Булгаков Михаил Афанасьевич - Чаша жизни

Михаил Булгаков.
Чаша жизни

Веселый московский рассказ с печальным концом

Истинно, как перед Богом, скажу вам, гражданин, пропадаю через проклятого Пал Васильича... Соблазнил меня чашей жизни, а сам предал, подлец!..

Так дело было. Сижу я, знаете ли, тихо-мирно дома и калькуляцией занимаюсь. Ну, конечно, это только так говорится, калькуляцией, а на самом деле жалованья -- 210. Пятьдесят в кармане. Ну и считаешь: 10 дней до первого. Это сколько же? Выходит -- пятерка в день. Правильно. Можно дотянуть? Можно, ежели с калькуляцией. Превосходно. И вот открывается дверь и входит Пал Васильич. Я вам доложу: доха на нем не доха, шапка -- не шапка! Вот, сволочь, думаю! Лицо красное, и слышу я -- портвейном от него пахнет. И ползет за ним какой-то, тоже одет хорошо.

Пал Васильич сейчас же знакомит:

-- Познакомьтесь, -- говорит, -- наш, тоже трестовый.

И как шваркнет шапку эту об стол и кричит:

-- Переутомился я, друзья! Заела меня работа! Хочу я отдохнуть, провести вечер в вашем кругу! Молю я, друзья, давайте будем пить чашу жизни! Едем! Едем!

Ну, деньги у меня какие? Я и докладываю: пятьдесят. А человек я деликатный, на дурничку не привык. А на пятьдесят-то что сделаешь? Да и последние!

Я и отвечаю:

-- Денег у меня...

Он как глянет на меня.

-- Свинья ты, -- кричит, -- обижаешь друга?!

Ну, думаю, раз так... И пошли мы.

И только вышли, начались у нас чудеса! Дворник тротуар скребет. А Пал Васильич подлетел к нему, хвать у него скребок из рук и начал сам скрести.

При этом кричит:

-- Я -- интеллигентный пролетарий! Не гнушаюсь работой!

И прохожему товарищу по калоше -- чик! И разрезал ее. Дворник к Пал Васильичу и скребок у него из рук выхватил. А Пал Васильич как заорет:

-- Товарищи! Караул! Меня, ответственного работника, избивают!

Конечно, скандал. Публика собралась. Вижу я -- дело плохо. Подхватили мы с трестовым его под руки -- и в первую дверь. А на двери написано: "и подача вин". Товарищ за нами, калоша в руках.

-- Позвольте деньги за калошу.

И что ж вы думаете? Расстегнул Пал Васильич бумажник, и как заглянул я в него -- ужаснулся! Одни сотенные. Пачка пальца в четыре толщиной. Боже ты мой, думаю. А Пал Васильич отслюнил две бумажки и презрительно товарищу:

-- П-палучите, т-товарищ.

И при этом в нос засмеялся, как актер:

-- А. Ха. Ха.

Тот, конечно, смылся. Калошам-то красная цена сегодня была полтинник. Ну, завтра, думаю, за шестьдесят купит.

Прекрасно. Уселись мы и пошли. Портвейн московский, знаете? Человек от него не пьянеет, а так лишается всякого понятия. Помню, раков мы ели и неожиданно оказались на Страстной площади. И на Страстной площади Пал Васильич какую-то даму обнял и троекратно поцеловал: в правую щеку, в левую и опять в правую. Помню, хохотали мы, а дама так и осталась в оцепенении. Пушкин стоит, на даму смотрит, а дама на Пушкина.

И тут же налетели с букетами, и Пал Васильич купил букет и растоптал его ногами.

И слышу голос сдавленный из горла:

-- Я вас? К-катаю?

Сели мы. Оборачивается к нам и спрашивает:

-- Куда, Ваше Сиятельство, прикажете?

Это Пал Васильич! Сиятельство! Вот, сволочь, думаю!

А Пал Васильич доху распахнул и отвечает:

-- Куда хочешь.

Тот в момент рулем крутанул, и полетели мы как вихрь. И через пять минут -- стоп на Неглинном. И тут этот рожком три раза хрюкнул, как свинья:

-- Хрр... Хрю... Хрю...

И что же вы думаете! На это самое "хрю" -- лакеи! Выскочили из двери и под руки нас. И метрдотель, как какой-нибудь граф:

-- Сто-лик.

Скрипки:

Под знойным небом Аргентины...

И какой-то человек в шапке и в пальто, и вся половина в снегу, между столиками танцует. Тут стал уже Пал Васильич не красный, а какой-то пятнистый, и грянул:

-- Долой портвейны эти! Желаю пить шампанское!

Лакеи врассыпную кинулись, а метрдотель наклонил пробор:

-- Могу рекомендовать марку...

И залетали вокруг нас пробки, как бабочки.

Пал Васильич меня обнял и кричит:

-- Люблю тебя! Довольно тебе киснуть в твоем Центрсоюзе. Устраиваю тебя к нам в трест. У нас теперь сокращение штатов, стало быть, вакансии есть. А я в тресте и царь и бог!

А трестовый его приятель гаркнул "верно!" и от восторга бокал об пол и вдребезги.

Что тут с Пал Васильичем сделалось!

-- Что, -- кричит, -- ширину души желаешь показать? Бокальчик разбил и счастлив? А. Ха. Ха. Гляди!!

И с этими словами вазу на ножке об пол -- раз! А трестовый приятель -- бокал! А Пал Васильич -- судок! А трестовый -- бокал!

Очнулся я только, когда нам счет подали. И тут глянул я сквозь туман -- о-д-и-н м-и-л-л-и-а-р-д девятьсот двенадцать миллионов. Да-с.

Помню я, слюнил Пал Васильич бумажки и вдруг вытаскивает пять сотенных и мне:

-- Друг! Бери взаймы! Прозябаешь ты в своем Центрсоюзе! Бери пятьсот! Поступишь к нам в трест и сам будешь иметь!

Не выдержал я, гражданин. И взял у этого подлеца пятьсот. Судите сами: ведь все равно пропьет, каналья. Деньги у них в трестах легкие. И вот, верите ли, как взял я эти проклятые пятьсот, так вдруг и сжало мне что-то сердце. И обернулся я машинально и вижу сквозь пелену -- сидит в углу какой-то человек и стоит перед ним бутылка сельтерской. И смотрит он в потолок, а мне, знаете ли, почудилось, что смотрит он на меня. Словно, знаете ли, невидимые глаза у него -- вторая пара на щеке.

И так мне стало как-то вдруг тошно, выразить вам не могу!

-- Гоп ца, дрица, гоп, ца, ца!!

И как боком к двери. А лакеи впереди понеслись и салфетками машут!

И тут пахнуло воздухом мне в лицо. Помню еще, захрюкал опять шофер и будто ехал я стоя. А куда -- неизвестно. Начисто память отшибло...

И просыпаюсь я дома! Половина третьего.

И голова -- Боже ты мой! -- поднять не могу! Кой-как припомнил, что это было вчера, и первым долгом за карман -- хвать. Тут они -- пятьсот! Ну, думаю -- здорово! И хоть голова у меня разваливается, лежу и мечтаю, как это я в тресте буду служить. Отлежался, чаю выпил, и полегчало немного в голове. И рано я вечером заснул.

И вот ночью звонок...

А, думаю, это, вероятно, тетка ко мне из Саратова.

И через дверь босиком спрашиваю:

-- Тетя, вы?

И из-за двери голос незнакомый:

-- Да. Откройте.

Открыл я и оцепенел...

-- Позвольте... -- говорю, а голоса нету, -- узнать, за что же?..

Ах, подлец!! Что ж оказывается? На допросе у следователя Пал Васильич (его еще утром взяли) и показал:

-- А пятьсот из них я передал гражданину такому-то -- это мне, стало быть!

Хотел было я крикнуть: ничего подобного!!

И, знаете ли, глянул этому, который с портфелем, в глаза... И вспомнил! Батюшки, сельтерская! Он! Глаза-то, что на щеке были, у него во лбу!

Замер я... не помню уж как, вынул пятьсот... Тот хладнокровно другому:

-- Приобщите к делу.

И мне:

-- Потрудитесь одеться.

Боже мой! Боже мой! И уж как подъезжали мы, вижу я сквозь слезы, лампочка горит над надписью "комендатура". Тут и осмелился я спросить:

-- Что ж такое он, подлец, сделал, что я должен из-за него свободы лишиться?..

А этот сквозь зубы и насмешливо:

-- О, пустяки. Да и не касается это вас.

А что не касается! Потом узнаю: его чуть ли не по семи статьям... тут и дача взятки, и взятие, и небрежное хранение, а самое-то главное -- растра-та! Вот оно какие пустяки, оказывается! Это он -- негодяй, стало быть, последний вечер доживал тогда -- чашу жизни пил! Ну-с, коротко говоря, выпустили меня через две недели. Кинулся я к себе в отдел. И чувствовало мое сердце: сидит за моим столом какой-то новый во френче, с пробором.

-- Сокращение штатов. И кроме того, что было... Даже странно...

И задом повернулся и к телефону.

Помертвел я... получил ликвидационные... за две недели вперед -- 105 и вышел.

И вот с тех пор без перерыва и хожу... и хожу. И ежели еще неделька так, думаю, то я на себя руки наложу!..

---------------------------------------------

"Накануне" (литературное приложение), 31 декабря 1922 г.