Въ рѣдкой странѣ печатается такое множество томовъ стихотвореній, какъ во Франціи. Рецензіи французскихъ журналовъ безпрестанно извѣщаютъ публику о вновь появляющихся сборникахъ поэтическихъ произведеній. Почти каждый извѣстный писатель дебютируетъ во Франціи тоникомъ-другимъ стихотвореній; поэзія служитъ ему переходною ступенью къ роману, комедіи, драмѣ. Такою ступенью служила она Ришпену, Пайлерону, Жюлю Лакруа, Додэ и многимъ другимъ. Иные изъ этихъ писателей извѣстны намъ за поэтовъ по переводамъ, печатавшимся въ разныхъ журналахъ, но не считаются, собственно говоря, поэтами во Франціи; и иногда русскому почитателю ихъ на слова: "Я поэтъ" приходилось слышать, вмѣсто отвѣта, удивленный вопросъ: "Tiens, est -- ce qu'il est poète?" И отвѣтъ этотъ подсказанъ не печальнымъ закономъ, въ силу котораго нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ, а высокимъ мѣриломъ поэтическихъ произведеній. Гибкость языка и изящество формы выработаны до такого совершенства во Франціи, что начинающій писатель въ пору молодости, когда кто не писалъ стиховъ, находитъ уже готовое естественное орудіе для своихъ чувствъ и думъ. Появляется томикъ-другой подъ разными болѣе или менѣе вычурными и риторическими заглавіями, раскупается, потому что читающей публики много, потому что высокая культура страны держитъ высокій спросъ на новыя книги; томикъ прочитывается и забывается. Авторъ, отдавъ дань молодости, благоразумно воздерживается отъ втораго изданія, которое не пошло бы потому, что требованія, предъявляемыя поэту, высоки, критерій строгъ. Названіе поэта дается только тому, кто уловилъ тайну въ прекрасныхъ риѳмованныхъ звукахъ быть выразителемъ думъ и чувствъ своей эпохи, умѣлъ наложить на поэзію оригинальную печать свой личности.
Впрочемъ, не одинъ высокій критерій поэзіи причина того, что во Франціи извѣстность поэта завоевывается съ такимъ трудомъ; причину надо искать отчасти и въ духѣ партій. Въ каждой партіи есть свои поэты, которыхъ другія и знать не хотятъ, и нуженъ выдающійся изъ ряда талантъ для того, чтобы восторжествовать надъ нетерпимостью духа партій. Сюлли Прюдомъ, поэтъ и свободный мыслитель, былъ признанъ поэтомъ въ самый разгаръ наполеоновскаго имперіализма и клерикализма. Во всѣхъ четырехъ томахъ стихотвореній его, появлявшихся съ 1865 по 1880 годъ, нѣтъ ни одного произведенія даже наиболѣе блѣднаго, наиболѣе отмѣченнаго рефлексіей, бросающею такъ часто холодную тѣнь на талантъ его, которое можно было бы признать непоэтическимъ: въ каждомъ мысль и чувство тамъ слиты съ мастерскою формой, что составляютъ одно живое цѣлое, отмѣченное несомнѣнною печатью крупнаго таланта.
Въ 1881 году Сюлли Прюдомъ, въ качествѣ поэта, былъ избранъ въ члены французской академіи. Онъ принадлежитъ къ числу немногихъ членовъ, попавшихъ въ ареопагъ знанія и слова исключительно въ силу таланта, а не ради общественнаго положенія или ортодокcальности убѣжденій. Острое Словцо Пирона: il ne fut rien pas meme асаdemien и теперь еще вѣрно въ отношеніи многихъ членовъ ареопага, которому слѣдовало, бы бытъ ареопагомъ, цвѣта интеллигенціи и соли французской земли, но, въ которомъ, слишкомъ часто ничтожество не бываетъ препятствіемъ для занятія кресла, разъ находятся налицо два условія, ценза, установленнаго преобладающею партіей,-- общественное положеніе и ортодоксальность, предписанная ею. "Сюлли Прюдомъ не адвокатъ, не профессоръ, на герцогъ, онъ даже не. благонамѣренный поэтъ,-- говоритъ критикъ Леметръ въ статьѣ своей о немъ -- и, странное дѣло, Сюлли Прюдомъ привела къ академическому креслу то, что вообще всего менѣе вѣрно можетъ вести къ нему". Избраніе поэта-свободнаго мыслителя есть одна изъ знаменій времени; свидѣтельствующихъ о томъ, что во Франціи невозможенъ поворотъ назадъ къ гоненію мысли во имя католической нетерпимости.
Сюлли Прюдому теперь лѣтъ за сорокъ пять. Поколѣніе, къ которому принадлежитъ поетъ, видѣла въ дѣтствѣ кровавый переворотъ Наполеона III, слышало о жертвахъ, разстрѣлянныхъ на улицахъ Парижа и загубленныхъ изгнаніемъ въ Гвіану. Оно училось въ школѣ, которою заправлялъ католическій, патеръ, распинавшій мысль и науку. Въ юности оно видѣло права народа попранными продажною палатой и сатурналіи второй имперіи; оно видѣло все то же до зрѣлаго возраста, нося въ себѣ отравлявшее жизнь сознаніе уничиженія и позора. Въ зрѣломъ возрастѣ оно видѣло проданную врагамъ, поруганную Францію, Въ эти сорокъ лѣтъ Франція пережила тамъ, много потрясеній, вѣнчался развѣнчивала столькихъ вождей, ставила и свергала такъ много кумировъ, поднимала и рвала столько знаменъ, пролила такъ много крови, сгубила такъ много жертвъ, что могла создать только надорванныя, расшатанныя поколѣнія. Такое прошлое изъ натуръ, которыхъ Милль, охарактеризовалъ эпитетомъ довольныхъ свиней, вырабатываетъ ловкихъ дѣльцовъ, играющихъ тройными и четверными присягами; изъ тѣхъ же, кого онъ назвалъ недовольными Сократами, если въ нихъ сильнѣе инстинкты дѣла, выковываетъ борцовъ подъ знамена великихъ общечеловѣческихъ идеаловъ; если же въ нихъ сильнѣе созерцательные инстинкты, создаетъ мыслителей-враговъ идей, которыми держится все то, что, говоря словами Сюлли Прюдома, "вызвало полный горечи пессимизма смѣну вѣры въ достоинство человѣка". если фантазія и чувство преобладаютъ надъ мыслью, создается поэтъ-мыслитель.
Въ нашей журналистикѣ была Высказана мысль, будто усиленіе философскаго элемента въ обществѣ есть признакъ реакціи, и реакціи регрессивной на томъ основаніи, что она всегда совпадаетъ съ періодами политической бездѣятельности общества. Но такое совпаденіе не есть признакъ регресса. Правда, что въ періоды коренныхъ общественныхъ переворотовъ, политическихъ кризисовъ обществу не до философіи. Мыслители забыты, обществу нужны люди практики, которые осуществили бы идеи лучшаго, выработанныя предшествовавшимъ трудомъ мысли; и эти люди выступаютъ на первый планъ; на нихъ сосредоточено вниманіе Общества. Только когда политическое движеніе общества останавливается, надежды на лучшее оказываются неосуществившимися,-- или осуществившимися въ мѣрѣ, далеко не удовлетворяющей ожиданіямъ общества,-- мысль начинаетъ работать, анализировать причины неудовлетворенности и чертить планы иныхъ, лучшихъ временъ. Регресса нѣтъ, потому что мысль жива и указываетъ путь впередъ. Есть неравномѣрное и потому болѣзненное развитіе общества, выдвигающее то одну,: то другую сторону. Регрессъ тамъ, гдѣ задавленная Мысль или безнадежно молчитъ, или изъ-подъ палки поетъ хвалы мраку. Поэзія Сюлли Прюдома явилась плодомъ болѣзненнаго роста французскаго общества.
Пережитое сорокалѣтіе сильно развило во французскомъ Обществѣ скептицизмъ всякаго рода: и дешевенькій, и: жалкій скептицизмъ нравственной черни,-- эту удобную маску для оправданія всякихъ своекорыстныхъ и грязныхъ поползновеній, разнузданность животнаго эгоизма, создавшаго пиръ во время чумы; и мучительный скептицизмъ честныхъ, но маломѣрныхъ людей, не видящихъ далѣе настоящаго, который заставляетъ сказать: кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ въ душѣ не презирать людей, и послѣ этого убійственнаго признанія сложитъ руки и уйти куда бы то ни было отъ жизни. Глубина мысли и сила чувства спасли Сюлли Прюдома отъ хронической заразы такимъ скептицизмомъ, который поднимется въ душѣ поэта только въ иныя черныя минуты. Поэтъ умѣлъ видѣть не одно современное ему поколѣніе алчныхъ и продажныхъ актеровъ и пассивныхъ зрителей позорной комедіи, разыгранной около двадцати лѣтъ во Франціи ловкимъ авантюристомъ; который изъ лоскутьевъ новыхъ и старыхъ завѣтовъ человѣчества, затасканныхъ въ грязи, съумѣлъ выкроитъ себѣ императорскую мантію. Поэтъ видѣлъ все человѣчество со всѣмъ великимъ и святымъ, что живетъ въ немъ и медленно и неотразимо подготовляетъ торжество справедливости на землѣ.
Частная жизнь поэта очень обыкновенна, чтобы не сказать безцвѣтна, въ ней не было перипетій, дающихъ то, что обыкновенно называютъ: толчокъ таланту. Борьбы, выковывающей характеръ, тоже не могло быть потому, что натура поэта была по преимуществу созерцательная. Образованіе не создаетъ талантовъ, но даетъ извѣстную дисциплину уму и методъ, на основаніи котораго перерабатывается матеріалъ, какой жизнь и общество даютъ творчеству. Сюлли Прюдомъ до третьяго класса лицея проходилъ классическій курсъ, потомъ поступилъ въ политехническую школу и, выдержавъ экзаменъ на баккалавра, прошелъ часть спеціально-математическаго курса. Болѣзнь главъ принудила его оставить занятія естественными науками, которыми онъ началъ увлекаться, и онъ обратился къ серьезному изученію литературы. Онъ внесъ въ это дѣло полную свѣжесть впечатлительности ума, не засушеннаго реторикой, свободнаго отъ теорій педантовъ и пріученнаго къ точности и анализу. Получивъ дипломъ баккалавра литературы, онъ занялся изученіемъ философіи. Съ жаромъ юности онъ кинулся на неразрѣшимые вопросы; изученіе природы спасло его отъ одной крайности -- односторонности мистиковъ, а привычка къ анализу -- отъ другой, односторонности матеріалистовъ. Онъ говорилъ, что давить здоровую реальную жизнь во имя мечтательныхъ теорій -- преступленіе и, въ то же время, признавалъ, что неразумно ставить сознаніе человѣка, жильца крохотной планеты, мѣриломъ всей вселенной. Какъ поэтъ, Сюлли Прюдомъ не могъ остановиться на неутѣшительномъ признаніи: не знаю -- и выработалъ міросозерцаніе, близкое къ міросозерцанію Шелли. Онъ -- не атеистъ, хотя и вызывалъ громы католическаго духовенства за безбожіе; онъ -- не спиритуалистъ, потому что признаетъ силу природы; онъ тоже не пантеистъ, хотя и признаетъ какъ "животворящій принципъ великое цѣлое Grand Tout, природу и сознаніе, слитыя вмѣстѣ. Личность уничтожается въ пантеизмѣ, а поэтъ вѣрить, что, покончивъ свое существованіе на "песчинкѣ"-землѣ, онъ увидитъ жизнь другихъ міровъ и среди нихъ сохранитъ воспоминаніе о пережитомъ на землѣ. Здѣсь онъ уводитъ читателя въ область фантастическихъ грезъ, но, впрочемъ, крайне рѣдко. Главные мотивы его музы -- созерцаніе судебъ человѣчества.
Какъ ни сильна вѣра поэта въ свѣтлое земное будущее человѣчества, муза его постоянно носитъ отпечатокъ скорби. Личная жизнь поэта не даетъ объясненія этой скорби. Правда, онъ рано потерялъ горячо любимаго отца, былъ обманутъ въ любви; но эти обыкновенныя несчастія при философскомъ складѣ мысли не могутъ дать ключа къ объясненію этой стороны поэзіи его. Источникъ скорби лежалъ и въ гнетущихъ общественныхъ условіяхъ, и въ болѣзненной впечатлительности натуры, жившей созерцаніемъ. Въ молодости онъ вынесъ бѣдность и горечь поисковъ заработка, но это спасало его отъ крайностей самоуглубленія, вызывало отъ кабинетной жизни и выпавшее ему неожиданно небольшое наслѣдство, снявъ эти заботы, принесло ему болѣе вреда, чѣмъ пользы. Ничто не отрывало его теперь отъ философіи и поэзіи, отъ думъ надъ собственнымъ внутреннимъ міромъ и міромъ человѣчества; и въ результатѣ явилась все усиливавшаяся впечатлительность, раздражительность нервной системы, приносящія такъ много страданій до того субъективныхъ, что постороннему зрителю они порою кажутся напускною блажью. Это вредно отозвалось на его талантѣ. Скромность перешла въ невѣріе въ свои силы, а оно заставило его до болѣзненности гоняться за совершенствомъ формы. Чуткое пониманіе красотъ великихъ твореній, на которыхъ онъ воспитывалъ свой вкусъ, стало для него пыткой. Онъ расхолаживалъ свое творчество, кропотливо перерабатывая форму лучшихъ произведеній своихъ.
Сюлли Прюдомъ издалъ четыре тома стихотвореній, и поэтъ замолчалъ на нѣсколько лѣтъ. Говорятъ, что онъ задумываетъ новую тему, не столь отвлеченную, какъ большая поэма Справедливость въ ней должно быть болѣе образности, болѣе картинъ, нежели въ Справедливости, гдѣ лиризмъ чередуется съ рефлексіей. Величіе замысла поэмы, въ которой должны быть олицетворены судьбы человѣчества, такъ подавляетъ поэта, что онъ не рѣшается приступить къ дѣлу.
Критикъ Жюль Леметръ находитъ, что Сюлли Прюдомъ имѣетъ право отдохнуть, потому что онъ уже вполнѣ высказался и что нельзя уже ничего прибавить къ поклоненію, которое питаютъ къ нему читатели. Это вѣжливая манера сказать, что пѣсенка поэта спѣта. Но такой приговоръ кажется преждевременнымъ: въ послѣдней поэмѣ такъ много глубоко-поэтическихъ строфъ и столько искренняго, широкаго чувства, что трудно повѣрить закату таланта. Сорокапятилѣтній возрастъ во Франціи слишкомъ ранній срокъ для того, чтобы сознать себя человѣкомъ, спѣвшимъ свою пѣсню. Во Франціи люди интеллигенціи живучи. Тамъ общественная жизнь, несмотря на поднимающіеся въ ней міавмы и бури, все-таки, не атмосфера склеповъ, гдѣ дышется одною гнилью и гдѣ творчество сохнетъ въ насильственной бездѣятельности. Несмотря на всѣ міазмы и бури политической атмосферы Франціи, писатели и поэты тамъ и въ семьдесятъ лѣтъ даютъ талантливые труды. И если молчаніе поэта не отдыхъ, а отреченіе отъ поэзіи, то въ этомъ виновато злоупотребленіе его созерцаніемъ. Философія убила въ немъ поэзію, если его Справедливость была лебединою пѣснью.
Въ этомъ злоупотребленіи упрекаетъ его и Леметръ. "Ни одинъ человѣкъ не отвѣчаетъ такъ полно идеѣ, которую составишь о немъ по книгамъ его, какъ Сюлли Прюдомъ, -- говоритъ критикъ.-- Портретъ очень слабо предаетъ, глубоко задумчивое лицо поэта, и полузакрытые глаза, почти глаза женщины, со взглядомъ, какъ бы смотрящимъ"внутрь. Можно сразу; угадать человѣка, котораго постоянное углубленіе въ себя, поглощающая и неисцѣлимая привычка-къ анализу (и это въ вещахъ, въ которыхъ сознаніе наше всего сильнѣе заинтересовано) сдѣлало необычайно кроткимъ, снисходительнымъ, покорнымъ судьбѣ, но неизлечимо грустнымъ и неспособнымъ къ внѣшней, дѣятельности, въ силу излишка мозговой работы,-- неспособнымъ наслаждаться спокойствіемъ, вслѣдствіе болѣзненнаго развитія чувствительности, не вѣрящаго въ жизнь, потому что онъ слишкомъ много думалъ о ней". Послѣднія слова невѣрны. Сюлли Прюдомъ не вѣритъ только въ жизнь буржуазнаго строя -- и это не по сердцу его критику. Поэтъ-мыслитель не можетъ пѣть хвалебныя гимны буржуазіи. Онъ не гонитъ, меньшую братію съ пира цивилизаціи. Онъ подъ словомъ peuple понимаетъ не одно четвертое сословіе, "жалкій плебсъ, требующій только хлѣба и зрѣлищъ", которое теперь стучится въ двери, затворившіяся за третьимъ, но слитіе всѣхъ сословій въ одно человѣчное братство. Онъ твердо вѣритъ въ лучшее будущее человѣчества, которое! настанетъ, "когда падутъ стѣны, разгораживающія поля", и скорбитъ о томъ, что будущее это не близко. По, даже самъ Леметръ не обвинилъ поэта за эти грезы будущаго ни въ какихъ коммунистическихъ утопіяхъ. Поэтъ говоритъ: вотъ настоящее человѣчество и вотъ какимъ должно быть будущее, но оно такъ отдаленно, что для, насър ничто иное, какъ свѣтлая греза.
II.
Муза Сюлли Прюдома является естественнымъ развитіемъ французской поэзіи. Поэты-романтики, начавъ съ хвалебныхъ одъ преданію, окончили пѣснями свободѣ въ разныхъ видахъ ея -- свободѣ религіозно-мистической, разрывавшей съ догматами католицизма, свободѣ личности, не только снимавшей съ я калѣчившія его путы, но и поднимавшей его надъ человѣчествомъ въ образахъ титаническихъ натуръ, которымъ все дозволено, и, наконецъ, свободѣ гражданской, которая должна осуществить мечты о золотомъ вѣкѣ мгновенно и воочію мечтателей. У романтиковъ былъ свой языкъ,-- яркій, порой до рѣжущей главъ пестроты, красокъ,-- пересыпанный метафорами, часто гиперболическими, до чудовищности, языкъ чувства, переходившаго въ иступленный бредъ; требованіе паѳоса, на которыхъ нѣтъ возможности постоянно держаться, вызвало взвинчиванье себя, потери, выражавшіяся въ-ходульной трескучей декламаціи. Романтизмъ явился реакціей противъ холодной правильности и безжизненности псевдо-классицизма и самъ принесъ крайности -- пренебреженіе къ формѣ, тривіальность, ходульность. Реакціей противъ безобразій формы романтиковъ явилась школа парнасцевъ, которая выше всего поставила форму и воспѣвала чистую красоту и наслажденія искусствомъ для искусства. Парнасцы научили Сюлли Прюдома, какъ онъ самъ признаетъ, силѣ пластичнаго стиха, вѣрности эпитета и звучности безупречной риѳмы. Языкъ Сюлли Прюдома -- языкъ чувства, дисциплинированнаго мыслью -- ровнѣе, спокойнѣе языка романтиковъ и живѣе, сильнѣе языка парнасцевъ; въ немъ не найдется страстныхъ звуковъ музы Гюго, потрясающихъ какъ громовый ударъ; онъ овладѣваетъ читателемъ* своею задушевностью и искренностью. Жюль Леметръ говоритъ: "Ту любопытную и изысканную до жеманства заботливость, какую безмятежные (прозваніе парнасцевъ) вносили въ описаніе либо внѣшнихъ предметовъ, либо архаическихъ и фиктивныхъ чувствъ, Сюлли Прюдомъ внесъ въ выраженіе, самыхъ дорогихъ чувствъ сердца своего; онъ признавалъ, что для описанія человѣческой души во всѣхъ изгибахъ ея нужно выработать возможно полную, вѣрность, что довольствоваться только кажущеюся вѣрностью значитъ низко спекулировать на интересъ, какой вообще возбуждаетъ все, касающееся сердца. Ботъ почему онъ, изъ уваженія къ своей идеѣ, изъ желанія передать ее во всей цѣльности ея, вкладывалъ ее въ строгую форму парнасскаго стиха".
Первые опыты Сюлли Прюдома рѣзко отличаются содержательностью своею отъ обычныхъ туманныхъ элегій о бѣдности жизни, холодѣ свѣта, не понимающаго поэтическія грезы, объ измѣнѣ милой, розахъ и соловьяхъ, какими дебютируютъ дюжинные юные поэты. Въ юной музѣ Сюлли Прюдома слышится бодрящій голосъ надежды на лучшее; лиризмъ его -- не одно кипѣнье молодой крови, такъ скоро у многихъ смѣняющееся раннимъ пониженіемъ температуры ея: это -- пробужденіе поэзіи въ смыслѣ всего лучшаго, завѣтнаго души, что живой человѣкъ сохранитъ неприкосновеннымъ и съ сѣдыми волосами, и ступая дряхлѣющею ногой на край могилы. Молодой поэтъ глубоко потрясенъ страданіемъ и зломъ,* которыя видитъ и обобщаетъ, потому что въ душѣ его за всѣмъ частнымъ всегда живо общее и онъ изъ "взыскующихъ града правды". Но скорбь его просвѣтлена еще надеждою, что онъ не умретъ, не увидѣвъ "священнаго града". Въ поэмѣ Ярмо поэтъ передаетъ думы юноши, вступающаго въ жизнь. Онъ говоритъ: "Земля призываетъ меня къ счастью; счастье -- это мое право и право это священно". Онъ среди лѣсовъ и горъ мечталъ о свободѣ,-- не о свободѣ -- царицѣ предмѣстій, "руки которой обагрены несмытою еще кровью,-- но о свободѣ чистой, несущей во взглядѣ "воемъ обѣты надежды и любви,-- о той свободѣ, чье чело увѣнчано колосьями и розами, ноги касаются бороздъ, проведенныхъ пахаремъ, а кудри -- свѣтлыхъ небесъ". Онъ протягиваетъ руки сіяющему видѣнію и узнаетъ, что оно только призракъ, что свобода теперь даръ золота, что ребенокъ, при рожденіи, заключаетъ такой договоръ: не имѣть права ни на одинъ дюймъ земли и давать надъ собой неограниченное право золоту. "Если можешь, покупай и продавай счастье,-- вотъ что говоритъ юношѣ первый жизненный опытъ. Земля видитъ, какъ всѣ не умѣющіе продавать и покупать чахнутъ у сосцевъ ея. Покоряйся". Промышленный прогрессъ "увлекаетъ самаго сильнаго, гнететъ мыслителя. Такъ тяжкій плющильный молотъ, падая съ быстротой, давитъ и мнетъ раскаленныя глыбы желѣза и превращаетъ ихъ въ полосы мягкія и извивающіяся, какъ черныя змѣи". Съ горькою ироніей поэтъ спрашиваетъ юношу: "Ты думалъ сказать согражданамъ: торгуйте вашими правами, я уйду, земля -- мое отечество и ты увлеченъ общимъ потокомъ?" Напрасно говоритъ юноша о своемъ геніи и требуетъ себѣ другой доли; въ мірѣ купли и продажи оснѣяны люди, достойные Пританея. Нація выучилась отсчитывать (бюджетъ королямъ, но не выучилась приносить жертвы богамъ. Напрасно скажетъ юноша этому міру, что пѣснь его полезна, что нѣтъ великихъ дѣлъ безъ вдохновеннаго слова, міръ отвѣтитъ: "Мнѣ нужны рабочіе, а еще болѣе солдаты; торговля обогащаетъ и война дозволена, а потому ты долженъ мнѣ отдать твою любовь, твой геній и твои руки". Этимъ отвѣтомъ міра шовинизма и торгашества заканчивается поэма.
Не услышавъ другаго отвѣта на запросы юности, Сюлли Прюдомъ нашелъ его въ своей вѣрѣ въ массы, живущія близко къ природѣ. Вѣра эта не сантиментальное превознесеніе не знающаго городской порчи сына природы, сохранившаго на ложѣ ея всѣ аркадскія добродѣтели, которыя цивилизація унесла у братьевъ его, горожанъ; поэтъ-мыслитель XIX вѣка не можетъ повторять мечтаній Руссо. Вѣра поэта въ народныя массы основана на вѣрѣ въ человѣчество и въ торжество справедливости. Поэма На улицѣ въ сжатыхъ и образныхъ стихахъ говоритъ объ идеалѣ, да котораго поэтъ хочетъ поднять народъ. По улицѣ везутъ срубленный дубъ; толпа народа, молча и медленно, идетъ за деревомъ. Поэтъ, подъ вліяніемъ безсознательнаго чувства, присталъ къ толпѣ. "Зачѣмъ мы шли за дубомъ?-- спрашиваетъ онъ.-- Потому ли, что жалѣли о далекомъ прошломъ? Потому ли, что, почуявъ запахъ лѣса, каждая женщина становится дріадой, мужчина -- сатиромъ? Подъ безпощаднымъ бичомъ, среди стѣнъ городскихъ мечтается о земныхъ рощахъ, полныхъ замирающими звуками". Общее чувство съ народомъ заставило поэта идти за срубленнымъ деревомъ; оба хотѣли забыться: первый -- отъ рабскаго труда, второй -- отъ того коршуна, который терзаетъ всѣхъ, несущихъ свѣточъ жизни. Въ обоихъ глухо бродило чувство трусливаго возмущенія (révolte lache), какъ будто они провожали въ могилу золотой вѣкъ. Поэтъ, чутко понимающій призывы инстинктовъ, пробужденныхъ срубленнымъ деревомъ, боится, что они проснутся въ кровавыхъ оргіяхъ; онъ видитъ не разложеніе и гниль, не насиліе сатаны, какъ видѣли клерикалы и шамбористы, а свѣжую силу, дикую, незрѣлую и крупную, которую надо воспитать. "Нѣтъ, народъ не дряхлый старикъ, какимъ его представлютъ,-- восклицаетъ поэтъ,-- народъ возвращается въ дикой природѣ такъ же, какъ ребенокъ, только что отнятый отъ груди, вспоминаетъ о молокѣ, чуть его коснется край сосца кормилицы. Народъ поетъ объ утраченномъ лѣсѣ, когда Марсельеза приступаетъ къ сердцу".
Поэтъ учитъ народъ очеловѣчить эти приступы, говоритъ ему о будущемъ чистомъ, свѣтломъ, которое не создаетъ кровь. "Какъ неприрученный волкъ за рѣшеткой, ты ненавидишь господина. Подожди, ты будешь самъ господиномъ. Ты хочешь въ дикомъ весельи плясать на бастильяхъ,-- подожди, ставъ гражданиномъ, ты будешь созидать для себя. Стань свободнымъ, смѣнивъ доблестями гражданина порывы первобытной ярости. Окровавленные тополи площадей не возвратятъ тебѣ свободу лѣсовъ. Съ той стародавней поры, какъ пѣсня открыла тебѣ тайну слезъ и вывела тебя, изумленнаго, изъ лѣсовъ въ поля, научила тебя владѣть сохой, оружіемъ и ставить стѣны, научила союзу добрыхъ на войну со злыми, -- съ той поры ты сталъ рабомъ. Но и рабомъ ты возвысился, потому что цѣпи твои объединяли тысячи умѣлыхъ рукъ. И если завоеватели покрыли позоромъ святое ярмо, взятое тобою, выростай, какъ поднимающееся море, и, какъ оно, поглоти тѣхъ, кто владычествуетъ надъ тобой. Но не жалѣй никогда о первобытной свободѣ; ты фавномъ былъ тогда,-- покажи въ себѣ человѣка дубу, который ты рубишь".
Поэтъ, потомокъ поколѣнія, видѣвшаго, какъ "приступившая къ сердцу Марсельеза" смѣнилась орлами Наполеона I, представитель поколѣнія, видавшаго, какъ Марсельеза принесла орлы Наполеона III, мыслитель, искавшій правды, не могъ съ лестью демагога говорить народнымъ массамъ. Онъ понималъ, что, когда кровь льется хотя бы и во имя самой священной цѣни, въ человѣкѣ пробуждаются инстинкты первобытной ярости, что не доросшій до сознанія гражданина народъ можетъ только мѣнять Наполеоновъ. Онъ не хочетъ, чтобы кровь народа лилась для тѣхъ же жалкихъ результатовъ, но видитъ вдали свѣтлое будущее, когда всѣ сословія, владычествующія надъ народомъ, сольются съ нимъ. Они сильны не одною матеріальною силой, но и силой мысли и знанія; они губятъ себя недостаткомъ любви, не допуская къ мысли и знанію массы, не признавая девизъ: всѣмъ равные шансы на жизнь и чтобы ничья сила не пропадала, но находила себѣ путь развитія и просторъ дѣятельности. Но любовь восторжествуетъ,-- она уже взяла иное у зла. "Хотя настоящее, какъ это кажется намъ, дало намъ одинъ грабежъ, одну рѣзню, но постоянно надъ нимъ всплывалъ новый спасительный символъ",-- говоритъ поэтъ. Поднявшееся, какъ море, гражданское сознаніе народа приметъ въ себя все лучшее, что выработано людьми, стоящими какъ свѣточъ на горѣ, и настанетъ день, который поэтъ предвидитъ въ поэмѣ Слово, когда, "спасенные отъ бурь междоусобицъ гражданскихъ, люди поставятъ просторные города на чистомъ воздухѣ, когда будутъ снесены стѣны, раздѣляющія поля; когда будутъ счастливы люди, многочисленные, какъ зрѣлые колосья, по которымъ безпрестанно пробѣгаетъ волна, поднимаясь и замирая, какъ великій гимнъ, разрѣшающійся необъятною улыбкой; когда проклятый металлъ, поставщикъ могилъ, будетъ отлитъ въ однѣ прекрасныя формы орудій труда и золотистый виноградъ, несущій забвеніе и радость, повѣситъ гирлянды свои на стѣнахъ крѣпостей".
Человѣчество ждетъ этой поры и въ ожиданіи ея ищетъ страны обѣтованной. Но ея нѣтъ еще. Въ поэмѣ Америка поэтъ говоритъ, что Новый свѣтъ обманулъ надежды Стараго, и предсказываетъ страшную будущность Америкѣ. "Ты будешь вѣчною игрушкой честолюбцевъ; когда % одинъ станетъ продавать тебѣ свѣтильникъ, другой завяжетъ тебѣ глаза. Ты будешь жить, какъ жили мы,-- исторія твоя написана. Она -- безконечное перекидыванье отъ анархіи къ королямъ. О, земля Колумба! Будущность твоя такъ избита (vulgaire)... А мы считали тебя благословенной". Поэма оканчивается страшнымъ образомъ эмигранта, который ищетъ земли, обѣтованной и, блуждая изъ Содома въ Гоморру, всюду слышитъ торжествующій крикъ зла: мѣсто это мое! На землѣ нѣтъ мѣста, гдѣ бы праву не приходилось столкнуться съ силой. Іегова болѣе не страшенъ и старый ковчегъ сожженъ!..." Но весь ужасъ картины міроваго зла, всей скорби вѣковъ минувшихъ, настоящаго вѣка не сломили вѣру поэта и онъ, въ послѣднихъ трехъ стихахъ, бросаетъ гордый вызовъ духу зла: "Да мы не просимъ помощи потопа, и безъ горняго союзника загнанная справедливость мужественно принимаетъ бой въ отмѣренномъ ей полѣ -- земномъ шарѣ".
Это короткое изложеніе крайне слабо передаетъ остовъ поэмъ Сюлли Прюдома. Самому талантливому переводчику-поэту крайне трудно передать вполнѣ ясность, лаконизмъ, богатство содержанія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, образность языка, въ который онъ облекаетъ самыя отвлеченныя мысли, согрѣвая ихъ тепломъ поэзіи. Сюлли Прюдомъ такъ же мало поддается переводу, какъ и Шелли, но по другой причинѣ. Хотя по содержанію музы обоихъ поэтовъ родственны: оба съ скорбью развертывали скрижали исторіи, оба показывали міру потрясающую картину страданій, оба пѣли о свѣтлой порѣ любви и градѣ грядущемъ, но какъ но силѣ творчества, такъ и по характеру обѣ музы далеко не сходны. Муза Шелли сохранила отголоски гимновъ пуританъ, и смотрящій въ даль временъ взглядъ ея горитъ огнемъ пиѳй или шотландскихъ духовидцевъ. Она потрясаетъ и волнуетъ читателя, какъ голосъ пророка, и чаруетъ его картинами природы и картинами иныхъ, лучшихъ временъ. Въ ней красокъ больше, полетъ ея шире, она менѣе скована формой. Муза Сюлли Прюдома строже, блѣднѣе и сдержаннѣе; она болѣе мыслитъ, чѣмъ прорицаетъ, въ ней меньше огня и лиризма; тамъ, гдѣ Шелли только чувствуетъ, Сюлли Прюдомъ вдумывается, болѣе углубляется въ душу человѣка. Въ поэмахъ Шелли есть лица, въ которыхъ онъ воплощаетъ свои идеалы; такихъ лицъ нѣтъ у Сюлли Прюдома, хотя онъ болѣе чѣмъ Шелли углублялся въ душу человѣка.
Психологія занимаетъ много мѣста въ поэзіи Сюлли Прюдома; есть цѣлый отдѣлъ, озаглавленный Внутренняя, въ которомъ яснѣе, чѣмъ въ другихъ произведеніяхъ, вылилась личность самого поэта. Переходомъ къ этому, исключительно психологическому, отдѣлу служатъ поэмы Честолюбіе и Наслажденіе. Въ первой высказались юношескія мечты о славѣ быть такимъ поэтомъ, который подготовляетъ торжество истины и, какъ Тиртей, пѣснью вливаетъ бодрость въ человѣчество, истомленное тернистымъ путемъ къ землѣ обѣтованной. Честолюбіе карьериста зоветъ юношу, предлагая перо и бюро съ словами: ты будешь все имѣть. Онъ отвѣчаетъ: не достаетъ только нумера на лбу. "Нѣтъ, я могу писать только, когда сердце диктуетъ; въ перѣ я вижу память о крыльяхъ и не могу касаться его безъ трепета. Съ нимъ я думаю громко, свободной Онъ хочетъ вписать свое имя въ списокъ славныхъ именъ; онъ мучится тѣмъ, что носитъ на челѣ своемъ тавро стада, а не ореолъ учителя, проповѣдующаго своего бога. Онъ презираетъ низкій уровень нравовъ стада и хочетъ поднять его; но самъ можетъ преклонить колѣно только передъ своимъ богомъ. Въ этомъ стихотвореніи на первомъ планѣ стоитъ я, поднимающее себя надъ стадомъ; если это я несетъ стаду добро, то потому только, что оно само такъ хочетъ, а не законъ справедливости ему приказываетъ. Въ поэмѣ Наслажденіе то же я даетъ законъ поэту. Онъ горячо вступается за молодежь, служащую "своей царицѣ -- наслажденію", передъ фарисеями, побивающими за то каменьями. "Пускай вѣковая ложь обвиняетъ царицу въ томъ, что она населяетъ адъ проклятыми душами,-- чистая молодость останется чистой. Она не дастъ поцѣлуя красотѣ, пока уста и сердце не скажутъ: люблю; она гнушается развратникомъ, который издѣвается надъ любовью. Рафаэль умеръ отъ любви Форнарины, но счастливѣе ли его люди, сохнущіе отъ алчности, чахнущіе, собирая золото? Рафаэль бросалъ Форнарину для искусства". Наслажденія творчества выше славы. Счастливъ человѣкъ, "который, съ силой сжавъ свою мысль, бросаетъ ее, пылающую, въ форму красоты, хотя бы земная оболочка его сжималась и сгорала отъ планени". Поэтъ спрашиваетъ фарисеевъ, по какому признаку эти судьи сердецъ узнаютъ на челѣ юности позорную печать наслажденій? "Если оно въ томъ, чтобы высказать въ мраморѣ или на полотнѣ наше счастье, если оно въ томъ, чтобы бросить вызовъ низкой черни или убійцамъ-солдатамъ, все равно поклонникъ идеала умираетъ на честномъ полѣ". Въ этомъ приравниваньи разныхъ родовъ наслажденія слышатся еще слѣды школы парнасцевъ, съ которою поэтъ разошелся впослѣдствіи; слышится и незрѣлость мысли, сильно окрашенной индивидуализмомъ. Поэтъ выбираетъ наслажденіе самое высокое и чистое только потому, что онъ такъ хочетъ. Когда онъ говоритъ, что лучше желалъ бы, "великій и оплаканный мужественными слезами, взойти на Голгоѳу или пасть за священное право при Ѳермопилахъ, нежели пахнуть, трепеща, близь Форнарины", то этотъ выборъ подсказанъ ему личнымъ чувствомъ, а не сознаніемъ долга повиноваться голосу человѣчества, говорящему: иди.
Въ то время, когда Сюдди Прюдомъ писалъ эту поэму, жизнь Франціи давала на выборъ поэту не Ѳермопилы или Голгоѳу, а совсѣмъ другое. Поэтъ могъ воспѣвать любовныя наслажденія; если душевный міръ его былъ шире, онъ могъ негодовать или плакать, стоя въ сторонѣ отъ алчной свалки за золото и власть. Это сознаніе одиночества сказалось въ небольшой поэмѣ, въ которой поэтъ спрашиваетъ съ горькою ироніей: е къ чему ты кричишь о помощи, братъ? Не ищи, какъ трепетный пловецъ въ этомъ океанѣ человѣчества, опоры въ плечѣ брата. Каждый долженъ питать свои члены. Каждый слышитъ только голосъ своего страданія. Одно общее у всѣхъ -- надежда, остальное -- добыча. Надо рвать ее зубами, или умирать". Искушающій голосъ шепчетъ поэту: "Вставай, братъ, бери котомку, покупай, продавай, кричи съ торговцами во храмѣ; а если жизнь для тебя не стоитъ такого искуса, тогда бери свой удѣлъ: какъ Офелія, увѣнчай чело цвѣтами, улыбнись и, отдавшись волнамъ, чрезъ забвеніе смерти, или къ безконечному".
Это вопль колеблющейся вѣры въ человѣка и въ жизнь, который вызванъ молодою кровью. Встрѣча торгашей въ храмѣ, гдѣ мечталось видѣть чистое служеніе, подавила молодаго поэта скорбью, отвращеніемъ, отчаяніемъ. Торгаши въ храмѣ заслонили собою все, и въ мрачную минуту разочарованія поэтъ увидѣлъ въ нихъ роковое олицетвореніе жизни. Молодежь въ той средѣ, которая умѣла такъ ломать и портить людей, какъ наполеоновскій режимъ, давала крупный процентъ самоубійствъ. Поэма названа несовсѣмъ вѣрно,-- борьбы тутъ нѣтъ: есть дикая грызня торговцевъ во храмѣ; она вызвала горькое отвращеніе и поэтъ видитъ одинъ исходъ -- смерть въ волнахъ. Поэму слѣдовало бы озаглавить: Выборъ. Мрачный выборъ этотъ -- естественный выводъ философіи эпикуреизма; какъ ни широко понимаетъ ее поэтъ, но вѣяніе ея, которое такъ сильно слышится въ поэмѣ, не могло привести къ другому выводу. Когда все дѣло въ одномъ наслажденіи, разъ жизнь не даетъ мнѣ того, какое мнѣ нужно, я имѣю полное право разбить ее. Философія долга служить человѣчеству, къ которой позднѣе перешелъ Сюлди Прюдомъ, учитъ: человѣкъ звено въ великой цѣпи человѣчества и, произвольно вырывая себя изъ нея, онъ нарушаетъ гармонію цѣлаго. Поэма Борьба была отголоскомъ преходящаго настроенія, колебаній мысли поэта. Самоубійство -- нарушеніе законовъ природы, вложившей во все живое инстинктъ самосохраненія; оно -- возмущеніе и противъ божества, исповѣдуемаго Сюлли Прюдомомъ,-- великаго цѣлаго; атомъ всеобщаго сознанія идетъ противъ воли цѣлаго, которая есть его жизнь. Но эта непослѣдовательность мысля неизбѣжна при отзывчивости натуры поэта; онъ ре могъ не заразиться болѣзнью вѣка, отъ которой уцѣлѣютъ одни торговцы, обращающіе храмъ въ рынокъ.
Здоровая молодость совладала съ порывомъ отчаянія и въ поэмѣ Альфреду Мюссе свѣжій голосъ ея такъ укоряетъ поэта разочарованія: "Горькій и чарующій поэтъ, ты искушаешь насъ сложить руки и, бросивъ честные труды, оставивъ согражданъ вершать дѣло какъ хотятъ, бѣжать въ будуары и чахнуть отъ истомы, вдыхая ароматъ сладострастныхъ цвѣтовъ въ наслажденіяхъ, которыя разлагаютъ сердце. А міръ кругомъ полонъ звона цѣпей и ты будто не слышишь его". Сюлли Прюдомъ напоминаетъ Мюссе о людяхъ, которые умѣли жить и умирать во имя великаго: "Ты улыбаешься, невѣрующій, а я напрасно ищу въ тебѣ ту силу, которая создаетъ твердость мужа и дѣлаетъ человѣка побѣдителемъ передъ лицомъ міра. Отцы наши шли ощупью при мерцаніи зари; надъ нашими шагами встаетъ, наконецъ, дневной свѣтъ. Мы прокладываемъ дорогу тамъ, гдѣ извивалась тропинка; мы объясняемъ то, что угадалъ слѣпой инстинктъ,-- говоритъ онъ далѣе.-- Муза твоя, увидѣвъ слезы на лютнѣ, по мечтательнымъ страданіямъ твоимъ заключила, что радость умерла для земли. Что скажутъ Сократъ и Галилей, всѣ сѣятели слова? Твоя смутная и печальная книга даетъ намъ желанія и не даетъ чѣмъ жить. Она грызетъ и духъ, и плоть. Я не раскрою ее болѣе. Моимъ учителемъ можетъ быть только поэтъ, обожающій идеалъ, какъ солдатъ знамя за великое дѣло, свершонное подъ сѣнью его, -- идеалъ, который не мѣритъ человѣчество десятинами, но видитъ его повсюду въ правахъ человѣка, который сохраняетъ сердце чистымъ среди прогресса труда рукъ". Поэма заключается словами: "Если я скажу, что лучшее въ мірѣ -- скорый конецъ, то нѣтъ савана болѣе обольстительнаго, чѣмъ твой, для того, чтобъ усыпить стыдъ и убаюкать скорбь. Но я не дошелъ до этого. Я зналъ страданіе и борецъ только преклонилъ колѣно. Онъ поднимается, онъ переводитъ духъ, онъ силенъ надеждой, и -- ты больной, или я безумецъ".
III.
Въ отдѣлѣ, озаглавленномъ Внутренняя, не много радостныхъ звуковъ. Личное счастье обмануло поэта. "Любимая рука разбила сердце и цвѣтокъ любви увядаетъ. Для глазъ свѣта оно здорово, но оно чувствуетъ, какъ ростетъ и тихо сочится узкая и глубокая рана". У Сюлли Прюдома задерганная поэтами струна -- любовь, и счастливая, и несчастная -- звучала своеобразно; любовь не занимала въ поэзіи его того мѣста, какъ въ поэзіи Гейне, Buch der Lieder котораго слѣдовало бы озаглавить Buch der Liebe. Обманутое чувство не покрываетъ въ глазахъ его міръ чернымъ флеромъ, какъ вертеровскій романтизмъ, и онъ строго осудилъ Вертера въ пьесѣ Отчаявшемуся. "Твое робкое, сердце искало сердца подъ красотою тѣла,-- говоритъ поэтъ.-- Холодное лезвее желѣза пронзило тебѣ бокъ; но ты, поливъ землю горячею кровью твоей, не былъ Христомъ: ты умираешь ради одного себя". Съ порванною любовью, оставившею неизгладимый слѣдъ, сдѣлавшею едва ли не невозможнымъ личное счастье, въ поэтѣ порвалась только одна струпа жизни; другія цѣлы и поэтъ заглушаетъ личную скорбь въ созерцаніи роли любви въ жизни человѣчества. У Сюлли Прюдома почти нѣтъ легкомысленнаго эротическаго элемента, ни ироническаго скептицизма, которыми Гейне грязнилъ и убивалъ любовь, мстя чувству, какъ мстятъ дикари неугодившему имъ божеству. Человѣкъ мечтаетъ подняться до неба,-- говоритъ Гейне,-- а въ немъ сказываются безсознательные инстинкты, требующіе продолженія рода. У Сюлли Прюдома сознательное преобладаетъ надъ безсознательнымъ, сердечная сторона надъ чувственностью. Онъ относится и къ безсознательному не съ циничною усмѣшкой сатира, но съ чуткою отзывчивостью поэта и свѣтлымъ пониманіемъ мыслителя, порою съ глубокою грустью человѣка, вынесшаго все страданіе обманутой любви. Культомъ физической красоты, которому посвящены два-три стихотворенія, напримѣръ, Сераль, человѣческая раса вырабатываетъ совершенство формы; но горе, когда онъ одинъ создаетъ существо любви: онъ понижаетъ человѣка до красиваго животнаго. Общество разлагается, когда женщина-Цирцея или Далила царитъ въ жизни мужчины. Въ сонетѣ Два паденія поэтъ произноситъ строгій приговоръ такой любви: "Вы можете однимъ взглядомъ, пронзающимъ какъ заостренная сталь, мгновевно довести насъ до изступленія и мгновенно усмирить,-- говоритъ поэтъ.-- Торжествуйте вполнѣ, о, женщины сладострастныя, надъ унизительнымъ поклоненіемъ нашимъ; торжествуйте въ недостойной власти своей! Когда, вы заставите насъ сойти съ прямаго пути, мы падаемъ, какъ и вы, но мы утратили большее. Живо ли, или умерло раскаяніе въ прекрасныхъ тѣлахъ вашихъ, слава прекрасной формы остается въ васъ неприкосновенной. Глаза ваши, прекрасные и нечестные, могутъ властвовать; но подъ дыханіемъ презрѣнія взглядъ мужчины утрачиваетъ всю гордость -- его красу и оружіе".
Сюлли Прюдомъ не моралистъ-фарисей; у него найдется не одна строфа, дышащая глубокимъ состраданіемъ къ несчастнымъ "жертвамъ голода и нищеты, которыя, дрожа и блѣднѣя отъ холода подъ румянами и нарядными лохмотьями, ждутъ покупщика",-- къ тѣмъ "проклятымъ четамъ", не знающимъ гдѣ преклонить голову и обреченнымъ на тайную и мимолетную любовь, безъ семейнаго очага: "онѣ не знали ни свободнаго наслажденія животныхъ въ поляхъ, ни радостей и чистаго пріюта правильной жизни". Сонетъ такъ и названъ Проклятыя Онъ заканчивается стихомъ: "Они плачутъ среди поцѣлуевъ и поцѣлуи ихъ позорны". Поэтъ не бросалъ камнемъ въ падшую женщину; онъ понималъ, что и въ паденіи можно сохранить чистыми много человѣчныхъ сторонъ. Нѣкоторыя строфы его объ "отверженныхъ напоминаютъ стихъ г. Полонскаго: "Если ты вакханка, то и будь вакханкой". Вакханка можетъ оставаться честнымъ человѣкомъ; по когда она надѣваетъ маску эгеріи или мадонны, чтобы быть цирцеей для наивныхъ людей, тогда поэтъ клеймитъ ее грознымъ стихомъ: она изъ жертвы темныхъ инстинктовъ, наслѣдія стараго зла, становится бичомъ, пьявкою, высасывающею здоровую жизнь.
Стихотворенія, проникнутыя личнымъ чувствомъ поэта, трогательны по сердечности и изящной простотѣ, съ какими поэтъ передаетъ многія глубокія и тонкія черты кризиса, переживаемаго человѣкомъ, когда онъ узнаетъ, что не любимъ. "Я каждый день теряю ее,-- говоритъ онъ о дѣвушкѣ, обманувшей любовь его.-- О, умершая и не хорошо погребенная, тебѣ забыли закрыть глаза". Въ немъ нѣтъ ни злобы противъ нея, ни ревности къ избраннику ея,-- онъ примирился съ мыслью, что дѣвушка любитъ другаго. "Она ваша и не внушаетъ мнѣ болѣе ничего, даже дружбы, -- говоритъ онъ сопернику.-- Но она такъ блѣдна и нѣжна. Берегите ее. Я узналъ, какъ рука ея нѣжна для тѣхъ, кого она любитъ. Не заставляйте ее плакаты. Когда измѣнившая поэту дѣвушка стала матерью, онъ переноситъ привязанность на ребенка ея, который зоветъ его дядей, и мать улыбается этому чувству. Поэтъ дорожитъ и этими бѣдными радостями; но стоитъ придти отцу, и ребенокъ, забывъ дядю, повисъ на шеѣ отца. Голодное сердце замѣчаетъ это, но оно радо и самымъ крохамъ, падающимъ со стола богатыхъ. Любовь поэта -- та любовь, которую народъ нашъ такъ глубоко вѣрно охарактеризовалъ словомъ -- жалѣть.
Женщина въ поэзіи Сюлли Прюдома реальная женщина, а не идеальное видѣніе, созданное фантазіей, вродѣ Эльвиры Ламартина. Она чиста и правдива, цѣнитъ искренность и не терпитъ лжи пошлаго поклоненія, любитъ или ждетъ любви. Она не поднимается надъ міромъ личной жизни и очага. Въ думахъ поэта и страданіяхъ человѣчества нѣтъ тѣхъ вдохновенныхъ строфъ, какими Шелли оплакиваетъ "неравенство бремени, величайшая тяжесть котораго легла на болѣе слабыя плечи", нѣтъ и его вдохновенныхъ пророчествъ о той роли, какую освобожденная женщина, подобно Цитнѣ изъ Возмущенія Ислама, будетъ играть въ судьбахъ міра. И пробѣлъ этотъ крайне страненъ для поэта той земли, гдѣ жила Іоанна д'Аркъ и писала Жоржъ-Зандъ. Эпоха наполеоновскаго режима сильно понизила уровень женщины, это правда, но поэтъ умѣлъ видѣть и за предѣлами позорнаго настоящаго; онъ не видѣлъ для женщины будущаго, предсказаннаго Шелли. Въ сонетѣ Безсознательность онъ съ горечью говоритъ о паденіи женщины. "Онѣ среди безумныхъ праздниковъ думаютъ только объ одномъ наслажденіи. Онѣ волнуютъ красотою своей, гордятся своею властью и не подозрѣваютъ, что человѣкъ ищетъ въ нихъ идеала". Съ одной стороны, горькая жалоба на животность, лживость, съ другой -- идеалъ въ любящей матери, сестрѣ, подругѣ,-- вотъ и все, что даетъ въ этомъ отношеніи поэтъ.
Личная любовь далеко не единственный и не преобладающій мотивъ въ отдѣлѣ Внутренняя жизнь. Многія стихотворенія -- анализъ силъ душъ и идей, создающихъ періодъ броженія, переживаемый юношей передъ возмужалостью. Это -- задушевныя думы-чувства, въ которыхъ поэтъ исповѣдуется читателю. Въ этой исповѣди мы видимъ не титаническую натуру, которая подавляетъ читателя своими кипучими силами на добро и зло, а человѣка-брата, который дѣлится пережитымъ. Онъ дѣлится просто, задушевно, потому, что его думы-чувства вылились изъ переполненной души, безъ горькой усмѣшки надъ самимъ собой за то, что высказался, безъ оскорбительной для слышащаго исповѣдь брата оглядки на себя, какъ на разрумяненнаго актера, махающаго картоннымъ мечомъ.
Внутренняя жизнь плодотворна, если въ ней есть стремленіе къ идеалу,-- говоритъ поэтъ, сравнивая его со звѣздой, которая еще не видна въ усѣянномъ звѣздами небѣ, но которая приближается и будетъ свѣтить въ другіе вѣка. Надо рости, чтобъ увидѣть ее. Когда человѣкъ лежалъ въ колыбели, онъ протягивалъ объятія матери; теперь міръ сталъ тѣсенъ ему, но и попрежнему у него меньше словъ, чѣмъ мыслей. Онъ простираетъ объятія жизни и видитъ въ мечтѣ, какъ цвѣтущія юныя формы ея смѣняютъ одна другую; онъ видитъ разрушеніе, могилы; но жизнь вѣчна: та же кровь течетъ въ другихъ артеріяхъ, дочери наслѣдовали глаза матерей, сыновья -- чело отцовъ, и поэту всегда есть, что любить. Онъ вѣритъ въ поэзію: прекрасные глаза истины зажигаютъ фантазію музы. Онъ не дастъ унизить поэзію тѣмъ, которые признаютъ одинъ опытъ. Если рука опыта развязываетъ складки покрывала истины, то вихрь строфъ однимъ взмахомъ срываетъ его и открываетъ истину съ головы до ногъ. Но вслѣдъ за пѣснью вѣры слышится пѣснь сомнѣнія. Умъ говоритъ сердцу: смотри, зло торжествуетъ вездѣ; а сердце отвѣчаетъ: я вѣрю и надѣюсь. Умъ требуетъ: докажи -- и послѣднее слово остается за нимъ. Наболѣвшее сердце поэта отрекается отъ дѣтской вѣры. Это -- мотивы лучшихъ стихотвореній отдѣла La forme, La poésie и другихъ.
IV.
Въ отношеніе свое къ природѣ поэтъ вноситъ всегда философскую мысль; въ картинахъ ея, какія онъ даетъ, нѣтъ пластичности, которая бываетъ удѣломъ объективнаго созерцанія. Онъ взглянетъ съ восторгомъ на красоту природы, передастъ навѣянное на него настроеніе и затѣмъ отдастся думамъ о міровой жизни. "Солнце ярко пылаетъ, золотя міръ лучами вѣковой молодости своей",-- восклицаетъ поэтъ и, отдавъ дань школѣ парнасцевъ воспоминаніемъ о четырехконной колесницѣ бога Эллады, переносится фантазіей къ современному человѣчеству: "Мы поемъ: привѣтъ безконечному, великому все, которое вмѣстѣ идолъ, храмъ и жрецъ, которое роковою цѣпью связало человѣчество съ землею, землю съ солнцемъ и каждое существо съ другимъ существомъ". Стихотвореніе Панъ проникнуто тѣмъ наслажденіемъ растительною жизнью, которое такъ живо и глубоко ощущаетъ умъ усталый отъ думъ о жизни и людяхъ. Бодрящая свѣжесть поднимаетъ и крѣпитъ силы, а душа отдыхаетъ въ сознаніи великой, отовсюду объемлющей ее, силы. "Все стихаетъ во мнѣ,-- говоритъ поэтъ,-- воля исчезаетъ и голосъ нѣмѣетъ. Въ жизнь мою вливается незнакомая мнѣ жизнь. Наружный обликъ мой тотъ же, но я мое мѣняется. Я существую и дышу, какъ дышатъ лѣса. Кровь поднимается, какъ сокъ растеній; я чувствую, что земной міръ виситъ въ пространствѣ; что-то мощное поднимаетъ меня вмѣстѣ съ нимъ. Въ меня вошелъ тотъ же геній, который проникаетъ и рожь полей, и тернія горныхъ склоновъ. Я принялъ великое причастіе вмѣстѣ съ вскормленниками твоими, мать природа, и я не забуду его. О, какъ я жаждалъ обнять тебя, мать моя, смѣшать твой міровой сокъ съ моимъ хлѣбомъ, твою неразрушимую душу съ моимъ мимолетнымъ дыханіемъ и роковое счастье твое съ моимъ свободнымъ страданіемъ, для того чтобы любить землю и мыслить небо".
Такихъ пѣсенъ не много у музы Сюли Прюдома; человѣчество отзываетъ его отъ созерцанія природы и онъ поетъ гимнъ мощи человѣчества: "Оно въ страданіи своемъ выше божества, не знающаго желаній (Пана). Оно борется съ упорною землею, съ водами небесъ, съ ночью могилъ. Оно существуетъ и принимаетъ отъ неба единственную милость: пусть дни идутъ за днями неизмѣнною чередой, а оно, стряхнувъ тѣни сна, найдетъ каждый день начатый трудъ, воздухъ и единственные свѣточи свои -- лазурь и мысль". Но когда съ высоты созерцанія всего человѣчества онъ спускается на ту точку, съ которой, изъ массы выдѣляется жизнь единицъ, то торжественный гимнъ звучитъ пѣснью ироніи и скорби.
Въ стихотвореніи Человѣческіе слѣды онъ говоритъ о трудѣ, "который засыпается пылью, поднятою нашими ногами. Одинъ двигается взадъ и впередъ отъ постели къ конторкѣ, отъ конторки къ постели; другой пройдетъ отъ чердака, гдѣ онъ родился, до дворца, гдѣ онъ живетъ; за третьимъ слѣдомъ вы дойдете отъ биржи къ парапету надъ рѣкой". Есть трудъ, мученики котораго становятся "вещью съ человѣческимъ лицомъ". Сжатымъ и сильнымъ стихомъ рисуетъ поэтъ образъ вѣчнаго труженика пахаря. "Въ полѣ, покрытомъ каменьями, изнуренный крестьянинъ переводитъ духъ. Загаръ сжегъ ему вѣки. Онъ разгибается, ноетъ спина. Онъ смотритъ взглядомъ скотины, которая, когда ее отпрягаютъ, стоитъ, вытянувъ шею, и нюхаетъ старый хомутъ, вытертый ея спиною. Нищета, гася жизнь пахаря, одною рукой пригнетаетъ его въ землѣ и, сжавъ другую, дразнитъ его, что онъ никогда безъ мукъ не вырветъ изъ нея хлѣбъ". Человѣкъ смотритъ взглядомъ скотины! За человѣка страшно, читая эти строки; но ни у кого, кто видѣлъ изнуреннаго трудомъ пахаря, не поднимется рука обвинить поэта за эти строки. Не могъ же онъ дать образъ идиллическаго пейзана Аркадіи. И не презрѣніе къ народу слышится въ этомъ образѣ,-- онъ созданъ въ мукахъ. Показавъ его, поэтъ говоритъ: "Богатые, вамъ нечего такъ радоваться! Ученые, вамъ нечего такъ кичиться! Я съ ужасомъ спрашиваю себя: гдѣ дѣла моей свободы?" Въ послѣдней строфѣ поэтъ обращается къ крестьянину съ грустною ироніей: "Честный человѣкъ, смѣхъ и слезы, горе и радость смѣшаны слѣпою судьбой. Если жизнь твоя пытка, то знай, что законы наши имѣютъ божественнаго помощника, хранящаго ихъ. Развѣ мы творимъ зло съ наслажденіемъ? Развѣ мы властны творить добро?" Этимъ ироническимъ вопросомъ, въ которомъ поэтъ выразилъ буржуазную законность, умывающую себѣ руки, заканчивается пьеса.
Въ появившихся позднѣе стихотвореніяхъ все сильнѣе и сильнѣе слышится пессимистическая нота, и хотя вѣра въ лучшее будущее непоколеблена, но поэтъ все рѣже говоритъ о грядущемъ градѣ. Онъ усталъ ждать, усталъ видѣть торговцевъ во храмѣ, слышать насмѣшки въ отвѣтъ на пѣсни о своей правдѣ и идеалѣ. Этою усталостью дышетъ небольшая поэма Старая картина. На горѣ поставлены кресты. Толпа бѣжитъ на казнь, какъ на праздникъ; солдаты, ухмыляясь, мечутъ кости. Старая мать тихо плачетъ. Іисусъ пьетъ оцетъ съ желчью. И въ этой картинѣ страшнѣе всего не глаза, покраснѣвшія отъ слезъ, не чело, истерзанное терніями, не алчные солдаты, рвущіе добычу,-- страшнѣе всего видѣть, какъ передъ лицомъ мученика мелкая жизнь кишитъ своимъ чередомъ. На Голгоѳу сбѣжались зѣваки,-- дѣловые люди не бросятъ дѣлъ своихъ для распятаго. Палачи, не вѣдающіе, что творятъ, дѣлятъ одежды его, какъ одежды обыкновеннаго преступника. Живой человѣкъ въ эти минуты "завидуетъ безчувственности камня. Онъ готовъ молить о справедливости, какъ о милости. Душу охватываетъ ужасъ". Это страшное видѣніе о прошломъ кровавомъ преступленіи бередитъ въ душѣ поэта скорбную кровную, неотступно живущую въ немъ думу о Франціи, поруганной рядомъ позорныхъ годовъ, о духѣ лавочничества, нагло топчущемъ все святое. "Мы видѣли апостоловъ въ первыхъ встрѣчныхъ,-- говоритъ поэтъ, вспоминая неизбѣжныя и роковыя ошибки молодости.-- Они убѣжали въ страхѣ. И это еще счастье, если они не продали другимъ мысль вашу, которая для нихъ -- слово въ запечатлѣнномъ гробѣ. Мы думали, что народъ втайнѣ вѣренъ борцамъ добра. Нѣтъ! Когда онъ забросаетъ грязью намъ одежды и чело, онъ удивляется, что пустыня привлекаетъ насъ больше форума. Вы говорите теплой и постоянно отступающей волнѣ: я люблю и вѣрю,-- и вы даже въ крестной мукѣ своей смѣшны умиленіемъ своимъ".
Поэма эта помѣщена въ отдѣлѣ, озаглавленномъ Solitudes. Не надо бѣжать въ Ѳиваиду за одиночествомъ; его найдешь среди шумно ликующей толпы, среди дѣльцовъ, занятыхъ своими спекуляціями; его найдешь повсюду, гдѣ любовь, правда, идеалъ -- пустыя слова. Поэтъ ощущаетъ холодное, отталкивающее сознаніе отчужденія своего отъ толпы не потому, чтобъ онъ считалъ себя избранною натурой, стоящею выше стада человѣчества и потому презирающею основныя связи и права его; отчужденіе его чисто отъ демоническаго байронизма. Одъ -- не титанъ, онъ простой смертный, но онъ человѣкъ, а въ той толпѣ, среди которой онъ живетъ, вымираетъ все человѣческое. Онъ идетъ смотрѣть, какъ нація забавляется (Le peuple S'amuse). Театръ гремитъ хохотомъ, потрясающимъ ложи и партеръ. Толстобрюхіе лавочники жирно ухмыляются плоскимъ каламбурамъ. Исчезла здоровая гальская веселость; теперь забавляются вакханаліями, куплетомъ, "припѣвъ которыхъ превращаетъ уста въ пасть". Теперь въ ходу романы -- зеркала паденія, фельетоны -- сплетни, гдѣ желчь -- приправа ничтожеству. Они растлѣваютъ честныя сердца, которыя бьются подъ блузами. Теперь въ ходу спектакли -- выставки женскаго тѣла, гдѣ его расцѣниваютъ, какъ куски мяса, повѣшенные на крючьяхъ въ мясной лавкѣ. Надо дразнить животное вожделѣніе. "О, глупость!-- громитъ поэтъ упавшее общество.-- Ты соучастница ига, ты безъ шума пригибаешь весь народъ подъ него. Ты чудовище, такъ дорогое силѣ. Коварство выучило тебя издѣваться надъ строгою мыслью. Дари! Но придетъ твой часъ, животное, и тебя разумъ поразитъ бичомъ". Вѣяніе L'Armée Terrible Гюго слышится въ этихъ строкахъ; это уже не скорбныя думы поэта-мыслителя, а обличеніе негодующаго гражданина той поры, когда одною рукой закрывали дверь передъ свѣтлою мыслью, я другою спускали потоками грязную, одуряющую литературу. Поэтъ видитъ въ обступающей его жизни лужу стоячей воды. Въ черномъ зеркалѣ воды, пропитанной міазмами, все отражается явственно; близъ поверхности клоака ужи, піявицы и тысячи гадовъ могутъ, невидимые, кишѣть спокойно. Обманчивый Лучъ сверху золотитъ все и отраженное небо сіяетъ въ черномъ зеркалѣ надъ гадами и они сверкаютъ на немъ звѣздами. Но едва уста захотятъ прикоснуться къ одной изъ этихъ звѣздъ, на встрѣчу имъ вынырнетъ чудовище принять поцѣлуй. Это пѣснь Разочарованію, которую спѣлъ поэтъ на тридцатомъ году жизни. Онъ не приметъ поцѣлуя гадовъ,-- онъ умретъ. Онъ принялъ страшное рѣшеніе и поетъ гимнъ Независимость, который вдохновленъ духомъ Катона. "Чтобы жить независимымъ и сильнымъ, я готовлюсь къ самоубійству. Я обдумываю и рѣшаю часъ и мѣсто моей смерти. Я ощущаю нечеловѣческое удовольствіе носиться надъ своею могилой. Я полный властелинъ своей судьбы. Я остаюсь или ухожу. Надо учиться умирать по доброй волѣ, не отъ измѣнническаго удара. Если я рѣшу страдать жизнью, то потому, что я того хотѣлъ. Кто умѣетъ умирать, у того нѣтъ господина".
Здѣсь къ мотивамъ, толкавшимъ поэта на самоубійство въ молодости, примѣшались, иные. Поэтъ хочетъ уйти въ могилу не потому только, что силъ нѣтъ болѣе сносить жизнь; онъ видитъ въ страшномъ шагѣ искусъ. Онъ спрашиваетъ себя: если я сношу жизнь, когда все оподливается и падаетъ, то во имя чего? Потому ли, что во мнѣ есть сила устоять и работать во имя иныхъ, лучшихъ временъ, или потому, что силъ нѣтъ уйти? Если я живу, то ради чего? Ради человѣчества, или ради трусости? Тотъ, кто, не блѣднѣя, взглянетъ въ глаза смерти, тотъ только можетъ съ увѣренностью сказать себѣ, что онъ не оподлился ни малѣйшею уступкой общей подлости, устоитъ, не погнувшись, среди общаго паденія.
Поэтъ остался жить, чтобы стоять "въ рядахъ борцовъ во имя "священныхъ правъ человѣка". Въ отдѣлѣ, озаглавленномъ Дѣло слышатся мотивы, которые создали у насъ "кающихся дворянъ". Поэтъ въ нѣсколькихъ мастерски отдѣланныхъ пьесахъ даетъ картины разныхъ родовъ дѣла. Дѣло для него въ трудѣ, въ совершенствованіи. Дѣломъ считаютъ войду, но для поэта законна только война во имя самозащиты націи. Онъ не будетъ прославлять поставщиковъ "пушечнаго мяса", онъ негодуетъ на тѣхъ, которые откупаются отъ роковой кровавой повинности, когда нужны руки на защиту отечества. "Мы, оставшіеся дома, -- говоритъ онъ въ заключеніе поэмы,-- будемъ тоже бороться въ то время, когда вы будете умирать, покинутые на полѣ сраженія. О, сыны крестьянъ, которые не откупили васъ, мы не будемъ болѣе покупать подлое сладострастіе; мы будемъ работать, терзаемые раскаяніемъ въ томъ, что мы платили за кровь другихъ юношей, и, быть можетъ, у насъ будутъ; свои раненые и свои убитые".
Поэтъ самъ одинъ изъ раненыхъ, и рана его глубокая, внутренняя; она не закрывается и онъ пронесетъ ее цѣлую жизнь. Паука показала ему, что "цвѣтущіе лѣса истлѣли для пласта каменнаго угля, что миріады живыхъ существъ погибли для горсти извести"; поэтъ-мыслитель увидѣлъ, что и въ жизни людей царитъ тотъ же неумолимый законъ. Онъ вѣритъ, что придетъ время другаго, и знаетъ, что не увидитъ этого I времени. Страшно медленно подвигается прогрессъ и града грядущаго во увидитъ и поколѣніе, слѣдующее за тѣмъ, которому принадлежитъ поэтъЭто горькое сознаніе вызываетъ у поэта обѣтъ не знать радостей отца: I къ чему призывать къ жизни другое существо, если можешь только обречь его на ту же муку? Стихотвореніе Обѣтъ съ мрачнымъ, почти библейскимъ паѳосомъ передаетъ эти думы поэта. Оно вызвано тою порой "мерзости запустѣнія", когда въ воздухѣ носится ожиданіе страшныхъ неминучихъ бѣдствій и у изнемогающаго человѣка вырывается крикъ: блаженны утробы не родившія! Человѣкъ, "совѣсть котораго давитъ камнемъ бѣлый хлѣбъ его, какъ упрекъ за нищету братій, не расширитъ мѣсто свое за неравнымъ пиромъ, гдѣ такъ тѣсно и безъ него. Для того, чтобы безъ раздумья совѣсти передавать плоть и духъ свой, надо быть ободреннымъ мощною надеждой, надо предчувствовать зарю разсвѣта, а не заката въ красномъ заревѣ пожаровъ и крови. Нужно вѣрить, что, наконецъ, засвѣтитъ вѣкъ безъ боенъ, что земля очистится отъ крови, что возмужалость, послѣ столь многихъ жатвъ, скошенныхъ желѣзомъ, дастъ жатву, которая созрѣетъ на свободѣ. Если справедливость и миръ воцарятся такъ поздно, то живи только въ сердцѣ моемъ, о, мое потомство!" Обѣтъ есть дополненіе пьесы Искусъ. Поэтъ остался жить работникомъ во имя временъ грядущихъ, потому что бѣгство отъ работы -- позорная измѣна; но у него нѣтъ рѣшимости вызвать къ такой же жизни другое существо.
V.
Стихотвореніемъ Обѣтъ исчерпана вся ѣдкость скорби поэта. Слѣдующія произведенія отличаются болѣе спокойнымъ характеромъ. Пароксизмъ отчаянія перешелъ отчасти въ сатиру, отчасти въ безпощадную характеристику психологическаго облика общества. Небольшая поэма Авгіевы конюшни -- аллегорія французскаго общества, ожидающаго своего
Геркулеса -- разума. Придетъ пора, и Геркулесъ явится очистить конюшни. Красота и искусство должны служить обновленію міра,-- говоритъ Сюлли Прюдомъ въ другой поэмѣ: Возмущеніе,-- или красота -- не красота, искусство -- не искусство. Роза заскучала въ городѣ, гдѣ дымъ и копоть скрываютъ отъ нея лазурь небесъ. Вмѣстѣ съ нею возмутились и всѣ цвѣты; всѣ скрыли свои благоухающіе лепестки, сохранивъ пестикъ и тычинки. Люди не замѣтили исчезновенія красы природы; два-три агронома встревожились, но оплодотвореніе шло своимъ чередомъ. Прошло три года, люди заскучали. Идеалы и любовь вымирали. Скука переходила въ бѣшенство. Толпа въ ярости кричала: Цвѣтовъ! Цвѣтовъ! Старикъ-поэтъ, забытый, осмѣянный людьми, пѣснью вернулъ имъ цвѣты. Народъ восторженными криками привѣтствовалъ распускавшуюся красу природы и въ немъ самомъ воскресли идеалы и любовь.
Служить людямъ искусствомъ,-- вотъ въ чемъ поэтъ нашелъ примиреніе съ жизнью; оно вмѣстѣ съ красотой должно нести людямъ идеалы и любовь. Сюлли Прюдомъ высоко ставитъ культъ искусства, но это не культъ сладостныхъ звуковъ, заслыша которые человѣкъ "не кончитъ молитву", на призывъ которыхъ "онъ кинется изъ битвы". Для Сюлли Прюдома сладостные звуки были призывомъ на его молитву -- пѣснь объ идеалѣ, призывомъ на битву съ злобой вѣковъ и съ злобой настоящаго дня. Сладостная пѣснь, отзывающая отъ молитвы и битвы -- искусительная пѣснь Тангейзеровской Венеры. Въ поэмѣ своей поэтъ-мыслитель говоритъ, что розы бѣгутъ отъ дыма и копоти; искусство бѣжитъ отъ разжирѣвшихъ лавочниковъ, которые предпочтутъ вывѣсочную малевку красотѣ цвѣтовъ, скоморошество и выставку тѣла -- Шиллеру. Имъ не понять поэта Тиртея, поэта-пророка, говоритъ Сюдди Прудонъ. Его завѣтная мечта быть такимъ поэтомъ, и его терзаетъ сомнѣніе въ своихъ силахъ; онъ даетъ такую исповѣдь души поэта: "Мечта его не выходитъ побѣдительницей изъ борьбы съ непокорною риѳмой. Въ душѣ его болѣе порывовъ, нежели въ голосѣ силы; онъ знаетъ богатство свое, но оно скрыто отъ людей подъ нищенскою одеждой. Увидитъ ли онъ, что твореніе его всплыветъ надъ моремъ человѣчества, пронесется ли оно съ одного конца міра на другой и еще долго, будетъ носиться по смерти поэта? Но если это не суждено ему, то пусть поэма его возродится въ другомъ сердцѣ, пусть прозвучитъ она и будетъ любима". Онъ радъ и участи искры, запавшей въ чужую грудь и засвѣтившей въ ней огонь міру.
Прежде чѣмъ перейти къ большому произведенію Сюлли Придома, Поэмѣ Справедливость, надо остановиться на сонетахъ его, посвященныхъ
Франціи. Хотя они не принадлежатъ къ числу выдающихся произведеній поэта, но въ нихъ выступаютъ черты, безъ которыхъ характеристика поэта не была бы полна. Въ сонетахъ этихъ нѣтъ паѳоса молодой музы поэта; она не является болѣе ангеломъ мести съ разящимъ мечомъ, но носитъ вдумчивый обликъ музы исторіи и, то развертывая скрижали прошедшаго, то бросая строгій и печальный взглядъ на настоящее, произноситъ ему свой неумолимо-правдивый приговоръ.
Въ V и VI сонетахъ Франція поэтъ обращается къ великимъ предкамъ; душа ихъ томится въ изможденныхъ тѣлахъ современнаго поколѣнія. Одни "недостойные сыны оскорбляютъ затерянную въ нихъ тѣнь великихъ предковъ"; другіе, равные по силѣ предкамъ, "скованные невѣжествомъ, носятъ на челѣ обманчивую печать мыслителя. По придетъ время и справедливые законы поднимутъ эти темныя, но не безчестныя чела; придутъ здоровые нравы и изъ этихъ ходячихъ могилъ выйдутъ вѣчно живыя и только уснувшія въ нихъ на время мысль и сила великихъ предковъ". Это -- опоэтизированное ученіе Дарвина о клѣточкѣ, недоразвившейся вслѣдствіе неблагопріятныхъ условій въ одномъ поколѣніи и которая, при устраненіи ихъ, можетъ пышно развиться въ другомъ. Философы мѣщанства, перенося ученіе Дарвина въ міръ человѣческихъ отношеній, выводятъ гибель слабаго и торжество сильнаго; поэтъ-мыслитель видитъ и въ слабыхъ силы, которыя не вымираютъ, но, скрытыя въ однихъ поколѣніяхъ, ждутъ своего часа, чтобъ обнаружиться въ другихъ. "Франція изъ хаоса дымящихся развалинъ созидаетъ будущіе устои, не утрачивая природу свою, не утрачивая ни одинъ изъ ферментовъ своихъ",-- говоритъ поэтъ, скорбно перечисляя повѣсть "всѣхъ выкидышей", которыми была куплена слава ея; но онъ твердо и горячо вѣритъ, что "грядущій градъ" можетъ выйти только изъ крови Франціи. Проповѣдуя братство человѣчества, Сюлли Прюдомъ остается французомъ и отводитъ Франціи первенство; всѣ другія идутъ за Франціей. Для насъ, русскихъ, со стороны любопытно замѣтить, какъ лучшіе умы разныхъ націй Западной Европы упорно приписываютъ каждый первую роль своей націи въ обновленіи человѣчества. Гёте признавалъ ее за Германіей, потому что только она умѣетъ мыслить, Бокль -- за Англіей, потому что она съ практическимъ смысломъ умѣетъ шагъ за шагомъ медленно, но упорно идти впередъ. Гюго, а съ нимъ и Сюлли Прюдомъ видятъ во Франціи свѣточъ міра. Но мысль Франціи зрѣла подъ вліяніемъ мысли Англіи и Германіи; за Франціей заслуга переработки мысли и популяризаціи. "Всѣ цивилизованные народы смотрятъ на Францію,-- говоритъ поэтъ,-- і если Франціи не станетъ, то послѣдній вздохъ ея наполнитъ міръ и память о ней будетъ жить, какъ память Аѳинъ, недоступная насилію воиновъ, и люди, чтобы почерпнуть великіе примѣры, придутъ лобызать чело умершей, на которомъ человѣчество начертало права свои". Прусскій погромъ вызвалъ мечту о разрушеніи, грозящемъ Франціи, какъ и всему живому; но Франціи долго еще до этого роковаго часа; она послѣ разложенія имперіи можетъ возродиться и стать свѣточемъ міру. "Великія силы, скопленныя героями предками", не пропадаютъ безслѣдно. Поэтъ видѣлъ чело Катона у многихъ крестьянъ предмѣстій Рима. Когда созерцаніе тѣней великихъ мертвецовъ въ галлереяхъ Лувра пробуждало въ немъ сознаніе позора современниковъ и скорбь о величіи прошедшаго, онъ видѣлъ "черты и душу великаго прошлаго на лицахъ простаго люда, который встрѣчался на улицѣ".
Величавый, мѣрно-гармоническій стихъ этихъ думъ звучитъ какъ хоралъ; но отъ нихъ вѣетъ холодомъ тѣхъ высей историческаго созерцанія, на которыя поднялся поэтъ. Сжатая форма сонета, съ опредѣленнымъ чередованіемъ риѳмъ, тоже сковываетъ чувство, требуя почти лапидарнаго, какъ выражается критикъ Леметръ, языка. Иной эпитетъ, иное слово -- крикъ души, которые такъ и просятся на языкъ, при чтеніи сонетовъ, изгнаны требованіями неумолимо регламентирующей формы. Но и помимо формы живой простой человѣкъ чувствуетъ, что ему трудно долго держаться на высотѣ той точки историческаго созерцанія, на которой яркія краски жизни теряются въ сѣрыхъ тонахъ, и изъ живыхъ образовъ, мыслей, дѣяній выводятся отвлеченные законы. Читатель хочетъ слышать полныя огня и страсти строфы, когда льется кровь и ростетъ страданіе. Въ стихотвореніяхъ еще явственнѣе выступаетъ рефлексія, замораживающая музу. "Куда бѣжать?-- спрашиваетъ поэтъ.-- Вся Европа облита кровью и музы пугаются пушечнаго грома. Уйти туда, гдѣ избранники мысли подаютъ другъ другу руки". Живой человѣкъ не уйдетъ на поэтическій Пиндъ и среди крови, льющейся рѣкой, найдетъ свое дѣло -- милосерднаго самарянина. Поэтъ, уйдя на высоты Пинда, поетъ о патріотизмѣ и космополитизмѣ и вдругъ поворачиваетъ къ шовинизму. Междоусобицы національностей -- преступленіе противъ человѣчества,-- говоритъ одинъ сонетъ; германскій милитаризмъ и Бисмаркова система безчеловѣчны,-- говоритъ другой; а третій напоминаетъ молодому поколѣнію о мести, завѣщанной падшими въ бою. "Слѣпое наслѣдіе ненависти унижаетъ молодежь и она сознаетъ себя подлой, если забудетъ его". Позоръ Франціи былъ плодомъ поры "упрека и страха",-- онъ будетъ смытъ рыцарями безъ упрека и страха. Молодое поколѣніе должно дать такихъ рыцарей. Здѣсь рѣчь не о гражданахъ, обновляющихъ разлагающуюся Францію, а о воинахъ, которые вернутъ отхваченный клочокъ земли, воздадутъ позоромъ пораженія за понесенный позоръ.
Военная слава дѣйствуетъ какъ дурманъ на самые свѣтлые умы; Шерръ послѣ Комедіи всемірной исторіи былъ превращенъ во французофоба пушками Седана; Сюлли Прюдомъ принесъ покаяніе въ самыхъ чистыхъ человѣчныхъ мечтахъ своихъ, какъ въ измѣнѣ Франціи. До германскаго погрома онъ пѣлъ, сознавая себя ученикомъ учителей, собиравшихъ весь міръ во-едино: "Я съ Шиллеромъ твердилъ себѣ: я гражданинъ міра; повсюду, гдѣ жизнь полна, мнѣ дороги земля и человѣкъ. Отъ береговъ, гдѣ восходитъ солнце, и до странъ заката мнѣ врагъ тольк о человѣкъ зла. Тамъ, гдѣ царитъ побѣдоносное право, гдѣ раса цивилизована и прекрасна, я прививаю сердце свое, соотечественникъ мой -- человѣкъ". Но раздался громъ пушекъ и поэтъ "тѣсно сжалъ любовь свою". Когда онъ увидѣлъ "черные орлы враговъ вблизи трепещущихъ колоколенъ сельскихъ храмовъ, онъ почувствовалъ, какъ въ нѣдрахъ Франціи затрепетали корни его жизни". И онъ кается въ своемъ космополитизмѣ страннымъ покаяніемъ, въ которомъ слышатся промахи логики мыслителя. Промахъ не въ негодованіи его противъ враговъ. Идеалъ всемірнаго братства носится въ туманной дали, а человѣкъ кровно связанъ со своею средой. Общій языкъ съ своимъ народомъ, открытый путь дѣйствовать и творить, который надо еще искать среди другаго народа, и то чувство кающагося за свой бѣлый хлѣбъ буржуа, которое такъ глубоко ощущалъ поэтъ, кровно связали его съ французскимъ народомъ. Поэтъ хотѣлъ видѣть его носителемъ идеаловъ всемірнаго братства. Нелѣпымъ донъ- кихртствомъ было бы во имя этого идеала протянуть шею подъ германскій ножъ, дать торжество врагамъ этого идеала. Но дать отпоръ врагу -- одно дѣло, а по заключеніи мира возбуждать новую войну во имя мести -- дѣло совсѣмъ другое. Нашествіе враговъ должно было естественно пробудить въ мыслителѣ-космополитѣ то чувство патріотизма, которое даетъ отпоръ. Но почему въ Сюлли Прюдомѣ пробудился одинъ растительный и географическій патріотизмъ? Почему корни жизни его затрепетали, когда черные орлы повѣяли надъ французскими колокольнями, а не трепетали такъ же болѣзненно, когда соль Франціи уходила въ изгнаніе? Онъ тогда не говорилъ молодому поколѣнію о страшномъ наслѣдіи мести во имя поруганныхъ правъ человѣка, потому что кровь несетъ съ собой страданіе и жажду мести, наноситъ непоправимый вредъ и правой сторонѣ, обращаетъ человѣка въ звѣря. Но наслѣдіе мести географическаго патріотизма несетъ все это съ собой и отвлекаетъ силы страны отъ внутренняго развитія на увеличеніе средствъ отнять у врага отхваченный клочокъ земли.
VI.
Сюлли Прюдомъ говоритъ о поэмѣ своей Справедливость слѣдующее въ письмѣ къ другу: "На поэмѣ этой стоитъ остановиться, потому что, несмотря на отвлеченность ея, ради которой она не будетъ имѣть много читателей, произведеніе замѣчательно и по формѣ, и по содержанію. Страна, гдѣ впервые были заявлены міру права человѣка, должна была дать и первую поэму о справедливости". Онъ доказываетъ, что думы о возвышенныхъ и отвлеченныхъ предметахъ входятъ въ область поэзіи, и этого нечего доказывать. Дѣло въ томъ, какъ отнестись къ этимъ предметамъ. Научно-философское изслѣдованіе основъ и развитія идеи справедливости умѣстно въ философскомъ трактатѣ, а не въ поэмѣ. Но идеалы справедливости, волнующіе и вдохновляющіе человѣка, свѣтлыя грезы объ осуществленія'.ихъ, это лучшее богатство человѣческой души, принадлежатъ области поэзіи. Задача поэта не переступать ту черту, за которою мысль перестаетъ сливаться съ чувствомъ и, вмѣсто вдохновенной пѣсни, выражается отвлеченными разсужденіями. Сюлли Прюдомъ не переступаетъ эту черту, хотя порою дѣлаетъ шаги въ ея сторону; но, за этими исключеніями, Справедливость несомнѣнно произведеніе высоко поэтическое, и если поэма мѣстами холоднаго это слѣдствіе уже замѣченной выше чрезмѣрной выработанности формы, равно и стѣснительности избраннаго поэтомъ рода ея. Въ слишкомъ упорной и кропотливой выработкѣ формы теряется много огня и непосредственности чувства и слѣдуетъ пожалѣть, что поэтъ не нашелъ середины между этою Харибдою и Сциллою -- небрежности и крайностей языка, не признающаго формъ. Шелли и другіе поэты брали для такихъ предметовъ свободную форму: ритмъ мѣнялся по вдохновенію поэтическаго чувства, риѳмованные стихи прерывались стихами безъ риѳмъ. Сюлли Прюдомъ сковалъ свою музу трудностью ритма строго опредѣленнаго и риѳмы всегда богатой и звучной. Въ поэмѣ, которая съ прологомъ и эпилогомъ занимаетъ около 3,500 стиховъ, сонеты, эта труднѣйшая стихотворная форма, чередуются со строфами опредѣленнаго числа строкъ и порядка риѳмъ. Все стройно, изящно, все вызываетъ удивленіе къ виртуозности поэта; но порою чувствуется, что порывъ чувства стѣсненъ, что мысль поэта носится въ колодкахъ, что требованіе формы обрекаетъ его мѣстами на тотъ лаконизмъ, который затемняетъ мысль. И если бы большая часть сонетовъ и строфъ не заключала въ себѣ законченной идеи и не входила въ цѣлое, какъ часть, имѣющая и свое значеніе помимо связи съ цѣлымъ, то вниманіе читателя было бы утомлено.
Содержаніе поэмы -- исповѣдь душевнаго кризиса, пережитаго поэтомъ, борьбы наивной вѣры съ скептицизмомъ и примиреніе въ созерцаніи будущаго и неизбѣжнаго торжества справедливости. Въ поэмѣ слышатся мотивы прежнихъ группъ стихотвореній: Искуса, Думъ одиночества и другихъ; но они выражены болѣе сжато и опредѣленно; они утратила оттѣнокъ смутныхъ мечтаній и приняли характеръ думъ. Поэма раздѣлена на отдѣлы, названные бдѣніями, veilles; каждый отмѣчаетъ стадію, пройденную чувствомъ и мыслью поэта. Первая стадія -- борьба съ преданіемъ и сомнѣніями, обычный кризисъ ростущаго сознанія. Сомнѣнія олицетворены въ голосѣ, который вопрошаетъ и смущаетъ мыслителя, или, въ буквальномъ переводѣ, ищущаго истины -- chercheur, какъ назвалъ поэтъ героя поэмы. Голосъ, бесѣдующій съ ищущимъ истины, есть голосъ непосредственнаго чувства. Ищущій подавленъ,-- онъ только что узналъ о неумолимыхъ законахъ природы. Дѣтское радужное міросозерцаніе его разбито. Все вокругъ него не любовь, а неумолимыя послѣдствія опредѣленныхъ причинъ. Голосъ чувства зоветъ его на мирное счастье съ Офеліей; но это счастье, также какъ и наука, не отвѣтитъ ему на мучительный вопросъ: зачѣмъ? А справедливость -- крикъ сердца даже малыхъ дѣтей. Гдѣ-жь она? Повсюду ищущій и жаждущій ее видитъ одну борьбу за существованіе. Голосъ отзываетъ его отъ думъ къ наслажденіямъ эпикурейцевъ. Онъ отвѣчаетъ: когда Горацій цѣловалъ Лидію, нашъ вѣкъ еще не мыслилъ.
Фантазія вызываетъ передъ глазами ищущаго страшные образы борьбы за существованіе между людьми. Бю начались отношенія ихъ, царилъ сильнѣйшій. Семья и общественность связали слабѣйшихъ. Голосъ чувства возражаетъ:"была не одна борьба,-- а любовь матери, а всѣ слезы, пролитыя матерями со дня рожденія Авеля, а любовь къ отечеству? И въ ней нѣтъ справедливости,-- таковъ вымученный отвѣтъ мыслителя: между государствами идетъ та же борьба за существованіе, какъ и между особями одного вида. Насиліе прикрыто лукавыми фразами о правѣ побѣдителя. Природа, создающая враждебныя расы, отдала равновѣсіе между ними въ руки сильнаго, -- и мрачный выводъ этотъ не поколебленъ голосомъ чувства, которое напоминаетъ, что каждая раса въ свой чередъ работаетъ для совершенствованія человѣчества, неся, если надо, съ мечомъ въ рукѣ свободу и славу. Мыслитель знаетъ, какъ дорого стоютъ онѣ человѣчеству и какъ призрачны онѣ. Кровожадныя страсти разнуздываются и нѣтъ мѣры въ возмездіи во имя справедливости. Нѣтъ справедливости въ отношеніяхъ сословій общественныхъ и членовъ самихъ сословій другъ къ другу; есть только балансированіе интересовъ, которое служитъ уздой грубѣйшему насилію. Человѣкъ сгораетъ въ пыткѣ желаній "слишкомъ алчныхъ или гордыхъ. Кто не завидовалъ хотя немного золоту Креза, власти Кесаря, обаянію Христа -- тремъ силамъ, владычествующимъ надъ міромъ? Слабые и темные презрѣны, они -- рабскія орудія, обрабатывающія поля, созидающія города; они поруганные благодѣтели неблагодарныхъ побѣдителей. Въ Римѣ голодные кормильцы тирановъ своихъ возставали противъ нихъ, а всего чаще складывали руки".
Напрасно голосъ чувства возражаетъ, что послѣ паденія побѣдителей скрижали законовъ переходятъ въ руки трудящихся, что обмѣнъ и справедливость начинаютъ уже смѣшивать плоды свои: одни трудятся, другіе мыслятъ и вѣка проходятъ, равняя касты и границы. Мыслитель и подъ этою утѣшительною формой видитъ тѣхъ же исконныхъ враговъ -- дикихъ звѣрей и сторожей ихъ. "животное, которое бьетъ жену, ругая ее шкурой, и кричитъ: смерть тиранамъ, негодуя на то, что сильные міра не признаютъ его гражданиномъ; и другое, еще болѣе безумное, родившееся въ первыхъ рядахъ, которое осуждаетъ эти побои и ругань, находитъ гуртовое убійство честнымъ дѣломъ и предается порокамъ менѣе явнымъ",-- вотъ что онъ видитъ въ общественныхъ силахъ. "Онѣ обѣ опьянены виномъ и кровью". И мыслитель спрашиваетъ въ ужасѣ: "Кто сломитъ вѣковую стѣну изъ вывороченныхъ камней мостовой и обломкомъ трона, поставленную между обоими животными?" Голосъ отвѣчаетъ, что видѣть въ исторіи одинъ мракъ значитъ клеветать на человѣчество; настоящее, все-таки, лучше хаоса пустынь, въ которомъ бродили дикіе звѣри. "Привѣтствуй землю обѣтованную, въ которой осуществятся надежды наши",-- утѣшаетъ голосъ мыслителя. "Намъ лучше, но что за дѣло до этого несчастнымъ, которые родились слишкомъ рано, стремились, страдали и исчезали?-- возражаетъ мыслитель.-- Пускай лучшіе брали страданіе, какъ подвигъ, и не промѣняли бы свой удѣлъ на безмятежное спокойствіе; передъ лицомъ справедливости всѣ люди равны; она не можетъ приносить однихъ въ жертву другимъ. Но тѣ лучшіе знали, по крайней мѣрѣ, свѣтлыя минуты, когда прозрѣвали торжество правды, ради котораго страдали. Но тѣ массы, которыя были невольными жертвами царящаго зла,-- онѣ страдали, не зная этихъ лучезарныхъ просвѣтовъ среди царящей тьмы! За что онѣ гибнутъ? Въ человѣчествѣ бродитъ закваска животнаго и требовать отъ него справедливости такъ же нелѣпо, какъ требовать ее въ домѣ сумасшедшихъ отъ короля въ мишурной коронѣ".
Это безотрадное сознаніе приводитъ мыслителя къ думамъ о фатализмѣ и божествѣ, которыми заканчивается первая часть поэмы, озаглавленная Молчи, сердце. Справедливость -- общая потребность человѣчества; человѣкъ умѣетъ быть справедливымъ тамъ, гдѣ не затронуты интересы его; онъ негодуетъ на нарушеніе ея даже тамъ, гдѣ ничего не теряетъ изъ матеріальныхъ выгодъ. Человѣчество прикрываетъ и свои корыстныя дѣла маской справедливости. Оно создало образъ верховнаго судіи. На эти доводы сердца мыслитель отвѣчаетъ, что культъ судіи залилъ міръ кровью. Голосъ продолжаетъ: "Не пронзай ироніей твоей простыя сердца, которыя, хотя бы и ради страха вѣчнаго огня, молятся и за тебя. Благодаря смиренной вѣрѣ, было пролито въ міръ первое утѣшеніе". "Ты плачешь!... Сквозь слезы смутно видятъ",-- отвѣчаетъ мыслитель. Вторая часть поэмы носитъ названіе Призывъ сердцу. Разумъ не нашелъ справедливости ни въ природѣ, ни въ общественныхъ условіяхъ и привелъ поэта къ крайнему пессимизму. Онъ видитъ повсюду только жертвъ и палачей. Онъ самъ палачъ невольный. "Сердце мое доброе,-- говоритъ онъ,-- но я удерживаю долю въ быкахъ вскормленныхъ и зарѣзанныхъ другими. Я справедливъ, сознаю, что бѣднякъ мнѣ братъ, а самъ сажусь за пиръ, въ которомъ уже задолго приготовлена для меня доля отцомъ, скупымъ для другихъ. Я честенъ, на моемъ имѣніи нѣтъ долга, но я захватываю незаконно хлѣбъ, зрѣющій на поляхъ моихъ. Я, не трудясь, въ наемъ давалъ поля, удобренныя мертвыми тѣлами. Такъ въ непрестанной бойнѣ, утучняющей меня, избранника природы, я процвѣтаю и засыпаю спокойно, какъ наивный и окровавленный сынъ людоѣдки". Ищущій справедливости спустился на самое дно пропасти пессимизма -- до сознанія, что и онъ самъ палачъ невольный. Оставалось или вычеркнуть себя изъ жизни, или найти выходъ въ болѣе свѣтлому міросозерцанію.
Поэтъ-мыслитель не могъ иначе смотрѣть на настоящее, онъ не могъ также признать и коммунистическія теоріи всеобщаго раздѣла, который, уравнявъ всѣхъ въ общей нищетѣ, подъ общимъ игомъ, смѣнится старымъ неравенствомъ. Природа не дала ему отвѣта; въ ней слабый -- жертва сильнаго. Отвѣтъ дало сердце. Человѣкъ выучился любить и жить для любимаго. Въ сердцѣ человѣка живетъ справедливость; она живетъ въ совѣсти человѣчества, даже въ сердцѣ самаго закоснѣлаго злодѣя, и тотъ "ощущаетъ въ себѣ присутствіе высшаго суда, ощущаетъ трепетъ его, спящаго, и страшится пробужденія его". Справедливость будетъ рости въ мірѣ.
Борьба съ духомъ сомнѣнія окончена. "Легко дышется въ радостномъ торжествѣ!-- восклицаетъ поэтъ.-- Если я не поборолъ въ себѣ страшнаго сфинкса, который, вонзивъ когти мнѣ въ гордо, уставясь глазами въ мои глаза, неподвижный и нѣмой, давитъ и вопрошаетъ меня, то я -- борецъ упорный -- я устоялъ, хотя и не разгадалъ загадку: я былъ вызванъ и самъ вызываю. Онъ можетъ пожрать меня, но не поколеблетъ ною вѣру въ справедливость".
Торжество не полное: загадка не разгадана. Поэтъ не видитъ, какими путями восторжествуетъ справедливость; но въ немъ нѣтъ болѣе сомнѣній въ побѣдѣ ея. Онъ въ свѣтлыхъ грезахъ видитъ эту побѣду. Серіи существъ, болѣе богатыхъ сознаніемъ, появились на землѣ. Откровеніе справедливости въ душѣ человѣка ростетъ согласно съ закономъ эволюціи живыхъ существъ. Каждое поколѣніе передаетъ другому все болѣе и болѣе усовершенствованные завѣты справедливости. Природа по давитъ болѣе человѣка; она "тотъ столбъ, отъ котораго двинулась колесница, несущаяся къ безграничной цѣди". Поэтъ сильнымъ прыжкомъ занялъ въ ней свое мѣсто. Порывъ его, правда, не много значитъ,-- поэта уноситъ съ собой человѣческій родъ. "Если меня сшибутъ, затопчутъ,-- говоритъ онъ,-- я и въ паденіи сохраню крещеніе олимпійскимъ потомъ". Природа говоритъ ему: борись и работай. И онъ работаетъ въ морѣ жизни, въ которомъ "пловцы носятся по прихоти волнъ на плотѣ, сложенномъ изъ обломковъ. Они смѣшали желѣзо цѣпей и оружія; магнитъ отклонился отъ путеводнаго полюса. Буря покрыла мглою звѣзды, у обломковъ мачтъ висятъ не паруса, а лохмотья флаговъ. Но бодрящіе голоса ведутъ и даютъ силы поднимать лохмотья флаговъ". Поэтъ, плывя на плотѣ къ граду грядущему, черпаетъ бодрость не въ однихъ голосахъ, вливающихъ мужество среди ночной мглы и труднаго, опаснаго пути; онъ черпаетъ ее и въ увѣренности, что онъ отдохнетъ отъ томительнаго плаванія на другой планетѣ, гдѣ его ждетъ "обаятельный покой". Ему нужна эта мечта "обаятельнаго покоя", онъ такъ измученъ труднымъ путемъ и еще болѣе мучительнымъ сознаніемъ, что не увидитъ града грядущаго (cité).
Градъ грядущаго явится, и счастливыя поколѣнія увидятъ его. Сюлли Прюдомъ не чертитъ опредѣленнаго плана града, какъ Платонъ или Томасъ Муръ; онъ высказываетъ только идейныя основы, на которыхъ созиждется градъ. Общественная жизнь не есть плодъ договора, но инстинктовъ человѣчества; договоры ничто иное, какъ подведеніе итоговъ уже установившихся отношеній; они возможно лучшее для даннаго момента, но носятъ печать несовершенства и не должны сковывать ростъ человѣчества. Нѣтъ справедливости безъ братства; оно ростетъ вмѣстѣ съ ростомъ знанія и разума. Законы становятся все менѣе варварскими. "Христосъ, милосердый къ плачущему бѣдняку, щедро заплатилъ даже работнику послѣднихъ часовъ, котораго не пожалѣлъ Батонъ. Маркъ Аврелій, стражъ скрижалей права, мыслитъ о естественномъ законѣ". Справедливость должна царить надъ союзомъ людей, а не аристократы и не плебеи: первые пріучены къ тираніи, вторые -- къ невѣжеству и зависти. Любовь и знаніе сплотятъ всѣхъ въ братскій союзъ. Торжественный хоръ заключаетъ думы поэта. "Чистая кровь, столько разъ пролитая за ожидаемое братство, растопитъ мѣдныя скрижали, на которыхъ начертана убивающая буква. Намъ кажется, что въ настоящемъ одинъ грабежъ и рѣзня, но надъ ними всплываетъ новый спасительный символъ. Всѣ великія идеи торжествовали, медленно или быстро". Нельзя плакать всю жизнь о жертвахъ,-- живой думаетъ о живомъ,-- и эпилогъ поэмы призываетъ къ дѣлу. "На работу! Прошло время созерцанія. Дебри лѣсныя должны быть оздоровлены, освѣщены. Если сегодня не сдѣлаетъ это дровосѣкъ, то завтра придетъ зажигатель. Сегодня топоръ -- или факелъ завтра!" -- восклицаетъ поэтъ, напоминая, что одно спасеніе общества отъ катаклизмовъ -- въ знаніи, въ равныхъ шансахъ на жизнь, въ трудѣ, оплачивающемъ не жалкое прозябаніе, но разумныя потребности. Все это должно разлиться широкою волной и поднять все человѣчество. Каждый нуженъ, каждый долженъ стоять на своемъ мѣстѣ и дѣлать свое дѣло въ цѣпи человѣчества. "Горе тому, кто, убаюканный шелестомъ вѣтвей, заснетъ, положась на слово стражей прошлаго, или откажется отъ рубки для того, чтобы срывать цвѣты",-- учитъ поэтъ.
Онъ знаетъ и свою долю въ общемъ дѣлѣ; онъ беретъ ее, не упиваясь мечтами о героизмѣ; онъ не титанъ, поднимающій на плечи міръ; онъ просто честный человѣкъ, получившій даръ пѣсенъ. "Увы, рубка -- дѣло трудное",-- говоритъ онъ, призывая тѣнь Андре Шенье научить его быть гражданиномъ, не измѣняя искусству, поэтомъ, не измѣняя долгу гражданина. "Героическій призывъ звучитъ звончѣе въ риѳмѣ. Можно быть поэтомъ и гражданиномъ, Орфеемъ, Амфіономъ и Тиртеемъ". Пѣснь есть дѣло, когда "поэтъ идетъ впереди братьевъ и заставляетъ на голосъ свой склоняться и разступаться дебри лѣсныя, дикихъ звѣрей укрощаться, мраморъ двигаться, а героевъ выступать защитниками каждаго честнаго дѣла".
Сюлли Прюдомъ.не былъ ни Орфеемъ, ни Амфіономъ, ни Тиртеемъ; музѣ его не доставало властнаго, неотразимаго обаянія, чары котораго переживаютъ вѣка; но онъ несомнѣнно принадлежитъ къ числу поэтовъ, имѣющихъ прочное значеніе и оно тѣмъ болѣе будетъ рости, чѣмъ болѣе идеи, вдохновлявшія музу его, будутъ овладѣвать обществомъ. Англія вспомнила Шелли въ то время, когда даже консерваторы тори заговорили о справедливости и землѣ для народа. Теперь во Франціи, да и вездѣ, Сюлли Прюдомъ можетъ разсчитывать только на кругъ читателей, которые, какъ и онъ, искали правды и скорбѣли душой о судьбахъ человѣчества. Бойкій поэтъ-жанристъ, умѣющій набросать яркія сценки дѣйствительной жизни, или мелодраматическій разскащикъ вродѣ Könne всегда найдутъ многочисленный кругъ читателей, которые отзовутся о поэзіи Сюлли Црюдома: c'est beau, c'est profond, но читать его не будутъ. Отвлеченность, т.-е. преобладаніе внутренняго надъ внѣшнимъ, преобладаніе идейнаго элемента надъ образностью, стоитъ между поэтомъ и читающею массой. Но масса читающей публики не читаетъ и Шелли; она читаетъ Гёте несравненно менѣе, чѣмъ какого-нибудь Гейзе, хотя восторгается, приличія ради, и Шелли, и Гёте; масса цѣнитъ въ Шиллерѣ только общедоступный потрясающій драматизмъ. Для мыслящаго читателя поэзія Сюлли Прюдома имѣетъ и долго будетъ имѣть значеніе исповѣди душевнаго кризиса, въ которомъ ростетъ и зрѣетъ человѣкъ, изъ котораго онъ выходитъ съ символомъ вѣры и жаркимъ одушевленіемъ на работу во имя любви и правды.
Поэтъ самъ пережилъ этотъ кризисъ -- не мечтою, не объективно, какъ художникъ; онъ пережилъ его всѣми нервами существа своего и оттого даже въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ остается наиболѣе спокойнымъ и холоднымъ, онъ производитъ впечатлѣніе искренностью и задушевностью своею. Вотъ почему муза его имѣетъ глубокое воспитательное значеніе для молодаго поколѣнія, которое ищетъ правды и такъ чутко на искренность.
Можно пожалѣть о томъ, что не всегда сила и огонь выраженія отвѣчаютъ богатству выраженія, что кропотливая выработка формы, такъ много расхолаживающая порывъ поэзіи, явилась слѣдствіемъ благоговѣйнаго пониманія миссіи поэта Сюлли Прюдомомъ, его уваженія къ слову, какъ къ формѣ, облекающей мысль, и преувеличенной скромности, переходившей въ недовѣріе къ себѣ. Муза Сюлли Прюдома напрашивается на сравненіе съ актеромъ, средства котораго ниже концепціи его. Поэтъ хорошо сознавалъ это и это сознаніе было его пыткой. Но, какъ актеръ со средствами сравнительно бѣдными, по отношенію къ концепціи его, можетъ передать болѣе жизненныхъ идей, нежели актеръ съ богатыми средствами и бѣдною концепціей, такъ и Сюлли Прюдомъ для другихъ поэтовъ-избранниковъ, переживающихъ вѣка, будетъ источникомъ, изъ котораго они почерпнутъ мотивы будущихъ пѣсенъ. Въ минуту сомнѣнія въ своихъ силахъ онъ сказалъ: "Пусть пѣснь моя воскреснетъ въ другомъ сердцѣ, прозвучитъ и будетъ любима".Если иныя пѣсни его должны воскреснуть въ другомъ сердцѣ, чтобы быть любимыми, за то многія любимы сами по себѣ и одна изъ лучшихъ, это -- благословеніе его будущимъ поэтамъ: "Вы узнаете многое, вы выскажете это болѣе прекрасными звуками. Когда пѣсни ваши освятятъ высокіе помыслы, мы будемъ уже давно въ могилахъ и отъ насъ уцѣлѣетъ одинъ лишь вылинялый и холодный лоскутъ нашихъ твореній. Вспомните тогда, что мы пѣли цвѣты и любовь въ вѣкѣ, полномъ тьмы, при смертоносномъ бряцаньи оружія,-- пѣли для тревожныхъ сердецъ, оглушенныхъ этимъ бряцаньемъ. Пожалѣйте пѣсни наши, въ которыхъ трепетало столько волненій и страданій, вы, которымъ будутъ внимать лучше, чѣмъ внимали намъ, и которые въ счастливые дни будете пѣть пѣсни безъ слезъ".