ и подрядчиковъ, изъ почетныхъ гражданъ и коммерціи совѣтниковъ и тому подобнаго люда.
Но это ничтожное само по себѣ событіе отозвалось страшно на трехъ лицахъ:
Сарра Гавриловна, какъ птичка Божія, не сѣявшая, не жавшая, а только клевавшая обильныя зерна всѣхъ наслажденій, совсѣмъ растерялась, когда у нея все описали, когда ей сообщили, что у нея ничего нѣтъ. Кто-то напомнилъ ей, что у нея одна изъ тетокъ состоитъ игуменьей въ большомъ женскомъ монастырѣ, и она можетъ пріютиться тамъ навремя. Она обрадовалась этой мысли. А какъ же Валентинъ? какъ же Дора? Одинъ изъ родственниковъ Неронова сказалъ, что онъ возьметъ покуда Валентина къ себѣ, что Ѳедору можно отдать въ пріютъ.
-- И зачѣмъ брали!-- замѣтилъ онъ небрежно, досадливо пожимая узкими плечами.
-- Ахъ, это дочь Аркадія!-- сказала Сарра Гавриловна.
-- Мало ли такихъ дочерей у каждаго изъ мужчинъ,-- презрительно проговорилъ родственникъ.-- Ихъ именъ даже не знаютъ отцы.
Такъ и сдѣлали, какъ совѣтовали добрые люди.
Сарра Гавриловна уѣхала гостить на неопредѣленное время къ теткѣ въ монастырь; Ѳедору -- теперь всѣ такъ звали дѣвочку, такъ какъ смѣшно же было называть Теодорой какую-то нищую изъ незаконнорожденныхъ -- отдали въ частный благотворительный пріютъ куда-то на Козье болото, а Валентина помѣстили въ семью Ивана Петровича Вязьмитивова, обязательно принявшаго на себя на-время роль оракула въ глазахъ Сарры Гавриловны Нероновой.
Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ чувствовалъ себя однимъ изъ новыхъ людей, то-есть однимъ изъ тѣхъ людей, которые надѣялись составить себѣ блестящую карьеру при новыхъ порядкахъ. Такіе новые люди всегда являются при перемѣнѣ царствованій. Для того, чтобы прослыть новымъ человѣкомъ, требуется немногое: для этого нужно прежде всего бранить все старое и хвалить все новое. Такъ какъ новаго покуда, на первыхъ порахъ, было только одно: прекращеніе войны, то на эту тему и говорилось новыми людьми изъ породы Ивановъ Петровичей Вязьмитиновыхъ безъ конца, при чемъ еще наканунѣ прославлявшаяся, сопровождавшаяся барабаннымъ боемъ и фейерверками трескучихъ фразъ, война выворачивалась теперь на грязную изнанку и съ паѳосомъ называлась безуміемъ, несчастной идеей, доказательствомъ нашей несостоятельности, попыткой на самоуничтоженіе и Богъ вѣсть еще чѣмъ. Переходъ къ перемыванію грязнаго бѣлья, къ выискиванію только этого грязнаго бѣлья отъ возгласовъ "вотъ въ воинственномъ азартѣ воевода Пальмерстонъ поражаетъ Русь на картѣ указательнымъ перстомъ" былъ рѣзокъ и круть, но такіе люди, какимъ былъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ, не стѣсняются ничѣмъ въ области "настроеній". Порицаніе же стараго давало много простора уже потому, что въ старомъ было одно зло, на которое періодически нападаютъ всегда, когда можно нападать,-- это взятки, которыя почему-то считаются исключительно принадлежностью нашего отечества. Всѣ знаютъ, что онѣ были всегда и что онѣ не уничтожатся ни отъ какихъ разговоровъ, но, тѣмъ не менѣе, эта неисчерпаемая тема даетъ возможность для громкаго фразерства. Нѣтъ ничего легче разговоровъ на эту тему. Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ внезапно открылъ въ себѣ необыкновенныя ораторскія способности, коснувшись этого предмета, и былъ однимъ изъ первыхъ, изобрѣвшихъ безкорыстнаго станового, либеральнаго исправника и возвышенно благороднаго чиновника на самомъ низшемъ окладѣ жалованья. Проповѣдуя необходимость новаго и порицая старое, Иванъ Петровичъ Вязьмигиновъ не могъ не касаться личностей, и такъ какъ на падшихъ и мертвыхъ все можно свалить, то козлищами отпущенія являлись Павелъ Ивановичъ, Нероновъ и его жена, какъ примѣры безпутной жизни на чужой счетъ. Сколько грязи нашелъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ въ жизни Нероновыхъ, которую онъ, конечно, хорошо могъ изучить, всегда присутствуя въ ихъ ложахъ, на ихъ пирахъ и на ихъ обѣдахъ! Ораторь особенно оживлялся въ присутствіи разной молодежи, и въ числѣ этой молодежи былъ шестнадцатилѣтній Валентинъ. Валентинъ слушалъ все и даже смѣялся, когда Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ бывалъ въ ударѣ. Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ это видѣлъ и даже началъ нѣсколько поощрять умнаго юношу, смѣявшагося во время его ораторствованія не зря, не безъ толку, а въ мѣстахъ, требовавшихъ поощрительнаго смѣха слушателей, какъ вдругъ оратору попался какой-то листокъ бумаги, весь зачерченный карикатурными изображеніями людей, стоявшихъ въ шеренгу. Рисунокъ былъ сдѣланъ талантливой, хотя и неопытною рукою; несмотря на неопытность карикатуриста, легко было узнать во всѣхъ этихъ изображеніяхъ всѣхъ чадъ и домочадцевъ Ивана Петровича Вязьмитинова, начиная съ его матери, которую прятали отъ гостей за то, что она не умѣла держать себя въ обществѣ, и кончая восьмилѣтнимъ сыномъ Ивана Петровича Вязьыитинова, котораго стыдились показывать людямъ, потому что онъ смотрѣлъ совсѣмъ идіотомъ. Всѣ эти люди были изображены непомѣрно тощими и длинными. Передъ ними стоялъ, приподнявшійся на цыпочки, господинъ, указывавшій на нихъ величественно вытянутою рукою. Внизу была надпись: "Господа, вы видите, какъ всѣ мы тощи, но это потому, что мы честны и имѣемъ право ѣсть только габерсупы!"
Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ пришелъ въ неописанную ярость и, тыча почти въ лицо Валентину злополучной карикатурой, крикнулъ:
-- Это твои упражненія? это ты намазалъ?
-- Я,-- отвѣчалъ Валентинъ.
-- Ты что же это думаешь, что я Зотовъ, котораго ты смѣлъ называть комическимъ носомъ?-- еще сильнѣе раскричался Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ.-- Меня комическимъ носомъ тебѣ не удастся сдѣлать.
Эта въ запальчивости произнесенная фраза заставила Валентина взглянуть на носъ Ивана Петровича Вязьмитинова, и юноша прыснулъ со смѣху: носъ Иванъ Петровича Вязьмитинова, длинный, точно вынюхивавшій что-то, былъ тоже комическимъ носомъ, пожалуй, даже болѣе комическимъ, чѣмъ носъ Зотова.
-- Пошелъ вонъ, негодяй!-- крикнулъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ, швырнувъ въ лицо Валентину скомканнымъ листомъ карикатуры.
Съ этой поры Валентинъ очутился на улицѣ.
Его помѣстили въ какой-то семьѣ, платя "изъ милости" за его содержаніе и не заботясь болѣе ни о чемъ. Онъ былъ вполнѣ свободенъ -- могъ бродить по улицамъ, могъ плохо учиться, могъ прогуливать уроки. Это такъ соблазнительно въ годы юности.
Въ шестомъ классѣ Валентинъ засѣлъ на второй годъ. Тогда Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ призвалъ его къ себѣ и объявилъ ему, что онъ заплатилъ еще за годъ за него въ гимназію и за его содержаніе, а дальше...
-- У меня нѣтъ шальныхъ денегъ для помощи лѣнтяямъ и негодяямъ. Ты уже взрослый шалопай,--закончилъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ:-- и долженъ самъ прокармливать себя, если тебѣ угодно засиживаться въ классахъ. Слана Богу, теперь прошли тѣ времена, когда люди считали нужнымъ потакать Митрофанушкамъ.
Валентинъ былъ молодъ, здоровъ, безпеченъ и ужъ, конечно, не могъ упасть духомъ отъ того, что черезъ годъ ему придется остаться на мостовой. Онъ сорвалъ свою досаду на Иванѣ Петровичѣ Вязьмитиновѣ нѣсколькими карикатурами и удовлетворился этимъ.
Вполнѣ свободный отъ всякихъ опекуновъ и наставниковъ, весельчакъ и душа общества, окруженный всегда товарищами, онъ втянулся уже въ ту безпечную жизнь, въ которую такъ легко втягивается предоставленная сама себѣ молодость. Онъ не замѣтилъ, какъ прошелъ еще годъ. Для прежнихъ его товарищей конецъ учебнаго года былъ началомъ болѣе самостоятельной жизни, началомъ поступленія въ университетъ, а для него это было начало зарабатыванія денегъ. Онъ точно очнулся отъ сладкаго сна, когда ему волей-неволей пришлось вспомнить, что даромъ его не станутъ держать на квартирѣ и кормить; какъ всѣ легкомысленные люди, онъ могъ быстро переходить отъ радости къ горю, отъ самонадѣянности къ отчаянью. Цѣлый рядъ вопросовъ зароился въ его головѣ: что теперь дѣлать? не идти ли къ Ивану Петровичу Вязьмитинову съ покорной просьбой поддержать его еще на годъ? Согласится ли тотъ и какія горькія минуты униженія придется пережить, можетъ-быть, не достигнувъ ничего? Но если Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ не поможетъ, то что же тогда будетъ? Гдѣ исходъ?
Въ это время стояла чудесная весна, и Петербургъ, по обыкновенію, принялъ оживленный видъ: въ магазинахъ шла дѣятельная работа, въ окнахъ то и дѣло появлялись образцы новыхъ модныхъ вещей, сотни экипажей неслись по направленію къ островамъ, на Невскомъ проспектѣ и на Дворцовой набережной по вечерамъ бродили толпами нарядные люда, вездѣ встрѣчались возы съ мебелью, говорившіе о переселеніи на дачу, по Фонтанкѣ и по Невѣ сновали лодки съ молодежью, иногда съ этихъ лодокъ разносились далеко въ воздухѣ безпечныя пѣсни и смѣхъ. Все говорило о жаждѣ жизни. Валентинъ уже привыкъ бродить по городу, всматриваться въ ея уличную жизнь, глазѣть на богатыя выставки магазиновъ, пристывать у зеркальныхъ стеколъ, за которыми сверкали рубины, изумруды, брильянты, и слѣдить за жизнью людей.-- Чѣмъ оживленнѣе былъ теперь городъ, тѣмъ назойливѣе становился роковой вопросъ: "а я, что будетъ со мною?"
Въ такомъ настроеніи онъ разъ прошелъ до Петровскаго парка и, утомленный, вошелъ, чтобы отдохнуть, въ полукруглую бесѣдку изъ акацій на берегу Невки. Здѣсь сидѣлъ какой-то человѣкъ, исхудалый, въ потертомъ пальто, съ папиросой въ зубахъ. При появленіи Валентина онъ вздрогнулъ, поднялъ опущенную голову и по его сухому, желтому лицу скользнула недружелюбная гримаса. Казалось, онъ увидалъ врага. Валентинъ досталъ изъ кармана папиросу, пошарилъ спичекъ и, не найдя ихъ, обратился къ незнакомцу:
-- Позвольте закурить!
Тотъ, не глядя на него, подалъ ему свой окурокъ папиросы, проговоривъ отрывисто:
-- Кажется, еще не погасъ, на ваше счастье.
Валентинъ сталъ закуривать, но это не удалось ему, такъ какъ окурокъ незнакомца потухъ.
-- Досадно, спички вотъ забылъ дома,-- пояснилъ Валентинъ, отдавая незнакомцу окурокъ.
Тотъ посмотрѣлъ на этотъ окурокъ тупымъ взглядомъ и бросилъ его, проворчавъ:
-- Что-жъ мнѣ въ немъ, если не горитъ!
-- А у васъ тоже огня нѣтъ?-- сказалъ въ видѣ вопроса Валентинъ.
-- Ахъ, если-бъ былъ!-- произнесъ незнакомецъ и, опять опустивъ голову, впалъ въ раздумье.-- Ничего нѣтъ!-- какъ-то глухо проговорилъ онъ, какъ бы про себя.
Прошло нѣсколько минутъ въ молчаніи. Незнакомецъ заговорилъ первый и голосъ его сталъ какимъ-то хриплымъ, точно у него пересохло въ горлѣ.
-- Вы гимназистъ?
-- Да.
-- Кончаете?
-- Нѣтъ, еще годъ осталось пробылъ въ гимназіи.
-- А потомъ? въ университетъ?
-- Не знаю. Хотѣлось бы.
Незнакомецъ засмѣялся едва слышнымъ смѣхомъ.
-- И на что, на что! Гроша на спички нѣтъ, а хотѣлось бы въ университетъ. Еще чего хотѣлось бы? Всѣ книги прочесть? Всю премудрость узнать? А потомъ что?
Онъ сердито, точно бранясь, закончилъ:
-- Денегъ нѣтъ -- ничего не надо хотѣть, кромѣ смерти! Жить безъ денегъ -- подлецомъ сдѣлаться!
Проговоривъ это, онъ замолкъ. Валентину стало какъ-то особенно жутко. Голосъ, тонъ, смыслъ словъ этого страннаго человѣка, же было непріятно. Валентинъ ничего не отвѣтилъ на слова незнакомца и началъ задумчиво, чертить на пескѣ узоры сорваннымъ прутомъ. Какъ-то инстинктивно онъ чувствовалъ, что незнакомецъ косится на него, и въ этомъ взглядѣ было что-то недружелюбное. Наконецъ, раздался отрывистый, раздражительный вопросъ:
-- Ждете кого-нибудь здѣсь? Свиданіе, что ли, назначили?
-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Валентинъ.
-- То-то, а то вѣдь вашей братьѣ по веснѣ еще и амуры лѣзутъ въ голову, а не одни университеты, да академіи.
Незнакомецъ окинулъ его подозрительнымъ взглядомъ и что-то безумное на минуту отразилось въ его глазахъ. По лицу скользнула странная, какъ бы радостная улыбка.
-- Такъ, можетъ-быть,-- началъ онъ нерѣшительно:-- пережидаете меня... тоже задумали...
Онъ остановился и почти заискивающимъ, вызывающимъ на сочувствіе голосомъ прибавилъ:
-- Скверная штука нищета, голодъ... А?.. Тоже предѣлъ есть, дальше не пойдешь... Такъ?..
И, точно вполнѣ убѣжденный въ тонъ, что онъ что-то угадалъ, онъ съ усмѣшкой заговорилъ болѣе твердымъ тономъ:
-- Вотъ мы сидимъ тутъ и пережидаемъ другъ друга и раздражаемся. А зачѣмъ притащились сюда? зачѣмъ усѣлись тутъ?
Валентинъ немного раздражился въ свою очередь и перебилъ его.
-- Гулялъ я и просто присѣлъ отдохнуть. Вотъ и все.
И потомъ задорно онъ добавилъ:
-- Я не понимаю, съ чего вы пристали ко мнѣ. Мѣшаю я вамъ, что ли?
-- Ну да, мѣшаете!-- отрѣзалъ незнакомецъ, снова нахмурившись и, видимо, разсердившись.-- Мѣшаете!
-- Паркъ для всѣхъ,-- сказахъ Валентинъ.-- Не нравится вамъ, что я здѣсь сижу, можете идти въ другое мѣсто. Скамеекъ много.
-- А если я не могу?-- отвѣтилъ тотъ.-- Если усталъ до конца, до послѣдней возможности?
И совсѣмъ злобно, тономъ приказанія проговорилъ:
-- Если много скамеекъ, такъ и идите въ другое мѣсто, а тутъ нечего торчать. Человѣкъ измучился, человѣку покой, нуженъ, а вы торчите тутъ...
Валентинъ сообразилъ, что онъ имѣетъ дѣло съ сумашедшимъ или пьянымъ, и рѣшился "не связываться" съ нимъ. Онъ проворчалъ что-то сквозь зубы о томъ, что "это чортъ знаетъ что такое", всталъ и пошелъ изъ бесѣдки.
Эта встрѣча немного возбудила его, точно кто-то безнаказанно оскорбилъ его, и онъ нѣкоторое время шелъ очень скоро, отрывисто ругая въ душѣ этого бродягу, оборванца, нахала. Потомъ, мало-по-малу, волненіе улеглось, шагъ сталъ замедляться, а въ головѣ начали бродить болѣе спокойныя кисли о томъ, что этотъ бѣднякъ, можетъ-быть, просто хотѣлъ растянуться на скамьѣ, чтобы уснуть, и стѣснялся присутствіемъ посторонняго человѣка, что, можетъ-быть, это одинъ изъ тѣхъ безпаспортныхъ, которые наполняютъ парки къ лѣтнее время. Не легка жизнь этихъ бѣдняковъ, не даромъ этотъ чудакъ сказалъ, что безъ денегъ ничего не надо хотѣть, кромѣ смерти. При этой мысли онъ сдвинулъ брови. Неужели и онъ дойдетъ когда-нибудь до такого убѣжденія? Что же тогда дѣлать? Неужели наложить на себя руки?
Солнце уже зашло и въ воздухѣ начинало свѣжѣть. Валентинъ вздрогнулъ и рѣшился вернуться домой. Онъ пошелъ обратно той же дорогой, но которой дошелъ до конца Петровскаго парка. Дойдя до того мѣста въ Петровскомъ паркѣ, гдѣ стояла бесѣдка на берегу Невки, онъ вдругъ вспомнилъ о незнакомцѣ. Ушелъ ли тотъ изъ нея? Или спитъ? Начнетъ, пожалуй, ругаться, если не спитъ и увидитъ опять его! Но любопытство пересилило, и Валентинъ завернулъ въ бесѣдку. Его взглядъ упалъ на скамью, и на этой скамьѣ не было ничего, но въ то же мгновеніе онъ въ ужасѣ отшатнулся назадъ. Касаясь ногами этой скамьи, къ трельяжу прислонилась темная фигура незнакомца, съ посинѣвшимъ лицомъ, смотрѣвшаго, прикусивъ кончикъ высунувшагося языка, расширенными какъ бы отъ ужаса глазами въ пространство.
Валентинъ стремительно выбѣжалъ на дорогу и долго еще не могъ замедлить свои шаги, точно ему казалось, что его преслѣдуетъ этотъ страшный повѣсившійся человѣкъ.
Всю ночь его била лихорадка и, забываясь на минуту сномъ, онъ видѣлъ передъ собою то разможженную голову Неронова, то страшную голову повѣсившагося незнакомца, а въ мозгу проносилась одна роковая мысль, высказанная передъ смертію самоубійцею: "Безъ денегъ не слѣдуетъ ничего хотѣть, кромѣ смерти".
-- Ну, вотъ моя канура,-- проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ, вводя дѣвушку въ довольно просторную комнату, обставленную рыночною, сильно уже потертою и поломанною мебелью.
Эта комната находилась въ концѣ длиннаго темнаго коридора, освѣщавшагося и днемъ, и ночью лампою. Воздухъ былъ здѣсь тяжелый, пахло керосиномъ, табачнымъ дымомъ, чадомъ. Входъ въ коридоръ былъ свободный: входная дверь никогда не замыкалась; прислуги при входѣ не было. По обѣ стороны коридора было множество дверей меблированныхъ комнатъ. "Этими меблированными комнатами" были заняты три этажа дома, и здѣсь ютился всякій людъ, ищущіе мѣстъ неудачники, дѣвушки подозрительнаго поведенія, старички, живущіе на пенсію, темныя личности, искавшія выгодныхъ аферъ. Репутація этого притона была не изъ завидныхъ и, если онъ чѣмъ славился, такъ это свободою: жильцы и ихъ посѣтители могли приходить и уходить, никѣмъ не видимые и никѣмъ не стѣсняемые. Это привлекало сюда тѣхъ, кто боится надзора постороннихъ и дорожить болѣе всего свободою нравственности или, скорѣе, безнравственности.
-- Ничего, комната хорошая!-- сказала Дора, отряхиваясь и, въ то же время, съ любопытствомъ осматривая помѣщеніе.-- И диванъ, и кровать, и ширмы, все какъ слѣдуетъ. А вотъ и зеркало даже.
Она подошла къ зеркалу, снимая мокрую отъ растаявшаго снѣга шляпу и не безъ кокетства разсматривая свое разгорѣвшееся на воздухѣ личико. Это заставило и Валентина Григорьевича обратить вниманіе на ея лицо.
Его поразила теперь ея красота, оригинальная, причудливая красота, напоминавшая лицо Неронова. Черные, какъ вороново врыло, волосы съ своеобразнымъ синеватымъ металлическимъ отливомъ, волнистые и вьющіеся отъ природы; длинныя, слегка загнутыя вверхъ, точно искусственно подвитыя, черныя рѣсницы, изъ-подъ которыхъ смотрѣли синіе глаза, какъ бы подернутые масломъ, казавшіеся слегка полузакрытыми; прямыя черныя брови, удивительно тонкія и вмѣстѣ съ тѣмъ густыя; замѣчательная бѣлизна матовой кожи съ легкимъ румянцемъ на щекахъ; очень небольшой гладкій лобъ; тонкій носъ съ вздрагивающими тонкими ноздрями; ярко-пунцовыя, нѣсколько чувственныя губы, полуоткрытыя и выказывавшія два ряда бѣлыхъ, мелкихъ и красивыхъ зубовъ, все это было характерно. Эта головка настолько поражала своею оригинальной красотой, что наблюдатель сразу даже не замѣчалъ мелкихъ недостатковъ стой красавицы, ея большихъ ногъ и рукъ, ея нѣсколько длинной для ея роста и немного толстой тальи.
-- Волосы даже промокли,-- сказала Дора, продолжая смотрѣть въ зеркало, и вынула шпильки изъ закрученной косы, тряхнувъ головой, отчего коса медленно раскрутилась и тяжело упала вдоль ея спины.-- А ты знаешь,-- сказала она: -- меня разъ цыганка остановила и спросила, не цыганка ли и я, а то такъ жидовка заговорила со мной по-жидовски. Смѣхота!
Онъ любовался ея красотой, какъ она развилась и выросла. Совсѣмъ сформировавшаяся дѣвушка. А давно ли была ребенкомъ!
-- Мы вѣдь лѣтъ пять не видались съ тобой,-- проговорилъ онъ, соображая, когда они видѣлись въ послѣдній разъ.
-- Да на Невскомъ въ послѣдній разъ встрѣтились,-- отвѣтила она.-- Я хорошо помню. Ухъ, какая у меня память! Меня тогда за неспособность къ наукамъ отдали къ мадамѣ въ ученье. Я съ картонками бѣгала, глазѣла у магазиновъ, а тутъ и ты подвернулся, тоже глазѣлъ на брильянты. Тутъ мы и узнали другъ друга. Ты куда-то собирался уѣхать изъ Петербурга.
-- Да, да, помню,-- сказалъ онъ и оживился отъ воспоминаній.-- Актерствовать задумалъ, въ провинцію уѣзжалъ. Тутъ ѣсть было нечего.
-- Да ты развѣ актеръ?-- съ удивленіемъ спросила она, обернувшись къ нему лицомъ.
-- Все я: учитель, писецъ, актеръ, музыкантъ, повѣсть даже разъ написалъ,-- сказалъ онъ, махнувъ рукою.-- И напечатали; деньги даже недурныя заплатили... Однако, что же я болтаю. Надо чай пить. Озябла ты.
Онъ пошелъ распорядиться насчетъ самовара. Въ "меблированныхъ комнатахъ" насчетъ самовара и тому подобнаго было неудобно. Прислуга была всегда въ разгонѣ я заставляла долго ожидать исполненія всякихъ порученій. Покуда Валентинъ Григорьевичъ ходилъ хлопотать о самоварѣ, Дора развѣсила шляпку, кофточку на стульяхъ и начала осматривать все въ комнатѣ, щупая и поворачивая разныя вещи, выказывая мелочное любопытство человѣка, который любить все высмотрѣть, все ощупать, все взвѣсить. Когда вернулся Валентинъ Григорьевичъ, она засыпала его вопросами:
-- Это твое собственное одѣяло? А подсвѣчники хозяйскіе? Съ постельнымъ бѣльемъ сдаютъ комнату или оно у тебя свое?
Онъ разставлялъ на столѣ стаканы, чайникъ, полоскательную чашку, отвѣчая коротко, на ходу:
-- Все хозяйское! Я, какъ и всегда, голъ, какъ соколъ! Цыганомъ живу! Правда, теперь имѣется въ виду наслѣдство, да когда-то оно будетъ! Эхъ, если бы его получить, показалъ бы я себя. Да не легко получить-то. Прежде, пожалуй, подохну, чѣмъ получу его. Нужны деньги, чтобы собрать всѣ документы, а гдѣ возьмешь денегъ.
-- Еще бы имъ быть, когда съ извозчиками не торгуешься,-- попрекнула она его.
Онъ захохоталъ.
-- Дора, да развѣ мнѣ гривенники нужны? Сотни рублей нужны, чтобы добыть документы, съѣздить въ Москву, въ провинцію...
-- Копеечка рубль бережетъ!-- сказала она.
-- Пустяки! Я, слава Богу, знаю жизнь!
-- Ну, да, знаешь! Гдѣ вамъ, мужчинамъ, знать жизнь!
-- А вы, женщины, что ли ее знаете?
-- Да ужъ получше васъ!
Служанка принесла грязный самоваръ, поставила его за столъ и искоса, не безъ любопытства, взглянула на Дору.
-- Больше ничего не потребуется,-- проговорилъ ей Валентинъ Григорьевичъ и хотѣлъ заваривать чай.
-- Давай, я заварю,-- сказала Дора и стала хозяйничать.
Служанка вышла.
Онъ разстегнулъ жилетъ, присѣлъ на диванъ и закурилъ папиросу. Его взглядъ невольно упалъ на руки Доры. Онѣ были велики и не гармонировали съ красотою ея лица. На пальцахъ правой руки оставались характерные слѣда отъ порѣзовъ нитками. Видно было, что она много работала.
-- Ты все въ магазинѣ жила?-- спросилъ онъ.
-- Да, горбъ гнула за шитьемъ у проклятой мадамы,-- отвѣтила она, и въ ея тонѣ послышались какія-то вульгарныя ноты.-- Только шитьемъ у нея немного выиграешь. Не то у нея на умѣ. Подлая! Вонъ выгнала на всѣ четыре стороны сегодня, потому что по ея не сдѣлалось. Такъ я и стану по ея дудкѣ плясать! А все же не попадись ты -- нечего дѣлать, вернулась бы къ ней. Не сладко, не сладко, а подохнуть не хочется. Ну, да и теперь придется еще вернуться. Куда я дѣнусь! У тебя у самого ничего нѣтъ.
Она досадливо смахнула рукой набѣжавшія на глаза слезы и, чтобы перемѣнить разговоръ, стала разспрашивать его:
-- Ты какъ же, гимназію-то не кончилъ? На мѣсто пошелъ? Зачѣмъ не потерпѣлъ?
-- Потерпѣть до голодной смерти, что ли!-- сказалъ онъ.-- Мнѣ жить хотѣлось.
-- А Ивану Петровичу Вязьмитинову поклонился бы!
-- Ну, кланяться не сладко, да и не вышло бы ничего изъ поклоновъ. Этотъ подлецъ былъ радъ, что отдѣлался отъ меня красивой фразой: "Митрофанамъ потакать не слѣдуетъ".
Онъ порывисто сорвался съ мѣста и заходилъ но комнатѣ, волнуясь и горячась.
-- Показалъ бы я ему Митрофана теперь, если бы собрать документы всѣ. Я ближайшій наслѣдникъ, а не онъ, послѣ дѣда. Ему ничтожная часть досталась бы. А теперь, пока я буду собираться -- онъ успѣетъ заграбить все. Расхититъ все. Негодяй! Вотъ кому перервалъ бы горло. Ищу теперь какого-нибудь ростовщика, чтобы добыть денегъ подъ векселя. Все наслѣдство убью на это, а уже Ивану Петровичу гроша лишняго не уступлю.
-- Вотъ-то сласть!-- воскликнула Дора.-- Проклятому жиду за нѣсколько сотъ рублей отдать тысячи. Ты бы лучше къ Вязьмитинову сходилъ, спѣлся бы съ нимъ.
-- Ну, нѣтъ, ужъ къ нему-то я не пойду!
-- Не голодалъ, видно, а то не на то бы еще пошелъ!
-- Я, я не голодалъ?-- воскликнулъ онъ, остановившись передъ нею.-- Да я иногда петлю готовъ былъ надѣть на шею отъ нужды...
-- А не надѣлъ же? Не надѣлъ? Нѣтъ, петлю не легко надѣть. Себя скорѣй продашь! Говорить-то легко только!
Онъ тяжело перевелъ дыханіе и опять заходилъ по комнатѣ. Она налила себѣ изъ чашки на блюдечко чай и стала его съ наслажденіемъ прихлебывать, отгрызая понемногу сахаръ. Онъ не дотрогивался до своего стакана, весь охваченный волненіемъ.
-- Да, не легко,-- заговорилъ онъ, наконецъ.-- Себя скорѣй продашь! Правда!
Въ его воображеніи проходилъ рядъ мрачныхъ картинъ.
Онъ вышелъ изъ гимназіи изъ послѣдняго класса, выбившись изъ силъ содержать себя и польстившись на предложенное ему жалованье, какъ учителю въ уѣзжавшую въ провинцію семью. Онъ надѣялся подкормиться на этомъ мѣстѣ и потомъ выдержать гимназическій экзаменъ. Но какъ только онъ сталъ подкармливаться, такъ тотчасъ же забылъ о своихъ планахъ. Сытый, онъ никогда не думалъ о голодѣ. Для него существовалъ только настоящій день. Въ два года онъ подготовилъ двухъ дѣтей въ гимназію, а самъ перезабылъ многое, забросивъ учебники, какъ ненужный хламъ, и, очутившись снова безъ мѣста и безъ денегъ, сталъ опять думать о мѣстѣ, а уже не объ гимназическомъ экзаменѣ.
Побившись нѣкоторое время въ поискахъ за мѣстомъ въ Петербургѣ, онъ случайно встрѣтился съ однимъ провинціальнымъ актеромъ, и тотъ послѣ нѣсколькихъ выпитыхъ кружекъ пива сманилъ его въ провиціальную труппу. Служеніе искусству! Свободный трудъ! Независимость! Всѣ эти прелести, произнесенныя съ паѳосомъ актеромъ, убѣдили Валентина Григорьевича, что лучше карьеры провинціальнаго актера ничего не можетъ быть, и онъ поѣхалъ въ провинцію. Это было глупо, такъ какъ нельзя же разсчитывать на хорошіе заработки юношѣ, игравшему только на любительскихъ спектакляхъ и въ сущности не умѣвшему ступить на сценѣ. Но, помимо даже увлеченія громкими словами, голодъ заставлялъ схватиться за соломинку, особенно, когда въ воображеніи вставали образы двухъ людей, покончившихъ самоубійствомъ счеты съ жизнью изъ страха передъ нищетою. Эти призраки преслѣдовали Валентина Григорьевича постоянно, когда онъ временно голодалъ.
Въ провинціи онъ дѣйствительно былъ принятъ въ бродячую труппу актеровъ и протаскался съ этой труппой, годъ или два по разнымъ вороньимъ угламъ и медвѣжьимъ берлогамъ, переигравъ десятки ролей, начиная съ ролей лакеевъ и кончая Гамлетомъ, при чемъ ни лакейскія, ни шекспировскія роли не давали ему ничего, кромѣ возможности не подохнуть съ голоду. Въ это время онъ написалъ повѣсть "Провиціальный Гамлетъ" и послалъ ее въ Петербургъ. Повѣсть была не дурна, хотя и невыдержанна; недостатки выкупались страстностью и искренностью тона, какою-то раздражающею злобою. Ее напечатали. Онъ пришелъ въ восторгъ, вообразилъ себя будущимъ свѣтиломъ литературѣ, поскакалъ въ столицу, получилъ за повѣсть деньги, протранжирилъ ихъ въ ресторанахъ и кондитерскихъ и потомъ снова принялся писать. Но что онъ ни пробовалъ написать, все возвращалось ему съ фразой: "Это не отдѣлано; это не интересно". Еще бы! "Провинціальный Гамлетъ" былъ принятъ редакціей только ради оригинальности сюжета, бытового интереса и вложенной авторомъ въ разсказъ горячности,-- былъ принятъ, какъ довольно цѣнный матеріалъ, надъ которымъ, тѣмъ не менѣе, пришлось усердно поработать чьей-то посторонней рукѣ; эта посторонняя редакторская работа была настолько велика, что самъ Валентинъ Григорьевичъ не могъ узнать въ нѣкоторыхъ мѣстахъ своей повѣсти ни прежней формы, ни прежняго слога. Онъ понялъ это послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ напечатать еще что-нибудь и бросилъ надежды сдѣлаться писателемъ, затаивъ въ душѣ враждебное чувство ко всѣмъ редакторамъ. Явилась опять необходимость искать заработка, уроковъ, корректуры, переписки бумагъ.
Онъ съ увлеченіемъ разсказывалъ все это Дорѣ. Сколько униженій онъ вынесъ, какъ часто оставался безъ угла, на какія сдѣлки шелъ иногда.
-- На бѣду еще рожа смазливая,-- замѣтилъ онъ.-- Одна мадамъ чуть не женила на себѣ.
-- Старуха, видно?-- спросила Дора.
-- Карга!
-- Такимъ всегда подавай молодыхъ!
Она перебивала его, входила въ подробности, интересуясь мелкими деталями, желая все знать. Ее подталкивало и любопытство, свойственное всѣмъ дѣтямъ улицы, и прежняя родственная любовь къ этрму. человѣку. Онъ былъ радъ, что его слушаютъ, что его судьбой горячо интересуются. Давно уже не испытывалъ онъ этого сладкаго ощущенія наговориться обо всемъ -- главное, о себѣ -- съ родной душой.