Балобанова Екатерина Вячеславовна - Гугенот

Екатерина Вячеславовна Балобанова

Гугенот

По дороге от Порт-Бланка, т. е. Белой гавани, -- (деревушки на северном берегу Бретани) -- к местечку Пенвенан, почти на самом берегу, за дюнами, находился, а, может быть, и до сих пор ещё не окончательно разрушен песчаными заносами старинный замок Кермакер. Впрочем, окрестные жители называли его не замком, а домом (manoir), потому что, хотя и был он с виду настоящим замком с башнями и зубчатой стеной, но не имел в себе ничего воинственного, -- ни рвов, ни подъёмного моста, ни бойниц, ни подземелий. Построен он был, вероятно, каким-нибудь мирным помещиком в стиле, в те времена необходимом, если и не для серьёзной обороны от врагов, то на случай, -- для защиты от разбойников, которые триста или даже двести лет тому назад расхаживали по Бретани целыми шайками, подплывая к берегу на своих лёгких, ходких корабликах.

Кермакерский замок был очень стар, и даже самые старые из местных старожилов на вопрос, давно ли стоит он тут, отвечали с уверенностью:

-- Да, он стоял тут всегда!

От моря отделяют его дюны. Зубчатые вершины их тянутся по берегу точно горная цепь, но они мало ограждают замок от капризов моря, которое беспрестанно меняет очертания даже самого берега: то вдруг в один прекрасный день уносит целый холм, или разрушает давно укрепившуюся песочную гору и победоносно разливается на их месте; то, с другой стороны, в осенние и зимние бури наносит новые и новые холмы и целые горы, хороня в их недрах всё, что попадётся ему на пути -- брёвна, лодки и даже сторожевые будки, неосторожно оставленные на берегу. Сам Кермакер сильно страдает от этих заносов, и целая треть его стены давно скрыта под большой песчаной горой, покрытой красным вереском и диким левкоем, которым привольно прятаться здесь от резких западных ветров.

От замка до Пенвенана стелются бурые ланды, усеянные огромными валунами и изрезанные песчаными кочковатыми дорогами и тропинками. Недобрая слава идёт в народе обо всей этой местности -- "родине миражей", как говорит школьный учитель Пенвенана, -- "жилище злого духа", как уверяют окрестные жители.

Одним из первых владетелей замка был Генрих Кермакер, гугенот, но он жил в Париже и редко заглядывал в свои родные пески.

Но вот наступило 24 августа 1572 года, -- знаменитая Варфоломеевская ночь, и вся семья Генриха, -- его жена, дети, братья, -- все погибли под кинжалами католиков. Сам Генрих Кермакер спасся, потому что находился в то время при дворе короля Наваррского, да спаслась ещё его маленькая трёхлетняя дочь, Мария, которую старая нянька, бретонка, успела спрятать в пустую пивную бочку на погребе. Старуха тоже осталась жива и кое-как добралась с ребёнком до Кермакера. Вскоре приехал сюда и сам владетель замка. Здесь остался он жить в полном уединении, почти не выходя из своего замка, не знаясь ни с кем из соседей. Девочка воспитывалась суровым отцом и старой нянькой-гугеноткой тоже в полном уединении и безлюдье. Ей позволялось гулять по морскому берегу, в дюнах, но никогда не смела она разговаривать ни с кем из встречавшихся людей, не имела ни одного товарища в своих детских играх. Росла она тихой, кроткой девочкой, и почти всё свободное время проводила на дюнах: в раннем возрасте привлекали её туда раковины и разноцветные камешки, которыми был усеян берег; в последующие годы море было её учебником и каждый день развёртывало перед нею новую страницу из великой книги природы.

Но каждое утро приходила она со своей няней в мрачную комнату отца, и он читал им Библию, а затем говорил о Боге, -- карателе всех безбожных католиков, которые будут ввергнуты в геенну огненную. Ужас охватывал девочку при описаниях бездонной и безмолвной трясины, где, задыхаясь в удушливом серном воздухе, погружались всё глубже и глубже души жестоких убийц её матери и братьев. Она верила каждому слову отца, пока он говорил, и каменела от страха, но, выглянув за двери этого мрачного замка, туда, где распевали птички, где сияло солнышко, где белые и лиловые цветы дикого левкоя, покрывавшие дюны, казалось, кивали ей, и где всё как будто говорило: "Велика милость Божия!" -- ей начинало смутно казаться, что отец её не прав, что католики, хотя бы и дурные, и злые люди, не могут быть осуждены так страшно; а те, что не убивали её матери и братьев, за что же осуждены и они?

-- Все католики осуждены мучиться после смерти? -- спросила она однажды своего отца.

-- Разумеется, все.

-- Даже те, кто не убивал мамы и Жозефа? Даже маленький сын рыбака Лукаса?

-- Дети страдают за грехи своих отцов, все католики -- исчадия ада.

Очень несправедливым казалось это бедной девочке, а между тем Бог ведь справедлив и милосерд! И вот стала она сама читать Библию и Евангелие и не могла согласить слов отца со всем тем, что понимала она из прочитанного. Чем старше становилась она, тем с большим сочувствием и жалостью относилась она к бедным католикам, которые в той местности были действительно очень бедны, так как составляли низший класс населения: все более или менее зажиточные люди в Пенвенане и Порт-Бланке были гугеноты, а дальше замка и этих мест мир для Марии не существовал. Да и знание даже этого мира почерпала она от новой служанки, которая поступила к ним после смерти старой няни.

Это была словоохотливая, весёлая девушка, очень интересовавшаяся делами соседей и посвящавшая Марию в разные местные интересы и сплетни.

Марии минуло уже шестнадцать лет, и отец перестал стеснять её свободу, понимая, что она не может разделять его уединённой жизни, и, сам почти не выходя за пределы своего замка, позволял ей беспрепятственно посещать семьи старых гугенотов, живших в Порт-Бланке, Пенвенане и других окрестностях, забыв, что время смягчает всё на свете, и что эти гугеноты легко помирились с католиками при новом порядке вещей, наступившем при Генрихе III.

В семье одного из таких гугенотов встретила Мария одного голландца-католика и полюбила его.

Когда молодой человек пришёл к Генриху Кермакеру просить руки его дочери, не скрыв, что и Мария согласна вверить ему своё счастье, старый гугенот грозно взглянул на него и, не говоря ни слова, вывел его за руку из ворот своего замка и запер их на замок.

Мария оказалась пленницей, и отец не только запретил ей выходить из замка, но и принял меры, чтобы она не могла ослушаться его: с тех пор он всегда держал двери на запоре и собственноручно отпирал их при стуке молотка или выпуская служанку для покупки провизии. Но служанка была хитрая девушка, очень любила и жалела свою госпожу, и при её посредстве молодые люди без труда могли поддерживать между собою постоянные сношения. Время шло: наступила осень; все деревья разоделись в пурпур и золото; сентябрь был уже на исходе.

Было воскресенье; погода стояла солнечная; чудный прозрачный воздух разносил по берегу звуки церковных колоколов; они переливались и, словно весело догоняя друг друга, доносились и до Кермакерского замка, где старый гугенот в своей мрачной комнате, с раскрытой Библией в руках тщетно ждал свою дочь и служанку к утренней молитве: в одной из церквей, звуки колоколов которой доносились до него, венчалась Мария с католиком-голландцем.

Узнав об этом, проклял гугенот свою дочь. Ещё мрачнее и суровее стало его лицо, ещё яростнее возненавидел он католиков, и ещё тише и пустыннее стало в его доме, -- словно исчез последний озарявший его луч света, замолк последний звук песни.

На место прогнанной молодой служанки была взята какая-то старая гугенотка из отдалённой местности, и замок точно вымер.

Но старый хозяин не находил себе покоя: он не читал больше Библии и не проклинал католиков, -- страшная тоска щемила его сердце, и целыми днями ходил он по комнатам и почти целые ночи бродил по дюнам, ища забвения.

Прошло месяца два, и вот, в ночь на Св. Екатерину посетило его странное видение: он лежал в постели, и вдруг пронеслась над его головой какая-то холодная струя воздуха, и комната озарилась голубоватым светом, хотя ночь была совсем тёмная. Свет этот шёл от стоявшей у постели его прозрачной фигуры. Гугенот не узнал её, но почему-то догадался, что это была Мария. Она устремила на него скорбный взгляд и как будто хотела сказать что-то.

Гугенот приподнялся и спросил:

-- Мария, ты ли это?

Фигура, не двигаясь, протянула ему кольцо.

Он хотел взять его, но всё исчезло...

Целый день ходил по дюнам Кермакер и наконец к вечеру вернулся домой.

-- Господин! -- сказала ему впускавшая его служанка. -- Я воспользовалась вашим отсутствием, чтобы зашить ваш пуховик, и вот, что нашла я внутри него! -- и она подала ему тоненькое измятое колечко вроде обручального.

Вздрогнул старый гугенот и взял кольцо.

Не говоря ни слова, вышел он из замка и пошёл по дороге в Пенвенан. Он пришёл к своей прежней служанке, когда вся семья её уже сидела за ужином, и, не поклонившись никому, обратился к служанке и, подавая ей кольцо, спросил:

-- Узнаёшь ли ты это кольцо?

-- Да, это кольцо молодой госпожи, -- она его потеряла в день своего бегства, и хотя мы и искали его, но не нашли. Нам нельзя было терять много времени, и госпожа сказала мне, что это очень дурное предзнаменование.

-- Где же она могла потерять его?

-- Оно завалилось где-нибудь в вашей спальне; мы там укладывались, зная, что туда вы не войдёте до вечера.

-- Служанка нашла его в моём пуховике.

-- Ну это могло случиться: пуховик давно распоролся, но я не успела зашить его, кольцо и могло закатиться туда.

-- Где теперь Мария и её муж? -- тихо продолжал Кермакер.

-- Дня через два после свадьбы вышли они на корабле дядюшки Мадека в Амстердам. Никто не хотел брать на свою палубу "проклятую отцом женщину", -- каждому ведь своя жизнь дорога, но старый Пётр Рун, шкипер корабля "Санта-Мария", согласился взять с собой обоих тёзок: "Мария -- тёзка корабля, -- смеялся он, -- а её муж -- мой тёзка".

-- А где же теперь корабль "Санта-Мария"?

-- Уж это вы спросите дядюшку Мадека, -- мы ничего не слыхали.

На другой день разыскал Кермакер дядюшку Мадека в Порт-Бланке и спросил о судьбе его корабля.

-- Да вот, жду его так чрез месяц, если будет попутный ветер; такой глухой осенью ничего предвидеть нельзя. Надеюсь только, что он не выходил ещё из Амстердама, а то плохо пришлось бы ему третьего дня на Св. Екатерину, -- буря была страшная, и много кораблей погибло.

-- А вы наверно знаете, что он благополучно достиг Амстердама?

-- Конечно, знаю: долговязый Лука его там видел, и Пётр Рун наказывал сказать, что в начале пути натерпелись они беды, но потом буря утихла, и они дошли благополучно. Зимовать же там не будут, -- идут домой с грузом железа.

-- Кто этот Лука?

-- Шкипер корабля "Виерж" из Порт-Виерж: он пошёл вчера на зимовку домой.

-- Не слыхали ли вы от него, что сталось с моей дочерью и её мужем, отплывшими отсюда на "Санта-Марии"?

-- А! С "проклятой парой"? Думаю, что ничего: Пётр Рун взялся доставить их в Амстердам, -- значит, уж и доставил: его слово крепко. Посердился я на него за это, да что делать? Не давши слова -- крепись, а давши -- держись.

Несколько спокойнее вздохнул Кермакер, узнав, что с кораблём "Санта-Мария" не случилось ничего, и что в ночь, в которую он видел Марию, корабль стоял на якоре в Амстердаме, и молодая чета была на твёрдой земле. Тем не менее, совпадение бури в ночь на Св. Екатерину и видения в ту же ночь беспокоило старика, и он решился, дождавшись возвращения Петра Руна, подробно расспросить его.

Наконец, накануне крещенского сочельника матросы дали знать Кермакеру, что "Санта-Мария" вошла в порт и разгружается.

С трепетом в сердце пошёл старый гугенот в порт и разыскал Петра Руна.

-- Я не знаю, куда они делись! -- отвечал тот на вопрос Кермакера. -- Не успели мы выйти из Порт-Бланка, как разыгралась страшная буря, и целую неделю мы были на волоске от гибели. Ну, вот и взбунтовалась моя команда, и стала требовать, чтобы я высадил "проклятую пару" на берег или спустил бы её на дно морское. Я и ругался, и просил, -- ничего не помогало: совсем осатанели. Крепко жаль мне было бедных невинных молодых людей: были они оба прекрасны, добры, а уж любили друг друга -- на удивление! Но что станешь делать? Родительское проклятье в море -- это камень на шее? Два дня уговаривал я своих чертей хоть до Дюнкирхена довезти их: "Опускай на берег, а то спустим и тебя вместе с ними на дно морское!"

"Ну, берег был недалеко, -- спустили лодку, сел я на руль, мой товарищ да молодой голландец взялись за вёсла, и едва-едва дошли мы до берега, хотя и был он в виду.

Всю дорогу мы пели молитвы: знаете, лучше уж предстать перед Всевышним с молитвой на устах, чем с бранными словами: а, ей-Богу, были мы близки к тому свету, гораздо ближе, чем к этому! Однако Бог помиловал.

Тут была рыбачья деревушка. На берегу столпилось много народу, и все смотрели на нас, выпуча глаза: "Кого, -- мол, -- это несёт в такую бурю да на наши рифы?" -- Сочинил я этим людям целую историю, что взялся я будто бы довезти их до Дюнкирхена, но что должен возвращаться обратно, а потому они решили сойти на берег и попробовать добраться туда, хотя бы сухим путём. Рыбаки приняли их радушно и обещали постараться переправить их до Дюнкирхена, до которого было недалеко. Прощаясь, я посоветовал молодым людям не вверяться больше морю: оно не любит "проклятых". Если они меня послушались, то наверно, теперь они уже давно в Амстердаме.

Мы же с товарищем благополучно вернулись на "Санта-Марию". Буря утихла, подул попутный ветер, и скоро мы были уже в Дюнкирхене".

-- Благодарю вас! -- сказал печально гугенот. -- Я должен ехать разыскивать мою несчастную дочь, я не могу оставаться в неизвестности. Не знаете ли вы какого-нибудь корабля, который выходил бы сегодня в Голландию?

-- Что вы, сударь! Какая христианская душа выйдет на крещенскую ночь в море? Теперь там разгуливает один только Чёрный капитан на своём Летучем корабле.

-- Ну, а завтра?

-- Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю: январские бури не для нас поют свою отходную.

Молча встал старый гугенот, не поверив шкиперу, и пошёл в Порт-Бланк. До ночи ходил он по берегу из харчевни в харчевню, где обыкновенно собираются моряки поболтать и попить сидру. Везде спрашивал он, не намеревается ли кто-нибудь выйти в море, и везде, смеясь, отсылали его к Чёрному капитану на его Летучий корабль.

Поздно вечером возвращался Кермакер в свой замок и на берегу почти у самого дома увидал человека, расхаживавшего взад и вперёд по дюнам; у берега стояла лодка, а издали, за рифами, виднелся корабль. Ночь была лунная и очень светлая.

-- Ты с корабля? -- спросил гугенот этого человека.

-- С корабля.

-- Куда идёте?

-- В Голландию.

-- Когда?

-- Через час.

-- Можешь ли взять меня? Я щедро заплачу за проезд!

-- Поедем!

-- Но я должен зайти домой, -- собраться: путь далёкий!

-- Хорошо; только не опоздай.

Поспешил Кермакер домой, разбудил спавшую уже служанку, объяснил ей, в чём дело, и, наскоро собрав необходимые вещи, пошёл вместе с нею на берег.

Человек с лодкой всё ещё ждал его.

Долго стояла старуха на берегу, следя за лодкой, уносившей её господина, и дивясь шкиперу, который остановился с кораблём у самых рифов. Наконец, в чистом ночном воздухе донеслись до неё оклик "подавай!" и звон цепи. Она вздохнула и пошла домой, но на пороге дома она ещё раз оглянулась на море, и показалось ей, что корабль как-то странно расправил паруса, поднялся к небу и исчез в облаках...

Не вернулся больше гугенот в свой замок, и никогда никто не слыхал о нём.

-- Унёсся жестокий отец на Летучем корабле! -- говорили с полной уверенностью окрестные жители.

Недели через две после исчезновения гугенота вернулся на родину в Пенвенан один матрос. Судно, на котором служил он, погибло у берегов Голландии в ночь на Св. Екатерину, и почти никто не спасся из бывших на нём. Он говорил, что вся беда произошла оттого, что в Дюнкирхене на их палубу была принята проклятая отцом Мария и её муж:

-- Бедные люди натерпелись столько бед на сухом пути от разбойников и от всякого бродячего люду, что решились уж лучше снова ввериться морю. Не хотелось мне выдавать земляков, а потому ничего не сказал я капитану, да что же хорошего? Лежат они теперь на дне морском, а вместе с ними и многие другие! Проклятому отцом человеку всё равно уж не жить на свете, а другие-то за что пострадали?

Старая служанка не захотела оставаться в Кермакерском замке, и его заколотили наглухо. Долго стоял он пустой и заколоченный, и пески беспрепятственно заносили его. Только и заглядывали в него, что контрабандисты да разбойники, -- привольное было это для них убежище! Каждый же добрый человек готов был сделать большой крюк, лишь бы не проходить мимо замка. Ну, а надсмотрщики-то ведь тоже люди, -- охота же и им была ходить в ту сторону!

Так и оставался он необитаемым, и дурная слава о нём росла да росла.

Лет сто тому назад сельская община решила наконец взять в свои руки эти пришедшие в полный упадок строения, и вскоре были они проданы какому-то художнику. Тот не успел ещё оглядеться в них, как началась революция, и дом не подвергся разрушению лишь только потому, что и так давно уже представлял собою именно то, к чему стремились разрушители, -- т. е. груду развалин.

После революции купил замок какой-то негоциант, но скоро разорился; потом устроили в нём школу, которая сгорела, так что под конец, лет шестьдесят тому назад, купил его за бесценок местный старожил, нажившийся, говорят, контрабандой, но балагур и общий любимец, Жозон Брианд. Некоторые соседи смеялись над его желанием зажить барином, другие жалели его: "Вон, человек спятил с ума и лезет в драку с чёртом!" -- говорили они.

Но он расхаживал себе в ярко-пёстром жилете и приглашал всех на новоселье.

Жена Жозона была простая, скромная женщина, и не по вкусу были ей эти высокие покои с узенькими окнами и остатками каких-то "рож" на стенах, -- так величала она стенную живопись. Единственная дочь их, Мария, была замужем за шкипером коммерческого корабля, и муж её, возвращавшийся только на зимние месяцы, занимал исключительно все её помыслы. В его отсутствие целые дни проводила она в своей комнате за Библией и Евангелием.

-- Нехорошо так любить мужа! -- ворчал иногда отец. -- Вспомни пословицу: слишком много никуда не годится.

-- Ну что же? -- отвечала она. -- Не будет любви, не будет и жизни.

Все затеи Жозона зажить в замке барином кончились тем, что он уступил настояниям жены и дочери и перешёл в небольшую пристройку современной архитектуры, маленькие комнаты которой были и светлы, и уютны. Замок же отпирался лишь в большие праздники, для гостей или во время муниципальных выборов, или же наконец для местных балов по подписке. Мало-помалу Жозон принялся за старый образ жизни, и если не выходил больше в море "вести беседу с иноземными шкиперами", как подмигивая говаривали соседи, то зато часто выезжал на рыбную ловлю да по-прежнему охотно спешил на помощь погибающим, когда на море бывало неблагополучно.

Опять сентябрь был уже на исходе. Погода стояла ясная, солнечная, но холодный ветер задувал с моря.

Было воскресенье; служба в церкви кончилась, и народ высыпал было на морской берег, но ветер стал крепчать, вихрь взрыл и закрутил мелкий песок с одной, с другой дюны, и толпа очень скоро разошлась по домам.

-- Ну, быть буре, дети мои! -- сказал дядюшка Жозон жене и дочери, возвращаясь из церкви. -- Надо пообедать поскорее, да выйди на берег и на всякий случай приготовить лодку.

Однако, пока семья обедала, ветер как будто стих, а солнце так и пекло.

После обеда опять все высыпали на берег, и теперь стало ясно, что это затишье было перед бурей. Мужчины стали вытаскивать свои лодки на песчаное прибрежье и с трудом справлялись со своим делом: песок и острые камешки так и летели прямо в лицо. Море разыгралось, сильные порывы ветра срезывали белые головки волн и рассыпали их мелкою пылью.

К вечеру буря разразилась вполне: ветер выл с такой силой, будто целый легион злых духов налетал на Кермакерский замок и грозил разрушить его. О сне нечего было и думать в такую ночь, и семья Жозона не расходилась. Вдруг постучались к ним в окно.

Дверь приотворилась, и кто-то сказал:

-- Большой корабль погибает у берега.

В одну минуту выскочили они на улицу. Луна светила довольно ярко, но бешеный вихрь, подымавший прибрежный песок, слепил им глаза. Перебраться через дюны можно было только чуть-чуть что не ползком, пользуясь промежутками между порывами ветра. Море с шумом и рёвом катило свои кипящие волны. Надо было иметь опытный глаз, чтобы сразу различить в море судно. На берегу столпилась масса людей, и все следили за кораблём; казалось, крики отчаяния доносились оттуда; как будто можно было даже рассмотреть, как растерянно суетились там люди.

Жозон подошёл к толпе, наблюдавшей за кораблём, и пригласил желающих попытаться вместе с ним подойти к кораблю на его надёжной лодочке и спасти хоть кого-нибудь. Гробовое молчание было ответом на его предложение. Вглядевшись в толпу, он не узнал никого из них.

-- Ба! Да это, верно, рыбаки с того берега сами приютились здесь от бури! Им, видно, уже не до того, чтоб помогать другим!

-- Там дальше, должно быть, стоят наши, -- Корр и Ивон Томас! -- сказала Мария.

-- Некогда бежать за ними, дитя моё! Садись на вёсла, авось, доберёмся до корабля: пусть же не говорят соседи, что труслив стал Жозон с тех пор, как сделался владетелем замка!

Прыгнула Мария в лодку и взялась за вёсла: с детства сроднилась она с морем и нисколько не боялась за себя. Волны нещадно хлестали в лодку и перекатывались через неё, обдавая Жозона и Марию с ног до головы. Вот, встал огромный вал, лодка высоко поднялась над водой... Ещё миг, -- и вся эта громада обрушится на неё... Но твёрдой, привычной рукою правил Жозон, и не трепетало мужественное сердце Марии, и лодка, наконец, достигла корабля. Там всё было тихо и безмолвно: ни суеты, ни криков отчаяния; одна только высокая чёрная фигура стояла на корме, и не успел Жозон ухватиться за висевший канат, как человек этот, одетый в чёрный плащ, спрыгнул уже в лодку и проговорил что-то на каком-то странном языке. Марии показалось, что он сказал на старом бретонском наречии: "Отчаливай! Никого больше нет!" Как ни старался Жозон узнать от него, куда делся весь остальной экипаж, он ничего не добился и решил, что, вероятно, люди сели на лодки и оставили корабль в ту самую минуту, как он с берега наблюдал за суетой, происходившей на палубе. Человек в чёрном сел на вёсла, а Жозон опять на руль.

"Что за странные рукава у этого человека, -- точно на портрете Генриха Кермакера!" -- подумала Мария.

Быстрота, с которой неслась лодка на обратном пути, была изумительная, и не прошло и полуминуты, по мнению Жозона, как они причалили уже к берегу. Мария вместе с матерью, дожидавшеюся их на берегу, побежала вперёд, чтоб переодеться поскорее и, подходя уже к дому, к удивлению своему увидала, что Жозон и незнакомец повернули к главному входу замка и скрылись в дверях.

-- Время ли хвастаться замком! -- проворчала с досадой жена Жозона. -- Шёл бы скорее снимать мокрое платье да ужинать!

Между тем, дело было вовсе не так: незнакомец сам шёл впереди Жозона, и последний с удивлением заметил, что он повернул в замок. Жозон только что хотел было предупредить его, что двери замка заперты, и что он живёт в пристройке, как двери уже отворились. Жозон подумал, что его жена забыла запереть их, и собирался хорошенько побранить её за небрежность; незнакомец же шёл твёрдым шагом вперёд, и Жозон едва поспевал за ним, теряясь в догадках, что было за дело этому человеку ночью в пустом доме.

Луна светила ярко, и было светло как днём.

Но вот, в круглом зале незнакомец вдруг повернулся к Жозону... Перед ним стоял сам Генрих Кермакер, -- гугенот, портрет которого сохранился ещё в замке. Вскрикнул Жозон и повалился на пол без чувств...

-- Ну, что они там запропастились в потёмках! -- сказала жена Жозона, тщетно ожидая Жозона и гостя у накрытого уже стола.

-- Пойдём, поторопим их да отнесём им лампу!

-- Господи Боже мой! Да кто же им отпер замок? Посмотри, Мария, ключи-то ведь здесь висят!

-- Я уверена, что отец забыл всё на свете и держит гостя у запертой двери, рассказывая ему всю историю Кермакера! -- засмеялась Мария.

Но когда обе женщины пришли к замку, они с удивлением увидели, что двери стоят настежь.

Со страхом вошли они и, нигде не видя отца и гостя, дошли до круглого зала, где нашли распростёртого на полу Жозона, и никого больше...

Первою мыслью Марии было, что незнакомец убил её отца и скрылся, а потому она выбежала на дюны звать на помощь столпившихся там рыбаков, но и там не было ни души.

С удивлением повернула она голову к морю, -- луна светила ярко, и корабль был виден отчётливо. Вдруг он точно закачался, распустил по ветру паруса словно крылья, стал медленно подниматься и исчез в облаках.

Когда Мария вернулась домой, отец её уже пришёл в себя и с ужасом рассказывал о необыкновенных глазах незнакомца, взглянувшего на него в тёмном зале.

Очень дивились соседи, услыхав на другой день рассказ о приключении Жозона. Никто из них во всю ночь не слыхал ничего, кроме воя бури, никто не выходил на берег, и никто не видал чужих рыбаков.

-- Быть беде в семье Жозона! -- говорили старики-матросы, качая головой. -- Это гугенот возвращался на своём Летучем корабле!

Недели полторы спустя, пришло известие, что в эту самую ночь, приблизительно около полуночи, погиб корабль, которым управлял муж Марии, и он сам последним спрыгнул в море, -- так, по крайней мере, рассказывал очевидец, один из матросов, чудесным образом спасшийся на какой-то доске и подобранный утром рыбаками.

Недолго прожил после этого Жозон. Вскоре последовала за ним в могилу и его жена, а бедная Мария сошла с ума. Недаром говаривала она: "Не будет любви, не будет и жизни".

Соседи заботились о Марии, как могли, но ей почти ничего не было нужно: во всякую погоду целыми днями и ночами сидела она на дюнах и смотрела на море. Единственно, чем дорожила она, было тоненькое, измятое, очень старинное колечко, которое Жозон нашёл в лодке на другой день после их странного ночного приключения.

-- Это прислал мне Ивон в час своей смерти! -- говорила Мария всем и каждому, и разубедить её в этом не было возможности.

Лет через десять, в ночь на Крещение, исчезла Мария бесследно; вероятно, её или смыло волнами в сильную бурю, бушевавшую в ту ночь у этого берега, или же погибла она в старой маленькой часовенке, сооружённой когда-то на дюнах рыбаками. Часовенка эта обрушилась в ту же самую ночь, и её занесло песком. Но прошло немало времени прежде, чем догадались искать в ней бедную Марию, а к тому времени на этом месте нанесло уже целую песчаную гору.

-- Пусть покоится она в добровольно выбранной могиле, -- в своих родных и любимых дюнах! -- сказал кюре и не велел разрывать холма.

Здесь стоит камень с выбитыми на нём именем Марии, годом её рождения и смерти. Гора давно укрепилась растительностью, пышно разросся тут красный вереск, и здесь всего чаще отдыхают птицы перед своим перелётом через море. Но окрестные жители уверены, что Мария не покоится в этой красивой могиле, и думают, что улетела она на Летучем корабле в ту бурную крещенскую ночь.

* * *

-- Не стоит поддерживать старый Кермакерский дом! -- говорят представители сельской общины, и с каждым годом он разрушается всё больше и больше, и пески заносят его всё выше и выше.

Но его высокие башни пока целы и, может быть, долго будут ещё указывать на погребённую здесь страницу из прошлого человеческой жизни.

-----------------------------------------------------------------------------------

Источник: Балобанова Е. В. Легенды о старинных замках Бретани. -- СПб.: С.-Петербургская губернская типография, 1896. -- С. 129.

Распознание, подготовка текста, современная орфография: Евгений Зеленко, март 2014 г.

Оригинал здесь: Викитека.