Книговод

Двадцать пять лет на Кавказе (1842--1867)

Зиссерман Арнольд Львович


Арнольд Львович Зиссерман.
Двадцать пять лет на Кавказе
(1842--1867)


Часть первая.
1842--1851

   В течение 1876--1878 годов в "Русском вестнике" печатались отрывки из моих воспоминаний о долголетней службе на Кавказе.
   Для многих чтение журналов или совершенно недоступно, или сопряжено с различными затруднениями, лишающими читателя возможности сохранить в памяти связное представление о прочитанном, особенно если нечитание продолжалось долго и с перерывами. Это побудило меня издать "воспоминания" с некоторыми исправлениями и дополнениями -- отдельной книгой, разделив ее для удобства на две части.
   Не придаю своему труду никакого исторического, а тем более литературного значения, но полагаю, что всем, служившим на Кавказе в продолжение долгой эпохи войны нашей с тамошними горцами, небезынтересно пробежать несколько страниц, могущих напомнить им давно минувшее время и некоторых лиц, с которыми всякому из них, без сомнения, приходилось более или менее сталкиваться.
   Кавказ прежних времен имел свойство так привлекать к себе всех, проведших в нем несколько лет, что привязанность к нему не исчезала и после долгого времени, проведенного в других местах. Таким старым кавказцам дороги всякие о нем воспоминания, и их-то (а число их, рассеянных по всем уголкам нашего обширного отечества, очень значительно) имел я главнейше в виду, составляя мой посильный труд.

I.

   Мне было 17 лет, когда, живя в одном из губернских городов, я в первый раз прочитал некоторые сочинения Марлинского. Не стану распространяться об энтузиазме, с каким я восхищался "Амалат-беком", "Мулла-нуром" и другими очерками Кавказа; довольно сказать, что чтение это родило во мне мысль бросить все и лететь на Кавказ, в эту обетованную землю с ее грозной природой, воинственными обитателями, чудными женщинами, поэтическим небом, высокими, вечно покрытыми снегом горами и прочими прелестями, неминуемо воспламеняющими воображение семнадцатилетней головы, да еще у мальчика, с детства уже обнаруживавшего чрезвычайную наклонность к ощущениям более сильным, чем обыкновенные школьные забавы. Оставалось придумать средства привести план в исполнение, и я строил ежедневно кучу предположений, оказывавшихся на другой день никуда не годными. Вдруг, совершенно неожиданно, представился, по-видимому, удобный случай. Один знакомый мне канцелярский чиновник, с которым я заговорил о Кавказе, вспомнил, что недавно читал какое-то новое положение об этом крае, о льготах, предоставляемых служащим в нем, и прочем, и что самое лучшее было бы проситься туда на службу. Мысль мне понравилась, и, не откладывая дела в долгий ящик, как и подобает юношам, мы предварительно достали огромную канцелярскую книжицу сенатских указов, прочитали составленное сенатором бароном Ганом "Положение об управлении Закавказским краем 1840 года", то есть читали не все Положение, а главы о преимуществах вызываемых туда на службу, и в начале декабря 1841 года отправили просьбы к тифлисскому губернатору о принятии нас на службу в его ведомство.
   Признаться, мы имели весьма мало надежды на успех, и когда наступил уже май 1842 года, а известий из Тифлиса никаких не было, мы, что называется, махнули рукой и стали подумывать, не попытаться ли поступить на службу в Восточную Сибирь, лишь бы куда-нибудь подальше пропутешествовать и удовлетворить страсти к передвижениям и сильным ощущениям. Между тем около половины мая в губернском правлении получили бумагу из Тифлиса, что просьбы наши приняты, что нас вызывают на основании такого-то параграфа Положения, для чего снабдить подорожными, прогонами и прочим. С восторгом выслушав это известие, мы после коротких сборов без малейших опасений за будущее 30 мая 1842 года уселись на перекладную и пустились в далекий неведомый путь.
   Скучна и утомительна была однообразная дорога по степям Херсонской, Екатеринославской и других южных губерний. Невыносимый жар, недостаток воды, полуразвалившиеся хаты вместо почтовых станций, скверные клячи, едва везущие тряскую телегу, стада сусликов (овражков) да миражи, дразнящие на каждом шагу надежды на тень и воду. Вдобавок мы ехали без всякого маршрута и по произволу станционных смотрителей попали на какой-то кружный путь через Орехов, Мелитополь, Бердянск, Мариуполь и Таганрог, по самым пустынным степям, палимым июньским солнцем. Наконец, набравшись горя на славившихся своими беспорядками станциях в Войске Донском, мы дотащились до Ставрополя, который хотя и считался уже Кавказом, но ничем не отличался от любого губернского города средней руки. Два условия только придавали ему особенный характер: костюмы линейных казаков и изредка попадавшихся туземцев, особенно верхами, в полном вооружении, и еще более великолепный вид на Кавказский хребет, который, невзирая на почти четырехсотверстное отдаление, в светлое утро весь, как выточенный рельеф гигантских размеров, величественно поднимался между мглой долин и синевой неба. До Георгиевска опять степная, изрезанная глубокими балками дорога. Вдруг вправо показывается Эльборус, как будто окруженный четырьмя огромными, отдельно стоящими холмами, и все это, кажется, рукой подать, между тем до этих холмов, у подножия которых Пятигорск и минеральные воды, 40 верст. Далее до Екатеринограда и оттуда до Владикавказа на дороге стояли пикеты казаков на вышках, ездили с конвоем, попадались двухколесные скрипучие арбы с вооруженными туземцами погонщиками, да на каждой станции угощали рассказами о тревогах, нападениях и вообще происшествиях, в которых только и слышались слова: немирные, мошенники-мирные, убили, зарезали, схватили, угнали... Все это очень резко бросалось в глаза едущим из тех городков, где тишина нарушалась разве пьяным криком "караул!"...
   Во Владикавказе туземный элемент уже видимо преобладал на улицах, и я останавливался на каждом шагу любоваться этими молодецкими фигурами в живописных костюмах, ловко сидящими в седле. Здесь же в первый раз увидел я туземных женщин, пришедших на базар продавать кур, масло и прочее. Все они были в каких-то лохмотьях зеленого или синего цветов, наружность весьма непривлекательная, грязь непомерная. Где же "девы гор"?..
   Владикавказ, преддверие настоящего Кавказа, -- очень оживленное место; миновать его нельзя, он связывает Россию и Грузию; окрестности его очень живописны, в самом городе с шумом быстро несется мутный Терек. По истечении суток мы убедились в напрасном ожидании почтовых лошадей, которые, по словам смотрителя, в разгоне. Случившийся в казенной гостинице офицер-старожил дал нам добрый совет: не теряя напрасно времени, нанять лошадей у осетин и ехать верхом до станции Коби, лежащей у подножия перевала через хребет.
   Заплатив чуть ли не тройные прогоны за две клячонки, на которых вместо седел были какие-то обрывки войлоков (вещи навьючили на третью), мы пустились в путь с двумя оборванными проводниками. Они всю дорогу без умолку так громко говорили между собой, так сильно жестикулировали, что мы все ожидали драки; не понимая ни слова, с воображением, настроенным преувеличенными толками об опасностях, под впечатлением дикой угрюмой местности мы уже стали опасаться, что нас заведут в трущобу и зарежут огромными, болтавшимися на поясах кинжалами... Однако нечего было делать, подвигались все дальше, проехали Балту -- небольшое поселение военно-рабочих на дороге и стали углубляться в ущелье; у станции Ларс делали привал да среди русского населения отдохнули от страха, испытанного в течение нескольких часов, и уверились, что проводники курицы не обидят, что "кричат они всегда -- такой уж у них, барин, нрав азиатский", как выразился солдатик -- сторож почтовой станции.
   Опять вскарабкались на тощих буцефалов и тронулись мерным шагом дальше к знаменитому Дарьялу, где река Терек, громадность упирающихся в него отвесных скал, огромные, грозящие падением на голову камни, вся эта величаво-дикая природа производит, особенно на едущих в первый раз, впечатление, трудно передаваемое на бумаге. Все поэтические описания, посвященные этим местам, все-таки слабы перед действительностью. Понятно, что я был восхищен и с каким-то трепетом сердечным то поднимал голову вверх, чтобы смотреть на скалы, на торчащие из расщелин сосны, на сочащиеся источники, то опускал их вниз, чтобы смотреть на пенящуюся реку, с каким-то бешенством стремящуюся миновать все препятствия, образовавшиеся на ее пути в виде обломков скал и гранитных теснин; я вслушивался в этот особенный шум, будто не совсем однообразный, будто силящийся что-то выразить.
   Ущелье все сужалось, не допуская солнечных лучей, оно принимало все более мрачный вид; люди и лошади, даже кое-какие постройки по дороге -- все это казалось чем-то таким мелким, невзрачным против этой величественной обстановки... Дорога, беспрестанно поднимающаяся и спускающаяся по крутым береговым откосам, вся усеяна камнями, и нужно было удивляться, как выносили во время оно русские кости скачку в телегах по этому пути. В ауле Казбек, лежащем недалеко от подножия горы этого имени, проводники пригласили нас к себе. В первый раз был я в доме туземца, но, невзирая на любопытство, долго не мог оставаться: едкий дым соснового дерева, вонь от навоза, невыделанных овчин и скверного табаку, полунагие грязные дети, оборванные женщины, овцы, телята -- все это вместе у одного разведенного посреди сакли огня, над которым на железной цепи висит черный котел с какой-то похлебкой, а в золе пекутся лепешки, вот что составляло вид этого жилища. Привыкши к деревенской обстановке в Малороссии, где у беднейшего крестьянина в хате все опрятно, я просто глазам своим не верил. Какая же тут, думал я, возможна поэзия, где же девы гор, где же эти эдемы Марлинского? Верно, дальше -- ведь край большой... ну, скорее вперед.
   К позднему вечеру достигли Коби. Картина изменилась: ущелье шире, Терек не шумит, а едва заметно пробирается по долинке, горы кругом уже не отвесными скалами, а более покатыми грядами обступают долину, нигде ни деревца, ни цветка. Хотя это было в последних числах июня, но ночь была холодная, мартовская: комната на почтовой станции -- совершенный ледник; сторож из военно-рабочих, солдат-еврей, весьма любезно предложил затопить, "если господа желают". Что за вопрос, кто же не пожелает? "Пожалуйста, поскорее, да хорошенько, мы вам уж на чаек за это". -- "Рады стараться, ваше высокоблагородие", -- совершенно уже по-солдатски выкрикнул лукавый солдатик-еврей и исчез. Через десять минут он явился с небольшой вязанкой дров, затопил печь и скрылся опять. Тепла от этой топки не произошло: печь огромная, комната тоже большая, остуженная -- нужно бы много дров, чтобы ее согреть, но мы уже напились чаю, не решались во зло употреблять любезность сторожа и собирались улечься на твердых дощатых диванах, накрывшись всем удобным для этого, как дверь отворилась, и он появился с той же услужливо-улыбающейся физиономией. "Так как я, ваше высокоблагородие, должен до рассвета отправляться по службе на Казбекскую станцию, то позвольте получить теперь расчет". -- "Очень хорошо. Сколько следует за самовар? (больше мы ничего не брали)". -- "За самовар 30 копеек, да 15 фунтов дров по пяти копеек за фунт -- 75, да мне за работу, если больше не пожалуете, то по положению десять копеек". Вот чем окончилась услужливость сторожа. Не говоря уже, что при наших средствах издержка была очень чувствительная, мы были возмущены положением, чтобы проезжающие, да еще на службу, сами отапливали станцию, наконец, этой формой эксплуатирования не ведающих правил и цен. Дрова на фунты! Этого мы никак не могли сообразить. Впрочем, здесь, кстати заметить, после, в течение двадцати пяти лет, я достаточно убедился, что такого самоуправства, такого бесконтрольного, просто нахального попирания всяких правил, как в управлении почтовой гонкой, едва ли еще где-нибудь можно было встретить. Мне придется еще подробнее рассказывать об этом предмете и во времена более нам близкие.
   На другое утро туман покрывал все вокруг, и сырость в виде инея садилась на платье. Я никак не мог составить себе ясного понятия, как совершается предстоящий нам перевал через горы, как долго он совершается и в чем заключается опасность, ради которой все проезжающие как-то стереотипно повторяют: "Вот лишь бы через горы благополучно перебраться". Наконец, звеня двумя колоколами под дугой и десятками бубенцов, подкатила к крыльцу ухорская тройка, мы уселись и версты две по ровной почти дороге пронеслись, как только можно пронестись на Руси, когда ямщик -- лихой парень, а тройка -- сытая, незагнанная. Начался подъем; я весь обратился во внимание, думая, какие препятствия должны встречаться на переезде через горы, вечно покрытые снегами, видимые за 400 верст... Однако то шагом, то кое-где рысцой, то по обрывистому берегу какого-то бурливого потока, то по долине, встречая и тройки, и верблюжьи караваны, и верховых, мы через два с половиной часа были уже на станции Кайшаур, на южном склоне хребта, не вылезая за всю дорогу из телеги... Подъем в некоторых местах был крут, по Гут-горе дорога шла над обрывом, казавшимся неизмеримой бездной, в которой виднелись аулы и постройки весьма миниатюрных размеров; вид был вообще дико-унылый, в некоторых местах лежали грязные снежные глыбы, остатки обвалов, но ничего ни особенно поражающего, ни опасного я не заметил. Впоследствии, проехав по этому пути не один десяток раз и в разные времена года, я уяснил себе, почему действительность так не соответствовала тогдашнему воображению, и убедился, что об опасностях недаром толковали, и вообще почему переезд через горы считали чуть ли не подвигом.
   Высшая точка перевала -- около 7600 футов, из которых до половины, если не более, уже пройдено от Владикавказа до Коби постепенным, не совсем заметным подъемом; следовательно, вторую половину по разработанной дороге немудрено было без больших затруднений в два часа проехать, а что виднеется за 400 верст в виде сплошной цепи гор, покрытых снегом, -- это только вершины отдельно поднимающихся гор, высшие точки хребта, удерживающие снег всегда и на далеком расстоянии кажущиеся сплошным протяжением; переезды же, само собой, выбираются на более низких уступах. Опасность, смотря по времени года, заключалась в снеговых или земляных завалах, обрушивающихся на дорогу непредвиденно, с ужасной быстротой и силой, да в бешеных потоках, да в возможности полететь с обрыва, если бы лошади, испугавшись, бросились в сторону или не удержались на спуске и т. д., но чуть не главную опасность видели в возможности остаться в каком-нибудь Кайшауре или Коби на пять-шесть дней, когда всякое сообщение прекращалось вследствие завалов, или сноса бешеным водопадом моста, или разливом Терека по дороге. Мы проезжали в хорошее время и при особенно счастливых условиях: дорога готовилась для проезда военного министра графа Чернышева, и станционные диктаторы не только не задерживали проезжающих, но даже с любезностью старались скорее выпроваживать гостей.
   Спуск от Кайшаура к Квишету, резиденции окружного начальника, управляющего племенами, по дороге живущими, был хорошо разработан; словом, мы без всяких затруднений подвигались очень скоро и достигли станции Пасанаур на берегу быстрой Арагвы в живописном ущелье: крутые покатости гор покрыты лесом, каменные башнеобразные жилища горцев разбросаны по склонам гор, клочки пашен по крутизнам, множество потоков, низвергающихся белыми пенистыми полосками, беспрерывный шум воды, подчас треск, будто падение большого срубленного дерева, едва заметные стада овец, пасущихся над обрывами, переезжающие через быструю реку верхами туземцы -- все это, слитое в одну картину, в одно впечатление чрезвычайно своеобразного, никогда не виденного.
   Далее Ананур, Душет, небольшие грузинские городки, в которых резко выразился уже характер плодородной Грузии с ее беспечно веселым населением, живущим под теплым небом; здесь уже встречались тяжелые, неуклюжие двухколесные арбы, запряженные парой буйволов, еле-еле переставляющих ноги; загорелый, в расстегнутой красной рубахе, с черными кудрявыми волосами погонщик, распевающей во всю здоровую глотку какую-то неуловимую мелодию, прерываемую гиком на животных и хлопаньем кнута; женщины, укутанные в белые чадры (покрывала), в кошах (туфли на высоких каблуках), поглядывающие исподлобья. Далее виноградные сады, фиговые, персиковые деревья; становится невыносимо жарко, солнце палит, воздух как-то особенно сух, земля тверда как камень, тряска и пыль невыносимы. Миновали Мцхет, древнюю столицу грузинских царей, переехали по прекрасному мосту реку Куру у слияния ее с Арагвой; духаны (кабаки) стали умножаться, транспорты арб с дровами, ослов, навьюченных корзинами с зеленью, с угольями, все более и более стесняют дорогу; все чаще попадаются верховые женщины, сидя по-мужски, под большими зонтиками, иногда сзади мужчина на той же лошади, иногда напротив мужчина в седле, а женщина сзади, свесив ноги в разноцветных шерстяных носках, в руках держит свои коши... Все картинки, врезающиеся в память своей оригинальностью и возбуждающие усиленное внимание человека, не покидавшего до этого времени своего степного уезда.
   Движение стало заметно увеличиваться -- чувствуется близость большого города, цели долгого путешествия. Мы поднялись на небольшой холм, и глазам нашим вдруг открылась огромная котловина со множеством сидящих друг на друге строений, с быстрой рекой, разрезающей эту картину; вдали, на высоком левом берегу, большие белые здания, очевидно казенные, далее неизмеримая равнина, сливающаяся на горизонте с полосой высокого хребта гор. Еще спуск мимо памятника, где император Николай в 1837 году упал из опрокинутого испугавшимися лошадьми экипажа, переезд через речку Веру, опять подъем и -- "пожалуйте подорожную", забасил унтер в фуражке с белым чехлом, выйдя из караульного дома, а ямщик в это время подвязывал колокольчик. Итак, я очутился в Тифлисе.
   Представить очерк этого города, по которому можно бы себе составить о нем приблизительное понятие, довольно трудно (не нужно забывать, что Тифлис 1842 и 1878 годов -- это Азия и Европа; теперь приходится искать восточные особенности, а тогда они просто бросались в глаза). На каждом шагу встречалось столько разнообразия, столько обращавшего на себя внимание приезжего, так было мало сходства с нашими городами, столько смеси восточного с западным, что только талантливая кисть могла бы живо набросать эту картину. При самом отчетливом, подробном описании пропустишь какой-нибудь предмет, едва уловимый, но резко характеризующий город с его разноплеменным населением, оригинальными обычаями и веселой на свой лад, шумной жизнью.
   Издали казалось, что увижу совершенно азиатский город с узенькими переулками, без площадей, с маленькими, скрытыми за каменными оградами домиками, с неподвижным населением, избегающим палящих лучей солнца, но, миновав заставу, мы поехали по широкой улице с красивыми этажными домами, встречались дрожки извозчиков, коляски, модно одетые дамы и франты, как во всяком большом губернском городе. Медленно подвигаясь вперед мимо гимназии, дома главнокомандующего, корпусного штаба, мы очутились на Эриванской площади, застроенной большими домами, но все это было не вымощено, в ухабах, пыль вершковым слоем покрывала улицы, носилась густым облаком в воздухе. Середина площади была завалена складами бревен, у которых толпилась кучка туземных горожан, передавая друг другу новости и сплетни. Затем поворот налево -- Армянский базар, и картина резко изменилась: просто скачок из Европы в Азию. Узенькая улица, где двум дрожкам с трудом можно разминуться, и на ней "какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний"!
   Взгляните на этого важного персиянина в высокой остроконечной папахе, в нескольких, надетых один на другой, бешметах, подпоясанного широкой кашмирской шалью, постукивающего коваными каблуками зеленых кошей. Полюбуйтесь на этого грузина: какая красивая физиономия, какая энергия во всех движениях, как он хорош в своей загнутой папахе, в чухе с закинутыми на плечи рукавами (совершенно польский кунтуш), в шелковом ахалуке, обшитом позументами, в широких шелковых шальварах, шумящих при каждом движении, в сапогах с загнутыми носками в виде усиков; как он молодецки идет, держась одной рукой за большой в серебре кинжал и покручивая другой черные длинные усы. А вот купец-армянин, идущий медленно, не обращая никакого внимания на снующую мимо толпу, углубленный в собственную мысль -- верно, коммерческие соображения; какая положительность во всем -- от костюма до походки, от плотной материи ахалука до степенного покроя чухи, от гладко выбритого лица и даже затылка до объемистого брюха, от огромного носа до коротко подстриженных усов. Обратите внимание на этого мушу (носильщик тяжестей) имеретина, у которого на голове вместо шапки какой-то войлочный блин, длинные кудрявые волосы покрывают шею, на нем ободранный солдатский мундир, приобретенный за несколько копеек на толкучке, широкие шальвары и коломаны (род лаптей из сыромятной кожи); он согнулся под тяжестью огромного шкафа или непомерной длины мешка с хлопчатой бумагой, так что, глядя сзади, кажется, будто шкаф движется сам собой... Или вот борчалинский татарин с лицом оливкового цвета, в огромной рыжей папахе, в бурке, невзирая на 35-градусную жару, подпоясанный желтым шерстяным платком, на котором болтается кинжал. А как хорош этот черкес с черной бородкой, в круглой меховой шапке, подтянутый ремнем, за которым торчит пара красивых пистолетов, в разноцветных ногавицах и красных сафьянных чувяках (род башмаков); как легки все его движения, как все изобличает лихого наездника. Заметьте этих куртин, рослых здоровых людей в красных куртках, вышитых синими или желтыми шнурками, в широчайших синих шальварах, тяжелых красных сапогах, в разноцветных чалмах, с кривыми турецкими саблями у боков. А тут навстречу оборванный кро (так называют переселенцев азиатской Турции) в какой-то войлочной арлекинской шапке, несущий большой кувшин воды; или тулух-чи (водовоз), ведущий лошадь, навьюченную двумя огромными кожаными мехами, в которых он развозит воду. Дальше целые вереницы женщин, укутанных с ног до головы в белые чадры, как привидения, тихо подвигаются, постукивая железными каблучками; иные, уже обрусевшие, в салопах, но с грузинским головным убором; татарки в клетчатых чадрах; тут же попадаются и наши бородатые мужички, неуклюжие бабы с талиями под мышками, кучки солдат, форменные сюртуки -- и все это перемешано, все движется, толкается, шумит на разных наречиях, дрожки скачут взад и вперед, гремя несносно по мерзкой мостовой, извозчики кричат "хабар-да!" (сторонись); продавцы зелени, полузакрытые кучами овощей и трав (до которых азиаты большие охотники), стучат железными весами, звенят привешенными к потолку лавки колокольчиками, зазывая покупателей пронзительными криками: "Ба, ба, ба: суда, суда!" (то есть сюда). Лавочные сидельцы поигрывают на гармонях, не забывая в подражание нашим гостинодворцам всякого проходящего забросать известными: "Что покупаете? Пожалуйте, дешево продаем" и прочее; в сапожных лавках стучат молотками, в шубных -- распевают во все горло, в оружейных -- стукотня и визг подпилков; множество мальчишек бранятся или поют, силясь издавать визгливые горловые звуки и шныряют между толпой; все открыто, нараспашку, и работают, и едят, не развлекаясь происходящим перед глазами. Плоские кровли домов усеяны женщинами и детьми: тоже иные ссорятся, иные пляшут под бубен; там идет веселая компания, пищит зурна (род кларнета), напрасно силясь заглушить звонкий голос восторженного певца, ободряемого возгласами пирующих дардымандов (так называли туземцы забубенных кутил, ведущих разгульную жизнь, главой которых в те времена был князь Арчил Багратион-Мухранский, к великому огорчению своей аристократической родни). Ту т скрипит арба, везущая огромный румби [бурдюк, мех, из цельной кожи буйвола] с кахетинским вином; там ряд лениво выступающих верблюдов, навьюченных белыми кожаными тюками, столпился у ворот караван-сарая, загородив всю дорогу; десятки навьюченных ослов, понурив головы, пробираются в толпе, подгоняемые немилосердными мальчишками, израненные пинками острых палок. Наконец, после всего этого попадаешь на татарский мейдан (площадь, базар), на котором видны только сотни голов в бараньих папахах и чалмах или обнаженных, бритых; слышен какой-то гул, совершенное жужжание пчел, сливающийся с однообразным шумом реки, в нескольких шагах протекающей.
   Мы переехали мост и мимо лавок с сушеной рыбой повернули в очень грязную улицу, застроенную, однако, небольшими европейскими домиками, -- это Пески, часть немецкой колонии, где был известный тогда всему служебному Кавказу трактир колониста Зальцмана.
   Когда ямщик, внеся вещи и почесав затылок, получил на водку, вышел и, стоя повернув тройку назад, вскоре скрылся из глаз, мной в первый раз после выезда с родины овладела сильнейшая тоска...
   Гостиница оказалась мерзейшей во всех отношениях: и грязь, и множество насекомых, между которыми я некоторых принял за скорпионов и фаланг, потому первую ночь не решился лечь и просидел до утра при свече. Первые впечатления в Тифлисе были не особенно веселого свойства. Вдобавок расстояние до европейской части города было не менее двух с половиной верст, которые приходилось при невыносимой жаре до 38--40 градусов проходить по грязным торговым площадкам и тесным переулкам, а на извозчиков не хватало средств.
   На другой день нашего приезда был праздник и всякие парады и торжественные проводы в честь отъезжавшего военного министра графа Чернышева, ревизовавшего и "благоустраивавшего" Кавказский край при помощи статс-секретаря Позена...
   Жар и невыносимая пыль от усиленной езды парадных мундиров и разряженных дам были поводом, что я от Сионского собора должен был вернуться в свой грязный трактир и только около семи часов вечера опять пустился на Головинский проспект, центр всех празднеств.
   В здании гимназии был бал, а против нее на площадке -- фейерверк. Вид был великолепный: множество огней, взрывы ракет. Кура, пылавшая смоляными бочками, смешанные звуки военной музыки с зурнами и бубнами, хлопанье нескольких сотен человек в ладоши плясавшим на улице туземцам, толпы женщин в белых чадрах, медленно двигавшихся кругом, как привидения, на горизонте старая крепость на высокой горе, освещенная длинным рядом плошек, -- все в одном общем неясном гуле, и над всем южное как-то особенно темное, усеянное мигающими звездами небо...

II.

   Июль 1842 года изобиловал такими жаркими днями, что многие, пробывшие в Тифлисе несколько лет, с трудом переносили эту удушливую, расслабляющую атмосферу: доходило до 44 градусов, ночью немногим было легче, да везде пыль, а вода теплая, мутная, из кожаных мехов. Трудно было в такое время совершать немалые переходы по городу, но откладывать некогда, дел оказалось много: губернское правление вызывало чиновников на службу, но мест им не давало, а предоставляло искать самим или же ожидать открытия вакансий, а до того заниматься в правлении без содержания; впрочем, вакансии открывались весьма часто, но в уездах, вне Тифлиса; на выезд же я не мог никак решиться сначала и потому должен был искать в городе службу с каким-нибудь содержанием, а то -- голод не свой брат...
   Моя чрезвычайная молодость (18-й год), вид скорее гимназиста, нежели человека, приехавшего за две тысячи верст на службу, возбудили особенное участие некоторых второстепенных чиновников губернского правления, и они дали мне несколько наставлений, благодаря коим я уже дней через десять имел по крайней мере обеспеченное положение, службу в Палате государственных имуществ и мог, рассчитавшись с грязной гостиницей на Песках, перебраться в соседство к месту службы, в так называемую Арсенальную слободку, к одному из моих новых сослуживцев, некоему В. Ф. Б., годом раньше приехавшему из Смоленска, отличному во всех отношениях человеку и чиновнику, ныне занимающему там же довольно видный пост.
   Устроились мы с ним, по тогдашним условиям, хорошо, в какой-то землянке, окна которой были на горизонте улицы, впрочем, опрятно содержащейся (не улице, а землянке). Обед приносила нам соседняя солдатка хороший, кажется, за 10 рублей в месяц; вообще 25 рублей, месячное жалованье, удовлетворяло главным потребностям. Служба состояла в переписывании от 8--9 до 2--3 дня и от 6--7 до 10--11 вечера... Господи, как вспомнишь это неустанное (часто и по праздникам) общее скрипение каких-нибудь пятидесяти перьев, думавших, что совершают важное дело, -- просто жутко становится. Такой бюрократической квинтэссенции, как была, например, эта Палата государственных имуществ, трудно себе представить; управлял ею некто Никита Степанович Орловский, человек весьма почтенный, но бюрократ до ногтей, всю жизнь свою, с двенадцатилетнего возраста, проведший в канцеляриях, начав мальчиком, бегающим за водкой и бубликами для старых подьячих, в Чернигове кажется, поднявшись затем до должности казначея в канцелярии главных начальников Грузии, наконец, назначенный управляющим палатой, украшенный несколькими орденами и с властью казнить и миловать всех своих подчиненных. К чести его, однако, должно сказать, что работал он сам чуть не больше всех своих чиновников и ни в каких злоупотреблениях никто никогда его не подозревал.
   Все государственные имущества, за исключением нескольких оброчных статей, по тогдашним обстоятельствам Кавказского края едва ли стоили того, во что обходилось содержание палаты с ее подведомственными уездными управлениями; они точно так же могли заведовать казенной палатой без новых издержек, как и до 1841 года, то есть до учреждения Особой палаты государственных имуществ. Например, в Эриванской провинции (уезде) в числе казенных имуществ считались имения, конфискованные у бежавших в Персию жителей, состоявшие нередко из одной восьмой, даже одной двенадцатой части мельницы, коей вся-то цена 100--150 рублей, следовательно, казенная часть 8--10 рублей; или из такой же доли земельного участка, на котором сеют енжу, род клевера. И вот Палата государственных имуществ (название громкое) заведует этими частями мельниц через своего особого местного агента, окружного начальника, а остальные части ее -- в распоряжении других частных владельцев, не ушедших в Персию; собираются доходы, ведется им отчетность, возбуждаются вопросы, пишутся огромные журнальные постановления с неизбежными "приказали: так как... а потому"; перья скрипят, спины ноют; в результате или 1 рубль 76 с половиной копеек, внесенных в уездное казначейство за проданные 155 пучков енжи, или исключение оной восьмой части мельницы из табелей за совершенной бездоходностью или за явкой обратно из-за границы Келбалай-Гассан-Мустафы-Оглы и прочее, и прочее.
   Это монотонное канцелярское существование не могло удовлетворять моей подвижной натуре, постоянно жаждавшей перемен, новых образов и ощущений. Вне службы я предался чтению с каким-то запоем. "Библиотека для чтения", "Отечественные записки", сочинения Марлинского, переводные романы Дюма, Сю и множество всякого печатного хлама, за недостатком тогда более питательной умственной пищи, проглатывались с жадностью. Город и его окрестности после первых, скоро исчезнувших впечатлений стали мне противны. Я рвался вон, куда бы то ни было, лишь бы побывать в новых местах, посмотреть поближе на тот Кавказ, который рисовала мне собственная фантазия, возбужденная очерками Марлинского, на те горы и дикие ущелья, где геройствовали наши войска -- одним словом, где, казалось, должен быть другой, неведомый мир, полный всяких диковин и сильных ощущений. Скука и тоска, одолевавшие рано или поздно всех приезжих, отсутствие всяких общественных удовольствий при ежедневных утомительно-механических занятиях переписыванием "так как и потому" делались невыносимы.
   Чиновный класс так резко делился на высший и низший, что среднего почти не было; гостиные первых были недоступны низшим, а эти по недостатку средств жили замкнуто, вынужденные предаваться картам или вакхическим развлечениям, страсть к коим была развита в поразительной степени, особенно в уездных городках. Изобилие и дешевизна местного вина загубили не одного, даже и порядочного чиновника; пьянство доходило до безобразия, особенно резко бросавшегося в глаза среди туземцев -- или не пьющих вовсе, как мусульмане, или пьющих хотя и много, но весьма редко пьянеющих, как грузины, у которых слова русси (русский) и лоти (пьяница) были синонимы неразлучаемые... Каково было нравственное влияние подобных представителей русского управления и какое уважение к ним туземцев -- представить себе нетрудно, в особенности если прибавить преобладающий элемент взяточничества, опять-таки более среди уездной и особенно полицейской администрации... В последнем отношении за Кавказом многие перещеголяли тех героев, которых Щедрин и его последователи так обильно рисовали в конце пятидесятых годов. Проделки некоторых уездных начальников и участковых заседателей (становых) долго хранились в памяти кавказских старожилов и теперь показались бы разве анекдотами, более или менее остроумными... Один собирал со всех жителей своего участка по нескольку гривен будто бы на приданое одной из великих княжон, выходившей за германского принца. Теперь память мне изменила, а то можно бы не одну страницу наполнить подобными образчиками. Грустно и обидно, да шила в мешке не утаишь... Что и говорить, немногим отставали в этом отношении от наших артистов и чиновники из туземцев. Но, во-первых, это для наших плохое оправдание, а во-вторых, туземцы как-то ловчее умели делаться со своими единоплеменниками, заглаживали свои проделки то укрывательством и потворством их преступлений, то угощениями, то запанибратством с более влиятельными людьми или маскированным поклонением разным местным обычаям.
   Возвращаюсь к тифлисской жизни. Переписывание в палате до ломоты в плече, чтение дома до рези в глазах изо дня в день, деваться некуда; с туземцами-сослуживцами у нас тогда не было ничего общего: у них свои привычки, свои потребности, свои страсти, между прочим, к новостям и сплетням. При каждой встрече двух грузин первый вопрос: ра-амбавия? двух армян: инчь-хабаре? двух татар: на-хабар? (что нового?) -- без этого разговор не начинается. Назначение нового главноуправляющего краем генерала Нейдгарта, его строгие распоряжения, преследовавшие злоупотребления, несчастные военные действия 1843 года давали обильную пищу всем амбавистам; постоянное место их вечерних сходбищ -- кучи бревен на Эриванской площади -- представляло часов около семи-восьми разнообразную картину: по всем направлениям стояли кучки в пестрых костюмах, перебирали четки и вполголоса рассказывали новости. Тайны для них не существовало: что бы ни случилось, какое бы ни затевалось дело, стоило выйти на площадь и, зная туземный язык, можно было все узнать, конечно, нередко в искаженном, преувеличенном виде, но большей частью все-таки с долей правды. По поводу этих хабаров в Тифлисе часто рассказывались забавные анекдоты. Так, один из чиновников средней важности долго ждал обещанного места и был, что называется, на иголках. При встрече с одним знакомым старожилом он передал ему свое неприятное положение, а тот дал ему, не шутя, совет послать доверенное лицо вечером на Эриванскую площадь. И действительно, посланный вечером возвратился с известием, что на площади рассказывали о назначении NN на такое-то место, а на другой день явилась и официальная бумага. Так, вскоре после отъезда графа Чернышева амбависты уже толковали, что генерал Головин, главноуправляющий Кавказом, будет сменен -- и действительно, месяцев через пять, не больше, сделалось известным назначение генерала Нейдгарта.
   Евгений Александрович Головин был назначен главным начальником Кавказа в 1837 году, на место барона Розана, которым император Николай остался недоволен в свой приезд на Кавказ, причем открылись большие злоупотребления некоторых полковых командиров, в том числе флигель-адъютанта князя Дадьяна, женатого на дочери барона Розена. Дадьян был тут же разжалован и отправлен в ссылку, и хотя государь тогда же возложил снятые с Дадьяна флигель-адъютантские аксельбанты на сына Розена, но старика это не спасло, и он вслед за тем был уволен. Считаю нелишним присовокупить, что неправильные действия, за которые Дадьян так тяжко поплатился, были, к сожалению, далеко не редкостью в то время в нашей армии.
   Генерал Головин был человек умный, начитанный и, как видно по многим бумагам, лично им писанным, владевший хорошо пером. Ему, однако, кажется, недоставало энергии и самостоятельности, особенно в военных делах. Говорят, что когда выбор покойного государя остановился на нем для должности кавказского главноуправляющего, чуть ли не Чернышев доложил, что Головин все время своего генерал-губернаторства в Варшаве проспал. "Ну, тем лучше, значит, выспался и теперь не будет дремать", -- возразил государь. Должно быть, однако, Чернышев не жаловал его и по возвращении с Кавказа в Петербург вскоре устроил его увольнение за неуспешность военных действий. Между тем сам сей всесильный тогда вельможа принес своим приездом ту пользу Кавказу, что несколько хорошеньких туземок, их мужья и родственники получили крупные пенсии за небывалые услуги русскому правительству, да в управлении Черноморского казачьего войска последовали нововведения, оказавшиеся впоследствии негодными; наконец, по его, Чернышева, соображениям, основанным, по-видимому, главнейше на свежих впечатлениях весьма неудачной, чуть не на его глазах совершенной генералом Граббе Ичкеринской экспедиции, ввели новую систему военных действий -- "оборонительную", чрезвычайно поднявшую дух горцев и Шамиля, уверявшего их, что русские его боятся. Бездействие наше дало им возможность выполнить давно задуманный план -- возмутить всю покорную часть Дагестана; печальным результатом этого был переход Шамиля из оборонительного в наступательное положение, потеря нами десятка укреплений в нагорном Дагестане, истребление всех их гарнизонов, приобретение Шамилем множества орудий, снарядов и прочих запасов, нравственное усиление его на всей обширной враждебной нам территории, что заставило нас опять перейти в наступление и вызвало, наконец, с нашей стороны чрезвычайные усилья, подняло войну до небывалых размеров и послужило поводом падения только что назначенного генерала Нейдгарта, весьма мало в этом повинного, сыгравшего только жалкую роль козла отпущения... Он, впрочем, в короткий период своего управления обратил большое внимание на гражданские дела, на соблюдение экономии и принялся было за чиновников по тогдашнему военному приему, нагнав панику немалую.

III.

   Прошло почти два года со времени моего приезда в Тифлис, и я все еще не нашел возможности вырваться из него. Я уже стал подумывать, не бросить ли вообще гражданскую службу, не представлявшую в будущем ничего, кроме того же бесплодного скрипения пером, и не поступить ли юнкером в полк? Я бы так и сделал, если бы не препятствие, преодолеть которое я не имел возможности. Получив казенные прогоны и, кажется, около 200 рублей пособия по приезде в Тифлис, я обязан был за это прослужить три года, если бы уже вздумал выйти раньше, то должен был возвратить назад все деньги, переход же в военную службу считался бы все равно нарушением обязательства. Таким образом, оставалось ждать еще целый год, что для нетерпеливого девятнадцатилетнего юноши было очень трудно, или бросить идею о переходе в военную службу. И ведь странно, что мне, уже с детства проявлявшему решительную наклонность ко всему военному, до того что девяти-десятилетним мальчиком я жертвовал самым сладким утренним сном, рисковал быть строго наказанным, в три-четыре часа утра бежал за город, лишь бы хоть часочек посмотреть на учения какого-нибудь батальона, послушать зычную команду молодцеватого майора и тот особенный, шикозный, единозвучный лязг, раздававшийся при проделывании некоторых ружейных приемов, который составлял гордость истых служак того времени и наслаждение зрителей, не только мальчиков, но и многих взрослых обоего пола особ, конечно, не из низшего рабочего класса. Итак, мне на пути к удовлетворению этой страстной наклонности ставились препятствия, заставлявшие меня сворачивать на другие, не добровольно избираемые пути. Должно быть, однако, что искреннее, сознательное настойчивое стремление к чему-нибудь в большинстве случаев достигает цели, невзирая на препоны, и я хоть гораздо позже, при совершенно уже других обстоятельствах, попал-таки в военные, но уже не в те, которые наслаждались ружейными приемами, да таких и вообще на Кавказе было весьма мало. Но об этом в своем месте.
   Совершенно неожиданный случай познакомил меня с майором князем Михаилом Ивановичем Челокаевым, начальником Тушино-Пшаво-Хевсурского округа, человеком без всякого образования, но по-своему весьма умным. Я просил его о назначении меня на вакантную должность письмоводителя окружного управления, что дало бы мне возможность выбраться наконец из душной городской и канцелярской атмосферы в горы и дикие ущелья, к которым я так давно стремился, да вдобавок увеличило бы мое содержание до 450 рублей вместо 300 рублей в год. Просьба моя была принята, и в двадцатых числах июля 1844 года я оставил надоевший мне Тифлис, пускаясь опять в странствия к неведомым местам, к неизвестным людям. Чтобы избегнуть палящего зноя, я выехал вечером, ехал всю ночь и к рассвету очутился на реке Иоре. Через эту быструю реку, разливающуюся у села Муганло на несколько рукавов, переезжали вброд при помощи жителей татар, поддерживавших в воде экипажи. Местность эта пользовалась тогда особенной известностью: здесь "потонул" один из почтовых чемоданов с 47 тысячами рублей. Подозревались в этой истории помещик ближайшей деревни полковник князь Андроников и местная полиция, были они впоследствии и арестованы; следственных комиссий было много, а чемодан с деньгами канул в воду. На этот раз поговорка, что "казенное в огне не горит, в воде не тонет", не оправдалась.
   Проехав уездный город Сигнах, раскинувшийся в живописном беспорядке у подножия довольно крутой горы, увенчанной старинной крепостью, я поздно к вечеру достиг другого уездного городка Телава, бывшего столицей кахетинских царей и любимым местопребыванием последних двух царей Грузии -- Ираклия II и Георгия XIII, передавших свое маленькое царство России для предохранения его от окончательного истребления мусульманами. Город раскинут довольно живописно на высоте, среди садов; вся долина Алазани (Кахетия) как на ладони, и посредине ее виднеется известный всему Кавказу Алавердский собор, постройку коего приписывают кахетинскому царю Кирику еще в IX веке. 14 сентября в нем бывает годовой праздник, к которому стекается множество богомольцев изо всей Грузии, но, конечно, "богомольцы" эти не то что толпы лапотников, стремящихся к Киеву, Соловкам и Воронежу -- здесь это разряженная, праздничная толпа, желающая повеселиться, предпринявшая partie de plaisir, окруженная великолепной природой, роскошными виноградниками, фруктовыми садами, пирующая под чистым сводом южного неба. Ту т разгульная жизнь кахетинцев: не только князья, но и простой народ выказываются нараспашку -- пьют, поют, пляшут, стреляют, потешаются разными фокусниками, борцами и другими народными забавами, и все это целые сутки без перерыва, только приличия ради с утра заглянут в церковь, наполненную старухами... Ночью особенно хороша картина: кругом версты на три тысячи костров освещают пирующие группы, песни, выстрелы, ржание коней, блеяние и мычание скота, рокот тут же бегущей быстрой Алазани, все это в одном гуле, в одном дико-эффектном освещении!
   Из Телава, где прекращается почтовое сообщение, я нанял верховых лошадей и отправился в село Матаны, имение князя Челокаева. Дорога пролегала через много деревень, тонувших в зелени: богатая растительность, красивые виды заставляли забывать неудобства езды, тем более скучной, что проводник не знал ни слова по-русски, и мы обречены были на молчание. Кругом видны были развалины церквей и замков, построенных большей частью на крутых лесистых возвышенностях; в густых кустарниках, издававших приятный аромат, перепархивало множество невиданных мною до того птичек. Встречные грузины на тяжелых арбах, едва влекомых неуклюжими буйволами, прерывали свои дико-заунывные напевы, чтобы произнести обычное: гамарджобад -- "победа вам", то есть здравствуйте, и слить последнюю букву опять с напевом; попадались женщины верхом и под зонтиками, целые семейства в арбах, закрытых коврами, сопровождаемые своими мужьями и слугами верхом, или ряд навьюченных лошадей и катеров (мулы): на передней сидит верховой, а шесть-семь задних привязаны к хвостам друг за дружкой, оттягиваются, лягаются -- очень комичный вид с непривычки.
   Переехав вброд быструю речку Ильто, я прибыл в Матаны уже в сумерки. Дом князя Челокаева находился внутри крепости, составлявшей четвероугольник с башнями по всем углам, еще хорошо сохранившейся: такие крепости были у всех князей, даже у некоторых дворян, и туда в случае сильных нападений горцев скрывались семейства и имущества всей деревни; только с сороковых годов начали многие уже строить себе новые дома полуевропейской архитектуры, крепости стали приходить в упадок. Горцы продолжали мелкие хищничества, но грозные появления целых полчищ сделались чрезвычайной редкостью (за мое время их было только два; расскажу о них в своем месте). Во дворе крепости была небольшая каменная церковь, к одной из стен был пристроен дом князя, состоявший из нескольких комнат, полуевропейски убранных, большой, во всю длину деревянной галереи, и внизу кухни, службы и прочее. В комнатах длинные нары (тахта), покрытые персидскими коврами, много оружия развешано по стенам, в углах шкафы с посудой, между которой серебряные азарпеши (вроде разливных ложек), кулы (кувшинчики с длинными узенькими горлышками), большие кувшины, чаши, несколько пар огромных турьих рогов, оправленных в серебро с бирюзой, -- все напоминало о гомерических попойках.
   Радушно принятый хозяином и начальником, я расположился в отведенной мне в нижнем этаже комнате, или правильнее -- подвале, в котором, кроме покрытых старыми ковриками двух тахт да треногого столика, ничего не было; окно заклеено бумагой, сырость и мрак, общая принадлежность некняжеских азиатских жилищ, царствовали тут; впрочем, в очень жаркое время это было приятно. Множество прислуги, оборванной, грязной, ленивой, суетящейся только по крику князя (то же, что и в большей части русских помещичьих домов недавнего времени), от которой трудно было допроситься кувшина свежей воды, не обещало особых удобств жизни. Первые дни одним из моих единственных развлечений было взбираться на высокие фиговые деревья и, подбирая лучшие зрелые плоды, в то же время любоваться прелестнейшим видом всей долины до Телава. К Челокаеву, славившемуся своим гостеприимством даже между своими, вообще столь гостеприимными соотечественниками, постоянно приезжали и по делам, и в гости соседние князья. Не понимая ни слова, я, однако, с любопытством наблюдал их все приемы, манеры, резко оригинальные и характеристические, носившие, впрочем, сильный отпечаток персиянизма, утонченной лести и десяти тысяч церемоний. Иной, подъезжая к крепости, вдали слезал с коня, поправлял платье, опускал рукава чухи -- знак почтения, входил с докладом, с низкими поклонами, на что хозяин, не изменяя обычного полулежащего на тахте положения, произносил "а, а!" и спрашивал: "Ра-амбавия?". Гость садился, как видно было, уже после нескольких приглашений. Другой слезал с коня у самых ворот, входил без доклада. Хозяин вставал, подавал руку, тотчас начинался шумный, живой разговор, сопровождаемый громким смехом и жестами. К приезду третьего, завиденного издали, хозяин выходил на крыльцо или даже за ворота, кричал "а, а! князь NN!" еще сидевшему на лошади гостю, с этим обнимались, провожали в комнату, снимали с него саблю (без сабли, кинжала, а помоложе -- без пистолета никто не выезжал); он сейчас посылал человека к княгине, по обычаю не выходившей из женской половины, доложить о приезде, передать почтение и поклон от своей семьи; начинались беготня, добавочная стряпня к обеду или ужину; при этом я заметил, что для излюбленных гостей непременно заказывались макароны -- европейское нововведение и нечто вроде редкости. Громкий разговор, сопровождаемый непременно раскатами особенно здорового, от всего сердца хохота и энергичной жестикуляцией, не умолкал; иногда хозяин или гость брали тари (род балалайки) и, ударяя по металлическим струнам, запевали большей частью персидские мелодии или стихи из известной грузинской поэмы Руставели "Барсова кожа", выше которой, по мнению тогдашних грузин, уж конечно, ни одна литература ничего представить не могла. Затем опять разговоры, рукопожатия и разные жесты -- очевидно, уверяли друг друга в неизменной любви и преданности. Таким образом собирались иногда несколько человек; наступало время обеда, накрывали в большой комнате на тахте, вместо скатерти расстилали узкий длинный кусок темного ситца, перед каждым прибором клали большой шоти (пресный хлеб) и ставилась бутылка с вином, кувшины про запас оставались в углу.
   По приглашению хозяина гости, поджав ноги, садились на той же тахте по старшинству в ряд, и начинался обед с бозбаша или чихиртма (род супов: первый -- из баранины, второй -- кислый из кур), каждый крошил себе туда хлеб, и ели большей частью руками, ложки, вилки и ножи оставались без употребления; для отрезания вынимались из ножен кинжалов ножики; аппетит без исключения бывал у всех отличный, ели с особенным присмакиванием, здорово, не жеманясь, даже славно было смотреть. Кто-нибудь из старших гостей или сам хозяин, налив стакан вина, обращался к присутствующим с неизменным приветствием: "Хвала Богу, да дарует победу хозяину дома или князю NN и всем, здесь присутствующим". Это повторялось тотчас всеми. После пили уже, кто когда вздумает, желая здоровья хозяину и почетным гостям. Если же обед принимал характер более шумный и сопровождался доброй попойкой -- так большей частью и бывало, -- то кого-нибудь поздравляли толубашем (глава, законодатель пирушек), и начинались тосты один за другим без перерыва, и за всех присутствующих, и за их семейства, и за отсутствующих, и прочее. Сначала ходили по рукам стаканы, потом чаши, рога или по нескольку стаканов разом на тарелке; обнимались, целовались, кричали "алла-верды" (по-татарски -- Бог дал), на что отвечалось: "иахшиол" (будь здоров); раскутившись, бросали стаканы и тарелки, пол покрывался черепками, проворно убираемыми прислугой. Лица краснели, разговор превращался в общий шум, начинались хоровые песни, не совсем приятные для слуха, где видно было старание перекричать друг друга, до охрипки. Для подобного пения призывали иногда кое-кого из дворни или из крестьян, который с подобострастием, после множества поклонов, подходил к тахте, становился на колени и затягивал; получив в награду большущий сосуд с вином, он произносил обычное поздравление и, осушив до дна, незаметно, задком, исчезал. Иногда хозяин схватывал бубен, с особенной ловкостью ударял в него в такт лезгинки -- единственный общеупотребительный танец, и кто помоложе, половчее пускался в пляс, иногда тут же по скатерти между тарелок, выделывая ногами такие дроби и фокусы, и все так ловко, грациозно, что действительно, хоть на сцене показать; все присутствующие хлопали в такт в ладоши, выражая удовольствие покрикиваниями. Кутеж продолжался до сумерек, пирующие расходились: кто на двор -- посидеть на свежем воздухе, кто в угол -- вздремнуть. Гости оставались большей частью ночевать, подавались сальные свечи в больших старинных медных шандалах, чай, главное достоинство которого -- побольше сахару; начинались игры в нарды (бросание костей) или в карты: цхра и асунас -- азартные игры; играли на тари, пели уныло-сладострастные персидские мелодии. В десять часов ужин и большей частью опять тот же кутеж до полуночи... Затем гостей укладывали спать по нескольку в ряд на тахте; некоторых старших особо, на диванах, а кто помельче отправлялся вниз, ко мне; храп раздавался гигантский; воды за ночь испивались бочки. Но пьяных, не держащихся на ногах или лезущих драться, я никогда не видел -- такова уж сила привычки к вину и, должно быть, натура.
   Родословная -- это альфа и омега для грузина: настоящий человек -- только князь хорошей старой фамилии, а дворянин и все остальное -- мелочь, обязанная покланяться и честь знать; а уж особенно русский, если по занимаемому месту не имел выдающегося значения и силы, трактовался не только как не князь, следовательно, во всяком случае мелкий человек, но еще и как симбирели (сибиряк, в презрительном смысле) и как лоти (пьянчужка). Много горечи пришлось мне испытать, пока я впоследствии таки довел этих сиятельных, недалеких умом и образованием добряков до вежливого обращения и до сознания, что нет правил без исключения.
   Я довольно скоро стал понимать более употребительные фразы, записывая слова по-русски, но пока не достиг более правильного умения говорить по-грузински, всегда показывал вид, что ничего не понимаю, и когда обращались ко мне, я, в свою очередь, обращался к князю Челокаеву или его помощнику Рушеву за переводом. Это чрезвычайно облегчало мне мою задачу: вразумить господ князей, что у нас и не князья люди, что невежливости дурно рекомендуют тех, кто их себе позволяет, и что они, как видно, не имели случая встретить русского, который бы опроверг их ложное понятие обо всей нации. Помню, однажды за обедом, по обыкновению шумным, один князь с нахальной миной обратился ко мне: "Э, руссо, далие" (Э, русский, пей). Я, будто не понимая, спросил у Челокаева: "Что говорит этот господин?" -- "Князь предлагает вам пить". -- "Скажите ему, пожалуйста, -- ответил я, -- что, во-первых, по нашим обычаям ко всем обращаются по имени-отчеству, без "ы", что считается невежливостью; во-вторых, что угощать гостей может только хозяин, а не такой же гость; в-третьих, что если бы я хотел пить, то предо мной бутылки и стакан, а подобные напоминания похожи на то, как кучера посвистывают лошадям в воде, приглашая их пить". Князь Челокаев, казалось, смягчил перевод, но последнее сравнение пришлось по вкусу публике, раздались громкий хохот и даже тосты за меня.
   Да, бывали неприятные минуты в первое время пребывания в этом новом для меня кругу; подчас с сожалением вспоминались и тифлисская канцелярия, и еще более далекая родина... Но делать было нечего, выход из этого положения был слишком труден. Бросить службу и уехать обратно в Тифлис... но нечем было жить, другого места не скоро можно было добиться, когда число чиновников до того увеличилось, что уже прекратили вызовы, и на каждую вакантную должность считалось по несколько кандидатов. Я решился терпеть до возможности, как ни возмущали меня эти пренебрежительные обращения ко мне тогдашних сиятельных кахетинцев, а еще более постоянные насмешки и остроты над русскими. Между тем сам окружной начальник был довольно вежлив, пускался в откровенности, представлял возможность служебной карьеры в случае ожидавшихся военных действий с его участием, старался загладить скверные впечатления, о которых я стал ему намекать, оправдывая своих соотечественников незнанием России, ее обычаев и прочего.
   Тяжел был для меня первый год, пока я не овладел вполне грузинским языком и не ознакомился с местными обычаями и нравами. Зато уж и удовлетворял же я себя после насчет большинства тех господ князей, которые отличались особенным злорадством. Впоследствии, чтобы поддерживать свое упорное убеждение, что русский, да еще такой маленький чиновник, должен быть непременно лотти и вообще не заслуживающий уважения субъект, они ухватились за мою немецкую фамилию и вероисповедание и не иначе звали меня, как нэмса (немец), следовательно, и не удивительно, что не лотти и другой человек... Все мои уверения, что ни фамилия, ни исповедание ничего не значат, что я чисто русский душой и телом, что десяток дрянных чиновников не могут служить представителями семидесятимиллионной нации и прочее, ни к чему не вели. Даже несколько князей, воспитывавшихся в Петербурге, служивших в гвардии, не могли изменить взглядов большинства, опиравшегося на факты и рассказы о различных безобразиях чиновников уездной администрации, равно офицеров и солдат войск, расположенных за Алазанью на кордоне.
   Грустно вспоминать об этих временах, к счастью, давно уже минувших, и должно надеяться, безвозвратно. Уже с конца сороковых годов Закавказский край стал исподволь наполняться другими людьми, вытесняя негодную закваску прежних безобразных вызовов, а еще через десять лет контингент чиновников, за малыми исключениями, мог считаться относительно внутренних губерний образцовым. Как и по каким причинам произошла такая перемена к лучшему, я постараюсь подробно изложить дальше, когда придется говорить о временах князя Воронцова, замечательного государственного человека, который при некоторых своих недостатках (а кто же их не имеет?) две обширные области России -- Новороссийскую и Кавказскую, можно сказать, извлек из хаоса и поставил на путь правильного развития.

IV.

   Собственно резиденция окружного управления была в селе Тионеты, верст около 25 от Матаны далее к горам, но Челокаев предпочитал жить у себя в деревне, считавшейся тоже в составе округа, и здесь устраивалась походная канцелярия. Однако, прожив некоторое время тут, я заявил желание отправиться, наконец, в Тионеты, чтобы познакомиться ближе с делами, с тамошним помещением и прочим.
   Дорога из Кахетии в Тионеты -- самая привлекательная поездка; первые семь-восемь верст она идет по ущелью реки Ильто, которую приходится переезжать вброд на этом пространстве до десяти раз: речка то с шумом низвергается с высоты нескольких футов, то пробивается между огромных камней, то сочится под вековыми деревьями, снесенными с корнем бешеными потоками, мгновенно образующимися при сильных дождях; оставив вправо речку, дорога идет по небольшим лесистым возвышенностям и вдруг с одной открывает две прекрасные картины: сзади вся Кахетия, окаймленная слева гигантскими снежными вершинами Главного хребта, справа -- лесистым Гомборским хребтом, по коему разбросаны старые крепости и монастыри, посредине бежит Алазань, берега которой усеяны деревьями и виноградниками, потонувшими в синеватой мгле; в центре резко выдающийся белизной Аллавердский собор, и далее едва белеющие домики Телава. А посмотрите вперед: плоскость верст десять в окружности, раскинувшаяся у подножия лесистых гор, прорезанная быстрой, извилистой рекой Иорой и множеством мелких речек, усеянная деревушками, среди которых отличаются величиной Тионеты; вдали снежные макушки Борбало и Чичос-Тави, высочайших точек этой части Главного Кавказского хребта.
   Спустившись на эту плоскость, я переехал вброд через Иору у самых Тионет и очутился во дворе полуразвалившейся старой крепости, постройку коей, как и всех древних зданий в Грузии, приписывают царице Тамаре. Над воротами к стене были прибиты деревянными колышками десятка два рук, настоящих, человеческих, и все правые, многие -- совсем почти черные, некоторые -- только голые кости. Это обычай большинства кавказских горцев: отрезать у убитых врагов кисти правых рук и в виде трофея прибивать к стенам собственных домов или домов своего начальства. На первых порах вид этих зверских трофеев возбуждал во мне сильное отвращение, но я напрасно старался, проходя мимо, не поднимать к ним глаз. Наконец, я привык к этой отвратительной картине. Снять руки со стены князь Челокаев не соглашался, чтобы не оскорбить горцев: они могли бы почесть это знаком неудовольствия к их подвигам в деле истребления хищнических шаек, а между тем это следовало всеми мерами поощрять. Внутри развалин стояли одинокая хижина, подобие малороссийских крестьянских хат, с двумя заклеенными бумагой окошечками -- это была канцелярия, да две уцелевшие башни: в одной была устроена комната, где помещался окружной начальник, приезжая сюда, в другой кое-как мостились четыре донских казака -- единственные русские люди в округе. Перспектива жизни при таких условиях, да вдобавок без книг, которых я, с трудом и долго ожидая, едва мог добиться из Тифлиса, признаться, была не блистательна: ни товарищей, ни общества, среди народа, не понимающего по-русски, и при скверной материальной обстановке... Но я решился выдержать характер. Время проходило среди служебных занятий, то есть отписывания бумаг, посылавшихся к подписи в Матаны, в прогулках по берегу Иоры и смотрении на ловких рыболовов, закидывавших искусно свои сети и вытаскивавших всегда десятки прекрасной форели и других вкусных рыбок, да в изучении грузинского языка. С каждым днем я стал более и более убеждаться, что жить среди этого народа и придерживаться своих европейских обычаев невозможно. Между сотнями людей, не покидающих оружия, ходить в статском сюртучке и неудобно, и смешно; постоянно разъезжать верхом по гористым, неудобным дорогам, переправляться вброд через быстрые реки, ждать нападения хищнических шаек близких соседей -- непокорных горцев в нашем костюме, без оружия опять и неудобно, и даже как-то щекотливо. Я начал с того, что нарядился в черкесский костюм, самый удобный и красивый, получивший право гражданства на всем Кавказе, обзавелся собственной верховой лошадью, оружием и всеми принадлежностями коренного джигита (удальца-наездника), да с большим успехом и довольно скоро усовершенствовался в верховой езде. Одно это уже подняло меня в глазах жителей, которые не могли никогда без смеху видеть чиновников, уродливо болтавшихся на лошадях, державшихся обеими руками за гриву и действительно изображавших всей своей наружностью весьма жалкие комические фигуры. Повозочного же сообщения здесь, как и в большинстве мест за Кавказом, не было, и всяк должен был садиться верхом на плохо выезженных, горячих горских лошадей. Через год я стал свободно объясняться по-грузински, а выучившись после еще читать и писать, усовершенствовался на удивление всем грузинам. Выговор -- это неодолимое препятствие для всех европейцев -- дался мне, однако, настолько, что даже трудно было угадать во мне не грузина. Постоянной наблюдательностью, расспросами, сношениями с туземцами я узнал в подробности их нравы, образ жизни, взгляды и наклонности, и впоследствии в обществе туземцы почти забывали, что я русский, однако перестали при мне пускаться в ругательства и насмешки. При этих условиях и жизнь моя стала разнообразнее и легче; я стал находить в этой воинственной, полукочевой жизни своего рода поэзию и, наконец, пристрастился к ней до того, что изменить ей и работаться со средой, у которой я приобрел уважение, казалось мне невозможным. Те же князья, обращение которых так раздражало меня год назад, наперерыв стали выказывать мне свое дружеское расположение, извиняясь за прошлое и ссылаясь на свои вкоренившиеся убеждения, что дворянин ни в чем не может равняться с князем и пользоваться одинаковым вниманием. И действительно, у них дворяне, большей частью бедняки, составляли низший класс, а в Имеретии до недавнего еще времени были крепостные дворяне, законно признанные и утвержденные нашим правительством...
   Прежде чем продолжать рассказ, считаю нужным сказать несколько слов об официальном значении Тушино-Пшаво-Хевсурского округа, его отношениях к высшим властям и прочем. Округ заключал в себе значительное пространство Главного Кавказского хребта по обоим его склонам, населенное в диких, труднодоступных ущельях тремя племенами, по которыми и назван округ; кроме того, Тионетскую долину в верхнем течении Иоры с грузинским населением и три деревни в Кахетии, ближе к округу лежащие, причисленные к нему будто бы по большему удобству управления, а в сущности, по ловко проведенному ходатайству Челокаева, желавшего свое имение -- село Матаны и село Ахметы иметь в своем же официальном ведении, а также для того, чтобы над князьями Челокаевыми, его дальними родственниками, которым Ахметы принадлежат, иметь влияние, играть роль старшего и иметь возможность властью местного начальника оказывать или не оказывать свое расположение, одним словом, удовлетворять своему непомерному тщеславно.
   Округ, входя в состав Тифлисской губернии, подчинялся губернатору и всем губернс ким учреждениям, но так как он в горных своих пределах прилегал к некоторым непокорным обществам, производившим мелкими партиями хищнические нападения и в округе, и проходя через него в ближайших местностях Кахетии, то в отношении обороны и других этого рода дел округ был подчинен и военному начальству Лезгинской кордонной линии. Сношения с гражданскими управлениями ограничивались пустейшими форменными переписками и так называемыми срочными донесениями с цифрами наобум, а чтобы не связывать себя излишним контролем, Челокаев ловко обходил тифлисское начальство, которому он сумел отуманивать глаза исключительностью положения своего округа, находящегося в беспрерывной будто бы опасности и потому трудноподводимого под общие правила и законы. Так там и махнули на этот округ рукой. У военного же начальства, не вмешивавшегося во внутреннее управление, гораздо легче было приобрести расположение, выставляя последствием своей благоразумной деятельности незначительность хищнических нападений, тогда как это просто зависело от свойства самой местности, да и жители, особенно тушины, ближайшие к неприятельскому населению, были люди воинственные, хорошо вооруженные, нередко истребляли целые шайки и сами хаживали на такой же промысел в отместку лезгинам. Таким образом, округ управлялся более по старинным преданиям, патриархально, или просто говоря -- вполне по личному произволу окружного начальника, соединявшего в себе и судью, и администратора. Высшее начальство никогда сюда не заглядывало, жалоб до него не доходило, потому что население со времен грузинских царей привыкло видеть в своем правителе полновластного человека, на которого некому жаловаться. Сам князь Челокаев был человек ловкий, действовавший по сложившимся издавна понятиям, и хотя сознавал, что по смыслу русского закона он злоупотребляет властью, но не придавал этому особого значения, видя кругом себя не лучший ход дел и большей частью совершенную безнаказанность. Характер у него был трудноопределимый, загадочный. То откровенный добряк, простота сердечная, то скрытен, хитер и жесток, подчас до свирепости, то щедр, юношески расточителен, готов с беспечностью не по летам на всякую глупость, то ужасно скуп, угрюм, груб; за обедом гость его, какой-нибудь князь Отар или Давид, друг сердечный, излюбленный, которому он клянется (да ведь как клянется: и гробом отца, и счастьем детей) в самой душевной привязанности, в готовности пожертвовать всем, только прикажи, а через час после отъезда этого гостя он перед другим, все это слышавшим гостем же или передо мной пустится ругать друга на чем свет стоит: зовет его своим заклятым врагом, и "пусть у меня рука отсохнет, пусть все дети погибнут, если я не заставлю его ползать предо мною". Явятся какие-нибудь просители, особенно из пшавцев, больших охотников до сутяжества, слушает он их со вниманием, очень ласково объясняет, расспрашивает, и когда те вполне уверены в отличном исходе своего дела, он вдруг вскочит, начнет площадно ругать, колотить по щекам, прикажет гнать нагайками из крепости или совсем рассвирепеет, велит арестовать, набить кандалы. А то наоборот: не успеет проситель рот разинуть, как уж на него сыплются ругань, удары, приказания сечь, гнать, но не прошло часу, несчастного просителя разыскивают по всей деревне, ведут ни живого ни мертвого пред грозные очи начальника, а тот как ни в чем не бывало начинает ему говорить любезности, обещает устроить его дело, велит подать вина и угостить, даже иного с собой посадит за стол. Изучал я его долго, и все же он оставался для меня какой-то загадкой; думаю, однако, что выходки с просителями были напускные запугивания, чтобы боялись, беспрекословно покорялись всем требованиям, заявлявшимся без особых церемоний, впрочем, большей частью через кого-нибудь постороннего, например священника или какого-нибудь старика из тионетских жителей, в виде доброго совета просителю.
   Вследствие подчиненности военному начальству, с которым происходили довольно деятельные сношения, я невольно стал знакомиться как с военно-распорядительными порядками, так частью с ходом дела, общими предположениями и мерами к обороне края и действиями против неприятеля, даже вне пределов округа. Лезгинская линия вмещала в себя значительное пространство от города Нухи до крайних пределов нашего округа в верховьях реки Аргуна; оконечности этой линии считались менее подверженными вторжениям неприятеля, а центр от кахетинских селений Шильда, Енисели, Кварели до крепости Закаталы (местопребывания главного начальника линии) -- более всего опасными. Между Закаталами и Нухой находилось владение султана илисуйского Даниель-бека, генерал-майора русской службы, самовластного управителя своего ханства, человека, считавшегося преданным нашему правительству. У него было несколько аулов и по ту сторону хребта, в верхнем течении реки Сакура, при содействии которых он обеспечивал наши сообщения с лежащими ниже по этой реке покорными нам обществами и охранял не только свое владение, но и все окрестности и, что весьма важно, почтовый путь от Тифлиса к Нухе от всяких неприятельских нападений. Хотя мусульманин, но человек богатый и влиятельный своим аристократическим происхождением, он не допускал фанатически-религиозным учениям Шамиля и его приверженцев о кровавой вражде к русским распространяться между соседним с Кахетией мусульманским населением. Все это обеспечивало нас с этой стороны настолько, что военные средства Лезгинской линии ограничивались тремя линейными батальонами, несколькими сотнями донских казаков да незначительной кордонной стражей, выставляемой кахетинцами. Никаких военных действий с этой стороны не было; все военные средства и усилия могли быть обращены в Дагестан и Чечню, где был главный театр шамилевского поприща.
   Казалось бы, чего при тогдашних обстоятельствах и желать больше? Отчего бы такому Даниель-беку не давать хотя каждый год по звезде, если ему это нравилось, и не оказывать ему ничего, не стоящего любезного внимания? Однако нет, по какому-то весьма незначительному поводу (до истины мне никогда не удалось добраться, а толкований было много, и все различные) начались пререкания закатальского начальства с султаном, придирки, канцелярские грубости, отказы в пустых просьбах, донесения на него в Тифлис, оттуда внушения и угрозы, доведшие оскорбленного, самолюбивого и избалованного привычкой самовластия восточного владетельного деспота до бунта. Он поднял все свое владение, укрепился в ущелье впереди своей резиденции Илису, казнил бывшего при нем переводчиком чиновника из армян, которого подозревал в тайных против него сношениях с начальством, и сообщил начальнику линии генерал-майору Шварцу, что он отныне ни с ним, ни вообще с русскими властями ничего общего иметь не намерен и что всякую попытку принудить его к повиновению встретит с оружием в руках, надеясь на Аллаха, на свою правоту и на поддержку всех горцев...
   Власти переполошились, поняли, что дело нешуточное, что пламя возмущения может мигом разлиться по всем мусульманским провинциям за Кавказом, и без того едва удерживавшим затаенную к нам вражду, особенно в то время, когда все войска с самим главным начальником края были далеко в горах Дагестана для действий против Шамиля, и решились принять энергичные меры. Обвинять за это, конечно, нельзя ввиду страшных последствий, какие могли произойти при замедлении, хотя, с другой стороны, ловко обставленная и умно проведенная попытка к примирению, минуя закатальское начальство, может быть, имела бы менее кровавые последствия.
   В несколько дней перед возмутившимся султаном явился отряд, в который стянули, начиная от Тифлиса, все, что из войск могли собрать, и штурм, дружное "ура!", русская дисциплинированная храбрость победили нестройную, хотя и воинственно-ловкую толпу. Даниель-бек, заранее отославший семейство и все свое имущество в горы, едва успел спастись с несколькими приверженцами и явился покорным беглецом к Шамилю, которого до тех пор третировал с высокомерием.
   Таким образом, грозившая в случае распространения возмущения опасность чисто военным способом была устранена, но зато печальным последствиям этого происшествия суждено было выразиться вскоре совершенно в другом виде.
   Шамиль назначил местопребыванием Даниель-беку аул Ириб в одном из обществ соседних с Лезгинской кордонной линией, дал ему власть наиба (правителя) и поручил открыть против нас враждебные действия, размеры и успех которых должны были служить мерилом его приверженности делу мюридизма. С тех пор эта часть Закавказского края, дотоле спокойная и, как выше упомянуто, подвергавшаяся лишь мелким хищничествам, обратилась в новый кровавый театр военных действий, вызвала необходимость усиления военных средств, всяких денежных расходов и стоила многих жертв. Конечно, ни генерал Шварц, ни разные другие военные люди об этом не жалели: для них настала пора военных реляций, громких подвигов, щедрых наград и других выгод, но с точки зрения выгод общих государственных и частных ближайшего народонаселения это было весьма печально... Мне, к сожалению, еще не раз придется упоминать о таких, не знаю как их и назвать, несчастных, преступных или неумышленно-безрассудных деяниях наших властей, имевших последствием, с одной стороны, тяжкие для государства и общей пользы жертвы, с другой -- отличия, награды и военную славу...
   Вследствие вышеописанного события заботы об "обеспечении наших пределов от вторжения непокорных горцев" (как выражались в официальных бумагах) усилились и выражались в более частых и быстрых сношениях начальства Лезгинской линии со всеми местными управлениями, в сборах милиций, в движениях в горы "для отвлечения неприятеля, для его устрашения, наказания" и прочем. Все это отозвалось и на Тушино-Пшаво-Хевсурском округе и все более и более втягивало меня в сферу военной деятельности, к которой я так давно, так искренно и напрасно стремился. Судьба!
   В том же 1844 году, вскоре после измены и бегства илисуйского султана, уже явились опасения усиленных враждебных действий соседних горцев, и потому предписано было собрать из округа более тысячи человек конной и пешей милиции и расположиться с ней на левом берегу Алазани, на Алванском поле, для того чтобы быть готовыми спешить на помощь угрожаемому пункту и вместе с тем заставить горцев опасаться вторжения нашего к ним. Распоряжения для исполнения этого предписания должны были делаться, как и подобает в военном деле, с возможной быстротой. Поэтому окружной начальник кроме своих двух помощников, малограмотных грузинских князей, возложил часть дела и на меня, хотя моя специальность была собственно канцелярия. И вот я в первый раз очутился в роли распорядителя, отчасти начальствующего лица. Я был в восторге, энергию выказал блистательную, не жалел ни себя, ни лошади и скорее прочих явился на назначенное место с вооруженной толпой в несколько сотен человек, обращавшихся ко мне с просьбами, недоразумениями и прочим. Для двадцатилетнего юноши с пылкой фантазией это было каким-то торжеством: мне уже грезились битвы, геройские подвиги, слава, военные награды, целое море сильных ощущений... И ведь много, много раз еще повторялись в моей долголетней кавказской службе такие восторженные минуты, и с какой же улыбкой вспоминается о них теперь, когда седина пробилась в бороду, кровь плохо греет и вместо поэзии давно наступила пора равнодушия и критики!..
   Вся собранная милиция расположилась на Алванском поле, среди живущих здесь зимой тушин (летом они откочевывают в горы), в ожидании дальнейших распоряжений. Стоянка эта дала мне некоторые первоначальные понятия о жителях округа. Резко отличающиеся друг от друга тушины, пшавы и хевсуры проводили все время в своих национальных воинственных забавах. Скачки, стрельба в цель, фехтование хевсур, вооруженных мечами и щитами, продолжались целые дни, ночью вокруг костров раздавались громкие и заунывные песни, пляски, напоминавшие диких индейцев Америки; все это так поражало меня своей новизной и оригинальностью, что я проводил целые часы, смотря на этих полудиких людей, о которых в России едва ли кто и слыхал, и тогда же задался мыслью узнать и изучить их поближе, чтобы при случае познакомить с ними читающую часть общества.
   Между тем прошло около двух недель, продовольствие, взятое милиционерами из своих домов, стало подходить к концу, всякие забавы стали надоедать; наконец, на несколько запросных донесений, получился приказ -- распустить людей по домам. Мечтам о военных подвигах не суждено было пока осуществиться, однако я не унывал, запас надежды был еще слишком обилен, и так, вдруг, он не мог истощиться...

V.

   Возвратившись с Алванского поля, я в первый раз присутствовал при сборе и давке винограда. Село Ахметы представляет целый лес виноградных садов, оно было необыкновенно оживленно, сотни рассеянных по садам работников, громко распевая, двигались постоянно взад и вперед: кто работал ножом, срезая кисти, кто накладывал их в большие плетеные корзины или ставил последние на арбы и отвозил в марань (строение, где давят и хранят вино), в которой несколько человек обнаженными до колен ногами давили виноград, и мутная струя сбегала по небольшим корытам в кувшины, врытые в землю. Величина некоторых кувшинов, большей частью выделываемых в Имеретии, почти баснословна: они вмещают до двух тысяч больших бутылок. Мне рассказывали по этому поводу будто бы достоверное происшествие: однажды в селе Кварели солдат линейного батальона забрался ночью в марань, открыл кувшин, лег на землю и начал пить вино, но, по-видимому, отуманенный газами, осунулся и утонул в кувшине, где на другое утро нашли его по плававшей на поверхности фуражке!..
   Впрочем, в этом ничего удивительного нет, если принять в соображение, что когда кувшины перед напусканием нового вина моют, то в них ставят лестницы, туда спускается человек с фонарем, как в погреб, и трет веником, а голос его раздается каким-то глухим подземным эхом. Для этой работы есть даже особые специалисты -- жители Военно-Грузинской дороги, гудомакары, они же привозят с собой и шиферные плиты, употребляемые для накрывания кувшинов. Молодое вино (маджари) слабо, сладковато и мутно, но в феврале -- марте оно уже окрепло, очистилось и бывает таких качеств, что не уступит многим прославленным европейским винам. Красное или почти черное гуще, крепче, а белое, почти померанцевого цвета, слабее, но с превосходным букетом соединяет прекрасный вкус. Достоинство этих вин -- совершенная безвредность: сколько ни выпить -- головной боли не чувствуешь, и грузины, пьющие невероятное количество вина, не слыхали о подагре. Зато кахетинское вино не выдерживает долгого хранения и киснет, но вернее, что это происходит от дурной, патриархальной системы выделки. Большей частью вино развозится в бурдюках, смазанных внутри нефтью, почему и принимает не совсем приятный, вяжущий вкус; в последнее время, однако, стало уже развиваться употребление бочек и бутылок, и в Тифлисе хорошее вино в продаже без нефтяного вкуса.
   По окончании сбора винограда в Кахетии настает самое веселое время: князья начинают разъезжать друг к другу и, собираясь целыми париями, гостят по несколько дней у своих знакомых; к тому же времени устраиваются большей частью свадьбы, празднуемые с большой пышностью.
   Мы с князем Челокаевым тоже сделали поездку через села Артаны и Шильды в Кварели, где была часть управления Лезгинской линией под начальством полковника Маркова, весьма благоволившего к моему начальнику. Здесь, устроив кое-какие свои служебные дела и отношения, мы пробыли несколько дней, пируя у князей Чавчавадзе поочередно. Принимали нас благодаря значению и родственным связям Челокаева везде отлично, и вся поездка, дней десять, была рядом кутежей, о которых трудно дать понятие тем, кто сам их не видел. И питье, и еда, и пение -- все в размерах героев Илиады. На обратном пути в селе Лалискури мы заезжали к семейству одного незадолго перед тем убитого в Дагестане офицера, тоже князя Челокаева, и здесь мой начальник как дальний родственник покойного исполнил обряд "сожаления": церемония заключалась в том, что, войдя в комнату, где на полу в черных одеждах сидели вдова и сестра покойного, Челокаев начал выражать сожаление о несчастии, постигшем не только родных, но и всю Грузию, потерявшую такого доблестного князя, а они тотчас пустились в слезы; он тоже, закрывшись на минутку шапкой, сделал вид, что плачет, затем советовал не предаваться отчаянию и прочее; слезы мгновенно осушились, вдова стала расспрашивать о семействе, передавала поклоны, после чего Челокаев откланялся, и мы уехали. Этот, как и многие подобные ему обычаи, совершаются повсеместно на Кавказе с большим педантизмом.
   К числу любимых развлечений кахетинских князей принадлежит ястребиная охота за фазанами. Ястреба ловятся особыми силками, к которым для приманки привязывают живую курицу. Попавшемуся ястребу зашивают (буквально) глаза ниткой, на ноги надевают небольшие медные бубенчики, пришитые к кожаным ноговичкам, и сажают на руку; так охотник держит ястреба целую ночь, постоянно его поглаживая, посвистывая, чтобы приучить к звуку бубенцов и человеческого голоса; кормят его сырым моченым мясом и для пищеварения дают проглатывать кусочек холста (?). На третью ночь ястребу раскрывают глаза: сначала он боязливо оглядывается, срывается с руки, повисает на шнурках, опять садится на руку, затем успокоится; целый день не дают ему есть, сажают в нескольких шагах от себя, манят мясом, цмокают, присвистывают, пока он сам не прилетит на руку. Подобным образом он в неделю делается ручным и после, отлетев иногда на две версты, опять возвращается к хозяину.
   Фазаны водятся вообще в колючих кустарниках, густых бурьянах, обилующих разными ягодами. В первый день охоты, лишь только ястреб поймает фазана, добычу отдают ему и прекращают охоту. На следующий день охота ведется уже как следует: князь верхом с ястребом на руке, несколько человек с легавыми собаками входят в чащу и разными криками, визжанием, лаем спугивают фазана; ястреб стрелой пускается за ним, и схваченный когтями бедняга падает наземь, где его подбегающие люди и отнимают у ястреба, большей частью живым; иногда же фазан, не настигнутый еще врагом, падает в кусты, куда ястреб, боящийся колючек и чащи, не смеет за ним забраться, тогда этот взбирается на ближайшее к месту дерево, не спуская своих острых глаз с жертвы, и начинает звенеть бубенцами, махать крыльями, пока обратит внимание охотников, которые тут же и вытащат омертвевшего от испуга фазана или же спугнут его, и в другой раз уже редко удается ему уйти от страшных когтей. Во время ястребиной охоты никогда не стреляют, считая это вредным для ястреба.
   После целого ряда различных удовольствий в веселом обществе князей пора было возвратиться, наконец, и к делам. Я оставил Кахетию, облитую золотистыми лучами осеннего солнца, и только грозный ряд великанов, совершенно одетых в снег, напоминал, что существует зима, а приехав в Тионеты, застал совершенно русскую зиму: все было покрыто снегом, лед сковал почти до самой середины быструю Иору, скрипучие арбы заменились полозьями.
   По приглашению одного из жителей я был у него на свадьбе. Невеста была привезена из Ахмет в сопровождении жениха и нескольких родственников, подкутивших порядком, стрелявших из ружей, распевавших всю дорогу во все горло и потчевавших всех встречных вином из бурдючков, привязанных у каждого за седлом. Из церкви после венчания жених и невеста шли рядом, держась за концы цветного платка; их окружали с восковыми свечами в руках, песни и стрельба не прекращались; у молодых были на головах венки, надетые в церкви при венчании. При входе в саклю их встретили родители, приглашая войти и занять места, но там, где должны были сесть молодые (по-грузински мэпэ и дэдопали, то есть царь и царица), лежал ничком какой-то мальчик и, несмотря на просьбы, брань, удары плетью, не хотел вставать, пока ему не дали денег и яблок, тогда он поднялся при громком смехе присутствовавших. То же, говорили, бывает и в спальне молодых: какая-нибудь служанка разляжется поперек кровати и без платы не встанет. Возле невесты уселась рядом старуха, обязанность коей состояла в том, чтобы весь вечер постоянно поправлять на молодой то покрывало, то платочек, то ленточку, хотя бы все было в отличном порядке, и по временам что-то нашептывать ей на ухо. Перед молодыми ставится поднос, на который все, подходя с поздравлениями, бросают деньги (у высших сословий в пользу прислуги). Невеста с опущенными глазами, как истукан, просиживала эти несколько часов без движения, без слов. Гости, усевшись на другой стороне, после благословения священника приступали к ужину, принимавшему под конец самый шумный характер: пение, крики, пальба из пистолетов, плясание лезгинки, пока не расходились или развозились по домам. На другое утро, если все было благополучно и жених был весел, сходились гости, их угощали полустаки (тесто с медом и орехами), начинались поздравления, кутилы настаивали, чтобы молодая вышла и непременно проплясала лезгинку. Если она была в силах это исполнить, ее расхваливали, пророчили мужу счастливое супружество. В случае же неблагополучного окончания свадьбы, что случается, впрочем, весьма редко, полустаки не разносили, родственники расхаживали с унылым видом, а гости торопились пускать в ход остроты и сплетни.
   Сам обряд венчания совершается так же, как вообще у православных, только при входе молодых в церковь у дверей дружки держат две скрещенные сабли, под которыми они должны пройти, те же сабли кладут молодым под ноги у налоя, и кто первый наступить на саблю, будет, по поверью, первенствовать в доме, а у кого из молодых прежде потухнет восковая свеча, тот прежде и умрет.
   В январе 1845 года, после восемнадцати месяцев отсутствия, я собрался съездить в Тифлис, выбрав кратчайшую дорогу, о которой прежде вовсе не знал; оказалось, что по ней, конечно только верхом, не более каких-нибудь 75 верст, между тем как кругом через Телав до Тифлиса более 200. В Тифлисе я застал тьму амбавий по случаю назначения графа Воронцова наместником кавказским. Делались большие приготовления для его встречи; все как-то инстинктивно понимали, что нужно ожидать общих улучшений и разных перемен. Слава графа Михаила Семеновича как устроителя Одессы и Новороссийского края предшествовала ему и пронеслась по всем уголкам Кавказа [В Тифлисе было тогда распространено рукописное описание обеда, данного графу Воронцову тузами Английского клуба в Петербурге по случаю его нового назначения. Между прочим, там приводилась речь известного инвалида-ветерана Скобелева, из которой я до сих пор еще помню следующие, приблизительно так сказанные слова: "Если бы я оставшимися у меня двумя пальцами единственной руки мог поднять пушку, то сделал бы ей на караул перед графом Михаилом Семеновичем, чтобы отдать честь славному сопернику великого Наполеона и не менее славному государственному мужу, устроителю Одессы" (Скобелев со своим Рязанским пехотным полком был в колонне Воронцова, выдержавшего бой против Наполеона под Краоном в 1814 году). Затем рассказывалось, что подавали трехаршинных (?) стерлядей и что обед стоил 10 тысяч рублей; кажется, еще сообщалось, что баллотировавшийся в то же время в члены клуба военный министр граф Чернышев был будто бы забаллотирован. А нужно сказать, что он с графом Воронцовым был не в приятных отношениях, видя в нем не раболепного подчиненного, каковыми были все остальные генералы (за исключением, конечно, Паскевича), а соперника и вообще слишком самостоятельного человека].
   Все эти восторги и толки не могли быть приятны старику Нейдгарту, и он поторопился выехать из края. Два года его главного управления Кавказом были рядом неудач, за которые трудно его обвинять. Не успел он приехать, как летом 1843 года Шамиль в течение короткого времени истребил в буквальном значении этого слова отборный батальон Апшеронского полка, следовавший в горы для подкрепления гарнизонов укреплений (спаслись два солдата, принесшие печальную весть), взял десять наших укреплений, перебил и наполовину полонил их гарнизоны, приобрел большой запас всяких снарядов и артиллерии, которой у него до того почти не было. Это были первые примеры взятия горцами наших укреплений и истребления целых частей. На восточном берегу Черного моря случались атаки укреплений, но они падали разве таким геройским образом, как Михайловское в 1840 году, которое было взорвано солдатом Архипом Осиповым вместе с проникнувшими в него горцами. А тут разом десять укреплений взято горцами, "этой ободранной аравой", которую побить считалось до тех времен делом само собой разумеющимся.
   И ведь большинство гарнизонов защищались геройски и падали уже только за совершенным истощением сил, за недостатком патронов, продовольствия или воды (одно только маленькое укрепленьице Ахальчи, в котором было человек 40 гарнизона, сдано без выстрела прапорщиком Тифлисского егерского полка Залетовым, явившимся, как рассказывали, к Шамилю по форме, с рапортом, как являются к инспектирующему начальнику). Эти печальные события сильно подействовали на дух войск и решимость частных начальников, в большинстве отличавшихся этим полезным в малой войне качеством. Выступивший было из Темир-Хан-Шуры под командой генерала Гурко небольшой, но по тогдашним кавказским обстоятельствам считавшийся самостоятельным отряд из трех батальонов при четырех орудиях и сотни казаков на выручку осажденного горцами укрепления Гергебиль поднялся на высоты, с которых видно было едва еще державшееся укрепление и ободренное видом отряда решившееся даже на отчаянную, бесполезную вылазку; отряд простоял около суток и отступил, Гурко не решился спускаться в ущелье на выручку гибнущему гарнизону, опасаясь восстания жителей в своем тылу, что могло повести к его окончательному уничтожению и, во всяком случае, к всеобщему восстанию части туземцев, остававшихся еще хоть для вида покорными, а вместе с тем и к падению Темир-Хан-Шуры, в которой остались защитниками уже только вооруженные писари, музыканты, инвалиды... Может быть, человек более решительный, чем недавно прибывший на Кавказ Гурко, без всяких долгих рассуждений попытал бы счастья и, спустившись, атаковал бы горцев: в случае удачи он не только выручил бы осажденное укрепление, но спас бы весь Дагестан от всех последовавших катастроф и покрыл бы себя и свой отряд вполне заслуженной славой, но в случае неудачи, оставалось погибнуть вместе с остатками гарнизона, безо всякой надежды на помощь, и тогда общее восстание, падение Шуры, изгнание нас из большого Дагестанского района были бы неизбежны. Таким образом, благоразумие требовало отступления, и нельзя этого не одобрить. Но гораздо лучше было вовсе не идти, не показывать неприятелю своей слабости и своим осажденным товарищам такого малодушия. Это отступление отряда в виду гибнущего укрепления еще усилило упадок духа в войсках и навело решительное уныние на всех, считавших прежде за удовольствие встречу с неприятелем и об отступлении никогда не думавших. Горцы же, напротив, сделались самоуверенными, выросли, так сказать, в собственных глазах, доверие к Шамилю укрепилось, устранив последних скептиков, и надежды на полный успех, то есть изгнание русских с Кавказа, оживились...
   Во всех этих событиях генерал Нейдгарт едва ли виноват; уж скорее, его предместник Головин, не принявший заранее никаких мер против возможности их осуществления, хотя ему годом ранее доносил и настойчиво требовал подкреплений начальствовавший в Темир-Хан-Шуре генерал-майор Клюки фон Клугенау. Затем, в 1844 году, в Петербурге убедились, что "оборонительная" система, введенная Чернышевым, никуда не годится, а нужны решительные действия, двинули на Кавказ целый пятый корпус и приказали Нейдгарту разгромить шамилевские орды. Но приказание, в самой сущности своей малоопределенное, в руках малознакомого с краем старого генерала, не решившегося взять на себя ответственность за потери людей без видимой пользы, вместо эффектного исполнения послужило новым фиаско не только для самого Нейдгарта, но и для всех войск. Огромный и редко на Кавказе виданный отряд -- тысяч в 35, с массой артиллерии, с двумя корпусными командирами (Нейдгарт и Лидерс) и множеством генералов, съехавшихся за звездами со всех концов, простоял на Буртунайских высотах довольно долго, в виду Шамиля и его значительных полчищ тысяч в 12--15; оба стана разделял лесистый, глубокий Теренгульский овраг; у нас совещались, раздумывали, поедали дорого обошедшиеся казне запасы, а Шамиль устраивал своим толпам что-то вроде церемониальных маршей, как бы вызывая нас на ратоборство... Кончилось тем, что мы ушли... Как отразилось это на обоих противниках, понять легко всякому... Тогдашняя система, не допускавшая рассуждений, лишила способности инициативы даже высших генералов; не удивительно, что, приезжая прямо с плац-парадов, и лучшие из них каждый свой шаг хотели основывать на точном приказании свыше, на применении к взглядам тех, от кого зависело их "быть или не быть". К старым кавказцам, более решительным, самостоятельным, эти генералы и сам Петербург относились почти враждебно, и кавказские войска считались последними в России...
   Однако я далеко уклонился в сторону от моих личных воспоминаний и вдаюсь в рассказы о делах, в которых я участником не был. О них должна подробно говорить история Кавказской войны или вообще специально этому предмету посвященные статьи, а так, в летучей заметке, ничего не скажешь ясного для незнакомых с кавказскими событиями читателей.
   Итак, состоялось назначение графа Воронцова наместником Кавказа, главнокомандующим армией с правами, равными правам князя Паскевича в Варшаве. На всех перекрестках в Тифлисе только и речи было об этом, все слои общества ожидали для себя всего лучшего. Армяне -- развития торговли и благосостояния, чиновники -- высших окладов, новых штатов, местная аристократия -- разных почетов и льгот, военные -- усиленных военных действий и щедрых наград, дамы -- блистательных балов и приемов у графини Воронцовой; одним словом, все без исключения были радостно настроены, и, как редкое исключение в нашем мире, в этот раз никто не ошибся, почти всем надеждам суждено было сбыться.
   Проведя несколько дней в Тифлисе, показавшемся мне после гор, ущелий и аулов роскошной столицей, я поехал назад еще по иной, очень живописной дороге, ближайшей к Кахетии, через Мухровань и Гомборы -- штабы артиллерии, и ночевал в кахетинском селении Руиспири, у поселившегося там немца из Кексгольма Ленца, занимавшегося выделкой из местного вина шампанского, бишофа и прочего. Известие о графе Воронцове и его очень обрадовало, он понял, что в известном покровителе всяких промышленных предприятий найдет поддержку и своему делу -- и этот не ошибся. Хотя уже в сорок седьмом году холера поместила бедного Ленца в число своих жертв, однако он успел обратить внимание нового наместника на свое предприятие, и сын его чуть не до сих пор продолжает в Тифлисе торговлю, хотя ни Bischof, ни шампанское не создали нового вида торговли вином.
   Приехав в Матаны, я застал свое начальство, по обыкновению, со множеством гостей и сазандари (странствующие музыканты) за шумным обедом. Весть о наместнике произвела необыкновенный эффект, и немедленно были осушены тосты за его здоровье, хотя из присутствовавших едва ли кто мог ясно дать отчет в причинах восторга -- так уж, должно быть инстинктивно, большинство радовалось.
   На другой день я уехал в Тионеты, где застал трех лезгин-джарцев, шляющихся по всем грузинским деревням, восхищая народ своим искусством плясать на канате. И действительно, их можно смотреть даже после лучших европейских акробатов. Лезгин, парень лет 25, в своем обыкновенном костюме, в кошах (туфли с высокими железными каблуками), в которых трудно по комнате пройти без особенной привычки, взбирается на канат, натянутый туго на вышине двух-трех саженей; у него на голове кувшин с водой, на нем тарелка, на ней стакан, на стакане бутылка, к ногам привязаны два обнаженных кинжала, не картонные, а настоящие, отточенные, острием вверх, глаза завязаны платком -- и в таком виде под звуки зурны и бубна он слегка подпрыгивает и делает телодвижения в такт без всякого шеста, без натирания подошвы мелом и вообще без всяких вспомогательных средств и мишурно-блестящей обстановки, усиливающих эффект подобных представлений наших штукарей. Представление в Тионетах происходило во дворе старой крепости, кругом толпа народа, за два часа удовольствия давали что кто хотел деньгами или провизией, и вознаграждение, во всяком случае, выходило жалкое. Весь багаж этой кочующей труппы укладывался на две лошаденки, и так они обходили деревни от Святой до Масленицы. Говорили, у лезгин почти большинство мальчишек занимаются изучением этого искусства. Они протягивают канат над рекой и упражняются, падая в воду, пока не выучатся как следует свободно ходить по канату. Рассказывали, что и Шамиль тоже в юности занимался подобной пляской на канате, но если это, как мне кажется, пустая выдумка, то, во всяком случае, достоверно, что Шамиль в молодости был одним из самых ловких между своими сверстниками. В 1859 году, когда мы возвращались после взятия Гуниба, в одном из аулов Аварии (название забыл) жители показывали князю Барятинскому огромный камень, обрывок скалы, через который Шамиль, будучи 15--16-летним учеником у местного муллы, в числе весьма немногих юношей перепрыгивал с необычайной ловкостью. По высоте камня нам просто не хотелось верить этому рассказу.

VI.

   Тотчас с прибытием в Тифлис графа Воронцова в марте 1845 года разнеслись слухи, что летом будут предприняты решительные военные действия в небывалых до того размерах и что новый сердарь (главнокомандующий) одним ударом сокрушит Шамиля со всеми его ордами. В числе приготовлений к этому явились распоряжения о повсеместном в Грузии сборе милиции пешей и конной и вызове, кроме того, охотников принять участие в военных действиях из всех национальностей и сословии. Очень хотелось и мне воспользоваться этими вызовами и отправиться в качестве волонтера в предстоявшую экспедицию, но Челокаев наотрез отказал мне в этом или в противном случае предлагал оставить должность, на что я решиться не мог и потому все лето 1845 года, столь богатое в истории Кавказской войны эпизодами славных подвигов, сильных поражений, ужасных лишений и безвыходных положений, должен был провести в своем глухом округе. Впрочем, однообразие было прервано одним небольшим происшествием дико-воинственного характера.
   Дело было так. Тушины, живущие зимой на левом берегу Алазани, в Кахетии, при наступлении жаркого времени, обыкновенно в половине июня, перекочевывают в свои горные аулы, в ущельях Главного хребта. В это время соседние лезгины, особенно дидойцы, вечно враждующие с тушинами, собираются партиями по дороге и нападают на перекочевывающих, не имеющих возможности хорошо защищаться на сильно пересеченной местности, обремененные притом семействами, вьюками и стадами. Чтоб обезопасить их путь и вместе с тем доставить для расположенного в передовых горах караула на лето провиант, Челокаев собрал человек 200 отборной милиции, и 5 июня мы отправились по ущелью реки Шторы на гору Накерали, лежащую посредине перехода в горную Тушетию. О трудностях подобного движения нелегко составить себе понятие. Сначала крутой подъем, весь изрытый водомоинами, поросший вековым лесом, не пропускающим солнечных лучей, далее узенькая тропинка меж голых скал, над крутыми глубокими обрывами, при этом густой туман, порывистый холодный ветер, бьющий в лицо какими-то ледяными крупинками, -- озноб пробирает хуже лихорадочного. Все это в горах вовсе не редкость, даже в конце июня и в начале июля; случалось, что люди отмораживали себе в это время руки и ноги, и в том же 1845 году в отрядах несколько десятков грузинских милиционеров потеряли свои пальцы, а донские казаки, чтобы хоть немного согреть окоченевшие члены, должны были пожечь все свои пики, кстати, совершенно бесполезные в горах. Хорош и ночлег на верхушке такой горы, под буркой, в платье, напитавшемся, подобно губке, туманной сыростью, когда вдобавок льет дождь, и уже ни башлык, ни бурка не помогают: ручейки со всех сторон подмывают, ром не греет, оконечности коченеют. Кряхтя приходится подняться и, утешая друг друга разными остротами и шутками, поплясывать на расстоянии двух-трех шагов поровнее места, да посматривать на жалких, конвульсивно трясущихся лошадей, да слушать оглушительные раскаты грома. Мне несколько раз приходилось проводить такие ночи, и всегда одна и та же причина была, что мы не на лучшем месте останавливались на ночлег: на пути являлись такие препятствия, движение совершалось так медленно -- версты две с половиной в час, иногда менее одной версты, что пока мы достигали вершины перевала, уже темнело и двигаться дальше втемь по этим скользким тропинкам над обрывами значило рисковать всеми лошадьми, вещами да и не одним солдатом. Нечего делать, останавливались на верхушке, от семи до девяти тысяч футов над поверхностью моря, подвергаясь произволу самого пронзительного, резкого ветра; а некоторым, не успевшим достигнуть верхушки, приходилось простаивать до рассвета на узенькой тропинке, без возможности не только прилечь, но даже хоть маленьким движением согреться, рискуя поминутно поскользнуться и очутиться на 200--300 саженей в бездне. Это положение еще хуже, чем стоянка на вершине, и отряды на Лезгинской линии, чаще всех испытывавшие такие удовольствия, особенно батальоны, часто бывавшие в арьергарде, могли бы многое порассказать, чтобы вполне изобразить, какова была служба кавказских войск вообще, а действовавших в горах в особенности. Вот в таком положении провели и мы ночь на горе Накерали 7 июня 1845 года, да еще вынуждены были оставаться тут до четырех часов пополудни, чтобы выждать приближения отставших и растянувшихся кочевников, которые могли подвергнуться нападению и быть лишены всякой с нашей стороны поддержки. Наконец, ливень перестал, ветер носил целые массы облаков по ребрам скал, то вдруг застилая от нас все, то вдруг открывая огромные пространства; подчас слышался какой-то отдаленный, глухой грохот -- это гремело под нами, в ущельях, в Кахетии. Мы тронулись, таща за поводья едва переставлявших ноги лошадей, спустились версты четыре ниже на поляну, поросшую густой травой, и расположились ночевать. С левой стороны у нас к обрыву тощая растительность в виде нескольких корявых берез и дубнячка, куда мы тотчас и отправили людей нарубить веток, чтобы скорее достичь блаженства посушиться у огня да вскипятить воды в медном чайничке и согреться стаканом чая. Не прошло нескольких минут, посланные прибежали сказать, что внизу, под обрывом виден значительный дым, что это, без сомнения, неприятельская партия, расположившаяся на ночлег, и что они не рубили дров, чтобы стуком не обратить на себя внимания. После нескольких минут совещания с опытными тушинскими старшинами решено было, не теряя времени, пользоваться остававшимися еще двумя часами дня и врасплох напасть на неприятеля, который не может быть в значительном числе, а неожиданность и быстрота в нападении самые лучшие союзники. Выбрав человек до пятидесяти лучших людей, мы пустились вниз без дороги, поддерживая друг друга, цепляясь за березки и бурьяны, в направлении виденного дыма; туман содействовал нам, скрывая наше движение, и мы незаметно добрались до низа; место оказалось вроде маленького ущельица, поросшего редколесьем, известного тушинским охотникам под названием Чхатани, из коего тропинкой можно были выйти на вьючную дорогу, проходящую в Кахетии. Не более пятидесяти саженей от нас сидели два караульных лезгина, занятые разговором; шагах в ста за ними виднелись несколько наскоро сложенных из ветвей балаганов, в которых человек около ста горцев расположились, как видно было, ночевать: кто спал, кто чистил оружие, кто сушил у разведенных костров одежду. Осмотрев все подробно, мы решились воспользоваться беспечностью партии и нечаянностью нападения скрыть нашу малочисленность. Пройдя незаметно еще саженей двадцать, тушины первыми выстрелами отправили двух караульных к праотцам, затем с криком "ги!", как-то особенно пронзительно прозвучавшим в ущелье, бросились вперед, дали залп в смешавшихся и оторопевших лезгин и выхватили сабли... Несчастные горцы, не успев захватить даже всего своего оружия, бросились бежать в разных направлениях, а крики "ги!", одиночные выстрелы преследующих тушин за ними.
   В первый раз пришлось мне быть в подобной встрече и видеть неприятную картину насильственной смерти, видеть людей, бросающихся друг на друга, подобно диким зверям, издающих крики тоже нечеловеческие, видеть, как один конвульсивно умирает под ударами сабли; другой отмахивается огромным кинжалом от нападавшего тушина, отступая и стараясь добраться до леса; третий борется с противником, кусая в бешенстве его лицо, а у самого из раны кровь льет ручьем; еще один, не видя возможности уйти, останавливается, прицеливается из ружья, верно незаряженного, задерживает тем преследующего, но вдруг сбоку раздается выстрел, и он, как сноп, валится с каким-то ужасающим стоном...
   Смерклось. Изредка раздавались еще вдали выстрелы и гик. Люди начали собираться к лезгинским балаганам, где мы за наступившей темнотой остались ночевать. Четырнадцать трупов валялись кругом; много оружия, бурок, гуды (кожаные мешки) с сыром, курдюком (бараний жир), оленьей колбасой да несколько ременных арканов, на которых лезгины уводят пленных, были нашей добычей... Поутру мы возвратились к своим на гору, встреченные выстрелами и поздравлениями. 14 кистей правых рук убитых неприятелей были отрезаны и воткнуты на палки... Таков исконный горский обычай.
   Вспоминая теперь об этом первом кровавом происшествии, в которое я попал, мне кажется естественным анализировать те ощущения, какие я при этом испытывал. К стыду своему должен признаться, что ощущения были самого кровожадного свойства... С обнаженной шашкой в руке я бежал с другими, думая только о возможности догнать, рубануть... За что, почему, что сделали мне эти жалкие дикари?.. Вот, подите ж, такова труднообъяснимая сила минутных впечатлений, всех этих выстрелов, гиков, этих кровавых сцен! И ведь сколько раз мне после приходилось бывать в так называемых "делах", то есть драках, опять то же кровожадное чувство всплывало наверх, опять забывались все рассуждения... Да и не я один; почти без исключения все попавшие в эту сферу подвергались тем же влияниям каких-то зверских инстинктов. Как разрешить такое противоречие в душевных движениях человека? Ведь в обыкновенное время я никогда не мог видеть без сожаления, даже без особого нервного содрогания страданий больного, искалеченного человека, даже животного, а тут вдруг вид покатившегося подстреленного человека или изрубленного черепа как будто доставлял особое удовольствие, да еще хуже, возбуждал сильное желание самолично произвести такую же операцию... Это труднообъяснимое чувство играет немаловажную роль во всех войнах, когда приходится удивляться, как это десятки тысяч людей убивают и калечат друг друга без всякого личного к тому повода, большей частью без ясного понимания причин войны и с искусственно-возбужденной враждебностью к противнику. Один мой знакомый, когда зашел разговор о любви к ближнему, выразился, что это на словах очень хорошо выходит, а на деле как будто сама природа отметила это неудобоисполнимым, несоответствующим свойствам живых существ. "Вот посмотрите, -- продолжал он, -- встретились две собаки, обнюхались, сейчас лезут кусаться, так, без всякой причины; вот кучка воробьев -- только и делают, дерутся да щиплют друг дружку за перья; вон два петуха уже надуваются, готовятся впиться друг в друга; вот встретились двое верховых, их жеребцы уже завизжали, уже собираются грызнуть и лягнуть друг друга. Почему это у всех животных такая инстинктивная взаимная вражда? Почему большинство людей завистливы, друг другу не верят, и вообще, брось им кость -- что твои собаки!" При всем цинизме такого замечания, доля правды в нем все-таки есть...
   Когда подошли все тушинские караваны, мы проводили их до более открытых, безопасных мест и отправились тем же путем обратно. Проезжая через кахетинские деревни с наткнутыми на палки кровавыми трофеями, тушины делали выстрелы, пели хором свои дикие песни и гордо кивали головами на искренние приветствия грузин, очень радовавшихся поражению исконных своих врагов.
   По возвращении в Тионеты я впервые заболел лихорадкой, должно быть последствие ночлега на Накерали, и мучила она меня несколько месяцев. При отсутствии в округе медика я лечился сам, принимая в больших пропорциях хинин. Тогда молодость успешно боролась с болезнью, и следующие за пароксизмами дни я чувствовал себя почти здоровым, так что разъезжал по чертовским дорогам горной Пшавии, промокал до костей в проливные дожди, согревался и высушивал на себе платье, делая переходы верхом и пешком по горам, удивлявшие самих горцев. Впоследствии еще не раз мучила меня лихорадка и гораздо упорнее, невзирая на помощь медиков и лучшую обстановку -- лета, значит, брали свое, организм уже не выносил того, что на двадцать первом году от роду.
   От тоски одиночества и вообще страсти к переменам я пользовался малейшим предлогом и почти беспрерывно разъезжал, особенно в ближайшую к Тионетам Пшавию, по ущельям истоков Иоры и Арагвы. Повсюду голые скалы да горы, изредка поросшие мелким кустарником; деревни висят, как гнезда, над крутыми обрывами; сакли, сложенные из плитняка, без извести и глины, построены ярусами, одна на другой, у большинства -- башни с бойницами. Природа дика, растительности мало, клочки запаханной земли, в виде шахмат, разбросаны по крутизнам. На склонах гор, поросших сочной травой, пасутся большие стада овец и рогатого скота. Народ дик, грязен, неуклюж; пьянство развито сильно и не редкость видеть пьяных до безобразия, напоминающих наши кабаки; у хевсур, а особенно у тушин, я ничего подобного не встречал. Зато пшавы добродушнее и трудолюбивее, многие из них очень богаты, имеют по нескольку тысяч баранов, много скота, лошадей и катеров (мул), да и серебряных рублей, зарытых в землю, у них, по слухам, количество немалое. Мне попадались там нередко рубли, очевидно, долго пролежавшие в какой-нибудь яме, позеленелые и почернелые. Между тем по грязному виду и образу жизни пшавов следовало бы считать нищими дикарями.
   О бывшей в июне месяце стычке нашей с лезгинами мы по обыкновению донесли начальству Лезгинской линии. Оно выразило свое удовольствие и предоставило войти с представлением к наградам нескольких человек, более других отличившихся. Челокаев хотел поместить в представлении и меня, но к какой награде представить -- становилось вопросом действительно затруднительным: гражданский чиновник, не имеющий еще чина, оказывающий военное отличие? Он послал письмо к полковнику Маркову, спрашивая, нельзя ли меня представить к производству в прапорщики, хотя бы по милиции, что впоследствии, при новом отличии, дало бы возможность ходатайствовать о переименовании в офицеры регулярных войск. Ответ был получен благосклонный, хотя г-н Марков выражал сомнение в успехе подобного, еще никогда не бывавшего награждения гражданского чиновника военным чином; он при этом в виде шутки прибавил, что лучше бы было присоединить к моей фамилии частицу "дзе", дать ей этим вид фамилии грузинской (вроде Абашидзе, Бакрадзе и прочее), что устранило бы всякие препятствия к производству, так как туземцев сплошь и рядом производили в офицеры милиции за военные отличия, хотя бы они собственно на действительной службе никогда не состояли. Шутка начальства показалась нам очень забавной, и представление, конечно без "дзе", ушло с большими надеждами для меня, уже мечтавшего об эполетах и об эффекте, какой произведет это на родине и в Тифлисе между товарищами по канцелярской службе; дальше фантазия разыгрывалась уже до недосягаемой высоты, до шляпы с белым султаном, чего доброго, даже до аксельбантов... Ведь это было более тридцати трех лет тому назад!
   Вскоре после этого приезжал в Тионеты Генерального штаба подполковник барон Вревский, которому генерала Шварц, кажется, вообще хотел оказать особое внимание как человеку с большими связями, а потому дал поручение осмотреть все протяжение линии, ознакомиться с местностью и прочим ввиду могущей представиться ему здесь особой деятельности. Челокаев встретил гостя самым угодливым образом, из Тионет повез к себе в Матаны, пригласил в крестные отцы недавно родившейся у него девочки; угощениям и любезностям не было конца, так что Вревский уехал вполне очарованным. Искусство, называемое "замазать глаза", на Руси вообще, а на Кавказе в особенности, было усовершенствовано донельзя... Упоминаю об этом приезде барона Вревского не потому, чтобы считал это чем-нибудь интересным, а потому что этому первому знакомству с ним суждено было возобновиться более близким образом при совершенно других условиях десять лет спустя, о чем придется мне рассказывать еще немало.
   Из времени, следовавшего за этим в течение почти года, я не могу ничего такого вспомнить, что бы выходило из ряда ежедневных, будничных событий и заслуживало бы упоминания. Канцелярские занятия, чтение, изучение грузинского языка и грамоты, разъезды, просиживания у дымных очагов в длинные зимние вечера со стариками из туземцев, слушая их рассказы о последних временах грузинских царей, о первых годах русского владычества и т. п. -- вот в главных чертах картины того образа жизни, какую я вел в одном из заброшенных углов далекого края. Любимое развлечение, которое я по нескольку раз в неделю себе доставлял, была ловля форели сетью, ловко закидываемой многими тионетцами, и в особенности служившим у меня Давыдом Гвиния Швили, начавшим со звания конюха и в течение десяти лет, проведенных со мной, прошедшим все степени отличия до чина прапорщика милиции включительно. Вот, бывало, выйдем за ворота старой крепости: Давыд с сетью, другой человек с переметной сумкой, в которой бурдючок кахетинского вина да хлеб, соль, кастрюлька; отойдя версты три-четыре по усеянному мелким булыжником берегу, мы наломаем сучьев, разведем огонь, животрепещущую форель в кастрюльку с соленой водой и, усевшись с поджатыми ногами на землю, невзирая иногда на несколько градусов мороза с ветром, изрядно тянущим по ущелью, совершим такую трапезу и выпивку, что никакой table d'hate в лучшем европейском ресторане не казался мне таким вкусным. Движение, свежий воздух, вкуснейшая рыба, сваренная совершенно просто в крепко соленой воде, несколько бараньих шашлыков, тут же на палочке поджаренных, отличное вино да особое умение грузин приохотить к еде и питью то остротой, то замысловатым тостом и т. д. -- все это при отличном аппетите такой вкус придавало этому незатейливому завтраку, что проведя за ним часика два с неподдельным весельем и удовольствием, мы возвращались домой в отличнейшем расположении духа и с большой наклонностью соснуть. Десятки лет прошли с того времени, а все еще с особенным удовольствием вспоминаются такие незначительные, чисто местного колорита эпизоды, и как хотелось бы перенестись хотя на несколько дней опять туда, на Иору, на ловлю форелей, побыть с этими простыми добряками, во многом напоминающими еще людей времен пастушеских, патриархальных!

VII.

   В феврале или начале марта 1845 года на левом фланге лезгинской линии случилось происшествие, в сущности не выходившее вообще из ряда свойственных в свое время Кавказу происшествий, но все же настолько непредвиденное, дерзкое и кровавое, что переполошило и власти, и население Кахетии. Село Кварели, одно из самых больших за Алазанью, как я уже упоминал, служило местопребыванием начальника левого фланга полковника Маркова, помещавшегося в укреплении, возведенном в конце деревни, у входа в горное ущелье и занятом линейным батальоном. В Кварели же имел местопребывание и участковый заседатель (становой пристав) со своей канцелярией. Человек шестьсот лезгин ближайшего общества Дидо под предводительством одного из своих вожаков, часто бывавшего в Кахетии, хорошо знакомого с местностью и грузинским языком, перевалились через главный хребет и в сумерки совершенно неожиданно появились в Кварели. Никому в голову не могло прийти, чтобы в это время года, при глубоких снегах, покрывавших горы, кто-нибудь из горцев решился спуститься в Кахетию, и потому, понятно, никаких мер предосторожности не было принято; горцы прошли чуть не половину деревни совершенно свободно, пока не наткнулись на возвращавшихся откуда-то домой двух-трех жителей, изумленных движением такой значительной толпы вооруженных людей; распознав по костюму лезгин, они сделали несколько выстрелов и побежали назад к дому участкового заседателя, где и подняли тревогу. Горцы бегом вслед за ними ворвались туда же. Заседатель Дадаев с женой, своим переводчиком из армян Сукиясовым и двумя-тремя рассыльными из грузин успели наскоро запереть и завалить кое-чем двери в свои комнаты и решились защищаться. Нападающие, изрубив между тем несколько встреченных во дворе и выбежавших на выстрелы человек, приступили к ставням и дверям дома, занятого Дадаевым; плохие затворки не могли долго выдержать, и лезгины ворвались в комнаты. Дадаев с рассыльными встретили их кинжалами, защищались отчаянно и пали, дорого продав свою жизнь; жена Дадаева в испуге спряталась за вешалку с платьями, но ее нашли, и один лезгин стал торопливо сдирать с пальцев ее бриллиантовые кольца, когда же это не удалось, он, недолго думая, отрубил ей всю руку и бросил омертвевшую женщину на пол; переводчик Сукиясов, струсивший ужасно в самом начале появления горцев, взобрался на какое-то возвышение вроде полки, устроенное в одной из комнат, но его заметили, стащили на пол и ударом кинжала разрубили голову, отчего он и упал замертво; лезгин, по своему обычаю, отрубил ему кисть руки, но вдруг заметил, что ошибся -- кисть была левая, тогда он вернулся и отрубил правую... Между тем тревога распространилась по всему селению, дошла до укрепления, откуда была послана рота солдат; раздавшийся звук барабана заставил горцев торопиться, они заиграли в свою зурну для сбора рассеявшихся по ближайшим саклям на грабеж товарищей и двинулись обратно; пленных в этот раз они не брали, потому что они могли их задерживать при быстром отступлении и едва ли смогли бы перебраться по снегам через горы. Прибежавшая рота успела захватить еще хвост неприятельской партии, переколола несколько человек, но преследовать в темноте столь значительную партию не могла решиться, и горцы благополучно убрались восвояси. Кроме Дадаева и рассыльных погибли еще десятка два человек, жена Дадаева осталась жива, но помешалась, а злополучный Сукиясов, благодаря молодости и крепкой натуре, выздоровел, и я его впоследствии видел в Телаве квартальным надзирателем, с приделанными к обеим рукам перчатками, туго набитыми шерстью...
   Происшествие это вызвало немало предписаний и распоряжений о принятии надлежащих мер, учреждении бдительных караулов и прочем.
   Между тем о разных важных событиях, происходивших на Кавказе со времени основания наместничества и прибытия графа Воронцова, ко мне доносились разными путями слухи, по обыкновению часто противоречившие друг другу. Впоследствии кое-что стали мы узнавать из начавшей с 1846 года издаваться газеты "Кавказ".
   К сожалению, первые шаги графа Воронцова в Кавказском крае были печального свойства, и не будь это именно граф М. С. Воронцов, пользовавшийся полным доверием государя, его постигла бы, без сомнения, участь Нейдгарта. Большая военная экспедиция под личным начальством графа, имевшая целью одним ударом порешить с Шамилем, окончилась, невзирая на огромные средства, полным нашим поражением... Взятием чеченского аула Дарго, в котором жил Шамиль, думали с нашей стороны достигнуть покорения всего подвластного ему пространства, вероятно, по тому примеру, как Наполеон со взятием Вены и Берлина предписывал по своему усмотрению условия Австрии и Пруссии. Но если так, то почему же забыли о Москве, взятие которой послужило поводом противоположных для Наполеона результатов? А главное, как не подумали, что какой-нибудь чеченский аулишка вроде Дарго с несколькими десятками хижин даже для нищих чеченцев никакого особого значения иметь не может и что Шамилю при его ограниченных требованиях хоть каждую неделю переменять резиденцию особого затруднения не составит? К довершению бедствия это непременное желание овладеть шамилевской "столицей" завлекло войска в глубь тех самых Ичкеринских лесов, которые в 1842 году так кроваво проводили отряд генерала Граббе, и новые батальоны подверглись не лучшей участи... Были минуты, когда боялись за жизнь, еще хуже -- за свободу самого главнокомандующего!..
   Понеся огромные для Кавказской войны потери до 4000 человек, отряд, наконец, прошел кое-как часть дремучего леса и очутился на поляне Шаухал-берды в самом отчаянном положении, лишенный возможности дальше отступать, за неимением ни продовольствия, ни средств поднять раненых и больных, невзирая на то что все тяжести, начиная с графского багажа, были сожжены и лошади отданы под раненых; окруженный толпами торжествующих чеченцев, без хлеба, без воды, с весьма небольшим остатком патронов и снарядов, оберегаемых для крайнего случая, отряд был вообще в безвыходном положении [В этом отряде находился и принц Александр Гессенский]. Какой-то смельчак, из юнкеров кажется, успел пробраться сквозь усеянные неприятелем леса на нашу линию и доставил записочку генералу Фрейтагу в крепость Грозную; этот, схватив с покосов и разных гарнизонов все, что можно было найти под рукой, кажется три-четыре батальона с несколькими орудиями, поспешил на выручку. Опоздай он одним-двумя днями, может быть, уже и выручать бы нечего было... Правдивое, подробное описание этого похода, без сомнения, когда-нибудь появится и будет весьма назидательно. Я расскажу здесь вкратце только один из самых кровавых эпизодов, подробно мне известный из официальных и частных документов и по рассказам участников, совершенно различных по своему положению, заслуживающих, однако, полной веры. Дело в том, что отряд после продолжительной стоянки в Анди с истощившимися уже запасами продовольствия двинулся в Дарго, рассчитывая на скорый подвоз сухарей из Дагестана. После взятия Дарго, движение к которому стоило немалых жертв, войска очутились в местности, окруженной большими лесами, что в летнее время составляло для нас всегда самую главную опасность, так как мы имели дело с ловким неприятелем, свыкшимся с лесом, как рыба с водой. Ввиду значительных скопищ горцев, наполнявших леса, следовало избрать другой путь отступления и рассчитывать на трудное, опасное же, весьма медленное движение, сопряженное с беспрестанным боем и преодолением природных и искусственных преград, и потому нужно было обеспечить себя продовольствием на несколько лишних дней. Решено было отправить колонну для принятия провианта от имевшего доставить продовольствие дагестанского отряда, который должен был остановиться на безлесной высоте, над крутым гребнем, по которому спускалась дорога к Дарго. Колонна была составлена весьма неудачно, именно: от всех батальонов и команд часть людей, составивших сводные батальоны и роты. Сделано это было с тем, чтобы каждый солдат принес сухарей для себя и своего оставшегося в Дарго товарища, но это повело к тому, что эти, так сказать, на живую нитку сшитые части лишены были главного достоинства тактических единиц: офицеры, фельдфебели, капралы и солдаты не знали друг друга, нравственной связи у них не было никакой. Назначенный командовать этой колонной старый кавказский боевой генерал Клюки фон Клугенау, сознавая всю опасность предстоявшего ему движения с такими сводными батальонами, наполовину из недавно прибывших на Кавказ полков Пятого корпуса, не обстрелянных и не знакомых с особенностями Кавказской войны, при значительном числе вьючных лошадей, затрудняющих свободный марш в горных лесных трущобах, объяснил начальнику штаба генералу Гурко все это и просил изменить состав колонны, но требование его было отклонено, потому будто бы, что главнокомандующий сам так приказал, что противоречие будет ему неприятно (?) и что, наконец, теперь уже поздно изменять все сделанные распоряжения, когда колонна рано утром должна выступить. Клугенау, конечно, оставалось повиноваться, и на другое утро, 10 июля 1845 года, он выступил из Дарго.
   Все протяжение по лесистому, с обеих сторон обрывистому гребню было занято неприятелем, устроившим во многих местах из срубленных деревьев завалы. Войска наши в этот день, не обремененные тяжелой ношей и с порожними лошадьми, были подвижнее и потому хоть и со значительной потерей, однако двигались вперед, штурмуя завалы и отбиваясь от назойливых горцев. Авангард колонны под начальством приобретшего славу храбреца генерал-майора Пассека брал завалы один за другим, но Пассек по натуре своей увлекался вперед, не заботясь о следовавших за ним... Таким образом, в значительные остававшиеся промежутки врывался только что выбитый неприятель, опять заваливая тропинку деревьями, и главной колонне снова приходилось делать то, что уже сделано было авангардом -- очевидно, напрасная двойная потеря людей и времени. Наконец, поздно вечером до крайности утомленные, со множеством раненых, бросив несколько сотен убитых и без вести погибших в лесной чаще людей (в том числе начальника арьергарда генерал-майора Викторова), добрались войска генерала Клюки до высоты, на которой застали отряд князя Бебутова, пришедший с провиантом. Всю ночь вместо отдыха несчастные люди должны были сдавать раненых, принимать продовольствие, разбирать сухари по ранцам, готовить вьюки и прочее.
   Неприятель тоже не отдыхал. Подкрепленный новыми секурсами, ободренный успехом и видом рассеянных по лесу русских трупов, он всю ночь устраивал новые завалы и готовился ко вторичной кровавой встрече.
   Наутро 11 июля, сделав несколько условных пушечных выстрелов, чтобы дать знать в Дарго о своем выступлении, колонна двинулась обратно по той же адской, накануне упитанной кровью тропинке... В этот раз утомленные, тяжело навьюченные лошади и люди, очевидно, уже не могли так свободно двигаться. Генерал Пассек опять пошел в авангарде. При всем моем уважении к памяти генерала Клюки я, однако, нахожу в этом случай с его стороны непростительную слабость: вероятно, не желая уязвлять самолюбие своего приятеля, он, испытав уже накануне последствия легкомысленно храброго увлечения Пассека, опять поручил ему авангард. Дело было слишком серьезно, чтобы думать о чьем бы то ни было самолюбии. Даже напротив, на этот раз следовало в авангард послать возможно менее заносчиво-храброго человека, нужен был хладнокровно-распорядительный, стойкий человек, не забывающий отданных ему приказаний; увлекающегося же Пассека следовало оставить в арьергарде, где его беззаветная удаль принесла бы огромную пользу, а для увлечения не было бы места. В этот день повторилась та же история: Пассек, выбивая горцев из одного завала, бежал к другому; дружные штурмы, молодецкие удары в штыки, одним словом -- вперед да вперед. Кончилось тем, что он удалился от колонны на несколько верст, и в одной трущобе залп из нескольких сотен винтовок скосил и Пассека, и многих офицеров, и множество солдат, и лошадей под орудиями; чеченцы воспользовались минутой неизбежного замешательства, выхватили шашки и бросились на добычу... Авангард был истреблен, пушки сброшены в кручу... Что произошло дальше с главной колонной, поражаемой с боков, спереди, смешавшейся в одну нестройную кучу вьючных лошадей, погонщиков, милиционеров, раненых, обезумевших от панического страха солдат, всякий, понюхавший пороху, может себе представить. Генерал Клюки, потерявший убитыми всех своих адъютантов, ординарцев и вестовых, пересаживался с одной убитой лошади на другую, бросался во все стороны, чтобы устроить хоть какой-нибудь порядок, приказывал солдатам, наконец, употребить штыки против смешавшейся, столпившейся кучи милиционеров, препятствовавшей выдвинуть хоть какую-нибудь сохранившую порядок роту... Надо отдать ему полную справедливость: не потерять в таком случае присутствия духа мог только поистине человек с сильной волей, наторевший в Кавказской войне. Положение было отчаянное, можно было ожидать совершенной гибели всей колонны, а между тем обещанная накануне при выступлении из Дарго высылка подкрепления навстречу не появлялась; в довершение пошел проливной дождь, и глинистая почва мгновенно превратилась в густую непролазную грязь, окончательно затруднившую хоть бы медленное движение, а люди и лошади между тем валились десятками, создав из себя самих завалы... Наконец, остатки колонны стали стягиваться к небольшой площадке, на которой генерал Клюки надеялся устроить хоть кое-какой порядок; в это время появился высланный навстречу батальон храбрых кабардинцев с майором Тиммерманом, которого генерал Клюки тотчас и послал отогнать по возможности неприятеля с боков и облегчи ть движение остатков арьергарда... Поздней ночью несчастные уцелевшие кучки отряда генерала Клюки прибыли в Дарго, потеряв двух генералов, трех штаб-офицеров, 33 обер-офицеров и 1500 человек; провианта же доставили очень немного, он остался в лесу...
   Таков был этот эпизод Даргинского похода, названный солдатами "сухарной экспедицией".
   Какое впечатление произвел исход всей большой экспедиции 1845 года на наши войска, на преданное нам христианское население Закавказья и на враждебное мусульманское, может себе всякий представить. О торжестве Шамиля и горцев нечего и говорить. Таким образом, повторяю, не будь это граф Воронцов, пользовавшийся большим доверием и уважением государя Николая Павловича и стоявший выше влияния интриг даже могущественного Чернышева, вероятно, с окончанием экспедиции окончилась бы и его кавказская карьера. В этот же раз вышло совсем противное. Во-первых, весь план действий 1845 года и даже подробности исполнения были составлены в Петербурге и с назначением графа Воронцова на Кавказ переданы ему готовыми для руководства; во-вторых, когда Воронцов, как говорят, возразил, что не лучше ли отложить все дело на год, чтобы дать ему возможность самому ознакомиться со всеми местными обстоятельствами и тогда уже сказать свое мнение, то ему ответили, что откладывать нельзя, что теперь на Кавказе весь Пятый пехотный корпус, присутствием коего и следует воспользоваться, оставлять же корпус еще долее на Кавказе невозможно, что это слишком дорого стоит, наконец, все уже приготовлено, и потому его величество желает, чтобы предположенная экспедиция была выполнена. Одним словом, видно, что государь был твердо убежден и в безошибочности самого плана, и в невозможности борьбы каких-нибудь нестройных горских полчищ против наших полков, к тому же вся эта масса войска сосредоточивалась в руках такого генерала, как граф Воронцов, который с успехом выдерживал бой против самого Наполеона (в 1814 году под Краоном). О таких отношениях графа Воронцова к предпринятому походу толковали во всех слоях кавказского общества, и не верить этому нет оснований; да и совершенно естественно, что еще за несколько месяцев до своего назначения находившийся в Одессе граф не мог не только принять участие в составлении предположений, но и сказать что-нибудь за или против них; ему пришлось просто повиноваться требованию государя и взяться за дело, в исходе которого, быть может, он сам сомневался. Вдобавок ближайшим помощником графа был генерал Гурко, хотя уже прослуживший на Кавказе два года, но все еще мало знакомый и с краем, и с духом местного населения, и со своеобразностью Кавказской войны. Следовательно, и за печальный результат обвинять графа Воронцова не было никакой возможности. Таким образом, его не только оставили на Кавказе, но доверие к нему должно было усилиться, и ему предоставили на будущее время совершенную свободу действий. Сам же граф Воронцов, наученный печальным опытом своего похода в Дарго, что таким способом на Кавказе ничего не сделаешь, перешел к другой системе действий против горцев. Эту систему можно назвать системой топора, как прежняя была системой штыка. Она состояла в том, чтобы рубить в лесах неприятельской земли широкие просеки, дающие возможность свободно двигаться войскам, и по мере занятия ими позиций в тылу заселять отнятые у горцев земли казачьими станицами. Мысль эта была, впрочем, не совсем новая, она возникла еще при А. П. Ермолове и особенно подробно и наглядно развивалась его начальником штаба генералом Вельяминовым, но в те времена недостаток средств ограничил ее применение некоторыми небольшими попытками. Теперь же, более совершенно развитая, система эта, поддержанная щедрыми материальными средствами, в течение 10--12 лет энергически выполняемая, перейдя напоследок в еще более энергичные руки князя Барятинского, имела результатом падения упорного Шамиля, боровшегося двадцать пять лет с такой державой, которая казалась грозой целой Европе! Итак, кровавый урок, данный нам в Даргинскую экспедицию, пропал недаром.
   Что касается гражданской деятельности графа, то противоречивым слухам и толкам не было конца. Очень много заставил о себе говорить на первых порах желтый ящик, прибитый к стене у парадного подъезда наместнического дворца, с лаконической надписью "Для писем и прошений". Очевидно, что когда для подачи прошений были раз и навсегда назначены два дня в неделю и доступ к наместнику был вообще очень легок, то подобный ящик становился излишним нововведением; большинство очень хорошо поняло, что настоящая суть этой меры -- привлечь такие письма и прошения, которые редко лично и даже по почте подаются, попросту сказать -- доносы... И посыпались они сначала таки изрядно, и многие возымели свои действия, отозвавшись отрешениями, следствиями, судом. Но дальше приманка стала терять свое значение, в ящик бросались всякие дрязги, пошлости, даже пасквили, не щадившие и некоторых приближенных к графу лиц, между которыми были весьма нелюбимые и, по народной молве, пользовавшиеся своим влиянием для целей не совсем безупречных.
   Конец желтого ящика был тот, что и снять его не хотели, чтобы не сознаться в неловкости этой меры, и опоражнивать его стало даже неловко... Впоследствии посылался дежурный по канцелярии чиновник, который забирал оттуда бумаги и передавал их директору, а он обыкновенные просьбы или жалобы отсылал в подлежащие ведомства, прочие же уничтожались. Исчез ящик совсем только после выезда князя Воронцова из Тифлиса в начале 1854 года.
   Частыми разъездами по всем направлениям обширного Кавказа новый наместник знакомился с местными условиями и нуждами, давал населению возможность лично заявлять свои желания и жалобы, тут же делались соответствующие распоряжения, оказывались вспомоществования, поощрялись полезные предприятия, учреждались школы, благотворительные заведения -- одним словом, делалось много полезного; многое не удалось, но многое осталось до сих пор, пустило уже прочные корни, напоминающие о благотворном результате этих неутомимых разъездов графа и его супруги, весьма часто его сопровождавшей. Конечно, не обходилось без промахов, без неудовольствий и прочего, но все это не могло устоять на весах против неопровержимо очевидной великой пользы, принесенной всему Кавказу управлением графа Воронцова. Трудно без соответствующих данных под рукой исчислить хотя бы все более выдающееся факты всеобщего преуспеяния, достигнутого краем в эти несколько лет. Тифлис обратился в один из лучших городов России только благодаря заботливости и инициативе графа: улучшены пути сообщения, явилось пароходство в низовьях Куры и на озере Гокча, заведены женские учебные заведения и много благотворительных учреждений, поддерживались и развивались все виды промышленности, и если многое стоило только напрасных затрат казне и самому князю, то единственно по недостатку способных и честных людей и по общему невежеству, с которым так трудно бороться. Вообще, в крае всему дан был толчок вперед, к лучшему. В стране, которая дотоле не знала почти значения гражданской деятельности (если не считать таковой бюрократические подвиги на канцелярском поле), закипела жизнь, дремавшие силы были вызваны наружу; всякий почувствовал потребность если не делать, то хотя заявить о чем-нибудь полезном; и так как граф был чрезвычайно любезен и внимателен, то предположения и проекты посыпались со всех сторон. Как всегда бывает в таких случаях, многое оказывалось дельным, удобоприменимым, иное давало хороший материал или полезные указания, еще более оказывалось нелепостей, абсурдов, о которых долго ходили рассказы, могущие показаться анекдотами. Например, рассказывали об одном забавном проекте, исходившем будто бы от генерала князя Ч., предлагавшем для обеспечения Лезгинской линии от набегов горцев, особенно на протяжении Кахетии, обрыть все горы так, чтобы невозможно было спускаться по ним... Другой проект, имевший автором чуть ли не какого-то учителя французского языка в гимназии, предлагал послать к Шамилю мирную депутацию и с ней труппу вольтижеров, всякого рода фокусников, пиротехников и т. п., имевших удивить и прельстить грозного имама, убедив, что борьба с народом, у которого водятся такие чудодеи, невозможна. Деятельность графа Воронцова была просто изумительна. От восьми часов утра до четырех пополудни он не оставлял кабинета, работая постоянно, то выслушивая доклады, давая решения, то диктуя своим кабинетным секретарям. Невзирая на свои почти семьдесят лет, он первые годы лично принимал участие в военных действиях, причем в 1845 году в Даргинскую экспедицию и в 1847 году при осаде Гергебиля и Салты ему пришлось перенести немало трудов и лишений лагерной жизни. Он не ленился беспрерывно объезжать обширный край по скверным, большей частью небезопасным дорогам и нередко верхом, затем уделять еще времени на разные приемы и удовольствия ради сближения общества. Его супруга тоже немало и серьезно занималась по делам женских учебных и благотворительных заведений, пожертвовав на это не одну сотню тысяч рублей.
   Обращаясь затем к последующей за Даргинским походом военной деятельности графа как главнокомандующего Кавказской армией, должно сказать, что как ни печален был исход первой его экспедиции и как ни бесплодны были еще после того попытки борьбы с Шамилем посредством овладения его укреплениями в Дагестане (Гергебиль, Салты, Чох), стоившие нам огромных жертв, без всякой почти пользы, однако никто не станет оспаривать у графа заслуги введения, наконец, той системы военных действий, которая послужила исходной точкой в покорении Кавказа и прекращении шестидесятилетней борьбы, лежавшей тяжелым бременем на России. Современное сознание ошибок повело к пользе -- жертвы, по крайней мере, окупились. Самый быт наших войск при графе Воронцове улучшился, их положение, бывшее до того вследствие скудости средств и многих злоупотреблений крайне тягостным, сделалось обеспеченнее и давало им возможность выносить те чрезмерные тягости и лишения, на которые эти достойные люди были обречены. Одним словом, в истории Кавказа страницы, заключающие очерк наместничества графа Воронцова, будут одними из блистательных, и поставленный ему в Тифлисе памятник есть вполне заслуженная дань уважения и благодарности. Alles hat seine Schattenseite, говорят немцы, и потому, читая напыщенные панегирики хотя бы и величайшим государственным людям и историческим деятелям, невольно является подозрение в пристрастии; совершенства нет: от Александра Македонского, Юлия Цезаря до Петра Великого, Наполеона или Фридриха никто не свободен от многих недостатков, становящихся особенно видимыми потомству. Дело только в том, что перетягивает на весах: недостатки, пороки или гениальные, обильные великими последствиями дела и подвиги.

VIII.

   С 1846 года по желанию графа Воронцова стала издаваться в Тифлисе местная газета "Кавказ" под редакцией способного и вообще отличного чиновника Константинова. Все казенные учреждения и должностные лица обязаны были ее выписывать, на что, впрочем, тогда никто не роптал, потому что первые несколько лет газета, невзирая на свои скромные средства и чисто местную рамку, издавалась очень хорошо, заключала много интересного и при всеобщей бедности в книгах читалась с удовольствием. Несколько прочитанных мной номеров "Кавказа", в которых были помещены рассказы о некоторых военных действиях, поездках по краю и т. п., дали мне мысль попытать и себя на литературном поприще... Я описал наше движение в июне 1845 года в горы для прикрытия тушинских караванов и стычку с неприятельской партией и послал это ученическое произведение к редактору при весьма робком письме, с большим волнением ожидая, какую судьбу испытает моя первая попытка. Через некоторое время, к великому моему удовольствию, получился номер газеты с моей статьей, подписанной полным именем автора... В те времена мне увидеть свое имя первый раз в печати -- да, это был восторг, которому мог равняться разве восторг, испытываемый только что произведенным прапорщиком, когда он в первый раз вышел на улицу в эполетах и преважно принимает выделываемые перед ним часовым "на караул"...
   Ободренный таким началом, я после снабжал довольно часто редакцию "Кавказа" статейками о разных поездках по горам, о народных праздниках и других особенно оригинальных чертах народных обычаев у горцев и т. п., а впоследствии и военно-историческими очерками по материалам архива главного штаба, в который мне был разрешен свободный доступ. Впоследствии я перешел к печатанию статей в "Современнике" и "Русском вестнике" 1850--1860-х годов. Понятно, что упоминаю об этом без всякого желания порисоваться званием литератора или писателя, до которого несколькими журнальными и газетными статьями и трудно добраться, а просто как об одном из эпизодов моей полной приключениями жизни, бывшем отчасти поводом к некоторой известности в высшей служебной сфере Кавказа, что, в свою очередь, служило не раз причиной некоторого исключительного ко мне внимания, поручения мне более видных должностей и вообще облегчало мне, человеку без связей и протекций, трудный служебный путь. Особенно много обязан я был этому обстоятельству впоследствии, в военной службе, где, признаться, количество порядочно грамотных людей ограничивалось некоторым числом офицеров Генерального штаба и весьма редкими исключениями между обыкновенными, не принадлежащими к этому привилегированному классу офицерами. Из дальнейшего рассказа видно будет, какую роль это quasi-авторство, а еще более знание туземных языков играло в моей судьбе.
   В начале 1846 года князь Челокаев поехал в Тифлис, взяв и меня с собой. Это было время совершенно новой жизни для Тифлиса, особенно для грузинских князей. Представьте себе большой барский дом, из которого господа давно выехали: тишина, отсутствие всякого движения, только изредка лениво пройдет кто-нибудь из оставшейся дворни. Вдруг господа возвратились, появилась куча народу, наехали со всех сторон гости, шумные обеды сменяются веселыми балами, гремит музыка, везде кипит беззаботная жизнь, прежняя тишина уступила место шумной суете, картина резко изменилась. То же было с Тифлисом. Уныло монотонный вид города при Нейдгарте вдруг превратился в какой-то шумный, праздничный; у всех стала как-то живее кровь обращаться. Дворец наместника с беспрестанным приливом и отливом экипажей сделался центром, около которого все вращалось -- кто непосредственно, кто окольными путями. Появились театр, цирк, новые кондитерская и магазины, пошли новые постройки, громадный пустырь Эриванской площади украшался великолепным зданием театра, гостиного двора; вечера, балы и всякие пиршества в подражание наместнику стали даваться и прочей служебной знатью; местные князья, полные блистательных надежд впереди, развернулись по-своему, и обеды без Ага-Сатара (известный персидский певец) стали уже редкостью. А поелику в мире сем закон отражения сверху вниз неизбежен, то шумный образ жизни и вообще какое-то безотчетно веселое расположение духа сказалось почти на всем народонаселении. Не мудрено после этого, что город изо дня в день представлялся в каком-то праздничном, ликующем виде.
   Моему начальнику Челокаеву при содействии родных не стоило большого труда попасть в число отличаемых графом людей, тем более что кроме своего древнего княжеского имени он занимал пост в глазах начальства немаловажный и был притом человек с природным умом и весьма ловкий.
   В это время было в самом разгаре дело об утонувшем в 1844 году в Иорской канаве почтовом чемодане с 48 тысячами рублей, в похищении которого сильно подозревались князь Андроников и местные полицейские чиновники. Господа эти были арестованы, народная молва решительно указывала на них, однако по следствию никаких доказательств виновности не оказывалось. Граф приказал составить особую следственную комиссию под председательством Челокаева из членов: чиновника особых поручений В. П. Александровского, жандармского майора Иерусалимского и адъютанта князя Бебутова, капитана Лорис-Меликова (впоследствии тифлисский полицеймейстер). Челокаев с восторгом принял данное ему поручение как знак особого внимания, выказал полную уверенность в успешном раскрытии истины и убеждение в виновности Андроникова, которому по каким-то личным отношениям рад был насолить...
   Поехали мы на место происшествия в село Цицматияны, прожили, кажется, недели две, прибегали к хитростям, угрозам и арестам, для пущего страха вытребовали даже целую сотню донских казаков, исписали показаниями окрестных татар целые кипы бумаги, однако дела ничуть не подвинули, подозрений на Андроникова и полицию ничем не подкрепили, виновных не оказывалось, чемодан "канул в воду"...
   Возвратились мы в Тифлис. Как и что принес в оправдание безуспешности следствия Челокаев, не помню, но внимание к нему не охладело. Вслед за тем мы возвратились в Тионеты.
   В июне месяце того же 1846 года мы были чрезвычайно обрадованы официальным известием, что наместник на обратном пути из Владикавказа в Тифлис желает свернуть в сторону и из Ананура проехать через Тионеты в Кахетию. Для этого ведущая здесь по лесистым горам хребта, отделяющего Арагву от Иоры, едва годная для верхового сообщения дорога была нами наскоро исправлена, собран почетный конвой из отборных людей всех племен округа, сделаны все нужные распоряжения, и 15 июля мы отправились в Ананур, куда 16-го должен был прибыть граф, но маршрут почему-то изменился, приезд был отсрочен на сутки. Между тем князь Челокаев вспомнил еще о некоторых необходимых распоряжениях к приему высокого гостя и отправил меня для этого назад в Тионеты.
   17 числа часу в третьем пополудни наконец показался поезд. Верстах в двух от деревни встретили графа почетные старшины всех обществ с хлебом-солью, а один из тушин произнес по-грузински приветствие, над сочинением которого Челокаев, отчасти и я, хлопотал несколько дней. Вот буквальный перевод: "Гамарджоба шена (победа тебе), наместник царский! Мы, тушины, пшавы и хевсуры, издревле привыкли быть верными подданными наших царей. Милости великого государя к нам неисчислимы. Теперь считаем себя еще более счастливыми и гордимся, видя тебя, его представителя, на нашей родине. За все это у нас нет приличного дара; в жертву государю приносим самих себя, прольем кровь, где ты укажешь, и острые сабли наши, давно привыкшие разить врагов, иступим об их черепы!". Переводчик тут же передал содержание этой речи, и граф остался очень доволен. В деревне я встретил наместника у ворот нашей старой крепости и был ему представлен князем Челокаевым, сказавшим при этом несколько весьма лестных для меня слов об изучении мной грузинского языка и прочем. Граф подал мне руку, выразил удовольствие, что о единственном русском человеке в округе так хорошо отзываются, и вообще обласкал меня тем, ему одному свойственным обхождением, которое покоряло ему почти всех, имевших случай делаться лично ему известными. Понятно, что я был в восторге.
   Во дворе крепости был устроен балаган из зеленых ветвей, и в нем приготовлен обильный завтрак, главным украшением коего были редкой величины форели, поднесенные живыми графу местными рыболовами, и батарея бутылок отборнейшего кахетинского вина. Сам граф в эту пору ничего не кушал (он обыкновенно обедал в шесть часов вечера), но свита его оказала и форелям, и шашлыкам из бесподобных тушинских барашков, и кахетинскому свое полное внимание. Между тем граф через меня разговаривал с жителями, расспрашивал об их совместных произведениях, о сбыте их и прочем. Один из тионетских жителей заявил весьма дельно, что их долина весьма благодатна, хлеб родится прекрасно, сена много, лесу тоже, но они так замкнуты кругом горами, что никуда почти не имеют свободного сообщения, и сбыта всем их произведениям нет. Наместник сейчас обратил внимание на это заявление, обещал сделать нужные распоряжения, расспросил подробно Челокаева о направлении дороги к Тифлису, о ее протяжении, о возможности разработать ее для повозочного сообщения, проверил тут же все на карте и приказал к его возвращению в Тифлис доставить ему подробное предположение по этому предмету.
   Часов около пяти выехал граф из Тионет на ночлег в Ахметы, а на другой день утром за завтраком ему представлялись все тамошние князья Челокаевы и почетные жители, также жена хозяина дома, в котором был ночлег, княгиня Нина Челокаева, весьма красивая женщина, получившая тут же богатый подарок -- кажется, великолепную бриллиантовую брошку (с князем всегда разъезжал чиновник особых поручений В. П. Александровский в качестве походного казначея, у которого был постоянно большой запас так называемых "экстраординарных вещей", часов, перстней и т. п. для подарков). Князья были очарованы ласковым обхождением графа, его разговором о близком им предмете -- виноделии, в котором он знал толк как владетель известных виноградников в Крыму.
   В Ахметы были присланы из Телава несколько экипажей, так что граф и его свита с большим удовольствием расстались с верховыми лошадьми, и часов в десять мы верхами у экипажей отправились дальше через Алванское поле в село Енисели (верст 60--70), близ которого был расположен лагерем отряд, разрабатывавший дорогу на гору Кодор, на вершине которой строилось укрепление, составлявшее на Кавказе высшую обитаемую точку. На другой день, невзирая на вдруг наступившую отвратительную погоду и проливной дождь, граф опять пересел на лошадь и по мерзейшей дороге отправился на Кодор. За отсутствием генерала Шварца в отпуск Лезгинской линией заведовал какой-то неизвестный до того на Кавказе генерал-майор Горский, как говорили, из весьма ученых офицеров Генерального штаба. Не знаю, насколько был он ученый, но что он был весьма забавен, это видели все, начиная с самого главнокомандующего, который своей стереотипной улыбке придавал в этот раз особый, едва заметный оттенок. Маленький, толстенький, верхом на большой лошади, с коротенькими ножками, едва достававшими до стремян, и при обыкновенном военном сюртуке, в меховой остроконечной персидской папахе, генерал изображал фигуру уморительную. Нагнувшись при подъеме на гору чуть не до лошадиной головы, обливаемый дождем, он все ехал рядом с графом, что-то ему докладывая, и представлял нечто до того комическое, что все помирали со смеху. Особенно, помню, забавлял он тогдашнего директора походной канцелярии наместника М. П. Щербинина (ныне первоприсутствующего сенатора), ехавшего все время рядом со мной и расспрашивавшего меня о подробностях образа жизни горцев, их обычаях и т. п., что его весьма интересовало.
   Достигнув вершины Кодора, более 8000 футов, граф осмотрел бывшие там войска и работы по устройству укрепления при неперестававшем сильнейшем ливне и едва проницаемом тумане. От этого укрепления ожидали, кажется, весьма большой пользы в смысле обеспечения Кахетии от вторжения горских шаек, которые могут-де быть преследуемы и отрезываемы гарнизоном. Некоторые из опытных туземцев, бывших в числе почетного конвоя, тут же мне высказывали свое мнение, что строящееся укрепление -- напрасная трата денег, напрасное изнурение солдат, что зимой оно будет заносимо такой массой снега, который по месяцам прекратит с ним сообщение, и гарнизон будет, как в тюрьме, без всякой возможности выйти, а летом здесь большей частью такие дожди и туманы, что просто опасно удаляться, чтобы не попасть под обрыв. Шайки же привычных горцев найдут себе много тропинок в обход укрепления, и гарнизон никогда вовремя не узнает ни о проходе их, ни о взятом ими направлении. Однако нам не приходилось мешаться не в свое дело, и разговоры эти, переданные мной, впрочем, и Челокаеву, остались без последствий. А между тем справедливость этого мнения вскоре вполне подтвердилась, и, кажется, через год или полтора должны были бросить укрепление на Кодоре, в котором за это время немало настрадались люди, гибнувшие от цинги и вообще отвратительного существования.
   На ночлег возвратились в село Енисели, где за поздним обедом граф Михаил Семенович, невзирая на такой утомительно проведенный на коне день, был в отличном расположении духа и рассказывал несколько эпизодов из своих походов в Наполеоновские войны. Все слушали с большим и вовсе не поддельным вниманием, потому что такого рассказчика, умеющего в простой форме живо изобразить интересные военные сцены, я больше никогда не встречал. Граф после обеда объявил, что на другое утро в девять часов намерен выехать дальше в Кварели, а там, переправившись через Алазань, -- в Сигнах и Тифлис; здесь же желает попрощаться со всеми провожающими его из Тионет.
   Когда мы разошлись после этого обеда, Челокаев вздумал воспользоваться удобной минутой и похлопотать о моей награде, за выше рассказанную мной стычку с горцами в 1845 году, ибо представленные тогда тушины все давно уже получили кресты и медали, а обо мне ничего не получалось, и приходилось предположить, что или в Тифлисе, или в Петербурге представлению не дано было никакого хода. Мы вместе пошли к бывшему с графом в качестве начальника штаба свитскому генерал-майору Николаю Ивановичу Вольфу, доложили ему об этом обстоятельстве; он весьма любезно выслушал объяснение Челокаева, обещал все свое содействие и просил в тот же вечер еще доставить ему короткую записку об этом. Понятно, что я поспешил исполнить это требование и через час уже доставил записку генералу Вольфу, который задержал меня у себя долго, стал расспрашивать о направлении в округе хребтов, рек, названиях главных гор, ущелий и прочем, сверяя все тут же с подробной картой, оказывавшейся во многом неверной, особенно с большими ошибками в названиях; он ее исправлял, делал заметки и, поблагодарив меня, выразил удовольствие знакомству со мной, приглашая навестить его в Тифлисе. Такие почеты, оказываемые мелкому канцелярскому чиновнику, юноше двадцати одного года, просто кружили мне голову, и я от особенного волнения, усиливаемого мыслью о предстоявшей мне на другое утро награде, решительно всю ночь уснуть не мог.
   Наконец настало утро памятного мне 20 июля 1846 года. Около девяти часов главнокомандующий вышел из своей комнаты на большую деревянную галерею, окружавшую дом, где толпились вся свита и множество разных князей, почетных жителей, чиновников из Телава, военных из лагеря, приветствовал всех весьма любезно и затем с генералом Вольфом подошел ко мне: "Мне очень приятно, любезный З., слышать о тебе (граф говорил "ты" молодым людям, которым хотел выразить свое расположение, и оскорбляться этим не только никому не приходило в голову, а напротив, это выходило у него как-то особенно дружески, приветливо) такие лестные со всех сторон отзывы; если бы большинство наших чиновников и офицеров по твоему примеру изучали языки и обычаи страны, то это очень облегчило бы нам всю задачу; к тому же ты еще такой лихой наездник и храбрый воин, что я с особенным удовольствием исполняю просьбу твоего начальника и награждаю тебя Георгиевским крестом, вполне тобой заслуженным". Взяв от генерала Вольфа крест с ленточкой, граф прицепил мне его к груди булавкой, пожал руку и отошел к другим. С этого дня прошло почти тридцать три года, но впечатление его живо сохранилось в моей памяти: вся обстановка, от великолепного солнечного утра до громадных ореховых деревьев, оттенявших сцену, от этой разнородной толпы представителей воинственных племен Кавказа до величественной фигуры графа Михаила Семеновича Воронцова в его любимом егерском длинном сюртуке с генерал-адъютантскими вензелями Александра I, какая-то торжественная тишина, внимавшая словам его, обращенным ко мне, -- все это как бы до сих пор пред моими глазами... Что я в ту минуту чувствовал, как у меня захватило дух, и я не мог произнести ни одного слова в ответ, выразить довольно трудно, но всякому легко себе представить...
   Проскакав близ экипажа графа, джигитуя и стреляя еще несколько верст за деревню, мы, наконец, откланялись, наши горцы крикнули ему громкое "ура!" и потянулись обратно домой. По прибытии в Матаны мы застали довольно много полученных в наше отсутствие пакетов и между прочим уведомление начальства Лезгинской линии, что по представлению об оказанном мной в деле с горцами 8 июня 1845 года отличии я всемилостивейше произведен в коллежские регистраторы... Мечты об эполетах разлетелись прахом: награда оказалась собственно далеко не наградой, потому что чин следовал мне уже давно, просто за выслугу лет, и я утешился в этой неудаче только что навешенным мне Георгием, ставшим мне еще дороже, и как редкое исключение для гражданского чиновника, и как память такой торжественной минуты в моей жизни... И какое счастье, что это печальное уведомление о чине получилось несколькими днями позже, а то не видать бы мне креста, ибо по закону им могут быть награждаемы только лица, не имеющие чинов.

IX.

   Первым делом по возвращении в Тионеты было составление подробной записки о разработке дороги к Тифлису. Предмет этот, минуя желание скорее исполнить личное приказание наместника, был большой важности не только для жителей Тионетской и соседней Эрцойской долин, населяющих очень богатую почву, но и для самого Тифлиса, потребляющего огромное количество дров, сена и других сельских произведений, доставляемых только ближайшими деревнями по очень высоким ценам. Для жителей открывался путь выгодного сбыта, а для города -- новая масса продуктов и неизбежное понижение цен.
   Представляя эту записку, мы обещали к лету 1847 года окончить всю дорогу и заявили притом следующие требования: 1) Разрешить собирать рабочих из жителей по мере надобности, не свыше, впрочем, 600 человек в один раз; 2) По достижении района Тифлисского уезда требовать половину рабочих от тамошних жителей; 3) Отпустить нам 600 топоров и 600 рублей денег для угощения по праздничным дням рабочих вином; 4) Выслать небольшую команду саперов с нужным инструментом и достаточным количеством пороха для взрыва скалистых мест, указания рабочим лучшей постройки мостиков, небольших плотин и тому подобных дорожных сооружений.
   В Тифлисе, само собой, тотчас разрешили все и в самых благосклонных выражениях благодарили за скорое представление соображений и умеренность затребованных средств. Впоследствии, когда мне случилось познакомиться с системой смет на дорожные работы, составлявшиеся чинами путей сообщения по урочному положению, справочным ценам и прочим удобоприменявшимся формальным атрибутам, я уразумел значение благодарности за умеренные средства и с улыбкой вспоминал о наших требованиях для новой дороги в 75 верст, из коих половина непроходимых лесов, болот и обрывов... Она обошлась казне в 600 рублей деньгами, да 360 рублей, заплаченных за топоры, да, кажется, еще два-три пуда пороху. До каких размеров разрослась бы смета на такую работу, если бы ее поручить офицерам путей сообщения, и сколько времени потребовалось бы на нее! В Тифлисе, привыкнув к такого рода сметам, очевидно, должны были умилиться нашей скромности...
   Начало работ мы, однако, отложили до осени, чтобы не отрывать жителей от полевых занятий; кроме того, и рубка леса, составлявшая главнейший труд, гораздо легче в холодное время, когда спадет лист и деревья теряют сок.
   Между тем в округ прибыли разом два офицера Генерального штаба -- подполковник Дмитрий Иванович Гродский и капитан Тит Петрович Колянковский: первый -- из Закатал, от начальника Лезгинской линии, второй -- из Тифлиса, от главного штаба, для съемок и подробных описаний важнейших в военном отношении местностей в округе. Все почти лето провел я в разъездах с ними по горным местам округа.
   Все протяжение Главного хребта, у истоков Ассы, в верховьях Аргуна и Бойсу, представляет один и тот же вид грозных скал, диких ущелий, кое-где поросших мелкими соснами или тощими кустарниками; деревни всех племен, населяющих эти места, строены по одному образцу: на вышине обращенных к солнцу горных скатов, ярусами (амфитеатром), с весьма узенькими переулками; дома сложены очень искусно и прочно из камня, без всякого связывающего материала -- глины, известки и т. п., при каждом почти высокая башня с бойницами, все с целью сделать свое жилье неприступным нападениям врагов, а таковыми спокон веку считались у горцев все другие племена, и нередко по делам кровомщения и свои ближайшие одноплеменники. Встречаются сплошь и рядом места, от которых просто в восторг приходишь. Что за величие, грозное, поражающее! Какой мелкотой кажешься сам себе против этого торжественно-молчаливого окружающего!
   В Тушинском округе находится гора Борбало, дающая начало большинству значительных рек -- Алазани, Иоре, Арагви (пшаво-хевсурской), Андийскому Койсу и Аргуну; все они радиусами расходятся от нее по разным направлениям северного и южного склонов Главного хребта. Из Хевсурии в Тушетию дорога идет через Борбало, большей частью покрытую туманом и вообще известную негостеприимством. Мы проходили ее, кажется, около 10 августа, во многих местах по снегу, окруженные непроницаемым туманом и осыпаемые чем-то вроде небольших градинок, больно бьющих в лицо. Очень величественно ущелье реки Аргуна, которая начинает свое течение маленьким, едва заметным водопадцем, а через несколько верст, приближаясь к хевсурскому аулу Шатиль, составлявшему крайний предел покорной нам страны, превращается в разъяренный поток, низвергающий по ступеням, расположенным почти на правильно прогрессивном расстоянии, целые массы белой пены. По обеим сторонам потока отвесные скалы, у уступов коих едва нашлась возможность проложить узенькую тропинку; река обдает вас водяной пылью и ревом заглушает ваши слова. Из трещин в скалах сочится вода и, падая капля за каплей, отражается в солнечных лучах тысячью разноцветных камней. В некоторых местах уступы скал до того в упор примкнули к реке, что идти дальше нельзя, и пришлось перебираться на левый берег, пока там встречалось то же препятствие и заставляло возвращаться опять на правый; переправы эти совершаются по мостикам, если не "чертовым", то чертовски опасным и далеко не для слабонервных путешественников устроенным. Горцы перебрасывают два нетолстых сосновых бревна через реку, кладут на них без всякой связи и прикрепы ряд шиферных плит -- и мост готов. "Дешево и сердито", как выражаются солдаты. Идешь посредине, лошадь сзади, мост гнется, качается, между плитняка виден кипящий омут, перил нет, и достаточно неосторожно ступить, чтобы очутиться в пучине... Дерзал я не раз, просто шалости ради, переезжать эти мостики верхом, правда на горских привычных лошадях, но все же это сумасбродство. Гродский и Колянковский, да и большинство не местных жителей, пробирались осторожно, держась рукой за идущего впереди горца, лошадей переводили уже после них и т. д.
   Из Шатиля, где был с нами и сам окружной начальник, мы проехали верст десять вперед по ущелью Аргуна в сопровождении нескольких сотен шатильцев и других окрестных хевсур к ближайшему непокорному обществу Кистин-Митхо. С небольшой возвышенной плоскости нам открылась долина, окаймленная невысокими гребнями безлесных гор, и в ней несколько небольших аулов с башнями. Вид был очень красив, грозная природа Хевсурии заменилась более скромным, приветливым горным ландшафтом. Вдали, по направлению терявшегося в тумане ущелья Аргуна, виднелись перепутанные хребты лесистых гор, упирающихся в Чечню, этот кровавый тогда театр Кавказской войны.
   В первый раз, имея перед глазами непокорную, неприятельскую часть страны, я испытывал какое-то особое, труднообъяснимое чувство. Так вот они, эти аулы, высылающие людей в шамилевы полчища, ведущие войну с русскими войсками; отсюда-то выходят те мелкие хищнические шайки, которые пробираются то в Кахетию, то в окрестности Владикавказа, на Военно-Грузинскую дорогу, нападая на проезжих, на отставших от своих команд солдат или работающих в полях казаков; они-то заставляют нас ездить с конвоями и то только днем да принимать множество тягостных предосторожностей, а у себя живут эти люди совершенно беззаботно, не боясь никаких нападений и тревог...
   Наши хевсуры, желая погарцевать и хоть подразнить своих соседей, называемых ими урджули (неверный), так как они считают себя христианами, спустились к крайнему аулу и затеяли пустую перестрелку. Офицеры Генерального штаба в это время рисовали, записывали по рассказам бывалых хевсур разные сведения, а я сидел на площадке, весь погруженный в целый водоворот толпившихся в голове мыслей о возможности наступления с этой стороны наших войск для постепенного занятия ближайших кистинских обществ, не вполне еще порабощенных Шамилем и по отдаленности от центра его деятельности не могущих рассчитывать на серьезную с его стороны поддержку. Этим уменьшилось бы число ближайших наших врагов, приносящих столько вреда своими набегами. Отсюда мы постоянно угрожали бы следующим приаргунским обществами, удерживая их от свободного движения на плоскость Чечни против наших войск; далее мне казалось возможным войти отсюда в связь с Владикавказским округом и, так сказать, отрезать целый угол непокорной страны, особенно важный по соседству с главным путем сообщения России с Тифлисом; а подвигаясь постепенно вниз по Аргуну, навстречу войскам, наступавшим вверх по этой реке из Чечни, мы могли бы постепенно укрепиться по течению Аргуна и разрезать Чечню, эту главную опору шамилевского владычества, на две, лишенных взаимной поддержки части... Весьма мало знакомый тогда с местностью, даже по карте, еще менее с положением наших линий и ходом военных действий, я как-то смутно проникался убеждением, что мелькнувшая у меня идея должна иметь свои основания. С высоты человек вообще лучше видит, охватывает разом далекие пространства, и мысли принимают невольно более свободный, широкий полет. Что это не фигурная фраза, я убедился после неоднократно. Бывало, в Чечне с плоскости смотришь вперед, видишь перед собой поросшую непроходимым орешником равнину, далее -- цепь лесистых хребтов, как бы барьером заграждающих взорам дальнейшее пространство, и не только нельзя представить себе какой-нибудь общий абрис местности, но даже и подробные рассказы проводников оставляют только смутное впечатление. Какая разница, когда с высоты какого-нибудь водораздельного хребта в ясную погоду следишь, бывало, за указаниями старожилов и как бы видишь перед собой самые отдаленные части огромного пространства гор, рельефно обозначающихся по направлению главных рек и отрогов, то снежно-скалистых, то выступающих темной массой дремучих, вековых лесов! Ту т человек чувствует себя как-то сильнее, свободнее, erhabener, как говорят немцы.
   Хевсуры, выпустив напрасно несколько сотен патронов, возвратились на гору, и мы отправились назад в Шатиль ночевать, а на другой день дальше по маршруту офицеров Генерального штаба.
   Я очень дружески сошелся с обоими этими офицерами, долго впоследствии с ними переписывался, встречал их еще несколько раз, затем, однако, судьба разнесла нас так врозь, что я потерял их из виду, и живы ли они еще, отдыхают ли от службы, хозяйничают ли в каких-нибудь степных деревнях -- не знаю. Проводив их из округа до Телава, я возвратился в Тионеты, где по поводу полученного утверждения нашего представления о разработке дороги к Тифлису нужно было спешить всеми распоряжениями, чтобы в октябре приступить к делу.
   Между тем один из помощников Челокаева -- телавский князь Русиев не захотел больше служить, и на его место был представлен я; утверждение не замедлило, и таким образом я от чисто канцелярской роли совсем избавился и стал принимать участие в административной деятельности уже по прямой своей обязанности.
   Зима 1846--1847 годов прошла главнейшим образом в вырубке широкой просеки. Князь Челокаев приезжал, оставался несколько дней в какой-нибудь соседней деревне, привозил несколько человек князей с собой -- обеды и ужины происходили в обычной, уже рассказанной мной форме, затем уезжал к себе в Матаны; я же большую часть зимы проводил в балаганах между рабочими, которых нужно было всеми возможными способами удерживать, а то не успеешь отвернуться, уже половина исчезла; и без того много времени терялось в разбирательстве жалоб: неправильно-де его на работу выслали, следовало вот тому-то, то хлеб уже вышел, то руки у него болят и т. д. без конца; особенно пшавцы по своей страсти сутяжничать выводили меня из всякого терпения. Один за другим подходили они, прося выслушать, и начинались истории со времен грузинских царей об отнятом у него баране и требовании справедливого вознаграждения...
   Так или иначе, работа подвигалась: целые дни раздавался стук топоров и треск валившихся вековых чинаров и осин, заготовлялись материалы для мостов и гатей, можно было надеяться к сроку окончить дорогу. Весной деятельно взялись за работу, отводили канавами болота, рыли спуски, рвали камни; чем далее к Тифлису по равнине, тем дело становилось легче, и к концу августа все 75 верст были отделаны на славу, о чем тотчас и донесли начальству.

X.

   В последнее время Челокаев что-то все слегка похварывал, почти не выезжал из своего дома, и не только дороги, но и вообще большая часть дел округа, разбирательство бесчисленного множества жалоб жителей, переписка и несколько следствий по более важным преступлениям лежали на мне. Жара стояла ужасная, дождей не видали уже месяца два-три, в Грузии свирепствовала холера, саранча истребляла всю растительность, и без того спаленную зноем; картина в низменной долине Арагвы, где я тогда торопился оканчивать дорогу, была весьма печальная, и я был очень рад, что отделался тогда лишь несколькими днями горячечного состояния, по случаю которого я, однако, должен был доехать на арбе до ближайшего городка Душета и пролежать там в военном госпитале, но как только я почувствовал себя в силах стать на ноги, я поспешил выехать в горы, где воздух в несколько дней восстановил меня.
   В это время я первый раз присутствовал на нескольких почти языческих празднествах в Пшавии, к которым стекается много народа из Грузии, невзирая на то что все эти люди считают себя христианами православного исповедания. Ту т происходят и жертвоприношения, и предсказания кликуш, и разные странные церемонии, торжественно совершаемые деканози, то есть их доморощенными священниками, и прочее, что будет описано подробно ниже.
   Получив известие, что князь Челокаев очень тяжело болен, я поспешил в Матаны и застал его уже в беспамятстве; через сутки он умер, как объясняли бывшие тут два доктора, от воспаления в кишках, благодаря собственной неосторожности, ибо вместо того, чтобы соблюдать строгую диету, как ему при первых днях нездоровья предписали доктора, он продолжал свой образ жизни и незадолго перед тем еще угостился не в меру свежей осетриной, что имело последствием воспаление.
   Как помощник и старший при нем я вступил в управление округом и донес о смерти Челокаева начальству. Что казенные денежные дела при покойнике были в совершенном беспорядке, я очень хорошо знал, но так как суммы, поступавшие в округ, были весьма незначительны, ограничиваясь почти исключительно деньгами, следуемыми по штату окружного управления на жалованье служащим, то я и не подумал доносить об этом в полной уверенности, что вдова, поуспокоившись, вникнет в это и без сомнения удовлетворит, кого будет следовать. Но я ошибся, и горько пришлось мне каяться в своей опрометчивости, в юношеской, так сказать, наивности, с которой я отнесся к делу, связанному с казенными, хотя и небольшими (около 2000 рублей) деньгами. У нас ведь так было искони: дело не в том -- украдены, размотаны ли казенные деньги, а чтобы все было сделано по форме, с запиской в шнуровые книги и прочим. А не соблюдена форма, то хотя бы и денег никто не украл, все равно скверно, следствие нарядят и вообще выкажут чрезвычайный задор к законности...
   По моему донесению об окончании дороги из Тифлиса был командирован Генерального штаба капитан Дмитрий Иванович Свечин для ее осмотра и описания. Я выехал навстречу Свечину верст за пятьдесят по новой дороге, чтобы иметь больше времени поговорить с ним о моих дальнейших предположениях насчет продолжения этой дороги из Тионет до Кахетии и разработке таким же способом еще пути от Тионет до Ананура, что имело бы, между прочим, полезные последствия для виноторговли, ибо теперь все вино, назначенное для Северного Кавказа, вынуждены возить из Кахетии на вьюках в бурдюках до Ананура, и оттуда уже только некоторая часть идет дальше по Военно-Грузинской дороге на арбах до Владикавказа.
   Свечин оказался, что называется, славным малым, был в восторге и от дороги, и от живописных видов, и от свежей форели с хорошим вином, постоянно выражал удивление, как это за 600 рублей дорогу построили, по которой можно было свободно в карете проехать! Польза же этой дороги представлялась ему на каждом шагу воочию: население Эрцойской и Тионетской долин, особенно на первых порах, просто огулом ринулось в Тифлис с дровами, сеном и прочим.
   Пробыв в Тионетах сутки, Свечин возвратился в Тифлис, где и представил отчет о своей поездке с изложением моих новых предположений, вполне им разделявшихся. Наместник был очень доволен, тотчас же приказал сделать все нужные распоряжения к немедленному продолжению работ до Кахетии и Ананура, а меня представить к награде. Обо всем этом Свечин и известил меня дней, кажется, через десять после своего возвращения в Тифлис, вперед поздравляя с Анной третьей степени.
   Вслед за тем я получил официальное приказание приступить к разработке дороги в Кахетию на таких же основаниях, как производилась работа на тифлисской дороге; о числе денег, нужных по нашему соображению на это дело, требовали моего донесения.
   Я не медлил, тотчас собрал рабочих, и опять началась рубка леса. В этот раз предстояло меньше труда: во-первых, протяжение дороги всего 25 верст, во-вторых, не было ни скал, ни болот и вообще меньше всяких препятствий. Денег я попросил 300 рублей, которые мне, само собой, тотчас и выслали. К весне дорога эта была уже совершенно готова; осматривать ее приезжал офицер путей сообщения, отнесшийся к делу уже не совсем так, как Дмитрий Иванович Свечин: с его специальной точки зрения, конечно, все не так было сделано; он измерял ширину дороги, рассчитывал градусы уклонов и прочее, все по карманным книжечкам; он забывал только при этом, что дорога проведена не специалистом, а, так сказать, для домашнего обихода, с затратой всего 300 рублей казенных денег и тем не менее вполне удовлетворяла цели: по ней стали свободно ездить на арбах, можно было проехать и в любом экипаже, а до того сообщение было возможно только верхом. Какое донесение представил этот путейский капитан (кажется, фамилия его была Шишко), я не узнал, однако получил благодарность наместника, выраженную в официальной бумаге.
   Вскоре затем вместо ожидавшейся Анны третьей степени получилось уведомление о производстве меня "за особенно отлично-полезную службу" в следующий чин, то есть губернского секретаря. Это меня опять огорчило: юноше двадцати трех лет прицепить Анну третьей степени -- это что-нибудь в те времена значило, этим можно было пошиковать, а чин губернского секретаря -- что в нем? Он как будто еще более удалял меня от малейшей надежды попасть когда-нибудь в военные офицеры...

XI.

   Поздней осенью того же 1847 года я получил сведение, что Шамиль, или просто один из его наибов, управлявших соседними с округом верхнеаргунскими обществами, прислал к хевсурам трех аулов -- Ардоты, Муцо и Хахабо, лежащих в небольшом, отделенном высокими горами от прочей Хевсурии ущелье, параллельно Аргуну, своих людей, требуя их покорности Шамилю и в знак ее уплаты дани, угрожая в противном случае разорением. Чтобы не допустить такого неблагоприятного для нас расширения неприятельского влияния, я отправил одного служившего при окружном управлении для посылок имеретина с двумя пшавцами в означенные хевсурские деревни объявить жителям, чтобы не подчинялись требованиям Шамиля, что я вслед за тем соберу милицию и явлюсь к ним для их защиты. Сделав все соответствующие распоряжения, я донес об этом военному начальству в Закаталы и тифлисскому губернатору, а через несколько дней с 300 человеками пеших тионетских грузин и пшавцев отправился в поход.
   Громадные снега покрывали горы, дороги по обледенелым тропинкам были едва проходимы даже для привычных туземцев. Мы кое-как добрались до пшавского селения Натура, большей частью пешком, ведя лошадей в поводу, рискуя ежеминутно сломать себе шею. Отдохнув здесь сутки и дождавшись сбора всех людей, я, невзирая на убеждение местных старожилов, что переход через Главный хребет в Ардотское ущелье в эту пору года почти невозможен и сопряжен с величайшими опасностями, решился двигаться далее. Напротив, вся картина представлявшихся трудов и опасностей только подстрекала меня, я становился лицом к лицу с сильными ощущениями, так увлекавшими меня в те годы...
   Оставив в Матуре лошадей и несколько лишних вещей, мы выступили до рассвета, чтобы успеть совершить перевал через хребет и непременно к ночи добраться до аула Хахабо; ночевать же на дороге нечего было и думать, не рискуя быть занесенными снегом и замерзнуть. Вооружившись всеми принадлежностями такого похода: железными остроконечными подковами, привязываемыми ремнями к подошвам, окованными палками, лопатками и прочим, мы тронулись. Всякая попытка описать наше движение была бы напрасна. Первые несколько верст по узенькой, обледенелой тропинке над отвесным обрывом в 200--300 саженей мы проползли почти на четвереньках и то при помощи нескольких отличнейших ходоков пшавцев, которые шли впереди с железными лопатками и делали по тропинке насечки. Около полудня мы достигли, наконец, более свободного пространства; начался перевал через хребет. Вся окрестность представляла безбрежную снежную пустыню без малейшего признака жизни, ослепительная белизна невыносимо резала глаза; мы намазали себе щеки растертым порохом, чтобы дать глазу возможность скользить по черному предмету (весьма действенное, испытанное средство), отдохнули с час, позавтракали и тронулись дальше. Утопая в снегу, едва переводя дыхание, спираемое резким воздухом, мы каждые пять-шесть шагов вынуждены были останавливаться, сердцебиение сделалось невыносимым, глотки вина и снега облегчали только на минуту; я чувствовал расслабление во всех дрожавших членах и какое-то почти обморочное состояние. Уже несколько раз старшины пшавцы заговаривали, чтобы я отказался от дальнейшего движения, но я не хотел сознаться в своей слабости и с ребяческим упорством конвульсивно напрягал последние силы, подвигался по несколько шагов вперед, все думая, что удастся добраться до более крутой части подъема, где снег твердый, и по нему уже гораздо легче будет достигнуть вершины... Наконец, около трех часов пополудни я почувствовал, что силы мне окончательно изменяют, и опустился на снег... Многие из милиционеров, особенно тионетских, остались далеко позади. Меня опять стали уговаривать возвратиться, доказывая, что промедление грозит страшной опасностью, что нужно или идти скорее вперед и до ночи достигнуть Хахабо, или возвращаться и попасть засветло хотя бы в глубь ущелья, где есть кустарник и можно кое-как укрыться от бури, которая ночью почти наверняка начнет бушевать, и тогда в этой открытой пустыне гибель неминуема; некоторые, наконец, сделали еще такое замечание, особенно на меня подействовавшее, что если и удастся добраться на ту сторону, в Ардотское ущелье, то в течение суток могут начаться свирепствующие здесь почти всю зиму снежные ураганы, и тогда на два-три месяца всякое сообщение прекратится, и мы вынуждены будем оставаться у хевсур, едва ли имеющих такие запасы продовольствия, которых хватило бы на несколько сотен лишних человек. Я согласился, наконец, идти назад... А чтобы ободрить и поддержать хевсур, я все-таки решился послать к ним хоть на короткое время несколько десятков человек, зная, что слухи везде, а между горцами в особенности, имеют свойство увеличиваться до небывалых размеров, и в неприятельских обществах уже будут говорить о подкреплении в несколько тысяч человек... Вызвали охотников, обещая им награды. Оказалось человек сорок; я поручил их в заведывание одного расторопного тионетского грузина -- Ниния Далаки Швили, дав им нужные наставления; на случай явной опасности приказал дать знать в Матуру, где я буду ждать от них известий в течение нескольких дней. Ободрив их разными комплиментами местного колорита и надеждой на награды от сардаря, приказал им с Богом трогаться вперед, а сам с прочими людьми пустился обратно.
   Как мы ни торопились, но едва вытаскивая ноги из глубокого снега, в который мы зарывались буквально по пояс, подвигались мы даже и под гору очень медленно, так что ночь наступила, когда мы достигли самых опасных мест над обрывом, еще довольно далеко от местности, поросшей кустарником, где можно было бы дождаться рассвета. Однако нечего было делать: оставаться всю ночь на месте, без возможности согреваться хотя бы движением, и думать нельзя было. Мы почти ползком все подвигались; передовые предваряли последующих постоянными замечаниями держаться правее, левее и т. п., так что часу в десятом только добрались мы до более отлогой местности, где из-под снега торчали кое-где жалкие корявые кустарники да чернелись на косогорах оставшиеся несвезенными копенки сена. Мы с трудом развели несколько огоньков, натаскали сена и, то сидя у огня, то прыгая, то угощаясь из бурдючков кахетинским вином и фруктовой водкой, дотянули до рассвета, после чего благополучно добрались до Матуры. Я был весь как избитый, руки и ноги дрожали, как в сильнейшем пароксизме, а между тем холодная, дымная пшавская сакля не предоставляла возможности порядочно отдохнуть и обогреться; выпив несколько стаканов горячего чая с водкой, натерев ею же ноги, я укрылся несколькими отвратительно-вонючими овчинными тулупами, проспал до вечера мертвым сном -- и проснулся как ни в чем не бывало! Да, в двадцать три года все сходит с рук, особенно не совсем изнеженному и хоть немного привычному человеку.
   Последовавшие затем первые два дня очень беспокоили меня о судьбе посланных мной людей, хотя пшавцы успокаивали, что случись что-нибудь дурное, то не все же сорок два человека погибнут, и нашелся бы уже какой-нибудь молодец дать нам знать. Наконец, на третий день к вечеру прибыл один из пшавцев в сопровождении двух хахабских хевсур с известием, что они, тогда как и мы, застигнутые ночью, провели ее в верховьях ущелья по ту сторону хребта и затем благополучно пришли в Хахабо; что около месяца назад действительно приходили в Муцо кистины соседнего общества Майсти и объявили хевсурам, что их наиб по приказанию Шамиля требует покорности и по одному рублю с каждого двора дани деньгами или скотом, говоря, что если они этого не исполнят, то будет послано большое войско для их истребления, что на помощь русских им рассчитывать нечего, ибо они-де окончательно разбиты Шамилем под Гергебилем и Салты, невзирая на присутствие самого их сардаря (действительно, в 1847 году наши войска под личным начальством графа Воронцова осаждали неприятельские укрепления Гергебиль и Салты: первое после отбитого кровавого штурма, стоившего нам многих жертв, не было взято, и войска отступили; второе, осада коего длилась 52 дня, после неслыханно-геройской защиты, после двукратно отбитого штурма, после ожесточенной бойни за каждой саклей пало, наконец, от совершенного истощения сил гарнизона горцев, лишенного воды и возможности перевязать раненых... тут горцы показали, с каким неприятелем имеем мы дело; подробности этой осады были бы интересны и поучительны для всякого военного читателя, и едва ли даже знаменитая защита Сарагосы может выдержать сравнение с защитой горцами Салты). На это жители Муцо отвечали, что покоряться Шамилю и платить ему дань они не намерены, что русский падишах посильнее Шамиля, да и тот с них никакой дани не требует, а что если придет войско, то они будут защищаться до крайности и надеются на помощь всей Хевсурии и Пшавии; при этом напомнили посланному о неудачной попытке Шамиля в 1844 году покорить их соседей шатильцев (об этом расскажу в своем месте). Что же касается селений Ардоты и Хахабо, то они за других ничего отвечать не могут, и потому не угодно ли послам самим туда отправиться. Однако кистины дальше не пошли и возвратились в Майсти, и затем никаких больше посланных или слухов о враждебных замыслах не было. При этом пришедшие хахабские хевсуры от имени своего общества благодарили меня за готовность их поддержать и уверили, что зимой за них опасаться нечего, ибо едва ли неприятель решился бы по труднопроходным дорогам двинуться в эту пору к ним, летом же отовсюду может поспеть к ним помощь, да и сами они за своими крепкими саклями не так легко сдадутся хоть бы и самому Шамилю.
   Угостив пришедших хевсур и подарив им по рублю, я на другой день отправил их назад с приказанием к Далакия Швили возвратиться, раздав там жителям все свои патроны, которые бедными горцами всегда очень дорого ценятся; а сам уехал в Тионеты, не вполне спокойный за судьбу посланного мной гораздо ранее имеретина, который, однако, в Хахабо не являлся. Я послал собирать о нем сведения и уже через несколько дней, наконец, узнал, что он избрал другой путь, через Хахматы и Шатиль, куда и добрался, но оттуда в Ардотское ущелье проникнуть не мог, а перевалившись опять через хребет в Хахматы, услышал о моем движении и пустился меня догонять, пока, наконец, в Матуре узнал обо всем подробно и остался там в ожидании Далакия Швили, с которым после и возвратился в Тионеты.
   На мои донесения об угрожающей Ардотскому ущелью опасности получены были ответы. И военное, и гражданское начальство придавало делу чрезвычайное значение, одобряло мои распоряжения, предписывало величайшую осторожность в случае действительного столкновения с неприятелем и требовало немедленных подробных донесений с особыми нарочными. Я тотчас донес о своем движении, о дальнейших распоряжениях, об успокоительных уверениях хевсур, при этом, само собой, немного украсил дело присовокуплением хороших результатов оказанной мной, хоть и незначительной поддержки, ободрившей хевсур и показавшей им нашу готовность даже в самое неблагоприятное время спешить к ним на помощь и т. п.
   Между тем проходило уже месяца три или четыре со смерти Челокаева, я все еще управлял округом, как стали носиться слухи, что новым окружным начальником назначается опять один из членов фамилии Челокаевых (впрочем, не родственник умершему), бывший до того окружным же начальником в Осетии, очевидно, стремившийся переехать ближе к своей родной Кахетии и к более насиженному Челокаевыми месту. Этого князя Челокаева по имени Леван я никогда прежде не встречал и вовсе не знал.
   Некоторые из самых толковых жителей округа, узнав об этой новости, стали выражать мне свое недоумение -- почему правительство считает нужным назначать к ним начальником непременно Челокаева; что этот род, начиная с грузинских царей, до сих пор все ими управляет и что, пожалуй, кончится тем, что закрепостит их, свободных людей, за собой; что для управления ими нет надобности в какой-то специальной фамилии Челокаевых; что их начальником может быть и всякий русский как в Телаве, Сигнах и других уездах Грузии; что, наконец, патриархально-помещичье управление Челокаевых им не всегда удобно, и что они весьма желали бы что-нибудь предпринять против этого. Они просили моего совета (в течение последних тридцати лет само собой все там изменилось, и читатель не должен забывать, что мной рассказывается о делах давно минувших дней; теперь и князь Челокаев, и всякий другой уже вынужден руководствоваться законом общим, забывая о патриархальности, следовательно, дело не в фамилии, а вообще в личных достоинствах назначаемого на должность лица).
   Случись со мной такое обстоятельство не в 1847-м, а в 1867 году, я, вероятно, отнесся бы к такому щекотливому вопросу более практически, внушил бы рекламаторам, что долг всякого есть-де повиноваться воле высшего начальства и поставленным от него лицам и т. д., да постарался бы прежде всего устранить себя, чтобы не сочли участником интриги и человеком "беспокойного характера". Но я поступил как школьник. Встретив в вышеприведенных рассуждениях жителей только полное подтверждение моих собственных, уже давно сложившихся мнений насчет абсолютного вреда от назначения вообще начальниками лиц в их родных округах, и вполне убежденный, что попадись в Тушинский округ образованный человек начальником, то можно бы много полезного сделать не только для ближайших интересов населения, к которому я со свойственным молодости увлечением успел искренно привязаться, но и в смысле осуществления моих идей насчет занятия приаргунских обществ, движения к Чечне -- одним словом, насчет совершения дел, казавшихся мне несомненно полезными и могшими, кроме того, доставить нам, исполнителям, известность и удовлетворение честолюбивых помыслов; я так и высказал перед жителями, что вполне разделяю их взгляд, что действительно очень хорошо бы было получить им наконец постороннего начальника, что они могут выбрать несколько человек и послать их в Тифлис к наместнику, который так доступен, что, конечно, их выслушает, и что хорошо было бы им при этом указать на подполковника Гродского как человека, ознакомившегося с округом и приобретшего в короткое время пребывания в их местах уважение многих. Ту т я сделал еще большую школьническую бестактность -- впутал имя человека без предварительного его согласия, рискуя навлечь на него подозрение в участии в интриге, между тем как тот, сидя в Закаталах, и во сне ничего подобного не видел... Все это теперь мне, сильно опаленному порохом житейских битв, ясно и кажется непростительной наивностью даже для двадцатитрехлетнего юноши, но тогда я, человек, вообще весьма легко поддающийся первым впечатлениям и постоянно делавший промахи против житейской премудрости, поступил просто, без всякой задней мысли, не думая ни о каких интригах и возможных последствиях. Вышло не так. Когда выбранные из округа несколько человек прибыли в Тифлис с целью в ближайший приемный день обратиться к наместнику со своими заявлениями, то это сделалось тотчас же известным некоторым тамошним князьям, знакомым Левана Челокаева, и те решили не допустить приехавших к графу. Их пригласили к себе, обласкали, затем красноречиво напомнили о патриотизме, о вековой связи с Челокаевыми, удивлялись, что они, известные своим умом и прочее, и прочее, достоинствами, дали себя одурачить такому неизвестному мальчишке, симбирели, что они таким заявлением были бы пристыжены перед всей Грузией и т. д. в этом роде, притом угощение хорошим обедом с обилием вина, и милые "депутаты" сели на коней и воротились по домам...
   Узнал я о происшедшем вскоре по рассказам других, много смеялся простоте "депутатов" и оставил все это дело без внимания.
   Между тем тифлисские политики, выпроводив так удачно неприятную для них депутацию, решили ускорить назначение Левана Челокаева, поручив ему заняться выживанием из округа меня. Задача столь легкая, что не стоило и задумываться. И действительно, вскоре затем уже прибыл в Тионеты новый окружной начальник. С первого же дня ясно обнаружилась его предвзятая враждебность ко мне. Для достижения цели он избрал казус о доказывающихся после смерти его предшественника казенных деньгах и повел дело чисто форменным порядком. Сам безграмотный, едва умевший даже по-грузински несколько строк написать, а по-русски только кое-как царапавший букву "ч" и несколько палочек за нею, к тому же человек весьма ограниченный, этот князь Леван привез с собой в качестве частного секретаря какого-то выключенного по решению Сената за подлоги и подчистки документов чиновника, долженствовавшего пустить в ход все богатство своего крючкотворного арсенала на мою пагубу. Начались разные придирки, требования сдачи документов и денег на законных основаниях, все это в длиннейших, безграмотно составленных, но испещренных статьями Свода законов предписаниях.
   Полнейшая уверенность в невозможности обвинить меня за недостаток денег, полученных и истраченных умершим Челокаевым, что было известно всем, служившим в округе, и даже вообще большинству соседей Челокаева, а еще более надежда на защиту, которую я мог найти у самого наместника, оказывавшего мне очевидно со времени своей поездки через Тионеты внимание, делали меня более или менее равнодушным ко всем этим канцелярским атакам, и это еще более озлобляло моих гонителей. Я опять-таки с непонятной даже в молодые годы наивностью не сумел оценить силы орудия моих противников: я или вовсе им не отвечал, или довольно лаконически и колко, а они радовались такому дорогому материалу для своего обвинительная акта...
   Однако все эти задирания, сопровождаемые разными мелкими неприятностями в виде отмены окружным начальником всякого моего распоряжения или решения по чьей-нибудь жалобе и тому подобное, заставили меня решиться просить увольнения из округа и искать другой службы; я попросил для этого отпуск в Тифлис и в ожидании разрешения занялся составление м записки, в коей после общего краткого очерка горных мест округа и прилегающих к нему непокорных племен изложил свой взгляд на возможность занятия приаргунских обществ на пользу этого, в смысле обеспечения наших пределов от набегов и облегчения наступательных действий со стороны Чечни. Первым приступом к выполнению таких предположений я предлагал разработку дороги, наполовину колесной, наполовину вьючной, по Арагве, от села Жинвали через Хахматы, и перейдя здесь Главный хребет по относительно весьма удобному перевалу Велькетили, по Аргуну, через Шатиль, до той удобной для расположения войск возвышенности над кистинским обществом Митхо, на которой во время поездки с Гродским и Колянковским мне в первый раз и пришла эта идея.
   Прибыв в Тифлис, я представлялся, как и все приезжавшие должностные, наместнику. Граф встретил меня так, что я просто голову потерял... В общем зале, перед всей толпой разных просителей, представляющихся и пресмыкающихся, граф Михаил Семенович после особенно продолжительного рукопожатия обратился ко мне с самыми лестными выражениями благодарности за разработанные дороги, за последнее движение в Хевсурию и вообще за мою службу, выразил удовольствие видеть меня и приказал дождаться конца приема, чтобы быть представленным графине.
   Попав в первый раз в жизни в такой зал, с такой обстановкой, блиставшей массами звезд, лент и всяких шитых мундиров, принятый так наместником, который, минуя свое полудержавное положение на Кавказе и в Новороссийском крае, был и без того значительным историческим лицом в России и, конечно, делал исключительную, непритворную честь такому мелкому из тысячи своих подчиненных, я просто опьянел... А тут подходят генерал Вольф и другие занимавшие важные посты лица, знавшие меня по поездке 1846 года через Тионеты, с весьма любезными приветствиями и еще более обращают на меня общее внимание...
   "Что за господин? Кто это такой? Что он сделал?" -- раздается по залу, и множество взоров, обращенных в мою сторону, окончательно приводит меня в конфуз...
   Наконец, прием окончился, толпа начинает валить к выходу, граф проходит мимо меня и со своей увлекательнейшей улыбкой приказывает следовать за ним. Пройдя целую амфиладу комнат, поражавших меня, тионетского дикаря, своей роскошной обстановкой, картинами, лампами, ливрейными лакеями, попарно торчавшими у дверей, и прочим, мы вступили в кабинет графа -- огромную комнату, в которой и графиня имела свой особенный письменный стол; за ним-то мы и застали ее пишущую. "ChХre Lise, -- обратился граф к жене, -- вот З., тот самый молодой человек, о котором я тебе уже рассказывал, преобразившийся из русского чиновника в такого лихого кавказского наездника". Графиня Елисавета Ксаверьевна после нескольких вопросов и весьма любезных фраз пригласила меня на другой день обедать, и пока останусь в Тифлисе, по понедельникам на вечера "поплясать", добавил граф. Я откланялся и в каком-то тумане вышел из дворца, не чувствуя под собой ног.
   Обеды у графа Воронцова начинались ровно в шесть часов, при свечах; приглашенных каждый день было не менее 25--30 человек; граф садился посредине стола -- на одной, графиня -- на другой стороне, ближе к ним садились, кому они сами укажут, прочие размещались, соблюдая между собой принятую последовательность по чинам; обед продолжался ровно час, разговоры велись, конечно, не громкие, но оживленные, и только когда граф Михаил Семенович что-нибудь начинал рассказывать, наступало общее молчание. После обеда, когда обносили кофе, которого граф никогда не пил, он обходил своих гостей, кому говорил какую-нибудь любезность, предлагал вопрос или вспоминал что-нибудь деловое и велел являться на другой день, затем уходил в гостиную, садился за карты, большей частью с постоянными партнерами, играл в ломбер, шутил с садившимися около него дамами, обыкновенно проигрывал и расплачивался все гривенничками и пятачками, изредка закуривал пахитосу, иногда брал щепотку из лежавшей около него золотой табакерки с портретом императора Александра I и как будто нюхал. Все у него выходило просто, но вместе с тем как-то особенно величаво, если можно так выразиться, не так, как у обыкновенных, виденных мной до того людей. Чрезвычайно доволен бывал граф, если около него садились княгини -- умнейшая из туземок Марья Ивановна Орбельяни (впоследствии теща фельдмаршала князя Барятинского), Манана Орбельяни или Елена Эристова. Княгиня Манана, невзирая на свои тогда уже немолодые лета, не менее 45, была одна из красивейших женщин, так что остряки обвиняли ее за то, что ее дочь засиделась в девушках: она являлась везде вместе с дочерью, на эту никто и смотреть не хотел... Действительно, дочь Настасья (впоследствии вышедшая за князя Александра Ивановича Гагарина, о котором мне придется говорить подробно) была далеко не так красива, как ее мать. Все подобные мелочи покажутся, конечно, неинтересными и лишними читателю, не кавказскому старожилу, но возобновляя в моей памяти эти мелочи, переносящие в давно минувший, лучший период кавказской жизни, я убежден, что встречу у многих к ним интерес и сочувствие.
   Вечера по понедельникам были одними из тех приятных собраний, которые только и возможны у вельмож, подобных графу Воронцову. Неизменная любезность и приветливость обоих супругов, становившихся у дверей гостиной для встречи всех подходивших гостей, полная непринужденность, оживленный говор, множество красивых женщин и блестящей молодежи -- в чем разве столицы могли поспорить с Тифлисом, обширность помещения, великолепная обстановка, прекрасный оркестр, щедро уставленный буфет и в заключение отличный ужин на отдельных столиках, занимаемых своими кружками, превосходные вина -- все это с заключительной мазуркой, особенно протежируемым графиней танцем (как полька, она, само собой, отдавала ему преимущество), исполнявшейся так, как мне уже после никогда и не случалось видеть, производило неотразимо увлекающее, радостное впечатление, особенно на такого молодого, мало видевшего людей человека, каким я был в ту пору. Граф садился за свою партию ломбера, когда все гости уже нашли свои занятия за танцами, игрой или в кружках, группировавшихся около графини Елисаветы Ксаверьевны или около жившей в их доме старой приятельницы графини Шуазель де Гуфье. В одиннадцать часов Михаил Семенович незаметно уходил, и за ужином его очень редко можно было видеть. Он вел вообще жизнь педантически-регулярную, как истый английский лорд: вставал в семь, в восемь уже сидел в кабинете, выслушивая чтение иностранных газет, в девять тут же завтракал обильно по-английски, в двенадцать выпивал рюмочку с наперсток коньяку, закусывая крошками сухарика, в четыре отправлялся верхом или в экипаже, а в хорошую погоду пешком с графиней гулять, в шесть обедал, в одиннадцать удалялся на покой и выслушивал еще доклады своего метрдотеля, главного кухмистера да болтовню своего ловкого, всему Кавказу хорошо известного камердинера Джовани, то есть просто Ивана Мартыныча, из одесских, кажется, молдаван, -- лицо знаменитое в двух отношениях: во-первых, он был безо всякого преувеличения русский Меццофанти и говорил одинаково бегло на двадцати, по крайней мере, европейских и восточных языках, в том числе по-гречески, по-черногорски, по-болгарски и прочее; во-вторых, он так играл на бильярде, что на его игру сходились смотреть как на представление фокусника, он делывал по несколько сотен очков на одном и том же красном шаре, какие-то заказные триплеты, означал мелом место, где его шар должен остановиться и т. п. Вообще, этот Джовани был человек недюжинный, и про многих генералов говорили, что они при встрече весьма любезно жали ему руку, спрашивая о здоровье... Был тогда в Тифлисе полковник Д., командир гренадерского полка, так тот не стеснялся и делал это даже при других, да приглашал нередко Джовани к себе на завтраки. Он же, Д., был постоянный партнер графа в ломбер и, чтобы не упустить только этот дорогой для него случай -- стать, так сказать, домашним человеком графа, он ломберу выучился в одну ночь у того же Джовани...
   Никак не могу вспомнить теперь, как и через кого довел я до сведения графа о моей записке и о просьбе перевести меня в другое место на службу. Чуть ли не через любимца графа молодого князя Илью Орбельяни, знавшего меня с поездки через Тионеты и очень дружелюбно меня встречавшего всегда в Тифлисе; он, по-видимому, не только не сочувствовал новому назначению Левана Челокаева, но в виде шутки мне говорил: как вам нравится ваш новый начальник камбечи (буйвол)? Говорил он со мной всегда по-грузински и, должно быть, это его так и располагало ко мне. Человек он был хоть без образования, но умный, весьма симпатичный и во всех отношениях прекрасный; пользовался неограниченным расположением графа Воронцова, которым во зло не употреблял. Молодой, красивый, он женился на царевне грузинской Варваре Ильиничне, был после командиром Грузинского гренадерского полка и в чине генерал-майора погиб в сражении с турками при Баш-Кадыкларе от смертельной раны (1853) (он, будучи адъютантом генерала Фези, был в 1842 году взят в плен Шамилем в Казикумухе и выкуплен или обменен через несколько месяцев. И какая страшная судьба! Жене его тоже пришлось побывать у Шамиля в плену в 1854 году, месяцев через восемь после смерти мужа; хорошо, что он не дожил до этого несчастья!..).
   У меня совершенно ясна до сих пор перед глазами сцена, как я читал свою записку графу в его кабинете и в присутствии князя Василия Осиповича Бебутова, тогдашнего начальника гражданского управления за Кавказом (знаменитый впоследствии победитель турок при Баш-Кадыкляре и Курюк-Дара). Граф с видимым удовольствием слушал мое громкое чтение и, очевидно, старался обратить на предмет внимание князя Бебутова. Помню еще при этом следующий случай: описывая перевал через Главный хребет у села Хахматы, называемый Великетили, я считал его весьма удобным для движения войска и тяжестей; тут я был прерван замечанием князя Бебутова, что самое название перевала доказывает, однако, его нехорошие качества. Но как, напротив, Великетили по-грузински значит благородная (благодатная) поляна, то я и возразил князю, пояснив это значение; на что Василий Осипович ответил, что я совершенно прав, а он не расслышал и думал, что я прочитал "Веркетили", то есть неблагородная; причем, обратясь к графу, весьма внимательно следившему за непонятным для него спором на грузинском языке, сказал: "Как он хорошо знает и выговаривает грузинские слова". Это вызвало улыбку удовольствия у графа и, когда я кончил чтение, он сказал мне: "Спасибо тебе, любезный З., за все эти сведения, оставь записку у меня, я еще ее просмотрю и дам тебе знать о последствиях, а завтра приходи обедать".
   Я откланялся, а вслед за мной вышел из кабинета и князь Бебутов, выразил удовольствие "познакомиться" (усыпанный звездами генерал, начальник всего закавказского гражданского мира, знакомится с малейшим из своих подчиненных, помощником окружного начальника, губернским секретарем! Очень мне это чудно показалось, я становился просто в тупик от всех этих обращений служебных Геркулесов, стоявших тогда в моих глазах на недосягаемой высоте). Сходя вместе с лестницы, князь расспрашивал меня о прежней службе и прочем, а садясь в экипаж, добавил: "Надеюсь, мы с вами еще увидимся".
   Понятно, что на другой день я поспешил ему представиться (представление таких мелких приезжих, как я, к начальнику гражданских управлений вовсе не было обязательным), был очень любезно принят, должен был выдержать нечто вроде экзамена на грузинском языке, поговорил немного и по-немецки, ответил на несколько вопросов о положении Тушинского округа и получил похвалу, особенно за грузинский выговор. А нужно знать, что князь Василий Осипович, вообще умный и образованный человек, был замечательный лингвист: он одинаково говорил по-русски, по-французски, по-немецки, по-армянски, по-персидски, по-татарски, по-грузински и недурно по-польски; говорил отлично не только в смысле грамматическом, но и ораторском -- таков был общий отзыв всех, близко его знавших. Вообще это был один из тех немногих генералов, которые десятки лет с пользой послужили государству и недаром осыпались наградами. Он, как редкое, да едва ли и бывалое исключение, в чине генерал-лейтенанта получил Андреевскую звезду за победу над турками при Курюк-Дара (умер в Тифлисе в 1857--1858 годах). Говорили, что он имел много важных недостатков. Но это едва ли должно падать великим упреком на его память. Много ли в то время было на Кавказе да и вообще в России безупречных генералов? В отряде князя Бебутова, на турецкой границе, ни люди, ни лошади не гибли от недостатка продовольствия -- а в то же время в Крыму что происходило? Он одержал две решительные победы над тройными силами лучших турецких войск, а в то же время на Дунае и в Крыму мы терпели только поражения, даже и от турок... Говорили, что будто в победах своих сам князь Бебутов вовсе не повинен, что у него никакого заранее определенного плана не было, что в решительные минуты он даже не знал, что предпринять. Хотя человечеству вообще больше присуще злорадное чувство осуждения, и без сомнения, это чувство играло в таких отзывах свою роль, но допустим, что все это было и так. Что же следует? Кому же приписать славу победы и успеха (тем более важных тогда как единственные ободряющие известия среди печальных событий)? Храбрости войск? Но разве те войска, что загнанные в болото под Ольтеницей гибли от убийственного штуцерного огня и едва убрались, были менее храбры? Или те, что лезли на Инкерманские высоты или на Федюхины горы? Так или иначе, а среди уныния, обуявшего всю Россию, два раза раздаются победные звуки, везут напоказ отнятые знамена и сотни пушек -- это что-нибудь да значит! И все тот же князь Бебут, как солдаты острили, задал турку капут. Ни отнять, ни уменьшить даже поэтому заслуги его невозможно. Что же касается злоупотреблений по делам с подрядчиками, о которых рассказывалось, то, допуская даже их основательность, приходится только жалеть о слабостях человечества и не забывать смягчающих обстоятельств, не забывать заразительности примеров окружающих людей, не забывать взглядов почти традиционных в известных слоях общества и еще более плохой системы, при которой не только возможны всякие незаконные наживы, но как будто поощряющей их...
   Возвращаюсь к прерванным моим похождениям. Когда я на другой день явился к обеду, граф Михаил Семенович лично подвел меня к полковнику Ефиму Ивановичу Золотареву (тогда командир линейного батальона в Анануре и начальник всех военных постов по Военно-Грузинской дороге до Ларса включительно) и сказал: "Вот, полковник, тот молодой человек, о котором я вам говорил, познакомьтесь с ним, поговорите и после вместе явитесь к начальнику главного штаба".
   Я сначала был в недоумении, к чему понадобилось мое знакомство с этим совершенно неизвестным мне господином полковником; однако мы сели за стол рядом, и дело объяснилось. Граф требовал Золотарева к себе, давал ему читать мою записку и спрашивал его мнение как старожила на Военно-Грузинской дороге и будто знающего хорошо положение прилегающих кистинских племен. Золотарев совершенно одобрил мое предположение. Тогда граф сказал ему, что намерен на него возложить исполнение этого дела, что записку передаст начальнику главного штаба, и мы должны с ним подробно объясниться. После обеда я отправился к г-ну Золотареву на квартиру, где мы довольно долго беседовали. Рассказал он мне, что, очень давно служа на Военно-Грузинской дороге, имел случай близко познакомиться с кистинами, которые в качестве каких-то полупокорных часто приходят на работы или для мелкой торговли в ближайшие осетинские ущелья, что они же главным образом виновники всех происшествий в этих местах, что он вполне разделяет мой взгляд на важность занятия этих обществ, что это совершенно обеспечило бы свободное сообщение по дороге к Владикавказу и что его родственник полковник князь Авалов, начальник туземных племен по Военно-Грузинской дороге (хорошо знакомый с положением Хевсурии и Кистетии), совершенно такого же мнения, но что не имели они об этом до сих пор случая заявить начальству. Полковник Золотарев выразил большое удовольствие, что моя записка, по-видимому, даст толчок этому полезному делу, и думал, что начальник штаба будет, без сомнения, требовать подробностей о средствах исполнения, о числе нужных войск, денег и прочего, что поэтому следует заранее приготовиться к ответу на все вопросы. Мы условились на другой день в десять часов утра вместе явиться к начальнику главного штаба.
   Г-н Золотарев показался мне человеком не весьма далеким, многоречивым, но как-то не совсем в ладу с логикой, вообще типом армейского штаб-офицера, между прочим очень занятого собой, невзирая на свои немолодые уже годы; носил он ордена какого-то особого громадного размера, красил усы и волосы, весьма изысканно их причесывая. Однако я очень рад был, что он, все же ведь полковник с Владимиром на шее, по-видимому отличаемый главнокомандующим, разделял мои предположения и всеми силами старался их поддерживать. Я был в полной уверенности, что затем к их осуществлению никаких препятствий быть уже не может, и что я, таким образом, могу отлично устроиться, с совершенным изъятием от невыносимой подчиненности князю Левану Челокаеву и от опасных козней его грозного кабинет-секретаря...

XII.

   Прежде чем продолжать рассказ, я должен сделать отступление и возвратиться к характеристике управления князя Воронцова Кавказским краем.
   Из сказанного уже мною по этому поводу прежде читатель достаточно мог убедиться, что управление это принесло краю огромную пользу как в гражданском, так и в военном отношениях, хотя я и оговорился, что как во всем на свете, так и в этом были свои тени. Не скрываю своей принадлежности к числу поклонников князя Михаила Семеновича Воронцова и доныне, хотя четверть столетия прошла с тех пор, как я имел честь в последний раз его видеть, сохраняю о нем самое почтительнейшее воспоминание. Тем не менее истина не должна склоняться ни перед чем, и тени исторических лиц, заслуги коих своей стране неопровержимы, не могут оскорбляться обличениями какой-нибудь одной ошибочной стороны их деятельности. В настоящем случае это тем более так, что и самая ошибочность действий, о коих будет сказано ниже, может быть еще оспариваема или оправдываема соображениями, в то время не для всех ясными. Во всяком же случае, на непогрешимость никто из смертных претендовать не может.
   С самого начала управления нового наместника (1845) яснее всего высказалось одно направление: возвышение всеми возможными способами туземной аристократии, даже мусульманской, хотя этой и не в такой степени, как грузинской и армянской, и покровительство вообще в служебных сферах туземному элементу. Князь Воронцов окружил себя адъютантами, чиновниками особых поручений и разными состоявшими при нем из туземных князей, переводившимися по этому случаю в гвардию; несколько княжон были назначены фрейлинами; все генералы и штаб-офицеры из князей, состоявшие до "при армии", то есть не у дел, получили весьма видные и значительные назначения; как в военном, так и в гражданском ведомствах лучшие места стали заниматься туземцами.
   Большинство князей были бедны, обременены долгами, имения их были заложены; связанные множеством процессов и всяких запутанных дел, они были в затруднительных обстоятельствах, а жившие в Тифлисе в особенности; этим последним нужны были большие средства для придворных посещений и удовлетворения прихотям сильно развившейся роскоши, особенно по части женских нарядов. Грузины вообще тароваты, у них тоже широкая натура: раз попались в руки деньги, все забыто, и нужда, и долги, и недавнее критическое положение -- в этом они не отстали от русских замашек. Два-три заезжих француза отлично воспользовались установившимися тогда в Тифлисе условиями общественной жизни и обирали княгинь, да и вообще дамскую публику, до непозволительных размеров, продавая на вес золота всякие тряпки и модные произведения своего Вавилона.
   От внимания князя Воронцова не укрылась эта сторона быта грузинских князей, и благодаря его сильному покровительству ускорены были благоприятные решения тяжб, слагались со счетов казенные долги и взыскания, выдавались новые ссуды на условиях более чем льготных, отчуждались казенные и церковные имущества и т. п. Делалось это более или менее для всех вообще князей, но в частности особенно для двух-трех более приближенных семейств, что возбуждало зависть и досаду других.
   Чтобы сблизить туземную аристократию с русскими, наместник покровительствовал и поощрял браки между княжнами и своими приближенными. По традиционным понятиям княжны грузинские в то время вообще выходили только за своих князей; за русских же -- в виде редкого исключения, и то разве за аристократа, или очень важного по служебному положению, или протежируемого кем-нибудь из сильных мира сего. Хлопоты князя и княгини Воронцовых, конечно, увенчивались успехом, и союзов состоялось немало. Начало было сделано доктором Андреевским, хотя и не аристократом по происхождению, но стоявшим высоко вследствие положения, которое он занимал при князе.
   Одним словом, и в официальной, и в частной своей деятельности наместник очевидно выказывал решительное предпочтение туземному высшему сословию. Нет ничего удивительного, что вследствие этого русская часть общества, особенно в Тифлисе и в высших служебных слоях, имевших возможность ближе и яснее видеть эту систему во всех ее проявлениях, была не совсем довольна и в своих порицаниях и суждениях невольно приняла оппозиционный характер. Такое настроение еще более усиливалось тем, что многие из туземных князей принимали посыпавшиеся на них милости как должную их званию и достоинствам дань и уже стали обращаться с русскими, даже с теми, у которых еще весьма недавно заискивали, с некоторым презрительно-покровительственным видом. Большинство русских объясняло эту систему князя Воронцова простым желанием приобрести популярность у туземцев, создав себе при жизни памятник, и обвиняло его в стремлении к этой личной цели даже в ущерб государственным интересам. Но как под впечатлением минуты ошибалась, очевидно, одна сторона, принимая все для нее делаемое за должное, так, конечно, ошибалась и другая, видя в действиях князя Михаила Семеновича исключительно эгоистическую цель искания популярности. Между этими двумя крайними мнениями истину приходится искать в середине.
   Если допустить, что искание популярности или желание проводить принцип преобладания аристократизма на новой, весьма удобной в этом отношении почве и играло тут свою роль, то еще в большей степени могла руководить действиями князя идея привязать к России высшие сословия края, а через них скрепить с ней теснее и весь край. При значительности влияния тогдашней аристократии за Кавказом на туземное население идея эта имела свои достаточные основания. Мусульманская аристократия с усилением ее значения и влияния могла бы даже оказать, особенно в пригорных областях, большую пользу, служа противовесом усилившемуся преобладанию фанатического духовенства, проповедовавшего чистый демократизм и священную войну против нас. К сожалению, большинство ханов и мусульманских аристократов не отличались искренностью, и даже наиболее взысканные милостями нашего правительства всегда играли двойную роль: перед русскими щеголяли большой любовью к эполетам, орденам, низкопоклонничая нередко до приторности, а перед своими горцами старались выказываться педантическим исполнением намазов и презрительными речами о гяурах. Что касается туземной христианской аристократии, то желание привлечь ее на службу и заменить ею большинство приезжих чиновников, не связанных с интересами края, порицаемо быть не могло, если бы только соблюдалось более строгости в выборе.
   Дело, однако, в том, что образ действий наместника в отношении всей этой системы покровительства туземным высшим сословиям страдал слишком очевидной исключительностью: для аристократии -- все, хотя бы и не вполне законное, справедливое и в ущерб другим, для служащих князей -- полнейшее внимание, широкая благосклонность, а для русских чиновников и даже туземцев не князей, за весьма редкими исключениями, -- нечто вроде холодно-презрительного равнодушия.
   Резче всего обнаруживалось подобное отношение наместника к туземцам и представителям русской администраций во время его частых объездов края. Подъезжает, например, князь Михаил Семенович к границе какого-нибудь уезда. Ту т уездный начальник, большей частью из военных штаб-офицеров или гражданских чинов VI--VII классов, его помощник, участковый заседатель (становой пристав) и толпа местных жителей -- князей или беков, почетных старшин, мулл и много просто любопытных (мусульмане особенно падки на всякие встречи и проводы высших властей, чтоб услышать что-нибудь, могущее возбудить глубокомысленные политические рассуждения и догадки). Князь, бывало, выйдет из экипажа, почти не заметит вытянувшихся в струнку местных администраторов, подойдет к толпе, со своей столь памятной всем его знавшим улыбкой начнет приветливо протягивать руку не только аристократам или почетнейшим лицам, а чуть не всем без разбора, нередко таким, которым свой же, действительно почетный человек никогда руки не подаст, мало того, которым тот же незаметный в ту минуту участковый заседатель, быть может, не раз и, пожалуй, еще накануне отпускал по десятку нагаек и пощечин с прибавлением энергических татарских ругательств, вроде анасыны, бабасыны...
   Туземцы -- народ весьма сметливый и политичный; от них такое обращение с ближайшим начальством не могло ускользнуть, и результатом неминуемо должно было быть неуважение к чиновному элементу, между тем как на этой далекой окраине этот элемент был единственным представителем России, единственным пока орудием для введения в крае некоторого гражданского порядка и ассимилирующего начала. Князь Воронцов, по-видимому, более рассчитывал в этом отношении на местную аристократию, но осуществление такой надежды требовало немало времени, а между тем ослабление влияния представителей русской администрации могло отодвинуть назад результаты многих лет, результаты если не блестящие, то, однако, и не ничтожные, обеспечившие, во всяком случае, и порядок, и поступление податей, и охрану прав семейных и имущественных. Да и самый расчет на мусульманскую аристократию, как на звено между их соплеменниками и Россией, нельзя было не считать весьма шатким: их действия всегда и во всем требовали строгого надзора, еще более близкого присутствия внушительной силы, а приверженность их обходилась довольно дорого правительству в виде подарков, пенсий и т. п., народу же -- в виде разных поборов и соковыжимательств, на которое правительство вынуждено было смотреть сквозь пальцы и тем возбуждать справедливые упреки.
   Нет сомнения, что коренившаяся между большинством уездных властей наклонность ко всякого рода злоупотреблениям как в Новороссийском крае и среди крымских татар, долго управляемых князем Воронцовым, так и в Закавказском крае, внушили князю чувства крайнего нерасположения к этим господам чиновникам, но следовало ли наместнику подчинять свои действия этому чувству и выказывать его перед туземным населением -- это другой вопрос.
   Преследуйте, казните обвиненных в злоупотреблениях чиновников, не давая им, если угодно, никакого снисхождения, но пока человек занимает известное служебное положение, представляет в лице своем законную власть, считается, таким образом, заслуживающим доверия (иначе не следовало бы его назначать), не политично подрывать к нему уважение, без которого трудно ожидать выполнения лежащих на нем многосложных обязанностей, тем более важных, что они сталкиваются с жизнью, с живыми людьми, а не с бумагой и формами, как в высших административных учреждениях... Нередко даже сами туземцы высказывали по этому случаю свое недоумение, особенно когда протягивание руки наместника распространялось на таких субъектов, которые, как уже сказано выше, такой чести не удостаивались от своих старшин, а от местных администраторов испытывали нередко практиковавшиеся тогда телесные наказания.
   Неравенство обращения еще резче бросалось в глаза, когда уездный начальник или даже участковый заседатель был из местных князей: такому оказывалось и другое внимание, и рукопожатия, и прочее. А простой народ за Кавказом, и мусульмане, и даже свои грузины, все-таки предпочитал в те времена начальников из русских, чем из туземцев, которые, уступая русским в знании дела и в усердии исполнения своих обязанностей, нимало не уступали между тем им в желании нажиться, а по части произвола гораздо превосходили русских, ибо руководствовались традициями азиатских правителей старого закала и не так страшились последствий за свои незаконные действия.
   С этими пашами и ханами из туземной аристократии населению было весьма трудно справиться, потому что вслед за наместником их протежировало и все высшее начальство, они были сильны своими связями в Тифлисе. В крайнем случае отрешался такой князь от должности. Что же это для него значило? Он возвращался в свое кахетинское или карталинское имение с запасцем и в своем кругу не терял ни на йоту ни уважения, ни влияния. Между тем какой-нибудь титулярный советник Сидоров или губернский секретарь Иванов весьма легко летели со своих мест не только по жалобе общества, которому могли уже слишком солоно прийтись их вымогательства (иногда же за слишком строгое преследование воровства и других преступлений), но нередко даже по одной бездоказательной жалобе какого-нибудь местного туза бека, известного не только в своем кругу, но часто и высшим губернских начальственным сферам за отъявленного покровителя воров, грабителей и контрабандистов, нередко личного их соучастника, что между мусульманскими аристократами вовсе не составляло особого исключения. А отрешение от должности Сидорова или Иванова, не говорю с преданием суду, но даже и без того, отзывалось на нем совсем иначе, чем на туземном отрешенном чиновнике: он становился каким-то парией, гонимым из служебной среды, презираемым, напрасно толкающимся по передним всякого начальства и большей частью нищим, лишенным всяких средств существования, ибо нахватанных им незаконно нескольких сотен или даже тысяч рублей, в особенности если он был человек семейный, доставало лишь на короткое время при относительной дороговизне жизни в Закавказском крае.
   Желание князя Воронцова возвышать туземцев и давать им всеми возможными способами ход выражалось систематически на каждом шагу. В один из своих приездов в Шемаху после представления ему всех губернских чиновников наместник обратился к губернатору барону А. Е. Врангелю с вопросом, в котором звучала нота неудовольствия: отчего у вас так мало чиновников из туземцев? На ответ же барона, что желающих служить туземцев он прикомандировывает к губернскому правлению для испытания, но что большинство их оказываются малоспособными, князь ничего не возразил, но ему, видимо, это не понравилось.
   Большинство представлявшихся чиновников были русские, несколько поляков и на всю губернию два-три немца. Барон Врангель был уверен, что наместник заметит его беспристрастие в этом отношении, то есть что он не окружает себя исключительно баронами -- слабость многих высокопоставленных немцев, строго порицавшаяся князем Воронцовым. Порицание совершенно справедливое, только, к сожалению, князь не замечал, что сам впадал в этого рода пристрастие: как начальники из немцев хотели давать исключительно ход остзейским баронам, так он желал наполнить все ведомства исключительно туземцами-аристократами. Я уже упоминал выше, что в этом стремлении выдвигать туземные аристократические элементы князем Воронцовым, без сомнения, руководила не одна узкая эгоистическая мысль приобрести популярность, как думали многие, крайне недовольные его действиями в этом отношении старослуживые кавказцы, люди, впрочем, бесспорно умные, честные и занимавшие высшие посты. Он, конечно, имел в виду и другую, государственную цель; да и справедливость требует сказать, что если из туземной аристократии оказались некоторые не оправдавшие ни своими способностями, ни бескорыстием действий оказанного им внимания и доверия, зато многие из них все это вполне оправдали, принесли краю немало пользы, служили честно и усердно, занимали долго с достоинством высшие военные и гражданские должности и внесли свои имена на страницы истории нашего владычества на Кавказе. Было бы нелепо предположить, что кто-нибудь претендовал на какое-то исключительное право одних русских служить и править за Кавказом и что князь Воронцов, передавая многие должности в руки туземцев, причинял этим какой-нибудь ущерб государственным интересам (читателю не следует забывать, что все здесь говорится о временах давно минувших, более 30 лет назад; с тех пор все так изменилось, что, можно сказать, даже связи прошедшего с настоящим не оказывается). Дело вовсе не в том. Упрек может заключаться единственно в исключительности, в пристрастном выполнении идеи, которая сама по себе могла иметь первостепенные достоинства. А что это пристрастие было, в этом нет никакого сомнения. Мало того, я вполне убежден, что лучшие из туземной аристократии, выдвинутые князем Воронцовым и могущие беспристрастно отнестись и к давно прошедшим фактам, и к их последующим результатам, сами не отвергнут того, что пристрастие было и легко могло быть устранено не только без всякого ущерба основной идее, но даже с пользой для нее.
   По истечении стольких лет страсти улеглись, к тогдашним событиям можно отнестись с полнейшим хладнокровием, ничьи чувства, даже самых фанатических поклонников князя Воронцова не могут оскорбиться указанием на эту сторону его деятельности, возбуждавшую в свое время неудовольствие некоторых и носившую, по беспристрастному анализу, характер предвзятой исключительности. Совершенства в делах человеческих нет и быть не может: было бы недостойно памяти великого человека желание выставлять все его деяния совершенством, непогрешимостью. Напротив, сопоставление некоторых теневых сторон только усиливает светлую сторону его великих заслуг, оказанных государству в течение более полувековой службы.
   Было, впрочем, и еще одно обстоятельство, вызывавшее недовольные толки, опять же более всего в кругу высших сфер служебного мира: вмешательство в дела и очевидное влияние на их решения некоторых приближенных к князю лиц, особенно одного, не имевшего по званию своему никакого права на участие в каких бы то ни было делах, ни гражданских, ни военных. Неудовольствие усиливалось еще тем более, что влияние это носило очевидный характер эгоистических побуждений и избирало пути не всегда безупречные. При всеобщем твердом убеждении в высоком бескорыстии князя Воронцова и в его стремлении способствовать единственно пользам состоявшего в его управлении края, искореняя, насколько возможно, практиковавшиеся в нем (впрочем, и во всей России) злоупотребления, общество само собой еще сильнее возмущалось, видя, как некоторые личности, пользуясь широким доверием и расположением князя, вводили его в заблуждение и достигали совершения крупных дел весьма сомнительного свойства... Как пример, можно привести дело о довольствии войск Кавказской армии спиртом. Из этого была устроена долголетняя монополия для одного тифлисского торгового человека, извлекшего миллионные барыши, между тем как с допущением свободной конкуренции могли только выиграть и войска, и казна. Ту т совершенно излишне разъяснять подробности: всякая монополия вредна и составляет источники злоупотреблений. Но князя так успели уверить в противном, что он и слушать не хотел никаких доводов и возражений, исходивших от лиц, до коих это дело прямо относилось по их служебному положению и которые по своей опытности и заслуженному всеобщему уважению имели право на полное доверие. Было и еще немало таких крупных интересных дел, где через доктора достигали решения к явному ущербу казне и общественным интересам. Наконец, по случаю вмешательства всесильного эскулапа в дело о введении в Тифлисе монополии на продажу мяса терпение публики лопнуло, толпа направилась к его дому, перебила ему стекла и прочее. Скандал вышел порядочный, но, как говорили, А. этим не смутился и после короткой паузы действия его возобновились в прежнем направлении... Естественным последствием этого было неудовольствие, раздражение, не имевшие возможности заявляться открыто и вгонявшееся поэтому внутрь; образовывалась незаметная оппозиция, умевшая при всей наружной покорности находить случаи оставлять некоторые желания наместника неисполненными отчасти, а некоторые и вовсе, хотя в этот разряд попадали иногда и полезные, совершенно основательные желания. Случалось вследствие этого также и то, что отлично выражается малороссийской пословицей: "Паны дерутся, а у хлопцев чубы болят"... Не странно ли, что такой государственный человек, как М. С. Воронцов, невзирая на подобные достаточно явные доказательства, не лишал А. своего доверия. Многие старались объяснять это привычкой к человеку, в котором постоянно встречалась нужда. Может быть, и так. Впрочем, известно, что граф вообще был убежден в невозможности существования вполне честного человека не аристократа и потому считал всякие злоупотребления неизбежным злом, которое следует по возможности удерживать лишь в известных пределах... Такой взгляд усвоили себе и иные из его приближенных, из аристократов, и достигнув впоследствии высших степеней и самостоятельных мест, руководствовались им, допускали назначение лиц сомнительных качеств на доходные места, не обращали никакого внимания на громкий голос возмущавшегося общества, мало того, как будто покровительствовали подобным лицам. Невольно приходится задуматься: какая же особая разница между теми высшими начальствовавшими лицами, которых обвиняли в наживании капиталов незаконными путями, или такими, которые только потворствовали другим в наживании, довольствуясь презрительным отношением к человечеству?.. И одно скверно, и другое не особенно похвально.

XIII.

   Итак, на другой день после обеда у князя Воронцова и знакомства с полковником Золотаревым (начало 1848 года) часов в десять утра явились мы к начальнику главного штаба кавказской армии и были тотчас потребованы в кабинет. Ту т я в первый раз и увидел вблизи столь известного всему Кавказу начальника штаба. Генерал Коцебу, щеголевато одетый, в бархатной, шитой золотом ермолке на голове и с янтарным чубуком в руках, встретил нас несколькими обычными приветственными словами, причем на лице его выражалось нечто вроде иронической улыбки. Обратившись ко мне, генерал сказал: "Читал я вашу записку; все это прекрасно, только что же думаете вы этим достигнуть?". Не успел я сообразить ответ на этот не совсем мне ясный вопрос, ибо цель объяснялась в самой же записке, как полковник Золотарев взялся за меня отвечать и понес, понес!.. Генерал молчит, улыбается, пускает дым из янтаря, а оратор, вероятно, принимая это за одобрение, несет, несет дальше, все звонко возвышающимся голосом, вроде дьякона, читающего Евангелие. Я и краснел, и волновался, и переминался с ноги на ногу, однако не нашелся, как тут быть, прервать ли полковника, видимо наслаждавшегося собственным красноречием, и сказать "позвольте, вовсе не в этом дело", или дождаться, когда он наконец замолчит, и тогда уже повести свое слово. Между тем, воспользовавшись приостановкой в потоке слов г-на Золотарева, генерал с более ясной иронической улыбкой сказал: "Все это очень хорошо, только пользы я тут никакой не вижу; а вам, господа, просто хочется сочинить экспедицию, чтобы иметь случай реляции писать и награды получать". -- "Помилуйте, -- обиженным тоном начал опять полковник, -- напрасно изволите меня такими подозрениями оскорблять", и еще, еще, все в этом роде... Одним словом, кончилось тем, что генерал посмотрел на часы, весьма любезно поклонился, щелкнув шпорами, и мы вышли несолоно хлебавши. Я за всю аудиенции не успел сказать ни единого слова...
   "Вот видите, -- заговорил Золотарев, когда мы очутились на улице, -- я был прав: педант-с, канцелярский чиновник-с и больше ничего-с; вдобавок терпеть не может князя Михаила Семеновича, особенно за протежирование грузин-с, и где может, вымещает на других-с".
   Болтовня эта меня, конечно, не утешала; мной овладело какое-то уныние, и хотя бы облегчить свою досаду, высказав г-ну Золотареву, что его ораторство погубило дело, однако я и этого не сделал, просто растерялся. Чем же вся эта история кончится?
   В словах начальника главного штаба, что "вы-де хотите сочинить экспедицию, чтобы реляции писать и награды получать", само собой, было немало оскорбительного, но если принять во внимание, что на Кавказе действительно нередко сочинялись экспедиции с целью еще большего сочинения реляций о подвигах, то он имел основание заявить такого рода подозрение. Однако в данном случае, если бы мне пришлось сказать хоть несколько слов, генерал К., вероятно бы, убедился в отсутствии оснований для такого подозрения. Предположение о движении через Хевсурию исходило от меня, г-н Золотарев о нем решительно ничего не знал и если по личному приглашению самого князя Воронцова познакомился со мной и с моим предложением, отозвался, что совершенно разделяет мою мысль, то это произошло, должно думать, отчасти искренно, вследствие знакомства с местными обстоятельствами, отчасти вследствие обаяния, какое имело слово князя. Я же, составляя свою записку, был такой молодой и маленький чиновник, ни в каких до того экспедициях не участвовавший и о писаниях реляций понятия не имевший, что меня, уж конечно, нельзя было заподозрить в таком поползновении, составлявшем специальность чисто военных людей и большей частью из скороспелых карьеристов высшего общества. К тому же если бы мое предположение даже и осуществилось, то ведь не я был бы его руководителем и не от меня зависело бы сочинение реляций. Вся моя записка и самая мысль о движении через Хевсурию к верховьям Аргуна была, пожалуй, архиюношеским произведением и хромала к тому же отсутствием убедительности в изложении и многих выводов и данных, необходимых в таких случаях для подкрепления основательности самого предположения; может быть, совершенно справедливо было бы сказать, что это ребяческое произведение, не заслуживающее серьезного внимания, порожденное как бы носившейся тогда в воздухе наклонностью всех к проектам, но подозревать искренность юношеского побуждения оказать пользу общему делу было несправедливостью.
   Прошло с неделю, и я ничего не знал ни о судьбе записки, ни о моей собственной, а характер был у меня болезненно-нетерпеливый, и всякая неизвестность, долгое ожидание были для меня самым мучительным душевным состоянием. Я шлялся по городу и, благодаря обширному знакомству с туземной молодежью, в том числе и со знаменитым вожаком всех дардимандов (кутил) князем Арчилом Мухранским, чуть не каждый день попадал на их шумные пирушки, на эти своеобразные оргии, полные дико-разгульной азиатской поэзии, увлекавшей почти без исключения всех русских. Но в этот раз я довольно апатически относился ко всему, незаметно оставлял веселые компании в самый разгар тостов и бешеной пляски под бубен, все носясь со своими заботами о будущем.
   Наконец, в одно утро меня потребовали к князю. Войдя в кабинет, я застал там по обыкновению княгиню, которая очень любезно мне улыбнулась и спросила, когда я уезжаю. Я ответил, что это зависит от воли князя, на что он тут же сказал: "Я вот затем и потребовал тебя. Мы решили узнать насчет твоих предположений еще мнение ближайшего военного начальника генерала Шварца, которому и отправили твою записку. Поезжай к нему, объяснись с ним подробно, тогда увидим, что дальше делать; во всяком случае, я бы желал, чтобы ты остался в том же округе служить. А вечером приходи обедать". Я поклонился и вышел в каком-то неопределенном настроении, не вполне унылым, но и не вполне ободренным. Особенно последние слова князя насчет продолжения службы под ненавистным начальством камбечи Челокаева и какая-то необычная нота в голосе, показавшаяся мне как бы выражением некоторого неудовольствия, смущали меня.
   Вечером, за обедом, князь мимоходом сказал мне несколько ласковых слов, а В. П. Александровский объявил мне, что он получил приказание выдать мне на дорогу денег -- кажется, сто рублей. Не помню, за этим же обедом или за одним из понедельничных вечеров подошел ко мне штаб-офицер в мундире Грузинского гренадерского полка, человек уже весьма немолодой, седой, полный, и с тонкой любезностью заявил желание познакомиться, назвав себя состоящим при князе полковником Потоцким. Давно служа на Кавказе, он-де очень интересуется туземными племенами и надеется узнать от меня немало любопытного. "Князь Михаил Семенович неоднократно с такой похвалой отзывался о вас, -- продолжал полковник, -- и с таким видимым к вам участием, что я, знающий давно его сиятельство и вообще человек бывалый, опытный, просто удивлялся, тем более что у вас ведь никакой протекции нет, которая могла бы какими-нибудь косыми путями действовать на князя. Я с нетерпением ждал случая лично узнать молодого человека, сумевшего так заинтересовать собой великого государственного человека, каков наш князь есть" (такими оборотами речи обнаруживалось польское происхождение Потоцкого, владевшего, впрочем, отлично несколькими языками и в том числе русским). Сконфуженный такой кучей комплиментов, я уже не помню, что пробормотал в ответ, но Потоцкий после разных дружеских уверений и рукопожатий взял с меня слово на другой день у него обедать, причем-де на свободе можно будет о многом побеседовать.
   Я никогда прежде не встречал Потоцкого и никогда о нем ничего не слышал. Все сведения, какие я тут же у кого-то из знакомых о нем узнал, резюмировались тем, что он человек весьма образованный, умный, пользуется большим расположением княгини Воронцовой и полуофициально заведует всеми делами, относящимися до кавказских поляков, начиная с религиозных и кончая их частными нуждами; что он, кажется, из участников восстания 1830 года, сослан на Кавказ, провел много лет в Мингрелии и был закадычным другом владетельного князя Дадиана. Впоследствии, в другие приезды мои в Тифлис, слыхал я как-то, что Потоцкий нелюбим, ибо его считают наушником князя, не упускающим случая обо всякой сплетне довести до сведения своих патронов, что он вообще вкрадчивый иезуит. Насколько во всем этом было правды, я не знаю, но неоспоримо, что Потоцкий был умный, образованный человек, стоявший в этом отношении неизмеримо выше многих тогдашних деятелей; с другой стороны, действительно в нем было много вкрадчиво-иезуитского. Без этого качества едва ли, впрочем, можно где-либо встретить образованного поляка прежнего времени.
   В назначенное время я явился к Потоцкому, принявшему меня со всевозможной хозяйской любезностью, свойственной таким бывалым личностям. И где мне приятнее будет обедать -- на балконе (погода была прекрасная, невзирая на зимнее время) или в комнате, и люблю ли я красное вино теплое, не пью ли после обеда желтый чай и прочее. Я конфузился и, должно быть, бормотал не совсем умные фразы. Все это было мне ново, непривычно. После отличного обеда мы провели с Албертом Артуровичем часа два в занимательнейшей беседе. Мне до него не приходилось иметь знакомых из такого рода людей, вращавшихся в высших придворных и политических сферах, притом начитанных и с массой всесторонних сведений, я был просто очарован.
   Выслушав мои рассказы о некоторых наиболее оригинальных наклонностях, нравах и обычаях горцев Тушинского округа, он, в свою очередь, рассказал мне кое-что об Имеретии и Мингрелии, о своем знакомстве с сосланными на Кавказ декабристами, особенно с Александром Бестужевым (Марлинским), с которым он был в близких отношениях, о его смерти, свершившейся почти на глазах Потоцкого, бывшего тогда в том же отряде и описавшего этот эпизод в польском "Атенее", издававшемся в тридцатых годах, кажется, в Вильне. Затем Алберт Артурович, намекнув мне, что расположение князя может иметь для меня результатом блестящую карьеру, что при нем многие уже так выходили в важные люди, в самых утонченно-мягких формах дал мне несколько наставлений насчет опасности положения всякого новоприобретающего расположение сильных мира сего, насчет людской зависти и злобы, готовой в таких случаях на всякую подлость, особенно когда дело коснется не аристократа, поддерживаемого сильными тетушками, а скромного труженика, наиболее им ненавистного, обзываемого parvenu; что мне нужно быть весьма и весьма осторожным, никого не задевать и прочее; что ему, наконец, показалось, будто и теперь уже некоторые косо посматривают на меня и обмениваются двусмысленно вопросительными взглядами.
   Я очень благодарил за участие, но прибавил, что для меня, попавшего в окружающий князя-наместника мир на несколько дней, с тем чтобы возвратиться в глушь, в низменные служебные сферы, едва ли может быть какая-либо опасность, что на блестящую карьеру я не рассчитывал и для меня каким-то чуть не сном и то уже кажется, что я очутился в таком высоком служебном кругу, о котором никогда и не воображал и т. д. Говорил я это совершенно искренно, без всякой задней мысли, однако Потоцкий казался убежденным, что это я только "играю в скромность", и повторял советы насчет осторожности. "Быть обогретым солнцем очень-де хорошо, но часто рискуешь и обжечься, а прихоти у вельмож весьма изменчивы". Между прочим, он еще спросил у меня, как отозвалось в горах взятие минувшим летом шамилевского укрепления Салты, стоившего нам больших жертв. Я ответил, что собственно район гор, в котором я вращался, слишком удален от дагестанского театра военных действий, и потому там об этом событии мало кто и знает; должно быть особенно потрясающего действия оно не имело, ибо в таком случае слухи достигли бы и сюда; некоторые горцы, впрочем, рассказывали, что русские хотели взять у Шамиля в Дагестане две крепости, да не успели, потеряли очень много людей и ушли ни с чем; одну крепость будто Шамиль сам велел после бросить, так как она от пушек очень пострадала, и он считал лучшим построить новую, еще сильнейшую, чем исправлять эту.
   Потоцкий по этому поводу передал мне, что князь Михаил Семенович, напротив, придает чрезвычайное значение взятию Салты, стоившей таких напряжений и больших жертв; что он убежден в большом от этого потрясении власти Шамиля в горах, что найденный в стенке укрепления камень с арабской надписью: "Крепость Салты построена по приказанию имама Шамиля (год) на вечные времена и страх всем врагам", хранится в кабинете князя, который вообще об этом деле с видимым удовольствием со всеми заговаривает, что приближенные князя сравнивают взятие Салты с осадой французами Константины в Алжире. Потоцкий советовал мне иметь это все в виду, и если бы князь или кто-нибудь другой заговорил о Салты, то в таком тоне и речь вести. "Одной голой правдой в свете далеко не уйдешь, уж поверьте старому опытному человеку", -- прибавил он.
   Нова была для меня тогда такая житейская мудрость, между тем как она принадлежала, так сказать, только к азбуке великой придворной науки. Я говорю придворной, потому что тогда на Руси, начиная с министров и кончая уездным начальником, всякий имел свой двор, и все вертелось на личных отношениях: жалует барин буфетчика -- все буфетчику кланяются, а изволил барин на него прогневаться -- вся дворня от него отступилась. Но было и так, что по пословице: "Жалует царь, да не жалует псарь"... Через день после этого я выехал в крепость Закаталы.

XIV.

   Была половина января 1848 года, шел полуснег, полудождь, погода вообще была прескверная. Часть дороги была мне знакома еще по первой поездке в 1844 году из Тифлиса в Телав; от станции Нукрияны я повернул направо на Караагач и Царские Колодцы, где была тогда штаб-квартира Тифлисского егерского полка, которым командовал полковник Борис Гаврилович Чиляев. Я прожил тут целые сутки, обедал и провел вечер у Чиляевых, ходил с ними смотреть представление каких-то заезжих фокусников, но никоим образом не могу теперь вспомнить, кто был мне знаком на Царских Колодцах и кем я был введен в дом Чиляевых. Впрочем, кавказское военное гостеприимство, особенно со стороны командиров и отдельных начальников, было нечто совсем необыкновенное, напоминавшее прежних московских бар, у которых "дверь отперта для званых и незваных".
   От Царских Колодцев до Закатал верст около восьмидесяти по довольно гористой дороге, грязь была невылазная; от последней станции Муганло, где на пароме переправлялись через Алазань, нужно было брать конвой из донских казаков и милиционеров и верст двадцать пять ехать маленькой рысцой. Таким образом я дотащился до места, когда уже совсем стемнело; заря была пробита, и впустили меня в крепость со всеми подобающими предосторожностями, вызвали ефрейтора, дежурного и прочее. Я прямо по указанию дежурного подъехал к квартире Дмитрия Ивановича Гродского и застал его одного за чтением. Он удивился и очень обрадовался. "Какими судьбами, откуда, что?" и т. п. вопросы посыпались на меня. Мы за полночь проболтали за самоваром, я прочитал ему свою записку, он тоже вполне разделял мои соображения. Я рассказал ему затем, как опрометчиво, без его позволения, впутал было его имя в ходатайство депутатов от жителей округа назначить им русского начальника, но что, к счастью, тионетские депутаты возвратились, не повидав даже наместника. Добрейший Дмитрий Иванович был очевидно озадачен и сказал мне: "Ну, хорошо, что так случилось, а то я никогда не простил бы вам этого казуса. Я избегаю всякого малейшего сближения с высоким начальством и потому никогда и не принял бы такой должности, которая требует забот не только по служебным, но еще более по частным, личным отношениям к разным властям".
   В дальнейшем разговоре Дмитрий Иванович дал мне некоторое понятие о личности генерала Шварца, для представления которому я, собственно, и приехал в Закаталы. По его словам, это был человек умный, деловой, но холодный, индифферентный ко всему, что не прямо его касается; он, впрочем, ожидает вскоре нового назначения, и потому, должно думать, еще менее интереса окажет предположениям, до этого края относящимся.
   Под этим не совсем утешительным впечатлением я на другое утро отправился представляться начальнику всей Лезгинской кордонной линии генерал-лейтенанту Шварцу. Сам он, его костюм, и комнаты, и вся обстановка произвели на меня какое-то новое, странное впечатление: все было не так, как я привык видеть у высшего начальства. Какая-то архиспартанская простота, какой-то военно-походный вид на всем: холодные, полупустые комнаты, несколько простейших деревянных стульев, кабинет в виде ротной канцелярии и сам генерал -- человек по виду средних лет, среднего роста и, если можно так выразиться, средней физиономии, то есть не выражающей ничего особенного, одет в старенький сюртучок без эполет, в каких-то толстых сапогах и грузинской папахе на голове, которую он приподнял, пока я произносил стереотипные "ваше превосходительство, честь имею представиться, помощник" и прочее.
   -- Читал вашу записку, полагаю, дело было бы хорошее, но не могу никакого решительного мнения высказать, ибо вовсе не знаком с тамошней местностью и прочими условиями, скорее следовало спросить об этом у начальства Владикавказского военного округа, они там ближе и лучше могут знать, я сегодня же и ответ пошлю в Тифлис.
   Коротко и ясно. Сейчас видно делового человека. Говорить мне ничего не приходилось, и я уже думал раскланиваться.
   -- Позвольте, вы, я слышал, не желаете больше служить в Тушинском округе? (Откуда, думаю себе, слышал он это?) Почему же это? Вы уже там привыкли, все хорошо знаете, можете пользу приносить, зачем же менять место?
   -- Я, ваше превосходительство, не могу оставаться под начальством нового окружного начальника, который явно, с первого дня прибытия в округ, выказал враждебное ко мне отношение; при таких условиях я никакой пользы принести не могу, а себя подвергаю только напрасным неприятностям, еще более невыносимым в таком глухом месте, где жизнь и без того полна всяких лишений.
   -- Вам нужно постараться поладить с новым начальником. Вы моложе и чином, и годами, вы должны уступить кое-что и перенести. Я для вашей же пользы советую вам оставаться там.
   Затем генерал, приподняв свою папаху, спросил, где я остановился, а когда я назвал Дмитрия Ивановича Гродского, то он с улыбкой сказал:
   -- Ну, это домосед, монах, его из кельи не вытащишь, а вы, если желаете, то приходите в два часа на щи и кашу.
   Я поклонился и вышел. Вот тебе и результат поездки! Дмитрий Иванович, которому я передал весь разговор с генералом, опять повторил, что г-н Шварц мало интересуется всем, что не прямо его касается, и что потому ответ его в Тифлис, вероятно, будет уклончивый, более канцелярская формальность, нежели какое-нибудь мнение о самом вопросе. Что же касается разговора о моей службе, то и он удивлялся, откуда генерал это знал и еще более, отчего он принял как бы близкое участие в этом, что не в его характере.
   До обеда оставалось несколько часов, и мы, невзирая на слякотную погоду, погуляли по крепостному валу; мне хотелось иметь понятие об общем виде Закатал и ее значительного форштадта. Крепость построена на уступе горы и открывает вид на довольно далекое пространство по долине Алазани. Окружающее ее народонаселение -- лезгины, называемые джаро-белоканцы (по имени двух главнейших аулов), -- было искони грозой для христианской Грузии. В первое время вступления наших войск в край главное внимание было обращено на покорение этой части мусульманского населения и обеспечение с этой стороны безопасности грузинских провинций. Главнокомандующий тогда на Кавказе князь Цицианов поручил дело это генералу Гулякову, который разбивал несколько раз лезгинские полчища, проник за Алазань, в центр их населения, но, наконец, в одном тесном лесистом ущелье, где не было возможности развернуться войскам и действовать артиллерии, непривычные еще к такого рода одиночной войне войска наши потерпели сильное поражение, понесли значительные потери, сам Гуляков пал жертвой своей отваги (1804). Остатки отряда кое-как отступили из трущобы и расположились на возвышенной площади -- теперешней крепости, в которой поставлен памятник храброму генералу Гулякову. В этом же самом отряде был тогда адъютант князя Цицианова двадцатичетырехлетний поручик Преображенского полка граф Михаил Семенович Воронцов, едва спасшийся в общей суматохе: он бросил лошадь и примкнул к нескольким солдатам, спустившимся в какой-то овраг, который и вывел их из лесу. Будучи уже главнокомандующим, через сорок с лишком лет после этого, князь Михаил Семенович охотно вспоминал военные приключения юности и рассказывал о них за походными обедами, особенно в соответствующих происшествиям местностях. Памятник Гулякову поставлен по его распоряжению.
   Поражение нашего отряда не имело, однако, особенно бедственных результатов для дела. Принятыми тотчас князем Цициановым мерами, особенно вырубкой просек через дремучие леса от Алазани, лезгины были не только удержаны от значительных вторжений в Грузию, но и поставлены в положение полупокорных нам обществ. Наконец, в 1830 году, уже граф Паскевич окончательно занял весь Джаро-Белоканский округ, построил крепость Закаталы (по имени ближайшей лезгинской деревушки), окончательно покорил жителей, и с тех пор наши войска не покидали этого края, в котором введено было полувоенное-полугражданское управление. От крепости исподволь возник на 150-верстном протяжении в обе стороны, у подножия хребта, ряд мелких укреплений и постов, называемых Лезгинской кордонной линией, для прикрытия по возможности страны от постоянных набегов хищных племен, живущих за главным хребтом. Впрочем, цель эта достигалась весьма неудовлетворительно, шайки шлялись постоянно и нападали на целые военные команды, нередко на целые грузинские селения, как это было в начале 1845 года в селе Кварели, о чем я рассказывал выше. Мелкие же хищничества и особенно уводы одиночных людей в плен из Кахетии были явлениями обыкновенными, почти ежедневными. Горцы обратили это в прибыльное ремесло, получая за выкуп пленных значительные деньги и не иначе как звонкой серебряной монетой (в золоте они толку не знали). Кавказское начальство вынуждено было издать даже строжайшее запрещение выкупать пленных, что, однако, редко исполнялось, и выкупы продолжались до самого конца войны, часто и самими же начальствами, когда попадались лица, почему-либо пользовавшиеся особенным вниманием.
   У подножия крепости образовался большой форштадт, главное население коего составляли женатые солдаты расположенных здесь войск и армянские торговцы, построившие целые ряды лавок. Торговля была оживленная и привлекала постоянно толпы туземцев, исподволь совершенно освоившихся с русской властью, хотя ненависть и затаенная вражда к нам тогда ни для кого не были тайной. Сомневаюсь, чтоб и теперь, через тридцать лет после описываемого мною времени, чувства мусульманского населения вообще, а лезгин в особенности, во многом изменились, невзирая на уничтожение того очага, пламя коего поддерживало эту ненависть и рисовало даже надежду на совершенное изгнание гяуров. Я говорю о власти Шамиля и мюридизме.
   Придя к обеду, я был представлен супруге генерала, молодой, красивой даме; за столом был еще кажется один офицер; обед по своей обстановке и прочему вполне оправдал выражение генерала "на щи и кашу": три обер-офицерских блюда, бутылка кахетинского вина и графин квасу, да денщик в форменном костюме в качестве прислуги. Разговор вертелся на погоде и обыкновенных предметах. После обеда генерал спросил, когда я намерен уезжать; я воспользовался этим случаем и попросил позволения совершить поездку не по почтовой дороге опять назад за Алазань, а по линии, чтобы познакомиться с местностью. Хотя подобная поездка была сопряжена с опасностью и разными затруднениями, требовала особых распоряжений насчет верховых лошадей, конвоя и т. п., однако просьба моя была весьма любезно принята, и генерал обещал, что к следующему утру мне будут доставлены все нужные "открытые листы". Затем я откланялся его превосходительству и возвратился к Д. И. Гродскому, с которым и провел весь вечер до поздней ночи в несмолкаемых разговорах о положении линии, о разных военных предположениях и действия, о предстоящей перемене начальства в Закаталах и слухах, что на место Шварца будет назначен Чиляев, командир Тифлисского полка, о котором я упоминал выше.
   Вспоминаю здесь, кстати, о дальнейшей судьбе генерала Шварца. До дела со взбунтовавшимся в 1844 году элисуйским султаном Шварц был малоизвестный генерал-майор, командир бригады линейных батальонов, с этого же происшествия в течение трех лет произведен в генерал-лейтенанты, получил несколько звезд, стал известностью не только на Кавказе, но и в высших сферах петербургского военного мира. Наконец, в 1848 году, вскоре после моей поездки в Закаталы, был назначен начальником Девятнадцатой пехотной дивизии, расположенной в Георгиевске. Казалось, судьба готовила ему весьма почетное поприще, а окончил он его самым плачевным образом, и вот по какому случаю. Из казенного денежного ящика, стоявшего при часовом у дверей квартиры генерала в Закаталах, летом 1847 года случилась покража денег, как казенных, так на беду и его собственных, хранившихся в ящике, что-то около 20 тысяч рублей. Все плац-майоры и полицейские чины были подняты на ноги; генерал выходил из себя и требовал, чтобы деньги были найдены. Услужливые подчиненные оказали уже слишком много усердия, хватали, арестовывали, наконец, прибегли к пыткам. В числе заподозренных попался какой-то донской казачий урядник, молодой человек, сын донского штаб-офицера, настойчиво отвергавший всякую вину; кормили его селедками, не давая после пить, сажали в часовню, где складывались тела умерших холерных и тому подобное, пока довели человека до тифа, от которого он в несколько дней в госпитале и скончался. Между тем деньги пропали, воров не отыскали, и дело, по-видимому, пришлось "предать воле Божьей!". Однако хотя поздно, а дошла-таки весть об этом до высшего начальства; по представлению князя из Петербурга приехал генерал-адъютант Шильдер в Закаталы, произвел строгое следствие, подтвердившее, к сожалению, факты о пытках; назначили суд, и генерал Шварц был отставлен от службы, а комендант подполковник Печковский и плац-майор Грибовский разжалованы в солдаты. Рассказывали после, будто какой-то арестант-солдат сделал в Тифлисе признание в воровстве этих денег, но дальнейшее мне неизвестно. Вообще это дело передавалось в разных видах, а я передаю так, как слышал в Закаталах от свидетелей. Возвращаюсь к моему рассказу.
   Около двадцатых чисел января 1848 года я оставил Закаталы и со своим неразлучным Давыдом, верхом, с конвоем из нескольких милиционеров, поехал по Лезгинской линии через Белокань, Лагедехи и другие по сты, занятые частью войсками, частью грузинами-милиционерами, до села Кварели. Здесь я отдохнул сутки у князей Чавчавадзе, знакомых мне по описанной мною уже подробно поездке с покойным Челокаевым в 1844 году, представлялся полковнику Маркову (предлагавшему когда-то прибавить к моей фамилии "дзе") и затем отправился обратно в Тионеты.
   Окружной начальник встретил меня с холодным равнодушием, ни единого вопроса о моей поездке, о которой он был официально извещен из Тифлиса (что, без сомнения, возбуждало его зависть и еще усиливало озлобление), ни какого-либо замечания или объяснения по делу о недостающих деньгах, по коему его кабинет-секретарь за это время настрочил уже немало крючкотворных листов, все под большой тайной, как передали мне переводчик и писарь.
   Дня через три-четыре после моего возвращения в Тионеты я получил собственноручное письмо генерала Шварца, в котором он, весьма лестно отзываясь о моей службе и прочем, повторял свой личный совет и даже просьбу прекратить всякие недоразумения с новым окружным начальником и оставаться на своем месте, что это может повести ко многим для меня отличиям, будет приятно самому главнокомандующему и что он, генерал Шварц, вместе с тем пишет в таком же смысле и окружному начальнику майору князю Левану Челокаеву. Что за притча? Что это ему вздумалось высказывать такое деятельное участие к служебным отношениям мелкого, вовсе почти ему неизвестного чиновника? Я решительно недоумевал. Что я сделал с этим письмом, объяснялся ли с Челокаевым, отвечал ли генералу или за последовавшим почти в то же время новым его назначением начальником Девятнадцатой пехотной дивизии и отъездом из Закатал не отвечал, решительно теперь не помню. Самое письмо, собственноручно Григорием Ефимовичем Шварцем писанное, живо рисуется у меня до сих пор перед глазами, и очень еще помню, что в нем было немало грамматических ошибок по части буквы "е" и т. п., но написано было хорошо и, очевидно, человеком, набившим руку, во всяком случае не много было в те времена генералов (а может, и не только "в те"), которые умели сами так написать деловую бумагу или письмо. Однако это письмо не достигло цели: сближения с Леваном Челокаевым все-таки не последовало и через несколько месяцев, как видно будет из дальнейшего рассказа, я оставил Тушинский округ навсегда.

XV.

   Между тем пока я вращался в сфере высших кавказских властей и интересов, забота специалиста по части каверзных бумаг возымела свое действие в сферах более низших, каково губернское правление. Там, прочитав все эти рапорты, выписки и прочее, постановили произвести о растрате казенных сумм и беспорядках по ведению денежных книг и отчетностей законное следствие и следователем назначить чиновника особых поручений при тифлисском губернаторе Шпанова. Узнал я об этом только тогда, когда в один прекрасный день в мою полутемную саклю явился казак, просить меня в окружное управление, где ожидает-де чиновник из Тифлиса. Прихожу, раскланиваюсь с г-ном чиновником, и оба остаемся в заметном недоумении. Я почему-то представлял себе следователя в виде заматерелого канцелярского служаки, титулярного советника с пряжкой "за XX лет беспорочной службы", с красным носом, табакеркой и злобно потирающего руки при виде молодой жертвы, которую он с легкостью опутает целым рядом статей законов, приложений, продолжений, примечаний, указов и форм... А вдруг вижу молодого человека лет 22--23 с артистическими длинными волосами, в пиджаке, с лорнеткой и львиными ногтями, весьма тщательно на мизинцах отделанными -- одним словом, тип салонный, а не канцелярский. Мне даже хотелось рассмеяться... Г-н Шпанов, в свою очередь, как бы с удивлением спрашивает: "Это вы помощник окружного начальника, губернский секретарь З.?" -- "Я самый, к вашим услугам". -- "Удивительно... а я, -- говорит, -- представлял себе вас этаким старым подьячим, сутягой, с которым ступай тут возись, а он будет закидывать статьями, указами да всякими крючками, в век не расхлебаешь". -- "Ну, -- говорю, -- и я представлял себе следователя таковым же; оба мы значит разочаровались". Кончилось тем, что прежде всего мы передали друг другу свои биографические сведения. Оказалось, что Шпанов действительный студент Петербургского университета, помещик Пензенской губернии, дальний родственник губернатора Ермолова и приехал к нему послужить; собственно, он предпочел бы поступить в гусары, где уже служит его старший брат. Затем он совершенно откровенно признался мне, что понятия не имеет о следственных делах вообще, а о подобных в особенности, и просто спрашивал моего же совета, что ему делать и с чего начать. Странно и почти невероятно должно это показаться, а между тем это совершенная истина. Я сначала рассказал ему всю суть дела -- не так, как была она описана в донесениях Левана Челокаева, старавшегося в каждом обстоятельстве выгораживать своего умершего предместника (свой, дескать, князь, да и поддержка у вдовы сильная в Тифлисе) и во что бы то ни стало обвинить меня, а по сущей правде и со всеми побочными обстоятельствами, вызвавшими вражду нового начальника и т. д. Я посоветовал ему начать с того, чтобы дать мне запрос, требуя подробного объяснения по делу; я же дам ему такой обстоятельный ответ, который сам уже укажет ему дальнейший образ действий. Так Шпанов и сделал.
   Все время этого разговора мы с ним ходили взад и вперед по большому двору старой крепости, не пропускали, конечно, без замечаний ни типически-отвратительной рожи кабинет-секретаря, ни неуклюжей фигуры самого князя Челокаева, смеялись, шутили по поводу подходивших к реке за водой местных красавиц и, одним словом, вели себя вполне, как подобает людям двадцатитрехлетнего возраста. Все это не ускользало от злобных взоров моих преследователей, все более и более бесновавшихся от ничтожности результатов, достигнутых их писаниями, которые они считали смертоносными...
   Я в тот же день засел за составление ответа, рассказал подробно всю свою службу в округе, как прежний окружной начальник большую часть времени проводил у себя в деревне, как все управление носило патриархально-помещичий характер, как все получаемые из казначейства деньги привозились к покойному Михаилу Челокаеву, который распоряжался ими по своему усмотрению, раздавая после жалованье частями разновременно, как вся сумма, полученная незадолго перед его смертью, поступила на пополнение собранных с тионетских жителей податей, лично им от старшин принятых и не отосланных в свое время в казну, по случаю свадьбы старшей дочери Челокаева, потребовавшей больших расходов и прочее -- одним словом, все, как в действительности. Что же касается моей вины, то я сознавался в ней откровенно; состояла же она в том, что я не исполнил требований закона и не донес ни при жизни, ни даже после смерти Челокаева об этой растрате.
   Но, объяснял я, при жизни не сделал я этого потому, что доносчиком быть не могу и не желаю, да и бесполезно бы было: пока по моему доносу начальство сделало бы какое-нибудь распоряжение, Челокаев, без всякого сомнения, узнал бы об этом, употребил бы все усилия достать 2000 рублей, и кончилось бы тем, что я оказался бы не только доносчиком, но еще и ложным, а последствия этого очевидны... После же смерти Челокаева я не донес, вполне уверенный, что вдова, как она сначала и готовилась, хотя частями удовлетворит, кого следует, неполученным от покойника жалованьем, и тем, во-первых, оградит его память от нареканий, следствий и прочего, во-вторых, оградит свое право на получение пенсии и помещение детей в казенные учебные заведения. Да не приезжай новый начальник, давший всему делу другой оборот и явно указавший вдове отказаться от уплаты, все было бы пополнено и ни до каких бы следствий не дошло. Наконец, я просил следователя проверить все мной показанное спросом под присягой поименованных в ответе лиц и вытребовать по делу те документы, которые подтвердят мои слова.
   Шпанов принялся за дело по указанной дороге, а я, вспомнив данное А. А. Потоцкому обещание описать ему мою поездку в Закаталы, принялся за длинное письмо с подробностями моего свидания с генералом Шварцем, возвращения в Тионеты, о контрастах приемов меня князем Михаилом Семеновичем Воронцовым и князем Леваном Челокаевым; упоминал о его намеках относительно блестящей карьеры и о следователе по обвинению меня чуть не в уголовных преступлениях... Картина выходила вообще рельефная.
   На половине письма я был прерван приходом одного, лично мне знакомого матурского пшавца, весьма храброго и расторопного человека, с каким-то кистином, поселившимся недавно в хевсурском селении Муцо. Ту т я вспомнил, что когда я в ноябре 1847 года пытался перевалиться через хребет в Хевсурии и, не успев в этом, решился послать туда человек сорок, этот пшавец вызвался идти, с тем чтобы я позволил ему со знакомым кистинским выходцем отправиться оттуда в неприятельские общества вниз по Аргуну для разведывания о судьбе захваченного несколько лет назад в плен мальчика, его родственника. Подобные розыски пленных случались сплошь и рядом, а выходец кистин, имевший везде родных и знакомых, мог безопасно провести одного человека, особенно по такому делу, которое составляло статью дохода у горцев и особенно ими покровительствовалось. Я с удовольствием позволил ему отправиться и при этом поручил хорошенько осматривать местность по течению реки Аргуна и боковым ущельям и вообще постараться собрать интересные сведения о местах, через которые ему придется проходить.
   Вот этот пшавец, проходив недель шесть по Аргуну и Чечне, о пленном родственнике не добился никаких известий, но помня мои наставления, осмотрел много мест и издали даже укрепленный аул видел, в котором Шамиль учредил свою резиденцию после взятия нами в 1845 году Дарго. Теперь пшавец с кистином и явились рассказать мне обо всем подробно. Долго я слушал интересную повесть его похождений, его замечаний насчет системы управления Шамиля и принимаемых им жестоких мерах к утверждению между полуязыческими горцами магометанства; описание Веденя, в который рассказчики, впрочем, проникнуть не могли, ибо там соблюдается чрезвычайная осторожность и на всякого приходящего смотрят весьма подозрительно. Щедро угощенные мной пшавец и кистин отправились на несколько дней в Кахетию по каким-то частным своим делам, обещав на обратном пути явиться ко мне и получить обещанные им несколько десятков патронов, а я принялся за прерванное письмо к Потоцкому, и желая поразнообразить материал, придать письму более интереса, прибавил и рассказ о путешествии моего пшавца по горам до Веденя и о собранных им сведениях. Я думал еще выразить этим Потоцкому, как интересующемуся краем, нечто вроде любезности за его дружески обязательное расположение и никаких других последствий от своего письма, само собой, и не предвидел. Между тем из этого вышло совершенно неожиданное обстоятельство.
   Через несколько дней после отправления письма в Тионеты явился урядник конвойной команды главнокомандующего Заридзе с предписанием окружному начальнику выслать меня в Тифлис по делам службы, а ко мне с письмом -- не могу только вспомнить от Потоцкого или князя Ильи Орбельяни, -- чтобы я постарался привезти с собой и пшавца с кистином, которых князь Михаил Семенович желает лично видеть, и что он читал мое письмо и был весьма заинтересован всем.
   Вот история! Ту т -- следователь и гроза в виде неутомимых преследователей на почве самой удобной для втаптывания людей в грязь (особенно в те времена, при канцелярской тайне); там -- наместник кавказский князь Воронцов, читающий мое частное письмо, заинтересованный им, посылающий за мной!.. А ведь в этом письме говорилось и о следователе, и о письме генерала Шварца, и о враждебных отношениях ближайшего начальника.
   На вопрос Челокаева, зачем меня требуют, я отозвался незнанием. Чтобы совершенно скрыть повод моей поездки, я отправил своего Давыдку в Кахетию, разыскать матурского пшавца с кистином, передать им о предстоящей поездке в Тифлис и ожидающем, без сомнения, их награждении и приказать им боковым путем, не заезжая в Тионеты, отправиться в Эрцойскую долину, где я с ними встречусь и уже дальше вместе отправимся. Затем, через день, я с урядником Заридзе выехал. От него я узнал только, что ему приказано было ехать в Тионеты передать по адресу пакеты и со мной и двумя горцами прибыть в Тифлис, не разглашая нигде о цели и направлении своей поездки. В Эрцойской долине я ночевал, и туда же прибыли Давыд с пшавцем и его товарищем. Я им рассказал о предстоящем представлении их самому сардарю, предварил, как себя вести перед ним и, кстати вспомнив наставление Потоцкого, предупредил их, чтобы в случае вопроса князя о влиянии, произведенном в горах взятием Салты, отвечали, что, дескать, страх это нагнало везде ужасный и надежды на успех дальнейшего сопротивления Шамиля очень ослабили... Хитрые горцы очень хорошо меня поняли и с улыбкой говорили, что я могу быть спокоен, что уже они знают, как с важными людьми говорить следует.
   Дела давно минувших дней! И кто же упрекнет покойного князя за несколько преувеличенное значение, придаваемое им делу, совершенному под его личным начальством, при беспримерных подвигах мужества и геройской храбрости, оказанных как нашими войсками, так и горцами, при весьма значительных потерях обеих сторон в течение пятидесяти двух дней осады Салты и двукратном штурме? Кто бросит камнем в меня, последовавшего совету опытного придворного и позволившего себе в сущности безвинную лесть слабости великого человека?..
   По приезде в Тифлис я прежде всего отправился к Потоцкому узнать, как все это случилось. Он весьма подробно рассказал мне сначала о том, как князь Михаил Семенович, серьезно заинтересованный моей запиской о проложении через Хевсурию военной дороги на Аргун, невзирая на возражения самого начальника главного штаба, что это дело и бесполезное, и едва ли даже удобоисполнимое, приказал спросить мнение генерала Шварца и на него же возложил уладить мои отношения с новым окружным начальником, ибо князь считает-де мое пребывание в округе весьма полезным и желал бы, чтоб оно было как можно продолжительнее (вот и разгадка участия генерала Шварца), что полученным от Шварца уклончивым ответом князь остался недоволен и, оставив переписку эту у себя, собирается сделать какие-то особые распоряжения. Зная все это, Потоцкий счел уместным показать князю мое письмо, заключавшее в себе, кроме подробностей поездки в Закаталы, совершенно новое, князю совсем неизвестное обстоятельство о следствии по поводу растраченных умершим Челокаевым денег и стараниях впутать меня в это дело; наконец, весьма интересное описание похождений пшавца, проникнувшего так далеко в неприятельскую сторону и видевшего даже Ведень, о котором до сих пор имелось вообще весьма мало сведений. Князь с большим удовольствием прослушал письмо, хвалил сжатость слога, о следствии хотел узнать подробнее через начальника гражданского управления, а меня приказал вытребовать. Кроме этого, Потоцкий еще предупредил меня, что князь не желает пока оглашать ни того, что он читал мое письмо, ни того, что вытребовал меня с двумя горцами к себе, и что поэтому мы будем представлены князю им, Потоцким, рано утром, когда во дворце еще никого нет, для чего к семи часам мы должны были явиться к Потоцкому.
   На другое утро часу в восьмом Потоцкий повел нас во дворец; мы прошли не по парадной лестнице, а через сад и очутились в спальне князя, который только что оделся и что-то говорил со своим камердинером Джовани. Меня князь встретил по обыкновению весьма любезно, затем через меня же стал расспрашивать горцев, особенно о положении Веденя и настроении чеченцев, наконец, и о том, какое влияние имело взятие неприступной шамилевской крепости Салты? Мой пшавец действительно не ударил лицом в грязь и отвечал так, что мне оставалось только удивляться его дипломатическим способностям. Князь по этому поводу что-то сказал Потоцкому по-английски, поблагодарил горцев за их сведения, тут же из своего туалетного столика вынул две пачки по десяти серебряных рублей и отдал каждому, а меня пригласил обедать. Вышли мы опять через сад; горцы отправились шляться по базару и удивляться (кистин первый раз был в Тифлисе) этому, на их взгляд, чуду, а я поехал представляться начальству.
   Губернатор генерал-майор Ермолов, не успел я разинуть рта и произнести половину пресловутой фразы "ваше превосходительство, честь имею явиться, помощник" и т. д., разразился громом и молнией в присутствии разных стоявших тут же в зале просителей обоего пола и разного звания. "Как вы смели уехать из округа, когда я послал туда чиновника производить над вами следствие? Кто вам разрешил? Я вас с жандармом вышлю обратно сейчас же!" (при словах над вами следствие большинство присутствующих с каким-то особым выражением глаз обратилось ко мне, юноше, как-то мало похожему на подследственного чиновника). Только что я произнес: "Я прибыл по приказанию князя", -- новый взрыв богатырского крика звонким командирским голосом раздался по залу: "Какого князя? Вы еще смеете рассуждать" и т. д., и т. д. Отпустив поочередно всех трепетавших просителей, обращаясь к каждому со стереотипной фразой "я прикажу ваше дело разобрать", его превосходительство подошел ко мне: "Какой князь, говорите вы, вас вытребовал?" -- "Князь Михаил Семенович Воронцов, ваше превосходительство, наместник кавказский, предписал окружному начальнику выслать меня по службе в Тифлис, а иначе как же бы я уехал". -- "Гм, сам наместник; какие же это у вас отношения служебные с князем?" -- "Не знаю, я еще не представлялся его светлости". -- "Хорошо-с, извольте идти; я узнаю, в чем дело".
   Живо помню эту комическую сцену и еще более комическую, когда часа в четыре в тот же день я был вытребован к тому же свирепому губернатору, и войдя в его кабинет, был встречен словами: "Я справлялся, действительно князь Михаил Семенович приказал вас вытребовать, кажется, по каким-то делам военного ведомства. А что там делает мой чиновник Шпанов?" -- "Приступил, говорю, к следствию". -- "Как же это вы, молодой человек, размотали казенные деньги, да еще скрыли все и не донесли своевременно?" -- "Я никаких денег не разматывал, никогда их не получал и отвечать за них не обязан, все это обнаружится следствием; а что я, вступив в управление округом после смерти князя Челокаева, не донес о недостатке, то это правда, и по закону я виноват; но сделал это потому-то и потому-то" (объяснил я ему подробно). -- "Как же мне доложили, что вы размотали несколько тысяч рублей?" -- "Не знаю, как вашему превосходительству доложили, но, во-первых, всего недостает около двух тысяч, и все это деньги, следуемые в жалованье служившим в окружном управлении лицам, в том числе и мне; во-вторых, я не мог размотать того, что ко мне никогда в руки не попадало; окружной начальник лично получал высылаемые из казначейства деньги, сам их раздавал, это известно всем; как же я мог их размотать?" -- "Ну, очень рад, если так, я обращу внимание на это дело". Я откланялся.
   За обедом у князя в тот день был и помощник начальника главного штаба генерал-майор Н. И. Вольф, который, подойдя ко мне, весьма дружески меня приветствовал, расспрашивал о поездке В Закаталы, о причинах моих несогласий с новым окружным начальником, наконец просил после обеда зайти к нему и привести двух горцев, о похождениях которых князь ему рассказывал, и поручил ему же еще раз их подробно расспросить и записать все, особенно до Веденя касающееся. Исполняя это приказание, я около восьми часов явился к генералу Вольфу с пшавцем и кистином; они были более подробно расспрошены, самое существенное из их показаний было генералом записано, причем он заметил, что сведения о Ведене не могут иметь важного значения, потому что они издали на него посмотрели и ушли. Затем он обещал похлопотать, чтобы их наградили, и отпустил, а я остался у него чай пить и просидел весь вечер, рассказывая мои различные наблюдения над горцами, очерки местностей и прочее. Генерал Вольф, бывший профессор военной академии, ученообразованный офицер Генерального штаба, совершенно кабинетный человек, как говорили, не пользовался особым уважением главнокомандующего, главнейше будто бы потому, что в Даргинскую экспедицию оказался недостаточно боевым и равнодушным к опасности. Генерал был человек весьма образованный и умный. Он, впрочем, еще долго оставался в Тифлисе и только в 1852 году, кажется, уехал в Петербург, где был назначен членом военного совета. Ко мне он был, видимо, расположен, очень любезно меня всегда принимал и неоднократно повторял, что очень жалеет, что не может ничего для меня сделать, ибо сам никакой видной роли не играет.
   На другой день вечером Потоцкий сообщил мне, что князю докладывали письменное показание горцев и ходатайство генерала Вольфа об их награждении, и он приказал мне явиться с ними к В. П. Александровскому для выбора им из экстраординарных вещей сукна на кафтаны. Дикари на другой день были мной приведены в казначейство наместника, где без всякого колебания остановили свой выбор на красном сукне и, счастливые подарками, пребыванием в городе чудес, зрелищем вольтижеров, которое им тоже было показано, уехали домой, где их рассказам будут и удивляться, и завидовать, и, пожалуй, не верить.
   Я остался в городе, в ближайший понедельник был на вечере у князя и тут же узнал от Потоцкого под секретом, что обо мне было нечто вроде особого совещания с начальником гражданского управления князем Бебутовым и начальником главного штаба, на котором князь высказал, во-первых, что, не ограничиваясь отзывом генерала Шварца, нужно на месте проверить основательность моих предположений, для чего он желает командировать Генерального штаба полковника В.; во-вторых, что ему особенно желательно мое дальнейшее служение в округе, но вместе с тем он находит всякое нарушение дисциплинарных отношений подчиненного к начальнику делом опасным и недопускаемым, поэтому полагает поручить В. устроить и соглашение между мной и Леваном Челокаевым; если же и это не удастся, то я как младший должен быть устранен. И начальник главного штаба, и начальник гражданского управления совершенно согласились с мнением князя. Эти столь важные для меня сведения произвели, сколько мне теперь помнится, какое-то тревожное на меня впечатление. Полковника В. я видел только один раз в 1846 году, во время проезда князя Воронцова через Тионеты, и заметил, что он оказывал большое внимание бутылкам, но что он за человек и чего можно мне ожидать от его участия, я себе представить не мог.
   На другой день в девять часов я уже был у Потоцкого и просил его совета, как мне дальше быть: ожидать ли приказания уезжать или идти откланиваться без приказания? Он советовал ждать и притом высказал надежду, что поездка В. будет иметь хороший результат и для дела, и для меня лично.
   Не успел я уйти от Потоцкого, как за мной пришел вестовой казак с приказанием явиться к главнокомандующему. Через час я был там и после доклада вошел в кабинет. Князь, сдвинув очки на лоб, обратился ко мне по обыкновению со своей ласковой улыбкой и после нескольких приветливых слов объявил, что он командирует полковника В. проверить на самом месте основательность моих предположений и дополнить всеми нужными сведениями, что я могу теперь уезжать в Тионеты и ожидать там приезда В., коему должен буду везде сопутствовать. "С нетерпением буду ожидать его возвращения и донесения", -- прибавил князь. Я раскланялся и пошел явиться еще к князю Василию Осиповичу Бебутову и губернатору Ермолову (кажется, его звали Николай Сергеевич). Этот простер свою любезность до того, что сам предложил мне получить казенные прогоны за поездку в Тифлис и обратно, совершенную по приказанию наместника, и тут же приказал своей канцелярии сделать относящиеся до этого распоряжения.

XVI.

   Было начало марта 1848 года. Я оставил Тифлис, погруженный в расцветавшую зелень садов, пестревших бледно-розовыми цветками на миндальных и персиковых деревьях; на столиках зеленщиков стали появляться пучки молодых трав, составляющих любимейшую закуску грузин и армян. Воздух был мягкий, влажно-теплый, дышалось легко, и вроде не жгучие лучи солнца придавали всему особенно радостный колорит. Туземцы толпами встречали весну под открытым небом: на плоских кровлях домов, на лужайках, по окраинам города перед духанами или в садах раздавались песни, звуки тоскливой зурны и бубен, заглушаемые нередко добродушно-буйными возгласами веселой компании, одушевленной каким-нибудь новым остроумным тостом. Группы модных львов и дам разгуливали по Головинскому проспекту, устраивались кавалькады и пикники в высших слоях чиновной и туземной аристократии. Одним словом, начинались весенние удовольствия, и все кинулись после двух-трехмесячных холодов, грязи и слякоти пользоваться наступившими прекрасными днями, имея в виду их непродолжительность, ибо март -- сумасшедший месяц (гижи по-грузински) и вдруг после самой великолепной погоды разразится холодом, снегом, бурей, всякой климатической гадостью, продолжающейся нередко и далеко в апреле.
   Приехав на другой день в Тионеты, я нашел там не тифлисскую весну, а нечто вроде поздней суровой осени: холод, резкий ветер, кое-где снег лежал, грязь, серые тучи -- все, наводящее уныние.
   Следователь Шпанов чрезвычайно обрадовался моему возвращению, расспрашивал о Тифлисе, глотал слюнки при рассказе о тамошней погоде, пикниках и прочем, решил на другой же день уехать под предлогом неполучения от вдовы Челокаева ответа и невозможности без этого делать что-нибудь дальше. И действительно уехал.
   Дня через три-четыре приехал В. и остановился в башне, занимаемой окружным начальником, который поспешил ее совсем очистить для такого важного гостя. Узнал я о его приезде только через несколько часов, когда он успел уже набеседоваться с Челокаевым и, нагрузившись за обедом добрым кахетинским, вздумал потребовать меня к себе. Прихожу -- тут же и Леван Челокаев. "Это вы г-н З.?" -- "Я-с". -- "Вот видите, главнокомандующий какое снисхождение оказал вам, что по вашей записке послал меня удостовериться, правда ли, что вы там понаписали; хотя, конечно, это мог бы сделать и ваш начальник, но князь Михаил Семенович, именно потому что князь Леван еще новый здесь человек, не поручил ему этого дела. Так вот-с, -- продолжал не совсем твердым языком развалившийся на тахте [тахта - нары, род дивана, покрытого ковром] полковник, -- дня через два, когда все будет готово, мы с вами и поедем, посмотрим, в чем дело; а между тем я вот слышу от вашего начальника, что вы до сих пор не сдали ему, как следует, по закону, казенных денег и всяких дел и бумаг и что вообще вы не соблюдаете должной подчиненности и почтительности в бумагах. Это нехорошо, вы, молодой человек, должны дорожить вниманием начальства, и князь Михаил Семенович поручил мне сказать вам, что хотя он и желает, чтобы вы продолжали служить здесь, но само собой только при условии, чтобы ваш ближайший начальник на это согласился". -- "Я ничего против этого не имею, -- вставил камбечи Леван, уткнув глаза в пол. -- Только нужно как следует служить" и еще что-то в этом роде.
   В каком положении я находился после этих речей, легко себе представить. Так вот каким образом г-н В. принялся за "дипломатическое" поручение устроить соглашение между окружным начальником и мной. Нечего сказать, и очень тонко, и очень деликатно. Что я отвечал ему тогда или даже отвечал ли вообще, не помню; вернее, что ничего не отвечал: сильно возмущенный чем-нибудь, я терял хладнокровие и способность к препирательствам. Я вышел просто придавленный всей горечью только что выдержанного поражения; грубый начальнический тон В., торжествующие взгляды Челокаева произвели на меня такое действие, что я почувствовал давление в горле и готов был заплакать. В первую минуту я думал отказаться от поездки и написать подробно в Тифлис. То казалось мне лучшим дождаться утра, когда В. будет, вероятно, в более нормальном состоянии, и пойти с ним объясниться, то благоразумие диктовало мне опять перенести пока неприятность, не давать какой-нибудь резкой выходкой этим господам в руки лишнего оружия против меня. Чем больше я ломал голову, тем менее решимости было остановиться на чем-нибудь. И не мудрено, дело шло не только обо всей служебной будущности, но в крайнем случае, о хлебе насущном; лишенный всякой опоры в борьбе, я невольно трусил. Между тем и раздражение стало слабеть; я весь следующий день никуда не выходил из своей сакли, думал, передумывал и кончил тем, что через день выехал с В. в Хевсурию. Челокаев, желая выказать свою угодливость важному в его глазах лицу, приближенному к наместнику, пустился тоже с нами.
   Полковник В. слыл в военных сферах за очень способного, отлично пишущего военные реляции офицера; высшие власти считали его только кутилой, но товарищи знали его несчастную слабость и звали его пьяным В. Глаза у него были светло-стеклянного цвета, с совершенно бессмысленным выражением, телячьи, как говорится. Он был не глуп и даже талантлив, но характера вздорного, грубого, вообще человек неприятный. Впоследствии назначенный командиром Тенгинского пехотного полка, он допился до чертиков, которых щелчками сгонял со своих ног и ловил в карманах, на смех ординарцам и прислуге. Должны были взять у него полк, произведя в генералы... Он умер в конце 1853 или начале 1854 года от белой горячки...
   Такой отзыв о человеке, которым я имел повод быть недовольным, может вызвать подозрение в пристрастии или даже клевете. Но в предвидении этого я раз и навсегда должен оговориться: давно отказавшись от службы, от всяких честолюбивых видов, доживая свой век в самой скромной, никем не замечаемой сфере частного человека, я не волнуюсь ни завистью, ни мстительностью и стараюсь в своем рассказе держаться лишь строгой истины, даже уменьшая по возможности дурное, которое приходится о ком-нибудь вспоминать. Не говоря о бесчестной стороне такого поступка, как клевета, особенно на мертвых, какой в настоящем случае практический смысл имело бы это? Я не историческое лицо, не представитель какой-нибудь партии, преследующей всякими путями свои цели, да и какой-нибудь полковник В. не настолько важное и историческое лицо, чтобы такой или другой отзыв о нем мог иметь какое бы то ни было значение для потомства. Что именно мне приходится отзываться о дурных сторонах людей, бывших тридцать лет назад причиной неприятностей для меня, -- это чистая случайность; не хороши были эти господа сами по себе, а не исключительно по отношению ко мне. Впрочем, и причиненные ими мне неудовольствия никаких особых последствий не имели и "моей судьбы" не изменили. Я тем больше теперь могу вспоминать о них и об их несправедливых выходках не только не озлобленно, а даже с некоторой добродушной улыбкой.
   Зима 1847--1848 годов была особенно сильная, даже в Тифлисе, в январе недели три на санях ездили; можно себе представить, что происходило в ущельях Главного хребта, да еще в марте, самом скверном месяце в горах и за Кавказом. Из Тионет мы сначала поехали в село Жинвали Душетского уезда, где соединяются две Арагвы, Гудомакарская с Пшавской; от этого пункта я в своей записке и предлагал начать разработку дороги. Сначала все шло хорошо, день был ясный, дорога верховая порядочная, В. был в хорошем расположении духа, много говорил и, между прочим, рассказал нам новость -- февральскую революцию в Париже и бегство Луи Филиппа. Леван Челокаев не совсем ясно понимал, в чем дело, и очень затруднялся, как ему скрыть, что он не знает, кто это Луи Филипп и вообще что тут интересного?
   Дальше дорога все становилась хуже, каменистее, с крутыми спусками и подъемами, узенькими карнизообразными тропками, с частыми переправами через бурливые потоки и т. п. принадлежностями кавказских горных дорог. Мы, привычные, не обращали на это никакого внимания, но В., боявшийся спусков и тропинок, вынужденный поминутно слезать с коня и опять садиться, начинал сердиться, ругаться и чаще требовать у бывшего с ним донского урядника Астахова рюмку рому или стакан портеру. С каждым шагом дальше трудность движения увеличивалась, и началась борьба со всеми ужасами грозной природы. Кто сам не совершал подобных переходов, тому никакое описание не даст достаточно рельефного изображения. По ущелью Хевсурской Арагвы от села Барисахо до Хахмат трудности были действительно едва одолимы, даже для привычных людей. В некоторых местах снега образовали по обеим сторонам ущелья отвесные стены, и не было другого пути, как по заваленному огромными камнями руслу реки, катившей с грохотом пенистые волны, через которую, поддерживая друг друга, мы кое-как пробирались. Местами снежные завалы, обрушившиеся с противоположных сторон в одно время, сталкивались над рекой, образовывали своды, обледенялись и заставляли спертый поток просасываться под этими снежными мостами; нам приходилось карабкаться на них, проходить, слыша на каждом шагу треск снежного свода... Обрушиться было бы почти верной гибелью.
   Мы делали средним числом полторы-две версты в час. Нетерпеливое раздражение В. росло. Горцы в полголоса спрашивали меня, на кого г-н "упроси" (старшой) сердится, и когда я им сказал, что на дурную дорогу, то они чрезвычайно удивились: во-первых, в марте в горах лучшей дороги и быть не может, во-вторых, тут никто не виноват, а не следовало-де в это время ехать. Однако до урочища Орцхали, где мы завтракали, В., хотя уже, быть может, в десятый раз требовавший рому, все еще сохранял достаточно приличия, чтобы ругательства свои относить к дороге. Я, впрочем, поначалу уже видел, что ничего хорошего из всей этой поездки не выйдет. Не говоря о том, что с человеком, большей частью нетрезвым, трудно было бы дело сладить, В. своим грубым начальническим тоном оттолкнул меня, не обращался ко мне ни с какими вопросами, не требовал никаких разъяснений, а следовательно, и командировка его становилась совсем бесцельной. Когда мы тронулись дальше, В., почти на руках передвигаемый проводниками горцами, окончательно вышел из себя, страх и хмель боролись в нем: он стал уже прямо обращаться ко мне: "Куда вы завели меня? Как вы, милостивый государь, осмелились подавать главнокомандующему такие записки? Я возвращусь и доложу князю, что значит оказывать внимание всяким самозваным авторитетам!". Сначала я ему очень хладнокровно отвечал, что я его никуда не веду, а едет он, исполняя приказание главнокомандующего; что я удивляюсь, как он мог в горах в марте месяце ожидать лучшей дороги, что если бы дорога была хороша, то незачем было бы ее разрабатывать, а ведь это и есть главный предмет моей записки; наконец, один раз я не выдержал и прибавил, что если он будет продолжать таким тоном обращаться ко мне, то я прежде его уеду назад. Однако стихнувший на несколько минут В. при каком-то скверном обледенелом спуске опять расшумелся и обратился с дерзостью ко мне; я, не говоря больше ни слова, повернул со своим Давыдом назад, успел до ночи пробраться за Орцхали, где и остановился в ближайшей пшавской деревне ночевать. Окончательно возмущенный всем происшедшим, я решился из Тионет написать обо всем подробно Потоцкому, а вместе с тем официально просить об увольнении от службы в округе.
   На заре меня разбудили и подали записку от окружного начальника: он от имени В. просил меня возвратиться, ибо в противном случае он своей поездки продолжать не может и главнокомандующий останется всем этим весьма недоволен, что, конечно, для меня отзовется самыми вредными последствиями. Челокаев извинял горячность В. непривычкой к таким переездам и надеялся, что нечто подобное уже не повторится, тем более что успели добраться до Хахмат и прошли самую скверную часть пути. Полуграмотно составленная переводчиком записка с нацарапанной подписью Челокаева вызвала меня на раздумье. По первому увлечению я уже написал было резкий ответ, что я подобного обращения с собой никому не позволю, что если бы г-н В. был в трезвом виде, то я еще иначе бы с ним поговорил, что, наконец, я раньше его буду в Тифлисе и расскажу все, как было. Доставивший записку хевсур из Хахмат словесно передал мне, что при отправлении и окружной начальник, и полковник приказали ему просить меня непременно возвратиться, что без меня они дальше не поедут. Давыд мой счел обязанностью также вмешаться в дело, убеждал меня не обращать внимания на пьяного человека и из-за этого не портить служебное дело, интересующее сардаря; что теперь, вероятно, В. уже будет осторожнее и постарается загладить свое грубое обращение одним словом, просил и уговаривал не доводить дела до крайности и возвратиться. Кончилось тем, что я порвал приготовленный ответ и, когда совсем рассвело, пустился опять по вчерашней дорожке. Проехать этаких 15--20 верст три раза в два дня было возможно только такому привычному юноше, каким я был тогда. Прибыл я в Хахматы часу в двенадцатом и застал все приготовленным к перевалу через хребет; ожидали только меня. В. пробормотал невнятно что-то вроде извинения, упрекнул в излишней горячности (меня?!) и т. п.; я ему ничего не ответил, и мы пустились дальше.
   На перевале, покрытом сплошными массами снега, жестоко резавшего глаза, трудности движения были уже далеко не те, что в ущелье, тем более что старый, осевший снег, одетый леденистой корой, выдерживал тяжесть людей, и нам редко приходилось вытаскивать проваливающиеся ноги. Для меня, в сравнении с попыткой перевалиться за хребет в ноябре месяце 1847 года, о чем рассказано выше, настоящее движение было игрушкой. В. кряхтел, пыхтел, прикладывался к бутылочному горлышку, но, вероятно, по отсутствию опасности гораздо меньше ругался, старался быть любезнее и при остановках заговаривал со мной о деле, но все самыми отрывистыми фразами и очевидно избегая подробных объяснений.
   Часу в пятом мы достигли вершины: нам открылась поразительная картина громадного снежного пространства, подобного океану, застывшему в минуту сильного волнения; вдали друг друга пересекающие, друг на друга нагроможденные цепи скал и лесистых гор, сплошь занесенных снегом, одетых в какую-то не то синюю, не то фиолетовую дымку. Ни единого признака жизни кругом, мертвенно-торжественная тишина, вдруг нарушенная кучкой людей, дерзко проникших в заповедные места.
   Первую половину спуска мы совершили очень удобно и весело, съезжая на бурках, как на салазках; на северном склоне, понятно, снег был еще крепче; вторую половину, где из-под снега уже торчали камни, мы прошли довольно скоро и без особых приключений достигли ущелья Аргуна. Стало смеркаться, оставалось пройти еще несколько самых трудных верст, с переправой по тем чертовым мостикам, о которых я уже рассказывал. В., закрывавшего глаза, почти переносили на руках; он опять побледнел, безжизненные глаза не двигались, и брани его не было слышно только благодаря реву бешеного Аргуна; он как-то машинально подвигался, отдавшись на волю приставленных к нему двух здоровенных хевсур... Наконец, уже совсем поздно достигли мы Шатиля и остановились на ночлег в той самой башне, в которой провел целую зиму 1812 года грузинский царевич Александр Ираклиевич, бежавший сюда после усмирения нами кахетинского восстания, имевшего целью возвратить ему престол Грузии.

XVII.

   На другое утро полковник В. первый заговорил о деле, и благодаря тому обстоятельству, что это было тотчас после чаю, до закуски, разговор принял благообразный вид.
   Вопрос заключался главное в том, что теперь делать дальше? Мои предположения на этот счет, невзирая на сильное утомление, формулировались еще ночью, и потому я их высказал теперь в законченном виде, предоставляя В. принять их или отвергнуть.
   Я напомнил прежде всего главную суть моей записки, вследствие которой он и командирован, то есть что с проложением удобного пути через Хевсурию мы получаем возможность удобнее управлять ею и открыть с этой стороны действия вниз по реке Аргуну навстречу войскам, двигающимся из Чечни вверх и занявшим, очевидно, с этой целью еще в 1844 году аул Чах-Кари, где и выстроена крепость Воздвиженская (штаб-квартира Куринского егерского полка). Ближайшим результатом движения от Шатиля, прибавлял я, было бы покорение соседних кистинских обществ и избавление Тушинского округа и Верхней Кахетии от их хищничеств; отсюда (посредством кордона) можно войти в связь с Владикавказским военным округом, отрезав все лежащее на этом пространстве население от подчиненности Шамилю и значительно обеспечив таким образом спокойствие на Военно-Грузинской дороге, этой важнейшей артерии, связывающей нас с Россией. Наконец, кроме всего этого, лишний удобный путь сообщения, особенно в горах, -- вещь весьма полезная и для правительства, и для народонаселения, тем более если сооружение его может обойтись дешево. Затем я повторил уже не раз сказанное, что мы прошли теперь главную часть пути в самое ужасное в горах время, что летом она вовсе не до такой степени скверна, и разработка может доставить возможность значительную часть проходить даже с повозками. Но чтобы В. мог лично и вполне уяснить себе пользу и доступность связи отсюда с Военно-Грузинской дорогой и определить, какие для этого потребовались бы средства, я считал необходимым совершить и другую половину пути, от Шатиля до Владикавказа, невзирая на то что тут придется вступить в борьбу не только с природой, но и с опасностью другого рода, именно: с возможностью попасть в руки непокорных горцев, через некоторые аулы коих придется проходить... Сначала и В., и Челокаев посмотрели на меня, как бы сомневаясь в нормальности моего состояния... Но я не смутился и продолжал доказывать необходимость такого путешествия, без которого перенесенные до сих пор труды окажутся напрасными. Я утверждал, что предприятие имеет все шансы благополучного исхода благодаря именно глубоким снегам и отвратительному времени, в которое горцы сидят по своим саклям, как сурки, да тем мерам предосторожности, которые будут приняты, и наконец, эффект, какой произведет в целом крае и даже в Петербурге известие о таком рискованном путешествии полковника Генерального штаба, приближенного к главнокомандующему лица. Последний аргумент, казалось, возымел хорошее действие, и В. стал уже добиваться подробностей, как я думаю устроить этот переход, без явной опасности быть взятыми горцами первого же непокорного аула и отправленными на веревке к Шамилю.
   Мой план путешествия был очень прост: во-первых, до выступления следовало не только никому не говорить об этом, а напротив, показывать вид, что мы собираемся обратно тем же путем, каким пришли в Шатиль; во-вторых, выбрать из шатильцев двух молодцов, бывалых в тех местах, по коим предстоит проходить, чтобы не нужно было ни к кому обращаться за расспросами о дороге, и под их прикрытием пуститься в путь, взяв с собой одного мула для вещей, на которого В. мог бы по временам садиться. Я рассчитывал, что в это время (март) там едва ли придется и встречать кого-нибудь, а если бы и встретились одинокие горцы, то нам, пятерым, бояться их нечего; аулы же мы постараемся обходить или ночью, или как можно дальше. Шатильцы все говорят по-кистински (почти то же, что по-чеченски), следовательно, могут на вопросы встречных отвечать весьма правдоподобно, что мы разыскиваем для выкупа пленных и т. п., а в этих случаях все горцы весьма снисходительны. Понятно, что В. и его урядник должны были нарядиться по возможности так, чтобы не быть похожими на русских. Первую ночь придется, вероятно, провести где-нибудь в скрытом лесистом месте, а к вечеру другого дня я рассчитывал быть уже в Цори -- общество, считавшееся тогда якобы покорным, то есть не явно с нами враждовавшим. Там, пожалуй, можно будет, уже не скрываясь, попросить у старшины ночлега и нанять оттуда даже верховых лошадей с проводниками до самого Владикавказа, конечно, все за щедрую плату. Я был почти совершенно убежден, что мы непременно благополучно проберемся, если только шатильцы согласятся нам сопутствовать, на что они, знакомые вполне со всеми местными обстоятельствами, если бы была явная опасность, конечно, не решились бы -- при всей своей известной храбрости они больше нас дорожат жизнью и играть ею не станут. Наконец, нужна же некоторая решимость, да и "храбрость города берет".
   После долгих "за" и "против" В. стал склоняться на мое предложение, а Челокаев и не умел, и не хотел оспаривать, он только весьма заботился о драгоценной жизни полковника и просил быть осторожными... Кончилось тем, что решили идти через два дня, в течение которых я должен был все приготовить; В. же напишет между тем донесение в Тифлис о первой половине похода и предположении идти дальше. Челокаев проводит нас до высоты за Шатилем (где я, как выше рассказывал, был летом 1846 года с Гродским и Колянковским) и вернется в Тионеты, а оттуда приедет в Тифлис, чтобы встретиться с нами и быть у главнокомандующего при докладе В. своего отчета об исполнении поручения.
   Шатиль, хевсурский аул, тогда крайний предел покорной нам страны, имеет около пятидесяти домов и может выставить не более двух сотен человек, способных носить оружие. Но эта горсть людей, жившая постоянно в тревоге и опасности, привязанная к своему родному гнезду, отличалась замечательной отвагой. Шатильцы не только защищались от всех неприятельских покушений, но сторожили вход в остальную Хевсурию, составляли нечто вроде Хевсурского Гибралтара и пользовались за то общим уважением, играя роль национальной аристократии. В 1843 году известный наездник помощник Шамиля Ахверды-Магома с несколькими тысячами горцев окружил Шатиль, требуя покорности. Шатильцы, запершись в своих труднодоступных башнях, три дня держались против этой в пять -- десять раз превосходившей их толпы, убили ружейным выстрелом самого Ахверды-Магому и до сотни его людей; неприятель, опасаясь быть отрезанным могущими подоспеть подкреплениями, должен был уйти ни с чем. Из двух попавшихся при этом в плен шатильцев один был зарезан на могиле Ахверды-Магомы, а другой успел бежать. За этот подвиг шатильцы по высочайшему повелению получили, кроме нескольких Георгиевских крестов и медалей, триста четвертей хлеба, пять пудов пороху, десять пудов свинцу, и приказано было обнести аул каменной стеной, вделав в нее приличную надпись.
   Я часто бывал в Шатиле, производившем на меня особого рода поэтически-воинственное впечатление. Это дикое ущелье, сдавленное громадными навесными скалами, этот неистовый рев Аргуна с какими-то по временам отголосками будто дальних пушечных выстрелов (вероятно, от катящихся больших камней); эти почти дикие обитатели, в своих странных костюмах и оружии, со щитами и шлемами напоминающие средневековых рыцарей-крестоносцев, как-то особенно гордо на все взирающие; закоптелые стенки башен, унизанные кровавыми трофеями (кистями правых рук) да множеством огромных турьих рогов, за коими шатильцы взбирались на вершины недоступных скал и снежных вершин, -- все это, повторяю, производило впечатление трудно передаваемое. С шатильцами я был в наилучших отношениях и оказывал им при всяком случае предпочтение перед другими жителями; у них, впрочем, было менее всех споров, тяжб и вообще наклонностей к сутяжничеству, чем отличались другие хевсуры и особенно пшавы. Некоторые из шатильцев, чаще пускавшиеся в Грузию для закупок, посещали меня всегда в Тионетах, чтобы взять билеты для свободного прохода, сообщали мне всякие слухи из соседних горских обществ, при этом никогда не уходили от меня без угощения и подарков. Особенно один, звали его, кажется, Важика (уменьшительное от важи -- храбрый), чаще у меня бывал, выказывая искреннюю преданность. Я решился обратиться к нему насчет предстоявшего перехода во Владикавказ.
   Вызвав Важику из сакли, я прошел с ним подальше на берег реки и, взяв с него слово не передавать никому содержания нашего разговора, рассказал о моем предположении, с тем что если он разделяет мои надежды на благополучный исход, то не согласится ли быть нашим проводником, выбрав себе сам товарища.
   Важика недолго думал и согласился; он не только разделял мои надежды, но почти ручался за благополучный исход, тем более что имел в соседнем кистинском обществе Митхо много знакомых и дзмобили. У хевсур и соседних горцев существует обычай удзмобилоба -- братание. Два человека, оказавшие взаимную услугу или близко знакомые и желающие теснее сдружиться, совершают обряд, заключающийся в том, что наполняют ковшик водкой или пивом, старший или более зажиточный опускает туда серебряную монету, и оба по три раза пьют, целуясь за каждым разом, затем желают друг другу победы над врагом, клянутся быть братьями и не жалеть взаимно крови своей. Освященный временем, обычай этот, как и вообще всякие другие обычаи, соблюдается так строго, что примеры, где названные братья друг за друга делались кровоместниками или и совсем погибали, вовсе не редкость. Важика не скрывал, что летом такой переход был бы чересчур рискованным предприятием, потому что легко можно было наткнуться на хищническую партию, состоящую из людей дальних обществ, для которых ни митхойские знакомые, ни дзмобили никакого значения не имеют, но теперь встречи могут ограничиться одним-двумя человеками, и то из ближайших аулов, да если бы и из более враждебных, то с двумя-тремя можно справиться. Затем Важика назвал мне товарища, которого он намерен был пригласить, и кроме того, указал мне на одного из числа наших провожатых хахматского хевсура как на человека, известного своей храбростью, ловкостью и тоже знающего кистинский язык, советуя взять его с собой, ибо на всякий случай лишний де человек не помешает. Условившись еще насчет различных подробностей, мы разошлись.
   День прошел в приготовлениях, отчасти в препирательствах с В., который, особенно после обеда, то заговаривал о нежелании идти, то требовал от меня прочных ручательств, что он не будет взят в плен и прочее. Однако все, наконец, уладилось, и на следующий день к восьми часам утра мы собрались на площадку (В. и его урядник в папахах и старых черкесках сверх форменных кафтанов, так что только вблизи можно было бы заметить несовершенство горского костюма), где все и узнали, куда мы решились направиться. Впечатление было различное: тионетские наши спутники, мирные грузины, считали дело чуть не сумасшествием, а старшина их (нацвли) Давид Годжия Швили, мой кум и родственно преданный мне человек, просто схватился за мою руку, грозя не пустить. Шатильцы смотрели равнодушнее, советовали, однако, быть осторожными и не совсем доверять полупокорным аулам, "а впрочем, таких шесть молодцов могут-де постоять за себя и против двадцати", прибавили горские дипломаты. Я, со своей стороны, чувствовал только некоторое усиленное сердцебиение, но вообще был уверен, что все кончится благополучно; да я не только в этот раз, а постоянно, в течение двадцати пяти лет кавказской службы, как будто верил в счастливую звезду свою и пускался зачастую безо всякой особой надобности, так сказать, очертя голову, в рискованные путешествия, почти убежденный, что беда меня непременно минует.
   Наконец, попрощавшись со всеми и отклонив предположенные проводы Челокаева, мы тронулись в путь по левому берегу Аргуна, едва заметной, полузанесенной снегом тропинкой. Порядок марша установили мы следующий: впереди шатилец (авангард), затем Важика и я (главная колонна), далее урядник Астахов, ведущий катера (обоз), и г-н В. с хахматским хевсуром (арьергард). У последнего за спиной была гуда (кожаный мешок) с драгоценными остатками тифлисских запасов: бутылки три рому и две портеру, немного сардинок, сыру и прочего.

XVIII.

   Поднявшись на возвышенную плоскость, о которой я уже упоминал прежде, мы на полускате достигли небольшой непокорной кистинской деревушки Джарего, которую никак нельзя было миновать. К счастью, мы застали дома одного из друзей наших шатильцев, вызвавшегося за приличное вознаграждение провожать нас до Владикавказа. Он недолго собирался, и мы пустились далее в ущелье, занятое шестью аулами общества Митхо, и прошли его боковыми дорожками.
   Не более десяти верст прошли мы от Шатиля, а какая разница в характере местности, в постройке домов, в физиономии, костюме и вооружении жителей! В Хевсурии горы -- масса громадных скал, из трещин которых изредка торчат сосны; здесь они не скалисты, гораздо ниже, покатости покрыты травой, дома не так стеснены, лучше построены, смотрятся опрятнее, по углам каждой деревни симметрично расположены башни. Кистины говорят чеченским наречием, одеваются по-черкесски, в ногавицы и чувяки, винтовки в войлочных чехлах, за туго стянутым поясом, с большим кинжалом, оправленный в серебро пистолет, шашек почти не употребляют, лошади редкость. Походка и все движения кистин очень грациозны, физиономии привлекательны, бритые головы, подстриженные бородки напоминают уже мусульманство, хоть они весьма плохие магометане, невзирая на все старания шамилевских мюридов. Здесь видны остатки некогда бывшего христианства, но все это смешалось с язычеством, исламизмом и составило какую-то особую религию. Они называют христиан неверными, а поклоняются святому Георгию; они не едят свинины, имеют по несколько жен, вступают в брак со вдовами своих братьев, но не делают никогда намаза, нет у них ни мечети, ни мулл. В каждом ауле есть кто-нибудь из более уважаемых жителей, считающийся старшиной, но власть его номинальна, в более важных спорах избирают посредников из стариков, знающих все старые обычаи.
   Выбравшись из Митхойского ущелья на довольно крутой подъем, мы увидели почти все окрестные кистинские общества; за ними постепенно расширявшееся ущелье Аргуна, поросшее темными лесами, множество горных хребтов, пересекавшихся в разных направлениях, полупокрытых снегом, и затем на горизонте синевато-темная полоса Черных гор, ясно обозначавших рубежи Чечни. Здесь в первый раз В. снизошел до выслушивания моих объяснений насчет предполагаемой мною пользы от прочного занятия этой местности войсками и возможности, с одной стороны, движения навстречу действующим в Чечне отрядам, с другой -- устройства кордона к Владикавказу для обеспечения прилегающих к нему местностей от хищнических набегов. Для этого я считал главнейшим основанием хорошую дорогу через Хевсурию до Митхо. Он кое-что набросал карандашом в своей записной книжке, заметил названия некоторых главных пунктов, на речь мою отвечал, впрочем, большей частью: "Да, пожалуй... гм, может быть", и заключил, что доложит все подробно главнокомандующему, хотя полагает, что к выполнению моих предположений, вероятно, встретятся большие затруднения по неимению лишних свободных войск и денежных средств. Я окончательно убедился, что В. просто действует по заранее составленному предубеждению и на беспристрастное суждение рассчитывать нечего; я решился поэтому прекратить всякие дальнейшие разговоры о предмете, для которого, собственно, мы предприняли это трудное, опасное путешествие, и отвечать, только если он сам обратится ко мне с вопросом.
   Спустившись с высоты в какое-то глухое, дикое ущельице, мы опять поднимались то по снегу, то по камням, опять спускались, и вообще дорога была очень утомительная, а ноги мои, обутые в хевсурские кожаные лапти с ремешковыми подошвами, исцарапались кое-где до крови... Между тем нужно было спешить, чтобы не пришлось ночевать в поле. Сколько В. ни ворчал, жалуясь на утомление (хотя он частенько взбирался на катера), сколько ни укреплял себя глотками рома, однако не выходил из себя и, чувствуя себя, так сказать, в чужих руках, видимо, удерживался от раздражения. Только один раз, когда хахматский наш спутник, поскользнувшись, стукнулся спиной о скалу, и раздался звон разбитых бутылок, В. разразился громкой бранью и чуть не поднял руку на виновника такого бедствия. К счастью, две бутылки (из пяти) оказались целыми, и я успокоил его уверениями, что благодаря удаче путешествия мы достигнем Владикавказа гораздо скорее предположенного времени, и двух бутылок хватит.
   Одним из опаснейших пунктов на нашем пути была деревня Гул с весьма хищническим населением; нужно было обойти ее по весьма узенькой тропинке, на которой за довольно густым кустарником мы отчасти могли быть скрыты от аула. Почти смерклось, когда мы достигли того места и с большим трудом, двигаясь осторожно, чтобы не оборваться с кручи, кое-как миновали это пространство и пустились дальше берегом незначительной речки.
   Было уже совсем темно, когда лай собак известил нас о близости большого аула Цори, в котором старшина Бехо был нам известен как приверженец русских властей во Владикавказе, куда он свободно ездил, занимаясь торговыми делишками, пользуясь особым расположением генерала Нестерова, тогдашнего начальника этого округа. Мы надеялись найти у него приют и вообще всякую поддержку. Однако пускаться прямо в аул, не заручившись обещаниями Бехо и даже не зная, дома ли он, я не решился, и потому счел за лучшее послать вперед присоединившегося к нам в Джарего кистина переговорить с Бехо о принятии неожиданных гостей. Пока посланный возвратился, мы часа полтора просидели на снегу, дрожа от холода. Наконец, послышались шаги, и мы были обрадованы донельзя. Бехо был дома, приглашал к себе, ручался за нашу безопасность и выслал своего человека проводить нас до его дома. Необычное позднее вступление такой кучи людей в аул вызвало повсеместный бешеный лай собак, а затем стали выходить и люди с вопросами; кучка любопытных все возрастала, и мы достигли дома Бехо в сопровождении порядочной толпы, гуторившей без умолку и все старавшейся заглядывать нам в лица. Бехо принял нас очень радушно и все упоминал: "О, Нестеров кунак, Нестеров джигит".
   В кунацкой (отдельная комната для гостей; кунак во всей Азии -- гость, приятель) пылал огонь; земляной пол был покрыт белыми войлоками. Нас окружили женщины и дети, смотревшие с любопытством и страхом на грозных урусс, про которых не забыли еще с 1832 года, когда наши войска под начальством барона Розена громили их.
   Хозяин приказал зарезать теленка, который и был поставлен перед нами сваренный в чугунном котле; вместо хлеба подали в другом котелке вареные лепешки, вроде малороссийских галушек. Строго соблюдая чеченский обычай, Бехо ни за что не согласился сесть с нами вместе ужинать и все время стоял, прислуживая нам; подавая кому-нибудь воду, он снимал папаху и не надевал, пока не возвращали ему кувшина. Когда мы покончили с едой, он присел в угол, наскоро тоже поел и передал остатки толпившимся у дверей семье и чужим.
   Наш митхойский проводник оказался виртуозом: ему принесли балалайку, формы треугольника, с тремя струнами, и он целый час распевал какие-то унылые, грусть наводившие песни; концерт закончился грациозной и живой пляской нескольких мальчиков, ловко становившихся на носки и выразивших неописанный восторг, когда я каждому дал по новенькому двугривенному.
   Было уже около полуночи, когда мы, наконец, улеглись и после такого утомительного трудового дня растянулись на войлоках, сняв мокрую обувь. Хозяин погладил каждого из нас своей папахой, приговаривая "дыкин буис", то есть "доброй ночи", и ушел. В одной комнате с нами остались урядник Астахов и хахматский хевсур, а оба шатильца с митхойцем отправились спать в соседний дом. На всякий случай я осмотрел двери и ставни, задвинул их накрепко; оружие повытерли, насыпали свежего пороху на полки и прочее. Я хорошо знал, что в Азии вообще, а в Кавказских горах в особенности, поговорку "береженого Бог бережет" забывать не следует. На расспросы о дороге до Владикавказа Бехо нам объявил, что обыкновенно они доезжают туда на другой день к раннему обеду, но если рано выехать, не жалеть себя и лошадей, то можно и к позднему вечеру в один день добраться. Мы порешили не жалеть себя и лошадей, лишь бы не пришлось провести еще ночь на открытом воздухе, или искать ночлега в каком-нибудь ауле, подвергаясь искушению туземцев приобрести лакомую добычу.
   Было еще темно, когда мы согрели наскоро в медном чайнике воды, напились чаю и стали торопить отъездом. За шесть лошадей и двух конных проводников до Владикавказа Бехо взял с нас, помнится, 25 рублей, да обещание замолвить за него доброе слово генералу Нестерову. Митхойца мы отпустили назад, конечно с приличным вознаграждением, и чуть стало брезжить, тронулись в путь. Бехо поехал тоже с нами.
   Невдалеке от Цори, на холме, я заметил большой каменный крест, полупокрытый мхом. Бехо объяснил, что предки их были христиане, и по преданию крест этот поставлен их предводителем в память победы над мусульманами.
   С полным восходом солнца мы достигли реки Ассы и разбросанных по ее берегам деревень общества Галгай. Все пространство до поворота реки к северу представляет ряд небольших холмов, поросших мелким лесом. Местность вообще очень живописная и резко отличается от угрюмых ущелий Главного хребта. Галгаевцы ничем не разнятся от других кистин: они, должно быть, только богаче своих соседей, в одежде и в отделке оружия видна некоторая роскошь, часто попадаются верховые; женщины миловиднее и одеты опрятнее, в длинные, часто шелковые сорочки и ахалухи, обшитые позументами собственного изделия.
   К полудню мы приблизились к трудному перевалу через хребет, составляющий левый берег Ассы. Сделав у подножия двухчасовой привал, во время которого Бехо сообщил нам кое-какие топографические сведения об окружающей местности, мы пустились далее. Дорога была адская, то по обрывистым тропинкам, усеянным огромными камнями или гладким, скользким плитняком, то по вязкой глинистой грязи, под проливным дождем. Мы подвигались весьма медленно, ибо В. поминутно слезал с лошади, и когда я его успокаивал, что лошадь-де привычная, что бояться нечего, он пресерьезно ответил мне: "Конечно, вам весьма желательно, чтобы я себе шею свернул". Пришлось оставить его в покое. Урядник Астахов должен был всякий раз тоже слезать, чтобы поддержать стремя и вести лошадь В., а проводники наши все слезали по вежливому обычаю, требующему не оставаться на коне, когда старший идет пешком. Таким образом, я всю дорогу ехал впереди, часто останавливаясь и поджидая далеко отстававших. Да у меня, впрочем, ноги были так искалечены предшествовавшим переходом, что я едва мог несколько шагов пройти, особенно по камням и под гору. Наконец, одолели мы и этот, покрытый дремучими лесами перевал и спустились в Тарскую долину, населенную ингушами. Здесь нам нужно было более всего опасаться встречи с хищническими шайками, которым отсюда самые удобные пути к берегам Терека, нашим главным дорогам и казачьим станицам.
   Обширная Тарская долина представляет совершенно ровную степную местность; разбросанные по ней аулы совсем не то, что в горах: домики -- просто плетневые мазанки с камышевыми крышами, по углам деревни деревянные вышки, на которых стояли часовые. На кладбищах поразило меня множество разноцветных значков, воткнутых в могилы, -- они ставятся по убитым в делах с неприятелем, в то время, значит, с русскими. Все эти галгаевцы, ингушевцы и прочие мелкие племена по рекам Ассе, Сунже и их притокам считались тогда полупокорными, то есть не явно подчиненными Шамилю; по местности они были нам легче доступны, и сами, конечно, нашим отрядам противостоять не могли, да к тому же нуждались во владикавказском рынке. Однако это их ничуть не удерживало от участия в полчищах Шамиля против нас и, что еще хуже, от набегов мелкими шайками на наши проезжие дороги и поселения. Начальство считало нужным жить с ними на какой-то дипломатической ноге, принимать и награждать старшин, показывать вид, что верят в их преданность и прочее, чего я, признаться, никогда хорошенько понять не мог. Такие отношения слабого соседа к сильному были бы понятны, но обратно, русского начальства к каким-нибудь ингушевцам -- просто забавны. Партизаны дипломатии ссылались на то, что-де и этих горцев нельзя строго обвинять за двусмысленность, так как они живут между двух огней, а мы были якобы не настолько сильны, чтобы защитить их от нападений шамилевских партии, и что все же лучше иметь их полупокорными соседями, чем совсем враждебными. Доводы эти не выдерживали строгой критики: во-первых, шамилевским значительным партиям не так-то легко и близко было доходить до окрестностей Владикавказа или других наших больших крепостей; туземцы прекрасно могли заранее знать все, что в горах затевалось, а следовательно, и сами собраться с силами для обороны и своевременно дать знать русским, у которых всегда нашлось бы несколько рот для поддержки, более нравственной даже, искренно намеренных защищаться жителей. Но в том-то и дело, что они не хотели быть врагами предводителя родственных и единомышленных людей, которым принадлежали все их симпатии; они служили ему верой и правдой и с его разрешения играли роль полупокорных русским. Во-вторых, лучше иметь десять врагов открытых, чем одного скрытого -- это дипломаты забывали, а полупокорные отлично этим пользовались и, имея везде свободный доступ, знакомились со всеми проходами, со всеми местными условиями, обычаями наших караулов и оборонительных мер, выучились немного по -русски, и вооруженные этими важными в мелкой партизанской войне средствами десятки лет с блистательным успехом производили свои опустошительные хищничества, держа страну в постоянной тревоге и тормозя всякое развитие мало-мальски гражданственной жизни. Теперь, когда Кавказской войны нет, не стоило бы вдаваться в подробности таких специальных, так сказать, предметов; я коснулся этого, только вспоминая мои тогдашние соображения, которых почти никто из высших начальствующих лиц не разделял до графа Н. И. Евдокимова, напротив, требовавшего от горцев прямого ответа: ты наш или нет?
   Было уже около девяти часов вечера, дождь не переставал лить как из ведра; все мы, особенно В., невзирая на подкрепление остатками рома, еле-еле держались на седле; лошади видимо стали уменьшать шаг, и приходилось все чаще и чаще подергивать поводом и подталкивать их шенкелями. По словам проводников, до Владикавказа оставалось еще часа три, и мы опасались, что ни люди, ни лошади не вынесут этого расстояния, так что пришлось бы просто остановиться, и под проливным дождем, в непроглядную темь, простоять до рассвета; лечь же не было возможности: вся долина превратилась почти в одну сплошную лужу. Проехали мы еще часа два, и силы и терпение окончательно истощились, В. пришлось поддерживать, а то он уже раза два, задремав, чуть не свалился.
   Вдруг раздался пушечный выстрел... Мы просто обмерли от такой неожиданности! Понятно, нам тотчас пришла мысль, что где-нибудь вблизи появился неприятель, сделал нападение, и пушечный выстрел по обыкновению значит "тревога". Мы остановились; вдруг другой, третий выстрел, и даже огоньки показались со стороны Владикавказа. Как быть? Проводники решительно настаивали торопиться дальше, ибо если бы мы и встретили какую-нибудь шайку, то, во-первых, в темноте они могут нас принять только за своих; во-вторых, шайка не может быть значительная, а нас ведь тоже восемь человек; в-третьих, шайка, во всяком случае, может встретиться только отступающая или скорее даже удирающая от преследования, значит, ей не до враждебных затей со встречными. Я совершенно согласился с этими практическими доводами, и мы тронулись вперед. Особой тишины соблюсти не было возможности, потому что шлепанье тридцати двух конских ног по воде луж производило в ночной тишине довольно громкий своеобразный лязг. Опасность положения как бы прогнала усталость и сон; мы приободрились, пооправили оружие на всякий случай и зорко оглядывались во все стороны; даже лошади как будто ожили, навострили уши и ступали тверже...
   У меня, признаться сказать, всю дорогу от Цори вертелась беспокойная мысль, что какой-нибудь тамошний джигит, пока мы спали в ауле, мог пробраться вперед и предварить друзей о предстоящем проезде нашем, а такой лакомой добычей и заманчивой славой подвига весьма легко было соблазнить любого горца, даже покорного. Не хотел я, само собой, об этом и заговаривать, чтобы не испугать В., готового, пожалуй, отказаться от дальнейшего путешествия. Только моему шатильскому приятелю Важике сообщил я это, когда мы подъезжали в сумерки к Тарской долине. Каково же было мое удивление, когда он не только совершенно подтверждал возможность моего опасения, находя такую выходку вполне в характере лукавых кистин (то есть всех без исключения кавказских горцев, подумал я при этом), но еще в подкрепление опасения рассказал мне следующий казус: во время длинного отдыха нашего у подножия перевала ему вздумалось вынуть свою винтовку из чехла и смазать бараньим жиром (это делают все азиатцы против ржавчины), при этом из ствола вдруг потекла вода, очевидно, нарочно туда налитая; Важика сейчас сообщил об этом своему товарищу шатильцу -- у него оказалось то же самое! Мне они положили ничего об этом не говорить, чтобы не возбудить опасений; между тем тотчас же шомпольным штопором вывинтили промокшие заряды, вычистили, смазали стволы и зарядили наново. Случай этот они объясняли просто: спать их уложили в соседнем доме вместе с двумя какими-то кистинами, и те, пользуясь их крепким сном, налили воды в стволы винтовок, делая их совершенно негодными в минуту необходимости... С какой целью было это сделано, решить трудно, вернее, просто ради желания подгадить хотя чем-нибудь шатильцам как христианам, но тогда такое приключение, очевидно, должно было только усилить мои опасения, и я, признаюсь, с сильным сердечным постукиванием продолжал путь, которому, казалось, уже и конца не будет.
   Между тем пушечные выстрелы давно умолкли, темь стояла непроглядная, а ливень не переставал. Проехали мы, ничего не видя и не слыша, еще с три четверти часа, и вдруг с небольшого холмика увидали множество огоньков, расслышали звон церковных колоколов, лай собак -- Владикавказ расстилался перед нами широкой площадью! Радость нашу при этом превзошло только разве неожиданное восклицание часового: "Кто идет?" и на ответ наш: "Свои, русские, казаки"; опять его же громкое слово: "Христос воскрес, коли вы русские". Ту т только разъяснилась загадка пушечных выстрелов! Это была ночь под Светлое воскресенье 1848 года, о чем мы и думать забыли, а на Кавказе это торжество издавна принято было встречать пальбой из орудий, ракетами и прочим. В каком-то порыве радостного чувства мы похристосовались тут же и с В., и с урядником Астаховым, и поздравили друг друга с праздником, и еще более с благополучным окончанием рискованного предприятия...
   Наконец, явился дежурный офицер и только после подробных расспросов приказал отворить нам ворота. Через полчаса мы сидели в гостинице Лебедева за чаем, а вся трактирная прислуга толпилась у дверей, оглядывая нас, как редких зверей; очевидно, Астахов успел уже в буфете разразиться после долгого молчания самым фантастическим рассказом о нашем путешествии.
   Проспав мертвым сном до одиннадцати часов утра, я кое-как почистил свой архибайгушский костюм, вместо лаптей надел чувяки и вышел позавтракать. В передней стояли уже ординарец и вестовой, присланные комендантом к услугам В. Очевидно, местные власти уже узнали о его приезде ночью, и потому он поторопился отправиться к генералу Нестерову, к которому как главному начальнику во Владикавказе следовало явиться. Погода хоть и разгулялась, даже светило ярко весеннее солнце, но грязь была буквально невылазная; В. послал к коменданту просить верховых казачьих лошадей, и через час мы поехали в крепость.
   Генерал Нестеров, старый знакомый В., встретил его в передней объятиями, поцелуями и закидал вопросами: как, что, откуда? Изумлению его не было конца, и на лице ясно даже выразилось сомнение в истине рассказа. Я стоял между тем поодаль, ожидая представления генералу; наконец, тот сам меня заметил и спросил, а это что же за чеченец с вами? В., рассмеявшись, назвал мою фамилию, прибавив: да, только с этаким чеченцем и мог я совершить свою безрассудную поездку. Новое изумление и сомнение генерала, начинавшего, кажется, думать, что В. его мистифирует. И неудивительно, потому что сами чеченцы не усомнились бы признать меня своим земляком, так преобразился я нескольколетним пребыванием среди горцев и увлечением поэтической стороной их воинственной, полудикой жизни; ну, а наружно и говорить нечего: бритая голова, маленькая русая козлиная бородка, загорелое лицо, костюм, оружие и все ухватки до тончайшей подробности не уступали оригиналу. Однако когда я заговорил с ним да еще добавил, что хотя лично никогда не имел чести быть ему известным, но по переписке об одном довольно важном деле полагаю, он не может меня не знать, и рассказал ему при этом о враждебных отношениях подчиненных ему галгаевцев с подчиненными мне хевсурами-архотцами, прекращенных благодаря нашим обоюдным распоряжениям, -- генерал убедился, наконец, что видит перед собой в действительности русского чиновника, а не байгуша из Чечни, и наговорил мне тьму комплиментов. В эту минуту вошли в комнату жена генерала и ее сестра, похристосовались с В. и пошли ахать: как это вы рискнули на такую поездку и т. п. Петр Петрович Нестеров, кивнув мне незаметно головой, обратился к жене: "А вот позволь тебе представить молодого чеченца, проводника А. Н., который так отлично выучился говорить по-русски, что никак узнать нельзя, просто как будто родился в России!". И опять несколько минут мистифирования, затем удивления и т. д.
   Когда дамы ушли, В. вспомнил, что в передней остались ждать Бехо и все наши проводники, которых тут же и представил генералу. Этот их обласкал, подарил им денег, обещал Бехо представить к награждению медалью за такое усердие и преданность и прочее. На приглашение остаться обедать мы решительно отказались, ссылаясь на усталость и желание скорее лечь спать.
   Мы возвратились в гостиницу и велели там подать обед, за которым В. потребовал шампанского. Лакей с видимым желанием угодить ловко подбежал с завернутой в салфетку бутылкой и над самым ухом В. с особым шиком заставил хлопнуть пробку под самый потолок, но в ту же минуту получил от высокой руки полковника полновесную пощечину с прибавлением: "Экая скотина, думает, что угощает сапожников". Раздался общий хохот сидевших за столом нескольких офицеров, а бедный лакей, не пощаженный и в первый день Светлого праздника, удалился крайне сконфуженный. Таков был образованный человек, и таковы были тогда нравы вообще, а некоторых военных в особенности.
   В сумерки В. предложил мне отправиться провести вечер у Опочининых. На вопрос мой, кто такие Опочинины, он коротко ответил: "Здешний батарейный командир полковник Опочинин, известный своим гостеприимством, у которого гости никогда не переводятся; жена у него грузинка княжна Орбельяни, вот, кстати, можете по-грузински наболтаться". Отправились. В. по обыкновению был принят с распростертыми объятиями, а на вопрос, что это с вами за горец, ответил: "Чеченец, провожавший меня через горы, хорошо говорит по-русски и даже по-грузински, пожалуйста, обласкайте его". И опять повторилась утренняя мистификация. Сама madame Опочинина, сестра ее Иванова и другая, тогда еще молодая девица Софья Яковлевна (ныне супруга генерал-адъютанта князя Дмитрия Ивановича Святополка-Мирского) обступили меня и закидали вопросами, каким образом я мог выучиться так хорошо говорить по-русски и еще более по-грузински, да притом с таким правильным выговором. Я рассказал им какую-то басню, чуть ли не о пленном офицере русском да о пленной грузинке из Кахетии, у которых выучился говорить и прочее, пока, наконец, В., заметив, что меня оставляли в некотором небрежении, не объявил моего настоящего имени. Изумление бесконечное по поводу грузинского языка и особенно по такому совершенному превращению в чеченца.
   Вечер прошел весьма приятно, после хорошего ужина с отборным кахетинским вином заставили меня еще проплясать лезгинку под бубен, что опять вызвало немало удивления. Уже только около полуночи, распрощавшись, мы сели на казачьих лошадей и вернулись в гостиницу спать. С тех пор началось мое знакомство с почтеннейшим, всему Кавказу известным семейством Опочининых...
   На другой день утром наши шатильцы, получив еще от В. по несколько рублей, под покровительством весьма довольного Бехо отправились обратно той же дорогой домой, а хахматского хевсура, который особенно нравился В., решено было взять в Тифлис и представить там наместнику с просьбой о награде. В полдень мы на двух курьерских тройках уехали из Владикавказа и довольно поздно, перевалившись через Главный хребет, остановились ночевать в урочище Квишеты у имевшего здесь свое пребывание начальника горского округа полковника князя Авалова, женатого на сестре г-на Золотарева, о котором я рассказывал выше, по случаю совместного посещения начальника главного штаба.
   Здесь мое представление состоялось уже без мистификаций, и Авалов, знавший от Золотарева и о моем предположении, и о командировке В., и даже о моих дурных отношениях с камбечи Челокаевым, принял меня весьма дружелюбно и тотчас же заговорил о деле, то есть о дороге через Хевсурию в Чечню и прочем. В. безо всяких обиняков объяснил ему, что находит всю эту затею неудобоисполнимой и едва ли могущей принести какую-нибудь пользу. Князь Авалов, бывший, напротив, совершенно другого мнения, что мне известно было от Золотарева, счел, однако, более благоразумным не только не противоречить сильному человеку, но даже как бы и подтвердить его мнение. Человек он был, положим, не весьма далекий, полуграмотный, но по части "дипломатики" и "умения обращаться с сильными людьми" он сделал бы честь любому придворному; он поспешил перенести разговор на другой предмета, и именно о занимавшем тогда приближенные к князю Воронцову военные сферы вопросе, как и что предпринять для обеспечения Кахетии от набегов лезгин. Я уже упоминал, что вообще тогда была мода на проекты, очень снисходительно принимавшиеся князем и дававшие авторам надежды на особое внимание; по вопросу о защите Кахетии чуть ли не больше всего явилось проектов, да что-то все несостоятельных. Я немало удивился, когда В., не успел Авалов коснуться этого предмета, позвал урядника Астахова и приказал ему достать из чемодана портфель, из которого была вынута изрядного объема тетрадка.
   "Вот, князь, если вас этот предмет интересует, не хотите ли послушать мнение мое об ограждении Кахетии; надеюсь, что это вполне достигнет цели, и князь Михаил Семенович, кажется, совершенно согласен со мной". Понятно, Авалов стал просить сделать ему большое удовольствие и прочее, и В., не вставая от стола, за которым мы ужинали, принялся с большим самодовольствием за чтение предположения об устройстве прочной обороны Кахетии от набегов лезгин. Подробностей я теперь, само собой, не помню, но вся суть заключалась в устройстве каких-то блокгаузов, кажется даже подвижных, то есть из деревянных срубов, легко переносимых с места на место; упоминались, кажется, примеры подобных блокгаузов в Алжирии, оказавшихся-де весьма полезными французам; затем указывались пункты, на которых следует поставить блокгаузы -- и Кахетия превратилась бы чуть не в Тамбовскую губернию по совершенной безопасности. Князь Авалов поминутно приговаривал: "Прекрасно, вот это так прожект, вот кому кахетинцы спасибо скажут" и т. п., а я едва держался на стуле, поминутно засыпая. Наконец В. одолел свою тетрадку, с полчаса еще давал Авалову дополнительные объяснения, и мы ушли спать.
   Утром, напившись у князя Авалова чаю, мы уехали дальше и остановились на станции в Анануре, чтобы оттуда отправить хахматца в Тионеты для сообщения Челокаеву о нашем возвращении и для доставления мне платья, без которого нельзя было бы в Тифлисе показаться. Хахматец должен был с Челокаевым прибыть в Тифлис.
   От Ананура до Тионет есть прямая дорога верст около тридцати пяти, и В. для проезда хахматца воспользовался бывшими у него в запасе бланками открытых приказов на взимание лошадей от казачьих постов; прописав на одном бланке имя хевсура и "от Ананура до села Тионет давать по одной казачьей лошади без малейшего задержания", а передал бланк заведовавшему на станции казачьим постом уряднику для немедленного назначения казака и верховой лошади. Урядник, прочитав приказ, прицепил шашку и явился в комнату, где мы с В. закусывали.
   -- Тебе что нужно? -- спросил его В.
   -- Нам, ваше высокородие, предписано давать лошадей по открытым листам только по почтовому тракту, а не в сторону, а тут сказано до Тионет, -- это место нам совсем неизвестно, и, говорят, очень далеко.
   В одно мгновение ока В. вскочил со стула и со словами: "Ты смеешь рассуждать!" отпустил уряднику звонкую пощечину, повернул его к двери, толкнул рукой и ногой одновременно в шею и пониже и приказал тотчас дать лошадь, а то "запорю-де каналью на смерть". Ну, и через пять минут действительно была подана лошадь, хахматец наш уселся и в сопровождении казака уехал. Рассказываю об этом для характеристики времени. К тому же донские казаки играли тогда там самую печальную, унизительную роль, и на них смотрели как на вестовых, конюхов, лакеев; на их лошадях возили всех и вся, даже вьюки с багажами штабных офицеров. Бланки открытых приказов на взимание казачьих лошадей и конвоя доставались в распоряжение чуть не всякого писаря, и можно себе представить, как ими злоупотребляли; из-за всякой мелочи, даже не служебной, а просто по частному делу, казаку приходилось нередко по несколько сотен верст проехать верхом, не получая ни гроша денег на харчи и питаясь несколько суток чуть не подаянием от полуголодающих на постах собратьев. И все это продолжалось десятки лет, хотя по временам издавались циркуляры, запрещавшие без особо экстренных надобностей давать открытые листы, но циркуляры исполнялись тогда так же, как и всякие другие постановления.
   В 1856--1857 годах, бывши дежурным штаб-офицером войск, действовавших тогда на левом крыле Кавказской линии под начальством генерала Евдокимова, я обратил внимание на жалкое положение казаков, посылавшихся нарочными (а тогда, в разгаре военных действий и спешных распоряжений, при отсутствии телеграфа и правильных почтовых сообщений, посылки были неизбежны и весьма часты), исходатайствовал у Николая Ивановича Евдокимова разрешение отпускать нарочным по 15 копеек в сутки из экстраординарных сумм. Я выдавал им эти деньги всегда вперед, по приблизительно верному расчету дней, потребных на проезд до данного пункта и обратно -- они, по крайней мере, могли подкрепляться в дороге чаркой водки и поесть кое-где горячего.
   Мы уже были готовы выезжать, как к станции подскакал фельдъегерь, от которого мы узнали, что он восемь дней как из Петербурга (тогда это считалось почти баснословной скоростью), раздавал по пути пакеты с приказами о созыве бессрочноотпускных солдат (по случаю революционных волнений в Западной Европе) и вез нужные бумаги к князю Воронцову. Пока ему запрягали лошадей, мы уселись в перекладную и укатили. Верстах в трех-четырех от Ананура начинался крутой продолжительный подъем, тогда еще нешоссированный и в грязь едва проездной. Хоть в этот раз было совсем сухо, и наша курьерская тройка была превосходна, однако мы поднимались довольно медленно, и через несколько минут фельдъегерь нас обогнал. В. взбесился: "Ты, скотина, почему дал себя обогнать, ведь наша тоже курьерская тройка", -- сказал он ямщику. "Помилуйте, ваше высокородие, там сидят двое, а нас четверо, да еще большой чемодан". Но не успел он еще вымолвить последнего слова, как ему полетели в спину кулаки, фуражка у него свалилась на дорогу, и В. не позволил остановиться, чтоб ее поднять, осыпая ямщика кучей казарменных ругательств, неистово повторяя: "Пошел, пошел, такой-сякой!..". Так и въехали мы в Душет с ямщиком без фуражки... Впрочем, В. тут же отдал ему рублевую бумажку, которую тот с поклоном принял.
   Вспомнил я об этом мелком приключении опять-таки ради характеристики г-на В., полковника Генерального штаба, представителя военной интеллигенции тех давно минувших времен. Каким черепашьим шагом мы ни ползем вперед, все же подобные личности теперь уже едва ли возможны, и хвастать такими подвигами едва ли кто станет; а тогда ведь этим хвастали, и молодежь военная даже рисовалась до того, что иногда клепала на себя, сочиняла подвиги, вроде избития какого-нибудь станционного смотрителя или квартального надзирателя -- подвиги, в действительности никогда ими не совершенные и существовавшие только в их воображении...
   Поздно вечером приехали мы, наконец, в Тифлис.

XIX.

   На другое утро В. употребил все средства, чтобы облагообразить немного свою физиономию, носившую следы пребывания под ветром, снегом и слякотью, а также усиленных приемов спиртуозов, нарядился в полную форму и объявил, что отправляется к князю дать отчет о своей поездке. "Если бы князь пожелал вас видеть и принять в вашем байгушском костюме, -- прибавил он, -- то я пришлю за вами ординарца, а потому не уходите из дому".
   Часов около двенадцати явился казак и потребовал меня к главнокомандующему. Я по возможности привел свой наряд в опрятный вид и отправился. В адъютантской комнате сидел В., окруженный адъютантами и разными тузами, ожидавшими своей очереди войти в кабинет, и рассказывал о наших похождениях. Меня встретил он следующими словами: "Князь Михаил Семенович оказывает вам такое большое внимание, что пожелал вас принять даже в этом несвойственном чиновнику костюме; вот сейчас доложат, и мы войдем". Злорадное желание непременно причинять мне оскорбления так и слышалось в голосе и словах.
   Через несколько минут вышел кто-то, бывший у князя с докладами, и нас потребовали.
   Как теперь помню, князь поднялся со своего кресла, вышел на средину кабинета и обратился ко мне: "Ну-ка, любезный З., дай-ка посмотреть на себя в этом виде; да, совершенный чеченец". -- "Притом же, ваше сиятельство, -- подхватил В., -- такой изумительно смелый, бесстрашный, что едва ли и всякий чеченец с ним сравнится; где все сходят с лошадей, он едет себе, опустив поводья, переправляется вброд через бешеные речки, верхом переезжает эти чертовы мостики, о которых страшно вспомнить, одним словом, совсем не гражданский чиновник". Какая любезная рекомендация и перемена тона, как только заметил в словах князя расположение ко мне! "Да, я, впрочем, давно уже думал, что ему следует быть военным, -- сказал, улыбаясь, князь и прибавил: -- Спасибо тебе, любезный, за поездку, которая, благодаря собранным В. сведениям, останется не без пользы. Дождись здесь своего окружного начальника, который, вероятно, сегодня-завтра приедет; я еще с тобой увижусь". Я откланялся и вышел.
   Вероятный смысл доклада г-на В. и результат всего дела становились достаточно ясными после этого приема, а слова князя "дождись своего окружного начальника" давали понять, что и насчет моих отношений с Челокаевым дело клонилось не в мою пользу. Я, впрочем, с первого приезда В. в Тионеты и не ожидал ничего лучшего, потому и окончательная неудача не произвела на меня особого впечатления. Я думал только об одном, куда бы мне пристроиться после видимого неизбежного увольнения из округа. Вступить опять в чисто гражданскую, канцелярскую службу казалось мне просто наказанием. Из всего предыдущего очерка моей службы в округе ясно, что возврат к канцелярской деятельности не только не соответствовал бы моим наклонностям, но окончательно разбивал бы все мои мечты и надежды на деятельность в военной сфере и выход из обычной чиновничьей среды. А каково юноше двадцати трех лет отказаться от любимой мечты, понятно всякому! Я уже стал подумывать о вступлении в какой-нибудь полк юнкером, хотя для этого приходилось потерять оба гражданских чина и после более или менее самостоятельного положения очутиться в не весьма завидной роли нижнего чина.
   На другой день явился в Тифлис Челокаев и тотчас увиделся с В., который взялся доложить главнокомандующему и испросить приказания, когда ему явиться. Прибыл и наш хахматский хевсур, привезший мое платье.
   После представления князю Воронцову Челокаев объявил мне, что мы оба приглашены на следующий день к обеду; никаких других объяснений он со мной не начинал. На обеде князь, по обыкновению, был очень любезен, рассказывал княгине Елизавете Ксаверьевне о нашем с В. путешествии, а когда мы откланивались, сказал мне: "Надеюсь, любезный З., что ты и дальше с такой же пользой будешь служить под начальством князя Левана (Челокаева)". Я поклонился, а камбечи как-то особенно выразительно приосанился.
   Обдумывая со всех сторон свое положение, я решился, не делая пока никаких попыток к перемене службы, возвратиться в округ и еще в течение нескольких месяцев испытать возможность оставаться там при могущих измениться к лучшему отношениях к Челокаеву.
   До выезда из Тифлиса мы были приглашены еще на большой бал, обыкновенно дававшийся князем в конце Святой недели. По ходатайству В. пригласили и хахматца, получившего за оказанные услуги серебряную медаль на шею. На балу он обратил на себя всеобщее внимание своим оригинальным костюмом и вооружением, вовсе не похожими на употребляемые другими кавказскими горцами. Хевсуры носят железные суточные панцири, круглые железные щиты и прямые палаши, как средневековые воины, а на платье нашивают из цветной тесьмы, преимущественно желтой, кресты; женский костюм у них совершенно своеобразный: на голове тюрбаны, вроде турецкой чалмы, платья с короткими юбками, обшитыми в два-три ряда воланами, и с фижмами, длинные чулки при отсутствии неизбежных у всех азиатских женщин шальвар, на руках браслеты, большей частью серебряные, такие же серьги. По этим костюмам, вооружению, множеству палашей с надписями: Solingen, vivat Husar, vivat Stephan Batory, Gloria Dei и т. п. и еще по многим обычаям и привычкам хевсур я приходил к заключению, конечно гадательному, не потомки ли они крестовых рыцарей, партия коих могла быть заброшена в трущобы Кавказского хребта и вынуждена остаться там навсегда? Затем, обзаведясь женами из ближайших горногрузинских ущелий, они усвоили себе и язык их. Подробное описание этого чрезвычайно оригинального общества я поместил в газете "Кавказ", кажется, 1847 года. Повторять здесь это я не нахожу удобным, такие длинные отступления совершенно прерывали бы нить моих воспоминаний, между тем как рассказанные в особых главах очерки нравов этих горцев будут небезынтересны.
   На балу хахматец, озадаченный невиданным зрелищем, не преминул, однако, заметить, что весь этот блеск омрачается непостижимым для него бесстыдством этих женщин с обнаженными плечами и руками, так свободно толкающихся между мужчинами и позволяющих при всех себя обнимать (в танцах). Он удивлялся, как это сардарь допускает их к себе в дом, да еще во время приглашения в гости всех знатнейших военачальников... Но когда я ему объяснил, что эти женщины -- супруги и дочери всех этих сановников, что это самые лучшие, образованные и достойнейшие изо всех тифлисских женщин, что тут же и жена самого сардаря (наместника) сидит, хевсур мой просто стал в тупик. Это превосходило способность его понимания.
   На балу подошел ко мне Потоцкий и просил меня зайти к нему на другое утро часов в десять поговорить, а теперь он не желает со мной долго объясняться, чтобы не обращать на нас внимания.
   Понятно, что я в назначенный час явился к нему. Он рассказал мне, что совершенно случайно был свидетелем доклада В. результата своей командировки: все сводилось к тому, что, во-первых, проложение дороги через Хевсурию стоило бы огромных трудов и затрат (совершенная неправда) без всякой пользы, ибо зимой все равно не было бы сообщения (оно главнейше и нужно было летом, и продолжалось не менее восьми месяцев в году); во-вторых, что действия с этой стороны на Чечню вызвали бы только новый театр войны, потребовавший бы отвлечения из других мест значительных войск. Я тогда, конечно, не мог судить о военных средствах, коими можно было располагать, но что огромная польза от движения вниз по Аргуну могла быть, даже ограничиваясь только демонстрацией, ибо отвлекла бы все верхнеаргунские общества от участия в полчищах Шамиля и облегчила бы главные действия в Чечне, в этом я и теперь также уверен, и уже вполне сознательно. Ровно через десять лет, в 1858 году, когда генерал Евдокимов наступал вверх по Аргуну к Шатою, из Хевсурии вниз по Аргуну была двинута милиция, в числе, кажется, тысячи или полутора тысяч человек под начальством своего окружного начальника Ратиева, и движение это весьма облегчило достижение успеха, дав возможность утвердиться разом на всем протяжении Аргунского ущелья; в-третьих, что касается лично меня, то В. не отвергает, что я способный, знающий местные условия и язык чиновник, но все же не прав в отношении своего прямого начальника князя Челокаева, действуя как бы мимо него и не признавая над собой его авторитета. Впрочем, прибавил, что заметил во мне много смелости и находчивости -- качества, соответствующего более военному, а не гражданскому чиновнику. Князь, выслушав доклад, приказал В. изложить свой отчет на бумаге и представить начальнику главного штаба, а между тем послать за мной, желая видеть меня, как рассказал ему В., чеченским абреком (абреки -- беглые, самые отчаянные головорезы).
   К этому рассказу Потоцкий присовокупил, что, как ему показалось, В. в отзывах обо мне, видимо, желал только скрывать какую-то раздражительность, то выхвалял мою смелость, то иронически относился к моему желанию в столь молодые годы играть роль авторитета, особенно часто повторяя это слово; то обвинял меня в нарушении дисциплины против своего начальника, то опять хвалил мою способность изучать туземные языки и прочее. Когда я, в свою очередь, рассказал Потоцкому всю историю от приезда В. в Тионеты, как он, полупьяный, в присутствии Челокаева так грубо меня принял и недипломатично приступил к примирению меня с окружным начальником, до всех его ругательств, безобразий и совершенного равнодушия к главной цели поездки, Алберт Артурович дал мне следующий совет: никому отнюдь всего этого не рассказывать; борьба с В., за которым стал бы весь штаб со своим главным начальником во главе, не по моим силам; напротив, нужно постараться как-нибудь смягчить его раздражение против меня, чтобы, по крайней мере, не иметь его в числе своих недоброжелателей. Затем следует мне употребить все усилия хоть для виду сойтись с Челокаевым и оставаться в округе, а иначе я окончательно вызову неудовольствие самого князя, который очень не любит, если какая-нибудь его идея встречает противодействие, а он, очевидно, желает, чтобы я оставался в округе, из простого ли каприза или в самом деле думая, что я могу там быть особенно полезным. Затем время-де возьмет свое, и штаб и В. о настоящем деле и обо мне забудут; явятся другие случаи, другие люди, уже, быть может, в мою пользу, и я могу все еще попасть на дорогу к хорошей карьере, которую он, Потоцкий, мне от души желает. "А в виде вступления на предлагаемый путь смягчения В., -- прибавил он, -- я придумал пригласить вас обоих сегодня обедать, чтобы за стаканами доброго вина произвести по возможности некоторое благоприятное впечатление на сего господина".
   Поблагодарив Потоцкого за такое ничем не заслуженное расположение, я обещал последовать во всем его наставлениям, а в три часа явиться к обеду.
   Обед выбором блюд и вин изобличал в Потоцком тонкого гастронома. В. был в отличном расположении духа, особенно после двух-трех рюмок старого кипрского вина и после весьма тонко отпускаемых ему хозяином комплиментов, вроде того, что князь был-де изумлен решимостью и самоотвержением В., что весь город только об этом и говорит, что большинство даже обвиняет его за такое рискование собой, ибо такими офицерами нельзя жертвовать без крайней надобности и т. п. Речь велась попеременно на русском и французском языках. Исподволь Потоцкий свел разговор и на меня, вызвав уже немного осоловевшего В. на откровенности. Он с видом некоторого покровительства повторил уже известные мне отзывы, что я замечательно смелый и как бы среди горцев выросший наездник, что мое знание туземных языков и местных обстоятельств -- вещи весьма полезные, но что нельзя же молодому человеку, в маленькой гражданской должности состоящему, лезть в авторитеты, да еще по военным вопросам... Заметно было, однако, что В., довольный достигнутым результатом, то есть устранением всяких дальнейших попыток к осуществлению моего предположения и низведением его на степень брошенных забвению дел, терял дальнейший интерес и едва ли бы стал еще задаваться какими-нибудь враждебными против меня замыслами.
   После его ухода Потоцкий выразил удовольствие результатом обеда. "В., очевидно, считает все дело поконченным и через несколько дней забудет о вашем существовании, чего только и следует желать, ибо от кого нельзя ожидать себе ничего хорошего, нужно сделать того для себя безвредным". Ходячий мешок житейской премудрости был этот тонкий воспитанник иезуитской школы...
   Распростившись с Потоцким, обещавшим мне полное содействие, если я встречу в чем-нибудь надобность, я отправился к Челокаеву узнать, когда он думает выехать; очень обрадовался его ответу, что завтра же. Хотелось мне уже скорее вернуться домой, то есть в полумрачную саклю в Тионетах, отдохнуть, покончить некоторые дела по жалобам жителей, разбор коих был прерван несколько недель назад.
   Так, казалось мне, окончилась возбужденная моей запиской многосложная история, не оставившая во мне ничего, кроме некоторого упадка духа и неодолимого желания скорее переменить место служения. Впоследствии оказались для меня, однако, совершенно неожиданно результаты, о которых я меньше всего мог думать.

XX.

   На первых же днях по возвращении в Тионеты оказалось, что Челокаев не намерен был изменять своих отношений ко мне. Предлагать мне прямо увольнение после высказанного наместником желания, чтоб я оставался в округе, он не мог, но достигнуть этого рассчитывал путем всяких придирок и неприятностей, от которых я, конечно, сам должен был уйти. Я это понимал, и нетерпение поскорее убраться из округа усиливалось с каждым днем. Я решился дотянуть как-нибудь до осени и тогда уже уехать в Тифлис; к этому времени все высшие власти собирались в город после летних походов и разъездов по краю, и я мог бы начать хлопоты о получении какого-нибудь другого назначения.
   Как только стаяли снега и наступило удобное время для разъездов по горам, я оставил Тионеты, чтобы в последний раз побывать в ущельях Пшавии и Хевсурии и распрощаться с местами, к которым я в течение четырех лет не только привык, но чувствовал какой-то особенный род привязанности. Эта грозно дикая природа, эти бешеные потоки, тропинки над бездонными пропастями, эта торжественная тишина на высотах, блестящих снегом, укрепленные аулы, с ног до головы вооруженные люди, напоминающие о беспрерывной борьбе с опасностями, -- все вместе заключало в себе какую-то особенную, труднообъяснимую поэзию и производило какое-то наркотическое действие, вызывавшее в моей юношеской голове бесконечные фантазии. Я провел в этих разъездах все лето, посвящая большую часть времени разбирательству бесконечных тяжб горцев между собой и целыми обществами да наблюдениям и собиранию материалов для подробного описания Пшавии и Хевсурии.
   В половине июля я переехал из Шатиля в один из самых диких аулов Ардотского ущелья Муцо, прилепившийся в виде большого орлиного гнезда на вершине полуотвесной скалы. Как Шатиль составлял крайний пункт наших владений на Аргуне и граничил с непокорным обществом Митхо, так Муцо был крайний пункт правее Аргуна, в Ардотском ущелье, и прилегал к враждебному обществу Майсти, из которого хищнические шайки чаще всего проникали в округ. Успешный исход рискованного путешествия с В. разохотил меня к подобным предприятиям, и непреодолимое любопытство влекло меня посетить Майсти, осмотреть окрестности правее Аргуна и с большой высоты Майсти-Тави (через которую нужно было проходить) увидеть панораму Чечни и прорезывающего ее надвое Аргунского ущелья, в конце которого, на месте аула Чах-Кири, в 1844 году была воздвигнута крепость Воздвиженская -- штаб Куринского егерского полка.
   В Муцо жили несколько семейств кистин, переселившихся сюда, скрываясь от преследования кровомстителей. Один из переселенцев -- Лабуро, тот самый, который был со мной в Тифлисе, вызвался по моему желанию сходить в Майсти, узнать, что там делается, и, если окажется удобным, переговорить с одним из тамошних вожаков о моем намерении посетить их. На третий день он возвратился с весьма благоприятными известиями: самый удалой и почетный из майститцев -- Джокола заверял, что я могу смело прийти к ним и положиться на его слово и священный закон гостеприимства.
   Недолго думая, я решился привести свою затею в исполнение, и 18 июля 1848 года в сопровождении Лабуро, одного хевсура из Муцо, моего Давыда и рассыльного Ниния Далакия Швили (о котором я уже упоминал выше, при описании моей попытки зимой перевалиться в Хевсурию) пустился пешком в путь, взяв с собой всяких запасов на несколько дней. Не помню наверное, но, кажется, был со мной и некий князь Эристов, бедный молодой человек, служивший в округе в качестве начальника горных караулов.
   Перебравшись с немалыми трудами через хребет, во многих местах еще покрытый снегом, мы достигли лесного урочища Гаришка, и хотя было еще рано, но решились остаться здесь ночевать, не надеясь засветло достигнуть Майсти. Здесь, в глубине ущелья, я в первый раз видел большого совершенно черного медведя -- чрезвычайную редкость на Кавказе. Над урочищем тянулся гребень острых шиферных плит, и только в некоторых промежутках выдвигались холмики, поросшие влажным мхом. Лабуро, опытный охотник, нашел, что такие места -- самое любимое пребывание тура и что можно бы до потемок еще поохотиться. Оставив Давыда с хевсуром разводить огонь, греть воду и вообще готовить ночлег, мы тотчас отправились за Лабуро на гребень; карабкаясь по острым ребрам плитняка, я окончательно убедился, что едва ли в какой-либо другой обуви, кроме хевсурской с плетеными ремешковыми подошвами, можно двигаться по таким местам, но и при этом нужно иметь много привычки и крепость нервов необычайную. Через полчаса карабканий мы вдруг услышали шум посыпавшихся с кручи камней, и вслед за тем из лощинки показалось несколько туров: впереди предводитель с огромными рогами, за ним штуки три-четыре поменьше и без рогов; оглянувшись в нашу сторону и как бы нюхнув воздуху, они вдруг, как по команде, сделали прыжок в сторону с кручи, головами вниз; в эту минуту раздались наши выстрелы, один из безрогих взмахнул набок задними ногами, и все исчезло. Нам показалось, что один должен быть убит, и решено было попытаться пойти в направлении, взятом турами. Поиск превзошел наши ожидания, ибо тотчас под местом, с которого туры сделали свой прыжок, в рытвине с полурастаявшим снегом мы нашли убитого молодого тура. Спор между Лабуро и Далакия Швили, кем убит тур, разрешился в пользу последнего, потому что когда вынули засевшую в кости пулю, она оказалась его.
   До крайности утомленные, но в веселом расположении духа возвратились мы к месту ночлега, и пока пили чай, Давыд на шомполах нажарил турьих шашлыков, и мы поужинали отлично, проспав затем до восхода солнца, покрывшись бурками, невзирая на то что лежали просто на камнях, а в головах у меня вместо подушки стоял погребец с чайным прибором и на нем вдвое сложенная переметная сумка. Поднявшийся перед рассветом сырой туман пронизывал до костей, бурки побелели, ноги окоченели, и высота в девять-десять тысяч футов над поверхностью моря давала себя знать. Но как только показались первые лучи солнца, мы поторопились тронуться дальше и после нескольких верст быстрого движения согрелись; часов около девяти мы остановились, чтобы помыться, принарядиться и позавтракать, затем пустились дальше, все по гребню, по узкой каменистой тропинке, пока не достигли покатости, с которой начинался уже спуск на северную сторону хребта. Ближе к нам, с правой стороны, в боковом ущелье виднелись аулы Майсти; дальше, по едва заметному направлению Аргуна, открылся вид на Чечню, но все представлялось сплошной массой пересеченных лесистых хребтов, и никакого определенного понятия о местности составить нельзя было.
   Не доходя несколько верст до Майсти, мы были встречены Джоколой с двумя товарищами, поздравлявшими нас с благополучным приходом. Джокола -- стройный горец лет тридцати, с блестящими карими глазами и темно-русой бородой, ловкий, полный отваги, протянул мне руку, которую я принял, выразив благодарность за доброе расположение и готовность познакомить меня с его родиной. Часов около двенадцати мы, наконец, вошли в аул Погой, в дом Джоколы.
   Я достаточно исходил кавказские горы во всех возможных направлениях, но ничего угрюмее, мрачнее ущелья, в котором расположены три аула общества Майсти, я не встречал. Один носит название Цахиль-Гой, то есть Деревня Креста, без сомнения здесь была когда-нибудь христианская часовня. Бедность жителей самая крайняя, за совершенным отсутствием не только пахотной земли, но даже удобных пастбищ; все ущельице -- почти ряд голых, неприступных скал; лучи солнца проникают в него на несколько часов, а зимой, вероятно, весьма редко и не более как часа на два; все достояние жителей -- оружие да несколько коров и коз; соседи они весьма беспокойные, и хищничество составляло их специальность. Таково это общество, подобное которому едва ли можно встретить еще где-нибудь. Интересно бы узнать, что они делают и как живут теперь, когда с покорением всего Кавказа и утверждением нашей власти их ремеслу должен был быть положен предел. Оставаясь на своих местах, едва ли они могли найти достаточные средства для существования -- может быть, переселились на более удобные места?
   Несмотря, однако, на бедность, для угощения меня зарезали барана, которого тут же стали варить; дым, не находя выхода, клубами поднимался к потолку, давно уже поэтому принявшему лоснящийся черный цвет. Вся деревушка состоит из двухэтажных башен, в верхней части коих помещаются люди, а в нижней -- корова, несколько овец и запас кизяку. Хозяин долго рассказывал мне о притязаниях мюридов укрепить между ними мусульманство, о том, как Майсти еще недавно отстояли свою независимость, прогнав толпу чеченцев, окруживших их деревню по приказанию Шамиля; затем о своих набегах с мелкими партиями в верховья Алазани, откуда он не раз приводил пленных кахетинцев и т. д. После ужина он развлекал меня игрой на балайке, пел, плясал -- одним словом, старался выказать полнейшее радушие. Я предложил ему "побрататься", на что он с радостью согласился. Я подарил ему три серебряных рубля и пистолет, а он мне -- отличный кинжал.
   Утром человек пятнадцать собрались поздравить меня с приходом. Поблагодарив их, я обещал им дружбу, готовность быть при случае полезным и просил их жить, как добрым соседям подобает. По моему предложению затеяли стрельбу в цель. На расстоянии 200 шагов была поставлена расколотая палка и в ней пожертвованный мной серебряный рубль, служивший и целью, и призом. Много было отличных выстрелов, опрокидывавших даже палку, но рубль все еще оставался на своем месте; наконец, один старик, стрелявший уже два раза, с некоторой досадой передал ружье своему сыну лет десяти или одиннадцати; тот весьма проворно сам зарядил длинную винтовку, уселся на землю, уперся в коленки, стал целиться и выбил монету из палки. Нужно было видеть торжество мальчика и радость отца! Впрочем, у горцев это не редкость: я в Шатиле не раз видел как мальчишки девяти-десяти лет по нескольку человек упражнялись в стрельбе в цель, с большим искусством попадая в едва заметные точки. При появлении неприятеля многие из мальчиков выбегали с винтовками на тревогу.
   Часу в одиннадцатом в сопровождении брата Джоколы и еще нескольких кистин мы отправились из этой в следующую деревню Тут-Гой, куда нас пригласил на ночлег родственник Джоколы -- Тешка. Вечером собралось в маленькую его башню много гостей, с большим любопытством смотревших на меня, на мой щегольской черкесский наряд и красиво отделанное оружие. Несколько прехорошеньких девушек, одетых в длинные красные или желтые сорочки, ахалуки, подпоясанные ременными кушаками по горскому обычаю, импровизировали в честь мою песнь, превознося мою храбрость, отвагу, меткость в стрельбе, ловкость в верховой езде и тому подобное -- в глазах горцев наивысшие достоинства человека. После под звуки балалайки и другого инструмента, по волосным струнам которого играют смычками, как на виолончели, три девушки показали мне образец своей живой грациозной пляски, выделывая с необыкновенной быстротой мелкие, частые па и становясь на кончики больших пальцев, как наши балетные танцорки. Когда я предложил им в подарок несколько мелких монет, они отвечали, что не возьмут от меня подарка, пока и я не покажу им своего искусства в пляске. Никакие отговорки не помогли, я должен был выйти на средину, снять папаху, поклониться всей компании (таков уж общий обычай) и, выговорив себе условие получить в награду от каждой танцорки по поцелую, пустился выкидывать ногами, раскинув врозь руки, припрыгивать, потопывать -- одним словом, как пляшут лезгинку в Грузии. Сделав таким образом несколько кругов под общее хлопанье в ладоши, я почти насильно расцеловал девушек (ощутив при этом крайне неприятный аромат кизяку и козлиного запаха), подарил им денег и возвратился на свое место при всеобщих кликах марджи конаг, марджи конаг! (удалец, удалец!), а мои люди просто в умиление пришли, что я так достойно поддержал славу их начальника...
   Было уже около полуночи, когда гости один за другим со словами дыкин буис (доброй ночи) удалились; нам на полу постлали по войлоку, и мы, наконец, улеглись. Лучина потухла, в амбразурку стены мерцала звездочка, тишина нарушалась однообразным шумом горного потока. Мне не спалось, я лежал в каком-то полузабытьи, мысли толпились каким-то хаосом. Я переносился от России к Тифлису, от родного дома и от княжеского дворца наместника к башне в Тут-Гой... Засыпая, я часто просыпался, взглядывал на окружавшие меня предметы. Как бы забыв, где и с кем я, ощупывал в головах свое оружие... Никогда не забуду я этой ночи! Занесенный в такую даль, в дикий, оторванный от всего известного мира угол, в трущобу живущих разбоем дикарей, не признающих ничьей власти, я веселился, рискуя между тем жизнью или, еще хуже, свободой... А все кипучая молодость да жажда сильных ощущений!
   Вертелась у меня там же еще мысль, не попытаться ли пройти по Аргуну до Воздвиженской, где тогда находился с войсками сам главнокомандующий, и озадачить всех такой сумасбродной смелой выходкой, но Джокола на мой вопрос о таком путешествии решительно отказался, не желая рисковать ни своей, ни моей головой; вся Чечня была тогда на ногах по случаю сосредоточения значительных русских отрядов, все дороги были усеяны партиями, караулами и вообще нельзя было думать пройти туда благополучно.
   На другой день, распрощавшись с гостеприимными майстинцами, я пустился в обратный путь. До вершины горы провожали меня толпой с песнями и выстрелами, а Джокола и Тешка пошли со мной до Муцо "отдать визит".
   В конце июля оставил я Хевсурию, кружил еще долго по ущельям Арагвы и Иоры в Пшавии, где в то время один за другим совершаются их полуязыческие праздники, и в августе возвратился в Тионеты, отправив тотчас же просьбу об увольнении меня от должности. Вскоре получилось и разрешение на поданную просьбу. Испытав затем еще немало неприятностей и придирок при сдаче нескольких бывших у меня дел и прочего, я, наконец, около половины сентября выехал в Тифлис.
   Итак, после четырех с лишним лет я оставлял Тионетский округ навсегда. Грустно было расставаться с местом, где началась моя тревожная кавказская служба и где простые, бесхитростные люди выказывали мне, по-видимому, непритворное уважение и привязанность. Не бесплодно прошли для меня, однако, эти годы. Не говоря о полученных наградах, составлявших небывалое исключение в среде гражданских чиновников, не говоря о личном знакомстве с таким лицом, как князь М. С. Воронцов, и почти со всеми высшими властями в крае, изучением там грузинского языка, ознакомлением с нравами и обычаями туземцев, имеющих во всей Азии много сходного между собой, усвоением всех приемов обхождения с ними, отчасти даже их образа жизни, я положил, так сказать, основание всей своей последующей деятельности, находившей, невзирая на все свое разнообразие, в этом фундаменте свои примеры и заключения. Это была для меня как бы подготовительная школа, и как без нее немыслимо никакое высшее образование, так без моей подготовки в округе не было бы возможно удовлетворительное исполнение позднейших служебных обязанностей. И в отношении физического развития я всем обязан тому времени, 1844--1848 годам. Там я приучился по суткам не оставлять седла, по несколько десятков верст пешком проходить по крутизнам гор, вообще уметь применяться к местным условиям и переносить всякие резкие климатические перемены, всякие труды и лишения, о которых понятие имеют только люди, совершавшие не раз походы в Дагестане и лезгинских горах. И все это впоследствии мне пригодилось, все нашло себе применение и поставило меня на Кавказе в число людей, признававшихся годными для исполнения разнороднейших поручений. Я меньше всего думаю здесь о самохвальстве; я рассказываю о том, что в действительности было и что, вполне в этом уверен, подтвердит всякий из старых сослуживцев моих или вообще знавших меня на Кавказе. Да, впрочем, и качества, мной приобретенные, не составляли чего-нибудь уж очень особенного и не были редким исключением.
   К числу воспоминаний о пребывании в Тушинском округе должен еще прибавить знакомство с академиком Броссе, приезжавшим, кажется, в 1846 или 1847 году в Тионеты для изысканий по части грузинских древностей, что составляет его ученую специальность. Мы совершили с ним несколько поездок по окрестным горам, в которых сохранились развалины древних церквей с живописью и надписями на стенах, и вообще провели очень приятно несколько дней. Почтенный академик тоже говорил отчасти по-грузински, но книжным языком и при том с таким акцентом, что жители не могли без улыбки слушать его речи.
   Проводив г-на Броссе в Тифлис, я там через него познакомился с H. В. Ханыковым, известным нашим ориенталистом, бывшим тогда правителем дипломатической канцелярии князя Воронцова. Ханыков изумлялся моему знанию грузинского языка и оказал мне искреннее расположение, еще более усилившееся впоследствии, когда я опять как-то встретился с ним в Тифлисе и заговорил с ним по-татарски.

XXI.

   Расставался я с Тионетами в очень грустном настроении: безызвестное будущее не рисовало мне ничего особенно хорошего. Неудовольствие князя Воронцова за оставление службы в округе было более чем вероятно, а за этим неудовольствием, само собой, следовало бы полуравнодушное, полупрезрительное отношение всех прочих властей... Но еще грустнее было мне покидать места, в которых протекли несколько лет самой пылкой, увлекающейся юности. Сколько поэзии в окружающей дико-грозной природе и таковых же населяющих ее людях! Сколько сильных ощущений в этих постоянных опасностях, в этой борьбе с бурными потоками, со снежными лавинами, с тропками над бездной, под нависшими скалами! Постоянно вооруженный, ежедневно на коне, скачка, джигитовка, стрельба в цель, отрубание кинжалом с одного взмаха бараньих и коровьих голов, что считалось своего рода удальством, значительный успех, достигнутый мной во всех этого рода упражнениях и ставивший меня при удовлетворительном знании грузинского языка в весьма заметное положение среди всего местного населения -- все это не могло не привязывать к месту.
   Вот уже тридцать лет прошло с тех пор, как я уезжал из Тионет, но и до сих пор воспоминания об этом крае сохранились в полной силе, и какое-то тоскливое чувство, eine gewisse Sehnsucht, тянет меня хоть бы раз еще взглянуть на эти снежные вершины, послушать этот рев Аргуна, проследить за бесстрашным всадником, несущимся во всю прыть по тропинке над бездной, вниз по круче в 50 градусов уклона!..
   Пока перейду к рассказу о дальнейших моих личных похождениях, считаю не лишним сделать краткий очерк племен, населяющих Тионетский округ. Я уверен, читатель не посетует на меня за это. Тушины, пшавы и хевсуры, особенно последние, -- нечто чрезвычайно оригинальное. Забившись в свои горные трущобы, оградившись ими, как китайской стеной, они вот уже сколько столетий не меняют ничего в формах своей жизни: костюм, вооружение, верование, обычаи, язык -- одним словом, и важнейшие, и самые мелочные стороны их быта, как святыня, хранятся и исполняются педантически, переходя из рода в род. Так было в мое время, и я сомневаюсь, чтобы что-нибудь изменилось и теперь.
   Население округа состоит, во-первых, из тушин, занимающих ущелье Андийского Койсу и частью верховья Алазани, но зимой большинство спускаются из своих заносимых снегом трущоб на Алванское поле -- благодатную долину в Верхней Кахетии, где у них построены отличные дома; во-вторых, из хевсур, населяющих ущелья Хевсурской Арагвы и ее притоков по южному склону Главного хребта, по реке Аргуну с притоками и реке Ассе на северном склоне хребта; в-третьих, из пшавцев, живущих по верховьям рек Иоры и Пшавской Арагвы до самого подножия хребта по его южному склону; наконец, в-четвертых, из части грузин с присоединившимися к ним выходцами из Пшавии, Хевсурии и Кистетии, занимающих прекрасные плодородные долины Тионетскую и Эрцойскую по среднему течению той же реки Иоры.
   Наблюдая и изучая эти четыре группы населения округа, я более всего обращал внимание на хевсур, возбуждающих особенное любопытство крайней оригинальностью своих нравов и обычаев. У них все на свой, особенный лад -- от костюма и вооружения, им одним только свойственных, до последних мелочей домашней обстановки. Но изучение их, да, впрочем, и всех азиатцев, затрудняется их недоверчивостью ко всякому иноземцу; стоит спросить самую простейшую вещь, хоть бы, например, на который день принято у них хоронить покойников, чтоб уже возбудилось подозрение, и ответ последует стереотипный: "Тебе на что?" -- "Пожалуйста, скажи", -- пристанешь, бывало. "Дэхсен, кацо" (отстань, человек), -- и отойдет в сторону. Приходилось пускать в ход разные хитрости, косвенные подходы, многое узнавать от их соседей -- пшавов и грузин; большую помощь в этом отношении оказал мне один священник в Хевсурии, из имеретинцев, имя коего, к крайнему сожалению, я теперь забыл.
   Хевсуры говорят вообще древним грузинским языком, но все, живущие по северному склону Главного хребта, употребляют между собой кистинский (чеченский). Местность Хевсурии представляет картину дикой, грозной природы, изредка разнообразимой хорошими горными пастбищами; ревущие потоки, нависшие скалы вполне гармонируют с закоптелыми каменными башнями и саклями деревень: все сурово, мрачно; и природа, и люди как будто не допускают даже мысли об улыбках, о веселье...
   Земель, удобных для хлебопашества, весьма мало. Смотря на маленькие клочки пашен, разбросанные между скал, не хочется верить, чтобы человек мог на такую высокую крутизну взобраться с сохой и парой быков для посева нескольких зерен ячменя. Хевсур, отправляясь пахать, гонит пару малорослых бычков и несет на спине бурдюк с водой, чтобы в полдень напоить там скотину. Чтобы судить о размерах этих пахотных полей, приведу грузинский анекдот: один горец пришел на свою пашню для посева, сняв с себя мокрую бурку, он разостлал ее на земле, а сам отправился к ближайшему роднику напиться; возвращается, ищет свое поле -- что за притча? Поле исчезло! Горец во все стороны кидается -- нет поля... Вполне убежденный в действии нечистой силы, он решается бежать домой, схватывает бурку -- поле оказывается под нею!..
   Дрова добываются в верховьях ущелий, тоже с большим трудом, и перевозятся на катерах (мулах), ослах и женских спинах. Кроме того, на вершинах гор есть растение, вроде тонких корней, именуемое дэка, употребляемое на топливо, но оно дает слабый огонь и сильно дымит.
   В Арагве и Аргуне есть много форели и лососины, но хевсуры до них не охотники. Они также не употребляют в пищу зайцев, птиц и яиц. В Хевсурии водятся в большом количестве куницы и дикие горные козы (псити), а изредка встречаются волки, лисицы и дикие черные кошки. Туры живут на самых снежных вершинах хребта, с неразлучными своими товарищами -- горными индейками (шуртхи). Удивительна прихоть природы: эти два совершенно различных животных как бы созданы друг для друга. Шуртхи занимаются целое лето приготовлением в одном месте мха, а туры зимой, оставаясь почти неподвижно лежащими против ветра, питаются заготовленным мхом, кормя в то же время своими извержениями прячущуюся от холода под туров птицу. Близ селения Хахмат, у подножия хребта на южной стороне, есть источники минеральных вод.
   О времени поселения и происхождении хевсур у них сохранилось странное предание. Первым родоначальником своим они признают некоего Гуданели. Он был крестьянином какого-то кахетинского помещика и, избегая наказания за неизвестное преступление, скрылся в пшавское селение Апшо. Здесь родился у него сын. Молодой Гуданели, любя охоту, в одно время отправился в горы, где убил незнакомое животное, такое жирное, что оно родило в старике Гуданели предположение о плодородности места, в котором обитало это животное [Везде почти, и не только в Азии, но и в Европе, большинство легенд о первых временах заселения местностей связаны с охотой]. Чтобы вернее убедиться в этом, он отправил туда со сыном своим для посева горсть пшеницы в маленьком котелке и после собрал целую гуду (кожаная торба). От этого и место названо Гудани, а переселенцы гуданели. Здесь родились у Гуданели еще два сына: Арабули и Чинчара, от которых произошли 320 домов арабули и 210 домов чинчараули. Все они составляют до 35 селений, из коих главное -- Гудани, на берегу Арагвы, известное по большему капищу гуданис-джвари, весьма ими уважаемому. В числе после переселившихся в Хевсурию считают еще кистин, осетин, мтиульцев и даже евреев. Рассказывают, что однажды царица Тамара, посещая Хевсурию, привезла с собой одного еврея, который, заболев, остался здесь, женился, и от него произошла целая деревня Бисо.
   Мне часто приходило на мысль: эти хевсуры не потомки ли крестоносцев, рассеявшихся по всему азиатскому миру? Разве не могли несколько из них, от ставшие от товарищей, или попавшие с грузинскими царями в походы, или же рассеянные неудачным делом на Дальнем Востоке, зайти в эти неприступные дебри, избрать их местом жительства, жениться на дочерях соседних горцев и основать сильное воинственное общество, защищаемое самой природой, увеличившееся впоследствии беглецами и пришельцами из других мест? Поводом к этому предположению (может, и малоосновательному) послужило мне близкое сходство в одежде и вооружении хевсур с рыцарями Крестовых походов. Шапки их квадратные, нечто вроде конфедератов, опушенные узеньким меховым околышком, кругом обвязанные куском полосатой тряпки, концы которой висят набок, завязанные в узел в виде кокарды; верхнее платье с разрезными полами и сборками на рукавах; узенькие панталоны, вышитые тесьмой; на всем этом, даже на тулупах, во множестве нашиты кресты из желтой тесьмы. Вооружение их заключается в следующем: прямые палаши, все почти с надписями вроде Genua, Souvenir, Vivat Stephan Batory, Vivat Hussar, Solingen с изображениями орлов, корон, всадников в ментиках; на голове носят с сетками шишаки, надевают панцири, налокотники, в левой руке носят железные щиты. Ничего подобного на всем Кавказе у других племен не встречается, за исключением панцирей и шишаков, бывших в употреблении у высших сословий закубанских (черкеских) племен, перенявших это вооружение, конечно, от генуэзских колонистов черноморского берега.
   В драке между собой хевсуры придерживаются правил дуэли: противники становятся на одно колено и начинают бой на саблях, прикрываясь щитами. У женщин серебряные браслеты, серьги и ожерелья, исключительно черные платья с оборками в несколько рядов, широкие внизу, с обручами вроде фижм, пояса шерстяные с двумя большими кистями; на голове повязка в виде тюрбана, длинные чулки вместо шальвар. Все это вместе взятое и еще много других мелочей невольно кидалось в глаза и переносило воспоминание к Средним векам, временам крестовых рыцарей.
   Собственно же слово хевсуры означает жителя ущелья: по-грузински хеви значит ущелье, а частицы ури или ели прибавляются при изменении существительного в прилагательное, как, например: житель села Гудани -- гуданели или гуданури, то есть гуданский; следовательно, хевури -- ущельный, что весьма понятно, ибо все деревни в Хевсурии расположены в ущельях.
   Хевсурцев считается около 900 семейств в 35 деревнях. Они очень гордятся своей народностью, произносят слово "хевсури" с полной уверенностью озадачить вас таким громким именем. Все остальные народы у них в презрении, особенно соседнее племя пшавцы, которых они за добродушие и уступчивость называют жирными дойными коровами. Другим народам тоже дают разные названия. Грузин, живущих в жарком климате и часто страдающих лихорадкой, зовут квитела (желтяк); русских за зеленоватые мундиры -- бакаки (лягушка); одни тушины, известные на Кавказе храбрецы, пользуются некоторым уважением. Хевсуры пребывают в полнейшем невежестве и ни малейшей наклонности к просвещению не выказывают, даже обнаруживают скорее презрение к грамоте или вообще ко всему, что не относится к оружию, войне, охоте, задорным столкновениям с соседями и прочему.
   Мужчины большей частью высокого роста, смуглы, усы у них рыжеватые, глаза карие, бороду и голову бреют. Женщины лишены всякой грациозности, красивых очень мало, особенно безобразны старухи. Встречаются иногда девушки довольно миловидные, с выразительными, черными глазами, но отвратительная неопрятность, запачканные лица, немытые иногда по месяцу и более, заставляют отворачиваться от них. Я не раз видел, как женщины вычищали руками навоз из хлевов и после мыли руки и даже головы в коровьей моче, подставляя их во время самого процесса... Они уверяли, что это предохраняет от струпьев и коросты. Почти все женщины курят, как мужчины, из коротеньких трубочек, которые носят за головной повязкой, а в тридцать лет начинают и нюхать табак.
   Первая и единственная забота хевсура -- оружие, об остальном он не думает. Кусок черствого ячменного хлеба, кусок бараньего жиру, копченой оленины или тура -- вот его пища. Последние свои средства он употребляет на украшение золотой насечкой ружья или серебром палаша. Пистолет употребляют редкие, зато, собираясь в дело, хевсур весь закован в железо: на голове чачкани (шишак с сеткой, покрывающей шею), панцирь -- рубаха, плетенная из железной проволоки; налокотники, рукавицы и наколенники из такой же проволоки; железный щит в руке, и у молодежи изредка лук. Кроме того, хевсуры носят на большом пальце правой руки по несколько больших железных колец с зубцами или просто заостренных, употребляя их для взвода тугих ружейных курков и вытаскивания шомполов, но больше для драки между собой, нанося этими кольцами раны в голову, ничуть не уступающие кинжальным. По горам они ходят необыкновенно легко. На лошадях редко употребляют седла, только уздечки, которые украшают разными бляхами, солдатскими пуговицами, ракушками и т. п. безделками. И нужно видеть скачки их на неоседланных конях со страшной крутизны по узеньким тропинкам! Когда я первый раз видел скачку на поминках и смотрел, как хевсур с повязанной платочком головой, отбросившись назад, несется на небольшой лошадке по крутому спуску и как лошадка в иных местах по несколько саженей скользит на задних ногах, покрывает кровью мелкий щебень, протирающий ей щиколки до костей, я был убежден, что разве трупы всадников достигнут низу. Но все остались целы, и один выиграл приз -- барана!..
   Хевсуры сами делают порох, впрочем, довольно плохой. Они употребляют для этого уголь тонкого дерева, растущего между соснами, род селитры, добываемой посредством кипячения и процеживания из земли, на которой зимуют овцы, и серу, покупаемую в Тифлисе. Все это они толкут в деревянных ступках, пока масса не сделается плотной, после перетирают ее в решетах, плетеных из конских волос. Можете судить, каково достоинство этого пороха, а впрочем, это не мешает им быть отличными стрелками.
   В домашнем быту хевсур поразительная неопрятность. Нижний этаж, где помещаются семейство и скот, имеет одни двери, через которые мужчинам неприлично входить. Они спускаются туда по лестнице в отверстие из верхнего этажа, составляющего род сарая или сенника, в котором стоит кровать хозяина дома. Хевсуры почти никогда не живут несколькими семействами вместе; женившись, каждый заводится особым домом, считая за стыд быть с женой при других. В сношениях с женой хевсур до глубокой старости сохраняет род стыдливости: избегает разговора при посторонних, фамильярного обращения, не употребляет никаких нежных выражений, на супружеские свидания отправляется в глухую полночь, с осторожностью прокрадываясь как бы на запрещенное, опасное свидание, и то прежде спрашивая через верхнее отверстие позволения... Молчание -- знак согласия, и он, сняв одежду, тихо спускается по лестнице.
   Женщины справляют все домашние и большую часть полевых работ; мужчины только пашут и косят. Зимой же беспрерывно курят, проводят дни в рассказах о старине и геройстве своих предков, плетут обувь, играют на пандуре (род балалайки), напевая гробовым голосом дикие, почти бессмысленные песни. Привожу одну для примера:
   
   Орлы, семена ваши лучше всех семян; птицы должны завидовать вам!
   Вы поймали фазана, несете на показ к господам;
   Они подарят вам пуговку, чтобы на шее был слышен звон.
   Отец твой имел барсов и львов-зверей,
   А ты, сын его, захоти -- п риведешь оленей.
   Ты нагонял, убивал без всякого затруднения.
   Ты наша большая надежда, башня, на извести строенная.
   Ты стрела, в Осетии кованная, в городе хиной крашенная.
   Ты кафтан бархатный, на девять пуговиц застегиваемый.
   Источник живой воды, ты вытекаешь из золотой трубы!
   
   Пляска не составляет у хевсур любимого развлечения. Мужчины иногда становятся в кружок и, ударяя в ладоши, поют однообразными, отрывистыми звуками, а один из них под эту музыку не пляшет, а как-то неловко, странно прыгает, взбрасывая вверх то одну, то другую ногу, поднимая то одну, то другую руку, без живости, без грации. Пляшущих женщин мне не случалось видеть.
   Курение так обыкновенно, что не только женщины, но даже мальчики десяти лет уже курят. Так, вначале меня поражало, что входя в собрание хевсур, мальчик без всякой застенчивости звал по имени своего отца и требовал от него табаку; тот очень хладнокровно исполнял его просьбу, доставал из-за околышка шапки листок табаку и отдавал его сыну; этот же, достав из-за пояса трубочку, набивал ее, закуривал и, подбоченясь, принимал позу взрослого человека.
   Отец -- глава семейства; дети находятся в полной зависимости от него и подчиняются ему беспрекословно, впрочем, только до совершеннолетия. Когда минет сыну двадцать лет, он женится по воле родителя и получает свою долю из отцовского имения. Ту т начинается самостоятельная жизнь его, раздельно с отцом, который не оставляет у себя никакого имущества, разделяя все между сыновьями после их женитьбы, а сам проживает у каждого поочередно. Если из братьев умрет кто-либо бездетный, то имение его должно быть разделено между остальными братьями.
   Имение хевсур очень ограниченно: богачи имеют 14--15 коров, 4--5 быков, 2--3 лошади, одного катера; главное богатство -- в оружии, очень дорого ценимом, и в медной посуде; деньги весьма редки.
   Гостеприимство также развито, как и во всей Азии, считаясь чем-то священным. Когда приезжает к хевсуру гость, его встречают у дверей, берут у него лошадь, оружие и приглашают в саклю. Хозяин заученными фразами расспрашивает о здоровье гостя и его семьи, скоте, положении оружия и нет ли несчастий, побудивших его к приезду. В честь гостя сзывают соседей и задают пир на славу: хозяин подносит луди (ячменное пиво), преклоняя в знак почтения колено, причем поет и играет на пандуре. Попойка продолжается весьма долго. Гости не смеют уйти, хотя бы хозяин не отпускал их целую неделю. При входе в дом чужого все встают, а входящий говорит: "Садитесь, садитесь, вставайте перед врагами!".
   Если какой-нибудь преступник прибежит к хевсурам, попросит защиты и пожертвует барана в капище, то считается священным долгом приютить беглеца и кормить его общим сбором. Сохрани Бог обидеть его: обидчик навлечет страшную месть всей Хевсурии.
   Вообще, как все горцы, хевсуры страстные охотники. Зимой они вдвоем или втроем отправляются на ледяные вершины громадных скал за турами, оставаясь там иногда по несколько суток. Рога убитых животных охотники всегда жертвуют в капище, прибивая их гвоздем к стене.
   Летом они нередко делают набеги на соседние кистанские аулы, всегда предводимые деканозами (жрецы) и дрошами [Дроши - род хоругви или значка; это просто пика с привязанными к ней одним или двумя шелковыми платками и колокольчиком], следуя в этих случаях пророчеству кадагов (прорицатель). У убитых неприятелей отрезают кисти правых рук, которые прибивают на стенах своих домов.
   О религии хевсур трудно сказать что-нибудь положительно, трудно даже сказать, какую они веру исповедуют. Это смесь различных исповеданий. Ту т вы увидите оттенки христианства, магометанства, талмудизма и более всего язычества. Они уважают Крест и святого Георгия Победоносца, бреют волосы на голове, не едят свиней, допускают многоженство, празднуют пятницы и субботы, почитают каких-то языческих богов: великого и малого Пиркуши, Адгилис-дэда (то есть местная мать), ангелов дубрав и рощ, востока и запада и благоговеют перед дроши (хоругвь).
   Деканозы заменяют священников и пользуются общим уважением. Капища, построенные всегда в местах, заросших большими деревьями, не имеют вида церквей, вход в них запрещен, а женщины не могут вступать даже за ограду.
   В известные дни толпы народа собираются к капищам для жертвоприношений. Деканозы принимают приведенных баранов и быков, произносят над ними несколько таинственных слов и перерезают ножом горло, под которое подставляют чашку для стока крови, затем они делают на лбу приносителей знаки креста кровью, а зарезанное животное тут же обращается в пищу.
   При капище есть особая пристройка, где до праздника приготовляется большое количество луди (пиво) из материалов, доставляемых всем обществом. Приходящие пьют его до опьянения.
   Праздники продолжаются целые сутки, иногда и более. Каждая семья садится в особый кружок, разводят огни, варят и жарят свои жертвы, пьют, поют; большей частью сходбища эти кончаются драками, иной раз до того жестокими, что несколько человек умирают от сабельных ран или остаются изувеченными на всю жизнь. Начинается страшное кровомщение, войны обществ с обществами, поджоги домов убийц, вражда непримиримая. Женщины в подобных случаях достойны удивления: они бросаются между сражающихся, хватают руками острие оружия, прикрывают собой мужей и братьев, перевязывают раненых, иные сами получают раны.
   Предмет жертвы не одни животные, дарят также деньги и вещи. При капищах есть сакли в несколько отделений для хранения вещей, помещения деканозов и поклонников храма, то есть людей, посвящающих себя в деканозы при открытии вакансии.
   Между служителями капищ есть так называемые кадаги (прорицатель). Они объявляют волю невидимого Духа и предвидят состояние усопших; под наитием разгневанного божества кадаги беснуется, кричит и плачет. Его воззвания бывают в следующем роде: "Сокрушу вас, уничтожу, если не исполните моей воли!". Народ в благоговейном трепете окружает кадага и просит его научить, чем умилостивить разгневанное божество. Разумеется, он назначает жертвоприношения: коров, деньги, восковые свечи, большую часть которых эти пророки берут себе...
   Есть еще мкитхави (вопроситель). Если хевсур одержим болезнью, то родственники больного приходят к мкитхави вопросить через него божество, отчего он болен и как вылечить? Мкитхави посредством таинственных вопрошений узнает, что больной страдает через такого-то духа, требующего, чтобы он съездил в его капище помолиться ему и принес бы такую-то жертву. Больного, иногда полумертвого, везут, невзирая на погоду и трудности пути; часто случается, что он выздоравливает; но если, сверх чаяния, болезнь не облегчается, то это припишут особенному гневу божества или нечистосердечному раскаянию страждущего...
   Кадаги и мкитхави бывают и пожилые женщины, эти своим ожесточенным фанатическим беснованием, вырыванием себе волос, царапанием лица и груди производят сильное волнение в толпе. Одна деревня начинает обвинять другую в проступке, так сильно разгневавшем божество, и дело доходит опять до сабель. Вообще капищные служители разделяются на деканозов, мехате (образной), медроше (хоругвеносец), дастури (пивовар), мезандури и хевис-бери (старец ущелья). Каждый имеет свой определенный круг занятия и долю в собираемых приношениях.
   У хевсур есть Великий пост, но его соблюдают одни старики, женщины же едят масло и сыр. Рождественский двухнедельный пост соблюдают так строго, что не едят ничего, кроме хлеба. Других постов нет. По окончании пяти недель после октября празднуют Пасху. Праздничные дни -- пятница, суббота, воскресенье и понедельник, тогда они свободны от работ.
   Как контраст с этим безотчетным благоговением перед капищами, дрошами, всякими языческими обрядами и разными деканозами, кадагами и прочими, нельзя не указать на жалкое положение нескольких построенных при нашем управлении церквей и назначенных к ним священников.
   При Грузино-Имеретинской синодальной конторе в Тифлисе была учреждена особая Осетинская духовная контора, ведавшая всю духовную часть в горских христианских округах. По ее распоряжению строились церкви в Осетии, Хевсурии, Пшавии, Сванетии, Абхазии и других местах Кавказа, населения коих считались христианскими и сохранившими много следов действительной, относительно недавней принадлежности к православию. Но Боже мой, какие это были церкви! Благочинным отпускалось на каждый такой храм по 300 рублей, и за эти деньги он брался хозяйственным способом выстроить здание по одному нормальному плану. Легко себе представить, какая церковь воздвигалась на эти средства, из коих нельзя же не выгадать было благочинному экономии, в каком-нибудь горном ущелье, к которому, кроме вьючной тропинки, никакого другого доступа нет. Из местного плитняка складывался небольшой сарайчик или амбарчик, отличавшийся от обыкновенного сарайчика только тем, что над крышей строилось маленькое известной формы возвышение, украшенное небольшим железным крестом, и в нем привешивался средней величины валдайский колокольчик, да все это здание выбеливалось известкой... Вот и все отличие от сакли горца. Окончив постройку, отец благочинный составлял акт, подписывавшийся священником и свидетельствовавшийся местным начальником, и являлся в Тифлис в осетинскую контору. Там благодетели устраивали поверку и утверждение отчетности, нововоздвигнутый храм вносился в списки, и к нему назначался священник с годовым жалованьем в 150 рублей. Понятно, что идти на 150 рублей содержания в непроходимую трущобу, к людям полудиким, грубым, бедным, молящимся своим капищам, соблюдающим разные языческие обряды и преклоняющимся перед своими хитрыми, эксплуатирующими их деканозами, враждебно относящимися к священнику и всякой попытке вводить церковную службу, охотников не находилось. Идти навстречу всевозможным лишениям, нужде, невзгодам и даже опасностям, обрекать себя на одинокую бессемейную жизнь (семейство брать с собой было немыслимо по неимению никакого помещения, никаких средств к жизни и опасению за самое существование), оставаться к тому же без всякого дела, потому что народ ни в церковь ходить, ни к исполнению христианских треб прибегать не выказывал никакой наклонности, подвергаться, наконец, презрительному, враждебному обращению мог решиться разве миссионер, человек, готовый посвятить себя всецело служению идее восстановления православия среди заблудших. Но таковых не находилось. Что же оставалось делать? Брали причетников, особенно из имеретин, полуграмотных, никаких надежд на посвящение в сан иерея не имевших, бедных, и говорили им: хочешь быть священником и получать 150 рублей жалованья -- иди в Хевсурию. Он соглашался. И вот являлся новый служитель алтаря среди невежественных язычников проповедовать им слово Христово. Пешком, с гудой (кожаный мешок) за спиной, наполненной нищенским запасом белья и другой рухляди да хлебом, пробирался он через горы к своему месту, Христа ради ютился в углу сакли какого-нибудь хевсура, которого должен был угощать хоть изредка табаком, развлекать рассказами; переносил насмешки как человек без оружия (нередко хевсур, бывало, кликнет ему: "А мгвдело, то есть батька, подай-ка мне огня на трубку"). Промается месяц-другой без всякого дела, без всякой надобности, приплетется через горы в Тионеты к отцу благочинному на поклон, выпросит часть жалованья и увольнение домой в Имеретию к семье, протащится туда -- все пешком -- дней десять, пробудет месяц-другой дома и опять тем же порядком возвратится, чтобы через некоторое время повторить снова то же странствие, пока какой-нибудь счастливый случай, нежданный благодетель или раздобытые средства не устроят за долговременную службу в горах перевода в имеретинскую епархию, хоть и в бедный приходик, но по крайней мере среди своих, среди кровных и близких людей. Затем осиротевший хевсурский приход остается год-другой вакантным, пока новый посвященный из безграмотных причетников духовный отец не появится среди своей паствы. Нет правила без исключения, и я встретил в горах двух священников, заслуживавших лучшей участи. Один -- в Шатиле, хотя из имеретинских причетников, но достаточно развитый, хорошо писавший по-грузински, вполне сознававший свое грустное положение и свое бессилие в служении делу. Не имея надежды попасть в священники иначе как согласившись отправиться в Шатиль, он вынужден был принять это назначение и жил мечтой когда-нибудь дождаться перевода в свою родную Имеретию, как освобождения из тяжкой кабалы. Другой был благочинный в Осетии, отец Домети, умный, энергичный человек, принявший монашество; с этим монахом я познакомился гораздо позже, при разъездах по осетинским церквам, о чем буду рассказывать еще в своем месте впоследствии.
   Не помню, по какому именно поводу, но по делам церковным представился я однажды в Тифлисе экзарху Грузии высокопреосвященному Исидору, ныне митрополиту Санкт-Петербургскому, и был принят с полным вниманием и лаской. Владыка весьма подробно расспрашивал меня о языческих обрядах хевсур и пшавов, положении наших церквей и священников и т. п. Я ничего не скрыл перед ним. Он чрезвычайно соболезновал обо всем этом, жаловался на крайнюю скудость средств, поручил мне по возможности поддерживать священников, а при прощании просил всякий раз в приезды в Тифлис посещать его. После этого я в течение пребывания высокопреосвященного Исидора за Кавказом имел честь еще много раз у него бывать, удостаиваясь всегда того же благосклонного внимания, особенно когда дело касалось благоустройства на пожертвования из Москвы и Петербурга осетинских церквей. В одно такое посещение я имел удовольствие исходатайствовать моему приятелю, шатильскому священнику, перевод в Имеретию и сообщить ему это радостное известие.
   С тех пор прошли десятки лет. В начале шестидесятых годов учреждено Общество восстановления православия на Кавказе, снабженное значительными средствами, и, судя по появлявшимся изредка отчетам его, судьба церквей и духовенства в горах должна была измениться к лучшему, но действительные результаты мне неизвестны, и странно, в печати что-то не встречается сведений о положении дел этого общества. Если же все осталось по-старому, то восстановление православия и победа над язычеством едва ли и в сотни лет еще сделают какие-нибудь заметные шаги...
   Обратимся теперь к обрядам свадеб, похорон и судопроизводства у хевсур.
   Невеста обручается еще в люльке, но она выходит замуж не ранее двадцати лет. Перед свадьбой жених посылает к ней двух-трех баранов или корову, посланные приходят в дом невесты и берут ее к жениху, сопровождаемые родными и соседями; прожив здесь, в сакле, недели две, она возвращается назад, не видевшись с женихом, который скрывается от нее. Через несколько времени после этого бывает свадьба, в которой участвуют только близкие родственники. Благословляющий новобрачных деканоз, поставив их рядом, прокалывает иголкой концы их платьев, произносит несколько слов, желает супругам благополучной жизни, и этим кончается обряд венчания.
   У хевсур считается за стыд, если молодая сделается беременна ранее трех лет, хотя новобрачные непременно три дня кряду после обряда, не разлучаясь, должны быть вместе, но после трех дней они не смеют при других сойтись. Когда приходит пора рожать, жену выгоняют из дому в приготовленный заранее вне деревни шалаш; она должна находиться там одна и родить без всяких пособий. Если родильница сильно страдает, и слышны стоны и плачь, то мужчины тихонько приближаются к шалашу с заряженными ружьями и делают несколько залпов, чтобы отогнать злого духа и испугать страдалицу для облегчения ее страданий (славные понятия об акушерстве!..). На другой день приносят ей хлеба и подают издали, считая за осквернение прикоснуться к новородившей. Так она должна прожить месяц и потом уже приходить в деревню, но раньше еще двух недель не может войти в общество мужчин. Шалаш после торжественно сжигается.
   Если после смерти мужа останется сын, то вдове стыдно выйти замуж: она должна вечно оплакивать свое вдовство. Если муж не любит жены или она окажется бесплодной, то он смело может отпустить ее и жениться на другой; но женщина не имеет этого права: если она оставит своего мужа, он получает от родных ее удовлетворение в восемьдесят рублей, в противном случае она не может выйти за другого.
   Хевсуры дают своим детям большей частью имена животных: собачка, волчонок, лисичка и т. п. Христианских имен, кроме Георгия да изредка Ивана, нет.
   Когда больной приближается уже к смерти, то его не оставляют в сакле, а выносят на двор. Мертвого облачают в новую одежду и военные доспехи, но при предании земле все это снимается. Гробы делают из плит шиферного камня, то есть устраивают их в могиле. Покойников хоронят только на четвертый день, тогда собирается вся деревня: женщины садятся в особый кружок: в первом ряду -- старшие, во втором -- молодые; главная плакальщица, держа в руках обвязанную белым платком палку, садится немного впереди, поодаль становятся мужчины, и из них мастер плакать держит саблю покойника. Плакальщик начинает гробовым голосом разные заученные слова вроде этих: "Где ты, так отважно разивший этой саблей врагов? Зачем оставил ты эту чудную винтовку, никогда не дававшую промаха по врагу?" и т. п. За каждым из подобных воззваний все присутствующие издают несколько глухих завываний. Мужчины закрывают при этом лицо шапками. Таким же образом начинают после женщины, которые притом бьют себя в грудь, рвут волосы, а под конец завывания, постепенно делающегося громче, приходят в род исступления, и почти все, преимущественно родственницы, царапают себе до крови щеки заостренными камешками. Невдалеке от плачущих стоит скамейка, облепленная кругом маленькими зажженными восковыми свечками, на ней несколько хлебов и чашка с растопленным маслом. Над всем этим деканоз, держа в руке свечку, по окончании церемонии плакания произносит какие-то молитвы, в которых я, сколько ни прислушивался, не мог добиться смысла: это просто набор разных слов о солнце, луне, божествах, произносимых без остановки, самым монотонным образом. Плачущие получают плату за свои слезы разными домашними мелочными припасами.
   В день похорон, смотря по состоянию, родственники умершего приглашают всадников, которые обязаны скакать с определенного места по страшной крутизне вниз, и каждый из них получает назначенные призы: барана, чуху, шерстяные носки и т. п., или же производить стрельбу в цель, получая такие же награды.
   Любопытно приветствие при изъявлены сожаления о покойниках. Оно выражается почти следующими словами:
   
   Гость: Лучше бы было умереть мне, чем видеть тебя в таком несчастии!
   Родственник умершего: Твоему врагу и злодею!
   Гость: Великое несчастие тебе лишиться его, а мне суждено еще попирать землю.
   Родственник умершего: Что хорошего окружает нас? Остались живые в несчастии и стыде, в смерти успокоились бы.
   Гость: Но ваше несчастие не так велико, как кажется с первого разу: жены из вас -- госпожи, мужья -- господа; у вас осталось много добра, вы главы войск, первенцы хевсур.
   Родственник умершего: Мы недостойны таких почестей.
   Гость: Не дай Бог это счастие тому, кто не желает его вам.
   Родственник умершего: Да не пошлет он никакого зла на вашу голову!
   
   И это повторяется с каждым новоприходящим.
   На третьей или на пятой неделе родственники усопшего призывают в память его соседей: угощают их баранами, пивом и напиваются донельзя. Многие выпивают всю теплую кровь зарезанного барана.
   Хевсурский народ издавна привык к свободе и своеволию. Он не терпит подчиненности; в возникающих спорах за земли, за неправильно присвоенную вещь, за нанесенную обиду действует обыкновенно право сильного. Впрочем, хевсуры следуют освященным временем обычаям суда и расправы, очень запутанным и весьма странным. Первое основание суда -- соблюдение мелочных обрядов.
   Тяжущиеся выбирают двух судей, преимущественно из старцев, имеющих в народе вес. Противники приходят к ним, говорят о предмете спора и просят назначить место и время, куда им прийти. В назначенный день являются судьи, свидетели, несколько любопытных, садятся в кружок и начинают суд. Первым выходит обиженный, становится на одно колено и клянется в истине своих слов, принося уверение в неизменном уважении и доверии к судьям, то же повторяет ответчик, и оба отходят в разные стороны. Судьи советуются, рассуждают, приводят примеры и, наконец, решают спор. В сомнительных случаях назначают одному присягу, которая бывает двух родов: с церемонией и без церемонии. Первая совершается в ограде капища при двенадцати посторонних свидетелях, держащих правыми руками плечи присягающего, а он, имея в правой руке дроши, в левой -- серебряный ковш, повторяет за деканозом известные слова. Подобная присяга весьма уважаема, она назначается только в очень важных случаях, особенно при разрешении вопросов по кровомщению. Если присягающий не успеет согласить двенадцати свидетелей присутствовать, то присяга считается недействительной. Второй род присяги, употребляемый в менее важных случаях, состоит в произношении присягающим нескольких фраз, имеющих почти следующий смысл: "Я клянусь святым Георгием, таким-то великим капищем и его дрошей, что слова мои истинны: в противном случае пусть они поразят меня, мой дом, семью, скот и не даруют никогда победы над врагом".
   Если кто-либо из спорящих не явится на суд, то противник выбирает себе двух посторонних человек в виде поручителей, мзевали берет с них, сколько ему приходится по иску, а они уже взыскивают в полтора раза; в случае отказа угрожают упорствующему противнику убить его собаку или повесить на его сакле дохлого кота. Это считается верхом бесчестия и доводит до страшной вражды.
   Мера наказаний, определяемых судом, состоит всегда во взыскании с обвиненного положенной суммы, смотря по роду преступления. По совершенному почти неимению денег плата заменяется количеством скота, имеющего раз и навсегда определенную цену: кобыла -- 20 рублей, корова -- 5 рублей, баран -- 2 рубля, овца -- 1 рубль 40 копеек, катер -- 40 рублей, так что вещь ценится уже не на деньги; например, ружье стоит 20 коров, то есть 100 рублей; или лошадь стоит 10 коров, 2 барана и 1 овцу, то есть 55 рублей 40 копеек. Таким образом, за украденную вещь назначается удовлетворение коровами, но плательщик может не отдавать собственно коровами или баранами, а другими вещами, как то: оружием, медной посудой, кожами, зерновым хлебом, имеющими свои установленные цены, которые при расчете обращаются в коров; например, присуждено уплатить 25 коров: он дает кобылу -- 4 коровы, катера -- 8 коров, 37 с половиной стилей (около фунта) меди, по 2 абаза (абаз -- грузинская монета в 20 копеек) стиль -- 3 коровы, саблю, оцененную в 35 рублей -- 7 коров, да настоящих 3 коровы, и так составится 25 коров.
   При назначении взысканий принимаются в соображение искони определенные цифры. За побои, смотря по силе и орудию, которым они нанесены, от 6 до 20 коров, за увечье глаза -- 30, носа -- 24, большого пальца -- 5, указательного -- 4, среднего -- 3, четвертого -- 2, мизинца -- 1 корова. Если разбито или ранено лицо, то в длину оставшегося шрама кладут ячменные зерна, одно вдоль, другое поперек, и сколько выйдет зерен, столько виноватый платит коров; за выбитый зуб -- 1 корову. Кроме того, во всех подобных случаях обидчик должен удовлетворить лекаря.
   Убийство сопровождается страшной местью. На убийцу восстает весь род убитого; виновный должен бежать и скрываться со всеми родственниками, иначе их ждет гибель. Дом его сейчас же сжигается. В течение трех лет преступник должен присылать родным убитого каждомесячно по одной корове, а на четвертый просить примирения; в таком случае мир покупается 60 коровами и 15 баранами. Но это не делает еще безопасным убийцу: он или другой из его фамилии, если не переселятся куда-либо вдаль, должны рано или поздно умереть, и за это убийство не подвергаются уже никакому взысканию, потому что это месть, кровь за кровь! Предметы споров иногда бывают до того странны, что мне приходилось, присутствуя при суде или разбирая их, самому хохотать до слез. Один хевсур претендовал на пшавца, что дед его, еще до прихода за Кавказ русских, поймал однажды в Арагве большую лососину, которую по величине не мог отнести домой и оставил привязанную за камень в воде, с тем чтобы на другой день приехать за ней на катере, но ночью она была украдена, как узнал претендент, дедом пшавца. Вот он и требует с него следующего удовлетворения: лососина стоила одной овцы; овца эта с тех пор, в течение положим пятидесяти лет, дала бы шерсти и сыру по крайней мере на десять коров, да от нее были бы овцы, от этих другие, по меньшей мере штук 150, да за столь долгие ожидания и для подарков судьям коров пять, итого 55 коров или 275 рублей! Во избежание мщения и вражды после долгих суждений, просьб, угроз пшавцу ни за что ни про что пришлось все-таки отдать хоть несколько коров, чтоб отвязаться, а то не дадут ему нигде прохода. Другой пресерьезно требовал от одного пшавца удовлетворения за кровь своего брата, грозя страшным кровомщением. На вопрос мой, убит ли его брат этим пшавцем в драке или нечаянно, он рассказал: однажды покойник с двумя товарищами отправился ночью в Пшавское ущелье, они украли из мельницы два жерновых камня, с которыми пробирались домой, но на дороге на них напали хищные кистины, завязали перестрелку, и брат его был убит. Жернова оказались принадлежащими этому пшавцу, и как они были причиной смерти его брата, то он и требует удовлетворения за кровь! Третий также требовал платы за кровь по следующему случаю: отец его лет сорок назад был в гостях у одного пшавца, где напился пьян и при выходе из дома треснулся лбом о притолоку низенькой двери; теперь же, при смерти, объявил, что умирает собственно от боли в голове, продолжавшейся со времени этого случая, и завещал своим детям отмстить за его кровь. Ему было лет за семьдесят!
   Так, проводя время в совершенной праздности, хевсуры изобретают подобные нелепые иски с целью получить хоть что-нибудь от пшавцев, и эти, чтобы не отрываться от своих работ и избавиться тяжбы, решаются пожертвовать несколькими баранами.
   Хевсуры считают каждого европейца лекарем, а сахар -- самым верным средством от всех болезней. В 1846 году одна старушка неотвязно просила у меня лекарства для захромавшего быка; чтобы отделаться, я истолок кусок сахара, посыпал на бумажку и отдал с приличными наставлениями. Она была в полной уверенности, что через три дня мой пациент уже будет пахать...

XXII.

   У пшавов большая часть обычаев сходна с хевсурскими. Та же смесь язычества с христианством, те же капища, деканозы и жертвоприношения, те же споры, решаемые посредниками, и удовлетворения, считаемые количеством коров, то же кровомщение, сжигание домов и преследование родственников убийцы. Но, не говоря уже о наружности, костюме, вооружении, они резко отличаются от хевсур образом семейной жизни, характером и некоторыми общественными понятиями. Одежда пшавцев состоит из черной чухи с небольшими откидными рукавами зеленого или синего ахалуха, широких шальвар из черного или бурого сукна собственного изделия, вкладываемых в род кожаных ногавиц; на ногах каламаны (лапти) из сыромятной кожи; на голове большей частью тушинские круглые войлочные шапочки; ружья в меховых, большей частью барсучьих чехлах; на поясе большие кинжалы, и у боков персидские сабли; патронташи с медными патронами и рожки, вместо натрусок, висят крест-накрест на ремнях, обыкновенно украшенных серебром. На большом пальце правой руки у них, подобно хевсурам, железные острые кольца. Головы бреют, оставляя на маковке чуб, совершенно как малороссияне; бороды тоже бреют, исключая траурного времени, после смерти близких родных. У большинства глаза постоянно красные, воспаленные, вероятно, от едкого дыма в саклях, а может быть, и предрасположение к глазным болезням у них существует, поддерживаемое крайней неопрятностью и частым пьянством. Женщины одеваются почти как грузинки: белое (всегда очень грязное) покрывало на голове, красная рубаха и шальвары, на плечи накидывают баранью шубу, редко сбрасываемую, обувь та же, что у мужчин. Между ними встречаются большей частью очень миловидные, с темно-русыми волосами и выразительными карими глазами, но неопрятность развита в сильной степени.
   У пшавов дома тоже в два яруса: в нижнем держат скот, а наверху живет вся семья вместе, без хевсурских целомудренных затей. Случается и пшавцы имеют по две жены, но очень редко -- тогда они их держат в разных деревнях.
   Свадьбы обыкновенно сопровождаются происшествиями, имеющими иногда кровавые последствия. По понятиям пшавов, молодой человек должен показать свое удальство, похитив себе жену, а не выпрашивая ее у родных. На этом основании каждый юноша непременно имеет свою возлюбленную, с которой встречается тайно в течение целого года и более. После, собрав трех человек добрых приятелей, они вооружаются с ног до головы, приезжают ночью к дому невесты, похищают ее и бегут, скрываясь где-нибудь в деревне чужого общества; иногда похитителей преследуют, и завязывается перестрелка, впрочем, преследование обыкновенно начинается слишком поздно. Так молодые живут, скрываясь иногда целые месяцы, пока родные их не сделаются между собой. Случаются при подобных обстоятельствах весьма часто совершенно романические приключения; соперники похищают возлюбленных своих открытой силой, иногда даже после замужества с другим и против воли; вспыхивает месть; один из соперников убит, другой, лишившись дома и всего имущества, сожженных кровоместниками, бежит навсегда с родины в дальние общества, а предмет пламенной страсти бросается со скалы в быструю реку или вешается на своем кушаке.
   При языческих обрядах пшавы, как более близкие соседи грузин, соблюдают, однако, некоторые постановления христианской религии. Иногда приглашают священников для исповеди умирающего, для крещения новорожденного, иногда для венчания; при похоронах тоже бывают священники, но не всегда, в отдаленных местах мертвых погребают сами.
   Пшавия, состоящая из 800 семейств, разделена на двенадцать общин, носящих следующие названия: Габидаури, Чичо, Ахади, Уканапшави, Цителаури, Гоголаури, Гогочури, Удзилаури, Кистаури, Матури, Кацалхеви и Кацкараули. В каждой из них имеются особые кладбища, на которых должно быть погребено тело всякого пшавца, где бы он ни умер. Впрочем, это общий обычай всех кавказских племен. При перевозке тел в жаркое время, иногда на расстояние 200--300 верст, они употребляют свой способ бальзамировки: внутренности зарывают на месте кончины, а труп посыпают солью, разрезают пополам, укладывают в переметные сумки на лошадь и отвозят домой.
   В каждой общине есть капище и известный день для празднества. Главное капище -- Лашарис-джвари [Название это, говорят, дано капищу в честь сына царицы Тамары - Георгия Лаша, удивительного красавца. Иные же рассказывают, что в древние времена какой-то монах, Лашиниани, сокращенно Лаши (губастый), на этом месте обращал язычников в христианство и в память его учрежден праздник. Не знаю, которое предание вернее, кажется, первое] и близ него Тамар-дедопали, которые пользуются общим уважением не только пшавцев, но и всех окрестных жителей, даже грузин и кистин.
   В 1847 году я присутствовал при пшавских празднествах, и вот описание обрядов, какими они сопровождаются. На крутом скате горы стоит низенькое строение, сложенное из камня, осененное большими чинарами; пшавцы с семействами, хевсуры, несколько тушин, кистин, телавских армян с мелочными товарами да несколько грузинских семейств из Кахетии и Карталинии окружали капище, держа в руках баранов в ожидании очереди, пока деканоз подойдет с ножом, произнесет несколько слов вроде благословения и зарежет жертву: голова и ноги ее относятся внутрь капища, в пользу деканоза, остальное же съедается молельщиком. Иногда жрец поднимает зарезанную жертву, машет ею вокруг себя, обрызгивая кровью народ и стены. По временам набожные пришельцы подносят к жрецу детей, особенно больных, и он пальцами левой руки делает у них на лбу знамение креста. Между тем, пока здесь совершаются эти обряды, беспрестанно являются деканозы из других капищ, преднося благоговейно в руках дроши, преклоняются перед Лашарис-джвари и остаются там до конца праздника.
   Нужно видеть глубокое почтение дикарей к этим дрошам: перед ними только они снимают шапки, кланяются чуть не до земли и машут рукой по груди, будто крестясь. Некоторые деканозы в качестве помощников главных жрецов держат в руках серебряные сосуды разных форм: азарпеши, чаши, кувшины, кулы и другие, вроде ваз, молочников или садовых поливальниц с длинной шейкой, и потчуют молельщиков вином. На всех сосудах есть грузинские надписи, гласящие об именах жертвователей и времени приношения. В Лашарис-джварском капище таких серебряных вещей многие пуды.
   Иной раз из набожной толпы вдруг выступает на средину какой-нибудь пшавец, начинает кружиться, ходить быстрыми шагами вокруг народа, делать странные телодвижения и жесты и, подобно беснующемуся, громким голосом произносить едва внятные слова, представляя себя воодушевленным прорицателем. Он взывает к народу от имени святого Георгия, укоряет толпу в разных пороках: трусости, лени, неуважении к капищам и других тяжких прегрешениях, в заключение угрожает всей Пшавии страшным бедствием, если не принесут такой-то жертвы Лашарис-джвари. Все начинают охать, стонать, кланяться, из толпы поднимается смешанный ропот, обвиняют друг друга в небывалых прегрешениях и, наконец, складываются для принесения жертвы, поступающей, конечно, в бездонные карманы жрецов. Между этими прорицателями (кадаги) встречается много женщин.
   В этом и заключаются все обряды служения. А народ, натянувшись вволю вина, поет, пока не осипнет, пляшет до упаду, по ночам не обходится и без скабрезных сцен, потом отправляется на ту сторону Арагвы, к капищу царицы Тамары. Там снова повторяется почти то же, только в уменьшенном виде.
   Одно мне нравится в этих сборищах: всевозможные споры, дела, претензии решаются там по своим обычаям, через медиаторов. Решение бывает окончательно, и обе стороны должны согласиться. В случае сомнения насчет справедливости жалобы одной стороне назначают присягу: обвиняемый должен взять в правую руку дроши, а в левую -- серебряную чашу и присягнуть, имея на своей стороне двенадцать ассистентов разных обществ. Присяга никогда не может быть ложной: таково уважение их к этому обряду; исполнив его, он считается совершенно правым и получает должное удовлетворение.
   Близ Лашарис-джварского капища есть старый пень, поросший мхом. Заметив, каким уважением он пользуется у пшавцев, я спросил о причине этого, и вот что рассказал мне один из хевис-бери (стариков ущелья).
   Давно, очень давно стоял тут огромный дуб, в котором обитали духи, известные под названием мухис-ангелозеби (ангелы дуба), бывшие всегдашними покровителями Пшавии. Дерево это считалось священным, и никто не смел к нему прикоснуться под опасением страшной кары Лашарис-джвари. Известный наездник Зураб Эристав Арагвский в один из своих опустошительных набегов на Пшавию, до сих пор не изгладившихся из памяти ее жителей, чтобы доказать ложность благоговения их к дубу, велел его срубить.
   -- Почему же дерзкий не был наказан Лашарис-джвари? -- спросил я.
   -- Потому что пока Зураб приказал срубить дерево, он прежде зарезал перед ним кота. А известно, что средство это, на которое из нас никто решиться не может, уничтожает всю силу капища. Зато на том свете душа этого великого грешника должна перенести самые страшные мучения ада... Кроме самого пня есть несколько щепок его, тоже считающихся священными, они хранятся в самом капище, в которое кроме жрецов никто входить не смеет.
   Я уже говорил, что в каждом обществе есть свое капище. Иные основаны в честь Божьей Матери, иные в честь святого Георгия Победоносца, некоторые в честь каких-то языческих богов Копала и Пиркуши. Каждое капище имеет свое поверье. Кроме хевис-бери при них полагается дастури, род сторожа или старосты. Обязанность эту исполняют поочередно люди из всего общества, сменяясь каждогодно. Признаюсь, странная обязанность дастури и строгость, с которой он ее исполняет, много раз меня удивляли. В продолжение целого года он не может не только войти в деревню, но даже близ нее пройти; не имеет никакого сношения с женским полом, хотя бы с самыми близкими родными; каждое воскресенье утром, несмотря ни на погоду, ни на время года, он должен пройти по тропинке, собственно для него протоптанной, и выкупаться в речке. К капищу пристроена маленькая лачужка, в которой он живет. У него есть запас хлеба; особая, капищная мельница, в которой он намелет, сколько ему нужно муки, и сам печет себе хмияды, плоский круглый хлеб. Там есть у него и другие мучные припасы, из них он беспрестанно варит луди, без которого не может обойтись ни один капищный праздник.
   Расположенная по ущельям Иоры и Арагвы Пшавия изобилует превосходными пастбищами. Хлебопахотных земель в ней гораздо более, чем в Хевсурии, потому что занятые ею горы не так скалисты, хотя и не уступают хевсурским в высоте. Труды землевладельца почти одинаковы: он буквально в поте лица добывает свой хлеб. Запашка и покосы производятся большей частью на таких крутых покатостях, что для перевоза сжатого хлеба и сена летом употребляются сани, и в Пшавии, Хевсурии и Тушетии у жителей вовсе нет арб.
   Главный промысел их -- овцеводство. Многие пшавцы имеют по две, по три, а некоторые от шести до десяти тысяч баранов. На зиму все стада угоняются на Ширахскую степь для пастьбы, она лежит между Иорой и Алазанью и никогда не покрывается снегом. На лето стада возвращаются на свои горы, исключая больших отар, угоняемых в Ахалцыхский уезд и даже в турецкие владения. Рогатого скота, лошадей и катеров, в сравнении с другими горскими племенами, тоже достаточно.
   Вообще о пшавах должно сказать, что они весьма зажиточны, хотя наружность и образ жизни невольно заставляют предполагать в них нищих.
   К числу общественного достояния следует причислить несколько виноградных садов в Кахетии. Эти сады -- принадлежность капищ, и добываемое вино под именем кулухи (повинности) перевозится обществом ко дню капищного праздника для народного угощения. Праздники эти бывают большей частью летом, и тогда по дороге из Кахетии в Тионеты на каждом шагу встречаются караваны лошадей, навьюченных бурдюками с вином, сопровождаемые пьяными пшавцами, распевающими во все горло. Сколько я ни прислушивался к песням их, я убеждался, что в них преобладает эротический элемент. Впрочем, есть песни и о геройских подвигах.
   Музыка пшавцев ограничивается той же пандурой, как и у хевсур, но они более охотники до плясок и исполняют это гораздо ловчее и живее. Женщины собираются в особые кружки, одна посредине запевает, после весь хор повторяет ее слова и по окончании каждого стиха ускоряет такт, бьет в ладоши, а стоящая в середине делает разные движения, бросаясь то в одну, то в другую сторону, или кружится на месте с поднятыми горизонтально руками.
   Резко кидаются в глаза переезды семейства с одного места на другое. Пшавка идет впереди и вяжет грубый шерстяной чулок (этого занятия она никогда не покидает ни пешком, ни на лошади), на спине у ней гуда, из которой выглядывает голова ребенка; за ней -- лошадь, на которой в переметных сумах двое детей, презабавно выглядывающих оттуда; на хвосте этой лошади привязана другая, с такими же сумами, из которых торчат головы двух барашков; третья -- навьюченная всяким хламом; шествие замыкает всегда огромная собака. Или -- пшавка сама сидит на лошади, в сумах пара ребятишек, за спиной в гуде третий, четвертого грудного она держит в руках, сзади еще две-три навьюченные лошади, и такой караван тянется, тянется по едва проходимой горной тропинке.
   Пшавцы соединяются иногда с хевсурами и тоже под предводительством своих деканозов и дроши делают набеги на соседних кистин. Нельзя у них отнять достоинств воинственного племени: есть и хорошие стрелки, и наездники, и очень храбрые, отважные люди, но они уступают в этом отношении своим соседям, как более занятые хозяйством, и дух удальства в них постоянно ослабевает.
   К числу характерных черт пшавцев следует еще прибавить необыкновенную страсть к тяжбам. Все двенадцать общин постоянно ведут между собой споры то за землю, то за убийство, то за невесту. Бесконечные ссоры делают их врагами; чтобы избежать встречи между собой, они объезжают деревни, сжигают друг у друга копны сена, иногда просто начинают открытую войну, никто не хочет уступить, хоть дело началось из-за одной коровы. Наконец, посредники решают спор, кое-как сведут тяжущихся, наступает мир до первого случая...
   Чтобы прекратить кровавую вражду двух значительных общин, я должен был однажды зимой переехать горы и присутствовать при присяге с церемонией, совершаемой как и у хевсур. Дело этим кончилось, обиженная сторона получила удовлетворение. Но я перенес столько трудов при горном переезде по глубокому снегу, что даже сами пшавцы удивлялись, как у меня доставало сил подниматься пешком на вершину Чичос-Тави и спускаться оттуда по оледенелой тропинке.

XXIII.

   По своему местоположению Тушетия разделяется на две части: на горную, лежащую в глубине Главного Кавказского хребта, при истоках Тушинской Алазани, протекающей по Дагестану под названием Андийского Койсу, и на Кахетинскую, занимающую плоскость у подножия гор до берегов Большой Алазани, под общим названием Алванского поля.
   Природа Тушетии вообще представляет самую разнообразную картину: там есть высокие горы, покрытые вечным снегом и ледниками, пересекаемые в разных направлениях глубокими, безвыходными ущельями, есть неприступные скалы -- притон кавказских орлов и туров, есть значительные леса и живописные долины. Почва земли бесплодна и камениста, и только изредка встречаются небольшие плодородные плоскости, как при селениях Омало, Дикло, Шанако и других. Алванское же поле служит единственно для пастьбы скота. Сообщения горной Тушетии с Кахетией летом весьма неудобны, а зимой и вовсе прекращаются.
   Тушины составляют четыре общества: Цовское, или Вадуа, Гомецарское, Чагминское и Пирикительское, или Дамах-край. Они отличаются между собой языком, частью происхождением и некоторыми, едва заметными чертами характера, но в других отношениях совершенно сходны. Цовцы и пирикительцы кистинского происхождения из общества Галгай. Язык их кистинский, или, что совершенно все равно, чеченский.
   Вообще лезгинский и чеченский языки следует считать за господствующие между всеми кавказскими горцами восточной части края. Судя по обширности и коренным словам чеченского языка, можно полагать, что он один из древнейших, но по неимению письмен раздроблен на многие наречия и испещрен чужеземными словами. Он не совсем труден для изучения и довольно звучен. Вот для примера несколько стихов из тушинской песни.
   
   Вай ладцино сена еа, какуа эрцан-ялино;
   Вай детцино дахен дош, дутчиком янтан-дадино;
   Вай йсэно шорон-зик, Кериго махно-ялино;
   Ваина де-эно кик-бубук, Аргундкини-далино.
   (Зеленое поле наших веселий поблекло и покрылось бледностью;
   Длинная нить приятных рассказов прервалась;
   Цветы нашей юности разметены ветром Кериго (название горы);
   И игрушки наши умчал Аргун в своих быстрых потоках).
   
   Остальные два общества тушин, Гомецарское и Чагминское -- образчик предков нынешних грузин. Они говорят древним грузинским языком, которым написано Святое Писание этого народа. Впрочем, многие из них объясняются на кистинском языке.
   Число жителей всей Тушетии простирается свыше 900 семейств. Как народ, преимущественно занятый скотоводством, они не могут вести оседлой жизни, тем более для них трудной, что они не свыкаются с летним зноем низменных мест. Мало-помалу они начали сходить с родных гор, не совсем удовлетворявших их потребностям, и основали на Алванском поле, пожалованном им за заслуги грузинскими царями, новое поселение, так что в настоящее время почти половина тушин живет большую часть года на плоскости, откочевывая только в июне к своим дедовским жилищам, где остается до половины сентября.
   Летнее кочевье Цовского общества находится на горе Тбатани, а в Цовата (древнее их поселение) редко кто приходит, кроме обязанных по жребию охранять священные жертвенники и исполнять постановленные обряды. Эти избранники остаются там в течение года безотлучно. В последнее время с согласия хозяев переселились туда несколько бедных кистинских семейств для обработки бесплодных пашен.
   Каждое общество не только обязано охранять известный пункт Тушетии, но и из конца в конец подавать другому скорую помощь. От этого тушины бывали редко побеждаемы, и неприятель претерпевал постоянно сильный урон. Часто сами тушины делали набеги на отдаленные горские племена, заставляя некоторых платить себе дань. И действительно, трудно противостоять соединенной силе тушин какому-нибудь враждебному скопищу; всегда верные своим царям, они не раз доказывали свое превосходство мужества над числом.
   Тушины исповедуют христианскую веру грековосточной церкви. Эпоху водворения между ними религии нужно отнести к незапамятным временам царствования первых христианских царей Грузии. Впрочем, судя по множеству развалин церквей в горах, можно полагать, что евангельское учение некогда господствовало между большинством кавказских племен. Один столетний кистин рассказывал, что и они "когда-то молились в церкви, развалины коей до сих пор видны. Когда умножились мусульмане и завладели их горами, тогда по аулам на ослицах разъезжали муллы и, держа их, ребят, за руки, учили исламизму". Уважение к именам некоторых христианских святых, употребление крестов поныне сохранилось между многими горскими мусульманами.
   Непрерывная борьба кавказских племен с персиянами и турками имела сильное влияние на судьбу веры в Тушетии. Для поддержания ее тушины при помощи грузинских царей постоянно должны были вести войну с мусульманскими горцами. Множество преданий и древних песен об этих столкновениях до сих пор сохранилось у тушин. Но при всем этом беспрестанный звук оружия заглушал голос проповедников; духовенство, гонимое врагами грузинской церкви, не в состоянии было поддержать падающего христианства в Тушетии. Наконец, там вовсе не стало священников, богослужение прекратилось, церкви ветшали, разрушаясь от времени и рук неприятельских.
   Чтобы по возможности удержать в памяти правила религии, тушины сооружали каменные жертвенники взамен церквей и на прежних местах их во имя тех же святых. К новому жертвеннику требовалось принести крест, образ или камень от церкви, находящейся в Грузии, от капища в Пшавии или Хевсурии, воздвигнутых во имя того же святого. Кроме этого, для каждого жертвенника делались хоругви, такие же, о каких я уже упоминал у хевсур и пшавцев, носящих название дроши. Надзор над этими хоругвями вверяли нарочно избранным деканозам, звание коих впоследствии сделалось наследственным. Совершая религиозные обряды, они держали от себя народ в почтительном отдалении в продолжение известного времени, в особенности перед наступлением жертвоприношения, должны были соблюдать чистоту и целомудрие, не прикасаться к трупам мертвых, к новорожденным, не есть мяса, свинины, кур и соблюдать множество суеверных правил, исполнение которых отчасти возлагается и на прихожан.
   Во время праздника деканозы должны приходить к салоцави (молельня), созывать народ к молитве и жертвоприношению, состоящему из хлеба, разных напитков и животных. Жертвы эти приносятся в капище, где главный деканоз, взяв в одну руку пучок пылающих свечей, а в другую -- священную хоругвь, приказывал другим деканозам взять остальные хоругви и утвари, обращался с особенной важностью лица к востоку и величественно-протяжным голосом, потрясая знаменем, произносил следующую молитву: "Боже великий! Прежде всего да восхвалится и прославится достойно имя Твое, ибо небо и земля суть царствие Твое. И Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, слава и благодарение Тебе! Прослави Боже Твоих святых, покровителей наших, через которых изливается на нас Твоя милость. Святой Георгий Цоватис-Тавский, святой Феодор, имена которых славны перед Богом, вам приносятся сии малые и скудные дары. Примите их достойно и свято. Требуйте их от нас и не лишайте своего покровительства и ходатайства у Бога. Услышьте воззвания и призрите на предстоящих со смирением, готовых исполнить свои обеты.
   Умножьте потомство, пошлите обилие и богатство на скот и земные плоды наши, возрастите родителям детей, не имеющим даруйте их. Удостоивайте нас благополучно встречать лето с победой над врагами. Богом прославленный и победоносный святой Георгий Лашарский, царица Тамара, образ Хахматский, образ Копала Коратионского, Пицело Догуставский, Цораул Додикурский, святой Лазарь, Иоанн Креститель Алавердский, святой Архангел и все святые горные и дальные, молим вас со смиренным и чистым сердцем: простите согрешения наша. Избавьте нас от вечной погибели и наказания. Не предавайте в руки мусульманские. Сопутствуйте нам вашей помощью при переходе из долин в горы и обратно. Врагов и злонамеренных людей, идущих на стада наши, совращайте с пагубного пути их. Призовем ли вас противу врагов, не отказывайте в прославлении имен наших. Пошлите успех в набегах и на охоте. Преследуем ли врагов, то помогайте в погоне; бежим ли от них, посылайте защиту. Даруйте избавление от всяких бед, зараз, проклятия, злого привидения, наводнения, усилившегося врага, разрушения гор, завалов, огня с коленопреклонением молящим вас мужскому и женскому полу. Аминь".
   По окончании молитвы народ прикладывается к хоругвям и священным вещам. Деканоз сжигает свечой клочок шерсти на лбу животных, обреченных к жертве, закалывает и сбрасывает их с горы, поэтому вокруг капищ все место залито кровью. Деканозы орошают ею иногда жертвенники и проводят на лбу себе и другим кресты.
   Жертвоприношения сопровождаются скачкой, ружейной стрельбой в цель, разными народными увеселениями и оканчиваются церемониальным ходом деканозов вокруг жертвенника и воззванием к народу, привыкшему веровать им, как вдохновенным свыше.
   Часто одно слово деканозов решало важнейшие дела в Тушетии. Предсказывая хороший конец, они нередко возбуждали народ к набегам на неприятеля и сами в них участвовали со своими хоругвями.
   Само собой, для приобретения такого влияния деканозы, люди смышленые, должны были прибегать к разным хитростям: ведя строгую жизнь, уверяли народ, что в них обитает святой дух, не допускающий их прикасаться ни к чему нечистому. В доказательство наития предсказывали многие наперед соображенные происшествия. Во время жертвоприношений при стечении народа выпускали скрытых у себя голубей для убеждения, что божество присутствует с ними в образе голубином. Деканозы не только были прорицателями, но и других мужчин и женщин употребляли к тому орудием. И вообще они поступали в деле предсказаний и обманывания народа точно так же, как я говорил при описании обычаев хевсур.
   Важнейшие и богатейшие по сокровищам жертвенники в Тушетии, куда во время праздников стекается весьма много поклонников: Хитано (в Гомецарском обществе, Цадкихла (в Цовском обществе) и Чигое (в Пирикительском).
   Деканозы запрещают подходить к жертвенникам всем вообще женщинам, исключая только очень старых, и мужчинам, прикасавшимся в продолжение шести недель родильниц.
   Родины у тушин не сопровождаются никакими особенными торжествами. Обычай, не позволяющий родить женщине в доме своем, существует и здесь почти в той же силе, как и у хевсур.
   Отец, узнав о рождении сына, стыдится изъявить свою радость даже между приближенными и друзьями, а напротив, должен казаться серьезнее обыкновенного. Родственники и соседи поздравляют друг друга с рождением ребенка и приносят разные подарки.
   По истечении срока отдаления матери дают особые домашние праздники.
   Сватовство у тушин совершается между родителями жениха и невесты, нередко без ведома и согласия их, так что молодые не всегда знают друг друга лично. Видеть лицо невесты не позволено ни в коем случае, о ее достоинствах можно судить только по рассказам знакомых.
   Впрочем, любопытная молодежь находит много средств выбирать себе невест: или на праздниках, во время народных увеселений, или на зимних посиделках.
   Но все это делается весьма осторожно, потому что женщина и девица при мужчинах должны закрываться, в противном случае могут породить в народе дурное мнение о себе и даже довести до кровавой ссоры; а на посиделках девушки в кругу своих подруг, не замечая присутствия мужчин, не закрываются и свободно разговаривают, так что в окошко или дверную щель можно разглядеть суженую. Понравилась -- хорошо; нет -- жених может отказаться даже от сосватанной родителями. Но девицы остаются немыми жертвами и не могут подать никакого мнения о своем замужестве.
   Сваты жениха с хлебом и солью приходят к родителям невесты, которые в случае согласия принимают их в дом и вместе преломляют хлеб, что заменяет обручальный обряд.
   У тушин более обращают внимание на происхождение соединяющихся, на доблестные качества или недостатки предков, нежели на наружность. Давать приданое не в обыкновении. Жених вовсе не заботится о состоянии родителей невесты, а последние, в свою очередь, предпочитают всякому богатству личную храбрость, происхождение и хорошее мнение народа о женихе.
   Когда невеста уже сосватана, то родители жениха посылают ей обыкновенно в день нового года треугольный пирог (цип) и еще что-нибудь, а те угощают и одаривают посланницу.
   Свадьба всегда сопровождается следующим торжеством. Ввечеру назначенного дня жених в сопровождении вооруженной толпы всадников скачет к дому невесты и при ружейной пальбе отводит ее в церковь под венец. Веселый шум и песни молодежи не умолкают даже в храме. При выходе оттуда жених переступает лезвие шашки, при переправе через реку все стреляют. К приезду новобрачных во дворе жениха зажигают на длинном шесте род маяка; искусные стрелки должны сбросить или потушить его пулями, отличившемуся метким выстрелом делают подарок. Родители или кто-нибудь из ближайших родственников жениха при входе молодых, переломив палку, подносят невесте лакомства. Потом жениха с невестой сажают на тахте (нары), устланной коврами, за ним садятся все гости: женщины -- на стороне невесты, а мужчины -- на стороне жениха. Перед новобрачными ставится деревянный крест, обвешанный фруктами и разными подарками гостей. Девушки пленяют зрителей грациозными плясками и унылым напевом горских песен.
   Новобрачным в вечер свадьбы не только не прилично петь и танцевать, но не позволяется ни пить, ни есть, ни даже разговаривать с кем-нибудь; невеста не должна показывать своего лица. Свадебное веселье продолжается иногда до самого утра, но молодых не заставляют ждать конца. После всех обычных церемоний гости едва на третий день расходятся, а молодые все еще долго после того стыдятся разговаривать между собой. Вообще, даже в преклонных летах приличие не допускает при других нежностей между супругами, родителями и детьми, особенно между отцом и сыном.
   В течение года тушины совершают весьма много поминок по умершим, это нередко ведет семью к совершенному разорению.
   На похороны стекаются родные, знакомые и незнакомые из ближайших деревень. Мужчины плачут недолго, но женщины во все продолжение похоронной церемонии воплями и рыданиями оглашают печальный обряд. Некоторые из них отличаются умением говорить весьма искусные панегирики усопшим, в которых они обыкновенно стараются придавать оплакиваемому все доблести героя.
   В прежние времена, когда в Тушетии не было священников, обряд венчания ограничивался тем, что шафер обменивал новобрачным кольца, а похороны совершали сами, зарывали мертвого в землю и воздвигали над ним насыпи без крестов и надписей.
   Между тушинами доселе сохраняется суеверное обыкновение избегать прикосновения к покойникам. Поэтому никого не допускают умереть дома. Едва заметят приближение смерти, тотчас выносят его в сени и, наплакавшись над ним вдоволь, стараются похоронить как можно скорее. Прикасавшиеся к мертвому не должны ни с кем иметь сообщения и в течение месяца жить отдельно. Все это делается, по мнению их, для большей чистоты и в угодность цейдрой (святым).
   Тушины верят в бессмертие души и даже имеют понятие, весьма темное, о будущей жизни. Одни думают, что люди на том свете живут такой же материальной жизнью -- бедно или богато, и чем больше пожертвований покойнику от живых, тем душе его будет лучше, чем больше закалывают на его поминках животных, тем и у него их будет больше. Другие полагают, что тени душ всех умерших обитают в каком-то царстве полумрака, в ожидании будущего решения своей участи.
   Бывали примеры, что тушинские наездники хладнокровно бросались в самые жаркие сечи и умирали с восторгом при мысли, что они будут оплакиваемы, как герои, что песни об их деяниях зазвучат на устах красавиц (и женщины у них действительно большей частью красавицы) и воспламенят соревнование храбрых, что память о них дойдет до позднего потомства и имена их будут причислены к сонму тех, о которых рассказы с таким благоговением ходят по разным селам.
   Поминки по умершим производятся в следующем порядке:
   а) Кортмакая -- тризна при самом погребении;
   б) Швидае -- поминовение через семь дней;
   в) Долуйлое -- надевание траура (при этом мужчины отпускают бороду и длинные волосы на голове). Траур надевают на несколько дней, на год и даже на три года, смотря по желанию и близости родства. В продолжение этого времени избегают присутствия в публичных увеселительных собраниях, не носят без особенной нужды оружия и не скачут верхом, что считается у тушин, да и у всех кавказцев, одним из первых удовольствий. Женщины в трауре привешивают на плечи шерстяные кисточки и лоскутки железного панциря;
   г) Корт-башуйлое -- бритье бороды и снятие траура у мужчин;
   д) Айрчейрон-далуйлое -- снятие траура у женщин;
   е) Петей-датадуйлое -- приглашение плакальщиц над одеждой умершего;
   наконец, ж) Вег -- эта годичная и последняя тризна по умершем совершается всегда с особенной пышностью, сопровождаемая скачкой (дог) и ружейной пальбой в цель (дабаг), она привлекает множество зрителей. В собрание гостей, на площадь, выносят одежду покойного для раздачи ее, также оружия и лошади бедным, и затем все пожертвования и поминки прекращаются. Лошадей, назначенных для скачки, подводят поодиночке к одежде и дают им понемногу рассыпанного на ковре ячменя, а одна из плачущих женщин обливает колена каждой лошади молоком. Вокруг одежды ставят огромные ушаты с пивом и до двадцати пяти круглых хлебов, в которые воткнуты небольшие значки из красной и белой материи; на эти же хлебы кладут бараньи ножки, кусочки сыра и т. п., вслед за тем всадники, держа такие же круглые хлебы со значками, подъезжают к одежде. В ожидании трогательной сцены все присутствующие обступают их кругом. Наконец, на лошади покойника въезжает в круг известный певец и громким, величественно-печальным голосом начинает импровизировать песнь "Далай", заключающую в себе трогательное похвальное слово усопшему; она сопровождается припевом хора всадников.

Песнь Далай

   Певец: Провозгласим, удалые наездники, печальную песнь -- Далай, падшему герою!
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Чье сердце не тронется жалостью при виде боевых его доспехов и лихой лошади, покинутых хозяином и осужденных на вечное забвение?
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Его родных, друзей, облеченных в траурные одежды!
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Несчастной матери, оплакивающей смерть единственного сына, последнее свое утешение!
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Его нежных сестер, сраженных злою судьбой, подобно полевым цветам под хладною рукой осени!
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Неутешной жены, тающей в горячих слезах, как воск от лучей солнечных.
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Погибший друг! Неужели бранная одежда и прекрасные усы твои не будут более красой нашего общества?
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Нет! Мы не разгласим о твоей смерти и не порадуем этим врагов наших.
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Спросят ли о тебе в Лезгистане лезгины, мы скажем: "Он в Кистетии у дичинского владетеля".
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Спросят ли кистины, скажем: "В Кахетии у грузинского царя".
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Спросят ли свои грузины, скажем: "Он там, у Господа".
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Проснись, храбрый! Иль ты не слышишь звука военной трубы? Иль ты отказываешь просьбе тушинских наездников, предлагающих тебе предводительство в предстоящем набеге?
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Иль ты не в силах более принять начальства, иль не можешь управиться с конем и извлечь из ножен смертоносную саблю?
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Гроза и кара беспокойных врагов! Не ты ли один отразил когда-то сильный натиск погони своим знаменитым сиято (особый род винтовки)?
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Слава предков, ярче просиявшая в потомке. Ты был законом, ты был властителем Тушетии!
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Блаженна твоя будущность, преобразившаяся в голубя, облеченного веселием невинности!
   Хор: Далай, далай!
   Певец: Воззри и на приношение твое блаженной памяти: полные кадки коды (хлебная мера), пышная трапеза, гости всех сословий и званий. Воззри на гласящих тебе за серебряной чашей: вечная память!
   Хор: Вечная память!
   Народ (шепотом): Вечная память!
   
   Вслед за тем всадники приготавливаются к скачке.
   Какая воинственная поэзия, какое воспламеняющее действие производит подобное красноречие на горцев!
   По данному знаку они пускают коней во весь опор к назначенному месту, где опередившего ожидает награда -- алам, знамя, обвешанное подарками женских рукоделий.
   В горной Тушетии нет равнин, и потому нельзя не удивляться бесстрашию всадников при подобных скачках: не обращая внимания на опасности, через скалы, крутизны и рытвины они несутся по снежным хребтам гор. Внимание всех зрителей с невольным участием следит за всадниками, едва видными вдали; наконец, орлиное зрение некоторых различит опередившего наездника. Крики удивления, поздравления, похвалы лошадям и возбужденные развязкой споры утихают только при появлении благословляющего трапезу деканоза. По окончании молитвы деканоз и все гости пьют за упокой души усопшего, проливая каждый раз, по обычаю грузин, несколько капель на скатерть. Пирушка оканчивается ружейной пальбой в цель. Веселый шум подгулявших утихает вслед за отголосками выстрелов, оглашающих ущелья; потухающее солнце за гребнем гор освещает живописную картину и толпы расходящего народа.
   В древние времена тушины составляли нечто вроде небольшой республики. В числе многих горских племен они часто находились под управлением грузинских царей, особенно в царствование Тамары, Георгия Лаша, Леона II, Ираклия и других, имена которых живо сохранились в памяти народа; но когда власть царей падала под гнетом усобиц, смут и нашествия мусульман, тогда тушины, запершись в глуши неприступных ущелий, сохраняли свою самостоятельность, защищаясь собственными силами.
   Важнейшие общественные дела решались всегда в собраниях почетных старшин, людей известных в обществе своим умом, опытностью и добросовестностью. Заседания происходили обыкновенно под открытым небом, около жертвенников или на местах, освященных воспоминаниями предков, близ могильных курганов, памятников и т. п.; место заседаний называется сванджелое. Здесь же судьи (пелхой) чинили суд и расправу по древним обычаям и постановлениям, получившим силу законов (кел). Главными уголовными преступлениями считались у тушин смертоубийство, воровство и прелюбодеяние. Преступления эти почти всегда сопровождались кровавой семейной враждой, доходившей и до дальнейшего потомства.
   Виновный в убийстве, умышленно оно, нет ли, ни в каком случае не мог быть в безопасности от кровомщения родственников убитого. Он должен был оставить свое общество, не употреблять обуви, отрастить волосы, раскаяться в своем преступлении, и тогда только общество могло оказать ему какое-нибудь покровительство; по истечении некоторого времени ему дозволялось возвратиться на родину, он должен был вместе со всей своей родней предложить плату за кровь (цейг) в следующем количестве: за убитого мужчину -- 120 коров (600 рублей), за женщину -- половину. Повесив на оседланную лошадь лучшую саблю и ружье, семейство убийцы приходило в дом убитого, плакало по усопшему и просило прощения у его родных, а эти в знак примирения задавали пирушку и почти никогда не брали платы за кровь, считая это оскорблением душе покойника. Таким образом, вражда оканчивалась навсегда. Причина подобного возмездия за убийство у всех трех поминаемых здесь племен понятна. Общество, очень немногочисленное, окруженное со всех сторон врагами, обязанное защищаться только собственными силами, слишком дорожило и должно было дорожить жизнью каждого из своих членов. Наказать убийцу смертью значило бы не вознаградить потерю общественную, но еще более ее увеличить. А чтобы по возможности прекращать подобные случаи, невольно расстраивающие единство общества, старшины прибегали к мере взыскания, хотя тягостной для бедного горца, но не столько, как может показаться с первого взгляда; уплата падает не на одно лицо преступника, но и на всю родню его, под которой должно разуметь не только семейство и близких родственников, а почти всех, носящих с ним одну фамилию, считающихся связанными друг с другом по происхождению от одного родоначальника, а таких набирается иногда до 30--50 и более семейств.
   За увечье полагалось взыскание в половину положенного за убийство; за правый член взыскивалось более чем за увечье левого. За воровство и вообще похищение чужой собственности, каким бы образом оно ни было учинено, суд налагал взыскание всемеро более ценности похищенного, а за неоднократное воровство позволялось даже убить виновного без всякой ответственности, хотя это весьма редко исполнялось.
   Муж за своевольное бегство жены или нарушение супружеской верности мог отрезать ей руку и нос, и в таком виде отослать к родителям; но если не хотел этого делать, то налагал на нее запрещение (ивстила), то есть срок, до истечения которого никто не смел на ней жениться.
   Обольстивший девушку обязан был обвенчаться с ней или же отдать удовлетворение в половину против положенного за кровь. Впрочем, такие девушки редко находили мужей.
   Если кто укорял другого в неверности к нему жены, то обиженный, зарезав корову обидчика, отсылал жену к родителям, а эти уже требовали клеветника на суд старшин. С не доказавшего клеветы, но не отказавшегося от своих слов, взыскивалось 60 коров; если же он сознавался в ложности своего показания и принимал на то публичную присягу, то муж брал жену обратно и удовлетворял клеветника за зарезанную корову.
   Присяга у тушин бывает двоякого рода: ее произносят, или трижды обойдя вокруг жертвенника с хоругвью в руке, или присягающего ставят на колени близ могилы предков, кладут перед ним ослиное седло и посуду, из которой ели собаки; затем, указывая на него, громко взывали к душам покойных: "Усопшие наши! Приводим к вам этого человека на суд, предоставляем вам полное право над ним, отдайте его, кому хотите в жертву и услужение, если он не скажет истину, делайте с ним, что хотите". После этого присягающий произносил клятву.
   Предъявление исков и разбирательство их судьями, числом не менее трех, происходит точно таким же порядком, как упоминалось выше, у хевсур и пшавов. Для недовольных решением суд может повторяться не более семи раз.
   При разводе супругов жена не получает никакой части из имения мужа. Вдова также ничего не получает из имения покойника, если у нее нет детей мужского пола; впрочем, она может жить в доме мужа, и наследники обязаны содержать ее, а дочерей и сестер умершего воспитать и выдать замуж с приличным самкаури, состоящим из серебряных нагрудных украшений и ожерелий. После бездетно умерших все эти украшения возвращаются родителям.
   При разделе наследства все братья получают по равной части и выделяют старшему особо что-нибудь за старшинство. Но если дети получают наследство при жизни родителей, то сперва каждому из них уделяют часть, достаточную для их похорон (самарх), а отцу, кроме равной части, предлагают жить с кем-нибудь из братьев по его выбору.
   Находящимся в услужении из добычи или находки, приобретенных хозяином, уделяется третья часть. Заболевшего слугу хозяин обязан содержать в продолжение месяца, а умершего должен похоронить на свой счет.
   Если пастух без позволения хозяина отлучится от стада и оттого произойдет убыток, он обязывается вознаградить владельца; в случае же угона стада неприятелем пастух лишается жалованья.
   Соблюдение товарищества в действиях против неприятеля, на охоте и вообще в опасностях считается у тушин одной из главных и первых добродетелей.
   Товарищи не должны покидать друг друга, хотя бы пришлось пожертвовать жизнью; оставить труп товарища в руках неприятеля почитается таким же бесчестным поступком, как и покинуть живого. Часто для доказательства одинаковой степени храбрости или братской любви тушины в решительные минуты битвы связывают себя друг с другом или полами платья, или поясами, или берутся за руки и бросаются на верную смерть -- это называется дид-алар (обречение, клятва). Нарушивший этот священный обычай подвергается общему презрению. Убитого в бегстве от неприятеля никогда не оплакивают и родственникам не изъявляют сожаления о его смерти.
   В числе обычаев тушин мне особенно нравится следующий: два нечаянно встретившихся врага, кровоместники, выхватывают кинжалы и готовы начать борьбу на жизнь и смерть, но если в эту минуту какая бы то ни было женщина успеет бросить между ними свой платок, они немедленно останавливаются и прячут оружие. Замечательное рыцарское отношение к женщине!
   Кажется, ни у одного народа так не соблюдается родство, как между тушинами. Они не вступают в брак до двенадцатого колена в мужском и до шестого в женском, да и это допускается только в крайних случаях; даже жители одной деревни, хотя вовсе и не родственники, не вступают в супружество. Браки не совершаются, пока не минет мужчине 27, а женщине 23 года от роду, что делается собственно для того, чтобы оба пола до брака достаточно возмужали, и мужчина был уже опытен в военных делах.
   Тушины верят в существование злых духов, населяющих, по их мнению, мрачные ущелья, скалы, леса и воды. Бешенство и бред в болезнях приписывают нечистой силе, для изгнания ее вокруг головы больного трижды обносят черного козленка или курицу и восковую свечу, животных закалывают и зарывают на перепутье, а свечу зажигают при жертвенниках или прибегают с ней к кадагам, узнающим причину болезни.
   Затмение луны тоже приписывают злым духам (мегой), не дающим ей ходу, и для разогнания их стреляют в нее. Это, впрочем, общий обычай за Кавказом.
   Беспокойство во сне приписывают кикиморам, которых называют тебжурик. Также говорят, что люди, особенно женщины, бывают оборотнями (кудьян), могут принимать вид разных животных: кошки, волка и т. п.
   В Великий пост, в известный вечер, собираются в каком-нибудь доме недавно умершего, приносят туда кутью из пшена с медом, саматхай-хачикхейлое (райские жертвоприношения), зажигают над ней свечу и по благословении деканозов едят. В это время некоторые из молодых женщин и девушек отправляются, как говорят, подслушивать чертей (эшмилердар), дают друг другу странные и смешные названия, садятся где-нибудь около речек, на пригорках или в кустарниках, положив под пятку правой ноги горсть золы, и не на шутку начинают уверять, что в таком-то доме слышат плач (это означает смерть хозяевам), в другом -- смех (это предвещает радость, здоровье). Причудливое и робкое воображение молодых девушек, без сомнения, принимает эхо обрушившихся вдали скал, шум горного водопада, шелест листьев, свист ветра, стук мельничных колес за плач, смех и разные голоса нечистых духов.
   На Масленице, в субботу, празднуют сошествие ангелов на землю -- англазе-баре-дахкар. Думают, что в продолжение двух дней у каждого его ангел-хранитель сидит невидимо на правом плече, и в эти дни стараются избежать размахивания в правую сторону, чтобы не вышибить ему глаз. В честь каждого из живых и умерших членов семьи пекут по одному пирогу, рассылая их соседям.
   Карканье вороны, крик сороки, севших на саклю, особенное расположение угольев в очагах предвещают прибытие гостей; вой собаки, лисицы, преждевременный крик петуха, падение ночью домашних птиц с нашеста и т. п. предвещают беду хозяевам или жителям соседнего дома.
   Главное и единственное занятие тушин -- овцеводство. Хлеб и разные продукты они выменивают у кахетинцев и других близких жителей; только живущие в горах постоянно сами занимаются хлебопашеством. Тушинские бараны известны всей Грузии вкусным мясом; из овечьего молока приготавливают превосходный сыр -- любимая грузинская закуска.
   Рукоделия тушинок занимают не последнее место между местными произведениями: они ткут очень тонкие шерстяные материи, разноцветные ковры, переметные сумы, вяжут прекрасные пестрые носки -- читы (обувь очень удобная для ходьбы по горам), катают лучшие войлоки, впрочем, больше для домашнего употребления и редко на продажу.
   В домашнем быту тушин отец -- глава семейства. Он занят овцеводством и военными делами, мало обращая внимания на домашнее хозяйство, исключительное занятие жены. Права женского пола, как и у всех горцев, пренебрежены. Всякая честная женщина должна быть доброй хозяйкой, скромной, стыдливой, не здороваться с мужчинами не родственниками, хотя и знакомыми, уклоняться с дороги влево при встрече с ними, хотя бы это было в местах гористых, на узкой тропинке и подвергало ее величайшей опасности.
   Чувство стыдливости часто возвышает тушинок до героизма и заставляет забывать слабость женской природы. Вот из множества примеров два. Один молодой тушин из богатого дома и хорошей фамилии влюбился в красавицу тушинку, но так как она была замужем, то ослепленный страстью юноша решился на преступление и подстерег неумолимую в глухом месте... Благородный гнев был ему ответом. Настойчивость, врожденная черта тушина, и необузданность желаний увлекли его: он решился употребить насилие... Тогда-то беззащитная женщина, призвав на помощь присутствие духа, выхватывает у преследователя своего кинжал и вонзает ему в грудь!
   Другой пример почти баснословен. Лет сорок назад два брата пасли свое стало на горе, отдаленной от деревни, на них напало несколько хищных лезгин, старшего убили и стадо угнали. В это время жена убитого, женщина лет двадцати пяти, приносит им обед и застает младшего брата, плачущего над трупом ее мужа. Вы думаете, она пришла в отчаяние, начала рыдать? Нет, пристыдив молодого человека за его малодушие и предложив ему свое покрывало (это ужасное оскорбление для мужчины), она хватает оружие мужа и пускается за хищниками; брат, задетый за живое язвительной насмешкой и увлеченный таким примером, следует за ней. Окольными тропинками они обгоняют неприятеля, делают засаду, и когда лезгины, ничего не ожидая, приблизились, два выстрела кладут двоих на месте, остальные пять или шесть бегут куда попало, а храбрая тушинка с деверем возвратились к вечеру домой, неся труп мужа, две вражьи руки, и пригнали все стадо. Тогда только она начала рыдать, рвать себе волосы, царапать лицо и грудь (истинное происшествие).
   Тушинки славятся красотой. Они большей частью темно-русы, с правильными чертами лица. Черный цвет одежды резко выказывает белизну тела; они носят длинное черное платье из тонкой шерстяной ткани, пестрый поясок, черное покрывало, чити (вязанные из шерсти башмаки), вышитые разными узорами, серебряный браслет, нагрудник, унизанный серебряными пластинками, монетами и бисером различных цветов, в ушах серьги, на трех крайних пальцах серебряные кольца, косы у девиц распущены, а у замужних завиты. Издали в этом черном костюме они похожи на монахинь.
   Мужчины вообще роста среднего, смугловаты, правильно сложены, ловки и неутомимы в ходьбе по горам. Одежда их делается из шерстяных материй собственного изделия; они носят чуху без закидных рукавов, шальвары, запускаемые в кожаные ногавицы, круглую войлочную шапочку и чити -- наряд простой, очень удобный для воинственной, полукочевой жизни.
   В общих чертах характер тушин представляет смесь храбрости, честности, справедливости, гостеприимства и уважения к старшим с гордостью, мстительностью, упрямством, лукавством, корыстолюбием, большой скупостью и отчасти дикостью -- общими пороками горцев.
   Гостей, особенно так называемых кунаков, тушины принимают с особым радушием: режут для них если не корову, то барана, и во время обеда стоят без шапки, не принимая никакого участия в нем. Пригожим девицам или женщинам вменяется в честь прислуживать гостю, заставлять пить за их здоровье, иногда даже забавлять его, без нарушений, впрочем, приличия, скромности и стыдливости (при этом я невольно вспомнил рассказ Марлинского о том обычае какого-то горского общества, где хозяин будто обижался, если гость отказывался от ласк жены или дочери; это фантазия: подобного обыкновения на Кавказе нет, даже похожего на это нигде не слышно).
   Тушин часто без сожаления дарит своему кунаку любимое оружие или лошадь, если заметит, что они ему нравятся. Хозяин должен ручаться в своем доме за безопасность гостя и резаться за него до последних сил; нарушение этих священных правил навлекает у тушин неизгладимый позор до позднего поколения, лишает любви и доверия общества. "Лучше бы человеку надеть покрывало собственной жены, чем изменить своему приятелю!" -- говорит каждый тушин.
   Тушины издревле слывут воинственнейшим народом между закавказскими племенами. Само местоположение их родины и политические обстоятельства в постоянной борьбе за веру и независимость приучили их ко всем родам опасностей. Жилец суровых скал, нередко лишенный самого пропитания благодаря хищничеству врагов, неурожаям, опустошениям бурных стихий горной природы, мог ли тушин отказаться от всего того, что только в состоянии поддержать его скудную жизнь? Его не удивят рассказы, что такая-то партия тушинских удальцов, увлеченная безумной отвагой в набеге на дальнее племя, застигнутая суровой непогодой зимы, по нескольку дней скрывалась в пещерах, терпела голод или питалась сырым мясом застреленной дичи. Каждый тушин ощущает в таких опасностях какое-то наслаждение, считая себя царем гор. Песни и предания о геройских делах воспламеняют их на поле битвы.
   Не следуя известному римскому правилу, по которому должно было "одного побеждать, на двух нападать, от трех защищаться, а от четырех бежать", тушины почти не имеют привычки узнавать, много ли неприятеля, но уверенные, что дело не должно с их стороны обойтись без боя, при первом же виде врагов, бросаются на них, думая, как бы побольше убить и отрезать, по обычаю, правых рук для пригвождения к дому тех из своих родственников, которые, в свою очередь, умерли от пули неприятеля. Даже женщины при осаде деревни, или что то же -- крепости тушинской, свидетельницы жаркой схватки мужей своих, составляют кружок, поют веселым голосом боевые песни и воспламеняют храбрость мужчин, повторяющих при каждом выстреле нараспев перенятый у горских мусульман фанатический возглас: "Я илляхи-иль Алла!" (это очень странно: поборники веры Христовой, они, конечно, не понимают смысла этого священного для мусульман изречения и поют его бессознательно).
   Между тушинами можно слышать много преданий, рассказов и песен про их подвиги и военные доблести.
   Вот две песни, упоминающие о событиях исторически верных.

ПЕСНЬ I

   В Бахтрионах [*] сидят татары, держат опасный совет: "В Ахметах срубим виноградные сады и оснуем там свое поселение".
   Узнают о том сыны тушин и высоко препоясывают мечи.
   Еще полночь, а они уже съезжают с Накерала (гора).
   Швимхо Шваидзе, ты первый рассек быструю реку в Панкисах (ущелье в верховьях Алазани).
   Навыворот подкуем коней и сделаем незаметными следы наши врагам.
   К рассвету сделаем набег на Бахтрионскую твердыню.
   Выходи на двор султан; тушины ждут тебя в воротах.
   Если не выйдешь по доброй воле, выведем насильно.
   Я, Меги Самри Швили, не судите обо мне по виду,
   Перейду, перелечу через стены Бахтриона,
   Изрублю семерых в куски, не то променяйте меня на девушку татарскую.
   Оселком изощренная прангули [**], как она охотно рассекает платье!
   И как сильно в запрудившейся крови скользит нога!
   Во всех местах изрубили татар, так что кровью их обагрилась река.
   В Алванах строят (тушины) башню из старых костей татар.
   Под фундамент кладут самых больших из них, порубленных лезвием прангули.
   Отняли Алванское поле, и принадлежит оно тушинам.
   Ни царь, ни же сам Бог не захотят заступаться за него.
   А кто сам отказывается от Алвани, жена да отпояшет от бедра его меч!
   
   [*] -- Бахтрионы - деревня в Верхней Кахетии.
   [**] -- То есть европейский клинок, от Пранги, Франки.
   
   Рассказывают, будто поводом такого всеобщего озлобления тушин, заставившим их предпринять поход с ничтожными силами на такое дальнее расстояние против татар, которых не могли победить войска грузинских царей, была обида, нанесенная татарами двум тушинским охотникам, попавшимся в их руки в Панкийском ущелье. Охотники эти, освободившись из плена, возвратились на родину. Не рассказывая ничего о случившемся с ними, они оделись в чадры своих жен и в таком виде явились в собрание старшин. Возвращение их было принято за чудо, а само гнусное происшествие возбудило в целом обществе сильное негодование, следствием которого была жестокая месть.

ПЕСНЬ II

   Через вершину горы Качу-мта переходят многочисленные войска Нунцала (аварский хан).
   Они, раскинув стан свой на Гозовской равнине, превратили ее в запруженную реку.
   Цовец, Давдрих Анта, не замедлил явиться к Нунцалу.
   Этот велел поставить пред ним золотой поднос с кониной,
   Сверху лежал ножик с насечкой и черенком из каменного угля.
   Он ел и не насыщался (т. е. не чувствовал отвращения), потому что свыше ждал божеской помощи.
   Сведал об этом Итабанул (имя наездника), тотчас подковал своего серого (коня).
   К рассвету он уже был в Гремах у царя Леона.
   "Леон, царь наш! пошли к нам в помощь войско".
   Леон собрал войско в числе тысячи всадников.
   Зажгли ночные факелы и в темноте проехали далекий путь.
   Они проходят уже через гору Накавеча.
   Боже, пошли нам свое благословение!
   Итабануры серый конь в Нокавечах пал бездыханен.
   Около сидит хозяин и плачет над ним, как девушка.
   Кто отважится пожертвовать собой, кто перейдет быструю реку Гиреви?
   Вызвался молодец в синей рубашке.
   Он должен быть из сынов, которого имя Андерах.
   Сей перепрыгнул через быстрину реки на салгихурской лошади.
   И макадауртским мечом порубил палатку Нунцала.
   Жена Нунцала взрыдала: что сталось с моим возлюбленным?
   Нунцал убит Андерахом, и тело его коршуны унесли в когтях своих.
   Заплакали лезгинки: не возвратятся к нам мужья наши!
   Что будем делать с конями их, которые рвутся на поводьях?
   Иные говорят: крепко запрем их в конюшнях.
   Другие: пустим в горы.
   А третьи: наоборот, и сами сядем на них.
   Пойдем в страну Тушетии и там выберем себе мужей!..
   
   Для пояснения этой песни может служить следующее предание: аварский хан Нунцал вторгнулся однажды с многочисленным скопищем в Тушетию, чтобы поработить ее и обратить в магометанскую веру. До прибытия помощи от грузинского царя Леона, к которому был послан храбрец Итабунала, старшина тушинский Анта явился в лагерь Нунцала, уверял его в готовности тушин исполнить требуемое и для убеждения согласился есть конину. Между тем войско грузин успело перейти хребет, соединилось с тушинами, и лезгинская орда была разбита. В деревне Парсма хранится до сих пор небольшая пушка, отбитая, как говорят, у Нунцала.
   В другой подобной битве, рассказывают, число убитых лезгин простиралось до 700, и тушины, отрезав им носы, отправили их к грузинскому царю Ираклию как трофей [Подробностями быта тушин я обязан г-ну Ивану Циткарову, получившему образование в Тифлиской гимназии].
   Представив очерк трех племен, составляющих главное население Тионетского округа, мне остается сказать еще несколько слов о жителях Тионетской и Эрцойской долин.
   Это большей частью коренные грузины, смешанные с переселенцами из разных горных обществ. Заселенные ими места по своей обширности и отличному качеству чернозема дают им средства исключительно заниматься хлебопашеством. Баранов имеют немногие, а более зажиточные держат довольно большие стада свиней, находящих изобильный корм в сплошных лесах, покрывающих все окрестные горы. Кроме того, многие имеют в Кахетии виноградники, но плохо обрабатываемые, они дают вино низшего сорта, обыкновенно истребляемое самими хозяевами, большими охотниками покутить. В образе жизни, вере и нравах этих поселян нет особенно резкой разницы от коренных грузин, и только близкое соседство Пшавии и Хевсурии да постоянные сношения и родственные связи с этими племенами были поводом, что сюда вкрались некоторые из их обычаев. Главные капища -- Лашарис-джвари, Тамар-дедопали и Хахматис-джвари -- пользуются полным уважением, к ним ездят на поклонение, приносят жертвы, с некоторым благоговением смотрят на фиглярство деканозов и в особенности кадагов, умеющих всегда извлечь пользу из легковерного народа (я встречал даже грузинок, старух, очень искусно разыгрывающих эту роль).
   В окрестностях Тионет есть несколько развалин, к которым в известные дни собираются жители на богомолье для исполнения своих обетов, произносимых во время болезней и в других случаях, и главное, чтобы попировать. Здесь некоторые обходят кругом развалины, другие лежат, распростершись ниц у входа, иные обматывают все строение нитками, навешивают лоскутки тряпок или зажигают небольшие восковые свечки. Однако, несмотря на все эти полуязыческие затеи, они вообще набожны, часто посещают сельскую церковь и довольно строго соблюдают обряды православной веры.
   В числе обычаев, обративших на себя мое внимание по своей оригинальности, упомяну следующие: весной, когда начинается запашка полей, каждым плугом, влекомым восемью (и более) парами буйволов, проводят одну борозду вскачь; достигнуть этого очень трудно: такое тяжелое, неповоротливое животное, как буйвол, заставить поскакать с плугом кажется почти невозможным, но погонщики, сидя на ярмах, начинают кричать, бить животных длинными хлыстами и доведут-таки до того, что весь длинный цуг пускается в галоп. Трудно смотреть на эту сцену бес смеха. Другой обычай -- пахать дождь. В долгую засуху толпа девок впрягается в плуг, втаскивает его в реку Иору, волочит по воде взад и вперед, после отправляется к церковной ограде, обедает, поет, пляшет, без всякого вмешательства мужчин, расходится по домам в полной надежде на дождь.
   Большинство населения этих долин зажиточно; хорошие урожаи хлеба, обилие пастбищ и сена, удобный сбыт всех произведений и дров, особенно после разработки дороги к Тифлису, о чем я уже рассказывал, дают все средства для безбедного существования. Здоровый климат, простор, отличная вода, быстрая освежающая река Иора делают эти места одними из самых здоровых и приятных за Кавказом. В последнее время округ преобразован в Тионетский уезд, и Тионеты ныне уездный город Тифлисской губернии.

XXIV.

   Возвращаюсь к моим личным похождениям после полученного от тифлисского губернатора разрешения об увольнении меня по прошению от должности помощника тушино-пшаво-хевсурского окружного начальника.
   Цель моего гонителя Левана Челокаева была достигнута: я уходил из округа, освобождал его от неприятного присутствия человека, стеснявшего свободу его действий, парализовавшего, так сказать, его единовластие, и давал ему возможность назначить на мое место кого-нибудь из князей, ближайших родственников, не рассуждающих, молчаливо довольствующихся синекурой... казалось, ему на радостях следовало бы уже скорее спровадить меня из Тионет. Не тут-то было, начались придирки по сдаче нескольких бывших у меня на руках дел и бумаг: то не доставало общей описи, то опять частных описей, то не пронумеровано, то не скреплено по листам, тут не отмечено, там не пришито -- одним словом, его кабинет-секретарь разыгрывал такие вариации на тему канцелярского крючкотворства, что вся моя нервная система была приведена в судорожное движение. А между тем делались и другие разные мелочные прижимки, вроде застращивания моего Давыда, что если он поедет со мной, то будет подвержен жесточайшим гонениям, а через старшину было приказано не допустить меня до найма арбы для отвоза вещей до Тифлиса... Приходилось уехать одному верхом, бросить все свои пожитки в Тионетах и в Тифлисе затеять жалобу. Я, однако, скрыл кипевшее во мне негодование, старался показывать равнодушный вид и добивался только одного -- как бы, наконец, получить квитанцию, без которой нельзя было выехать, не рискуя быть вытребованным назад... Не помню, сколько дней пытка эта продолжалась, однако в один прекрасный день я-таки вышел из канцелярской лачуги с драгоценным документом, гласившим, что: "Все находившиеся у уволенного от должности помощника такого-то дела и прочее на законном основании им сданы, и к выезду его препятствий не имеется".
   Теперь мои гонители злорадно посматривали, как я выеду... Ожидания их, однако, не сбылись. Давыд объявил мне, что поедет со мной, хоть бы ему грозили Сибирью: "Пусть-де арестуют, тогда, конечно, уж не уеду, но зато найду после дорогу к самому мтавар-мартабели (наместнику) и расскажу все подробно".
   Заручившись своим верным спутником, я стал придумывать, как бы достать подводу для вещей. В Тионетах я не хотел подвергать кого-либо из жителей неминуемым гонениям за ослушание отданному приказанию, хотя я знал, что было несколько таких преданных мне людей, которые не задумались бы исполнить мою просьбу. Я поэтому придумал другое средство, которого Челокаев не предвидел. В сумерки Давыд незаметно выехал из Тионет в Эрцойскую долину (20 верст) с запиской от меня к тамошнему нацвалу (старшине), весьма почтенному старику Пареши Швили, чтобы он тотчас, ночью же, прислал собственных быков с арбой забрать мои вещи, а между тем в Эрцо приготовил бы на смену другую арбу, чтобы я мог безостановочно отправиться дальше; плату я предоставил ему назначить, какую он сам захочет. Ответственности он подвергаться не мог, так как приказание не давать мне подводы было отдано только в Тионетах, о чем он мог не знать (на самом деле он уже знал об этом, как и обо всех гонениях, на меня посыпавшихся).
   Все сделалось как по писаному. Старик Пареши Швили, получив мою записку, немедленно отправил своего сына с арбой в Тионеты, и уже часу в седьмом утра, когда торжествующая местная власть еще почивала, я выехал верхом, конвоируя арбу, по прекрасной, мною же разработанной, живописнейшей дороге ущелья Иоры, а в полдень был в Эрцо, где Давыд ждал меня с готовой арбой и отличным обедом в сакле почтенного гостеприимного нацвала. Арбу отправили мы вперед, а через несколько часов уехали с Давыдом, провожаемые и напутствуемые жителями. На другой день к вечеру мы были в Тифлисе.
   Приехав в Тифлис (около 15 сентября 1848 года) в качестве уволенного от службы и ищущего места чиновника, я очутился в одном из крайне неприятных, подавляющих положений, от которых не только двадцатичетырехлетние юноши, но и старые, опытные люди приходят в уныние... В особенности мне, избалованному таким вниманием и отличиями со стороны наивысших властей в крае, положение это должно было казаться во сто крат невыносимее, чем всякому другому. Притом же скудные денежные средства давали мне возможность прожить каких-нибудь два-три месяца, а затем явился бы вопрос, чем существовать... Ни наместника, ни многих из его приближенных и вообще сильных лиц в городе еще не было, а Потоцкий, как объявили мне на его квартире, умер от изнурительной лихорадки в Мингрелии, куда он уехал провести лето у своего старого друга владетельного князя Дадиана. Это печальное известие ввергло меня в окончательное уныние: на советы и содействие Потоцкого я ведь главнейше рассчитывал!
   Недели две-три я ходил, совсем растерявшись, не зная, что начать, как вдруг совершенно неожиданный случай явился моим избавителем.
   В числе многих грузинских князей, состоявших при князе Воронцове, был и подполковник князь Захарий Георгиевич Эристов, сын генерала от инфантерии, сенатора Георгия Евсеевича Эристова, известного всей Грузии многими своими странными выходками, резкими, не всегда понятными речами, вообще большого оригинала, хотя и очень почтенного и заслуженного современника Цицианова, Тормасова, Ртищева, Ермолова и Паскевича. Между прочим, в персидскую кампанию 1826 года старик Эристов под начальством Паскевича командовал авангардом из нескольких батальонов и получил приказание произвести рекогносцировку по направлению к Тавризу, не удаляясь дальше назначенного пункта и избегая столкновений с неприятелем. Вместо того князь Эристов пошел со своим авангардом без остановки и победоносно вступил в персидскую столицу Тавриз. Говорят, Паскевич так был взбешен, что чуть не отдал под суд покорителя Тавриза, лишившего самого графа случая вплести лишний лавровый лист в свой победный венок...
   Старик Эристов во всю свою долговременную службу никак не мог выучиться порядочно русскому языку и говорил так неправильно, так коверкал слова, что возбуждал общий смех даже между своими князьями. Про него рассказывали следующий анекдот. В начале двадцатых годов он командовал Тифлисским егерским полком, не имея никакого понятия о фронтовой службе и с трудом умея произносить несколько нужнейших русских фраз. Полк был постоянно в походах, до парадов, учений и т. п. целым полком никогда не доходило, так что Эристова ничто особенно не затрудняло. Однажды ему неизбежно пришлось выйти перед батальоном и командовать парадом в присутствии какого-то генерала. Не зная, что и как сделать, он поручил своему адъютанту написать ему на бумажке крупными грузинскими буквами несколько нужных командных слов и собирался таким образом разыграть роль знающего командира. Адъютант, молодой проказник, из грузинских же князей, перед самым выходом на плац передал князю Эристову бумажку, и тот, став перед фронтом, после обычного "здорово ребята", незаметно заглядывая в бумажку, громко скомандовал: "Слушай, хорошо птички пе-ли; хорошо распева-ли!". Вместо ожидаемых ружейных приемов раздался общий дружный хохот; сконфуженный командир удалился с плаца; адъютант был исключен из полка... Se non e vero e ben trovato.
   Сын его, князь Захарий Георгиевич, воспитывался в Пажеском корпусе, хорошо владел русским, отчасти и французским языком, долго жил в Петербурге и по возвращении в Тифлис продолжал образ жизни более на европейский, чем на грузинский лад. В известную неудачную экспедицию к Дарго в 1845 году он был тяжело ранен в левую руку, владеть ею не мог и носил в повязке. Супруга его, княгиня Елена, урожденная Орбельяни, была не из красавиц, но очень недурна собой и пользовалась, как я уже и упоминал раз, особым расположением князя-наместника.
   Князь Воронцов, само собой, не мог оставить без особого внимания такого, сравнительно с некоторыми другими, образованного князя, как Захарий Георгиевич, сына старейшего, всеми почитаемого генерала, к тому же на глазах Михаила Семеновича тяжело раненного. Но нужно отдать князю Захарию Эристову полную справедливость, что он не только не пользовался столь благоприятными условиями для составления блестящей карьеры или большого состояния, а напротив, весьма редко показывался при дворе наместника, индифферентно относился ко всяким придворным и личным служебным событиям, даже с колкостью и иронией отзывался о некоторых своих соотечественниках, бывших тогда в ходу и сделавшихся вдруг, как он говорил, экспромтом великими полководцами и администраторами. В свою очередь, он не пользовался между своими большой симпатией и звали его чудакия, то есть чудак, по грузинскому произношению. Кличка, во всяком случае, очень меткая, ибо покойник был действительно большой чудак.
   Я никак не могу вспомнить, где и когда встречал меня князь Захарий, вероятно в одном из представлений главнокомандующему, на которых он изредка бывал, и как знал он, что я говорю по-грузински, но только проходя как-то по Мадатовской площади к строившемуся тогда новому мосту через Куру в самом унылом расположении духа, я встретил его и совершенно неожиданно был остановлен возгласом: "А, здравствуйте, слышал про ваше путешествие с В., это очень интересно; пожалуйста, расскажите хоть в общих чертах, где и как вы проходили?". Я, признаться, не очень был расположен к рассказам, но предложение было сделано как-то особенно любезно, и я начал вкратце передавать о командировке В. и прочем. "Да что мы стоим здесь, на улице, зайдемте лучше ко мне, если у вас время есть", -- сказал он, и мы тут же завернули в ворота его дома.
   Мой рассказ исподволь принимал все большие и большие размеры, так что, не ограничиваясь одним путешествием, я коснулся и всей своей службы в Тионетском округе, отношений к Левану Челокаеву и прочего. "Однако, -- сказал Эристов, -- должен вам заметить, что вы поступили уж слишком наивно и опрометчиво, сунувшись со своей запиской прямо к главнокомандующему; следовало начать снизу, от столоначальника к начальнику отделения и так далее, тогда вы никого бы не обидели, не возбудили бы ничьей враждебности, и все дело могло бы принять совсем другой оборот". Этого замечания не сделал даже и сам многоопытный покойник Потоцкий. Могло ли мне прийти в голову, что я кого-нибудь обижаю!.. С годами пришлось мне вполне убедиться в верности замечания князя Эристова. Редкое дело, начатое не с самого низу, оканчивается успешно: самый незаметный человечек подставит ножку и весь ход, по-видимому благоприятнейший, затормозится...
   -- Что же вы намерены теперь делать? -- спросил князь Захарий.
   -- Да сам не знаю; думаю даже на последнее средство решиться, поступить юнкером в полк.
   -- Ну, это едва ли расчет: отказаться от двух чинов и в 24 года начинать с нижнего звания, привыкать к казарме и солдатской каше -- это не так легко. А вот не хотите ли служить в Джаробелоканском округе? Начальником всей Лезгинской линии, которому подчиняется и округ, назначается генерал-майор Чиляев, а вскоре и я, кажется, приеду туда начальником округа; по крайней мере этого желает князь Михаил Семенович. Там дела идут весьма скверно, беспорядки, разбои; там нужнее энергичные, деятельные люди, чем в Тушинском округе, где даже и Леван Челокаев может управлять.
   -- Очень благодарен вашему сиятельству за лестное предложение, но как же я могу попасть в округ, какую должность могу получить и согласится ли князь на мое назначение, после того как я против его желания оставил Тушинский округ?
   -- Что касается последнего обстоятельства, то не беспокойтесь, -- возразил Эристов; я берусь доложить князю, что в Белоканском округе вы будете еще полезнее; а насчет назначения сходите завтра же к генералу Чиляеву, представьтесь ему, скажите, что я вас прислал, и полагаю, он примет вас с удовольствием, а от него заверните ко мне рассказать о результате.
   Поблагодарив князя Эристова за такое внимание, я раскланялся и ушел. И площадь, и дома, и люди, и даже серое небо показались мне в каком-то другом, приветливом виде! Час тому назад, упавший духом, не знавший, что с собою предпринять, я нечаянно-негаданно очутился в положении, полном надежд; воображение пошло уже разыгрываться.
   Я поспешил на квартиру, поделиться приятным известием со своим Давыдом, не покинувшим меня при отъезде из Тионет, и с нетерпением стал ожидать другого дня.
   Борис Гаврилович Чиляев, командир Тифлисского егерского полка, недавно произведенный в генерал-майоры, прибыл в Тифлис, ожидая возвращения главнокомандующего и окончательного назначения начальником всей Лезгинской линии на место генерала Шварца, переведенного в Георгиевск командующим Девятнадцатой пехотной дивизией. Генералу Чиляеву я был отчасти знаком по посещению его в Царских Колодцах при проезде в Закаталы, о чем я уже рассказывал. Он был прекрасный, честный человек, оставивший по себе в Тифлисе, где он одно время был полицеймейстером, самую лучшую память.
   Часов в одиннадцать другого дня я явился к нему, застав у него Михаила Егоровича Чиляева, его племянника, тогда молодого чиновника, недавно окончившего училище правоведения, состоявшего при наместнике по особым поручениям и несколько раз видевшего меня за обедами и на вечерах у князя (впоследствии тайный советник, начальник Кавказского таможенного округа, недавно скончавшийся). После обычной фразы: "Честь имею представиться вашему превосходительству, губернский секретарь З." Борис Гаврилович очень любезно вспомнил о моем посещении его в Царских Колодцах, прибавив, что слышал о моем путешествии с В., и спросил, чем может мне служить. Я объяснил, что являюсь по предложению князя Захария Эристова и с просьбой дать мне назначение в Белоканском округе. "Я пока еще не официальный начальник линии и потому назначений сам делать не могу, но с удовольствием доложу князю Василию Осиповичу Бебутову (тогда начальнику всего гражданского за Кавказом управления) и буду просить, чтобы вас назначили приставом в Элисуйское владение, где, как мне известно, теперь вакансия. Там разбои и всякие беспорядки так усилились, что требуются самые энергичные меры. Если вы думаете, что можете взять на себя эту обязанность, сопряженную отчасти с опасностями, то подайте мне докладную записку, я представлю начальству". Я поблагодарил за лестное предложение, обещал употребить все возможное, чтобы оправдать назначение, и прибавил, что от опасностей не бегаю. Михаил Егорович что-то замолвил при этом случае в мою пользу, и затем я откланялся, поспешил к князю Эристову, чтобы передать ему результат представления моего Чиляеву. Он был очень доволен, что начатое им дело сладится, много говорил о своих предположениях по управлению округов, давал мне различные наставления, уже даже в форме приказаний и прочее.
   На следующий день представил я генералу Чиляеву докладную записку и стал ожидать своего назначения.
   Так вот куда судьба меня бросала -- с крайнего левого, на крайний правый фланг Лезгинской линии; из относительно мирного, мало обращавшего на себя внимание властей угла в край, взволнованный изменой Даниель-бека и в течение четырех лет обратившийся в новый театр военных действий. Совершавшиеся здесь происшествия тем более обращали на себя внимание, что происходили в ближайшем соседстве с Грузией -- с одной и с мусульманскими провинциями Шемахинской губернии -- с другой стороны; да и были они большей частью нешуточные. Так, в 1847 году бежавший султан со значительной партией горцев напал на Ках, местопребывание элисуйского пристава, захватил бывшего в этой должности чиновника Мелешко со всем его штатом и тут же казнил его; все разграбил, собрал с жителей большую контрибуцию и безнаказанно отступил в горы. Очевидно, что мне предстояли немалые опасности, но я тогда о них меньше всего думал, или даже напротив, в предвидении их еще более был доволен предстоявшим назначением: воображение рисовало мне тревоги, стрельбу, резню, удовлетворение обуявших меня воинственных инстинктов -- одним словом, ту дикую, чисто кавказскую поэзию, которая до шестидесятых годов составляла какую-то манию для большинства молодежи, попадавшей туда на службу. Воспевали эту поэзию и Марлинский, и Лермонтов, и граф Л. Толстой, представивший замечательно верные типы этого направления в своих талантливых рассказах (см. "Набег", "Рубка леса").
   Мое назначение недолго заставило себя ожидать. Князь Бебутов по ходатайству генерала Чиляева утвердил меня в должности элисуйского пристава; дали знать об этом в Закаталы, снабдили меня подорожной и прогонами и приказали отправляться. Возвратившемуся между тем в Тифлис наместнику было об этом тоже доложено, и, вероятно, благодаря вмешательству князя Эристова князь Михаил Семенович не только не выразил какого-либо неудовольствия, но когда я представлялся по случаю выезда, принял меня очень ласково, выразил уверенность, что я и на новом месте с такой же пользой буду служить и что он надеется будущим летом увидеться со мной в Элису. Впрочем, в этот раз никакого приглашения к обеду или на обыкновенный танцевальный вечер по понедельникам я не получил, чего я не мог не принять за знак уменьшившегося расположения ко мне.
   Откланивался я и князю Бебутову, который весьма любезно меня принял и выразил надежду, что я, вероятно, в Элису выучусь и татарскому языку.
   Получив от генерала Чиляева и князя Эристова еще раз подробные наставления и требования писать им, если бы я до их прибытия в округ нашел что-нибудь особенно важное или интересное, я в двадцатых числах ноября 1848 года с неизменным своим Давыдом взгромоздился на перекладную телегу со всеми своими пожитками и выехал из Тифлиса по знакомой уже почтовой дороге в крепость Закаталы. К большому удовольствию моему, застал я там еще Д. И. Гродского, у которого и остановился.

XXV.

   Генерала Шварца я уже не застал в Закаталах, и на Лезгинской линии было нечто вроде междуцарствия; все частные начальники продолжали исправлять свои должности и в ожидании предстоящих перемен ограничивались самой пассивной деятельностью, то есть канцелярской отпиской. Должность окружного начальника исправлял подполковник Печковский (впоследствии по делу об истязании донского урядника разжалованный в солдаты), ожидавший тогда со дня на день и смены, и суда. Мне пришлось, однако, к нему явиться. Встретил он меня с каким-то печальным добродушием, объявил, что получил бумагу о моем назначении, расспрашивал о тифлисских новостях, о времени приезда нового начальства и т. п. Затем просил приходить к нему во всякое время без церемоний обедать, ужинать, "мы-де люди простые и живем по старому кавказскому обычаю. Спешить вам в Ках незачем, -- прибавил он, -- ничего там теперь особенного нет, горы занесены снегом, нападений не предвидится, а между тем пробудете здесь несколько дней, соберете кое-какие сведения, и я в этом отношении, как здешний старожил, к вашим услугам".
   Я воспользовался этим приглашением, остался в Закаталах дней пять и по несколько раз заходил к Печковскому, где в кругу его простого, бесцеремонного семейства время проходило весьма приятно. На мои вопросы об Элису и предстоящих мне делах он давал мне самые подробные ответы и наставления, главная суть которых заключалась в необходимости соблюдать величайшую во всех отношениях осторожность. С мая до октября, даже ноября, могут прорываться такие значительные неприятельские партии, что просто открыто нападут, как уже было весной 1847 года, когда захватили пристава Мелешко. После этого случая, впрочем, вблизи Каха построено хорошее укрепление, и там расположена рота линейного батальона -- туда на лето можно и совсем переселиться с канцелярией, но нужно же разъезжать и оставаться ночевать в аулах, следовательно, опасности избежать нельзя. Но больше еще нужно опасаться не этих неприятельских нападений, а мелких шаек качагов (беглецов, от татарского слова качты -- бежал), наводнивших весь Белоканский округ и особенно Элисуйское владение; дерзость их дошла до крайности, они держат в страхе и повиновении все народонаселение, обирают, режут и уводят в плен, особенно армян и других заезжих торговцев; никакие наши меры не помогают, и каким способом, когда может это прекратиться, неизвестно. Кроме того, сами жители, татары -- народ лукавый, предательский, доверять никому из них нельзя; любой может вас выдать какой-нибудь шайке, если не из корысти, то из мести за неудовлетворение его просьбы, за решение не в его пользу или за наказание по вашему распоряжению, наконец, из ненависти вообще к русским, из желания отличиться, да и бежать после того в горы к султану. Имейте и то в виду, продолжал Печковский, что это народ хитрый до тонкости, будет унижаться перед вами, льстить, низкопоклонничать, но постоянно держать камень за спиной; не удастся подвести вас где-нибудь под засаду качагам или подвергнуть нападению на ночлеге, начнут кляузничать, доносы посылать начальству, взводить на вас небывалые злоупотребления по службе, наконец, подобьют целое общество к коллективной жалобе и просьбе избавить их от такого пристава.
   На вопрос мой, что это за качаги, о которых я столько еще в Тифлисе наслышался, Печковский объяснил, что это беглецы, абреки, разбойники из своих же здешних жителей, имеющие везде знакомых и родных, знающие все тропинки, все местные обстоятельства и потому так успешно действующие. Войсками против них ничего нельзя сделать, они шляются шайками от 5 до 15--25 человек, скрываясь в лесах, садах, иногда в самих аулах по домам жителей. Да вот, заключил Печковский, поедете туда, проживете две-три недели, без сомнения, сами все узнаете лучше; повторяю только одно: будьте осторожны и не думайте, что в Элису вам придется иметь дело с такими же людьми, как ваши храбрые добряки пшавы и хевсуры.
   Однако, нечего сказать, картину нарисовал мне г-н Печковский непривлекательную! И хотя я с удовольствием предвидел неизбежные тревоги, нападения, преследования и прочее, но некоторое сомнение все же вкралось в мое столь воинственно-самоуверенно настроенное сердце, и я поспешил к Д. И. Гродскому, чтобы узнать и его мнение. Он отдавал полную справедливость опытности Печковского и его знанию всех местных обстоятельств, советовал принять его наставления к руководству, но полагал, что в словах его есть некоторая доля преувеличения и что он в своем печальном положении слишком мрачно на все смотрит. Сам Дмитрий Иванович знал об Элисуйском владении только относящееся чисто к военной, штабной специальности, то есть назначении туда летом частей войск, которые, соображаясь с получаемыми из гор сведениями, то усиливаются, то переводятся на другие пункты, вообще беспрерывно двигаются по линии и, к сожалению, большей частью бесплодно, потому что сведения получаются или запоздалые, или фальшивые, нападения неприятель производит неожиданно на пункты, неприкрытые войсками, и последние, в буквальном смысле слова, бегают взад и вперед, не имея возможности ни отразить, ни нагнать неприятеля; кавалерии на линии весьма мало, да одних донцов в лесистой пересеченной местности и пустить в дело было бы слишком рискованно. Пехота, невзирая на жар, доходящий иногда до 40--45 градусов, делает нередко в один день переходы до пятидесяти верст, но поспеть вовремя не удается. От Гродского же я узнал, что при приставе находятся 15 казаков и что ротному командиру в укреплении Ках предписано для преследования разбойничьих шаек давать приставу взвод в 35--40 человек при офицере.
   Наконец, я собрался уезжать. По совету Печковского, мне следовало ехать назад на Алазань, переправиться у Муганло и оттуда Нухинским почтовым трактом до станции Алмало, которая находилась в Элисуйском владении и подчинялась приставу; кстати, осмотреть, исправно ли она содержится, нет ли жалоб, налицо ли конвойная казачья и нукерская (милиционная) команды, обязанные конвоировать почты и проезжающих по службе, и прочее. Все мои вещи были отправлены на татарской арбе под прикрытием двух нукеров прямой дорогой по линии в Ках (верст 45), и с ними же послано одному из помощников приказание встретить меня у Алмалинской переправы через Алазань с конвоем для следования в Ках.
   Знакомая мне по Верхней Кахетии быстрая неширокая Алазань здесь превратилась уже в глубокую, широкую, тихо несущую свои мутные волны реку, по которой с удобством могли бы плавать пароходы. Алмалинская почтовая станция -- нечто среднее между плохой деревянной хатой и туземной землянкой -- оказалась, однако, в исправности, лошади были хорошие и в комплекте; казачья команда, дурно помещенная, еще сквернее кормленная, имела печальный вид, и половина людей была в лихорадке или, только что избавившись от нее, в изнуренном, слабосильном состоянии. И не мудрено: при невыносимых жарах в течение пяти месяцев, при гадкой алазанской воде они питались плохими сухарями да сомовиной, водившейся в Алазани в большом количестве. Сомы достигали баснословных размеров; мне случалось видеть таких, что хорошая лошадь едва могла тащить двух, навьюченных на нее: длина не менее 3--4 аршин; рыба эта из числа хищных, нечто вроде речной акулы, питается и падалью, попадающей нередко в реку; бывали случаи, что сомы нападали на купающихся людей; одному, как говорили, даже почти отгрызли ногу; они истребляли во множестве диких уток и гусей, плавающих зимой по реке; вид имеют отвратительный, а вкус противный, сладковатый; на Кавказе только казаки, преимущественно гребенские на Тереке, употребляют ее в пищу, называя лопушинкой.
   Я ночевал на станции, а на другое утро явился ко мне помощник милиции-поручик Гаджи-ага (ни слова по-русски не говоривший), с ним словесный переводчик молодой армянин Вермишев и конвой казаков и нукеров; вместе с тем прибыли старшины (кевхи) ближайшего аула Алмало, сказавшие при этом случае длинное приветствие, переданное мне довольно плохим русским языком; смысл речи был обыкновенный в таких случаях: разные комплименты, надежды на милость, наконец, просьба принять проездом через их аул скромное угощение.
   Я поблагодарил за поздравления с приездом, милостей-де никаких оказывать не в состоянии, а чтобы нам не пришлось ссориться, я их прошу исполнять немедленно и в точности мои распоряжения; от хлеба-соли же, понятно, не откажусь.
   Затем, переправившись на пароме через Алазань, мы сели на коней и через полчаса приехали в Алмало -- огромный, богатый аул с населением около трех тысяч душ.
   Хотя и в Тифлисе, и в первый приезд в Закаталы я достаточно насмотрелся на татар и слышал их речь, но теперь, очутившись вдруг лицом к лицу с целой толпой этих смуглых, почти оливкового цвета лиц, с крашеными рыжими бородами, вслушиваясь в совершенно непонятный мне говор, я с особым интересом стал вглядываться и в физиономии, костюмы, манеры, и в общий вид аула, и в женщин, полустыдливо выглядывавших из-за дверей и углов саклей, не удержавшихся от любопытства взглянуть на теза мауравы (новый пристав), да еще такого молодого. Везде и во всем замечались особенности: никакого малейшего сходства с горцами; в костюме, лошадиной седловке и оружии некоторое сходство с грузинами. Устройство саклей напоминало Кахетию: врыты они в землю, что спасает от жаров; заметно было гораздо большее благосостояние, чем у грузин. Угощение было для меня новостью: главную роль играли пловы, то с барашком, то с фазанами, с курами, с черносливом, разные шашлыки (кебаб), кислое молоко с чесноком, мед, сладкие печенья и прочее. Перед обедом обносили кувшины с теплой водой, тазы и полотенца для мытья рук -- обычай очень хороший, ибо все и всё едят руками; после обеда опять тоже полоскались рты и мылись обмаранные жиром пальцы. Сидеть, поджав ноги, есть руками и некоторые тому подобные мелочи были мне давно не новостью, и потому я очутился не совсем в неловком положении новичка, что обыкновенно вызывает в азиатцах пренебрежительную иронию; но незнание языка, после того как я привык в Тионетах быть между туземцами как свой, показалось мне таким стеснительным и щекотливым, что я тут же твердо положил приняться за изучение татарского языка, который, как я уже знал, во всем азиатском мире так же распространен, как в Европе -- французский.
   На тридцативерстном расстоянии от Алмало до Каха пришлось проехать еще через два аула энгилойцев [Новообращенных, то есть из грузин-христиан в мусульманство. Кажется, впоследствии часть их опять возвратится в христианство; верных сведений об этом, вероятно, не имею]; также встречали меня старшины с приветствиями и приглашениями обедать, но я отказывался и в сумерки, наконец, приехал в свою резиденцию Ках -- большой аул со смешанным населением: часть татар, часть энгилойцев; близ дома, занятого управлением пристава, -- базар, большая площадь, кругом застроенная каменными лавками, в которых почти исключительно торговали армяне, преимущественно из Нахичевани, они снабжали жителей всякими мануфактурными и красными товарами, а сами обменивали и закупали шелк-сырец, главный местный продукт, который с большими барышами сбывался через Тифлис в Москву.
   Дом оказался двухэтажный, построенный на полуевропейски лад. Внизу помещались канцелярия, переводчик и писец; наверху -- я. Большой двор с землянками для рассыльных и казаков, с конюшнями и какой-то каморкой для арестантов примыкал к большому саду, в котором преобладали старые тутовые (шелковичные) деревья: посреди двора стояло огромное тенистое дерево, под ним несколько скамеек, и тут весь день толпились рассыльные, жалобщики, просители или просто праздные любопытные, в надежде услышать какую-нибудь новость (хабар), до которых восточный человек так падок, и бежать на базар рассказывать с таинственно важным видом и прибавлениями. Под этим деревом производил я большей частью разбирательства, суд и расправу.
   Штат мой составляли два помощника: один -- встречавший меня в Алмало Гаджи-ага и другой -- поручик Магмуд-ага, да кроме словесного еще письменный переводчик (мирза), письмоводитель, десять или пятнадцать конных нукеров (рассыльных) и команда донских казаков.
   За изучение языка я взялся ретиво и самым практическим, уже раз оправдавшимся для меня способом; успех был такой, даже для меня самого неожиданный, что через четыре месяца я мог довольно свободно объясняться, а еще через три-четыре я уже говорил как истый татарин и произносил целым обществам грозные спичи. Впрочем, язык татарский гораздо легче грузинского и по более простым изменениям слов при спряжениях и склонениях, и по выговору. Язык очень звучный, мужественный. У грузин есть поговорка: "Всякий язык имеет свое особое назначение, а именно: персидский -- для сношений с важными людьми, татарский -- для войны и охоты, грузинский -- наедине с хорошенькой женщиной, а армянский -- в неудобных местах". Грамота татарская (арабская) зато чрезвычайно трудна и требует долгого, усидчивого изучения, я дошел в этом до умения написать несколько слов, так как писание вообще легче, чем чтение; на более серьезное занятие не хватало времени.
   Исподволь перешел я от своего черкесского костюма и оружия к туземному татарскому; стал ходить в кошах (полубашмаки на высоких каблуках), стал курить кальян вместо коротенькой горской трубочки -- одним словом, не прошло двух-трех месяцев, я был уже и здесь свой человек, да в этот раз все давалось мне гораздо легче, чем в начале пребывания в Тионетах, а при знании языка становится уже делом нетрудным и ближайшее ознакомление с бытом, характером, наклонностями и взглядами народа, все как-то само собой объясняется и чрезвычайно облегчает исполнение административных обязанностей.
   В первое время занятия мои ограничивались главнейше выслушиванием и разбирательством нескончаемых жалоб и просьб. Азиатцы вообще, а татары, имеретины и пшавы в особенности, страстные тяжебщики и как будто удовольствие себе доставляют, шляясь по всем начальствам и судам, а уж как где прибудет новый начальник, то чуть не все народонаселение обязанностью считает перебывать у него и заявить какую-нибудь просьбу. То же было и со мной. Большинство жалоб оказывалось уже давно разобранными и решенными прежними начальниками или вовсе неосновательными и т. п. Разбирательства велись словесные, нигде не записывались, и потому, понятно, нельзя было проверить, разбиралась принесенная жалоба уже прежде или нет; а между тем всякий новый начальник как-то невольно с особым усердием оказывает жителям внимание и спешит по их жалобам делать нужные распоряжения; в большинстве случаев выдавался просителю на руки письменный по-арабски приказ к старшине: "Если-де жалоба справедлива, немедленно удовлетворить, а если явится спор, то разобрать при посредстве двух-трех ахсахкалов, то есть белобородых (почетных стариков), и стараться о примирении или выслать всех со свидетелями ко мне". В некоторых случаях приказ посылался с нукером, который должен был настоять на скорейшем исполнении, или командировался один из помощников, а в более важных ездил я сам. Впоследствии, когда часто стали оказываться такие жалобы, которые уже давно были окончательно разобраны, я объявил, что всякий подобный жалобщик будет строго наказан, некоторых и действительно продержал в кутузке -- результат вышел хороший.
   Между тем я исподволь объехал все население, пребывал во всех аулах, ознакомился с местностью, с направлением дорог, с переправами и прочим, так что в январе или феврале, когда в Закаталы уже съехалось новое начальство, я мог явиться туда и дать самый подробный отчет о состоянии приставства, о мерах, какие я полагал бы полезным принять там для прекращения хозяйничания разбойничьих шаек, и т. п.
   Борис Гаврилович Чиляев долго со мной толковал и исключительно об этом предмете да еще о важности получения частых и верных сведений из Ириба -- местопребывания бежавшего султана, чтобы своевременно знать о намерениях неприятеля. Очевидно было, что новый главный начальник посвящает исключительное внимание военным делам. Князь Захарий Эристов, напротив, когда я рассказал ему содержание своих объяснений с генералом, стал выражаться о военных делах с некоторой иронией, истребление разбойников считал возможным при хороших административных мерах, и вообще видно было, что он ожидал особенно блистательных результатов от задуманных им широких административных реформ.
   Такая дисгармония в начале нового управления не обещала ничего хорошего, что и оказалось весьма скоро на самом деле. Оба были прекрасные, честные, бескорыстные люди и с самыми лучшими намерениями, но оба не вполне соответствовали своим назначениям как по недостатку опытности, так и по неправильности взгляда на дела и на свое собственное положение. Борис Гаврилович Чиляев, хотя уже человек немолодой, но только что произведенный в генералы, увлекался военно-честолюбивыми мечтами, мнил себя в роли полководца, жаждал экспедиций, реляций и славы, между тем как в военном отношении роль его должна была ограничиваться более обороной, охраной линии и умением достигать этого с небольшим количеством войск, бывших в его распоряжении. Князь Захарий Георгиевич Эристов, хотя и молодой еще человек, и воспитанник Пажеского корпуса, и в чине подполковника, Георгиевский кавалер, к тому же так тяжело раненный, считал, напротив, военное дело как бы ниже своего достоинства, мнил себя по крайней мере генерал-губернатором, имеющим почти неограниченную власть и самостоятельную миссию лепить из Белоканского округа какие угодно формы и приводить в исполнение всякие фантазии, тогда как он был не более как окружной начальник (на правах уездного) и находился в подчинении генерала Чиляева как губернатора.
   В короткое пребывание начальником Лезгинской линии Борису Гавриловичу таки удалось совершить весьма незначительное движение в горы и занять в обществе Дидо аул Хупро, который после разорения опять нами был брошен. Об этом была послана прекрасная реляция, выставлявшая, как водится, все тонкости политических и стратегических соображений, затем трудности самого подвига, наконец благие последствия для края и т. д. Наградой был Станислав первой степени. Ловкие люди эксплуатировали слабость честного генерала, весьма тонко выставляя это движение замечательным военным подвигом, сочинили об этом солдатскую песню, разученную всеми ротными песенниками; на столе у генерала постоянно красовалась подробная карта движения отряда под его командой с обозначением расположения батальонов, орудий и прочего. Особенно отличался в этом случае тот же полковник Д., командир гренадерского полка, который был в дружбе с камердинером князя Воронцова.
   Князю же Эристову в такое же непродолжительное время управления округом ничего не удалось сделать. Он чрезвычайно напоминал того соллогубовского героя в повести "Тарантас", который, пускаясь в путешествие по России с целью всестороннего ее описания, приготовил большую тетрадь, очинил несколько карандашей и возвратился с чистой тетрадью. Князь Захарий тоже только чинил карандаши... Он очень много разглагольствовал о своих взглядах на дела перед несколькими раболепными слушателями из ближайших подчиненных, держал себя весьма самостоятельно и гордо относительно Чиляева (отчасти, может быть, и потому, что он-де грузинский азнаури -- дворянин, а я князь из самых древних) да будучи крайне раздражительного характера постоянно выходил из себя, ругал туземцев, не разбирая правого от виноватого, не стесняясь ни положением их, ни званием -- одним словом, был человек и честный, и благороднейших правил, и не глупый, но до крайности самоуверенный и взбалмошный.
   Итак, генерал отпустил меня с наставлениями употребить самые энергичные меры к истреблению качагов и постараться о получении из гор верных сведений о неприятеле, а окружной начальник решительно приказал мне обратить внимание на окончание старых дел, приведение в порядок канцелярии и заняться главнейше составлением подробнейшего хозяйственно-статистического описания всего бывшего султанского имения, ныне составляющего казенную собственность, обнаружить причины, почему имения эти давали Даниель-беку большой доход, а казне -- почти ничего, и изложить мои соображения, как наилучше устроить эти имения на будущее время.
   Обоим отвечал я "слушаю-с", да и готов был по возможности удовлетворить обоим требованиям, хотя, симпатизируя больше военной стороне, предположил посвятить ей главнейшее внимание. Впрочем, описанием султанских имений я тотчас же занялся и, сколько теперь могу вспомнить, преодолел много затруднений, представив подробнейшую записку листах на 15--20, обнимавшую весь этот сложный предмет со всех сторон. Говоря в записке о ничтожности доходов после конфискации имений в казну, я, помнится, указал на ошибочность распоряжений в этом отношении генерала Шварца. К этому придрался Эристов, и вместо ожидаемой мною благодарности за такую капитальную работу, по-видимому, так его интересовавшую, я при первом же свидании получил одно из тех начальнических распеканий, которые долго не забываются. "Да как вы смели, милостивый государь, критиковать распоряжения генерала Шварца? Да вы знаете ли, что генерал-лейтенант есть третье лицо в государстве?" и т. д. Все это может показаться даже невероятным по своей бессмыслице, но такой взбалмошный человек уже был покойник, хотя, как уже сказано, в сущности вовсе не был глуп, кое-что читал и далее писать собирался. Да, собирался. Я сам видел у него в течение полутора лет на письменном столе тетрадь белой бумаги с началом какой-то статьи: "Если мы взглянем на историческую судьбу всех государств нашего материка, то должны убедиться...". На этих нескольких словах покойник остановился и дальше не пошел. В разговоре, впрочем, он мне как-то высказывал свою мысль, что-де "все государства имеют свой период величия и переживают его, подвергаясь в конце падению. Не избегнет этой участи и Россия. Теперь она на пути к апогею своего величия, а затем уже начнется падение", -- философствовал покойник...

XXVI.

   Пока перейду к дальнейшему рассказу о моем пребывании в Элису, постараюсь набросать здесь краткий очерк этого владения.
   Все оно делилось на три полосы: во-первых, плоскость от левого берега Алазани до подножия лесистого хребта, тянущегося по всей Лезгинской линии, у которого пролегала большая дорога из Закатал в Нуху; во-вторых, предгорья со вдающимися в Главный хребет ущельями быстрых речек, прорезывающих плоскость, впадая в Алазань; и в-третьих, часть, лежащая на той, северной, стороне хребта, по верховьям реки Самура, впадающей в Каспийское море, -- эта часть называлась Горный Магал. На плоскости преобладающим населением были татары (мугалы) и энги лойцы -- некогда грузины, обращенные в магометанство; по-арабски инги -- новый, то есть вновь обращенный, от этого происходит название ингилойцы, или как у нас принято было писать -- энгилойцы. В предгорных аулах и в Горном Магале по Самуру жили исключительно лезгины. Первые говорили чистым татарским языком (адербиджанское наречие тюркского корня), вторые -- испорченным грузинским, третьи -- собственным наречием калпахским, но татарский язык доминировал, и все его знали. Население -- мусульмане сунни, и за исключением ингилойцев, фанатически усердные.
   Плоскость и предгорья составляли богатейшую, щедро награжденную природой часть края. Пшеница, рис, шелк, виноград, всех родов фрукты родятся в изобилии без особого труда благодаря жаркому климату при обилии воды. Главнейшие продукты сельского хозяйства -- рис и шелк.
   В обвитых плющом и диким виноградом лесах, густой полосой тянущихся параллельно Алазани, водились стадами дикие козы, кабаны, лисы и в огромном количестве шакалы; фазаны, перепелки, дикие курочки, большие голуби сотнями вспархивали из колючих кустарников и густых бурьянов; в предгорных лесах водились во множестве куницы-желтобрюшки, олени и медведи. По Самуру же, где каменистая почва и совершенно горный характер природы были малоудобны для хлебопашества, жители водили в больших размерах стада овец, которых на зиму перегоняли на южный склон хребта и за Алазань, в Самухские степи, не знающие зимы и известные своими пастбищами.
   Близ аула Элису был большой ключ горячей щелочной воды.
   Таковы были естественные богатства этого владения, которое в других руках и при других условиях могло бы быть обетованной страной, а между тем в мое время было театром разбоев и всякого беспокойства. Исторические сведения, какие мне удалось собрать, не были обширны, они заключались в том, что при нашествии мусульманского полчища во время калифов в этот край, населенный грузинами, они при содействии горцев, пользовавшихся случаем грабить, были покорены и обращены в исламизм; затем между ними поселились выходцы из ближайших мусульманских областей и часть лезгин, и из этого составилось отдельное владение, отданное одному из знатнейших арабских предводителей со званием наследственного султана. Название Или-су (многоводие) дано ему или потому, что главный аул носил уже это название, или вообще потому, что в этой местности так много источников, речек и родников.
   Управление султанов было чисто восточное, деспотическое, с правом смертной казни, к которой, впрочем, прибегали редко, особенно последний султан Даниель-бек, но отсечение рук, носов, выкалывание глаз, отрезание языка практиковались довольно часто. Большая часть лучших земель принадлежала султану и бекам (дворянам), и меньшинство аулов жили на собственных землях; жившие на владельческих были обложены оброками, разными повинностями и работами, а собственники должны были выставлять известное число конных нукеров к султанскому двору и в случае надобности в милицию. Султан разбирал жалобы, безапелляционно решал все дела и споры, налагал взыскания, собирал в свою пользу штрафы, составлявшие крупный доход. Такая самостоятельная власть в течение долгих лет, большое богатство и родство с самыми знатными домами в Дагестане -- аварскими и казикумукскими ханами приобрели Элисуйскому дому почетное положение между горцами и вообще между населением Закавказья, усиливавшееся еще и потому, что за преданность русскому правительству султаны, особенно последний, получали щедрые награды, ордена, генеральские чины и прочее. Для нас, по крайней мере до поры до времени, такое положение этого владения было как нельзя более выгодно. Благодаря сильному влиянию султана ни религиозный фанатизм, принявший такие широкие размеры в руках Кази-Муллы и Шамиля, ни национальная враждебность мусульман к грузинам и их покровителям русским не проникали не только в Элисуйское владение, но даже и в соседние части Закатальского округа и даже Нухинского уезда, по крайней мере никакими явными признаками они не обнаруживались. Спокойствие, невзирая на весьма ограниченное число войск в этой местности, не нарушалось, и гражданское управление могло рассчитывать на постепенное развитие. Но печальные события 1844 года, о которых я уже рассказывал выше, разом опрокинули все это положение дел. Гордый аристократ, самостоятельный владетель, русский генерал Даниель-бек из-за каких-то мелочных неудовольствий с начальством должен был бежать к презираемому им и считаемому горским байгушом, то есть нищим, Шамилю и за особую милость считать звание его наиба над несколькими нищими лезгинскими аулами -- из преданного слуги русскому государству он превратился в его заклятого врага; спокойствие и даже благосостояние обширной страны были потрясены.
   Да, мы таки достаточно порадели в пользу мюридизма и немало делали, чтобы продлить борьбу на многие десятки лет. В 1840 году довели до восстания Чечню, и она передалась бездомному беглецу, разбитому в Дагестане. Тогда Шамиль, по-видимому безнадежно потерявший власть и значение, вдруг превратился в грозного повелителя всех воинственных племен, а мы, не уразумев всей серьезности положения дел, с какой-то апатичной бездеятельностью довели до катастрофы 1843 года, когда горцы взяли у нас одиннадцать укреплений, истребили их гарнизоны, приобрели огромные запасы артиллерии, снарядов и, главное, небывалое до того нравственное преобладание над нами. В 1844 году, в то самое время, когда целая тридцатитысячная армия наша под начальством двух корпусных командиров не решалась атаковать Шамиля с его пятнадцатитысячной толпой, дерзко вызывавшего нас на бой (на Буртунае), вдруг бунтует элисуйский султан, переходит к неприятелю и если не фактически, то нравственно подчиняет ему половину Лезгинской линии от Белокан до Нухи, в ближайшем соседстве с Грузией и Тифлисом... Какое торжество для Шамиля, для мирюдизма! Какое ликование в мусульманском мире!
   Более подробное изложение всех этих событий с их печальными последствиями не входит в рамки моих личных воспоминаний, и потому возвращаюсь к прерванному рассказу о положении Элисуйского владения, в каком я застал его в конце 1848 года.
   Первое время после погрома Даниель-бек очутился в безвыходном положении. Лишенный богатства, значения, очутившийся в необходимости вести более чем скромную жизнь в суровой горной местности, униженный высокомерными приемами Шамиля и презрительным обхождением его приближенных, которых он, аристократ, еще недавно считал недостойными предстать перед свои высокие очи, Даниель-бек, очевидно, был так подавлен, что предался полной апатии и отчаянию. Человек небольшого ума, он не мог вдруг уяснить себе подробно своего положения и определить наиболее подходящий план действий. Это и было причиной, что в первое время после его бегства особенно дурных последствий на правом фланге Лезгинской линии и в Элису не оказывалось. С нашей стороны ограничились введением русской администрации, то есть назначением пристава, да собиранием доходов с имений султана и нескольких бежавших с ним беков, и затем считали дело "подлежащим сдаче в архив". И хорошо, что так случилось, а то в 1845 году, когда для известной экспедиции к Дарго была отвлечена значительная часть войск, и даже генерал Шварц с остатками свободных батальонов был выдвинут за хребет к верховьям Аварского Койсу, обнаженная от военных прикрытий плоскость между Закаталами и Нухой могла представить султану весьма удобное поле действия и наделать нам немало трудно исправимых бед.
   Между тем султан посредством щедрых приношений -- частью из захваченных с собой сумм, частью из доставлявшихся тайком пожертвований элисуйских приверженцев -- успел приобрести уже некоторое расположение и доверие Шамиля, получил в управление несколько горских обществ, соседних с Горным Магалом по реке Самуру, и, как бы проснувшись от своей апатии, стал проявлять свою деятельность. Прежде всего он возобновил свое влияние на Горный Магал, совершенно изолировал его от нас, так что эта часть только считалась нам покорной, а в сущности она всецело была в руках неприятеля; ни пристав и никто вообще из русских туда не смел показываться -- для этого потребовалось бы самостоятельное военное прикрытие. Посредством жителей этого Магала и нескольких бежавших с ним элисуйцев Даниель-бек вошел в деятельные сношения со всем своим владением и исподволь возобновил там свое полное влияние. Чего не сделали в этом случае обаяние прежней безграничной власти, страх жестоких наказаний посредством приверженцев, возбужденный муллами религиозный фанатизм и обычная ненависть к русским, то довершила наша беспечность, наша близорукая бездеятельность, привычка опираться исключительно на могущество штыков, и то уже в последнюю, так сказать, минуту, а отчасти и неизбежные злоупотребления.
   В 1847 году Элисуйское владение очутилось в таком положении, что султан считался как бы отсутствующим хозяином, но распоряжался, и приказания его, для приличия прикрытые таинственностью, исполнялись немедленно и гораздо охотнее и исправнее наших распоряжений. Налагаемые им под всеми возможными видами контрибуции доставлялись ему обильно и исправно, и из них значительная часть пополняла бедную казну Шамиля, весьма нуждавшуюся в средствах для борьбы с нами.
   Жителям, конечно, пришлось жутко: они очутились между двух огней, хотя врожденная способность азиатцев к политичности выручала их, и они весьма тонко лавировали, склоняясь более для виду перед нами, они держали и сердца, и карманы, открытыми противной стороне.
   Одним из самых действенных средств, послуживших султану, чтобы держать в руках не только свое бывшее владение, но и соседские части округа, было учреждение могаджир, то есть людей, посвятивших себя исключительно молитвам, посту, воздержанию и войне с неверными. Могаджир отрекался от дома, семьи, всего мирского, посвящал всего себя исключительно служению веры, требовавшей главнейше борьбы и истребления гяуров.
   Прикрытые такими религиозными целями, могаджиры оказались самыми подходящими людьми, и султан, присоединив к нескольким горцам-могаджирам находившихся при нем беглых элисуйцев, образовал первый кадр, отправившийся для действий на плоскость. Главой этой шайки был некто Богарчи -- имя, сделавшееся впоследствии чуть не всеобщим пугалом и приобретшее громкую известность во всем крае, не исключая Тифлиса и самых высших начальствующих сфер. В Элисуйском владении этим шайкам без труда удалось приютиться, приобрести друзей и покровителей, затем произвести несколько удачных захватов в плен зажиточных людей, несколько грабежей и вынужденных страхом денежных сборов, так что молва о таком заманчивом, выгодном, да еще и почетном ремесле могаджира разнеслась быстро и вызвала решительный наплыв охотников. Из всех аулов десятками бежали менее зажиточные люди, кадры увеличивались ежедневно, разбивались на шайки от 10 до 15--25 человек и в весьма короткое время наводнили Элисуйское владение, весь соседний Энисельский участок, окружающий крепость Закаталы, проникли в восточную часть Нухинского уезда -- и пошла работа! Явилась сила, окончательно оспаривавшая у нас власть; наши требования, наши угрозы население стало, наконец, просто игнорировать, ссылаясь на могаджиров и требуя, чтобы мы их защитили от окончательного разорения. Дороги стали просто безпроездными; дошло до того, что от крепости Закаталы до переправы через Алазань, 25 верст большой почтовой дорогой, пришлось сообщаться только один раз в неделю под прикрытием роты солдат, сотни казаков и пушки. Тогда только мы открыли глаза. Качаги, то есть беглецы (так называли мы эти шайки), сделались словом, не сходившим с уст и высшего, и низшего начальства, и большинства населения Закавказского края. Явились массы циркуляров, приказов, распоряжений, но результат был тот, что, как объяснил мне г-н Печковский, качаги держали в руках все население, никакие меры к их истреблению не помогали, и когда, каким образом с ними удастся справиться, неизвестно. Кроме этого могаджирского наваждения, достигшего таких размеров, каких Даниель-бек, вероятно, и сам вначале не ожидал, стали спускаться с гор значительные неприятельские партии для открытых нападений, возвращавшиеся если не всегда с большим успехом, то почти всегда безнаказанно. Я уже упоминал об одном таком нападении в 1847 году, когда султан захватил и казнил пристава Мелешко, лично похозяйничал в своем кахском доме, собрал большую сумму денег, показался народу во всеоружии грозной силы и ушел. На нас, не защитивших ни жителей, ни даже своего пристава, какие же после того могли быть надежды? Так, и не без основания, рассуждало население.
   С тех пор на Лезгинскую линию стали высылать несколько лишних батальонов, страна и ее управление приняли преимущественно военный характер, и все это продолжалось тринадцать лет, вплоть до 1859 года, когда на Гунибе пленный Шамиль пропел лебединую песнь полуковековой борьбе кавказских горцев с Русской империей.

XXVII.

   В таком положении находились дела, когда я попал в Элису. Понятно, что я считал главнейшей заботой истребление шаек качагов, но как это сделать, я совершенно недоумевал. Одно было мне вполне ясно, что если бы население, не лукавя, захотело искренно нам содействовать, то в весьма короткое время можно было бы достигнуть полнейшего результата. На все мои речи и угрозы кевхи и ахсахкалы (старшины) отмалчивались или смиренно покорными овцами возражали, что они бы с величайшим удовольствием, но сил у них на это не хватает, что шайка в 15--20 вооруженных отчаянных головорезов нагоняет такой страх на них, мирных людей, что они рады, когда удается спасти свои головы; что всякую ночь каждый боится быть сожженным и ограбленным и т. п. "У вас же, прибавляли они, и солдаты, и казаки в руках, вы можете ловить и казнить их". -- "Ну, хорошо; давайте же мне, по крайней мере, своевременно знать об их появлении, указывайте, где они скрываются, наводите меня на их следы, наблюдайте за подозрительными людьми в аулах, дающими приют качагам, назовите их, они будут наказаны, выселены". -- "Бали-ага, бали-ага (то есть слушаю-с господин, слушаю-с), это справедливо, это мы готовы всегда исполнить; только ведь эти качаги хитрые, они так внезапно приходят и уходят, так ловко скрываются в густых лесах, что мы никогда не можем вовремя что-нибудь узнать". Вот и толкуйте с этим народом!
   Пробовал я делать засады по дорогам в лесах, выезжал ночью из Каха по одному направлению, сворачивал вдруг в противоположную сторону, чтобы замаскировать свое движение, просиживал целые ночи, нередко пешком отправлялся за 15--20 верст, чтобы топотом конским не обратить на себя внимания, прибегал ко всем возможным хитростям -- ничто не удавалось.
   Один раз, помню, просидев напрасно ночь в засаде, я, когда рассвело, приказал собрать бывших со мной людей и пустился по дороге к ближайшему аулу, чтобы там дождаться своих лошадей, оставленных в нескольких верстах в стороне. Не успели мы пройти с полверсты, как от аула, из-за редколесья, показалась партия качагов, беззаботно подвигавшаяся нам навстречу. Я тотчас остановился, мигнул людям скрыться за деревьями, и вполне уверенный, что в этот раз молодцы не уйдут от наших рук, с нервным напряжением стал ожидать... Вдруг раздался собачий лай, качаги на минутку приостановились, сняв с плеч ружья, и стали забирать в сторону от дороги. Один из солдат не выдержал: раздался выстрел, затем еще несколько, все с гиком кинулись за качагами, но их и след простыл! Мы больше часу шарили по окружному лесу, нашли оброненную разбойниками сумку с провизией: только что испеченный, еще теплый хлеб, свежий сыр и прочее ясно показывали, что они прямо из аула вышли, где, вероятно, и ночевали.
   Жители, услыхав выстрелы, выбежали нам навстречу. Когда я им указал на свежую провизию, они, очевидно, смутились, клялись и уверяли, что никого не подозревают в приеме к себе качагов; опустив головы, выслушали мои бессильно озлобленные крики и угрозы, поторопились зарезать барана и угостить бывшую со мной команду; затем я сел на коня и уехал не солоно хлебавши.
   В донесении об этом случае окружному начальнику я добавил, что полагаю полезным прибегнуть к следующим двум мерам: во-первых, остающиеся на жительстве в аулах семейства качагов выселить куда-либо подальше, хотя в Ставропольскую губернию, предоставив им забрать свое движимое имущество, а дома их и сады истребить для большей внушительности и примера; во-вторых, чтобы распоряжение бывшего главноуправляющего Кавказом генерала Нейдгарта о том, чтобы за всякий грабеж и нападение отвечало все общество того аула, на земле коего происшествие случилось, было строжайше и тотчас приводимо в исполнение. От этих двух мер, хотя далеко не гуманных и еще менее юридически справедливых, но оправдываемых исключительными обстоятельствами, можно было ожидать хороших результатов; нужно было только, раз приняв их, приводить в исполнение со всей жестокой беспощадностью и, главное, без проволочек и колебаний.
   Князь Эристов, помнится, отвечал мне, что хотя он не отвергает действительности предлагаемых мною мер, но находит, что в обоих случаях нужно прежде формальными следствиями обнаружить виновность семейств качагов или общества, а впрочем, в виде исключительного примера можно будет какое-нибудь семейство более известного качага и выслать из края. Отвергать законность такого ответа, конечно, никто не станет, но это не соответствовало исключительному положению дела, а формальные следствия в те времена вообще, и в мусульманском крае в особенности, никогда почти ничьей вины доказать не могли; ложные показания и одобрительные повальные обыски под присягой в пользу своего единоверца считались заслугой, не говоря о том, что обвинительное показание угрожало местью и презрением. Да в подобных случаях и от немусульман едва ли можно было ожидать правдивых показаний, а суд, основывавший свои решения на письменных доказательствах, не имел бы никакого основания обвинить кого бы то ни было. Таким образом, выходила бы полумера, что гораздо хуже ничегонеделания. Впоследствии, впрочем, несколько семейств из Элисуйского приставства и Энисельского участка, кажется, были куда-то высланы, но результата особенного это не оказало, потому что выселение было применено как-то разрозненно, без системы, не имело общего характера, не было оглашено и оставалось неизвестно массе населения. Взыскания же с общества за случавшиеся на их земле грабежи, сколько мне помнится, ни разу не осуществились, хотя возбуждались следствия и бесконечные переписки. Вообще, к числу административных промахов, в которых, само собой, недостатка не было, следует отнести массы издававшихся постановлений и не меньшее число весьма горячих угроз, никогда не приводившихся в исполнение... Это, очевидно, подрывало доверие к словам и к значению нашей администрации. "Всуе законы писать, если их не исполнять" -- это изречение Петра Великого особенно следует иметь в виду в покоряемых азиатских странах, с прибавлением: никогда не грозить, не решившись привести угрозу в действительное исполнение...
   Я уже упоминал, что жители горных аулов перегоняли свои стада на зиму для пастьбы в заалазанские степи. Эти места, называемые по-татарски кышлаг (зимовники, от кыш -- зима), лежащие между Алазанью и Курой, образуют Самухскую степь. Летом, выжженная, безводная, необитаемая, она в течение пяти-шести зимних месяцев оживляется, мелкая трава зеленеет, появляются солоноватые озерки и кое-где родники.
   В марте месяце 1849 года поехал я туда; день был жаркий, так что пришлось снимать чухи; около полудня стада овец столпились в кучку, пряча друг под друга головы. Общий вид безжизненной пустыни. На этих степях водятся в большом количестве джейраны (сайги), род дикой серны, бег их быстрее всех других животных этой породы, охота за ними весьма трудная и редко бывает успешна. Мы, однако, на всякий случай взяли с собой несколько борзых и приготовились поохотиться. Как только завидели мы стадо штук в двадцать пасущихся джейранов, тотчас остановились и, как бывалые охотники, распорядились расставить по два, по три человека цепью в расстоянии около двух-трех верст друг от друга; собак всадники взяли к себе на седла; остальные люди поехали стороной в обход стада; затем, отъехав несколько верст, они обогнули лощину, на которой паслись джейраны, рассыпались и стали приближаться к зверю. Почуяв опасность, джейраны навострили уши: предводитель, большой рогатый козел, вышел вперед, остальные скучились и вдруг стрелой понеслись назад. Самые лучшие из наших скакунов, а их было немало, на расстоянии каких-нибудь двух верст уже далеко отставали, и преследование продолжалось следующей парой всадников, пока джейраны, наконец, тоже начали уставать, останавливаться, делать отчаянные прыжки. Некоторые из всадников на скаку стреляли из винтовок, другие сбрасывали с седел визжавших от нетерпения борзых, а те, перекувырнувшись, пускались за видимо уже уменьшившими бег животными, и только таким образом, на расстоянии не менее 15--20 верст сумасбродной скачки, по изрытой лисьими норами степи, в течение почти целого дня мы успели убить четыре штуки. Это считалось таким успехом, что все беки, страстные охотники, были удивлены и поздравляли меня как с блистательной победой. По их рассказам, Даниельбек тоже нередко здесь охотился, собирал до полутораста человек на лучших конях и оставался очень доволен, если удавалось убить двух джейранов. Мясо их вкусно, напоминает дикую козу, шерсть золотисто-рыжеватая, вся фигура очень изящная, легкая, а глаза большие, черные -- прекрасны и полны какого-то умоляющего выражения...
   Ночь после охоты была довольно прохладная; на темно-синем небе ярко блистали звезды. После роскошного ужина из плова с молодым барашком, джейраньих шашлыков и овечьего кислого молока мы расположились под открытым небом на бурках, положив головы на сумки и седла. Усталые лошади лежали, по временам как бы тяжело вздыхая; овцы кругом в дремоте жевали, скрипя зубами; собаки изредка завывали, верно, почуяв лису или волка; большой костер сухого бурьяна трещал, то покрывая дымом, то освещая красноватым пламенем окрестность. Один из татар, поджав ноги, звучным тенором распевал персидские мелодии, переходя от громкого вопля к тихому бурчанию, от бесконечной, дребезжащей трели к протяжному гортанному звуку и оканчивая каким-то отрывистым пиччикато, при котором сам певец и большинство слушателей невольно начинают в такт двигать плечами и головами... Кто не слышал этого своеобразного, страстного восточного пения, кто не вник, не втянулся в его особенный музыкальный смысл, тому трудно передать производимое им впечатление -- не то неги, не то грусти и подчас какого-то удалого, нервного захватывания... В те годы я восторгался этим пением, не менее как и другими оригинальностями азиатской жизни, и нередко сам силился воспроизводить эти своеобразные мотивы, до сих пор даже еще не совсем забытые мной.
   Под звуки пения я, невзирая на сильное утомление, долго не засыпал, и мысли мои быстро носились от одного предмета к другому, от одних воспоминаний к другим. Не прошло девяти месяцев, как я также не спал под кровлей кистина в Майсти, где и свобода, и жизнь мои были легкомысленно поставлены в зависимость от воли дикарей! Там природа поражала угрюмостью громадных скал, ревом горного потока, здесь наводила уныние бесплодной, однообразно скучной степью; там песнь горца выражала какую-то дикую отвагу или вой, напоминающий смерть, здесь татарин заливался звуками страсти, неги, жизненных наслаждений!.. Да, едва ли многим из русских на Кавказе выпадало на долю испытать такие резко различные ощущения; и теперь, невзирая на тридцать протекших с тех пор лет, они так рельефно еще сохранились в моей ослабевающей уже памяти, что я многие сцены как бы вижу перед собой, как бы вновь их переживаю...

XXVIII.

   К концу апреля сделалось известным, что князь-наместник в мае прибудет в Закаталы и по линии через Ках проедет в Нуху и далее по Шемахинской губернии. Все обычные в таких случаях распоряжения были сделаны заблаговременно. Я приготовил блестящий конвой, пригласив для этого почти всех беков с их нукерами и старшин из аулов; собралось человек до двухсот на отличных лошадях, в богатом оружии, и мы выехали на границу Элисуйского владения с Энисельским участком. Погода была великолепная, вся окрестность была покрыта роскошной зеленью.
   Около одиннадцати часов показался поезд из нескольких экипажей, окруженный многочисленным конвоем казаков, милиции и почетных жителей. В первом экипаже сидели князь Михаил Семенович Воронцов с генералом Чиляевым. Подъехав к нам и приняв от меня с любезной улыбкой рапорт о "благополучии", князь обратился к жителям, что рад-де их видеть и надеется, что при новом начальстве дела пойдут у них лучше и спокойнее. Я поспешил им перевести эти слова по-татарски, на что и последовал общий возглас: "Сагол, Аллах сагласын" (благодарим, да сохранит тебя Бог) и т. п. приветствия. Князь что-то спросил у Чиляева и обратился ко мне: "Я слышу, любезный З., что ты успел в это короткое время уже выучиться по-татарски? Ну, спасибо тебе, что не теряешь напрасно времени... Представьте себе, Борис Гаврилович, -- продолжал князь, -- между тушинами выучился по-грузински, здесь в несколько месяцев по-татарски -- удивительная способность. Если бы нам побольше таких молодых людей, управление много бы выиграло". Генерал Чиляев, подтвердив это, прибавил: "Еще удивительнее, ваше сиятельство, что ведь мало того в короткое время новому языку выучился, но и выговор по-грузински и по-татарски так усвоил, что решительно нельзя и подумать, русский ли это говорит; чистым татарином произносит все слова". Князь еще благосклоннее улыбнулся и спросил у меня: "А что, ты все еще гражданский чиновник?" -- "Точно так, ваше сиятельство, губернский секретарь". Михаил Семенович стал что-то вполголоса говорить с Чиляевым, а я отъехал к своим бекам, с которыми между тем, выйдя из тарантаса, что-то беседовал князь Илико Орбельяни, постоянно сопровождавший главнокомандующего во всех поездках. Он поздоровался со мной, удивился тоже, что я успел уже по-татарски "насобачиться", и пошел к экипажу князя. Между тем перепрягли лошадей; наместник поблагодарил провожавших его от Закатал жителей, и поезд тронулся к Каху. Здесь ожидали собранные мною жители ближайших аулов, муллы, все торгующие армяне -- толпа большая. Князь Воронцов, через князя Илико поговорив с ними о шелководстве, о рисовых плантациях, о качагах, приказал им содействовать во всем начальству для их же собственного блага, не доводить до строгих мер и т. п. Ответы были обыкновенные, стереотипные, вроде тех, которые и мне давались.
   Тотчас за Кахом приходилось переезжать вброд речку Курмук-Чай, бывшую в полном разливе, а известно, что такое горная река в разливе -- бешеный поток мог легко опрокинуть экипаж, особенно при изрытом большими камнями и карчами дне, и потому я распорядился выставить до сотни людей, ставших плотной массой против течения и поддерживавших экипажи; сам я верхом простоял в воде, пока все тарантасы проехали. Князь одарил рабочих серебряными монетами и поблагодарил меня, примолвив: "И конь у тебя славный, да и ездок ты смелый". Все эти признаки любезного внимания князя, понятно, действовали на меня самым радостным образом и оживляли мои ослабевшие было надежды на повышение, на карьеру; я потому и вспоминаю о них теперь, хотя посторонний человек может сделать невыгодное для меня заключение о мелочном моем тщеславии, но не должно же забывать, что это было тридцать лет назад, что какому-нибудь двадцатичетырехлетнему губернскому секретарю, приставу видеть особое внимание к себе наместника кавказского, полновластного властителя судеб огромного края, человека, от которого зависели все военные и гражданские, большие и малые люди, не могло казаться мелочью... Да и в настоящее время многие ли, очутившись в подобном положении, равнодушно отнесутся к вниманию своего высшего начальства? Идеализация -- сама по себе, а жизнь со свойственными всему человечеству слабостями и эгоистическими интересами -- сама по себе...
   Верстах в десяти от Каха, у огромного аула Беляджик, была граница Нухинского уезда Шемахинской губернии. Здесь поезд остановился, князь вышел из экипажа и был встречен шемахинским военным губернатором генерал-майором бароном А. Б. Врангелем, уездным начальником и прочими местными властями уезда и тысячной толпой жителей. После обычных приветствий, общих расспросов и прочего князь поблагодарил и обнял генерала Чиляева, сказал приветствие всем, провожавшим его из Закатальского округа, затем обратился и ко мне: "Ну, любезный З., я тобою очень доволен и за татарский язык, и за твою службу вообще, о которой и Борис Гаврилович отзывается весьма лестно; надеюсь, что ты будешь так же продолжать". При этом подал мне руку и, обратившись к барону Врангелю, сказал: "Позвольте вам представить, барон Александр Евстафьевич, вашего соседа по управлению; замечательный лингвист и вообще молодец". На что последовало весьма любезное рукопожатие барона, и это было мое первое знакомство с этим стройным, красивым, честным и симпатичным типом шведского рыцаря, при котором пришлось мне впоследствии долго прослужить, уже при совершенно других условиях, на противоположных концах обширного Кавказа. Но об этом рассказ еще впереди.
   Когда князь уже сел в экипаж с бароном Врангелем и поезд готов был тронуться, подбежал ко мне князь Илико Орбельяни и по-грузински наскоро сообщил мне, что я или уже представлен, или буду представлен к переименованию в военные офицеры, что теперь князь, вспомнив об этом, поручил ему доложить обо мне по возвращении в Тифлис. Кроме того, Илико по приказанию князя расспрашивал жителей, не имеют ли какого-нибудь неудовольствия на меня; отзыв был вообще хороший, только некоторые жаловались, что моурав (пристав) "слишком уж горячий". "Я так и передал князю", -- заключил милейший Илико Орбельяни, обнялся со мной и побежал к экипажу.
   Поезд при кликах "саг-ол, саг-ол!", выстрелах и гарцовании тронулся к Нухе, а мы поворотили назад. В Кахе генерал Чиляев у меня пообедал, поговорил о делах, особенно о неизбежных качагах, и уехал в Закаталы; я пустился его конвоировать с большинством тех же беков, но в трех-четырех верстах за аулом он нас поблагодарил и, оставив себе только казачью сотню с милиционерами, отпустил нас домой.
   Так кончился и этот памятный мне проезд князя Воронцова, наполнивший меня блаженным ожиданием эполет и каски с белым султаном...
   Первые дни меня просто как-то подмывало от удовольствия, все мне казалось улыбающимся; я был счастлив, как бывают только юноши!..
   Вскоре после этого приехал ко мне в Ках адъютант главнокомандующего полковник Ростислав Владимирович Давыдов с письмом от генерала Чиляева, чтобы я доставил ему все средства к самому безопасному и скорому переезду в укрепление Ахты на Самуре. Я счел за лучшее сам проводить г-на Давыдова и, кстати, побывать в новых местах. Он очень этому обрадовался, прожил у меня сутки и затем, взяв с собой шесть казаков и десять человек нукеров, мы выехали через Шинское ущелье по разрабатывавшейся тогда Военно-Ахтинской дороге.
   Из большой деревни Нухинского уезда Гойнюк дорога тянулась вверх по скалистому берегу реки Шин. Взорванные порохом скалы, огромные сдвинутые с мест камни, укрепленные берега быстрого потока показывали, каких трудов стоили эти сооружения. В одном месте нам показали обрывистую осыпь, где весной 1846 года после проливного дождя Шин бурным течением внезапно захватил часть дороги и унес офицера (Тифлисского егерского полка подпоручик Зах) и 15 солдат, погибших в грязных волнах.
   При начале подъема на гору Салават был построен небольшой редут, в котором гарнизон состоял из небольшой команды с офицером. Мы здесь переночевали и на другой день перевалились через хребет в аул Борч, где тогда был расположен весь рабочий отряд из двух, кажется, батальонов. Отсюда пришлось совершить нам еще второй трудный перевал через высокую гору Цейлан-хан, с которой мы с большими трудностями по глубокому рыхлому снегу (в мае) спустились в ущелье Самура, к аулу Рутул. Старшина Абу-Муслим принял нас весьма радушно и, указывая на свой разоренный дом, рассказал о нашествии на него Шамиля в сентябре 1848 года, перед знаменитой блокадой укрепления Ахты, куда он проходил через Рутул.
   На ночлег мы поместились с Д. в одной небольшой сакле, и я имел случай в первый раз видеть, как великосветские франты совершают свой туалет: разложив несчетное число щеточек, напильничков, ножичков, ножниц, банок, коробочек и прочего, мой спутник часа два самым серьезным образом занимался отделкой ногтей, причесыванием головы, усов и т. д. Эти операции за туалетом со стороны военного офицера в походе казались мне весьма смешны. А между тем он хвастал мне, что будто князь послал его что-то осмотреть, вникнуть, сообразить и т. д. Мои сомнения в истине его слов, впрочем, оправдались: он просто, как и многие из свиты главнокомандующего, ехал в Дагестан для участия в военных действиях, то есть для получения наград.
   На следующий день довольно рано приехали мы в Ахты.
   Следов грозной осады, выдержанной укреплением восемь месяцев перед тем, уже почти не было. Все было подправлено, подбелено; жители окрестных аулов опять подчинились окружному начальнику, жившему в укреплении, и память о катастрофе сохранилась лишь в небольшой части уцелевшего гарнизона. Укрепление Ахты расположено на правом берегу реки Самура, на ровном месте; в полуверсте от него -- огромный аул Ахта, тянувшийся до подножия хребта; по обеим сторонам укрепления -- небольшие покатые возвышенности. Смотря на эту местность, крайне неудобную при защите крепости, приходилось убеждаться, что малочисленный гарнизон выказал действительное геройство, боровшись шестнадцать дней против шеститысячной толпы горцев, бросавшихся несколько раз с отчаянным остервенением на приступ и раза два успевавших уже ворваться внутрь укрепления. Весь гарнизон, считая денщиков и даже несколько женщин, едва ли заключал в себе более 500 человек. Самурским окружным начальником, он же и комендант, был полковник Федор Филиппович Рот (впоследствии всем известный тифлисский комендант), но раненный в начале осады, сдал команду выбранному всеми офицерами капитану Ширванского пехотного полка Новоселову, бывшему саперу. Этот и выдержал все время отчаянного положения, показав себя героем. Он был за это произведен покойным государем прямо из капитанов в подполковники, получил Георгиевский крест и отправлен в Петербург для представления его величеству. Государь обласкал его и назначил плац-майором в Царское Село. Один из офицеров гарнизона, поручик Иван Бучкиев, грузин, благодаря знанию татарского языка и своей азиатской физиономии, перерядившись, успел пробраться между осаждавшими и дал знать о положении гарнизона командовавшему войсками в Дагестане князю Аргутинскому-Долгорукову, который с собранными наскоро войсками в несколько форсированных, чисто суворовских маршей достиг Самура. Шамиль поспешил снять осаду и отступить, а арьергард его, настигнутый войсками, потерпел сильное поражение [Он мог бы потерпеть совершенное поражение, если бы отряд, работавший шинскую дорогу, перевалил через горы в тыл ему. Но начальник этого отряда инженер генерал-майор Бюрно не двинулся. Преданный суду, он был отставлен от службы за трусость, хотя некоторые уверяли, что это была просто интрига против князя Аргутинского с целью не дать ему разбить неприятеля и увеличить свою и без того уже возбуждавшую зависть славу]. С донесением об этих событиях был послан состоявший при князе Аргутинском Генерального штаба поручик Исаков (ныне генерал-адъютант, главный начальник военно-учебных заведений). Князь Аргутинский был назначен тогда генерал-адъютантом, а Исаков -- флигель-адъютантом, Бучкиев получил Георгиевский крест и следующий чин. В числе женщин, находившихся в укреплении и оказывавших полное самоотвержение, ходивших за ранеными, помогавших в работах, была и дочь Рота, впоследствии жена сапера Беннета, тоже бывшего в гарнизоне. Сам Рот произведен в генералы.
   Вообще эта осада выходила из ряда обыкновенных военных происшествий на Кавказе, наделала много шуму и послужила материалом для театрального представления "Осада Ахты", дававшегося несколько лет в Петербурге, в Мариинском театре-цирке, с танцами, стрельбой из пушек, примерными штурмами и прочим, к большому удовольствию публики, настроенной в то время (после Венгерской кампании) самым воинственным образом; сам император Николай Павлович несколько раз бывал на этих преставлениях. Видел и я эту пьесу в начале пятидесятого года, будучи в Петербурге; меня чрезвычайно забавляло, что фантазия автора выставила Шамиля каким-то восточным владыкой вроде Гаруна-аль-Рашида, окруженного раболепным двором, евнухами, пляшущими баядерками и прочими. Ни капли смысла, ни тени правдоподобия во всей пьесе не было, но восторг публики, особенно при появлении роты солдат с песенниками и плясунами, да конных орудий, выскакивавших на сцену, был большой, кричали "браво, фора!" и даже "ура!".
   По приезде в укрепление мы с Д. отправились прямо к окружному начальнику полковнику Шульцу, недавно сюда назначенному из командиров линейного казачьего полка и носившему еще казачий черкесский костюм. После первых приветствий Д. представил меня как элисуйского пристава, и Шульц, приняв меня по костюму за азиатца, обратился ко мне со словами: "Ви из Элисуйска, бек?". Я с большим трудом мог скрыть улыбку при его немецко-русской речи и огорошил его прямо немецким ответом, что я-де русский чиновник, а по фамилии немец. Шульц выразил крайнее изумление и затем, подойдя к двери соседней комнаты, закричал: "Lischen [Не ручаюсь, впрочем, за точность имени, может, это было Lottchen или другое, забыл уже], kom nur schnell, du solist was merkwttrdiges sehen!". Показалась m-me Шульц, тип белокурой, розовощекой немки, и с нею такая же сестра ее. Пошли удивления, аханья, объяснения. Обе дамы обрадовались, как будто встретили родного, они ни слова не знали по-русски, за отсутствием в Ахты знатоков немецкого языка их общество ограничивалось единственно самим Шульцом. После обеда я, несмотря на самые настойчивые приглашения остаться до следующего дня, распрощался, торопясь возвратиться в Ках, откуда я выехал, собственно говоря, без разрешения начальства и в случае какого-нибудь важного происшествия мог попасть в ответственность.
   Я поехал назад тем же путем до Рутула, где и ночевал опять у гостеприимного наиба Абу-Муселима. Долго с ним беседовал о разных местных делах и прежних событиях; он был человек весьма разумный и бывалый, знал близко Даниель-бека, которому одно время был подчинен, много говорил с Шамилем, когда он проходил в Ахты. Мы до полуночи провели в весьма интересной беседе.
   На другое утро выехав из Рутула, я объявил своим нукерам, что намерен проехать не по той дороге на Борч и Салават, по которой мы сюда ехали, а ближе, через Горный Магал и Элису. Ребята замялись и стали мне доказывать, что это вещь слишком рискованная, что нам, пятнадцати человекам, может плохо прийтись, если бы встретились с партией могаджиров, которые в Горном Магале, вовсе не скрываясь, свободно расхаживают, спускаясь оттуда на плоскость; что жители Горного Магала, особенно аула Цахур, принимают не только качагов, но и горские неприятельские партии совершенно явно, считаясь нашими только так, фальшиво, а собственно они подчиняются Даниель-беку и Шамилю, и что, наконец, сами они, особенно молодежь, все равно те же могаджиры и мигом могут собраться для нападения.
   Это на меня, однако, не подействовало, я рассчитывал на совершенную неожиданность моего появления и на слишком короткое время, недостаточное для сбора значительной партии; мелкая же не рискнет напасть на нас, да и жители, как бы то ни было, все же задумаются так явно действовать против правительства. В одном я только уступил убеждениям моих людей -- обещал им не переезжать на левый берег Самура, где лежит Цахур, особенно им страшный, а правым берегом проехать и недолго останавливаться в аулах, чтобы к ночи успеть перевалиться через хребет на нашу сторону. Я разделял отчасти опасения моих нукеров, но мало ли что мне уже удавалось, удастся и теперь!
   Миновав Лучек, лежащий при слиянии Мухрек-Чая с Самуром (здесь впоследствии было укрепление, угрожавшее свободным сообщениям неприятеля по ущелью Самура), я по северной узко-скалистой береговой дороге добрался до аула Кылмиц, считавшегося уже в составе Элисуйского владения и, следовательно, мне подчиненного. Жители были чрезвычайно изумлены моим внезапным появлением; на площадке, на которой я остановился, не слезая с лошади, появились несколько человек, извиняясь, что не могут оказать мне приличной встречи, не будучи заранее предуведомлены. Я поблагодарил и, объяснив, каким путем я к ним попал, прибавил, что это посещение только случайное, а что в скором времени я намерен приехать к ним на несколько дней, побывать во всех горных аулах, познакомиться с их положением и заняться их делами. Между тем пользуюсь случаем лично повторить им то, что уже несколько раз приказывалось им письменными баратами (приказами), именно: не принимать могаджирских шаек, не содействовать их грабительским действиям и т. п.
   По мере увеличения толпы слушателей, между которыми я тотчас заметил несколько подозрительных личностей, отличавшихся и костюмом, и вооружением, даже физиономиями, я стал возвышать голос и перешел к угрозам. "Не думайте, -- сказал я им в заключение, -- что сила, могущая вас жестоко наказать, заключается во мне и нескольких моих казаках и нукерах; та сила другая, та самая, что разбила и уничтожила вашего знаменитого султана, что забрала у Шамиля его крепости да разбила его несколько месяцев тому назад вблизи от вас, когда он бежал от Ахты, где 500 солдат шестнадцать дней держались перед его шестью тысячами мюридов. Я сам ничего не могу сделать, но могу все выставить перед начальством, у которого сила в руках. Я вам желаю добра и потому вам это говорю; подумайте хорошенько, пока время не ушло, перемените образ действий, а то скоро может уже и поздно будет -- тогда вспомните мои советы и пожалеете!"
   Громкая речь на чистом татарском диалекте не могла не произвести некоторого впечатления: люди постарше покачивали головами, молодые с недоумением вперили в меня свои блестящие глаза, бабы слушали, разинув рты. В это время подъехал ко мне один из нукеров и вполголоса проговорил: "Ради Аллаха, моурав, уедем скорее; здесь видно много качагов в толпе, а в Цахуре что-то большая суета заметна, как будто собираются кучки людей". И действительно, оглянувшись, я заметил на другой стороне реки в Цахуре какое-то необычное для аула в полдневный час движение людей. Впрочем, расстояние до Цахура было неблизко, хотя он из Кылмица и был виден как на ладони; я думаю, на добром коне все же нужно было проехать не менее трех четвертей часа. Повернувшись к жителям, я сказал, что теперь тороплюсь в Ках по важным делам, но еще раз советую им обдумать мои слова, а в следующий приезд послушаю их объяснения; затем, шлепнув плеткой коня, я резкой иноходью пустился из аула; казакам приказал я выехать вперед, нукеры следовали в арьергарде. Внезапное появление, как и внезапное исчезновение одинаково не дали одуматься ни жителям, ни тем личностям, которые, приготовившись, может быть, и решились затеять что-нибудь против меня. Когда аул уже скрылся из глаз, нукеры начали благодарить меня, что я их послушал; они были уверены, что кто-нибудь успел уже дать знать в Цахур о нашем проезде, верно из людей, встречавшихся нам по дороге от Лучека, и что там стали собираться, чтобы отрезать нам дорогу; опасения их все еще продолжались, они боялись погони и торопили меня донельзя; подчинился я в этот раз их опасениям вполне и, не заворачивая уже ни в какой другой аул, дал коню полный ход. Несмотря на самую трудную дорогу по карнизам скал, через глубокие трещины, невзирая на крутой, продолжительный перевал, кое-где по глубокому снегу, и самый адский винтообразный спуск к аулу Сарибаш, мы успели достигнуть Элису, едва стемнело. Помню, тогда я в первый раз видел множество летавших по ущелью Курмук-Чая светящихся насекомых.
   В эту поездку я, по крайней мере, познакомился с общим характером местности Горных Магалов, и эта quasi мне подвластная часть Элисуйского владения стала для меня уже не такой terra incognita, как была до тех пор. Большая часть аулов расположена по левому берегу реки, на крутых покатостях гор они построены амфитеатром с двухъярусными каменными саклями и башнями; на берегах Самура кое-где виднелся кустарник, вообще природа дикая, но далеко не такая, как в Хевсурии и вообще в северо-западной части хребта. В нескольких местах через Самур были перекинуты мостики, каких я до того не видывал: несколько длинных брусков, переплетенных тонким хворостом, образуют род плетня, положенного с одного берега на другой и прикрепленного к небольшим столбам, вбитым в берега; при переходе эластичный мостик весь гнется, волнуется, вот-вот, кажется, обрушится в ревущие волны, однако ничуть не бывало -- выдерживает не только конных людей, но и навьюченных животных, даже по несколько в один раз.
   Благодаря большому овцеводству и близости таких плодородных, богатых мест, как Элису и Нуха, жители Горного Магала отличались благосостоянием, столь редким между обитателями гор.
   Мои угрозы в Килмице, произнесенные больше для эффекта, почти в убеждении, что они не осуществятся, оказались, однако, пророческими: через несколько лет после того дошли до меня слухи, что начальство Лезгинской линии, выведенное, наконец, из терпения враждебными действиями населения присамурских аулов, парализовавшими все меры для восстановления спокойствия и порядка на плоскости, приступило к решительному, хотя и жестокому средству. С разрешения князя Воронцова туда был направлен сильный отряд войск под начальством барона А. Е. Врангеля; жители, часть коих бежала в непокорные горы, были выселены на плоскость и размещены по несколько семейств в разные аулы, а их деревни разорены и сожжены дотла; целый участок превратился в развалины, и обитаемая в течение долгих веков местность стала пустыней!.. При известной привязанности горцев к родному пепелищу такая судьба поистине жестока, но война требует жертв, и на Кавказе пришлось обеим сторонам принести их немало. В настоящее время, с окончанием войны, должно полагать, жителям Горного Магала позволили возвратиться на свои родные места, и быть может, исчезли уже и следы разрушений.

XXIX.

   Вскоре по возвращении моем в Ках прибыл туда адъютант начальника инженеров кавказской армии гвардейский саперный поручик или штабс-капитан Константин Петрович Кауфман с предписанием дать ему все средства к скорому и безопасному проезду в Ахты. От него я узнал, что отряд под начальством князя Аргутинского-Долгорукого будет осаждать сильно укрепленный Шамилем аул Чох, что при этом ожидаются продолжительные упорные действия, что туда отправлены из Эривани две осадные 24-фунтовые пушки и много мортир, что и артиллерии, и инженерам предстоит небывалая еще на Кавказе работа; от взятия же Чоха ожидается весьма важный результат для окончательного покорения Дагестана и прочего. Весьма любезный и симпатичный Константин Петрович прожил у меня сутки и, снабженный всем необходимым, уехал в Ахты. Мог ли он тогда думать, что ровно через двадцать четыре года после того имя его как покорителя Хивы сделается общеизвестным, историческим? Мог ли я тогда думать, что вместо Кавказа, где, казалось, мне суждено было уже и кости свои сложить, я через двадцать четыре года, почти оглохшим инвалидом, буду сидеть в Дрездене и по газетам следить за действиями того молодого обер-офицера Кауфмана, с которым нечаянно встретился и познакомился в Элису?.. Судьба, ея же не прейдеши!
   Через некоторое время после отъезда Константина Петровича я посылал к нему в Дагестан особого нарочного с письмом и просил сообщить подробные сведения о ходе осады и вообще, что у них там делается, так как у нас, на Лезгинской линии, распространялись между жителями слухи, что русские потерпели неудачу, Чоха не взяли и разбитые отступают. Ответ я получил, помнится, на одиннадцатый-двенадцатый день из лагеря на Турчи-Даге, приблизительно такого содержания: "Находясь в горизонтальном положении вследствие полученной несколько дней тому назад тяжелой раны в ногу, сам писать не могу, а диктую товарищу. Осада продолжается, и хотя встречены неодолимые препятствия, но есть надежда на успех; гарнизон держится геройски, а Шамиль с большими партиями горцев занимает все окрестные высоты; войска имеют частые стычки с неприятелем; дойдет ли дело до штурма, нельзя сказать наверное, но полагаю, что обойдется и без того. В остальных же частях Дагестана, по-видимому, все спокойно, и доходящие до вас слухи о наших неудачах и поражениях фальшивы. Благодарю за гостеприимство и весьма желал бы на обратном пути еще раз им воспользоваться". Я поспешил донести о содержании этого письма и генералу Чиляеву, и князю Эристову.
   Между тем положение на Лезгинской линии от форта Белоканского до границы Нухинского уезда с каждым днем становилось тревожнее. Качаги с небывалой дерзостью, почти открыто расхаживали по аулам, собирали контрибуции, уводили в горы зажиточных людей, грабили по дорогам, врывались в самый город Нуху и оттуда уводили купцов-персиян, уплачивавших за свое освобождение по две, по три, до пяти тысяч серебряных рублей. Неприятельские партии в несколько сотен человек, проходя свободно через Горный Магал, спускались на плоскость и нападали на предгорные аулы, уводя пленных, угоняя скот. Войска, как я уже упоминал, бегали взад и вперед по линии, но или опаздывали, или по фальшивым слухам попадали не туда, куда следовало. Беспрерывные известия о появлении шаек, об их нападениях держали меня почти без отдыха на коне: не успевал я возвратиться из поездки или засады, как уже врывался ко мне какой-нибудь татарин и впопыхах объявлял, что сейчас качаги вошли к ним в аул, стали грабить его дом, ищут какого-нибудь Мустафу или Ибрагима из богатых, и просил, ради Аллаха, помощи; я опять скакал десятки верст и совершенно напрасно: качаги час тому назад уже ушли... Преследование оказывалось совершенно напрасным трудом -- в двух-трех верстах за аулом лес, изрезанный дорожками во все стороны, и к Алазани, и к горам. Таким образом, я напрасно горячился, мучил себя, людей, почти загнал лошадей; результат ограничивался, может быть, только тем, что качагам приходилось все же соблюдать некоторую большую осторожность и торопиться уходить из аулов, сокращая время и размеры своих подвигов, чтобы не быть настигнутыми мною.
   Не считая лично себя в безопасности, я в Кахе счел нужным принимать различные меры предосторожности. На дворе каждую ночь горел костер, у которого должны были сидеть по пяти-шести человек вооруженных караульных из наряжаемых от Каха жителей под надзором одного из нукеров, у входа в дом стоял часовой казак. Сам я спал одетый и вооруженный, в соседней комнате также мой Давыд. Нередко, невзирая на утомление, я приглашал к себе ужинать кого-нибудь из помощников или беков и за пловом, за кальяном и нескончаемыми рассказами о старине просиживал до двух часов пополуночи, сокращая таким образом удобное для какого-нибудь нападения время. Зная хорошо способность азиатцев придумать совершенно непредотвратимую хитрость, чтобы достигнуть цели, и наслышавшись много примеров, как им удавалось самых наиосторожнейших людей все-таки застигнуть врасплох, я тоже проделывал разные хитрости. Я переменял ночью место, незаметно спускался с верхнего этажа и ложился в канцелярии; на окна, выходившие в сад, из которых, скорее всего, можно было ожидать какого-нибудь вторжения ко мне, ставил стаканы, чашки, которые своим падением произвели бы шум и разбудили меня, и т. п. Наконец, я просто выбился из сил и решился переселиться со всей канцелярией на время в укрепление (две версты по дороге к Элису), где под охраной военной силы мог уже более безопасно спать по ночам.
   Здесь в одно прекрасное утро прискакал татарин с известием, что большая неприятельская партия только что напала на аул Сускент, захватила сонных жителей врасплох и грабит аул. Я мигом собрался, все, что было под рукой конного, поскакало за мной, а взвод солдат при офицере я попросил ротного командира бегом послать не по дороге, а через сады, наперерез пути, идущего от Сускента на аул Кум, через который партия неизбежно должна была отступать. Проскакав через Ках по дороге к Сускенту верст шесть-семь, я вдруг увидел вытягивающуюся по дороге к Куму партию человек в 500: вижу навьюченных награбленным имуществом лошадей, вижу рассаженных сзади всадников, громко воющих пленных женщин, вижу несколько влекомых, связанных арканами мужчин, различаю даже лица, расстояние всего, может, верста или полторы -- но что же мне делать с моими двадцатью человеками? Напасть на ровной, открытой местности на 500 человек? Понятно, я приостановился в надежде на своевременное появление солдат на указанном мною пункте; это могло бы весьма смутить горцев, им бы пришлось поспешить пробиться в Кум скорее, пока не подоспели большие силы, я даже и с 20 человеками мог бы напасть на хвост их растянувшейся партии, можно было бы освободить пленных, отбить часть добычи, захватить кого-нибудь из неприятелей, но время проходило, голова партии стала уже входить в улицу аула Кума, а солдат все еще не было; я на дальний ружейный выстрел следовал за партией, даже обменялись несколькими выстрелами, задние горцы стали уже прибавлять рыси, некоторые сбросили лишнюю тяжесть со своих лошадей; заметив это, я стал сближаться и наседать на них; они пустились, наконец, вскачь, и когда последние их люди уже въехали в аул, тогда только показались запыхавшиеся бегущие солдатики, которые при всем усердии не могли скорее одолеть этих пяти-шести верст, теряя много времени на перелазы через заборы в садах да на переходы через поливательные канавы. Офицер, молодой прапорщик из кадет Юдин, очень просил пустить его преследовать горцев, позволить ему идти впереди меня, но я на это не согласился: рисковать очевидно пятьюдесятью человеками (да из этих было более десяти нукеров-татар) без малейших шансов на успех я не мог. Я подошел к аулу, когда партия уже протянулась за него; меня встретили несколько человек жителей. "Что же вы, мерзавцы, пропустили туда и назад партию через свой аул! Ведь вас больше 500 человек, могли бы собраться и побить их!" -- "Помилуйте, ага, где нам с ними справиться; если бы ты не подоспел теперь со своими людьми, то они и нас бы также ограбили, Аллах саны сагласын (Да сохранит тебя Бог!)". С тем и уехал я назад.
   Подобным образом проходило время; еще каких-нибудь особенно выдающихся случаев, о которых стоило бы рассказывать, я теперь припомнить не могу.
   В десятых числах августа сидел я в укреплении за каким-то писанием, входит нарочный закатальский нукер и подает мне пакет с надписью "Весьма нужное, в собственные руки". Ну, думаю, вероятно, получили сведение о каком-нибудь новом нашествии; распечатал -- что за история! -- в пакете какая-то небольшая записочка, незнакомый почерк, читаю: "Спешу вас поздравить, сейчас получен "Инвалид", в котором напечатан высочайший приказ от 23 июля о переименовании вас в корнеты с зачислением по кавалерии. Желаю и впредь быстрого повышения. Покорный слуга А. Дебу". Я чуть не обнял нарочного... Побежал к офицерам гарнизона сообщить радостную весть, поспешил сказать своей канцелярии, готов был, кажется, в набат ударить, одним словом, восторгу не было конца! Наконец, вот они давно желанные, давно мысленно лелеянные эполеты; достиг-таки цели!
   Переименование мое возбудило всеобщее удивление. Известно, что гражданский чиновник, хотя бы и действительный статский советник, вступает в военную службу или прежним военным чином, если уже служил в войсках, или юнкером; а тут прямо из гражданских чиновников в офицеры и кого же? -- какого-то совсем малоизвестного, без громкого имени, не состоящего при главнокомандующем господина... И действительно, не будь в этом случае исключительно настойчивого ходатайства князя Михаила Семеновича, такое переименование было вещью немыслимой. Через много лет после этого мне удалось разыскать в архиве Военного министерства переписку о моем переименовании, и тут только я уяснил себе, как все это произошло. Князь Воронцов, проехав, как сказано выше, по Лезгинской линии в Шемахинскую губернию, отправился оттуда в Кисловодск -- обычное пребывание летом. Отсюда уже, без сомнения по памятной заметке Ильи Орбельяни, 14 июня князь писал военному министру князю Чернышеву письмо, в котором говорил, "что элисуйский пристав весьма часто должен собирать милицию, участвовать с нею в военных действиях и вообще делать по военным обстоятельствам края распоряжения, могущие быть успешно выполненными только лицами, носящими военное звание; что должность эту занимает ныне (т. е. в 1849 году) губернский секретарь З., который известен мне по отличной службе, распорядительности и храбрости, оказанной им в Тушетии при отражении набегов дидойцев, за что он и получил в 1846 году Георгиевский крест; что, наконец, желая оставить именно сего чиновника на занимаемой ныне должности, просит исходатайствовать высочайшее соизволение на переименование в корнеты с состоянием по кавалерии". Вследствие этого последовал 9 июля доклад военного министра государю, в котором было сказано, что по существующим узаконениям губернский секретарь З. никакого права на переименование не имеет, но удовлетворение ходатайства князя Воронцова, в уважение заслуг сего чиновника, зависит единственно от высочайшего соизволения. На докладе в Варшаве, где государь тогда находился, последовала резолюция, подписанная графом Адлербергом 15 июля: "Высочайше повелено исполнить".
   Таким-то образом превратился я окончательно в военного офицера. Очень хотелось мне поскорее нарядиться в военный сюртук; ротный командир предложил своего солдата-портного к моим услугам, но материалов в Элису, понятно, никаких достать нельзя было. В Нухе, говорили, можно было найти все необходимое, и я решился немедленно съездить туда, и кстати, посмотреть город -- для меня же увидеть какое-нибудь новое место искони было одним из наибольших удовольствий. Но время было такое тревожное, слухи о качагах и неприятельских партиях, "намеревающихся вторгнуться в наши пределы" (как писалось в официальных бумагах), так настойчивы, что уехать, да еще без разрешения, я не мог. Я уже собирался писать окружному начальнику и просить дозволения отлучиться дня на два, как вдруг, совершенно неожиданно, через нарочного получил известие, что князь Эристов с отрядом двигается к Элису и к вечеру будет у меня. Сделав все распоряжения к приему гостей, я выехал навстречу и в нескольких верстах за Кахом действительно встретил шесть рот грузинских гренадеров с двумя горными орудиями и полусотню казаков, двигавшихся под начальством полкового командира Дебу; при них ехал и мой окружной начальник князь Эристов. Приняв от меня рапорт "о благополучии", его сиятельство не выдержал, чтобы в присутствии офицеров отряда не показать своей начальнической власти и тут же распек меня "на все корки".
   "Вы-де теперь хотя и военный офицер, но должны знать, что занимаете гражданскую должность и эта часть составляет главнейшую вашу обязанность; между тем вы больше времени употребляете на бесплодные гонения за шайками и прочее", -- тут же оборвал он меня, и за критику действий генерала Шварца по взысканию доходов с имений султана, высказав ту нелепость, о которой я уже упоминал выше, что генерал-лейтенант -- третье лицо в государстве, а прапорщик -- последнее и не смеет судить о действиях первого.
   Дебу, по-видимому, желал загладить неприятность, сделанную мне взбалмошным Эристовым, и стал меня поздравлять с чином, прибавив, что теперь я, вероятно, брошу статскую службу и совсем перейду в военные, что-де прямее ведет к цели. Поблагодарил я его очень и за это, и за сообщение с нарочным известия о переименовании, и мы тронулись через аул к укреплению.
   Не прошло пяти минут, Эристов как бы забыл уже о встрече и распекании, начал шутить, спрашивал, почему я не в военной форме, а в "дурацкой чухе", и т. п. Я воспользовался этим и получил разрешение съездить через несколько дней в Нуху за покупками, если не будет каких-нибудь особенных препятствий.
   По прибытии к укреплению отряд расположился вблизи, на поляне, а Дебу и Эристов поместились у меня. Цель их движения была предупредить неприятеля, который, по полученным в Закаталах сведениям, собирался значительной партией напасть на какой-то пункт между Элису и Нухой, и мне приказали тотчас же послать нарочного по этому направлению предупредить жителей и начальство Нухинского уезда, дабы при появлении неприятеля или получении верных известий о его приближении немедленно дали знать в Элису, и тогда отряд поспешит к угрожаемому пункту. Покончив с этим служебным делом, Дебу и Эристов, не теряя золотого времени, приказали поставить стол, подать карты и с двумя готовыми партнерами, прибывшими в их свите, засели за ералаш с переговорами.
   Прожив у меня два дня, в течение которых никаких тревожных известий ниоткуда получено не было, Дебу и Эристов с двумя ротами отправились обратно в Закаталы, а батальон с двумя орудиями остался при Элису до дальнейших распоряжений. На следующий день я поехал в Нуху.

XXX.

   Вся дорога от Каха до города Нухи, верст двадцать пять, проходит по роскошной долине, вдоль лесистых отрогов хребта, среди густого населения, известного своей зажиточностью благодаря изобилию всяких произведений, особенно риса и шелка. Город очень живописно расположен при истоке небольшой горной речки; строения скрываются в густой зелени садов, изобилующих огромными ореховыми и тутовыми деревьями. Главная улица, тянущаяся в гору на расстоянии почти двух верст, оживлена множеством лавок и мастерских, в которых, по азиатскому обычаю, работы производятся открыто, нередко перед кучкой праздных зрителей. Я долго смотрел на проворную и довольно искусную работу вышивальщиков по сукну разноцветными шелками: из Нухи и выходят большей частью все эти чепраки, скатерти, туфли и т. п. вещи, в последнее время распространившиеся по России, впрочем, однообразие рисунка и безвкусие в подборе цветов лишают эти вещи возможности большого распространения, тем более что и цена их несоответственно высокая. Город известен еще своим шелковым производством, достигавшим тогда (в 1849 году) уже до 15 тысяч пудов в год; там была учреждена правительством шелкомотальная фабрика, от которой ожидались большие выгоды и польза в смысле усовершенствования и развития этого дела, но, как всякое казенное хозяйство, кончилось значительными дефицитами, злоупотреблениями заведовавших ею чиновников и закрытием фабрики на смех татарской публике.
   На конце главной улицы, на возвышении, командующем всем городом, красуются старая крепость и бывший ханский дворец, образчик жилища восточного сибарита. Мраморные фонтаны, окруженные плакучими ивами, разноцветные стекла в узеньких окнах, двери и оконные рамы с резьбой, на каминах и карнизах лепные работы, потолки из кусочков зеркал -- все в причудливо-оригинальном персидском вкусе, напоминали о роскоши нухинских ханов, бывших почти самостоятельными владыками этой богатой провинции (Шекинской). Вид из дворца на потонувший в зелени город, на торчавшие из-за деревьев верхушки мечетей очень хорош. Население города, кроме русских чиновников и гарнизона, состоит из татар, армян и части купцов персиян. Вода в городе прекрасная, фруктов бездна, и великолепных, особенно хороши инжир (фиги) и груши, достигают баснословного веса, до двух фунтов. Некоторые улицы вымощены, остальные усеяны мелким щебнем от природы и потому грязи в Нухе никогда не бывает -- редкое и неоценимое достоинство, к сожалению, так мало встречающееся в русских городах. Вообще Нуха картинностью местоположения, относительной опрятностью, оживленностью, отсутствием удушливого жара, вечерним щелканьем и пересвистами множества соловьев по садам оставляет весьма приятное впечатление.
   Покончив с закупками (впрочем, главного я не нашел -- ни золотых эполет, ни погончиков, ни пуговиц, ни шпор) и помывшись в одной из великолепных бань, гораздо роскошнее устроенных, чем тифлисские, я уехал из Нухи.
   Батальон гренадер простоял у меня с неделю; время проходило для меня в кругу русских людей несколько разнообразнее; случилось к тому же какое-то небывалое спокойствие, так что я всю неделю не выезжал из укрепления. Наконец, получено приказание батальону возвратиться в Закаталы, и уже на другой день после его ухода мне дали знать, что партия качагов человек до ста (в таком количестве он и еще никогда не собирались вместе) напала на аул, название я забыл, Нухинского уезда (вблизи моей границы) и со значительной награбленной добычей безнаказанно ушла! Очевидно, что если бы на каждых 25 верстах поставить по батальону с двумя пушками, да в промежутках -- по сотне казаков, да если бы жители искренно хотели нам содействовать, то аулов бы не грабили, и в стране могло бы водвориться спокойствие, но для этого не хватило бы всей русской армии.
   Приходится остановиться на следующем заключении: занятие азиатских стран европейскими войсками большей частью чрезвычайно легко, но покорение их, благоустройство для достижения конечной цели, то есть извлечения выгод экономических и вознаграждения за принесенные жертвы, весьма трудно; для этого военная сила может служить только, так сказать, некоторой точкой опоры в крайних случаях. Ту т требуется административная деятельность, не та узко-полицейская, называемая у нас "администрацией", представителями коей главнейше фигурируют местные исправники со становыми приставами, а обширная, обнимающая все отрасли государственной администрации, руководимая несколькими опытными, просвещенными, изучившими край лицами; тут требуется, чтобы все "элементы дружно стремились к цели: и суд, и народное образование, и развитие путей сообщения, и промышленные, торговые предприятия поощрения местных производств и прочее, и прочее -- все это должно быть пущено в ход, да не на бумаге только и по проектам, выработанным в канцеляриях надутыми бюрократами, для которых хороший почерк важнее содержания, а на широких основаниях, после всестороннего гласного обсуждения и с правом местных жителей, и даже мелких чиновников, нередко лучше знающих все условия и быт провинций, чем их грозные повелители, излагать безбоязненно свои мнения, не страшась известного "а, вы, м. г., рассуждать смеете!". Нужно поменьше опеки и регламентации, нужно поменьше синекур и непотизма, вообще нужно изменить многое, многое, что бывало на Кавказе и в других местах, а может, и еще продолжается... Да и за всем этим прочное умиротворение завоеванных мусульманских стран с получением государственных выгод останется делом трудным, требующим много ума, энергии, жертв и особенно времени, что и видим в Алжире и в Индии, невзирая на завоевателей, далеко опередивших нас на всех путях цивилизации.
   После долгих хлопот удалось мне, наконец, раздобыть пару эполет с прочими принадлежностями; ротный портной смастерил мне сюртук на славу, и я защеголял по Элису и Каху во всем блеске кавалерийского корнета! С этой минуты у меня появилось стремление к действительной военной службе, к отрядам, экспедициям, гражданская деятельность окончательно потеряла в моих глазах всякий интерес; военные наклонности, еще с детских лет обнаруживавшиеся, невзирая на всяческие преграды, получили наконец свое удовлетворение в эполетах, доставшихся мне таким необыкновенным, исключительно редким образом; оставалось завершить дело начистоту. Каким путем действовать в этом случае, я колебался и определенного плана составить не мог: прямо отказываться от приставской должности я не решался, чтобы опять не возбудить неудовольствие князя, как тогда, при увольнение из Тушинского округа. Я отложил дело до поры до времени.
   Дни шли за днями, те же разборы бесконечных жалоб и споров, те же разъезды, те же неудачные попытки захватить какую-нибудь шайку качагов; становилось просто монотонно. Я стал чаще принимать участие в охотах беков и пристрастился так, что уже редкий день пропускал без выезда на свежесжатые поля с ястребами и ищейками; перепелок в течение двух-трех часов мы налавливали по несколько десятков. Какое удовольствие испытывалось, как, бывало, вспорхнувшая от приближения собаки перепелка мигом, на лету, схватывалась когтями брошенного с руки ястреба! К концу сентября перепела почти исчезли, и мы открыли поход против фазанов с другими, большими ястребами, по бурьянам и терновникам у опушки лесов; для разнообразия забирались подальше в леса и на полянах окружали кабанов, а то подъезжали к берегам Алазани и стреляли из винтовок плавающих диких гусей или гоняли лис и зайцев. Я просто запоем предался охоте и благодаря разнообразию не заметил, как прошла осень. Снега покрыли горы, переходы через хребет сделались трудными, наступило то относительное спокойствие, которое повторялось всякую зиму, когда значительные партии неприятельские уже не могли врываться к нам, а качаги решались действовать только мелкими парами и более робко; я переехал опять в свою кахскую квартиру.
   В конце ноября явился ко мне один из торгующих армян и объявил, что накануне он с товарищем, переночевав в ауле Алмало, выехали верхами оттуда, переправились через Алазань на почтовую дорогу, отправляясь в Грузию. Не отъехали они нескольких верст, как вдруг из одной балки выскочили человек десять конных татар, сделали в них выстрелы, которыми товарищ его ранен, и стали их ловить; не видя возможности ускакать, он бросился с лошади в кусты и пробрался к переправе; несколько казаков по его просьбе поскакали к месту происшествия, но кроме скрывшегося в стороне дороги тяжелораненого армянина, никого не нашли; обе их лошади с привязанными к седлам переметными сумками, в которых кроме разного имущества было в мешочках серебряных денег более двух тысяч рублей, захвачены разбойниками. Армянин в числе нападавших узнал двух человек, виденных им на ночлеге в Алмало, и вообще уверял, что вся эта шайка -- тамошние жители, вовсе не качаги, которые в такое время не решатся пробираться за Алазань на почтовый тракт, да и качаги вообще шляются пешими, для удобства скрываться в лесах, а эти были все конные, очень хорошо одетые и вооруженные. Оставив раненого на станции, армянин пошел в Алмало, объявил о случившемся и просил содействия старшин к поискам грабителей. Просьба его была встречена отказом и насмешками.
   Хотя подобные происшествия не были для меня особенной редкостью, но в этот раз я, вполне убежденный, что, прикрываясь фирмой качагов, сами жители пустились на грабеж, как-то особенно возмутился и послал своего помощника Гаджи-агу в Алмало с тем, чтобы тотчас были указаны виновные и возвращено все ограбленное; в противном случае приступить к описи всего аульского стада буйволов, которое и будет продано на удовлетворение армян, ибо грабеж произошел вблизи Алмало и людьми, отсюда выехавшими.
   На другой день Гаджи-ага прислал мне сказать, что алмалинцы ни виновных не указывают, ни удовлетворения армянам оказать не желают, ссылаясь на то, что их ограбили качаги, за которых они отвечать не могут. Он собирал все общество, но армянин между наличными людьми никого не узнал. Помощник спрашивал, что дальше делать? Я подтвердил ему приказ описать скот, вытребовать из ближайшего аула оценщиков, а затем уже последует распоряжение о продаже. Понятно, что мое распоряжение, примененное к известному распоряжению бывшего главнокомандующего на Кавказе Нейдгарта, было только угрозой, на успешный результат коей я рассчитывал; к продаже без разрешения начальства я бы, само собой, не приступил; я выжидал только, какое произведет впечатление процедура описывания и оценки, и собирался тогда донести об этом деле подробно окружному начальнику.
   Прошло дня два, от Гаджи-аги ничего еще не получалось, вдруг нарочный доставляет мне предписание князя Эристова тотчас прибыть в Закаталы "по экстренным делам службы". Не зная, в чем дело и предполагая действительно что-нибудь экстренное, я сел на коня и поскакал. Сделав почти без отдыха сорок пять верст под дождем и резким осенним ветром, я слез в Закаталах с лошади весьма утомленный, порядочно промокший и прозябший и пошел прямо к Эристову. Не успел я разинуть рот для неизбежного "честь имею", как на меня посыпался град тех распеканий, какие в добрые старые времена составляли специальную славу всероссийского начальства. "Да как вы, милостивый государь, смели принять на себя роль наместника; вы налагаете своей властью взыскания на целые общества; вы сочли себя самостоятельным ханом; вы забыли, что я здесь ваш прямой начальник, что без меня вы шагу ступить не смеете; вы думаете, что в эполетах вы уже важный человек; да их как дали, так и снимут мигом; я вас сюда назначил, я вас одним росчерком пера и уничтожить могу" и т. д. и т. д., с криком, пеной у рта и беснованием; забываясь, он подергивал висевшей на повязке раненой рукой, что, очевидно, производило сильную боль и выражалось на лице болезненными гримасами; не дал он мне выговорить ни единого слова, все возобновлял крик, вертя в руках прошение Алмалинского общества, и закончил: "Извольте прийти завтра для подробного объяснения; мне теперь некогда больше с вами толковать". Я машинально повернулся и вышел, совершенно разбитый нравственно и еще больше физически; голова горела, а во всем теле чувствовалась сильная дрожь; я поспешил на квартиру, чтобы обсушиться и согреться, но это не помогло, ночью у меня оказался сильный жар; послали за доктором, начались прикладывания к голове льда и всякие лечения; я пролежал две недели. Взбалмошный Эристов по два раза в день присылал узнавать о моем здоровье, сам приходил наведываться, и когда мне уже стало лучше, болтал и острил как ни в чем не бывало!.. Просто обезоруживал человека, и рассердиться на него нельзя было.
   Между тем от секретаря окружного управления я узнал, что по представленной алмалинским старшиной просьбе всего общества Эристов тотчас велел написать моему помощнику, без сомнения подстрекнувшему жителей на жалобу, приказ прекратить всякие действия, возвратить скот жителям, а меня вытребовал в Закаталы. "На том это дело-де и остановилось, да князь уже и забыл о нем".
   Оправившись от болезни, я явился к Эристову и разъяснил все дело подробно, высказав ему, что вместо всей истории следовало прежде потребовать от меня письменного объяснения и тогда уже делать распоряжения; а прямым приказом помощнику я оскорблен в глазах жителей, и теперь, очевидно, они на мои угрозы будут отвечать смехом. Он не хотел сознаться, что поступил по-мальчишески и оставался при своем, что я кругом виноват, позволив себе принять меру, которую только наместник вправе был утвердить. За излишнюю же горячность в распекании если не прямо извинялся, то, очевидно, старался смягчить дурное впечатление, сворачивал от делового разговора к разным шуткам, намекал на мои якобы донжуановские похождения среди татарок и т. п. Прекратил и я дальнейшие препирания, объявив, что желаю просить четырехмесячный отпуск в Россию для свидания с родными, которых оставил уже почти восемь лет тому назад. Эристов согласился, но требовал, чтобы я категорически заявил, намерен ли я возвратиться к своей должности в Элису или отпуск есть только предлог уехать совсем? Мне хотя и весьма хотелось оставить эту военно-полицейскую службу и пойти прямой военной дорогой, не зная еще, как удастся все это устроить, я не решался прямо отказываться от должности; я объявил, что иду в отпуск и намерен возвратиться к сроку.
   Затем я явился к генералу Чиляеву, доложил и ему об отпуске; он также спросил, намерен ли я возвращаться, прибавив, что требует этого от меня в уверенности, что теперь, зная язык и местные условия, я буду полезен в этом крае. Вообще Б. Г. Чиляев был очень любезен, благодарил за деятельность в тревожное летнее время и повторил требование возвратиться в срок.
   Исправлять мою должность назначили какого-то чиновника Вакуловского, который вместе со мной на другой день и выехал в Ках. В течение двух-трех дней я сдал ему все управление, собрался в дорогу, попрощался с беками, товарищами по охоте, уверив всех, что в апреле буду назад, и 15 декабря 1849 года выехал в Тифлис.

XXXI.

   Приехав в Тифлис, я на другой день представился главнокомандующему. Князь выразил при этом удовольствие, что видит меня, наконец, в военной форме, много расспрашивал об Элису и тамошних делах, спросил, зачем я приехал. "Еду в отпуск, ваше сиятельство, почти восемь лет не видался с родными". -- "А, хочешь эполетами похвастать? Ну, поезжай с Богом".
   В то время князь Воронцов, будучи наместником кавказским, оставался и новороссийско-бессарабским генерал-губернатором, и все более важные дела того края доставлялись ему из Одессы на разрешение. Во избежание медленности при отвратительных путях сообщения, весьма неисправном ходе почты и отсутствии телеграфа были учреждены постоянные рейсы курьеров, которые каждого 1 и 15 числа выезжали одновременно из Тифлиса и Одессы; обыкновенно курьерами посылались казачьи урядники, но случалось, что ездили и офицеры или чиновники, которым была надобность ехать в Одессу или через нее, -- таким образом, оказывалось им вспомоществование и, главное, при курьерской подорожной устранялась известная пытка странствования по тогдашним почтовым станциям с подорожной "по частной надобности". Вздумал и я воспользоваться такой льготой и обратился с просьбой об этом к самому приближенному адъютанту главнокомандующего князю А. М. Дондукову-Корсакову (ныне правитель Болгарии). Он был так любезен, что обещал доложить об этом князю, но прибавил, что 1 января мне нельзя будет ехать, ибо уже обещано другому, а ждать придется до 15 числа; на это я не мог согласиться, ибо было 19 декабря и прожить в Тифлисе четыре недели выходило и слишком накладно, и большой потерей отпускного времени. Я попросил устроить мне хоть обратную поездку 1 или 15 апреля и написать об этом, кому следует в Одессу. Князь Дондуков согласился и на другой день известил меня, что пишет об этом директору генерал-губернаторской канцелярии в Одессе, к которому мне и следует в свое время явиться. В тот же день, 20 декабря 1848 года, я и выехал по Военно-Грузинской дороге "в Россию" (до сих пор, даже в Ставрополе, еще говорят: приехал из России; это-де Кавказ, а то Россия). Рассказывать подробно о моей поездке считаю излишним, во-первых, потому что ничего такого со мною не случилось, что не было бы знакомо всякому, ездившему по России в те времена, когда еще не было железных дорог, а приходилось совершать переезды в несколько тысяч верст на перекладной по дорогам, носившим это название как бы в насмешку; во-вторых, потому что главная цель моих воспоминаний -- служба на Кавказе и связанные с нею приключения.
   Я проехал через Екатеринослав, Житомир, но Белорусскому шоссе в Петербург и обратно через Киев в Одессу; оттуда 1 апреля курьером через Николаев, Херсон, Симферополь и Керчь в Тамань, затем по Кубани в Ставрополь и обычным путем через Владикавказ в Тифлис, всего до восьми тысяч верст, в ужасное время распутицы и слякоти. Особенно от Одессы по невылазной грязи в Крыму и от Тамани по черноморским плавням, где приходилось по три-четыре версты почти плыть на тройке, моя сумасшедшая скачка отозвалась крепко на боках. Эти последние две тысячи верст, невзирая на адскую дорогу и остановку в Керчи, пока пароход доставил меня через пролив в Тамань, я сделал в шесть суток; 7 апреля я был уже в Тифлисе.
   Князя Воронцова не было в городе: он с княгиней уезжал в Карабах. Я являлся к князю Бебутову, начальнику главного штаба, и генералу Вольфу и, отдохнув дня три, отправился в Закаталы.
   Помню, как в то пребывание в России меня поразило отсутствие в русском обществе самых элементарных сведений о Кавказе, представления о нем были самые забавные. Конечно, мы всегда больше интересовались положением какой-нибудь Бразилии, чем своего отечества, и неведение оправдывалось крайне ограниченные числом печатных известий и еще более ограниченным числом желающих читать, но все же казалось странным, что люди так называемого образованного класса относились с полным равнодушием к окраине, бывшей уже полвека в руках России, содержавшей там двухсоттысячную армию и приносившей громадные жертвы на борьбу с горцами, борьбу, казавшуюся бесконечной. Вопросы, с которыми многие ко мне обращались, могут показаться плохими анекдотами. Один спрашивал, правда ли, что Шамиль -- это Марлинский, устроивший так, что будто он убит в сражении, а между тем бежавший к горцам и ставший их предводителем? Другой спрашивал, знаю ли я его брата, служащего офицером в Кабардинском полку? И когда я сказал, что не знаю, он очень удивился. "Ведь вы все там вместе служите?" -- "Как вместе? Я -- на Лезгинской линии, за Кавказом, а Кабардинский полк во Внезапной стоит, недалеко от Терека, на северном склоне хребта". -- "Все равно сходитесь же в экспедициях и драках с черкесами", -- возразил мне этот брат кавказского офицера и никак не мог сообразить моих объяснений, что не сходимся, что расстояние между Лезгинской линией и Внезапной до 800 верст, что театры военных действий у нас различные и что мы вовсе не с черкесами деремся, а с лезгинами и чеченцами и прочее. Он, как и многие, представлял себе Кавказ чуть не в виде одной большой крепости, окруженной черкесами, с которыми наши войска изо дня в день перестреливаются...
   В Закаталах я застал все в каком-то особенно тревожном настроении. Крупные происшествия, усиленная деятельность качагов, не утихавшая даже всю зиму и становившаяся все более дерзкой, невзирая на раннее время года, когда горы были занесены еще снегами, очевидное участие в этом жителей -- все придавало местным обстоятельствам весьма тревожный колорит, наводивший на местное начальство род уныния. Уже стали поговаривать, что в Тифлисе очень недовольны действиями генерала Чиляева и, вероятно, скоро последуют опять перемены. Отношения его с князем Эристовым стали окончательно натянутыми, и последний относился к делам все более и более пассивным образом, удовлетворяясь лишь желчными выходками против всех распоряжений генерала. Появились партии за Чиляева и против Эристова, и наоборот.
   Явившись к генералу, я был им очень любезно принят, но при этом он намекнул мне, что в мое отсутствие до него доходили слухи о не совсем благоразумных действиях моих в Элису, возбудивших неудовольствие жителей. Я объяснил ему дело с алмалинцами, послужившее, вероятно, основанием дошедших до него слухов, и добавил, что в положении пристава трудно соблюсти равновесие между удовольствием жителей, в душе нам враждебных, и желанием по возможности прекращать разбои и другие беспорядки; что я, впрочем, готов исполнять всякое назначение, какое ему угодно будет мне предоставить и никакого особенного желания возвращаться в Элису не имею, тем более, что раз переименованный в военные офицеры, я предпочитаю идти по прямой военной дороге. "В таком случае, -- сказал генерал, -- оставайтесь пока при мне, дела здесь для вас найдется немало, а после увидим, как лучше будет вам пристроиться".
   Князь Эристов, когда я объявил ему об этом, очевидно только по духу оппозиции, разразился озлобленной речью, что вот-де в самое нужное время оставляют опытного чиновника без всякой цели здесь, а Элисуйское владение между тем в руках бестолкового канцеляриста" и т. п. "Ну, да мне до этого дела нет, -- продолжал он, -- пусть генерал Чиляев распоряжается, как знает, он -- главный начальник и сам отвечает за все. Оставайтесь здесь, будем бить баклуши и ожидать своей очереди". Чудак князь Эристов уже забыл, что сам был поводом моего удаления из Элису, дав жителям пример по первой их жалобе без всякого расследования обвинять их ближайшего начальника.

XXXII.

   Через несколько дней пребывания в Закаталах среди двигавшихся взад-вперед войск, среди толпы вооруженных людей и постоянных толков о нападениях, тревогах и прочем вся моя недавняя поездка казалась каким-то сном. В ушах моих как бы раздавались еще звуки итальянской оперы, перед глазами живо стояли фигуры Марио и Гризи в раздирательных сценах гугенотов или Фрецолини в Пуританах, я как бы видел еще порхающую Фанни Эльслер и вертящийся corps de ballet в "Питомице фей"; я как будто двигался между жужжащей толпой масок в Большом театре, среди которой государь Николай Павлович в казачьем мундире, сопровождаемый графом Орловым и Дубельтом, так величественно выдавался из массы; я как будто еще выплясывал на вечерах благородного собрания в Пашковском доме, не нарадуясь на свои эполеты и Георгиевский крест, уверенный, что все дамы исключительно на меня обращают свои взгляды -- одним словом, передо мной в живых образах проносились самые привлекательные, в первый раз в жизни пережитые сцены, действовавшие на меня после восьми лет пребывания среди диких кавказских мест с понятным сильным обаянием, а тут в действительности в воздухе чуялся только запах пороха и крови. Еще несколько дней -- и я попал в свидетели одного из тех кровавых происшествий, которые составляли на Кавказе обычные аксессуары нашей жизни.
   Верстах в двадцати от Закатал по направлению к левому флангу линии впереди большого аула Белокан был построен небольшой форт, вооруженный пушкой и занятый командой солдат; назначение его было наблюдать за лежавшим впереди ущельем, по которому горцам представлялся весьма удобный переход на плоскость, и сигнальными выстрелами возвещать о появлении неприятеля.
   С весны, когда дороги в горах, очищаясь от снегов, давали возможность перехода большим партиям, у форта располагали какую-нибудь часть войска. В этот раз там были расположены партизанская (то есть составленная из охотников от всех батальонов) команда человек до сорока и три сотни милиции из грузин и жителей Тушинского округа под начальством капитана милиции князя Николая Кобулова и еще нескольких милиционерных офицеров из грузин. Все отборные люди, храбрецы, ловкие ходоки по горам.
   Перед рассветом 8 мая 1850 года в форте услышали ружейные выстрелы и заметили пожар в хуторах белоканских жителей, расположенных верстах в двух от форта у опушки леса, покрывающего уступы хребта. Очевидно, там показался неприятель. Князь Кобулов, подхватив партизанскую команду и сотню милиционеров, бегом пустился к хуторам, приказав еще одной сотне следовать за ним, если он часа через два не возвратится. На хуторах татары объявили ему, что человек сорок горцев напали на крайний дом, подожгли и стали грабить, но когда по их выстрелам в форте сделалась тревога и вскоре стал доходить шум бегущих людей, горцы бросили грабеж и несколько минут тому назад поспешно отступили по дороге к горам. Князь Кобулов, недолго думая, пустился их догонять. Дорога идет сначала по берегу быстрой речки, постепенно удаляясь от нее, входит в густой лес, далее начинается подъем, дорога сужается, тянется извилинами, превращается в тропинку, имея с левой стороны скалистый к бурлящей речке обрыв саженей в сто, а с правой -- весьма крутой скат, покрытый густым лесом.
   Увлекаясь преследованием бегущих, которые по приметам, очевидно, должны были находиться весьма недалеко впереди, наши люди достигли самого трудного места, где тропинка давала возможность идти только в одиночку, и потому они растянулись на большое расстояние, a многие, не поспевавшие за лучшими ходоками, и отстали. Впереди всех были партизаны-солдаты, князь Кобулов, еще два-три офицера и самые ретивые из тушин и грузин, у которых руки чесались на лезгин. Вдруг, совершенно неожиданно для запыхавшихся людей, раздается оглушительный залп, и семьсот человек горцев, обнажив кинжалы, с неистовым гиком бросаются из лесной засады на ошеломленных. Нетрудно себе представить, что здесь произошло. Передние, и в числе первых Кобулов, пали от выстрелов, раненые повалились с кручи, некоторые, защищаясь как львы, умирали, пронзенные десятками кинжалов, иные сами бросались в кручу, остававшиеся сзади, услыхав выстрелы, бежали вперед и увеличивали только число жертв. Резня была ужасная. За исключением нескольких отставших и успевших скрыться в чащу, все наши храбрецы погибли. Лезгины, потеряв только несколько человек, торжествовали: поотрезав у всех убитых правые руки, обобрав тела и надругавшись над многими трупами, они ушли, уведя и нескольких человек, взятых живьем. Подоспевшая часа через два свежая сотня милиции наткнулась на ужасную картину и оглушила окрестность раздирающими воплями. Груда изуродованных тел, без рук, многие без голов, нагие, валялись на небольшом пространстве; по речке неслись тела, отрубленные головы, остатки платья, ружейные чехлы; на ребрах обрыва слышались стоны раненых, уцепившихся за торчащие из трещин сосны и конвульсивно удерживавшихся уже более двух часов!..
   Между тем усиленные сигнальные выстрелы, подхваченные и на других кордонных постах, дошли до Закатал; приказано было двум сотням донцов тотчас скакать к Белокани, а батальону идти за ними форсированным маршем. К донцам, по приказанию генерала Чиляева, пристроился и я. То вскачь, то полной рысью прибыли мы к форту часу во втором дня, когда катастрофа уже разыгралась и некоторые спасшиеся люди успели вернуться с печальными известиями. Начиная с самого князя Кобулова, красивого, видного и весьма милого человека, почти половина погибших грузин и особенно тушин были мои личные знакомые; я не мог удержаться от слез, когда их изуродованные трупы, доставленные в форт, были разложены рядами и к ним с отчаянными воплями припадали братья, родственники, товарищи из оставшихся милиционеров; от тела Кобулова, весьма любимого ими, многих оторвать нельзя было. Печаль усиливалась горьким чувством так сильно оскорбленной гордости, такими поруганиями презренных лезгин над телами князей и предводителей! И добро бы пали они в открытом бою, а то обманом, коварно завлеченные в засаду, один против семи!
   Особенно поражали некоторые покойники, и я до сих пор живо помню двух: солдата Тифлисского егерского полка Портнова и милиционера из имеретин, давно служившего на кордоне, известного удальца по имени Георгий (фамилии не могу вспомнить). Невзирая на десятки сквозных кинжальных ран, лица их сохраняли какое-то особенно суровое, решительное выражение, и можно было догадываться, что они недаром продали жизнь свою.
   В числе раненых встретил я моего приятеля милиции прапорщика из тушин Ивана Девдоридзе. Необыкновенный случай произошел здесь с этим известным всей Тушетии храбрецом, нередко ходившим с несколькими товарищами в набеги к соседним лезгинским аулам. При преследовании лезгин он все время не отставал от князя Кобулова. Когда раздались первые выстрелы, и Кобулов упал мертвый, Девдоридзе вскрикнул: "Боже, какое несчастье!" и при этом поднял обе руки вверх, в это самое мгновение две пули пронизали его насквозь одновременно в правый и левый бок между ребер, он зашатался, упал и полетел с кручи в речку, течением коей был пронесен приблизительно с четверть версты, прибит к торчавшему из воды карчу с такой силой, что из головы пошла кровь... Несколько времени после этого он находился в беспамятстве, затем, придя в себя, он конвульсивными усилиями, хватаясь за ветви корней и за камни, добрался до берега, нарвал травы, заткнул ею сочившиеся кровью отверстия ран и ползком, напрягая последние силы, сталь подвигаться по течению речки; наконец, через два-три часа, когда силы окончательно истощились и он стал уже готовиться к неизбежному концу, услыхав грузинские голоса, он несколько раз застонал -- и что дальше произошло, уже не помнит... Если бы я не был почти очевидцем этого происшествия, то оно, по справедливости, могло бы показаться болезненной фантазией. Какова живучесть человека! Не забудьте, что Девдоридзе до того разновременно был уже пять раз ранен пулями, лет ему было около 35, высокий, худой, с бледным, впалым лицом.
   Услыхав стоны, милиционеры взяли его и донесли до форта, где ему была оказана первая помощь; он вскоре опять пришел в себя, чрезвычайно обрадовался, увидев меня, и слабым голосом рассказал мне подробности происшествия. Я, понятно, употребил все усилия помочь бедному: поил его чаем, разыскал кое-какие его вещи и оружие, о котором он особенно беспокоился, присмотрел за его конем, а когда мы после ночлега в форте на другой день отправились обратно в Закаталы, устроил ему носилки с зонтиком из носовых платков, всю дорогу ехал около него, утолял его жажду; прибыв на квартиру в Закаталы, я тотчас же разыскал одного из горских лекарей; тот осмотрел раненого, нашел положение чрезвычайно опасным, особенно вследствие ужасного истощения сил от громадной потери крови, но выразил надежду, что если больной выдержит еще дня три, то может и выздороветь. Лекарь с усердием занялся моим приятелем, имея в виду и покровительство, и щедрое вознаграждение от князя Эристова, которого я обо всем известил; и нужно отдать справедливость покойному князю Захарию Георгиевичу: он как ребенок плакал, слушая мой рассказ о постигшем его соотечественников несчастии, и делал все, что возможно, для успокоения раненых. Недели через две Девдоридзе уже вставал с постели, ходил по комнате и, видимо, выздоравливал. Как я ни старался отвлекать его от воспоминания о кровавой катастрофе 8 мая, но он по несколько раз в день возвращался к этому, перед глазами его носились эти ужасные призраки, и он все восклицал: "Боже, неужели Ты допустишь, чтобы я умер без отмщения!". Да, должно быть, сцена была слишком ужасна, далеко превосходившая мое слабое описание, когда она могла произвести такое исключительное впечатление на Девдоридзе, человека, родившегося и выросшего среди беспрерывных тревог и опасностей, не раз глядевшего в глаза смерти!..
   Благодаря чрезвычайной натуре раненого, искусству лекаря (в отношении лечения ран азиатские лекари владеют какими-то по наследству передаваемыми тайными средствами и, случается, затмевают медицинскую науку, даже в лучших ее представителях) [Это не шутка и не преувеличение, а факт, всему Кавказу известный. В 1847 году при осаде Салты был ранен в грудь навылет подполковник Мищенко; князь Воронцов, очень уважавший этого храброго офицера, просил бывшего там знаменитого нашего оператора Пирогова посвятить Мищенко особое внимание, и тот, осмотрев его, объявил, что, к крайнему сожалению, едва ли можно что-нибудь сделать, что смерть почти неизбежна. Между тем призванный лекарь-горец поставил его на ноги. Мищенко еще в 1867 году, то есть через 20 лет, здравствовал комендантом в Херсоне! Умер, кажется, только в 1875 году] и хорошему уходу Девдоридзе в первых числах июня настолько оправился, что мог сесть на лошадь и потихоньку отправиться в свои родные горы, где он среди своей семьи и выздоровел окончательно. Мне уже, впрочем, не пришлось его больше встретить, хотя я после того еще семнадцать лет пробыл на Кавказе, но известия и поклоны от него получал я несколько раз.
   Все описанное мною происшествие произвело на всех какое-то особенно тяжелое, неприятное впечатление; хотя и казалось, что Кавказу ведь подобные случаи не в диковину, что особенных серьезных последствий тут не предвидится, что и целым отрядам не раз приходилось испытывать поражения -- следовательно, поражение горсти увлекшихся милиционеров не представляет ничего выходящего из ряду. Оно и действительно так было, но по какому-то неопределенному, часто в обществе проявляющемуся, как будто беспричинному чувству это происшествие возбуждало много толков: производило не то уныние, не то раздражение, не то худо скрываемое ощущение оскорбленного убеждения в нашем превосходстве над туземным населением. Генерал Чиляев был, очевидно, в скверном настроении. Он поспешил отпустить милиционеров по домам, и те, забрав тела своих погибших товарищей, отправились в родную Грузию разносить печальную весть, как водится, с преувеличениями и прикрасами. На их место у форта был оставлен батальон.
   Вскоре после этого события, кажется около 20 мая, князь Михаил Семенович Воронцов опять посетил Лезгинскую линию, переправясь через Алазань против укрепления Лагодех. Здесь встретили его власти из Закатал, в том числе и Эристов, с которым и я туда приехал.
   Князь Воронцов был, очевидно, недоволен положением дел на Лезгинской линии, усиливавшимся числом и крупными размерами происшествий. Так, например, в феврале или начале марта, когда я был в отпуске, из Лагодеха была отправлена в лес за дровами команда Тифлисского егерского полка из сорока рядовых при двух унтер-офицерах. На нее напала партия качагов, и из сорока двух человек едва спаслись, кажется, пять-шесть, скрывшихся в чащу! Оказалось, что команда следовала в беспорядке, многие солдаты положили ружья на телеги и занимались собиранием ягод и прочим. Офицера с ними не было. Этим беспорядком только и объясняется, что человек 50--60 качагов могли истребить команду, которая, идя в порядке и устроив при нападении каре, могла бы устоять и против в пять раз сильнейшего неприятеля. Этот случай произвел страшный переполох между начальством на линии, потому что в феврале нельзя было свалить дело на "значительное скопище горцев"; тогда за глубоким снегом и одному человеку трудно было пробраться через горы, а не то что "скопищу". Пришлось сознаться, что нападение сделано качагами, то есть людьми, пребывающими на наших глазах между жителями, безнаказанно и безбоязненно разгуливающими по плоскости, состоящей в абсолютном нашем владении.
   Чтобы хоть отчасти изгладить дурное впечатление, были приняты исключительно энергичные меры: князь Эристов с двумя-тремя батальонами отправился в аулы, лежавшие ближе к месту происшествия, и потребовал выдачи качагов. Требование было подкреплено такими нешуточными аргументами в виде неминуемых виселиц для старшин и почетнейших людей, в виде отдачи аула на разграбление батальонам и прочего, что в этот раз татарская дипломатическая тактика не имела успеха и господам кевхам и ахсахкалам пришлось сделать исключение: выпросив два-три дня сроку, они доставили к Эристову шестнадцать человек качагов, участвовавших в помянутом нападении на команду, и затем объявили, что остальные успели не только бежать неизвестно куда, но и так скрыть следы, что никакой возможности нет что-нибудь больше сделать; они вполне уверены, что качаги успели где-нибудь открыть удобную тропинку и перебрались за хребет, откуда, понятно, уже достать их никто не в силах (это могло случиться в действительности, ибо при отчаянных усилиях, спасая свою голову, можно было рискнуть на переход через горы; при всей трудности это, однако, многим, особенно привычным, удавалось). Начальство удовольствовалось этими результатами. Шестнадцать качагов были преданы полевому военному суду и сидели в закатальской крепости, ожидая решения.
   Этот случай некоторым образом подтверждал мое предложение о принятии исключительно строгих мер для прекращения качагства. Жители очень хорошо умели различать угрозы мнимые от действительных и тотчас отказались от дипломатических приемов, где не ожидали от них никакого успеха. А несколько таких примеров, когда качаги самими жителями были бы нам живьем выданы, должно полагать, подорвали бы и их обаяние, и их самонадеянность. Но сплошь и рядом так бывает: что хорошо по инициативе высшего начальника, то нехорошо, исходя от подчиненного...
   Неудовольствие князя Воронцова было причиной, что генерал Чиляев попросился в отпуск в Пятигорск к минеральным водам, а исправлять его должность был назначен генерал-майор Б., командир Кавказской гренадерской бригады. Что касается князя Эристова, то он, видимо, пользовался расположением князя Михаила Семеновича, был в отличном расположении духа и изощрялся в остротах над деяниями, особенно военными, Чиляева и его приближенных. Понятно, те все знали и от полного сердца ненавидели сумасшедшего Эристова (так они его называли). Меня они причисляли к партизанам князя Эристова и потому недружелюбно ко мне относились.
   По прибытии из Лагодех в Закаталы я объявил Эристову, что намерен идти к бывшему с князем начальнику главного штаба просить о переводе в какой-нибудь полк, но он удержал меня от этого, объяснив мне самым дружеским, конфиденциальным образом, что сам имеет в виду весьма скоро получить в командование полк и тогда переведет меня для занятия должности полкового адъютанта, а между тем готовится экспедиция в горы, и мне лучше принять в ней участие. Оба эти известия весьма меня обрадовали: воображение о предстоящих отличиях, наградах и прочем тотчас разыгралось, и я от довольно унылого расположения духа, в котором находился последнее время вследствие неопределенности своего служебного положения, мгновенно перешел к самому розовому настроению.
   В Закаталах главнокомандующим был между прочим утвержден приговор военного суда о шестнадцати качагах, о которых я выше рассказывал. Четверо были присуждены к повешению, а двенадцать -- к наказанию сквозь тысячу человек шпицрутенами от 1500 до 3500 ударов. Затем князь уехал, а вслед за ним и Борис Гаврилович Чиляев.
   При представлении генералу Б. всех служащих я объяснил ему, что был оставлен его предместником для особых поручений и что ожидаю дальнейших приказаний. Вероятно, предупрежденный обо мне Эристовым, он довольно любезно приказал мне оставаться пока также при нем в ожидании поручений.
   Генерал Б. был известен тем, что играл довольно видную роль, командуя колонной при взятии штурмом Элису во время восстания Даниель-султана в 1844 году, за что, кажется, получил и Георгиевский крест. Он не принадлежал к пользующимся особой известностью в крае, и мне, по крайней мере до того, не приходилось ни встречать его где-нибудь, ни слышать о нем; только уже в Закаталах я получил о нем некоторые сведения от офицеров Грузинского гренадерского полка, знавших его как своего бригадного командира. Отзывы были не особенно восторженные и сводились к тому, что его превосходительство -- человек неглупый, но довольно грубый, нередко отталкивающе резкий в обращении с офицерами и к тому же не дурак выпить.
   Через несколько дней после вступления Б. в управление приступили к приведению в исполнение приговора над качагами, и генерал захотел придать этой экзекуции вид, долженствующий, по его мнению, произвести потрясающее действие на все народонаселение. Собраны были из всего округа старшины, муллы, почетные жители и прочие; народу собралось не менее полутора тысяч человек. На гласисе крепости было выстроено каре из четырех батальонов с восемью орудиями, внутри которого поставлены четыре виселицы "глаголем", то есть формы Г, в отличие от другого рода виселиц "покоем", то есть П, и в два развернутых длинных ряда батальон тифлисских егерей с достаточным запасом палок. Привели из крепости под сильным конвоем шестнадцать осужденных, вслед за ними выехал верхом генерал Б. со свитой и конвоем сотни донских казаков; раздалась команда "смирно" (без "слушай, на краул", ибо ружья были заряжены боевыми патронами), войска гаркнули "здравия желаем, вашество". Тогда генерал обратился через переводчика к народу с грозной речью, что-де шутить он с ними не будет, что за малейшее происшествие будет жечь, казнить, вешать, что старшины и муллы за все-де отвечают и прочее. Слушатели потупили головы, бледные лица выражали не то сосредоточенное внимание и страх, не то скрытую ненависть... Затем, по прочтении аудитором приговора -- причем живо помню, как один из арестантов, когда дошло до его имени и затем "повесить", тут же громко с улыбкой сказал: "А, повесить, яхши, яхши" (должно быть слово повесить он, сидя в крепости, выучил от конвойных), -- генерал слез с лошади, ему поставили на возвышении походное складное кресло, подали трубку с длинным янтарным чубуком, его окружили несколько офицеров из штаба, и началась кровавая расправа...
   Вот уже двадцать девять лет прошло с тех пор, а все это событие стоит у меня так живо перед глазами, как будто оно происходило несколько месяцев назад. И понятия, и особенно нервы были у меня тогда совсем другие, не теперешние -- легко возбуждаемые, расстроенные, с трудом переносящие внезапный стук и т. п. К тому же я был партизан строгих карательных мер против мусульманского изуверства и упорства, и совершенно одобрял не только приговор, но и меры принятия с целью произвести впечатление на народонаселение; тем не менее выходка генерала, усевшегося на кресле с трубкой в зубах и ведущего смешливый разговор в минуту "вздергивания" людей на виселицы и раздающихся душураздирающих стонов и визгов, и тогда показалась мне неуместной, плохо театральной -- это было как бы подражание какому-нибудь восточному деспоту, самовластному паше и, во всяком случае, не соответствовало ни званию, ни положению генерала как главного представителя законной власти в крае...
   Батальон Тифлисского егерского полка, в руки которого попали двенадцать человек, присужденных к шпицрутенам, считал себя не просто наряженным для исполнения приговора, но как бы мстителем за своих погибших в лесу товарищей, и легко себе представить, что произошло. Я опускаю завесу и не желаю смущать воображение читателя описанием картины, нередко и теперь еще, после 29 лет, бросающей меня в нервную дрожь (я был в тот день дежурным и по службе обязан был оставаться до конца экзекуции). Кажется, семь или восемь человек из них в течение двух-трех суток умерли в госпитале.
   Когда об этом узнали в Тифлисе, то князь Воронцов так был возмущен, что прислал особых лиц, кажется в том числе своего приближенного доктора Андреевского, произвести дознание: что было причиной смерти этих наказанных, и почему приговор в исполнении был так искажен, то есть люди, считавшиеся главными виновниками и присужденные к повешению понесли, очевидно, гораздо более легкое наказание, ибо умерли мгновенно, без страданий? Впрочем, дело замяли, ограничившись сильным нагоняем. Да и нельзя было сделать что-нибудь более резкое, чтобы не дискредитировать местные власти окончательно в глазах населения. Но генерал Б. с того времени стал в глазах князя Воронцова "невозможным" и через несколько месяцев, когда прибавилось еще одно происшествие, о котором будет сказано ниже, кончилось не только его кратковременное управление Лезгинской линией, но и вообще кавказская служба: его перевели командиром одной из пехотных бригад в России. До того, однако, пришлось мне еще принять участие в экспедиции в горы под его начальством, о чем я и намерен рассказать теперь подробно.

XXXIII.

   В последнее пребывание князя Михаила Семеновича на Лезгинской линии решено было примерно наказать горцев за побиение 8 мая наших милиционеров. С этой целью следовало двинуть самостоятельный отряд в горы для разорения аулов, жители которых принимали главное участие в нападении.
   13 июня 1850 года близ елоканского форта собрался отряд под начальством генерал-майора Б. Состав отряда, если не изменяет мне память, был, кажется, следующий: 2-й и 3-й батальоны Эриванского карабинерного, 3-й и 4-й Грузинского гренадерского, одна рота Кавказского саперного батальона под командой штабс-капитана Кауфмана (Михаил Петрович, ныне генерал-адъютант, начальник главного интендантского управления), восьми или десяти горных орудий, команды с крепостными ружьями и ракетами, две сотни донских казаков, одна сотня пешей и одна конной грузинской милиции. Через несколько дней уже в горах к нам присоединились еще два батальона Тифлисского егерского полка со своим полковым командиром князем Ревазом Ивановичем Андрониковым, недавно умершим в звании генерал-адъютанта. Для участия в действиях, между прочим, прибыл и адъютант князя Бебутова штабс-капитан Александровский, с которым я в Тифлисе был хорошо знаком через брата его Василия Павловича, походного казначея наместника. Мы с ним поместились в одной палатке и прожили вместе до возвращения отряда в Закаталы.
   14 июня отряд выступил в поход по той же дороге, на которой 8 мая случилась кровавая катастрофа с нашими милиционерами. До урочища Акимал, где мы провели первую ночь, дорожка тянулась по лесу, и хотя узенькая, местами очень крутая, но все же была довольно сносная; вьюки безостановочно подвигались, и отряд без особых приключений в сумерки достиг ночлега, оказавшегося весьма удобным -- воды, дров и травы сколько угодно.
   Утро 15 числа просто радостно нам улыбнулось: солнце в полном блеске, небо прозрачно синее, без малейшего облачка, воздух влажно-живительный, кругом сочная зелень, а впереди дорожка, по-видимому не хуже пройденной накануне. Когда лагерь был снят, все навьючено и батальоны построились к выступлению, генерал Б. со своим штабом, всеми прикомандированными волонтерами, сотней казаков и несколькими милиционерами выехали вперед, следом за нами тронулся авангард с саперной ротой во главе, а в хвосте всей колонны -- вьюки, под прикрытием арьергарда, в промежутках артиллерия. В минуту выступления с Акимала едва ли кому приходила мысль, что погода может измениться, что небольшой, в несколько верст, переход до перевала через хребет не будет совершен к четвертому-пятому часу пополудни. Даже я, уже кажется бывалый в горах человек и исходивший их вдоль и поперек в разные времена года, поддался какому-то общему весело-беззаботному настроению и после отлично проведенной ночи, после вкусно выпитого чаю, вскочил на коня в одном сюртуке. Между тем не успели мы пройти версты две-три по чрезвычайно крутой, извилистой зигзагами тропинке, нас стал покрывать густой туман, окутавший не только всю окрестность, но не дававший возможности видеть что-нибудь в трех-четырех шагах от себя; тропинка все ухудшалась, из глинистой превратилась в щебенистую, затем в усеянную крупными камнями, наконец совсем пошла по скользким плитнякам, по выдолбленным углублениям в виде лестницы; в иных местах, над страшными обрывами с одной стороны и отвесной скалой с другой, вдруг являлись трещины до полуаршина шириной, через которые привычные лошади без седока переступали без труда, но для непривычной, под тяжелым неуклюжим вьюком, объем которого был вдвое шире самой тропинки, толкался о скалу, такие места были непроходимы; не менее трудны и еще опаснее были крутые повороты на зигзагах, над безднами. Приходилось развьючивать, перетаскивать все на руках, перевести лошадь, опять навьючивать. А туман, проникающий даже сквозь солдатские шинели, то густел до того, что собственного носа не видно, то вдруг порывистым холодным ветром относился на несколько секунд в сторону, давая возможность увидеть тянувшийся гуськом отряд, покрывал вдруг опять все непроницаемым мраком [Переход по этой дороге отряда прекрасно изображен на одной из известных картин мюнхенского профессора Горшельта, бывшего впоследствии на Кавказе и в течение нескольких лет сопутствовавшего войскам на всех театрах войны]. С каждым шагом вперед движение становилось труднее, все чаще и чаще раздавались крики: "Юпитер сорвался", "Рыбка полетела" (название артиллерийских лошадей), передаваемые от одного к другому, пока не доходили до ехавшего между нами впереди артиллерийского командира подполковника де Саже, человека вполне достойного, но, вероятно, очень слабонервного, впервые попавшего в такую местность: бледный от головокружения, на адской тропинке над обрывами едва передвигавший ноги, он должен был выслушивать такие неутешительные возгласы.
   Мы, бывшие впереди, налегке незаметно подвигались скорее остальных войск, задерживаемых артиллерией и вьюками, и часов около пяти пополудни достигли перевала на горе Маал-Рас, где на небольшой, усеянной крупными камнями площадке, окруженной высокими, снегом покрытыми шпицами, остановились в ожидании отряда, казавшегося весьма близким и, во всяком случае, имевшего подойти не позже семи-восьми часов. Случилось не так. Пока еще кое-как видно было, арьергард хоть тихонько двигался, делая от одной до полутора верст в час, но часов с семи при сильно сгустившемся тумане, проливном дожде со снегом движение стало положительно невозможным, отряд должен был остановиться и провести на узенькой тропинке, стоя, всю ужасную ночь. И наше положение на вершине Маал-Раса становилось невыносимым; на мне давно уже не было сухой нитки, и я дрожал, как в сильнейшем лихорадочном пароксизме. Мой Давыд, у которого к седлу всегда приторачивались моя бурка и небольшая переметная сумка с закуской, остался зачем-то около нашего вьюка и после уже не имел никакой возможности по узенькой тропке обогнать отряд, чтобы присоединиться к авангарду; он поневоле остался при вьюке, а я был принужден провести всю эту, показавшуюся мне бесконечной ночь, кое-как прикрывшись вытащенными из-под седла потниками (войлочками) да припрыгивая по лужицам, чтобы хоть немного обогреть коченеющие члены. Бедные лошади, голодные, обливаемые холодным дождем, пронизываемые резким ветром, не менее людей дрожали, издавая по временам какие-то жалостные стоны. На всей площадке виднелась единственная солдатская палатка, какими-то особенно услужливыми усилиями доставленная из арьергарда для генерала, да донцы ухитрились, составив в конусы штук по 20 пик, накрыть их бурками, шинелями, седельными потниками и устроить некоторое убежище от дождя и ветра; раза два я забирался к ним туда, но теснота, невыносимый запах и крайне неудобное положение ног, которые приходилось поджимать под себя, выгоняли меня вон. Наконец, когда холод уже грозил привести меня в совершенное окоченение, стало светать, дождь прекратился, туман быстро поднялся, и ближайшие части отряда оказались не более каких-нибудь 500--700 саженей от нас; я побежал туда, у знакомых офицеров достал бурку, чарку водки с куском хлеба и, немного согревшись, стал поджидать своего Давыда с вьюком. Мой сожитель Александровский был счастливее, у него было с собой пальто, да капитан Кауфман, которому саперы из пирамидально поставленных ружей, накрытых кое-чем, устроили тоже нечто вроде навеса, зазвал его к себе, и они провели ночь все же гораздо лучше моего.
   Не стану утомлять читателя еще большими подробностями этого памятного мне движения и ограничусь следующим заключением: отряд предполагал к четырем-пяти часам пополудни 14 числа перевалить через Маал-Рас на удобное для ночлега место, а между тем едва только к шести часам вечера 15 числа стянулся на площадку Маал-Раса, не имея возможности за сильным утомлением лошадей, бывших уже более суток без корма, за наступившей темнотой и возобновлявшимся туманом тронуться далее к более удобному ночлегу. На переходе от Акимала, всего верст семь-восемь, потеряно сорвавшихся с кручи 49 артиллерийских и вьючных лошадей. Только 16 числа в восемь часов утра отряд мог двинуться далее к спуску в долину реки Рогноор-Чай. Таковы-то бывали походы на Кавказских горах!..
   Рогноор-Чай после дождя оказался сильно бушующим; переправа вброд была очень затруднительна и продолжалась более пяти часов; с одного берега на другой был протянут канат, и люди с ружьями за плечом перебирались бочком, держась обеими руками за канат; волны хлестали выше пояса, и некоторые солдаты от головокружения падали, подхватываемые конными милиционерами, поставленными плотной шеренгой против течения; немало трудности было переправить вьючную артиллерии и вообще прочие тяжести. Мне приказано было с милиционерами оставаться в воде все время, пока не переправится до последнего человека арьергард: ну и пришлось мне-таки изрядно повозиться в тот день, особенно с артиллерией, за то и выразили мне артиллеристы особую благодарность, поместив в своих отчетах, кажется, где-то напечатанных, что благополучной переправой орудий обязаны единственно моим усилиям. Наконец, переправа совершилась, и мы в сумерки достигли урочища Тамалда, очень удобного для расположения лагеря. За весь день мы прошли около десяти или пятнадцати верст.
   Неприятеля нигде не было видно, но генерал Б. счел нужным из предосторожности маневрировать: по обе стороны ущелья на едва доступные кручи были посланы по две роты под командой майоров князя Семена Шаликова и, кажется, Шатилова. Стрелять им не пришлось, но терзаться в этом карабкании солдатикам досталось немало...
   С Тамалды открывалась значительная часть ущелья Аварского Койсу, заселенного лезгинским обществом Джур-Мут; аулы виднелись на покатистом противоположном берегу реки, и им суждено было послужить козлом отпущения за катастрофу с милиционерами нашими.
   Генерал-майор Б. с первых же дней похода довольно рельефно выказал себя человеком, находящимся в экстазе от роли "полководца". На разные наружные, декоративные аксессуары было обращено особое внимание: эффектное "здорование" с войсками, таинственная деятельность "штабных", сновавших около палатки генерала с бумагами, придавая себе знаменательно глубокомысленный вид, частые совещания с туземцами, знающими местность, и главное -- раскрытая перед генералом книга La vie de Napoleon par Baron Jomini мало-мальски наблюдательному человеку говорили ясно, что его превосходительство, заполучив под свое начальство несколько батальонов и пушек, счел себя полководцем, имеющим наполнить мир своими деяниями.
   К числу декораций, особенно любимых генералом, принадлежала вечерняя заря с особенными церемониями; при этом выпускалась ракета, раздавался выстрел из орудия, все барабанщики и горнисты целого отряда начинали бой и вой. Это было, впрочем, принято и во всех отрядах, но нигде не придавалось этому такого особого значения и нигде оно не возбуждало поэтому и такой иронии. Несколько раз ракеты, вероятно отсыревшие или вообще плохо приготовленные, зашибали деревянными хвостами своих же людей, и потому приказано было для порядка наряжать по очереди артиллерийских офицеров, которые крайне были этим недовольны.
   Первые три дня отряд простоял безо всякого дела. И люди, и лошади отдохнули после трудных переходов; дождливая погода наконец угомонилась, и к вечеру 19 числа великолепное захождение солнца при чистом, безоблачном небе показало нам одну из тех дико прекрасных картин кавказской природы, которые никогда не перестают поражать человека, хотя и смотрящего на них десятки лет кряду.
   Начало действий отряда назначено было с 20 числа рекогносцировкой дороги, ведущей к переправе через реку Аварское Койсу. От всех батальонов, милиционерных и спешенных казачьих сотен были вызваны охотники, сформирована партизанская команда, имевшая назначением находиться в голове авангардных колонн, выслеживать скрывшегося неприятеля, обходить его по труднодоступным тропинкам и т. д., что в других местностях обыкновенно возлагается на легкую кавалерию, а здесь могло совершаться только пешими и особенно ловкими ходоками. Команда эта приказом по отряду была поручена мне, чему я крайне обрадовался, как вообще всему, что давало случай к сильным ощущениям.
   20 июня при великолепной погоде колонна, назначенная для рекогносцировки, выступила из лагеря. В голове шли я со своей командой охотников и сотня пеших грузинских милиционеров, за нами -- рота саперов и третий батальон Грузинского гренадерского полка с двумя горными орудиями. На спуске к переправе в мелком редколесье нас встретили горцы и завязалась перестрелка; люди мои разминались по лесу, а я остался на дороге; ко мне подошел командир саперной роты Михаил Петрович Кауфман, с которым мы и завели какой-то разговор; вдруг он побледнел, пошатнулся, схватился рукой за бок, я едва успел поддержать его, крикнув саперам, что их капитана ранили; прибежавшие солдаты тотчас уложили его на носилки и отправились обратно в лагерь, от которого мы отошли не более четырех-пяти верст. К счастью, рана оказалась не особенно опасной, пуля не задела самых чувствительных органов, и Кауфман впоследствии совершенно выздоровел. Между тем горцы, перестреливаясь, отступали, мы подвигались за ними, и на половине спуска, где лес становился уже совершенно мелким, по данному нам сигналу остановились. Внизу, у моста, перекинутого через Аварское Койсу, виднелся завал, занятый неприятелем. Подошел батальон, поставили орудия и пустили по завалу несколько шрапнелевых гранат, из коих одна очень удачно разорвалась над самым завалом; видно было, как горцы закопошились, и часть их пустилась врассыпную по мосту. Осмотрев таким образом ведущую к переправе дорогу, которую кое-где исправили, и значительную часть противоположного берега, на покатости которого раскинулся довольно большой аул, окруженный засеянными хлебом террасами, мы потянулись обратно, имея несколько человек раненных в перестрелке людей.
   На другой день отряд, оставив лагерь под прикрытием некоторой части войск, выступил двумя колоннами с целью перейти реку и с двух сторон наступать к аулу Богнада, взятие и разорение которого с истреблением посевов составляло задачу движения. Одна колонна пошла по той дороге, которую мы накануне осматривали, другая -- правее, несколькими верстами выше по течению, где по сведениям тоже должен был быть мостик. Предполагалось таким образом, во-первых, развлечь неприятеля, уменьшив число защитников главной переправы и аула; во-вторых, обойти самый аул с двух сторон; в-третьих, в случае неудачи переправы в одном месте, совершить ее в другом; и в-четвертых, захватить большее пространство засеянных полей для истребления посредством скашивания и вытаптывания. Я с партизанской командой был назначен во вторую колонну, состоявшую из третьего батальона грузинских гренадер, двух батальонов тифлисских егерей и четырех горных орудий под начальством командира Тифлисского полка князя Р. И. Андроникова. До реки мы дошли без всяких приключений, но мостик застали разрушенным, а на другом берегу за камнями виднелись несколько горцев. Очевидно, нас с этой стороны тоже поджидали, но думали удержать разрушением моста, оставив только пикет для наблюдения; главные же свои силы горцы, не раздробляя, сосредоточили у переправы под аулом.
   Устроить какой-нибудь мост за отсутствием всяких материалов и даже инструментов нечего было и думать, пускаться вброд через бешено ревущую по камням реку -- тем менее. Собравшиеся на берегу командир гренадерского батальона подполковник Сусловский и несколько офицеров (остальные войска с начальником колонны были еще позади) пустились в рассуждение о том, придется ли колонне идти назад или посылать за приказаниями к начальнику отряда? Во всяком случае, нужно было дождаться князя Андроникова. Между тем я, подойдя к самому разрушенному мостику, стал осматривать его остатки; он оказался по своей конструкции моим старым знакомцем -- такой же, как на Аргуне в Хевсурии, о чем я уже подробно рассказывал в другом месте. Устои из дерева и камней оказались почти целыми, особенно на нашем берегу, сброшены были только те бревна с настилкой из плетня, по которым совершается обыкновенно переход; все это было унесено рекой; одно из бревен, однако, вырытое из противоположного устоя, одним концом на нашей стороне удержалось и в полунависшем положении покачивалось то вверх, то вниз, почти касаясь горизонта воды.
   "Нельзя ли перейти по этому бревну?" -- подумал я. Приказав нескольким человекам моей команды потормошить укрепленный в устое конец бревна, чтобы удостовериться, прочно ли оно тут держится, и убедившись, что сидит оно в своем гнезде крепко, я обратился к подполковнику Сусловскому с предложением перебраться с моими людьми на ту сторону, а затем и он с батальоном мог бы последовать за мной. Предложение мое было встречено смехом: "Бог знает, что за глупости вы толкуете!". Я этим, однако, не смутился и сказал, что так как неприятеля на той стороне не видно, а три-четыре человека караульных на расстоянии двух ружейных выстрелов не опасны, то я и один со своей командой (до 70 человек) могу перебраться, занять правый берег, да и пройти, пожалуй, до присоединения к первой колонне. "Да как же вы по такому бревну будете переходить? Что вы учились на канате плясать, что ли?" -- острили офицеры, более или менее все мои знакомые. "А вот увидите".
   Недолго думая, я сел на бревно верхом, уперся в него спереди обеими руками, за мной таким же порядком еще два человека, и подвигаясь как бы совками (при этом бревно нас покачивало вверх и вниз так, что ноги погружались в воду), не глядя в реку во избежание головокружения, мы втроем достигли противоположного устоя, но выйти на него не могли -- бревна четверти на две не хватало, спрыгнули на берег и благополучно достигли цели. Некоторое дрожание рук и ног и потный лоб обнаруживали сильное напряжение нервов... Сначала зрители смеялись, после стали кричать: "Сумасшедший, что вы делаете, вернитесь!"; когда мы доползли до половины, над самой бешеной быстротой потока, они ожидали неизбежной катастрофы; увидев же нас, вышедших на берег, замахали фуражками и платками... По моим следам перебрались еще человека четыре из моей команды, тогда мы стали держать висевший на воздухе конец бревна, чтобы уменьшить качку, от которой являлось нервное беспокойство, и этим облегчили движение настолько, что на бревно стали садиться уже от шести до десяти человек разом; не прошло и часу, как вся моя команда была уже со мной, общими силами бревно кое-как было протянуто к устою, и качка совсем прекратилась. Неприятельский пикет, сделав несколько безвредных для нас выстрелов, скрылся. Тогда я переправился уже один назад и, встреченный разными: "Ах вы, джигит, ах вы, тушинская голова", скоро убедил Сусловского пуститься с батальоном указанным мною способом. Старик, наконец, согласился, сел сзади меня и после охов-вздохов передвинулся благополучно, а за ним вся седьмая фузелерная рота со своим командиром князем Иваном Шаликовым. В это время подошла вся колонна; князь Андроников, осмотрев переправу и выслушав рассказ об изобретенном мною способе передвижения, разрешил перебраться остальным трем гренадерским ротам, а сам с двумя тифлисскими батальонами, орудиями и вьюками остался на левой стороне, с тем чтобы или отыскать где-либо лес для возобновления моста, или поискать выше по течению возможности в узком месте перейти вброд.
   Описать так подробно и рельефно этот вольтижерский фокус переправы верхом по качающемуся бревну через бешеный поток, чтобы читатель мог вполне ясно представить себе весь процесс этой шееломной выходки, почти невозможно, особенно для незнакомого с Кавказом, его реками, мостами и прочим. Как представлю себя теперь верхом на бревне, держащимся одним концом в устое из камня и земли, могущих легко осыпаться, на трехаршинной высоте над бурлящим потоком, в волнах которого человека прежде исковеркает, измелет, а после уже утопит, -- по спине мурашки бегают!.. Вспоминая теперь, через 29 лет, об этом, я сам решительно недоумеваю -- зачем делались мною такие сумасбродства? Меня даже не подбивали к этому мечты о каких-нибудь особенных отличиях и наградах, которые, как мне хорошо было известно, давались весьма редко таким малоизвестным, непривилегированным людишкам. Ничем более таких выходок объяснить нельзя, как какой-то бесшабашностью, какой-то неугомонной наклонностью к дикому удальству, последствием долгого пребывания в возрасте впечатлительной юности, среди диких гор и их обитателей, ценящих в человеке только совершенное презрение к смерти и вообще ко всякой опасности.
   Очутившись на другом берегу реки, покойный Иван Матвеевич Сусловский, добрейшая душа, но весьма ограниченный и слабый человек, долго не решался, что дальше предпринять, и помнил только, что начальник колонны князь Андроников сказал ему: на той стороне реки вы уже действуйте по своему усмотрению и соединитесь с главным отрядом или дождитесь моей переправы. Однако медлить было нельзя, солнце стало уже клониться к западу; решили идти вдоль течения реки к аулу, где рассчитывали найти генерала с войсками. Несколько горцев на благородной дистанции следили за нашим движением, и мы, пройдя верст шесть, услыхали впереди звуки ружейных выстрелов, а еще версты через три-четыре, поднявшись на возвышение, увидели пылавший аул и дымки выстрелов, вспыхивавших из-за горящих на плоских кровлях саклей кучек хворосту, заготовляемых горцами на зиму для топлива. Войска уже отступали от аула к переправе. Мы должны были ускорить шаг, чтобы скорее присоединиться к хвосту арьергарда и не дать времени горцам занять или разрушить переправу, что поставило бы нас в крайне скверное положение. Уже стало смеркаться, когда мы появились под самым аулом; моя команда тотчас была рассыпана по крайним саклям и завязала перестрелку с исподволь возвращавшимися в аул жителями, скрывшимися было в верховья крутой балки при взятии аула, а батальон пошел прямо к мостику, по которому могли проходить не более трех-четырех человек в ряд. Когда гренадеры перешли, наконец, все, тогда я собрал всю свою команду, бегом бросился к мосту и, ведя лишь одного раненого в руку донского казака, благополучно присоединился к своим. С четверть часа гренадеры еще потешались бесполезной тратой патронов, стреляя по одиночным горцам, показывавшимся из-за саклей, затем мы двинулись по дороге к лагерю, куда и прибыли уже довольно поздно, очень утомленные.
   Князь Андроников со своей колонной, не помню уже каким способом, переправился где-то выше по реке и ночевал на той стороне. Следующий день он употребил на истребление ближайших к берегу засеянных полей и к вечеру возвратился в лагерь. За два дня, 20 и 21 июня, раненых набралось у нас человек до тридцати. Генерал Б. посетил всех, благодарил, обнадежил Георгиевскими крестами.
   Между тем "лазутчики" все сновали в его палатку -- очевидно, что-то предпринималось еще. Дня через три, кажется, отряд опять выступил двумя колоннами: одна пошла по течению реки, другая переправилась через мост у разоренного аула, прямо в гору на перевал; при этой колонне под начальством самого генерала следовал и я с партизанской командой. После чрезвычайно трудного, утомит ельного перехода по снегу, по камням и адским тропинкам мы поздним вечером только добрались до какого-то узкого ущелья, где и ночевали бивуаками и, невзирая на конец июня, мерзли жестоко. На другое утро, пройдя несколько верст и зажигая пустые аулы общества Канада, мы увидели большой аул, кажется Колоб, в который только что вошли грузинские милиционеры, бывшие в авангарде той, другой колонны, двинувшейся по реке, и уже успевшие поджечь несколько саклей. Жители, очевидно заранее предуведомленные нашими же лазутчиками, успели вывезти свои семейства, скот и почти все имущество дальше в трущобы; слабая попытка их отстаивать аул была отбита милиционерами и егерями, захватившими значок и несколько пленных. Рассыпавшиеся по саклям люди наши не нашли почти ничего, что стоило бы назвать добычей; найдено было несколько кувшинов и тазов красной меди, да несколько телят. Простояв у аула часу до четвертого в ожидании возвращения посланных к скрывавшимся жителям лазутчиков, коим поручено было передать воззвание, приглашавшее смириться, покориться, дать заложников и еще что-то в этом роде -- на что последовал решительный отказ, отряд, соединившись в одну колонну, отступил по ущелью, истребляя по пути посевы, и невдалеке ночевал.
   Всю ночь над ущельем носился густой дым пылавших аулов и зажженных костров, у которых люди жарили отбитых телят; было очень тепло, полная луна приветливо глядела на нас с высоты; несколько человек нас расположились на крыше какой-то сакли, и мы за чаем долго болтали, любовались живописной картиной и перекатами ревущей по камням Аварского Койсу.
   В два или три перехода мы опять возвратились в лагерь на Тамалду, где на другой день отряд был построен на поляне; генерал Б. торжественно объезжал ряды, поздравлял с победой, самодовольно принимая громко раздававшееся "ура!"; затем было пропето "Отче наш", сыграли "Коль славен" и прошли церемониальным маршем.
   Между тем запас продовольствия, особенно сухарей, почти истощился, и войска ждали с большим нетерпением возвращения давно отправленной в Закаталы колонны, имевшей конвоировать вьючный транспорт. День, назначенный для прибытия транспорта, миновал, но о нем не было ни слуху, ни духу; прождали еще два-три дня; сухари давно все исчезли, соли не было ни зерна, люди питались одним мясом и какой-то травой, имевшей острый вкус; появилось много больных дизентерией. У меня с Александровским тоже хлеба и соли давно не было, из всех запасов оставался чай, сахар и саго -- так мы и проводили дни, то пили чай, то ели безвкуснейшую кашу из саго, с тех пор мне опротивевшую донельзя. В лагере стало как-то тихо и уныло, генерал Б. почти не показывался из палатки.
   Наконец, должно быть, на пятый или шестой день томительного ожидания и совершенной неизвестности о судьбе колонны с транспортом явились опасения, не истреблена ли она неприятелем, и беспокойство заметно увеличилось... Часу в четвертом пополудни я смотрел на игравших у нас в палатке в ералаш Александровского, Коханова (Николай Семенович, тогда артиллерийский штабс-капитан, состоявший по особым поручениям при князе Воронцове, впоследствии известный начальник почтовой части на Кавказе), поправлявшегося от раны Кауфмана и не помню четвертого, вдруг явился ординарец звать меня к генералу; я надел шашку и отправился.
   Вхожу, его превосходительство сидит на складном походном кресле, перед ним стакан пунша и раскрытый Жомини.
   -- Ваше превосходительство, имею честь явиться. Изволили требовать.
   -- Да-с, я хочу дать вам поручение; знаю вашу отвагу и находчивость, знаю, как вы по бревну переправили батальон, и вообще считаю вас за отличного офицера и прочее, и прочее, дам вам случай оказать важную услугу всему отряду и заслужить особую награду. Дело в том, что вот уже пять дней как майор Лыков должен был прибыть с транспортом продовольствия, но о нем нет никаких сведений; я посылал уже двух лазутчиков, ни один до сих пор не вернулся. Возьмите свою команду, выступите так, чтобы никто в лагере даже не знал об этом, и разыщите Лыкова с его колонной или узнайте, по крайней мере, о его судьбе; наконец, дойдите, если нужно, до самых Закатал или Лагодех, если туда удобнее окажется, и употребите все старание доставить поскорее транспорт с сухарями. Соблюдайте крайнюю осторожность, чтобы не наткнуться на засаду; заметив сильного неприятеля, старайтесь скрыться от него, обойти или отступить -- одним словом, предоставляю вашему благоразумию и опытности пробраться и доставить нам скорее продовольствие или, по крайней мере, какие-нибудь сведения о Лыкове, за которого я, признаться, сильно опасаюсь. Постарайтесь сами найти дорогу, чтобы не брать лазутчика-проводника, которым я не доверяю. После пробития вечерней зари еще раз зайдите ко мне за окончательными приказаниями, а пока не говорите никому, даже из офицеров, ни слова.
   -- Слушаю, ваше превосходительство, постараюсь исполнить.
   Я вышел из палатки генерала Б. в каком-то состоянии восхищения. Вот так поручение, вот когда представляется случай совершить подвиг, о котором напишут, напечатают, будут везде говорить; пожалуй, высший Георгиевский крест дадут!.. Я не знал, как и дождаться вечера и пробития зари, чтобы приступить к исполнению.
   Однако мечтам моим не суждено было сбыться. Еще засветло прибыли в лагерь два посланных майором Лыковым туземца с известием, что он недалеко, везет транспорт с сухарями и скоро будет; ему тотчас послали навстречу роту, и часов в девять вечера вся колонна прибыла в лагерь к общей большой радости отряда, уже пять-шесть дней остававшегося без хлеба. Оказалось, что промедление произошло отчасти вследствие дурных распоряжений, медленности в сборе вьючного (черводарского) транспорта, отчасти по совершенной неспособности Лыкова к мало-мальски самостоятельному действию, по непривычке чем-нибудь распоряжаться. Он всего боялся -- и неприятеля, и беспорядков в колонне, и ответственности за какой-нибудь потерянный вьюк сухарей, везде ему представлялась опасность, он терялся, то двигался, то останавливался, и переход его продлился двумя-тремя днями более, чем бы следовало.
   Между тем в отряде вместе с недостатками продовольствия продолжалось совершенное бездействие и распространилось общее неудовольствие на генерала Б. и весь его штаб. На порицания, насмешки и критику не скупились. В числе артиллерийских офицеров был некто штабс-капитан Гранкин, отличавшийся замечательным импровизаторским стихотворным талантом: за стаканом вина он мог часами говорить стихами, всегда очень складно и всегда кстати. До сих пор помню отрывки целой "поэмы", которую он импровизировал в один вечер в палатке одного из офицеров Грузинского гренадерского полка перед собравшейся компанией. Поэма была у меня списана с одного из ходивших по рукам экземпляров, но, к сожалению, затерялась, и я должен ограничиться отрывками на память.
   Вот начало:
   
   Как ныне сбирается вещий Б.
   Громить ненокорные горы;
   Он вниз посылает к реке авангард,
   А на гору лезут майоры.
   
   Далее, описывая движение отряда 21 июня к аулу Богнада, Гранкин продолжал:
   
   Ракеты вредят и своим, и чужим,
   Лафеты трещат у орудий,
   И с криком ура! по аулам пустым
   В атаку бросаются люди.
   Никто там не ранен, никто не убит,
   А лекарь усердно хлопочет,
   И М. [*] писарям собираться велит --
   Писать он реляцию хочет.
   О чем же напишет реляцию он?
   О том ли, как брали мы скалы,
   О том, как аул непокорный сожжен
   И взяты пустые завалы?
   О том ли, как в плен был захвачен козел
   И взят годовалый теленок,
   И крылья раскинул двуглавый орел
   Над грудой тазов и плетенок?..
   Нет-нет; он о том ее будет писать,
   Что мы победили в том деле,
   Что даже убитых врагов сосчитать,
   Комиссию назначить хотели...
   Меж тем как тела их Мадатов [**] считал,
   Число их утроить старался --
   А враг непокорный, уйдя в Богнадал,
   Оттуда над нами смеялся.
   "Пишите, пишите, -- он так говорил
   Б. и храброму штабу: --
   Отряд ваш в трофеи себе захватил
   Козла лишь, теленка, да бабу".
   "А сколько, скажите, ребята, у вас
   Лошадок под кручу скатилось,
   Тогда как по ребрам горы Маал-Рас
   К нам армия ваша тащилась?"
   Но Б. не слушает глупых речей,
   Отряд на поляну сбирает,
   Молитву поет и с победой своей
   Голодный отряд поздравляет.
   Ура! ему ружья кричат,
   Ракеты и пушки [***] им вторят.
   О том, в представленье кого поместят --
   Майоры с майорами спорят.
   А враг ему шепчет:
   "Внизу посмотри на скаты горы Маал-Раса --
   На вьюках везут сухари
   И всякого много запаса;
   Вино для отряда и ром для тебя,
   Закуски отрядному штабу;
   Но мы их отнимем, отмстим за себя,
   Козленка, теленка да бабу.
   Вы долго напрасно их будете ждать,
   Дождетесь лишь нескольких криков,
   Которые будет в горах испускать
   Просящий о помощи Лыков".
   
   [*] -- М. - отрядный начальник штаба.
   [**] -- Армянин-переводчик.
   [***] -- То есть команды с крепостными ружьями, с ракетами и артиллеристы.
   
   Здесь не помню нескольких строф, а затем заключение:
   
   И все мы довольны походом своим,
   И все восклицаем -- велик наш Создатель!
   Один недоволен остался лишь им --
   Джурмутских племен заседатель... [*]
   Один ко кресту, и к чину другой,
   К награде всяк будет представлен,
   Один только он, по вине по чужой,
   От должности будет отставлен!..
   
   [*] -- Джурмутское общество, уж не знаю, по какому поводу, вероятно после какого-нибудь победоносного движения чуть ли не в тридцатых годах, считалось покорным и даже был назначен джурмутский пристав для управления ими. Должность эту занимал один из князей Джорджадзе, живший себе преспокойно в своем кахетинском имении Енисели и получавший какое-то содержание рублей в 200-300. В Джурмут, само собой, он никогда заглянуть не мог, ибо для этого требовалось присутствие целого отряда, и вся обязанность его заключалась в исправной расписке по шнуровой книге в получении своего жалованья... После же нашей экспедиции для наказания и покорения джурмутского приставства казалось уже немыслимым дальнейшее существование должности пристава и, по словам импровизатора, князь Джорджадзе за чужую вину от должности будет отставлен.
   
   И так далее в этом роде, все очень верно и метко.
   В другой раз как-то сидели мы несколько человек в палатке, дождь лил не переставая, все мокро, в лагере грязь невылазная, сухарей давно нет, солдаты болеют, тоскливое желчное настроение обуяло всех, в эту минуту входит вестовой звать Гранкина в отрядный штаб "ракету вечернюю пущать". "А, в штаб, -- говорит, вставая, наш импровизатор, -- хорошо":
   
   За все, за все тебя благодарю я,
   За то, что мы стоим здесь 20 дней,
   За то, что в штаб с ракетами хожу я,
   За то, что мы живем без сухарей!
   
   Не помню продолжения этого обращения к генералу Б., но в заключении были приблизительно следующие строки:
   
   Напейся же ты так,
   Чтобы тебя хоть ныне
   Апоплексический хватил удар!
   
   Получив продовольствие, отряд приободрился и уже стал порываться к новым движениям и встречам с горцами. Однако ожидания эти не сбылись. Простояв еще несколько дней на Тамалде в напрасном ожидании депутатов с изъявлением покорности и раскаяния от наказанных жителей, генерал Б. решился возвратиться на линию, где по полученным сведениям утихшие было кровавые происшествия возобновились в сильных размерах.
   В первой половине дня мы тем же путем без особых приключений возвратились в Белоканы, здесь дневали, батальоны Тифлисского полка ушли в свой штаб Лагодехи, а мы на другой день отправились в Закаталы. Экспедиция кончилась. Результатом были два-три немного разоренных аула, несколько потравленных полей да кратковременный страх обитателей диких лезгинских трущоб. Была ли у неприятеля какая-нибудь потеря при взятии аулов, сказать трудно, во всяком случае едва ли больше пяти-шести человек, задетых шальными пулями; да и не удивительно: горцы, закрытые своими каменными саклями, безопасно стреляли в подходившие совершенно открытые головные части наших войск, а затем мигом исчезали и уходили по крутым балкам, где их и не преследовали. С нашей же стороны было человек 30--35 раненых, штук 50--60 погибших в кручах лошадей, изрядное количество выпущенных снарядов и патронов, крупная денежная издержка, изнурительный труд войск и убеждение горцев, что "не так страшен черт, как его малюют"... Впрочем, по заведенному порядку сделано было представление о награждении "более отличившихся", и в начале следующего года вышли награды, в том числе мой лагерный сожитель Александровский был произведен в капитаны, а я -- в поручики.
   И нужно правду сказать, что если офицеры вполне заслуживали данных им наград, то еще более заслуживали их солдаты. Переносить такие ужасные труды и лишения не только без всякого ропота, а даже с неподдельной готовностью и отчасти весельем могли только люди, закаленные в кавказских походах, предводимые удалыми, опытными офицерами. Был ли от этих трудов, лишений и опасностей какой-нибудь хороший результат для дела -- вопрос другой, не касавшийся войск: их обязанность -- повиноваться, идти, куда поведут, подставлять лоб под пулю или под ежеминутное опасение слететь с кручи, а уж куда, почему и зачем, про то-де начальство знает.
   И опять нужно правду сказать, "дела давно минувших дней"!.. от этих трудов и лишений, от этих крупных казенных затрат, от расстройства солдатского и субалтерн-офицерского здоровья результаты были весьма проблематические... Вот хоть бы для примера: в 1845 году генерал Шварц преодолел трудности движения по этим адским трущобам между южным и северным склонами Главного хребта, чтобы наказать дидойцев за их беспрестанные нападения на мирную Кахетию, которую мы десятки лет никак ни умели достаточно защитить от этих вторжений. Очень хорошо. Главный дидойский аул Хупро взят с боя, разорен, сожжен. Торжествуется победа. Читающий реляцию видит неимоверные подвиги войск, для которых ничто -- карабкаться по заоблачным снеговым пикам, переходить вброд бешеные потоки, лезть с криком "ура!" под выстрелами метких горских винтовок на кручи, без дорог и т. д. Понятно, у него, у читающего, невольно вырывается: "Молодцы, славно, лихо!" и шлются благодарности и награды. Но вот проходит не более четырех лет -- новый начальник Лезгинской линии генерал Чиляев считает опять нужным наказание дидойцев, опять двигается отряд в 1849 году к тому же Хупро, и опять повторяется то же, что и в 1845 году; затем проходит восемь лет -- и новый начальник линии генерал барон Вревский начинает свое наступление на горцев в 1857 году опять к тому же Хупро... И всякий раз оно сжигается и разоряется, и всякий раз дидойцы жестоко наказаны и трепещут... В таком же роде бывали действия и на других военных театрах Кавказа, и некоторые пункты получали какую-то классическую известность своей притягательной силой наших набегов и экспедиций. Как на Лезгинской линии Хупро, так в Чечне были Алдинские хутора, за Кубанью -- Абян. Каждое из этих мест, особенно Алды -- родина Ших-Мансура, в которую первый раз пошли наши войска в 1785 году, и весьма неудачно пошли, потерпев полное поражение, -- чуть не ежегодно фигурировало в реляциях и всякий раз как весьма важный результат... Tempi passati!
   Без всякого преувеличения могу сказать, что если бы, наконец, не принята была совсем другая система войны на Кавказе, то эти экспедиции для наказаний, эти разные набеги и реляционные прогулки с кипятящей кровь обстановкой, под звуки "ура, ги!", под свист пуль и грохот пушек, с примесью стонов раненых и видом несомых на шинелях убитых -- все это легко превратилось бы в perpetuum mobile...

XXXIV.

   Вскоре по возвращении в Закаталы сделалось известным, что сам главнокомандующий с отрядом, собранным в Южном Дагестане, двинется вверх по реке Самуру в Горные Магалы для их осмотра и принятия мер к прекращению того враждебного к нам настроения, которое давало неприятельским шайкам возможность оттуда проникать на Лезгинскую линию и в Нухинский уезд (о чем я уже упоминал подробнее выше). Генерал Б. рассчитывал, что его, без сомнения, тоже вытребуют туда для совещаний как ближайшего местного начальника. Однако, к крайнему его огорчению, этого не случилось; он получил только предписание выслать в аул Цахур с достаточным прикрытием находящихся в прикомандировании к его отряду адъютантов главнокомандующего и меня как элисуйского пристава и знакомого с местными обстоятельствами.
   За отъездом Каханова в Тифлис в Закаталах никого из адъютантов князя Воронцова не оказалось, и потому генерал Б. приказал на всякий случай отправиться Александровскому как адъютанту начальника всего гражданского управления; мне тоже было объявлено приказание следовать в Цахур. В прикрытие были назначены две роты первого батальона Эриванского карабинерного полка с четырьмя крепостными ружьями, несколько донских казаков и десяток туземных милиционеров под командой майора Фелькнера.
   Мы выступили через Мухахское ущелье, перевалились благополучно при отличной погоде через Главный хребет к истокам Самура, прошли Баш-Мухах и к вечеру другого дня остановились на берегу реки в виду Цахура, уже занятого дагестанскими войсками. Принарядившись, мы тотчас отправились по крутому подъему в аул, где и явились к начальнику главного штаба генерал-адъютанту Коцебу, а от него -- к главнокомандующему. Принял нас князь весьма любезно, расспрашивал Александровского о дороге, по которой мы прошли, о движении отряда генерала Б., о происшествиях на Лезгинской линии и прочем; обратившись ко мне, сказал: "С тобой, любезный З., хочу подробно поговорить о здешних делах, приходи завтра часов в десять утра". Мы раскланялись. Александровский отправился к своему брату, походному казначею, а меня пригласил к себе в саклю бывший мой помощник в Элису Гаджи-ага, тоже вызванный в Цахур, у которого я и ночевал, проведя большую часть ночи в разговорах о местных делах, о качагах, об отношениях к ним жителей Горных Магалов, о мерах, какие нам казалось полезным принять к прекращению разбоев, и т. п. Гаджи-ага хотя более хитрый, чем умный татарин, однако насквозь знающий своих соотечественников и все их дела, бывший несколько лет в бегах с султаном Даниель-беком, опытный, мог бы быть весьма полезным нам человеком, если бы не был ярым фанатиком-мусульманином, в душе ненавидящим христиан. У него, как и у большинства служивших нам мусульман, происходила постоянная борьба между фанатизмом и преданностью святому делу вражды к гяурам, с одной стороны, и между желанием получать отличия, денежные выгоды и пользоваться влиянием над соотечественниками -- с другой. От того беспрестанное лавирование, хитрость, желание угодить обеим сторонам... Этих господ нужно было хорошо знать, не возбуждать в них неуместной грубостью или придирчивостью мстительности, но и не верить вполне, строго требовать буквального исполнения приказаний и вообще не класть пальца в рот... Некоторую пользу из них всегда можно было извлечь, и вообще без их содействия местное управление было бы слишком затруднено, но обширных полномочий и свободы действий ни в каком случае предоставлять им не следовало, так как они почти без исключений употребляли их во вред нам же. Мое короткое знание этих господ происходило не столько от какой-либо особенной проницательности, а главнейше от знания языка и возможности объясняться без переводчиков, а также от исключительной случайности, бросившей меня с двадцатилетнего возраста в среду туземцев, которые имеют много одинаковых характерных особенностей и, за весьма редкими исключениями, одержимы отсутствием прямоты и откровенности, у них постоянно задние мысли...
   На другой день мы вместе с Гаджи-агой [Впоследствии он таки окончательно поддался своим мусульманским наклонностям и, невзирая на богатые милости, ему и его сыновьям оказанные, бежал в Турцию и поселился там] вышли на площадку перед саклей, занятой князем. Погода была великолепная, все вышли подышать воздухом, площадка была оживлена. Ту т были и разные командиры частей войск, и дербентский губернатор князь Александр Иванович Гагарин, и вся свита князя, в том числе князь Илико Орбельяни, который, увидев меня, сейчас же закидал меня по-грузински расспросами о нашем походе с Б., о происшествиях на линии, наконец, о моем собственном положении при Б. На последнее я ответил, что оно совершенно неопределенно, что я даже приблизительно не знаю, что мне дальше придется делать, и что я думаю проситься в какой-нибудь полк. "Постой, -- сказал мне милый Илико, -- я поговорю с князем М. З. Аргутинским (командующий войсками в Прикаспийском крае), и если он согласится взять тебя к себе, то лучшего уже ничего не выдумаешь, при нем можешь сделать карьеру как нигде, а между тем я тебя представлю князю Гагарину", -- и тут же подвел меня к нему.
   Александр Иванович Гагарин, долго бывший в Одессе адъютантом у князя Михаила Семеновича, пользовался его особым расположением; это был вполне джентльмен и по виду, и по манерам, и по характеру. Он очень любезно принял мое представление, расспрашивал о прежней службе, желал мне успеха у князя Аргутинского, наконец прибавил: "Если же вы там не пристроитесь и вообще не найдете ничего лучшего, то я с большим удовольствием готов вам предложить какое-либо место в моем, впрочем, весьма ограниченном районе".
   В десять часов мы подошли к сакле князя; там был уже начальник главного штаба. Через несколько минут нас позвали. Князь сказал несколько слов о беспорядках, производимых шайками качагов на Лезгинской линии и в Нухинском уезде, и о помощи, оказываемой им населением аулов Горного Магала, спросил нас, как близко знакомых с местными обстоятельствами, что бы мы полагали полезным предпринять для прекращения такого нестерпимого положения дел? Я в таких случаях не отличался застенчивостью, даже думаю, напротив, я оказывался слишком, как бы выразиться, самонадеянным или дерзким, высказывая свои мнения с некоторой авторитетностью, не соответствовавшей моим юным летам, особенно юному прапорщичьему чину; очевидно, большинству начальства это не могло нравиться, и уже раз по поводу хевсурских дел было явно высказано нерасположение к моим попыткам вторгаться в область высших военных соображений... Я теперь, в зрелых летах, вполне сознаю неуместность и непрактичность таких откровенностей, такого недостатка скромности перед сильными мира сего... Не все смотрели на это так, как князь Михаил Семенович Воронцов. Он, великан, не мог и подумать, чтобы его самолюбие уязвлялось такими пигмеями; он никогда не простил бы, быть может, резкого изложения противоречивых взглядов какому-нибудь служебному тузу, мои же слова он выслушивал с неизменной своей улыбкой, с величавой снисходительностью, даже как бы с удовольствием, какое испытывает всякий пожилой, умный человек, слушая бойкого мальчика. Таким образом, в настоящем случае, когда вопрос князя коснулся предмета, мне близко знакомого, и когда я был твердо убежден в верности своих взглядов, готовый, что называется, из кожи лезть, чтобы доказать их пользу, я, не стесняясь, изложил мое мнение, прибавив, что и Гаджи-ага совершенно с этим согласен. Главная суть моего длинного доклада, сколько могу теперь вспомнить, заключалась в том, что никакие военно-полицейские меры к прекращению зла не помогут, потому что на стороне качагов все: и симпатии большинства населения, и страх перед ними и руководящей ими силой -- в лице бывшего султана, и все местные условия; вход и выход на плоскость им совершенно открыт и облегчен полным содействием жителей аулов по Самуру -- эти одни могли бы оказать главное содействие к прекращению вторжения шаек, но они не хотят, а отчасти и не могут, будучи открыты нападению шамилевских скопищ, без уверенности в своевременной помощи нашей. Я думал, что помочь может следующая мера: соединив все аулы Горного Магала в одно приставство, поручить управление ими одному лицу (подразумевал я, конечно, себя), обязанному лето и зиму оставаться среди них; для этого построить в Цахуре как центре укрепление на батальон пехоты и сотню казаков, которая бы состояла в распоряжении пристава; при нем же должны быть человек 25 конных всадников из туземцев, обеспеченных хорошим содержанием, для рассылок. Кроме того, следовало бы еще выше по Самуру, примерно близ Баш-Мухаха, возвести небольшой форт на одну роту, чтобы таким образом Цахур как центр, имея на своем правом фланге это укрепление и другое, строившееся ниже по течению у Лучека, на левом мог командовать над всем верхним течением реки, наблюдать за переправами и прикрыть плоскость от враждебных покушений. Против мелких шаек деятельный пристав с казачьей сотней, устраивая засады и секреты, мог бы тем более действовать с полным успехом, что местные жители под постоянным страхом наказания (для чего гарнизоны укреплений были бы вполне достаточны) поневоле должны были бы отказаться от содействия качагам и уже не могли бы ссылаться на свое слабое, беззащитное положение против партий Шамиля и Даниель-бека. Затем следовало бы строго и без дальних околичностей приводить в исполнение правило о взыскании с тех обществ, на земле коих случится происшествие, деньгами на удовлетворение ограбленных и на выкуп пленных. Я рассказывал тогда о моей борьбе с качагами в течение 1849 года, о бесплодности всех моих разъездов, ночных засад и рысканий по лесам, о притворной якобы покорности жителей нашим распоряжениям и вообще заключил, что без изложенных мер при всей готовности моей, хоть бы и с явной опасностью положить голову, наткнувшись когда-нибудь на засаду, никакой надежды на успех не имею, и тревожное положение на плоскости может продлиться надолго, принимая все более и более широкие размеры. Присутствовавший тут же князь Илья Орбельяни обращался по временам к Гаджи-аге, передавая ему мои слова, спрашивал, что он думает. Этот все подтверждал, прибавляя, что если сардарь прикажет, то он с радостью готов пожертвовать собой и умереть хоть сейчас, но что действительно без войска, без силы ничего нельзя сделать.
   "Ну, спасибо тебе, любезный З., -- сказал князь. -- Посмотрим, что можно будет сделать; мы еще поговорим. Приходи сегодня обедать". И, подав нам обоим руки, отпустил.
   В этот же день у князя происходили с начальником главного штаба и князем Аргутинским продолжительные совещания; в чем они заключались, что говорилось, на чем порешили, я не узнал, но через день князь с бывшими с ним войсками оставил Цахур и ушел вниз по Самуру к Ахтам; Фелькнеру и его ротам приказано было тем же путем возвратиться в Закаталы, a мне с Александровским отправиться назад туда же через Ках и Элису.
   Слышал я после, что предполагалось ограничиться назначением для управления Горным Магалом полковника князя Спиридона Чавчавадзе (где, когда и чем заявил он свои способности, мне неизвестно), назначив в его распоряжение сотни две туземной милиции под командой ротмистра князя Евстафия Мачабелова. Для этого оба эти офицера были вытребованы к главнокомандующему в Дербент; но, кажется, и такая, весьма сомнительной пользы мера не была приведена в исполнение. Впоследствии же, года через три, как я уже упоминал, вынуждены были разорить все эти горные аулы и выселить их жителей на плоскость...
   Между тем князь Аргутинский по рекомендации Илико Орбельяни захотел меня видеть, и состоявший при нем по особым поручениям капитан Краснюченко зашел ко мне, объявив, что князь Моисей Захарович просит меня прийти в таком-то часу. Я явился в занятую им саклю; доложили, и я был позван. Князь сидел на походном складном кресле, с трубкой, сгорбившись, насупившись (обыкновенная его поза); вдали в почтительной лакейской позе стоял служивший у него имеретин Глахуна, хотя и милиционный офицер, но продолжавший и трубки подавать, и сапоги снимать, и под сердитую минуту испытывать на своей спине крепость княжеского чубука. Я в первый раз видел тогда князя Аргутинского, слава коего уже несколько лет гремела по Кавказу. Невзрачнее, непредставительнее наружности трудно себе вообразить: небольшого роста, порядочно тучный, сгорбленный, седые волосы в беспорядке, грязноватый сюртук с потемневшими аксельбантами, понуренная, редко поднимающаяся голова -- все это производило впечатление, далеко не внушающее и не соответствующее молве о его достоинствах; только изредка поднимаемые черные глаза блестели и с особенной проницательностью как-то пронизывали его собеседника. Но наружность обманчива. Моисей Захарович был действительно человек умный, в тонкости знавший Кавказ и его обитателей, отличный администратор и не менее хороший генерал, чрезвычайно заботливый и внимательный к войскам, вдобавок абсолютно бескорыстный человек, но с неограниченным честолюбием, возраставшим по мере его возвышения. До полковничьего чина и назначения командиром Тифлисского егерского полка он ничем не отличался, подвигался весьма туго, вообще принадлежал к категории офицеров, ничем не выдающихся, никем не замечаемых. Только с назначением в 1841 году начальником Самурского округа и расположенных там войск он сразу заявил себя человеком, попавшим в настоящую свою сферу деятельности; местное население вскоре убедилось, что имеет дело с человеком, которого не проведешь, который всякой азиатской дипломатии противопоставит такую же в квадрате и выполнит свои угрозы не на словах, а на деле. Горцы не замедлили дать ему кличку -- Самурчаин донгуз (Самурский кабан), сохранившуюся за ним навсегда.
   Нужно отдать бывшему главному начальнику Кавказа генералу Головину справедливость, что назначением князя Аргутинского в Самурский округ он оказал краю значительную услугу: при всех печальных катастрофах, последовавших вскоре затем в Северном Дагестане, где наше владычество висело, так сказать, на волоске, в Южном Дагестане было сохранено относительное спокойствие, само по себе облегчавшее критическое положение наше в ту бедственную для нас эпоху. Затем несколько лет деятельности в этом небольшом районе развили дремавшие так долго под спудом способности князя Аргутинского, удачи придали ему достаточную долю уверенности в себе, а повышения и одобрения свыше укрепили эту уверенность еще более, и таким образом он подготовился к занятию достойным образом возложенного на него впоследствии главного командования всем обширным и важнейшим тогда на Кавказе Прикаспийским краем. В июле 1850 года, когда я представился ему, он был наверху своей славы, генерал-адъютант, с Георгием третьего класса, весьма уважаемый князем Воронцовым.
   -- Честь имею представиться вашему сиятельству, корнет З., -- провозгласил я, вытянувшись в струнку.
   -- А, очен-ъ рад с вами познакомиться; сад-ытесь (выговор все-таки тотчас обличал сына Грузии) поближе, потолкуем.
   Я сел на стул против князя.
   -- Давно вы служите на Лезгинской линии?
   -- Полтора года, ваше сиятельство.
   -- Что же вы там делаете?
   -- Го д был элисуйским приставом, а теперь состою без определенного назначения при генерале Б., с которым участвовал в походе и недавно возвратился.
   -- Скаж-ыте, пожалуйста, отчего у вас там на линии такие беспрестанные происшествия? Неужели нельзя принять меры, чтобы прекратить это? -- продолжал князь, посасывая свою трубку и смотря себе на колени.
   Что и как отвечал я тогда ему, само собой, припомнить теперь не могу; знаю только, что вопрос коснулся предмета, близко мне знакомого и составлявшего в то время, можно сказать, как бы мой конек, и потому со свойственным молодости вообще, а моей натуре в особенности экстазом я и пустился. Моисей Захарович все слушал, изредка только вскидывая на меня свои блестевшие углем черные глаза, да по своей привычке покрякивал, иначе не могу выразить издаваемых им звуков, нечто среднее между гм, хрр и обыкновенным сопением. Говорил я долго, совершенно откровенно, без обиняков, думая выказать мое знание местных обстоятельств.
   -- Да, это все справедливо вы говорите, очень хорошо видно, что вы все там подробно знаете; но как же генерал Чиляев, ведь он умный, опытный человек, не распоряжался так, чтобы все это шло иначе?
   Вот тут-то, будь я хоть в сотой доле сведущ в мудрой житейской науке против моего добрейшего знакомого А. А. Потоцкого, я бы должен был ответить, что где же мне, мол, молодому прапорщику сметь судить о генералах, моих начальниках, что, вероятно, им ближе видно, какие меры должно принимать и прочее, что я только рассказал о положении дел на линии, как мне представляется, но что, без сомнения, я по своей неопытности могу ошибаться и т. п., а я сдуру со своими откровенностями. И на последний вопрос я распространился что-то, помнится мне, об излишней снисходительности генерала Чиляева к жителям, употребляющим это во зло, о вреде угроз, никогда не приводимых в исполнение, о слишком большом доверии к так называемым влиятельным туземцам и прочее.
   -- Очен-ъ, очен-ъ вам благодарен, все это весьма интересно, рад, что познакомился с вами.
   Я встал, князь протянул мне концы своих пальцев, я поклонился и вышел. О приглашении к себе на службу ни слова.
   Пошел я тотчас дать отчет об этом свидании Илико; он меня подробно расспросил обо всем, что было говорено, и тут же мне сказал:
   -- Нет, брат, к Аргутинскому ты не попадешь, он таких, которые критикуют действия своего начальства, терпеть не может. А вот я скажу князю Гагарину, не возьмет ли он тебя к себе; его переводят военным губернатором в Кутаис, там ты со знанием грузинского языка можешь быть ему полезен, а человек он благородный, милый, образованный, с ним скорее сойдетесь.
   -- Однако, что же я в Кутаисе буду делать? В такой мирной стране, где ни экспедиций, ни драк нет, ни отличий, ни наград?
   -- Это ничего, -- сказал Илико. -- Если он возьмет тебя в адъютанты, то может просить о прикомандировании тебя на месяц или два к какому-нибудь отряду для участия в делах, как делают все наши адъютанты. Подожди-ка здесь, я сейчас зайду и поговорю с Гагариным.
   Через несколько минут позвали меня к князю Гагарину, и после весьма непродолжительного разговора он выразил полное согласие взять меня к себе в адъютанты, когда его переведут в Кутаис, "что, впрочем, еще не решено, -- прибавил он. -- Когда узнаете, что мое назначение туда состоялось, прямо приезжайте, я вас буду ожидать".
   В тот же день я обедал у главнокомандующего: тут были все генералы и начальники частей войск, вся свита князя, вообще человек до двадцати; сидели по-азиатски, на полу, кое-как поджавши ноги. Князь Воронцов был в хорошем расположении духа, много рассказывал и, как теперь помню, заключил следующими словами: "Да, господа, все, что выходит за пределы, нехорошо; даже добродетель, выходящая за пределы, становится пороком" [Эти слова как-то особенно врезались у меня в память, и я вспомнил о них не далее как в 1873 году по поводу рассказа г-на Фелькнера о деле флигель-адъютанта полковника Копьева, причем рассказчик упомянул и об описанном переходе из Закатал к Цахуру. Я поместил об этом в "Русской старине" (май 1874 года) особую заметку].
   После обеда мы разошлись по саклям, а на другое утро часов в восемь собрались на площадке перед квартирой князя. Ту т мы с Александровским и Гаджи-агой откланялись всем властям и вскоре выехали через Кылмиц и Сарибаш, по той же дороге, по которой я в 1849 году возвращался из Ахты; войска вскоре тоже тронулись левым берегом Самура вниз к Лучеку, а Фелькнер еще с рассветом ушел обратно вверх по реке.
   К вечеру мы добрались без всяких приключений до Каха, где и ночевали у г-на Вакуловского, занимавшего должность пристава со времени моего отъезда оттуда. На другое утро он дал нам человек десять чапар (конных милиционеров) в конвой под командой рассыльного из элисуйцев Вагаба, молодого ловкого парня, ездившего всегда и со мной; таким образом, поезд составился из Александровского и бывшего с ним донского казака, больного, вялого, на плохой лошаденке, меня с моим неизменным спутником Давыдом да одиннадцати конвойных, на которых в случае какой-либо опасности надежды было мало -- я знал этих людей хорошо и имел основания не надеяться на них; досаднее всего было мне, что, одетый в форменный офицерский костюм, я, кроме обыкновенной азиатской шашки, никакого другого оружия не имел, а револьверов тогда еще не знали. Между тем каждодневные происшествия на линии, особенно как-то усилившиеся с весны этого года (1850), заставляли быть настороже при переезде до Закатал -- верст около пятидесяти.
   Часов в девять утра мы пустились в путь. Вагабу я приказал ехать впереди, сам с Александровским, Давыдом и казаком в нескольких шагах за ним, а чапары, которых мне через каждые две-три версты приходилось поругивать, чтобы не отставали, позади. Первую половину пути до аула Гуллюк проехали мы благополучно, скорой ходьбой, делая не менее семи верст в час, невзирая на сильный жар. Въезжая в раскинувшийся на большом пространстве Гуллюк, состоящий весь из садов, обнесенных глиняными стенками и скрытых за ними каменных саклей, мы уже не ожидали никакой опасности, не обратили внимания, что чапары порядочно отстали и, дав волю лошадям, шлепавшим по мокрому щебенистому грунту дорожки, о чем-то болтали с Александровским, как вдруг я заметил, что Вагаб остановился, кто-то держит лошадь его за узду, а сам он оглянулся назад с каким-то особенным тревожным видом; я толкнул свою лошадь и, сделав полурысцой несколько шагов, увидел, как из-за стенки сада один за другим перелезали несколько вооруженных с головы до ног людей, в наружности коих я уже ошибиться не мог... Это были качаги, человек 10--15, и по виду не горцы дальних обществ, а свои, беглые, разбойники, наводившие ужас на край!..
   -- Эй, Давыд, казаки, чапары, -- крикнул я, что мочи было по-русски и по-татарски, -- скорей, сюда! Раздался ускоренный громкий топот. Качаги заметили три русские фуражки, мою, александровского и казака, и должно быть поверили словам Вагаба и моему крику, что конвой состоит из целой команды казаков, мгновенно бросились перелезать назад через стенку, но в эту минуту я с Давыдом уже подскакал к месту и, видя, что качаги бегут к густому саду, крикнул Вагабу бросить лошадей и с ближайшими чапарами бежать за мной, делая выстрелы, чтобы вызвать тревогу, на которую должны прибежать старшины и местные чапары, а качагам нагнать еще больше страху, недолго думая и не слушая криков Александровского: "Куда вы? Что вы делаете?", перескочил через стенку и с Давыдом пустился за бегущими. Все это было делом минуты. Разбойники только еще миновали саклю, у дверей коей сидели несколько баб за работой, как бы ничего не случилось; я видел мелькающие за тутовыми деревьями красные и синие ахалухи, большие курпейчатые папахи, блестевшие на солнце винтовки, еще несколько шагов или лучше прыжков -- и один из качагов очутился впереди нас в 15--20 шагах: он только что хотел перепрыгнуть через оросительную канавку, как раздался выстрел Давыда; он сделал еще прыжок, упал, очевидно раненый, опять поднялся, пустился бежать, еще несколько шагов оставалось ему до чащи, в эту минуту я наскочил и рубанул его по обнаженной бритой голове (папаха у него слетела при падении), кровь брызнула ручьем, но он имел еще силу выхватить огромный кинжал и повернулся ко мне... Я видел перед собой просто гиганта, косой сажени в плечах, с обезображенным от озлобления, боли и лившейся крови лицом, и признаюсь, сердце у меня екнуло... Я поднял шашку, готовясь повторить удар, вдруг раздался по-грузински крик Давыда: "Го, шен дзагли швило", и пистолетный выстрел почти в упор, в грудь, сваливший верзилу окончательно. В ту же минуту Давыд отрубил у него кисть правой руки и сдирал боевые доспехи, а я травой вытирал с шашки и с платья кровь, обрызгавшую меня так изрядно. Между тем в саду появился Вагаб, без чапаров, не согласившихся идти за ним, а через несколько минут стали прибывать жители, старшины, один тамошний офицер, штабс-капитан милиции Магмуд-ага -- все это кричало, шумело, выражало якобы негодование на дерзость качагов, решающихся в ауле среди бела дня нападать на русских офицеров, все это подобострастно нам кланялось, уверяло в своей преданности, готовности служить и прочем, давно мне известные татарско-дипломатические приемы. Убедительно стали приглашать нас на плов, предлагали хоть сто человек конвоя -- одним словом, все было пущено в ход, чтобы задобрить особенно Александровского, которого как адъютанта из Тифлиса они особенно опасались. Мы от всего отказались, потребовали только конвой из пятнадцати человек, но чтобы сам старшина ехал тоже до Закатал. Это очень ему не понравилось, однако Магмуд-ага посоветовал ему ехать, прибавив, что вслед за ними и сам приедет. Мы простояли часа полтора у дома старшины; лошади наши отдохнули, конвой собрался, поехали и часу в седьмом вечера добрались до Закатал. Тотчас явились к генералу Б., рассказали все подробно и представили ему Давыда с кистью руки убитого разбойника. Вспылил генерал шибко, старшину велел арестовать, а с рассветом следующего дня в Гуллюк уже выступил третий батальон Эриванского карабинерного полка с полковником Фрейтагом фон Лоренгофеном для наказания жителей. Наказание, впрочем, ограничилось, сколько мне помнится, тем, что батальон дня три оставался в ауле, требуя быков, баранов, рису, хлеба, сколько смогут солдатики поесть, а старшины просидели с неделю под арестом. Давыд получил от генерала в подарок полуимпериал, да по моей просьбе был представлен к медали за храбрость.

XXXV.

   Дешево отделавшись от грозившей нам опасности и профигурировав дня три в Закаталах в качестве героев, мы с Александровским расстались: он уехал отдыхать на лаврах в Тифлис, а я остался в Закаталах в неопределенном положении офицера, не имеющего постоянного назначения. Князь Эристов, которому я подробно рассказал о своей поездке в Цахур, разговоре с князем Михаилом Семеновичем, Аргутинским, Гагариным и Илико Орбельяни, прежде всего излил свою желчь на генерала Б., критикуя его "дурацкие" распоряжения, его шутовство, его доверие к окружающим нескольким офицерам и особенно командиру линейного батальона подполковнику Крузе, "известному плуту и шулеру"; распространялся о вражде к нему всей этой шайки и заключил следующими словами: "Я написал князю (то есть Воронцову), что я здесь никакой пользы принести не могу и напрасно расстраиваю только свое здоровье, почему убедительнейше прошу увольнения от должности окружного начальника. На это получен мною конфиденциальный ответ, что я представлен в полковники и что, как только производство состоится, то буду назначен командиром Грузинского гренадерского полка, до того просили меня остаться в Закаталах". Я поспешил поздравить Эристова с предстоящим назначением и прибавил, что раз уже надев эполеты, я предпочел бы службу во фронте и, если он позволит, буду просить о переводе в гренадерский полк. "Не только позволяю, но и приглашаю; надеюсь найти в вас хорошего полкового адъютанта; да я уже раз вам предлагал это", -- сказал он мне. Поблагодарив и обещав употребить все старание и прочее, я спросил, как теперь быть мне? "Да оставайтесь пока здесь, а как выйдет мое производство и назначение -- вместе уедем в полк".
   Как неожиданно отлично все устроилось! Я был просто в восторге, поделился новостью с Давыдом и в ожидании предстоящего отъезда просиживал то у Эристова, слушая его раздраженные, злобные речи о Б., то у закатальского коменданта подполковника Лазарева, презабавного армянина, угощавшего своих гостей великолепным, им самим приготовляемым пловом и пением персидских мелодий под аккомпанемент тари -- род балалайки. Лазарев [Не следует смешивать с другим Лазаревым, Иваном Давыдовичем, известным ныне покорителем Карса, генерал-адъютантом] этот, невзирая на чин подполковника и продолжительную службу в наших войсках, оставался, однако, всегда типом карабахского армянина pur sang. Про него рассказывали много уморительных анекдотов. Между прочим, следующий: у азиатцев есть обычай при затмении луны стрелять в нее из ружей, чтобы прогнать шайтана, севшего-де на луну. Командуя батальоном в Тифлисском егерском полку и находясь в каком-то отряде, Лазарев в одну прекрасную ночь, выйдя из своей палатки, заметил затмение луны; недолго думая, верный своим армянским обычаям, он вызвал батальон и приказал стрелять вверх... Произошла тревога, весь отряд переполошился от залпов, думая, что неприятель сделал нечаянное нападение, наконец, узнали, в чем дело, и Лазарев был изгнан из отряда и из полка, зачислен по армии и засел навсегда в чине подполковника и разных нестроевых должностях. Он, впрочем, этим не огорчался, остался неизменным добряком и любителем шашлыков, плова и заунывных персидских песен.
   Прошло недели две. Генерал Б., отношения которого к Эристову со дня на день становились все враждебнее, отъезжая на продолжительное время на левый фланг линии, поручил исправление своей должности прибывшему незадолго перед тем в Закаталы адъютанту главнокомандующего полковнику Давыдову (о котором я уже упоминал по поводу поездки с ним в 1849 году в Ахты). Это окончательно взорвало Эристова. Его, окружного начальника, второе лицо после начальника линии, оставляют в стороне и поручают начальство приезжему адъютанту, пустому, ничего не понимающему человеку, хотя и чином выше стоящему? Нет, такого оскорбления он перенести не желает; он поедет в Тифлис без разрешения, хотя бы и подвергся за то неудовольствию князя. Так кипятился он дня два передо мною и двумя-тремя чиновниками из грузин, при нем служившими, и решил с первой оказией уехать. "Поедем вместе, -- обратился он ко мне, -- что вам тут делать?" -- "Хорошо, очень рад, только как уместиться? У меня и вещей много, и человек с собой? -- "Человека оставьте с вещами здесь; тут есть провиантский подрядчик Зубалов, который через неделю выезжает в Тифлис, он и заберет вашего Давыда с собой, а вы возьмите только небольшую сумку и поедем". -- "Хорошо, я схожу к Зубалову сказать ему об этом и распорядиться".
   Зубалов, кажется Антон, тифлисский армяно-католик, славный малый, с которым мы нередко игрывали в карты, выразил полнейшую готовность взять с собой Давыда с вещами и при этом прибавил: "Зачем вам ехать с Эристовым, трястись на перекладной в эту жару и пыль? Лучше останьтесь до следующей оказии, тогда поезжайте со мной; у меня хороший большой тарантас, я один, без человека, отлично поместимся и с удобствами доедем". Предложение было соблазнительно, но я боялся раздражать отказом вспыльчивого Эристова, будущего командира моего, и отказался от предложения Зубалова. Весь почти следующий день я провел у Эристова, помогал ему уложить бумаги и по возможности успокаивал его достигшее крайнего предела раздражение. Духота была невыносимая, ртуть поднялась до 40 градусов, Эристов мучился приливами крови к голове и жаловался на боль в раненой руке.
   Вечером, часу в девятом, наконец повеяло прохладой, мы вышли в садик, куда Эристов приказал подать ужин. "Ну-с, -- сказал он, -- проведем последний вечер в этих мерзейших Закаталах. Я так рад вырваться отсюда, что и думать не хочу о предстоящем, вероятно, неудовольствии князя-наместника за оставление должности без разрешения. Лучше пойду в нацвалы (сельский старшина) в мою карталинскую деревню, чем здесь быть начальником округа". Старался он принять и шутливый тон, отпускал грузинские остроты насчет своего секретаря Соломона Рчеулова, добрейшего толстяка грузина, весьма приунывшего в чаянии потери своего места за отъездом его патрона, но все выходило как-то вяло; на маленькой компании нашей лежало что-то унылое, к еде и даже хорошему кахетинскому мало прикасались, разговор не клеился, только папиросы усердно жглись. Вдруг раздались звуки музыки. "Это где играют?" -- спросил Эристов. Никто не знал. Послали справиться. Оказалось, что у батальонного командира Крузе господа собрались на вечер в саду, ужинают, и музыка у них играет. В течение часа или двух раздавались все веселые польки и вальсы, крики "ура!", туш, опять какой-нибудь веселый мотив -- публика, видимо, раскутилась. Затем после краткого молчания раздались звуки похоронного марша... Эристов вскочил как ужаленный. "Это они, мерзавцы, меня провожают, меня хоронят, рады от меня отделаться, чтобы свободнее воровать! Напрасно радуются, я их выведу на чистую воду, они еще вспомнят меня" и т. д., кипятился он. Мы молчали. После похоронного марша опять пошли марши и польки, опять тосты, крики -- одним словом, военный кутеж на славу.
   Было уже далеко за полночь, когда Эристов, наконец, поднялся со своего места, сказав: "Нужно несколько часов отдохнуть перед выездом. Смотрите же, не проспите, обратился он ко мне, в семь часов будьте уже здесь, напьемся чаю, а в восемь выедем. Я попрошу офицера, ведущего оказию, дать мне знать, когда все будет готово за воротами форштадта". -- "Не беспокойтесь, раньше семи приду", -- сказал я и ушел на квартиру чиновника окружного управления Огонь-Догановского, у которого я остановился.
   Я застал его за ужином с Зубаловым и еще кем-то. "Ну что, князь решительно едет завтра?" -- спросили они меня. "Да, решительно", -- при этом я рассказал им, как мы провели с ним вечер, как он бесился, услыхав звуки похоронного марша и прочее. И Догановский, и Зубалов ничуть не сомневались, что похоронный марш была одна из выходок кутившей компании против Эристова, которого они терпеть не могли, и что при известном расположении к нему князя Воронцова он им насолит так, что век не забудут. Зубалов при этом возобновил мне свое приглашение остаться до следующей оказии и ехать с ним, предсказывая мне, что я очень пожалею о поездке с Эристовым на перекладной. Я совершенно разделял его убеждение и душевно рад бы был отделаться от поездки с Эристовым, да все не знал, как поступить, не раздражая его этим. Продремав несколько часов, я встал, уложил в переметную сумку несколько вещей, повторил Давыду подробные наставления о предстоящем ему выезде с Зубаловым и где отыскать меня в Тифлисе, попрощался с Огонь-Догановским и пошел к Эристову.
   Это было 4 августа 1850 года. Солнце поднялось уже довольно высоко, небо было ясно, светло, лазурь приветливо глядела на просыпавшийся форштадт, на суетившихся у разных повозок и арб людей, выступавших с оказией; у ворот форштадта уже стояли готовая к выступлению рота линейного батальона, несколько донских казаков и пушка; барабанщик бил сбор.
   Эристова я застал за чаем, убирающего какие-то бумаги с письменного стола; денщик его укладывал чемодан; на дворе стояла уже курьерская тройка серых отличных лошадей с молодцом-ямщиком -- сигнахским грузином; несколько человек, торгующих в форштадте армян, ожидали в передней, чтобы пожелать отъезжающему доброго пути. Эристов встретил меня каким-то веселым, шутливым приветом, предложил чаю, рассказал, что долго не мог заснуть, что только под утро вздремнул, но теперь чувствует себя бодрым, вообще казался в хорошем расположении духа. Я воспользовался этим и заговорил о предложении Зубалова; я старался представить Эристову крайнее неудобство сидеть вдвоем на перекладной по такой мерзкой, тряской дороге, особенно ему, с рукой на повязке; доказывал ему, что стесню его, наконец, что, приехав в Тифлис без человека, без вещей в течение каких-нибудь десяти дней буду в неприятном положении и т. п. Он ничего слышать не хотел. "Все это глупости, доедем до Царских Колодцев, там, может быть, я тарантас у кого-нибудь достану, а в Тифлисе можете, кстати, остановиться у меня, дом стоит порожний, мой отец, жена, все уехали в деревню!" Нечего было делать, я замолчал.
   Часов в восемь, попрощавшись со всеми, Эристов вышел, с помощью денщика взобрался на телегу, я кое-как поместился около него на краешке, и мы лихо прокатили по форштадту с полверсты за ворота, обогнав вытягивавшийся длинный обоз, в голове которого двигался взвод с пушкой. В некотором расстоянии от ворот начиналось высохшее русло горной речки, усеянное сплошь крупным булыжником, по которому приходилось протащиться версты с полторы; понятно, что по такой дороге можно было ехать только самым черепашьим шагом, и телегу то подбрасывало, то кривило на один, то на другой бок; сидя на краю, я рисковал на каждом шагу слететь, и потому соскочив, сказал, что пройду это расстояние пешком. Прошел я с полверсты, солнце стало припекать шибко, мне опять вспомнилось заманчивое приглашение Зубалова, и я как-то машинально обратился к Эристову. "Видите, ваше сиятельство, вам одному даже неудобно на этой гадкой перекладной; ей-богу, я вас стесню, и вы сами пожалеете, что взяли меня с собой". -- "Ну, черт с вами, оставайтесь, коли не хотите ехать", -- сказал он в сердцах. Я взял свою сумку, забормотал что-то вроде: "Для вас же, князь, это делаю, пожалуйста, не сердитесь, -- прибавил: -- Счастливого пути, до свидания" -- и пошел потихоньку назад. Видно было, впрочем, что он и сердился-то не искренно.
   Подходя к квартире Огонь-Догановского, я увидел на горке у ворот крепости коменданта Лазарева и поклонился ему. "Как, -- закричал он мне, -- вы не уехали с Эристовым?!" -- "Да, выехал было, да неудобно вдвоем на перекладной, вернулся, поеду со следующей оказией с Зубаловым". -- "Ну и отлично, приходите плов кушать, сегодня славного молодого барашка достал". -- "Хорошо, приду непременно".
   И Давыд, и только что проснувшийся Догановский весьма удивились моему появлению; я рассказал, как было дело, и послал Давыда к Зубалову сказать, что я остался и поеду с ним. Вскоре явился и сам Зубалов, объявил, что он только что узнал, что дня через три пойдет экстренная оказия от батальона Тифлисского полка, отправляющего какие-то зимние мундиры, полушубки или что-то в этом роде в свою штаб-квартиру -- Царские Колодцы, и таким образом мы можем выехать четырьмя днями раньше (срочные оказии ходили только раз в неделю), ради чего он постарается окончить свои провиантские дела в три дня. Я очень обрадовался этому известию; мне хотелось поскорее в Тифлис, чтобы загладить в Эристове неудовольствие, могущее, чего доброго, обратить в ничто мои мечты о полковом адъютантстве в гренадерском полку.
   Часу в первом пошли мы с Зубаловым к коменданту Лазареву в крепость. Смотрел я, как они играли в нарды (весьма распространенная за Кавказом игра), затем сели обедать: плов был великолепный, шашлыки и кахетинское еще лучше, армяно-грузинские остроты и анекдоты сыпались без умолку, трапеза вышла превеселая. Когда убрали со стола, Лазарев взялся за тари и затянул одну из своих любимых персидских мелодий заунывно-гортанными носовыми звуками, а мы с Зубаловым полудремали на диване. Вдруг на пороге появился ординарец унтер-офицер и громко обратился к Лазареву: "Ваше высокоблагородие, пожалуйте скорее к полковнику Давыдову". -- "Что там случилось?" -- "Прискакали казаки, кажись, на оказию напали". Мы все вскочили: Лазарев надел сюртук и побежал к Д., а я с Зубаловым пошел к форштадту; не успели мы дойти еще до ворот крепости, как уже раздались сигнальные пушечные выстрелы. Я, впрочем, тут же сказал Зубалову, что известие о нападении на оказию -- чепуха; для такого нападения нужна партия в несколько сотен человек, а такая партия не могла бы скрытно пройти так далеко через кордоны, занятые везде войсками, да и не рискнули бы на такое дело, потому что ей отрезали бы отступление в горы, небольшая же шайка на оказию не нападет. Вернее, что тревога фальшивая, какие нередко случались, или же качаги напали на кого-нибудь, отставшего от оказии. Не успели мы спуститься с горы от крепости на площадь форштадтскую, как мимо нас уже скакали сотня донцов и несколько милиционеров к выезду на дорогу в Муганло, куда ушла утром оказия. На наши вопросы мы получали один ответ: "Говорят, на оказию напали", наверное, однако, никто ничего не знал. Хотелось мне очень поскакать с казаками, но я не мог достать лошади (свою я продал прежде этого, решив оставить Закаталы). Прошло с полчаса, на площади появился какой-то лезгин на взмыленной лошади, кругом него кучка выбежавших из лавок армян; мы побежали туда же.
   -- Что такое? Рамбавиа? На хабар? -- посыпалось со всех сторон.
   -- Алла! Князь Эристов, качаглар! Без оказии, гайда! -- отрывисто выкрикивал запыхавшийся чапар.
   Все кричали, все спрашивали, куча народу все росла.
   -- Оказию разбили! Эристова убили! Почту разграбили! Всю роту вырезали! -- раздались возгласы со всех сторон. Между тем лезгин продрался в крепость, через несколько минут раздались опять учащенные пушечные выстрелы, на площади стали строиться уже сбежавшиеся со всех сторон солдаты, казалось, неприятель грозит самой крепости... Между тем положительного все-таки ничего не было известно, а в нападении и разбитии оказии я решительно сомневался.
   Был уже час шестой вечера, суета не улеглась, слухи один другого нелепее, один другого противоречивее передавались; какие-то туземцы вперемешку с казаками проскакивали через форштадт в крепость и обратно, батальон составил ружья в козлы, а все-таки я не добился ни от кого, что именно случилось.
   -- Знаете, господа, -- сказал я Зубалову, Догановскому и Рчеулову, -- пойду я к самому Давыдову узнать, что такое происходит; я с ним знаком, в прошлом году провожал в Ахты, да и в Тифлисе встречался.
   -- Отлично, идите скорее и возвращайтесь, нужно же узнать, наконец, в чем дело.
   Я привесил шашку и побежал в крепость. У самых ворот, смотрю, стоят Давыдов, Лазарев, адъютант управления всей линии капитан П. (один из ярых антагонистов Эристова и участников в бывшем накануне кутеже) и еще несколько человек. Я поклонился. Д., видимо, смущенный, почти не обратил на меня внимания и толковал что-то с П. Подошел я к Лазареву и вполголоса спрашиваю: "Не знаете ли, что случилось?". -- "Большое несчастье: Эристов уехал вперед от оказии, на него напали, изрубили его и ямщика, денщика взяли в плен..." Я просто окаменел! Сердце у меня забилось неистово, кровь то приливала к вискам, то как будто душила горло... Как я спасся от гибели? Несколько часов тому назад только слез я с телеги, на которой уехал Эристов, и вот его уже нет! Ожидала меня одинаковая с ним участь!.. Слезы проступили у меня на глазах... Бедный Эристов, какой ужасный конец! В 37 лет, на дороге к блестящей карьере, в разгаре честолюбивых мечтаний погибнуть таким образом! Вернулся я на квартиру и рассказал о случившемся. Бедный Рчеулов зарыдал как ребенок.
   Часов в девять вечера прибыла донская сотня и привезла на телеге три трупа: Эристова и ямщика, сильно изрубленных, и одного казака, убитого пулей. Эристова положили в его квартире, которую он оставил утром с намерением больше в нее не возвращаться... Взглянув в последний раз на изуродованного покойника, я вышел, придавленный каким-то тяжелым, труднообъяснимым чувством. Мне даже приходило на мысль: зачем я его оставил, может быть, при мне бы этого не случилось, может быть, я отговорил бы его не уезжать от оказии. Я забывал при этом, что сам был один из тех, которые без всякой причины, вопреки здравому рассудку, постоянно, очертя голову, отъезжали от оказий, пускались без конвоя, по ночам; наконец, что Эристов едва ли бы послушал меня.
   Подробности этого печального происшествия выяснились следующим образом. Первые девять верст Эристов тащился шажком с оказией; здесь был сделан привал, поили лошадей, закусывали. Эристов болтал с начальником колонны штабс-капитаном Мицуговым и был в веселом расположении духа. Когда оказия опять тронулась, Эристов сказал Мицугову: "Я поеду потихоньку вперед, дайте мне человек трех казаков" (всех же их было при оказии восемь). Хотя, строго говоря, начальник оказии был вправе не только не давать казаков, но даже запретить Эристову выезжать вперед, однако, понятно, что он, штабс-капитан линейного батальона и бедный грузинский дворянин, считал себя в отношении подполковника, князя и окружного начальника таким ничтожным человеком, что ему и в голову не пришло какое-нибудь колебание исполнить требование Эристова. Таким образом, тройка серых выехала вперед колонны, за ней три донских казака и еще тройка почтовых, но уже поплоше, на которой ехал прапорщик Эриванского карабинерного полка Гессе с имеретином поваром своего полкового командира князя Мухранского. Верстах в двух начались по дороге какие-то лужицы, от бывшего ли ночью дождя или от разлившейся канавы, только от тройки Гессе брызги стали лететь на Эристова и запачкали ему белый китель; он обернулся и сказал Гессе: "Пожалуйста, не подъезжайте так близко, вы меня совсем грязью забрызгали". Вследствие этого тот остановил своего ямщика, и только дав Эристову отъехать с полверсты, тронулся дальше мелкой рысцой. Дорога пошла широкой просекой, вырубленной нами же ради безопасности; в одном месте с правой стороны вдруг показались из лесу всадники, человек пятнадцать, все на отличных лошадях, хорошо одетые, еще лучше вооруженные. Эристов, заметив их, приказал ямщику остановиться: он думал, что, вероятно, это старшины и почетные жители какого-нибудь ближайшего аула, едущие проводить его, но по мере приближения их, увидев какие-то незнакомые подозрительные лица, сказал ямщику: "Трогай!". В эту минуту разбойники схватились за свои винтовки, раздалось несколько выстрелов: один казак упал мертвый, денщику пуля пробила руку, другой казак соскочил со своей дрянной клячонки и бросился в лес, третий поворотил коня назад и удрал во все лопатки. Имеретин повар, сидевший на телеге с Гессе, по бесшабашно-инстинктивной отваге соскочил и бросился вперед, думая защитить Эристова; сам же Гессе благодаря брызгам грязи, отставший от Эристова на полверсты, успел тоже повернуть назад и доскакать до оказии, преследуемый тремя качагами, неудачно в него стрелявшими; эти три человека схватили лишь одного бедного повара и потащили с собой. Между тем тройка Эристова понеслась вихрем; из числа погнавшихся за ним разбойников один за другим стали отставать, скакали еще человек пять, продолжая стрелять; Эристов, уже раненный сильно в бок, покрикивал только ямщику: "Валяй, валяй! Ту т недалеко должен быть кордонный пост с 25 человеками караульных; только бы нам до него доскакать, тогда кончено -- туда они не посмеют за нами". Так проскакали верст пять; наконец вправо от дороги, у опушки леса показался пост, состоявший из деревянного сруба с вышкой для часового; там по известному Эристову распоряжению должны были находиться 25 человек караульных из жителей ближайших аулов под командой милиционерного прапорщика из туземцев же. "Поворачивай к посту!" -- крикнул он ямщику. Дорожка пошла по вырубленному лесу, по пенькам, кочкам; езда невольно сделалась медленнее, чтобы не опрокинуться; между тем пять человек скачут ближе и ближе, и особенно один на гнедом коне почти не отставал от телеги, стрелял из пистолета, норовя попасть в лошадь и тем остановить тройку. Подскакали к посту, со всего размаху осадил ямщик взмыленную тройку. "Эй, караульные! -- крикнул он по-татарски. -- Выходите скорее! Качаги напали!" Ни звука в ответ, ни живой души: пост был пуст...
   "Пошел скорее опять на дорогу!" -- сказал Эристов. Ямщик крикнул, взмахнул вожжами: коренная ни с места... Наскакавший между тем на гнедом коне лезгин выхватил саблю, рубанул со всего размаху одну из пристяжных, та рванулась в сторону, оборвала упряжь; в эту минуту подскакали еще двое; денщик спрыгнул с телеги, бросился к лесу, едва вынося боль в раненой руке; Эристова и ямщика изрубили на телеге; затем подъехали и остальные разбойники, взяли с Эристова шашку и часы, разбросали чемодан, не найдя в нем ничего им полезного, выпрягли оставшихся целых двух лошадей, посадили на одну раненого денщика и уехали лесом, где в недалеком расстоянии соединились со своими тремя товарищами, взявшими имеретина повара. Переночевав в лесу же, они на другой день перебрались через горы в неприятельские аулы, откуда и исцелившийся почти денщик, и имеретин повар вскоре были доставлены, кажется, в обмен на пленных лезгин. От них все эти подробности и стали нам известны.
   Не сверни тогда тройка с дороги к проклятому посту, успели бы ускакать, и то гнался уже один с незаряженным оружием, да верстах в трех-четырех кончался лес и на открытой местности виднелся аул Муганло, вблизи коего разбойники не решились бы продолжать преследование, чтобы не подвергнуть жителей ответственн ости.
   Судьба! -- приходится сказать невольно. Не явное ли знамение, однако, непостижимого нам Промысла в этом, как и во многих других бывших со мной случаях? Под наитием какого вдохновения слез я 4 августа 1850 года в девять часов утра с телеги, на которой через несколько часов, без сомнения, погиб бы вместе с несчастным Эристовым?
   Происшествие это произвело в русском населении Закатал всеобщее уныние; толкам, догадкам, предположениям не было конца. Вспомнили о похоронном марше, к этому прибавили странное обстоятельство, что на посту из 25 человек караульных не оказалось никого, приплели и то, действительно странное распоряжение, по которому донская сотня при первом известии была послана не наперерез хищникам по кордону, а на место происшествия, где она, очевидно, никого уже застать не могла. Изо всех этих случайных стечений обстоятельств с прибавлением более или менее нелепых догадок и сплетен составилась целая легенда об устроенном врагами Эристова нападении.
   Через три дня я с Зубаловым выехал из Закатал, присоединившись к роте тифлисских егерей, конвоировавших какие-то полковые вещи и тело Эристова, отправленное для погребения на родину его, а 10 августа мы были уже в Тифлисе. Кроме князя Василия Осиповича Бебутова, никого из высших властей в городе не было. Я отправился на другой день к нему являться.
   -- Очень рад вас видеть, любезнейший З., -- сказал мне князь, выйдя из зала, где, кроме меня и его адъютанта Александровского, никого не было. -- Вы только что из Закатал и можете сообщить мне все подробности о несчастном происшествии с Эристовым, о котором я вчера только получил известие.
   Я рассказал все, что мне было известно о выезде Эристова с оказией, о том, как он уехал вперед и прочее.
   -- Ну, а как же это провожали Эристова похоронным маршем? -- спросил меня князь Бебутов.
   Удивился я очень быстроте, с какой молва разносит все по краю. Рассказал я и об этом обстоятельстве подробно: как мы ужинали, услыхали музыку, кутеж у батальонного командира и затем похоронный марш, как Эристов вспыхнул, приняв это за выходку против него. "Но, -- прибавил я, -- действительно ли для него играли похоронный марш, я не знаю, хотя большинство в Закаталах так думают".
   -- Ну-с, а как вы мне объясните, -- продолжал князь свой допрос, -- что на посту не оказалось ни одного человека в карауле? Ведь это весьма подозрительно и дает повод думать, что караульных нарочно устранили?
   -- Наверно ничего сказать не могу, -- отвечал я, -- но полагаю, что это случай самый обыкновенный. Жители, не только татары, но даже грузины, весьма тяготятся нарядами в караулы, отвлекающими их от своих домов и хозяйственных занятий; почти никто из очередных сам не отправляется, а откупаются деньгами, уплачиваемыми начальнику караульных постов, который берется будто бы замостить откупившихся наемными людьми, но, в сущности, кладет себе деньги в карман; более добросовестные из них действительно нанимают разных проходимцев и вместо двадцати держат пять-шесть человек. На случай же проезда начальства (о чем всегда дается знать заранее) начальники постов успевают распорядиться выставкой людей и, по обыкновению, показать товар лицом. Татары еще тем более избегают этой обязанности, что стоят между двух огней: в случае какого-нибудь нападения вблизи поста не подать помощи -- значит, подвергнуться ответственности перед русским начальством; подать же помощь, помешать качагам совершить разбой, еще опаснее: их месть будет подействительнее русских взысканий. Я, давно знакомый с этими порядками и всегда считавший туземные караулы не достигающими цели, существующими только в виде налога в пользу разных милиционерных офицеров, не раз говорил об этом и покойному Эристову, предлагая обратить эту натуральную повинность в денежную, а караульных нанимать в Кахетии, где много имеретин, ищущих подобного рода службы, а эти люди-охотники далеко от своих домов, среди чуждого и враждебного населения поневоле будут исполнять хорошо свою обязанность, и от них даже в половинном количестве будет действительная польза; надзор же за ними поручить или приставам, или особо назначенным офицерам из регулярных войск.
   -- Итак, по-вашему выходит, что все это происшествие -- несчастный случай? -- спросил каким-то особенным тоном князь Бебутов.
   -- Полагаю, что так, ваше сиятельство.
   -- Вы теперь что же намерены делать?
   -- Намерен ехать в Кутаис по приглашению князя Гагарина.
   -- А, хорошо, желаю вам успеха. Прощайте.
   Я раскланялся и вышел под каким-то тягостным впечатлением от всей этой аудиенции.
   Зашел я после к Александровскому, который рассказал мне, что до князя Бебутова дошли слухи об интригах против Эристова, о похоронном марше, о подозрениях, не было ли происшествие адской махинацией враждебной ему партии, и что князь Воронцов будет крайне огорчен этим делом и пожелает, конечно, добиться правды. Мои же ответы показались князю Бебутову не совсем откровенными. Я старался убедить Александровского в нелепости пущенных подозрений, не только потому, что как бы враждебны ни были к Эристову несколько человек офицеров из закатальского управления, как бы глупо ни было с их стороны играть ему похоронные марши и т. п., но чтобы они решились на сношения с хищниками -- это просто бессмыслица. Да и как же они могли бы предвидеть, что Эристов уедет вперед от оказии с тремя казаками? На оказию же, прикрываемую целой ротой, ни 15, ни 30 качагов не смели бы напасть.
   Не знаю, передал ли Александровский это князю Бебутову, но сколько мне известно, произведенное по этому делу следствие никаких открытий не дало. Неудовольствие же князя Воронцова отозвалось на генерале Б. и его штабе тем, что Б., и без того уже только терпимый за знаменитую экзекуцию, выше мною описанную, был немедленно переведен с Кавказа, а штабные раскассированы из Закатал. Гораздо позже уже мне говорили, будто бы эти господа обвиняли меня в оклеветании их перед князем Бебутовым и возбуждении подозрений, тогда как я, напротив, старался уверить в нелепости подобных подозрений. Вот так часто бывает на свете: люди во что бы ни стало хотят найти козла отпущения за свои промахи! Еще страннее, что лет, кажется, через девять после этого один господин на чей-то вопрос, не знает ли он меня, ответил: "Да, слыхал; это тот, что был замешан в темное дело об убийстве Эристова". Вот как иногда рождаются легенды!
   Пробыв несколько дней в Тифлисе и узнав, что князь Гагарин уже недели две назад проехал в Кутаис, я решился ехать туда без предварительного спроса, чтобы не терять напрасно в переписке времени.

XXXVI.

   Как сказочные герои, отыскиватели похищенных царевен, странствующие по лесам и по долам, мы с Давыдом Гвиния Швили, опять взгромоздившись на перекладную, пустились в путь-дорожку к новым, еще невиданным нами местам.
   Ни разу, с тех пор как стал я писать эти отрывки моих воспоминаний, не приходилось мне еще так досадовать, что не вел дневника или, по крайней мере, каких-нибудь заметок. Я прожил в 1850 году в Кутаисе месяцев пять, совершил и с князем Гагариным, и один несколько весьма интересных поездок по всем направлениям Имеретии, Гурии, Мингрелии и Абхазии, входивших в состав Кутаисской губернии. Я был постоянным у губернатора докладчиком и переводчиком массы просителей и жалобщиков (а народ там крайне охоч до кляуз), но все -- и местность, и лица, и дела за это время почти совсем изгладились из моей памяти; все пребывание в этом крае представляется мне как-то смутно, как давний сон. И странно: как живо восстали в моей памяти события, совершившиеся гораздо раньше, как исподволь по мере составления настоящих записок возникали перед моими глазами картины давнего прошлого, нередко с мельчайшими подробностями, а тут как будто туманом все застилается передо мной, и я не в силах выжать из притупившейся памяти какого-нибудь представления об этом времени. Одно только событие, именно -- приезд наследника цесаревича, ныне царствующего государя императора, помню вполне и постараюсь рассказать о нем подробно. Об остальном поневоле должен ограничиться несколькими отрывочными словами.
   Приехав в Кутаис, я остановился в плохонькой гостинице, содержимой каким-то заезжим немцем. Жар был невыносимый; небольшой городок на берегу быстрого шумного Риона, с его оригинальными дощатыми домиками, раскинутыми отчасти по окрестным возвышенностям, среди густой зелени, производил довольно приятное впечатление.
   Явившись к князю Гагарину, я был принят им очень любезно; он посоветовал мне бросить гостиницу, обратиться к содействию полицеймейстера капитана Мелешко (брат убитого Даниель-беком элисуйского пристава) для отыскания квартиры, затем ежедневно к девяти часам утра, а если можно то и раньше, являться к нему и оставаться уже целый день.
   -- Дела много, -- прибавил князь, -- постоянно приходят просители, получаются бумаги и письма; я хотел бы, не откладывая, делать распоряжения и давать ответы, собирать нужные справки и прочее; во всем этом вы мне будете помогать.
   -- Слушаю-с, постараюсь все исполнить.
   Квартира в две комнатки в каком-то имеретинском домике, среди сада, нашлась сейчас же; я перебрался, устроился по-походному и начал свои занятия. С восьми часов я уже приходил в губернаторский дом, заставал князя Гагарина за чаем, иногда в саду, на берегу реки, затем садился в зале перед его кабинетом, докладывал о приходящих, переводил ему просьбы и жалобы туземцев, делал надписи к местным начальникам на подаваемых прошениях или составлял бумаги к разным учреждениям и лицам по словам жалобщиков, ходил за справками в губернское правление и т. п. Часу во втором выходили мы с князем гулять по городу, причем я должен был запомнить делаемые им замечания о предметах, требовавших распоряжений; заглядывали в арестантские помещения, в лазареты и прочее. После обеда приходилось писать кое-какие бумаги, ответы на письма, и только в сумерки я освобождался от занятий. Все бы это было прекрасно, работа меня ничуть не обременяла, я с удовольствием делал все, но меня беспокоила неопределенность моего служебного положения без всякого пока содержания. Князь сам не начинал об этом разговора, а я тоже не решался заговорить с ним. Между тем я видел, что место адъютанта (по званию военного губернатора), занятое неким капитаном Щ., по-видимому не собиравшимся уходить, едва ли может мне достаться. Познакомившись с Щ. и очень гостеприимно принятый в его доме, я счел обязанностью предупредить его о сделанном мне приглашении, которое я принял, не зная даже, есть ли налицо адъютант и кто он, но что, само собой, пока Щ. занимает свое место и сам не захочет его оставить, я и не подумаю добиваться его, да и князь Гагарин без побудительных причин не тронет его, человека семейного, с занимаемой должности. Щ. был мне очень благодарен за откровенность, сознался, что и не думает оставлять своего места, разве прикажут, и что был бы очень рад, если бы князь, не откладывая, разрешил его сомнения: должен ли он надеяться на сохранение должности или готовиться к сдаче, при этом он прибавил, что с первого дня моего приезда угадал во мне кандидата на адъютантскую должность и, конечно, не очень дружелюбно на меня поглядывал. Это не помешало нам, впрочем, стать добрыми знакомыми и остаться таковыми еще и до сих пор.
   Пропустив некоторое время, я, наконец, решился заговорить с князем о себе. Он был, видимо, как бы смущен, старался меня успокоить уверениями, что я-де ничего не потеряю, что действительно гнать Щ. без особенных причин не приходится, но что он может впоследствии дать ему другое хорошее назначение, а пока мне только важно получать определенное содержание и для этого нужно занять какое-нибудь штатное место и что, кстати, есть вакансия помощника кутаисского уездного начальника, которую он и предлагает мне принять временно, продолжая занятия по-прежнему лично при нем. Очень мне не понравился такой оборот моего дела. Все мои мечты о чисто военной службе, об аксельбантах, об участии в экспедициях и наградах разлетались прахом; я попадал опять в гражданскую, да еще и полицейскую категорию, в совершенно мирном крае, следовательно, еще более против моих желаний, чем на Лезгинской линии. Крайне огорченный таким исходом, я плохо скрыл свои мысли, однако отказаться прямо от предложения не мог. Куда деваться, особенно без всяких средств прожить время до новой службы? Единственный человек, на которого я после смерти Потоцкого и Эристова мог рассчитывать, был князь Илико Орбельяни, но оставить так внезапно и резко Кутаис, куда я попал при его посредстве, значило бы возбудить и его неудовольствие. Между тем со свойственным молодости легкомыслием я не терял надежды, что Гагарин и в самом деле вскоре найдет возможность пристроить Щ. на хорошее место и что мне стоит только подождать несколько месяцев. Таким образом, я согласился и вскоре был формальным образом назначен помощником уездного начальника, продолжая прежние занятия.
   Еще в августе месяце ездил я с князем Гагариным в летнее пребывание владетельного князя Мингрелии Дадиана, где прогостили сутки. Княгиня Дадиан, Екатерина Александровна, родная сестра Нины Александровны Грибоедовой, была тогда женщина лет тридцати пяти, но еще очень красивая, величественная, в полном смысле слова belle femme; сам же князь Давыд -- добрейший, флегматичный, ничем особенно не отличавшийся господин. Я заговорил с ним о покойном Потоцком, рассказав ему о моем с ним знакомстве; князь, в свою очередь, передал мне подробности его болезни и смерти и со слезами на глазах вспоминал о своем долголетнем искреннем друге, которого, к сожалению, мало знали, еще меньше-де понимали и напрасно порочили.
   В подобных занятиях и поездках по ближайшим окрестностям проходило время до получения окончательного известия о дне приезда государя наследника.
   Многие распоряжения по этому поводу были сделаны еще ранее, а теперь оставалось их завершить и проверить. Мы с князем Гагариным ездили раза два осматривать почтовую дорогу и станции до Сурамского перевала, особенно Белогорскую, где предполагался ночлег. В городе Кутаисе все хлопотало, чистилось и убиралось. Князья и почетные жители были приглашены образовать верхами конвои на каждой станции. Лошадей выставляли наемных от молоканских и духоборских поселений и немецких колоний, для которых заготовлялся везде фураж; непривычных лошадей приходилось приучать к дышловой упряжке и т. п. Одним словом, заботы и суеты было много. Для наблюдения, все ли приводится в исполнение, я был несколько раз посылаем по тракту предстоявшего проезда.
   Наконец, наступил день, назначенный нам для встречи наследника цесаревича на границе Кутаисской губернии с Горийским уездом Тифлисской губернии. Мы выехали с князем Гагариным вдвоем в его экипаже, еще раз все подробно осмотрели по дороге и за несколько часов до приезда высокого посетителя приехали к Сурамскому перевалу, где и расположились ожидать. Между прочим, князь Гагарин приказал мне со встречи уже ехать все время верхом у экипажа его высочества, чтобы наблюдать за порядком всего кортежа, за конвоями, прискакивать несколькими минутами раньше к станции, чтобы лошади были выведены и т. п.
   Часу в пятом пополудни показался поезд от Сурама. Государь наследник сидел в коляске с князем Василием Осиповичем Бебутовым, начальник главного штаба П. Е. Коцебу с графом А. В. Адлербергом, лейб-медик Енохин с графом Ламбертом, затем далее целый ряд экипажей со свитой, телеги с фельдъегерями, магазейн-вахтерами, писарями и прочими. Его высочество, в цвете лет и здоровья, в кавказской форме своего Эриванского карабинерного полка, в папахе, по-видимому был в прекрасном расположении духа. Приняв от князя Гагарина почетный рапорт о благополучии губернии, изволил поговорить с ним несколько минут, полюбовался прелестным видом на расстилавшееся перед нами ущелье и приказал трогаться дальше. После продолжительного крутого спуска пошла более ровная дорога, раздалось "пошел", и все понеслось. Я верхом, в полной форме, при шашке (драгунской формы, тогда общей для всей Кавказской армии), колотившей меня немилосердно эфесом по боку, у самых дверец переднего экипажа.
   Остановившись у Мелитской станции, наследник цесаревич обратился к выстроенному вдоль дороги конвою, состоявшему человек из полутораста имеретинских князей и дворян в их оригинальных костюмах, с блинчиками (папанаки) вместо шапок на кудрявых головах, в блестящем вооружении, на отличных маленьких лошадках, со следующими словами: "Очень рад вас видеть, господа, Государь Император приказал мне передать вам его спасибо за вашу верную молодецкую службу". Я оглянулся, вижу, что никто им не переводит сказанных слов, и громко, внятно передал им всю фразу по-грузински. Князь Бебутов одобрительно мне улыбнулся и что-то стал докладывать его высочеству.
   Между тем лошади были перепряжены, я вскочил на коня, приказал казакам ехать впереди, конвою за ними, и поскакали дальше. Было почти уже темно, когда подъехали к Белогорской станции. Опять то же приветствие выстроившемуся новому конвою, переведенное мною же. Когда подъехали прочие, немного отставшие экипажи, был подан обед, а я, весьма утомленный, забрался в комнату постового казачьего офицера, приготовленную для ночлега князя Гагарина, и засел за чай.
   После обеда его высочество изволил выйти на обширный двор станции с князем А. И. Барятинским (тогда еще генерал-майором, командиром Кавказской гренадерской бригады) и долго с ним прогуливался. У ворот в карауле стояли несколько вооруженных туземцев; к ним подошел цесаревич, осматривал их оружие, вышитые серебром шапочки и сделал им через меня несколько вопросов. Вскоре затем князь Гагарин зашел в отведенную ему комнату, где и застал меня за пятым, кажется, стаканом чаю. "Ну-с, до сих пор слава Богу все идет хорошо, -- сказал он довольным тоном. -- Его высочество очень весел, доволен и благодарил меня за обед; но вот сообщу и вам приятную новость: за обедом государь наследник спросил меня, "кто это у вас молодой офицер, так хорошо владеющий грузинским языком?". Я назвал вас, а князь Бебутов прибавил: этот молодой человек, пробыв несколько месяцев на Лезгинской линии, также отлично выучился по-татарски. "Да, -- изволил сказать его высочество, -- если бы нам побольше таких молодых офицеров на Кавказе, польза была бы большая; их нужно поощрять". Само собой, я был очень обрадован такому лестному вниманию, вспомнив при этом, что то же самое сказал обо мне уже и князь М. С. Воронцов генералу Чиляеву при проезде в 1849 году через Элису.
   Просидев с полчаса за трубкой, князь Гагарин возвратился в покои его высочества, где была составлена партия в вист, сказав мне, что пока гости не лягут почивать, нам следует быть на ногах. Прошло еще часа полтора, я то ходил по двору, то дремал сидя и мечтал о блаженной минуте, когда можно будет залечь спать в экипаже, в котором я уже примостил себе нечто вроде постели. Наконец, показался князь Гагарин, и мои мечты о близком сне были разбиты в прах. Он объявил мне, что предполагается большая перемена в маршруте поездки его высочества, что нужно немедленно сделать все соответствующие распоряжения и что поэтому я должен ехать тотчас же назад в Ахалцых и Ахалкалаки, устраивать все лично на месте. Затем мы пошли к князю Бебутову, который передал мне измененный маршрут; я тут же у него написал себе открытый приказ ко всем местным начальствам, чтобы немедленно и с точностью исполняли мои словесные требования, считая их за личные приказания его, князя Бебутова.
   -- Я вполне уверен, -- сказал мне Василий Осипович, -- что вы, любезный З., отлично все устроите и не произойдет нигде никакой сумятицы.
   -- Постараюсь, ваше сиятельство.
   И в ту минуту, когда все укладывались спать, я, утомленный, полусонный, не имея, во что переодеться, вместо ожидаемых на другой день в Кутаисе празднеств, удовольствий и удобств сел в перекладную, закутался в бурку и поскакал назад на Мелитскую станцию, куда и прибыл до рассвета.
   С большим трудом удалось мне разбудить станционных диктаторов, пропьянствовавших всю ночь после проезда высокого путешественника на полученные щедрые "на водку", а лошадей получил только через два-три часа и то после крика, брани и угроз. Солнце уже взошло, когда я, наконец, тронулся далее. Ни тряска, ни подкидывания и толчки не мешали мне спать, или лучше сказать -- оставаться в том мучительном, трудно передаваемом состоянии, понятном только много и спешно скакавшим в былые времена на перекладных, состоянии, которое нельзя назвать ни сном, ни бдением, когда глаза поминутно открываются и смыкаются, а голова отуманена какими-то галлюцинациями, и человек теряет почти всякое сознание...
   Проскакал я тогда в первый раз по Боржомскому ущелью (ныне роскошно устроенное летнее пребывание великого князя Михаила Николаевича), еще мимо какого-то местечка (кажется, Ацхур) с остатками старой турецкой крепостцы, и часу в третьем дня очутился в Ахалцыхе, в квартире уездного начальника капитана Городенского или Городецкого, хорошо не помню. При первом заявлении о цели моего приезда и открытого приказа я увидел, что это был один из тех людей, которые ни на что не решаются, всего боятся, а пуще -- начальства; вместо того чтобы только выслушать передаваемые мною изменения в маршруте и затем сообразно с этим действовать, он сейчас же принял вид человека, совершенно потерявшего голову, ожидающего больших бед и т. п. Кончилось тем, что он убедительнейше просил меня распоряжаться, как я знаю, а для исполнения всех моих требований командировал своего помощника поручика барона Герта, с которым мы тут же познакомились и решили остаток этого дня употребить на осмотр всех приготовлений в городе, где должен был быть ночлег государя наследника, а на другое утро уже выехать к Ахалкалаки, крайнему пункту Ахалцыхского уезда и Кутаисской губернии.
   При осмотре комнат в доме, назначенном для помещения наследника цесаревича, поразила меня спальня, уподобленная усердствующим хозяином-армянином какому-то восточному чертогу Гаруна-аль-Рашида; все было изукрашено массой парчи, шелковых тканей, ковров, еще более перин и одеял красно-зелено-желтых узоров, с таким же пологом... Я заметил хозяину, что в Европе не привыкли так спать, что самое лучшее была бы хорошая новая железная кровать с матрасом, а остальное уже все есть в собственном багаже, но почтенный домовладелец посмотрел на меня таким укоряющим взглядом, как бы хотел сказать: "Эй, добрый человек, что я тебе сделал, за что ты хочешь меня погубить!". Я счел нужным успокоить его, попросив оставить все, как есть, и что, без сомнения, его высочество будет любоваться всеми этими вещами и оценит усердие хозяина.
   В это же время пришел туда Е. И. Золотарев, уже в генеральском чине, выразил большое удовольствие встретить меня после столь долгого времени, протекшего с нашей неудачной аудиенции у начальника главного штаба, сообщил мне, что вместе с производством в генералы назначен командиром бригады линейных батальонов, из коих один расположен в Ахалцыхе, что по этому случаю он и приехал сюда приготовлять почетный караул, ординарцев, часовых и прочее. Я тоже очень был рад встретиться с добрейшим Ефимом Ивановичем, но от приглашения его отправиться в крепость, провести у него вечер решительно отказался, поспешил на отведенную мне квартиру, где и повалился как сноп, заснув мертвецким сном на целые двенадцать часов.
   На другое утро мы с бароном Гертом выехали из города, которого я хорошенько и не осмотрел, так что сохраняю о нем и о близлежащей на возвышении крепости какое-то весьма смутное представление. Мой спутник Герт оказался очень неглупым, веселым человеком и вообще, наружно даже, совершенным типом того местного кавказского продукта, который слывет там под названием катер. Кличке этой послужил поводом он же, Герт, о чем тогда и рассказал мне следующее: служил он в ширванском пехотном полку прапорщиком и в приезд в 1830-х годах в штаб-квартиру полка Кусары тогдашнего главнокомандующего барона Розена был назначен ординарцем. Когда полковой командир, представляя его, назвал фамилию, барон Розен спросил его по-немецки: "Sie sind also ein Deutscher?" -- "Я, ваше высокопревосходительство, по-немецки не знаю, родился за Кавказом", -- отвечал прапорщик. "А, так вы, любезнейший, катер", -- сказал, смеясь, главнокомандующий. И с тех пор всех, родившихся от русских (вообще европейцев) отцов и туземных матерей, стали звать на Кавказе катерами (мул), происходящими, как известно, от смеси осла с кобылой. Нужно отдать, однако, этим катерам справедливость, по крайней мере сколько я их ни встречал: они все, особенно женщины, отличались красотой, нередко далеко оставляющей за собой красоту истых туземцев. К сожалению, менее чем скромное образование, ограничивавшееся каким-нибудь третьим-четвертым классом Тифлисской гимназии или Душетского уездного училища, затем юнкерская и прапорщичья служба в полку не давали никакой возможности развиться природным способностям для употребления их с лучшими целями, а между тем знание туземных языков, иногда даже лучше русского, и привычки к туземному образу жизни влекли их большей частью в полицейскую службу, где они и оканчивали свою карьеру, уходя редко дальше должности уездного начальника. Женились они также на туземках, и таким образом, за Кавказом у нас есть, как в Америке, свои мулаты.
   Проехали мы с бароном Гертом по всем пунктам, где стояли заготовленные лошади, перевели помещения и запасы с одних пунктов в другие, осмотрели на Чебуретской возвышенности строения штаба Донского казачьего полка, чтобы в случае ненастной погоды и невозможности доехать в один день из Ахалцыха в Ахалкалаки, здесь устроить ночлег; подравняли насколько можно было дорогу до Ахалкалаки, особенно крутоватые подъемы и спуски в бесчисленных балках, пересекающих эту возвышенную плоскость -- одним словом, сделали все, что было нужно и возможно; затем возвратились в турецкую деревню у подножия чебуретского подъема (название забыл), где предполагался завтрак для государя наследника. Ту т я остался отдыхать до следующего дня, когда должен был состояться приезд, а Герт уехал в город, чтобы быть там к вечеру прежде въезда высокого гостя и выручать своего бедного уездного начальника, потерявшего, без сомнения, уже окончательно голову.
   Оставшись один в деревушке, я почти целые сутки провел в беседе с собравшимися для встречи старшинами. Хотя я говорил по-татарски на адербиджанском наречии, а они -- на чисто-турецком, однако мы без затруднений понимали друг друга. Проводя параллель между этими ахалдыхскими турками и мусульманами Лезгинской линии, даже Елисаветпольского, Нухинского, Кубинского и других закавказских уездов, я заметил, что первые далеко не так враждебны к христианам вообще и к русским в особенности, что они вообще как-то степеннее, более заботятся о торговых сельскохозяйственных интересах, чем о политических, игравших тогда в восточной части Закавказья такую важную роль вследствие соседства с театром борьбы нашей с главой мюридизма. Если мои собеседники не с особенным глубокопочитанием отзывались о своих местных властях и судьях, то не потому что они были гяуры, а потому что эти чиновники или ничего не понимали в местных условиях и обстоятельствах быта туземцев, или, еще хуже, кривили душой и угождали двум-трем местным аристократам, то есть собственно плутократам, эксплуатировавшим жителей целого участка. Ничего в этом, конечно, особенного и не было: везде есть свои кулаки и соковыжиматели, борьба с которыми вовсе не так легка, как кажется.
   На другой день я еще раз верхом съездил на Чобурет, чтобы осмотреть и дорогу, и казачьи помещения, нашел все в порядке и около полудня вернулся в деревню. Вскоре показался поезд, сопровождаемый эскортом куртин на прекрасных лошадях, в живописных костюмах, с пиками. Погода была отличная, даже довольно жаркая. После завтрака все вышли из палатки; подали экипажи с новозапряженными лошадьми немецких колонистов, уселись и тронулись. Но не успели отъехать полверсты, начался сразу крутой подъем, в запряжке экипажа государя наследника что-то оборвалось, и его высочество вынужден был выйти. Спросив у меня, длинен ли и все так же ли крут этот подъем, на что я доложил, что в некоторых местах еще круче, его высочество приказал подать себе верховую лошадь и предпочел проехать до вершины верхом. Часть свиты осталась в экипажах.
   Поднявшись на гору, недалеко от казачьего штаба все сошли с коней и остановились дожидаться экипажей. Вечер был прекрасный, теплый, думали, что через каких-нибудь полчаса подъедут все остальные, но прошло уже и больше часа, смеркалось, стал дуть прохладный сырой ветерок, я несколько раз возвращался по дороге с версту, а о поезде ни слуху, ни духу. Стали уже помышлять о ночлеге в казачьих помещениях, о готовности коих я доложил князю Бебутову, но цесаревич, не желая терять напрасно времени, предпочел хоть и попозже, но достигнуть Ахалкалаки. Решено было продолжать пока путешествие верхом, а к экипажам послать казаков, чтобы как можно скорее догоняли.
   Не успели отъехать версты-другой, совсем стемнело, и заморосил мелкий дождичек. Хотя у нас были заготовлены факелы, но они остались все при поезде, а дорога хоть и ровная, но в темноте, за отсутствием деревьев или верстовых столбов, совсем незаметная. Государь наследник, видя, что я сижу на белой лошади, приказал мне ехать перед ним: "Вы будете проводник, я уж следом за вами буду держаться", -- изволил пошутить его высочество. Таким образом, я очутился очень близко к цесаревичу и слышал разговор его с генералом Коцебу (ныне варшавский генерал-губернатор), рассказывавшим о Турецкой кампании 1829 года, об осаде нами Ахалцыха и прочем.
   В одном месте где-то вдали, в стороне послышался однообразный, резкий скрип, очень странно звучавший среди ночной тишины.
   -- Это что скрипит? -- изволил обратиться ко мне наследник.
   -- Татарские арбы, ваше высочество.
   -- А, это совершенно как описывал Марлинский в одном из своих кавказских рассказов.
   Наконец, когда мы проехали уже верст не менее десяти, послышались в тылу звонки, понукания кучеров, показались факелы и вскоре подъехали экипажи. Оказалось, что, невзирая на свежих, сытых лошадей, крутой подъем для тяжелых экипажей был слишком труден, и одолели его лишь с большими усилиями, остановками и т. п. Хорошо еще, что было сухо, а в дождь глинистая почва наделала бы хлопот немало. Все пересели в прежнем порядке в экипажи; я опять верхом у дверцы коляски его высочества.
   -- А что, -- спросил меня великий князь, -- здесь по дороге будут спуски и подъемы?
   -- Будут, ваше высочество, и немало.
   -- Ну, так вы всякий раз перед спуском предупреждайте меня; я буду тормозить (в коляске была такая пружина).
   И пришлось мне, я думаю, не менее пяти-шести раз до Ахалкалак произносить: "Ваше высочество, спуск!", нарушая дремоту путешественника.
   Несколько раз государь наследник повторял кучеру колонисту "worwДrst!", но тот или не слышал, или не понимал, или не передавал форейтору, так что я, наконец, пришпорил лошадь и повнушительнее крикнул немцам: "Sie hoeren doch was Hoheit Ihnen sagt? vorwдrts! also treiben Sie die Pferde rasch!".
   Тогда его высочество обратился ко мне с улыбкой:
   -- Да вы и по-немецки говорите?
   -- Говорю, ваше высочество.
   Поздно уже, часов в одиннадцать, показались наконец Ахалкалаки, с иллюминованной плошками крепостью, толпой жителей, вышедших встречать государя наследника с чираками (длинные шесты со смоляными фонарями); крыши саклей были усеяны женщинами. Здесь на другой день его высочество изволил осматривать укрепление, роту линейного батальона, и часу в 10 утра, поблагодарив князя Гагарина за прием, изволил проследовать далее к Александрополю и Эривани. Садясь в экипаж, цесаревич заметил меня и милостиво изволил сказать: "Прощайте".
   Я распространился обо всех этих подробностях потому, что воспоминания о них, хотя с тех пор прошло уже почти двадцать девять лет, совершенно живо представляются мне, и я теперь как бы вновь переживаю их и как бы вновь испытываю то удовольствие, какое мне, молодому корнету, доставил случай удостоиться личного милостивого обращения и похвалы от ныне царствующего государя -- Преобразователя и Освободителя.

XXXVII.

   Проводив высокого путешественника и выслушав еще несколько просьб и жалоб ахалкалакских жителей, не упустивших, конечно, случая воспользоваться личным посещением их губернатором, мы, наконец, уселись в тарантас и пустились в обратный путь к Кутаису. Легкая тряска тарантаса казалась моему избитому телу самым комфортабельным отдыхом...
   Князь Гагарин, довольный вполне благополучным проездом, приемом и проводами его высочества, был в отличном расположении духа и неоднократно выражал мне свою благодарность за мои труды и хлопоты.
   Переночевав в Белогорской станции, мы на другой день приехали домой. Затем начались обычные занятия, с ежедневными прогулками то пешком, то верхом, и так продолжалось до двадцатых чисел октября, когда князь Гагарин собрался объехать свою губернию, чтобы познакомиться ближе с ее населением и с местным начальством. К нам присоединился прибывший из Тифлиса адъютант главнокомандующего князь Зайн Берлебург Витгенштейн (попавший на Кавказ с принцем Александром Гессенским в 1845 году в Даргинскую экспедицию и перешедший затем в русскую службу) [Впоследствии военный агент наш в Париже во время осады пруссаками, недавно умерший в звании генерал-адъютанта], и мы пустились в продолжительное путешествие. Повторяю еще раз, что никаких заметок у меня о том времени не сохранилось, все представляется весьма смутно, и к крайнему сожалению, об этой интересной во многих отношениях поездке приходится сказать вскользь, весьма немногое.
   Были мы в Гурии, в Озургетах (уездный город), переехали к морскому берегу в укрепление Николаевское, столь известное впоследствии изменническим нападением и взятием турками осенью 1853 года, до объявления войны. Оттуда в Редут-Кале, где пробыли, кажется, двое суток, угощаемые на славу местным тузом негоциантом-греком Хионаки. Помню, в то время был там воинским начальником майор Флепс, известный тем, что, служа в Дагестане, он был послан с командой конвоировать до Темир-Хан-Шуры арестованного в Хунзахе милиции прапорщика Гаджи-Мурата, но так оплошно распорядился, что арестант не только бежал, но еще увлек с собой, бросившись в кручу, державшего его унтер-офицера, убившегося до смерти. Впоследствии этот Гаджи-Мурат, бывший заклятый враг Шамиля, сделался самым преданнейшим, отважнейшим и деятельнейшим помощником имама, и без преувеличения можно сказать, один он в течение восьми лет (до 1851 года -- время его смерти) стоил нам больше крови и всяких жертв, чем весь период войны на восточном Кавказе до его бегства!.. Вся история с Гаджи-Муратом очень любопытный образчик того, как иногда, по-видимому, мелкое, недостаточно обдуманное распоряжение ведет к неожиданно крупным последствиям. Дело вот в чем.
   Аварское ханство в тридцатых годах управлялось вдовой-ханшей и ее сыновьями, сохраняя к нам самые лучшие отношения. Будучи нейтральным и самым важным владением в Дагестане, населенное воинственным и сравнительно с другими горцами зажиточным населением, оно стояло сильным препятствием на пути Кази-муллы и занявшего его место Гамзат-бека, стремившихся к распространению мюридизма и слитию этим способом под своей властью всех дагестанских обществ. В 1834 году Гамзат-бек решился силой достигнуть цели и, собрав значительную толпу приверженцев, подступил к столице ханства Хунзаху. Несколькодневные атаки не действовали, он решился прибегнуть к хитростям и, вступив в переговоры, убедил тупоумную ханшу выслать к нему для личных совещаний ее сыновей. Ханский сан пользовался таким всеобщим традиционным почетом, что эти молодые потомки знаменитого некогда Омар-хана и не допускали возможности какого-нибудь насилия против них со стороны горцев. Они ужасно ошиблись: после недолгих переговоров с Гамзат-беком и его приближенными мюридами ханы вышли из его палатки, вдруг бросилась на них кучка самых отчаянных фанатиков с кинжалами в руках, и все три брата с несколькими своими нукерами, невзирая на геройскую самозащиту, были умерщвлены. Хунзах пал. Единственный оставшийся в живых потомок ханов, мальчик лет десяти, был взят в резиденцию Гамзата -- Гоцатль и там впоследствии сброшен с кручи в Койсу. Ханский род, предмет особого уважения всего Кавказа в течение многих веков, исчез... Авария очутилась в руках наших неприятелей, усилив их значение и власть в горах до значительной степени.
   Но недолго торжествовал Гамзат-бек свою победу: в числе ближайших приверженцев убитых ханов были два брата Осман и Гаджи-Мурат, хунзахские жители (первый был эмджек -- молочный брат одной из жертв). Они решились отмстить за смерть своих ханов и в пятницу, пробравшись в мечеть, убили пистолетным выстрелом молившегося главу мюридов. Осман был тут же изрублен, а Гаджи-Мурат успел спастись бегством и после того служил нам усердно, удостоившись производства в милиционные офицеры и, кажется, ордена Святого Станислава.
   Затем, в 1837 году, был снаряжен сильный отряд под начальством генерала Фези для овладения Аварией. Экспедиция имела успех, Хунзах был занят, укреплен, а управлять Аварией назначили полковника Ахмет-хана, владетеля мехтулинского, при котором состоял и Гаджи-Мурат. Одно время Ахмет-хан, любивший выпить, стал преследовать Гаджи-Мурата, обвинял его в недостаточном уважении или что-то в этом роде -- очевидно, по какой-нибудь сплетне; наконец, донес в Шуру начальству о его вине, а оттуда, недолго думая, предписали: арестовать и выслать. И вот прапорщика и кавалера связали по рукам и поручили г-ну поручику Флепсу с тридцатью солдатами отвести в Шуру. Как сказано, Гаджи-Мурат в одном месте, близ аула Моксоха, смелым прыжком бросился с кручи, сломал себе ногу, вылечился, явился с повинной к наместнику убитого им Гамзата Шамилю и был им милостиво принят.
   Задал же нам этот связанный прапорщик впоследствии работы...
   Еще лучше: в одну прекрасную ночь, кажется, в 1846 году, он напал на Дженгутай, в 20 верстах от Шуры, и в присутствии целого батальона, охранявшего эту столицу Мехтулинского ханства, захватил в плен ханшу, вдову его гонителя Ахмет-хана... Отомстил!
   Прошу у читателя извинения за такое длинное отступление, но не мог воздержаться, чтобы не рассказать этого, впрочем, давно всем, занимавшимся кавказскими делами, известного эпизода. Вызванное неумелыми распоряжениями, подобно измене элисуйского султана или восстанию в 1840 году всей покорной Чечни, это происшествие может служить поучительным примером и предостережением...
   Редут-Кале, расположенный у впадения в море двух рек -- Хопи и Циви, окруженный болотами и топями, назывался Кавказской Венецией, хотя все сходство состояло в обилии воды и необходимости сообщаться на лодках, а затем это был жалкий городишко, гнездо лихорадок. Отсюда мы берегом моря, верхами, проехали через Анаклию и Цоти, тогда незначительный казачий пост с развалинами турецкой крепостцы, внутри которой росло несколько лимонных деревьев и пальм, далее -- в Очамчири, зимнее пребывание владетеля Абхазии князя Шервашидзе, где и были приняты с подобающим почетом и отпущены после двухдневного пребывания с подарками: кому -- лошади, кому -- ружья, шашки или пистолета. Обычай требовал принять эти подарки, чтобы не обидеть владетеля, бывшего тогда в большой силе и уважении наших наивысших властей и имевшего чин генерал-лейтенанта и генерал-адъютанта. Впоследствии, впрочем, обвиненный в двуличных действиях во время высадки в его владениях Омер-паши в 1854 году и вредном влиянии на соседних горцев, он подвергся опале и кончил жизнь в ссылке в Воронеже...
   Обратное путешествие из Очамчири мы совершили через Самурзакань и Зугдиды. Густые девственные леса, громадные стволы деревьев, обвитых дикой виноградной лозой и плющом, развалины древних храмов и башен, тоже обросших плющом, представляли совсем особенный, в других местах Кавказа не встречаемый вид. К сожалению, большей частью дождливая погода и топи, по которым с трудом пробирались мы верхами, серое небо с нависшими тучами набрасывали на все мрачный, недружелюбный колорит.
   Встречали и провожали нас, само собой, везде с почетом и большим радушием. Некоторые угощения по своей оригинальной обстановке врезались мне особенно в память. В Самурзакани на открытом воздухе обед происходил на лужайке, окруженной большими деревьями, на земле; село человек сто. Ту т же вблизи над большущим костром жарился на вертеле целый бык: поворачивали его человек десять, ловкие форшнейдеры острыми ножами нарезали тонкие ломти этого гигантского шашлыка, подавая сначала почетным гостям и бросая дальше сидевшим, с разными восклицаниями и прибаутками; вместо хлеба подавали гоми, род просяной каши; вина, понятно, было выставлено в кувшинах вволю. Шум, возгласы, тосты, смех, выстрелы -- все смешивалось в общий гул.
   Переехали мы вброд быстрый разлившийся от дождей Ингур, не гадая, что через три года берега его огласятся шумом битвы, где нашим нескольким батальонам пришлось с большим уроном отступать перед армией Омер-паши. В Зугдидах, столице Мингрелии, мы ночевали, осмотрели дворец владетельной княгини Дадиан, бывшей в отсутствии, познакомились с одним французским роялистом, поселившимся там с несколькими француженками для производства шелка, разобрали несколько сложных тяжб и уехали в Марань, местечко при реке Цхенис-цхали, где и ночевали у командира поселенной здесь роты скопцов майора Гегидзе. Помню, как забавно было, посмотрев на выстроенную к приезду губернатора роту этих женоподобных, изуродованных бледных лиц, войти вдруг в дом их командира, встретить жену его, красивую полную женщину, с шестью-семью здоровыми ребятишками...
   Отсюда мы уже опять уселись в экипажи и возвратились в Кутаис после двадцатидневного, кажется, отсутствия. Здесь застал я прибывших в это время трех новых лиц: вице-губернатора полковника Николая Петровича Колюбакина, столь известного на Кавказе под именем немирного, назначенного советником в губернское правление чиновника Гнилосарова и доктора Филевского. Оба последних служили при князе Гагарине в Дербенте, были там его приближенными лицами и переведены в Кутаис по его желанию. С первых же дней, заметив мои постоянные занятия с князем, прогулки с ним и вообще его расположение, они, должно думать, заподозрили во мне соперника на исключительно присваиваемую ими себе привилегию близости к нему, и отношения этих двух господ, особенно доктора, стали ко мне очевидно недружелюбными. Мелкие задирания, едкие шуточки и т. п. раздражали меня и еще более возбуждали недовольство своим положением.
   Переждав с месяц, я решился поговорить с Н. П. Колюбакиным. Я рассказал ему, как попал в Кутаис, как вместо адъютантской должности очутился помощником уездного начальника, совершенно против моего желания, и что я решительно стремлюсь к военной деятельности, но не желал бы возбудить неудовольствие князя Гагарина, которому крайне обязан за его расположение. Покойный Николай Петрович вполне согласился с моими доводами, высказал, что мне следует идти прямой военной дорогой, решительно отказаться от всяких административных обязанностей и взялся доложить об этом князю. Кончилось тем, что губернатор во время обычной прогулки заговорил со мною о моем положении, одобрил мое стремление к военной деятельности, извинялся за предложение адъютантства без предварительных справок и обещал мне полную готовность быть полезным в Тифлисе при устройстве дальнейших служебных моих дел. Затем объявил мне, что около нового года (1851) собирается в Тифлис и что мне лучше будет ехать вместе с ним, а до того остающиеся две-три недели продолжать занятия по-прежнему.
   Поблагодарил я, как сумел, благороднейшего князя Александра Ивановича за это и с нетерпением стал ожидать отъезда из Кутаиса, в котором между тем жилось очень весело: каждый вечер приходилось проводить по очереди у местных военных и гражданских властей, отличавшихся большим радушием и обильными угощениями. Чаще всего проводил я вечера у Щ., окончательно успокоившегося за свою судьбу...
   Наконец, в первых числах января мы выехали в Тифлис. Н. П. Колюбакин при прощании дал мне письмо к генералу Вольфу, с которым был очень дружен, и просил его оказать мне нужное содействие к определению в полк и к командированию меня между тем в какой-либо отряд в Чечне, для участия в зимней экспедиции.
   Таким образом, расстался я с Имеретией после нескольких месяцев пребывания в ней. Два главных лица, ею управлявшие, -- князь Александр Иванович Гагарин и Николай Петрович Колюбакин, насколько я их в такой короткий срок мог узнать, были оба благородные, честные люди, с самыми прекрасными стремлениями и намерениями, но (уже без этого проклятого "но" никак не обойдешься!) имели свои недостатки, парализовавшие во многом их собственные стремления. Князь Гагарин по своей врожденной доброте и мягкости, по своей джентльменской деликатности и уступчивости принадлежал к большинству тех начальствующих лиц, которые, меряя на свой аршин, готовы видеть чуть не во всех других людях таких же честных, бескорыстных слуг государству... Не обладая достаточной самостоятельностью и силой воли, он легко подчинялся умевшим подделаться к нему личностям и действовал по их указаниям не всегда впопад и согласно с действительными потребностями; подчинение посторонним внушениям усиливалось еще и тем, что он предшествовавшей деятельностью недостаточно был подготовлен в знании законов и вообще сложных пружин административного механизма. Положение его в таком крае, как Кутаисское губернаторство, в состав которого входили разнородные владения полусамостоятельных князей -- Мингрелии, Абхазии, Сванетии, права и обязанности которых не были в точности определены, при массе разных запутанных дел и отношений их и между собой, и к их подвластным, и к русскому правительству, -- было довольно затруднительно, и даже от более уже опытного администратора потребовало бы самой энергической деятельности, без всяких колебаний в раз определенном направлении... Через семь лет после описанного мной времени достойнейший князь Александр Иванович был опять в Кутаисе уже в звании генерал-губернатора и там осенью 1857 года окончил свою жизнь под ударами кинжала владетельного сванетского князя Дадешкелияна, освирепевшего от каких-то деланных ему покойником замечаний. Подробностей этого трагического происшествия я совсем не знаю. Известно только, что Дадешкелиан, убив Гагарина, выскочил из его кабинета, как исступленный зверь кинулся на встреченных чиновника, переводчика, лакея, всех их уложил, ворвался затем в чей-то дом и защищался от всех попыток взять его, пока не привели целую роту солдат. Осужденный по полевым уголовным законам, он был расстрелян [Затем произошел эпизод, могущий служить характеристикой нашей неумелой администрации, нашей бессистематичности: когда вдова расстрелянного Дадешкелиана попросила разрешения перевести тело ее мужа в родное село для погребения, ей отпустили из казны на расход шесть тысяч рублей, и покойнику были оказаны всевозможные почести; прибыла толпа сванетцев, Кутаис сделался свидетелем наиторжественнейшей процессии, совершаемой с участием и на средства той самой власти, которая была оскорблена таким страшным преступлением и воздала таким страшным наказанием. Какая последовательность!..].
   Н. П. Колюбакин, напротив, был и опытнее, и энергичнее, но обладал несчастным темпераментом: вспыльчивый до безумия, он вечно попадал в нескончаемые неприятности, дорого ему обходившиеся; был разжалован в солдаты, опять выслужился, ссорился, мирился, кипятился... Помню, когда он уже впоследствии был назначен членом совета главного управления Кавказским краем и там зашла речь о том, что, с одной стороны, весьма приятно получить товарища столь опытного, умного и благородного человека, но с другой -- что мирные до сих пор прения примут бурный характер и, чего доброго, не обойдется без неприятностей, покойный тесть мой В. И. Смиттен, бывший в это время тоже членом совета, предложил сделать распоряжение, чтобы все чернильницы и песочницы прикрепить железными цепочками к столу... Все члены совета и сам Н. П., узнавший об этом после, очень смеялись такому остроумному предложению.
   Сколько мне кажется, был у Николая Петровича и еще один недостаток: слишком большая уверенность в непогрешимости своих мнений и соображений и поспешность, не дававшая достаточного промежутка между задумано и сделано. При этом, само собой, ошибки неизбежны. Он также был впоследствии и губернатором, и генерал-губернатором в Кутаисе, но в этой должности, как я слышал, его действиями были не совсем довольны; промахов сделал он немало и был переведен сенатором в Москву, где и умер несколько лет назад. Во всяком случае, покойный, несмотря на свое название немирного, был человек, пользовавшийся на Кавказе общим уважением, прекрасный собеседник и рассказчик, отлично владевший пером, хотя язык его и напоминал литературные предания тридцатых годов, когда цветистый слог а lа Марлинский был в таком ходу.
   Приехав в Тифлис, князь Гагарин поместился во флигеле наместнического дворца, где он как бывший адъютант и близкий к князю Воронцову человек жил совершенно по-домашнему; к тому же тогда уже было в ходу предположение о его браке с княжной Орбельяни, в чем князь и княгиня, само собой, принимали живейшее участие. Стечение этих обстоятельств ставило меня как приехавшего с князем Гагариным в особое благоприятное положение. Я ежедневно бывал у него, исполнял кое-какие его поручения по части деловой переписки, встречался тут со всеми приближенными к главнокомандующему и другими высшими лицами служебного мира, несколько раз был приглашаем на обеды и раз и навсегда по понедельникам на танцевальные, а с Великим постом -- на музыкальные вечера. Зима была отличная, теплая, сухая, и жилось мне тогда очень приятно. Да и Тифлис был уже далеко не тот, каким я застал его в 1842 году. Благодаря заботливости князя Воронцова город принял вид, так сказать, средой между губернским и столичным: по числу различных общественных удовольствий, по значительности образованного общества никакой губернский город в те времена не мог представить ничего подобного. Сближение туземного, впрочем, почти исключительно аристократического персонала с русскими приняло самые широкие размеры. Театры русский и грузинский посещались усердно. Вообще, деятельность незабвенного наместника, носившая явные признаки горячей любви в управляемом им крае, в этом отношении выразилась такими результатами, что заслуживает подробного специального описания, опирающегося на официальные данные.
   Однако нужно было подумать и о дальнейшей своей служебной судьбе. Генерал Вольф, которому я представился и вручил письмо Н. П. Колюбакина насчет командировки меня в зимнюю экспедицию, по-всегдашнему принял меня очень дружелюбно, но объявил, что сам, к сожалению, ничего сделать не может, а доложит начальнику главного штаба и о результате даст мне знать.
   Недели через две он объявил мне, что согласия не последовало по той причине, что будто бы туда уже много прикомандировано офицеров. Когда я пришел передать об этом князю Гагарину, то застал у него князя Илико Орбельяни, который тут же объявил мне, прося не разглашать пока, что он вскоре будет назначен командиром Грузинского гренадерского полка и что советует мне подать просьбу об определении в этот полк и заняться пока изучением фронтовой службы, а затем по вступлении в командование он уже берет на себя заботу о моей дальнейшей карьере. Поблагодарив душевно добрейшего князя Илико за его расположение, я просил его о позволении дождаться производства в поручики, к чему я уже давно был представлен за вышеописанную мной экспедицию в горы с генералом Б., и тогда уже подавать просьбу. Он это одобрил и даже доложил князю Воронцову.
   Таким образом, я и остался в Тифлисе без всякого дела до апреля месяца, когда был получен приказ о моем производстве. В это время главнокомандующего в городе не было, он выехал, кажется, в мусульманские провинции на месяц, а с ним и Илико Орбельяни. Не ожидая возвращения его, я отправился к начальнику главного штаба и подал просьбу о зачислении в Грузинский гренадерский полк. На вопрос генерала Коцебу, почему именно в Грузинский, я ответил, что по близости штаба полка к Тифлису и знакомству со всеми почти офицерами. "Хорошо, я передам вашу просьбу в штаб для распоряжения".
   Через некоторое время меня потребовали в главный штаб и объявили резолюцию, что по неимению в Грузинском полку вакансий я не могу быть туда зачислен, а если желаю, то буду назначен в Дагестанский пехотный полк, о чем и должен заявить письменно.
   Что было делать? Я очутился в крайне неприятном положении, и за отсутствием князя Гагарина, уехавшего в Кутаис, и Ильи Орбельяни, не знал к кому обратиться за советом. Отправился я к генералу Вольфу и рассказал ему все подробности. Он посоветовал мне согласиться на перевод в Дагестанский полк, ибо в противном случае неизбежно неудовольствие начальника главного штаба и тогда уже трудно будет попасть в какой бы то ни было полк. К тому же, прибавил генерал, Дагестанским полком командует его приятель, прекрасный человек, полковник Генерального штаба Броневский, к которому он снабдит меня рекомендательным письмом.
   Нечего было делать; я пошел в штаб и заявил о своем согласии, а дней через двадцать пять уже состоялся и высочайший приказ о моем переводе в Дагестанский полк.
   Между тем возвратился из своей поездки князь с Илико Орбельяни, приехал и Гагарин опять. Когда я им объявил о происшедшем, они как-то загадочно взглянули друг на друга, однако сказали, что я хорошо поступил, советовали не медлить выездом в полк, а после уже похлопочут о моем переводе в гренадеры. В это время был в Тифлисе и командовавший войсками в Дагестане князь Аргутинский-Долгорукий, которому в тот вечер князь Гагарин у себя представил меня как офицера подчиненных ему войск.
   -- Очень рад, -- сказал на это князь Моисей Захарович. -- Мы ведь с вами познакомились в Цахуре?
   -- Точно так, ваше сиятельство.
   -- Приезжайте, приезжайте в Дагестан. Вы попали в хороший полк, к отличному командиру; у него следует поучиться службе; надеюсь, будете хорошим ротным командиром.
   Обмундировавшись в новую форму, я представился главнокомандующему, встретившему меня с незабвенной для меня, молодого офицера, благосклонностью, выразив при этом уверенность, что я и во фронте, без сомнения, окажусь также на своем месте, как везде, где служил до сих пор, и что он будет очень рад услышать о моих отличиях. Затем благодаря участию князя Илико и генерала Вольфа я получил существенное пособие к проезду в Дагестан, именно -- был послан курьером с какими-то бумагами от главного штаба.
   Судьба! Один раз Эристов предложил мне перейти в Грузинский полк -- казалось, чего вернее? Внезапная смерть его расстроила дело. Другой раз Илико Орбельяни, любимец главнокомандующего -- казалось, еще вернее? И тут не выгорело. Впоследствии, о чем расскажу в своем месте, опять была сделана попытка -- неожиданное обстоятельство помешало... Много раз в жизни моей бывали такие случаи неудач, несбывшихся желаний, и как горько, как досадно это бывало; какой ропот, какие жалобы на злую судьбу вырывались!.. А между тем после выходило, что "нет худа без добра", что человек не знает, где потеряет, где выиграет, и что есть высший Промысел, руководящий нами на скользком жизненном пути...
   Перед выездом из Тифлиса, беспокоясь о судьбе каверзного дела, возникшего в Тионетах по поводу растраты умершим Челокаевым денег, и опасаясь, чтобы оно не послужило мне во вред на новом поприще, я отправился к бывшему тогда тифлисскому губернатору князю Ивану Малхазовичу Андроникову, знавшему меня лично, чтобы доложить подробно о деле, имевшем поступить к нему на разрешение, и просить его участия и справедливости.
   Прихожу. Доложили и потребовали в кабинет.
   -- Здравствуйте! Что скажете хорошенького?
   -- Я переведен в Дагестанский полк на службу и пришел перед отъездом откланяться вашему сиятельству, а вместе с тем имею и просьбу.
   -- Очень рад, сделайте одолжение, скажите.
   Я объяснил подробно все, как было, и прибавил, что в полку, где я буду новый, никому неизвестный человек, если дело дойдет туда -- служба моя жестоко пострадает, а между тем я ни в чем не виноват и пополнение недостающих незначительных денег для наследников Челокаева не может составить никакой особой важности, чем дело и прекратилось бы.
   -- Уже, шени чири мэ, доложу вам, что Михайла Челокаева я очень хорошо знал; если бы он несколько лет еще прожил, то уже промотал бы не только свое имение, но и жену с детьми. Вы не беспокойтесь, когда дело придет ко мне, я знаю, шени чири мэ, как поступить (князь постоянно пересыпал свою речь такими: уже, доложу вам и т. п., причем ударения возбуждали трудно удержимый смех; кроме того, вставлял и грузинские употребительные присказки -- все вместе выходило уморительно).
   Я рассыпался в благодарностях и ушел совершенно успокоенный.
   Князь Андроников, состоявший при армии генерал-майором, был тип истого грузинского князя, обладающий значительным имением, хороший хозяин, нерасточительный, храбрый офицер, но без всякого образования и плохо владевший русским языком, еще более плохим произношением. По желанию князя Воронцова он согласился принять должность губернатора в Тифлисе, причем, как вполне добросовестный человек, предупреждал, что никакого понятия в делах гражданских не имеет и вовсе не подготовлен к такой деятельности.
   Его слабые и забавные стороны как гражданского губернатора вызывали массу анекдотов. Рассказывали, например, что когда в первый же день по вступлении в должность правитель канцелярии поднес ему к подписи несколько десятков бланков подорожных, а затем на вопрос, что еще есть делать, ответил: "Больше ничего", то князь Андроников сказал: "Ну, я думал управлять губернией очень трудно, а этак я и двумя губерниями могу управлять!". Все это не помешало ему как военному губернатору оказать не только своей губернии, но и всему Русскому государству великие услуги: первую победу над турками, начавшими войну 1853 года наступлением в наши пределы, одержал он при Ахалцыхе, а затем летом 1854 года в Гурии, на реке Чолоке. Оба раза турки, невзирая на значительно превышавшие силы, были разбиты храбрым князем Андрониковым наголову. Дела эти сами по себе достаточны, чтобы сохранилась о нем и его заслугах добрая память на страницах нашей истории. Впоследствии он был генералом от кавалерии и умер нравственно подавленный преждевременной смертью единственного, горячо им любимого сына, молодого человека, погибшего жертвой злокачественной черноморской лихорадки, схваченной в отряде за Кубанью в 1863 году.
   
   

Часть вторая.
1851--1856


XXXVIII.

   28 апреля 1851 года, в прекрасный солнечный день, когда праздник весны обнимал свою излюбленную Грузию, когда и природа, и люди там носят печать какого-то добродушного веселья и беззаботности, когда в воздухе как будто носится лозунг: "Да ну, братцы, бросьте к черту все ваши заботы, все злобы дня, давайте пить и веселиться" -- в такое-то восхитительное утро, часу в девятом, вышел я из своей квартиры к стоявшей уже готовой и уложенной перекладной. И опять, как странствующие рыцари, взобрались мы с Давыдом на это орудие пытки, именуемое почтовой телегой, и понеслись в далекие, еще нами невиданные местности обширного Закавказья.
   Скачка на курьерских, среди облаков пыли, по обнаженной, монотонно однообразной местности, через Елисаветполь, Шемаху, Кубу и Дербент, не может дать материала для мало-мальски интересного рассказа, если бы у меня в памяти даже сохранились кое-какие подробности.
   От одного города до другого все почтовые станции почти исключительно выстроены в степи, вдали от аулов местных жителей, их очень мало встречалось даже по дороге: изредка проедет один-другой верхом; преобладал какой-то характер пустыни. Солнце жгло немилосердно. Был только конец апреля, а у меня уже к вечеру второго дня вся правая сторона лица обгорела, покрылась черноватыми пятнами, а затем кожа полезла, как после ожога.
   В Елисаветполе, кругом базарной площади, меня поразили громадной величины чинары. В Мингичауре, переправляясь на пароме через Куру, я не узнал своей тифлисской знакомки: из бурливой, быстрой, вечно шумящей реки она здесь обратилась в широкую, глубокую, плавно несущую свои грязно-желтые волны к Каспию. Ту т только можно было ясно видеть, что мысль князя Воронцова учредить по ней пароходство -- не химера, не бесплодная затея, как старались представлять ее в Тифлисе некоторые скептики. Был заведен пароход, совершал некоторое время рейсы от Сальян до Мингичаура и, кажется, выше по течению Куры; потрачено было, без сомнения, на это немало казны, но дело не пошло в ход... Почему и в чем встретились затруднения и препятствия -- не знаю. Может быть, и весьма уважительные препятствия, но в таком случае нужно было предварительно основательно их исследовать, чтобы, во-первых, не бросать без пользы государственных сумм, а во-вторых, не дискредитировать в глазах невежественного населения наших нововведений и попыток применять плоды западных открытий и изобретений. Вообще, наши подобные предприятия, все равно где бы мы их ни затеяли -- на Куре или Амуре, как будто судьбой предназначены умирать преждевременной, трагикомической смертью. Лет через десять после попытки на Куре была сделана другая -- на Кубани, и кончилась чуть ли не плачевнее. Для извилистой, довольно быстрой, усеянной мелями и карчами реки ухитрились приобрести в Англии какой-то забракованный длинный пароход, кажется, за 95 тысяч рублей. Совершив торжественное шествие по Кубани, при помощи высылавшихся в нескольких местах сотен казаков, входивших в воду, чтобы стаскивать засевший на мель неуклюжий пароход, он был оставлен у города Темрюка впредь до дальнейшего распоряжения. Годика через три такого печального прозябания на берегу его продали с аукциона какому-то провиантскому чиновнику за шесть тысяч рублей, а этот перепродал машину кому-то в Керчь, как говорили, за двенадцать тысяч.
   Таких примеров на одном Кавказе можно бы привести немало, а с прибавлениями беломорских, амурских и прочих крупно субсидированных компаний можно, пожалуй, составить изрядный том. Что же это за злая судьба, так жестоко преследующая наши предприятия, по-видимому, истекающая из таких прекрасных общеполезных побуждений? Особенные географические, климатические, этнографические условия? Редкость и крайняя неразвитость населения? Отсутствие в большинстве местностей всякой заводской, фабричной деятельности? Скудоумие, неопытность или недобросовестность органов, созидающих, и агентов, приводящих в исполнение все эти столь многообещающие предприятия?.. Может быть, и то, и другое, и третье. Очень грустно! Не пора ли появиться, наконец, опытным хорошим диагностам?..
   Раскинутая на крутой горе Шемаха, ежечасно угрожаемая землетрясением; далее Куба, переправа вброд через быстрый Самур -- переправа, сопряженная с опасностью быть опрокинутым; резко изменяющаяся местность от все ближе и ближе подступающих отрогов Кавказского хребта, сближающихся с Каспием; большая жизненность природы, выражающаяся, как всегда, обилием и роскошью растительности; далее Дербент -- этот оригинальный татаро-персидский город с крепостью на горе и остатками стены кругом до самого берега моря, возбуждающий воспоминания о Великом Петре, гений которого указал нам путь к этим владениям; затем ряд больших богатых аулов, прочно, из камня построенных, утопающих в роскошной, цветущей зелени; Буйнак, напомнивший мне соблазнительного "Амалат-бека" Марлинского, эту пылкую фантазию, приводившую когда-то в восторг неопытные юные души и сманившую меня на Кавказ; далее еще несколько аулов и станций, уже носящих более тревожно-воинственный характер вследствие близости непокорных горцев, -- вот что возникает передо мной при воспоминании о тогдашнем странствовании.
   Наконец, в полдень 2 мая я въехал в Темир-Хан-Шуру, проскакав за четверо суток 840 верст. Сдав в штаб командующего войсками привезенные бумаги, я по указанию "базарного" остановился на квартире в доме какого-то женатого солдата; отдохнул сутки, явился к командующему войсками князю Аргутинскому и был приглашен им к обеду; затем осмотрел административную столицу Дагеста на, этого театра главнейших военных действий с тридцатых годов, и приготовился отправиться в штаб-квартиру своего Дагестанского пехотного полка -- укрепление Ишкарты.
   Темир-Хан-Шура, основанная в 1832 году как штаб-квартира Апшеронского пехотного полка и центр управления Дагестаном, страдала недостатком хорошей воды и отличалась классической грязью и лихорадочным воздухом вследствие низменного своего положения и какого-то гнилого озера. В мой первый приезд в 1851 году она, впрочем, имела вид порядочного уездного города, имела площадь с неизбежным базаром по воскресеньям, несколько правильных улиц с изрядными домами, немало порядочных магазинов и лавок, несколько трактиров с бильярдами и в одном даже с машиной, переносившей слушателя в Москву -- главный приют этих музыкальных наслаждений. Был довольно обширный публичный сад с неизбежной дощечкой "Не мять, не рвать" и т. д., где по праздникам играла музыка. Кругом Шура [Для сокращения тарабарского названия Темир-Хан-Шура, все говорили просто - Шура] была обнесена неглубоким рвом, по фасам были устроены батареи, на которых красовались крупные крепостные пушки, две или три башни доминировали над ближайшей окрестностью, въезд и выезд ограничивался тремя воротами: дербентскими, ишкартинскими и кяфыр-кумыкскими, у которых стояли часовые и никого без прикрытия не выпускали, особенно в ишкартинские, через которые дорога вела в нашу штаб-квартиру по пересеченной, лесистой местности, ближе к отрогу хребта, отделявшего шамхальскую плоскость от непокорных соседей койсубулинцев.
   Население Шуры, понятно, было исключительно военное, с незначительной примесью русских и армянских торговцев и подрядчиков да нескольких евреев ремесленников. Интеллигентное общество составляли чины штаба командующего войсками, офицеры Апшеронского полка, несколько инженеров и артиллеристов да значительный медицинский персонал; массу же -- люди Апшеронского полка и других военных команд да женатые служащие и отставные солдаты, устроившиеся весьма хорошо. Нечего греха таить, в первом преобладали карты и сплетни, во второй -- пьянство. Служебное дело, впрочем, исполнялось более или менее удовлетворительно: о каких-нибудь беспорядках или крупных упущениях и злоупотреблениях не могло быть и помину [Обычные в те времена пользования известными экономиями и выгодами, само собой, практиковались и тут; в этом отношении во всей России исключений не было, а были только, так сказать, оттенки: где слабее, осторожнее, где шире, бесцеремоннее... Шура, и вообще Дагестан, при князе Аргутинском принадлежали к категории умеренных], не только потому, что командовавший войсками генерал-адъютант князь Аргутинский-Долгорукий, как я уже упоминал, был неоспоримо честный, бескорыстный человек, но еще более потому, что он зорко следил за всем, умел помимо сплетен или мелких интриг узнавать, что делается в крае, и имел в этом отношении хорошего помощника в своем начальнике штаба полковнике Индрениусе, принадлежавшем к той категории офицеров, про которых у нас говорили: "Честен как швед". Все они, эти офицеры из финляндцев, отличались своей пуританской честностью, добросовестным отношением к своим обязанностям, некоторым педантизмом, плохим знанием русского языка, неособенными способностями, могущими выдвинуть человека из общей массы, и скромным образом жизни. Это были в высшей степени полезные труженики и помощники во всех отраслях военной службы.
   Умственная жизнь вертелась главным образом на толках о предстоящих и минувших военных действиях, на критике распоряжений начальства, наградах и повышениях. Читающих было весьма мало. В мой приезд в Шуру много было разговоров о недавнем происшествии, в котором пострадал 1-й эскадрон Нижегородского драгунского полка. Дело в том, что Гаджи-Мурат, о котором я рассказывал в первой части, совершил один из своих замечательно смелых набегов, пробравшись через Акушу к берегу моря, угнал пасшихся там 200 казенных лошадей Самурского пехотного полка и ушел с ними, пробираясь в тылу всех наших укреплений и штабов. Вблизи урочища Озень, в лесистой пересеченной местности, он был настигнут поскакавшими по тревоге из Шуры двумя эскадронами драгун и, не видя возможности продолжать отступление, занял одну лесистую высоту, наскоро оградив ее несколькими засеками, и засел со своими тремястами мюридами, рассчитывая, что драгуны в этой позиции его не решатся атаковать, до прибытия же пехоты наступит ночь, и можно будет улизнуть, бросив добычу. Командовавший драгунами подполковник Золотухин, зная, что за ним бегом следует 2-й батальон Апшеронского полка, должен был бы по возможности окружить занятую горцами позицию, не давая им уйти до прибытия пехоты, которая уже распорядилась бы с ними по-своему, и, нет сомнения, Гаджи-Мурат со всей партией пал бы жертвой отваги. Вместо того Золотухин, спешив один эскадрон, решился с ним атаковать лесистую, загражденную засеками высоту, занятую более чем втрое сильнейшим неприятелем, притом храбрейшими наездниками, готовившимися в своем отчаянном положении дорого продать свою жизнь. Заносчивость Золотухина имела печальные последствия: сам он был убит, молодой офицер князь Ратиев тоже, эскадронный командир капитан Джемарджидзе и еще один офицер ранены; из 85--90 человек в эскадроне выбыли из строя убитыми более 30 человек... Безумный штурм был отбит, и Гаджи-Мурат, отделавшись дешево от угрожавшей ему опасности, потерял лишь несколько человек и ушел. А между тем батальон почти бегом совершил 30-верстный переход и появился на месте происшествия, когда неприятеля след простыл!
   И излишняя храбрость не всегда полезна и похвальна, все необходимо подчинять благоразумию. Кавказская малая война была великая школа: тут на практике можно было поучиться и военному ремеслу, и военной администрации во всех их разнородных проявлениях и выработать нужную военному человеку быстроту взгляда, силу характера и энергии. Была бы лишь некоторая способность наблюдения, некоторая подготовка да охота учиться. Из этой школы вышли многие хорошие военные деятели, а некоторые поистине замечательные, впоследствии довершители долголетней кавказской борьбы, внесли свои имена на страницы наших летописей -- имена, которые потомство должно будет произносить с благодарностью.
   В Шуру почти ежедневно приходили из Ишкарты оказии за получением почты, денег, для приема выписывающихся из госпиталя людей и т. п. Для этого в Шуре постоянно находился из Дагестанского полка офицер, заведовавший всеми этими делами. К нему я и отправился, чтобы узнать, когда и как можно будет уехать в Ишкарты. От него я узнал, что в Шуре находится полковой казначей, возвращающийся на другой день в полк, и что, повидавшись с ним, я устрою все свои дела.
   Отыскав квартиру казначея подпоручика Ясницкого, я встретил в нем очень любезного однополчанина, предложившего мне место в своей повозке, а моему Давыду с вещами -- на другой полковой телеге. Таким образом, 6 мая мы выступили в Ишкарты с оказией под прикрытием 40 человек и пропутешествовали 14 верст часа три.
   В течение этих часов мы успели наговориться досыта, и я получил некоторое понятие о полке, службе в нем, начальствующих лицах, расположении батальонов и разных условиях предстоящего мне, совершенно для меня нового полкового житья-бытья. Между прочим, Ясницкий сказал мне, что большинство вновь прибывающих в полк офицеров полковой командир полковник Броневский оставляет в штаб-квартире для испытания степени их познания по фронтовой службе, что, конечно, не особенно приятно, ибо лишает участия в военных действиях, а следовательно, и наград, но бывают и исключения. Если я попаду в число таких счастливцев, то мне, верно, недолго придется оставаться в Ишкартах, так как в конце мая отряд уже выступит в горы; впрочем, из полка только один 3-й батальон поступит в состав отряда: 1, 2 и 4-й расположены в разных укреплениях и аулах для обороны края, а 5-й вообще постоянно остается в штабе.
   Прибыв в Ишкарты, я остановился в отведенной мне квартире и с некоторым волнением стал ожидать следующего утра: явки к новому начальству, о строгости и педантизме коего я уже кое-что слышал, и дальнейшей своей судьбы. Признаюсь, сердце у меня постукивало не совсем спокойно: самый вид Ишкарты уныло-серый, отсутствие всякой жизни и движения, молчаливо кое-где проходящие солдаты, тишина уже настраивали на какой-то мрачный лад, а тут еще сознание в своем совершенном невежестве по части фронтовой службы, в которой я был хуже рекрута, воспоминания о деятельности в Тушинском округе, Элису, Кутаиси, где так или иначе я играл более или менее заметную роль, о своих отношениях к наивысшим властям в крае и т. д. -- и вдруг должен очутиться в жалком положении ничего незнающего ученика, подвергающегося за это резким замечаниям и выговорам... Я проходил весь вечер взад и вперед перед своей квартирой, думая, думая без конца... Давыд, между тем устроив на скорую руку мою постель, стоял у ворот и как-то печально приглашал меня идти чай пить. Он как будто инстинктивно догадывался о моем беспокойстве и сам, очутившись уже в вовсе ему дикой сфере, был очевидно печален, вспомнив, без сомнения, об оставленной далекой Грузии, жене, сакле, шумящей Иopе с ее форелями...
   И как это я так легкомысленно, думалось мне, пустился в такую службу? На чем это я основывал свои мечты, что вот прибуду в полк, дадут мне роту, пойду я с ней в поход, начнется дело, меня пошлют занять какую-нибудь гору или обойти неприятеля, все это я отлично, как опытный в горах человек исполню, в решительную минуту крикну: "За мной, братцы, ура!", последует молодецкий удар в штыки, неприятель побит, я возвращаюсь с торжеством, пишется и печатается реляция, получаются награды... Черт знает, какую глупость сделал! -- упрекал я себя, все более и более озлобляясь и впадая уже в противоположную крайность. Вот засадят в Ишкартах изучать фронтовую службу, очутишься последним из последних, наслушаешься каждый день этих: "Вы, м. г., ничего не знаете, извольте учиться, так служить нельзя-с, вы здесь не пристав" и т. п. Окончательно обескураженный и утомленный, я, наконец, повалился на свою походную железную кровать и долго еще ворочался, пока не заснул беспокойным, тяжелым сном...
   В восемь часов утра в полной форме отправился являться. Прихожу в переднюю квартиры полкового командира, застаю трех офицеров при шарфах, одного унтер-офицера и рядового с ружьями, в ранцах и горниста с трубой. Спрашиваю, как мне явиться к полковнику. Говорят, подождите здесь, он сейчас выйдет, тогда представитесь. Ждем. Через несколько минут, в течение которых один из офицеров все осматривал унтера и рядового, поправляя на них то ранец, то какой-нибудь крючок, то повторяя: "Смотри же, подходить смело, говорить громко, внятно", -- отворилась дверь, и на пороге предстал полковник, видный средних лет мужчина, с проседью, строгий, внушительный взгляд. Как только он остановился, к нему подошел офицер, вытянувшись в струнку, руки по швам:
   -- Господин полковник, на всех постах и караулах Его Императорского Величества обстоит благополучно. -- Отступил в сторону.
   Подходит другой:
   -- Господин полковник, дежурным по караулам в укрепление Ишкарты назначен. -- Отступил.
   Третий:
   -- Господин полковник, визитир-рундом назначен.
   Полковник, делая вид, что меня не замечает, обращается к унтер-офицеру:
   -- Подходи.
   Тот берет на плечо, подходит три шага, вытянувшись, выпучив грудь, втянув живот, смотря прямо перед собой, остановился, громко говорит:
   -- К вашему высокоблагородию от 15-й мушкетерской роты на ординарцы наряжен. -- Едва заметно легкое дрожание в голосе.
   -- Как тебя зовут?
   -- Иван Бондарчук, ваше высокоблагородие.
   -- С которого года на службе?
   -- С 1844-го, ваше высокоблагородие.
   -- Какой губернии?
   -- Катеринославской, ваше высокоблагородие.
   -- Налево кругом, в свое место.
   Поворачивается, как следует по уставу, отходит.
   -- Подходи, -- обращается полковник к рядовому.
   -- К вашему высокоблагородию для обсылок прислан.
   Повторяется та же процедура.
   -- Горнист, играй номер 9-й.
   Раздаются резкие, в комнате невыносимые, звуки.
   -- Ординарец, пой сигнал.
   -- Рассыпьтесь, молодцы, за камни, за кусты, по два в ряд! -- пропел потеющий, дрожащий унтер каким-то надтреснувшим голосом.
   -- Горнист, номер 4-й пой.
   -- Левому хлангу.
   У полковника появляется едва заметная улыбка -- без сомнения, от хланга, вместо фланга (хохол говорит наоборот: фост вместо хвост и хвантазия вместо фантазия).
   То же повторяется с вестовым.
   Затем полковник говорит: "Хорошо", на что раздается громко: "Рады стараться, ваше высокоблагородие!". Обращаясь к офицерам: "Мое почтение". Те начинают выходить, а полковник обращает ко мне вопросительный взгляд. Тогда я, наконец, подхожу, подражая уже только что виденному, вытягиваясь в струнку.
   -- Господин полковник, честь имею явиться: зачисленный в Дагестанский пехотный полк поручик З.
   -- Когда прибыли? Где прежде служили?
   Ответив на эти вопросы, вынимаю из кармана письмо от генерала Вольфа и подаю.
   -- От кого?
   -- От Николая Ивановича Вольфа, -- говорю.
   -- А генерал вас лично знает?
   -- Точно так, -- говорю, -- имею честь быть лично знакомым.
   -- Что поделывает Николай Иванович?
   -- Слава Богу, -- говорю, -- здоров; поручил мне передать его поклон.
   -- Извольте явиться в полковую канцелярию и ожидать дальнейших приказаний, -- сказал полковник, кивнул мне и с нераспечатанным письмом удалился.
   Во всей этой сцене, если хотите, не было ничего особенного, но для меня, новичка, ничего подобного не видавшего, в полнейшей серьезности, с какой все это проделывалось, вроде какого-то священнодействия, выразился какой-то новый мир, странный, не вполне мне понятный, отчасти комический... С течением времени, постепенно, видя и проделывая ежедневно сам все эти артикулы тогдашней сложной фронтовой службы, я привык к ним: они уже не казались мне такими странными и весьма редко возбуждали смех, хотя в других полках они или почти вовсе не практиковались, или, во всяком случае, далеко не с такой педантичностью, что не мешало им служить и драться ничуть не хуже Дагестанского, где описанная процедура с ординарцами повторялась неукоснительно каждый день.
   Из дальнейшего рассказа о службе моей в Дагестанском полку читатель увидит, что в нем по заведенным полковником Броневским порядкам вообще преобладало много такой мелочной педантичности, такой не совсем нужной строгости и какого-то холодно-мрачного "в страхе держания", напоминавших чуть не времена павловские, которые вообще в кавказских войсках не практиковались, не были в обычае, нередко осуждались даже высшими начальниками, лучше изучившими дух войск и условия их тяжелой службы, а в офицерских кружках своего полка возбуждали неудовольствие, от чужих полков насмешки и глумления... Ишкарты были прозваны монастырем, а полковник -- игуменом. И действительно, то и другое было так похоже на правду. При всем том, не греша перед истиной, должен сказать, что Павел Николаевич Броневский был человек вполне достойный, действовавший так в силу своих убеждений, считавший строгость, педантизм и прочее неизбежными в военной службе. Сам подавал пример своим замкнутым, спартанским образом жизни, своей неутомимой деятельностью, порядком и исполнительностью. Любви подчиненных, само собой, приобрести он не мог, но в уважении никакой беспристрастный человек не мог ему отказать. Характер тяжелый, желчный, суровый, внушавший страх полку и, несмотря на то, не внушавший к себе особенно неприязненных чувств или даже неуважительных отзывов. Заявлялись неудовольствия, роптали нередко на чрезмерную строгость, но в то же время отдавали ему во многом справедливость. Тогда же о других командирах, державшихся совершенно другой системы командования, не педантов, вовсе не строгих, мне нередко приходилось слышать самые презрительные отзывы.
   Выйдя от полкового командира после такого изрядно холодного приема, невольно напоминавшего мне совсем иные приемы, каких я удостаивался от князя Воронцова, Бебутова и других, действительно сильных кавказского мира, я отправился тут же по соседству в полковую канцелярию, где застал несколько офицеров в разговоре с полковым адъютантом штабс-капитаном Немирой. Познакомились. Оказался он бывший студент Киевского университета, попавший на Кавказ солдатом по известному делу Канарского, хороший, скромный человек, не отличавшийся воинственностью. По его словам, мне, вероятно, придется долго прожить в Ишкартах для изучения службы, да и вообще полковой командир большую часть новых офицеров оставляет для испытания в штаб-квартире, а впрочем, бывают исключения. Остается ожидать распоряжений, которые последуют, вероятно, через несколько дней. Между тем советует мне явиться к командиру 5-го батальона майору Котляревскому, как второму лицу после полковника в Ишкартах и, быть может, моему будущему ближайшему начальнику.
   Я тотчас и отправился. Господин майор, хотя и однофамилец известного кавказского героя генерала Котляревского (биографию его написал граф Соллогуб), оказался далеко на него не похожим. Это был тип фронтового офицера тридцатых годов, который мог промаршировать с полным стаканом воды на кивере, не пролив ни единой капли, но под кивером искать было нечего. Фронтовая служба как искусство для искусства -- в этом заключался весь умственный кругозор господ этого типа. Грамота была им нужна только для чтения уставов и приказов по полку. Вне фронтового мира для них ничто не существовало, вне производства по вакансии или за отличие никаким интересов -- олицетворенный Скалозуб. Впрочем, при всем педантизме и строгости, по-видимому в подражание полковому командиру, майор Котляревский был простой, добрый человек и подчас по-своему любезный.
   На вопрос его, где я прежде служил и тверд ли по фронту, я откровенно сознался, что не только не тверд, но вовсе ничего не знаю и весьма боюсь неудовольствий за это начальства.
   -- Однако на восьмирядных учениях бывали же?
   Я решительно стал в тупик. Что такое восьмирядное учение? Первый раз слышу.
   -- Нет, господин майор, не бывал, не знаю.
   -- Ну, это уж совсем скверно. Как же это вы до поручика дослужились? Придется вам усердно заняться: вот возьмите, я вам дам устав рекрутский, хорошенько прочитайте, а после возьмете следующие части. Да-да, нехорошо, но вы не унывайте: не святые же горшки лепят, год-другой поучитесь -- и пойдет дело.
   Господи, восьмирядное, рекрутский устав, год-другой поучитесь!.. Совсем придавленный, уничтоженный, вернулся я на квартиру, не в силах отвечать на вопросы Давыда, что сказал начальник, что предстоит нам дальше.
   Прошло несколько дней. Я расхаживал по безжизненно унылым улицам Ишкарты, заходил в полковую канцелярию к адъютанту, выслушивая все один ответ: "Ничего об вас еще нет", познакомился с несколькими офицерами, вращавшимися в кругу мизерных интересов, и томился как никогда. Наконец, в одно прекрасное, поистине прекрасное утро меня позвали в полковую канцелярию и объявили приказ по полку: поручик З. назначается батальонным адъютантом в 3-й батальон и предписывается ему с первоотходящей оказией отправиться в селение Кутиши. "Поздравляю вас, -- сказал мне Немира, когда я прочитал эти несколько строк. -- Это какая-то особая милость: вы попадете прямо в отряд, да еще адъютантом, что дает тридцать рублей в месяц рационов. Очень рад за вас. Оказия из 3-го батальона ожидается со дня на день, и вам скоро придется выступить; нужно приготовиться, лошадей купить, завести вьюки и прочие принадлежности; явитесь к полковнику и просите позволения ехать для этого в Шуру: там по воскресеньям базар, и все можно приобрести, а если не хватает денег, то подайте рапорт и просите в счет жалованья".
   Радостно сияющий, побежал я скорее объявить об этом Давыду; настрочил рапорт о деньгах и сделал все по указаниям Немиры. В течение 4--5 дней я был совсем готов и около 20 мая выступил с оказией через Шуру в Кутиши.
   Бывший помощник окружного начальника, элисуйский пристав, управлявший значительными горскими обществами, стоявший в таких служебных отношениях к высшим властям в крае, обрадовался донельзя назначению батальонным адъютантом. Вот как в силу стечения условий и обстоятельств приходится человеку мириться с различными жизненными перипетиями!

XXXIX.

   Путешествия с оказиями были одним из весьма неприятных условий нашей кавказской жизни. Тянуться целый день с беспрестанными остановками, делая от двадцати до двадцати пяти верст под палящим зноем, в густых тучах пыли, без возможности сделать несколько шагов в сторону, наводило тоску невыносимую. Уехать же вперед или отстать от оказии было самым безрассудным риском, за который, на моей памяти, пришлось многим жестоко поплатиться. Местность во всем крае как будто самой природой приспособлена к характеру воинственного населения, умевшего довести хищнический способ борьбы с нами до высокой степени искусства. Малейшая, вовсе незаметная балочка, несколько одиноко торчащих кустиков или крупного бурьяна, крутой поворот дороги, куча крупных камней и т. п. уже были совершенно достаточны этим смелым, ловким горцам, чтобы залечь, съежившись змеей или распластавшись на земле тигром, и внезапно броситься на жертву, ничего не подозревающую. В одно мгновение ока совершалось кровавое дело, и тигры исчезали, как бы провалившись сквозь землю. Приведу пример: однажды из Закатал в Лагодехи следовала команда тифлисских егерей, человек сорок, под начальством офицера (кажется, прапорщик Волоцкой). На совершенно ровной, открытой местности, которую можно было обнять глазом на несколько верст кругом, люди двигались в совершенном порядке, офицер -- пешком, не более 10--15 шагов впереди. Вдруг раздается стон, офицер падает, передние солдаты подбегают и находят его плавающим в крови, проколотым кинжалом в живот. Бросились кругом по густой траве, шарили целый час -- никакого следа, никакого признака присутствия человека!.. Так и ушли, унеся несчастного молодого человека на ружьях.
   Другой случай: в 1848 году возвращались из Дагестана в свою штаб-квартиру два батальона Кабардинского полка. Подойдя в одном месте близко к реке Сулак, отряд остановился отдохнуть. Два офицера, если не ошибаюсь, прапорщики Соковнин и Тарновский, вздумали подъехать к реке напоить лошадей -- расстояние от дороги, на которой расположились батальоны, не более 50 шагов. Только что подъехали они к берегу, скрытому несколькими растущими здесь деревьями, выскакивают как из земли человек пять горцев, приставляют пистолеты к растерявшимся от такой неожиданной встречи офицерам, схватывают под уздцы их лошадей, бросаются на своих, стоявших тут же скрытыми, коней и вплавь достигают другого берега. Все это было делом каких-нибудь 3--4 минут! Ну, а на той стороне они уже были вне всякой опасности не только от двух, но и от десяти батальонов. Перейти пешком через Сулак невозможно, да и конных не догонишь. Таким образом, два офицера в виду своих батальонов были связаны по рукам и ногам и уведены в горы, где в течение года вынесли муки неимоверные. Раз они пытались бежать, были пойманы, терзаемы, однако все же вырвались: Соковнина, кажется, чуть ли не на своих плечах вынес какой-то пленный солдат, а Тарновского, если память не изменяет мне, выменяли на пленных горцев, и я встретил его после служащим в Дагестанском полку.
   Такими примерами можно бы наполнить не одну страницу, да мне в своем месте еще придется рассказать о некоторых. Это были характеристические особенности нашей многотрудной, тревожной кавказской жизни, тем и отличавшейся от всякой другой военной службы, что она и лето, и зиму, и день, и ночь, изо дня в день в течение более полувека составляла какую-то непрерывную цепь ежеминутного опасения за свою жизнь или свободу. Вовсе не нужно было экспедиции в непокорную часть края, встречи с неприятелем в открытом бою, чтобы стать лицом к лицу с опасностью: каждый шаг среди, так сказать, мирной обстановки, выходя за ограду укрепления, за ближайшую черту лагеря, станицы или всякой другой стоянки для водопоя, для покоса, для пастьбы лошадей, для рубки дров и т. п. надобностей, должен был сопровождаться обстановкой военных предосторожностей, иначе не избежать было кровавой катастрофы. Да и при всех предосторожностях, особенно в местностях, прилегающих к лесам, редкий раз обходилось возвращение с дровами или накошенной травой без того, чтобы на повозках не привезти и несколько убитых или раненых! Одним словом, никто никогда не мог быть уверен, что, встав утром здоровым, он к вечеру останется жив или не изувечен. Человек ко всему привыкает, во все может втянуться, и в те времена никому из нас и в голову не приходило задумываться, оглядываться, унывать; напротив, уныние появлялось, если проскакивали периоды какого-то затишья, не было встречи с горцами, не было стрельбы, гиканья и того своеобразного, трудно передаваемого треска, который при перестрелках раздавался по лесу, перемежаясь то с гулом пушечного выстрела, то со свистом и шипением летящей гранаты, то с оригинально резким звуком сигнального рожка или зыком и щелканьем впивающихся в дерево пуль! Да, это была своего рода музыка, раздражающая, дух захватывающая музыка!..
   Итак, мы потянулись с оказией.
   Первый переход из Шуры до аула большой Дженгутай. Это резиденция мехтулинских ханов, где тогда обитала ханша, выкупленная уже из плена, в который она попала благодаря одному из набегов Гаджи-Мурата, о чем я уже рассказывал. Для прикрытия аула там бывал всегда расположен батальон Апшеронского полка. Близость непокорных койсубулинцев, отделенных от плоскости одним нетрудно доступным хребтом, грозила Дженгутаю и его окрестностям опасностью, однако жители, владея прекрасными удобными землями и удобством сбыта своих произведений в Темир-Хан-Шуре, жили безбедно: сакли их отличались прочностью и опрятностью, все каменные, обнесенные такими же стенками, выбеленные, с крытыми балкончиками; скота и лошадей имели достаточно; одевались опрятно, а женщины, сравнительно с горскими, даже щеголевато, и большинство их, как и в шамхальском владении, были красивы.
   По прибытии в аул старшина указал нам квартиры, а апшеронцы по издавна принятому на Кавказе обычаю угостили команду, разобрав солдат по своим саклям. Об этом своеобразном гостеприимстве кавказских войск нельзя не вспомнить с особенным удовольствием. Батальоны, роты разных полков считали своей обязанностью встречать проходящих и угощать, чем Бог послал. Если знали заранее, что будут проходить роты, хотя бы и других полков, то фельдфебели выходили навстречу и приглашали не отказать принять хлеб-соль. Выносились бурдючки со спиртом, хлеб, куски сала или вареной говядины и с самым искренним радушием предлагались боевым товарищам; офицеры расходились по знакомым. Некоторые полки, а из них еще особо батальоны и роты, водили просто дружбу, поддерживавшуюся десятки лет -- тут при встречах уже готовы были поделиться последним. Нередко обменивались более обильными достатками: у одних, например, были хорошие огороды и всегда много капусты (очень важный продукт в солдатском хозяйстве), у других зато более в экономии крупы, и вот какая-нибудь 3-я мушкетерская рота одного полка пишет 5-й мушкетерской роте другого письмо: "Милостивая государыня 5-я мушкетерская рота, у нас все благополучно, чего и вам желаем, а через месяц ждем приказа выступать: под Шмеля (то есть на Шамиля), и может, даст Бог, встретимся. А теперь посылаем вам две четверти круп и покорнейше просим не отказать нам одолжить бочку капусты, ибо у нас огороды совсем плохо уродились" и т. п. Подпись фельдфебеля да двух-трех капралов. Особенность быта кавказских войск, вся окружавшая их обстановка, удаление от всего родного, русского, постоянная опасность вырабатывали такие отличительные, оригинальные отношения и нравы.
   В Дженгутае я был тогда приглашен на чай одним из ротных командиров и очутился свидетелем презабавной сцены, врезавшейся мне в память. Входит местный житель, кланяется и подает нам руку. "Нахабар?" [Нахабар - что нового? Это знал уже всякий] -- спрашивает его офицер. Татарин начинает что-то рассказывать; офицер не понимает. Не успел я предложить своих услуг в качестве толмача (говорят там кумыкским наречием, резко разнящимся от адербиджанского, но все же объясниться я мог), как ротный командир крикнул: "Эй, вестовой! Позови переводчика", а вслед за тем явился в саклю солдат и вытянулся у дверей.
   -- Спроси у него, что ему надо.
   -- Твоя что баяр шалтай-балтай? -- спрашивает пресерьезно солдат.
   -- Солдуз Шура гайда, алаша мая пропал, ахча давай, -- говорит татарин.
   -- Он, ваше благородие, сказывает, что солдат на его лошади уехал в Шуру и пропал, а денег не заплатил.
   -- Что ты врешь! Какой солдат на лошади уехал?
   -- Твоя шалтай-балтай, солдуз нет Шура гайда алаша?
   В этом роде продолжается разговор при помощи усиленных жестикуляций; и солдат, и татарин -- оба в полной уверенности: один -- что говорит по-русски, другой -- по-татарски, потому что вместо лошадь говорят алаша и т. д.
   Я просто покатился со смеху. Расспросил татарина, в чем дело: оказалось, что в прошлом году выступил какой-то батальон из Дженгутая, и вместе с тем у него пропала лошадь; он уверен, что ее украли солдаты, и настаивает, чтоб ему заплатили деньги.
   Татарину я растолковал, что с такой жалобой ему следует обратиться к своему приставу или к начальству в Шуре, что ротный командир тут ничего сделать не может. Переводчик же, сконфуженный, удалился. Мой новый знакомец офицер объяснил мне, что такие переводчики есть почти в каждой роте и что обходятся ими весьма удобно в сношениях с жителями: "Уж черт их там знает, как они это ухищряются друг с другом объясняться, а все-таки что понадобится -- через них и делаем".
   Впоследствии встречал я и офицеров таких, которые, коверкая русские слова да прибавляя кое-какие татарские, объяснялись с жителями, а те, в свою очередь, заучивая эти исковерканные выражения, считали их русскими -- таким образом велись объяснения, нередко приводившие к самым забавным недоразумениям.
   С рассветом другого дня выступили мы из Дженгутая. В нескольких верстах местность стала изменяться, принимая более горный характер. За небольшим перевалом через Кизиль-Яр растительность скуднее, все принимает серый, более угрюмый вид, почва каменистее, а подъезжая к селу Оглы, всего восемнадцать верст, разница заметна во всем резкая: горы безлесные, вообще нигде дерева не видно, все усеяно булыжником; аул представляет массу серых саклей, сложенных из нетесаных, небеленых камней; жители грубее, смотрят исподлобья, совсем другого типа, неуклюжие, совсем иначе одеты, беднее, говорят аварским наречием.
   В Оглы всегда располагались две роты Дагестанского полка. У них мы ночевали. Познакомился я с несколькими однополчанами офицерами: с кем именно -- само собой вспомнить теперь не могу, но впечатление это знакомство произвело на меня, нового человека, вращавшегося до того совершенно в другой, относительно гораздо более развитой сфере, довольно грустное... Ни книг, ни газет, ни каких бы то ни было интересов, кроме самых узких, ежедневных, мелких! Назначения, производства, штаб-квартирные сплетни, диковинные слухи о начальстве -- дальше ни шагу... В массе полковых офицеров, доходивших тогда до 120--140 человек, понятно, были исключения: были и поумнее, и поразвитее, и кое-что читавшие, но мало их было, да и те втягивались исподволь в эту тину. Походы, экспедиции, дела с горцами оживляли и производили некоторое движение в этой стоячей воде, но неосвежаемая новыми притоками с окончанием двух-трехмесячного похода она опять покрывалась плесенью. Некоторые полки составляли более счастливые исключения в этом отношении: в них чаще появлялись молодые искатели боевой славы, сильных ощущений, прямо из столичных салонов, и вносили элементы светского лоска, лучшего тона и хоть поверхностных признаков образованности. Дагестанский полк не принадлежал к этому числу. За несколько лет перед тем только сформированный (в 1846 году) из батальонов 5-го корпуса, он хотя уже и успел показать себя не хуже старых полков в боевом отношении, особенно при штурме Салты, но не пользовался еще той боевой славой, какая гремела по Кавказу о некоторых других старых полках. Большинство офицеров были прежнего состава 5-го корпуса со всеми хорошими и дурными качествами, преобладавшими в те времена в русских полках, когда маршировка в три приема и заряжение ружей на двенадцать темпов составляли исключительное занятие и открывали путь к высшим ступеням в военной иерархии (сообразно с этим с первых же дней существования в полку образовался и дух, не подходивший к старому кавказскому); на всем лежала печать чего-то тяжелого, отчасти угрюмого, не было той шикозной, воинственной бесшабашности и удали, которая носила особый поэтический характер, так увлекавший когда-то лучшую военную молодежь и давший, как я уже имел случай упоминать, Лермонтову, графу Л. Толстому и другим обильные темы для поэтических произведений. Более строгая дисциплина, слишком резкие чинопочитательные отношения между старшими и младшими офицерами, большие требования фронтовых, даже некоторых вовсе лишних познаний, отсутствие тесного товарищества -- все это ставило в те времена Дагестанский и другие новосформированные полки в какое-то исключительное, резкое против других кавказских полков положение. С одной стороны, нельзя не отдать справедливость полку, что в нем представлялась хорошая школа офицеру и он мог выработать из себя основательного командира роты, батальона, но с другой -- служба в полку всякому, не принадлежавшему к категории служак 5-го корпуса, была до крайности тяжела, неприветлива, уныние наводящая.
   Если строки эти попадутся кому-нибудь из служивших в Дагестанском полку в пятидесятых годах, то меня могут упрекнуть в измене, так сказать, той части, к которой я сам же принадлежал, и, быть может, даже обвинят в неправдивости. Но я раз и навсегда поставил себе за правило в моих воспоминаниях держаться строгой истины и ставить ее выше личных отношений, поэтому излагаю и в этом случае взгляд мой совершенно откровенно, без всяких искажений. Да и обижаться здесь никому не приходится: на свете никогда не бывает действия без причины; обстоятельства так сложились, что не только полки, но целые дивизии, целые большие районы Кавказа получали свою особую типическую окраску. Дагестан -- я говорю об обществе, войсках и характерных чертах -- также мало походил на левый фланг, как этот -- на правый или Лезгинскую линию. Резкая разница, кидавшаяся в глаза наблюдательному человеку при переходе границы одной военной области в другую, была также поразительна, как и то различие, которое замечается на Кавказе на каждом шагу в коренном его населении. Очевидно, что и физические свойства края, и характер ближайшего враждебного племени имели свою долю влияния на войска наши; кроме своих домашних условий, зависевших от состава офицеров, качества полковых командиров и т. п., действовавших на образование известной типичности полков, войска незаметно для себя подчинялись естественному закону -- зависимости человека от окружающей его природы. Старые кавказцы, особенно те, которым приходилось перебывать на разных театрах войны и сходиться в походах то с теми, то с другими полками Кавказской армии, без сомнения, замечали эти особенности; ничего нового, следовательно, в словах моих они не встретят, но я счел все-таки не лишним привести и эту черту, чтобы охранять по возможности все оттенки дорогой нам, кавказцам, эпохи от забвения.
   От Оглы до Кутиш считалось двадцать пять верст. Выступили мы рано, тянулись обычным, медленным ходом; дорога пересечена множеством балок, усеяна сплошь камнями; характер местности все угрюмее и серее. В пятом часу пополудни, наконец, показался аул Кутиши, напомнивший мне отчасти Шатиль: те же почерневшие груды камней, постепенно друг над другом возвышаясь, упираются в отвесные скалы, и только вблизи, всмотревшись, видишь, что это сакли, амфитеатром построенные, со стенками, покрытыми лепешками свежего кизяка, мимо которого по узеньким, кривым переулкам приходится пробираться, терзая и обоняние, и осязание. Кругом ни деревца, ни кусточка, ни травки, ни воды, только камень и камень: кое-где запаханные терраски, с большим трудом и усилиями устроенные жителями, далее -- справа и слева горы, серые, обгорелые, изрытые, будто оспа свирепствовала и исказила всю местность. Кое-где разбросаны акушинские аулы, едва различаемые в этом общем море серых, мертвенно-серых тонов.
   На меня природа производила всегда чрезвычайное впечатление: картины ее отражались не столько в моем зрении, сколько в душевных ощущениях, в воображении. Въедешь, бывало, в ущелье Аргуна, или верховья Пшавской Арагвы, или Андийского Койсу, взбираешься по узенькой, скользкой, только местной лошади и привычному всаднику доступной тропинке: кругом нависли скалы с торчащими из расщелин соснами, далее высокие, зеленые, крутопокатые горы, за ними снеговые пики; жаркий полдень, чистое лазоревое небо, изредка прорывающийся легкий свежий ветерок; внизу клубится, пенится, бушует река, и не однообразными монотонным гулом -- нет, как будто подчиняясь каким-то законам гармонии, то тише, то громче, то порывами, то замирая, то гул слышится глухой, то как бы завывание... А кругом между тем мертвое молчание, какое-то торжественное спокойствие, такая тишина, что не может нарушить ее рев реки, что только ее, эту тишину, и слышишь... Все это, бывало, охватит меня каким-то особенно прекрасным, поэтическим ощущением, забьется оживленнее пульс, унесется воображение в сферу фантастических картин, и невольно вспоминались иные строфы лермонтовских стихов, и тут только становилось ясным, как правдивы выразившиеся в них картины. Например: "Орел, недвижим на крылах, едва виднеет в облаках". Сколько раз наблюдал я этого орла, действительно недвижного на крыльях, едва-едва и то хорошему глазу заметного в самой лазури неба, резко под углом к снежным вершинам высящегося над вами. Или: "В полдневный жар, в долине Дагестана" и т. д. Прекраснее, типичнее нельзя очертить несколькими словами этой природы!.. Эта серая сплошная масса камня, припекаемая жгучим солнцем, на впечатлительного человека действительно может произвести только уныние, тоску; здесь, придавленный этими чувствами, невольно обратится он к воспоминаниям о далеких родных местах и лицах, его потянет неотразимой силой в свою, родную сферу, и с болью сердечной он сознается в невозможности вырваться...
   Подходя к аулу, мы стали встречать офицеров и солдат, спешивших скорее узнать что-нибудь. Их нетерпеливое любопытство было вполне понятно: в течение 7--8 месяцев батальон подвергался, так сказать, одиночному заключению, и хотя всякий раз при возвращении оказий, ожидания каких-нибудь особенных известий, иных писем, денег и прочего оставались бесплодными ожиданиями, все-таки опять в день прихода оказий все уже с утра волновались теми же ожиданиями и не могли утерпеть, чтобы не побежать за версту-другую навстречу.
   Вместе с офицером, начальствовавшим оказией, и я тотчас отправился к батальонному командиру являться. После обычного: "Господин подполковник, честь имею" и прочее командир Илья Алексеевич Соймонов, Царство ему Небесное, встретил меня начальнически любезно, усадил и стал расспрашивать: "Ну-с, что же Павел Николаевич-с (полковой командир) здоров-с, ничего особенного не приказал-с? А в Шуре ничего не слыхали, когда выступать войска будут? Князю (М. З. Аргутинскому) вы представились?" и т. д. Затем: "Извольте сейчас вступить в должность-с и отдайте в приказ по батальону-с; писаря бестию держите в руках-с -- пьянствует; сакля вам готова та же, где квартировал прежний адъютант; расположитесь, отдохните, после подробнее потолкуем-с".
   И началась для меня совершенно новая служба, новая жизнь. С величайшим удовольствием и теперь еще вспоминаю, что особенно счастливый случай бросил меня в 3-й батальон Дагестанского полка, лучший в полку батальон. Соймонов, характеристику которого я постараюсь по возможности изобразить подробнее, умел поставить себя в отличнейшие отношения и к полковому, и к высшему в крае начальству. Князь Аргутинский особенно к нему благоволил. Полагаю, что только этому обстоятельству и можно приписать лучший состав офицеров в батальоне, а еще более то, что его постоянно, вне очереди, назначали летом в отряды, а на зиму -- большей частью на передовые пункты; это было тогда постоянным мечтанием офицеров: возможность получить награду, прибавка к жалованью в виде рационов, отпускавшихся довольно щедро всем, исключая субалтернов, и избавление от слишком близкого соседства с полковым штабом, его педантическими требованиями фронтовых учений и прочим. И батальонный, и все четыре ротных командира, и батальонный лекарь оказались хорошими людьми, с которыми можно было жить, -- это весьма облегчило мне первое непривычное время, когда мною овладело в высшей степени тягостное, тоскливое чувство...
   Устроившись наскоро в сакле, я прежде всего отправился к моему предместнику, чтобы по возможности получить хоть какое-нибудь понятие о предстоящей мне деятельности. Я встретил штабс-капитана Сеницкого, добрейшего, простейшего человека, вытянувшего в звании вольноопределяющегося чуть ли не 10--12 лет в Одесском егерском полку, занимавшегося там в полковой канцелярия и изучившего до тонкости весь механизм "требований", "зачетов" "на прибылых", "убылых" и прочее. Когда я ему объяснил, что никакого понятия об этом не имею и стал в тупик от этих "зачетов", "прибылых" и т. п., Сеницкий растолковал мне, что в этом-то и заключается вся суть адъютантской должности, потому что она ведет к страшной ответственности: все излишне неправильно вытребованное -- провиант, спирт, деньги -- взыскивается после вдвое, да кроме того, ведет к разным неприятностям, нередко и под суд; писари большей частью плуты, и если подметят, что адъютант дела не понимает -- подведут непременно; все же прочие обязанности адъютанта: небольшая переписка по канцелярии, получение и передача приказаний и прочее -- хотя и хлопотливы, но, в сущности, пустяки, которые через несколько дней могут быть усвоены легко всяким. Сеницкий с полнейшей готовностью обещал мне свое содействие к изучению трудной науки о требованиях и зачетах: он еще с месяц оставался при батальоне, и я благодаря ему уразумел эту механику достаточно, все же прочее действительно оказалось пустяками. Батальонер был мною доволен и некоторым образом даже как бы польщен, что: "Вот-де у него адъютант-с офицер, занимавший разные должности, лично известный самому главнокомандующему и всему высшему начальству-с". Даже по поводу моего признания, что я никакого понятия о фронтовой службе не имею, покойник сказал: "Ничего-с, обойдетесь пока без этого; зимой можно будет поучиться, а теперь одно, без чего уже никак нельзя-с -- это сигнальчики-с: возьмите старшего горниста да каждый день часик займитесь с ним где-нибудь в сторонке-с, а я вас после проэкзаминую-с". Я так и сделал: в течение нескольких дней выходил с горнистом за аул, усаживались мы на камнях, и трубил он мне по тетрадочке по порядку все номера этой милой музыки, и очень скоро заучил я эти нехитрые мотивы и также бойко мог выдержать экзамен, как и те ординарцы, что в поте лица ежедневно, дрожа, выступали в Ишкарты перед полковым командиром... "Рассыпьтесь молодцы, за камни, за кусты, по два в ряд!" -- вертелось на языке как-то невольно по нескольку часов кряду.
   Илья Алексеевич Соймонов был типичный человек лет пятидесяти, довольно полный, коренастый, здоровый, с коротко остриженной седой головой, плотно сидевшей на широких плечах. "А уж кондрашка хватит меня когда-нибудь непременно-с", -- говаривал он нередко. Прибыл он на Кавказ в 1844 году с Минским полком, поступил в состав Дагестанского майором, и в 1846-м, при поражении князем Бебутовым Шамиля в Кутишах, со своим третьим батальоном захватил неприятельскую пушку. Злые языки говорили, что пушка была брошена горцами, бежавшими от стремительной атаки нижегородских драгун, но реляция сказывала иначе, и Соймонов получил Георгиевский крест. Это и было первым его шагом на пути к репутации хорошего боевого батальонера. И он в самом деле был таковым. Всегда исправный, точный в исполнении всяких распоряжений, умевший показать товар лицом, еще более умевший ладить со всяким начальством и нужными людьми из "штабных", умевший постоять за свою часть, когда касалось представлений к наградам, он пользовался расположением и высших, и подчиненных. Не был он ни образован, ни начитан (кроме приказов, никогда и не читал ничего), ни особенно умен, но с чисто русской сметкой и себе на уме. Любил сытно поесть и других угостить; ни педант, ни громовержец, как большинство тогдашнего некавказского военного начальства, никого "в бараний рог не гнул", никого "не посылал, куда Макар телят не гонял". Распечь -- пожалуй, распечет, солдатика велит иногда наказать, но все без пены у рта, без свирепости. Чудачеств водилось за ним тоже немало, и препотешных. Каждый вечер, например, после пробития зари и усердной молитвы начинается отдача приказаний. Стоим я, дежурный по батальону офицер, четыре вытянувшихся в струнку фельдфебеля, доктор и другие.
   -- Господин адъютант, а по которое число у нас провиант и спирт принят-с?
   Не успел я ответить, он уже обращается к другому:
   -- Ты, Батманов, у меня смотри! Борщ у тебя всегда хуже других-с; твой капитан, я знаю, плохой хозяин -- волю тебе дал большую... Смотри, вздую шибко!
   Батманов, фельдфебель 8-й роты, старый унтер, любивший выпить, но молодец, служака, только пальцами перебирает.
   -- А вы, господин дежурный, извольте посты хорошенько поверить-с: мне дали знать, что Гаджи-Мурат тут где-то, близко-с... Господин адъютант, подтвердите приказом по батальону, чтобы господа ротные командиры лично осмотрели ноги у всех людей: скоро поход-с; у кого есть потертые, сейчас к лекарю их... Эй, Тупичка! Завтра чтобы к борщу сальник был, да маркитанту скажи, если молодой баранины не достанет -- прогоню-с, слышишь? -- это к своему повару. -- А ты, Иваньчук, завтра мне покажи пары две ординарцев на случай приезда полкового командира... Эй, Тупичка! Нет, завтра сделай суп вместо борща.
   И так далее, и все это вместе: то повару, то мне, то фельдфебелям -- этак целый час. Забавно выходило очень.
   -- Ну-с, ступайте, да глядеть мне в оба за порядком. -- А после еще раза два вернет, еще что-нибудь, уже несколько раз сказанное, повторит. Затем уйдет в саклю, позовет и меня да лекаря, закурим трубки -- и начинаются нескончаемые разговоры, все на одну и ту же тему: о предстоящем походе, да будут ли дела, представления к наградам, да где придется будущую зиму стоять или о лошади какой-нибудь, о темир-хан-шуринской сплетне какой-нибудь и т. п. В минуту откровенности проговорится, что пора бы уже в полковники.
   -- Вот тогда, Илья Алексеевич, и о полке придется похлопотать. Такому-то недавно дали полк отличный.
   -- Где же нам-с; мне бы хоть какой-нибудь егерский полчишка, и зато спасибо скажу-с.
   А в сущности ведь, что пехотный, что егерский -- разницы не было никакой.
   Дни шли за днями своими чередом. Кое-какие занятия, переливания из пустого в порожнее, преферанс по полкопейки да немножко чтения какой-нибудь старой книжки "Отечественных записок", а больше всего длинные разговоры по-грузински с моим Давыдом, начинавшим сильно скучать и тосковать за родными Тионетами, Иорой и форелями.
   Наконец, получен был приказ выступить на Кутишинские высоты в лагерь. 7 июня мы оставили аул, прошли в гору верст за восемь и разбили свои палатки на указанном месте, в соседстве с апшеронцами, прибывшими того же числа на высоты из Шуры. Собрался отряд из нескольких батальонов, двух эскадронов драгун, десятка орудий, милиции, казаков. Командующий войсками князь Аргутинский со всем своим штабом был тут же. Что предстояло дальше -- никто не знал: в этом отношении князь был очень молчалив, и в его времена всякие толки и слухи были решительно выдумками. Одному генералу, приехавшему из Тифлиса для участия в военных действиях и имевшему неосторожность спросить Аргутинского в походе о его дальнейших предположениях, он ответил, что "кроме своей трубки об этом никогда никому не сообщает".
   Простояли мы тогда на Кутишинских высотах дней десять. Жилось и дышалось здорово: на высоте в несколько тысяч футов, вставая в пятом часу утра, весь день на свежем горном воздухе, ночью -- в палатке, ежась от холода; неприхотливая походная еда да молодость -- как тут не быть здоровым, бодрым. Таких десяти -- пятнадцати дней бывало достаточно, чтобы все переболевшие лихорадками в Шуре и других неизменных стоянках солдаты, изнуренные крепостными работами, а еще пуще промозглым воздухом сырых казарм и госпиталей, вполне поправились и из бледных превратились в краснощеких. Кормили людей недурно: борщ с сушеной капустой и говядиной, заправленный салом и мукой, вечером -- кашица с салом, по воскресеньям -- по полуфунта мяса из борща, три-четыре раза в неделю -- по крышке спирта, а в слякоть или тяжелые переходы и каждый день. Правда, и труды приходилось солдатикам переносить иногда неимоверные, и всякого горя и нужды набраться немало, и тяжесть нести на себе дьявольскую, но по крайней мере в полку, где я служил, делалось по части продовольствия для людей все возможное -- эта отрасль военного хозяйства с назначением главнокомандующим князя Воронцова улучшилась в Кавказской армии в весьма резкой степени, и столь общие тогда злоупотребления не касались ее вовсе или в весьма редких исключительных случаях, тотчас обнаруживаемых и строго преследуемых.
   18-го числа отряд выступил по направлению к ущелью Кара-Койсу. Спустившись по очень крутому каменистому спуску и пройдя ущельем верст десять, мы стали у укрепления Ходжал-Махи, построенного в 1847 году после взятия Салты, если не ошибаюсь, нашим знаменитым инженером Тотлебеном, тогда штабс-капитаном. Вблизи укрепления расположен значительный аул того же названия, обращавший на себя внимание своими отличными фруктовыми садиками, разведенными на скалистых террасках с наносной землей, садиками, свидетельствовавшими о чрезвычайных трудах жителей. Урожай фруктов предвиделся отличный: деревья гнулись под тяжестью яблок, груш, абрикосов.
   После двухчасового привала тронулись дальше. Пройдя несколько верст по узенькой дорожке над обрывами, мы приблизились к Цудахарскому ущелью, в котором между отвесных скал прорывается с шумом Койсу; на небольшой возвышенности правого берега стоял одиноко форт, занятый двумя ротами Самурского пехотного полка, а за ним -- Цудахар, большой аул с множеством разрушенных саклей -- следы жестокого наказания, понесенного жителями от Шамиля за непокорность ему. Вблизи аула на небольшой площадке отряд провел ночь, а на следующее утро двинулся далее и после продолжительного утомительного марша по каменистой дороге при сильной жаре к вечеру вытянулся на Гамашинские высоты, где и разбил лагерь. У подножия высот виднелись в развалинах остатки аулов Унджугатай и Гамаши, тоже подвергшихся за несколько лет перед тем нашествию мюридов; впереди тянулась дорожка на гору Турчи-Даг, увенчанную обрывистыми осыпями.
   На четвертый день стоянки около полудня по обрыву Турчи-Дага вдруг показались горцы, не менее двух тысяч, и стали отдельными кучами, окружая свои красные значки. Появление их, очевидно, было неожиданностью для отрядного начальства, потому что никаких предварительных мер принимаемо не было, а напротив, от всех частей войск уже были в готовности приемщики с командами, имевшими отправиться в укрепление Казыкумух за приемом сухарей. Я тоже должен был идти и уже собирался выезжать на сборный пункт, доканчивая в палатке какое-то писание. В эту минуту барабаны забили тревогу, все высыпали из палаток, лагерь мигом снялся, отряд построился на своих местах в боевой порядок. Солдатики крестились, оправлялись, слышны были то шуточки, то серьезные слова, вроде: "Нечего зубы скалить", "Ты прежде свое дело сполни, а там уж кто жив останется, тот смехи свои поведи". Фельдфебели поверяли ряды, наряжали людей к вьюкам и т. п., а офицеры строили предположение: кто пойдет впереди, кому первым придется открыть дело; всякому хотелось быть первым и, Боже упаси, не остаться в прикрытии вьюков.
   Сомнение продолжалось недолго. Прошло каких-нибудь 10--15 минут, и 3-й батальон Апшеронского полка уже тронулся налево и потом прямо по крутой осыпи к занятым горцами обрывам, а дивизион драгун с ракетной командой и милицией -- по дороге. Прочие войска продолжали стоять на месте. Движение апшеронцев представляло великолепную картину, которой нельзя было не залюбоваться всякому мало-мальски военному человеку. Без всякой дороги, по усеянной каменьями рыхло-глинистой покатости, рассыпав впереди густую цепь, подвигался батальон почти ползком, без выстрела. С обрыва обозначился ряд дымков, защелкали глухие звуки все чаще и чаще, но батальон продолжал подвигаться: с каждой минутой передовые люди близились к обрыву, казалось, вот встретит их залп, оглушительное гиканье и удар в шашки. Сердце невольно стало замирать у нас, зрителей, всегда больше волнующихся, чем сами участники боя. Уже начинали раздаваться голоса, что следовало одновременно двинуть и еще батальон правее, уже слышались все чаще и чаще звуки рожка: та-та-та-та, та-та-та-та (наступление), уже мелькали уносимые назад раненые, как вдруг горцы засуетились, значки исчезли и все мгновенно скрылось в надвигавшемся тумане... Это они увидели выезжавших на гору драгун, готовых ударить им во фланг. В ту же минуту приказано нашему батальону как можно скорее идти по дороге за драгунами. Мы пустились почти бегом. Крутая узкая дорога в гору едва давала возможность двигаться справа рядами: люди растягивались, невзирая на все приказания. Вот тут-то я впервые увидел, что мог совершать наш незабвенный кавказский солдат. Хорошей лошади только в пору было следовать за ним, навьюченным тяжелым ружьем, патронами, мешком с сухарями и разными принадлежностями, шанцовым инструментом, двумя-тремя поленьями дров, в придачу с шинелью через плечо, в длинных, сплошь усыпанных гвоздями сапожищах!..
   Взобравшись на высоты, мы увидели остановившихся драгун, успевших пустить несколько ракет за отступавшим неприятелем, и дальше, верстах в четырех-пяти -- хвост горского полчища, медленно двигавшегося по плоской возвышенности Турчи-Дага. Остановились и мы перевести дух, прошли еще версты две с драгунами; затем подъехал командующий войсками со своим штабом, поздоровался с людьми, поблагодарил за быстроту движения и прекратил преследование. Так нам и не удалось в этот раз подраться.
   У апшеронцев было несколько человек потери, и в числе раненых батальонный командир их майор Дубельт, сын известного в свое время начальника 3-го отделения. Когда подошли все остальные войска с обозом да присоединился взобравшийся по круче Апшеронский батальон, отряд продвинулся еще версты две вперед и расположился лагерем. Нашему батальону было указано место особо -- впереди, над противоположным обрывом Турчи-Дага, с которого виднелись несколько непокорных аулов и укрепленный Согратль; вблизи нашего расположения проходил обрывистый спуск, который нам следовало главнейше караулить.
   Простояли мы тут до 7 июля. По обилию травы, хорошей воды, здоровому воздуху Турчидагское плато было отличным лагерным пунктом, тем более что по своей центральности давало возможность двигаться и поспевать на всякий угрожаемый пункт, но на высоте каких-нибудь семи тысяч футов над поверхностью моря приходилось нередко выносить такие адские атмосферические нападения, что проклинали мы судьбу свою горемычную очень и очень. Пронизывающий до костей густой туман, плотными массами налегавший, так что почти руками можно было его хватать, резкий, порывистый холодный ветер, иногда несколько дней кряду проливной дождь, то вдруг секущие до крови, градинки, то снег, в палатках вода, на теле ни сухой нитки, вместо огня на кухнях (то есть в ямках, под котлами) едкий дым, окоченелые члены, к чему ни прикоснешься, все мокро, слизко -- одним словом, положение отвратительное! А стоило только показаться солнышку -- исчезнут туманы, мигом все обсушивалось, оживало, веселило, раздавались шумный говор, шутки, песни, все забывалось, больных почти не было!..
   Две недели протянулись довольно монотонно, среди обычной лагерной службы (оригинальную характеристику коей я представлю дальше, в следующих главах). Неприятель не показывался. Мы уже начинали скучать и томиться неприятной перспективой простоять так все лето на Турчи-Даге, когда 7 июля совершенно неожиданно раздался из главного лагеря барабанный бой, призывающий всех адъютантов. Я тотчас отправился в штаб, где и получил приказание: батальону сняться и выступать по дороге к Гамашинским высотам.

XL.

   На Гамашинских высотах мы расположились лагерем, полагая, что здесь придется нам продолжать скучное прозябание, надоевшее уже порядочно на Турчи-Даге. Утешали мы себя тем, что здесь по крайней мере теплее, не так часты и непроницаемы туманы, вообще легче тянуть службу аванпостную.
   Вечер, пробили зарю, ударили на молитву -- весь лагерь по искони принятому прекрасному обычаю огласился стройным пением в каждом батальоне молитвы Господней, построенные на линейках роты усердно осеняли себя большими крестами, слышался шепот произносимых молитв; на темном фоне звездного неба вырезывались обрывы, причудливой формы горные цепи, где-то вдали то мерцал, то исчезал огонек; торжественная тишина нарушалась изредка только фырканьем лошадей в коновязях... Раздалась последняя барабанная дробь, обряд кончился, все расползлись по палаткам, а люди, назначенные в цепи, секреты и прочее, тронулись в путь.
   -- Господин адъютант, -- слышу я зов моего батальонера Сойманова: -- Извольте идти за приказаниями-с.
   -- Сейчас иду.
   И навесив шашку, пускаюсь в путь, беспрестанно натыкаясь на коновязи, наступая на какого-нибудь завернувшегося в шинель фурштата или цепляясь за палаточные колья и веревки, что производит сотрясение в палатке и оттуда слышится сердитый голос: "Какая там скотина (или шельма) по палаткам ходит!". Добравшись кое-как до штаба, я получил совершенно неожиданные приказания: в семь часов утра приемщикам от всех войск отправиться в Казикумух для получения провианта, спирта, патронов и прочего, затем в 10 часов командующий войсками со штабом, дивизион нижегородских драгун, часть конной милиции, наш и 2-й батальоны Дагестанского полка и четыре горных орудия выступают туда же, где присоединяют к себе своих приемщиков. Оба же апшеронских батальона с остальной артиллерией и двумя сотнями донских казаков остаются в Гамашах под начальством генерал-майора Грамматина.
   Я поспешил назад в палатку, чтобы поскорее усесться за составление требований на сухари и прочее, за эту квинтэссенцию адъютантской премудрости. Но милейший Илья Алексеевич, выслушав приказания штаба, в свою очередь, приступил к отдаче приказаний по батальону уже описанным мною раньше способом и целый битый час держал меня безо всякой надобности свидетелем бесконечных внушений и распеканий фельдфебелей, заказов повару и т. п. Как только я порывался уходить, раздавались слова: "Позвольте-с, успеете-с".
   Наконец, уже в десятый раз выслушал я повторения о назначении по десяти человек от каждой роты в мое распоряжение, и чтобы фурштаты хорошенько смотрели, а то если-де у какой лошади окажется побитая спина, то меньше пятисот палок не ждал бы, и чтобы повар приготовил бы закуску и пирожков с кашей и т. д. Забрался я в свою палатку и застал своего сожителя батальонного доктора Ал. Павлов. Джогина уже в постели и весьма довольного перспективой выступления в Казикумух: все равно куда бы то ни было, лишь бы не стоять на одном месте, а главное -- коли бы где-нибудь дела, то есть драки, перестрелки. Таковы были общие желания офицеров, даже медиков, не только ради честолюбивых видов на награды, но и из простого стремления избавиться от скуки монотонной лагерной жизни: даже и солдаты, которым всякий поход приносил лишний тяжелый труд, лишения и опасности, предпочитали движение продолжительному пребыванию на месте, где, собственно говоря, солдату оставалось тоже не много свободного времени и покоя. Аванпостная служба, исключительно отбывавшаяся пехотой, конвоирование приемщиков продовольствия, при малейшем свободном времени -- учения, собирание по кручам и балкам горючих веществ для варки себе пищи, таскание за две-три версты по круче огромных ротных котлов с водой или, например, нащипывание руками по скатам гор травы для полковых и своих артельных лошадей, а ведь их было немало, штук 70--80 при батальоне, -- все это и без похода делало службу солдатскую далеко не легкой, а тянулась она тогда de jure 25, a de facto 28--30 лет!..
   Покончив с составлением требований и билетов больным, которых следовало сдать в Казикумухе, я последовал примеру доктора: растянулся на походную кровать, то есть на холст, натянутый между двумя вьючными сундучками, завернулся в пальто и бурку, задул свечу и вскоре заснул.
   7 июля в назначенный час сборная колонна была готова, и мы потянулись гуськом по извилистой дороге к Казикумуху. С нами же поехал и старший доктор войск в Дагестане Эдуард Романовича Гольмблат, с которым я был немного знаком, а в этот раз, едучи вместе и все время в разговорах о разных делах, познакомился ближе. Э. Р. Гольмблат был замечательный человек на Кавказе по двум причинам: во-первых, начав свою службу в крае с ранней молодости и не отличаясь никакими особенными по своей специальности заслугами, он в течение долгих лет, переходя от одного повышения к другому, достиг должности генерал-штаб-доктора всей Кавказской армии, с чином тайного советника и несколькими звездами до Белого Орла включительно -- карьера в медицинском ведомстве довольно редкая; во-вторых, отличался многими такими курьезными оригинальностями, что анекдоты о нем были неистощимым кладом для охотников до забавных и смехотворных рассказов. Особенно его чрезвычайная трусливость -- не в смысле военном, ибо как доктору ему нечего было и отличаться храбростью, -- давала бесконечный анекдотический материал. Лошадей держал он не иначе как самых старых, отъявленных кляч, и на тех ездил только шагом, беспрерывно бранясь с кучером, как только тот вздумал бы прикрикнуть на лошадей или взяться за кнут, а при малейшем спуске выходил из экипажа и брел пешком. Так, нередко случалось мне видеть и в Шуре, и в Тифлисе покойного Эдуарда Романовича, идущего с семейством, и в местах мало-мальски неровных он слезал и шел пешком, а дамы его ехали дальше. При разъездах по краю на почтовых, садясь в тарантас, он неизменно на каждой станции подтверждал своему человеку и ямщикам, чтобы отнюдь не смели ехать скоро и предупреждали его, где будет спуск с горки; ямщик, не выдерживавший двадцативерстного перегона и пускавшийся рысью, подвергался крику, брани и не получал на водку. Самым мучительным горем для почтенного доктора была необходимость отправляться с отрядами, причем приходилось ехать верхом. Как ни жалка была кляча, на которой он пускался в путь, но все же и ей было подчас невтерпеж, особенно когда ее обгоняли другие, а некоторые шалуны из штабных офицеров нарочно хлопали нагайками, гикали и т. п. -- она невольно пускалась вдруг рысью... Эдуард Романович хватался за гриву, бледнел, краснел, звал своего вестового казака, и тот должен был хватать разгорячившегося буцефала за поводья. Фигуру изображал он тогда из себя самую комическую: галстук вылезет за воротник, брюки без штрипок поднимутся выше голенищ, фуражка съедет набок или затылок...
   Помню уморительную сцену. Кажется, перед походом в 1852 году в Шуре послал он своего казака на конный базар купить лошадь. Приходит казак и докладывает, что приторговал у татарина отличную лошадь, не старую, крепкую и дешево.
   -- Что же в ней хорошего? -- спрашивает Эдуард Романович.
   -- Во всем, -- говорит донец, -- хорошая, ваше превосходительство.
   -- А шаг у нее спокойный?
   -- И шаг спокойный, и скачет хорошо, ваше превосходительство.
   -- Скачет?! Пошел вон, болван! Не надо, даром не возьму!
   Сконфуженный казак ушел в недоумении, а мы, собравшиеся у милейшего Эдуарда Романовича с воскресным визитом несколько офицеров, не воздержались и разразились хохотом, что весьма озлило хозяина, и он ушел в свою комнату, не простившись.
   Большой любитель преферанса, покойный вечно горячился, выходил при проигрышах из себя, вскакивал, бранился, а шутники нарочно выкидывали разные штуки и помирали со смеху. На эту тему анекдотов было тоже без числа.
   Однако, как я уже сказал, проведя почти сорок пять лет на службе исключительно административной, покойный всегда пользовался почетом и особым расположением высших властей.
   Несколько часов пути до Казикумуха укрепили наше знакомство, и только под конец мы чуть было не рассорились серьезно. У самого аула протекает с ревом и бешенством, как обыкновенно в горах, река Кара-Койсу, через которую перекинут мост на правый берег к нашему укреплению, мост прочный, но узкий и по необъяснимой действительно беспечности без перил. Наскучив длинным переездом шагом, я по старой моей тушинской привычке, выехав на ровную площадку перед мостом, вдруг шлепнул нагайкой свою лошадь и марш-марш пронесся через мост на ту сторону и в гору к крепости. Совсем не приготовленный к такому внезапному с моей стороны пассажу, доктор обомлел, закрыл глаза, скорее слез с коня и, когда тоже приехал в укрепление, встретил меня весьма сердито и резким выговором за неуместные над ним шутки, прибавив, что в другой раз со мной не пойдет вместе, что таких глупостей он не любит. Сколько я ни извинялся, все было напрасно, и дулся он на меня долго.
   Покончив приемку и посетив раненого 21 июня майора Дубельта, начинавшего уже поправляться, я переправился обратно на левый берег и присоединился к прибывшему между тем отряду, расположившемуся на небольшой каменистой площадке, у самого аула, где мы застали уже давно там расположенными 1-й батальон Ширванского и 1-й батальон Самурского полков.
   Казикумух -- резиденция ханов, владения которых довольно значительны и важны по своему центральному положению в Дагестане и вблизи непокорной тогда части края; большой аул этот обыкновенного горского типа, с каменными этажными саклями, узенькими переулками и кучами навоза кругом. Жители, большей частью торговцы, медники и оружейники, слыли богатыми, отличались верностью исламу и искони играли важную роль среди дагестанских племен. Аул свой они с гордостью называли ишгар (город) и вообще считали себя некоторым образом аристократией. Ханы их, после аварских, играли главнейшую роль в политических судьбах Дагестана, и некоторые еще со времен первого похода Петра I к Дербенту были важнейшими факторами в наших отношениях к Кавказу. То они были на нашей стороне, то против нас, то вели двусмысленную политику, то пользовались большим вниманием русского правительства, производились в генералы, то были преследуемы, арестуемы или изгоняемы. После долгих препирательств и интриг между собой ханом, наконец, был назначен не прямой наследник ханского рода, а дальний их родственник Агалар-бек, зачисленный в гвардию полковником. В описываемый мною период управлял он ханством своим так усердно и добросовестно в смысле наших интересов, что Шамиль ни силой, ни происками, ни увещеваниями ничего с ним сделать не мог, и все попытки поднять против нас Казикумухское ханство, да даже и другие соседние общества, остались тщетными. Командовавший войсками в Прикаспийском крае князь Аргутинский ценил это и благоволил к Агалар-беку, оказывая ему всяческое внимание, а тот, в свою очередь, не только держал в ежовых рукавицах свое владение и отражал всякие нашествия мюридизма, но еще оказывал важную услугу нам тем, что имея возможность по своим связям и влиянию получать важнейшие и подробные сведения обо всем, происходившем в горах, сообщал эти известия князю Аргутинскому. Впоследствии он был тоже генерал, и со звездой, но, к сожалению, умер еще далеко не старым человеком [В 1877 году главный толчок восстания в Дагестане последовал из Казикумуха, где, как известно, истреблено все наше управление с командой солдат в 50 человек. Думаю, что будь жив Агалар-бек, едва ли бы что-нибудь подобное могло случиться. Теперь же главным зачинщиком оказались сын его и еще некоторые офицеры из туземцев, служивших в конвое в Петербурге].
   Вечером пошел я, по обыкновению, за приказаниями и, к общей радости, узнал следующее: в 6 часов утра наш батальон, 1-й ширванцев, рота стрелкового батальона, команда саперов, дивизион нижегородских драгун (1-й и 10-й эскадроны), восемь сотен конной милиции, 10 горных орудий и ракетная команда выступают, а 1-й батальон самурцев и 2-й дагестанцев с двумя орудиями остаются у Кумуха. Куда идем, по какому поводу, нам, конечно, не объявлялось. В первую минуту нам и не до того было, главное -- радость: идем с командующим войсками, и уже следовательно недаром -- будут дела.
   Полагаю, однако, что дальнейший рассказ о наших движениях не имел бы достаточно интереса для читателя без некоторого объяснения обстоятельств, бывших поводом этого похода. Все относящиеся к этому сведения, само собой, сделались мне в подробности известны только впоследствии, но я скажу о них теперь и затем уже возвращусь к рассказу о моих личных похождениях, насколько их сохранила память.
   Неудачная экспедиция генерала Граббе в Ичкерию весной 1842 года, когда русским войсками пришлось испытать от горцев сильное поражение с весьма значительной потерей, дала повод находившемуся тогда на Кавказе военному министру князю Чернышеву настоять на установлении оборонительной системы действий против Шамиля. Несчастная система эта не замедлила принести печальные плоды. Она подняла дух горцев, убедившихся в нашей слабости и робости, она ободрила покорную часть населения к попытке тоже сбросить с себя власть гяуров: торжество ислама стало казаться им близко осуществимым, они уже мечтали о возвращении заманчивой независимости, дававшей им возможность нападать и грабить соседей, жить хищничеством, не страшась возмездия.
   Настал злосчастный 1843 год. Дагестан поднялся, и разбросанные по всему обширному гористому краю, разобщенные горными трущобами мелкие части наших войск оказались не в силах противостоять обрушившимся на них лавинам. Одно за другим пали наши слабые укрепления, гарнизоны истреблялись, артиллерия, снаряды и прочее попадали в руки полчищ Шамиля, а сильных резервов не было под рукой. В течение трех-четырех месяцев почти весь Дагестан ускользнул из наших рук, и только Шура держалась еще с остатками своих защитников, окруженная массами ликовавшего неприятеля, пока не выручил ее подоспевший с Кавказской линии генерал Фрейтаг.
   Все эти прискорбные происшествия вынудили отказаться от оборонительной системы и возобновить наступательную. На Кавказ был двинут весь 5-й пехотный корпус, и главным начальником назначен генерал Нейдгарт. Но и наступательные действия 1844 года, невзирая на столь увеличенные средства, не привели ни к каким результатам. Неуспех был приписан неумелости главных распорядителей; на место генерала Нейдгарта назначен князь Воронцов со званием и полномочиями наместника и главнокомандующего. Ему предстояло повторить удар и положить конец борьбе, начавшей принимать слишком грозные размеры...
   Но знаменитая в летописях Кавказской войны Даргинская экспедиция 1845 года под личным начальством нового главнокомандующего в той же Ичкерии, где потерпел три года перед тем поражение генерал Граббе, окончилась почти еще неудачнее, еще с большими потерями, и отряд князя Воронцова, находившийся в самом критическом положении, был выручен опять тем же Фрейтагом...
   В этот раз неудачу уже нельзя было приписать неумелости вождя, а пришлось сознаться, что сама мысль покончить с Кавказом одним ударом ошибочна. Где борьба происходит почти на тысячеверстном расстоянии не с регулярной армией, а с целым воинственным народонаселением, имеющим на своей стороне такого союзника, как грозная кавказская природа; где климатические, этнографические, религиозные и социальные условия на каждом шагу ставят неожиданные трудноодолимые преграды, а часто сменяемые, не всегда соответствующие должностям или недобросовестные начальствующие лица плохо ведут дело -- там нельзя основаться на одном плане какого-нибудь сражения, а надлежит выработать цельную, обдуманную систему действий. Военные предприятия должны идти рядом с административными, наступательные действия -- с оборонительными, и все в применении к данной местности, к характеру природы и народонаселения, географическому положению и разным другим условиям, также разнообразным, как сам Кавказ, этот удивительный калейдоскоп, с его сотнями различных племен, наречий, верований, обычаев, с его собственными тропическими и полярными местностями.
   Князь Воронцов оказался на высоте этой трудной задачи. Хотя не сразу, но исподволь соответствующая система выработалась, и пройдя через горнило ошибок и неудач, в конце концов, переданная в энергичные руки князя Барятинского, сломила более чем полувековое упорство кавказских горцев-мюридов.
   Неудачный опыт 1845 года окончательно убедил, что в чеченских лесах нужно действовать зимой, и притом не одними ружьями, но и топорами, постепенно отхватывая у неприятеля его плодородные поляны и заселяя их казачьими станицами, обеспечиваемыми рядом укреплений впереди. Летом же -- действовать в Дагестане.
   Таким образом, в 1846, 1847, 1848 и 1849 годах происходили зимние экспедиции в Чечне, летом же собирались значительные отряды в Дагестане. Наступление здесь имело целью овладевать укрепленными пунктами Шамиля, очевидно, в предположении лишать его точек опоры, наносить большие потери и тем подрывать его силу материальную и нравственную. Ближайшими к нашим владениям неприятельскими укреплениями были Гергебиль, Салта и Чох. Они и послужили целью действий.
   В 1847 году начали с Гергебиля. Но природная крепость места, невозможность употребить в дело осадную артиллерию, отчаянная храбрость горцев, особенно при защите укрепленных мест -- общее свойство азиатских народов, были причиной, что геройство наших войск сокрушилось об эти препятствия: штурм был отбит и осада была снята...
   Чтобы не произвести, однако, дурного нравственного влияния на войска, не допустить торжества неприятеля и не возбудить против себя покорного мусульманского населения, весьма чуткого к каждой нашей неудаче, решено было перенести действие к Салте. Пятьдесят два дня длилось здесь геройское сопротивление горцев, изумивших даже наших испытанных вождей: два штурма были ими отбиты; потери наши возросли до почтенной для Кавказской войны цифры -- до двух тысяч человек. Наконец, мужество и неутомимость наших войск взяли свое: Салта пала, небольшое число защитников успело спастись. Одна шамилевская твердыня была сокрушена.
   На следующий год та же участь постигла и Гергебиль, и уже сравнительно легче, скорее и без значительных потерь. В 1849 году подступили к Чоху, доставив туда с громадными усилиями несколько тяжелых осадных орудий и мортир. Однако, невзирая на вред, нанесенный и веркам укрепления, и гарнизону, а в некоторых стычках и расположенным кругом Чоха полчищам Шамиля, цель не была достигнута: укрепление осталось в руках неприятеля...
   После такого трехлетнего опыта, стоившего немалых жертв, пришлось сделать в системе изменения: оставив в силе часть ее, относившуюся до наступательных зимних действий в Чечне, успевших уже выказать ощутительные результаты в нашу пользу, для Дагестана вместо наступления решились ограничиться оборонительными действиями. И совершенно основательно. Если бы всякая осада неприятельских укреплений даже увенчивалась успехом, то все же это не могло иметь влияния на общий ход дела. Во-первых, Чох, Салта или Гергебиль не то что какая-нибудь европейская крепость, имеющая стратегическое значение и служащая опорой владения известной частью страны, опорой действий неприятельской армии, источником ее запасов или прикрытием какого-нибудь важного пути и т. д. Во-вторых, постройка такого укрепления для горцев не сопровождалась никакими особыми трудностями или издержками. Стоило отойти от какого-нибудь Гергебиля три-четыре версты -- и природа давала готовую крепость, ничем не уступающую только что потерянной: благо и материал под рукой, и рабочие руки не оплачиваемые. Следовательно, продолжать осады всякого воздвигаемого горцами укрепления значило бы десятки лет вертеться вокруг да около, как в заколдованном кругу, и каждое лето жертвовать множеством людей и денег, рискуя к тому же терпеть и неудачи. К такому заключению, вероятно, и пришли военные власти после неудачной осады Чоха.
   Таким образом, с 1850 года военная картина в Дагестане приняла новый вид. Главная цель заключалась в том, чтобы удерживать в полном повиновении и порядке покорную часть страны, укреплять административные порядки и не давать неприятелю возможности проникать в наши владения ни для хищничества, ни для пропагандирования мюридизма или возмущения покорных жителей. Для подобной задачи нельзя было найти более соответствующего человека, как генерал-адъютант князь М. З. Аргутинский-Долгорукий. И как администратор вследствие совершенного знания края и характера народонаселения, и как боевой генерал вследствие долголетней опытности в горной войне при никогда не изменявшем ему счастье он в течение своего командования войсками огромного Прикаспийского края ни разу не допустил неприятеля торжествовать какой-нибудь значительный, серьезный успех. Оборонительные пункты для расположения летом более или менее самостоятельных отрядов, а зимой -- отдельных частей войск были им выбраны так удачно, что, невзирая на громадное протяжение обороняемого края, на страшно пересеченную хребтами и дико ревущими горными реками местность, невзирая на еще более важную скрытность и быстроту движений неприятельских партий -- быстроту, о которой в европейских войнах и понятия не имеют, Шамилю и его наездникам не удавалось добиться какого-нибудь особенно важного результата.
   После этого краткого очерка, не претендующего на подробное и рельефное изображение нашего военного положения на Кавказе в пятидесятых годах, полагаю, однако, что читателю все же некоторым образом станет немного яснее последующий рассказ о событиях, в которых принял участие отряд, к составу коего принадлежал 3-й батальон Дагестанского полка, и с которым я в качестве батальонного адъютанта совершил эти нижеописанные движения и дела.
   Каждое лето, как только устанавливалась более сносная погода и на горах показывалось достаточно травы для фуражирования, отряды выдвигались на Кутишинские, затем на Гамашинские и, наконец, на Турчидагские высоты. От этих трех центральных пунктов, прикрывавших собой тыл, то есть весь край до берегов Каспийского моря, войска, как я уже упоминал в предшествовавшей главе, могли удобно бросаться к угрожаемым пунктам и/или преграждать неприятелю пути наступления, или угрожать путям его отступления. Для этого, однако, самым важным было своевременное получение верных сведений о сборах и замыслах горцев. Князь Аргутинский в этом отношении был более или менее обеспечен благодаря отлично устроенным им отношениям к разным ханам и владетелям покорных обществ, а также многим давнишним его связям и знакомствам с некоторыми горцами, хотя и остававшимися в рядах, подвластных Шамилю, но не стеснявшимися за хорошее вознаграждение изменять его делу. Случалось при всем том, однако, что Шамилю удавалось с чрезвычайной ловкостью вводить нас в обман, и партии его появлялись как снег на голову, где их меньше всего можно было ожидать; так и случилось в описываемое мною время -- в июне 1851 года.
   Еще 17 июня на Кутишинских высотах князь Аргутинский узнал, что горцы что-то замышляют, что Шамиль прибыл из своей резиденции Ведень в окрестности Турчи-Дага и собирает большие массы людей. По слухам, он намерен был ворваться в Нухинский уезд, чему князь не поверил, ибо, зная расположение войск в соседнем районе Лезгинской кордонной линии, находил такое движение невозможным и грозившим Шамилю опасностью быть отрезанным от гор. Он думал, что, скорее, горцы могли замышлять что-нибудь против левого фланга Лезгинской линии, то есть Кахетии. Впрочем, и такое движение по самым возвышенным местам Главного хребта, в июне еще покрытым снегом, казалось сопряженным даже для горцев с необычайными трудностями и опасностями. На всякий случай были сделаны некоторые передвижения войск к Казикумухскому ханству. Когда же 18-го числа сведения о прибытии Шамиля в Чоху окончательно подтвердились, часть собранного на Кутишинских высотах отряда, как выше рассказано, двинута была на Гамашинские высоты.
   Утром 21-го числа произошло описанное мною дело при подъеме на Турчи-Даг, но уже к вечеру того же дня получены сведения, что большая партия горцев потянулась через южные части ханства по направлению к Кайтаху (Дербентской губернии). Итак, дело 21-го числа было, очевидно, только демонстрацией. Тотчас были посланы два батальона с несколькими сотнями конной милиции и казаков в соответствующем направлении. Горцы 23-го числа были встречены неожиданно на одном из перевалов и после незначительной перестрелки отступили. Шамиль, рассерженный за такой неуспех, сменил всех трех наибов, начальствовавших партией.
   1 июля опять пришло известие, что Шамиль не оставил своего намерения и поручил дело своему лучшему помощнику -- известному наезднику наибу Гаджи-Мурату с отборными сотнями аварцев и что Гаджи-Мурат ночью выступил из Чоха, но неизвестно, в каком направлении. Немедленно было послано извещение всем войскам, расположенным в разных пунктах по направлению через Мехтулинское ханство к Шуре, чтобы удвоить бдительность: нарочные из конных милиционеров поскакали во все концы с "летучками". Так назывались пакеты экстренного содержания, и я помню, что для придания наружному виду этих пакетов пущей экстренности и необходимости везти их безостановочно от одного поста до другого к сургучной печати приклеивали кусочек гусиного пера с пухом -- выходило уподобление крылу, а от того -- название летучки. На Лезгинской линии практиковалось это постоянно еще в конце сороковых годов. Иногда же, чтобы дать знать о прорыве хищнической партии или внезапном нападении и т. п., посылались открытые, не запечатанные извещения от поста до поста, от станицы до станицы, и эти извещения назывались даже и в официальной переписке "цыдулами" (?). Встретишь, бывало, скачущего по дороге донца. "Ты куда?" -- "С лятучкой или с цыдулою, ваше благородие". Дошло до того, что донцам говорили: "Эх ты, лятучка!".
   Итак, дали знать повсюду, чтобы были осторожны и строго наблюдали за дорогами. Но это не помогло, и Гаджи-Мурат ночью на 2-е число июля уже перешел между Малым Дженгутаем и Дуранги (солдаты называли этот аул Дураки) в Губденские леса, а на рассвете 3-го числа очутился уже в селении Буйнак, на почтовой дороги из Дербента в Шуру, в тылу всех наших отрядов, линий, укреплений и прочего. В тридцать часов он сделал со своими удальцами 150 верст по горам, оврагам и лесам, лавируя притом между войсками, пикетами и местным населением, между коими могли найтись и такие, что дали бы знать ближайшим русским властям.
   Буйнак, столь памятный читателям тридцатых и начала сороковых годов по фантастической повести Марлинского "Амалат-бек", -- аул, принадлежащий к владениям шамхала Тарковского, расположен на плоской полосе, прилегающей к берегу Каспия; аул живописно раскинулся на небольшой горке, среди садов и своими каменными саклями, двумя-тремя старинными башенками обращал внимание всякого, проезжавшего в Шуру. Здесь были почтовая станция, пост с десятком казаков для конвоирования почты и т. п. В ауле жил, управлял и пользовался доходами с него брат шамхала гвардии штаб-ротмистр Шах-Вали.
   Внезапно ворвавшись в аул и прямо к дому Шах-Вали, вздумавшего защищаться, горцы самого его и несколько человек его нукеров (служителей) застрелили, весь богатый дом ограбили, а жену с пятью детьми и служанкой захватили с собой. Бросившись сначала по почтовой дороге к станции у аула Каякент, оттуда далее через Терекемейский участок Дербентского уезда в Каракайтах, где присоединил к своей партии несколько десятков местных разбойников, Гаджи-Мурат перешел в Вольную Табасарань [Название Вольной она носила в отличие от другой Табасарани имевшей своих беков-владельцев, но обе Табасарани одинаково были из числа исстари нам покорных и входили в состав Дербентской губернии].
   Князь Аргутинский, предполагая, что Гаджи-Мурат поспешит с награбленной добычей пробираться в горы, распорядился занять все известные пути, особенно тот, по которому недавно неудачно пробирались предшественники Мурата, а сам остался в ожидании дальнейших известий на Турчи-Даге.
   Между тем смелый помощник Шамиля вовсе не думал об отступлении. Ободренный успехом и сочувственной встречей среди населения Кайтаха и Табасарани, на что при отдаленности этих обществ от центра мюридизма он едва ли много рассчитывал, Мурат решился остановиться там на более продолжительное время со своими семьюстами удальцами, укрепиться в лесу Улумешь и попытаться поднять все народонаселение на священную войну. Это вынудило дербентского губернатора генерал-майора Минквица собрать наскоро две роты Самурского полка с несколькими милиционерами и отправить их в Кайтах. Однако это не произвело никакого действия: такой отрядец не мог предпринять ничего решительного, а между тем жители стали уже массами переходить на сторону мюридов. Оказалось, что нам предстоит дело уже не с партией Гаджи-Мурата, а с восставшими населениями двух значительных обществ, вблизи самого ядра южно-дагестанского мусульманского населения, почти на границе Шемахинской губернии и на наших сообщениях. Требовались решительные меры. Это и было поводом выступления отряда с Турчи-Дага. Имея, однако, в виду, что Шамиль со значительными скопищем горцев все еще оставался недалеко от Казикумуха и в наше отсутствие мог предпринять в тылу что-нибудь, князь Аргутинский вынужден был ограничиться небольшим числом бывших в его распоряжении войск, прикрыть по возможности все более важные пункты и таким-образом занять довольно опасное растянутое положение. Он сам отлично понимал это, но больше ничего не оставалось делать. Обо всем этом перед выступлением с Турчи-Дага было донесено подробно военному министру, который по заведенному порядку все подобные донесения докладывал государю, читавшему их всегда с большим вниманием. На этом военном журнале покойный государь Николай Павлович 29 июля 1851 года собственноручно написал: "Дурное начало". Эти два лаконичных слова доказывают, однако, вполне ясно, что он был отлично знаком с кавказскими делами и имел вполне правильный на них взгляд. И действительно, при таком положении дел в Дагестане достаточно было одной какой-нибудь неудачи, разбития одного из разбросанных по краю небольших отрядов или овладения каким-нибудь укрепленным пунктом, чтобы искра превратилась в пламя, охватила весь край и пошла бушевать, как в 1843 году. Не всегда можно было рассчитывать на одну лишь беззаветную храбрость наших войск: бывают случаи, когда и героям не удается победить. Опасность была тем более серьезна, что мусульманский Кавказ, да еще в то время, можно сравнить с вулканом, на котором мы стояли в ежечасном ожидании взрыва.

XLI.

   После такого длинного отступления возвращаюсь к прерванному рассказу о нашем походе.
   Великолепно было утро 8 июля 1851 года. В самом веселом расположении духа вытягивались мы из Кумуха в ущелье, провожаемые худо скрытой завистью остававшихся на месте товарищей. Путь на юг, или правильнее на юго-восток, был чем-то необычным, особенно для нас, дагестанцев: мы с апшеронцами и самурцами все больше кружили по северо-западной части края, а та, южная, составляла специальность ширванцев как поселенных вблизи, в Кусарах. Понятно, что любопытство было возбуждено в высшей степени. Только и слышалось: "Господа, куда это мы идем?".
   "Про то барабанщики знают", -- сострил вдруг один из наших офицеров (барабанщики и горнисты идут всегда впереди, а батальон уже за ними).
   После небольшого перехода, мы привалили у селения Кюлюли. Здесь в 1842 году князь Аргутинский, тогда еще генерал-майор, начальник небольшого отряда, называвшегося Самурским и имевшего ограниченный район действий в Южном Дагестане, разбил наголову горцев, успевших возмутить Казикумухское ханство и захватить в плен своего окружного начальника подполковника Снаксарева с некоторыми другими офицерами. Об этом славном деле знал весь Кавказ, оно было главным фундаментом известности и последующей карьеры князя Моисея Захаровича. Была и солдатская песня про Кюлюлинское дело, в которой помнится мне припев: "Ай люли, ай люли, как мы брали Кюлюли, а генерал Абас-Кули растерял свои туфли" и т. д. (генерал-майор Абас-Кули Бакиханов, возведенный русским начальством в кубинские аристократы, весьма преданный России человек, был большим любимцем Аргутинского и всегда назначался начальником кавалерии в отрядах, ибо кавалерия большей частью и исключительно почти состояла из туземных милиций с прибавлением нескольких сотен донцов; человек он был хороший, но особенной воинственностью не отличался).
   В поздние сумерки достигли мы селения Хозрек. Я не говорю ничего о природе: это было бы лишь беспрерывным повторением уже много не раз сказанного и давно известного. Горы и горы, кое-где серые, шифернопластные, кое-где покрытые сочной зеленой травой; подъемы и спуски, везде камень, солнце жжет, нигде ни деревца. Хозрек известен тем, что здесь, кажется, в 1823 или 1824 году, еще в самом начале возникновения учения мюридов и провозглашения газавата, известный сподвижник Цицианова, Ермолова и Паскевича генерал князь Мадатов разбил толпу фанатиков, впервые собравшихся осуществлять идею священной войны против гяуров.
   После ночлега у Хозрека подошли мы 9-го числа к укреплению Чирах, памятнику геройского подвига двух офицеров наших -- Овечкина и Щербины, которые с горстью солдат, лишенные воды, почти уже без патронов, с большей половиной израненных людей, сами истекая кровью, все-таки отбились от несколькотысячной толпы осаждавших горцев (этот подвиг описан Марлинским).
   Так, на Кавказе почти каждый шаг напоминает о доблести и отваге русского солдата, о геройски пролитой крови и вдали от родины честно сложенных костях. Мы равнодушны к нашей славе, мы как-то скоро забываем и не придаем особой цены подвигам, которые другие нации возвестили бы миру и в стихах, и в прозе, и в картинах, и в памятниках. Как будто у нас мало дел, ничуть не уступающих подвигу грека Леонида с его тремястами человеками, защищавшего Фермопилы! Вспомните действия полковника Карягина с отрядом в 400 человек против двенадцатитысячной армии персиян под начальством Абас-Мирзы; вспомните подвиг Овечкина и Щербины; вспомните защитников Михайловского укрепления, взорвавших себя вместе с неприятелем на воздух; вспомните Баязид, наконец. Это ли не подвиги! Разве не достоин удивления и вечной славы солдат Эриванского полка Гаврило Сидоров, бросающийся в канаву и подставляющий свои плечи, чтобы по ним можно было провезти пушки, задерживавшие отряд Карягина, и умирающий со словами: "Прощайте, братцы, не поминайте лихом", на что ему отвечают: "Моли Бога за нас". Вот и теперь, в последнюю войну под Карсом, фельдфебель, смертельно раненный шестью пулями, испустил дух со словами: "Господи, дай-то нашим успех!". А унтер-офицер Данилов, сожженный на костре коканцами и не изменивший вере и своему долгу? А артиллерийский офицер (кажется, Потемкин), сожженный в 1843 году горцами за то, что не согласился стрелять из захваченных у нас орудий в русское укрепление?..
   На ночлег у Чираха присоединились к нам еще два батальона ширванцев. Великолепно, с иголочки одетые, в новых, недавно введенных тогда в армию юфтовых ранцах, свежие, бодрые люди, со старыми усачами и бакенбардистами молодцами в гренадерских ротах, с залихватскими песенниками, ширванцы в сознании своей древней боевой славы импонировали нам, сильно поизносившимся, с холщевыми мешками вместо ранцев, уже более года в походе бывшим дагестанцам. Слышались легкие насмешки и намеки на наше происхождение от русских полков (я уже упоминал, что Дагестанский полк только в 1846 году был сформирован из батальонов Волынского и Минского полков 5-го пехотного корпуса, приходившего на Кавказ и не пожавшего особых лавров). Я сейчас же заметил это отношение к нам и очевидное желание ширванцев задать перед нами шику. Ничего, думали мы в свою очередь, подождем дела -- видно будет, плоше ли мы.
   Когда ширванцы подходили, мне невольно бросились в глаза две выдававшиеся фигуры, о которых я и спросил у оказавшегося моим знакомым молодого ширванского прапорщика князя Гагарина, племянника кутаисского генерал-губернатора. Фигуры эти были: артиллерийский подпоручик, обращавший на себя внимание полнотой не по чину -- обер-офицер, да еще ниже капитанского чина, должен быть если не худощавый, то отнюдь не толстый, это привилегия генералов и штаб-офицеров. А тут вдруг подпоручик с фигурой по крайней мере штаб-офицера! Это был Ростислав Андреевич Фадеев, известный ныне писатель по военным и социальным вопросами, по деятельности у египетского хедива и в славянских княжествах, а тогда только что возвратившийся из продолжительного заграничного проживания и отправленный не по собственному желанию на Кавказ артиллерийским офицером. Обстоятельства свели меня после с ним довольно близко, и в своем месте я подробнее расскажу об этом. Тогда же Фадеев пользовался большим расположением ширванцев за свой веселый характер и блестящее острословие, сыпавшее каламбурами, парадоксами, удачными сравнениями и по-русски, и по-французски, как ракетами.
   Вторая фигура обращала на себя внимание еще более небывалым видом: в солдатской шинели, в золотых очках и верхом (подумайте об этом явлении двадцать восемь лет назад, при тогдашних строгих порядках!) и с французской книгой в руках. Это был сосланный по делу Петрашевского из молодых дипломатов коллежский асессор Головинский, или Голынский -- не ручаюсь за свою память. На Кавказе вообще искони был уже вкоренившийся обычай относиться самым снисходительным, даже предупредительно внимательным образом ко всяким разжалованным русским, полякам, без различия. Счастливы были те, которые попадали к нам, а не в Оренбургский или Сибирский корпуса. Там они встречали педантический взгляд того времени на "нижнего чина", да вдобавок без исключения офицеров из бурбонов, то есть выслужившихся из кантонистов и сдаточных, а такие в те времена были бичом для солдат: бурбоны как будто вымещали то, что перенесли когда-то сами -- воспоминание о проглоченных зуботычинах, о перенесенных тысячами палках проявлялось каким-то зудом производить такие же операции над другими. У нас было несколько ротных командиров из таких господ, пользовавшихся особым благоволением полкового начальства и в такой же мере ненавистью солдат... Я вне службы вовсе не маскировал своего к ним презрения. Наш полковой командир составлял и в этом случае исключение из принятого на Кавказе обычая: к разжалованным относился без всякого снисхождения. И в Дагестанский полк был прислан рядовым один из участников по делу Петрашевского -- некто Толстов (о нем буду еще подробно говорить ниже), но его П. Н. Броневский встретил словами: "Ослушник закона!" и потачки никакой приказал не давать, хотя все же многие офицеры его принимали в числе юнкеров, и только бурбоны говорили ему "ты". Повторяю уже сказанное: полковник Броневский был человек образованный, но раб усвоенного им воззрения на необходимость преувеличенной строгости, педантизма, какого-то аскетизма в образе жизни войска, как будто без этого грозило распадение армии, к тому же желчный, раздражительный, быть может, страдающий болезнью печени...
   После дневки отряд тронулся дальше. Оставив влево аул Эмох, очень живописно раскинувшийся на зеленеющей высоте, весь облитый горячими лучами утреннего солнца, от чего выбеленные сакли и мечеть с минаретом казались какой-то особенно оригинальной белой массой в противоположность большинству горских аулов, всегда темно-серого мрачного вида, мы перевалили через крутую гору Кукма-Даг и в 11 часов прибыли в Буршак, у подошвы хребта, отделяющего Казикумухское и Кюринское ханства от Вольной Табасарани. Недостаток положительных сведений о неприятеле заставил отряд оставаться 12-е число у этого аула, что после крайне трудных переходов, конечно, весьма радовало солдат; у нас же все сильнее и сильнее возбуждало нетерпение скорее встретить неприятеля.
   Наконец, стало достоверно известно, что Гаджи-Мурат утвердился вблизи табасаранского аула Гужник, в густом лесу, покрывающем ущелье реки Рубас, что он укрепил дорогу сильными завалами, а мелкие партии возмутившихся жителей под начальством своих мюридов разослал по разным направлениям для распространения восстания и наказания тех, которые уклонялись от этого. Терроризирование было всегда одним из самых употребительнейших средств шамилевской системы, свойственной, впрочем, всем организаторам возмущений.
   Узнав, однако, о приближении самого командующего войсками со значительным отрядом, неуверенный в возможности удержаться со своими несколькими стами человек, когда общего восстания народонаселения он все еще не добился, а главное, боясь быть отрезанным от пути отступления в Аварию, Гаджи-Мурат нашел нужным бросить свою позицию у Гужника и отойти к аулу Хива, от которого легче можно было в случае надобности пробраться на Рычу, в горы. Обо всем этом сведения были получены утром 13-го числа, и тотчас вся кавалерия послана в таком направлении, чтобы преградить путь неприятелю на Рычу.
   14-го числа новые сведения убедили, что Гаджи-Мурат опять обманул нас. Пустив слух о движении к Хиве, чтобы ввести нас в заблуждение и заставить думать, будто он озабочен отступлением, он снялся со своей партией у Гужника и выступил совершенно в противоположную сторону -- внутрь края, через южную в северную Табасарань, к аулу Хошни. Удаляясь таким образом от встречи с нами, он выигрывал время для возбуждения восстания жителей, что и составляло его главную цель, в случае достижения коей результаты могли оказаться для дела мюридов блестящими. Пришлось немедленно возвратить кавалерию, сделавшую напрасно два-три усиленных перехода.
   Смелый, ловкий партизан Гаджи-Мурат удачно маневрировал, вводя нас в заблуждение. Будь на месте князя Аргутинского другой, менее знакомый с горцами и Кавказом генерал, он легко мог бы поддаваться всем подобным, по-видимому вполне достоверным известиям и бросался бы, конечно, с отрядом то в одну, то в другую сторону, что в горах в июльский зной напрасно изнурило бы отряд, обремененный к тому же значительным обозом. Осторожный же наш Моисей Захарович не суетился, выжидал, медлил, ограничивался, наконец, движением одной кавалерии, для которой два-три лишних перехода летом при обилии травы не могли составить большого обременения, и вообще это был "кунктатор дагестанский".
   Выждав возвращения кавалерии и окончательно убедившись в уходе неприятеля к Хошни, князь Аргутинский двинул 15-го числа отряд вперед. Поднявшись на довольно высокий хребет, мы увидели перед собой все ущелье Рибаса. Картина была очаровательная. В северном и горном Дагестане, среди голых серых скал и угрюмо-мрачных аулов, мы совсем отвыкли от такого рода местности, какая представилась здесь глазам нашим. Великолепные густые леса, купы диких фруктовых деревьев, среди зелени один за другим аулы Вольной Табасарани, все белые, чистенькие сакли, раскинувшиеся на отлогих покатостях, кругом еще не сжатые, густо заросшие хлебом и кукурузой поля -- все глядело как-то особенно приветливо, как бы улыбаясь чистому небу и жаркому солнцу. Прелестный, уютный уголок, созданный не для грохота пушек, не для меча и огня! Но взглянув на извивавшуюся с горы в ущелье дорогу, терявшуюся затем в лесных чащах, мы предчувствовали, что путь наш будет не тихо-идиллическими мечтаниями сопровождаться. Лесные завалы на узенькой дорожке напоминали о нескольких чеченских катастрофах, знакомых некоторым по собственному опыту, другим -- по свежим рассказам. В таких местах, если необходимость уже заставляет непременно их проходить, главное условие -- быть войскам по возможности налегке, чтобы артиллерия и особенно обозы не задерживали и не стесняли движения. И хотя у нас артиллерия была исключительно горная, а обоз -- вьючный, но последний по невозможности рассчитывать на продовольствие реквизиционным или вообще местным способом был весьма велик и состоял из большого количества так называемых черводарских, то есть наемных у закавказских татар лошадей. Эти черводары были сущим нашим наказанием: кони у них вечно приставали, падали под тяжелой ношей, вьюки сваливались, при подъемах неуклюжие седла съезжали на хвост, а при спусках -- на шею лошади, ежеминутные остановки, перевьючивания, переседлывания, брань, крики. Арьергардному батальону доставалась горькая доля мучиться с этой "аравой", и утомленным солдатам не было худшего наказания, как помогать черводарам в их сизифовой работе. Отряд успевал уже прийти на позицию, отдохнуть, разбить палатки, а арьергард все еще где-нибудь позади возился из-за одной упавшей лошади или свалившегося с кручи вьюка сухарей. С таким обозом предстоявшее нам движение в леса не могло не казаться рискованным.
   -- А жарко будет сегодня, господа, -- сказал я собравшимся за закуской у нашего батальонера Соймонова нескольким офицерам.
   -- Что же-с, на то июль месяц; сюртучки снять можно-с, -- отвечает покойный Соймонов, как будто не понимая, что я понимал под словом "жарко будет".
   Однако мы напрасно беспокоились. Осторожный князь Аргутинский не любил напрасных потерь, да и к лесной войне не привык: он весь век все в горах воевал. Осмотрев так картинно раскинувшееся перед нами ущелье, он счел за лучшее обойти его по гребню гор, хоть бы и по худшим дорогам. И потянулись мы по какой-то тропинке через Кошан-Даг и по открытым отрогам хребта, то спускаясь, то поднимаясь, поднялись на следующую горную цепь и ночевали на Фухти-Даге.
   16 июля от рассвета и до самого почти вечера двигались мы опять по каким-то горным дорогам, то спускаясь чуть не в преисподнюю, то опять взбираясь под облака; до первого часа удушливый жар томил нас до невозможности, а затем вдруг наползли тучи и разразился ливень, не оставивший на нас сухой ниточки. Батальон наш был в арьергарде, и набрались мы муки ужасной: черводарские лошади с каждым днем становились слабее и не выдерживали горных переходов.
   Наконец, дождь перестал, небо стало очищаться от туч, воздух сделался таким чистым, живительным, что даже измученные клячи как будто легче стали выступать, а погонщики реже издавать свои дикие покрики. Часов около шести вечера мы спустились на какую-то поляну, где отряд уже успел разбить лагерь, и став на указанное нам место, тоже начали снимать с коней перемокшие палатки и вьюки -- как вдруг совершенно неожиданно почти совсем потемнело. Что за диво: в шесть часов в июле месяце -- ночь! Кинулись смотреть часы: все, с незначительными разницами, стоят около шести. Даже лагерный шум как будто стих. Всеобщее недоумение разрешилось через несколько минут, когда вдруг вновь развиднело, солнце показалось еще в полном блеске, и мы вспомнили о предсказанном на 16 июля 1851 года солнечном затмении.
   17-го числа взобрались мы опять на какую-то высоту Каргул-Капух и по скату ее у аула Куярых стали лагерем. Вдали на высотах виднелись неприятельские пикеты, и таким образом мы, наконец, после десяти дней утомительного похода сблизились с противником. Окрестности Куярыха представляли довольно грустную выжженную солнцем картину: травы не было, да и воды немного. На фуражиров, посланных от лагеря версты за две, напал неприятель, тотчас же атакованный с одной стороны 2-м батальоном Ширванского полка, с другой -- драгунами и кубинскими милиционерами. Горцы засели за камнями и ложбинами довольно крутой высоты, по которой ширванцы и полезли вверх. Нам из лагеря отлично было видно все это дело, весь ряд этих вспыхивавших белых дымков, слышны были сигналы рожков, наконец "ура!", и батальон очутился наверху, а неприятель скрылся. Однако эта первая встреча в виде интродукции обошлась нам не совсем дешево: три солдата были убиты, два офицера и 26 человек солдат ранены.
   18-го числа отряд остался на месте, а всех раненых и больных отправили уже пройденным путем назад, в укрепление Курах. В этот день к нам присоединились во множестве различные ханы, беки, аристократы-туземцы со своими конвоями и милициями. Самым заметным был флигель-адъютант полковник Юсуф-бек, управлявший Кюринским ханством, слывший за весьма искренно нам преданного человека. Как брат уведенной Гаджи-Муратом из Буйнака жены Шах-Вали Юсуф-бек был особенно озлоблен на мюридов, представителей чистого демократизма, и потому вообще враждебных всем высшим мусульманским сословиям.
   Сведения о неприятеле получались между тем разноречивые. Одни говорили, что он будет держаться до крайней возможности, дабы в случае успешного отражения русских войск распространить возмущение; другие уверяли, что Гаджи-Мурат только обманывает табасаранцев и, видя невозможность успеха, заботится о благополучном отступлении со своими мюридами. Эти разноречия вынуждали князя Аргутинского не предпринимать ничего решительного и выжидать. На всякий же случай, чтобы неприятель не мог безнаказанно уйти, предписано было 1-му батальону Дагестанского полка, спешившему форсированными маршами из Чирь-Юрта на соединение с отрядом, остановиться у укрепления Чираха, откуда можно было удобно при первом известии броситься наперерез отступавшему из Табасарани Гаджи-Мурату. Кстати, вспоминаю здесь об этом замечательном марше 1-го батальона: в семь дней он пришел из Чирь-Юрта на реке Сулак к Чираху, сделав более 215 верст по горным, каменистым дорогам с полным доходным вьюком на плечах, в июльскую жару и оставив по дороге заболевшими, кажется, трех человек из 750! Вот это суворовские походы, никого, однако, на Кавказе не удивлявшие.
   На нашей лагерной позиции между тем для разнообразия неприятель предпринимал безвредные для нас демонстрации: то ночью вдруг с нескольких высот раздавались по лагерю выстрелы, на которые мы не отвечали; то несколько человек подкрадывались к месту, где лагерь брал воду, и из-за камней стреляли по людям: одного солдата так и убили тут. Строжайше было приказано не пускать людей поодиночке, безоружных к воде, а наряжать команды. По этому случаю вышла у нас презабавная сцена. Только что передали по ротам это приказание, а дежурный по отряду, один из ширванских штаб-офицеров, получив сильную головомойку от командующего войсками, бегал впопыхах по лагерю с предварениями не пускать людей к воде: смотрим, наш солдат несет требуху от зарезанной скотины и пробирается, очевидно, к воде мыть ее. Мы стояли в эту минуту с батальонером у палатки.
   -- Эй, ты, иди-ка сюда! -- кричит Соймонов солдату. Подходит.
   -- Ты куда это, миленький, идешь?
   -- На воду, ваше высокоблагородие, требуху помыть.
   -- Ах ты, такой-сякой, не слыхал приказания? Из-за вас, скотов, тут отвечать приходится! Ординарец, возьми-ка у него эту требуху, да валяй-ка его по морде.
   Подбежавший унтер-офицер берет мокрую требуху и хлоп ею бедного солдатика раз-другой по лицу, обливая его отвратительной вонючей жижицей... Кругом высыпали солдаты -- всеобщий хохот. Сконфуженный обладатель гастрономического куска ретируется, вытирая полой шинели запачканную рожу. Уморительно!
   Наконец, 21 июля решено было идти и атаковать все еще остававшегося у аула Хошни Гаджи-Мурата. Чтобы еще более облегчить предстоявшее движение по лесам, внушавшим осторожному и непривычному к ним князю Аргутинскому большие опасения, решено было оставить отряд без палаток и облегчить до возможной степени обоз, отослав назад 400 вьюков. В это число включили почти все офицерские вьюки за исключением, конечно, штабных. Этим счастливцам -- все удобства, хороший стол у начальства, спокойный сон, когда другие всю ночь мерзнут и мокнут в цепи или секрете, им же за то лучшие и, главное, как можно скорее награды...
   Таким образом, мы остались уже совершенно налегке, каждый из нас мог решительно сказать: omnia mea mecum porto. Этот вьючный отряд рано утром выступил под прикрытием обоих драгунских эскадронов через Курах в Чирах. В предстоявших лесных делах кавалерия никакой пользы принести не могла, и потому сочли возможным отослать ее.
   Часа через полтора после выступления этого обоза двинулся отряд через хребет Карпул-Канух к аулам Вечрик и Куркак. На высотах впереди и по бокам видны были конные неприятельские аванпосты, которые дали несколько выстрелов и скрылись. Авангардный 2-й батальон ширванцев двигался почти беспрепятственно и без выстрела, вся же толпа по преимуществу пешего неприятеля насела на наш 3-й батальон дагестанцев, занимавший левую цепь, и частью на арьергардный 1-й батальон ширванцев. В течение четырехчасового перехода то лесом, то открытыми местами по скверной узкой дороге горячая перестрелка не умолкала ни на минуту, но нам благоприятствовала местность в том отношении, что мы двигались выше, а неприятель занимал покатость и пули его большей частью перелетали через наши головы, когда же он, понукаемый мюридами, придвигался ближе к дороге, его встречали картечью, а резервные роты бросались с громким "ура!" в штыки и отгоняли его опять по склону вниз. Будь в этом месте нашими противниками чеченцы, они, конечно, не ограничились бы действием сбоку, а преградили бы завалами дорогу и встречали бы нас одновременно с фронта и с флангов, что делало бы положение гораздо опаснее и стоило бы больших жертв.
   Наконец, мы вышли на обширную поляну к упомянутым двум аулам, и хотя было еще очень рано, но отряд остановился, ибо дальше дорога пролегала еще более густым лесом; к тому же нужно было отдохнуть утомленным войскам, двигавшимся под палящими лучами июльского солнца, нужно было оправиться, пополнить патронные сумки, а главное -- позаботиться о раненых, которых несли на руках и не успели перевязать как следует. Потеря наша заключалась в смертельно раненом офицере нашего батальона прапорщике Герасиме Аглинцове (умершем через несколько дней) и до 50 солдат убитых и раненых.
   Расположились мы бивуаком на несжатых, по преимуществу кукурузных полях. Все торопились прилечь и вытянуть изморенные члены; солдаты, составив ружья в козлы и скинув тяжелые ранцы, раскидывались на просторе среди высоких стеблей. Мне как батальонному адъютанту, однако, не скоро еще можно было воспользоваться отдыхом: пришлось собрать сведения о потерях, выпущенных патронах, составить рапорт и отнести в отрядный штаб да десять раз явиться на зов неугомонного батальонера для выслушивания его приказаний. Наконец, покончил и я свои обязанности и явился к устроенному между тем одним из наших ротных командиров шалашу из кукурузных стеблей. Ни вьюков, ни денщиков с нами не было; являлся вопрос, каким бы образом раздобыть стакан чаю. Но не успел я заговорить об этом наиважнейшем деле, как капитан Багизардов, командир 9-й мушкетерской роты, кликнул горниста и торжественно произнес:
   -- Возьми чайник и завари чаю, да живей!
   -- Ах, благодетель вы наш, милый Степан Яковлевич! Всю жизнь не забудем! -- раздалось несколько голосов.
   -- То-то! Вы все, франты, мало еще походов по Дагестану сделали, а мы, старики, уже всего испытали, и врасплох нас не захватишь: мы и без вьюков запасец найдем, и чаю выпьем, и водочки достанем, да и закусочку снарядим, -- произнес не без некоторого тщеславного самодовольствия Багизардов.
   -- Господа, ура капитану 9-й роты!
   В ожидании блаженной минуты, то есть появления медного чайника, мы вели оживленный разговор о событиях дня, вспоминали эпизоды драки, спорили и, нужно признаться, вели расчеты о будущих наградах.
   -- Однако что же чай?
   -- Горнист, что же там так долго варится? Подавай скорее.
   -- Сейчас, ваше благородие.
   "Несут, несут!" -- невольно вспомнил я Хлесткова.
   Положили по куску сахару в стаканы, наливаем -- не идет. Засорилось горлышко, что ли? Продули, пропустили соломинку -- не идет. Заглянули в чайник -- что за дьявол! чаю нет, а какая-то гуща только виднеется на дне.
   -- Что же это такое? -- спрашиваем в недоумении.
   -- Эй, горнист! Ты что же это сделал? Где же чай?
   -- Точно так, ваше благородие: чай сварил.
   -- Как сварил?.. Что ты врешь?
   -- Точно так: вы приказали сварить, я и сварил.
   Каков удар! Зарезал человек совсем: взял всю четверку чаю, высыпал в чайник, налил воды и дал выкипать!.. Сварил, как крутую кашу.
   Взбешенный капитан готов был уже кинуться с кулаками на недоумевающего, оторопевшего горниста, но мы его удержали, разразились смехом и посыпали утешениями. Пришлось еще раз налить воды и дать закипеть, так что через часик все-таки выпили стакана по два какой-то серой жидкости, а для дальнейшего похода решились раздобыться чаем у известного метрдотеля князя Аргутинского -- офицера из имеретин Глахупа, с которым я благодаря грузинскому языку был знаком. При этом было рассказано немало анекдотов, аналогичных с настоящим случаем, и один особенно презабавный: о том, как сильно продрогши и проголодавшись два наших офицера приехали в Моздок или Георгиевск на станцию и, не найдя там ничего съестного, послали бывшего с ними вестового: "Беги скорее в город, и вот тебе два гривенника: на один купи белого хлеба, на другой -- молока". -- "Слушаю-с". Проходит час нетерпеливейшего ожидания. Наконец, вестовой возвращается. "Принес?" -- "Никак нет, ваше благородие". -- "Это отчего?" -- "Виноват, ваше благородие: перемешал гривенники кой на хлеб, кой на молоко". Положим, это si non е vero... Но действительно попадались солдатики из белорусов или мордвы от природы тупые, к тому же при учениях в резервных батальонах палками до того притупленные, что почти могли считаться идиотами и, пожалуй, перемешать гривенники.
   Стемнело, пробили зарю, пропели "Отче наш", бивуачный шум и говор утих; я отправился в штаб за приказаниями.
   Первое, что я там узнал, было неприятное известие, что пока мы дрались с пешими толпами, Гаджи-Мурат послал свою конницу напасть на наши вьюки. Пользуясь растянутостью в одного коня, мюриды ворвались в середину и начали рубить фурштатов и денщиков, но драгуны, невзирая на неудобную местность, отбили неприятеля и изрубили несколько человек, причем барабанщик 1-го эскадрона отхватил голову знаменоносцу и взял значок. Однако несколько верст дальше в лесу на вьюки опять было сделано нападение, и в этот раз драгуны уже не помогли: горцы изрубили до 30 человек денщиков и фурлейтов, захватили до 50 вьюков и ушли. Это происшествие очень опечалило бедное офицерство: у большинства все скромное имущество заключалось в его вьючной лошади и вьюке, в котором и платье, и белье, и прочий скарб хранились, -- завести все это вновь из скромного жалованья нелегко. Наш батальон оказался, однако, особенно счастлив: ни одного офицерского вьюка у нас не пропало, пострадали больше казенные, с палатками.
   Получив и передав приказание, по коему с рассветом следующего дня отряд должен был выступить дальше, а нашему батальону назначалось идти с двумя орудиями в арьергард, я вернулся в шалаш и лег. Великолепная звездная тихая ночь покрывала бивуак, окрестные лесистые высоты в волшебных очертаниях бросали на нас свои тени, вдали тянулся красноватый дым -- это горели зажженные нами по пути аульчики и хлебные скирды...

XLII.

   22 июля было великолепное утро. Красное солнце поднималось от Каспия и грозило жарким днем. На небе ни облачка, только дым двух ближайших зажженных аулов лениво тянулся к лесу. Мы предчувствовали, что нам предстоит бой горячее вчерашнего.
   Пробили генерал-марш. Солдаты, крестясь, становились в ружье, на всех был отпечаток серьезной думы. Наконец, тронулся авангард, несколько минут спустя -- один за другим батальоны ширванцев в своих лоснившихся юфтовых ранцах, потянулись вьюки, носилки с ранеными, и когда все уже двинулось по дороге, место бивуака опустело, раздался голос нашего командира Соймонова: "3-я гренадерская и 9-я роты налево в цепь, 7-й и 8-й ротам с орудиями между ними -- в арьергард, да не растягиваться, соблюдать порядок и не стрелять без надобности, беречь патроны". Пошли. Верстах в двух на возвышенности показалась большая толпа с самим Гаджи-Муратом, окруженным конными мюридами и несколькими значками; слышны были явственно напевы: "Ляилля, иль-Алла". Отступали они, делая несколько безвредных выстрелов, еще версты две; наконец, по мере втягивания отряда в лес, все скопище свернуло влево и насело на ширванцев. Шагах в пятидесяти от дороги был глубокий, густо заросший лесом овраг, от которого по покатости было навалено несколько рядов срубленных деревьев, и из-за них-то началась жаркая пальба и по авангарду, и особенно по рассыпанному в левой цепи 1-му батальону ширванцев. Пришлось остановиться. Огонь все усиливался, уже слышались крики "ура!", мы сближались к месту боя. Прискакал один из адъютантов командующего войсками с приказанием: всем вьюкам под прикрытием наших двух рот свернуть вправо от дороги в редколесье, а двум другим ротам с орудиями усилить левую цепь и примкнуть к 1-му Ширванскому батальону.
   Соймонов приказал мне проскакать вперед и заворачивать вьюки. Когда все они перешли в указанное место, где я увидел и князя Аргутинского в шапке с наушниками (он не мог выносить гула пушечных выстрелов) со всем его штабом и конвоем, наши 7-я и 8-я роты прикрыли это место, а я возвратился опять через дорогу к цепи.
   Несколько попыток ширванцев выбить горцев из ближайших к дороге завалов не имели успеха. Как только люди бросались в лес, крутая покатость мешала твердости хода, залпы в упор вырывали передних из рядов, некоторых ближайших горцы схватывали за штыки и стаскивали к завалу, а вслед за тем наверх летели отрубленные головы... Раненые тоже скатывались вниз и подвергались той же участи.
   Между тем наши две роты загнули немного левым плечом вперед и начали стрелять во фланг завалов, что заставило горцев отделить часть людей против нас, и они, выйдя из оврага, рассыпались по густому хлебу, покрывавшему бывшую перед нами поляну, и открыли частый огонь.
   Так прошло с добрых полчаса, дело оставалось в том же положении; к счастью, и в этот раз неприятель сосредоточился весь с одной стороны, оставив без всякой хоть бы только демонстрации правую сторону дороги, где весь все еще значительный обоз и штаб прикрывались только нашими двумя ротами. Наконец, к самому центру боя сосредоточили шесть орудий, и после десятка залпов картечными гранатами по завалам лихие ширванские роты с криком "ура!" бросились вниз. Раздались крики "Алла, Алла", по лесу пошел какой-то гул, и треск, и стон, "ура!" все неслось сильнее и сильнее в глубь оврага, бывшие перед нами кучки тоже бросились назад, провожаемые нашими пулями, и через каких-нибудь 15--20 минут все стихло. Ошеломленные, побитые толпы бросились из завалов на другую сторону оврага в чащу, и уже никакая сила не могла остановить бегства...
   Путь был очищен. Ширванцы стянулись обратно на дорогу, и отряд двинулся вперед. Кратковременный бой этот стоил нам трех офицеров и до 80 нижних чинов. Отличный офицер Ширванского полка штабс-капитан Желтухин пал на месте, сраженный пулей в голову.
   Засветло, не тревожимый более неприятелем отряд достиг аула Хошни.
   Еще накануне табасаранцы, потерявшие в перестрелке с нами несколько десятков человек и несколько сожженных аулов, пристали к Гаджи-Мурату с упреками, что он все их высылает вперед драться с русскими, а своих мюридов держит сзади, вне выстрелов, что они потеряли много людей, потерпели разорение, но результата не видят. Гаджи-Мурат, не очень-то полагавшийся на новых прозелитов мюридизма и видевший, что как боевой элемент они далеко не то, что его аварцы, само собой, берег прибывшие с ним несколько сотен мюридов как единственную силу, на которую в крайнем случае можно было опереться, и держал их в резерве. Чтобы, однако, удовлетворить заявленным жалобам табасаранцев и ободрить их к дальнейшему сопротивлению, он ответил, что завтра, то есть 22-го числа, его мюриды будут впереди и покажут, как следует драться с гяурами.
   И действительно, в этот день большая часть партии Гаджи-Мурата участвовала в деле за завалами, что и было причиной относительного ожесточения вышеописанного боя. Но так как результат и в этот раз оказался не в пользу их и, понеся значительную потерю, табасаранцам вместе с мюридами пришлось удирать от огня наших орудий и штыков ширванцев, то раздумье, наконец, охватило более рассудительных. Они смекнули, что Гаджи-Мурат со своими пришельцами уберется в свои горы, а они останутся единственными ответчиками перед русскими и должны будут вынести всю тягость заслуженного наказания. Поэтому все старшины возмутившихся аулов тотчас после поражения 22-го числа отправили к Гаджи-Мурату депутации с поручением объявить ему, что из всех обещаний его ничего не вышло, кроме разорения и гибели людей, что до его прихода они жили спокойно и в довольстве, а теперь им грозит гибель, и что они не видят другого исхода, как покориться и просить пощады у непобедимых русских.
   Гаджи-Мурат окончательно увидел, что никакого успеха в затеянном деле ожидать нельзя и что самое лучшее -- поскорее спасаться, пока, чего доброго, жители не перейдут на русскую сторону и сами не заградят ему отступление. Продержав депутацию под разными предлогами до позднего вечера, он отпустил ее, обещав наутро явиться для личных объяснений и совещаний со старшинами, а между тем ночью незаметно снялся со своей позиции и ушел через Джуфу-Даг.
   Расположенные по горам на границе своего ханства казикумухцы, заметив движение партии, тотчас дали знать об этом только что прибывшему к укреплению Чирах 1-му батальону Дагестанского полка, о замечательном суворовском походе коего я говорил выше. Батальонный командир подполковник Козлянинов (о нем я сообщу в другом месте несколько интересных сведений), оставив свои тяжести при одной роте возле укрепления, с остальными тремя ротами бросился бегом навстречу Гаджи-Мурату, которого и встретил у Эмоха. Горцы с обнаженными шашками бросились на наших в атаку, желая прочистить себе дорогу, но встреченные убийственным залпом, шарахнулись назад. Оправившись, они с дикими криками повторили атаку, но наши роты, подпустив их на какую-нибудь сотню шагов, опять дали убийственный залп и с криком "ура!" двинулись вперед. Тогда мюриды вынуждены были кинуться в сторону, в овраг, и искать спасения в бегстве, врассыпную. Преследовать утомленными пешими людьми конных не было никакой возможности, тем более что уже начинались сумерки, и потому Козлянинов велел бить сбор и, собрав людей, потянулся назад к Чираху. В руках наших молодцов осталось 120 лошадей, много добычи из награбленной горцами в Буйнаке и Табасарани, пленная жена убитого Шах-Вали, ее служанка и один ребенок да восемь пленных мюридов. Случись тут хоть один эскадрон драгун, Гаджи-Мурат и его партия погибли бы, без сомнения, до единого. Но драгуны отдыхали в Курах, и самый прекрасный случай отличиться от них ускользнул. Остатки разбитой партии пробрались между Чирахом и Рычи и пустились к Самуру. В одном месте их встретил рутульский наиб со своей милицией, но она струсила, или вернее -- не захотела драться против единоверцев. 25-го числа еще раз встретил уже весьма поредевшую партию помощник самурского окружного начальника ротмистр Македонский с пятью сотнями милиционеров и заградил ей путь. Гаджи-Мурат, у которого уже оставалось всего около 300 человек (половина, потерявшая лошадей, рассеялась и пробиралась горами), выхватил шашку и, как разъяренный тигр, бросился впереди своих удальцов. Милиционеры дали залп, но не устояли, и партия пронеслась дальше, потеряв с десяток убитых, двух пленных и до двадцати лошадей. У милиционеров оказалось до 40 человек потери, верно, из людей, высланных вперед в виде аванпоста.
   Это была последняя встреча, после которой Гаджи-Мурат, сам раненый, уже беспрепятственно достиг Аварии, дорого поплатившись за смелый набег и месячное пребывание в наших пределах.
   Отряд между тем остановился у Хошни. Сюда явились уже некоторые из возмутившихся жителей с покорностью, умоляя о пощаде. 23-го и 24-го мы сделали еще небольшие переходы вперед по Табасарани, не разоряя аулов, и все население окончательно явилось с повинной. Князь Аргутинский объявил им прощение, потребовав только расчистки широкой просеки в лесу по пройденному отрядом пути. Обещание, конечно, было дано беспрекословно, исполнения же не последовало... [Впоследствии, кажется в 1855 или 1856 году, в Табасарань был послан с отдельной колонной начальник штаба войск Прикаспийского края полковник Радецкий (известный ныне защитник Шипки) собственно для расчистки просеки и разработки дорог, и все обошлось мирно, без драки]
   26 июля отряд двинулся обратно, не встречая никаких неприязненных действий, и 30-го мы возвратились на знакомые Гамашинские высоты. Здесь мы узнали, что в наше отсутствие, 11 июля, Шамиль со скопищем в несколько тысяч человек атаковал отряд генерал-майора Грамматина, а чтобы не допустить к нему подкрепления от двух батальонов, расположенных в Казикумухе, послал на ведущую туда дорогу другую партию для демонстраций. В обоих Апшеронских батальонах, с двумя сотнями казаков и четырьмя орудиями составлявших отряд Грамматина, было не более полутора тысяч человек, и им приходилось выдерживать натиск тройного неприятеля, на стороне коего была еще та выгода, что он владел командующими высотами. Но апшеронцы, оставив роты и казаков для прикрытия своего лагеря и тяжестей, остальными шестью ротами заняли более удобные для защиты места и почти целые сутки с успехом отбивались от атак, пока к ним не подошел, наконец, из Кумуха 1-й батальон Самурского полка с двумя орудиями, рассеявший по дороге демонстрировавшую там партию. Шамиль вынужден был оставить свое предприятие и отступить со значительной потерей. Апшеронцы отделались, кажется, пятьюдесятью человеками убитых и раненых и потеряли одного офицера.
   Это был чрезвычайно важный успех, ибо в случае разбития этого отряда Шамилю открывался свободный путь в Акушу и разбросанные мелкими частями на огромном протяжении войска не в состоянии были бы оказать ему нигде достаточного сопротивления, а при этих условиях и при отсутствии командующего войсками в Табасарани могло последовать возмущение большинства жителей, что, в свою очередь, поставило бы и нас, ушедших так далеко от всяких опорных пунктов, в весьма критическое положение. Благодаря стойкости и мужеству генерала Грамматина [Грамматин Алексей Петрович, артиллерист, всю службу с чина прапорщика провел на Кавказе, еще во времена Ермолова, был впоследствии начальником центра Кавказской линии, очень хороший, добрый пользовавшийся общим уважением; умер в 1860-х годах], старого служаки времен ермоловских, и старых молодцов апшеронцев все обошлось благополучно.
   2 августа получено было положительное известие, что Шамиль, после неудачной атаки на апшеронцев возвратясь к Ругдже, все время держал свои скопища в сборе, но когда узнал о плачевном исходе экспедиции Гаджи-Мурата, распустил все сборище по домам и сам уехал в свою резиденцию Ведень.
   Вследствие этого батальоны из нашего отряда были направлены на назначенные им по диспозиции оборонительные пункты, а сам князь Аргутинский, серьезно между тем заболевший, отправился 3 августа в Шуру, взяв с собой наш 3-й батальон.
   Всю дорогу пришлось нести сильно больного на носилках, для чего от батальона наряжалась особая команда, заведывание коей Соймонов поручил мне, с настойчивым постоянно повторяемым внушением, чтобы все было в порядке, чтобы люди шли в ногу, чтобы их чаще менять и т. д. Таким образом, я весь этот длинный путь, кажется в течение пяти дней, сделал пешком у носилок. Лицо больного осунулось, глаза были какие-то безжизненные, устремленные в одну точку, губы отвисли -- это был первый припадок паралича, от которого года через три, впрочем, князь Аргутинский и скончался.
   Сделав в Шуре дневку, мы отправились 10 августа в свою штаб-квартиру Ишкарты, где сильно обносившийся, более года бывший в походе батальон должен был обмундироваться и привести себя в порядок.
   Восемнадцатидневное пребывание в нашей унылой штаб-квартире, так удачно названной монастырем, прошло в мелких, неинтересных хождениях из полковой канцелярии в швальню, из швальни в ротные цейхгаузы и т. п. Один раз только оно было прервано интересной поездкой на лежащие невдалеке Гимринские высоты. Не помню уже, по какому случаю туда была послана небольшая колонна, к которой я и примкнул, чтобы полюбоваться видом, о котором много слышал. Довольно сносная дорога пролегала от Ишкарты, верст с десять все в гору, через развалины большого аула Каранай к обрыву, крутому, скалистому, у подножия коего, на берегу бурлящего Койсу, на не большой полянке виден знаменитый на Кавказе аул Гимры -- знаменитый, во-первых, потому что он был взят штурмом отрядом барона Розена в 1831 году, причем погиб известный Кази-Мулла, во-вторых, как родина Шамиля. Вид с этого обрыва действительно поразительный: горные хребты, один выше другого, как бы нагромождены один на другой; под вами мрачная пропасть, в которой едва виднеется аул, да кое-где отсвечивает река; затем эта масса громад самых разнообразных очертаний и цветов, то серых, то зеленеющих, то снеговых. Все вместе как-то грозно, величаво, производит подавляющее впечатление. Сила впечатления увеличивалась тогда еще в зрителе мыслью, что это впереди лежащее пространство и есть тот ужасный, недающийся нам заколдованный мир, захваченный крепкими руками Шамиля; что там, среди этих гор и трущоб, нет почти места, где не лилась уже кровь русская; что там-то и есть Ахульго, Ашильта, Цатаных, Зыраны и еще много других, добытых русскими штыками неприступных орлиных гнезд и снова потерянных; что там опять рано или поздно ждет нас тот же кровавый пир; что там совершались те знаменитые в летописях Кавказской войны геройские подвиги, о которых нам, новым солдатам, столько рассказывалось...
   Обыкновенный зритель, стоя на гимринском обрыве, может любоваться редкими, поразительными видами, особенно если он еще не свыкся с картинами дикой горной природы, но испытывать такие впечатления, волноваться такими чувствами, какие испытывал я, в первый раз очутившись на этом месте, мог только участник нового периода Кавказской войны -- периода, начатого после несчастной экспедиции князя Воронцова летом 1845 года, и вообще человек, достаточно знакомый с историей минувших кровавых событий.
   Наконец, батальон был обмундирован, обшит, люди отдохнули, ото всех отдавало комиссариатским запахом юфти, нового сукна и холста.
   17-го числа вечером Соймонов потребовал меня к себе и объявил, что полковому командиру угодно, чтобы я как поручик готовился в ротные командиры и для этого занялся фронтовой службой, поэтому сдал бы должность адъютанта другому, а сам поступил субалтерн-офицером в 9-ю роту к капитану Багизардову.
   -- Мы с вами отмахали славный поход-с, -- прибавил покойник Илья Алексеевич. -- Все начальство батальоном довольно-с; без наградишек не останемся. Завтра Павел Николаевич осмотрит батальон-с, а 19-го числа выступим в Шуру-с, караулы занимать-с.
   На этом кончилась моя кратковременная адъютантская должность. Приходилось поступать в новую науку, и я не без смущения подумывал о предстоявшем на другой день смотре и моем дебюте в строю. Я поспешил к капитану Багизардову, явился в качестве подчиненного, хотя у нас от субалтернов в отношении ротных командиров по издавна вкоренившимся обычаям строгой подчиненности не требовалось. Я передал ему о предстоящем смотре и моих опасениях. Но он меня успокоил уверением, что смотр будет преимущественно хозяйственный, будет относиться главнейше до мундиров и амуниции и что поэтому субалтерн-офицерам придется только присутствовать в качестве зрителей.
   И действительно, 18-го числа полковой командир перебрал чуть не весь батальон поодиночке, осматривая пригонку вещей, сапоги, ранцы и прочее. Затем, поблагодарив батальонера и ротных командиров за отличное состояние батальона, пропустил нас "справа по отделениям", пожаловал людям по чарке водки, раздалось: "Покорно благодарим ваше высокоблагородие!", и батальон ушел с плаца. А 19-го числа часу в 10-м утра, еще раз осмотренные, мы выступили в Шуру, провожаемые женским населением Ишкарты, перед которым ротные песенники постарались лихо затянуть свои: "Сени, мои сени, сени новые, кленовые, решетчатые!" с аккомпанементом барабана, бубна, ложек и припляской ложечника.
   Когда мы поднялись на гору и оставшиеся за нами в лощине серые земляные крыши штаб-квартиры стали исчезать, я почувствовал облегчение, как будто вырвался из заточения на свободу. Человек нередко без видимой причины чувствует антипатию к другому человеку; у меня бывала такая антипатия и к некоторым местам. К этому разряду на Кавказе принадлежали Ишкарты и еще некоторые другие, о которых придется говорить позже.
   В Шуре мы простояли три недели, занимаясь хождением в караул, при этом мне по очереди пришлось несколько раз быть визитир-рундом, то есть обязанным обходить все караулы и посты, поверяя их исправность.
   Ночью, особенно в скверную погоду, это было сущее наказание; часовые расставлялись кругом по валу, которым Шура, как и всякая штаб-квартира, была обнесена, -- протяжение в окружности составляло несколько верст. В потемках, по невылазной грязи, по ямам, рытвинам, всяким колдобинам, под проливным дождем или снегом, при пронзительном ветре два раза за ночь совершить сонному такое путешествие тоже составляло своего рода подвиг. Большинство офицеров ограничивалось одним разом, иные и вовсе не ходили, полагаясь на унтер-офицеров и заходя только на гауптвахту расписаться в книге, что в таком-то часу обошел и нашел все исправно, но я не рисковал: на грех мастера нет, и ну, думаю себе, вдруг как назло случится какое-нибудь происшествие и окажется, что я не ходил поверять постов -- ведь под суд отдадут! К счастью, за все это время в Шуре стояла хорошая погода, и визитир-рундство не так было тяжело, как пришлось мне его испытать немного после, в самое мерзейшее время года в Ишкартах.
   К 19 сентября возвратились в Шуру апшеронцы, остававшиеся на Гамашинских высотах, и нашему батальону приказано выступить в Большие Казанищи на зимние квартиры.

XLIII.

   Большие Казанищи, один из значительнейших аулов шамхальского владения, расположен всего верстах в шести от Темир-Хан-Шуры. Выше его по течению небольшого ручья лежит другой аул -- Малые Казанищи, от которого начинается лесистый отрог, служивший источником снабжения Шуры дровами, углем, лесным строительным материалом и прочим. В этом лесу, занятом Кази-Муллой в разгар его деятельности (1830--1831), на урочище Чумкескент было им устроено нечто вроде укрепления, в коем он и засел с толпой первых мюридов. Отсюда он предполагал поддерживать свою пропаганду среди населения шамхальской плоскости и беспрерывно тревожить наши в то время весьма малочисленные войска, не имевшие прочно обеспеченных сообщений. Этот Чумкескент был, однако, взят штурмом нашими молодцами 42-го егерского полка в 1831 году под командой отважнейшего и распорядительнейшего командира полковника Миклашевского, тут же, к несчастью, убитого. Миклашевский был настолько известен и грозен туземному населению, что смерть его возбудила особую радость, и весть о гибели "кара-пулковника" (черного, он был брюнет) разнеслась быстро. Мюриды тоже потеряли много людей и спаслись бегством через хребет в Гимры.
   В этом лесу был устроен уже нами впоследствии другой редут -- Агач-Кале, в котором находилась постоянная команда Апшеронского полка в виде прикрытия дровосеков, угольщиков и прочих, что, впрочем, не мешало мелким хищническим шайкам нередко производить удачные экскурсии, убивать или захватывать в плен одиночных солдат, угонять лошадей и т. п.
   Жители обоих Казанищ вследствие близости Шуры и постоянных сношений с русскими войсками имели вид самого мирного, покорного, дружелюбного населения. Батальоны, по очереди здесь зимовавшие, размещались по саклям жителей, очищавших на это время некоторые дома совсем, а в некоторых отделяли половину какой-нибудь перегородкой.
   По приходе батальона в Казанищи всем были указаны квартиры. Мне досталась третья от въезда в аул. Одноэтажная сакля с навесом, поддерживаемым шестью деревянными столбами, делилась на четыре комнаты, если можно назвать этим именем подобное жилье -- одну из них занял я: длинная, в виде амбара, она была выбелена, а внизу обведена широкой полосой красноватого цвета; пол смазан глиной, превращавшейся под нашими сапогами в мелкую пыль; потолок, подбитый пучками камыша; двери заменялись двумя тяжелыми дубовыми досками, которые никоим образом нельзя было плотно притворить; куры, собаки находили у меня свободный приют; были у меня камин, несколько полок с разнокалиберной посудой, даже два каких-то тусклых зеркала, привешенных под самым почти потолком. Во всяком случае, в сравнении с саклями моих старых друзей горцев Тушино-Пшаво-Хевсурского округа, даже кахетинцев и элисуйских татар, сакля шамхальца оказалась весьма приличной, опрятной и служила признаком благосостояния. От всей души желал бы, чтобы все русское деревенское население когда-нибудь обладало такими жилищами и проводило жизнь среди такой материальной обстановки...
   Благодаря моему знанию татарского языка, а еще более -- азиатских обычаев я с первых же дней стал к хозяевам в наилучшие отношения. Ни я, ни мой неизменный Давыд, конечно, не позволяли себе никаких нескромностей или неприличий в отношении к женскому персоналу, то же было строжайше приказано и денщику моему; за всякую мелочь я расплачивался, а детей угощал сахаром. Ко мне не собирались компании, шумно проводившие вечера за картами и выпивкой; тишина, спокойствие и порядок -- все это внушало хозяевам даже некоторый род удивления, и они никак не хотели верить словам моего Давыда, что я русский... Они, к крайнему сожалению, составили себе не совсем лестное понятие о нас, потому что большинство не прочь было зашибаться хмелем и побезобразничать, а между солдатами случались и воришки, и буяны, и сквернословы. Мусульманин -- своего рода пуританин: трезвый, приличный, не допускающий никакого безобразия, горделиво и с достоинством всегда себя держащий, он презрительно относится к некоторой распущенности наших нравов, к слишком свободному отношению с женщинами и т. п. Если прибавить к этому религиозную ненависть, затаенную вражду к победителю и страх перед грозной силой, то неудивительно, что никаким расположением мы не пользовались даже здесь, в шести верстах от центра нашего управления, во владении шамхала -- нашего генерал-лейтенанта и старинного покорного слуги русской власти. Читатель не должен, однако, забывать, что мой рассказ касается дел давно минувших, что и в описываемое мною время уже многое было гораздо лучше, чем десять -- пятнадцать лет до того, и что взгляды туземцев установились еще ранее, когда состав войск был переполнен многими элементами гораздо худшего качества. По мере развития просвещения, по мере улучшения нравов в самом русском обществе изменялся, само собой к лучшему, и состав войск, что не могло не повлиять на изменение понятий туземцев. Если это не подействовало на смягчение враждебности к нам, что доказывается кавказскими событиями 1877 года, то причины нужно искать уже в другом направлении. Но об этом говорить здесь не приходится: я и то слишком часто отвлекаюсь от прямой цели -- передавать воспоминания о моей кавказской жизни и службе.
   Жизнь в Казанищах проходила для меня в невыносимой скуке -- служебных обязанностей никаких, если не считать пустой формальности раз в неделю быть дежурным по батальону; чтение и писание не могли занять много времени: первое стеснялось недостатком книг, второе -- отсутствием материала или, лучше сказать, непривычкой и неподготовкой. Тогда-то я и взялся, впрочем впервые, за составление моих воспоминаний, впоследствии напечатанных в "Современнике" 1854 года.
   Езжал я иногда верхом в Шуру с непременным приказанием батальонного командира к вечеру возвратиться обратно, что и исполнялось мною аккуратно. Один раз, помню живо и теперь еще, такая поездка сопровождалась трагикомическим приключением. Хотя до Шуры было очень близко, и отъехав от Казанищ не более полуверсты, ее уже можно было видеть, однако все же нельзя было считать этот переезд совсем безопасным. Не только два-три горца из непокорных могли удобно нападать на одиночных людей, но и свои жители под видом непокорных могли соблазниться, а узнать их, одинаково одетых, не было возможности. Поэтому мы ездили с конвоем в 5--6 человек солдат, и чтобы сократить скучную езду с пешими людьми, отправляли их вперед, затем догоняли, проезжали вместе с версту и опять уезжали вперед уже почти в виду часовых у ворот Шуры.
   Один раз, в серый дождливый день, я и поехал в Шуру. Бывшему с пятью рядовыми в прикрытии унтер-офицеру я приказал в пять часов пополудни выйти за шуринские ворота, куда и я к тому часу выеду; если же бы я немного опоздал, то позволял ему идти не спеша в Казанищи, а я догоню его.
   Заболтавшись, что ли, у знакомых апшеронцев, я сел на коня, когда уже почти совсем смерклось и поспешил к воротам, а то ведь, как стемнеет, и не выпустят. Спросил у часового про команду -- оказалось, что она уже давно ушла. Я погнал рысью, но дорога была скользкая, у лошади ноги беспрерывно расползались, пришлось уменьшить шаг, чтобы не шлепнуться с конем вместе. А дождик как-то особенным осенним образом сеял; темень, усиленная туманом, была непроглядная; соблюсти тишину никак нельзя было, потому что лошадь и фыркала, и ногами по грязи шлепала. Мне стало жутко. И в который раз уже приходилось бранить себя за непонятную глупость пускаться без конвоя! Как будто я не мог заночевать в Шуре и явиться наутро с извинением?..
   Проехал я версты две или три, но при том настроении, в котором я тогда находился, мне казалось, что уже давно бы пора и аулу быть. Я все подталкивал коня, осторожно ступавшего и как бы тоже чувствовавшего тревожное настроение -- вдруг он разом уперся ногами, навострил уши... Я стал вглядываться в темень и после нескольких мучительных секунд заметил что-то белеющееся, движущееся с левой стороны дороги. Что делать? Кроме шашки, никакого оружия; уходить, но куда -- вперед, назад или в сторону? А сердце между тем стучит молотом, и кровь то прильет, то отхлынет... Я решился продолжать путь вперед, тронул коня, проехал с сотню шагов, слышу легкий свист и вижу уже явственнее движение чего-то белого. Я опять остановился, замер и жду... Белое ближе, свист повторяется. Лошадь моя начинает храпеть, я невольно начинаю вытаскивать шашку из ножен, я уже окончательно вижу неизбежность гибели и думаю только, как бы не даться живым, а сердце стучит, и нервная дрожь по всему телу мучительно работает... Вот уже, кажется, сейчас подходит опасность, вот бросятся на меня два-три человека, у меня мелькает в голове именно в эту минуту вспомнившееся, когда-то давно читанное римское правило: на одного и на двух нападать, от трех и четырех защищаться, а бежать позволяется только от пятерых, и, думаю, если их только двое, не поступить ли в самом деле по-римски и вдруг ринуться с шашкой и гиком, -- в этот миг я вдруг явственно слышу: "Шарик, Шарик" и затем легкий свист. Что за чертовщина? Горцы, неприятель и "Шарик". Еще минутка -- и "белое" вышло на дорогу в нескольких шагах от меня, продолжая свое "Шарик, Шарик" и свист. Оказалось, что это был наш же солдат-охотник, что он для удобнейшего подхода к уткам устроил какой-то щит из холста, за которым и подвигался к пугливой дичи, что запоздал он в этот раз и потерял свою драгоценную собаку Шарика, коего и разыскивает, а татарвы он не боится, ибо: "Я и ночью ему зарядом в самую рожу попаду". И отправились мы вместе к аулу, куда и прибыли благополучно.
   Но не всегда так оканчивались путешествия без конвоев, не всегда комический финал заключал представление. Когда я явился к Соймонову и рассказал о своем приключении, он меня распек и стал доказывать всю глупость этого вкоренившегося у большинства офицеров удальства -- пускаться в опасных местах вперед от оказий или и вовсе без них; доказывал, что следует отдавать за это под суд, как за ослушание, ибо уже неоднократно отдаваемы были приказы, чтобы никто не смел этого делать и т. д.
   -- Я бы вас, господин поручик-с, -- заключил он, -- должен бы теперь арестовать-с, но так как вы сами явились рассказать и по новости, может, еще не знали о существующих приказах, я только предваряю вас, что в другой раз даже полковому командиру донесу-с.
   Это, впрочем, не помешало милейшему Илье Алексеевичу оставить меня у себя ужинать, начать любимейший разговор о предстоящих за Табасаранский поход наградах, о производстве в полковники и венце всех желаний -- "какой-нибудь полчишко бы получить-с".
   В этот вечер я случайно присутствовал при приказаниях и узнал, что на днях готовится отправка от батальона команды в Петровск за какими-то покупками. Я тут же стал просить назначить меня вместо очередного офицера, желая воспользоваться случаем увидеть новые места, Каспийское море и вообще поразнообразить монотонную жизнь. Соймонов согласился, и через два дня назначено было выступление.
   Команда из 40 рядовых при четырех унтер-офицерах и барабанщике с восемью ротными троечными повозками собралась у ворот Казанищ рано утром, помнится, ноябрьского дня. Мы выступили с тем, чтобы к вечеру быть в Петровске -- верст около сорока. Пришли мы на место поздно, и команда расположилась у ротных дворов постоянно квартировавшего в Петровске линейного батальона. На другой день люди производили покупки: свиного сала, соли, луку, перцу и овчин -- продукты, доставляемые из Астрахани и обходящиеся здесь дешевле, чем в Шуре, а я бродил по приморскому городу Петровску и долго наблюдал за морем, прибоем волн и кувырканием небольших судов. Погода была пасмурная, сильный ветер, вздымавший тучи песку, темно-зеленый цвет волн, безлюдье -- все это очень уныло настраивало человека приезжего, не имевшего ни живой души знакомых. Так я и бродил целый день, в сумерки улегся в отведенной мне у женатого солдата квартире и с нетерпением ждал рассвета, чтобы пуститься в обратный путь.
   Петровск построен на том месте, где в 1722 году Петр Великий стоял лагерем, двигаясь к Дербенту. Прежнее укрепление, назначение которого служить прикрытием выгружающихся здесь для войск провианта и военных принадлежностей, было в нескольких верстах восточное и называлось Низовым. В 1843 году оно было осаждено и атаковано горцами, но успело удержаться до прибытия выручки; гарнизон потерял, однако, много людей, терпел недостаток в воде, а самая местность Низового уже давно оказывалась никуда негодной в климатическом отношении -- укрепление не соответствовало своей цели. Обо всем этом задолго до дагестанской катастрофы 1843 года местный командующий войсками генерал Клюки фон Клугенау представлял по начальству, но все ограничилось перепиской. Наконец, горцы положили свою резолюцию, тут же привели ее в исполнение, и все эти укрепления были уничтожены, а переписка сама собой прекратилась. В 1844 году перенесли укрепление на несколько верст выше, на более здоровое место, ближе к Тарху -- бывшей столице шамхалов, и назвали Петровским, в память великого преобразователя России. Укрепление было возведено вдоль небольшой возвышенности и довольно красиво смотрело на море; у подножия горы был разбросан форштат, или город с несколькими лавками и изрядными домиками: на берегу моря лежали наваленные десятки тысяч кулей провианта, развозившегося отсюда на арбах туземцев по всем магазинам Дагестана; рядом покоилось на брусьях несколько чугунных пушек, назначенных на вооружение какого-нибудь укрепления; вдоль отлогого, но каменистого морского берега сновали взад и вперед небольшие лодки, а более крупные "косовые", на которых люди рисковали переезжать море в Астрахань, стояли поодаль на якорях и кувыркались во все стороны от порывистого северо-восточного ветра. Вдали вблизи Тарки, или Тарху, виднелись довольно большой лес с полуобнаженными ветвями и развалины бывшего здесь еще ранее укрепления, тоже осаждавшегося Кази-Муллой в 1830 году (осаду эту я подробно описал в "Русском вестнике" 1864 года). Все вместе, повторяю, показалось мне весьма неприветливым и унылым. Теперь, после того как Петровск при помощи казенных миллионов превращен в портовый город, на Каспии развилось пароходство и усилились торговые сношения, там, вероятно, кипит более деятельная жизнь, город стал и впрямь городом, число жителей увеличилось и, без сомнения, прежней безжизненности уже след простыл. Так, по крайней мере, должно полагать.
   Возвратный путь с нагруженными повозками мы уже не могли совершить в один день и ночевали у какого-то казачьего поста -- кажется, Азень или Кумтур-Кале, не помню хорошенько, а затем без всяких приключений прибыли в Казанищи. И потянулась опять скучная, однообразная жизнь, еще более скучная среди слякоти и холода.
   Для развлечения я раза два ходил в Малые Казанищи, где заказал себе у известного оружейного мастера Уста Омара кинжал. При этом свел я с ним довольно близкое знакомство, и за трубками у нас велись небезынтересные разговоры о политике, до которой все азиатцы большие охотники. От Омара я, между прочим, узнал тогда, что между Шамилем и Гаджи-Муратом произошла серьезная ссора, разразившаяся чуть не междоусобной войной. Дело в том, что когда Гаджи-Мурат возвратился из Табасарани с остатками разбитой партии, Шамиль остался весьма недоволен и выразил это при многих посторонних, чем Мурат, конечно, оскорбился. Затем к Шамилю прибыли несколько табасаранских мулл и старшин, жалуясь на Гаджи-Мурата, что он их возмутил, подвел под русское нашествие и разорение, не оказав обещанной поддержки, что таким образом они, не принося делу мюридизма никакой пользы, совершенно напрасно только потеряли много людей и вообще сильно пострадали (кстати, эта депутация -- хороший пример смирения и покорности, только что заявленных табасаранцами! Вот так действовали все кавказские туземцы-мусульмане).
   Шамиль еще более озлился, сменил Гаджи-Мурата с наибства и потребовал от него представления всей награбленной в набеге добычи. Тот послал ему часть денег и драгоценных вещей, взятых в Буйнаке у брата шамхала, как говорили, до четырех тысяч рублей, от выдачи же остального отказался. Имам, не привыкший к непослушанию, отправил несколько сотен своих мюридов наказать ослушника и обобрать его дотла, но Гаджи-Мурат поспешил уйти из Хунзаха, где ему неудобно было защищаться, в другой небольшой крепкий аул -- Бетлагач и собрал около себя несколько сотен человек приверженцев. Дошло до перестрелки, и шамилевские мюриды, потеряв несколько человек, должны были уйти ни с чем. Дело грозило разыграться серьезное, и последствия могли оказаться для дела мюридизма плачевные. Это поняли многие из главных сподвижников имама, особенно весьма влиятельный в горах наиб Кибит-Магома, и поспешили своим посредничеством унять гнев Шамиля, готовившегося уже к решительным мерам. Посредники настояли на прекращении ссоры. Но Гаджи-Мурат не мог не понимать, что с этой минуты его значение пало и жизнь его будет в постоянной опасности. Он обратился к Шамилю с просьбой позволить ему переселиться в Чечню, вероятно, полагая, что среди чеченцев труднее будет найти людей, готовых из преданности имаму посягнуть на его жизнь. Шамиль не согласился на его просьбу. В горах по этому поводу разнесся слух, что Гаджи-Мурат собирается бежать к русским.
   Все эти сведения были чрезвычайно интересны. Я, однако, заявил Омару свои сомнения насчет возможности измены Гаджи-Мурата делу мюридизма, тем более что в горах он был один из виднейших, известнейших предводителей, пользовался большим почетом, а перейдя к русским, должен был бы поселиться где-нибудь в России и доживать век незаметным человеком, без всякой деятельности, что не могло соответствовать его самолюбию и джигитским наклонностям. Я даже сомневался в серьезности самой ссоры, потому что Шамиль, со своей стороны, не так легко решился бы лишиться навсегда содействия такого смелого и опытного человека, единственного, можно сказать, успешно действовавшего против нас наиба.
   Омар был того же мнения и не хотел верить, чтобы Гаджи-Мурат передался русским, которые могут и повесить его за многократные набеги и разорения.
   В это время мы узнали, что в Шуру ожидают главнокомандующего князя Воронцова, совершавшего один из обычных объездов по краю. Я попросился у Соймонова и поехал в Шуру, надеясь увидеться с кем-нибудь из старых знакомых в свите князя. Узнав, что в числе приехавших находился В. П. Александровский, я отправился к нему.
   Василий Павлович очень обрадовался, увидев меня, стал расспрашивать о службе, походе и т. д. Между прочим сообщил мне, что князь получил известие о желании Гаджи-Мурата бежать к нам, что он только просит обещания князя не подвергать его казни или ссылке и что он постарается сослужить нам верой и правдой. Я и Александровскому выразил те же сомнения, о которых упоминал выше, и прибавил, что, во всяком случае, доверяться азиатцам вообще, а такому, как Гаджи-Мурат, в особенности, отнюдь нельзя. Если бы он действительно явился, то, само собой, это было бы хорошо, лишило бы Шамиля лучшего помощника и во многом обезопасило бы нас от набегов; что не только казнить его нет резона, но даже оказать ему хороший прием, дать денег, орденов, пожалуй, можно, -- только услать бы его куда-нибудь подальше на жительство и уж ни в каком случае не доверяться в смысле полезной службы против горцев.
   -- А князь, кажется, напротив, очень рад заявлению Гаджи-Мурата и рассчитывает извлечь из него много пользы.
   -- Может быть, ошибаюсь, -- сказал я, -- но думаю, что "волка, сколько ни корми, он все в лес смотрит", и я не доверяю ни одному горцу, сколько бы он ни клялся в преданности нам.
   -- Но ведь Гаджи-Мурат совсем рассорился с Шамилем и, уж раз бежав, едва ли рискнет возвратиться?
   -- Во-первых, вся эта ссора что-то мне подозрительна и, во всяком случае, едва ли так серьезна, как о ней говорят; во-вторых, Шамиль и Гаджи-Мурат очень хорошо понимают, что им лучше жить в обоюдном согласии, и потому найдут удобные условия для совершенного примирения, для чего стоит только Мурату раскошелиться и послать в тощую казну имама несколько тысяч звонких рублей; в-третьих, Гаджи-Мурат был нашим офицером и бежал к Шамилю, теперь бежит от Шамиля к нам, почему же ему не бежать опять от нас к Шамилю? Не на честное ли слово его положиться?..
   После этого разговора В. П. Александровский предложил мне представиться князю, которому приятно будет видеть меня фронтовым офицером, да и вообще не бесполезно-де освежить себя в памяти наместника. Я поблагодарил и на другой день благодаря любезности В. П. действительно был потребован к князю, который встретил меня своей всегдашней дружественной улыбкой, расспросил, где служу, что делаю и т. д., сказал несколько ободрительных слов и отпустил.
   На следующий день был назначен отъезд князя Михаила Семеновича из Шуры, и я зашел к Александровскому попрощаться. При этом я просил его убедительнейше сделать что-нибудь в Тифлисе для скорейшего окончания все еще беспокоившего меня дела о не оказавшихся после смерти Челокаева деньгах (о чем подробно рассказано в первой части), что он и обещал мне с полной готовностью.
   Вскоре после этого стало известно, что Гаджи-Мурат действительно бежал с гор и с двумя или тремя преданнейшими мюридами явился в Тифлис. Князь Воронцов принял его весьма милостиво: ему отвели хорошее помещение, отпускали ежедневно, кажется, по пяти полуимпериалов, приглашали на обеды, возили в театр, давали верховых лошадей для прогулок по окрестностям города, он присутствовал на парадах войск -- одним словом, любезностям не было конца. Прожив довольно долго в Тифлисе, Гаджи-Мурат обещал оказать нам великие услуги и просил предварительно позволения объехать наши передовые линии, чтобы познакомиться с расположением войск и укреплений. Согласие было дано, и он, побывав во Владикавказе и Чечне (подробности этих поездок мне, впрочем, достоверно неизвестны), проехал на Лезгинскую линию в Закаталы, а оттуда -- в Нуху, где и остался временно жить. В качестве ассистента к нему был назначен особый офицер, имевший секретное поручение наблюдать строго за гостем. Кроме того, нухинский уездный начальник полковник Карганов прикомандировал еще квартального надзирателя из туземцев Халил-бека и казачьего урядника. Почти каждый день после обеда Гаджи-Мурат в сопровождении своих трех мюридов и еще одного возвратившегося из бегов джарского лезгина, а также Халиль-бека и урядника ездил гулять по окрестностям Нухи.
   В апреле месяце 1852 года он однажды немного позже обыкновенного выехал на прогулку и, удалившись верст на 6--7 от города, вдруг выхватил из-за пояса пистолет, убил наповал урядника, один из его мюридов тяжело ранил квартального, и все пятеро поскакали по дороге к Элису. Но рассчитав, что вслед за ними последует погоня и, без сомнения, по направлению в горы, к ущелью Самура, где легко наткнуться на наши войска, он, вероятно, по совету изменника -- джарского лезгина, хорошо знавшего местность, решился на хитрость, которая могла ввести преследующих в обман и дать ему возможность скрыться. Вместо того чтобы броситься в горы, беглецы пустились, напротив, внутрь края, с целью переправиться через Алазань на Нухинскую почтовую дорогу, куда никому и в ум бы не пришло кинуться за ними в погоню, затем, проехав почтовой дорогой вверх по Алазани, опять переправиться на левый ее берег и лесами, между сочувствующих мюридизму аулов Закатальского округа, на Белокань, уже пуститься в горы. Хитрость удалась бы непременно, если бы не помог нам случай.
   Проскакав от места убийства еще 5--6 верст, Гаджи-Мурат со своими спутниками в виду аула Беляджик бросился в сторону от дороги, по направлению к Алазани. В это время уже смерклось, они попали на сплошные рисовые поля, как известно, искусственно заливаемые водой, и бросаясь то вправо, то влево, никак не могли попасть на тропинку, а все вязли в топях. Пробившись таким образом часа два и замучив лошадей, они решились забраться в видневшийся вблизи кустарник и дождаться там рассвета.
   Между тем оставшийся в Нухе прикомандированный к гостю офицер, когда уже стемнело и Гаджи-Мурат с прогулки не возвращался, стал беспокоиться и поспешил заявить уездному начальнику. Полковник Карганов, отлично знавший туземцев, уже давно подозрительно относился к беглому наибу, и как только ему стало известно такое долгое отсутствие его, не сомневался в возможности побега. Вслед за тем дали ему знать, что нашли на дороге убитых урядника и квартального. Схватив тогда все то, что можно наскоро собрать из вооруженных жителей, и послав приказания в ближайшие аулы, чтобы конные скакали за ним, Карганов пустился по следам беглецов в надежде узнать от кого-нибудь об их направлении. В то же время он послал нарочных вперед в Элису к приставу, чтобы тот тоже собрал милиционеров и разослал известия во все стороны.
   Подъезжая к Беляджику, Карганов встретил какого-то татарина, возвращавшегося на арбе домой, и без особенной надежды узнать от него что-нибудь, а просто, как бы по наитию, остановил его вопросом: "Откуда идешь?". Получив ответ, что с работы в поле, он еще спросил его: "Какая же у тебя работа могла быть так поздно, впотьмах?". Тогда татарин рассказал, что в сумерки, уже собираясь домой, он заметил каких-то пятерых вооруженных верховых людей, разъезжающих по полям, испугался и притаился в канавке, не смея подняться все время, пока верховые кружили около него, очевидно, отыскивая дорогу; когда же они въехали в кусты, он незаметно прополз к оставленной в стороне своей арбе и отправился домой.
   Обрадованный таким неожиданным открытием, Карганов тотчас послал вскачь нарочного к элисуйскому приставу, чтобы тот со своими людьми спешил к нему, а сам, посадив татарина верхом, приказал ему показать кусты, в которые заехали беглецы. Ночь была совершенно темная, и пробравшись кое-как несколько верст полем, Карганов с присоединившимися к нему несколькими десятками беляджикских жителей добрался до роковых для Гаджи-Мурата кустов и окружил их. Броситься в кусты Карганов в темноте не решился и до рассвета оставался в наблюдательном положении, беспрестанно обходя кругом, чтобы не дать беглецам возможности воспользоваться оплошностью плохо вооруженной, трусливой, да и не вполне надежной толпы.
   Чуть стало рассветать, Карганов увидел пять спутанных лошадей, щипавших между кустами траву. Тогда, уже окончательно убежденный в присутствии здесь беглецов, он приказал сделать несколько выстрелов, чтобы поднять беглецов на ноги, и велел своим людям идти в кусты, но храбрецов, невзирая на угрозы, на просьбы, не оказывалось, а между тем беглецы, в свою очередь, поздно увидев себя окруженными, решились защищаться и, сделав два-три выстрела, уже ранили одного из милиционеров. Карганов был в отчаянии, он боялся, что если эти пять удальцов, выхватив шашки, бросятся на его толпу, она непременно обратится в бегство, и добыча ускользнет из рук... Он начал кричать Гаджи-Мурату, чтобы он лучше сдавался, что ему все пути отрезаны и что, положившись на милость сардаря (главнокомандующего), он сохранит свою жизнь и т. п. Вместо ответа последовали выстрелы, опять ранившие человека. Тогда Карганов, не успев убедить своих полтораста человек, бросился в кусты, приказал им, по крайней мере, стрелять туда учащенно хоть на авось. Так длилось дело уже часа два без всякого результата, пока, наконец, показалось человек сто элисуйцев, скакавших с исправлявшим должность пристава капитаном из туземцев Гаджи-агой (моим бывшим помощником, когда я был приставом в Элису) и его сыном корнетом лейб-казачьего полка Ахмет-ханом. Сцена сейчас переменилась. Элисуйцы -- не нухинские жители: будучи близкими соседями горцев, они более воинственны и отважны. Гаджи-ага выдвинулся со своими людьми вперед, крикнул по-аварски Гаджи-Мурату, с которым он сам, будучи когда-то в бегах, был лично знаком: "Сдавайся, а то погибнешь", но когда тот ответил ему: "Ты изменник святому делу мюридов, попробуй меня взять", Гаджи-ага сделал по кустам залп и, выхватив саблю, с сыном своим впереди бросился к кустам, за ним все элисуйцы и многие ободренные примером нухинцы. Пять выстрелов встретили их почти в упор, но это не остановило Гаджи-агу, и они, наконец, наскочили на беглецов. Гаджи-Мурат, раненый уже до того несколькими пулями, причем он всякий раз вырывал из своего бешмета куски ваты и затыкал себе раны, сидел под кустом с пистолетом в руках и, как только показались первые люди, выстрелил в упор, убив наповал одного из элисуйцев. Гаджи-ага рубанул его саблей по голове раз-другой -- и знаменитого наездника, грозы наших передовых линии в течение девяти лет, лучшего шамилевского наиба не стало!.. Двух других его спутников изрубили, а двух раненых взяли живьем.
   У нас убиты два, ранены девять человек и несколько лошадей. Такова была борьба этих пяти удальцов против трехсот человек!
   Голову Гаджи-Мурата отрезали и отправили в Шемаху к губернатору, а тот ее с курьером отослал в Тифлис, где князь Воронцов, получив уже донесение о бегстве, был крайне огорчен и взволнован и успокоился только, увидев такое реальное доказательство неудачного побега.
   Голова была выставлена в Тифлисе в течение нескольких дней для любопытных, а местный художник Коррадини снял с нее портрет.
   Элисуйцы воспользовались хорошей добычей, ибо кроме отличного оружия в бешмете Гаджи-Мурата нашли разложенными между ватой и подкладкой несколько десятков, а по другим сведениям -- до 800 полуимпериалов, сбереженных Гаджи-Муратом от наших щедрот с целью, конечно, подарить половину по возвращении в горы своему имаму и повелителю...
   Хорошо, что так кончилось, а то Гаджи-Мурат, ознакомившись подробно со всеми нашими военными порядками, по возвращении в горы, без сомнения, скоро напомнил о себе отчаянными набегами.
   Узнав в мае месяце об этом происшествии, я вспомнил свой разговор с В. П. Александровским. Мои сомнения вполне оправдались.
   Впоследствии я имел случай читать донесение князя Воронцова об этом происшествии покойному государю, бывшему тогда за границей, в Потсдаме. На этом донесении Николай Павлович собственноручно написал следующее: "Хорошо, что так кончилось. Вот новое доказательство, как следует доверять этим коварным разбойникам! Но надобно отдать справедливость распорядительности местного начальства и усердию туземных милиций. 13 (25) мая 1852".
   Покойный государь, как видно, отлично понимал кавказских туземцев, во всяком случае лучше многих местных правителей. Религиозный фанатизм в соединении с хищническими наклонностями -- качества, для устранения которых нужны многие и многие годы самой настойчивой, систематически и с энергией проводимой политики. Только совокупностью различных, хорошо примененных мер можно надеяться в будущем достигнуть среди кавказского мусульманского населения ослабления этих двух главных зол, источников их враждебности к нам. Мы, к крайнему сожалению, действовали вразрез со стремлениями к подобной цели, и если против хищничества принимали более или менее действительные меры, то против ослабления фанатизма, против вредного влияния мусульманского духовенства не только не боролись, но всеми силами старались его поощрять и поддерживать... Мои слова могут показаться невероятными, даже клеветой, но, увы, они совершенная истина, и я еще вернусь к этому предмету и приведу несколько примеров.

XLIV.

   Скучно тянулись осенние дни на зимних квартирах в Больших Казанищах. В сакле с бумажным окном становилось совсем темно, а выходить не хотелось, потому что резкий северный ветер прохватывал насквозь, а дождь сменялся хлопьями мокрого снега; квартиры других офицеров были довольно далеко раскинуты друг от друга, и посещения совершались редко. Все четыре ротных командира, с которыми я находился в наилучших товарищеских отношениях, были по-своему хорошие офицеры и не менее хорошие люди; каждый имел свой типический образ, и наблюдательному человеку не могли не кидаться в глаза эти характеристические особенности; талантливому художнику каждый из них доставил бы богатый, благодатный материал. Командир 3-й гренадерской роты Добржанский, из мелкой бедной шляхты западного края, протянувши несколько лет лямку вольноопределяющимся в Тобольском полку, перепросился в Волынский полк, в котором служил офицером его старший брат, и в 1844 году приплелся на Кавказ с этапами, пешком, кормясь казенным пайком. Здесь ему повезло, и через семь лет он был уже штабс-капитаном. Имя его было Яков, но весь полк иначе не звал его, как Якуб. Исправнейший ротный командир, отлично знавший службу, скромный, расчетливый, молчаливый, усердно по два раза в день молившийся по католическому обычаю перед Распятием, с молитвенником в руках, невзрачный, сутуловатый, Якуб дослужился до майорского чина, женился, был совершенно доволен своим положением, но в пустейшей перестрелке в Ичкерии в марте 1859 года убит.
   Командир 7-й мушкетерской роты штабс-капитан Вертгейм -- старый служака, тоже протянувший за неразысканием каких-то документов чуть ли не двенадцать лет до офицерского чина в одном из полков в России, был также исправнейший, отлично знавший свое дело ротный командир, но строгий, с какой-то презрительной жесткостью относившийся к солдатам, которые его за то и не терпели; ни в одной роте не было столько дезертиров, как в 7-й, и Якуб, приятель Вертгейма, один раз весьма метко сострил: "Он отлично довел свою роту до беглого шага". Как товарищ по службе Вертгейм был человек обязательный и интересный рассказчик чисто полковых старой окраски анекдотов. Оба они с Якубом были, конечно, люди без всякого образования, едва грамотные, ничего, кроме приказов по полку, не читавшие; меня и еще одного офицера -- Астафьева они звали "бонжурами", потому только, что мы читали книги и ели чаще суп, чем солдатские щи... Вертгейм уже в апреле следующего, 1852 года умер скоропостижно от удара в Шуре.
   8-й ротой командовал штабс-капитан Астафьев -- один из тех милых типов, созданных барской Россией времен крепостного права, типов, которые были много раз в различных видах нарисованы лучшими нашими писателями. Обломова более всего напоминал он по-своему добродушию, по своей лени, распущенности, вместе с тем в нем было много комически-шалопайского, наивно-тщеславного, хотя он вовсе не был глуп, с хорошим домашним воспитанием и образованием, про которое ничего больше нельзя сказать, как: "И он учился понемногу, чему-нибудь и как-нибудь". Довольно крупный помещик Нижегородской губернии, Астафьев молодым офицером попал в адъютанты к бывшему в Тифлисе помощнику начальника главного штаба генералу Норденстаму и в течение двух-трех лет пребывания в Тифлисе промотал достаточное количество денег и не меньшее количество способностей к какой-нибудь работе, хотя бы даже такой немудреной, как фронтовая служба и командование ротой. Все, к чему он еще был способен, -- читать, и то неусидчиво, какой-нибудь французский романишко да лежать по часам, покуривая и глядя на потолок. Вечно без гроша в кармане, весь в долгах, сам больной, запертый в жарко натопленной сакле, на декокте милейший Модест Астафьев, бывало, лежит и занят -- чем, как бы вы думали? -- укладывает какой-то узор из морских мелких ракушек для будущего пресс-папье, который он намерен заказать!.. При мне его пройда фельдфебель Батманов докладывает: "Ваше благородие, подполковник (то есть Соймонов) изволили заметить, что в нашей роте пища не в пример хуже прочих и полушубков больше изодранных на людях; приказали беспременно озаботиться". А Астафьев ему самым добродушнейшим тоном отвечает: "Теперь у меня денег нет -- ты ведь знаешь, а вот скоро получу из деревни, тогда, братец ты мой, на свой счет хоть всей роте полушубки построю". Живет человек только благодаря маркитанту, отпускающему припасы под книжечку, а сам пишет в деревню и требует немедленной высылки какого-то крепостного повара, служащего в Нижнем, в клубе. И ведь приехал этот человек и явился в Казанищи в саклю к барину, у которого едва ли был рубль, чтобы купить табаку!.. Соймонов для испытания искусства повара заказал у себя обед, и мы действительно пальчики облизывали и от пожарских котлет, и от какого-то компота, покрытого сахарно-леденцовой сеткой. Жил Астафьев одно время в Шуре и выкопал себе откуда-то араба, одел его в фантастический костюм -- красную куртку, белые шаровары, зеленую чалму и заставил торчать на крыльце своей квартиры в качестве швейцара. Но настал холод -- араб мерзнет, требует теплого платья, а у Астафьева нечем в комнате протопить, а не то чтобы арабу шубу покупать; ну, и убирается араб куда-то, а офицерство, конечно, хохочет... При всем том добрейший, милейший, симпатичный, рассердиться на него не было никакой возможности, и даже наш суровый игумен -- полковой командир, казнивший без снисхождения направо и налево, как будто сквозь пальцы смотрел на службу Астафьева. Вскоре Астафьев вышел в отставку, уехал в свое нижегородское имение, по слухам, до нас дошедшим, женился и, верно, до сих пор поживает мирным семьянином, со смехом вспоминая какую-нибудь кутишинскую или казанищенскую жизнь. Если бы эти строки попали ему на глаза, я бы просил его не сердиться за слишком откровенный набросок его портрета. Он был один из тысячи сыновей своего круга, своего общественного развития, продукт той праздной, пустой жизни, которая царила (и, кажется, царит?) среди высших классов России. Тем не менее это были симпатичные джентльмены; между грубого до цинизма большинства офицеров Модест Астафьев был приятное явление, к которому я чувствовал тогда и сохранил до сих пор самое дружеское расположение.
   9-й ротой командовал упомянутый выше капитан Багизардов, или Багирзадов (этого никак не удавалось разрешить окончательно), из кизлярских армян, проведший всю свою жизнь, с 17-летнего возраста, на службе в Дагестане в Апшеронском, а с 1850 года -- в Дагестанском полку. В бедственную катастрофу 1843 года, когда Шамиль овладел всеми нашими мелкими укреплениями, уничтожив их гарнизоны, Багизардов в чине подпоручика командовал ротой и стоял в Гимрах, в кое-как устроенном редутике. Благодаря своему происхождению и знанию кумыкского наречия, которое знакомо почти всем горцам ближайших к шамхальскому владению обществ, он был в хороших отношениях со многими из местных жителей и от них своевременно узнал о судьбе, постигшей другие укрепления. Багизардов не мог не сознавать, что с его 120 человеками защищаться от нескольких тысяч горцев, по приходе коих в нападении примут самое деятельное участие и местные жители, было бы безумным делом, напрасной жертвой и лишним торжеством для неприятеля. Он знал очень хорошо, что помощи, выручки ждать неоткуда, что в Шуре оставалось небольшое количество войска, едва достаточное для ее прикрытия, и что другим укреплениям помощи оказано не было. Когда же его друзья дали ему знать, что Шамиль взял соседнее укрепление Унцукуль, уже двигается к Гимрам, Багизардов решился бросить редут и отступить в Шуру. Ночью он перетаскал, потопив в Койсу чугунную пушку, запасы провианта, пороха и снарядов, затем тихонько вышел и до света успел подняться по единственной дороге, ведущей в Шуру, и выйти из местности, которую сами гимринцы в угоду Шамилю могли занять и преградить всякую возможность отступления. К вечеру он с ротой достиг Шуры, где они были встречены как воскресшие из мертвых, потому что там уже считали все без исключения гарнизоны погибшими, да рота Багизардова и действительно была единственная спасшаяся. Были люди, обвинявшие Багизардова в трусости за это дело, но это был фальшивый взгляд, и лучшим доказательством этому служило то, что такой безупречной храбрости человек как генерал Клюки фон Клугенау встретил тогда Багизардова благодарностью за его благоразумную распорядительность и спасение 120 апшеронцев от напрасной гибели; время же тогда было такое критическое, что и эта горсть людей была немалой поддержкой для гарнизона самой Шуры. Как ротный командир Багизардов был безупречен, но как человек не пользовался расположением даже среди своих соотечественников. По выходе в отставку подполковником он был кизлярским уездным предводителем дворянства и несколько лет тому назад умер.
   Кроме четырех ротных командиров были в батальоне еще, кажется, человека три-четыре субалтерн-прапорщиков, но это были, так сказать, какие-то невозможные личности, и мне, новичку в сфере полковой жизни, эти господа казались воплощенным безобразием. И третировал же их полковой командир Броневский! Какие приказы отдавались об этих офицерах по полку! Объявлялось, например, официально, что маркитанту разрешается отпускать прапорщикам NN не более как на десять рублей в месяц продуктов, в противном случае, остальные деньги казначеем полка выданы не будут; при этом и отпуск должен был производиться только в таком случае, если книжечка выдана прошнурованная казначеем. То же самое делалось и насчет платья, которым снабжал весь полк один законтрактованный портной: без выданной казначеем книжки он не должен был ничего шить господам офицерам под угрозой не получить денег... Между тем эти господа вечно в долгу, без всяких видов получить жалованье, думали, однако, о том, как бы выпить и поиграть в карты да подебоширить в шуринских трущобах (были и там таковые). И доходили они до того, что выданную казначеем книжку на право заказать портному платья на 30 рублей продавали тому же портному за 20 рублей на наличные деньги, вписав, что получили платьем сполна. Затем, конечно, ходили чуть не в лохмотьях и в одних сюртуках зимой. Такая же участь постигала и маркитантские книжки, где вместо постепенного забора в течение трети продуктов на определенную сумму забиралось в один вечер все сполна винами и водкой, а затем питание происходило некоторым образом чуть не Христа ради у других попорядочнее офицеров или большей частью из ротного солдатского котла с позволения ротного командира и по благоволению фельдфебеля. Выговоры, аресты, не в очередь наряды, временные прикомандирования к другим полкам в своей дивизии -- все эти меры мало действовали на потерянных окончательно людей, а между тем некоторые из них были из порядочных дворянских домов, некоторые славные ребята, чрезвычайно сметливые, распорядительные и в сражениях, для посылки в цепь, в секретные залоги, с охотниками и т. п. опасные командировки незаменимые. В этом отношении Дагестанский полк не составлял исключения; такие офицеры были и во всех других полках на Кавказе, может быть, только в меньшем количестве, да, вероятно, и в России вообще в них недостатка тогда не было. Таково было время, состояние общественного развития, низкий уровень просвещения, отсутствие потребности в чтении или каком бы то ни было умственном занятии и развлечении и прочем.
   Перед самыми рождественскими праздниками получил я из Тифлиса от добрейшего В. П. Александровского письмо с наиприятнейшим извещением о благополучном окончании наделавшего мне столько хлопот и огорчений дела насчет не оказавшихся после смерти Михаила Челокаева денег. Невзирая на уверения губернатора князя Андроникова, что он отлично знает все и вполне убежден в моей невинности, невзирая на его обещания сделать все к моей защите, оказалось, что он не обратил никакого внимания на дело и представил его в совет Главного управления Кавказским краем с заключением губернского правления "передать дело на рассмотрение уголовной палаты", а совет согласился с этим и представил на утверждение наместника. Счастливому случаю угодно было, чтобы доклад этот был доставлен князю именно в день дежурства Василия Павловича, на обязанности коего лежало читать князю присланные доклады и писать на боку резолюции наместника, тут же им подписываемые. Увидев в числе докладов мое дело с таким неблагоприятным заключением, Александровский решился употребить все возможное к ограждению меня и, воспользовавшись присутствием у князя покойного Ильи Орбельяни, упросил его поддержать свое ходатайство. Благодаря этому, а отчасти, конечно, и личному ко мне благоволению князя резолюция состоялась следующая: "Так как главный виновник настоящего дела князь Челокаев уже умер, то, не передавая в уголовную палату, возвратить в губернское правление для постановления о мерах к пополнению недостающих денег". Губернское же правление впоследствии определило взыскать деньги с имения Челокаева.
   Слава Богу, тяжелый камень свалился с груди, четырехлетнее неприятное ожидание ничем незаслуженной грозы кончилось. Я поспешил выразить чувства сердечной благодарности обоим моим защитникам.
   Вслед за тем получился приказ по полку о назначении меня начальником команды крепостных ружей, и предписывалось мне немедленно явиться в штаб полка.
   Распрощался я со своим батальонером Соймоновым, давшим мне несколько добрых наставлений, со всеми ротными командирами и, уложив свой скарб на вьюк, отправился в Шуру, а на другой день прибыл с оказией в Ишкарты, где и нанял квартиру у полкового толумбасиста, то есть музыканта, играющего на турецком барабане.
   На следующее утро при описанной уже мной в прежних главах обстановке явился я к полковому командиру. Встретил он меня довольно любезно и объявил, что имеет в виду дать мне роту, когда откроется вакансия, но что предварительно я должен заняться изучением фронтовой службы под руководством командира 5-го батальона майора Котляревского и что от степени моих успехов будет зависеть время моего назначения. Между тем я должен заведовать командой крепостных ружей, имеющей свою отдельную организацию, свое маленькое хозяйство, и потому она будет для меня тоже школой.
   Петр Федорович Котляревский, о котором я уже упоминал, когда я явился к нему, прочитал мне целую лекцию о разных учениях, особенно о восьмирядном и ротном егерском (то есть рассыпном строе), дал мне несколько уставов для внимательного чтения и пригласил приходить каждый вечер к нему, чтобы вместе с другими офицерами, тоже собранными в штаб для изучения службы, выслушивать толкования уставов, а после Нового года, как только немного потеплеет, начнем уже практику на плацу с людьми. И началась у меня новая жизнь, новое дело, в котором первые шаги решительно оправдывали известное изречение: "Корни учения горьки, но плоды его сладки". Чтение уставов, сколько я ни напрягал своего внимания, застилало голову туманом, и все эти: "четверть круга направо заходи", "первый взвод направо, восьмой взвод налево" и т. д. выходили какой-то тарабарщиной. Я стал сознавать полнейшую свою неспособность к этому мудреному делу и никак не мог к тому же сообразить, для чего, собственно, это нужно, когда за весь летний поход ни разу не видел, чтобы кто-нибудь заходил четверть круга налево или строился в колонну справа.
   По вечерам у Котляревского собирались с десяток офицеров, познания коих недалеко ушли от моих. Это меня крайне удивляло: ну, положим, я, недавний гражданский чиновник, от роду во фронте не стоявший, ничего не смыслю в этой науке, но как же они-то, думал я, все из юнкеров произведенные и тоже ничего не знают? А были между ними ведь и поручики, и штабс-капитаны даже, следовательно, уже по несколько лет в офицерских чинах. Впоследствии мне это объяснилось очень просто: кавказская боевая служба и постоянно походная тревожная жизнь выработали своеобразные порядки, свою особую тактику, ограничившуюся главнейше рассыпным строем и разными приемами, ни в каких уставах не обозначенными. Батальонные и ротные командиры, да и то не все, знали кое-что; из субалтернов же весьма редкие, именно выпущенные из кадетских корпусов или недавно переведенные из России. Но большинство ничего не знавших, из старых кавказских юнкеров, между тем в делах с неприятелем и вообще в походах, в аванпостной службе и т. п. исполняли свои обязанности очень хорошо, просто по практике, а новички сами отдавались в распоряжение опытным унтер-офицерам. В старых же кавказских полках, особенно в Чечне, а частью и в Дагестане, фронтовое образование, так сказать, игнорировалось или ограничивалось редкими, гомеопатическими дозами. Дагестанский полк, недавно сформированный из батальонов 5-го корпуса и получивший такого исключительного педанта-командира, составлял некоторым образом исключение, что немало сердило служивших в нем офицеров, не из внутренней России переведенных.
   Вечерние лекции происходили таким образом. На столе раскладывались дощечки, означавшие взводы, один из офицеров читал громко какой-нибудь параграф построения, а майор двигал дощечками (взводиками) в таком порядке, как бы следовало производить это на самом деле с людьми, и объяснял, что каждый из взводных командиров должен был командовать. Затем назначал нас во взводы и заставлял проделывать то же, то есть двигать дощечками и выкрикивать команду. Понятливых оказывалось весьма мало, выходила какая-то путаница, майор и смеялся, и сердился, и острил, употребляя иногда такие казарменные, почти неудобопечатные эпитеты и сравнения, что при других обстоятельствах, казалось бы, невозможным не оскорбиться, но он и не думал оскорблять -- он добродушно трунил... Откровенно говоря, я тоже все хлопал глазами, тоже ничего не понимал, за что подвергался разным шутливо-дружественным замечаниям, вроде: "А еще пристав, а еще с самим главнокомандующим знаком" и т. п. Я, наконец, стал думать, что вся эта "службистика", как в насмешку называли все фронтовые занятия, и впрямь нечто вовсе не легкое, требующее немало ума и сообразительности. Вообразите же мое удивление, когда после двух-трех практических занятий той же премудростью, не с дощечками, а на плацу и с людьми, я вдруг как будто прозрел и убедился, что не может быть ничего проще. С каждым новым днем я так подвигался на пути прогресса, мне так ясно стало все темное, что мне вовсе не было надобности в особых толкованиях, и не успевала раздаться команда, как я уже схватывал в воображении форму ее исполнения и до очевидности сознавал, что второму взводу нужно идти налево, а седьмому -- направо и т. д. Оставалось только преодолеть некоторую робость при выходе вперед и громком командовании взводу, что сначала меня немножко конфузило, точь-в-точь как первый выход на сцену в любительском спектакле.
   Через какую-нибудь неделю майор Котляревский, вообще приходивший в восторг, если какое-нибудь построение совершалось удачно, не знал, как выразить свое удивление по поводу успехов моих и еще одного офицера -- поручика Басова. После учения соберет он, бывало, всех и начнет делать разные замечания, толковать, выговаривать, а наконец, обратится к Басову: "Ты, Басинька, молодец; ну, да и не удивительно, ведь из наших юнкеров, из волынских; а вот пристав -- так уже это просто мое почтение. Да вы не надували ли нас, показывая, будто ничего не знаете? Не в пять же дней выучились?!". И на радостях потащит меня с Басинькой на колбасу.
   Должно быть, Котляревский счел нужным о результатах своих занятий и наших отличиях доложить полковому командиру, ибо в один прекрасный день мы с Басовым были приглашены обедать и, что было еще неожиданнее, полковник сказал нам: "Прошу каждый день ко мне обедать". И ведь что значат известные условия, окружающие положение человека: я, столько раз обедавший у князя Воронцова и других высших начальствующих лиц, от приглашения полковника Броневского пришел в весьма торжественное настроение, я видел в нем какое-то особое отличие, я был польщен таким необычным знаком внимания педантически-сурового командира, перед которым полк ходил по струнке. Да, когда Павел Николаевич Броневский "жаловал" кого-нибудь к своему столу, то, за исключением двух-трех "вольнодумцев" в целом полку, все прочие считали это за особую награду. Я не разделял взгляда этих двух-трех, потому что не мог не видеть, что "вольнодумство" имело источником просто личное неудовольствие.
   Обиды эти носили тот же педантически-служебный характер. Все должны были собраться в назначенную минуту, выходил полковник, делал общий поклон, произносилось повелительно "подавать" и "прошу садиться", само собой по чинам. Кроме Котляревского как штаб-офицера, никто не позволял себе заговорить; один майор оглашал безмолвный стол рассказами, большей частью из фронтового или походного мира. Ораторскими способностями он не отличался, привирал и подчас заговаривался до изумительных вещей. Так, один раз он уверял, что жиды слепые родятся, как щенята!.. Рассмеяться не позволялось, ибо говорит штаб-офицер; и мне передавали, что был случай, когда один из обедавших офицеров не воздержался и фыркнул громким смехом при каком-то рассказе майора о том, что он, преследуя неприятеля, попал в трясину одной, другой, третьей ногой. Полковник тут же сделал рассмеявшемуся замечание и перестал приглашать к обеду. Я, однако, решился раз прервать тишину и рассказал что-то из моей жизни в горах, среди тушин. Все взглянули на меня с каким-то смущением, как бы боясь за мою участь, но сверх ожидания рассказ был встречен благосклонно, дополнительными вопросами, что и ободрило меня на этом пути: я пользовался антрактами речей майора и рассказывал о местности Аргуна или Андийского Койсу, о кистинах, набегах или моих похождениях с горцами и прочем. Полковник слушал с видимым любопытством и удовольствием. Как офицер Генерального штаба и образованный человек он, само собой, интересовался краем, еще мало ему знакомым.
   Так проходило время в Ишкартах, и в этот раз место не казалось мне уже до такой степени антипатичным и унылым, тем более что в полковой библиотеке получались "Отечественные записки" и имелось много порядочных книг. Полковой хор был у нас очень хороший, и я часто, бывало, зайду в музыкантскую школу, дам старшему на чай да целый час и слушаю музыку, особенно некоторые нравившиеся мне пьесы. Вариации на малороссийские мотивы и увертюру из Вильгельма Телля исполняли они отлично.
   На шестой неделе Великого поста, наконец, был назначен всем нам, офицерам, экзамен. Для этого был выведен в полном составе батальон, и мы в полной форме стали во фронт уже совсем как следует: кто в звании ротного, кто -- взводного командира. Явился майор, прочитал нам торжественным голосом наставление, произвел маленькую репетицию, а затем пришел на плац и полковник. Были произведены полное батальонное учение и церемониальный марш с музыкой. Затем люди отпущены в казармы, а офицеры вызваны перед командиром. Полковник прежде всего поблагодарил Котляревского за его труды. После похвалил Басова, меня и еще кого-то, остальным выразил неудовольствие, а штабс-капитану Васильеву намылил жестоко голову за совершенное незнание дела, прибавив: "Извольте взять пример с поручика З., первый раз ставшего во фронт; я вынужден дать ему, младшему, роту прежде вас; извольте учиться, и если в следующий раз вы не окажете лучших познаний, представлю по начальству к увольнению за неспособность". Еще раз поблагодарив меня за успехи, полковник прибавил: "Теперь прошу заняться еще егерским учением и приучиться к командованию ружейных приемов".
   Служба во все это время не ограничивалась, впрочем, одними лекциями майора Котляревского, кое-что приходилось делать и по заведыванию командой крепостных ружей, люди коей в числе 27 человек постоянно требовались для исполнения разных обязанностей, до их специальности вовсе не относившихся; кроме того, нередко наряжался я дежурным по штаб-квартире, или визитир-рундом, что в Ишкартах ввиду строгости полковника исполнялось гораздо педантичнее, чем в Шуре, и двукратный обход ночью, кругом довольно обширного штаба, в грязь или холодную непогоду был крайне тяжелой обязанностью.
   За время бытности моей в Ишкартах случилось замечательное происшествие. В начале ноября, еще до моего туда прибытия, ожидался приезд бригадного генерала Волкова для инспекторского смотра. Начались приготовления, и в ротах было отдано строгое приказание всем людям к смотру чиститься, иметь все положенное по штату в ранцах, вообще быть в полной исправности. На другое утро после отдачи этого приказания в 13-й мушкетерской роте оказался один солдат бежавшим ночью 3-го числа. Для ротного командира, конечно, происшествие неприятное, тем более что этот солдат был хороший по фронту, но побеги случались тогда нередко, и потому дело пошло обычным порядком. 22 ноября рано утром в мое дежурство из ближайшего покорного аула в Ишкарты явились два татарина и объявили, что накануне были они на охоте в горах и среди развалин Караная, привлеченные сильным лаем своих собак, совершенно нечаянно нашли в снегу больного солдата, но как он не в состоянии был подняться, они же вдвоем нести его не могли, то и пришли дать нам знать об этом. Я тотчас доложил полковому командиру, а он распорядился послать офицера с сорока человеками и полковой повозкой за найденным солдатом. В сумерки команда возвратилась и доставила в полковой лазарет полуживого солдата с отмороженными ногами. Когда его обогрели и дали ему немного теплого супа, он пришел в себя настолько, что мог отвечать на вопросы. Вот что он показал: получив приказание готовиться к инспекторскому смотру и испугавшись ответственности за какую-то утраченную вещь, кажется рубаху, он решился бежать. В сумерки, воспользовавшись туманом, он успел проскользнуть мимо часового в ворота и пустился в горы, рассчитывая к утру добраться в Гимры. На нем были только шинель сверх белья и короткие сапоги на ногах, да захватил он фунта два хлеба. Туман, однако, так сгустился, что он скоро потерял дорогу и, проплутав всю ночь, очутился над каким-то ужасным обрывом. Отдохнув несколько часов и съев свой хлеб, он пустился дальше, но туман в горах не исчезал, никакой дороги он не находил, все поиски в разные стороны постоянно приводили его к ужасным обрывам, так что на третий день, выбившись из сил, мучимый голодом, прорвав по камням сапоги и поранив до крови ноги, он решился пуститься по склону гор назад, чтобы попасть в Ишкарты и явиться с повинной. И это ему не удавалось в течение двух суток: он, казалось ему, спускался вниз уже столько времени, что должен был бы давно быть в Ишкартах или, по крайней мере, услышать барабанный бой утренней или вечерней зари, а между тем попадал в какие-то балки, заваленные крупными камнями, в водомоины, туман же все не проходил, холод становился резче, а голод уже производил судороги в животе... Проведя в одной из таких балок ночь, он на рассвете уже почти ползком, все придерживаясь ее направления, пустился дальше и через несколько часов очутился в старом Каранае, местности ему знакомой (сюда часто хаживали наши команды по тревогам, за фуражом и т. п.), откуда он уже мог наверно попасть в штаб, до которого осталось верст восемь. Но сил идти дальше не хватило, он прилег под старой стеной, закрываясь ею от ветра, и думал, что, отдохнув, может быть, еще в силах будет доползти до места... Заснул он тут. Но через некоторое время муки голода возобновились до нестерпимой боли. Он открыл глаза -- на дворе темная ночь, резкий ветер свищет, и снег огромными хлопьями носится в воздухе... Прошла ночь, развиднело, но занесенный почти весь снегом несчастный не мог уже подняться с места: к совершенному упадку сил, к голодным спазмам присоединилась жестокая боль отмороженных ног... Он то впадал в забытье, то очнется и глотнет раз-другой снега... В таком положении он пробыл пятнадцать суток, пока его не нашли татарские собаки, обратившие своим лаем внимание своих хозяев. Не забудьте, что перед этим он уже четверо суток блуждал по горам, съев за все время два фунта хлеба! И что еще удивительнее: солдат этот, видный, большого роста, отлично сложенный человек, обладал громадным аппетитом, так что никогда не довольствовался отпускаемой порцией хлеба и щей, а прикупал белый хлеб или другие съестные припасы. Он был из зажиточного мещанского семейства города Сумы (Харьковской губернии) и часто получал письма с деньгами.
   Сняв с него это показание, я отправился доложить о нем полковому командиру. Удивление по поводу такого почти невероятного случая было всеобщее. Восемнадцать суток пробыть без пищи, при той обстановке, в которой этот нес частный солдат очутился, казалось нам чем-то сверхъестественным. Доктор объяснял это тем, что глотание снега служило некоторым питанием, хотя и эскулап наш соглашался, что случай замечательный, едва ли бывалый. В правдивости же рассказа несчастного страдальца не было никакого сомнения.
   Принятые медицинские меры ни к чему не повели: антонов огонь в обеих ногах уже поднялся слишком высоко, и в ту же ночь солдат отдал Богу душу.
   В январе 1852 года случилось другое происшествие, меня в особенности глубоко поразившее.
   13-го числа получено известие, что накануне мой милейший батальонный командир подполковник Соймонов на дороге из Казанищ в Шуру убит горцами... День был субботний, и он, по обыкновению, поехал в Шуру попариться в бане, затем в воскресенье нарядиться в форму и представиться с почтением по начальству, сделать визиты второстепенным, но влиятельным лицам, отобедать у командующего войсками, провести время у знакомых, а в понедельник утром вернуться к батальону. Все время расположения батальона в Казанищах Соймонов аккуратно всякую неделю совершал такую поездку. Так и 12 января после обеда он приказал унтер-офицеру с шестью рядовыми идти потихоньку по дороге к Шуре, а сам, отдав различные приказания, сел на коня и уехал. Верстах в двух догнал команду, проехал с ними с полверсты и по-всегдашнему исподволь стал все более и более отъезжать вперед -- это делалось незаметно благодаря хорошему ходу лошади. Не прошло пяти минут, солдаты, только что спустившиеся в небольшую балку, услыхали выстрел; выбежав наверх, они увидели четырех конных горцев, скачущих в сторону от дороги с лошадью Соймонова; солдаты пустились бегом, сделали на бегу несколько выстрелов и, пробежав еще сажен триста, увидели на дороге уже бездыханное тело с глубокого раной в груди... Кроме лошади, хищники успели еще сорвать с него обделанную в серебро шашку.
   Так погиб человек, уцелевший в течение многих лет походов, жарких дел с неприятелем, погиб в минуту самых заветных мечтаний о полковничьем чине и командовании полком, отличиях, наконец, о какой-то молодой вдове, уже давно ждавшей его в Орловской губернии. И вот этот-то опытный, бывалый на Кавказе человек, мне же читавший нотации за неосторожность, за рискованные поездки без конвоя, погиб от руки гнуснейшего хищника, не в честном бою, а на большой дороге и, как после по рассказам туземцев выяснилось, не предчувствуя никакой опасности, приняв ехавших по дороге навстречу четырех человек за мирных жителей и приветствуя их татарским: "Аллах сахла-сын".
   Бедный Илья Алексеевич, Царство ему Небесное! Печальное известие о его смерти несколько дней не выходило у меня из головы, и все стоял он предо мной в своей комической позе, отдающий разом приказания и мне, и фельдфебелям, и повару своему, и доктору...

XLV.

   Я пишу настоящие воспоминания, черпая единственно из моей не совсем еще отупевшей памяти. Неудивительно поэтому, что строгого хронологического порядка соблюсти не могу. Прочитывая написанное, вдруг вспоминаешь какое-нибудь обстоятельство, случившееся гораздо раньше, но пропущенное, а между тем оно в ряду других не менее заслуживает упоминания. Так и теперь, рассказав два происшествия, случившиеся в ноябре 1851 и январе 1852 года, я вижу, что на предшествовавших страницах говорил уже о смотре и экзамене, бывших на шестой неделе поста, следовательно, не раньше конца марта 1852 года, а между тем совсем забыл упомянуть еще об одной интересной командировке, имевшей место в январе и феврале и теперь только всплывшей на поверхность в моей памяти.
   Дело в том, что в Самурском пехотном полку произошли беспорядки по денежной части. Казначей был отдан под суд, дело тянулось по тогдашним обычаям весьма долго и кончилось наложением взыскания на всех офицеров как выбирающих казначея. Вскоре, однако, возникли новые претензии разных маркитантов и поставщиков, предъявивших массу расписок и счетов и требовавших уплаты; между тем полк отказывался от этого, уверяя, что все эти счета в свое время были уже выплачены. Главнокомандующий приказал составить особую комиссию для расследования и разбора всех этих претензий, а князь Аргутинский, возложив дело на командира 4-го батальона Дагестанского полка полковника Асеева, своего любимца и бывшего полкового казначея, когда князь Моисей Захарович еще командовал Тифлисским полком, предписал вместе с тем командирам Апшеронского и Дагестанского полков командировать по одному опытному офицеру, коим и явиться к Асееву. Выбор в Дагестанскому полку пал на меня. Я тотчас отправился в Шуру, явился к Асееву, познакомился тут же с назначенным от Апшеронского полка поручиком Шиманским, и через день мы все на двух перекладных выехали в Дешлагар -- штаб Самурского полка, верстах в восьмидесяти от Шуры.
   Дешлагар -- название урочища, до 1848 года никем не заселенного, было выбрано под полковой штаб весьма удачно. Место, удаленное от непокорных обществ, окруженное, и то не в весьма близком расстоянии, аулами с запада и севера -- шамхальцев, с востока -- терекамейцев и с юга -- Акушей, все населением давно покорным, мирным и не особенно воинственным; все угодья для полкового хозяйства имелись в изобилии, единственный недостаток был в отсутствии речки или озера, вообще чувствовалось отсутствие достаточного количества воды. В течение трех с небольшим лет Дешлагар успел так устроиться и разрастись, что многим уездным городам России пришлось бы ему позавидовать. Оборонительные казармы, полковые мастерские, лазаретные флигели с соединительными стенками составили квартал, род цитадели, с обширной посредине площадью, на которой воздвигали каменный храм. За воротами этого укрепленного квадрата раскинулся базар с десятком лавок и духанов, далее правильными линиями тянулось несколько улиц с чистенькими офицерскими и женатых солдат домиками, еще далее -- ротные дворы, бани, кухни; на другой окраине раскинулся прекрасный сад с прудом, беседками и прочим, в нем же видел я и памятник убитому хищниками на почтовой дороге из Дербента к Дешлагару инженер-капитану Попову. Кругом всей штаб-квартиры для усиления обороны возведены четыре красивые башни. Все вообще имело вид прочности и благообразия, что, впрочем, и неудивительно как по самому выгодному положению Дешлагара, так и по тому, что полком командовал Эдуард Федорович Кеслер, известный инженер, заведовавший всеми работами при осаде Салты и Гергебиля.
   Окрестности Дешлагара не лишены живописности. На север -- открытая равнина, пересеченная кое-где волнообразными холмами, а за ними едва виднелось Каспийское море, и в хорошую погоду из окон дома полкового командира можно было видеть даже парус мимо плывущего судна. На юг -- лесистые горы, рассекаемые скалистым, но не лишенным растительности ущельем, по коему пролегала хорошая колесная дорога в Акушу и через нее к Цудахару, Казикумуху и на Турчи-Даг. С востока и запада спускались довольно отлогие, покрытые хорошей травой покатости, по которым виднелись пасущиеся стада овец.
   Мы прожили тогда в Дешлагаре довольно долго, пока успели распутать и привести хоть в некоторое подобие порядка кучу счетов, претензий и жалоб и положить основания правильному окончанию всего этого дела. Все время мы пользовались известным кавказским гостеприимством Э. Ф. Кеслера и его семейства, с которыми с тех пор я уже и остался в тех дружески-родственных отношениях, какие в наш исключительно практический век стали попадаться все реже и реже. Были мы не менее любезно приняты и в других семейных домах Дешлагара, так что время между усидчивой работой и развлечениями проходило быстро и приятно, и воспоминание о нем до сих пор составляет светлую точку в панораме прожитых мною в Дагестане годов.
   Нужно сказать, что и комиссия составилась особенно удачно: все трое сошлись как нельзя лучше, невзирая на самые резкие контрасты лет, характеров, понятий и познаний. Дмитрий Кузьмич Асеев, например, хоть и был полковник, а мы только поручики, хоть и председатель, а мы члены, хоть из подражания полковому командиру и доказывал, что чинопочитание -- первая основа военной службы, что следует соблюдать ее педантически даже и в частных отношениях и т. д., тем не менее сам с каким-то чисто солдатским добродушием говорил нам обоим "ты", рассказывал нам и выслушивал от нас анекдотцы и приключения самого уморительного качества, держал себя самым товарищеским образом и, что важнее всего, не отказывал нам давать взаймы деньжонки, в которых мы крайне нуждались, ибо беспрестанно проигрывали дешлагарским дамам в преферанс... Во избежание отеческих наставлений, которые приходилось при этом выслушивать, я придумал обращаться к Кузьмичу (под этим именем знал его весь Дагестан -- от командующего войсками до солдата в полку) письменно в смехотворной форме. После обеда, возвратясь от Кеслера, мы с Шиманским садились за работу, а Кузьмич отправлялся дрыхнуть, как сам он говорил. Если требовались деньги, мы составляли за общей подписью "слезнорыдающее" прошение, в самых жалостных словах выражали грозящую нам при отказе гибель и клали бумагу на столик около кровати. Кузьмич, проснувшись, тотчас звал денщика, и тот должен был являться со свечкой и чаем. Первый предмет, кидавшийся в глаза, было наше прошение, и громкий хохот густым басом раздавался из-за двери.
   "Ах ты, шустрый бонжурик", -- обращался он ко мне. "Ах вы, шаромыжники, чужеженины поклонники", -- говорилось уже обоим вместе. Но в результате -- удовлетворение просьбы, с резолюцией, чтобы отнюдь уже больше его не беспокоить, ибо никакие слезнорыдания не помогут. А через неделю новая просьба -- и опять та же история.
   Д. К. Асеев был своего рода кавказский тип. Уроженец Курской губернии, из класса самобеднейших мелкопоместных дворян, за которыми числились полторы души крепостных, он юношей добрался до Кавказа, вступил вольноопределяющимся в Тифлисский егерский полк и благодаря хорошему знанию грамоты, природному уму и трезвому поведению довольно скоро был произведен в офицеры, выбран полковым казначеем и стал близким человеком тогдашнего полкового командира князя Аргутинского, который уже не оставлял ему покровительствовать до самой смерти своей. Таким образом, Асеев достиг полковничьего чина, командовал впоследствии Апшеронским полком и, произведенный в генерал-майоры, был назначен дербентским губернатором и в этой должности умер, кажется, в начале шестидесятых годов. Покойник был толковый, деловой человек, хорошо знавший Прикаспийский край и с пользой служил все время, хотя боевым офицером не был и особых способностей не выказывал, в полку от подчиненных расположением не пользовался.
   Товарищ мой по комиссии Николай Андреевич Шиманский, если не ошибаюсь, был прислан на Кавказ рядовым прямо из гимназистов одной из гимназий Царства Польского за участие в каких-то политических мечтаниях, сочинение или декламирование возмутительных виршей или за что-то в этом роде. Подобно многим своим соотечественникам на Кавказе, вместо ссылки и страданий он нашел радушнейшее благорасположение и поддержку. Произведенный в офицеры Апшеронского полка, он оказался хорошим, исправным служакой, добрым, скромным человеком и товарищем, постепенно подвигался по иерархии фронтовых должностей, командовал батальоном стрелков своего полка; в 1862 году при усиленных действиях на Западном Кавказе за рекой Белой с батальоном и одной казачьей сотней совершил блистательный подвиг, отбившись от окружившей его в лесу несколькотысячной толпы черкесов, за что получил Георгиевский крест; наконец, произведенный в полковники, получил Тенгинский пехотный полк, которым командует и теперь.
   С большим сожалением расстались мы, особенно я, с Дешлагаром и возвратились в Шуру, откуда я через день с бумагой от Асеева отправился в Ишкарты. Явившись к своему полковому командиру, я вручил ему бумагу и на словах объяснил, в чем заключалось наше поручение. П. Н. Броневский, сказав, что полковник Асеев в своем рапорте весьма лестно отзывался обо мне, выразил мне свою благодарность.
   Тотчас после Святой недели явился приказ по полку о назначении меня командиром 2-й мушкетерской роты, для принятия которой я и должен отправиться в аул Кяфыр-Кумык вблизи Шуры, в окрестностях которой был тогда расположен 1-й батальон нашего полка.
   Полковой командир, когда я явился к нему перед отъездом, встретил меня следующими памятными мне словами:
   -- Я чрезвычайно доволен всей вашей службой и назначаю вас ротным командиром, хотя есть много старше вас офицеров не командующих; надеюсь, что в новом звании вы окажетесь таким же исправным, как до сих пор. Вы примете роту, распущенную и доведенную до того, что она решилась оказать неповиновение своему батальонному командиру. Дело об этом чрезвычайном происшествии уже окончено, главные виновники наказаны и переведены в другие части, но вам предстоит подтянуть роту, строго соблюдать дисциплину, усердно заняться ее фронтовым образованием, за малейший беспорядок взыскивать и не допускать никаких послаблений. Если нужно будет, пишите прямо мне -- я вас поддержу. Затем извольте ехать, прием произвести со всей аккуратностью и вниманием, чтобы не отвечать в случае каких-нибудь недостатков. -- И подал мне руку.
   -- Постараюсь, господин полковник, исполнить все и оправдать ваше доверие.
   Я уже довольно подробно говорил о П. Н. Броневском, о его строгости, педантичности, неприступности, о том, как он поставил себя с подчиненными, и потому читатель поймет, что такое внимание, такие слова не могли не польстить моему самолюбию, тем более что если я не мог чувствовать к нему особой симпатии, то питал зато полное уважение и сознавал, что служба под его начальством была хорошей школой. Я вышел от него совершенно довольный и приемом, и самим собой и дал себе слово сдержать обещание, оправдать его уверенность в моих готовности и усердии в новой должности.
   По прибытии в Шуру я тотчас явился к батальонному командиру подполковнику Козлянинову, которого до тех пор никогда не встречал.
   Молодой, симпатичный, отчасти образованный, переведенный на Кавказ из гвардии Измайловского полка, Козлянинов был из тех офицеров, которые в те времена рвались на Кавказ "для битв, для жизни боевой и для отличий". При штурме Салты в 1847 году он был ранен, участвовал после того еще во многих делах и, наконец, принял 1-й батальон в Дагестанском полку. Не подходя к общему типу тех офицеров, которые старались действовать в духе полковника Броневского, живший на товарищеской ноге со своими офицерами, ласковый в обращении с солдатами, он не пользовался расположением полкового командира, державшегося совсем других взглядов. Наконец, в Чирь-Юрте, где был расположен батальон, случилось важное во фронтовой службе происшествие. Козлянинов протежировал своему батальонному адъютанту, молодому офицеру из кадет, этот, в свою очередь, протежировал фельдфебелю 2-й роты, какому-то ловкому унтеру из кантонистов, а тот, пользуясь таким покровительством, позволял себе в роте разные мелкие злоупотребления и третировал уже слишком свысока не только рядовых, но даже и старых унтер-офицеров, что и вызвало общее неудовольствие. Ротный же командир штабс-капитан Шульман, добрейший, тихий человек, один из тех, про коих говорят "мухи не обидит", не имел достаточно характера прекратить дело в зародыше. Кончилось тем, что рота оказала неповиновение фельдфебелю при каком-то наряде, не послушала и Шульмана, когда он стал их успокаивать, и с шумом требовала сменить фельдфебеля. Явился сам батальонер, вызвал всю роту во фронт и стал требовать зачинщиков беспорядка.
   -- Мы все зачинщики! -- крикнула рота в один голос. -- Не желаем служить с этим фельдфебелем!
   Козлянинов вызвал остальные три роты, окружил бунтовавшую и перепорол роту, кажется, через десятого человека, а унтер-офицеров арестовал. Кроме того, при выступлении батальона из Чирь-Юрта вел всю дорогу 2-ю роту с отомкнутыми штыками.
   Окончилось все же тем, что фельдфебель был признан виновным в растрате какой-то ротной экономической муки и превышении власти, за что и разжалован в рядовые; ротный командир был устранен за слабость, а нерасположение полкового командира к Козлянинову усилилось до того, что оставаться последнему в полку уже, очевидно, было неудобно. Он и хлопотал о переводе в другой полк, а до того собирался в отпуск.
   Когда я явился к Козлянинову, он мне тотчас же и объявил, что он уже только калиф на час, что скоро, вероятно, уедет, потому особого интереса к делам батальона не имеет. "Впрочем, -- прибавил он, -- очень рад познакомиться и жалею, что не придется вместе послужить" [Впоследствии Козлянинов перешел на службу в Россию, был произведен в полковники, командовал стрелковым батальоном в Одессе, затем назначен командиром Муромского пехотного полка. Во время польского восстания он с ротой, преследуя банду повстанцев, ворвался в лес впереди своих солдат и был изрублен топорами].
   Батальон стоял верстах в четырех от Шуры. Приехав, я был очень рад, встретив штабс-капитана Вертгейма командиром 1-й мушкетерской роты; старый знакомый по службе в 3-м батальоне и опытный офицер, он мог мне дать немало полезных советов, особенно по части приема роты. Благодаря его указаниям я окончил прием довольно скоро и без особых затруднений, а затем уже всецело отдался командованию, стараясь знакомиться с людьми, запоминать их фамилии, вникал в мельчайшие условия ротного хозяйства (в те времена довольно сложного), в правильность нарядов и прочее. "Хочу -- половина могу". Стоит только искренно захотеть и с энергией взяться за дело, тотчас и окажется, что "не святые горшки лепят". Не прошло двух месяцев, я уже так вошел в свою роль, что некоторое презрительно-ироническое ко мне отношение старых ротных командиров как к "штафирке", то есть к статскому, совершенно исчезло, и когда приходилось обсуждать какое-нибудь обстоятельство, до ротных дел относящееся, мое мнение тоже выслушивалось.
   В конце апреля нас перевели из аулов в саму Шуру и расположили лагерем. Батальон нарядили на работы по укреплению [Работы производились инженер-поручиком Фолькенгагеном, известным впоследствии строителем Петровского и Потийского портов]: люди рыли канавы, насыпали бруствер и т. п., а нам, офицерам, приходилось простаивать при них целые дни напролет. Когда не было наряда на работы, производились учения каждой роты особо. Тогда я преимущественно занялся ружейными приемами с той бесплодной, напрасно мучившей людей эквилибристикой, которая в те времена считалась чуть не альфой и омегой военной науки.
   Довольно вспомнить одни ефрейторские приемы, чтобы стать в тупик перед ослеплением, царствовавшим в сильных сферах военного мира! А нечего было делать: требовалось знать и требовалось, чтобы все это делалось чисто, в такт, чтобы весь батальон сделал прием, "как один орех щелкнул". Ну, вот и разведешь, бывало, роту "покоем", то есть три шеренги строились наподобие буквы П, да часа два и дерешь глотку, командуя "от дождя, на погребение" и т. п., а там опять сведешь шеренги и начнется "заряжение на двенадцать темпов". Если бы теперь проделать что-нибудь подобное, то это было бы наипотешнейшее для военного человека зрелище.
   Мы с Вертгеймом нанимали вместе на окраине Шуры вблизи лагеря квартирку и вообще были в хороших отношениях, хотя ни по летам, ни по понятиям ничего общего у нас не было. Я часто пользовался его советами в разных вопросах по командованию ротой, но не мог подражать его способу обращения с солдатами, а он не скрывал своего неудовольствия за "нежности", как он называл мои отношения к людям. В одно утро я услышал из комнаты Вертгейма сильнейшее хрипение. Вбежав туда, застал его лежащим на кровати с налившимися кровью глазами, без движения, только сильный хрип обнаруживал жизнь. Тотчас призванный доктор нашел сильный апоплексический удар, все принятые меры ни к чему не повели: перевезли его в госпиталь, где он ночью и умер, уже не приходя в сознание.
   Хождение на работы и учения продолжались до конца мая. В это время прибыл в батальон недавно произведенный из капитанов Ширванского полка майор Д.-Б. в качестве младшего штаб-офицера. Уже с первых дней он обратил на себя внимание своей фигурой, своим особого рода забавным франтовством -- перетянутой в рюмочку талией, какими-то панталонами с раструбами, преуморительной папахой (тогда в кавказских войсках папахи заменяли каски), но еще более своим писклявым фальцетом и особым складом речи, пересыпаемой фразами из переводных романов и повестей отечественных писателей, ныне давно забытых. О чем бы ни зашла речь, он тотчас прерывал всякого стереотипной фразой: "Нет уж, позвольте, это вовсе не так". Впрочем, как лицо неначальственное держал себя пока не свысока, а как бы снисходительно товарищески.
   В первых числах июня объявлено было выступление отряда в горы, и майор Д. за болезнью Козлянинова назначен командиром 1-го батальона. С этой минуты он был неузнаваем. Строгий начальнический тон, резкий повелительный голос, поминутные требования к себе ротных командиров, вмешательство во всякое их распоряжение, прямые приказания фельдфебелям, противоречившие нашим приказаниям, придирки, мелочность -- одним словом, несноснейшее командование, ежечасно волновавшее нашу желчь. Перспектива впереди виделась далеко не приветливая.
   3 июня в Темир-Хан-Шуре собрался отряд, выехал на плац генерал-майор князь Григорий Дмитриевич Орбельяни, временно командовавший войсками в Дагестане за болезнью князя Аргутинского-Долгорукого, отслужили молебен, священник обошел ряды со святой водой и пением: "Спаси Господи люди Твоя и благослови достояние Твое...", усердно крестились, обнажив головы, наши бодрые, славные солдаты, подходя со своими копейками к аналою, прошли церемониальным маршем, и с песенниками впереди тронулись мы, батальон за батальоном, через Дженгутай по знакомой дороге на Кутишинские высоты, куда и пришли на третий день.
   В два месяца командования ротой я узнал всех людей и полюбил их всей душой. Ни пьяниц, ни воров, ни буянов, усердные, исправные, добродушно-веселые, всегда радостно меня приветствовавшие, эти истинные представители безропотного, выносливого, мужественного русского народа не могли не вселить к себе в мало-мальски порядочном человеке чувства полнейшего уважения и расположения. Не приученный предшествовавшей службой к грубым казарменным выражениям я не имел духа подражать в этом отношении большинству моих сослуживцев и, не вдаваясь в фамильярности, не прибегал никогда к ругани и кулакам. Солдаты, очевидно, ценили это человечное обращение не менее моей заботливости об их интересах, а интересы у них были, и нарушались они сплошь и рядом. Правильная раздача скудного жалованья (1 рубль 10 копеек в треть), правильные из этого мизерного жалованья вычеты на образ, на цирюльника, в артельную сумму, на содержание ротных лошадей и т. п., бдительный надзор за каптенармусами и артельщиками при покупках и расчетах с маркитантами, наконец, правильная раздача спирта -- все это, не у всех делавшееся безупречно, велось у меня под строгим контролем. Разные льготы фельдфебеля, капральных и других, не упускавших случая пользоваться за счет роты лишними фунтами мяса, лишней чаркой спирта, я прекратил, невзирая на издавна укоренившийся обычай. Денежные письма, получавшиеся на имя людей моей роты, не задерживались ни в полку казначеем, ни у меня; письма солдат на родину доставлялись в ротную канцелярию, и я строго следил, чтобы они с первой оказией верными руками были сданы на почту. Ни своих, ни других офицерских вещей возить на ротных лошадях я не допускал, а напротив, с уставшего иногда в походе человека велю снять ранец и положить на свои вьюки. Подобный образ действий не ускользнул от солдат, и на каждом шагу старались они доказать мне свою благодарность. Иногда, в несносный жар, утомительный марш в гору, по камням, становился для тяжело навьюченных людей уж слишком трудным. Обливаясь потом, глотая пыль, мучимые жаждой, солдаты начинали растягиваться, отставать, ложиться у дороги. Я большей частью шел впереди сам пеший, и стоило мне подойти и сказать: "Ребята, не растягиваться, не отставать, не стыдите 2-й роты перед отрядом", и все сейчас поднималось, догоняло и плелось в своем месте. Очень ободрительно действовало на них и то, что, обращаясь к кому-нибудь, я называл по фамилии да еще с прибавлением какого-нибудь слова, доказывавшего, что я их хорошо знаю.
   "Максимов! Ах ты старый шут! А еще под Аршаву ходил" (то есть участвовал в кампании 1831 года в Польше) или "Сливка! Не иголку в руках держишь (он был портной), а ружье" -- и улыбается Максимов или Сливка, и из кожи лезет сделать прием получше, пройти ровнее во фронт.
   Одно меня сердило -- что никак не мог приучить солдат называть меня правильно: сколько ни бился, а как спросишь какого-нибудь Михальчука: "Как зовут ротного командира?" -- "Поручик Басурманов, ваше благородие". Так я остался навсегда у солдат Басурмановым.
   Стали мы на Кутишинских высотах, на прошлогоднем знакомом месте, разбили лагерь, и началась служба. Если батальон не получал какого-нибудь наряда и погода позволяла, то производились ротные учения, особенно рассыпной строй или егерское, как тогда называли. Эта часть как более осмысленная, более живая, напоминавшая бой, мне настолько нравилась, что я занимался ею с некоторым увлечением, особенно когда не подходил майор со своими резкими замечаниями, криком и руганью. В несколько учений благодаря некоторым моим старым отличным унтер-офицерам, прошедшим строгую фронтовую школу еще в полках 5-го корпуса, и моей, кстати прибавить, необычайной памяти, я просто с удовольствием и полной уверенностью в знании дела выходил с ротой за лагерь и разыгрывал примерные в малом виде сраженьица с воображаемым неприятелем. Наступление и отступление с перестрелкой, переправы, усиление цепи, кучки для защиты от атак кавалерии, наконец, атаки и штурм какой-нибудь местности -- все это по сигналам и барабанному бою, просто увлекали, настраивали на воинственный лад, и возвращаешься, бывало, в лагерь с лихими песенниками впереди, как будто в самом деле после жаркого боя и победы... Молодость, вся окружающая обстановка, сама природа, дикая, грозная, как бы насыщенная воинственной тревогой, -- все действовало на человека с усиленно работающим воображением, легко увлекающегося и бывшего под живыми впечатлениями предшествовавшего образа жизни среди горцев и различных опасностей. Теперь, более чем через четверть века, со скептической улыбкой переносишься к этим увлечениям, мелочны, забавны кажутся они ввиду обуревающих нас более серьезных, зато и более раздражающих интересов. Но как всякое воспоминание, связанное с молодыми годами человека, когда и физическая, и духовная жизнь бьет ключом, и эти мелочные события, живо проходя перед глазами, доставляют особое, трудно передаваемое удовольствие, понятное всякому, кто
   
   Смолоду был молод,
   Кто вовремя созрел...
   
   В числе скучных, антипатичных служебных обязанностей были наряды: в ночные и в прикрытие отрядного табуна. Первое означало, что рота должна была находиться всю ночь в цепи кругом лагеря, а мне приходилось или закутавшись в бурку лежать с резервом на холодной земле, не имея даже утешения в курении (это строго запрещалось, чтобы огнем не открывать неприятелю места нахождения цепей и секретов), или же обходить цепь. Еще в хорошую погоду ночь проходила кое-как, и я развлекался рассказами в полголоса моих юнкеров, особенно одного, о котором скажу подробно ниже, но когда дождь лил как из ведра или густой сырой туман, резкий холодный ветер и изморозь на высоте шести тысяч футов пробирали насквозь и не было средств согреться -- провести каких-нибудь восемь-девять часов ночи в цепи было просто пыткой. Я завидовал тогда своим солдатами: только что сменят его из цепи, он повалится наземь прямо в лужу и через минуту уже спит.
   Второе, в прикрытие табуна, было тоже своего рода скучнейшей процедурой, а в дурную туманную погоду и тяжело, и довольно опасно в смысле ответственности. После пробития утренней зари рота выходила за лагерь, выгонялся весь табун отрядных, подъемных офицерских и других лошадей, весь маркитантский порционный скот, при фурштатах и разной нестроевой беспардонной команде, и прикрывая весь этот табор, я должен был отойти несколько верст, где была получше трава, и весь день до сумерек стоять настороже. Придя на место, расставишь кругом пикеты, к более опасным, по соображению, местам вышлешь с унтер-офицерами усиленные посты, а с остальными людьми, выбрав повыше место для удобства наблюдения, расположишься и торчишь так весь день в роли обер-пастуха. При хорошей погоде ничего: кругом все видно, читаешь, прогуливаешься, усмиряешь каких-нибудь подравшихся конюхов, возьмешь с собой все нужное и велишь варить обед, ставить самовар -- время проходит незаметно, но в непогоду, туман и ливень это было божеским наказанием. Двенадцать часов мокнешь, кругом никого не видно, боишься, чтобы какой-нибудь пикет не оплошал, чтобы какие-нибудь казенные лошади не отбились и не свалились под кручу: читать нельзя, огонь заливает, приходится довольствоваться самой скудной походной закуской, тоска одолевала просто невыносимая, и только поминутно, бывало, смотришь на часы, чтобы поскорее ударить сбор и уходить в лагерь.
   Случалось ходить с ротой в ближайшие укрепления Ходжал-Махи или Аймяки для прикрытия приемщиков всего отряда, отправлявшихся за получением провианта, спирта, для сдачи больных в лазареты и т. п. Это были лучшие из командировок, потому что представляли некоторое разнообразие.
   Прошло уже с месяц нашего расположения на Кутишинских высотах: никаких тревожных известий, никаких движений, вообще чего-нибудь похожего на войну не оказывалось. Лагерь стал походить чуть не на лагерь внутри России. Учения, где-нибудь в лощинке уши раздирающие звуки обучающихся горнистов или колотящих барабанщиков, по воскресеньям богослужения и парад с церемониальным маршем, с неизбежным "перемена дирекции направо" и еще более неизбежным визитом майора Д. на меня за несоблюдение дистанции и еще более, что я марширую перед взводом небрежно, "не выношу носка"... "Так нельзя служить-с", -- прибавлял он, уже, видимо, чувствуя прилив вдохновения для дальнейшего ораторства, но я, пользуясь секундой паузы, отвешивал поклон и удалялся, а майор становился в тупик: звать меня обратно или же считать дело оконченным. Я постоянно держался с ним такой системы. Другие офицеры входили в объяснения, оправдывались, препирались, но, конечно, напрасно: майор выходил из себя, кричал, бесновался, но на другой день как ни в чем не бывало встретится с тем же офицером, заведет частный разговор и зазовет к себе закусить. Я же, напротив, стою как истукан и слушаю, не произнося ни единого слова; шумит-шумит, подбирает разные грубости из богатого лексикона, бывшего во время оно в большом ходу -- я стою и молчу, при первой же паузе, отвешиваю поклон и ухожу или спрашиваю самым наивным тоном: "Больше ничего не изволите приказать?".
   -- Ничего-с, извольте идти!
   Я поворачивался чуть не по-солдатски налево кругом и выходил.
   Это выводило его из себя.
   К началу июля приехал в отряд и полковой командир наш, отдав приказание представить ему по очереди все роты на смотр. Дошла очередь до моей, и я с некоторым беспокойством выступил из лагеря. Я опасался более всего, что Д. настроит полковника не в мою пользу, тот отнесется пристрастно, станет придираться, делать замечания -- и самолюбию моему будет нанесен сильный удар. Вышло противное: самый строжайший экзамен, начатый с ружейных приемов, кончившийся полным егерским учением с пальбой и т. д., дал блистательнейшие результаты. П. Н. Броневский беспрерывно повторял свою благодарность мне и людям роты, так что вернулся я с продолжительного муштрования, не чувствуя никакой усталости, подмываемый чрезвычайно щекотящими ощущениями самодовольства. Поблагодарил я сердечно своих мушкетеров, что постарались на смотре, и подарил им от себя ведро водки. Через некоторое время появился приказ по полку о результатах осмотра полковым командиром восьми рот 1-го и 4-го батальонов, и моя 2-я мушкетерская написана в первом номере по своему отличному состоянию и фронтовому образованию.
   Может ли быть что-нибудь мелочнее и забавнее в настоящее время, как это хвастливое сознание в чрезвычайном удовольствии от похвалы полкового командира за хорошее знание ротного учения? Я не сомневаюсь, что подобный вопрос невольно явится у большинства читателей. Но это меня не смущает, и я чистосердечно признаюсь, что два-три дня после издания помянутого приказа по полку я был в таком радостном настроении, как гимназист, выдержавший с успехом выпускной экзамен и получивший аттестат зрелости. Все сводится к данному времени, месту и обстоятельствам. Бывают события для современников первостепенной важности -- события, производящие замешательства между государствами, сопровождающиеся кровопролитиями, а в глазах потомства оказывающиеся ничтожными, не стоившими не только крови, но тех чернил, которые из-за этих обстоятельств потрачены. В жизни каждого человека нечто подобное тянется от детства до гробовой доски. Подумаешь, как иной человек хлопочет, суетится с чрезвычайным жаром и увлечением, выступает с каким-нибудь делом, кажущимся и ему, и многим другим необычайно важным, чуть не судьбы человечества решающим, а пройдет несколько лет -- и, Боже мой, с какой улыбкой (хорошо еще если добродушной) будут читать об этом жаре увлечения другие люди, в свою очередь, занятые опять крайне важными, не чета-де тем, прежним делам!.. Все условно.
   Между тем время проходило, ни о каких военных действиях не было и слуха, а следовательно, главные мечты и желания оставались неудовлетворенными. За Табасаранский поход 1851 года вышли награды, и я получил Анну 4-й степени "За храбрость" -- самая низшая награда, какую только офицеру и можно было дать, награда, никого не удовлетворявшая. Я поэтому только и мечтал, как бы скорее опять в дело, чтобы получить более существенную награду. Но желания не осуществились: прошло все лето до поздней осени -- и ни единого выстрела... Один раз была снаряжена маленькая экспедиция в ближайший неприятельский аул Кудух, в которой приняли участие главнейше милиционеры, поддержанные вторым батальоном нашего полка; экспедиция кончилась пролитием крови нескольких баранов, уведенных в плен и розданных в жертву участникам экспедиции. Да и сочинена она была собственно для того, чтобы предоставить приехавшему в отряд адъютанту главнокомандующего Клавдию Ермолову (сыну Алексея Петровича) случай получить награду...
   Кроме этого эпизода был и еще один, дававший сначала некоторые надежды на драку. Именно: в сентябре отдано было приказание сняться всему лагерю и двум -- Апшеронским и нашему 1-му -- батальонам быть готовыми к выступлению с командующим войсками, а 4-му нашего полка батальону расположиться у подножия Кутишинских высот, вблизи аула Чоглы (солдаты перекрестили в Щеглы), с четырьмя орудиями и милицией для охраны этой части края от набегов неприятеля. 8 сентября мы выступили в Акушу и прибыли 9-го на Дюз-Мэйдан, где встретились с двумя батальонами самурцев и дивизионом драгун. На другой день тронулись дальше и прибыли в аул Губдень, оказавшийся целью похода.
   Дело было вот в чем: Губдень, весьма значительный (в несколько тысяч душ) аул шамхальского владения, удаленный от Кяфыр-Кумыка -- резиденции шамхала, окруженный густыми лесами, искони плохо подчинялся своему владетелю, а в последние годы, войдя в тайные сношения с мюридами, стал уже почти совсем не признавать власти шамхала, отказываясь от уплаты ему положенных податей и повинностей, скрывать у себя разных абреков (беглецов), содействовать хищническим мелким партиям и т. п. По жалобе шамхала князь Орбельяни и двинулся с отрядом в Губдень, чтобы заставить жителей возвратиться на путь смирения перед своим владетелем, а также пугнуть их и за сношения с непокорными. Думали мы, что губденцы решатся оказать сопротивление с оружием в руках, тем более что окружающий их лес, чрезвычайно крепкое местоположение самого аула, каменные сакли и башни коего облепили отдельную гору, и могли представить весьма и весьма хорошую оборону, наконец, и многолюдство да надежды на сочувствие и помощь Акуши в случае успеха могли увлечь их к решимости вступить с отрядом во враждебные отношения. Нам уже мерещились горячая перестрелка в лесу, затем штурм аула... Все это вышли пустые мечтания. 11-го числа прибыл в отряд, уже расположившийся на поляне в версте от аула, его высокостепенство генерал-адъютант генерал-лейтенант шамхал Тарковский Абу-Муселим-хан, для встречи коего, чтобы произвести должное впечатление на жителей, всем войскам приказано было выйти на линейку, и шамхал (весьма невзрачный, сгорбленный, с тупым выражением безжизненных глаз) объезжал ряды, произносил: "Здорово, братцы!", на что раздавалось обычное: "Здравия желаем, ваше в-ство!" (впрочем, этот возглас обошелся шамхалу недешево, ибо он пожаловал на каждую роту по быку на порцию). Затем происходили какие-то переговоры, споры, увещания, целые сутки толпились жители то у палатки шамхала, то у князя Орбельяни; наконец, по-видимому, достигли миролюбивого разрешения возникших неудовольствий, и отряд 12-го числа снялся с места. Самурцы ушли в свою штаб-квартиру Дешлагар; драгуны уехали с князем Орбельяни в Шуру; апшеронцам приказано идти в Дженгутай, а нам -- возвратиться другой дорогой к Чоглы и там расположиться вместе с 4-м батальоном впредь до особого приказания.
   Пришли мы к этой позиции 14-го числа. Семь дней утомительного бесплодного марша в довольно сильный жар, казавшийся нам таким после целого лета, проведенного на высотах, где и в июле, особенно по ночам, иногда зуб на зуб не попадал, скоро были забыты, и опять потянулись еще более скучные, однообразно монотонные дни. Для разнообразия я предложил двум из ротных командиров, с которыми более сблизился, очередоваться обедами и являться со своей свитой, то есть с юнкерами своей роты. Таким образом, через два дня на третий обеды были шумные, всяк приходил со своей посудой, своими стаканами, рассаживались на походных кроватях, барабанах, и за борщом да неизменными битками с прибавлением кахетинского вина мы большей частью занимались бесконечными рассказами анекдотического характера и разбирали по косточкам начальство.
   На позиции у Чоглы простояли мы до 7 октября. Последнее время дни стояли великолепные, такие осенние дни, какие я только на Кавказе и встречал. День теплый, мягкий, живительный воздух; к сумеркам легкий туман; ночью холод; к утру мороз, все покрывалось инеем, вода -- тоненьким слоем льда, а с восходом солнца все это исчезало, и самая прекрасная погода, чистое синее небо, какая-то неподвижность в воздухе и во всей природе, тишина, нарушаемая стрекотанием множества кузнечиков. Ляжешь на каком-нибудь холме и под этот шум, под едва слышный звук скользящих кругом сереньких добродушных ящериц проводишь целые часы, перенося взгляд с синевы неба на серые безжизненные горы, с журчащей между камней речки на закоптелые каменные сакли аула, с белеющих палаток лагеря и блестящих под солнечными лучами ружейных козел на дымки, ровной струей поднимающиеся из-под ротных кухонь, или на пасущихся вблизи по скату горы баранов. Такая мирная картина, так располагающая к спокойствию, а между тем каждую минуту можно ожидать тревоги, нападений, убийств, стрельбы...
   6 октября вечером было получено приказание: 4-му батальону с двумя орудиями выступить в Шуру, а нашему 1-му с другими двумя горными пушками, или "ступками", как мы их называли, отправиться в аул Кутиши и расположиться там на зимние квартиры.
   7-го числа 4-й батальон с полковым командиром ушел, а мы вслед за тем отправились в знакомые мне Кутиши с ужасной перспективой провести там месяцев восемь. Восемь длинных зимних месяцев среди дикого туземного населения, в сырой полумрачной сакле, без всякого дела, под ежедневными огорчениями со стороны противнейшего майора и в обществе офицеров, большинство коих при всей снисходительности к ним не могли вызывать ни малейшей симпатии -- поистине перспектива, для примирения с которой нужно было немало силы воли!

XLVI.

   Я уже упоминал в прежних главах об ауле Кутиши и его типической, чисто горской наружности. Во всех подобных кавказских аулах, все равно какому бы племени или верованию ни принадлежали, резко выдаются две особенности их постройки: во-первых, аул обращен к солнечной стороне и закрывается с севера горой, во-вторых, строится так, чтобы представлял возможно сильную оборону против неприятельского нападения. Ввиду этих двух главных, вполне соответствующих местным условиям и характеру населения обстоятельств на остальное уже обращалось гораздо меньше внимания, между тем как по нашим понятиям это остальное и составляет главнейшие условия для населения. Горский аул не принимал в расчет близость воды, ее количество и качество, количество и качество распашной земли, удобство сообщения с ближайшими населенными пунктами и т. п. -- все это для горцев были второстепенные вещи, лишь бы в зимнее время при отсутствии топлива пользоваться лучами солнца, обратившись тылом к суровому северному ветру, да иметь возможность каждому жителю порознь и всему аулу вместе отражать нападения, вызываемые или кровомщением, или враждой за спорную землю, или стремлением сильного соседа поработить слабейшего, или честолюбием какого-нибудь авантюриста и т. д., что в течение тысячелетий составляло исключительный характер существования этих различных мелких общин, более или менее отличавшихся друг от друга и языком, и верованиями, и обычаями, и наружностью, и образом жизни.
   Кутиши, весьма значительный аул, с населением в несколько тысяч душ, принадлежал к обществу или племени акуша, самому многочисленному, зажиточному, центральному в Дагестане вольному [Вольными мы называли общества, не принадлежавшие к владениям местной аристократии, - ханов, уцмиев и других] народцу, управлявшемуся кадием. Главная часть акушинцев не отличалась особой воинственностью, их попытки восстания против русской власти оканчивались всегда крупными неудачами, потерей большого числа людей, разорениями. Вслед за таким ударом акушинцы смирялись, клялись в покорности, ссылались на увлечение их соседями, силе которых они не могли-де сопротивляться и т. п. Но время проходило, нанесенные русскими удары забывались, зажигательные речи мусульманских фанатиков возбуждали легковерную толпу, и она опять решалась поднимать оружие до нового поражения, тем более неминуемого, что почти открытая, удобная для движения войск местность Акуши не представляла ни летом, ни зимой никаких особых преград.
   После овладения в 1834 году Аварским ханством, после истребления в 1843 году наших мелких укреплений, разбросанных по Дагестану, что вторично передало в руки Шамиля отнятую у него в 1837 году Аварию и все течение Кара-Койсу, после присоединения к нему всей Чечни заветной мечтой имама было поднять против нас Казикумух и Акушу и присоединить эти две важные части Дагестана к своим владениям. Эти два общества, сравнительно густонаселенные, зажиточные, дали бы ему такие ресурсы в дальнейшей борьбе с нами, каких не могли представить все прочие покорные ему общества. Попытки его в этом направлении не имели успеха: в 1844 году он, было, поднял акушинцев, и они массой двинулись в шамхальское владение, но при Кака-Шуре были разбиты наголову известным кавказским витязем Диомидом Пассеком, командовавшим тогда Апшеронским пехотным полком. В 1846 году сам Шамиль со значительным скопищем занял Кутиши, ближайший к его владениям акушинский аул, и отсюда думал поднять еще раз всю Акушу и при ее содействии одержать верх над ожидавшимся из Темир-Хан-Шуры незначительным русским отрядом, а затем уже, само собой, присоединились бы к нему жители ближайших аулов, и тогда -- почему бы и не повториться событиям 1843 года... Шансов на успех было немало. Но покойный князь Василий Осипович Бебутов, командовавший тогда войсками в Дагестане, собрав несколько батальонов и два эскадрона нижегородских драгун (недавно переведенных в Дагестан из Грузии, где они простояли более сорока лет), двинулся с ними к Кутишам так быстро, что общее восстание Акуши еще не успело совершиться, и не обращая внимания на положение аула, амфитеатром поднимающегося вверх по крутому склону горы, нам недоступной, где каждая каменная сакля сама по себе представляет трудноодолимую крепость, несмотря на узенькие переулки, в упор обстреливаемые из амбразур и дверей всякого дома, прямо повел войска на штурм аула, в котором кроме жителей было при Шамиле до трех тысяч горцев с двумя орудиями. При этом драгуны дебютировали свой выход на сцену дагестанской войны изумительным подвигом: они в карьер пустились в атаку на аул и, несясь по тесным закоулкам в один конь, рубили направо и налево горцев, охваченных паникой от этого невиданного войска. Блистательная атака совершилась с такой быстротой, что сам Шамиль едва успел вскочить на коня и уйти из сакли, в которой он расположился, очевидно, не думая так скоро покинуть Кутиши. Большой тулуп, в котором он сидел на ковре, секира ездившего всегда за ним палача и одно из двух бывших с ним орудий остались в наших руках. Понеся огромную потерю, имам бежал, и мечты его рассеялись прахом. Акушинцы благодарили Аллаха, что не успели восстать, и могли уверять в своей покорности... Кутишинцы же достаточно пострадали и от реквизиций шамилевского скопища, и от нашего отряда. Следы в виде разоренных саклей оставались долго и видны были еще в 1851 году.
   После этого были построены укрепления Ходжал-Махи и Цудахар, обеспечившие и Акушу, и наши сообщения с Казикумухом от серьезных попыток Шамиля. Кроме того, в Кутишах на зиму располагался батальон с двумя орудиями, прикрывавший и сам аул, и ближайшую к нему местность от неприятельских вторжений, принявших тогда уже не характер политических предприятий с целью возмутить край, а простых хищнических набегов для увода пленных и угона стад у тех жителей, которых не удалось изъять из покорности русским.
   Прибыв в Кутиши, батальон наш расположился по квартирам в отведенных саклях. Каждый старался устроиться по возможности комфортабельнее: окна оклеивали намасленной бумагой, двери завешивались каким-нибудь ковриком, земляной пол покрывался войлоками; солдаты устраивали себе нары из разных привезенных материалов и широко пользовались провиантскими кулями и рогожами вместо ковров и войлоков; для ротных кухонь складывалось нечто вроде печей со вмазанными в них большущими котлами. Единственное топливо у жителей -- кизяк не мог удовлетворять всех наших потребностей, и потому мы целыми ротами по очереди ходили по окрестным полям и собирали сухой бурьян, растущий в громадном количестве на этой каменистой, бесплодной почве. Горел он хорошо, даже хлеб пекли солдаты на нем, но сбор его портил людям руки, и они умудрились состряпать себе из разных лохмотьев что-то вроде рукавиц. Эти наряды за бурьяном доставляли, впрочем, людям некоторое развлечение, особенно в хорошую погоду, а то от безделья и отсутствия движения скука одолевала их таки изрядно.
   -- Эй, выходить за бурьяном! -- раздавались голоса ефрейторов по саклям.
   Тотчас начинались шуточки и остроты.
   -- Слышь, Ахванасьев, в лес за дровами зовут.
   -- Микитин, перчатки надень, неравно с барышнями повстречаешься.
   Кутишинцы говорят аварским наречием, разговор их, особенно женщин, сопровождается крайне неприятными для слуха прищелкиваниями, чмоканием, хрипением, какими-то гортанными звуками, напоминающими иногда громкое лакание собаками жидкости. Уморительно бывало, когда женщины повздорят и затараторят, а это у них поминутно случалось: тут уже польется поток каких-то диких звуков, вовсе не похожих на человеческий говор.
   Наружность мужчин и женщин почти без исключения очень непривлекательна. Весьма некрасивый тип лица, не похожий ни на монгольский, как у кумыков и некоторых кабардинцев, ни на кавказский, как у черкесов и христианского населения Закавказья, ни на персидский, преобладающий в мусульманских провинциях края, ни даже на чеченский или лезгинский, напоминающий по преобладающему числу русых, даже светло-русых людей народы более северных европейских стран. Костюм некрасивый, нечто среднее между черкесским и татарским, придает им аляповатый, неуклюжий вид. Вообще, повторяю, акушинцы своей наружностью уступали почти всем другим многочисленным племенам Кавказа, с которыми мне пришлось знакомиться. Женщины в длинных рубахах синего и преимущественно зеленого коленкора, обшитого по рукавам и подолу красными или желтыми ситцевыми полосками, на головах белые повязки, на ногах такая же обувь, как у мужчин, то есть неуклюжий кожаный чувяк и почти до колен обмотанный ремешком кусок белого войлока -- все, и повязка, и рубаха, грязны до невероятной степени. Все горцы о мытье белья и понятия не имеют: раз надел рубаху, как есть из отрезанного от всей штуки зеленого коленкора, лоснящегося фабричным крахмалом, и носит до тех пор, пока клочья не полетят. Представьте же себе, каково это должно быть у женщин, занятых приготовлением кизяков по самому простому ручному способу. К особенностям костюма нужно причислить тулупы, длинные до пят, с широкими откидными воротниками и длинными рукавами, постепенно книзу суживающимися и служащими только украшением, ибо рук в них никогда не вдевают. Чем богаче или почетнее человек, тем шуба его полнее, рукава длиннее, до самой земли, воротник ниже, больше обхватывает плечи и даже украшен двумя-тремя овечьими хвостиками, точь-в-точь как еще недавно делалось у собольих и куньих воротников наших дам. Из этих тулупов, особенно мужчины, почти никогда не выходят; женщины, как работающие, чаще оставляют их дома; мужчины же -- разве когда нужно поехать подальше или взяться за какую-нибудь работу потяжелее.
   Во время нашего вступления в Кутиши все жители заняты были молотьбой хлеба на искусственно устроенных, плотно укатанных площадках. Пара бычков волокут доску, подбитую острыми камешками, на которой сидит погонщик; снопы превращаются в мякину (саман), которую тут же веют (в это время пройти по аулу просто наказание: глаза заносит пылью, носящейся по всему аулу; мелкий саман пробирается и в волосы, и в платье и в нос, и в рот; кашель стоит всеобщий, на каждом шагу слышится чихание). Покончив с молотьбой, кутишинцы принялись за унавоживание своих пахотных террасок, разбросанных в ближайшей окружности аула по склонам гор. Целый день сновали взад и вперед арбы с навозом; бедным бычкам доставалось ужасно: жители употребляют вместо кнута длинные палки с железным гвоздем на конце и тычут ими несчастное животное, которое жмется и как-то судорожно напрягает свои силы, чтобы шибче двигаться. Бычки там маленькие, как обыкновенно везде в горах, где скот очень мелок и в сравнении с нашим степным скотом просто кажется теленком.
   Покончив с унавоживанием, кутишинцы успокоились от трудов и до половины марта предавались полному fДr niente. Накинув свой тулуп, сидит или лежит он в сухую погоду на крыше своей сакли или на камне у своих дверей, курит трубочку, стругает кинжальными ножиками щепку, поджидая собеседника. Иногда в светлую ночь зажгут где-нибудь на площадке кучку кизяку и рассядутся кругом два-три десятка с трубочками в зубах, а молодежь-мужчины под звуки писклявой зурны неуклюже выплясывают. В особо солнечные дни, в которые нередко в декабре и январе месяце между 11-ю и 3-мя часами дня бывало так тепло, что мы оставались все время на воздухе в одних сюртуках, на некоторых площадках разляжется праздная толпа и с утра до вечера курит, ведет вялый разговор, бессмысленно поглядывая то на работающих женщин, то на какую-нибудь тощую корову, раз пять уже напоенную, но напрасно жалобно мычащую о горсточке самана; из экономии, да и по ограниченному количеству корма скот в нерабочую пору оставляют впроголодь и почаще гоняют к водопою, думая этим дармовым продуктом поддерживать его силы.
   Между тем женщины работают целый день: то делают кизяки, налепливая их для сушки на стены, то ткут сукно, очень ловко и быстро перебрасывая мотки шерсти с одного конца в другой, прибивая всякий раз железным гребнем, то прядут или размыкают шерсть, то таскают снопы или корзины с саманом, то приготавливают лепешки и варят ужин, то подметают сор, то таскают воду -- одним словом, всю жизнь без устали работают, сгибают под непосильными тяжестями спину. Все старухи уже так и остаются в согнутом положении, без возможности выпрямиться. За все это в награду женщина пользуется презрительным отношением высшего существа -- мужчины, и даже мальчик, едва вышедший из 7--8-летнего возраста, уже с высоты своего величия относится к родной матери.
   На всех перекрестках аула кучи грязных мальчишек стреляют из лука камешками или играют в мячи.
   Пять раз в день в окне мечети появляется мулла звать правоверных на молитву. Каким-то особым голосом, напоминающим ночные завывания голодных шакалов, какими-то звуками, вроде отрывистого воя -- одним словом, чем-то крайне унылым, тоскливым и вместе с тем невольно смех вызывающим, раздавался голос почтеннейшего муллы, и всякий раз, бывало, несколько собак в разных концах аула поднимут вой... По временам чауш (десятский) взберется на крышу возвестить аулу какое-нибудь приказание кадия. Голосище здоровенный, и защелкает, захлебнется он, а в ответ раздается с разных крыш: "Слышим, слышим!".
   Жизнь наша в ауле была скучна, однообразна донельзя. Два-три офицера, два-три юнкера, с которыми я более сблизился и каждый день по нескольку раз сходился, не обладали большим запасом образования и начитанности, чтобы разговоры могли поддерживаться с особым интересом. Все больше вертелись на служебных предметах, на воспоминаниях о разных эпизодах походов и военных действий или мелких приключений в среде прекрасного пола разных укреплений и штаб-квартир. Некоторое исключение составлял бывший у меня в роте рядовой Алексей Толстов, сосланный по делу Петрашевского. Побочной сын одного графа, он вырос в Костроме, кончил там гимназию и затем поступил в Московский университет, из которого через некоторое время перешел в Петербургский, на Восточный факультет. Здесь, не успев уйти дальше арабской азбуки, он попал в кружок молодежи, затеявшей агитацию среди рабочих, извозчиков и т. п., и кончил ссылкой рядовым на Кавказ. Человек он был недюжинный, не без таланта и даже упражнялся не без удачи в стихотворстве, но поверхностный и беспринципный. Сколько раз мы с ним ни возвращались к интересовавшей меня теме о целях и стремлениях кружка Петрашевского, я, однако, никак не мог добиться чего-нибудь ясного, положительного: туманные фразы, неясные определения, какая-то неосознанная перспектива деятельности -- вот все, что он мог мне передать. Даже собственную свою роль в этом печальном деле он никогда не мог или не хотел мне разъяснить подробно. Тем не менее он был единственный человек, с которым можно было поговорить и о литературе, и о музыке, и о сущности некоторых нам, кавказским дикарям, тогда почти неизвестных материй, вроде произведений Фурье, Фейербаха и других.
   Я уже упоминал выше, каким взглядом руководствовался наш полковой командир в отношении всяких разжалованных и особенно политических, поэтому мое сближение с Толстовым, нарушавшее к тому же строгие требования дисциплины, могло грозить нам обоим некоторой опасностью, тем более что майор Д. готов был воспользоваться всяким случаем для каверзы против меня, наиболее им гонимого офицера. Оттолкнуть совсем Толстова и третировать его, как простого солдата, я не мог и не хотел, но осторожности ради я требовал от него несения службы наравне со всеми рядовыми в роте и приказывал его наряжать по очереди повсюду, так что для виду, возвращаясь с бурьяном, заставлял и его нести вязанку, хотя и собранную не его руками...
   День за день, сегодня как вчера, тянулось время. Учений негде было производить, других служебных занятий почти никаких; прогулка кругом саклей, немножко чтения старых журналов, дурачества вроде того, кто дальше бросит камень или попадет им в цель и получит приз "на трубку табаку" или кто скорее скажет рифму к данному слову и т. п., разнообразились глупыми выходками майора, его беспричинными грубыми распеканиями или мелкими неказистыми приключениями некоторых наших сослуживцев, топивших время в чарке.
   Единственные развлечения были командировки с ротой в ближайшие укрепления за получением провианта, на что употреблялось три дня времени, или бегание на тревоге. Первое доставалось довольно редко, раз в полтора-два месяца. Большей частью хаживали мы в укрепление Аймяки, где тогда стоял с 3-м батальоном нашего полка полковник Константин Петрович Кауфман (ныне туркестанский генерал-губернатор). Он весной 1852 года был переведен к нам в полк, и мы смотрели на него как на будущего полкового командира.
   Проведя вечер-другой в Аймяки, приходилось завидовать 3-му батальону, получившему такого командира: вежливый, добрый, внимательный, он в этом жалком заброшенном в трущобу укреплении делал жизнь своих офицеров приятной, тогда как нам с неугомонным, назойливо-противным Б.-Д. скверная и без того жизнь в ауле становилась вдвое сквернее. Помню один вечер, кажется, накануне нового, 1853 года, проведенный мною у Константина Петровича, когда он и его супруга коротали время за громким чтением в "Отечественных записках" одного из романов Диккенса и от души хохотали над уморительными комическими фигурами Титмарша и его товарищей.
   Второе, то есть бегание на тревоги, бывало чаще и всякий раз возбуждало ускоренное биение сердца, волнение, игру воображения... Невзирая на постоянные разочарования, ибо бегание кончилось пустой тревогой, без встречи с неприятелем, а следовательно, без драки и видов на награды, -- стоило только раздаться барабанной тревожной дроби, как все кидалось к ружью, офицеры -- на лошадей и неслось вперегонки в гору, по узкой, усеянной камнями дорожке на Кутишинские высоты, и, увы, запыхавшись, достигали высшей точки, чтобы убедиться в напрасных трудах. А бегали мы на тревогу в буквальном смысле слова: верст шесть в гору делали в час, и отсталых бывало не более 10--15 человек, опаздывавших на какую-нибудь четверть часа. Отдохнув с час на высотах, раздосадованные, мы возвращались в аул и никогда не могли добиться толком: что, как и почему? "Прибежал, говорят, татарин с известием, что "партия" спустилась с той (или другой) стороны", или "Угнав скот, возвращается через высоты". Но куда она девалась, успела уйти или взяла другое направление или известие было фальшивое -- так и оставалось скрыто под мраком неизвестности. Только выругаешься, бывало, сгоряча, а после все-таки рады: хоть чем-нибудь да тоску рассеяли. Даже солдаты, и те, отдохнув от бега, пробавлялись после шуточками и остротами, довольные, что поразмяли ноги.
   С Темир-Хан-Шурой поддерживались постоянные сношения посредством оказий, для прикрытия коих наряжалось человек сорок при субалтерн-офицере. На девятый или десятый день оказия возвращалась, привозя всякие продукты, почту, доставляя выписавшихся из госпиталя людей и т. п. А через пять-шесть дней вновь посылалась такая же оказия.
   День возвращения оказии составлял для нас своего рода событие. Около полудня все высыпало из полумрачных саклей и стремилось по дороге за версту или две навстречу. И хотя всякий раз ожидания так же не сбывались, как и на тревогах, но тем не менее в эти дни непременно начинались более оживленные разговоры, чего-то ждали -- новостей, писем, каких-нибудь особых известий, распоряжений. Даже жители аула, безучастные, апатичные и, уж конечно, ничего не ждущие от прихода нашей оказии, и те приподнимутся и кучками сядут на крышах крайних домов или выйдут иные и на ближайших к дороге горках расположатся в виде наблюдательных пикетов в своих неизбежных тулупах и безобразных меховых шапках.
   Но вот показался впереди офицер -- начальник оказии. Его окружают и осыпают вопросами: "Ну, что нового, что слышно, почту привезли, письма есть?.. Мне, а мне?.. Книг взяли из библиотеки, табак привезли, а кахетинского?..". Человеку не дают вздохнуть, и тот только открещивается:
   -- Да ей-богу, господа, ничего нового нет. Почту привез да все казенные пакеты и несколько солдатских писем. Покупки все на повозке первой роты.
   -- Однако как же это, не может быть, чтобы в Шуре ничего не слышали?
   Тот только рукой махнет. В самом деле, что в Шуре зимой да еще прапорщику с его кругом знакомства могло сделаться известным, имеющим общий интерес...
   Офицер, наконец, отделался и отправился к майору явиться с рапортом о благополучном прибытии и сдать почту; остальные расхватают ожидаемые покупки -- и через час аул опустеет, все скроется по своим норам.
   Опять тишина, опять бесконечное переливание из пустого в порожнее, опять унылое завывание муллы, не менее душу и уши терзающее упражнение батальонных горнистов или писклявый фальцет рассвирепевшего майора, распекающего кого-нибудь. Смеркается. Из-за бумажных окошечек огней почти не видать; на улицах совсем пусто, разве пройдет где-нибудь офицер с конвойным солдатом (без оружия и конвоя ночью опасно было ходить по аулу: фанатики находились и между самыми, по-видимому, мирно апатичными жителями) или фельдфебель за приказанием; пробьют у сакли батальонера зарю -- и все смолкнет, замрет до утра. Останешься один в сырой сакле пространством в 5--6 квадратных аршин, ляжешь на свои сундуки и читаешь, куришь, думаешь до одури, до галлюцинаций...
   До чего скука одолевала и солдат, можно видеть из следующего: с одной оказией солдатик ухитрился привезти контрабанду -- живого поросенка (жители возопили бы, увидав у себя свинью), и все капральство возилось и дрессировало его до того, что поросенок стал выделывать разные уморительные штуки: бежал на зов, взбирался на нары, хрюкал по приказу, наконец, верх его искусства, на вопрос: "Как солдат делает казенную работу?" -- поросенок медленно, еле-еле переставлял передние ноги, а на вопрос: "Как солдат делает свою работу?" -- торопливо топал ногами. Просто маловероятно, и я, по крайней мере, не предполагал, чтобы свиная порода была так понятлива, но я рассказываю факт. Был у них еще молодой гусь, которого приучили гоготать при кличке, летать по зову и садиться на плечо и т. п.
   В течение зимы выдался, однако, светлый, радостный день. Это было 24 октября. Мы, обыкновенная компания, собиравшаяся большей частью на молотильную площадку, невдалеке от моей сакли, сидели, болтая и покуривая, как вдруг барабан ударил тревогу. Не прошло минуты, на площадке уже не было никого, все бросились в свои сакли надеть сюртуки, взять шашки; солдаты, как муравьи, выползали из своих конур, и роты, построившись в назначенных местах, ждали своих командиров. Через 5--10 минут уже раздавалось в разных углах аула "здорово, братцы" и "здравия желаем, ваше благородие". "Направо, скорым шагом, марш" -- и все тянулось в гору через аул. Одна очередная дежурная рота осталась в ауле для прикрытия, остальные три с двумя горными орудиями бежали, как я уже говорил. Порядка следования ротам не назначалось, все торопилось и кто скорее поспеет к выходу из аула в гору, тот и оказывался впереди, ибо на самой дороге уже обогнать не было возможности. В этот раз, впрочем, как и всегда, оказалась впереди 1-я мушкетерская рота капитана Броневского (о нем скажу ниже), она занимала крайние сакли и была ближе всех к выходу из аула; за ней очутился я со 2-й ротой, за мной вытянулись горные орудия, а в хвосте -- 1-я гренадерская рота и при ней сам наш главнокомандующий майор Б.-Д. День был ясный, теплый, один из прекраснейших осенних дней; много солдат было в шинелях, многие в одних рубахах, иные в полушубках, не успев их сбросить при выходе из сакли; эти последние бедняги утирали ручьи пота и вдобавок выслушивали остроты, сыпавшиеся со всех сторон. "Братцы, глянь-ка, наш Лупалка совсем окоченел, давайте его оттирать" -- и общий хохот раздается по рядам. А люди между тем работают ногами, как истые скороходы. Оглянешься -- в хвосте роты ряды реже, реже, и крикнешь: "Не отставать" -- и опять прибавляют шаг, уж очень только слабые два-три человека в изнеможении опустятся на косогор, с досадой пропуская мимо чужую роту.
   Вышли мы на высоты, свежий ветерок охватил вспотевших людей, говор затих, все стали оглядываться: где же неприятель? Ничего не видно -- опять будет то же, что и всегда: пробегали напрасно и назад. Однако через несколько минут 1-я рота тронулась вперед к летнему лагерному месту, куда всегда во время тревог мы доходили ради родников и возможности людям воды напиться; за ней я и орудия при мне; гренадеры же еще не вытянулись в гору. Прошли мы по слегка поднимающейся плоскости еще с версту, оглядываемся -- о, радость и изумление! Несколько сотен конных горцев поднимаются в тылу нашем по параллельной дороге из Чоглы, гоня стадо баранов; нескол ько значков развеваются между ними. В эту же минуту вытянулась и вся гренадерская рота, очутившаяся ближе всех к неприятелю.
   Горцы, очевидно, были озадачены неожиданностью нашего появления. Они остановились: нам видно было, как все значки собрались впереди, как столпилась кучка, без сомнения, предводителей, как в сторону от них бросились несколько женщин и мальчиков с воплями (это были захваченные пленные), как, наконец, кучка разъехалась, раздались звуки песни: "Ля-иль-ля, иль-Алла" -- и вся партия собралась, насколько позволяла ей местность, в плотную массу. Я очень ясно все это видел и понял, что они решились ринуться напролом. Никаких приказаний от оставшегося с гренадерами майора я не получал; я видел только, что он придвигается к партии и может ударить ей во фланг. От меня разделяло партию небольшое углубление, род полуотлогой балки, через которую им неизбежно было проскакать, чтобы попасть на дорогу, ибо на Кутишинских высотах хотя плоско, но все плато разрезано глубоким, скалистым оврагом, через который проехать можно в одном месте, именно -- где летом становится лагерь, а пешим, хотя с трудом, можно пробраться еще в двух-трех местах, но гораздо дальше, в обе стороны на значительном расстоянии. Оставив унтер-офицера с двадцатью рядовыми при орудиях, ставших по распоряжению своего офицера штабс-капитана Карлгофа на позицию так, чтобы бить сверху вниз, когда неприятель спустится в балочку, я с ротой прошел левее, как раз против фронта двигающейся партии. Как только горцы окончательно устроились, они бросились марш-марш к балочке; гренадерская рота пустила им в бок залп на расстоянии каких-нибудь 300 шагов, но тогдашние наши кремневые ружья, тогдашние стрелки, особенно при торопливости и дрожании рук запыхавшихся людей, не произвели действия: горцы, не обращая внимания, проскакали мимо. Но только что они начали спускаться в балку, раздалось "пли!" -- и два картечных выстрела в каких-нибудь 50--60 саженях расстояния хватили прямо в кучу; несколько секунд -- новая картечь прозвенела. В балочке произошло ужасное кувыркание лошадей, людей, и с криками "Алла-Алла!" уже не кучей, а врассыпную бросились горцы на меня. Шагах, может быть, в 80, не более, пустила им рота навстречу залп, и с этой минуты началось уже не дело с неприятелем, а какая-то травля, охота, одиночные ратоборства рассыпавшихся кругом почти одиночных людей. Возле меня остались барабанщик Величка, унтер-офицер Должиков и едва ли человек пять-шесть солдат; все остальное бросилось бить штыками, прикладами, ловить лошадей; никакой команды, никаких приказаний некому было отдавать, да и что бы я мог приказывать, когда поле сражения превратилось в охоту за несущимися и бегущими во все стороны оторопевшими горцами?
   Между тем все, что успело проскакать мимо орудий и моей роты, стремилось к оврагу, чтобы скорее пробраться на ту сторону, но, должно быть, капитан Броневский плохо распорядился, потому что хоть и врассыпную, а горцы успели-таки большей частью проскакать через овраг. Если бы он свою роту расположил на самой дороге, то неприятелю ничего бы не осталось, как бросить всех лошадей и спасаться пешком, бросаясь по кручам в овраг, а рота-то его, как оказалось после, вместо того чтобы оставаться на месте, увидав заварившуюся в моей стороне кашу, пустилась сюда же бегом, чтобы скорее принять участие в деле, и, смешавшись с моими людьми, занялась добиванием спешенных одиночных горцев, чем партия и воспользовалась, проскочив по дороге через овраг. Некоторые из них, впрочем, встретив за моей ротой бегущую навстречу 1-ю мушкетерскую роту, в испуге возвращались и опять попадали на моих людей или подбежавших сюда же гренадер и, само собой, гибли. Вообще каша была невообразимая, увеличивавшаяся еще тем, что вместе с нами на тревогу выбежали несколько десятков кутишинцев: смешавшись с неприятелем, они ставили солдат в тупик своими криками, защитой горцев от ударов солдатских штыков и, наконец, тем, что многие солдаты не могли различить кутишинцев или мюридов перед ними.
   Так или иначе, дело окончилось блистательно. Партия около шестисот человек под предводительством куядинского наиба Мусы-Дебира на рассвете 24 октября прошла через Кутишинские высоты между аулами Хахиту (солдаты из малороссов переделали в Когуты, то есть Петухи) и Тюмень-Чоглы, отбила пятьсот баранов и захватила несколько пленных. Один из чоглинских жителей как раз в эту минуту садился на лошадь, собираясь ехать куда-то по делу; при первом появлении партии и нападении на пастухов он дальним объездом поскакал в Кутиши и дал знать старшине, тот -- майору Б., и вот последовала тревога; в этот раз благодаря случайной готовности верхового чоглинца батальон вовремя поспел на высоты -- единственный путь отступления неприятеля. Встреча с нами обошлась партии очень дорого: убит сам предводитель Муса-Дебир, отбита вся захваченная ими добыча, целиком возвращенная жителям, взято три значка, два серебряных знака сняты с убитых (эти знаки давались Шамилем за особые отличия в битвах с русскими, и их было несколько степеней и видов), взяты четырнадцать пленных, в том числе большинство сильно израненных, до пятидесяти лошадей с седлами, довольно много оружия. Что касается убитых, то валялось немало тел, особенно в балочке, где действовала картечь; тут же и лошадей убитых и искалеченных было тоже довольно; в разных местах кругом тоже виднелись тела, но кутишинцы так усердно и торопливо подбирали их, стараясь оказать своим единоверцам последний долг, что сосчитать нам тел не пришлось, да и не особенно хлопотали мы об этом. Примерно можно было сказать, что их было от тридцати до сорока. Будь у нас хоть сотня конницы, конечно русской, не туземной, едва ли бы удалось спастись и четвертой части всей этой партии, даже после того, как она успела проскакать через овраг. Через час или больше после побоища мы увидели вдали поднимавшуюся в гору от Аймяков какую-то конницу, очевидно, нашу, но тогда партия уже почти достигла высшей точки горного плато при спуске к своим непокорным владениям, и преследовать ее там не было возможности. Впоследствии мы узнали, что виденная нами конница была мехтулинская милиция с несколькими аварскими всадниками конноиррегулярного полка, с которыми правитель мехтулинского владения майор Лазарев Иван Давыдович (ныне известный начальник колонн, штурмовавших Карс), получив известие о прорыве партии, поскакал на высоты, но не успел стать ей наперерез.
   С нашей стороны потеря была самая ничтожная: ранены легко в руку кинжалом мой субалтерн-офицер подпоручик Свечин и пять человек солдат -- все кинжалами, но не тяжело. Стрелять неприятелю было некогда, и только некоторые пешие, не видевшие уже спасения, выхватывали кинжалы, против штыка мало действительные.
   Во время этого дела было несколько эпизодов, выходящих из ряда обыкновенных сцен. Из них три происходило на моих глазах, и я их до сих пор так живо помню и как бы вижу со всеми оттенками физиономии действующих лиц, что намерен рассказать их здесь, хотя для нервов читателя невоенного они, может быть, и не совсем привлекательны.
   Некоторые из офицеров, не успевшие сесть на лошадей или не имевшие их вовсе, уже не помню, были пешими. Из них подпоручик Свечин, вдруг вижу, выхватив шашку, бежит за уходящим с кинжалом в руке горцем; еще секунда -- Свечин догоняет, поднимает шашку, и в тот миг, когда должен совершиться удар, сын хозяина моей сакли в Кутишах подскакивает и поднимает руку, желая прикрыть, защитить мюрида, но Свечин, лично знающий моего хозяина, уже не успевает одуматься или удержаться: удар шашки блеснул -- и рука кутишинца ниже локтя отлетела, пересеченная как сальная свечка, кровь фонтаном, буквально фонтаном, брызнула вверх -- у меня просто в висках ударило...
   -- Свечин, Свечин! Что вы делаете, ведь это мой хозяин! -- крикнул я ему и подскакал, боясь, чтобы он не изрубил бедняка совсем.
   -- А черт ему велел соваться не в свое дело!
   Бедняк между тем припал на колени, лицо исказилось, почернело, из руки бьет ключом кровь, а спасенный мюрид как истукан стоит и смотрит на нас всех. Я едва добился цирюльника своей роты, у которого были бинты, и приказал перевязывать руку своему несчастному хозяину, как мюрид, наконец, опомнился и разом бросился на Свечина; тот успел уклониться в сторону, так что кинжал только слегка задел его руку, а мюрид пустился бежать. Барабанщик мой Величка видел эту сцену, недолго думая, пускается за бегущим горцем, догоняет его и наносит ему по затылку такой удар поднятым с земли камнем, что тот падает мертвым...
   Удивительный удар Свечина, отсекший руку как свечку, миновал горца, но камень барабанщика все равно убил его наповал. Как тут не сделаться фаталистом?..
   Другая сцена: батальонный адъютант подпоручик Николаев, недавно переведенный из России, еще не успел обзавестись хорошей шашкой, а был с какой-то форменной, тупой дубиной; как пеший он очутился в хвосте гренадерской роты и, постепенно подвигаясь, вмешался в общую кучу людей всех рот, гонявшихся за спешенными горцами. На моих глазах Николаев догоняет одного верзилу огромного роста, косая сажень в плечах, и со всего размаха хвать его по башке тупой саблей; горец от страха, не воображая, конечно, что имеет дело с тупым оружием, валится на землю, вытягивается во весь рост, лицом к земле, закладывает руки на голову и, очевидно, предает себя воле жестокой судьбы. Между тем обернись он и пырни кинжалом или выхвати свою саблю, и Николаеву пришлось бы удирать. Николаев раскраснелся от тяжелой работы и продолжает полосовать лежащего мюрида, только пыль летит из его платья... Я даже рассмеялся. "Да ну, -- говорю, -- бросьте вы его к черту; возьмем его живьем, за что же убивать, когда он не защищается". Но в эту минуту возле меня уж окончательно никого не было и некому было даже явиться на помощь, если бы мюрид, наконец, опомнился и вскочил на ноги. Наконец, подбежали какие-то солдаты, и не успел я рот разинуть, как два штыка уже вонзились в спину человеку, раздался стон, судорожные движения, конец...
   Почти два часа продолжалась вся эта история. Наконец, все стихло, кто успел спастись -- ушел, неприятеля уже не было; со всех сторон стали сходиться одиночные солдаты: кто тащил за собой коня, кто нес ружье или целый арсенал, кто черкеску или папаху; один принес серебряную татарскую печать, по которой кутишинцы и узнали в числи убитых наиба Мусу-Дебира.
   Торжествующий майор велел бить сбор, и когда роты собрались и построились во фронт, он с видом полководца, одержавшего победу, произнес не простую благодарность, а что-то вроде превыспреннего спича, из которого солдаты, конечно, ничего не поняли. Затем -- песенники впереди -- мы отправились в аул веселые, довольные, забыв и утомление, и голод... Такое было время!
   В виду саклей, мы, кстати, разрядили ружья, сделали залп и с громкими "ура!" врассыпную бросились по своим конурам к горячим щам. Молчаливо озлобленно смотрели только кутишинцы, огорченные поражением хоть и неприятеля, но все же своего единоверного соседа; да с некоторым унынием и завистью встретила нас 3-я мушкетерская рота, бывшая дежурной и вынужденная оставаться в ауле. У хозяев же моей сакли раздавались вой баб, плач ребятишек и толкотня соседей по случаю несчастного удара Свечина... Я поспешил зайти туда, узнать о положении раненого и сказать несколько утешительных слов. Он, впрочем, недолго жил после этого.
   Вечером, после пробития зари, майор Б. прислал ко мне вестового с требованием явиться. Я в этих случаях всегда готовился к сцене и ободрял себя не терять хладнокровия, держаться своей системы молчания и избегать вспышки, могущей завлечь слишком далеко. У меня же, кстати, был перед глазами пример: рядовой Игнатович, очень скромный и приличный человек, разжалованный из поручиков Могилевского пехотного полка "за нанесение своему батальонному командиру удара по лицу в раздражении". Игнатович служил не в моей роте, но я часто приглашал его к себе, и однажды на мой вопрос о том, что было причиной его поступка, он сказал: "Был у нас батальонер точь-в-точь Б. -- вот и вся причина".
   Надев сюртук и шашку, я взял своего конвойного и отправился к майору. Вхожу. Сидит он за столом и пишет.
   -- Господин майор, честь имею явиться; изволили требовать.
   -- Да-да, я посылал вас просить к себе. Садитесь, пожалуйста. Эй, давайте скорее чаю!
   "Что за притча?" -- думаю себе.
   -- Видите-с, я о нашем молодецком деле написал рапорт и, кажется, все обстоятельно, но все же я ведь не мастер реляции писать, а ведь, знаете, от этого зависит все: нужно начальству выставить дело с этакой, понимаете, стороны, чтобы того, как бы сказать, ну, понимаете, видны, были и распоряжения, и маневры, ну, и кто как действовал -- одним словом, знаете, этак покрасноречивее... Вот, я знаю, вы ведь, известно всем, мастер по этой части, так прочтите-ка мой рапорт и где нужно там что прибавить или изменить...
   -- С большим удовольствием, только какой же я мастер, помилуйте, я уверен, вы отлично сами написали.
   -- Нет-с, вы прочтите и тогда скажите. -- И довольный моим комплиментом майор передал мне рацею на двух или трех листах.
   Стал я читать. Требовалось много самообладания, чтобы сохранить серьезный вид и не фыркнуть со смеху. Не говоря про безграмотность, про писарские обороты и фразы, почерпнутые, очевидно, из читанных в газете "Кавказ" или в приказах по армии реляций, самая сущность рапорта была таким нахальным сочинением, такой фантазией и для мало-мальски здравомыслящего читателя неправдоподобностью, что я, тогда еще не имевший случая проникнуть в тайны сочинения реляций, был просто поражен нахальством майора.
   -- Ну-с, как же вы находите? -- спросил он, когда я дочитал.
   -- Отлично, тут поправлять нечего, разве, может быть, немного сократить, а то начальство не любит утомляться чтением длинных бумаг, -- сказал я, чтобы удовлетворить желание автора знать мое мнение.
   -- Так сделайте же одолжение, садитесь и поправляйте; даю вам карту бланк. -- Майор щеголял иностранными словами, разными остротами, каламбурами и прочими, по его мнению, признаками светского образования и начитанности.
   Весь рапорт вертелся на том, что: "Назначив в авангард 1-ю роту, я приказал такому-то занять позицию, рассыпать взвод 2-й роты, с орудиями стать там-то и занять, действовать так-то, а сам с гренадерской ротой двинулся во фланг и, заставив неприятеля броситься туда-то, я послал приказание 2-й роте примкнуть, а орудиям, переменив позицию, ударить; затем, заметив, что неприятель намеревается, я тотчас послал приказание 1-й роте, а сам со 2-й ротой" и т. д., и т. д. все в том же роде. Выходил какой-то маневр, наступление, отступление, смыкание, рассыпание, и главное, что "неприятель был разбит, благодаря таким моим распоряжениям, а равно хладнокровному мужеству господ ротных командиров, которые, с самоотвержением воодушевляя своим примером нижних чинов, вели их в бой; а также батальонный адъютант, который с быстротой и точностью передавал под выстрелами неприятеля мои приказания" и т. д. Затем вычисления трофеев и 59 тел, брошенных неприятелем, кроме множества увезенных им, по обычаю, с собой вместе с ранеными.
   Мне ничего более не оставалось, как исключить кое-где несколько лишних повторений, для виду переменить несколько слов и опять повторить, что рапорт так прекрасно написан, что я решительно ничего больше и лучше придумать не могу.
   Майор был просто в восторге, жал мне руку, даже заговорил что-то о совершенном недоразумении, бывшем причиной частых его со мной неудовольствий, о том, что нет ничего приятнее, как иметь дело с умным человеком -- одним словом, принял мои слова о его сочинении за чистую монету и в порыве торжествующего самообольщения воскликнул:
   -- Апропо-с, славная мысль сейчас пришла мне в голову! Я вас командирую с донесением к командующему войсками. Выберем лучших двадцать пять лошадей из отбитых, посадим на них солдат, и с конным конвоем вы на другой день можете доехать. Это, знаете-с, шик будет, черт возьми! Вдруг по Шуре едут верхом дагестанцы с отбитыми значками, все спрашивают: что такое? Майор Б. со вверенным ему батальоном разбил огромную партию!.. Хе-хе-хе, ведь это мое почтенье-с!
   Признаюсь, грешный человек, я и сам в восторг пришел от гениальной идеи майора. Прокатиться в Шуру при таких исключительных условиях, еще более обеспечить себе верность получения награды, быть некоторым образом героем дня в столице, нашей, дагестанской столице -- в самом деле, славно. Я рассыпался в благодарностях.
   Майор тотчас же сделал все распоряжения, засуетился, призвал писаря и засадил у себя за переписывание реляции; потребовал фельдфебелей, приказал назначить по одному унтер-офицеру и семи рядовых от трех рот, бывших в деле, да горниста; послал за адъютантом, чтобы составил приложения о выпущенных патронах, раненых, числе отбитых ружей и прочем. В довершение не выпустил меня без ужина и нескольких стаканов кахетинского, сыпал остротами, шуточками, спрашивал, как я думаю, что ему дадут -- Анну на шею или золотую саблю?..
   Ушел я от него, наконец, уже в полночь.
   На другой день часов в девять утра, выслушав многократные наставления майора, что говорить и отвечать командующему войсками, я выехал из Кутиш с 25 конными солдатами, неумело взбиравшимися на лошадей, со своими неуклюжими ружьищами за спиной, не могшими никак вдеть в стремена своих ног, обутых в сапожища, созданные не для кавалеристов.
   Отдохнув часа два в ауле Оглы у стоявших там рот 3-го батальона, с завистью слушавших мои рассказы о деле, я в сумерки доехал до Дженгутая и ночевал там у Ивана Давыдовича Лазарева. Он, между прочим, рассказал мне, что от лазутчиков уже имел сведения о сборе партии Мусы-Дебира и потому рано утром 24-го числа выехал со своей конницей в Оглы, около которого ожидал прорыв, но сведение о нападении получил только часов около одиннадцати, и хотя проскакал верст двадцать до высот почти в галоп, но опоздал и, поднявшись на гору, увидел уже хвост уходившей партии, догнать которую на сильно измученных лошадях не было возможности, тогда он вернулся на ночь в Оглы, и недавно только сам приехал оттуда домой, послав уже, впрочем, донесение командующему войсками о нашем успешном деле по рассказам чоглинских жителей.
   Я был не совсем доволен таким известием, ибо мое появление будет уже не сюрпризом...
   26-го числа часов в одиннадцать я подъехал со своим необычным конвоем, обращавшим на себя внимание всех встречных, к дому командующего войсками. Не успел я спешиться и построить людей в некоторый порядок, как на крыльце показался князь Григорий Дмитриевич Орбельяни с несколькими лицами, в том числе и с нашим полковым командиром, смотревшим, по обыкновению, серьезно, что называется сентябрем.
   -- Здорово, братцы-дагестанцы!
   -- Здравия желаем, ваше-ство!
   -- Ну, спасибо вам, молодцы: хорошо побили татар.
   -- Ради стараться, ваше-ство!
   Я подошел и подал пакет, а унтер-офицеры внесли значки.
   -- Ну, расскажите нам, как было дело, обратился ко мне князь.
   На секунду я, признаться, оторопел. Врать согласно рапорту, думаю, или говорить правду?..
   Я начал лавировать, понемножку скрашивать, но и не говорить о маневрах, смыкании, размыкании и т. п. Выходило довольно гладко и более или менее картинно.
   -- Славно, славно! Очень рад, что проучили этих негодяев. Теперь не скоро сунутся в другой раз. Молодцы ваши люди, Павел Николаевич, -- обратился князь уже к полковнику Броневскому. -- Пожалуйста, представьте их к наградам, я буду ходатайствовать.
   Передав нераспечатанный конверт исправлявшему должность начальника штаба Федору Федоровичу Радецкому (ныне знаменитому шипкинскому герою), Григорий Дмитриевич просил его прочитать громко.
   Все смолкло. Началось чтение. Я стоял, как на иголках, бросая взгляды по сторонам. Князь по временам только вставлял: "Ого, целая битва! Ай да Б., молодец!". А у читавшего и многих слушателей улыбки сменялись улыбками...
   Наконец, чтение кончилось, к величайшему моему удовольствию. Князь поблагодарил меня за приятное известие и пригласил остаться к обеду. Я подошел к полковому командиру и подал ему другой пакет, в котором был дубликат реляции. Он вышел со мной к людям, в свою очередь, поздоровался с ними, сказал спасибо и приказал им отправляться отдыхать на полковой двор, а меня расспросил о разных батальонных делах и затем заметил: "Мне не нравится, однако, что солдат посадили на лошадей -- это непорядок: пехота не драгуны, передайте майору Б.".
   За весьма многолюдным обедом князь обратился ко мне со стаканом вина и произнес: "Пью за здоровье молодецкого 1-го батальона Дагестанского полка", на что я ответил несколькими словами благодарности за честь и от имени батальона выпил за здоровье командующего войсками, что было подхвачено, конечно, всеми присутствующими с большим оживлением, а П. Н. Броневский кинул в мою сторону одобрительный взгляд. Ну, думаю себе, это главное, а то если он останется недоволен, поминай как звали, сладкие мечтания о награде...
   Разыграв в течение двух-трех дней героя, по десяти раз повторяя рассказ о деле перед высшими и равными, перед мужским и дамским знакомым населением столицы, насладившись баней, хорошими обедами, преферансом и прочим, я отправился обратно уже с пешим конвоем: лошадей у нас взяли с тем, что они будут проданы и деньги, по усмотрению полкового командира, будут розданы в роты.
   В Кутишах между тем все, а майор в особенности, высмотрели себе все глаза в ожидании моего возвращения. Когда на третий день я подходил к нашей темно-серой, уныло пригнездившейся к горе массе мрачных каменных саклей, чуть не весь батальон высыпал мне навстречу с вопросами: "Ну что, как?..". Я рассказал все, как было, и для утешения Б. приукрасил комплименты и похвалы ему лично командующего войсками, промолчав пока о замечании полкового командира насчет "драгун". Особенно понравилось майору, что рапорт его был читан при стольких штабных и важных лицах и что был самим князем предложен тост за его батальон. Рассказ я должен был повторять несколько раз, причем особенно ударял на места, до полководца касавшиеся. В результате был обед с приличной обильной выпивкой, к которому приглашены все ротные командиры и артиллерийский офицер.
   Отдохнув и угомонившись от целой недели сильных ощущений, я еще долго, однако, не мог отделаться от носившихся предо мной картин и кровавых сцен 24 октября. Эта отсеченная рука, бьющий из нее фонтан крови, этот прокалываемый мюрид и его ужасный, невыразимый стон; еще более -- один догола ободранный, весь исколотый штыками, сочтенный за мертвого, но вдруг поднимающийся горец, с какой-то мольбой протягивающий к нам руки... Ах, эти страшные видения!.. Много ночей кряду, только что начинал я засыпать, вставали они предо мной во всей своей ужасающей наготе -- и нервная дрожь пробегала по всему телу, и я должен был опять зажигать свечу и браться за книгу...
   Удивительно. Не первый же раз видел я кровавые сцены боя: сам еще в 1845 году с каким-то непонятным остервенением рубил бегущего дидойца, в 1850 году рубанул по голове одного из вздумавших напасть на нас на Лезгинской линии абрека (все это уже рассказано в прежних главах), в 1851 году в Табасарани довольно насмотрелся на своих и неприятельских убитых, а в этот раз так сильно подействовали на меня эти кровавые картины... И ведь я вовсе не был слабонервный человек. В самых молодых годах много раз смотрел на анатомирование висельников, утопленников, хладнокровно присутствовал при этом отвратительном опиливании кружком черепа, при распластывании на части человеческого тела, наконец, сколько видел ужасных наказаний кнутом, шпицрутенами, сколько вешаний -- было от чего притупиться нервам... Почему же сцены 24 октября произвели на меня такое подавляющее впечатление -- решительно не могу объяснить. Впоследствии во скольких горячих делах в Чечне и за Кубанью пришлось побывать, сколько сотен трупов валялось перед глазами, но такого нервного потрясения, такого расстройства воображения я уже не испытывал более.

XLVII.

   Вследствие описанных происшествий мои отношения с Б. в течение некоторого времени были самые мирные, чем я и воспользовался: во-первых, для того чтобы убедить его представить Толстова к производству в унтер-офицеры; во-вторых, чтобы снарядить один раз оказию в Дешлагар вместо Шуры за капустой и другими припасами, куда гораздо ближе и не так утомительно для ротных лошадей, а главное -- куда мне хотелось проехаться для посещения Э. Ф. Кеслера.
   Он согласился на то и другое.
   В Дешлагар я съездил по той дороге через Акушу, по которой мы проходили в сентябре к Губденю. В самой Акуше, огромном ауле и, судя по постройкам, платью жителей и другим признакам весьма зажиточном, я заехал к главному кадию, которого видывал несколько раз в Кутишах, еще у покойного Соймонова. Объяснялись мы с ним довольно сносно, хотя он не знал адербиджанского наречия, а я -- кумыкского; сходство их, однако же, приблизительно как между великорусским и малороссийским. Во всяком случае, возможность такого разговора, умение сидеть, поджав ноги, помыть известным приличным образом руки перед обедом, есть руками и т. п. ставили меня совсем в другое положение, чем всякого другого русского офицера, если он по должности не имел влияния на жителей.
   Кади, почтеннейший старик высокого роста, с подкрашенной короткой бородой, в своем неизменном, на плечи накинутом тулупе, с подобающими его сану огромнейшим воротником, украшенным тремя хвостиками, и длинными, до пола узенькими рукавами, в коричневой бараньей шапке, напоминающей формой не кавказскую папаху, а, скорее, малороссийскую шапку, имел чин нашего штабс-капитана (милиции). В доме у него, по крайней мере во дворе и в кунацкой, видна была примерная опрятность и обстановка, напомнившая мне отчасти обстановку беков и зажиточных людей в Элису. Уселись мы с кади перед пылавшим камином на коврах, закурили трубочки и в ожидании обеда разговорились о разных политических материях. Горские талейраны не менее парижских знакомы с правилом употреблять слова для скрывания мыслей, и потому я уже давно привык к ходу и смыслу речей собеседников подобного рода: "Кнезь Аргут коп яхши, Лазаруф коп яхши (князь Аргутинский очень хорош, Лазарев очень хорош, то есть человек), мюрид яман (мюрид не хорош)". Это вставлялось постоянно, в полной уверенности, что мне, русскому, оно должно очень нравиться, и что я, без сомнения, доведу это до сведения кого следует. На мое замечание, однако, что весь народ их сочувствует мюридам, чему я, впрочем, и не удивляюсь, ибо это следствие религиозного и племенного единства, кади пресерьезно отвечал: "Народ глуп, что он понимает? Народ -- баран: куда пастух погонит, туда он и пойдет. Кади яхши, гамусы яхши; халх пхэ! (кади хорош, все хороши; народ пхэ, то есть ничто)". При этом он сделал какой-то знак, дунув на свои пальцы, как бы желая выразить нечто, нуль: вот-де что народ, если кади хорош. Все вертелось на этой теме, и кади, очевидно, был весьма доволен моей беседой.
   -- Сэн гюрджи (ты грузин)? -- спросил он меня.
   Я щелкнул языком -- звук, означающий отрицание (выразить буквами этот звук, как и многие другие, имеющие на Кавказе у всех почти туземцев известное значение, нет возможности).
   -- Сэн эрмены (ты армянин)?
   Я опять щелкнул отрицательно.
   -- Урус?
   Я кивнул утвердительно.
   -- Алла-Алла! -- и замотал головой в знак удивления. -- Бэла урус гёрмадым (такого русского я не видал).
   Я рассказал ему о своем пребывании в Элису, моем управлении там, происшествиях с качагами и прочем. Кади только чмокал губами, восклицал "па!", приговаривал "Алла-Алла" и заключил вопросом: чем я так провинился, что из таких великих людей попал в простого "салдуз баяр" (то есть солдатского боярина, офицера)?
   -- Ничем, -- говорю ему, -- не провинился; сам просил о переводе в полк, чтобы иметь больше случаев драться с мюридами и получать чины, кресты.
   Он только в крайнем изумлении головой кивал, да едва ли и поверил мне. Отказаться от самого высшего удовлетворения честолюбия, состоящего, по понятиям азиатца, в управлении народом, в выслуживании и разбирательстве жалоб, в миловании и карании -- одним словом, в роли повелителя, пользующегося услугами, поборами, раболепием, отказаться от такого благополучия, чтобы заменить его ничтожной ролью начальника солдат и поминутно быть готовым подставлять лоб под пулю, ведя скучную жизнь на одном маленьком жалованье, -- для кади это было чем-то диким, безумным, неестественным; он сомнительно на меня поглядывал, и уверения мои, очевидно, не убедили его.
   Наконец, принесли обед на большой деревянной доске и поставили перед нами. Похлебка с галушками, поджаренные кусочки баранины, впрочем, не свежей, а вяленой (не барана же резать для такого ничтожного гостя, вот если бы кто-нибудь из приближенных к Аргуту или хоть к Лазаруфу -- тогда дело другое), кислое молоко с чесноком, мед, еще какая-то кашица с чесноком, очевидно, подражание персидскому плову -- разнообразие большое. Пообедав и опять обмыв руки, мы распрощались с кади; я наговорил ему кучу благодарностей и комплиментов с пожатием руки, низкими поклонами и обещанием на обратном пути заехать.
   К вечеру я был в Дешлагаре и сидел за чайным столом уже в совсем иной обстановке, чем за обедом у акушинского владыки.
   Кто не испытывал сам, тот никогда не поймет радостного чувства, охватывающего человека, попадающего из лагерной, грязной, дикой обстановки в европейский дом со всеми атрибутами цивилизованного комфорта. После мрачной, сырой сакли попасть в сухой, светлый, оживленный присутствием европейских женщин дом, да еще прямо за чайный стол, от надоевшего однообразного образа жизни среди одних и тех же лиц перейти в круг свежих людей, имеющих возможность получать более интересные известия, находящихся в сношении с Петербургом, два раза в неделю получающих газеты, -- все это, повторяю, такой праздник, такая радость, что не испытавшему понять их трудно.
   Я провел в Дешлагаре два дня с таким полным удовольствием, что набрал значительный запас сил не только для борьбы с предстоящей еще монотонной, противной жизнью в Кутишах, но даже для выдерживания атак Б., в возобновлении коих раньше или позже я был вполне уверен, а атаки эти, бессмысленно придирчивые, оскорбительные не по смыслу употребляемых слов, а по своему тону, по этим начальническим, громким, нарочно громким, чтобы слышали его денщики, вестовые, часовые, известным выкликам: "Я вас, милостивый государь, предваряю; извольте слушать, что я вам говорю; тут вам, г-н поручик, рассуждать не позволяется; вы должны буквально исполнять, что я прикажу" и т. д., все повышающимся визгом, летящими брызгами пены, вытаращенными бессмысленно стеклянными глазами, отравляли окончательно жизнь, раздражали, производили нервное расстройство. Попытки мои избавиться от Б. не имели пока успеха: я писал полковому адъютанту, просил похлопотать о переводе в другой батальон, но безуспешно -- с нашим крутым полковым командиром нелегко было устраивать что-нибудь по желанию своему.
   На обратном пути я ночевал в Акуше, но, к сожалению, кади не застал дома, и мои надежды поболтать с ним весь длинный вечер не сбылись. В Кутиши я возвратился безо всяких приключений.
   И началась опять прежняя, однообразная жизнь, прерываемая изредка бесплодными беганиями на тревоги, хождением за провиантом в Аймяки или Ходжал-Махи, собраниями на площадке около моей сакли некоторых постоянных посетителей, бросанием в цель камешков, подбиранием рифм на заданные слова и т. п.
   Все это продолжалось до конца мая 1853 года, когда батальону приказано было, наконец, выступить из Кутиш на новую стоянку в Чирь-Юрт, на берегу реки Сулак.
   Пока перейду к рассказу об этой новой местности, я намерен сказать несколько слов о некоторых своих сослуживцах в 1-м батальоне за время нашего пребывания в Кутишах. Делаю это с целью дать материал для суждения об элементах, составлявших военное общество кавказских полков в половине нашего столетия.
   С главой батальона майором Б. читатель уже более или менее знаком. Но Франц Казимирович был такой замечательный тип, такой неистощимый материал, что о нем можно говорить много, и все еще как будто кажется, что он недостаточно ясен представлению читателя. Попадись этакое золото Гоголю, он бы двумя-тремя штрихами создал нового какого-нибудь Ноздрева, и пошел бы он гулять по всей читающей публике, как гуляют Чичиковы, Собакевичи и другие. Прозвал я его майором Дуркановичем и под этим именем как-то напечатал в газете "Кавказ" небольшой очерк. Само собой, это было не литературно-художественное произведение, а просто фотографический снимок, единственное достоинство коего была верность изображения. Прочитывая теперь, через 25 лет, сохранившиеся у меня отрывки этого очерка, я так живо вижу перед собой всю уморительную фигуру Б., как будто я расстался с ним несколько дней тому назад. Особенно рельефно он выказался уже весь, так сказать во всю величину и своей пошлости, и своей дрянности, когда мы стояли в Чирь-Юрте, рядом со штаб-квартирой Нижегородского драгунского полка, в которой завязались знакомства с полковыми дамами.
   Ничего забавнее не могло быть, как желание Б. вставлять французские слова, закидывать учеными терминами, известными именами и т. п. Все это у него от кое-чего слышанного на уроках в кадетском корпусе и кое-чего прочитанного смешалось винегретом в голове, и выходил сумбур невероятный.
   -- Что наша литература! -- восклицал, например, сей муж. -- Черт знает что! Ну, вот лежат "Отечественные записки", а читать нечего; какой-то "Болот Тимофеевич" тянется целый год, да "Базарная суета" ("Записки Андрея Тимофеевича Болотова" и "Базар житейской суеты" Теккерея). То ли дело романы Фева Поваля (Paul Feval) -- "Сын Тайны", например. Просто прелесть! Или "Четыре мущкатера", или "Замок"... гм, "Замок"... Это -- литература, а не наша дрянь!
   Стоило кому-нибудь рот раскрыть, заговорить о чем бы то ни было, майор прерывал его своим резким, писклявым голосом: "Нет-с, вы не знаете, я все это отлично знаю; я ведь был первым из артиллерии и фортификации, слушайте, что я вам говорю..." -- и понесет такую чепуху, что иной раз казалось, он мистифирует. Один, например, начал рассказывать о только что прочитанном каком-то новом снаряде для боевых ракет, майор тотчас вставил: "Какой новый! Все это я давно знаю, я ведь был первым из артиллерии и фортификации: это называется геометрический ямб...". И ведь серьезно говорил. Или, чтобы показать свои познания в военной истории, вдруг брякнет: "Если бы маршал Багговут под Ватерлоо не опоздал..." и т. д. А попробуй кто разинуть рот, что: "Позвольте, майор, вы перепутали: Багговут был..." -- Б. тотчас: "Слушайте, что я вам говорю" -- и пошел нести чепуху дальше.
   Был у нас офицер Тулубьев, умевший рисовать акварелью портреты, не отличавшиеся особыми сходствами лица, но зато аксессуары выходили очень похожи: пуговицы, красные воротники, погончики, ордена и прочее -- все это выходило очень отчетливо. Само собой, Б. усадил себя и заставил Тулубьева рисовать не столько портрет как фантазию, изображавшую майора в сакле, сидящего на походной кровати, стена завешана ковром, на коем красуется золотая сабля и на длинной ленте Анна 2-й степени. Между тем ни того, ни другого у него еще не было, и он только витал в сладких надеждах такого благополучия после нашего дела с горцами 24 октября.
   Кто-то заметил ему по этому поводу: "Однако это анахронизм". А майор и обрадовался: "Да-да, -- говорит, -- меня уже не вы первый сравниваете с этим греческим героем" (должно быть, слышал имя Ахиллес и смешал с анахронизмом!..). И при этом случае пресерьезно начинает рассказывать о своих геройских подвигах: как он с ротой ширванцев ворвался в завалы под Ахты или с той же ротой прикрывал отступление всего отряда от Чоха, как он со своим батальоном истребил партию на Кутишинских высотах, и что с тех пор имя его так же грозно для горцев, как было имя Пассека в Дагестане или Слепцова в Чечне, что вообще он знает, как следует взять Кикуны (неприятельское укрепление), как покорить Кавказ, и что выбрать позицию -- ему достаточно пяти минут: тут артиллерию, тут кавалерию: "Я ведь все знаю, я был первым из артиллерии и фортификации...".
   На все руки был человек: петь, плясать, писать, но все выходило преглупо, презабавно и полно самодовольства. Была у него толстая книжица в виде бухгалтерской книги, называл он ее "альбомом". В минуты откровенности показывал он ее в уверенности озадачить богатством этого сборника чужих и собственных произведений. Два-три стихотворения Пушкина, Лермонтова, и вдруг какие-то вирши скабрезного содержания, с приписками на полях рукой майора: "Славно, пышно, просто шик!". Далее разные двустишия и остроты самые бессмысленные, выписки из рапортов и приказов, отданных по батальону, копии с грамот на ордена, выдержки из "графы походов" формулярного списка, где упоминается о взятии завалов и прочем, куплеты из пошлейших водевилей, "эпиграмма на попа" собственного сочинения, акростих какой-то, приводивший майора в восторг, и т. д.
   В дамском обществе Б. был неподражаем: "Медам, позвольте из ваших прекрасных рук получить чашку...". Все равно, обращаясь к одной, он говорил "медам". "Лизавета Ивановна, вы пронеслись звездочкой над нашим лагерем!" -- и самодовольный смех. "Куда устремлен пламень ваших глазок, медам?" При этом бросает пронзительный, нахально-глупый взгляд на особу. Встанет посреди комнаты во весь свой рост, изобразит из себя уморительнейшую фигуру, поправит свой кок, помуслит тощие усики, одной рукой подбоченится, другую как-то откинет, улыбочка во весь рот, наполненный цинготными черными зубами, и рисуется.
   -- Ах, медам, если бы вы меня видели года два тому назад в Кусарах [Штаб-квартира Ширванского полка]: вот уж где, я вам доложу-с, общество блестящее, все дамы образованные, особенно одна... Гм, да, одна... -- Нечто вроде вздоха. -- Да-с, пикники, кавалькады, вечера иногда без танцев, а так разные игры, фортепьяно, пение. -- И майор вдруг затягивает: -- "Что жадно глядишь на доро-о-о-о-гу?" -- и раздается писклявый, фальшивый звук.
   -- А ревуар де Парис, -- неизменно произносил он, уходя из общества прекрасного пола или, как он говаривал, "из нашего цветника". Что он подразумевал под этим де Парис -- не знаю.
   И этот-то шут гороховый был, однако, нашим командиром и позволял себе грубое, дерзкое обращение с офицерами, нахальнейшие ругательства обращал к солдатам, тиранил без вины своих денщиков, протежировал батальонного маркитанта, поддерживал его против жалоб за поставляемую скверную говядину или в июльский жар -- вонючую солонину, ползал перед начальством, перед писарем начальника, "перед собакой дворника", и не только ничего мы ему не могли сделать, но и избавиться от него не удавалось. Такое было время, так сложились обстоятельства: строгость фронтовой службы требовала безропотной покорности даже и такому начальству.
   Перехожу к ротным командирам. 1-й гренадерской командовал штабс-капитан Константин Алекс. Федосеев, брат графини Евдокимовой (тогда Н. И. Евдокимов был, впрочем, только генерал-майор и начальник правого фланга Кавказской линии). Родившись в крепости Бурной, выросши и воспитавшись в Шуре, проведя жизнь в Ишкартах и ограничив свое знакомство со светом в Моздоке, а может быть, в Ставрополе, Федосеев был простой, добрый малый, достаточно знавший службу, чтобы командовать ротой, не простиравший своих мечтаний дальше ближайшей экспедиции и следующей награды. Знал он несколько слов по-кумыкски, перебывал во всех аулах, везде имел кунаков, знавших, что он родственник уч-геза (трехглазый -- так звали туземцы Евдокимова, у которого вследствие раны под левым глазом постоянно был черный английский пластырь), и потому относившихся к Федосееву с большим почтением, чем ко всякому другому офицеру. Трезвый, аккуратный, в карты не играющий, всегда исправный, приличный, Федосеев был хороший товарищ, и мы с ним все время службы в одном полку, да и после, при изменившихся для нас обоих условиях, оставались в хороших приятельских отношениях. Теперь он, кажется, подполковник в отставке.
   1-й мушкетерской командовал капитан Броневский. Это уже был совсем другого типа человек. Сын генерала, известного, кажется, автора истории Войска Донского, воспитанник Пажеского корпуса, он служил в Преображенском полку, после перешел старшим адъютантом в штаб корпуса путей сообщения, и наконец, в Дагестанский пехотный полк. Дюссо, Палкин, загородные пикники на тройках с цыганками, праздная, безалаберная жизнь, начинающая шампанским, продолжающая коньяком, кончающая сивухой -- вот и вся история, печальная история многих погибших талантливых людей. К этому разряду принадлежал и Броневский. Грустно было смотреть на него, достаточно образованного, остроумного, симпатичного человека, топившего все в водке, в компании с самой плохой частью полкового общества. Немного помогла и поддержка родственника, полкового командира. Пока он еще командовал полком, Броневский кое-как держался, а затем уж пустился вовсю, невзирая на производство в майоры. Прикомандировали его к Апшеронскому полку, оттуда к Кабардинскому -- результата не оказалось никакого. Бледная, испитая физиономия, обрюзглый, со всеми признаками водяной, с трясущимися руками, он, бывало, встречая меня, как-то особенно конфузился... В Кутишах мы с ним очень редко сходились; если не появлялась тотчас на стол водка с соответствующей закуской в виде икры с луком, кислых огурцов и т. п., то посещение не имело смысла... Это бы еще куда ни шло. Но беда в том, что раз появившийся графинчик составлял только введение, затем требовалось продолжение, призыв ротных песенников, crescendo, crescendo, доходило до "Насти", да "Ах, ты, сякой такой камаринский мужик", до снимания сюртуков, до положения риз -- одним словом, до оргии в самой неказистой обстановке. Я искони был не охотник до подобного веселья, мне претили все эти якобы неизбежные в военно-походной жизни грубые вакханалии.
   При встрече, если он был трезв, то непременно заговорит о книгах, спросит, что я читаю, не пишу ли и, как бы извиняясь, скажет: "А я в последнее время черт знает какую жизнь веду: ничего не читаю, от всего отстал -- мерзость какая...". Если же при встрече Броневский был уже "на первом взводе", то не воздержится от легкого в отношении меня сарказма и непременно скажет: "Ну что, как идут ученые занятия? А мы вот все по части "едет чижик в лодочке, да не выпить ли нам водочки", куда уж нам учеными делами заниматься!".
   Так бедный и погиб -- водяная свела в могилу, кажется, в 1856--1857 годах.
   Наконец, 3-й мушкетерской ротой командовал поручик Филиппов. Протянув юнкером несколько лет в Минском полку, прибыв на Кавказ с 5-м корпусом, он был произведен в офицеры, не пил, на службе исправен, ротные деньги всегда налицо -- чего же больше и требовать?
   Из субалтерн-офицеров был только один, с которым я особенно сблизился, -- некто поручик Щелоков, крайне оригинальный человек. Высокой честности, самых гуманных, утопически гуманных убеждений, этот несчастный человек силой обстоятельств был вынужден тянуть противную ему военную службу вообще, а под начальством какого-нибудь Б. особенно. Родом сибиряк, воспитанник Омского кадетского корпуса, он был единственной опорой старой больной матери и трех незамужних сестер, живших в Тобольске в крайней нужде. Думая скорее подвинуться по службе, он перепросился на Кавказ и попал в линейный батальон, расположенный в Закаталах. Там заметили его относительное образование, скромное поведение и умение писать официальные бумаги, отрекомендовали генералу Шварцу, и тот взял его старшим адъютантом управления Лезгинской кордонной линии. Начало было очень хорошо: Щелоков был обеспечен казенной квартирой, увеличенным содержанием и дорогой к лучшему устройству своей служебной карьеры. Но вслед за тем состоялось новое назначение генерала Шварца начальником 19-й дивизии; еще через короткое время открылось злополучное дело об истязаниях при розыске украденных денег (см. об этом в первых главах) Шварца; комендант Печковский, особенно покровительствовавший Щелокову, разжалован в солдаты; переменилось все начальство, привезло своих приближенных, и Щелокову пришлось убираться. Чтобы не возвращаться в линейный батальон, почти лишенный случая участвовать в военных действиях, он попросил перевода в действующие полки и попал в Дагестанский.
   Началом нашего сближения было то обстоятельство, что мы вспомнили о первой встрече нашей в Закаталах у Печковского осенью 1848 года, когда я был там проездом в Элису к своей должности пристава; еще более сблизило нас, что мы преимущественно подвергались гонениям Б., инстинктивно видевшего в нас главный протест его самодурству. Щелоков не воздерживался от ответов и оправданий и подвергался более строгим взысканиям вроде выговоров письменных и арестов домашних. К тому же он не был ротный командир и не имел за собой никакой поддержки, следовательно, майор действовал с большим нахальством. Я его всеми мерами удерживал от крайних раздражительных увлечений, всякий раз напоминая о судьбе его матери и сестер; я уверял его, что, вооружившись некоторым терпением, мы непременно дождемся перемен к лучшему. Впоследствии мне таки представился случай вытащить его из Дагестанского полка и перевести в Навагинский, но и здесь он не поладил с каким-то придирчивым батальонным командиром, наговорил грубостей, у него отняли роту и стали преследовать. Наконец, когда на Кавказе война кончилась, он выхлопотал перевод в Сибирь, в один из линейных батальонов в Омске, и тут преследовавшая его судьба завершила свой удар: за нанесение батальонному командиру удара по лицу Щелоков был лишен всех прав и сослан на работы в Восточную Сибирь. Нет сомнения, что он покончил с собой...
   Этот несчастный человек вовсе не был создан для военной службы: он не настолько имел самообладания, чтобы переносить все последствия строгой дисциплины, суровость коей усиливалась вследствие преобладавшего тогда в войсках числа грубых, неразвитых офицеров; он не мог равнодушно видеть несправедливости, запускания лап в солдатское добро и т. п. и слишком громко и резко высказывался, хотя этим путем нельзя было достигнуть ни малейшего устранения зла, напротив, подвергая себя преследованию, он лишал само дело защитника, могшего незаметно, без громких протестов приносить пользу, вопреки большинству. Я думаю, он едва ли бы и в гражданской службе при тогдашних порядках мог удержаться, его и там стерли бы с лица земли. Вообще, и нравственно, и физически это была болезненная натура, один из тех, которые не вовремя явились на свет.
   Если прибавить к этим лицам батальонного эскулапа, вечно пьяного, громко, на весь аул выкрикивающего какие-то артиллерийские командные слова (он был прежде лекарем в конной батарее), возбуждающего смех солдат и страх кутишинских баб и ребятишек, да трех-четырех прапорщиков, ничем не отличавшихся от большинства субалтернов тогдашнего закала, -- вот и весь батальон. Был, правда, и еще один замечательный человек -- рядовой Каменский, из дворян, студент Казанского университета, с большими способностями, но, увы, об этом грустно и вспоминать. Я первый раз тогда видел, до чего может пасть человек. Сослан он был в солдаты за весьма скверный поступок: составил какое-то фальшивое свидетельство на получение денег, подделал подписи и т. п. Кавказ представлял ему удобный случай загладить грех молодости: он мог бы возвратить и свои права служебные, и права уважения порядочных людей, но вышло не то: падая все ниже и ниже, он попался опять в какой-то мелкой краже, пьянствовал, подвергался наказанию розгами... Я через Толстова попытался было в Кутишах подействовать на этого несчастного Каменского, возбудить в нем мысль о человеческом достоинстве, воскресить в нем искру раскаяния и готовности начать другую жизнь, я обещал ему и материальную поддержку, и защиту, и ходатайство за него при первом удобном случае; он ночью являлся ко мне с Толстовым (днем он боялся, чтобы Б. не заметил, -- Каменский был не в моей роте, а в 3-й мушкетерской: майор сейчас бы придрался и заподозрил меня в покровительстве, во вмешательстве в дела чужой роты, а Каменскому досталось бы уже наверное), бросался руки целовать, рыдал, как ребенок, когда я напомнил ему об университете, о великом преступлении, которое он совершил над собой и достоинством просвещенного человека, доводя себя до телесного наказания, судорожно всхлипывая, уверял, что ему остался один путь -- пулю в лоб себе пустить, а через день, получив два-три гривенника от солдат за написание им писем на родину, Каменский уже был поднят мертвецки пьяный у духана... Я махнул рукой и перестал о нем думать.
   Все сборы к выступлению были покончены, насиженные гнезда разорены, разный хлам, лом и тряпки великодушно розданы хозяевам сакель, к великому удовольствию их дам, и в одно действительно прекрасное утро последних чисел мая или первых июня 1853 года батальон, отправив двумя часами раньше вперед свой обоз, при звуках песен, вроде "Мы похода долго ждали, си восторгом ожидали", при гуле барабанов, резком писке кларнетов, при свистах и залихватских выступах ложечников вытянулся длинными рядами из Кутиш, провожаемый несколькими стариками, не отказывавшимися от запретного горячего напитка, и кучей мальчишек.
   -- Яхши бол, баяр, якши гайда! -- раздается с крыш, очевидно коверкая, с целью русифицировать татарские слова.
   -- Сагол, Аллах сахласын; твоя марушка да баранчук якши бол, -- обратное коверкание в убеждении, что это по-татарски значит: желаю здоровья твоей жене и детям. А все туземцы, в свою очередь, думают, что марушка (жена), баранчук (ребенок) -- чисто по-русски.
   Первый переход -- Оглы, второй -- Дженгутай, третий -- Шура. Здесь, кажется, мы простояли два дня; осмотрел нас полковой командир, и выступили в Чирь-Юрт.
   Переход от Шуры до Чирь-Юрта, должно быть, верст 40 с хвостиком, особенно в жаркое время, крайне тяжел, утомителен и скучен. Местность первой половины пути слегка холмистая, по обе стороны в некотором расстоянии высоты, покрытые лесом, большей частью дубняком, вторая половина совершенно ровная, если не считать неизбежных балок, более или менее крутых, кустарник везде в изобилии, но какой-то печально-сероватый, корявый, почва каменисто-песчаная -- общий вид крайне неприветливый. Все это вследствие отсутствия воды и невозможности поселений. На всем протяжении не встречаются признаки живого существа. Наконец, не доходя верст 7--8 до Чирь-Юрта, показывается река Сулак, вырывающаяся здесь из своего тесного скалистого ущелья в долину, принимающая характер крупной реки, успокоившейся от бешеного бурления и воя среди скал, давивших ее от истоков по всему пути, от снежных и каменных лавин. Далее виднеется башня, вооруженная пушкой, в которой постоянно содержится команда в 20 человек солдат. На их обязанности наблюдать за прорывом неприятельских партий, имеющих в этом месте у бывшего аула Миятлы удобный брод через реку, и выстрелами из орудия производить тревогу. На той стороне реки на покатых возвышенностях хоть и не видно неприятельских аулов, но заметна их близость: копны сена, не сжатые еще полянки и т. п.
   Пройдя еще версты две, дорога подходит почти к самому берегу реки: здесь, само собой, всякая проходящая команда непременно остановится, чтобы напоить лошадей после суток движения (ночевать приходилось, где застанет тьма, без воды, а люди запасались в Шуре в манерки, бутылки, баклажки) да и самим помыться, освежиться. Горцы ближайшего аула Зубут всегда вертелись на своем левом берегу у этого места и нередко переходили и на правый берег, скрываясь в растущих здесь деревьях и густых кустах гребенчика, поджидая добычи в виде отставшего или неосторожно удалившегося от колонны. Таким-то образом в этом самом месте и случился захват в плен двух офицеров Кабардинского полка в 1848 году, о чем я рассказал в предшествующих главах.
   Мы тоже остановились здесь, но приняты были все меры для предупреждения какого-нибудь внезапного нападения. Следовавшие за нами со своего берега горцы видели, что надежды на добычу плохие, и потому, очевидно уж, ради потехи только, пустили нам несколько выстрелов, на которые солдаты, обрадовавшись случаю, подняли целую трескотню, не умолкнувшую, пока нескольким не досталось по зубам от фельдфебелей и капралов. Удивительна эта страсть у всех солдат к стрельбе: как будто вся суть в том, чтобы поскорее выпустить свои патроны! Особенно в те времена, из отвратительных, негодных гладкоствольных кремневых ружей, когда едва из десяти человек один имел понятие о прицельной стрельбе, это сыпание пулями в сторону неприятеля составляло какое-то особое, дорогое удовольствие для солдат, но совсем бесцельное и почти безвредное для неприятеля. Особенно в Чечне это практиковалось в обширных размерах, и преимущественно батальонами, приходившими в зимние экспедиции из других соседних районов, где зимой действий не происходило. Стоило только, чтобы, подходя к лесу, против рассыпанной цепи раздался один выстрел какого-нибудь шалопая чеченца, засевшего где-нибудь за частым орешником или на высокое дерево, как пойдет по всему лесу такая жарня, такие перекаты то усиливающейся, то ослабевающей перестрелки, что новый, еще не совсем ознакомленный с местными обычаями человек вправе подумать, что идет ожесточенный бой, что жертвы валятся, конечно, десятками, если не сотнями... А если новый человек да к тому же "начальство", которому поручена отдельная часть отряда, то он засуетится, начнет рассылать приказания, подкрепления и прочее. Между тем единственные жертвы -- напрасно выпускаемые патроны, напрасно расточаемые казенные деньги. Старые офицеры уже знали это, и, бывало, спросишь у иного: "Что это там такой сильный огонь открыли?" -- "Ничего, в серое облачко стреляют".
   Чеченцы знали эту слабость наших солдат и даже знали, что она сильнее у тех, что с красными воротниками, нежели у тех, что с черными (тогда были полки мушкетерские с красными и егерские с черными воротниками). Местные в Чечне полки Кабардинский и Куринский -- егеря -- уже не так предавались страсти "пуцать", потому что постоянно находясь в лесах с глазу на глаз с чеченцами, и без того не могли пожаловаться на недостаток случаев к стрельбе; приходившие же были исключительно мушкетеры: тенгинцы, навагинцы, изредка апшеронцы и дагестанцы -- ну и потешались же они! Особенно навагинцы были любители "пуцания", до того что начиналось распекание батальонных и ротных командиров, зуботыченье людей, приказы по отряду, но все это мало действовало. Чеченцы, человека три-четыре, проберутся против этого батальона с красными воротниками (они даже в полушубках все-таки умели узнать, где мушкетеры, -- по папахам и другим приметам) и затеют потеху: они сделают два выстрела, им в ответ 500; только что начнет утихать, они опять один-два выстрела, да еще вдруг и удачные, ранят кого-нибудь -- им в ответ тысяча. А эхо пойдет по лесу какими-то переливами, и вдруг среди треска ружейного огня раздается "ги, ги, Алла!" тех же трех-четырех шалопаев, а в ответ огонь еще чаще... Издали невольно думаешь: черт возьми, должно быть там уже не шутки! В результате: один или два раненых и три десятка тысяч выпущенных патронов...
   Но, само собой, не всегда так было. Иногда и огня такого не слыхать, а раненых и убитых выносят десятками, сотнями, зато гиканье и "ура!" уже слышны не одиночные, а целыми хорами, очевидно, сотен голосов, да в промежутке самый ужасный визг и звон картечи, пущенной из 6-фунтовой или батарейной 12-фунтовой пушки, все сопровождается каким-то стоном, треском, адским завыванием целого леса. Как будто проснулся какой-то мир леших и наполняет лес разными дикими воплями и воем, справляя шабаш!..
   Отдохнув часа два, мы тронулись дальше, уже все почти берегом реки и вскоре достигли своего назначения, то есть бараков, устроенных на обрывистом правом берегу Сулака, напротив укреплений Чирь-Юрта, возведенного на левом берегу для прикрытия понтонного моста.
   Чирь-Юрт, собственно, название аула, но у нас он сделался именем, так сказать, собирательным. Во-первых, аул в версте выше моста, состоящий из 200 домов, населенный туземцами, не помню наверное -- шамхальского владения или той группы кумыков, которые занимали низовья Сулака, почти до впадения его в Каспийское море, как кастековцы, казиюртовцы и другие. Во-вторых, укрепление, охранявшее мост-переправу, чрезвычайно важную, как единственную на прямом сообщении Дагестана с крепостями и войсками Кумыкской плоскости или левого фланга Кавказской линии, готовыми всегда в случае надобности оказывать друг другу поддержку в борьбе с сильным тогда неприятелем. В этом укреплении была штаб-квартира линейного батальона. В-третьих, бараки, построенные для помещения по очереди высылавшегося сюда батальона Дагестанского пехотного полка, главной обязанностью коего было давать нужное число рабочих для построек в штаб-квартире драгунского полка, а также усиливать охрану прибрежья Сулака от вторженья горцев. В-четвертых, штаб-квартира Нижегородского драгунского полка, версты две ниже бараков по течению реки, на правом берегу, постройка коей начата в 1856 году с переводом сюда полка из Караагача в Грузии, где он прожил чуть не полвека. Вот эти-то четыре поселения и назывались общим именем Чирь-Юрт.
   Ну и место же этот Чирь-Юрт, чтоб ему пусто было! В течение лета, особенно с половины июня до сентября, здесь от 6--7 часов утра до 7--8 часов вечера дует какой-то северо-восточный ураган. Ничего подобного ни на Кавказе, ни в Южной России я не встречал. Бывают в этих местах летом сильные ветры, дующие иногда десять дней кряду, поднимая тучи песка и пыли, сжигая всякую растительность и доводя до отчаяния не только людей, но и животных; но такого ветра, таких туч пыли, песка и мелкого щебня, такого постоянства и аккуратности в течение не менее 70--80 дней без единого исключения, как в Чирь-Юрте, я сам не встречал, да и не помню, чтобы читал где-нибудь о других азиатских странах. До шести часов утра тихо, небо чисто-голубое, солнце во всем блеске, птички щебечут, порхают, разные летающие насекомые носятся в воздухе, видишь людей, оживленно движущихся, что-нибудь делающих; около семи часов начинается легкое поддувание, точь-в-точь как будто собирание с силами как раскачивание, подготавливающее движение слишком тяжелого предмета; исподволь поддувание переходит в более резкие частые порывы, начинают закруживаться столбики пыли, птички, насекомые, даже собаки куда-то скрываются, солнце принимает мутноватый отблеск... К восьми часам начинается светопреставление... С воем и ревом несутся страшные волны бешеного урагана, окрестность скрывается как бы в сильном тумане, солнца не видно, изредка только можно заметить какой-то тускло-желтый шар, точно медный таз, ни единого живого предмета, кругом все скрылось от этих туч песка и камешков, хлещущих в лицо, проникающих в глаза, нос, рот, уши... А вместе с тем жар невыносим: 35--40 градусов по Реомюру, и, забравшись в маленькую конуру с плотно закупоренными оконцами, еще, сверх того, прикрытыми снаружи соломенными матами, я, бывало, задыхаюсь, истома одолевает, слабость всех членов как у тяжко больного: ни бдения, ни сна. В довершение муки множество сороконожек, мокриц, пауков, клещей, других подобных гадов и немало скорпионов и даже фаланг, не говоря о мириадах мух... И все это собирается в злосчастные бараки терзать обреченных на жертву людей, терзать, впрочем, больше их воображение, их нервную систему, чем тела: несчастных случаев от укусов ядовитых насекомых я не слыхал, хотя не раз ловили скорпионов. От заноса песка не было никакого спасения: сквозь маты и стекла, сквозь стены и крыши просасывался этот враг наш, и мы должны были в еде и питье ощущать на зубах неприятное хрустение песка; также не спасали никакие меры от мух: и во время варки обеда, и во время еды они тоже какие-то изнеможенные, обессиленные сотнями валились в кушанье, отравляя и без того вконец отравленное существование человека...
   Иные жаркие дни были в особенности невыносимы. С 9--10 часов становилось до того душно в плотно затворенном бараке, мухи до того надоедали, что приходилось опустить снаружи маты на окнах, а изнутри завесить их еще чем-нибудь плотным и лежать в темноте, без движения, в поту и истоме. Иные, более счастливые натуры умели заснуть и просыпаться ко времени заката солнца, когда ветер начинал стихать и можно было, наконец, выйти на воздух, но я не принадлежал к числу этих счастливцев: разденешься, ляжешь, плотно завернувшись в простыню, спасаясь от гадов, и мучишься весь день, то вставая, то куря, то опять ложась. Просто пытка! В довершение всего вода из Сулака мутная, теплая, с сильной примесью серного вкуса от горячих серных источников, находящихся вблизи у берега.
   Как более выносливые, притерпевшиеся ко всему, солдаты, само собой, не до такой степени терзались и проводили дни во сне, но и они проклинали этот гнусный Чирь-Юрт. В это время наряжавшиеся на работы в драгунский штаб люди делали кое-что рано утром да вечером, остальные же часы спали себе преспокойно где-нибудь в тени, за ветром. Другой службы никакой от них и не требовали.
   В один из таких убийственных дней была получена почта и приятное известие о вышедших наградах за наше дело 24 октября 1852 года на Кутишинских высотах: майору Б. -- Анну 2-й степени, мне и Федосееву -- 3-й степени с бантами (мечей тогда еще не существовало), а капитану Броневскому -- Владимира 4-й степени.
   Но всему бывает конец, и всякое горе излечивается великим целителем-временем. В исходе августа ураган стал видимо слабеть, начинался позже, затихал раньше, иной раз два дня совсем замолкнет, после вдруг опять как-то порывисто, судорожно завоет, закрутит, подымет облака пыли и исчезнет, пока не сгинул окончательно, освободив нас после трехмесячной осады. Началась совсем другая жизнь.
   Почти каждый день ездил я к драгунам, командовал ими тогда князь Ясон Чавчавадзе, один из гостеприимнейших людей, даже на Кавказе. Дом его был настежь, с утра до ночи толпились почти все офицеры полка и случайные проезжие гости: все это пило, кушало, расходилось по комнатам, занятым племянником князя капитаном Захарием Чавчавадзе (ныне генерал-лейтенант), отдыхать, опять собирались к чаю, к ужину, играли в карты до поздней ночи. Почти каждый день перед вечером являлись лихие песенники и потешали своего командира солдатскими песнями, до которых он был страстный охотник. Особенно, помню, восторгался он одной: "Ах, Дунай мой, Дунай...", при которой песенники двигались каким-то хороводом и заканчивали самым залихватским гиком, свистом, громом, трепаком, за что и получали каждый раз по чарке.
   Благодаря знанию грузинского языка и знакомству со многими кахетинскими князьями, родственники коих служили в Нижегородском полку, я был в доме князя Ясона принят как свой и пользовался таким радушным расположением его и его добрейшей, уважаемой супруги, что это время -- лето и часть осени 1853 года -- принадлежит тоже к одному из приятнейших воспоминаний в моей долголетней кавказской жизни. К этому же времени относится и мое доброе знакомство с князем Амилахвари, тогда молодым прапорщиком, ныне генералом и бывшим начальником кавалерии в Эриванском отряде генерала Тергукасова в последнюю войну с турками.
   Милейший наш майор, как только утих ураган, тоже воспрянул и дорвался до давно желанного занятия: стал почти ежедневно выводить батальон на учение. В числе доблестей и великих качеств, которыми он особенно гордился, было, по его неоднократным рассказам, такое знание фронтовой науки, что на Кавказе едва ли еще могло найтись два-три человека ровни ему. Ведь недаром же он был в корпусе "первым из артиллерии и фортификации".
   -- Знаете ли, -- рассказывал он однажды, -- что в Дворянском полку меня всегда назначали ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу? Один раз подхожу, беру на караул и такую "хватку" сделал, что ложи как не бывало, только щепки полетели!
   Рассказчик прибавлял, что великий князь, увидев это, сказал будто бы: "Молодец! Вот таких бы нам во всю армию!".
   Начались учения -- начались наши мучения: кроме крика, суетни, ругани, стремления к красоте ружейных приемов, к поэзии в маршировке -- одним словом, к плац-парадным тогдашнего времени тонкостям, ничего больше не выходило.
   -- Господин поручик такой-то, что вы как баба перед фронтом ходите! Извольте маршировать как следует. Извольте смотреть на меня! -- И пустится показывать... И нужно отдать ему справедливость, промарширует таким гог олем, грудь выпучит, живот втянет, голову прямо, глаза на одну точку устремит, колена не сгибает, носок выносит, а каблук уносит, что я начинал верить, что он был первым "из артиллерии и фортификации". А уж с полным стаканом на кивере прошел бы, конечно, не пролив ни капли!
   Раза два-три бегали мы и на тревоги по выстрелам из Миятлинской башни, но, как это большей частью водилось, напрасно: прибежим, запыхавшись, услышим стереотипную фразу: "Партия показалась с намерением переправиться на нашу сторону, но вернулась" -- и повернем назад. Один раз выстрелы загудели уже слишком часто, так что можно было думать уж не самую ли башню атаковали горцы; мы бежали что было мочи, два драгунских эскадрона проскакали, обогнав нас, не доходя до башни, -- оказалось, что бывший там прапорщик линейного батальона, посланный в караул на башню в наказание, без очереди, на целый месяц, нализался зело и затеял пальбу. На вопрос прискакавшего с драгунами генерал-майора Суслова (ему тогда поручено было общее начальство над войсками, по Сулаку расположенными) о том, что случилось, пьяный прапорщик, подбоченясь, пресерьезно ответил ему из амбразуры: "Хотел узнать, как здоровье Марии Ивановны Г." (жены одного офицера).
   Генерал взбесился, а мы покатились со смеху.
   Только одна тревога оказалась не фальшивой и окончилась не пустяками. Как-то после обеда пасмурного дня мимо бараков наших пронесся 3-й эскадрон драгун, направляясь к мосту, передав при этом приказание послать следом за ним две роты. Случилось, однако, так, что в сборе оставалась только одна моя рота, остальные три были раскомандированы на работы в Евгениевское укрепление, за чем-то в полковой штаб Ишкарты и т. д. Пришлось мне одному бежать за драгунами. Пока я спустился с обрыва к мосту, пока перешел через скрипящий, стонущий и качающийся мост при энергических напоминаниях и внушениях смотрителя, офицера из финнов, идти тише, пока взобрался на противоположный крутой подъем около укрепления и вытянулся, наконец, с версту по ровной дороге, -- смотрю: эскадрон уже возвращается шагом назад. Я тоже остановил роту.
   -- В чем дело? -- спросил я у эскадронного командира капитана Позняка.
   -- Да сумасшедший Захарка наделал хорошего дела: пустился вброд, потопил людей и лошадей, наткнулся на огромную партию и едва отделался. Горцы, увидя мое приближение с эскадроном, поспешили уйти.
   Возвратясь в бараки, я поехал в драгунский штаб узнать подробности. Оказалось следующее. Партия человек в 300 подъехала к Сулаку, ниже штаба верстах в двух, и начала осматривать и испытывать броды, очевидно, имея намерение перебраться и двинуться куда-нибудь для значительного набега. Совершенно случайно увидел ее какой-то из женатых поселенцев, разыскивавший заблудившуюся корову, что ли, и прибежал дать знать. Князь Чавчавадзе приказал трубить тревогу и одному эскадрону скакать к мосту, чтобы левой стороной угрожать отступлению неприятеля, если он уже успел переправиться через реку, а другому -- спешить правым берегом, чтобы или атаковать горцев, или не допустить их до переправы. В первом направлении поскакал 3-й эскадрон, во втором -- 7-й со своим командиром племянником полковника капитаном Захарием Чавчавадзе, которого и звали всегда и везде Захарка, с ним и прапорщик князь Николай Амилахваров в качестве субалтерн-офицера.
   Проскакав с первыми несколькими человеками версты две вниз по течению, Чавчавадзе видит, что вся партия стоит на противоположном берегу. Недолго думая, он бросается вброд. Нужно сказать, что Сулак -- река значительная, быстрая и глубокая, переправиться вброд можно с риском, и то не всегда, в некоторых только местах привычному человеку и коню.
   С чисто кавказской отвагой, с единственной заботой, как бы неприятель не ушел без дела, Чавчавадзе не оглянулся даже, чтобы дать эскадрону стянуться, а пустился прямо в реку с двумя или много с тремя десятками человек; на середине реки несколько драгун опрокинулись и были снесены течением: один утонул, у двух утонули лошади, а сами они как-то прибились к берегу; с остальными Чавчавадзе стал подниматься на противный крутой берег почти без дороги, кому где удобнее было, и когда собралось не более взвода, около 25 драгун, этот храбрец выхватил шашку и кинулся в атаку на толпу в 300 человек, стоявшую в полной готовности. Между тем то по два, то по три прибывали и остальные люди эскадрона, переправляясь выше и ниже по своему усмотрению, и, достигнув берега, вскачь пускались к своим товарищам, врубившимся уже в неприятеля.
   Дерзость ли наших драгун, пустившихся вброд и на десять раз сильнейшего неприятеля в атаку, боязнь ли какой-нибудь хитрости с нашей стороны озадачили горцев, -- не знаю, но даже трудно себе представить, как они не воспользовались таким удобным случаем уничтожить эскадрон почти поодиночке. Стоило им смять первую кучку, и тогда все догоняющие, взбиравшиеся на крутой берег одиночные драгуны попадали бы им в руки, как в силки. Так или иначе, Чавчавадзе и Амилахваров, выхватив шашки, врезались со своими 25--30 человеками и начали работать... Но и горцы не ударили лицом в грязь: человек 40--50 встретили нападающих почти без выстрела, тоже с шашками. Произошла резня, чисто кавалерийская рубка, Захарий Чавчавадзе получил сильный удар по кисти правой руки, не прикрытой эфесом (шашки у драгун были кавказского образца), и другой весьма сильный -- по левому плечу, но такой счастливый случай: на нем был сюртук с эполетами, и удар, прорубив почти насквозь кованый эполет, не причинил вреда, не будь эполет (а ведь на Кавказе они надевались в весьма редких случаях, обыкновенно ходили и на службу с тогдашними узенькими поперечными погончиками), там бы ему, конечно, и лечь жертвой неуместно безумной отваги. Амилахварову пуля в близком расстоянии, вероятно пистолетная, попала в голову, сзади левого уха, причинив сильную, глубокую рану. Несколько драгун изрублено, несколько ранено, несколько лошадей порублено... Горцы, очевидно, уже стали приходить в себя от первого внезапного впечатления, и нашим смельчакам могло прийтись совсем плохо. В эту минуту слева по дороге замечается столб пыли, неприятельский пикет делает выстрел -- это показался скачущий Позняк с 3-м эскадроном. Партия начинает медленно отступать, удерживая ружейными выстрелами наседание 7-го эскадрона, и, отойдя с версту, потянулась в гору к лесистому хребту.
   Так окончилась эта тревога. И Захарий Чавчавадзе, и Амилахваров от ран излечились без особенно вредных последствий. Оба они лежали рядом в комнатах дома полкового командира, и у них постоянно толпились офицеры: говор, песни, шум, чаепитие, закуски без конца до поздней ночи.
   Вскоре после этого получили мы известие о начавшейся войне с турками, а вслед за тем приказание всему драгунскому полку выступить через Владикавказ и Тифлис в Александрополь.
   Чирь-Юрт опустел. Шум сменился тишиной. В драгунском штабе остались одни женатые поселяне, несколько нестроевых солдат и офицеров с семьями. Весь интерес сосредоточился на известиях из Турции. Мы крепко завидовали драгунам и плакались на свою горемычную судьбу. В самом деле: вместо того чтобы идти сражаться с турками, принять участие в больших сражениях, отличаться или лечь геройски, сиди в опротивевших, невыносимо скучных бараках, ходи на учения, выслушивай дерзости пошлейшего Б. и оставайся в каком-то раздраженном, почти безнадежном положении. Ох, как грустно становилось подчас! Как хотелось хоть какой-нибудь перемены, какого-нибудь улучшения существования -- в нравственном смысле, конечно, о материальном мы мало заботились, привыкли ко всякой гадости, да и с прекращением урагана, с наступлением осени, стоянка оказывалась даже лучше кутишинской.
   Вспоминаю об одной замечательной личности, служившей тогда в драгунском полку, о которой в виде курьеза стоит сказать несколько слов. Был там юнкер один -- князь, да еще светлейший, С. Это был богатейший материал для психологических исследований. Я, насколько поможет мне память, расскажу здесь несколько черт образа жизни этого антика в своем роде.
   Любил он пьянствовать, но не в самом пьянстве была суть его удовольствия, напротив, если бы его пригласили в офицерскую компанию и предложили шампанского, он бы непременно отказался. Ему нужно было зайти в кабак, усесться там за грязный стол с каким-нибудь фурштатом, чьим-нибудь денщиком, потребовать штоф, зеленого стекла грязный шкалик -- и пить, точь-в-точь как простой народ наш пьет: вести сначала пошлый разговор, после затянуть песни, а упившись, затеять драку, быть избитым, получить фонари под глазами, оказаться с разодранной шинелью и бельем, свалиться и заснуть там же, в кабаке, под столом... Все наслаждение его заключалось не в водке, не в том, чтобы нализаться, утопить горе или удовлетворить несчастной болезни, запоем называемой; нет, он не страдал запоем, он мог, пожалуй, не пить, ему это все равно было, -- ему, главное, нужно было окунуться совсем с головой в жизнь солдата, простолюдина, пропойцы какого-нибудь, кабачного завсегдатая, ему нужно было быть в роли солдата, фурштата, извозчика, чего хотите, только не аристократа, не привилегированного человека, не белоручки. И мало быть вообще в роли солдата или извозчика -- нет, именно в той части его роли, когда солдат или извозчик пьянствует, безобразничает, он именно искал компании с такими солдатами и денщиками, с такими бабами, которые уже известны были среди своих за дрянь, пьяниц и пропащих людей!..
   Он никогда ничего не читал, не писал, избегал всякого общения с интеллигентной частью окружающего общества. Иной раз вдруг оборвет все сношения с солдатской компанией и весь окунется в круг духанщиков из армян и мирных туземцев ближайших аулов: покупает, продает, меняет лошадей, производит какие-то таинственные сношения, уезжает куда-то, нарядившись в азиатский костюм, пропадает по целым неделям в Петровске, в Кизляре. Вдруг опять появится и ознаменует появление каким-нибудь кабацким скандалом.
   В полку на него махнули рукой. Он выпросился в партизанскую команду, которой заведовал славный малый поручик граф Менгден, а этот, убедившись в решительной невозможности что-нибудь сделать с князем, дал ему волю делать, что хочет, и убираться хоть к Шамилю, хоть к самому черту. Вот и шатался он по всем окрестностям с кунаками. Когда же те убедились, что он богатый человек, то задумали утащить его в горы в плен и попользоваться знатным выкупом. Стали подкарауливать и ждали удобного случая. Таковой им вскоре и представился.
   Возвращался как-то князь С. из Петровска в Чирь-Юрт. Отдохнув на дороге у казачьего поста, проглотив изрядное количество сивухи в духане с казаками, он уже хмельной сел на коня и поехал. Верстах в двух от поста из балочки вдруг выскакивают три горца и прямо к нему. Смекнув, в чем дело, князь пускает коня марш-маршем по дороге. Горцы за ним. Верст восемнадцать удирал он от них и благодаря отличному скакуну успел-таки вскочить в Чирь-Юрт, хотя погоня наседала чуть не на хвосте лошади. Горцы отстали уже в нескольких шагах от драгунских конюшен, пустив ему вдогонку два выстрела. С тех пор он стал осторожнее.
   Впоследствии слышал я от знакомых драгун, что в Азиатской Турции князь упросил генерала Багговута, бывшего там начальником кавалерии, взять его к себе ординарцем. Генерал согласился и думал держать его при себе в обыкновенной роли ординарца для посылок со служебными приказаниями и т. п., в качестве личного адъютанта, но князю такая роль была не по душе: он предпочел присоединиться к компании вестовых, чистил генеральских лошадей, водил их на водопой, обчищал навоз у коновязей и прочее.
   Таков был этот непонятно-уродливый субъект. Несколько лет спустя из военных приказов я узнал, что он произведен в офицеры в один из гусарских полков. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.

XLVIII.

   Я должен возвратиться на несколько месяцев назад, чтобы рассказать об одном военном эпизоде, в котором хотя я и не принимал личного участия, но имевшем некоторое косвенное отношение к последующим, лично меня касавшимся событиям. К тому же и сам собой этот эпизод для интересующихся историей Кавказской войны не лишен интереса.
   Еще летом 1853 года князь Аргутинский-Долгорукий после продолжительного отпуска в Тифлисе и Петербурге настолько восстановил свое здоровье, что опять вернулся к своей должности командующего войсками в Прикаспийском крае, а исправлявший его должность князь Григорий Дмитриевич Орбельяни уехал к своему месту начальника Джаробелоканского округа и всей Лезгинской кордонной линии в Закаталы.
   В это же время начавшиеся с Турцией недоразумения и движение русской армии в придунайские княжества заставляли опасаться усиленных враждебных действий Шамиля и волнений среди покорного мусульманского населения на Кавказе. Приходилось тем более об этом подумать, что в случае войны немалую часть войск, действовавших против горцев, следовало двинуть в Азиатскую Турцию.
   И действительно, уже в конце июля князь Аргутинский получил сведения, что Шамиль сделал распоряжение о сборе значительных скопищ горцев. Чтобы не вдаваться в обман, осторожный князь Моисей Захарович держался своей выжидательной системы и, по обыкновению, расположил войска в известных пунктах на Кутишинских высотах и в Казикумухском ханстве; затем с большей частью отряда перешел на Турчи-Даг. Наконец, только 27 августа обиженный Шамилем пятисотенный начальник в его войске житель аула Хидатль Гаджиов-Ункулау-оглы во время самого движения имама со скопищем, бежал с двумя товарищами и явился на Турчи-Даг, рассказав, что Шамиль с десятью тысячами человек двинулся к Джаробелоканскому округу, с тем чтобы возмутить тамошнее население, переселить часть его в горы, непослушных разорить и вообще перенести войну в эту ближайшую к Грузии и Тифлису часть края.
   Князь Аргутинский, зная незначительность наших военных средств на Лезгинской линии, не мог не понять всей важности такого движения Шамиля, -- движения, которое в случае удачи могло иметь для нас неисчислимые бедственные последствия.
   Во всякой войне успех, хотя бы даже временный и в стратегическом отношении не особенно важный, всегда имеет более или менее значительное влияние на ход дела, а в такой войне, как кавказская, где кроме явного неприятеля у нас был и тайный в лице массы мусульманского населения, всякий, даже не особенно значительный успех Шамиля мог послужить искрой и произвести взрыв. Азиатские народы чрезвычайно легковерны и легкомысленны, во имя религиозного фанатизма поднять их -- задача самая немногосложная. Но вместе с тем они, что называется, "себе на уме". Большинство их всегда ожидало начальных результатов враждебных нам действий: оказывался успех на нашей стороне -- они являлись с поздравлениями и готовностью на всякие услуги, уверяли в искреннейшей преданности и не жалели самых сильных выражений для посрамления нарушителей спокойствия, но малейшая наша неудача -- они оказывались в рядах противника, и плохо приходилось, если нас было слишком мало или, что еще хуже, мы не обеспечили себя с тыла от них. А в таком случае, какой обусловливался обстоятельствами 1853 года, когда они знали, что ввиду войны с Турцией войска отвлечены в другую сторону, при первой удаче Шамиля население Джаробелоканского округа, сплошь суннитское, весьма воинственное, зажиточное и хорошо вооруженное, могло бы поголовно подняться и произвести в соседней Кахетии, до самого Тифлиса, резню и разорение ужасное.
   Князь Аргутинский не медлил. Того же 27 августа он снялся с Турчи-Дага и выступил в Казикумух, распустив слух, что идет в Табасарань наказать жителей за неисполнение данных обещаний насчет проложения дорог и за непрекращающиеся сношения их с мюридами (см. главы XLI и XLII, в которых я рассказал о походе в Табасарань в 1851 году). В течение ночи войска пополнили свои провиантские и военные запасы, а 28 числа отряд выступил в составе пяти с половиной батальонов пехоты, двух эскадронов драгун, двух сотен донских казаков, нескольких сотен милиции при шести горных орудиях и двух ракетных командах. Для охранения же Прикаспийского края, которому за выступлением Шамиля с десятью тысячами уже не могла грозить особенно серьезная опасность, были оставлены в Казикумухском ханстве шесть рот Дагестанского полка при четырех орудиях и несколько сотен милиционеров под командой нашего полкового командира Броневского, а на Кутишинских высотах -- два батальона апшеронцев при шести орудиях и части милиции под начальством нашего бригадного генерал-майора Волкова. Кроме того, в укреплениях, штаб-квартирах и некоторых постах остались достаточные гарнизоны, могущие выделять некоторую часть для движений к угрожаемым пунктам.
   Для скорейшего прибытия к Лезгинской линии выбран был ближайший путь от Хозрека на перевал Носдаг. Здесь отряд захватила ужасная метель (31 августа). Благодаря тому, что дорога была недавно исправлена, войска благополучно совершили этот переход, один из тех знакомых старым кавказцам переходов, образчики коих я уже имел случай представить в начале этих моих записок. Достигнув Ихрякского ущелья, у одного из притоков Самура отряд присоединил к себе еще два батальона Ширванского полка с четырьмя горными орудиями и несколько сотен милиционеров Самурского округа. Князь Аргутинский считал нужным явиться с сильным самостоятельным отрядом, чтобы можно было действовать решительно и немедля атаковать неприятеля, зайдя ему непременно в тыл. С этой целью пришлось двигаться по неизвестным дорогам, полагаясь на показания жителей. По их словам, следовало перевалиться через высокую гору Дюльти-Даг, с которой спуск вел в ущелье Самура, к разоренному аулу Кусур (один из аулов горных магалов, моих подчиненных в 1849 году, и после разоренных дотла в 1852 году -- об этом я уже тоже говорил подробнее в первой части). Уверяли, что дорога хорошая, не представляющая особых затруднений, но это по понятиям горцев так, а в действительности, хотя расстояние было всего 32 версты, войска при самых ужасных усилиях едва прошли это расстояние в трое суток! Кавалерия вся посылалась вперед, чтобы лошадьми протаптывать в снежных сугробах тропинку; за ней шли саперы, с рабочими командами, кое-как устраивая проход в самых опасных, трудных местах. При всем том половина отряда была застигнута страшной метелью на самой высшей точке перевала, и всю ночь шаг за шагом должна была подвигаться, достигнув Кусура только к семи часам утра. Снег валил целые сутки (3 сентября); войска были утомлены до крайности, пришлось делать дневку первую после восьми дней безостановочного трудного похода. Теперь предстоял перевал еще через Главный Кавказский хребет. Сведения о дороге были разноречивы: жители опять уверяли, что до джарских летних пастбищ, где будто бы расположился Шамиль, было не более 20--25 верст порядочной дороги.
   Для удобства движения командующий войсками разделил отряд на две части и двинулся с четырьмя батальонами ширванцев, стрелковой ротой, саперами, драгунами (5-й и 6-й эскадроны Нижегородского полка), донцами и частью милиции при шести орудиях вверх по Самуру к Гудурдагу, а трем батальонам Самурского полка со всем вьючным обозом приказал оставаться на месте до приказания.
   При начале подъема были схвачены два горца, показавшие, что они бежали из скопища, потому что за недостатком продовольствия терпели голод, и что сам Шамиль, будто бы узнав уже о движении войск из Дагестана, оставил свою позицию и потянулся к Белокани, откуда удобнее отступать в горы. На эти сведения, само собой, нельзя было положиться; решено было двигаться вперед. Дорога оказалась ужасная: вместо 20--25 верст вышло по измерению топографа 37: постоянно приходилось снимать вьюки, артиллерию проносить на руках и опять навьючивать. Авангард колонны стянулся только после сорока трех часов беспрерывного марша, хотя все понимали важность спешного движения и напрягали силы до крайности. И это можно было сделать только с колонной, двигавшейся налегке, а будь при ней весь обоз с запасным провиантом и лагерем, потребовалось бы вдвое больше времени.
   Достигнув урочища Динди, колонна остановилась на отдых, и предположено было послать приказание арьергарду следовать туда же. Но здесь получено было уведомление от князя Орбельяни из Закатал, что Шамиль, узнав о приближении дагестанского отряда, угрожающего его тылу, действительно переменил позицию и перешел на Месельдигерские высоты, через которые пролегает удобная горная дорога в верховья Аварского Койсу, к аулам ближайшего враждебного нам джурмутского общества.
   На одной из этих высот для обеспечения дороги было недавно возведено и еще не окончательно вооружено укрепление Месельдигерское, в котором гарнизон состоял из двух рот Мингрельского егерского полка. Шамиль окружил это укрепление, несколько раз бросал свои толпы на штурм, но горсть наших храбрецов еще продолжала держаться. Князь Орбельяни собрал все, что только мог стянуть, и с пятью батальонами двинулся на выручку укрепления, но в виду многочисленного неприятеля, занявшего неприступные лесистые высоты, атаковать не решился и просил князя Аргутинского спешить, сколько возможно, для спасения гарнизона, которому угрожает крайняя опасность...
   Ввиду такого известия уже нельзя было ожидать присоединения своего арьергарда, и князь М. З. Аргутинский 6 сентября двинулся со своей колонной через Закаталы к осажденному укреплению. Узнав об этом, Шамиль в 8 часов вечера того же числа еще раз повел штурм на Месельдигерский форт, но был отбит с уроном. Тогда, опасаясь встречи с соединенными войсками двух отрядов, он ночью на 7-е число отступил в Джурмут, а затем в горы.
   Благодаря геройству двух мингрельских рот, державшихся тринадцать дней против десяти тысяч горцев, и изумительному движению дагестанского отряда предприятие Шамиля не удалось, грозные последствия были предотвращены. Но нет никакого сомнения, что падение укрепления послужило бы сигналом общего восстания, и тогда движение князя Аргутинского тоже могло бы быть задержано направленными против него в самые трудные места несколькими тысячами человек; наконец, распространились бы волнения даже за Самур, Аргутинскому пришлось бы заботиться о его подавлении уже у себя, в Дагестане, и он оказался бы вне возможности спешить на помощь Лезгинской линии.
   Нужно, однако, сказать, что Шамиль оказался плохим, вялым, нерешительным предводителем воинственной толпы. В течение двадцати дней, невзирая на то что при первой встрече с отрядом князя Орбельяни он не только не потерпел поражения, но остался в своей позиции, Шамиль ничего не сделал, ограничился посылкой небольшой партии за Алазань на почтовую дорогу, где и были сожжены алмалинская и муганлинская почтовые станции да ограблены несколько проезжавших.
   Появление этой партии за Алазанью возбудило, однако, в Тифлисе страх немалый, и князь Воронцов чрезвычайно беспокоился за судьбу отряда князя Орбельяни.
   Затем Шамиль занялся атакой укрепления, в сущности ему ни в чем не мешавшего, и дал возможность прибыть дагестанским подкреплениям. При их приближении он поспешил отступить, не выждав даже атаки нашей, которую на своих неприступных лесистых горах, усилив завалами, он мог выдерживать хоть настолько, чтобы причинить нам чувствительные потери, и тогда уже отступить, в чем мы по условиям местности едва ли могли ему воспрепятствовать. Шамиль, впрочем, никогда не отличался особыми военными способностями; он был, бесспорно, хороший организатор и администратор -- в духе кавказских горцев. Все же когда-либо удававшиеся ему военные действия были результатом лучших его наибов: Ахверды-Могомы, Шуаиб-Муллы, Гаджи-Мурата и некоторых других. Но этих джигитов в 1853 году с ним уже не было: они уже сложили свои буйные головы на службе делу мюридизма. С ним был бывший султан элисуйский Даниель-бек, но этот был еще менее военный человек, чем сам Шамиль. Этого обстоятельства тоже не следует упускать из виду при суждении о бездеятельности имама в течение 1853--1855 годов, когда, казалось, ему представлялась возможность причинить нам значительные беспокойства, на что и Турция, и ее союзники немало рассчитывали. Шамиль боялся рисковать, хорошо понимая, что одно сильное поражение, ему нанесенное, может весьма печально для него отозваться, подрывая обаяние и страх, сопряженные с его именем, среди горцев. Период его борьбы с нами между 1840--1856 годами, невзирая на очевидные успехи наши в Чечне вследствие принятой князем Воронцовым системы просек и казачьих заселений, все-таки был лучшим периодом для Шамиля, давшим ему возможность окончательно упрочить свою власть над разнородными, непривычными к подчиненности племенами. Он был близок к основанию чего-то вроде династии. Честолюбие его стремилось к целям более серьезным и положительным, чем честолюбие какого-нибудь горца Гаджи-Мурата, которому нужна была слава джигита, смелого предводителя партии в набегах и битвах с русскими, и потому совершенно естественно, что Шамиль держался более осторожной системы действий.
   Цель князя Аргутинского была достигнута: он освободил Белоканский округ от нашествия. Его войскам не пришлось сражаться с горцами, но их изумительный поход, их неутомимость имели важный результат, а само предприятие и быстрота, с которой оно было приведено в исполнение, составляют одну из лучших услуг, оказанных генералом Аргутинским-Долгоруким Кавказу. К крайнему сожалению, этот поход, вьюги и метели, утомительные подъемы и спуски, неизбежные лишения отозвались на расстроенном здоровье князя: больным возвратился он в Темир-Хан-Шуру, и через два месяца ему стало так дурно, что пришлось его увезти в Тифлис, где он уже и не встал с постели. Смерть его лишила Кавказ одного из лучших, опытных военачальников и администраторов.
   Об этом походе нам в Чирь-Юрте было известно, и мы крайне досадовали на вынужденное бездействие, особенно при скверной обстановке, в которой находились.
   С уходом драгун настала совершенная тишина, и жизнь приняла самые скучные формы. Мы завидовали войскам, которым выпала счастливая доля выступить в поход против турок. Все наши разговоры только и вертелись на предположениях и фантазиях: потребуют ли из нашего полка хоть один батальон и который именно будет назначен. Когда мы узнали, что из Дагестана вытребовали в Турцию два батальона Ширванского полка, надежды наши ожили до того, что мы в каком-то нервном настроении со дня на день ждали приказания выступать... При затруднительности сообщений с Шурой известия оттуда получались весьма редко, и потому довольно было появиться кому-нибудь едущему из нашей столицы, хотя бы то был маркитант, чтобы мы атаковали его вопросами: что слыхать и не требуют ли войск в Турцию?
   В один из пасмурных, чисто осенних дней, когда мы с Федосеевым и Щелоковым сидели в бараке за чаем и в облаках табачного дыма в сотый раз варьировали на тему похода в Турцию или о безобразиях нашего милейшего батальонера Б., послышался шум от быстрого движения колес и топота лошадей. Послали узнать, что случилось, и совершенно неожиданно узнали, что приехал из Шуры Кузьмич (то есть полковник Дмитрий Кузьмич Асеев, о котором я рассказывал выше) и остановился у майора.
   -- Ну, теперь кончено! -- сказали мы в один голос. -- Очевидно, нашему батальону идти в поход с Кузьмичом, не такого же господина посылать туда, как наш майор -- его, значит, на место Кузьмича 4-м батальоном пошлют командовать. Ура! Вот так штука! Это нам награда за полтора года муки с Б.
   После пробития зари нетерпение наше в ожидании явки фельдфебелей с приказаниями достигло крайнего напряжения: трубки набивались одна за другой, чубуки высасывались с азартом, входивший денщик изгонялся вон, как будто его присутствие замедляло разрешение ожиданий.
   Наконец докладывают:
   -- Ваше благородие, фитьфебель пришли-с.
   Солдат о фельдфебеле даже в третьем лице не решался говорить в единичном числе, а всегда: сказали, пришли, послали и т. д.
   -- Ну, давай его скорее сюда.
   Входит.
   -- Ваше благородие, во 2-й мушкетерской роте все обстоит благополучно.
   -- Да ты говори скорее, какие приказания?
   -- Вашему благородию с ротой в восемь часов утра выступать в Хасав-Юрт для конвоирования полковника Асеева, едущего на линию. Из драгунского штаба прибудут 10 казаков и урядник, а в укреплении при проходе мимо приказано взять одно орудие. В Хасав-Юрте ночевать, а на другой день назад.
   -- А насчет похода батальону ничего не сказано?
   -- Никак нет-с, ничего не слыхал.
   -- Ну хорошо, ступай, приготовь роту; не оставлять лишних людей дома, чтобы не меньше 200 штыков было; взять на два дня хлеба с собой и одну тройку, на случай кто заболеет или ранят; ружья осмотреть, чтобы было все исправно.
   -- Вот те и Кузьмич, и поход в Турцию! Давайте с горя ужинать...
   На другое утро, когда рота моя уже выстроилась у спуска к мосту в готовности двигаться, я отправился явиться начальству.
   Не успел я войти, как Б. уже приподнялся и стал в величественную позу повелителя: он, очевидно, хотел показать перед другим батальонным командиром, каким юпитером он умеет быть. Но тут случился неожиданный казус -- Кузьмич, как только увидел меня, встал мне навстречу и самым дружелюбным тоном забасил: "Вот кого я вижу -- моего любезнейшего "слезнорыдающего" (я уже рассказывал выше, как мы у него в Дешлагаре выпрашивали взаймы денег и писали слезнорыдающие просьбы), а я и не знал, что ты, друг мой, здесь, я думал, что, по-старому, в 3-м батальоне. Вот чудесно: до Хасав-Юрта вместе пойдем, наговоримся и Дешлагар вспомянем!".
   Б., красный, силящийся придать своей физиономии не то ироническое, не то злобное выражение, поглаживает тощие усики и с видимым неудовольствием возвращается на свое место. А чтобы подделаться к Кузьмичу (нельзя же: полковник, да и протеже князя Аргутинского, в дружбе со всеми штабными -- черт возьми, это не шутка!), принимает товарищеский добродушный вид и вместо приготовленных юпитерских повелений приглашает выпить на дорогу стакан чаю. Я поблагодарил.
   Путешествие наше до Хасав-Юрта, верст около тридцати, было не весьма приятно: моросил не то мелкий дождь, не то какой-то сквозь сито пропускаемый мокрый туман. Кузьмичу пришлось поднять верх своего тарантаса, а мне, ехавшему верхом, надеть бурку и башлык, поэтому разговор затруднялся. На половине дороги, у караульной башни, мы сделали привал, и тут, за завтраком, я, наконец, улучил удобный момент спросить у Кузьмича разрешения мучивших нас предположений и надежд.
   Ответ оказался самый разочаровывающий. "Наверное, -- сказал Кузьмич, -- я ничего не знаю, но убежден, что за исключением уже взятых двух Ширванских батальонов из Дагестана не тронут больше ни одного человека, тем более что из Чечни, из Владикавказа, с линии тоже забрана часть войск, и в случае чего (то есть успешных действий Шамиля) нам из Дагестана придется туда посылать подкрепление; а если там, на левом фланге, не приостановят зимних действий против чеченцев, то из Дагестана им непременно пошлют два-три батальона на усиление".
   Входя в Хасав-Юрт, по обыкновению при громе песенников, бубнов и барабанов, я был встречен двумя ехавшими верхом офицерами Кабардинского полка, из которых один голосом зависти и досады спросил: "В Турцию идете?". У меня сейчас мелькнула мысль, что не одни мы, значит, только и мечтаем об этом, а и господа кабардинцы, находящиеся в гораздо лучшей обстановке и, главное, имеющие случай драться в Чечне, тоже рвутся в Турцию и сидят как на иголках. Спрашивавший меня офицер был майор Георгий Константинович Властов, с которым после случай свел нас гораздо ближе, и мне еще придется о нем говорить. Теперь он давно мирный гражданин, автор серьезной книги, трактующей, если не ошибаюсь, об отношении наук вообще и новейших открытий в особенности к Священному Писанию -- сочинение богословско-философское, судя по отзывам газетных рецензентов. И как вспомню я молодого майора, досадующего, что не приходится идти воевать с османлисами, то как-то невольно странным кажется переход к богословским занятиям...
   Я тогда первый раз был в Хасав-Юрте, и в сравнении с Ишкартами, нашим унылым монастырем -- штаб-квартирой, Хасав-Юрт показался мне весьма бойким, оживленным местом. Я явился к местному воинскому начальнику, который распорядился отвести мне квартиру, а вечером пригласил к себе пить чай; роту же мою забрала к себе в гости одна из рот Кабардинского полка.
   Вечер у воинского начальника капитана Данилова я провел самым веселым образом. Там был походный атаман Донских казачьих полков на Кавказе генерал-лейтенант Хрещатицкий (отец нынешнего атамана), почтеннейший седовласый старик, смешивший всех весь вечер самыми забавнейшими анекдотами. Он долго стоял с полком в Польше, выучился отлично говорить по-польски и вообще вполне познакомился со всеми местными привычками, взглядами и прочим. Запас его анекдотов, преимущественно о панах -- пробощах и канониках, был неистощим, рассказывал он по-польски, очевидно, стараясь забавить хозяйку дома -- польку, но как только доходил до жирненького места, а без таковых ни один из анекдотов о панах-ксендзах не обходится, старик Хрещатицкий обращался к Даниловой со словами: "А tam panie ktos wola (вас, сударыня, там кто-то зовет)". И как только она выйдет, он нам вполголоса и докончит рассказ... Хохот раздается всеобщий, а хозяйка возвращается и, как будто не понимая, в чем дело, садится на свое место. Старик начинает новый анекдот.
   На другой день я в восемь часов выступил со своим отрядом обратно. Не успел я уйти с версту за Хасав-Юрт, меня догнал казак с приказанием остановиться и дождаться генерала Рангеля (солдаты никогда не говорили -- Врангель), который желал посмотреть роту.
   Я остановился, построился во фронт, а через несколько минут подъехал в коляске генерал-майор барон А. Е. Врангель с командиром Кабардинского полка бароном Л. П. Николаи.
   -- Здорово, братцы!
   -- Здравия желаем, ваше-ство!
   -- Кто старший офицер, пожалуйте ко мне.
   Я подошел и отрапортовал.
   -- Как ваша фамилия?
   -- Поручик Зиссерман, ваше превосходительство.
   -- А мы ведь с вами старые знакомые, очень рад встретиться. Вы уже давно в Дагестанском полку?
   Знакомство с бароном я уже описывал: это было в 1849 году, когда я был элисуйским приставом, а А. Е. -- шемахинским губернатором.
   -- Сколько у вас людей под ружьем?
   -- Двести штыков, ваше превосходительство.
   -- Вот так рота; вот с этакими молодцами дело делать... Спасибо, братцы, молодцы!.. Прощайте-с, -- обратился барон ко мне, подал мне руку, пожелал благополучного пути и уехал по дороге к крепости Внезапной.
   -- Рады стараться, ваше превосходительство! -- раздалось ему вслед.
   Мы двинулись дальше.
   Дело в том, что тогда Апшеронский и Дагестанский полки, хотя квартировали и постоянно находились в Дагестане, следовательно, в полном распоряжении командующего войсками в Прикаспийском крае, но числились в составе 20-й дивизий вместе с Кабардинским и Куринским полками, штаб которой был в крепости Грозной, а начальником ее был командовавший войсками левого фланга Кавказской линии. И выходило какое-то двоеначалие, ибо по части строевой мы все же должны были подчиняться начальнику дивизии, который нас никогда не видел и не мог видеть, ибо ехать в чужой, другому лицу подчиненный район было прямым путем к столкновениям и неудовольствиям. Таким образом, начальник дивизии знал только на бумаге свою первую бригаду.
   Барон Врангель недавно перед тем только что был назначен командующим 20-й дивизией и левым флангом на место князя Барятинского, назначенного начальником главного штаба в Тифлисе. В мой приход в Хасав-Юрт барон находился там для первого осмотра своего района, для ознакомления с войсками и местными условиями. Его поражало малое число людей под ружьем в ротах Кабардинского и Куринского полков, не достигавшее никогда полных 150 человек, а зачастую ограничивавшееся 120 и менее, и потому он просто любовался моей ротой в 200 штыков. Расход людей из фронта на разные хозяйственные надобности был на Кавказе вообще очень сильный: это уже можно видеть из того, что рота в 200 штыков считалась чем-то необычным, хотя по штату в роте было всех людей 283 человека, но особенно отличался этим левый фланг Кавказской линии, где, как я сказал, редко и с трудом добивались 150 человек в роте. Как-то так уже сложились там обстоятельства, что и больных там бывало больше, и потери в делах тоже, и расход людей в обширнейших размерах.
   По возвращении в Чирь-Юрт и окончательном разочаровании в возможности похода в Турцию тоска одолела меня такая, что выносить ее дольше я уже не мог. Я решился пробраться в Тифлис и оттуда как-нибудь к князю Илье Орбельяни в Александрополь с просьбой перевести меня в командуемый им Грузинский гренадерский полк, находившийся уже в Азиатской Турции. Я был вполне уверен, что отказа не последует; главная забота была только, как бы добраться до него, потому что письменно действовать было бы совершенно напрасно.
   Я подал в отпуск на 28 дней в Тифлис, стал собираться в полной уверенности, что назад мне уже не придется возвращаться. Около 10 ноября получил, наконец, разрешение, с тем чтобы роту я сдал во временное заведывание другому офицеру. Ту т только я спохватился, что вместе с отпуском нужно было просить и о сдаче роты "на законном основании", чтобы в случае невозвращения не быть ничем связанным и не подвергнуться каким-нибудь придиркам, начетам и т. п. Нечего было делать: я уехал из батальона с видом кратковременно отлучающегося; я был рад как ребенок вырваться из Чирь-Юрта, принявшего в последнее время окончательный характер какого-то места заключения под надзором невыносимейшего смотрителя, находившего как бы особое наслаждение терзать заключенных... Еще не выехав из бараков Чирь-Юрта, я воображением уже был в Тифлисе, в этом казавшемся нам тогда прекрасном, шумном, кипящем жизнью центре, в котором я встречу добрых знакомых и содействие к осуществлению своих заветных желаний, то есть перевода в войска, выступившие против Турции.
   В Шуре перед выездом я случайно встретился и познакомился с командиром линейного батальона, расположенного в укреплении Евгениевском на Сулаке, подполковником Бучкиевым, тоже ехавшим в Тифлис. Я воспользовался его любезным предложением совершить путешествие вместе в его тарантасе, что было, конечно, весьма приятно, особенно в такое скверное осеннее время, когда езда на перекладной -- своего рода пытка, но зато тащились мы вместо 5--6 дней, в которые я один, не ночуя, доехал бы до Тифлиса, целых 11 дней! Тарантас тяжелый, и невзирая на пять лошадей, по грязной дороге ехали очень медленно. Как только смеркалось, Бучкиев располагался на ночлег со всеми возможными удобствами, напоминавшими путешествия помещиков старого доброго времени на собственных лошадях. Ставилась складная кровать, вынимались тюфяки, одеяло и прочее. Денщик хлопотал около всего этого и около самовара, а повар снаряжал ужин из возимых с собой запасов; работы оказывалось столько, что и моему денщику, ехавшему сзади на перекладной, приходилось принять деятельное участие. Бучкиев в этом отношении решительно не походил на своих соотечественников грузин, людей, во всех своих привычках выказывающих вполне "походный" характер; никто, как они (я говорю о старых временах), не применяли так на практике известного а la guerre comme а la guerre, и все это делалось с особой веселостью, находчивостью. Бучкиев, напротив, напомнил мне совершенно тип степного помещика, которому нужно позавтракать, пополдничать, пообедать, повечерять, в промежутках закусить, да не как-нибудь и чем-нибудь, а основательно, разнообразно; выспаться хорошенько и удобно, с тем чтобы безотлучные собачки-мопсы непременно лежали у его ног на одеяле. Одним словом, он -- грузин и военный человек -- напомнил мне того выведенного в каком-то водевиле малоросса пана, который говорил своему слуге, ложась спать: "Поправь мне подушку, накрой меня, перекрести меня, теперь возьми свечку и ступай, а я уже сам засну".
   Приехал я в Тифлис, кажется, 23--25 ноября, когда по городу уже носились слухи о большом сражении с турками и одержанной победе. Но вместе с тем, к великому своему горю, я узнал, что в этом сражении (при Баш-Кадык-Ларе) князь Илья Орбельяни, ведя своих гренадер в атаку, был смертельно ранен и вскоре умер. Такой прекрасный, симпатичный, молодой, на пути к блестящей карьере, недавно только женившийся -- и все это одной шальной пулей уничтожено, разбито в прах! А для меня какой удар! Все мои мечты и надежды только на нем и основывались. Что же теперь делать?
   Изо всех моих знакомых, у которых я мог бы найти добрый совет и содействие, в Тифлисе оставался один только В. П. Александровский. К нему я и обратился.
   Выслушав мои порывания к драке с турками, В. П. нашел их ребячеством и дал мне решительный совет не забывать старого кавказского правила -- "ни на что не напрашиваться, ни от чего не отказываться". Если б еще был жив князь Илья Орбельяни, лично меня знавший и заявлявший прежде желание иметь меня у себя в полку, дело другое: можно было бы прямо ехать к нему, и перевод уж он устроил бы сам. Теперь же затеять перевод -- значит, ждать многие месяцы согласия нового полкового командира и, может быть, дождаться отказа. Между тем главная цель перевода, как ни толкуй, сводится к желанию отличий и наград. Но того же самого можно достигнуть и оставаясь в Дагестане, где Шамиль, нет сомнения, не останется спокойным зрителем, -- да еще с меньшим риском и лишениями, чем в войне с турками.
   -- Приходите вечером чай пить, -- заключил Василий Павлович. -- У меня будет И. Г. Колосовский (дежурный штаб-офицер главного штаба), поговорим с ним и послушаем, что он скажет [Василий Павлович Александровский в феврале 1878 года умер в Ницце после продолжительной тяжкой болезни. В последнее время в чине тайного советника он был членом совета Министерства внутренних дел].
   Вечером поспешил я воспользоваться любезным приглашением и с нетерпением ожидал, чем разрешится неожиданно образовавшийся для меня вопрос о моей будущности. Участию, которое должен был принять в деле Иван Григорьевич Колосовский, я заранее радовался, потому что он, будучи долгое время дежурным штаб-офицером в штабе князя Аргутинского в Шуре, знал меня по хорошей рекомендации своего приятеля Кузьмича и помнил меня как батальонного адъютанта в Табасаранский поход 1851 года, когда я часто являлся в отрядный штаб за приказаниями. В Тифлис же он был переведен недавно.
   Вечером В. П. Александровский передал ему причину моего приезда и спрашивал, что он посоветует. Иван Григорьевич с первых же слов оказался совершенно такого мнения, как выше изложенное. Он только подробнее развил доводы в пользу возвращения в полк.
   -- Успешные действия против возможных покушений Шамиля и удержание спокойствия в крае считают чуть ли не важнее побед над турками. Вот, например, блистательный поход князя Аргутинского на выручку Лезгинской линии возбудил такое удовольствие главнокомандующего, что хотя войскам не пришлось сразиться с горцами, тем не менее все будут награждены самым щедрым образом. Таких случаев будет немало, а кроме того, уже сделано распоряжение отправлять из Дагестана на зиму в Чечню для наступательных действий по два-три батальона -- вот и новые случаи для отличий. При этом вы в своем знакомом кругу, при лучшей обстановке, чем в Малой Азии. Я решительно советую вам ехать назад и вооружиться некоторым терпением. А чтобы облегчить вам обратный переезд до Шуры, похлопочу найти вам какую-нибудь командировку.
   Мне осталось только отвесить низкий поклон и рассыпаться в благодарности, тем более что полковник Колосовский -- один из умных, опытных кавказских офицеров, и за его словами нельзя было не признавать авторитета.
   Часу в 12, когда мы вместе вышли от Александровского, Иван Григорьевич еще раз подтвердил мне свой совет и приказал наведываться в штаб, чтобы узнать, когда окажется удобный случай для командировки.
   Таким образом, прожил я в Тифлисе еще дня три-четыре. Грязь была большая, на всем лежал какой-то унылый вид. Князь М. С. Воронцов, здоровье которого в последнее время сильно пошатнулось, был, кроме того, крайне огорчен вспыхнувшей войной, к которой он не готовился. Турки открыли ее внезапным нападением на приморское укрепление Николаевское, которым и овладели, истребив почти весь слабый гарнизон наш. Войск в крае было мало, пути сообщения ужасные, продовольственных припасов недостаточно -- все это, само собой, не могло радовать князя. Обычные приемы были отменены; для большего удобства в спешных занятиях и распоряжениях начальник главного штаба князь Барятинский устроил себе кабинет в доме наместника, и там к нему являлись все по служебным делам.
   Во второй или третий приход мой в штаб полковник Колосовский встретил меня приятным известием об истреблении турецкого флота у Синопа, о чем князь Воронцов приказал послать с курьером сообщение ко всем местным начальникам, особенно в места, населенные мусульманами, с тем чтобы везде были отслужены молебствия и совершены возможно большие торжества в присутствии представителей туземного населения. Это поручение и предложил Иван Григорьевич возложить на меня, с тем чтобы не позже следующего утра я уже выехал. Вместе с тем он взял меня с собой, представил князю Барятинскому, тут же подписавшему все нужные бумаги и подтвердившему мне стараться о скорейшем и повсеместном распространении известия.
   Выходя из кабинета начальника главного штаба, я в зале увидел князя Воронцова, что-то говорившего представлявшемуся в полной форме генералу. Я остановился. Князь взглянул в мою сторону, очевидно, узнал меня, и на лице его появилась известная дружественно-приветливая улыбка... Это было около 28--30 ноября 1853 года: я в последний раз видел незабвенного на Кавказе наместника, замечательного государственного человека, оказывавшего мне столько незаслуженного внимания. Месяца через три он покинул Кавказ после девяти лет блистательного управления, с тем чтобы уже более не возвращаться. В 1856 году князь М. С. Воронцов, пожалованный перед тем в фельдмаршалы, скончался в Москве. Впрочем, в 1853 году он уже очевидно ослабел и здоровье его было в плохом состоянии. Не было уже и прежней энергии и неутомимости в делах. К довершению всего неоправдавшаяся уверенность князя, что войны ни в каком случае не будет и что Англия не выступит нашей противницей, была поводом немалого огорчения...
   Я возвратился в штаб, получил курьерскую подорожную, прогоны, кучу пакетов и на другой день в 8 часу утра уже трясся на перекладной по адской мостовой армянского базара.

XLIX.

   Описывать свое обратное путешествие до Шуры я не стану. Была ужаснейшая осенняя слякоть, едва проезжая дорога так грязна, что, невзирая на курьерскую подорожную и впрягание по пяти, даже семи лошадей в перекладную телегу, случалось делать в некоторых местах от 6 до 8 верст в час. В Шемахе, приехав к губернатору генерал-майору Сергею Гавриловичу Чиляеву (брату моего бывшего начальника на Лезгинской линии) для передачи ему пакетов, я застал у него нашего командующего войсками князя Аргутинского-Долгорукова, которого везли в Тифлис совсем больного, в крайне печальном состоянии. Он хотя и сидел со своей неизменной короткой трубкой в руках, но, очевидно, в каком-то отупении, едва сознавая происходящее вокруг него...
   Губернатор, прочитав известие о синопской победе, обратился к нему со словами: "Вот, князь, офицер прискакал курьером с радостным известием о победе на море". Но Моисей Захарович только посмотрел на меня своими мутными глазами, как будто силясь что-то вспомнить, и спросил: "Вы откуда идете?" -- "Из Тифлиса, ваше сиятельство; я поручик Дагестанского полка Зиссерман, послан до Шуры с известием о победе". Опять мутный взгляд и молчание.
   Очень грустно мне было видеть князя Аргутинского в таком положении. Мне живо вспомнился наш Табасаранский поход 1851 года, когда он был еще в своей роли деятельного начальника войск; затем его болезнь, когда несли его на носилках и когда я заметил уже признаки ужасной болезни -- паралича, возобновившейся теперь в такой безнадежной степени. Видел я его тут в последний раз.
   После обеда у генерала Чиляева я поскакал дальше. Кажется, за две станции до Кубы по дороге от грязи уже решительно не было никакого проезда. Меня повезли стороной, глухим песчаным берегом Каспийского моря, где мне пришлось увидеть оригинальную картину кочевья перелетных с севера птиц. Тучи, буквально тучи самых разнородных уток, гусей, гагар, лебедей, журавлей и других пернатых усеяли берег по небольшому заливу, на расстоянии каких-нибудь двух верст, поднимая при приближении нашем и непривычном им звуке колокольчиков такое гоготание, такой гам и шум, что я был просто поражен. Попав в первый раз в жизни в самый центр этого пернатого царства, я просто изумлялся и их количеству, и разнородности, и тому, что все это уживалось, по-видимому, так дружелюбно на небольшом пространстве. Татары-ямщики передали мне, что когда они несколько дней тому назад первый раз сюда приехали, птицы поднялись как саранча, сплошной массой, и произвели такой шум, что заглушали слова, а теперь их уже гораздо меньше: вероятно, проезд нарушил их спокойствие, и значительная часть откочевала куда-нибудь в другое место. Вообще обилие дичи в этой части Прикаспийского края в те времена было баснословно. В окрестностях Дешлагара Э. Ф. Кеслеру [И этот старый кавказец, отдыхавший на лаврах в своем имении в Крыму, в декабре 1878 года умер в чине генерал-лейтенанта], страстному охотнику и отличному стрелку, случалось в одну охоту убивать более пятидесяти кабанов, которых на нескольких тройках отвозили домой; дикие козы, олени не переводились у него за столом, так же как фазаны, дупеля, а разных пород диких уток охотники Самурского полка били такими количествами, что солдаты варили с ними щи, солили их впрок!
   В Дербент приехал я вечером к губернатору покойному Ю. Ф. Минквицу. Он был очень рад привезенному мною известию, расспрашивал о Тифлисе, о князе Воронцове, у которого он долго был адъютантом, и убедил меня остаться ночевать, не рискуя в темную ночь пускаться по ужасной дороге, по его словам, еще худшей, чем пройденная мною. Послушался я его и с большим у довольствием растянулся на коврах у какого-то персиянина, у которого отвели мне квартиру. После шестисуточной убийственной, безостановочной езды все члены были как избитые...
   Выехав на следующей день с рассветом, я к вечеру дотащился до Шуры и явился прямо к бригадному генералу нашему Волкову, оставшемуся после отъезда князя Аргутинского временно командующим войсками, а через день отправился в полковую штаб-квартиру Ишкарты.
   Полковник Броневский весьма подробно расспрашивал меня о поездке, очень интересовался рассказом о синопской победе, причем весьма метко выразился: "Нахимов вразумил турок", разрешил мне остаться несколько дней отдохнуть и затем отправляться обратно в Чирь-Юрт к своей роте. Это последнее приказание было для меня просто страшным ударом. При одной мысли опять попасть в передрягу к Б. меня коробило. Я решился пустить в ход все средства, чтоб отделаться от 1-го батальона и перейти в какой-нибудь другой. Однако в Ишкарты попытки мои ни к чему не повели. Ни полковой адъютант, ни майор Котляревский, которых я убедительно просил о ходатайстве у полкового командира, не решились взяться за это; сам я тем менее решился прямо явиться с просьбой. Таковы были отношения к строгому, упрямо педантическому командиру!..
   Никакого другого исхода не было, пришлось подчиниться злой судьбе и отправляться в Чирь-Юрт. Через несколько дней я выехал в Шуру, чтобы там дождаться первой оказии от нашего батальона. Но в Шуре совершено неожиданно произошел со мной необычайный случай. Когда я явился к генералу Волкову, у него был капитан Апшеронского полка князь Иван Багратион, с которым мы были знакомы по встречам в походах. Увидев меня, он вдруг обратился к генералу с озадачившими меня словами: "Вот, ваше превосходительство, судьба посылает нам клад -- такого "первого любовника" в целом Дагестане не найдете!".
   Я посмотрел на Багратиона, на улыбнувшегося генерала с совершенным недоумением. Что за история! Какой я "первый любовник", когда я просто ротный командир, пришедший явиться по обязанности службы к начальству?
   Багратион поспешил рассеять мое недоумение. Дело в том, что Петр Аполлонович Волков хотя и был генерал с весьма воинственной, суровой наружностью, но в сущности -- добрейший человек, хлебосол и большой любитель всяких удовольствий, кавалькад, вокально-инструментальных вечеров и особенно любительских спектаклей. Оставшись временно главным начальником в крае, он мог, не стесняясь, дать более обширные размеры устройству любимых развлечений. Затеян был театр не на шутку, конечно, с благотворительной целью. Багратион -- музыкант, певец, танцор, одним словом, тип воспитанника школы гвардейских юнкеров или пажей и гвардейского кирасирского офицера сороковых годов -- был избран режиссером и главным распорядителем, он же писал музыку для куплетного пения, он же обучал оркестр, он же направлял работы декораций, распределял роли и прочее. Труппа составилась такая, что можно бы с большим успехом выступить на любом провинциальном театре; особенно женский персонал был хорош благодаря супруге одного артиллерийского офицера, бывшей до замужества актрисой. Недоставало только первого любовника -- все кандидаты не удовлетворяли требовательного Багратиона; ломали себе головы, где бы раздобыть такового... В это-то время я явился, и Багратион, уже не знаю почему, хотел видеть во мне недававшийся им клад.
   Я, само собой, стал открещиваться от предложенной чести, уверяя, что в жизни моей никогда на сцену не выступал, не умею петь и одержим большой робостью. Ничего не помогало. Мне приказано остаться в Шуре, взять роль для первого представления, и если дебют выйдет плох, тогда меня отпустят. Багратион предложил мне поселиться у него в квартире, и таким образом вместо скучнейшего Чирь-Юрта и нервного расстройства, причиняемого майором, я очутился в столице Дагестана, среди разгара самой кипучей, беззаботной веселости, между славными ребятами!..
   Для первого дебюта, как теперь помню, пришлось мне выступить в водевиле "Нет действия без причины" в роли ревнивого молодого мужа. Роль я знал хорошо, на репетициях удостоился одобрений и Багратиона, и генерала, аккуратно на них присутствовавших, но когда подняли занавес и я очутился на сцене, перед несколькими стами зрителей, когда в первом ряду кресел увидел серьезное лицо полкового командира Броневского и мне представился строжайший приказ по полку "с посажением на гауптвахту", я растерялся. Сердце забило сильнейшую тревогу, пот выступил на лбу, казалось, столбняк на меня нашел!.. Багратион за кулисами выходит из себя, делает мне угрожающие знаки, генерал хмуро посматривает, в публике кое-где улыбка... Гляжу -- грозный командир мой тоже улыбается и обращает ко мне ободрительный взгляд; тогда только я вздохнул свободнее, пришел в себя и, чтобы загладить неловкость, происшедшую на сцене от моего продолжительного молчания, обратился к сидевшей между тем в затруднительном положении в роли моей жены даме с несколькими словами собственного сочинения, имевшими смысл какого-то извинения в рассеянности или нечто подобное, что было встречено одобрительным кивком генерала. Затем робость исподволь исчезла, и пьеса сошла изрядно. А в следующие представления смелость все преодолевала, даже иной раз и плохое знание роли.
   Целых три месяца провел я в Шуре в качестве "первого любовника"; веселье шло каким-то запоем: то обеды, то балы в клубе, то вечера в частных домах, а главное -- каждый день репетиции с завтраками, источник бесконечных забавнейших сцен, сплетен, мелких интриг, анекдотов. Война нас ничуть не смущала. После баш-кадык-ларского и ахалцыхского поражения турок в Азиатской Турции все было тихо. На Дунае особых дел тоже не было. А время-то ведь было тогда какое? Единственная газета "Русский инвалид" получалась через 25--30 дней после выхода, да и ту редко читали. Политикой заниматься не приличествовало офицеру; кто любил чтение, тот удовлетворял этой потребности романами, преимущественно переводными: Сю, Феваль, Дюма и Ко.
   В течение этой зимы наш полковой командир был переведен в Тифлис обер-квартирмейстером. По общезаведенному обычаю в штаб-квартире полка устроили ему проводы, на которые был приглашен генерал Волков. Я поехал тоже. Был парадный обед, затем вечер. Перед домом зажгли несколько плошек и транспарант с вензелем П. Н. Броневского с надписью "Любимому начальнику благодарные подчиненные". Этой надписью виновник торжества был весьма доволен и, узнав, что она была моим сочинением, изъявил мне свою благодарность. На другой день после завтрака начались проводы, настоящие кавказские -- с музыкой, песенниками, выстрелами, качаниями, скачкой верхом нескольких десятков офицеров и многократными остановками для тостов. На расстоянии 14 верст до Шуры в течение не менее пяти часов кутеж шел все crescendo, так что приехали уже в темноте, подгуляв крепко... Даже сам полковник не мог отделаться от настойчивых излияний преданности и благодарности, должен был выпить несколько лишних бокалов и был не в обыкновенном своем педантически-строгом настроении, постоянно повторяя: "Господа, я ничем не заслужил такого расположения; я четыре года простоял на своем посту как часовой, строго исполняющий свою обязанность". Но публика не унималась. Больше всех шумели чуть ли не те, которые не имели никакого повода заявлять свою любовь и преданность, испытывавшие на себе строгую ферулу командира... Но эта забавная черта до такой степени общая во всей России, что распространяться о ней нечего.
   Новым полковым командиром был назначен из Самурского полка полковник Ракусса, о котором было известно, во-первых, что он корчит из себя спартанца: спит на земле, вместо подушки -- седло, вместо одеяла -- бурка, питается солдатской кашей; во-вторых, что на штурме возмутившегося кайтахского аула Шеляги ему раздробило левую руку и ее должны были отрезать. Из этих двух сведений трудно было составить понятие о будущем командире, но предчувствия были не розовые. Опасались, как бы не попасть из огня да в полымя.
   С наступлением Великого поста театр прекратился [Благотворительных целей мы, конечно, не достигли, но за разные предметы, взятые в лавках, и особенно за завтраки, истребленные на репетициях, остались несколько сотен рублей в долгу], пришлось отправляться к своей роте. Делались ли мною еще какие-нибудь попытки к переводу в другой батальон, чтобы избавиться от Б., я не помню, но если и делались, то, вероятно, кончились неудачно, ибо я вскоре очутился опять в Чирь-Юрте, в той же обстановке.
   Перед выездом туда я был в Ишкартах и явился новому командиру. Впечатление произвел он на меня самое неприятное. Юпитеровское величие, неприступность, с которыми встречал офицера П. Н. Броневский, носили вид убеждения, что таковы должны быть отношения командира к подчиненным, что этого требует дух военной службы и что он исполняет свою обязанность. Положим, что он утрировал, что для поддержания дисциплины вовсе не было надобности кидаться в такую крайность, что между фамильярностью и бессердечно холодной строгостью есть середина, но все же манера Броневского выходила какой-то внушительной, вселявшей особого рода служебный страх, выражавшийся в невольных движениях "вытянуться в струнку, опустить руки по швам"... У Р. же в приеме высказывалась только простейшая неделикатность, даже презрительность какая-то: ни в фигуре, ни в голосе, ни во взгляде не было ничего внушительного: он не вселял ни служебного уважения, ни страха, а досаду, желание выругаться. Еще более резкая разница между этими командирами состояла в том, что Броневский в отношениях своих к высшему начальству не выказывал ни малейшего подобострастия, раболепия, угодливости, он строго исполнял приказания, соблюдал дисциплинарные правила вежливости -- и только, а в отношении разных "штабных", влиятельных фаворитов и прочих держал себя весьма неприступно, и все эти господа его крайне не любили, о чем он, очевидно, вовсе и не заботился. Р. же, напротив, сгибался перед начальством и угодничал всякой букашке, если она только стояла в каком-нибудь отношении к власть имущим. Стоило какому-нибудь младшему помощнику старшего адъютанта намекнуть, что он нуждается в паре походных сапог или вьючном седле, чтобы на другой же день из полкового штаба явился к нему заведующий полковыми мастерскими офицер в сопровождении специалиста по части сапожной или отдельной работы и чтобы желанная вещь была немедленно из лучшего материала сделана и доставлена безо всякого вознаграждения... Одним словом, молчалинское правило "Угождать всем, дворнику, собаке дворника" было правилом и господина командира, но с тем ограничением, чтобы и дворник, и собака принадлежали к "штабу", а для подчиненных своих обратно: не только угождения не допускались, а полное пренебрежение. Угодничество в Шуре вымещалось этим обращением с подначальными.
   С водворением такого нового полкового командира Ишкарты по-прежнему стали для меня одним из самых ненавистных мест, и я уже предпочитал возвратиться в Чирь-Юрт к взбалмошному, назойливому Б., чем очутиться в полковом штабе. Впрочем, театральный сезон сблизил меня настолько с бригадным генералом Волковым, добрым и любезным человеком, а также с некоторыми, близко к нему стоявшими офицерами, что я был уверен в случае надобности найти опору и защиту от придирок и преследований, если бы они стали выходить за пределы терпения.
   Возвратясь в Чирь-Юрт, я даже обрадовался, очутившись опять со своей милой 2-й мушкетерской ротой. Не успел я слезть с коня у своего барака, как все люди уже выстроились и -- с гордостью вспоминаю об этом -- встретили меня не обычным "здравия желаем, ваше благородие", а самым задушевным приветом и: "Покорнейше благодарим, что не оставили нас, опять к нам воротились; мы уже сумневались увидеть вас, нашего отца-командира" и т. д. Я был до глубины души тронут такой незаслуженной привязанностью 280 мушкетеров роты, и их прием, их несколько простых слов вознаградили меня за бывшие и предстоявшие неприятности с пресловутым батальонером.
   Впрочем, и Б. на первых порах по моем возвращении держал себя как-то мирнее и даже силился быть любезным. Он все заговаривал о театре, причем рассказывал, как он когда-то в полках, где прежде служил, тоже играл, был лучшим актером, что без него не могло обойтись ни одно представление и т. д.
   После двухмесячного пребывания в Чирь-Юрте, пребывания не особенно неприятного, ибо период ветров еще не наступал, а все большей частью стояла порядочная весенняя погода, которой мы пользовались для производства фронтовых учений, наконец получился приказ выступить батальону для занятия двумя ротами (1-й и 3-й мушкетерскими с батальонным штабом) укрепления Аймяки, а другими двумя (1-й гренадерской и моей) -- аула Оглы, лежащего, как я уже писал, на большой дороге из Шуры в Кутиши и дальше в глубь Дагестана.
   Мы были чрезвычайно обрадованы этим новым назначением. В Оглы отличный климат, прекрасная вода, обилие фуража, не скучно вследствие беспрестанного прохода войск и проезда разных лиц в отряды и Шуру и, самое главное, там, поблизости с неприятельским населением, весьма частые тревоги: могут быть перестрелки и -- венец всех чаяний и мечтаний -- случаи отличиться, получить награду. Я же еще специально был рад: попадая с ротой в Оглы, я избавлялся от постоянного присутствия Б., который из батальонного штаба Аймяки, в 17 верстах от Оглы, в крайне опасной местности, не мог часто совершать поездок. Такая относительная свобода и обеспеченность от неизбежной назойливой придирчивости и неприятных распоряжений уже сами по себе составляли весьма улыбавшуюся перспективу предстоящей стоянки.
   Распрощались мы с драгунской слободкой, где наш ловелас Б. "гулял по прекрасному цветнику", и чуть забрезжил рассвет одного прекрасного майского дня выступили, имея приказание дойти до Шуры без ночлега, а переход этот, как я уже описывал, был весьма труден: 45 верст без воды, а последняя часть дороги у Шуры гористая.
   И действительно: притащились мы в Шуру едва в десять часов вечера, крайне утомленные переходом, причем не обошлось без крика, шума и известных распеканий со стороны батальонера -- то за отставших людей, то за приставших артельных лошадей и т. п. Пользуясь темнотой, солдаты не стеснялись довольно громко по-своему острить над Б. и даже крупно ругаться -- они хорошо понимали всю несправедливость его притязаний, обращенных к ротным командирам.
   После дневки в Шуре мы выступили дальше, ночевали в Дженгутае и на другой день пришли в Оглы. Здесь 1-я гренадерская и я со своей ротой остались, заняв раз и навсегда определенные для помещения сакли, а остальные две роты ушли в Аймяки. Мы сменили наш 2-й батальон, выступивший на Кутишинские высоты.
   Мы были вполне убеждены, что предстоящее лето доставит нам немало работы. Война России с Турцией и европейской коалицией давала, по-видимому, Шамилю удобный случай приступить к более решительным действиям и повести серьезные предприятия к возмущению подвластного нам мусульманского населения. Если уже в 1853 году, когда война еще не была объявлена, Шамиль предпринял движение к стороне Лезгинской линии, оставшееся без успеха только благодаря энергическому походу князя Аргутинского через Главный хребет, то теперь, рассуждали мы, ожидать от него подобных предприятий следует непременно. Мне вспоминался даже известный поход Шамиля в 1846 году в Кабарду, когда он решился переправиться через Сунжу и Терек среди наших укреплений, станиц, кордонов и отрядов, пробыл несколько дней между кабардинцами и возвратился в свои горы. Отступление его совершилось довольно благополучно и с незначительной потерей. Он тогда не встретил особого сочувствия влиятельных людей и князей кабардинских, которым не могла нравиться все нивелирующая, террористическая система шамилевского мюридизма. Но в этот раз обстоятельства были совсем другие: турецкие эмиссары могли возбудить не только религиозный фанатизм (впрочем, среди кабардинцев и вообще черкесских племен, населявших западную часть Кавказа до прибрежья Черного моря, мусульманство далеко не пустило таких глубоких корней, чтобы деятельность духовных миссионеров одним именем Магомета могла обещать важные результаты), но пустить в ход разные, более положительные виды на полную независимость, на льготы в торговле с Турцией, на доставку запасов соли, оружия, патронов и прочего для народа, на денежные вознаграждения и пенсии предводителям и более влиятельным людям, на блестящие приемы их в Стамбуле... Действия турецких агентов подкреплялись разными авантюристами, англичанами, поляками, высаживавшимися на восточный берег Черного моря и подстрекавшими черкесских старшин к деятельной войне против нас, обещая им золотые горы от англофранцузских щедрот. Повтори Шамиль свою попытку пройти на правый фланг нашей Кавказской линии, чтобы соединиться с орудовавшим там во имя мюридизма Магометом-Эмином и произвести ряд набегов по Большой почтовой дороге между Ставрополем и Владикавказом, соблазнить успехом грабежей малокабардинцев, ингушей и другие мелкие племена, обитающие на плоскости среди русских населений, -- такая попытка, быть может, в 1854--1855 годах имела бы для него больший успех, чем в 1846-м, и наделала бы нам, хоть бы и временно, немало хлопот и ущерба.
   Лето, однако, проходило, а в Дагестане не только никаких дел не было, но даже спокойствие царило такое полное, какого и в обыкновенное время не бывало. Что за причина? Дело объяснилось вскоре. Около половины июля мы узнали, что Шамиль, собрав большую толпу своих горцев и часть чеченцев, направился опять к Лезгинской линии, но уже не к правому ее флангу, а к левому, то есть к Кахетии, что он произвел там целый ряд набегов на беззащитные села грузин, разорил их, захватил много жителей в плен и в том числе семейство князей Чавчавадзе и Орбельяни, проводивших лето в своей кахетинской деревне Цинондалы...
   Известие это поразило всех, но на меня, так долго прожившего в Кахетии, знавшего всякую там тропинку, все эти мирные цветущие села, всех этих грузинских князей, оно произвело потрясающее впечатление!.. Я никак не мог сообразить, каким образом значительная неприятельская партия могла пройти всей открытой долиной Кахетии, переправиться через Алазань, на почтовую дорогу между Телавом, Сигнахом и Тифлисом, в самое сердце грузинского населения, и напасть на Цинондалы, большое многолюдное селение, забрать всех княгинь с их детьми и прислугой в плен и опять переправиться через Алазань безнаказанно?.. Рассказывали различно, объяснений, обвинений и оправданий было много, но дело все же оставалось темным.
   Шамиль совершил, таким образом, удачный набег, но только набег, в тесном смысле этого слова. Никакого важного результата из своего движения со значительным сборищем он не извлек.
   В Тифлисе после выезда князя Воронцова за границу оставался главным начальником края (на правах командира отдельного корпуса) генерал от кавалерии Реад, человек вовсе незнакомый с Кавказом и вообще по странной случайности очутившийся в деятельности, не соответствовавшей вовсе ни его подготовке, ни его предшествовавшей служебной карьере. При первых известиях от телавского уездного начальства, что 3 и 4 июля шамилевские орды вторглись в Кахетию, жгут и грабят, встречая отпор лишь в нескольких милиционерах, тифлисское начальство забило сильную тревогу, можно сказать даже -- с оттенком некоторой паники, и стало побаиваться уже чуть ли не за самый Тифлис, а еще более за Военно-Грузинскую дорогу -- единственное сообщение тогда с Россией. И за какую же часть дороги генерал Реад больше всего тревожился? За ту, которая лежит между Душетом, Анануром и Кайшауром, на южном склоне хребта, по Арагве, среди исключительно грузинского населения!.. Даже ко Мцхетскому мосту придвинули два батальона с артиллерией... Все это в том предположении, что Шамиль через Тушетию (?) двинется в эту сторону и займет Военно-Грузинскую дорогу -- предположение, не выдерживающее никакой критики и возможное только со стороны людей, не имеющих понятия ни о местности, ни о народонаселении, ни -- и это главное -- об условиях, среди которых Шамилю приходилось действовать. Здесь не место вдаваться в разбор и доказательства моего резкого определения, это дело будущего историка Кавказской войны, я только мимоходом и почти невольно коснулся этого эпизода. Ограничусь только замечанием, что если бы хотя половина тех батальонов, эскадронов и пушек, которые были приведены в движение около Мцхета, Душета, Тионет и в других местах после вторжения Шамиля, были заблаговременно расположены за Алазанью, по так называвшемуся тогда левому флангу Лезгинской линии, которому всегда, в течение десятков лет, грозила опасность вторжений, то ни кахетинских сел бы не разорили, ни княгинь бы в плен не увели и не из-за чего было бы в панику впадать, опасаясь за Тифлис и Мцхеты...
   Находившийся тогда в Тифлисе граф Соллогуб сказал по этому поводу весьма меткий экспромт, к сожалению, не могу в точности вспомнить его, но было приблизительно что-то в таком роде:
   
   Шамиль бедой нам угрожает,
   Но ты не бойся, наш народ:
   Тебя оберегают --
   Реад, Реут и Рот!..[*]
   
   [*] -- Реут - генерал-лейтенант, член совета Главного гражданского управления; Рот - генерал-майор, тогда комендант в Тифлисе.
   
   И ведь удивительно, как примеры прошлого мало действуют на последующее время! В 1877 году у нас опять война с Турцией и опять на те же кахетинские местности совершаются горцами (впрочем, уже без Шамиля) нападения, опять жгут, убивают, угоняют стада -- и опять не встречают отпора, опять к защите никто не приготовлен...
   Движение Шамиля с полчищем к Кахетии и отвлекло его от Дагестана. Возвратившись из этого дальнего и трудного похода, потеряв в стычках с милициями и вооруженными жителями несколько десятков человек, имам распустил своих людей по домам. Он никогда не мог долго держать в сборе своих партий, особенно в отдаленных от Дагестана местах, потому что для этого не хватало самого необходимого -- продовольствия. Никаких, ни общественных, ни частных запасов у горцев не водится, всяк перебивается, так сказать, со дня на день. Если поэтому, собирая свое войско, Шамиль мог рассчитывать, что всяк возьмет с собой на десять дней хлеба, то для дальнейшего содержания их уже должен был сам позаботиться. При расположении в ближайшем соседстве со своими владениями это удавалось ему: то посредством реквизиции в более обеспеченных аулах, то небольшой покупкой хлеба из своей тощей казны, то постоянными отпусками людей по домам на несколько дней и т. д. Но забравшись далеко, он не имел уже этих ресурсов, нужна была или богатая добыча с запасами продовольствия, или готовность местного населения довольствовать полчища. Понятно поэтому, что на продолжительное пребывание шамилевских сборищ можно было рассчитывать только среди мусульманского населения. Пристань к нему, например, Джаробелоканский округ, или Нухинский, или Елисаветпольский уезды -- дело другое, тут нашлось бы продовольствие для его десяти тысяч человек хоть на год, и явилось бы затруднение только уже другого рода: каждый его ополченец был семьянин, хозяин, работник и кормилец своей семьи, уйти ему надолго из дому нельзя, не рискуя разорить свое хозяйство, да и человек он свободный, не привыкший оставаться долго в зависимости от разных, на военное время назначаемых сотенных, пятисотенных и т. п. начальников. Нужны бы постоянно удачные набеги, богатая добыча, чтобы разжигать хищнические инстинкты дикарей и удерживать их в сборе. Ничего подобного при движении в Кахетию не представлялось: ближайшие к этому театру действий лезгинские общества -- дидойцы, капучи, анцухи и прочие -- нищие дикари, едва имеющие возможность удовлетворить своим собственным, крайне ограниченным потребностям, найти у них продовольствие для нескольких тысяч лишних ртов немыслимо; грузинские же села не могли служить источником продолжительного довольствия, потому что ежеминутно должно было ожидать прибытия русских войск и конца набегов. Да и добыча, захваченная в нескольких селах, была слишком ничтожна для удовлетворения многочисленной толпы хищников. Самый лакомый кусок, то есть княжеские семейства, Шамиль, конечно, взял себе. Понятно, что в толпе является неудовольствие, в продовольствии недостаток, и ничего больше не остается, как распустить сборище по домам.
   Если к этим условиям прибавить, что Шамиль, хотя и умный по-своему человек, но все же не больше как простой горец, все понятия коего замыкались в ограниченном тесном мирке, которому не могли быть доступны более обширные политические соображения, что он к тому же был мало воинственный человек и в то время уже лишился лучших своих помощников, то станет понятным, почему он не воспользовался стесненным положением нашим на Кавказе во время Восточной войны и не нанес нам никакого особенного вреда. Очень просто: он не умел, еще более и не мог предпринять что-нибудь важное. Кой же какие попытки его встретили такой отпор со стороны наших войск, что отбили у него охоту к наступательным действиям и ограничили более присущей ему ролью обороны со стороны Чечни, где мы не прекращали системы рубки просек и отнимания удобных земель. Будь Шамиль более энергичен, он мог бы, например, вместо набега на Кахетию предпринять движение к кистинским обществам майсти, цори, галгай, джерахи, покорность коих нам была номинальна и вообще сомнительного свойства, и с этими бедными дикарями, склонными к хищничеству, вместе вторгнуться на Военно-Грузинскую дорогу в скверной ее части, около Ларса (а не у Мцхета), производить мелкими партиями постоянные набеги и действительно до крайности затруднить, даже временно прекратить сообщения наши с Россией, вынудив производить их под сильным прикрытием пехоты. Но он, очевидно, был мало знаком с этой частью гор и кистинскими обществами, не принявшими учения мюридов, ни даже мусульманства в такой степени, как горцы Дагестана и чеченцы. Попытки имама силой обратить их в мюридизм были безуспешны и встретили вооруженный отпор. Привлечь их на свою сторону и сделать своими деятельными соучастниками он мог бы только, задобрив влиятельных людей и соблазнив их перспективой добычи, не касаясь ни их религиозной, ни бытовой свободы.
   Прочитав донесение о пленении княгинь Чавчавадзе и Орбельяни, внучек последнего грузинского царя, покойный государь Николай Павлович был крайне огорчен и собственноручно написал: "Ужасно; употребить всевозможные средства к скорейшему освобождению пленниц и как можно чаще сообщать мне дальнейшие сведения об их судьбе". Благодаря настояниям его с Шамилем велись самые энергичные переговоры. Первоначальные условия, им поставленные, были: возвратить ему сына, взятого еще в 1839 году при Ахульго мальчиком, воспитанного в 1-м кадетском корпусе и служившего во Владимирском уланском полку; возвратить еще трех его родственников, тоже взятых в 1837 году при Тилитле заложниками и служивших в разных полках; отпустить несколько сотен пленных и сосланных в Россию горцев; наконец, выплатить миллион рублей. На все первые условия последовало с нашей стороны согласие, но о миллионе и речи быть не могло. После длинных восьмимесячных переговоров кончилось тем, что Шамиль согласился взять восемь тысяч полуимпериалов вместо миллиона...
   10 марта 1855 года из укрепления Куринского выступила наша колонна из семи рот Кабардинского полка при нескольких сотнях донцов под начальством барона Николаи, с которым ехал сын Шамиля Джемаледдин и везлись разменянные на серебро деньги (золота имам не хотел брать, и вообще мелочность и дикость выказали тогда горцы поразительные). Подойдя к Мичику, войска остановились; на той стороне расположился Шамиль с толпой в несколько тысяч человек. Обмен совершился благополучно. Сына встретил Шамиль весьма трогательно, но еще трогательнее было прощание этого бедного молодого человека с несколькими нашими офицерами и особенно с юнкером графом Буксгевденом, его однокашником в 1-м кадетском корпусе, проводившими его к самой ставке имама. Он плакал навзрыд, предчувствуя, вероятно, печальное будущее. Наши виды, что он, может быть, приобретет влияние на отца и будет содействовать к прекращению борьбы или же после смерти его как старший сын очутится во главе горцев и тогда изъявит покорность, не сбылись... Выросший и воспитанный в России, среди других условий жизни, он затосковал в горах, зачах и года через три умер от чахотки.
   Возвращаюсь к рассказу о моих личных похождениях.
   Около пяти месяцев прожил я в Оглы. Хождения за фуражом, для чего назначалась целая рота и соблюдались все воинские предосторожности, конвоирование до Дженгутая транспортов, бегание на тревоги и пролеживание целых ночей в засадах и секретах, к сожалению безо всяких встреч с неприятелем, -- в этом заключались все служебные занятия. Чтение, неустанные разговоры с Толстовым, встречи и проводы часто проезжавших из отряда и в отряд офицеров составляли наши развлечения. В применении к обстоятельствам жизнь была бы сносной, если бы опять не тот же Б. Не имея возможности лично ежечасно грызть нас своими визгливыми распеканиями, он обратился к письменной форме и закидывал меня грубейшими предписаниями, приказами, выговорами...
   Наконец, мне стало уже решительно невмоготу. Я отправился на Кутишинские высоты и обратился к бывшему там генералу Волкову с убедительнейшей просьбой избавить меня от невыносимого положения, повлияв у полкового командира на перевод мой в другой батальон или и вовсе в другой полк. Получив обещание его устроить это дело, я возвратился и стал ждать.
   После довольно продолжительного времени, в течение коего гонения продолжались усиленно, я, наконец, дождался приказа о назначении меня командиром 6-й роты, которую должен был принять, когда 2-й батальон будет проходить из отряда через Оглы.
   Жаль мне было расставаться со своей ротой. После формальной сдачи ее мое прощание с людьми было далеко не обычное, так что я выступил из Оглы совершенно с такими чувствами, какие испытываются при оставлении родных, близких людей. В те времена, когда служба солдатская длилась 25 и более лет, когда палки играли еще роль повседневного явления, отношения солдат к ротным командирам покоились на других, чем ныне, основаниях и принимали иногда почти родственный оттенок. Я с гордостью вспоминаю, что к редким исключениям таких отношений принадлежали отношения роты ко мне. Четверть века прошло с тех пор, но у меня совершенно ясно стоят перед глазами многие из солдат, грустно меня провожавшие и говорившие: "Прощайте, ваше благородие, дай Бог вам всякого благополучия, мы вас никогда не забудем". И таким голосом говорили, что искренность их никаким архискептиком заподозрена быть не могла. Эти слова, этот голос мне очень памятны и служат до сих пор лучшими воспоминаниями моими за длинный, трудный период моей кавказской службы.
   Второй батальон, в который я теперь попал, назначен был на временную стоянку в полковой штаб Ишкарты, а оттуда еще неизвестно было, куда пойдет на зиму. Перспектива жизни в Ишкартах уже сама по себе не могла настраивать меня на хорошее расположение духа, а тут, как на беду, присоединилось еще другое обстоятельство: батальонный командир, недавно определенный на службу из отставки, подполковник Б-ский оказался чуть ли не хуже самого майора Б-ча. Век свой прослужив в России, воспитанный в тогдашней военной школе исключительно мелочных фронтовых формальностей, когда незастегнутый крючок у мундира или потерянная пуговица у солдатской шинели считались чуть не государственным преступлением, в той "ремешковой школе", Кавказу мало знакомой, которая была убеждена, что армия существует для учений, разводов, равнения и прочего, -- Б-ский думал перенести весь этот арсенал мучений на кавказскую почву и с утра до ночи терзал и офицеров, и солдат своими мелочными придирками, внушениями и приказаниями. Особенно налегал он на меня и на мою роту. Он не кричал, не возвышал голоса, не бесновался с пеной у рта, как Б-ч, но, как говорится, пилил человеку голову без устали и возбуждал уже не минутную злобу и раздражение, а просто ненависть. Писклявый, тихий голосок, польский акцент, иезуитские язвительные фразы, ежедневные письменные приказы и запросы -- словом, терзание невыносимое... Я решительно попал из огня да в полымя! Я решился окончательно и во что бы ни стало уйти из этого полка, в котором, очевидно, уж судьба преследовала меня, и послал письмо Е. Ф. Кеслеру, умоляя о переводе в Самурский полк.
   С первых же дней стоянки в Ишкартах батальон ежедневно выводился на учения, на которых Б-ский был в своей сфере; но как он ни придирался ко мне, как будто стараясь во что бы ни стало находить предлог для замечаний и колких выговоров, однако через некоторое время угомонился. Один раз после учения позвал он меня к себе на квартиру и вдруг, к крайнему моему изумлению, обратился ко мне со словами, которых от него я никак не ожидал:
   -- Я вас попросил к себе, г-н поручик, чтобы откровенно объясниться. Видите ли, в чем дело: ваш прежний батальонный командир Б. отрекомендовал мне вас как совершенно незнающего службы, строптивого, дерзкого офицера, избавиться от которого он считал за особенное удовольствие. Я не мог не поверить старшему и потому повел с вами такое обращение. Однако вижу, что на вас наклепали, что службу вы знаете, в роте у вас тишина и исправность, сами ведете вы себя так, что я, знающий хорошо людей, не могу не отдать вам справедливости. Дайте мне вашу руку, забудем минувшие неприятности и будем служить добрыми товарищами.
   Я был просто озадачен. Что за притча? Б-ский -- и такая речь! "Уж если пошло на откровенности, -- отвечал я ему, -- то позвольте и мне поговорить подробнее". Я рассказал ему свою предшествовавшую службу, резкость перехода от нее, от отношений, в которых я стоял к высшим властям в крае, к отношениям в полку, начало службы здесь с покойным Соймоновым и разницу с переходом в 1-й батальон к Б., характер коего я очертил довольно рельефно, наконец, последнее короткое время, вынудившее меня уже принять меры к переходу в другой полк. Я объяснил Б-скому и неправильность его взгляда вообще на службу, которая на Кавказе совсем не то, что в какой-нибудь 13-й пехотной дивизии, и что он себе самому таким взглядом скорее повредит, чем пользу принесет.
   -- Вы, может, обидитесь, г-н подполковник, -- заключил я, -- моей откровенностью, но я с вами говорю не по службе, а как с частным человеком, к тому же в полку оставаться не намерен и до перевода, пожалуй, отрапортуюсь больным и сдам роту.
   -- Нет, прошу вас этого не делать. Напротив, очень вам благодарен за откровенность и сумею вам доказать, что я не такой человек, каким меня считают. Объявляю вам по секрету, что наш батальон назначен на зиму в Чечню, только время выступления еще неизвестно. Не говорите об этом никому, полковой командир строго приказал не разглашать этого назначения.
   Я чуть не подпрыгнул от радости при этом известии и готов был обнять Б-ского. Задушевнейшая мечта сбывается: поход, зимняя экспедиция, новые места и встречи, драки с чеченцами, с которыми мне еще не приходилось встречаться, и в перспективе -- отличия, награды... В довершение всего возможность лично обратиться к начальнику дивизии с просьбой о переводе в один из полков, в Чечне расположенных, и отделаться от надоевшего Дагестана, от полкового командира Р., Б. и даже Б-ского, последние слова коего не могли еще изгладить сквернейшего впечатления, произведенного им на меня в течение нескольких недель.
   Мы расстались решительными друзьями. Декорации резко изменились: чуть не каждый день благодарности в приказах по батальону -- то за учение, то за порядок, найденный при осмотре в цейхгаузе или ротной канцелярии. Мой фельдфебель просто блаженствовал: прежде не было дня, чтобы батальонный командир по нескольку раз не грыз его, не ругал, не ставил на часы, придираясь безо всякой видимой причины, и все только ради того, чтобы делать мне неприятности, а тут вдруг -- и молодец он, и самый исправный, и рота 6-я образцовая... Вот она известная малороссийская пословица "Паны дерутся, а у хлопцов чубы болят!".
   Наконец, около половины ноября настал желанный день. Нам объявлено приказание выступить по данному маршруту в крепость Грозную и поступить там в распоряжение начальника левого фланга Кавказской линии генерала барона Врангеля.
   После обычного смотра полкового командира и молебствия на плацу мы выступили в поход. Батальон был в отличном состоянии. Около 900 штыков в строю, народ здоровый, сытый, отлично одетый и снаряженный; одно, чем мы немного хромали, -- это составом офицеров, которых в полку вообще был выбор крайне ограниченный... Я забыл сказать, что воспользовавшись дружбой Б-ского, я через него выхлопотал перевод к себе в роту Толстова: во-первых, чтобы избавить его от неминуемых преследований Б., во-вторых, чтобы дать ему случай быть в делах и заслужить награду.
   На первом же переходе к Чирь-Юрту Б-ский просил меня ехать с ним впереди, чтобы веселее было. Рассказал он мне свою историю, как он, сын помещика Подольской губернии, воспитывался у каких-то бернардинов или доминиканов, как твердил латынь, которую не забыл и до сих пор, как готовился в юристы, как любил поэзию, как страстно читал произведения лучших польских писателей -- и вдруг молодым мальчиком совершенно неожиданно попал в военную службу в Литовский корпус, состоявший почти исключительно из поляков. Участвовал он в Польской кампании 1830--1831 годов, где их корпус терпел все поражения, был произведен в офицеры в Виленский егерский полк и уже 25 лет тянет лямку военной службы не только безо всякой к ней наклонности, но совершенно против таковой... В 1852 году вышел было в отставку с полной пенсией, жил затем некоторое время в Петербурге в надежде найти себе какое-нибудь занятие, но настал 1853 год, война с Турцией, затем союзники объявили нам войну, всех отставных офицеров стали приглашать на службу, знакомые посоветовали ему проситься на Кавказ, ибо неловко было в такое время оставаться в отставке, особенно поляку, и таким образом он весной очутился в Дагестанском полку. Дальше он не скрыл от меня, что в 5-м корпусе он видел только одно требование фронта, ремешковой службы и беспощадного повиновения старшим, абсолютного подчинения своей воли другому, власть имеющему: молчать, не сметь рассуждать, держать руки по швам, поклоняться форме, а не делу, так же, в свою очередь, поступать с подчиненными -- одним словом, постоянно пребывать под страхом готовой разразиться над головой беды в виде распеканий, выговоров, арестов, отрешений и так далее... Всю эту школу он прошел до тонкости, знал все, что требовалось на плацу, но того, что действительно нужно военному человеку в бою, особенно в случае необходимости действовать самостоятельно, не имея возможности поминутно обращаться за приказаниями и разрешениями, -- это для него было чем-то вроде неразрешимой проблемы, это могло бы его поставить в тупик, в безвыходное положение. Исповедь свою он пересыпал и латинскими цитатами, и еще больше целыми строфами из стихотворений Мицкевича, Пушкина, Лермонтова, которых любил не менее своего родного поэта.
   -- Откровенно скажу, -- заключил он на другой день похода свой монолог: -- Появись теперь перед нами неприятель, я решительно не знал бы, что нужно делать... Я просто решился довериться вам, полагаясь на вашу опытность и вполне убежденный, что вы не выдадите меня ни чеченцам, ни еще более своим господам.
   Мне даже конфузно сделалось от такой откровенности седого подполковника... Я поспешил его уверить, что он напрасно уж считает себя таким будто бы профаном в военном деле и что в случае надобности он сумеет, без сомнения, применить свои фронтовые знания к делу, но что я вполне ценю его доверие и он может быть спокоен: ни из подчиненности, ни из скромности перед другими я не выйду, тем более что ни с кем из офицеров не состою в особенно близких отношениях.
   И уморительный же чудак был этот Антон Иванович Б-ский. Седой, неказистый, в серой солдатской шинели [Во время Восточной войны было разрешено всем офицерам носить солдатские шинели, чтобы сделать их менее подверженными огню неприятельских стрелков], на плохой кляче, скупой до скряжничества, ничего не пивший, питавшийся только одним чаем, да где можно было достать -- молоком и яйцами, по странной привычке вечно брюзгливый, кого-нибудь распекающий, не дающий покоя своему крепостному парню, которого таскал за собой в уморительном костюме полухохлацком, полупольском; то крайне беспокоящийся за полковых лошадей, изнуряющихся по тяжелой грязной дороге, между тем как полковник Р. поручил ему беречь их пуще глаза, то терзающийся сомнениями, как он представит батальон в Грозной после такого похода, то вдруг с пафосом декламирующий стихи...
   Пройдя Хасав-Юрт, мы потянулись по Кумыкской плоскости, вдоль так называемого Качкалыковского хребта, за которым в долине реки Мичик толпилась тогда главная масса непокорного населения Большой Чечни. Дорога тянулась по пустынной местности, поросшей колючим кустарником, весьма метко названным солдатами "держи-дерево": стоило только войти в этот колючий лес никуда негодного кустарника, чтобы быть задержанным и оставлять клочки своего платья. На Кавказе есть много мест, где огромные пространства заросли этим неподдающимся ни топору, ни огню, густо и быстро разрастающимся мерзким держи-деревом, они занимают не одну сотню тысяч десятин плодороднейшей земли, остающейся втуне. Было много толков и предположений о средствах уничтожить этого врага из растительного царства, но на толках в те времена и кончилось, да и военное время плохо вяжется с подобными культурными делами. Не знаю, сделано ли что-нибудь в последний мирный период времени с целью очистить огромную Кумыкскую плоскость от колючки и сделать ее способной к обработке и поселению. Помню, что единственно действительным средством находили выпахать кустарник с корнем особыми для этого устроенными плугами.
   Прошли мы мимо укрепления Куринского, сторожившего удобнейший перевал через лесистый хребет Качкалык и угрожавшего своим подвижным резервом прорывающимся на плоскость для набегов чеченцам; остановились у единственного на этом пути аула Исти-Су, населенного выходцами из Чечни, защищаемого небольшим редутом, в котором расположена была рота Кабардинского полка с одной пушкой.
   Выходцы из Чечни были люди, доведенные нашими наступательными движениями и набегами до крайней нужды, усиливавшейся еще требованиями шамилевского управления, беспрестанными сборами в партии -- то для отражения наших колонн, то для предпринимаемых против нас движений. Борьба большинству населения уже начинала становиться не под силу, тем более что ни результатов от нее, ни близкого исхода ей не виделось. Лучшие земли ближе к Аргуну и Сунже исподволь переходили совсем во власть русских и заселялись казачьими станицами или же благодаря системе широких просек открывались для свободного во всякое время набега наших войск, истреблявших все посевы и запасы. Все дальше и дальше оттесняемые таким образом к горам, в менее плодородные места, вынужденные бросать только что устроенные жилища, плоды своих трудов и единственные средства существования, и опять в новых лесных трущобах вырубать полянки для посевов, ежечасно ожидая нападения, которое вынудит уйти еще дальше, многие чеченцы, особенно имевшие и личные поводы неудовольствия на Шамиля или на его наибов, решались изменять делу мюридизма и переходить на жительство в места, уже совсем занятые русскими, становясь таким образом покорными нам. Понятно, что мы такие переселения поощряли всеми возможными способами: это ослабляло число враждебного населения, лишало Шамиля бойцов, подрывало его не только материальное, но и нравственное влияние. Переселявшиеся к нам не облагались никакими податями, ни повинностями, жили совершенно свободно под нашей защитой, сами собой управлялись и сравнительно с непокорными блаженствовали. Но для Шамиля такие выселения были самыми тяжкими ударами, и не мудрено, что он принимал все меры приостановить их. Увещевания, угрозы муками ада за добровольную покорность гяурам, разные обольстительные обещания скорой перемены обстоятельств и изгнания русских с Кавказа все более и более теряли свою силу, особенно между чеченцами, вообще менее фанатично настроенными, чем другие дагестанские и закавказские мусульмане. Меры крайней строгости, аресты в ямах, конфискация всего имущества, насильное переселение в отдаленнейшие трущобы, наконец, и смертные казни зачинщиков выселения были более действенны и удерживали многих, в душе давно готовых покончить с нестерпимым положением, но все же не могли прекратить тайного выселения под покровительство русских.
   Вот из таких-то выходцев Большой Чечни составился довольно значительный аул Исти-Су (Горячая Вода) у подножия Качкалыковского хребта, между укреплениями Куринским и Умахан-Юртом, у источника минеральной воды. Поселение здесь этих ста или полутораста семейств чеченцев вполне соответствовало нашим видам не только по вышеизложенным причинам, но и как пункт, обеспечивавший от набегов довольно большой промежуток на ближайшем сообщении Грозной с Кумыкской плоскостью и Хасав-Юртом, и потому для прикрытия аула на случай усиленного нападения на него шамилевских мюридов был построен небольшой земляной редут, вооруженный крепостной пушкой и занятый одной ротой Кабардинского полка. Аул постепенно все увеличивался вновь прибывающими беглецами из долины Мичика и служил соблазном для тамошнего населения. Шамиль решился истребить его и, кого захватит, увести назад. Он считал это таким для себя важным делом, важнее, конечно, всяких демонстраций в Закавказский край для содействия Омер-паше, что собрал большую партию -- кроме ближайших чеченцев еще не менее пяти тысяч человек из горских дагестанских обществ, не имевших с чеченцами ничего общего, и 2 октября 1854 года внезапно появился на Качкалыковском хребте в виду Исти-Су. Жители этого аула постоянно были настороже, а в этот раз, без сомнения, имели от своих родственников сведения о движении такой значительной силы и могли догадываться о грозящей им опасности, поэтому они были все в сборе и приготовились к защите. Дрались они с атаковавшими их мюридами отчаянно, а рота в редуте геройски отбивала бросавшиеся на штурм толпы горцев. Пушечные выстрелы распространили тревогу, и из Хасав-Юрта поспешила помощь, состоявшая из шести рот Кабардинского полка, четырех сотен донских казаков и четырех орудий под начальством полкового командира флигель-адъютанта барона Л. П. Николаи. Невзирая на утомление людей, пробежавших около 20 верст почти без отдыха, барон Николаи без малейшего колебания атаковал в пять-шесть раз сильнейшего неприятеля и разбил его наголову! Сотни трупов покрывали все пространство между аулами и близлежащим лесом, столько же в следующие дни находили их, валявшихся и в лесу, и по дороге через гору, и в ближайших оврагах и лощинках, очевидно, умерших тяжелораненых. Чеченцы из Исти-Су при преследовании не давали спуска мюридам из горцев... Поражение было полное и весьма тяжелое для Шамиля.
   Не говоря о потере нескольких сотен человек горцев из самых дальних обществ, еще веровавших в его силу, в успех борьбы с русскими и теперь узнающих о таком плачевном событии, эта катастрофа ближе всего отражалась на настроении всей Чечни и должна была произвести совсем обратное действие: переселения усилятся, Чечня ускользнет из его рук... Успех, приобретенный летом в Кахетии, ограничился пленением нескольких грузинских княгинь и получением значительного за них денежного выкупа, а поражение в Исти-Су наносило всему делу мюридизма жестокий, трудно поправимый вред: оно отбило у Шамиля и последнюю охоту предпринимать что-нибудь решительное против нас, да и о поражении летом турок в Кюрюк-Дара он не мог не знать.
   Полагаю, что я достаточно разъяснил казавшийся многим темным вопрос: почему во время Восточной войны Шамиль не пользовался случаем и бездействовал?
   При чтении донесения об этом молодецком деле, в котором Кабардинский полк еще раз доказал, что он достоин своей старой славы, государь Николай Павлович собственноручно написал: "Молодцы. Жалую, всем нижним чинам по два рубля на человека".
   После небольшого привала у Исти-Су мы тронулись дальше, миновали укрепление Умахан-Юрт, построенное у впадения Гудермеса и Аргуна в Сунжу. Не помню, на шестой или седьмой день подошли к Грозной, которую я тут же переименовал в Грязную -- такая отвратительная, невылазная грязь была в ней тогда. Да и вообще во весь поход от Ишкартам погода была дождливая, туманная, хандру наводящая.
   Подходя к крепости, мы были встречены бароном А. Е. Врангелем, выразившим свое удовольствие батальону за его численность.
   -- Представьте мне ваших ротных командиров, -- обратился генерал к Б-скому.
   Мы вышли. "Капитан такой-то, штабс-капитан NN, поручик Зиссерман", -- выкрикивал вытянувшийся в струнку, держа руку под козырек, батальонер наш. Когда дошло до меня, барон сказал: "А, здравствуйте! Очень рад встретиться с вами здесь". Затем Б-ский и четыре ротных командира приглашены были на другой день к обеду.
   Вся эта встреча, благодарность за состояние батальона, весь деликатный радушный прием со стороны главного начальника, сама наружность его красиво-симпатичная, приглашение к обеду -- уже достаточно нас всех обрадовали и ободрили, а тут еще и это личное обращение ко мне, и совершенно неожиданная встреча с адъютантом генерала Зозулевским, моим старым знакомым по походам на Лезгинской кордонной линии, на меня особенно так подействовали, что я уже давно не чувствовал себя в таком отличном расположении духа... Б-ский, получив благодарность, вместо терзавшей его всю дорогу мысли о головомойке, не мог прийти в себя от изумления и все повторял: "Тридцать лет прослужил -- такого генерала еще встречал! Не кричит, не ругает, приглашает к себе... Чудеса!".
   Я уже упоминал в одной из прежних глав, что все районы на Кавказе носили на себе особый типический отпечаток, бросавшийся наблюдательному человеку резко в глаза. Но нигде это не было так резко, как с переходом из Дагестана на левый фланг. В Дагестане высшее начальство и штабы держали себя вроде высшей касты браминов, допуская в свой круг полковых и несколько батарейных командиров, все же остальное было в их глазах некоторым образом партии, имевшей специальное назначение нести все тягости черной работы, не рассуждать, не роптать никогда -- ни за грубое обращение, ни за бесцеремонное обхождение наградами в ущерб справедливости. На всем лежала печать какого-то монастырского послушания, постоянного страха перед начальством, представлявшегося чуть не в образе инквизиторов, на то и существующих, чтобы казнить... Нет правила без исключения, и, само собой, в Дагестане не везде и не все были в таком положении; в других полках удержался другой, более старокавказский товарищеский дух, но в общем все-таки культ служения лицу, а не делу, дрожание перед начальством и прочие сопряженные с этим оттенки слишком ярко замечались здесь, тогда как с первого же шага в среде войск левого фланга нельзя было не заметить преобладающего духа военного удальства и молодечества, отсутствие всякой придавленности, мертвенности... Жизнь кипела -- жизнь той воинственной, кровь волнующей поэзии, которую так рельефно изобразил граф Л. Толстой в своем "Набеге" и других рассказах. Если лагерь отряда в Дагестане или стоянку в каком-нибудь мрачном ауле можно было сравнить со ставкой партии квакеров, то на левом фланге лагерь следовало сравнивать с цыганским табором. Если бы судьба бросила графа Л. Толстого на службу не в батарею на левом фланге, а в другую, служившую в Дагестане, мы или вовсе не имели бы его прекрасных кавказских типичных рассказов и повести "Казаки" или же он написал бы другие, но уже совершенно в ином роде рассказы, в которых преобладало бы угрюмое, едко-саркастическое мировоззрение. Впечатления окружающей природы, обстановка, условия и отношения, среди которых пришлось бы ему жить в Дагестане, отразились бы на его творчестве неизбежно.
   Причины такого резкого различия между Дагестаном и левым флангом заключались и в природе, и в характере неприятеля, с которым приходилось иметь столкновения, и в самом составе войск, в Дагестане наполовину составленных из полков 5-го корпуса, пробывшего два года на Кавказе и внесшего элемент незнакомой же не свойственной Кавказу придавленности... В последнее время в Дагестане мы держались оборонительной системы, встречи с неприятелем сделались редкими и случайными, а в Чечне (левый фланг), напротив, каждую зиму действовали наступательно, и следовательно, битвы были неизбежны и чуть не заранее по числам рассчитаны. Вследствие этого все столично-аристократическое, все, поэтически увлекавшееся и честолюбивыми, и боевыми мечтами, все, искавшее забвения от неудач сердечных или даже бежавшее от преследования кредиторов, после известного образа жизни в Петербурге стремилось на Кавказ и исключительно на левый фланг. Эти условия еще усилили уже без того резкую разницу в характеристике двух наиболее обширных и важных военных районов, не говоря о том, что по особой случайности и главными начальниками на левый фланг попадали все генералы, по своему характеру, по своим взглядам и приемам вполне соответствующие установившемуся в войсках духу. Фрейтаг, Козловский, Нестеров, князь Барятинский, барон Врангель при совершенном отсутствии сходства между собой все одинаково служили поддержкой выработавшегося в Чечне своеобразного военного типа.
   Батальон наш расположился под крепостью Грозной в лагере собиравшихся туда с разных сторон войск. Ту т были и апшеронцы, пришедшие двумя днями раньше нас из Шуры, и тенгинцы, и навагинцы из Владикавказа, разные казаки и артиллеристы. Все это месило отвратительную грязь, и кучи народа тянулись по дороге в Грозную и обратно. Побывал и я там, навестил Зозулевского, походил по лавкам, из которых одна общего отрядного маркитанта Лебедева не могла не обратить на себя внимания: в ней можно было найти все, от грошовой сальной свечки, махорки, веревки и гвоздей до бутылки рейнвейна или лафита в 8 рублей, жестянки с французским черносливом, страсбургских пирогов и коробок с дамскими бархатными шляпками; рядом с говядиной и свиным салом можно было получить лучшие деликатесы, вестфальскую ветчину и т. п.
   На другой день мы обедали у генерала барона Врангеля в обществе еще других офицеров одного из пришедших в отряд батальонов. Нечего и говорить, что мы были очарованы любезностью хозяина, его радушием, отличным обедом и господствовавшей за ним нестесненностью, невольно вызывавших в памяти сравнения с обедами у полкового командира Броневского, где сидели как бы за судейским, а не обеденным столом.
   Возвращаясь в лагерь, Б-ский, все восторгавшийся и не могший прийти в себя от удивления встретить такого генерала, сказал мне:
   -- Однако я не совсем доволен.
   -- Чем же вы недовольны? -- спросил я его.
   -- Я предчувствую, что вас возьмут из батальона в адъютанты или там вообще в штаб, но уже возьмут, я убежден в этом; и я останусь один, как раз когда начнутся дела и вы мне были бы нужнее всего. Я уж готовлюсь к этому удару с нашего прихода сюда, когда барон встретил вас как старого знакомого.
   -- Будьте уверены, что никто меня никуда не возьмет и будем мы по-прежнему с вами тянуть службу во 2-м батальоне. Но по окончании экспедиции, не скрою, я намерен похлопотать о переводе в Кабардинский или Куринский полк, потому что мысль возвратиться в Дагестан, в полк, мне крайне неприятна.
   -- Уж не знаю, как это случится, но убежден, что долго мы с вами вместе не прослужим, -- ответил Б-ский.

L.

   После нескольких дней стоянки под Грозной весь собравшийся здесь отряд (шесть батальонов, 11 сотен казаков и 10 орудий) 4 декабря выступил к Устар-Гардоевской переправе через Аргун и в тот же день перешел на ту сторону реки. При переправе через эту быструю реку в мороз нелегко было пехоте, особенно нашим дагестанским солдатам, не привыкшим к подобным переправам, да еще зимой. Для предупреждения несчастий казаков выстраивали в воде против течения плотными шеренгами. Дошла очередь до моей роты: люди, подняв ружья и патронные сумы, пустились в воду, а я остался на берегу, предупреждая их держаться друг за друга и не смотреть на воду, а то от быстроты течения кружится голова. Сначала все шло хорошо, но вдруг один упал в самом быстром месте. Я стегнул лошадь нагайкой и бросился за ним в реку; на самой середине, когда я нагнулся, чтобы схватить уже захлебывавшегося солдата, лошадь моя споткнулась, и я бултыхнулся с нею, окунувшись по горло... К счастью, я удержался в седле, лошадь порывистым прыжком вынесла меня на тот берег, а солдата схватили ниже казаки, только ружье его пропало. Положение мое было крайне неприятное, тем более что уже начало смеркаться, холодный резкий ветер с изморозью пронизывал до костей, а до места, где отряд должен был остановиться, оставалось еще несколько верст. Что могло быть легче, как схватить при этих условиях сильнейшую горячку? Весь мокрый, с сапогами, полными воды, я прошел остальную дорогу пешком, и как только палатки наши были разбиты, переоделся, натерся спиртом, напился чаю и лег, укрывшись всем, что мог найти сухого. Однако всю ночь у меня зуб на зуб не попадал, и я уже не сомневался, что вместо похода грозят мне болезнь, госпиталь... К утру только я заснул, и какова же была моя радость, когда часов в семь меня разбудили: я вскочил совсем здоровый! Уж подлинно, как с гуся вода.
   Палатки мигом исчезли, наскоро проглотили мы чаю, и отряд, усиленный прибывшими ночью из крепости Воздвиженской двумя батальонами Куринского полка, тронулся дальше.
   Не имея в руках ни дневника, ни хоть бы каких-нибудь заметок, я, к крайнему сожалению, вынужден ограничиваться скудным запасом сохранившегося в памяти материала, поэтому много характеристических черт, могущих рельефно изобразить и действующих лиц, и местность, и неприятеля, решительно ускользают. Что же касается самих военных действий, то освежив их в памяти официальными документами, изложу их здесь в самом сжатом очерке.
   Главные цели предпринятого наступательного движения были, во-первых, показать чеченцам, что война с Турцией не ослабила наших сил, как старался уверить их Шамиль, и что мы не только готовы отразить всякое их покушение на нашей стороне, но и можем продолжать наступательные действия, заставляя их или покоряться нам, или терять лучшие свои плодородные места и уходить дальше к горам, где им придется бороться с нуждой и недостатками пропитания; во-вторых, имелось в виду разорить ближайшее чеченское население по реке Джалке и прорубить здесь просеку, по которой открылось бы кратчайшее сообщение Грозной с Кумыкской плоскостью и была бы возможность в случае нападения на нее значительных неприятельских сил подать ей отсюда скорую помощь. Существовавший же до того кружной путь, как обнаружилось в начале октября при вторжении Шамиля в Исти-Су, не допускал быстрого соединения войск из Грозной на поддержку Кумыкской плоскости. Кроме того, густое население чеченцев по Джалке, на самом близком расстоянии от Сунжи и дороги, делало ее такой опасной, что движения по ней возможны были только для сильных, самостоятельных колонн. Все же обыкновенные сношения, мелкие команды и т. п. должны были из Грозной пробираться за Терек, следовать там по гребенским станицам, после в Шелковой опять переходить на правый берег Терека и с оказиями делать еще тридцативерстный переход до Хасав-Юрта. Все это в сложности составляло расстояние около 135 верст, вместо 60 прямой дорогой.
   В течение первых пяти дней открытых нашим отрядом военных действий ежедневно происходило систематическое сжигание сплошным рядом тянувшихся по Джалке аулов и истребление замечательно громадных запасов кукурузы, проса, сена и прочего. Дым от этого пожарища густыми черными клубами застилал горизонт, и невыносимой гарью пахло кругом на десять верст. Население бежало в чащи лесов в паническом страхе, предоставив сопротивление отряду нескольким сотням человек, собранных наибом Большой Чечни. Но что они могли сделать против такого отряда, против такой массы казаков и артиллерии? Происходили ежедневные перестрелки, некоторые смельчаки пользовались частым, трудно проходимым орешником и подкрадывались на самое близкое расстояние к нашим целям, делая залпы; иные джигитовали на полянках, но как только замечали, что в обход им скачет какая-нибудь казачья сотня, скрывались в лес. Потери наши были весьма незначительны, хотя, как я уже говорил прежде, по укоренившемуся обычаю патронов и снарядов не жалели, и жарня иногда по целым часам раздавалась такая, гул по лесу шел такой, что можно было думать -- бой идет самый отчаянный, люди валятся тысячами.
   Вообще, с первых же дней этого первого для меня похода по Чечне я не мог не заметить, что не только солдаты, но немало и разных батальонных, ротных, батарейных и других командиров страдали некоторой долей военного шарлатанства -- иначе трудно назвать эту слабость: нагреметь, наделать побольше шума, пойти на "ура!" единственно с реляционными целями. Все это были лихие служаки, храбрые люди, отлично распоряжавшиеся в серьезной встрече с неприятелем, но любили пустить пыль в глаза, сочинить дело во что бы ни стало, хотя бы пришлось для этого без надобности пожертвовать даже людьми, не то что патронами и гранатами...
   Вместе с разорением аулов отряд занимался и исправлением дороги, ведущей к укреплению Умахан-Юрт, лежащему вблизи впадения Аргуна в Сунжу. Сначала пройдено было все расстояние вниз по течению Джалки, а 9, 10 и 11-го числа мы проходили те же места вверх по реке, довершая истребление запасов. В последний день со стороны неприятеля оказались попытки к более упорному сопротивлению: к чеченцам прибыли подкрепления с несколькими пушками, но дело кончилось, однако, незначительной потерей -- у нас убит один и ранены 17 человек, в том числе офицер.
   Следующие восемь дней отряд провел в лагере вблизи Умахан-Юрта. Каждый день назначалась колонна из трех батальонов, шести сотен казаков и восьми орудий для рубки просеки шириной на пушечный выстрел. Морозы усилились до 15--17 градусов, иногда еще и с резким ветром. Жизнь в палатке в такой холод была уже сама по себе не из приятных: мы рыли посредине ямы и насыпали в них горячие угли, доводя температуру до такой теплоты, что можно было переменить белье, писать и оставаться даже без шубы, но это средство сопровождалось тяжестью в голове и опасностью схватить какую-нибудь простудную болезнь -- перемена температуры в палатке и вне ее была слишком резка. Выступление колоны назначалось не позже четырех часов утра, чтобы к рассвету уже быть на месте и начать рубку леса, а к сумеркам, то есть к пятому часу, возвратиться в лагерь. Нужно было в короткие зимние дни выгадывать время и торопиться одолением работы, чтобы сократить пребывание отряда в такой холод в поле. Ну, и встаешь в три часа, приказав предварительно наполнить ямку угольями, а то ведь за ночь так окоченеешь, что и подняться трудно. В несколько минут в палатке делается очень тепло, пар поднимается кверху, как в бане, оденешься, выпьешь несколько стаканов горячего чаю и разом выскочишь из палатки на мороз и насквозь пронизывающий ветер, да и останешься уже на воздухе часов двенадцать кряду. Что удивительного, если большинство не только офицеров, но и солдат выносили из продолжительной кавказской службы хронические ревматизмы, катары, поражения слуховых органов и т. п. Многие из нас имели еще обыкновение при умывании лить себе на голову холодную воду, что доставляло особенное удовольствие, освежая от давящего угарного воздуха в палатке, -- и никто не понимал, как гибельно было это обыкновение. Переход с мокрой головой от температуры плюс 17 или 18 градусов прямо на ветер и мороз минус 15 или 17 градусов, очевидно, должен был вести к сильнейшим катарам. И действительно, во всей колонне, в потемках собирающейся перед лагерем, раздавалось постоянное чихание и кашлянье. Мне суждено было вынести слишком тяжелые последствия такой жизни: началось шумом и звоном в ушах, а кончилось глухотой, но, думаю, что и все другие участники чеченских зимних экспедиций более или менее запаслись недугами, удручающими их жизнь в зрелых летах. В молодости никто и не думал о таких пустяках, как сохранение здоровья, о соблюдении основных гигиенических правил, да и кто знал эти правила? А после, когда последствия дали себя почувствовать, было уже поздно, болезни запущены... Что имеем -- не храним, потерявши -- плачем.
   Итак, бывало, в четыре часа утра, темень непроглядная, выйдешь к роте, вполголоса поздороваешься (приказано было избегать всякого шума, чтобы не обращать внимания неприятеля и избегать перестрелок впотьмах) и пойдешь среди полупотухающих костров, среди фантастически вырисовывающихся в дыму солдатских фигур, в разных видах и позах окружающих костры, мимо продрогших у коновязей лошадей, как-то особенно стонущих и фыркающих. То запнешься за какую-нибудь повозку, то попадешь в какую-нибудь яму или наткнешься на сплошной ряд коновязей с сердитыми часовыми из артиллеристов, грубо гонящих: "Куда полезли, тут нет дороги", а темень такая, что ни зги не видно, и еле-еле выберешься из лагеря на дорогу, где колонна строится по заранее отданной диспозиции. Происходят невольные остановки и некоторая сумятица. Благоразумный, опытный колонный начальник понимает неизбежность незначительного беспорядка, спутника всяких ночных движений; горячие же, из прикомандированных "для участвования в делах", выходили из себя, бесновались, распекали и напрасно нагоняли только скверное расположение духа на войска. Отличался у нас по этой части Генерального штаба полковник Рудановский, но это был исключительный тип какого-то бешеного сумасброда, которого следовало передать в руки психиатров, а между тем он, очевидно, слыл в глазах высших начальственных сфер за полезного, опытного деятеля и в течение еще многих лет в генеральских чинах занимал разные видные должности то на левом, то на правом крыле Кавказской линии, даже командовал большими отрядами. Толку от его деятельности, само собой, не выходило никакого; из терпения выводил он всех, от наивысшего в крае лица до последнего вестового казака и фурштата, и только уже в 1861 году как будто окончательно убедились в совершенной непригодности его превосходительства, и он оставил Кавказ после двадцатилетнего в нем пребывания, увезя с собой название "самовар-паши" (то есть постоянно кипящий). Затем он командовал дивизией в Царстве Польском во время восстания, там тоже что-то не отличился особой распорядительностью, был зачислен в запасные войска и прожил последние годы за границей, где, если не ошибаюсь, недавно умер. Да, это был оригинальный тип, и мне еще придется впоследствии говорить о нем, так как судьба свела нас одно время в близкие служебные отношения.
   К числу обстоятельств, вызывавших распекания и неприятности, принадлежали преимущественно собаки. Как ни забавно это может показаться, но собаки бывали причиной крупных неприятностей и волнений в отрядном мире. Откуда и каким образом при всяком отряде, особенно в Чечне, появлялась целая стая собак, очевидно, протежируемая солдатами, сказать не могу, но дело в том, что стая непременно следовала за колонной, грызлась, лаяла и выла, нарушая тишину, о которой, как я уже выше сказал, заботились во избежание ночных перестрелок. Забота, положим, резонная до некоторой степени, но не следовало ей придавать особенно важного значения и делать из мухи слона: неприятель и без того отлично знал, что мы до света пойдем на рубку леса и что ни задержать нас, ни нанести особого вреда он не в состоянии; он на ночь располагался в окрестных аулах, укрываясь от холода, и далеко не так снаряжен был и послушен своему начальству, как наш солдат, чтобы в 15 градусов мороза ночью выходить из своей сакли ради пустой стрельбы.
   "Чьи собаки? Колоть, гнать их, уничтожить!" -- раздавались крики. Ничего не помогало: гони не гони, собаки не уходили, а колоть ни у кого и руки не поднимались. Отдавались строгие приказания, возлагалась ответственность на ротных и батальонных командиров, и все ни к чему не вело: в этом случае солдатская оппозиция оказывалась сильнее военной дисциплины. Большинство колонных начальников ограничивались двумя-тремя словами неудовольствия; ну, а такой, как Рудановский, доходил до того, что вместо собаки готов был бы тут же расстрелять солдата или еще лучше -- ротного командира...
   После некоторой суеты, расспросов, пришел ли такой-то батальон или батарея, установлений и перебранок колонна, наконец, двигалась. Среди ночной тишины и темноты всеми невольно овладевало какое-то тревожное состояние: напряженные взгляды вперед и в стороны, едва различающие очертания леса, казавшегося чем-то таинственным, разговоры вполголоса, глухое грохотание и звяканье орудий по мерзлой земле, какие-то неясные звуки, вдруг откуда-то раздававшиеся, все это настраивало людей к чуткому ожиданию опасности, внезапного залпа в упор, засады и т. п. И хотя это повторялось ежедневно, и мы уже должны бы убедиться в ложности таких ощущений, но они невольно повторялись всякий раз, пока движение длилось впотьмах. Вообще, военные движения в темную ночь -- вещь крайне утомительная для войск и рискованная; самые опытные, обстрелянные войска легко могут от какой-нибудь неожиданности растеряться, открыть огонь в своих же или подвергнуться панике. К ночным движениям следует прибегать по возможности только в крайних случаях, на местах, до подробности изученных стоящими во главе частей войск начальниками. Ночью расстояния как бы удваиваются, малейшее препятствие в виде небольшого оврага, ручья, кустарника принимает вид чего-то неодолимого, пустейшая поломка какой-нибудь повозки задерживает всю колонну, а встреча с малочисленным неприятелем, сумевшим воспользоваться неожиданностью, может произвести переполох и расстройство.
   Как только показывались первые признаки рассвета и густой туман начинал подниматься, медленно ползя вверх по лесу, все выше и выше, притягиваемый к себе горами, вся картина вдруг изменялась: начинались говор, смех, закуривание трубок, все как будто выходило из невольного оцепенения, оживало и двигалось быстрее, стараясь согреть коченевшие члены. Вся собачья стая, видимо, обрадовавшись дневному свету, бросалась во все стороны наперегонки за галками, кувыркалась, каталась по влажной траве, выгоняла зайцев, бросавшихся, обезумев от страха, в колонну на потеху солдат, поднимавших гам, ауканье и наивнейшее веселье.
   "Шарик, Жучка! Ах ты, шельмец этакий!" -- приласкивал собаку солдат с искреннейшим добродушием, очевидно, сосредоточивая на этой кудластой дворняжке потребность в привязанности, и совал ей кусок хлеба. И не было никакой возможности рассердиться на него, хотя из-за этих Шариков и выходили распекания и неприятности.
   Приходили мы на место, откуда должна была начинаться рубка просеки. Часть пехоты с артиллерией выдвигалась вперед, занимать какую-нибудь опушку, рассыпала цепь и оставалась весь день для прикрытия работ; в обе стороны на поляны выдвигались казаки, затем остальные войска, составив ружья в козлы, брались за топоры, и по лесу раздавался стук тысячи топоров, треск валившихся деревьев, крики "берегись!", громкий говор, разводились сотни костров, дым густыми столбами носился кругом, раздражая глаза. Не пройдет часу, впереди начинается перестрелка, сначала редкая, одиночными выстрелами, потом чаще, чаще, вдруг затрещит, загудит, раздастся гул пушек, звуки рожков, гики чеченцев, "ура!"... То стихает, то опять усиливается, скачут адъютанты и ординарцы, несутся вдруг марш-маршем несколько сотен казаков с прыгающими по кочкам конными орудиями, происходит, одним словом, одна из тех военных сцен, которые волнуют, возбуждают нервы, рвут человека в бой, как звуки какого-нибудь страусовского вальса увлекают молодежь к танцу, когда ноги как бы электризуются и неудержимо готовы пуститься по зале...
   И досада же брала меня в такие минуты, когда наш батальон был на рубке и вместо участия в бою приходилось сидеть у костра или похаживать взад и вперед около своей роты, понукая людей не развлекаться, делать свое дело, и наблюдать, чтобы были осторожнее и не задавило человека сваленным деревом -- что иногда и случалось и доставляло ротному командиру немало неприятностей. Когда же нашему батальону была очередь находиться в прикрытии, милейший мои батальонер Б-ский был сам не свой, не скрывал предо мной своего смущения и совершенно терялся... Выходило же, однако, почти всякий раз, что не так страшен был черт, как его малюют, и чеченцы оказывались далеко ниже своей старой репутации отчаянных противников в лесу. Вели они в этот поход перестрелки как-то вяло, как будто для очистки совести, не особенно наседали и довольствовались тем, чтобы произвести у нас переполох, вызвать усиленную пальбу, подразнить нас. Случалось большей частью так, как я уже описывал в прежних главах. Много шуму, трескотни, издали могло казаться, что идет отчаянный горячий бой, люди валятся сотнями, а кончалось дело несколькими ранеными и то больше уже при нашем отступлении, когда чеченцы, перебегая из-за одного дерева к другому, сближались с нашей цепью и стреляли почти в упор или когда мы уже выходили совсем на поляну, и цепь наша оставляла опушку, которую они тотчас занимали. В этих случаях мы сейчас выдвигали артиллерию и картечью удаляли их назад в лес.
   И нужно сказать, что в то время, в конце 1854 года, чеченцы упали духом. Начиная с восстания 1840 года, в первое время их энергия, отчаянная храбрость и ловкость в лесной войне выказались в полном блеске: они наносили нашим отрядам не раз сильные потери и, незачем скрывать, даже поражения. Но в течение четырнадцати лет беспрестанной борьбы они уже потеряли многих лучших людей, у них мы отняли лучшие плодородные земли, немало их переселилось к нам, ослабив количество враждебного населения; обольщения и заманчивые надежды на изгнание русских за Терек, щедро расточаемые Шамилем, не только не сбывались, но, очевидно, становились химерой. Наша система просек, наступательных действий зимой, разорявшая их вконец и заставлявшая бедствовать их семейства, необходимость довольствовать своим хлебом; приводимые Шамилем из Дагестана полчища лезгин, не приносивших им, однако, никакой особенной пользы; слишком строгое управление наибов и террор, посредством коего имам усиливался поддерживать чистоту мюридского учения, -- все это вместе сильно поколебало их веру в возможность успешной борьбы с русскими. С каждым днем они становились слабее, а русские сильнее и опытнее в войне с ними. В первые годы у них было значительное преимущество в кавалерии, превосходившей нашу численностью, отчасти и качествами; в пятидесятых же годах отношение было совершенно обратное. С образованием новых казачьих поселений, с появлением на театре войны лихих полков линейных казаков, несших прежде большей частью только кордонную службу, нескольких удалых донецких командиров, сумевших довести своих донцов до замечательного молодечества, и наконец, нижегородских драгун -- чеченской коннице, ослабевшей количественно от потери привольных лугов, уже не под силу было бороться с нашей. Бывали времена, в сороковых годах, когда несколько сотен наших казаков в виду неприятельской конницы приходилось загонять внутрь пехотной колонны, как в ящик, а теперь стоило только показаться конным чеченцам, наши казаки неслись в атаку и не только по чистому полю, но нередко уже с излишним неблагоразумием в лес, в аул, через канавы, плетни, не обращая внимания на преграды, и неприятельские всадники показывали немедленно тыл, пуская с необыкновенным усердием в дело свои нагайки...
   Да, времена уже очень тогда изменились, и видно было достаточно ясно, что дни Чечни сочтены, если действия по принятой системе будут продолжаться еще несколько лет с достаточной энергией.
   Проведя целый день на рубке леса -- то у костра, когда по меткому солдатскому выражению "спереди Петровки, а сзади Рождество", то бегая взад и вперед, чтобы согреть ноги, то прикладываясь к чарке и закусывая, то болтая с Толстовым, я бывал чрезвычайно доволен, заслышав звук барабана "отбой". Бегом бросались солдаты к ружьям, стук топоров мгновенно умолкал, фельдфебели наскоро делали поверку людям, все нетерпеливо ждали приказания отступать, всем хотелось скорее в лагерь, к горячему борщу и палатке. Часам к пяти начиналось обратное движение, медленно, в порядке, с готовыми цепями для поддержки прикрывавшего батальона. Иногда при этом происходила перестрелка пожарче, иногда слабее: если колонный начальник был солидный, старый, опытный кавказец, все делалось без особой суеты, без крика, спокойно, ну, а иной начинал суетиться, пороть горячку, маневрировать, без толку задерживая только людей, носиться взад и вперед с громкими приказаниями и очевидным желанием разыграть роль полководца на поле сражения...
   Один только день выдался несколько большим боевым оживлением. Неприятель, очевидно, получил подкрепления людьми и пушками, по слухам, сам Шамиль явился. Весь день во время рубки леса не умолкала горячая перестрелка и гремели пушечные выстрелы. Артиллерия неприятельская, скрытая в лесу, стреляла в нас ядрами, с каким-то особым свистом проносившимися над нашими головами, изредка шлепаясь в размокшую почву между людьми и обдавая нас брызгами грязи. При отступлении чеченцы с гиком настойчиво наседали на арьергардную цепь, пули порядком жужжали мимо ушей и пронизывали частые тонкие прутья орешника. По мере выхода нашего из лесу перестрелка, по обыкновению, ослабевала, и только несколько десятков конных смельчаков еще провожали нас своими выстрелами, улепетывая назад, как только замечали приготовления наших казаков броситься в атаку. Усиленный огонь вызвал в лагере некоторую тревогу, и оттуда были посланы нам подкрепления, бегом спешившие к месту рубки. Дело обошлось, впрочем, довольно благополучно, работа весь день продолжалась обычным порядком, и мы возвратились, имея с десяток раненых.
   Так продолжалось до 19 декабря. Тянувшиеся сплошной цепью по Джалке семнадцать аулов с огромными запасами были превращены в груды пепла; дорога на несколько верст непроходимого густого леса была расчищена и уже не могла представить препятствия движению небольшой колонны. Все чеченское население, гнездившееся здесь, бежало дальше к Черным горам и бедствовало в лесах, готовое переселиться к нам, удерживаемое лишь бдительным надзором шамилевских наибов, оно выжидало удобного случая. Вскоре часть его прислала к нам просить содействия, и под прикрытием особой колонны, обеспечившей переправу через Аргун, несколько десятков семейств действительно успели скрытно уйти и поселились вблизи Грозной.
   19-го числа весь отряд снялся с позиции и перешел к крепости Воздвиженской, где и расположился лагерем на берегу Аргуна. В течение трех дней уже описанным порядком колонны ходили на так называемую Шалинскую просеку для ее расчистки от новейших порослей. Нужно сказать, что сила растительности на Чеченской плоскости изумительна: довольно двух-трех лет, чтобы широкая просека, самым тщательным образом прорубленная, на которой, кроме пеньков, ничего не осталось, опять заросла частым орешником до того, что с трудом можно сквозь него пробираться. Естественно, что цель просек -- свободное движение войск к лишению чеченцев возможности наносить нам в этих чащах поражения -- достигалась только периодическими, раз в два-три года, расчистками свежих зарослей. А Шалинская просека была одной из важнейших: она проходила, так сказать, по самому сердцу Большой Чечни к одному из значительнейших аулов Шали, игравшему особую роль по относительной зажиточности своих жителей, по центральному положению, по влиянию нескольких мулл и известных наездников. К этому аулу несколько раз пробирались наши отряды, но на пути лежал большой лес, и проход через него стоил немалых жертв. Кроме того, Шамиль, понимая важное значение Шали и окружавшей его на несколько верст плодородной поляны, устроил на протяжении до полутора верст окоп глубиной в две сажени, тыл и фланги этого окопа примыкали к густому, трудно проходимому лесу, а перед фронтом оборона была усилена засеками. Этими средствами он надеялся преградить нам доступ к Шали и через него дальше в глубь самого густого чеченского населения, к которому в конце сороковых и в начале пятидесятых годов ни с какой другой стороны мы еще и не предполагали возможности проникнуть. Работа была действительно громадная, но никакой особенной пользы не принесла. Зимой 1851 года нашими молодцами окоп этот был взят, по лесу прорублена просека и доступ на Шалинскую поляну открыт, а в 1852 году через это представилась возможность двинуться отряду под начальством князя Барятинского дальше за Бас, Шавдон к Гудермесу и сорвать завесу, скрывавшую до того от нас эту часть непокорного края.
   Расчищая эту Шалинскую просеку в конце 1854 года, мы хотя целые дни и перестреливались с неприятелем, но это уже не были те отчаянные драки, какие происходили здесь в 1850--1852 годах. Тогда чеченцы, поддерживаемые тысячными толпами, приводимыми из дальних горских обществ, еще верили в возможность успешной борьбы и проявляли с замечательной энергией и смелостью свои качества природных местных бойцов; успехи наши обходились довольно дорого, потери считались всякий раз сотнями людей. Но зато с тех пор враги были сломлены. Пал Шалинский окоп, русские войска проникли в самое сердце Большой Чечни, гордившейся своей неприступностью, запылали аулы, которых со времени восстания 1840 года не оскверняла нога гяуров; вместо лихих набегов пришлось заботиться о собственной безопасности и каждую зиму спасаться дальше в леса от нашего нашествия. Плодородная плоскость, раздольное житье, очевидно, ускользали от них, оставался выбор между покорностью русским или выселением в трущобы, не представлявшие возможности безбедного существования. Наступил период колебаний, и хотя борьба все еще продолжалась, более под влиянием страха перед поселившимся вблизи Чечни в Ведене грозным имамом, с его везде шнырявшими опричниками (муртазаками), но, как уже сказал я, далеко не с прежней энергией и упорством.
   24 декабря отряд был распущен на отдых. Местные войска разошлись по своим штаб-квартирам, а наши прибывшие из Дагестана батальоны ушли в Грозную и разместились по квартирам и казармам. Здесь мы провели восемь дней, в течение коих ничего особенного не случилось. Я перезнакомился со всеми офицерами, составлявшими штаб и свиту барона Врангеля, часто у них бывал, что как будто внушало милейшему моему батальонеру еще большее уважение или расположение ко мне. Мы с ним оставались все время в наилучших отношениях, и я решительно отдыхал от тех нравственных пыток, какие приходилось испытывать в предшествовавшие два с половиной года в 1-м батальоне.
   3 января вечером в Грозную опять стали собираться батальоны и казаки, а 4-го, чуть рассвело, мы уже выступили, и опять к Аргуну. Между тем был распущен слух, что отряд идет в противоположную сторону к реке Гойте для рубки просеки.
   День был морозный, светлый, солдаты шли весело, живой говор раздавался в рядах. Кавалерия выступила раньше и была уже далеко впереди. Подходя к Аргуну, мы услышали выстрелы, и все как-то невольно прибавили шагу, боясь опоздать. Подошли к Джалке: тянется ряд недавно сожженных аулов, кругом все мертво, уныло, галки стаями носятся над нами, оглашая воздух печальным криком, вполне соответствующим картине пожарища, разрушения...
   В разоренном ауле Эльдырхан застали мы отдыхающую кавалерию, которая внезапным появлением разогнала в паническом страхе часть населения, успевшего после нашего ухода в декабре возвратиться на свои пепелища, надеясь кое-как провести остаток зимы и спасти хоть частицу неистребленных запасов; несколько человек, не успевших бежать и вздумавших защищаться, были изрублены, некоторые взяты в плен.
   Не давая опомниться изумленному, совсем не ожидавшему нас здесь неприятелю, мы на другой день прошли густой труднопроходимый Ирзелинский лес и стали на Шавдоне. Прямо перед нами оказался значительный аул Мараш с тянувшимися в обе стороны от него по берегам топкого Шавдона аульчиками, жители коих считали себя до нашего прихода вполне безопасными. В Мараше видно было несколько сотен чеченцев, очевидно, собравшихся защищать свой аул, прикрытый высоким плетнем с фронта и рощей частого орешника с обоих флангов. Можно было ожидать жаркого дела. Однако стремительная атака казаков, понесшихся под командой генерала Бакланова по открытой поляне прямо на аул, и двинутый в обход батальон Тенгинского полка заставили чеченцев после минутной перестрелки скрыться в лес.
   Не успели мы оглянуться, аул уже пылал со всех концов, затрещали скирды и стога, дым густыми клубами поднялся кверху, вой убегавших баб и ребятишек сливался с лаем перепуганных собак и кудахтаньем кружившихся над пламенем кур. Потеря наша ограничилась несколькими ранеными, да с десяток убитых лошадей было брошено казаками.
   В этот день мне впервые пришлось увидеть в деле Якова Петровича Бакланова, донского казачьего генерала, имя которого уже несколько лет повторялось по всему Кавказу и в военных кружках Петербурга. Впоследствии он еще более стал известен своими действиями в Азиатской Турции и особенно под Карсом в 1855 году; наконец, во время беспорядков в Западном крае, где он командовал несколькими донскими полками и успешно расправлялся с разными бандами в Литве, его боевая известность окончательно утвердилась.
   На Лезгинской линии и в Дагестане уже по свойству самой местности кавалерии предоставлялась большей частью второстепенная роль, к тому же и бывшие там на службе донские казаки употреблялись почти исключительно для службы постовой, конвойной, рассыльной, многие исполняли обязанности полицейских служителей и не то конюхов, не то лакеев. В Чечне же, где кавалерии постоянно выпадали деятельность чисто боевая и встречи с неприятелем, имевшим немало лихих всадников, донские казаки иногда не отставали от молодцов кавказских линейцев и нередко совершали подвиги, совершенно изменившие установившийся ложный взгляд на утрату будто бы донцами прежней боевой удали. Здесь я убедился, что не донские казаки были виноваты, а местные условия, начальство и ближайшие их командиры.
   Полки их, попадавшие в Чечню, под командой таких офицеров, как Бакланов, Ежов, Поляков, и некоторых других показали, что можно сделать из донских казаков. Когда под Марашем Бакланов построил два полка в колонны и с командой "пики на перевес" понесся марш-маршем по поляне к аулу, из которого прикрытый плетнем неприятель открыл огонь, когда земля загудела под копытами тысячи стройно несшихся без выстрела всадников, а дивизион конных орудий, гремя по мерзлой земле, скакал среди этой колонны и в мгновение ока снялся с передков у самой опушки, обдав ее картечью, тогда я понял, как нелепо было представление, установившееся о донцах как о возчиках "летучек" и штабных вьюков.
   А сам Бакланов! Одной фигуры его было достаточно, чтобы воображению представились те атаманы-молодцы, которые ходили под Азов или на Кубань в XVII столетии или наводили страх на европейские войска в конце прошлого и начале нынешнего века. Косая сажень в плечах, красное корявое лицо, обросшее большими бакенами и усищами, голос как труба, в мороз и самый жестокий ветер в одном своем синем чекмене с нагайкой через плечо, зачастую расстегнутый, с виднеющейся красной рубахой, едет он, бывало, на здоровом буром коне впереди кавалерии, с трубкой в зубах, смотря хмуро, сентябрем, с грубой резкостью отдавая приказания или отпуская непечатные шуточки и остроты, поднимавшие громкий хохот в ближайших рядах. За ним его значок -- подарок женского монастыря с Дона: на черном поле белая мертвая голова и надпись "Чаю воскресения мертвых". Уже одной этой наружности и обстановки довольно было, помимо его несомненной личной храбрости и умения распорядиться, чтобы создать ему славу незаурядного витязя, не говоря о том, что такими эффектами легче всего действовать на приезжие, аристократические, столичные военные кружки, искавшие поэзии и оригинальных картин. При более близком знакомстве нельзя было, конечно, не заметить, что покойный Яков Петрович был не прочь пустить пыль в глаза, сделать подчас из мухи слона, то есть пустую перестрелку превратить в жаркое дело, не жалеть снарядов и артиллерийских лошадей, заставляя при отступлении по вспаханному полю тащить пушки на отвозах и катать картечью в десяток чеченцев, дразнивших нас безвредными "пуканиями" из своих винтовок... Но это ничуть не уменьшало его достоинства как лихого кавалерийского генерала, умевшего поставить казаков на подобающую им роль самой полезной боевой конницы. В течение зимы с 1854 на 1855 год я имел случай сблизиться с ним, заслужить его расположение, убедиться, что он был к тому же человек разумный и себе на уме. После окончания войны в Азиатской Турции, где он оказал немало важных заслуг, новый главнокомандующий князь Барятинский назначил его атаманом всех донских полков на Кавказе, затем, как я уже упоминал, он был переведен в Вильну, в распоряжение генерал-губернатора Муравьева. В 1867 году я с ним встретился в последний раз в Петербурге, откуда он безо всякого назначения весьма недовольный возвратился на Дон, где и умер, кажется, в 1871--1872 годах.
   В последующие дни отряд двинулся, сжигая на пути аулы, хутора, истребляя громадное число всякого рода запасов; кукурузы, проса, сена оказывалось такое множество, что тут я только понял, как справедливо было название Чечни житницей горцев. При этом прорубались через все лежавшие по дороге леса просеки, уже описанным мною порядком. Подоспевшие к чеченцам подкрепления вели с нами беспрестанную перестрелку, пушки их выпускали десятки ядер без особого, впрочем, для нас вреда. Двигались мы по направлению к реке Гудермес, навстречу подходившему с Кумыкской плоскости отряду барона Николаи.
   6 января поздно вечером, помню, услыхали мы сильную пушечную пальбу и ружейные залпы, встревожившие весь наш лагерь. Все были убеждены, что отряд барона Николаи подвергся ночной атаке и, вероятно, при движении в каком-нибудь тесном, пересеченном пространстве. Убеждение это еще более усилилось, когда вдруг, неожиданно, неприятель подкрался к ближайшему от нас лесу и начал стрелять по нашему лагерю из нескольких орудий, что заставило немедленно потушить все огни. Я уже говорил о ночных движениях, когда всякая мелочь принимает увеличенные размеры и воображение настраивается на тревожный лад, чуя большую опасность. То же нужно сказать и вообще о всяком ночном деле, когда невольно всему придаются преувеличенные размеры. Так и в этот раз всякому представилось, что происходит что-нибудь серьезное, что, вероятно, прибыли большие скопища горцев, остановившие слабейшую часть отряда, а остальные обстреливают нас, чтобы удержать от движения на помощь атакованным.
   При первых выстрелах мы выскочили из палаток, а когда просвистели над нашими головами несколько ядер, мой бедный батальонер порядочно таки растерялся и стал ругать солдат и гнать их в палатки, особенно бранясь за то, что люди стали смеяться и отпускать разные шуточки по поводу неметкой стрельбы неприятельских пушкарей. Я поторопился вполголоса уговорить его перестать бранить солдат, которых приличнее ободрять в таких случаях, поддерживая в них такое похвальное безбоязненное отношение к ядрам, а не смущать их, выказывая боязнь. Он замолчал, но войдя со мной в палатку, не удержался от фразы, которая вполне характеризует человека, прослужившего, однако, тридцать лет в рядах армии.
   -- Ну, не варвары ли этот народ: в них стреляют ядрами, а они смеются. Дикари!
   Я воспользовался своими хорошими отношениями к нему и высказал ему, не стесняясь, всю фальшь и неуместность его взгляда.
   -- Да-да, вы правы, -- сказал он мне. -- Ведь я говорил вам, что я вовсе не военный человек и никакой наклонности к этой службе не имею. Кончится война -- подам в отставку.
   По крайней мере, нельзя было упрекнуть человека в недостатке откровенности...
   Через некоторое время стрельба умолкла. В лагере воцарилась тишина. Утром загадка разрешилась: 6 января, в день Крещения, бывает полковой праздник Кабардинского полка, из батальонов коего и состояла колонна их полкового командира барона Николаи. Вот они, расположившись на позиции в нескольких верстах от нас, и отпраздновали по кавказскому обычаю: кутнули порядком и сопровождали тосты залпами...
   На другой день мы продвинулись дальше и на реке Гудермес сошлись с ними. Начатый накануне кутеж еще не совсем окончился; явилась депутация пригласить начальника отряда барона Врангеля на закуску. С ним пошли и несколько человек офицеров, приглашенных ото всех батальонов, в том числе и я. Никакие отнекивания не помогли, и подвыпили мы у кабардинцев таки порядочно. Тут я в первый раз познакомился с этим молодецким из молодецких старых кавказских боевых полков, не думая еще, что вскоре судьба кинет меня и совсем в его среду. Особенно запечатлелось у меня в памяти знакомство тогда с одним из ротных командиров штабс-капитаном Василием Александровичем Гейманом, известным впоследствии героем Ардагана и Девебойну, к сожалению, безвременно унесенным в могилу тифом.
   Пройдя затем к укреплению Умахан-Юрт, около которого разбили лагерь, соединенные отряды в течение недели рубили просеку, окончательно открывшую возможность свободного движения войскам между Грозной и Кумыкской плоскостью, и лишили массу чеченского населения весьма значительной полосы плодороднейшей северной части Чеченской долины, которую они уже вынуждены были оставить и выселиться дальше к горам или перейти на жительство в покорные нам аулы, и таким образом мы удаляли от Сунжи и своих сообщений непокорное население, постоянно угрожавшее хищническими набегами.
   Морозы стояли сильные: доходило до 17 градусов, снегу выпало тоже порядочно, жизнь в палатках и вообще служба была не из легких, хотя благодаря обилию леса костры не потухали, и случаев обморожения я не помню.
   В один из этих дней батальон наш был не на очереди и оставался в лагере. Пообедав с Толстовым, мы вышли из палатки и прогуливались взад и вперед, рассуждая о близившемся окончании похода и перспективе возвращения в опротивевший нам Дагестан. Я высказал ему мою решимость на другой же день отправиться в штаб и попытаться выпросить себе перевод в Кабардинский или Куринский полк. Он, в свою очередь, чуть не со слезами на глазах стал упрашивать меня не оставлять его на жертву в Дагестанском полку, где без меня ему просто погибать придется.
   Во время этого разговора, когда, признаться, меня брало полнейшее сомнение в успехе предположенного ходатайства о переводе, подходит казачий урядник, ординарец, и спрашивает:
   -- Где здесь Дагестанского полка поручик Зиссерман?
   -- А что тебе нужно? -- говорю. -- Я поручик Зиссерман.
   -- Так пожалуйте к начальнику отряда барону Вангелю.
   Мы с Толстовым только вопросительно взглянули друг на друга, недоумевая, зачем меня требуют, и боясь даже высказать невольно радостную догадку о возможности быть взятым в штаб.
   Я поспешил привесить шашку, оправиться и пошел к штабным палаткам. Смотрю: барон Врангель ходит взад-вперед у своей ставки. Я подошел и явился по принятой форме.
   -- А, здравствуйте. Я посылал за вами, чтобы сделать вам предложение. Отряд скоро будет распущен, батальоны ваши уйдут в Дагестан -- не желаете ли остаться здесь, при моем штабе?
   Мое волнение, моя радость были так сильны, что я сумел только поклониться...
   Сейчас же было послано письменное приказание Б-скому о моем откомандировании и назначении офицера для принятия от меня роты.
   -- А что, -- воскликнул Антон Иванович, -- не говорил я, что так будет, не предчувствовал я, что нам не дадут с вами долго послужить? Вот так всегда меня преследовала судьба: как только попадет ко мне в батальон хороший офицер, тотчас его в полковой штаб или куда-нибудь в адъютанты!
   -- Очень вам благодарен и за преувеличенное доброе мнение, и за расположение, но я так рад, что готов, кажется, вприсядку пуститься. Желаю вам всего лучшего в Дагестане, желаю вам самых лучших ротных командиров. Даст Бог, еще увидимся.
   Спасибо Б-скому: и поздравил он меня, и пожеланий всяких, и предсказаний блестящей будущности не поскупился он высказать самым искренним образом. Затем тотчас назначил офицера принять от меня роту, приказав ему ограничиться самым наружным, форменным приемом. "Я беру на себя ответственность, если бы чего-нибудь не доставало", -- прибавил он.
   На другое же утро я перебрался в отрядный штаб, где был самым дружеским образом встречен и старым знакомым адъютантом барона Врангеля Зозулевским, и другими штабными. Сейчас же началась другая служба, другие отношения, другие впечатления и взгляды на дело.
   Одной из первых моих просьб к новому моему снисходительно-добрейшему начальнику была просьба о переводе в один из полков левого фланга Толстова, историю коего я рассказал вкратце. Барон приказал мне вытребовать его и представить ему на смотр, что я, само собой, тотчас и исполнил.
   Толстов явился молодцом, вполне походным солдатом, бойко ответил на все вопросы, стоял и поворачивался по уставу. Когда он ушел, барон приказал мне передать дивизионному адъютанту, чтобы отдал приказ по дивизии о переводе Толстова в Кабардинский полк. О его восторге распространяться нечего.
   Последние два-три дня похода я уже фигурировал в числе следовавшей за начальником войск свиты адъютантов и ординарцев, скакал в разные стороны для передачи приказаний или собрания сведений и т. п. К этому присоединилось особое поручение: явиться к полковнику Рудановскому и состоять при нем в качестве помощника на время занятий его по составлению реляции о последних действиях отряда. Помощь моя, впрочем, выразилась тем, что Р. поручил мне наблюдение за исправной перепиской писарем его сочинений. Сам же как кровный офицер Генерального штаба, наморщив чело, сидел с пером в руках и мнил себя творцом знатной эпопеи...
   14 января 1855 года отряд совершенно закончил свои действия, я мы через Старый-Юрт возвратились в Грозную, а дагестанский батальон, с которым я распрощался самым дружелюбным образом, после дневки ушел назад в свои Ишкарты 16-го числа.
   С прибытием в Грозную я попал в совершенно новый мир, само собой, говорю, "мир" в тесном, служебном смысле этого слова. Этот период моих кавказских служебных похождений имел для меня самые важные последствия: я был брошен на дорогу, на которой суждено было мне встретиться и очутиться в ближайших соприкосновениях со всеми кавказскими высшими, наиболее выдающимися деятелями новейшей, интереснейшей эпохи -- покорения края; я попал в самый водоворот тогдашних кавказских событий, что и дало мне возможность к более близкому знакомству с самим краем и с разными условиями, влиявшими на ход военных и административных дел. Одним словом, горизонт расширился, и мне открылся самый просторный вид, не всякому, в скромных чинах находящемуся человеку доступный...

LI.

   В Грозной началась для меня совершенно новая жизнь -- жизнь штабного. Попасть из фронтовых офицеров в штабные, все равно что из чернорабочего -- в барина: вся тягость службы, все лишения военно-походной жизни, вся оборотная сторона медали разом стряхиваются и заменяются разными удобствами, льготами, почетом, конечно, относительными. Поручик во фронте -- весьма мелкая сошка, которую никто не замечает, которой все помыкают, перед которым батальонный командир -- величина весьма значительная, полковой -- недосягаемая, о генералах и говорить нечего. Тот же поручик, попав в штабные, сразу превращается в другого человека: и батальонные, и полковые командиры, и даже генералы становятся его знакомыми; его посещают, вступают с ним в любезные неслужебные разговоры, в нем многие даже просто заискивают, хотя, в сущности, он по своему положению ничего никому ни удружить, ни повредить не в состоянии... Так уж искони велось, а вероятно, и теперь ведется.
   Занятия мои ограничивались ежедневным пребыванием у начальника левого фланга Кавказской линии генерала барона А. Е. Врангеля в течение нескольких часов, причем приводилось или написать какое-нибудь полуофициальное письмо, или исполнить какое-нибудь приказание: послать за кем-нибудь, навести в штабе какую-нибудь справку и т. п., что вообще исполняется личными адъютантами. Затем оставалось много свободного времени, уходившего преимущественно на посещения знакомых семейств, которых в Грозной было немало.
   Крепость Грозная построена А. И. Ермоловым в 1818 году, на левом берегу реки Сушки. Она была основанием прочного подчинения нам всей Чечни, в ней сосредоточивалась военно-административная сила, удерживавшая впереди лежащий край в покорности. В течение двадцати двух лет, если не считать мелких хищнических действий да нескольких частных попыток восстаний, довольно легко усмиренных, чеченцы не выказывали особой враждебности и жили смирно. Если бы воспользовались этим продолжительным периодом для большего упрочения нашей власти, если бы устроили сносные пути сообщения, обеспечили себе переправы через Терек и Сунжу, ввели бы более действительный административный надзор в главнейших аулах, позаботились бы хоть о кое-каком развитии промышленности, завели бы хоть одну школу, привлекая в нее сыновей более влиятельных туземцев для изучения русского языка и ознакомления с основаниями благоустроенных обществ, да сами старались бы знакомиться со страной и ее населением, то, быть может, в описываемое мною время Грозная имела бы совсем другой характер, более мирный, гражданский. Но ничего этого сделано не было, вернее сказать, многое и не могло быть сделано по совершенному недостатку средств, отсутствию правильной обдуманной системы и частой перемене главных начальствующих лиц, действовавших каждый по своему усмотрению и, как водится, чаще всего наперекор своему предшественнику. К этому присоединились еще некоторые ошибки и даже злоупотребления, обнаружившиеся особенно после Ахульгинской экспедиции и назначения начальником левого фланга генерал-майора А. П. Пулло, при коем приступлено к обезоруживанию туземцев -- и все это вызвало в населении Чечни крайнее раздражение. Этим воспользовался Шамиль, и в 1840 году вспыхнуло здесь общее восстание, которого подавить в начале местными средствами не было возможности, а двинутый через несколько месяцев с этой целью более значительный отряд генерала Галафеева потерпел в лесных чащах поражение, доставив восставшим чеченцам и их новому предводителю Шамилю случай полного торжества над нами. Возгоралась упорная война, оконченная лишь через двадцать лет на Гунибе пленением Шамиля.
   Подробности этих событий не относятся к моим личным воспоминаниям, и я коснулся их только вскользь, чтобы читатель мог уяснить себе значение Грозной как центра всех военных операций, совершавшихся два десятка лет с целью покорения Чечни. Из небольшой крепостцы времен Ермолова она в мое время превратилась в обширный военный город, кишащий войсками всех родов оружия с большими магазинами, складами, госпиталями и довольно значительными числом торговых заведений.
   Жизнь в крепости Грозной была довольно шумная и веселая: по всякому поводу давались обеды, затевались кутежи, танцевальные вечера были очень часты, а азартная картежная игра, и довольно крупных размеров, процветала; дамское общество было очень милое, вполне соответствовавшее военно-походному тону и сопряженным с ним нравам, не имеющим, само собой, и тени чего-нибудь пуританского... Жили, одним словом, легко, без особых забот о материях важных. Если от текущих мелких дневных приключений и развлечений случалось отвлечься, то разве для разговоров о минувших и будущих экспедициях, о том, кто будет назначен новым главнокомандующим на место князя Воронцова, уже год тому назад выехавшего из края, и о разных неизбежных переменах, так или иначе отзывавшихся и на нас, мелких сопричастниках деятельности; гораздо реже говорилось о ходе дела под Севастополем, вообще о тогдашнем положении России: отсутствие гласности, газет, представленных одним "Русским инвалидом", отсутствие в большинстве общества, особенно военного, всякого интереса к делам общественным, выходящим из ближайшего тесного круга его служебной деятельности, делало нас невольно индифферентными ко всему, даже к такой великой злобе дня, какова была тогда борьба с коалицией, сопровождавшаяся неудачами. Мы, как и подобает военным людям, постоянно пребывавшим на боевом положении, закаленным в опасностях, впрочем, ничуть не унывали и верили в силу России: одолели же мы Европу в 1812 году, невзирая на гений Наполеона, на таких генералов, как Даву, Ней, Сен-Сир, одолеем и теперь. Все рассуждения сводились у нас к такому заключению. Мы тем более веровали в нашу непобедимость, что перед глазами у нас были ближайшие примеры: поражение турок князем Бебутовым при Баш-Кадык-Ларе и Кюрюк-Дара, когда горстки кавказских героев разбивали наголову вчетверо сильнейшего неприятеля. 1855 год был еще в начале: скорбные дни Севастополя, Федюхиных высот и кровавой неудачи под Карсом были еще впереди -- уверенности нашей еще ничто не колебало...
   Время проходило без особых приключений и лично для меня весьма приятно, благодаря главнейше неисчерпаемой доброте и любезности нашего главного начальника барона А. Е. Врангеля. Наконец, получены известия, что главнокомандующим назначен генерал Муравьев, старый кавказец времен Ермолова и Паскевича. Известие это произвело впечатление неприятное: почему, на чем основывалось оно -- я объяснить не могу; я никого не помню из находившихся тогда среди нас, который бы лично знал Н. Н. Муравьева и какими-нибудь отзывами не в его пользу мог возбудить неудовольствие, не было и каких-нибудь особых ходячих слухов не в его пользу, а между тем почти инстинктивно никто не только не радовался, но даже не относился равнодушно к этому назначению: "Ну, начнется ремешковая служба, лямку тянуть будем" -- был общий говор. Когда же стали доходить слухи, что главнокомандующий уже приехал в Ставрополь, посетил некоторые укрепления и штаб-квартиры, везде распекая, поверяя расходы людей, входя в разные мелочи, нагоняя, одним словом, страх великий до такой степени, что этому даже приписывали смерть начальника резервной дивизии генерал-лейтенанта Варпаховского (это, впрочем, оказалось басней), общее смущение и недовольство распространилось еще более.
   Путешествие генерала Муравьева по Кавказской линии продолжалось довольно долго, так что во Владикавказ он прибыл, кажется, через месяц после приезда в Ставрополь. Барон Врангель отправился туда навстречу главнокомандующему, и оттуда уже вместе с ним по Сунженской линии через крепость Воздвиженскую прибыли в Грозную.
   Впереди уже неслись слухи о различных неудовольствиях вследствие делаемых барону замечаний, которые тот не оставлял без возражений к крайнему огорчению временно командовавшего тогда на Кавказской линии генерала Викентия Михайловича Козловского, тоже старого ветерана времен ермоловских, храброго и доброго человека, но не обширного ума и недостаточно самостоятельного. Почтеннейший Викентий Михайлович разными знаками и дерганием за полы сюртука старался удерживать барона Врангеля от возражений, но напрасно: "Барон Александр Евстафьевич, как, вы раздражаете, как, главнокомандующего, как...". Все предвещало неладный исход этих недоразумений, и мы, более близкие к барону люди, стали предчувствовать возможность перемен.
   К приезду главнокомандующего, по обыкновению, был выстроен почетный караул, ординарцы и длинный ряд офицеров, не во фронте состоящих. Покончив с первыми, выразив легкое неудовольствие генералу Бакланову за то, что ординарцы-казаки не умели исполнить какой-то мудреной кавалерийской команды "вольт направо" (странное требование от донских казаков на Кавказе! Этого, без сомнения, и нижегородские драгуны не сумели бы сделать, хоть и ходили героями в атаку на турецкие каре), Н. Н. Муравьев подошел к офицерам, которых барон называл ему по имени. По наружности, по голосу я уже заметил, что барон Врангель не в духе, он даже ошибался в фамилиях или не тотчас вспоминал иного офицера. Дошла очередь до меня.
   -- Поручик Дагестанского полка... -- Но фамилия не давалась сразу, и я поспешил сказать.
   -- Этот же зачем здесь у вас? -- обратился главнокомандующий к барону Врангелю.
   -- Жалонерный офицер, ваше высокопревосходительство.
   -- Ну, помилуйте, какой вам здесь жалонерный офицер нужен! Разве вы дивизионные учения производите?
   Понятно, что подобное замечание в присутствии всех подчиненных не могло не оскорбить генерала, главного местного начальника. Хотя, положим, в жалонерном офицере действительно никакой надобности не предстояло, и это звание было мне присвоено формальности ради, но какая особенная беда или какое злоупотребление заключалось в том, что начальник дивизии прикомандировал к своему штабу офицера из подчиненного ему полка? И разве подобное замечание нельзя было сделать после, наедине, без оскорбления самолюбия начальника перед подчиненными? Тогда барон Врангель, не будучи под впечатлением раздражительности, мог бы объяснить, что не может обходиться двумя штатными адъютантами и встречает недостаток в доверенных офицерах для исполнения массы разнородных поручений на пространстве обширного района и т. д.
   Со своей стороны, я при сказанных словах главнокомандующего жестоко струсил. "Кончено, -- думаю себе, -- велит тотчас отправить обратно в полк", а самая мысль о такой отправке приводила меня в отчаяние: "О, Господи, неужели опять в Ишкарты или Чирь-Юрт, в лапы какого-нибудь Б.!".
   Якорь спасения нашел я только в приехавшем с новым главнокомандующим П. Н. Броневском, бывшим моим полковым командиром, а теперь опять полковником Генерального штаба и корпусным обер-квартирмейстером, который во время возникшего по моему поводу эпизода, стоя позади Муравьева, улыбался. Помня его внимание к моей службе в полку, я надеялся на его помощь и не ошибся. После смотра я поспешил ему представиться, рассказал, каким образом попал в Грозную, рассказал и о всех невзгодах, вынесенных в полку после его отъезда, и просил содействия в случае, если главнокомандующий приказал бы отправить меня в полк. П. Н. обещал мне это, присовокупив, что едва ли в нем представится надобность. И действительно, я был забыт, к большому моему удовольствию.
   Дальнейшее пребывание Н. Н. Муравьева в Грозной в течение двух-трех дней было рядом однородных действий, носивших на себе характер большой мелочности, возводимой в нечто, имеющее государственную важность. Прибыв на Кавказ в начале 1855 года, в такое критическое время, после целого года междуначалия (иначе нельзя назвать временное заведывание Кавказом генерала Реада), генерал Муравьев не спешил в Тифлис, где его ожидали самонужнейшие военные и гражданские дела и где он мог почерпнуть подробнейшие сведения о положении всех отраслей обширного, незнакомого ему управления. В течение пяти-шести недель, употребленных на переезд от Ставрополя до Тифлиса, он заезжал, как уже сказано, в разные мелкие укрепления и занимался, между прочим, поверкой списочного состояния людей в ротах, входил в исследования, зачем допускаются такие расходы людей, как воловщики, угольщики и т. п., находил все это не только лишним, но противозаконным, между тем как на Кавказе по местным условиям войска не могли существовать без собственного полного хозяйства, и следовательно, должны были отряжать для этого нужных людей. Не довольствуясь списками, главнокомандующий приказывал выводить роты, поверял людей, входил в словесные разъяснения с ротными и батальонными командирами, вгонял их в лихорадочное состояние, при котором эти господа, вообще не одаренные большим даром слова и смелостью говорить с начальством, совершенно терялись, не могли дать нужных объяснений и как бы оправдывали подозрения и обвинения генерала.
   Трудно теперь вспомнить все различные случаи, вызывавшие и общее неудовольствие, и недоумение. Я приведу здесь несколько примеров, сохранившихся в моей памяти, по которым всякий легко может видеть, что Н. Н. Муравьев в эту эпоху поступал как бы в разлад со своим умом, образованием и характером. Не должно забывать, что речь идет не об обыкновенном каком-нибудь генерале, бригадном или дивизионном начальнике или даже корпусном командире внутри России, в мирное время инспектирующем свои части; говорится о наместники кавказском, облеченном почти царской властью в огромном крае с четырех с половиной миллионным разноплеменным населением, треть коего была не покорна и стояла против нас с оружием в руках, в крае, граничащем с двумя главными мусульманскими государствами, с одним из коих мы были в войне; говорится о главнокомандующем большой полуторастотысячной армии, разбросанной на громадных тысячеверстных расстояниях, среди исключительных местных условий. Это большая разница, и Н. Н. Муравьев, очевидно, не сразу овладел своей ролью, не сразу стал на высоту взглядов, соответствовавших его новому званию, он все еще оставался в роли командира корпуса внутри России, где круг деятельности ограничивался чисто фронтовыми задачами и где, в те времена в особенности, считалось великой заслугой за мелочами забывать о важнейшем... Не должно забывать также, что Кавказ, его политические и военные условия вырабатывали из войск своеобразные типы, далеко не подходившее к типам гренадерского корпуса, расположенного в Новгородской губернии, где Н. Н. Муравьев до назначения на Кавказ мог быть уверенным не встретить критической оценки своим действиям. Принцип слепого повиновения войск тут ни при чем, и те же кавказские войска, смевшие свое суждение иметь, по приказанию Муравьева шли на штурм Карса -- разбивать толстые брустверы укреплений своими руками, ложились тысячами и отступали только по приказанию его же. Способность и навык критически относиться к разным распоряжениям не мешали исполнять приказания, но вместе с тем выдвигали много людей, оказавшихся способными для самостоятельной деятельности, и доказывали присутствие жизненного элемента там, где в прочих частях армии господствовала тупая оцепенелость. Н. Н. Муравьев как образованный, ученый человек должен бы сочувствовать подобному направлению, его должно бы радовать, что он найдет среди подчиненных людей не исключительно пешек, а мыслящих, способных к обсуждениям, что войска его не просто стенобитная машина, механически двигающаяся по данному толчку, а живые люди, воодушевленные энтузиазмом, честолюбием, умеющие применяться к условиям, к характеру противника и т. п.
   Казалось бы, так, а между тем во всем, что он ни делал, обнаруживалось совсем иное.
   Молчать, дрожать, не рассуждать, ни о чем не думать, кроме службы (в ограниченном смысле слова), жить чуть не аскетами, на награды и повышения не рассчитывать, одним словом -- превратиться в какой-то суровый легион спартанцев, окруженный мрачным, серым миром, без малейшей улыбающейся надежды впереди -- вот, казалось, что желал генерал Муравьев сделать из Кавказской армии, этой веселой, поэтической, беззаботной, полной одушевления, жаждавшей сильных ощущений армии, окруженной прекрасной южной солнечной природой, шумными потоками, живописными ущельями. Смеющийся Кавказ превратить в угрюмую Новгородскую губернию!
   Например, во Владикавказе главнокомандующий смотрел какой-то резервный батальон: все ружейные приемы, построения и маршировка были сделаны отлично; смотр кончился, скомандовали "к ноге", что всегда уже означало перемежку, отдых, хотя по уставу следовало еще скомандовать "стоять вольно", но один или двое из солдат, не дождавшись этой команды, кашлянули или чихнули. За это Н. Н. Муравьев приказал всему батальону взять на плечо и продержал его таким образом целый час, что крайне мучительно для людей. Обратившись к присутствовавшему тут же барону Врангелю, Муравьев спросил его:
   -- Ну, как вы находите батальон?
   -- После того как вы остались им недовольны, -- ответил барон Александр Евстафьевич, -- мне уже не приходится высказывать свое мнение.
   -- Нет, прошу вас сказать откровенно ваше мнение.
   -- По-моему, батальон отличный.
   -- Да, но шевелится во фронте, тогда как батальон должен быть как мертвый.
   Подъезжая из Владикавказа по дороге в Воздвиженскую к станице Самашкинской, Муравьев спросил у барона, какие войска там расположены, и получив в ответ, что 1-й батальон Кабардинского полка, предложил вопрос:
   -- Что, это хороший батальон?
   -- Отличный.
   -- А во фронте стоит как мертвый?
   -- Если прикажете, будет мертвый, -- ответил барон Врангель.
   Тотчас послали вперед верхового предупредить батальонного командира. И действительно, батальон представился как мертвый... Между тем нужно знать, что Кабардинский полк, представитель чистого типа кавказских войск, известный своим геройством в делах, щеголял своей старой боевой славой, своим увлекательным воинственным духом и какой-то особой, некоторым лишь старым кавказским полкам свойственной выправкой, заключавшейся именно в том, что он не был мертвым, а дышал отвагой, силой, был исполнен воодушевления, написанного на всех лицах, выражавшегося и в особенной манере встретить начальника приветственными кликами, не сухими, форменными, а радостно оглашавшими воздух и возбуждавшими во всех удовольствие. Полк привык встречать князя Воронцова, князя Барятинского, генералов Козловского, Врангеля и других, водивших их в горячий бой с одушевлением, уверенный в привете, в благодарности, в поощрении, а не с требованием быть мертвым. Понятно, что впечатление, произведенное новым главнокомандующим, не могло быть особенно приятным...
   В крепости Воздвиженской встретили главнокомандующего жители ближайших покорных чеченских аулов со своим наибом (старшиной). Вместо приветствий или какого-нибудь вопроса об их житье-бытье Муравьев обратился прямо к наибу со словами:
   -- Я не князь Воронцов, приезжавший к вам с подарками, я от вас службы потребую.
   -- Мы не за подарками явились, -- ответил ему не смутившийся наиб, -- а по приказанию генерала, -- указывая на барона Врангеля. -- Подарков от вас не требуем, а князю Воронцову очень благодарны.
   Отвернувшись с неудовольствием, Муравьев ушел, ничего не сказав... В Воздвиженской первым делом начались проверки расходов людей в расположенном там Куринском полку. Зная, вероятно, по рассказам генерала Козловского, что барон Врангель недоволен командиром этого полка полковником Ляшенко за неисполнение некоторых его приказаний, главнокомандующий потребовал к себе Ляшенко для личных объяснений, которые тот и дал, конечно, в свою пользу. Тогда генерал Муравьев пригласил барона Врангеля и говорит ему:
   -- Вы совершенно напрасно нападаете на полковника Ляшенко, я его подробно расспрашивал и нахожу, что он совершенно прав.
   Само собой, это не могло не оскорбить барона, генерал-лейтенанта, начальника дивизии, которого по голословным объяснениям подчиненного как будто упрекали в неправде, и Александр Евстафьевич вынужден был подробно разъяснить главнокомандующему все дело. Вследствие этого Н. Н. Муравьев опять нашел, что виноват Ляшенко и приказал его арестовать, хотя несколько часов тому назад отпустил его с полным благоволением и торжествующим победу над бессилием своего ближайшего начальника... Вскоре после этого у Ляшенко взяли полк, и он уехал в Россию.
   Все это, если хотите, мелочи, но одно с другим и выставляло именно мелочность главнокомандующего, вдающегося в занятия, не свойственные его званию и положению.
   Я уже выше рассказал кое-что о приезде Н. Н. Муравьева в Грозную и прибавлю еще несколько памятных мне эпизодов.
   Обратившись к представлявшемуся ему известному донскому витязю генералу Бакланову с замечанием за то, что его казак-ординарец не умел сделать "вольт налево", главнокомандующий прибавил:
   -- Извольте собраться для немедленной отправки в Азиатскую Турцию, где вы нужны для командования казаками.
   -- Я готов отправиться, куда ваше высокопревосходительство прикажете, только буду просить денег на подъем, а то мне не с чем в дорогу собраться.
   -- А верховой конь у вас есть?
   -- Как же, даже два.
   -- Ну так садитесь верхом и поезжайте, казаку никаких подъемов не полагается.
   Конечно, Бакланов жестоко оскорбился, а на всех присутствовавших такое обращение с заслуженным боевым человеком произвело неприятное впечатление.
   Но оригинальнее всего, что после такого ответа сам же Н. Н. Муравьев сделал представление в Петербург, выставил в лучшем свете заслуги Бакланова и ходатайствовал о награждении его единовременным пособием в пять тысяч рублей, что и было исполнено. К чему же этот столь резкий и неуместный в отношении к генералу ответ в присутствии множества посторонних лиц и нескольких казачьих офицеров и даже казаков?..
   Войдя в дом, занятый главным местным начальником, и увидев в одной комнате несколько персидских ковров, Николай Николаевич обратился к генералу Врангелю с вопросами:
   -- Что это, ковры казенные?
   -- Да-с, казенные.
   -- Ну, и верно особый смотритель для них полагается?
   -- Нет-с, не полагается.
   Вопросы были с иронией, а ответы с раздражением, тем более естественным, что ковры были заведены еще предместником барона и он не мог отвечать за действия другого, если бы действия были даже и самые противозаконные, чего уже никак нельзя было сказать о нескольких коврах, приобретенных на деньги, отпущенные для меблировки казенного дома. От предложенного обеда Муравьев отказался и потребовал себе редьку, гречневую кашу с постным маслом и квасу (был Великий пост). Спартанская трапеза вызвала всеобщую улыбку...
   Должно быть, эти злополучные ковры и десяток горшков с красивыми комнатными растениями особенно возмутили спартанские наклонности генерала Муравьева, ибо на другое утро адъютант его Клавдий Ермолов показал нам письмо Муравьева к его отцу Алексею Петровичу в Москву, наделавшее в свое время столько шума и вызвавшее резкий ответ одного из кавказских офицеров. Письмо это и ответ на него были впоследствии напечатаны в "Русской старине". Главное содержание письма был упрек Кавказской армии за изнеженность, за роскошь, за упадок ее духа, крайние заботы о своих удобствах, причем проводилась параллель со временем командования Ермоловым, когда он в 1818 году при постройке Грозной жил в землянке, до сих пор скромно стоящей во дворе дворца "как упрек нынешнему времени".
   Нет сомнения, что знаменитое письмо было набросано под минутным впечатлением неудовольствия, а еще вероятнее -- под влиянием сильного предубеждения против управления князя Воронцова, к которому, как известно, генерал Муравьев питал личное нерасположение еще со времен своего командования 5-м пехотным корпусом, расположенным в Новороссийском генерал-губернаторстве, где между Воронцовым и Муравьевым возникли в середине тридцатых годов какие-то неудовольствия, кончившиеся двенадцатилетней опалой последнего. Несомненно также, что впоследствии Муравьев должен был сожалеть о злополучном письме этом и особенно о его разглашении. Как человек умный не мог же он не сознать всей ошибочности выраженного в нем взгляда и, прямо говоря, всей бестактности хулить и унижать армию, во главе коей ему предстояло вести войну в Турции и покорить Кавказ. Не помню, где и от кого наслышался я, что и сам покойный Алексей Петрович Ермолов не одобрил письма Муравьева.
   В чем обвинялась Кавказская армия? В изнеженности, в стремлении к удобствам, к роскоши, в упадке духа и дисциплины. Никаких оснований к подобному порицанию, брошенному в лицо целой армии, не было. Разве с такими изнеженными войсками можно было при Баш-Кадык-Ларе или Кюрюк-Дара разбить в пять раз сильнейшего неприятеля? Разве такой поход, какой совершен князем Аргутинским в 1853 году (о чем рассказано мною выше), или такое поражение, какое нанесено за три месяца до приезда генерала Муравьева при Исти-Су Шамилю шестью ротами Кабардинского полка, в умении коих быть мертвыми во фронте Н. Н. сомневался, могли быть совершены изнеженными, упавшими духом войсками? Разве не батальоны кавказских гренадер вынесли на своих плечах главнейшие удары неудачного карского штурма на глазах самого же Муравьева? Разве после этой кровавой неудачи, не от них зависевшей, они упали духом и не исполняли той замечательной блокады, которая заставила Карс сдаться на капитуляцию? В чем же новый главнокомандующий нашел источники для своих неблагоприятных заключений?
   А этот упрек дворцам (в сущности, порядочным домам) и предпочтение им землянок -- упрек прогрессивному движению в благоустройстве завоеванного края и в быте войск? Неужели генерал Муравьев желал, чтобы после 37 лет, истекших со времени заложения А. П. Ермоловым крепости Грозной (1818--1855), оставались землянки для командующих генералов и шалаши для офицеров и солдат? Не правильнее ли бы радоваться, что в диком завоеванном крае возникло, наконец, прочное поселение с удобными помещениями, рядами лавок, значительным числом торговых и ремесленных людей, что крепость обратилась в город, а сношения с туземцами уже не ограничивались одними перестрелками, но началось сближение торговое, мирное, привлекавшее многих чеченцев селиться между русскими и строить себе дома на европейский образец? Если можно было сделать справедливый упрек, то разве в том, что при такой массе построек и разных заведений никто недодумал устроить хоть одну школу, в которой и русские, и туземные мальчики могли бы получать начальное элементарное образование. Это был бы вполне заслуженный нами упрек, и генералу Муравьеву представлялся прекрасный случай выказать на первых же порах свой просвещенный взгляд, распорядившись устройством школы. Об этом, однако, он и не подумал.
   И почему, указывая на землянку Ермолова, генерал Муравьев полагал выставить в этом какую-то спартанскую черту в быте войск тех, старых времен? При первом занятии дикого края вроде Чечни войскам приходится невольно бивуакировать и жить в землянках и шалашах, что нам приходилось испытывать и в 1855 году, и после этого. Занимая по мере движения вперед в непокорный край новые места, мы так же, как и во времена Ермолова, жили в палатках-землянках, мокли и зябли в отвратительной слякоти или в 15--20-градусные морозы терпели всяческие лишения, изо дня в день вели бои с неприятелем, сделавшимся в течение тридцати семи лет и дерзче, и опытнее, и сплоченнее; мы вырубали громадные пространства вековых лесов, строили крепости, станицы, на себе вытаскивали всякие тяжести, голыми руками сгребали грязь с новопроложенных дорог, без чего не было возможности провезти не только артиллерию, но даже арбу с сеном... И когда, казалось, силы людей достигли уже крайнего сверхъестественного напряжения (в чем особенно даже старые кавказцы, бывало, упрекали генерала Евдокимова), те же изнуренные, нередко полуголые люди лезли по колено в снегу или липкой грязи, переправлялись зимой вброд через Аргун и Сушку и под выстрелами метких винтовок взбирались на крутые лесистые высоты, овладевая ими с боя! И все это делалось просто, как нечто обыкновенное, безропотно. Говорю это как долголетний очевидец и участник этих подвигов мужества, терпения и выносливости. Где же тут признаки изнеженности, упадка духа и славных преданий? В чем зло, которое генерал Муравьев считал своим первым долгом искоренить и казнить? В том, что вместо землянок явились удобные дома, вместо шалашей или деревянных палаток -- казармы, госпитали, вместо одних сухарей и круп -- огороды и запасы улучшенной пищи для войск? Что же сказал бы Муравьев теперь, когда в отрасли устройства материального быта войск дошли до отпуска ежедневно винной и мясной порции, консервов, чаю, морса, лимонов и прочего? Но помешали ли все эти "нежности" войскам совершить такой поход, как в 1873 году в Хиву или в 1877 году через Балканы?
   Проведя в Грозной сутки, главнокомандующий собрался выезжать на Терек, чтобы почтовым трактом через Владикавказ ехать, наконец, в Тифлис. Перед выездом в зале "дворца" выстроились все начальники разных частей войск, и Н. Н. Муравьев на прощание после нескольких наставлений все относительно расхода людей сказал следующее: "Так вот, господа, мои требования; быть может, я и ошибаюсь, но уже вы меня не разуверите, извольте подчиняться и исполнять".
   В числе слушателей находился и я. Признаюсь, я был крайне удивлен таким словом. Вместо того чтобы сказать: "Если я ошибаюсь, то разъясните мне, разубедите меня", такой умный человек вдруг говорит: "Я так хочу -- и баста"! А не прошло несколько дней, и он же во Владикавказе, выслушав доклад о расходах людей в Навагинском и Тенгинском полках, совершенно тождественных с теми, против которых он восставал, сказал докладывавшему: "Если бы мне все так правдиво докладывали дела, то я, конечно, был бы избавлен от многих ошибок". Прекрасно: и это вполне обнаруживает и ум, и благородство взглядов. Но кто же виноват, что Н. Н. Муравьев в десяти местах не давал никому возможности откровенно, без трепета перед грозным начальником высказать сущность дела, а только во Владикавказе удостоил спокойно, без предубеждений выслушать адъютанта генерала Козловского подполковника Клинтера, тогда как до того времени не хотел спокойно выслушивать начальника дивизии да еще такой безукоризненной правдивости человека как барон Врангель, который и сам был из числа тех начальников, что весьма строго относились к неправильным расходам людей?
   В двадцати верстах от Грозной, в укреплении Горячеводском, занятом линейным батальоном, главнокомандующий приказал ударить тревогу, желая удостовериться, все ли люди явятся на сборное место. Когда роты построились, Муравьев послал своих адъютантов по всем хатам и казармам осмотреть, не остался ли кто дома. Бывший тут же полковник Мейер, начальник штаба казачьего войска, совсем постороннее лицо, из желания прислужиться тоже поскакал и через несколько минут с торжеством притащил найденного в какой-то лачуге солдата, помертвевшего от страха. По собранным тотчас справкам оказалось, что солдат только на днях выписан из госпиталя после тяжкой болезни и по требованию медика освобожден на некоторое время от служебных обязанностей для укрепления в силах. Об этом барон Врангель тут же доложил главнокомандующему, не принявшему, однако, этого в резон и приказавшему наказать солдата розгами. Подобало ли это главнокомандующему и какое впечатление должна была произвести на войска такая жестокость, да еще несправедливая?..
   Приехав, наконец, в Тифлис и оглядевшись, главнокомандующий послал военному министру подробное извещение о своей поездке и ее результатах. Бумага эта произвела в Петербурге необычайный эффект, все в ней изложенное было признано весьма дельным, многие высшие военные лица добивались в Военном министерстве достать копию и прочее. Через много лет после случилось и мне прочитать этот документ, из которого, оставив в стороне все подробности, главнейший вывод тот, что генерал Муравьев нашел на Кавказской линии несоразмерно большое число войск, тогда как за Кавказом в них чувствовался значительный недостаток. Поэтому он нашел нужным скомбинировать такие распоряжения, вследствие коих оказалась возможность двинуть за Кавказ восемь батальонов, три донских казачьих полка и две артиллерийские батареи. Результат, положим, немаловажный, но для достижения его вовсе не требовалось никаких особенных соображений, которые поражали бы необычайностью и доказывали, что предместник Муравьева князь Воронцов или даже временно после него заведовавший краем Реад не могли додуматься до того же.
   Дело в том, что в 1854 году для сближения с действовавшими на Кавказе войсками их резервов, составлявших при тогдашней организации армии совершенно отдельные, кавказскому начальству не подчиненные части, была придвинута из Таганрога и его окрестностей Кавказская резервная дивизия, состоявшая из шестых батальонов каждого полка, имевших свое прямое назначение в образовании рекрут и отсылке их подготовленными в полки. Затем ввиду коалиции, грозившей России, были сформированы еще и седьмые, запасные батальоны, образовавшие особую запасную дивизию, с той же целью подготовки рекрут и пополнения убыли в действующих войсках. И резервная, и запасная дивизия были расположены на Кавказской линии как для более удобного размещения по русским деревням и казачьими станицам, что давало им возможность спокойно заниматься своей специальностью, фронтовыми учениями, так -- и это еще важнее -- для более легкого и дешевого их продовольствия, ибо провиант, обходившийся на Кавказе, в 7--8 рублей за четверть, за Кавказом, на театре военных действий против турок, доходил до 25--30 рублей за четверть! Вместе с тем резервные батальоны, как уже более подученные, расположены были ближе к местам, входившим в сферу действий непокорных горцев за Кубанью и Тереком, служили некоторым образом и усилением средств обороны против них -- средств ослабленных движением отсюда нескольких батальонов в Турцию. Таким образом, обе эти дивизии, из коих первая, резервная, не могла считаться достаточно боевой, а вторая и вовсе к тому неспособная, имели свое специальное назначение, изменить которое мог только главнокомандующий, облеченный обширной властью и могущий брать на свою ответственность решительные распоряжения, сопряженные к тому же с весьма значительными затратами казны. Князь Воронцов, оставивший край в марте 1854 года, еще до прибытия резервной и сформирования запасной дивизии, само собой, ничего в отношении их и не мог сделать, а мало знакомый с краем генерал Реад, как калиф на час, не мог решиться на такого рода распоряжения, тем более что обеспечение Северного Кавказа и свободного по нему пути сообщения с Россией не могло не считаться даже важнее лишней победы над турками в Азии, где и с бывшими уже там войсками Андроников и Бебутов одержали четыре блистательные победы. А весь 1854 год попытки Шамиля перейти в серьезное наступление, хотя и терпевшие неудачи, давали, однако, повод допускать, что он будет употреблять дальше бoльшие усилия и при малейшем успехе может поставить нас в крайне критическое положение.
   Новый главнокомандующий, приехав в начале 1855 года и убедившись, что опасения относительно Шамиля преувеличены, нашел возможным взять восемь резервных батальонов за Кавказ, прибавив к ним и три Донских полка с частью артиллерии, прибывших на Кавказскую линию тоже лишь в 1854 году, со специальным назначением усилить оборону против горцев, так как местные казаки выслали много людей на театр войны в Турцию. Эти восемь батальонов по распоряжению самого же Муравьева простояли, впрочем, все время кампании в окрестностях Тифлиса в виде резерва и на следующий год возвратились опять на линию; продовольствие их обошлось там втрое дороже.
   Кроме того, генерал Муравьев приказал сделать еще некоторые изменения в дислокации местных войск, то есть линейных батальонов, передвинув в одном месте две роты, в другом -- одну из их постоянных квартир на передовые линии. Подобные передвижения опять-таки мог совершить своей властью лишь главнокомандующий, да и особое значение в случае наступления серьезных обстоятельств они едва ли могли иметь, ибо одна, даже две роты линейного батальона, в сущности, сила весьма проблематическая, хотя бы и против кавказских горцев.
   В той же бумаге главнокомандующий указал на два обстоятельства, по его мнению, весьма вредно влиявшие на положение дел на Кавказе. Во-первых, на слободки женатых солдат при разных крепостях и штаб-квартирах, принужденных расходовать лишних людей для их прикрытия, для разных построек и прочего; во-вторых, на перевод драгунского полка из его прежней квартиры Караагач в Дагестане -- перевод, который, лишив Лезгинскую линию кавалерии, усилил там набеги горцев и поставил эту часть края в постоянно опасное положение.
   В обоих этих взглядах Н. Н. Муравьева очевидно недостаточное знакомство с местными условиями края. Постараюсь показать это в самых кратких общих чертах, достаточных, однако, для всякого хорошо знакомого с Кавказом, чтобы убедиться, что я не наобум рискую обсуждать взгляды такого авторитетного деятеля.
   Что касается слободок женатых солдат, то достаточно сказать, что мы на Кавказе воевали не для того, чтобы разбить неприятеля и уйти затем восвояси; мы завоевывали край, населенный дикими воинственными горцами-мусульманами, и колонизация его русскими поселениями была единственная мера, дававшая возможность и прочно в нем утвердиться, и превратить его не в постоянный военный лагерь, а в окраину, подлежащую полной ассимиляции с государством. Главными поселениями были казачьи станицы, но они по особым условиям казачьих войск не везде могли быть размещаемы, для них нужны были большие пространства удобных земель, которые давали бы им средства жить и служить вполне на свой счет. Слободки же семейных солдат ютились на ограниченных пространствах и были вполне довольны, имея огороды и возможность прокормить несколько коров. А между тем пользу они приносили, и немалую, ближайшим к ним частям войск, обреченным на вечное бивуакирование среди враждебного азиатского населения. Из них выделялась также часть людей в образовавшиеся исподволь новые казачьи станицы, для чего одних коренных казаков оказывалось недостаточно. Были даже такие станицы, где большинство казаков состояло из перечисленных женатых солдат: в самой Грозной, например, вся слободка была обращена в казаков и составляла такую лихую сотню, что ни перед какой старой прославленной казачьей дружиной краснеть ей не приходилось. Эта сотня послужила ядром, из которого сформировался 2-й Сунженский казачий полк, с честью соперничавший и с 1-м Сунженским (Слепцовским), и с Гребенским полками. Князь Воронцов, не держась исключительно точек зрения корпусного командира, а руководствуясь более широкими взглядами государственного человека, напротив, покровительствовал и образованию слободок, и всяким постройкам торговых, промышленных заведений, основательно считая упрочение этим путем нашего обладания краем более прочным, чем одним оружием. Вызывавшиеся этим некоторые неудобства для фронтовых целей или некоторые лишние затраты окупались выгодами, плоды коих должны были выказаться в будущем; и он не ошибся: без подобных мер мы и теперь еще стояли бы лагерем на Кавказе. Что при этих случаях бывали и злоупотребления -- несомненно, но где же и когда совершали люди что-нибудь без этой язвы, присущей большинству, и притом не в одной только России? Нельзя же, как немцы говорят, das Kind mit dem Bade ausschЭtten, то есть вместе с грязной водой выбрасывать то, что в ней мылось.
   Перехожу ко второму пункту -- лишению Лезгинской линии кавалерии вследствие перевода оттуда драгунского полка и возникшей от этого опасности. Ту т незнакомство с местными событиями и условиями выступает еще резче.
   На так называемой Лезгинской линии, то есть на предгорной части Алазанской долины, опасности от набегов горцев усилились с 1844 года вследствие измены и бегства к Шамилю элисуйского султана Даниель-бека (как читатель мог видеть из моего рассказа в первой части). Кавалерия для предотвращения этих набегов, расположенная в урочище Караагач или Царских Колодцах, никогда никакой пользы принести не могла, потому что оттуда до места, где можно было ожидать нападений, от пятидесяти и до ста и более верст; за неимением тогда телеграфа извещать кавалерию приходилось через нарочных, и при возможнейшей быстроте она могла бы поспеть к угрожаемому пункту в двое, трое, даже четверо суток, но горцы никогда не были так глупы, чтобы ждать прибытия наших войск. Они нападали внезапно на слабо или вовсе не защищенные местности и с быстротой исчезали в горные трущобы, где кавалерия преследовать их не могла, если бы даже и поспела вовремя. Расположить же кавалерию на самой линии предгорий хребта не представлялось возможности, потому что там нигде нет покосных мест, а таковых для десятиэскадронного драгунского полка требовалось немало. Покупной же фураж доставался с трудом в небольших количествах для нескольких сотен казаков, разбросанных по линии, и обходился от пятидесяти до семидесяти копеек за пуд -- для сороковых годов цена неимоверная. До какой степени вся эта местность не составляла поля кавалерийской деятельности, видно из того, что если иногда и требовали часть драгун для участия в военных действиях, то пешими, -- так было в 1845 году в отряде генерала Шварца, а в 1844 году при возмущении султана драгуны хотя и прибыли конные, но вся их работа ограничилась тем, что их спешили и послали на штурм главного завала... Таким образом, князь Воронцов совершенно правильно оценил бесполезность присутствия в этой местности единственного на Кавказе регулярного кавалерийского полка, и перевел его в Чирь-Юрт, откуда он мог удобно передвигаться и в Дагестан, и на левый фланг Кавказской линии, главного театра тогдашних военных наступательных действий. Это и было в начале 1846 года.
   Еще лучше. В 1854 году, когда Шамиль сам предпринял с громадным полчищем движение к Кахетии, в распоряжении начальника Лезгинской линии были дивизион драгун, несколько сотен казаков и конная артиллерия -- следовательно, по взгляду генерала Муравьева, линия была обеспечена. И что же? Именно в это время горцы и совершили один из самых небывалых в летописях Кахетии дерзких набегов, рискнув переправиться за Алазань на Тифлисскую почтовую дорогу и напасть на селение Цинондалы, уведя в плен семейство князя Чавчавадзе и много жителей! Кавалерия была в это время расположена около крепости Закаталы, где начальник линии генерал князь Меликов держал ее в убеждении, что неприятель, вернее всего, сделает нападение к стороне Элисуйского владения и Нухинского уезда как населенных мусульманами. Расчет, хоть и вполне основательный, оказался, однако, неверным: неприятель двинулся в противоположный конец линии, и пока до Закаталы дошло об этом донесение с нарочным, пока кавалерия прошла верст восемьдесят по 40-градусной жаре, неприятеля со всей добычей и пленными след исчез... Вот и кавалерия на самом месте, а не в Караагаче, о котором упоминал Н. Н. Муравьев, а дело от этого ничуть не выиграло, и дорогое ее содержание оказалось бесплодным.
   Вообще, во взглядах генерала Муравьева нельзя не заметить странной двойственности: все, что касалось войны в Малой Азии, носило следы обдуманности, видна была опытная рука военачальника, хотя и тут штурм Карса, не вовремя и без должной подготовки начатый, не может не вызвать критики. Но где затрагивался собственно Кавказ, там положительно оказывались узость взгляда и весьма слабое знакомство с делом и местными обстоятельствами. Н. Н. Муравьеву следовало бы с приездом на Кавказ всецело отдаться заботам о предстоявшей ему задаче под Карсом же вообще против турок, оставив остальное все пока in statu quo, а уж после войны, ознакомившись предварительно с делами и лично осмотрев край, начать составление соображений собственно по кавказским делам. Тогда он едва ли впал бы в те противоречия и ошибки, которые вызвали к нему почти всеобщее нерасположение и даже были поводом его отозвания. Должно думать, что именно предубеждение против своего предместника, заранее составленное понятие о крайних беспорядках и злоупотреблениях, будто бы царствовавших на Кавказе, были поводом избранного новым наместником образа действий, в ошибочности коего, нет сомнения, он же сам впоследствии должен был сознаться.
   Возвращаясь к прерванному рассказу, прошу у снисходительных читателей извинения за длинное отступление, за которое меня тем более могут упрекать, что оно не относится к моим личным воспоминаниям. Совершенно справедливо. И если бы читатель знал, как при воспоминаниях о Кавказе, об этом дорогом нам всем, кавказцам, крае, дорогом по картинам чудной природы, по прожитой лучшей поре жизни, по поэтической, увлекательной эпохе войны, как трудно удержаться от того, чтобы не говорить обо всем, до Кавказа, его истории, его деятелей касающемся!.. Ведь время бежит и
   
   Каждый маятника взмах
   Часы минутной жизни косит...
   
   Ну и торопишься высказать, что знаешь: авось пригодится материалом для грядущего историка, который мастерской кистью набросает грандиозную картину почти векового периода (1770--1864) борьбы для завоевания Кавказа.

LII.

   Проводив, наконец, главнокомандующего из района левого фланга линии, наш генерал возвратился домой. Барон был, очевидно, крайне раздражен и недоволен. Мы, состоявшие при нем, предчувствовали, что он уже не хочет оставаться далее на Кавказе, и, само собой, были крайне опечалены такой перспективой. Как известно, редкий новый начальник оставляет при себе свиту своего предместника, а привозит своих приближенных людей. Тем более мне как не занимавшему определенного штатного места, притом числившемуся в Дагестанском полку, расположенном в Прикаспийском крае, подчиненном другому начальству, скорее всего, следовало ожидать остракизма. Поневоле уныние стало закрадываться в душу, и опять началась забота о будущем. Но пока на просьбу барона Врангеля об увольнении в отпуск с отчислением от должности долго не получалось разрешения, мы стали понемногу успокаиваться, надеясь, авось гроза пройдет мимо.
   Потекла опять наша жизнь своим порядком в легких служебных занятиях, в разных специально кавказским военным штабам тогда свойственных удовольствиях и в мечтах о наградах за зимнюю экспедицию. В этом, впрочем, нам пришлось скоро разочароваться: генерал Муравьев оказался также врагом щедрого награждения войск и вместо щедрости доводил свою систему почти до совершенного отказа в наградах.
   Вскоре мы узнали о кончине императора Николая Павловича и присягали царствующему ныне государю. Затянувшееся дело под Севастополем вместе с этим печальным известием производили какое-то неопределенное, тоскливое впечатление, но, как я уже говорил, мы, тогдашние молодые офицеры, как-то не очень задумывались над делами, не близко нас касавшимися, и вообще не унывали, уверенные, что Россия, в конце концов, выйдет из борьбы с торжеством...
   Прошел весь март месяц, настал и апрель, но вопрос об увольнении барона Врангеля оставался неразрешенным, и мы еще более успокоились, как вдруг в одно утро я был потребован к барону. Прихожу, и он передает мне письмо к нему из Тифлиса от начальника артиллерии генерала Бриммера с приказанием прочитать и написать отрицательный ответ. Письмо, писанное по поручению главнокомандующего, заключало в себе убедительную просьбу забыть неудовольствие, вызванное замечаниями, быть может и неосновательными, но вполне извинительными новому начальнику, не успевшему ознакомиться со своими подчиненными, и взять назад прошение об увольнении от должности, пожертвовав личным самолюбием пользе службы.
   Грустно было мне исполнить полученное приказание, тем более что письмо дышало искреннейшим расположением генерала Бриммера, известного своей честной прямотой, и доказывало желание Н. Н. Муравьева загладить несправедливость в отношении барона, -- черта, во всяком случае, прекрасная и смягчавшая установившееся к нему нерасположение. Барон Врангель не убедился, однако, доводами Бриммера и вместе с самой душевной признательностью за его дружеское расположение известил, что от намерения оставить Кавказ не отказался... Все надежды наши окончательно рушились, и мы стали ждать нового начальства.
   Между тем сведения, получаемые с неприятельской стороны, извещали, что Шамиль настойчиво уверяет горцев, что дела наши в Турции идут скверно, что почти все войска двинулись туда, а в Чечне никого не осталось, за исключением гарнизонов, что скоро наступит час их торжества, и так далее. А пока он приказывал всем бежавшим зимой с мест своего жительства чеченским семействам опять возвращаться на старые пепелища по Джалке и Шавдону.
   Чтобы разоблачить ложные уверения и обнадеживания имама, а главное -- не допустить чеченцев вновь поселиться в разоренных нами зимой аулах, барон Врангель собрал небольшой отряд из десяти рот пехоты, двадцати сотен казаков при восьми орудиях, и 16 апреля мы двинулись знакомым путем через Аргун на Эльдырхан и расположились на обширной поляне бивуаком. Ночью чеченский наиб Талгик вывез два орудия и поставил их за ближайшим лесом, открыв по нам пальбу, последствием коей была потеря двух-трех человек и нескольких лошадей. Приказано было кавалерии под начальством командира Моздокского казачьего полка подполковника Иедлинского скрытно обойти лес и внезапной атакой постараться захватить неприятеля с его орудиями. Дело, однако, не удалось, кавалерия наткнулась на предусмотрительного неприятеля, завязалась довольно жаркая перестрелка, стоившая нам убитыми одного офицера и двух казаков да несколько человек ранеными.
   На другой день, убедившись в совершенном отсутствии кругом травы или каких-нибудь запасов фуража, отряд вынужден был отступить, избрав для этого другой путь к Дахин-Ирзауской переправе через Сунжу. Горцы, получившие вследствие распространившейся тревоги значительные подкрепления с двумя пушками, преследовали нас, и довольно настойчиво, при переправе, но атакованные нашими казаками, были прогнаны, и затем мы 18-го числа благополучно возвратились в Грозную. Это незначительное движение достигло, однако, главной цели, показав неприятелю, что мы довольно сильны для борьбы с ними и, во всяком случае, поселение на старых местах не удастся ему совершить безнаказанно. С донесениями об этом в Тифлис был послан адъютант барона Врангеля Зазулевский, а в Ставрополь, к командующему войсками на всей Кавказской линии, -- я.
   Живо помню я поездку эту со всеми малейшими ее подробностями, хотя уже и прошло с тех пор двадцать пять лет. Удивительно, в чем в молодости можно находить удовольствие! Я чуть не с восторгом принял командировку, от которой никакого другого удовольствие и результата нельзя было ожидать, кроме убийственной скачки на перекладных на расстояние 850 верст до Ставрополя и обратно по самой отвратительной грунтовой дороге, кроме неизбежной боли в спине, сотрясения всего организма, бессонницы и разных вредных последствий для здоровья. И ведь сколько раз совершал я такие скачки, сколько раз подвергал себя такой добровольной пытке! Как вспомнишь теперь, никак не воздержишься сказать себе: фу, какой же я был дурак...
   Первые тридцать верст до переправы через Терек пришлось ехать тихо, с пешим конвоем, но зато переехав реку и усевшись на курьерскую тройку, я понесся сумасшедшим образом и остальные около четырех сотен верст сделал с небольшим в сутки. Погода стояла великолепная, весенняя, все кругом в степи зеленело, все кругом глядело как-то так мирно, так резко не походило на Дагестан и Чечню! Даже как-то странно казалось, что в Крыму лилась кровь геройских защитников Севастополя, в Азиатской Турции уже сдвигались к Карсу войска в ожидании новых битв, в ближайшем соседстве, наконец, в Чечне не дальше как вчера еще шла стрельба, падали люди, а тут какая-то невозмутимая тишь: плетутся десятками богомолки с котомками к Митрофанию в Воронеж, тянется обоз чумаков, едет какой-то деревенский купчик на сытом коне в долгушке, еле передвигая ноги, движется обратная почтовая тройка со спящим в телеге ямщиком. А моя тройка несется, колокольчики монотонно гудят в ушах, толчки безжалостно колотят, спина ноет от невозможности облокотиться, и при всем том воспаленные глаза смыкаются, какой-то неестественный тяжелый сон тянет голову книзу, совершается какой-то болезненный процесс галлюцинаций... После минутной дремоты откроются глаза, все окружающее представится смутно, как бы в тумане, и опять заснешь, и опять взглянешь, как-то машинально скажешь: "Ну, валяй, валяй" и опять уже спишь... Окончательное пробуждение происходило у крыльца почтовой станции, когда телега вдруг остановится и раздастся громкий голос ямщика: "Курьерских!".
   В Ставрополь я приехал утром и прямо к начальнику штаба генерал-майору Капгеру. Принял он меня весьма любезно, расспросил о подробностях нашего движения в Чечне, пригласил напиться у него чаю, после чего вместе отправиться к командующему войсками. Чай был подан в саду; молодая супруга недавно женившегося генерала в роли хозяйки была очаровательна; сервировка, и печенье, и весь ensemble при великолепном солнечном весеннем утре были так блестяще хороши, что я, втянувшись в жизнь лагерную с ее неказистой обстановкой, не мог не любоваться и не подумать: ведь есть же такие счастливцы на свете!..
   Приехали к командующему войсками. Генерал Козловский попросил начальника штаба прочитать донесение, затем расспросил у меня некоторые подробности, выразил сожаление об оставлении бароном Врангелем службы на Кавказе, вспомнил несколько эпизодов проезда нового главнокомандующего по левому флангу линии, послуживших поводом неудовольствий, и прибавил: "А ведь я, как, старался удержать барона от возражений Николаю Николаевичу, ведь нельзя же, так, раздражать главнокомандующего, если бы он даже был и не совсем прав, как. Теперь отдохните, как, от дороги, а в три часа приходите к нам пообедать, как, а там уже Александр Христианович (Капгер), как, распорядится насчет вашего обратного отправления, как, как".
   Я откланялся и отправился в "Белый лебедь", чтобы скорее повалиться на сивернейшую койку и заснуть, а то я уже у командующего войсками едва держался на ногах.
   К трем часам явился я к обеду и был представлен Анне Васильевне Козловской. И сам Викентий Михайлович, и его супруга были добрейшие, гостеприимные люди; его, старого кавказского ветерана времен ермоловских, знал весь Кавказ, после женитьбы в Москве узнала немалая часть Москвы, а в последние годы жизни в Петербурге узнал чуть не весь военный Петербург. Почтенный, заслуженный человек был покойный Викентий Михайлович, лихой боевой офицер, тип старого кавказского офицера без страха и упрека, но с ограниченным образованием. Командовал он Кабардинским полком, с которым совершил знаменитую экспедицию в 1845 году в Дарго и вынес на своих плечах ужасное отступление через Ичкеринский лес к Шамхал-Берды. В свое время любил покутить при военно-походной обстановке, то есть с музыкой, песенниками, выстрелами, качанием, гамом и треском. Вспоминаю по этому поводу даже анекдот. Участвовавший в 1845 году в экспедиции принц Александр Гессенский вздумал учиться по-русски и завел себе походный словарь. Услыхав однажды ночью в лагере песни, крики "ура!", гам, шум, он спросил у ординарца, что это значит:
   -- Полковник Козловский гуляют-с, ваше высочество.
   "Гуляйт?" -- принц бросился к своему словарю. Каково же было его изумление, когда он находит, что гулять -- значит se promener, spazieren. Какой странный обычай гулять, то есть прогуливаться при каких-то неистовых криках, песнях и прочем! Захотелось ему непременно взглянуть на такое прогуливание, и отправился он с ординарцем к палатке Козловского, а там его заметили и уже не выпустили, пока принц не принял участия в пиршестве, пока не осушил достаточного количества стаканов, пока не подвергся качаниям, вскидываниям, лобзаниям... С тех пор он узнал истинное значение слова "гуляет", и как только где-нибудь в лагере раздавались песни, шум, принц восклицал: "А, гуляйт, гуляйт!", что доставляло ему большое удовольствие.
   Да, Викентий Михайлович Козловский был таков, но, само собой, только до женитьбы, то есть, кажется, до 1849--1850 годов; с тех пор как семейный человек, наконец, дивизионный генерал, он уже бросил традиции старого кабардинца, остались при нем, однако, все его оригинальности, дававшие обильнейший материал для самых забавных острот и анекдотов, главным специальным мастером коих на Кавказе был упомянутый мною выше подполковник Иедлинский.
   Кроме забавной привычки генерала Козловского беспрерывно вставлять в свою речь "так" и "как", я в бытность в Ставрополе не мог не заметить не менее забавной черты какого-то идолопоклонства перед всем аристократическим. С каким-то особым удовольствием и даже гордостью указывал генерал на своих двух адъютантов -- графа Потоцкого и графа Ржевуского (как католик генерал Козловский, вероятно, считал нужным дать преимущество польской аристократии, хотя сам до мозга костей был обрусевший человек и женат на русской).
   На следующий день обедал я у генерала Капгера, тоже одного из старых кавказских офицеров Генерального штаба, о котором еще придется мне более подробно говорить впоследствии, а на третий, получив несколько бумаг, я откланялся ставропольскому начальству и поскакал назад в Грозную.
   В Грозной я застал уже известие, что временно заведовать левым флангом назначается начальник Владикавказского военного округа генерал-майор барон Вревский. Эта меня очень обрадовало, потому что, как я уже рассказывал в начале моих воспоминаний, еще в 1845 году барон Вревский, будучи подполковником Генерального штаба, приезжал в Тионеты и там узнал меня в качестве орудователя всех дел местного окружного управления. Вспомнив об этом знакомстве, подумал я, едва ли он захочет гнать меня назад в Дагестан против желания.
   Вслед за мной возвратился из Тифлиса и адъютант Зазулевский с весьма неободрительными известиями о встреченном там приеме. В прежнее время подобные вестники хороших военных дел принимались весьма приветливо, об удачной экспедиции тотчас отдавался приказ по армии, кроме письменной благодарности главнокомандующего начальнику отряда высылались ему несколько солдатских Георгиевских крестов для раздачи наиболее заслуживающим и раненым, разрешалось войти с представлением об отличившихся и т. п. На этот раз ничего подобного не оказалось, напротив, заменивший уехавшего из края князя Барятинского в звании начальника штаба генерал-майор Индрениус отправил Зазулевского назад с какими-то замечаниями о напрасных командировках, или что-то в этом роде, хорошенько не помню. Это была еще одна лишняя неприятность для барона Врангеля, еще один лишний повод для крайнего всеобщего неудовольствие против нового режима. Мы узнали также, что и за всю нашу зимнюю экспедицию ни на какие награды рассчитывать нечего.
   Конечно, служить следует не из-за наград, а из-за обязанности исполнять свой долг и прочего. Все это очень хорошо в теории, но плохо применимо на практике, а борьба с установившимися в войсках обычаями, к тому же обычаями, в сущности, безвредными, ни государственных польз, ни нравственности не нарушающими, бесцельно и напрасно раздражает. Было бы очень хорошо, если бы, например, генерал Муравьев обратил внимание на то, чтобы награды не доставались преимущественно и всегда гораздо скорее и легче разным протеже, адъютантам, насылаемым из Тифлиса "для участвования в военных действиях" и т. п., тогда как представления о действительных работниках, фронтовых офицерах, сокращались до minimum'a и хаживали по разным мытарствам целый год, пока, наконец, получалось разрешение; но совсем отказать в наградах за целый ряд опасностей, трудов и лишений похода в суровую зиму, похода, увенчавшегося несомненным полезным результатом, -- это было совершенно напрасное и несправедливое невнимание к войскам.
   В первых числах мая приехал барон Вревский, а через несколько дней, сдав ему управление и отказавшись от всяких торжественных проводов, выехал из Грозной барон А. Е. Врангель, которого я с Зазулевским проводил до Терека. С грустью расстались мы с начальником редкой доброты и деликатности, без всякой надежды увидеть его когда-либо опять на Кавказе.
   Барон Вревский объявил всем представившимся ему, что он никаких перемен производить не намерен, просил всех оставаться на своих местах и продолжать служить при нем так же, как и при бароне Врангеле. О знакомстве со мной вспомнил, и узнав, что я занимался у барона его перепиской, не входившей в прямую обязанность штаба, так сказать, полуофициальной, заявил желание, чтобы я делал то же у него и оставался по возможности каждый день у него в доме. А так как вместе с командованием левым флангом за ним осталось и начальствование обширным Владикавказским округом, то дела оказалось вдвое, и мне приходилось работать-таки порядочно, а еще более разъезжать из Грозной во Владикавказ и обратно то с ним, то одному. Вообще, служба началась для меня весьма деятельная и разнообразная, я был ей чрезвычайно рад, потому что она давала мне обильный запас всяких сведений, расширяла круг моих познаний в военных и административных делах края, наталкивала на много новых знакомств с разными частными начальниками и туземцами, одним словом, была мне очень полезна.
   Барон Ипполит Александрович Вревский был человек образованный, умный, чрезвычайно энергический, неутомимо деятельный, притом же достаточно знакомый с Кавказом и местными условиями. Но рядом с этим обладал и крупными недостатками: фантазия его не знала пределов, увлекаясь ею, он никак не мог отделить ее от практической возможности исполнения; решаясь без достаточно зрелого обсуждения и совета с опытными людьми на дело, часто испытывал неудачи, в которых, однако, ни за что не хотел сознаться. К так называемым влиятельным туземцам был слишком доверчив, а вообще к подчиненным относился как-то совершенно безучастно, даже с оттенком презрительности; он ни с кем не был груб, не шумел, не ругался, замечания делал вовсе же в какой-нибудь оскорбительной форме, а между тем не возбуждал к себе симпатии ни отдельных лиц, ни еще более войск, к которым он обращался разве с редким форменным приветствием, не выказывая заботливости или участия, что солдатами тотчас подмечается и весьма основательно оценивается. Был ум, были познания, было достаточно энергии и силы воли, но не проявлялось чувства; вызывалось невольное подозрение в крайнем эгоизме. Таким, по крайней мере, он казался мне в течение нескольких месяцев постоянных близких к нему отношений. Я пользовался все это время его расположением и доверием, исполнял множество его разнородных поручений, кроме благодарности и преувеличенно лестных похвал ничего от него не слыхал и не имею ни малейшего повода набрасывать тень на человека, павшего геройской смертью в бою с кавказскими дикарями. Я воздаю ему должное, но не считаю нужным писать панегирики, скрывая недостатки, свойственные каждому смертному. Заслуги барона Вревского в течение пятнадцати лет на Кавказе несомненны, имя его не исчезнет из летописей Кавказской войны, а несколько слов, быть может, впрочем, и ошибочных (я ведь ни непогрешимости, ни авторитетности за собой не признаю), о его недостатках ни умалить его значения не могут, ни оскорбить его память.
   В промежутках письменных занятий и разъездов между Грозной и Владикавказом барон Вревский производил экспромтом довольно рискованные движения в Чечню, чтобы тревожить непокорное население, наносить ему возможный вред и не допускать укореняться убеждению в нашем бессилии, о чем Шамиль не переставал им твердить.
   20 мая мы с бароном Вревским из Грозной, а полковник Мищенко (командир Куринского полка) из Воздвиженской одновременно сделали набег на аул Мискер-Юрт, откуда, по сведениям лазутчиков, многие чеченцы желали переселиться к нам. При этом произошла довольно жаркая перестрелка, стоившая нам двух убитых и 39 раненых, а переселилось под нашим прикрытием всего 40 семейств.
   Вторая экспедиция была уже серьезнее, продолжительнее и памятна мне особенно по неимоверным трудам, с которыми она была сопряжена для всех, но еще более для нас -- двух-трех состоявших при бароне Вревском и безжалостно гоняемых во все стороны с приказаниями.
   10 июля барон что-то особенно долго и внимательно изучал карту при помощи циркуля. Затем, поздно ночью, были призваны живший в Грозной старый чеченец Саид, служивший нам всегда проводником, и переводчик, офицер милиции из чеченцев же Арпу Чермоев [Ныне генерал со звездами]. После долгих расспросов и справок с картой решено было движение на следующую ночь и посланы приказания войскам.
   11-го числа мы выступили, когда уже совсем смерклось, к Аргуну; параллельно с нами другой дорогой должна была идти колонна подполковника Иедлинского и, сойдясь у реки, вместе переправиться. Отряд состоял исключительно из одной кавалерии с конными орудиями, и предполагалось до прибытия других колонн с пехотой из крепости Воздвиженской перед рассветом врасплох захватить часть чеченского населения, рискнувшую-таки после апрельского движения нашего с бароном Врангелем прикочевать на старые пепелища, скосить траву и вывезти сено к новым местам, где в лесных чащах не было возможности заготовить корм для скота. Затем следовало нам идти навстречу пехоте и по соединении всему отряду двинуться на реку Басс для истребления аулов и сплошных посевов кукурузы -- главного продукта продовольствия в Чечне.
   Мне уже случалось как-то говорить о неудобствах и рискованности ночных движений. Никогда я так не убеждался в этом, как именно в этот раз. До Аргуна мы доехали без особых приключений, ночь была хоть и безлунная, но не особенно темная. Прибыв к переправе, мы прождали напрасно около часа колонну Иедлинского. С коней не слезали, дремота одолевала сильно и под шум быстрого потока, большинство клевало носом. Барон Вревский вдруг обращается ко мне: "Поручик Зассерман, поезжайте, разыщите, куда девался Иедлинский". -- "Слушаю-с". Поворотил я коня назад и в сопровождении своего вестового казака пускаюсь впотьмах в неизвестное пространство. Положение самое неудобное, какое только себе представить можно: куда ехать, когда даже дорогу видеть нельзя и в стране, где за каждым камнем, за каждым кустом могут преспокойно сидеть несколько чеченцев, скрытно следящих за движением отряда?..
   Проехал я версты две: ничего не видно и за все еще раздающимся шумом реки ничего другого не слышно. Постояли мы с казаком минут с десять -- становится жутко... Решились проехать еще с полверсты, боясь не попасть после и к реке назад. Вслушиваемся: какие-то звуки, ближе, слава Богу, грохот орудийных колес! Наконец, подъезжает наша кавалерия, я вглядываюсь и узнаю по белой папахе Иедлинского.
   -- Алберт Артурович, ради Бога, скорее, барон ужасно сердится, что вас нет, и послал меня разыскать вас.
   -- О то, пусть себе сердится, а мы по ночам без проводника дорогу находим с трудом.
   Нужно слышать тон, польский акцент и ударение речи Иедлинского, чтобы понять весь юмор и сарказм его слов, -- на бумаге передать это почти невозможно.
   Как только мы подъехали к переправе, барон Вревский уже отправился вперед, и мне стоило большого труда пробраться среди тысячи полусонных казаков, толкавших и ругавших меня безжалостно, не видя впотьмах офицера и сердясь на производящего беспорядок и лезущего вперед. Наконец, я таки добрался вперед и доложил, что Иедлинский присоединился и идет в арьергарде, а опоздал потому, что с трудом нашли дорогу.
   Пройдя несколько верст редколесьем, мы втянулись в чащу: тропинка позволяла идти только в один конь, темень сделалась такая, что не по пословице "хоть глаза выколи", а буквально "выкалывай глаза", ибо ветви хлестали в лицо, царапали до крови; всяк старался закрывать глаза рукой от невидимой опасности, папах и фуражек было потеряно немало... Наконец, все сошли с коней, двигаться уже не было никакой возможности, отряд очутился как бы в темнице. Барон Вревский сердился, выходил из себя, грозил проводнику виселицей, но все это, конечно, ни к чему не вело; пробовали зажигать спички, но направо, и налево, и впереди оказывалась непролазная чаща орешника, спички тухли и становилось еще мрачнее... Пришлось решиться стоять и ждать рассвета, до которого оставалось менее двух часов.
   Проводник наш, приятель мой Саид был не только вне всяких подозрений в измене или умышленном выборе безпроездного пути, но даже скорбел и беспокоился за неудачу не менее нас: ведь всякому было понятно, что появись теперь каких-нибудь три-четыре десятка чеченских джигитов и гикни с двух сторон на сонных казаков, растянувшихся в один конь на расстоянии трех-четырех верст, произошла бы неминуемая паника, суматоха и кровавая катастрофа с немалыми бесплодными жертвами... А появления их можно было ожидать весьма легко: у чеченцев были тоже свои лазутчики и повернее наших, да и без того мы с вечера могли быть случайно замечены и скрытно наблюдаемы двумя-тремя человеками, которые поспешили бы дать знать своим о ловушке, в какую мы попались благодаря непроницаемому мраку и вполне понятной ошибке проводника. Признаюсь, мы таки не без тревоги ожидали рассвета и не без желчи критиковали ночные движения, совершаемые на основании расчетов по циркульному измерению карты. Такие соображения и расчеты могут оказаться ошибочными даже на шоссейных дорогах, не говоря о грунтовых, где неожиданное препятствие ночью отнимет времени больше, чем требовалось на полперехода; в таких же местах, какие представляют азиатские военные театры, вблизи такого предприимчивого, прирожденного и воспитанного партизана, каковы азиатские племена, расчеты по картам могут повести к крайне плачевным результатами. Барон Ипполит Александрович, измеряя циркулем на карте расстояние, при мне говорил Арцу и Саиду: "Выходит никак не более 20--25 верст: для кавалерии, как бы тихо ни двигаться, пять часов за глаза довольно, значит, мы, выступив в восемь, подойдем к месту часу во втором и будем иметь еще до рассвета часа два в запасе для отдыха, для других распоряжений. А?". Но вопрос предлагался в таком тоне, что милейший Арцу, если и не разделял взгляда, оспаривать не решался, а как-то не выражал вполне ни да, ни нет, да, пожалуй, и не сумел бы вполне убедительно доказать противное.
   После этого совещания был еще приглашен управлявший покорными чеченцами подполковник Белик и опять Саид и Арцу. Повторилась та же сцена. Белик стал что-то приводить не в пользу верности расчета барона, но в тоне, с каким он говорил, и в самой форме его речи было всегда несколько грубости или грубой откровенности, что не могло нравиться генералу, мало еще знавшему Белика, и потому его возражения вызвали раздражение и не убедили, а как бы еще более утвердили барона в его предположениях. Все это происходило поздно ночью, и когда Белик с чеченцами ушли, я получил окончательное приказание сейчас писать бумаги начальникам колонн о предстоявшем на другой день движении, и только запечатав и отправив их с нарочным, барон ушел спать и отпустил меня.
   Возвращаюсь, однако, к нашему критическому положению в лесу. Держа в поводу лошадей, сидели мы на земле, покуривая папироски, вполголоса занимались критикой распоряжений начальства -- мы, то есть кружок людей, служивших при бароне Врангеле и все еще остававшихся под грустным впечатлением разлуки с ним: адъютанты его Зазулевский и Палибин, инженерный офицер Шлыков и я; с бароном же Вревским из Владикавказа прибыл один только адъютант его Нурид, добрейший, бесхитростный малый, отличный товарищ, с которым я весьма скоро вполне сблизился. На нас двоих барон почти исключительно налегал, не давая нам отдыха: поезжайте, передайте, посмотрите и т. д.
   Стало светать. Саид сейчас же пошел на рекогносцировку. И что же оказалось? Не больше каких-нибудь пятнадцати или двадцати сажен правее шла дорога, по которой мы должны были идти, а попали мы на какую-то едва заметную лесную тропинку левее, да и на этой тропинке стоило пробраться еще только с полверсты, и мы были бы на чистой обширной полянке, с которой Саид уже и впотьмах нашел бы дорогу. И досадно, и смешно. Однако нечего делать, нужно торопиться -- до места, где предполагалось застать чеченцев, приехавших с арбами для сбора сена, оставалось еще верст десять, или часа полтора ходу. Но тут встретилось вдруг новое препятствие: барон Ипполит Александрович заснул, и бедный Нурид напрасно употреблял все усилия разбудить и поднять его. Мы приписывали такой крепкий сон крайнему утомлению: толчки при поднимании, крики над самым ухом -- ничего не помогало. Бились не меньше часа, пока, наконец, барон окончательно поднялся, и мы тронулись.
   Солнце уже взошло, и день предвиделся весьма жаркий, как и накануне. Двигались мы торопливым шагом, почти рысью, однако движения своего уже скрыть не могли, и когда выехали на ту обширную поляну, на которой надеялись застать сотни занятых уборкой сена чеченцев, мы нашли ее пустой, кое-где виднелись брошенные арбы без быков, едва успели захватить человек двух, уже особенно беспечных. Зато в ближайшем к поляне орешнике уже мелькали и конные, и пешие люди, приготовившиеся к драке. Весь отряд наш состоял из двадцати шести сотен кавалерии при шести конных орудиях и десяти ракетных станках -- всего менее трех тысяч человек казаков донских и кавказских да осетинских милиционеров из Владикавказского округа. Барон Вревский остановил отряд на поляне и разделил его на три колонны: правую с командиром первого Сунженского полка подполковником Балугьянским, при котором три сотни осетин с их приставом майором графом Симоничем -- для обхода орешника с одной стороны; левую под начальством командира второго Сунженского полка подполковника Федюшкина -- для действия с другой стороны, с тем чтобы охватить лес, истребить или парализовать сосредоточившегося там неприятеля и проникнуть на следующую поляну, куда чеченцы, вероятно, успели перегнать свой скот и рабочих. Центральная же колонна, при которой оставался генерал, должна была демонстрировать, подвигаясь медленно к лесу и служа резервом для двух других.
   Не успели колонны отъехать и скрыться из виду, как с правой стороны послышались сильная учащенная перестрелка и громкие, пронзительные гики. Барон приказывает мне скакать туда узнать, что там происходит. Скачу версты две -- и вижу печальную картину: неопытный начальник колонны и взбалмошный осетинский пристав вместо обхвата леса подвинулись прямо к нему безо всяких предосторожностей и были встречены почти в упор залпом нескольких сотен чеченцев. Целая куча лошадей убитых и искалеченных повалились, раздались стоны раненых, и осетины, совсем не привыкшие к таким историям, потеряв голову, давали возможность чеченцам жарить их почти на выбор... Насилу удалось их отвести подальше от леса и рассыпать казачью цепь для удержания чеченцев. Небольшое пространство в какую-нибудь версту было усеяно отличными лошадьми: у многих не успели снять седел, многие тяжелораненые стояли, понурив головы, среди луж крови; спешенные осетины, все такой видный, прекрасно одетый народ, очевидно, старавшийся явиться на первом дебюте в Чечне щеголями, тянутся кучками, несут убитых и раненых, а Балугьянский с Симоничем препираются, обвиняя друг друга в печальном приключении...
   Я поскакал назад доложить генералу о происшедшем и вместе с тем о замеченном передвижении неприятеля ближе, против центральной колонны. Барон был крайне недоволен и огорчен, потребовал к себе Балугьянского с Симоничем и жестоко намылил им головы. Мы не могли без смеха и даже некоторого злорадства выслушивать все продолжавшихся между этими двумя господами пререканий и упреков. Оба они были не наши, то есть принадлежали не к левому флангу, а к Владикавказскому округу, и мы как бы находили подтверждение своему уже признанному преимуществу в умении воевать: а где же, мол, вам, господа, соваться в Чечню, не ваше это дело!..
   Между тем наш опытный бравый Федюшкин, невзирая на неудачу правой колонны, отлично исполнил свое дело, захватив несколько пленных, порядочное количество скота, и с незначительной потерей отступил, не встречая ожидавшейся с другой стороны колонны. К сожалению, сам Федюшкин был при этом ранен в ногу, впрочем, неопасно.
   Пока все это происходило, перевалило уже за полдень: жара стала невыносима, на свинцовом небе каким-то желтым пятном в виде медного таза стояло солнце, в воздухе ни малейшего движения. Бессонная ночь, утомление, жажда -- все соединилось, чтобы лишить и людей, и лошадей возможности двигаться. При всей моей выносливости и привычке я едва держался в седле и, казалось, ежеминутно готов был свалиться. Но барон Вревский оказался неутомимым. После короткого привала и завтрака раздалась команда "садись!", и мы опять потянулись: сначала несколько верст в одном направлении, после -- в другом. Неприятель издали следил за нами, пуская изредка выстрелы. Наконец, повернули мы на торную дорогу и часов в шесть вечера достигли поляны, где нашли прибывшую из крепости Воздвиженской колонну донского подполковника Ежова из шести рот куринцев при трех орудиях и трех сотнях казаков, и тут только расположились на ночлег... Таким образом, пришлось почти без отдыха пробыть двадцать два часа на коне, в невыносимый зной. Казаки долго помнили этот поход.
   Поздно ночью присоединился к нам с колонной еще полковник Мищенко, и составился отряд из пяти с четвертью батальонов, 29 с половиной сотен конницы при 14 орудиях и 14 ракетных станках -- сила, достаточная для серьезных действий в Чечне, не вдаваясь, конечно, в лесные чащи.
   13-го числа двумя колоннами двинулся отряд к большому аулу Кыйсым-Ирзау, сжигая по дороге все отдельные хутора и поселки. Аул после жаркой перестрелки был занят и истреблен дотла. 14-го числа весь день кавалерия занималась истреблением по течению реки Басса обширных посевов почти дозревавшей уже кукурузы. Косили ее и косами, и шашками. Сам барон преусердно работал шашкой, заставляя и всех нас делать то же, а заметив, что мы с Зазулевским перестали, серьезно рассердился и назвал нас белоручками.
   В это время пехотная цепь, рассыпанная кругом, вела довольно оживленную перестрелку, и мне беспрестанно приходилось скакать с приказаниями и вопросами.
   15-го числа отряд отступил к Аргуну и войска разошлись по своим местам. Экспедиция обошлась довольно дорого: мы потеряли убитыми семь человек, ранеными шесть штаб- и обер-офицеров и 63 человека нижних чинов. Лошадей потеряли более ста...
   По возвращении в Грозную начались опять деятельные занятия письменными делами, а как только являлось что-нибудь более нужное по управлению Владикавказским округом, дела коего не были под рукой, я тотчас должен был скакать во Владикавказ (100 верст по сунженским станицам) и на третий-четвертый день возвращаться обратно. Иной раз становилось уже немножко и тяжело, и хотелось бы отдохнуть, но барон как-то налег на меня одного.

LIII.

   24 августа получил я еще особую командировку в укрепление Куринское для исследования злоупотреблений по выдаче жителям аула Исти-Су денег, высочайше пожалованных им за отличие при поражении скопищ Шамиля 2 октября 1854 года и вместо провианта, назначенного им в пособие при поселении в наших пределах. Об этих злоупотреблениях до барона Вревского дошли сведения частным путем, и он строго приказал мне открыть виновных, донося ему почаще о ходе дела.
   Чтобы добраться до Куринского и Исти-Су, пришлось совершать кружной путь по Тереку через Хасав-Юрт. Выехав 25 августа с оказией до станицы Николаевской, я оттуда на почтовых через Червленную и Щедрин приехал в Шелковую, а на другой день с оказией целый день тащился 30 верст до Хасав-Юрта. Явился я здесь к командиру Кабардинского полка свиты Его Величества генерал-майору барону Николаи, командовавшему вообще войсками на Кумыкской плоскости, и доложил ему о своем поручении, прося содействия добраться до Куринского. Хотя я уже во время зимней экспедиции и имел случай видеть барона Николаи, но узнал его собственно ближе только в этот раз. Молодой, чрезвычайно приятный, симпатичный, вежливый, Леонтий Павлович Николаи располагал к себе всех, знавших его; как военный человек он был с большим запасом специальных познаний, лично очень храбр и, что еще важнее, в деле совершенно хладнокровен, не горячился, не выходил из себя, держал себя чрезвычайно ровно, не меняясь и в минуты самого жаркого боя. При этом идеально бескорыстный, честный человек. Казалось, таким образом в нем соединились все достоинства и как частного лица, и как военного деятеля, а между тем -- странное явление -- сколько я ни знал высших начальников, к коим в служебных отношениях находился барон Николаи, все они вполне его уважали как человека, но не совсем ценили как деятеля. Что было этому причиной, я не могу себе вполне объяснить, может быть, свойственная большинству офицеров Генерального штаба уверенность в своей непогрешимости и как бы некоторое оспаривание способностей и качеств всех не из Генерального штаба, вследствие чего барон Николаи не всегда буквально исполнял то, что ему предписывалось, а делал, как сам находил за лучшее [Впрочем, барон Николаи, что тоже довольно странно, хоть и сам офицер Генерального штаба, но особого расположения к этой специальности не оказывал, и никогда у него в отряде не было офицеров Генерального штаба]. Повторяю: может быть, это мое личное предположение только. Хотя он не мог пожаловаться, чтобы его обходили наградами, хотя он, еще относительно весьма молодым человеком, был уже и генерал-лейтенант, и генерал-адъютант, и начальник Кавказской гренадерской дивизии, но удовлетворить его это не могло, потому что все же ему не давали самостоятельного назначения командующим войсками с обширным районом действий, где бы он мог проявить свои высшие военные и административные способности; между тем назначались даже и моложе его чинами на такие должности. Впоследствии он вдруг отдался весь религиозному мистицизму, перешел из лютеранского в католическое исповедание, сделался ревностным посетителем католической в Тифлисе церкви, наконец, вышел в отставку, отрешился от мира и вступил в Южной Франции в один из самих суровых, аскетических монашеских орденов... Но это относится уже к шестидесятым годам, а когда я приехал в Хасав-Юрт, барон Николаи был еще полон надежд и боевых стремлений.
   Приняв меня весьма любезно, барон много расспрашивал о грозненских делах, о нашей июльской экспедиции, о причинах столь значительной потери. В словах его проглядывала едва-едва заметная ирония... Поговорили и о деле, за которым я ехал в Куринское, причем барон Николаи сомневался, чтобы тут были злоупотребления, которым он по своей безукоризненной честности вообще мало верил, а полагал, что скорее допущены какие-нибудь недоразумения или беспорядки. На другой день, приказав дать мне полковых лошадей и конвой, Леонтий Павлович после обеда у него, за которым я познакомился с несколькими прикомандированными к Кабардинскому полку прусскими офицерами (о них еще буду говорить после), отпустил меня, приглашая на обратном пути опять заехать и сообщить о результате следствия.
   Небольшое укрепление Куринское, построенное у подножия Качкалыковского хребта, занималось одним батальоном Кабардинского полка с двумя полевыми орудиями и Донским казачьим полком: этот гарнизон вместе с тем назывался "подвижным резервом", подчинялся старшему штаб-офицеру, и на обязанности его лежало охранять ближайший район от неприятельских партий, служить прикрытием поселившимся вблизи выходцам из Чечни, содействовать новым желающим выселиться к нам, делать иногда внезапные набеги на ближайшие неприятельские аулы, находившиеся в весьма недальнем расстоянии за лесистым хребтом в долине реки Мичика. В мой приезд туда начальником резерва был командир Донского полка подполковник Поляков, а батальоном командовал майор Г. К. Властов, о котором я уже упоминал.
   Военные знакомства сводятся весьма легко и скоро, особенно на Кавказе местные условие были таковы, что широкое гостеприимство и легкость сближения совершались совершенно естественно. В таком месте, как, например, укрепление Куринское, изображавшее собой нечто вроде монастыря, брошенного среди безбрежного моря на остров, изредка посещаемый судами, появление нового, свежего человека было приятным событием, тем более если человек был штабной, следовательно, обладающий запасом всяких сведений. Рядом с делом, которым я весьма энергично занялся, я не терял времени и на новые знакомства, и на собирание некоторых сведений о местности и ближайших неприятельских аулах, в чем помог мне качкалыковский наиб чеченец Бата, имевший чин штабс-капитана милиции. Этот Бата был в своем роде замечательный тип кавказского горца: хитрый, лукавый, всем и везде льстивый, с постоянно заискивающей улыбкой на устах. Молодым человеком в разгар войны с нами бежал он от своих к русским, заявляя желание служить верой и правдой: его приняли, он сумел подделаться к начальству, произвели его в милиционные офицеры, награждали, баловали, но в один прекрасный день он исчез, явился к Шамилю с раскаянием, обещанием служить верой и правдой, загладить вину и принести пользу приобретенными среди русских сведениями. Имам его принял, обласкал, а через несколько времени до того довел свое благоволение, что назначил его наибом, приглашал на совещания, брал с собой в серьезнейшие движения против русских и т. д. В 1850--1851, кажется, годах Шамиль, зная о готовящейся против него в Чечне значительной русской экспедиции, сделал распоряжение о сборе нескольких тысяч человек из дальних дагестанских и лезгинских горных обществ, а для продовольствия их поручил наибу Бате заготовить покупку хлеба и отпустил ему на это изрядную сумму серебряных рублей. Куш на глаза чеченца показался слишком заманчиво-соблазнительным, и Бата вместо покупки хлеба счел за лучшее спрятать деньги в карман, а свою особу поручить покровительству великодушных урусов, имеющих слабость говорить: "Кто старое помянет, тому глаз вон". Явившись к нашему начальству, он обещал служить верой и правдой и как бывший наиб и приближенный к Шамилю человек принести нам великую пользу своими сведениями о неприятеле. Его приняли, и повел он свои дела так, что в 1855 году я застал его штабс-капитаном и нашим наибом над всеми аулами покорных чеченцев, поселенных вдоль Качкалыковского хребта, пользующимся расположением и доверием всех начальников. Хитрый Бата тогда уже видел ясно, что дело Шамиля потеряно, что борьба утратила всякие шансы на успех и что, невзирая на войну с Турцией, на вражду инглизов, на разные интриги эмиссаров, распространявших воззвания не только к туземцам, но и к офицерам и солдатам из поляков в рядах нашей армии, недалеко время, когда непокорному Кавказу вообще, а Чечне в особенности, придется склонить буйную голову и изъявить покорность. Поэтому только, конечно, он уже и не помышлял о новой измене и старался угождать всем и везде, сколько можно.
   Со мной, как со знающим татарский язык да еще приехавшим с поручением, касающимся его подчиненных чеченцев, он сошелся весьма скоро и был весьма обязательным ответчиком на все мои вопросы, за исключением, конечно, щекотливых, лично его касавшихся. Объяснялся он довольно изрядно по-русски и, нужно отдать ему справедливость, умел держать себя с замечательным тактом.
   Прибыв вместе с Батой в Исти-Су и собрав общество тамошних переселенцев, я спросил у них, имеют ли какие-нибудь претензии, в чем именно и на кого. Оказалось претензий немало, все о неполучении денег, и хотя прямо не жаловались на подполковника Полякова, но очевидно было, что они или подозревали его, или вследствие какой-нибудь интриги намеками старались набросить на него тень. Записав все высказанное жителями, я возвратился в Куринское и самым тщательным образом занялся просмотром всех бумаг и счетов по отпуску переселенцам пособий. Розыски мои привели к положительному убеждению, что никаких злоупотреблений не было, а было наше халатное отношение к делу, крайний беспорядок в ведении переписки и отчетности и неумение или, вернее, нежелание разъяснить толком и своевременно жителям положение дела и причины, вследствие коих они получали не сполна или вовсе не получали им следуемого. Одной из главных причин была просто невысылка в провиантский магазин денег, иногда высылка бумажками вместо серебра, коим именно приказано было удовлетворять чеченцев, и т. п.
   Удовлетворив лично всякого разъяснениями по их претензиям, а некоторых и деньгами, задержанными просто по канцелярской безалаберности, и получив от них засвидетельствованную наибом Батой подписку, что более никаких претензий не имеют, я после двух недель пребывания в Куринском уехал в Хасав-Юрт, где и прожил сутки. Барон Николаи был очень доволен, что слова его об отсутствии злоупотреблений оправдались.
   В этот раз я немного ближе узнал тех четырех прусских офицеров, о коих упоминал выше. В разгар военных действий на Кавказе из Пруссии и Австрии прибыли несколько офицеров для поступления в наши полки. Из них четверо пруссаков поступили в Кабардинский полк, именно: Бюнтинг, фон Шак, фон Буденброк и Брозе. Первые двое пользовались особым расположением барона Николаи, как уверяли наши офицеры, потому что владели французским языком и вообще были аристократичнее манерами; другие же двое, особенно Брозе, пользовались больше расположением в полку, потому что держали себя вполне товарищами, несли наравне со всеми службу, не выказывая ни малейшим образом своего превосходства. Впрочем, все четверо были хорошие офицеры, образованные люди и безупречно храбрые -- иными в Кабардинском полку и быть не приходилось. Судьба их была далеко не одинакова. Брозе, командуя ротой в небольшом укреплении в Аухе, при какой-то пустой ночной перестрелке убит, к крайнему сожалению всего полка. Буденброк возвратился в Пруссию, отличился в войну против Австрии в 1866 году и, если не ошибаюсь, в последнюю войну с французами, командуя батальоном, был ранен. Фон Шак будучи штабс-капитаном принял участие в дуэли между князем Горчаковым и бароном Финтингофом в Пятигорске в 1859 году и разжалован в солдаты. По ходатайству покойного князя Мих. Дм. Горчакова ему возвращен чин, затем великий князь Михаил Николаевич взял его к себе в адъютанты, а с производством в полковники он получил в команду Ставропольский пехотный полк, с которым и выступил в нынешнюю войну в Малую Азию. Здесь оказал много отличий, произведен в генералы, награжден Георгием 3-й степени и теперь командует 2-й бригадой Кавказской гренадерской дивизии. Бюнтинг же, попавший в 1859 году по рекомендации барона Николаи в адъютанты к князю Барятинскому, сделал быструю карьеру, командовал стрелковым батальоном, Эриванским гренадерским полком, назначен флигель-адъютантом и с производством в генералы командиром лейб-гвардии Московского полка. Года два тому назад после краткой болезни умер в Петербурге.
   Из Хасав-Юрта тем же путем по Тереку вернулся я 18 сентября в Грозную. В мое отсутствие с бароном Вревским приключилась беда: он заболел сильной горячкой, в беспамятстве ночью выскочил во двор и чуть не бросился в колодец, у которого был удержан людьми и опять уложен в постель, а затем отвезен во Владикавказ. На время его болезни для заведывания флангом был командирован из Ставрополя начальник штаба генерал Капгер. К нему-то я на другой день и явился, объяснил дело, по которому был командирован, и представил подробное донесение с изложением моих предположений насчет порядка, какой должен быть введен для избежания на будущее время ропота чеченцев и неправильностей в удовлетворении их казенными пособиями.
   Кратковременное заведывание генерала Капгера не ознаменовалось ничем особенным. Мы очень весело проводили у него время, делами занимались безо всякой ретивости, ибо и сам Александр Христианович вообще не любил особенно углубляться в дела, и других не заставлял; теперь же тем более можно было не усердствовать, что считал себя калифом на час. Любимейшее развлечение был преферанс, в котором он был мастером.
   Около половины октября выздоровевший барон Вревский уже возвратился в Грозную и тотчас же сам занялся со своим всегдашним усердием делами и меня запряг еще пуще прежнего, а поездки мои во Владикавказ и обратно до того участились, что я уподобился какому-нибудь кондуктору, совершающему чуть не изо дня в день свои определенные рейсы. Что тут доставалось моим бокам от толчков и глазам от пыли -- вспомнить страшно! Было очевидно, что барон желал превратить свое временное начальствование левым флангом в постоянное и притом с присоединением Владикавказского округа, что вполне соответствовало бы его честолюбивым мечтам. Но пока длилась война главнокомандующий был под Карсом, озабоченный неудачным кровавым штурмом и устройством тесной блокады, о хлопотах по исполнению своих желаний барону Вревскому не приходилось и думать: все откладывалось до более удобного времени.
   В числе постоянных поручений, бывших поводом моих разъездов по Сунженской линии между Грозной и Владикавказом, как-то особенно сохранилось в моей памяти одно, ничего особенно важного в себе не заключавшее, но имевшее печальные последствия для командира 1-го Сунженского казачьего полка подполковника Балугьянского. Однажды из Грозной был отправлен во Владикавказ пакет с надписью "Весьма экстренно; отправлять от поста до поста без малейшего задержания". Таким образом, бумага должна была получиться на месте назначения самое большое в сутки (100 верст), и столько же времени требовалось для ответа. Однако прошло трое, четверо суток -- ответа нет, а между тем это было, кажется, экстренное распоряжение о каком-то передвижении части войск по поводу предстоявшего набега чеченцев, о чем были получены в Грозной через лазутчиков положительные известия. Послали особо расторопного казака нарочным во Владикавказ, с тем чтобы на другой день был доставлен ответ, почему не получено донесение на первое экстренное предписание? Каково же было изумление барона Вревского, когда нарочный вернулся из Владикавказа и привез известие, что там никакого экстренного пакета не получали и впервые слышат о таком-то распоряжении! Гнев его еще более усилился, когда дали знать, что действительно чеченцы сделали набег где-то на Сунженской линии, угнали скот, захватили пленных и ушли совершенно благополучно.
   Для расследования причин медленности и розыска виновных барон приказал мне немедленно ехать от поста до поста и во что бы ни стало открыть, где и кто задержал пакет, и ожидать затем во Владикавказе его приезда. Исполняя это поручение, я по следам, то есть по постовым книгам, где записывались прибытие и отправление пакетов и нарочных, добрался на следующее утро до станции Слепцовской, резиденции командира полка и начальника Сунженской линии, и тут-то именно нашел в куче других, запыленных и пожелтевших от долгого пребывания в грязной, наполненной мухами канцелярии сотенного командира и злополучный пакет с его внушительной надписью! Книга для записки пакетов и нарочных была в самом безобразном виде, с разными помарками и пропусками за целые месяцы...
   Поручение было исполнено, и я решился остаться в Слепцовской до приезда барона Вревского, чтобы здесь же доложить ему о результатах и, если захочет, представить corpus delicti в виде пакета и постовой книги. Вместе с тем я счел обязанностью явиться к старшему военному лицу и отправился к подполковнику Б., имея при этом эгоистический расчет воспользоваться гостеприимством, пообедать, поболтать и вообще провести сутки не одному в казачьей хате на сухоядении, а приятно и с комфортом. Все знакомство мое с Б. ограничивалось, конечно, только единственной встречей во время описанного выше дела в Чечне, где он так неудачно дебютировал и подверг осетинскую милицию большим потерям, но на Кавказе искони гостеприимство было так широко, особенно для штабных, что можно было и вовсе незнакомому явиться, рассчитывая на ласковый прием. Оказалось, однако, что нет правила без исключения: сидевший за обедом с несколькими офицерами Б., когда ему доложили, что приехал из Грозной офицер, приказал ввести меня в кабинет, куда через несколько минут и вышел, встретив меня вопросом:
   -- Что вам угодно?
   -- Честь имею явиться, поручик такой-то, прибыл сюда по службе и остаюсь здесь ожидать приезда генерала барона Вревского.
   -- Очень хорошо; обратитесь к станичному начальнику, он вам отведет квартиру.
   Легкий, величественный кивок головой, и полковник удалился назад в столовую, откуда неслись веселые голоса обедавших.
   Не скрываю, что я был и озадачен, и оскорблен таким приемом; вместе с тем, однако, не мог я не рассмеяться над оригинальной фигурой, которую сей олимпиец-командир казачьего полка изображал собой: в каком-то кургузом пиджаке, белом жилете, с заложенными за него большими пальцами обеих рук -- точь-в-точь как актер Максимов в роли коломенского моншера.
   Вернулся я в станицу, в отведенную квартиру, разочарованный насчет приятных надежд, удовольствовался кое-какой дрянью вместо обеда и проскучал до вечера. На другой день приехал барон Вревский и остановился в доме полкового командира на несколько минут, пока переменяли лошадей. Я тотчас же явился и спросил: не угодно ли выслушать доклад по исполненному мною поручению?
   -- Что же, открыли виновных?
   -- Да, открыл, ваше превосходительство, и именно здесь, в штабе 1-го Сунженского полка.
   -- А, вот как! Расскажите подробности.
   Вчерашний пиджак стоял тут же, но уже, конечно, одетый по форме, и силился придавать своей фигуре оттенок фамильярности, даже некоторой пренебрежительности в отношении к барону Вревскому. Балугьянский вовсе не знал, о чем идет речь, о каких виновных, и совершенно равнодушно взглянул на меня, когда я начал свой доклад. Но когда я дошел до описания открытых в ближайшем присутствии его безобразий в виде кучи валяющихся на столе и под столом пакетов, в том числе и такого, на коем была надпись "Весьма экстренно", когда тут же представил и пакет, и книгу, прибавив, что г-н сотенный командир не удостоил зайти в канцелярию, когда я оттуда послал просить его, а писарь был с похмелья, -- тогда г-н Б. раздраженным тоном сказал: "Это не может быть, это какая-то фантазия".
   Барон Вревский весьма резко заметил ему, что состоящий при нем доверенный офицер не станет докладывать ему фантазий, а тут и доказательство налицо в виде пакета и книги; лучше ему заняться устранением таких беспорядков и строже наблюдать за линией.
   После этого мы уселись в тарантас и уехали во Владикавказ. Я был очень доволен, что надутому Б. намылили голову, и думал, что на этом дело окончилось. Вышло иначе. Барон приказал мне написать ему письмо, смысл коего был тот, что ему на Сунженской линии, очевидно, не везет (это сам барон вставил), и потому для него гораздо лучше будет похлопотать о другом назначении. Б. как командир казачьего полка имел свое непосредственное начальство в лице наказного атамана и смотрел на подчинение начальнику Владикавказского округа слегка как на номинальное, касающееся неважного, по его мнению, заведывания линией, к тому же сильно опирался на поддержку начальника штаба в Ставрополе, женатого на племяннице Б., и в полном убеждении, что барон Вревский ему ничего сделать не может, решился ответить на письмо весьма резко, позволив себе прибавить, что не ему не везет, а левому флангу -- намек на самого генерала Вревского...
   Я ничего не знал о получении бароном этого письма и потом был немало удивлен, когда он приказал мне приготовить предписание командиру Владикавказского казачьего полка полковнику Шостаку тотчас вступить в командование Сунженской линией, а в Ставрополь к атаману, к командующему войсками и в Тифлис к начальнику штаба полетели письма с изложениями дела и настойчивым требованием немедленного устранения Б. совсем из-под его ведения.
   Кончилось тем, что у подполковника Б. взяли полк, все дальнейшие хлопоты получить другое назначение не удавались, он вышел в отставку, исчез куда-то за границу и, как рассказывали, уже много лет спустя очутился в По, в Южной Франции, чуть ли не содержателем ресторана. Человек он был с хорошим салонным образованием, вертевшийся в Петербурге и в аристократических, и в литературно-художественных кружках, привыкший к роскоши и мотовству, один из тех продуктов столичной праздной жизни, для которых пикники, обеды с шампанским, ужины с цыганками и т. п. не только желание, но и конечная цель бытия.
   После этого поручение имел я еще одно -- в Малую Кабарду, для улаживания нескольких претензий между жителями разных аулов друг к другу и к кабардинским князьям. Пришлось мне от известного всем проезжавшим по почтовой дороге на Кавказ минарета переправиться вброд через Терек в том самом месте, где в 1846 году совершил свою знаменитую переправу Шамиль с 12 тысячами человек под носом отряда барона Меллера-Закомельского. Тут я узнал подробности этого выдающегося в кавказских летописях военного эпизода по рассказам жителей-очевидцев и участников, девять лет спустя все еще недоумевавших, как это выпустили тогда Шамиля из рук...
   Дня три провел я в малокабардинских аулах, сколько помню, успел вполне удовлетворительно разрешить задачу моего поручения, ибо согласил спорщиков к миролюбивому окончанию, тут же возвратил и удовлетворил за неправильно отнятое и т. д. Выехал я из Кабарды в Екатериноград и ночевал у весьма хорошего моего знакомого и вообще прекрасного человека командира Горского казачьего полка полковника Товбича, у которого застал флигель-адъютанта полковника Д., разъезжавшего целый год по Северному Кавказу для наблюдения за формированием запасных батальонов. Вот был тип ремешкового офицера былых времен! Вся военная наука, до стратегии и фортификации включительно, в глазах его заключалась в маршировке и ружейных приемах. Будучи ярым поклонником Н. Н. Муравьева и всех его антикавказских взглядов, г-н Д. чрезвычайно был огорчен неудачным штурмом Карса, могущим повредить славе главнокомандующего, и доказывал, что неудача произошла оттого, что "в войсках не было шагу". Мы с Товбичем старались делать самые серьезные мины, чтобы не обидеть флигель-адъютанта-оратора, а после, при встречах, вспоминали всякий раз этот вечер. В 1859 году мой милейший приятель Товбич в каком-то припадке меланхолии кончил самоубийством...
   Прибыв назад во Владикавказ, я уже не застал там барона Вревского, который уехал в Грозную, куда поспешил и я. Это уже было во второй половине ноября (1855). Не успел я отдохнуть несколько часов от поездки по ужасной слякоти, как уже опять приходилось садиться на коня: отряд выступал в Чечню для расчистки и расширения прошлогодних просек.
   19 ноября отряд из восьми батальонов, 10 сотен казаков при 10 орудиях переправился у Тополя, с тем чтобы идти навстречу имевшему двигаться с Кумыкской плоскости отряду генерал-майора барона Николаи. Последний, однако, встретил на своем пути такие значительные партии неприятеля, занявшего леса, что не мог пройти, и соединение наше не состоялось. Мы занялись расчисткой просеки и при этом ходили в ближайшие окрестности разорять чеченские аулы по реке Багуто-Шавдону. Перестрелка все время почти не умолкала. 23-го числа, получив сведение о прибытии в Чечню старшего сына Шамиля Кази-Магомы с несколькими тысячами человек, барон Вревский отвел отряд назад за Аргун. Потеря наша за четыре дня ограничилась семью убитыми и 23 ранеными, в том числи один офицер.
   В том же 1855 году пришлось мне еще раз принять участие в военных действиях. Отряд из шести батальонов, девяти сотен и восьми орудий под начальством генерал-майора Н. П. Пулло был двинут в Малую Чечню. Не помню теперь, почему барон Вревский в этот раз не сам начальствовал, а поручил отряд генералу Пулло (бригадный командир) и приказал мне состоять на время действий отряда при этом генерале, тогда как до того я постоянно находился при самом бароне или в командировках по разным особым поручениям. Кроме меня очутились в качестве адъютантов начальника отряда капитаны П. П. Варпаховский (брат баронессы Вревской) и Михайлов, старший адъютант штаба войск в Ставрополе.
   Действия продолжались всего пять дней. Рубили просеки и жгли ближайшие аулы. Все делалось очень хорошо, без особенной суеты, благодаря присутствию и фактическому командованию полковника Мищенко, которому генерал Пулло благоразумно предоставил распоряжаться, оставив на свою долю только лестную роль главного начальника, разъезжающего с большой свитой от одной части войск к другой для приветствия, благодарности и прочего. Для пущей важности посылался кто-нибудь из адъютантов узнать и донести, как идет рубка, или даже усилить артиллерийский огонь против какой-нибудь опушки, в чем никакой надобности не предстояло... Ну, и скачет из нас кто-либо передать приказание... С особым рвением и какой-то торжественной важностью делал это Михайлов, до того усердствовавший, что даже охрип, бедняга.
   Потеряв одного офицера и одного солдата убитыми, трех офицеров и двадцать солдат ранеными, отряд 16 декабря возвратился в Грозную. Все дни стояли порядочные морозы от 10 до 15 градусов, и пробыть часов 8--10 в такой день на коне нелегко, да спать в простой парусинной палатке не совсем приятно. Поэтому я весьма обрадовался краткости экспедиции и въезжал в Грозную в наилучшем расположении духа, усилившемся еще совершенно неожиданным приятным известием, что я произведен в штабс-капитаны по вакансии. Невзирая на постоянное участие в военных действиях, на исполнение по мере сил и умения своих обязанностей, наконец, состояние в течение года при главных местных начальниках, я с 1852 года никакой награды не получал и дождался производства по вакансии, что на Кавказе, где в полках везде были офицеры сверх комплекта, было большой редкостью.
   Так или иначе, я был чрезвычайно доволен. Отдохнув три дня в Грозной, отряд опять выступил к Воздвиженской, и в течение четырех дней мы расчищали и расширяли просеки уже под непосредственным начальством полковника Мищенко, при котором я безотлучно и находился; генерал же Пулло оставался дома, в крепости. 24-го войска разошлись к праздникам Рождества по своим стоянкам.
   Все эти движения и действия отрядов сопровождались обыкновенными аксессуарами мелкой чеченской войны: перестрелка то слабела, то усиливалась, раздавались гики и "ура!", стук топоров, скрип валящихся деревьев, шум, говор, крики "берегись!", когда валился какой-нибудь чинарище в четыре обхвата, вдруг проносился гул пушечных выстрелов или свист неприятельского ядра, встречаемого разными солдатскими прибаутками, слышались звуки сигнальных рожков, громко передаваемое от части к части: "Подать носилки на левый хланок" (фланг), топот нескольких сотен копыт по мерзлой земле несущихся вскачь казачьих сотен и особенное грохотание скачущей конной артиллерии. От рассвета до сумерек кипела эта дико-воинственная, своеобразная, полная всяких неудобств и лишений жизнь, тем не менее увлекающая в область той поэзии, исключительно на Кавказе зарождавшейся, которую так метко изобразил граф Л. Толстой в своих рассказах. В его "Набеге" выведен поручик Розенкранц -- до какой степени изображение верно, можно судить по тому, что когда я в первый раз в Чечне выступил с отрядом и увидел штабс-капитана Пистолькорса, разъезжающего в шикозном черкесском костюме со всеми ухватками чистокровного джигита, я не мог не подумать: да это Розенкранц, как есть, на чистоту, без прикрас. И некоторые из грозненских старожилов просто мне даже объявили, что Розенкранц Толстого и есть он, Пистолькорс, что с него-то портрет и писан. А таких Пистолькорсов было немало, и увлекались некоторые до того, что готовы были чуть не перейти в мусульманство и совсем очечениться... Были такие, что в товариществе с двумя-тремя чеченцами ближайшего непокорного аула пробирались ночью в свое же укрепление или станицу, чтобы увести лошадь или вообще что-нибудь утащить, лишь бы испытать сильное ощущение опасности, наткнуться на секрет, на засаду... Ту т дело шло, конечно, не о лошади или баране, а обо всем процессе его увода, об этом ползанье ночью, о разных хитрых, увертливых движениях для введения в заблуждение часовых, об удали и восторженных похвалах, когда удавалось к рассвету возвратиться в аул с добычей... Был такой случай даже, что свой же офицер в такой ночной экспедиции с кунаками-чеченцами нашим же секретом был ранен!.. О чем и рассказывали с хохотом, да и сам он смеялся, радуясь, что глупая выходка окончилась относительно благополучно и нога уцелела. Это -- факт, и очеченившийся господин был мой хороший знакомый, служивший после по управлению чеченцами, некто капитан Арамович. Таковы же были и другие типы рассказов графа Толстого: стоило хотя немного познакомиться с капитанами Куринского полка Руденко или Пилипенко, чтобы узнать в них Хохлова из "Набега".
   Уже несколько раз упоминал я о полковнике Мищенко. Это был один из тех типов истого старого кавказца, личность настолько в целом крае известная, что я считаю не лишним сказать о нем несколько слов, тем более что я был хорошо с ним знаком и часто бывал у него в доме, в Воздвиженской.
   Василий Кузьмич Мищенко, тоже, как и описанный мною выше другой Кузьмич -- Асеев, начал тянуть служебную лямку на Кавказе юнкером и дотянул до генеральского чина, пройдя все ступени и побывав во всех ролях. В Мингрельском егерском полку был он и адъютантом, и казначеем, и ротным, и батальонным командиром, и везде вполне на своем месте. Умный, сметливый, хорошо пишущий, знающий и фронтовую службу, и хозяйственную часть в войсках, ко всему этому храбрый офицер, он не мог, наконец, не обратить на себя внимания. В 1847 году, при осаде Салты он в чине подполковника командовал батальоном мингрельцев и в траншеях был смертельно ранен пулей в грудь. Пирогов, которого князь Воронцов просил особенно позаботиться о Мищенко, осмотрев рану, признал ее смертельной и на выздоровление никакой надежды не имел (так мне рассказывали люди, бывшие в Салтах в то время). Однако призванный лекарь из туземцев принялся за дело так удачно, что раненый был исцелен и прожил после того еще двадцать пять лет в постоянной деятельности, хотя страдал хроническим кашлем -- последствие раны. Об этом я уже упоминал в прежних главах.
   Сначала полагали, что рана помешает Мищенко продолжать военную службу, и потому князь Воронцов назначил его начальнико м Кубинского уезда, где мусульманское население вблизи Дагестана, в котором велась тогда упорнейшая борьба наша с главой мюридизма, требовало строгого наблюдения, особенно для прекращения разбоев и обезопасения почтового сообщение с Тифлисом. Пробыв здесь несколько лет и произведенный между тем в полковники, Василий Кузьмич был назначен начальником штаба войск в Прикаспийском крае. Назначение, можно сказать, исключительное, потому что начальниками штабов уже искони назначались офицеры Генерального штаба. Однако Мищенко, хоть и прошедший академический курс в Мингрельском егерском, оказался и здесь на своем месте -- я, по крайней мере, ни от кого не слышал чего-нибудь, опровергающего такое заключение. Между тем бывали другие начальники штабов, из специалистов Генерального штаба, делавшиеся притчей во языцех. В этом роде на левом фланге был при бароне Врангеле и Вревском полковник Ф., даже теперь еще смех разбирает, как вспомнишь об этой почтенной, но крайне потешной особе. И не один он, были и другие, да не только смех, но и досаду вызывавшие... Вспоминая о полковники Ф., мне невольно припоминается стих из "Горя от ума":
   Халат, перст указательный, все признаки учения.
   Этот тоже все силился изображать из себя ученого и занятого важными государственными делами.
   Пробыв, кажется, около двух лет начальником штаба в Темир-Хан-Шуре, Мищенко был назначен командиром Куринского полка, и во всех отрядах, как я уже и говорил, оказывался отличным колонным начальником, хладнокровно распорядительным, не нуждавшимся в подробных и повторительных разрешениях и приказаниях. Таких колонных начальников (чрезвычайно важная в горной малой войне обязанность), как В. К. Мищенко, было еще два-три, не больше. Затем, произведенный в генералы, он начальствовал Владикавказским округом и оказал важную услугу, нанеся Шамилю в 1858 году поражение при последней его попытке еще раз ворваться вблизи наших сообщений с Россией, поднять Кабарду, ингушей и разные мелкие племена. Это было последнее наступательное действие со стороны Шамиля, последнее судорожное усилие к спасению погибавших двадцатипятилетних жертв ради удержания в своих руках власти над горцами Восточного Кавказа. Скопище было у него немалое, от пяти до шести тысяч человек, тогда как Мищенко имел под рукой, если не ошибаюсь, два батальона и 4--5 сотен казаков с 3--4 орудиями, тем не менее поражение было полное и бегство неприятеля самое поспешное. Звезда имама, очевидно, меркла безвозвратно: подчиненные его уже потеряли и энергию, и одушевление, а встретив горсть русских войск, хорошо направленную и смело, не считая неприятеля, вступающую в бой, не выдерживали натиска и спешили убраться подобру-поздорову.
   Затем, уж не знаю, что тому было причиной, Мищенко, этот старейший кавказец, почти выросший тут, был переведен в Россию (это и до сих пор так говорится на Кавказе), в Херсон комендантом, где пробыл довольно долго до упразднения этой должности. После он возвратился в Тифлис состоять при армии без определенного назначения и тут года три тому назад умер. Как частный человек Василий Кузьмич, отец многочисленного семейства, был очень радушный, гостеприимный хозяин, умный собеседник, простой, без всяких начальнических выходок и задавания тона.
   Укажу черту, характерную для описываемого времени. Достаточно заботливый о подчиненных, В. К. Мищенко не оставлял заботиться и о своих личных интересах, извлекал, где мог, пользу -- одним словом, делал то, что делали все безо всякого исключения командиры отдельных частей по установившемуся издавна, почти узаконенному в те времена порядку, когда хозяйство лежало всецело и обязательно на командире. Я нарочно подчеркнул все без исключения, потому что весьма немногие командиры, не извлекавшие выгоды для себя, или смотрели сквозь пальцы, или не умели усмотреть за казначеями, квартирмейстерами и т. п. господами, извлекавшими выгоды в свою пользу. Да и таких было на Кавказе в течение целого ряда лет, может быть, три-четыре человека из богатой аристократии; большинство же командиров было из протянувших трудную, долгую службу до вожделенного чина, дающего право на командование отдельной частью, и знавших, что первый каприз начальства, первый недосмотр или недостаточно угодливая встреча могут отправить "по запасным войскам", на четверть жалованья и почти без надежды опять получить назначение. Даже и в лучшем случае, хоть и не попал человек в запасные, а по болезни и утомлению от долгой службы пришлось выйти в отставку -- что же ожидает полковника за 35 лет лямки? Полная пенсия с эмеритурой -- 710 рублей в год! А у него семья из 6--8 душ, а сам он уже ни для какого дела не способен, да и не приготовлен. Как тут было бросить камнем в человека за заботу приобрести какое-нибудь обеспечение, особенно при всех тех условиях, о которых я говорил выше, то есть что это узаконилось, не преследовалось, хотя было известно наивысшим властям, совершалось повсеместно -- от гвардии до инвалидной команды включительно, людьми с первыми блестящими именами и до Пафнутьевых включительно, во многих случаях было даже обязательно для поддержания некоторых отраслей хозяйства, на которые казна ничего не отпускала. Но в то же время образовался во многих высших сферах престранный взгляд: на тех, которые так называемыми экономиями распоряжались широко, растрачивая их на шампанское, балы и пикники, угощение и приемы, карты и прочее, смотрели дружелюбно, ибо это большей частью были разные скороспелые карьеристы из гвардейцев, protegИs, из адъютантов и маменькиных сынков. На тех же, которые экономиями пользовались для экономии, то есть для составления себе обеспечения, смотрели свысока, с некоторой презрительностью, готовы были поверить всякому о них слуху, всякой нелепой сплетне и без дальних церемоний стереть с лица земли. Самыми ярыми порицателями являлись именно господа, уже прокутившие и проигравшие полковые экономии и шагнувшие на высшие должности.
   Ну, не странный ли это взгляд? Как будто принципы нравственности, если строго их понимать, или денежный интерес казны, если о нем когда-либо заботились, теми не нарушались, потому что они все размотали, нередко даже до того все, что и в полковом сундуке, и в полковом цейхгаузе ничего не оставалось, а теми, что откладывали себе на черный день, нарушались. В чем разница? Напротив, последние всегда были лучшие хозяева, лучше понимали дело и увеличивали свою экономию благодаря практичности распоряжений, да имели за собою, по крайней мере, десятки лет трудовой службы; первые же, не смысля ничего в хозяйстве, вовсе и не распоряжались ничем, предоставив все казначеям или квартирмейстерам, просто брали деньги и транжирили их зря, обогащая маркитантов и шулеров. Последние, без протекций и связей, вполне зависимые от первого самодура-начальника, семейные, не молодые уже люди, имели хоть оправдание в необходимости позаботиться о будущем; первые же, молодые, большей частью холостые, связями обеспеченные в дальнейшем движении по службе до степеней известных, до больших содержаний, до женитьбы с огромным приданым, не имели этого оправдания, хоть бы перед собственной совестью.
   Теперь полковой командир получает вдвое больше содержания и уже не хозяин: в полках есть комитеты, и никаких употреблений экономий в свою пользу не должно бы быть. Спасло ли это в последнюю турецкую войну армию от холода, голода и нужды, спасло ли больных и раненых от страданий, ужасной перевозки и всяких лишений? В жестокую стужу, без полушубков и сапог, в сражениях без патронов и снарядов, сухари сгнившие, мука с червями и прочее, и прочее -- вот явления последней войны. Но всякий, знавший старые времена на Кавказе и старых командиров-хозяев в полках, может смело сказать, что не допустили бы они своих солдат мерзнуть без полушубков, ходить в обернутых тряпками ногах или довольствовать больных мукой с червями. Эти командиры действительно старались увеличить экономию и брали ее себе, но зато и входили же во всякую подробность солдатского житья-бытья, заботились о нем, и, в сущности, редкий (исключения бывают везде и во всем) наживался так, чтобы обирать солдата: все вертелось на том, чтобы с цены, назначенной от казны, как можно больше выгадать, не понижая качества и количества приобретаемого продукта, и хороший хозяин этого достигал. Нигде лучше нельзя было производить подобных наблюдений, как в значительных отрядах, куда сходились батальоны разных полков. Идет, например, батальон: люди отлично одеты, полковой обоз исправный, лошади сытые, сбруя прочная, движется без остановки, солдатам не приходится вытаскивать из грязи или болота на руках повозки; разобьют лагерь -- палатки хорошие, не дырявые, не почерневшие от гнили, не с заплатами со всех сторон и т. д. Это батальон полка, которым командует старый, опытный хозяин, сам во все вникающий и, по общему отзыву, составляющий себе 15--20 тысяч экономии в год... Рядом идет другой батальон: люди скверно одеты, много оборванных, полковые клячи едва передвигают ноги, к каждой повозке из фронта назначается пять-шесть человек, чтобы поминутно вытаскивать ее: в этом батальоне и больных людей больше, и шанцевого инструмента меньше, и плоше он во всех отношениях. Это батальон полка, которым командует один из тех, что период командования считают периодом разгульной жизни, якобы связанной с военным молодечеством, с духом отваги и удали, что прокучивают на этом основании почти полностью деньги, отпускаемые на надобности, с молодечеством ничего общего не имеющие; при сдаче полка новому командиру попадают они в крайнее затруднение, делают долги и прочее, а затем и сами они, и многие наивные люди высших сфер пресерьезно говорят: "N. N. командовал полком и, кроме долгов, ничего не нажил". Это ставится как бы в заслугу, как бы рекомендация бескорыстия!.. Очевидно, дело сводится к тому, что и тот, и другой пользовались тем, что им не следовало, с той разницей, что одни в большинстве не наносили особого ущерба делу и имели за себя немало всяких смягчающих обстоятельств; другие же, совершая то же, пожалуй, в больших размерах и с очевидным вредом для своих частей, не имели никакого оправдания и вдобавок не только не подвергались никакому порицанию, но выставлялись рыцарями честности!..
   Вообще много было и есть теперь престранных взглядов, основанных на крайне ошибочных, наивных понятиях о нравственности, об интересах казны. Есть высокопоставленные лица, безо всякого лицемерия, совершенно искренне, с полным убеждением считающие себя выше даже всякого малейшего подозрения, а между тем и допускающие, и сами делающие такие вопиющие, крупные злоупотребления, устраивающие и себе, и другим такие синекуры, что перед ними стушевываются мелкие извлекатели выгод. Их действия тем вреднее еще, что они весьма заразительны, имеют свойство ободряющее и решительно развращают понятия большинства служащих насчет законности и пределов власти в распоряжении казенным достоянием. По этому поводу можно бы рассказать немало поучительного, но это не относится пока до моих воспоминаний...

LIV.

   Я уже упоминал выше, что барон Вревский как-то особенно налегал на меня, задавая усиленную работу и самые разнородные поручения. Подчас приходилось тяжеловато, хотелось бы и отдохнуть, и пожуировать в Грозной или Владикавказе, но я вместе с тем не мог не сознавать, что эта разнообразная, усиленная деятельность была мне весьма полезна, расширяя круг моих сведений в делах военных и административных, давая мне случай знакомиться со многими местностями, с их населением и разными служебными деятелями, выше и ниже поставленными.
   В промежутке описанных в предшествовавших главах военных действий и поездок барон Вревский возложил на меня одно дело, о котором хочу рассказать подробнее.
   В конце сентября 1855 года были мы во Владикавказе. В один день требуют меня к барону. Прихожу и застаю его, по обыкновению, в кабинете за бумагами.
   -- Я хочу передать вам одно дело, весьма меня интересующее и чрезвычайно важное по своим последствиям в будущем. Вам известно, -- говорил барон Ипполит Александрович, -- что не только среди осетин, но и у всех почти горских обществ, населяющих центральную часть Главного хребта, сохранились памятники, доказывающие, что они были христианами. Лишенные в течение многих лет священников, они частью обратились в мусульманство, преимущественно на плоскости, частью сделались полуязычниками и эксплуатируются разными жрецами и штукарями. Было бы чрезвычайно важно восстановить между всеми этими обществами православную веру; со временем отсюда христианство могло бы распространиться и дальше по горам, где население далеко еще не так привержено к мусульманству, как в Закавказском крае. Духовное ведомство уже больше тридцати лет взялось за это, но таким канцелярски-казенным образом, что результатов никаких не оказывается. Я полагаю, гораздо лучше привлечь к этому делу частных лиц, ревнителей христианской религии, преимущественно таких, которые и сами могут жертвовать, и других привлечь к крупным пожертвованиям. Мы можем тогда приискивать хороших священников, увеличивая их казенное содержание, можем заводить школы, строить церкви, снабжать их принадлежностями и прочим. Так действуют англичане и французы на Дальнем Востоке. А? Э? -- Покойный Ипполит Александрович имел привычку вставлять эти вопросительные звуки в свою речь, как бы вызывая на ответы, хотя не очень любил, чтобы его прерывали и еще более -- возражали. -- Я уже вошел в сношения с некоторыми известными лицами по этому предмету, -- продолжал барон, -- и мне выслали много разных прекрасных церковных вещей. Нужно их раздать, нужно сообразить, где и в чем более нуждаются, вообще, что полезно было бы сделать для начала и, главное, как распространить в русском обществе сочувствие к нашему предприятию. Возьмитесь-ка за это дело и дайте ему толчок. Вот вам вся моя переписка с Татьяной Борисовной Потемкиной, сенатором Казначеевым и другими лицами; примите все высланные вещи, скажите в канцелярии, чтобы вам дали все, что нужно для разъездов, да с Богом; теперь хорошее осеннее время, самое удобное для поездки по горам.
   -- Слушаю-с, постараюсь исполнить, хотя должен доложить вашему превосходительству, что это для меня совершенно новое дело, и я боюсь не оправдать ваших надежд на мою деятельность.
   -- А, боитесь? А я уверен, что вы сделаете все хорошо. Идите и не теряйте времени, я буду ожидать ваших донесений.
   И вот я обратился чуть не в миссионера. Собрав все бумаги и письма, накопившиеся в течение года и в канцелярии, и в кабинете барона Вревского, взяв часть пожертвованных вещей, в том числе два колокола, обеспечив себя подорожными, открытыми приказами, письмами к разным местным властям и прочим, я 8 октября пустился в странствие по новым, еще незнакомым мне местам Кавказа.
   Стояла прекрасная, теплая погода, так называемое бабье лето: блестящее солнце разливало яркий свет на северные вершины кавказских громад, золотило синеватую чащу лесов Черных гор, составляющих как бы подножие Главного хребта, и по зеленеющим обширным равнинам Кабарды разбрасывало свои лучи, то исчезавшие за какими-нибудь кустами, то сверкавшие в волнах быстрых речек. Было, одним словом, великолепное кавказское осеннее время и кругом чудная, разнообразная картина, которой не перестаешь любоваться десятки лет кряду.
   Проехав в несколько часов три станции, я в сумерки очутился в Алагире, у начальника этого серебросвинцового завода, горного инженер-полковника Иваницкого, к которому имел письмо от барона Вревского. Это была первая моя встреча с А. Б. Иваницким, человеком умным, образованным, впоследствии начальником всей горной части на Кавказе и известным всему краю, особенно Тифлису, своими ораторскими способностями. Весьма радушно принятый, я остался в Алагире, на следующий день познакомился с помощником начальника завода Д. В. Пиленко, тогда, кажется, поручиком [Впоследствии генерал-майор, начальник Черноморского округа], осмотрел завод, прекрасные постройки и чисто русскую слободу сибирских переселенцев-горнорабочих. Как не имеющий никакого понятия о горном деле, я, само собой, не мог судить: ведется дело как следует или нет, предстоит заводу хорошая будущность или он составляет одно из тех казенных предприятий, которые выгодны лишь на бумаге. Общая молва причисляла завод именно к этой категории на том основании, что содержание завода, военно-рабочей роты, трехсот семейств заводских крестьян, значительного обоза, занятого перевозкой руды из-за тридцати верст от рудников, и прочего обходится казне, не помню хорошенько, что-то в полтораста тысяч рублей, а серебра добывают чуть ли не полпуда. Завод, однако, существует до сих пор и, вероятно, доставляет же какую-нибудь пользу казне, иначе двадцатипятилетний опыт заставил бы упразднить его. Странно, во всяком случае, что нигде, ни в местных, ни в столичных газетах, мне никогда не приходилось встречать хотя бы два слова об Алагире: о нем как бы забыли, и живет он себе какой-то замкнутой, отрезанной от остального мира жизнью.
   Через день вместе с г-ном Пиленко выехали мы в Садон, где находятся рудники. Дорога на расстоянии тридцати верст была прекрасно разработана и шоссирована -- явление тогда на Кавказе чуть ли не единственное. В легком тарантасе, невзирая на некоторые крутые спуски и подъемы над глубокими обрывами, мы доехали меньше чем в три часа. Дорога идет по левому берегу реки Ардона, быстро катящемуся по усеянному крупными камнями руслу: в некоторых местах холодные серные источники вливаются в реку, придавая ей зеленоватый цвет и распространяя кругом тяжелый, неприятный запах. Езда по ущелью была совершенно безопасна благодаря отдаленности от непокорных обществ и мирным наклонностям осетин. Рудники охранялись маленьким фортом, очень хорошо и удобно построенным, имевшим казармы для рабочих. Ту т мы провели ночь, спускались в штольни и штреки, где на глубине нескольких десятков аршин в основании громадной скалистой горы, при свете тусклых сальных огарков, в тяжелом, спирающем дыхание воздухе, наполненном пороховым дымом, в слякоти, образуемой просачивающейся везде водой, копошились с кирками и ломами в руках люди ради добычи нескольких фунтов презренного металла... Мрак, воздух подземелья, невольное чувство страха при мысли, какая громада висит над головами этих людей, днем и ночью здесь работающих, какая-то тоска, сдавливавшая грудь при невольном представлении о возможности быть запертыми в штреке (узенький коридор в скале) внезапно обрушившейся каменной глыбой, -- нет, не хотел бы я там оставаться! Что свист пуль и ядер, смерть носящаяся кругом головы в минуты возбуждения, в сравнении с этим подавленным состоянием как бы заживо погребенного человека, остающегося в течение двадцати часов, до смены, вне света и свежего воздуха, с тяжелым ломом в руках!
   Зрелище было для меня совершенно новое, интересное, но пробыв под землей каких-нибудь полчаса, я с большим удовольствием взобрался по вертикальной лестнице наверх и радостно взглянул на свет солнца, широко вдохнул свежего горного воздуха.
   Из Садона уже не было дальше колесного сообщения, и я отправился верхом, переехав на правый берег реки; дорожка тянулась лесом, поднимаясь кое-где так высоко по обрыву, что гул реки едва доносился до слуха. В восьми верстах, на так называемом урочище Святого Николая, я к удивлению своему увидел прекрасный европейской архитектуры домик: оказалось, что тут имеет пребывание офицер путей сообщения, производящий изыскания для шоссейной дороги по ущелью Ардона к перевалу через Главный хребет в Имеретию, к верховьям Риона. Понятно, я заехал познакомиться и встретил весьма любезного капитана Есаулова, жившего среди гор и леса совершенным отшельником.
   Я уже несколько раз упоминал, что, не имея почти никаких заметок, вынужден полагаться на свою слабеющую память, и потому многое из моих наблюдений во время постоянной кочевой жизни, при беспрестанных, как в калейдоскопе, менявшихся местностях и лицах, представлявших немало интересного, ускользает и, совершенно смутно носясь предо мной, не ложится под перо. И в этот раз, например, хоть и помню дико-угрюмую природу ущелий и бедных аулов осетин, во многом схожих с хевсурскими, ночи, проведенный в дымных, грязных саклях, длинные разговоры о житье-бытье этих заброшенных в трущобы бедных первобытных людей, их дикие понятия о религии и прочее, но ничего подробного об этой поездке вспомнить и рассказать не могу. Осмотрел я несколько жалких, выстроенных в наше время осетинской комиссией Синодальной конторы [Грузино-Имеретинская синодальная консистория в Тифлисе - главное духовное управление, то же, что в обыкновенных губерниях духовная консистория; а Осетинская контора - при ней особое отделение по делам горских приходов] церквей стоимостью триста рублей каждая, церквей более похожих на сараи или амбарчики, чем на храмы; видел несколько развалин древних церквей, неизвестно когда и кем построенных, с сохранившейся отчасти живописью на стенах, церквей, при сравнении коих с возведенными в наше время приходилось краснеть; видел двух-трех священников, получающих по 150 рублей в год жалованья, точно таких, как я уже описывал в Хевсурии, поставленных в самое жалкое, унизительное положение среди своей полудикой, полуязыческой паствы; видел вообще нищету и какой-то беспробудный мрак... Вынес я тогда, помню, убеждение, что раздачей нескольких колоколов и дорогих, по бархату вышитых церковных принадлежностей ни христианства восстановить, ни просветить этого мрака невозможно, что для этого требуется нечто большее, много материальных средств, много деятельных, усердных и подготовленных людей.
   У меня сохранилось несколько черновых бумаг, писанных мною тогда барону Вревскому, и я приведу их здесь в извлечении: читатель увидит результат моей командировки и взгляд мой на дело, выраженный двадцать четыре года тому назад, а также некоторые сведения о самой местности. Вот что я, между прочим, доносил 31 октября 1855 года:
   "Исполняя возложенное на меня поручение, я отправился в Осетию и посетил все деревни, в которых есть церкви, раздал назначенные им вещи под расписки священников и собрал при этом сведения как о положении церквей, о недостатках церковной утвари, так равно о степени уважения осетин к христианской вере и исполнении ее обрядов. Из прилагаемого списка видно, какие церкви чем еще нужно снабдить, но при этом считаю долгом доложить, что одно украшение церквей не может иметь того благотворного влияния на утверждение между осетинами христианства, которое могло бы быть достигнуто другими, более действительными мерами. Первым условием для достижения цели, о важности результатов коей нечего и распространяться, я полагаю назначение в эти места священников, которые при знании туземного языка имели бы достаточно силы воли и ума, чтобы приобрести нравственное влияние на легковерный, полудикий народ, и более поучениями, выраженными в простых наглядных формах, а не единственно церковным священнодействием, горцам едва ли понятным, заставили бы их обратиться на истинный, христианский путь. Это тем более возможно, что живо сохранились еще предания о некогда бывшем здесь христианстве. Осетины чтят божественность Спасителя, память некоторых святых угодников, исполняют некоторые обряды церкви, но тут же подчиняются своим жрецам (деканози), исполняют разные языческие обряды, приносят в жертву животных и т. п. Хороший священник с настойчивостью и терпением в несколько лет непременно достиг бы в своем приходе такого нравственного влияния, что слова его исполнялись бы беспрекословно. Подобных пастырей, без сомнения, могли бы дать воспитанники, кончавшие в Тифлисской семинарии курс, но им необходимо назначить достаточные средства существования; теперешние священники получают от 150 до 200 рублей в год, этих денег недостаточно на приобретение насущного хлеба для семьи, нередко в 6--7 душ (поэтому священниками в горы и отправлялись только полуграмотные пономари). От жителей священник никакого вспомоществования не имеет, да и не должен иметь; напротив, нередки случаи, когда священник должен оказать помощь, сделать подарок и этим путем приобрести уважение среди людей, которые при своей крайней бедности чуть не благоговеют перед всяким, обладающими скромным достатком.
   Второе и весьма важное условие к утверждению христианства между осетинами -- есть заведение сельских школ. В Мамисонском ущелье иеромонах Домети (единственный встреченный мною в горах священник, соответствовавший своему назначению, обладавший собственными средствами) содержит на свой счет 12 мальчиков, успехи коих в короткое время меня удивили: они порядочно читают по-русски и по-грузински, а некоторые уже довольно хорошо пишут. Способностей у горцев вообще отнять нельзя, и можно надеяться, что несколько лет учения сделают из них людей, полезных в своем обществе. И теперь уже старики смотрят на этих едва грамотных детей с некоторым удивлением, а когда они дойдут до того, чтобы суметь в своем кругу объяснять идею о Боге, о святости христианской религии, о величии русского монарха, о главных обязанностях христианина и члена благоустроенного общества, -- тогда эти люди приобретут, без сомнения, немалое значение, и это принесло бы прекрасные плоды.
   Иеромонах Домети имел средства привести в исполнение это хорошее дело, другие же священники даже при искреннем желании не в состоянии последовать его примеру. Мальчиков, отдаваемых родителями в обучение, нужно содержать, но средств на это ни у кого нет. В селе Зруги священник Иосиф Сургуладзе, по моему совету, с полной готовностью соглашался завести у себя школу, на первый случай хоть на шесть мальчиков; этому примеру последовали бы, вероятно, и еще некоторые, но им нужно отпустить для этого по крайней мере по двадцати рублей на каждого мальчика в год (и на такое-то дело у нас не было источника, чтобы расходовать каких-нибудь несколько тысяч рублей! Но зато для меблирования квартиры какого-нибудь чиновника IV класса в Тифлисе легко находились многие тысячи)...
   При этом считаю нужным доложить обстоятельство о постройке церкви в селе Зруги. Там, на берегу реки, есть развалины древнего храма во имя Божией Матери, столь уважаемой всеми осетинами, что они не решаются проезжать мимо верхом и на дальнем расстоянии сходят с лошадей, снимают папахи и с большим благоговением обходят эту святыню. Теперь вблизи этих развалин предположено выстроить новую церковь, для которой уже привезен и лес. Я полагаю, что возобновление древнего храма было бы гораздо полезнее. Не говорю уже, что сохранился бы памятник прекрасной древней архитектуры, памятник первых веков христианства в недрах Кавказских гор, но когда в этих возобновленных развалинах раздался бы благовест и началась бы церковная служба, не только жители Зруги, но и всех соседних ущелий стекались бы туда для молитвы. Возобновление этого древнего храма не может встретить больших затруднений: две стены совершенно целы, камень от остальных лежит на месте и главный материал почти готов, местами сохранилась до сих пор живопись на стенах. Просвещенное содействие полковника Иваницкого, принимающего в этом деле живое участие, вызвавшегося весной съездить для осмотра развалин и изъявляющего готовность взять на себя их возобновление, дает надежду на полный успех. Деньги, отпущенные на новую церковь, могут быть обращены на этот предмет, а при их недостатке, вероятно, найдутся ревнители богоугодному делу и пополнят сумму приношениями.
   К удовлетворению желания г-на тайного советника Казначеева, изложенного в переданной мне памятной его записке, прилагаю при сем план церкви в селе Тибы с масштабом иконостаса, рисунок Садонской церкви и записку, заключающую в себе ответы на некоторые вопросы его превосходительства, именно:
   1. Книжка для записывания жертвуемых вещей и имен приносителей заведена.
   2. О получении вещей будут посылаться уведомления.
   3. При передаче вещей в церкви священникам даны заметки об именах жертвователей для поминовения в церквах.
   4. Жителей в Северной горной Осетии, приблизительно в шестидесяти деревушках, около восьмисот семейств.
   5. Церкви в Осетии существуют в следующих местах: в Садоне, в Зрамаги, в Тибы, в Нары, в Сионе, в Абано. Кроме того, предположено строить: в Зруге, в Кисакави и в Лисры.
   6. Особенно чтимые святые у осетин: более всех святой Георгий, архангелы Михаил и Гавриил и святая Мария. Они знают также Илию, Феодора, Иоанна Крестителя, Авраама, Исаака и Иакова.
   7. Источник вблизи села Калаки, которому приписывают сверхъестественное действие останавливаться или течь по молитве пришельцев, я посетил. Молитва моя и других присутствовавших со мною лиц не была услышана: источник не останавливал своего течения. Но многие из жителей говорили, что они были свидетелями, как источник по молитве в продолжение нескольких минут то останавливался, то опять продолжал свое течение. Судя по торфяному болотистому грунту, из которого источник вытекает, можно полагать, что рыхлая земля, обрушиваясь, задерживает течение воды, пока она напором не просочит себе пути, что может случиться и несколько раз в час. Не выдаю, впрочем, этого предположения моего за непреложную истину, тем более что точное наблюдение потребовало бы много времени. Вода в этом источнике цветом и вкусом обыкновенная, говорят, зимой она гораздо теплее других вод и не замерзает.
   8. Статья в газеты вместе с сим посылается". (Статья была воззванием о пожертвованиях; в какую газету я ее отослал, где была она напечатана -- решительно не помню. Должно думать, в "Кавказе" и "Русском инвалиде". В конце заявлялась благодарность жертвователям и поименовывались некоторые лица, в том числе: Сергей Тимофеевич Аксаков с семьей, вдова генерала Тимофеева, князь Суворов, Олив, Кроткая, Карабанов, княгиня Мария Волконская и другие известные Москве лица.)
   Прожив около двух недель в разных осетинских деревушках, я, по обыкновению, не ограничивался исполнением одного лишь своего поручения, но начал собирать сведения о нравах и обычаях жителей, записывать слова, выслушивать длинные рассказы стариков о разных давно минувших делах, ездил в глухие боковые ущелья, где на едва доступных отвесах скалистых гор ютились пять-шесть закопченных саклей с неизменной башней, составлявших деревню. Все угрюмо, мрачно, дико, бедно. Какое, казалось, существование возможно в таких местах, какую цену должна иметь жизнь для обитателей таких трущоб? А между тем и жизнью своей дорожат, и к родине привязанность питают такую, что не уступят в этом отношении многим обитателям лучших цивилизованных местностей...
   Уезжая, я попросил иеромонаха Домети и священника Сургуладзе по начатым мною заметкам продолжать записку об обычаях и нравах горных осетин, конечно на грузинском языке, и доставить мне этот материал для напечатания при случае. Почтенные отцы исполнили мою просьбу, и ниже читатели найду небезынтересный очерк Осетии.
   Возвратился я тем же путем через урочище Святого Николая и Алагир во Владикавказ, откуда через несколько дней, забрав новый запас пожертвованных церковных вещей, отправился по другому направлению -- по Военно-Грузинской дороге до станции Коби, отсюда верхом в Трусовское общество, населяющее дикое узкое ущелье верховьев Терека. Осматривая месторождение этой столь известной всем едущим за Кавказ одной из значительнейших местных рек, я пришел к предположению, что название Терк (это мы уже называем Терек) имеет основанием латинское слово Te r, данное реке потому, что она образуется тремя потоками из одной горы, в недальнем друг от друга расстоянии, и тут же у подножия сливающимися в одну; истоки эти составляют подобие треугольника с основанием внизу. Конечно, может быть, эта и пустая догадка с моей стороны, но я тем более мог ее допустить, что и сами осетины, по-видимому, потомки европейских выходцев, и в языке их встречаются слова, напоминающие латинские, немецкие, даже славянские.
   В Трусовском обществе я не нашел ни одного священника и, сколько помнится, одну жалкую, никогда не открываемую церковь казенной постройки. Жители с каким-то изумлением смотрели на привезенные вещи, глаза их жадно разбегались при виде бархатных, золотом шитых церковных принадлежностей, и они не могли понять их назначения. Впрочем, я застал все население нескольких трусовских аулов в разгаре пиршеств и пьянства, повторяющегося каждую осень по случаю поминовения покойников. При всей подавляющей бедности осетины такие рабы этого древнего обычая, что, живя весь год впроголодь, дрожа над каждым кусочком ячменной лепешки, доходя до того, что не доверяют собственным женам, когда те отправляются на мельницу с гудою (кожаный мешок) за плечами, и посылают детей присматривать, чтобы мать там не полакомилась горстью муки -- факт поразительной дикости, не встреченный мною ни у хевсур, ни у кистин, разоряются в несколько дней на поминки, как бы совершенно игнорируя предстоящий впереди тяжелый недостаток пропитания!..

LV.

   На этих поездках не окончилось, однако, мое знакомство с Осетией. Побывав между тем, как я уже описывал выше, в двух зимних экспедициях в Большой и Малой Чечне, проехав, может быть, десяток-другой раз из Владикавказа в Грозную и обратно, я 13 января 1856 года получил от генерала Вревского опять новое поручение. В этот раз я превращался из миссионера в полуинженера и полуинтендантского чиновника.
   Дело в том, что во время тогдашней войны в Азиатской Турции доставка продовольствия для войск, особенно гурийского (пририонского) отряда, сделалась до такой степени затруднительной, невзирая на баснословную цену -- свыше тридцати рублей за четверть ржаной муки в семь пудов, что в случае продолжения войны можно было опасаться оставить войска без хлеба. Провиант, заготовленный частью Кавказской линии и привозимый из России, двигался единственным путем через Владикавказ по Военно-Грузинской дороге до Душета, оттуда сворачивал на Гори и через Сурамский перевал и Кутаис доставлялся к расположению гурийского отряда. Кто не видел этих дорог двадцать пять лет тому назад, кто не проехал по ним в осеннее, вообще ненастное время года и не видел, как тащились разнокалиберные осетинские арбы то на бычках, то в одну лошадь, с грузом двух и не более трех кулей муки, то на верблюдах, трупы коих валялись десятками, тот не в состоянии себе представить, что за ужасное мучение людей и животных тут происходило! А вдруг снежный завал, или громадная каменная осыпь, или бешеный, вздутый дождями поток загораживали часть дороги и прекращали сообщение на целые недели, захватывая транспорты в таких местах, где не было возможности достать какого-нибудь корма для животных. А муки солдат, высылавшихся на дорогу для ремонтировки, страдания разных команд, двигавшихся взад и вперед из России за Кавказ и обратно! Ужасно вспомнить.
   Вследствие этих обстоятельств новый главнокомандующий Н. Н. Муравьев предписал начальнику Владикавказского военного округа сделать опыт доставки части провианта войскам гурийского отряда прямо с линии, по ущелью Ардона, через Мамисонский перевал в Имеретию. Барон Вревский возложил на нескольких милиционных офицеров из осетин, в качестве подрядчиков, доставить две тысячи четвертей муки с пропорцией круп в местечко Они Рачинского уезда Кутаисской губернии, откуда уже тамошнее начальство должно было озаботиться дальнейшим транспортированием до расположения отряда, а мне поручил иметь наблюдение как за успехом перевозки этого количества хлеба, так равно и за исправностью дороги по Алагирскому и Мамисонскому ущельям до Они. Для этого я должен был отправиться тотчас в селение Тиби, куда имели прибыть рабочие осетины, а также команда сапер и взвод пехоты при офицере. Затем, по возвращении из Тифлиса инженер-капитана Есаулова, заботы о дороге вместе с рабочими я должен был предоставить ему, а на моей обязанности оставалось уже только наблюдение за перевозкой провианта, в чем мне должны были содействовать все местные власти. Проводив первый рейс до Они и переговорив подробно с тамошним уездным начальником о месте для склада и дальнейшем транспорте, мне следовало возвратиться во Владикавказ для дачи отчета о ходе и положении всего дела.
   Передавая мне это предписание, барон Вревский на словах поручил мне воспользоваться пребыванием в Осетии, еще раз вникнуть в положение этой части края и представить ему впоследствии подробный доклад как о церковных делах, так и о местном управлении, с моими соображениями о мерах для лучшего их устройства. Но прежде всего, конечно, посвятить главнейше всю деятельность успешному исполнению поручения о доставке через горы провианта.
   7 февраля я отправил генералу Вревскому следующее донесение: "Для исполнения поручения по наблюдению за ходом перевозки провианта через Осетию в Они я прибыл 20 января в Алагир и, приняв там взвод егерей 6-го резервного батальона Кабардинского егерского полка, выступил в Садон. Здесь, присоединив 10 сапер при унтер-офицере, я с 23-го числа приступил к разработке дороги от Садонского моста до деревни Нузал, чтобы сюда могли проехать свободно арбы с провиантом. По неимению в батальоне шанцевого инструмента я вытребовал таковой из горнозаводской конторы. 25-го числа, когда арбяное сообщение с Нузалом восстановилось, я перешел к урочищу Святого Николая и занялся исправлением осыпавшейся во многих местах дороги до так называемого Греческого лагеря (тут когда-то жили греки, отыскивавшие серебряную руду). 27-го числа я перешел со всей командой к этому лагерю и начал работу далее по Касарскому ущелью. На расстоянии более пяти верст дороги не существовало, и туземцы с трудом пробирались пешие. В двух местах лежали два больших снежных завала, мостики едва держались на полусгнивших балках, грозя ежеминутно обрушиться, а в одном месте узенькая тропа покрылась льдом и делала проход невозможным. Я должен был провести новую дорогу по левому берегу Ардона, сделать три новых, исправить два старых моста, прокладывать по уступам гор тропинки. Громадные камни, мерзлая земля, недостаток инструмента -- все это весьма затрудняло работу, но преодолевая все препятствия, я ко 2 февраля открыл свободное сообщение до села Зрамаги. В тот же день перевьюченные с арб на лошадей кули провианта тронулись от Нузала, и я перешел в село Тиби, чтобы содействовать дальнейшему их следованию к селу Калаки. Ночью началась страшная метель, которая в течение трех суток прервала сообщение даже между деревнями Мамисонского ущелья. О переходе через перевал нельзя было и думать: ужасные сугробы снега покрыли все видимое пространство, а беспрерывный вихрь затемнял воздух. По неимению здесь, в Мамисоне, топлива для варки солдатам пищи, я вынужден был отвести всю команду назад к Греческому лагерю, а участковому заседателю поручил, как только стихнет буря, расчищать с жителями дорогу до Калаки.
   Затем к дальнейшему беспрепятственному следованию вьюков мною приняты следующие меры: мамисонский заседатель расчищает снег от Тиби и оказывает вьюкам помощь в трудных местах; в Калаки очищены места для склада провианта в бунты; прибывшему вчера капитану Есаулову я сдал всю команду солдат, и он с ними и рабочими из Нарского участка исправляет дорогу в Касарском ущелье. Таким образом, сообщение не прекращается и провиант из складочного магазина в Нузале до подножия перевала через хребет следует теперь безостановочно. До сих пор уже перевезено до семисот четвертей, а к половине марта, можно надеяться, будут там и все две тысячи.
   Что касается перевозки этого количества хлеба через горы, то по самым подробным сведениям, собранным мною на месте от людей, заслуживающих полного доверия, оказывается, что раньше половины марта приступить к этому нет никакой возможности, да и тогда только можно будет переносить мешки через гору на людях, а уже от села Кадисара, лежащего по ту сторону хребта, опять везти на вьюках. Для этого, как только будет малейшая возможность перейти горы, я намерен перевалиться в Они и условиться с рачинским уездным начальником, чтобы при его содействии иметь с обеих сторон одинаковое количество людей, так что осетины будут доставлять до вершины, а рачинцы уже далее. Иначе на одних людях нет возможности переносить мешки муки в три с половиной пуда весом. При этом условии и если погода будет не особенно неблагоприятна, я почти уверен, что к концу апреля две тысячи четвертей будут доставлены из Калаки к Они. С конца же мая, когда откроется свободное сообщение через горы, в течение лета удобно можно перевезти уже на лошадях более десяти тысяч четвертей.
   Считаю нужным доложить, что нарскому и мамисонскому участковым заседателям необходимо предписать безотлучно оставаться до окончания всей операции: первому -- в Зрамаги, второму -- в Тиби, ибо без них от жителей никакого содействия ожидать нельзя. Вместе с тем, так как жителей на переноску провианта через горы за одну лишь плату, предлагаемую им подрядчиками, склонить нельзя, то местное начальство должно внушить им, что они обязаны сделать это отчасти как службу правительству, которое за такую преданность не оставит их без внимания, и если уже нельзя заставить подрядчиков увеличить плату, то было бы полезно тех осетин, которые займутся переноской провианта и вообще окажут делу усердное содействие, освободить от взноса в казну на нынешний год взыскиваемой с них подати по 50 копеек с дома".
   Я привел здесь эту сухую официальную бумагу для того, чтобы читатель мог видеть, какого рода поручение выпало в этот раз на мою долю; но по ней нельзя и приблизительно себе представить, что пришлось мне вынести в течение каких-нибудь трех-четырех недель тогдашнего пребывания в осетинских горах. Нужно было крепкое здоровье, нужен был большой запас энергии и, главное, нужна была моя привычка к трудам и лишениям жизни в горах -- жизни, суровую школу коей я прошел смолоду в Тушетии, Хевсурии, на Лезгинской линии, чтобы не только не избегать и не заявлять неудовольствия, а напротив, быть совершенно довольным получением таких служебных поручений.
   Большей частью все переходы между аулами, между пунктами, на которых совершались дорожные работы, приходилось делать пешком по тропкам и без них, карабкаясь и цепляясь за что попало; застигнутый метелью в одном из самых жалких аульчиков, я трое суток провел в темном, полном дыма, грязном логовище, вместе с несколькими осетинами и их животными, имея постелью бурку, а пищей -- несколько ячменных, в золе испеченных лепешек с кусочком соленого местного сыра; но хуже всего было трое суток провести в бездействии, в невозможности даже походить. Я выскакивал, наглотавшись дыма и тяжелого воздуха, на двор, чтобы вдохнуть свежего, совершенно как кочегары на пароходах, но больше двух-трех минут нельзя было оставаться: неистовый ветер крутил густые тучи снега, застилавшие свет, засыпавшие всякий попадавшийся предмет сухим, твердым как песок снегом; кругом полумрак, в нескольких шагах ничего не видно, только гул и вой, то как будто утихающий, то усиливающийся, меняющий тоны -- визжащие на глухие, да по временам вдали какие-то раскаты (вероятно, шум обрушившихся завалов). Такова была приблизительно картина, которая могла бы дать богатый материал для самого поэтического эффектного описания и в чтении производила бы отличное впечатление, испытывать же ее на себе было не совсем приятно.
   В ответ на мое донесение барон Вревский, одобряя все мои распоряжения и предположения, предписывал не упустить первой возможности для перехода через хребет в Имеретию, чтобы, не полагаясь на рассказы туземцев, лично убедиться в возможности переноски части провианта и вообще в состоянии как этого пути, так и дальше до Они; для опыта же, если окажется возможным, взять с собой хотя небольшое число муки на людях.
   Как только погода разгулялась -- безоблачное небо, полная луна и сильный мороз предвещали продолжительное затишье, я решился приступить к исполнению этой второй части поручения и перейти через хребет. Триста осетин согласились взять на себя по мешку муки (три с половиной пуда) для доставки до первой деревни на южном склоне хребта. Тронулись мы из села Калаки часов в восемь утра и пустились в сплошное пространство ослепительного белого снега, покрывавшего кругом громады гор, принявших под этим саваном однообразный, мертвенный вид: ни лесов, ни обрывов, ни причудливых очертаний, ни просвечивающих сребристых водопадов -- все исчезло под одной белой оболочкой! Ни движения, ни звука, никакого признака жизни, одна какая-то величественная, торжественная тишина кругом...
   Второй раз приходилось мне делать попытку зимнего перехода через Главный хребет без дороги, по целинному снегу. Первый раз это было в ноябре 1847 года в Хевсурии, что рассказано уже в первой части. Но в этот раз дело вышло удачнее: снег был тверже, и нам почти нигде не приходилось проваливаться по пояс, а ведь это и составляет главную трудность движения.
   Впереди на всякий случай шли человек тридцать рабочих с лопатами, за ними я с несколькими местными старшинами, далее тянулся черной ленточкой длинный ряд осетин с мешками на спинах. Щеки у всех нас были намазаны растертым порохом (испытанное хорошее средство против режущей глаза белизны снега); пройдешь с полверсты -- пот градом катится, все влажно, но захватывает дыхание, ноги дрожат, приходится останавливаться и присесть на снег; через минуту весь остынешь, чувствуешь, как влажное белье на теле прохватывается морозом, и торопишься опять в путь, глотая по временам из бутылки красного вина. Шаг за шагом, выше и выше, мы к солнечному закату очутились уже почти на самом перевале.
   Что это был за вид, когда красное солнце, опускаясь на наших глазах прямо перед нами за вершину перевала, осветило лучами весь этот снежный океан! Что за разнообразие красок отражалось в искрившемся снегу, какие лилово-фиолетовые, пурпурно-зеленоватые тени громаднейших размеров ложились по склонам гор! Какие переходы на всем фоне этой картины совершались, когда исчез последний солнечный луч, когда на одно мгновение все померкло, покрылось какой-то дымкой, и вдруг полная взошедшая луна облила все одним чистым серебристо-матовым светом!.. Что за волшебная декорация, и как она действовала на меня, хотя я ее и не в первый раз видел! До сих пор у меня подобные картины перед глазами, как будто я только накануне ими любовался... Несколько минут наслаждения подобным видом вознаграждали за несколько дней мерзейшей жизни в осетинском хлеву: все забывалось, все исчезало в каком-то возвышенном настроении, вызывавшем другие мечты и помыслы!
   Перебравшись благополучно через высшую точку перевала (полагаю, не менее 7--8 тысяч футов над поверхностью моря), мы часов около девяти вечера добрались до первой маленькой деревушки Нешретин, у самого истока Риона, вблизи коей и должны были провести ночь; ноги решительно отказывались от дальнейшей службы.
   На другое утро в нескольких верстах ниже, в более населенной деревне, я сложил принесенные триста мешков муки, поручив их попечению старшины, отпустил своих осетин обратно, а сам с несколькими сопровождавшими меня людьми и с местным участковым начальником верхом отправился в местечко Они, заменявшее уездный город Рачинского уезда. Самого начальника майора Васильева я не застал дома и по делу должен был ведаться с его помощником и секретарем. Зато с семейством г-на Васильева (все они старые темир-хан-шуринцы и коренные дагестанские жители; отец их был когда-то комендантом в Дербенте и покровительствовал Maрминскому) я провел вечер с величайшим удовольствием, в европейски обставленной комнате, за чайным столом, за русской речью и рассказами о Шуре, тамошних общих знакомых и прочем. Легко себе представить, каким раем покажется подобное пребывание в гостеприимном семействе после жизни в осетинских трущобах и после перехода пешком через снеговой хребет.
   К сожалению, я не мог терять времени и тем более должен был торопиться, что малейшая перемена погоды могла воспрепятствовать обратному переходу через горы. Поэтому, отдохнув только одни сутки в Они, я уехал ночевать в ту же деревню, где оставил сложенный провиант, а на другой день со своими несколькими спутниками благополучно перебрался назад через хребет в Калаки. Легко рассказывать о таких путешествиях, но каково их совершать -- может понять только тот, кто сам испытал что-нибудь подобное. Какое напряжение сил, какое усиленное сердцебиение и дрожание во всех членах, какая резь в глазах и звон в ушах при этом происходят -- передать трудно. Привыкшему с малолетства горцу и то подчас тяжела становится такая борьба с суровой природой, а нам, с нашими привычками, с нашими ослабленными умственными занятиями, нервами, и такие путешествия, и такая жизнь в аулах -- просто мучительная пытка. Но "что прошло, то будет мило", и я теперь, вспоминая о подобных эпизодах моей четвертьвековой кавказской службы, представляю себе их как нечто приятное, нечто, что с удовольствием готов бы пережить вторично...
   По возвращении на северную сторону хребта я осмотрел еще раз подробно дорогу по ущельям и, убедившись, что вьюки двигаются безостановочно, уехал во Владикавказ для подробного личного доклада барону Вревскому.
   Вспоминаю при этом один эпизод, подтверждавший мои описания жалкого положения священников в Осетии и вообще в горных округах. В селении Нузале, как я уже говорил, складывали провиант, привозимый на арбах: здесь являлись нанятые подрядчиками и вообще желающие люди с лошадьми, навьючивали мешки для доставки в Калаки за определенную плату, размер коей не помню, но, во всяком случае, весьма умеренную. Приехав в Нузал, я застал толпу человек в сто с лошадьми, на которых вьючили муку; обыкновенный в таких случаях гам и крик меня, конечно, не удивили, но вдруг стали раздаваться слишком громкие бранные слова, и, казалось, дело доходит до драки. Послал я узнать, что там происходит, и представьте мое неприятное положение, когда мне сказали, что шум и ссору произвел священник, нанявшийся со своей лошадью возить мешки и не захотевший брать лежащих в складе по очереди, а начавший разбрасывать и выбирать, какие поменьше и полегче, чему воспротивились другие погонщики...
   Попросил я к себе этого пастыря одного из осетинских приходов и превежливо упрекнул его в таком несвойственном ему занятии, подрывающем уважение к нему его прихожан, и тем более еще конфузном, что большинство возчиков мусульмане, мулла коих не станет заниматься возкой вьюков.
   -- Я получаю полтораста рублей в год, а у меня семья в семь душ, которых нужно кормить, -- отвечал он. -- В той же деревне, где я живу, большая половина жителей мусульмане, мулла их жалованья не получает, но имеет такие доходы, что живет богато, всеми уважаем и почитаем, даже нашим русским начальством, а я нищий, и на меня никто внимания не обращает. Я воспользовался случаем заработать несколько рублей.
   Я не нашелся, что и сказать ему. Особенно конфузило меня присутствие нескольких осетинских офицеров и почетных людей, увешанных разными орденами и знаками отличия, принадлежавших без исключения к исповедующим мусульманскую веру. Они весьма иронически посматривали на несчастного христианского священника, наряженного в ободранный полушубок и род лаптей, и с большим изумлением взглянули на меня, когда я подошел к нему под благословение...
   Не изумительная ли непоследовательность нашей политики? Вместо того чтобы покровительствовать христианскому элементу среди горцев, оказывать ему если уже не явное предпочтение перед мусульманским, то по крайней мере не равнодушие и даже явное пренебрежение, чтобы опираться на него в борьбе с враждебным фанатическим исламом, мы в какой-то непостижимой слепоте действовали как раз наоборот. И нигде это не выказывалось так резко, как именно во Владикавказском округе, этом центре кавказского горского населения. Вы встречали здесь целую массу штаб- и обер-офицеров, увешанных орденами, получающих пенсии, занимающих разные видные административные должности, пользующихся большим почетом у высших русских властей и поэтому значительным влиянием среди туземного населения, и все это были исключительно мусульмане. Думаю, что память не изменяет мне, и потому говорю "исключительно". Я решительно не помню ни одного офицера -- осетина-христианина, даже в числе низших лиц, награжденных медалями, солдатскими Георгиевскими крестами, серебряными темляками и т. п., едва ли на двадцать пять человек мусульман приходился один христианин! Кто составлял "сливки туземного общества"? Мусульмане. Кого вы могли встретить в числе гостей, вежливо, с почтением принимаемых нашими высшими начальственными лицами? Почетных туземцев мусульман, их чалмоносных эфендиев и гаджи (побывавших в Мекке). К кому обращались за советами, за содействием в разных важных местных делах? К ним же. Кому предоставляли выгоды, доходные поставки, начальствования над милициями и т. п.? Все им же, мусульманам. Искание популярности среди туземцев -- слабость, которой было одержимо большинство наших главных начальников, -- к кому обращалось? К мусульманам же. Тот же барон И. А. Вревский, один из первых обративший внимание на вопрос о восстановлении и поддержании христианства среди горцев, энергически взявшийся за это, как читатели могли видеть из вышеописанного, по необъяснимому противоречию действовал совершенно в том же направлении и, оказывая всякое уважение и снисхождение почетным влиятельным туземцам мусульманам и их духовенству, не показал ни одного примера отличием и возвышением кого-нибудь из туземцев-христиан. Я вовсе не партизан религиозных преследований и преимуществ одной религии против другой, но именно в силу принципа равноправности, казалось бы, более уместным христианскому государству не быть мачехой своим единоверцам, уже не говоря о политической стороне дела. И выходило так, что мусульманское население, пользуясь покровительством своих влиятельных лиц, везде и во всем стояло впереди христианского: оно жило сравнительно в гораздо большем благосостоянии, смотрело свысока и с некоторым пренебрежением на своих христианских соседей, возбуждая в них зависть и нередко желание обратиться в мусульман... При таких условиях уже неудивительно, что мусульманская часть туземного населения отличалась и большей степенью своего рода, интеллигентности, большим наружным лоском и приличием, тогда как христиане были беднее, грубее, неотесаннее, менее развиты, хотя принадлежали к одному и тому же племени. Короче сказать, мусульмане были господа, а христиане -- мужичье.
   Нет ли тут аналогии с нашей известной слабостью оказывать вообще предпочтение всему иностранному в ущерб своему, родному? С чужим, хоть бы то был даже чеченец, -- политичнее, "в перчатках", со всяческим снисхождением, а со своим -- ну, тут нечего церемониться... Для примера, вот одно распоряжение из относительно недавнего прошлого: предписывалось закавказским местным начальствам в случаях телесного наказания туземцев не обнажать, а бить по шароварам, так как обнажение считается-де у них за великий стыд, но в то же время и в тех же местах русского солдата и русскую бабу можно было сечь без всяких церемоний. Было это, конечно, в те времена, когда еще никому не приходило в голову уничтожение телесных наказаний, но все же какая несообразительность: уважать стыд туземца, не думая, что ведь и у русского должно быть такое же чувство стыда... Женщин туземных и вовсе воспрещалось подвергать телесным наказаниям, но для русских этого исключения не было сделано...
   Вообще, нигде в России нельзя было так наглядно убеждаться в каком-то традиционном пренебрежении, даже презрении высших служебных классов к своим, русским людям и глупом, унизительном ухаживании за всяким иноземцем, хотя бы туземцем-мусульманином. Тот же офицер, который последнего оборванца, байгуша, пастуха-чеченца или аварца принимает у себя с рукопожатием, угощением чаем и "ракой", тут же, при этом байгуше, за пустяшную вину валял по щекам своего денщика или вестового, изрыгая целый поток отвратительной брани, что доставляло байгушу большое удовольствие... Так же складывались отношения и в официальных вопросах: почти всегда все в пользу туземцев, в ущерб своему войску или казачьему населению. И ведь ни благодарности, ни преданности никакой мы не заслужили...
   Между тем в составе высшей военной администрации произошла важная перемена. Надежды барона Вревского не сбылись: начальником левого фланга Кавказской линии и 20-й пехотной дивизии был назначен генерал-майор Евдокимов (до того бывший начальником правого фланга), а барон оставлен в прежней своей должности начальника Владикавказского округа. Узнал я об этом совершенно неожиданно по приезде в Алагир.
   Пришлось опять призадуматься о своем положении. Что же теперь со мной будет? Как офицер Дагестанского полка 20-й дивизии я был подчиненный генерала Евдокимова и не мог уже оставаться в распоряжении генерала Вревского -- следовало, значит, возвратиться в Грозную, ожидать там решения своей судьбы. А если Евдокимов прикажет отправляться в полк? Ведь он меня совсем не знает, да, без сомнения, привезет с собой своих приближенных с правого фланга, как это всегда водится, и сочтет меня совершенно лишним. Однако в этот раз я не особенно тревожился, в полной уверенности, что барон Вревский оставит меня при себе, для чего стоило ему только представить о переводе меня в один из полков 19-й дивизии, расположенных в его округе. Я поспешил во Владикавказ, чтобы поскорее разрешить все эти сомнения.
   Сделав подробный доклад по делу о провианте, а также о моих наблюдениях и предположениях насчет церковного и административного положения Осетии, выслушав благодарность и несколько незаслуженных лестных отзывов о моей служебной деятельности, я приступил к своим личным делам и спросил барона, как мне теперь быть после совершившихся перемен.
   -- О себе не беспокойтесь, -- сказал мне Ипполит Александрович. -- Я напишу генералу Евдокимову, что вы мне необходимы для окончания некоторых важных дел, и он прикажет считать вас во временной откомандировке. А после посмотрим, как лучше устроить. Приготовьте сейчас же официальное письмо от меня и отошлите в Грозную.
   -- Позвольте мне самому съездить с письмом в Грозную; у меня там ведь квартира, лошади, вещи, я уже два месяца не был и нужно кое-чем распорядиться.
   -- Хорошо, только больше шести-семи дней я не разрешаю вам быть в отсутствии; вы должны довести провиантское дело до конца, а это предмет важный и спешный.
   На следующий день я уже трясся на перекладной по знакомой дороге через сунженские станицы домой.
   В Грозной я никакого начальства не застал: генерал Евдокимов выступил с отрядом на Аргун, где тогда строилось укрепление Бердыкель. Письмо к нему я передал в штаб для отсылки, а сам занялся своими хозяйственными делишками, которые нашел в плохом состоянии: квартира моя была обворована, пропало много вещей, и воинский начальник утешил меня тем, что воры не кто иной, как донские казаки недавно смещенного полка, выступившего на Дон, и что он хотя принимал все возможные меры, но ничего не нашел; виноват же, во всяком случае, денщик, вероятно, отлучавшийся ночью из дома. На этом утешении дело и кончилось.
   В течение нескольких дней, проведенных мною тогда в Грозной (грязь была невылазная), я имел удовольствие повидаться с моей милой 2-й мушкетерской ротой Дагестанского полка, пришедшей в составе своего батальона в Чечню на время зимней экспедиции; батальон был оставлен, однако, в Грозной до особого приказания. Почтенный майор Д.-Б. (о котором я уже так подробно рассказывал в предшествовавших главах) на мое письмо с просьбой дозволить мне видеть 2-ю роту ответил согласием: рота построилась в станице, и я часа два ходил по рядам, называл поименно моих старых сослуживцев, что их чрезвычайно радовало, расспрашивал, где и что они делали в течение двух лет после нашей разлуки и т. д. Как с родными встретился я со всеми этими Черкашиными, Сливками, Максимовыми, как об родных пожалел о некоторых, успевших уже сложить свои кости в разных дагестанских лазаретах и лагерях... На прощание ротные песенники пропели мне мою любимую "Зеленая роща всю ночь прошумела...", получили на два ведра к ротному празднику и на руках пронесли меня к дому станичного начальника, где я оставил свою лошадь...
   -- Прощайте, братцы! Авось, Бог даст, еще когда-нибудь увидимся; будьте счастливы, выходите целыми, коли придется встретиться с чеченцами.
   -- Покорнейше благодарим, никогда вас не забудем.
   Военный читатель поймет, какие чувства руководят мною, когда я вношу в свои воспоминания такие мелочные, по-видимому, события. Для инвалида не может быть ничего приятнее воспоминаний о тех, с которыми приходилось выносить всякие невзгоды, тянуть тяжелую походную службу, пролеживать ночи в секретах, карауля врага и ежеминутно готовясь услышать свист пуль. Трудно было, подчас невыносимо трудно, а вспоминать все-таки великое удовольствие... К назначенному сроку я возвратился во Владикавказ, где, казалось, уже суждено мне было оставаться надолго. Жил я тогда с адъютантом генерала Вревского А. А. Нуридом (ныне генерал и батумский комендант), а большую часть дня проводил в так называемой крепости, в доме начальника округа или в канцелярии. Занятий по-всегдашнему было довольно, но о провиантском деле, потерявшем вследствие полученных известий о заключенном перемирии и близости мира свою экстренность, уже не столько беспокоились -- ехать в Осетию, к большому удовольствию, мне уже не пришлось. Я занялся составлением подробного донесения и представил его барону Вревскому. Оно, по моему мнению, и теперь еще не лишено некоторого интереса для читателей, которых занимает положение Кавказа, и особенно для таких, которые незнакомы с этим разнообразнейшим краем, и потому я не думаю утомить их внимания, приведя его почти целиком.
   "Возлагая на меня несколько служебных поручений в ущельях Осетии, вы изволили выразить желание, чтобы я старался ознакомиться с местностью, с бытом населения, с его нуждами, с положением духовенства и местной власти и затем представил вам обзор с изложением тех мер, которые по местным обстоятельствам были бы полезны в смысле более прочного утверждения христианства, образования осетинских детей и водворения административного порядка.
   Посетив в течение нынешней зимы несколько раз Осетию, вникая во все, что могло относиться к видам вашим, я настолько познакомился с этой страной, что позволяю себе изложить здесь несколько мыслей насчет лучшего в будущем ее устройства.
   Племя осетин, за исключением некоторой части, живущей за Кавказом, населяет ущелья северного склона хребта. Ущелья эти следующие: Трусовское, по верховьям Терека, Тагаурское, Савадакское, Куртатинское и Алагирское, выходящие на плоскость Владикавказского округа; Нарское и Мамисонское, соединяющиеся слиянием своих речек в одно под названием Касарского и примыкающие к Алагирскому; затем несколько Дигорских, в соседстве с Большой Кабардой. Жители всех этих ущелий -- осетины (по ихнему -- ирон), говорят одним языком, совершенно сходны между собой по обычаям, нравам, образу жизни, степени развития, отчасти и благосостоянию. Некогда христиане, они в течение долгого времени и силой смутных обстоятельств, долго волновавших Кавказ, потеряли истинную веру, смешали темные предания христианства с языческими обрядами, освятили давностью лет много бессмысленных суеверий, усвоили немало правил ислама и упали на весьма низкую ступень.
   После некоторых попыток еще при Екатерине II, выразившихся присылкой миссионеров, об осетинах как бы забыли, и только с двадцатых годов нынешнего столетия правительство опять обратило внимание на христианских горцев. Туда стали посылать священников, строить церкви, учреждать гражданское управление. Но отдаленность этих мест от пребывания высших властей, трудность и большей частью отсутствие сообщений, назначение туда духовных и гражданских лиц, большей частью безо всякого образования, были причиной, что принятые меры оставались на одной точке; они не подвергались изменениям к лучшему на основании опыта и ближайшего знакомства с местными условиями и, само собой, принесли самые ничтожные результаты. Кроме того, разъединение ущелий в административном отношении было поводом отсутствия совокупности в условиях правительства достигнуть предположенной цели. Так, Трусовское и Нарское ущелья вошли в состав Тифлисской губернии, Мамисонское -- Кутаисской, Дигорские -- в управление центром Кавказской линии, остальные -- во Владикавказский округ.
   Достаточно одного взгляда на карту, чтобы убедиться в неправильности подобного разделения, противного этнографическому и географическому положению страны. Между южным и северным склонами Главного хребта встречаются лишь в некоторых местах перевалы, большую часть года непроходимые, а единственный удобный доступ во всякое ущелье есть дорога с плоскости, по течению реки. Так и здесь: из Владикавказского округа сообщение со всеми главными осетинскими ущельями ни когда не прекращается, тогда как с Тифлисской или Кутаисской губерниями оно может быть только в четыре летних месяца, и то с трудом. Поэтому жители в постоянных сношениях только с плоскостью кругом Владикавказа, сбывая сюда кое-какие произведения и приобретая здесь все нужное.
   Гражданское управление, введенное прямо среди диких, неподготовленных обитателей ущелий, подчиненных Тифлисской и Кутаисской губерниям, не могло достигнуть цели; они и теперь еще весьма далеки от того состояния, при коем гражданские законы с их часто отвлеченными видами, с их бесчисленными формальностями, канцелярскими обрядами, становятся доступными пониманию населения: им нужна была местная власть с большими правами и значением, чем участковый начальник, им нужен справедливый, быстрый суд, примененный к народным обычаям, с содействием выборных лучших людей. Иногда неизбежна строгость, предупреждающая развитие важных преступлений, и то, что могло кончиться на месте наказанием или временной высылкой одного беспокойного человека, вследствие слабости и бесправия местного начальства принимало большие размеры, превращалось в целые восстания, требовавшие посылки целых отрядов войска, многих кровавых жертв, как это и было в Нарском и Мамисонском ущельях (имевших гражданское управление губерний) в 1840, 1843, 1847 и 1850 годах, когда отрядам в несколько батальонов с артиллерией приходилось совершать боевые экспедиции.
   Полагаю, что всех осетин, живущих на северном склоне хребта, следовало бы включить в состав Владикавказского округа и подчинить управлению одного начальника, избрав человека, знакомого с местностью, обычаями, по возможности и с языком, снабдив его подробной инструкцией. Под его руководством действия всех приставов, совокупно направленные к одной цели, поверяемые на месте, без сомнения, привели бы к желаемому успеху. К этому нужно присовокупить проложение дорог, поддержание христианства, заведение школ -- главных оплотов церкви и правительства, нуждающихся, однако, в энергическом содействии местной власти, без которой начальное развитие их невозможно.
   Подобно управлению местному, разъединено и духовное. Священники Нарского и Мамисонского ущелий подчинены благочинному, живущему в селе Джави на границе Горийского уезда (Карталиния). Их разделяет едва проходимый хребет, и духовенство остается без надзора и наставлений, действиям их нет ни одобрений, ни порицаний. За получением своего скудного жалованья они должны отправляться в Джави, проходя большей частью пешком через Рачу и Имеретию, употребляя на это целые месяцы, перенося неимоверные труды и лишая приходы своего присутствия. Семейства их живут в Имеретии за неимением в Осетии помещений -- второй повод продолжительных отлучек и издержек. Есть и еще много других неудобств подобного положения, очевидных для всякого, хоть немного знакомого с этим краем.
   Что касается мер, необходимых здесь для восстановления христианства, то я уже имел честь доносить 31 октября 1855 года о главнейшей, заключающейся в назначении соответствующих священников, знающих туземный язык, могущих поучениями, выраженными в доступных понятиям народа формах, внушить уважение к религии и оказать влияние на общественное благоустройство и поступками милосердия и участия к нуждающимся подтвердить на деле свои слова. К таким действиям священников, присоединив наружное благолепие церквей, торжественность богослужения и ревностное исполнение треб, можно в несколько лет поставить народ на истинный путь, без опасений за легкость уклонений на ложную дорогу. Выбор подобных священников бесспорно весьма затруднителен, но не невозможен. Нужно взять их из окончивших с успехом курс семинарии, дать им содержание по крайней мере 350 рублей в год, нужно построить для них приличное помещение, чтобы они могли оставаться неразлучно со своими семействами, обеспечить их надеждой на получение за трехлетнюю службу наград, а за дальнейшее добросовестное исполнение обязанностей -- получением таких приходов, которые дали бы им возможность отдохнуть от трудов и тяжелой жизни среди диких гор. В центре Нарского и Мамисонского ущелий, в селе Зрамага, должен жить благочинный или вообще старшее духовное лицо, обладающее познаниями и подготовкой к миссионерской деятельности. Отсюда ему удобно наблюдать за всеми приходами, он же через Алагир должен бы получать всю корреспонденцию и суммы на содержание духовенства, избавив священников от далеких, трудных странствований. Кроме того, по случаю отдаления мест и неудобств сообщений с местопребыванием экзарха Грузии священники лишены возможности пользоваться его поучениями и ободрениями на подвиги самоотвержения, поэтому было бы весьма полезно назначение во Владикавказ кого-либо из достойнейших архимандритов, знакомых с краем, могущих в удобное время посещать горские приходы, вникать в нужды духовенства и церквей, убеждаться на месте в необходимых улучшениях, представлять о них преосвященному владыке и ходатайствовать у местных начальств о нужном содействии. Было бы крайне полезно также: 1) позаботиться о напечатании нескольких молитвенников на осетинском языке; 2) привести в известность число мусульман-осетин, определив норму мулл, примерно на сто дворов одного, с запрещением затем шляться под видом мулл разным подозрительным пропагандистам; 3) воспретить жителям переходы из христианских в мусульманские аулы для постоянного поселения, что ведет к отступничеству и соблазну, а также заключение браков между ними под опасением взысканий. На этой мере настаивает все духовенство, приводя примеры крайнего вреда таких отношений.
   В этом же селе Змарага следует устроить школу, на первый раз для двадцати четырех мальчиков ближайших деревень. Живя в одном здании под надзором хорошего наставника, они при врожденных горцам способностях окажут быстрые успехи, некоторые подготовятся к переходу в другие высшие учебные заведения и вместе с тем, находясь на глазах своих родных и односельцев, убедят их в пользе поступить так же с прочими детьми. Почетнейшие жители, с которыми я говорил о подобном учреждений, с готовностью вызвались оказать возможное содействие. На расходы по постройке здания и на содержание воспитанников, полагая на каждого по сорок рублей в год, кроме могущих быть пожертвованными частными лицами, необходимо и содействие правительства, в котором оно, без сомнения, и не откажет: такая цель достойна незначительных пожертвований. В случае соединения Нарского и Мамисонского ущелий в одно управление в этом же селе Зрамага должно назначить и местопребывание начальника. Оно одно из удобнейших, защищено от холодных ветров, близко к лесу, к нему во всякое время года свободен доступ, и через него проходит дорога из Осетии в Рачу.
   За всем тем еще одна во всех отношениях важная и благодетельная мера -- это проложение через Осетию в Имеретию удобной, на первый случай хотя бы вьючной дороги, ибо возведение предполагаемого постоянного шоссированного пути требует очень много времени и значительных сумм. Движение ли войска, подвоз провианта, пересылка легких почт, переезды лиц по служебным обязанностям, местная торговля, сближение искони христианского населения Имеретии с осетинами -- все это получило бы облегчение и развитие от удобной дороги. Подробности ее устройства -- дело инженеров, но я полагаю, что с 250 человеками рабочих в два лета можно бы ее окончить, устроив для зимних переходов через перевал несколько приютов, снабженных заблаговременно топливом и некоторыми другими необходимыми предметами, и расположив в них по несколько человек, периодически сменяемых.
   При подобных условиях можно надеяться на хорошие результаты по всем отраслям управления не только одним осетинским племенем, но и соседними обществами. Отсюда, как из центра, могли бы постепенно проникнуть лучи христианской веры и школы с одной стороны в Дигорию, Сванетию, Карачай, с другой -- через Военно-Грузинскую дорогу в Хевсурию, Пшавию, где положение дел и местные обстоятельства почти тождественны с Осетией, а также в Галгай и другие кистинские общества, населяющие хребет до верховьев реки Аргуна, среди коих до сих пор остались следы и предания христианства и где мусульманство почти не успело еще вкорениться.
   В заключение считаю долгом доложить, что усилия к украшению и снабжению церквей разными предметами сами по себе не обещают результатов. Отсутствие во многих приходах церквей, неудовлетворительное состояние существующих, недостаток мало-мальски соответствующих священников стали причиной, что жертвуемые предметы не исполняют своего назначения. Колокола, образа, разные богатые украшения должны бы служить средствами внушения такому полудикому народу, как осетины, большого благоговения к торжеству церковной службы и значению храмов, а равно убеждения их в бескорыстной заботливости нашей об их благе. В настоящее же время почти все пожертвованные вещи хранятся в сырых дымных саклях без употребления, а в селе Тиби даже колокол отдан под сохранение одному из жителей из опасения, чтобы его не украли... Поэтому я полагаю, что с раздачей полученных в последнее время из Москвы многих дорогих церковных вещей следует приостановиться до принятия других необходимых мер".
   Какая судьба постигла мой доклад и вообще все предположения генерала Вревского, я расскажу ниже, а теперь представлю небольшой очерк Осетии, согласно материалам, доставленным мне священниками.

LV I.

   Осетины, называющие себя ирон (потому что они будто бы выходцы из Рима), населяют значительное пространство Главного Кавказского хребта и часть плоскости по обоим его склонам. Язык, обычаи, нравы у всех одинаковы; религия, как я уже упоминал, -- смесь христианства с язычеством и исламом, а в части, прилегающей к плоскостям Малой и Большой Кабарды, -- чисто мусульмане.
   Занятые ими горные ущелья чрезвычайно суровы и бедны, пахотных мест мало, а пастбища обильны только в некоторых частях и более по южному склону. Встречаются холодные серные и кислые источники, последние носят общее название Нарзан. Есть признаки железных и серебросвинцовых руд. Народ большей частью рослый, стройный, в горах более русый и довольно красивый, женщины же преимущественно красивы. Одеваются в костюм, более всего подходящий к черкесскому. Охотники до верховых лошадей, до украшений на сбруе, одежде и оружии, как и все кавказские племена. До работы не охочи, взваливая почти всю тягость ее на женщин. Живут в каменных дымных двухэтажных саклях с башнями, а на плоскости -- в деревянных домах; в первых внизу помещается скот, а люди -- за перегородкой, выходят же по приставным деревянным лестницам через верхний, с одной стороны открытый этаж. По недостатку в лесе у большинства кроватей нет, а вместо стульев стоят больше камни; огонь раскладывается посредине сакли, над ним висит железная цепь с котлом для варки пищи, а для печения хлеба привешивают также каменные плитки и кладут пресные лепешки в горячую золу; хлеб большей частью ячменный (карджин). Освещают сакли лучинами. Пища самая скудная: лепешки с сывороткой, кусочек сыра, иногда копченая баранина; свежее мясо изредка, в случае прибытия гостя, при свадьбах, поминках и т. п. Мужчины садятся у огня на стульях, а женщины и дети -- на землю; впрочем, невестка, особенно недавно вступившая в семью, в присутствии свекра и старших мужчин не смеет сесть, не должна вмешиваться в разговор и даже на вопросы отвечает наклонением головы, закрывая лицо; зять перед своим тестем тоже отчасти обязан держать себя так. Всем домашним хозяйством заправляет старшая женщина, у которой под замком все припасы.
   Осетины не отличаются щепетильной нравственностью: почти каждый из них ищет связей вне дома; женщины следуют примеру мужчин. Места для свиданий преимущественно мельницы. Ни особой строгости, ни преследований в таких случаях незамечено.
   Пашут, как и другие горцы, маленькой сохой, парой, редко двумя парами своих невзрачных бычков; молотят, гоня скот по разбросанным на площадке снопам.
   Празднуют пятницу, субботу, воскресенье и понедельник. Соберутся на площадку и, покуривая трубочки, болтают, дремлют. Приезд гостя -- большое удовольствие. После обычных приветствий: "Гастваи?" -- "Хорзчари", примут и уберут его лошадь, снимут оружие, и как только уселись, раздается: "Наог-жирд (что нового)?", затем начинаются длинные рассказы, плоды собственной фантазии. Начинаются угощения, смотря по значению приехавшего, с приглашением соседей и родных. Обычай требует оберегать гостя, не допустить до него обиды, вступиться за него хоть бы с оружием в руках и даже мстить, как за родного.
   Осетины очень самолюбивы и горды, это не мешает им, однако, быть дерзкими и часто из-за пустяков затеять ссору, ругань, доходящие до употребления оружия. Сейчас являются миротворцы, разнимут, но нередко остается затаенная месть, и при первом случае возникают кровавые происшествия. Для разбора избираются посредники, иногда несколько раз, пока они придут к единогласному решению. Удовлетворения назначаются материальные и единицей принято считать корову, совершенно так же, как и у хевсур, обычаи коих я уже описал подробно. Вообще у этих двух племен есть много сходных обычаев, хотя они и совсем не знают друг друга, и говорят совершенно разными языками.
   В брак вступают не раньше, как по достижении мужчиной двадцатилетнего, а девушкой пятнадцатилетнего возраста, хотя родители задолго до того условливаются и обручают детей. За дочерей берут плату обыкновенно шестьдесят коров, кроме необходимых домашних вещей; счет коров не следует понимать буквально: едва ли во всей горной Осетии у кого-нибудь и найдется шестьдесят коров, в этот счет идут всякие животные и вещи, оцениваемые по стоимости, лишь бы сумма равнялась предполагаемой стоимости шестидесяти коров, или около трехсот рублей.
   В назначенный день жених отправляется с компанией в дом невесты, имея с собой достаточный запас пива (бачан) и араки. Старший в доме берет в одну руку поднесенный ему кусок вареной баранины, в другую -- рог с пивом и произносит молитву: "Хучау агас вадже" -- обращение к Богу о даровании жизни, даровании счастья невесте и прочем. В заключение обращается к разным церквам, о коих он слышал, со словами: "О церковь, на горе сияющая, да будет сия моя молитва тебе угодна и ниспошлешь ты нам милость щедрую; а ты, Христос, ознаменуй нас теми самыми блогословениями, которыми освятился день Твоего рождения". После этого другой, откусив кусок баранины и глотнув пива, говорит, обращаясь к первому: "Да блогословят нас все те святые, имена которых ты сейчас упоминал, а равно и те, о коих ты забыл вспомнить". Все присутствующие громко произносят: "Омеен, омеен (аминь)". У невесты в это время глаза и уши закрыты платком, хотя к ней поочередно обращаются с такими молитвами.
   Перед отправлением невесты в дом жениха родители ее приносят новый белый войлок, а сопровождающие жениха завертывают в него все назначенные ей в приданое вещи: платья, нитки, ножницы и прочее. Один из них подает невесте левую руку, в правой держит обнаженную шашку, обводит ее три раза кругом огня, ударяя каждый раз шашкой о железную цепь, висящую над очагом: при каждом ударе невеста, все еще с закрытыми глазами, должна кланяться на все стороны, откуда раздаются дружные голоса, молящие преимущественно святого Георгия о даровании новобрачным и их родителям счастья. Затем, вложив шашку в ножны, шафер ведет невесту в дом жениха, который между тем должен постараться незаметно ускользнуть вперед, а то гости начнут бить его всю дорогу палками, конечно, шутя. Прибыв в дом, повторяют ту же церемонию обвода вокруг огня.
   Пробыв и пропировав у жениха день, иногда два, гости расходятся, получив в подарок: кто корову, барана, кто свинью (этих держат, впрочем, мало, и то больше на южном склоне хребта).
   Молодая жена в течение трех лет не должна говорить ни с кем и даже с мужем при других, хотя бы ближайших родных; на вопросы должна отвечать или наклонением головы, или передавая шепотом кому-нибудь из меньших детей. Все это время она закрывается, прячется в темные углы и т. п. Если у нее в течение двух-трех лет не будет детей, она не смеет показаться в дом своих родителей.
   Молодой муж первые четыре дня тоже не смеет показываться родителям своим; они пригласят гостей, угостят их и пошлют за ним. При этом шаферы и родственники-гости отнимают у невесты все ее свадебное платье и делят между собой; родители должны ее снабдить новым и одевать целый год, после уже это становится обязанностью мужа.
   Как у всех горцев на Кавказе, так и у осетин, смерть вызывает страшное горевание и множество разных педантически исполняемых обрядов. Женщины поднимают душераздирающие вопли, рвут волосы, царапают себе лица, так что кровь течет ручьями, шрамы остаются надолго, у некоторых навсегда обезображенные лица, жены отрезают косы и кладут в могилу мужа. Мужчины, подходя к дому умершего, в каком-то исступлении начинают бить себя плетьми по шее и не перестают, пока совсем не приблизятся к покойнику; каждый мужчина, входя в дом, втыкает палку с привязанным к ней куском ситца в стену поближе к месту, где лежит умерший, при этом раздается громкий плач. Но при смерти женщины, даже жены, мужчина не должен ни плакать, ни показывать признаков скорби и быть видимо равнодушным... Затем приносят оружие, приводят оседланную лошадь, обводят ее три раза кругом покойника и приговаривают: "Отправляйся верхом на тот свет, если желаешь, а то пешком трудно тебе будет совершить такой длинный путь; смотри в дороге хорошенько за конем, не жалей ему корма, а по прибытии на тот свет расседлай и поставь его в золотое стойло". Затем кладут ему в могилу и плетку, чтобы погонял коня, огниво, трут, бритву, шило, табак. Женщинам же дают в дорогу на тот свет иголку, нитки, гребешок, кусок мыла.
   Покойникам бреют бороду и голову, одевают их как можно богаче и вообще так, как при жизни не одевался; если он был беден, то все родственники и даже общество жертвуют на это, сколько кто в состоянии. Могилы делают вроде склепов из больших камней и заваливают отверстие наглухо, а в некоторых местах хоронят обыкновенно в землю и у головы ставят бутылку араки, а за пазуху кладут хлеб, сыр и прочее (фапдакав -- провизия на дорогу). Всех присутствующих угощают щедро аракой, пивом, бараниной. Многие зажиточные перед погребением устраивают стрельбу в цель с призами и лазание на высокий столб, к верхушке коего прикрепляется кусок красной бязи.
   Через месяц или два после смерти справляют поминки, режут быков, баранов, и такие угощения продолжаются по пяти-шести раз. Кто побогаче, делает еще в конце общие поминки, убивают до сорока или пятидесяти голов скота, с соответствующим количеством пива и араки. При семейных поминках без гостей кладут от всех приготовленных кушаний понемногу в мешочек и вешают его за дверью в темный угол, в предположении, что покойник незаметно появится и покушает; в то же время с некоторой таинственностью, не особенно громко старший из сидящих за ужином обращается к углу и говорит: "Жалуйте, дорогой наш, жалуйте; кушайте, не стесняйтесь"... Вообще, как я уже упоминал, нелепый обычай бесконечных поминок разоряет осетин и поглощает их скудный достаток на много лет.
   После похорон мать, жена и сестры должны находиться целый год в трауре, одеваться в черное, не есть ничего скоромного, не иметь никаких сношений с мужчинами. В течение этого времени женщины считаются скорбящими (савдараг), все должны относиться к ним с особенным почтением, а если кто дерзнет их обидеть, то обязан немедленно испросить прощения и удовлетворить в такой мере, чтобы обиженная могла устроить поминки... Мужчины же, ближние и дальние родственники, в течение года не должны брить бороды, не стричь волос и не есть мяса. После года они должны устроить поминки, пригласить гостей, всех угостить и за это от семьи умершего получают вознаграждение по состоянию от десяти до двадцати коров. На поминках устраивают скачки с двумя призами: первый ценностью в двенадцать, второй -- в девять коров. Всадники пускают лошадей разом, сначала медленно, постепенно прибавляя скорость, и во всю прыть пускаются уже обратно. Расстояние в оба пути доходит до двадцати, тридцати, даже пятидесяти верст; по дороге ставят в определенных местах наблюдателей. Иногда при сильном утомлении лошадей всадники мгновенно пересаживаются на лошадей наблюдателей, а своих ведут за узду. Таким образом, скачка ведет не столько к испытанию лошадей, сколько самих всадников, их выносливости и умения выдержать на далеком расстоянии по горным, каменистым тропинкам скачку, крайне утомительную и рискованную.
   При посещении родственников умершего каждый должен произнести (киг-мануди) прискорбное приветствие в известных установленных словах: "Мне очень чувствительно ваше горестное положение; да пошлет вам Бог вперед только блогополучные дни" и т. д.
   Если покойнику случилось быть преданным земле в праздник Вознесения, то в годовщину раскрывают могилу, осматривают тело, зарежут барана, обмазывают кровью труп, а печенку и легкие животного кладут в могилу и сооружают над ней четырехугольный каменный памятник вышиной до трех аршин; затем уже всяким поминкам конец.
   Роды должны непременно совершаться вне дома, и потому женщины заранее переселяются в отделение, где содержится домашний скот. После известного времени она возвращается в дом, предварительно освящаемый. Радость вызывается рождением сына, и день этот празднуется особо, преимущественно в одно из воскресений июня месяца. При этом угощают соседей пивом, мясом и выслушивают разные благопожелания. Матери сами не воспитывают детей, а отдают посторонним.
   Праздников у осетин бесконечное число. Главнейший -- в ноябре целую неделю, иногда и больше, в честь святого Георгия (Васгирг), при этом истребляется множество скота, пива, араки и прочего. Рождество Христово (Чпурс), перед которым постятся от двух до семи дней. После Рождества во вторник ночью молятся диаволу (банатхи-чав-ахсав), приносят ему в жертву козла, свинью или курицу, араки, но никого этим не угощают. Новый год (Наог-бон) -- в этот день ходят с поздравлением, держа в руке пучок соломы и желая размножения детей мужеского пола, скота и всякого имущества, при этом разбрасывают солому по полу. Крещение (Данис-Кафан) празднуют без водосвятия. Всеядная неделя (Ком-Охсан), в течение коей самый бедный осетин должен зарезать две-три скотины. Сырная неделя (Урс-Квир), во время коей не едят мяса. Великий пост соблюдают довольно строго. День святого Феодора (Тутр) -- в этот день некоторые женщины выходят на дороги, останавливают проходящих мужчин и не отпустят без подарка. На третьей неделе поста опять поминки по усопшим с трапезой на столах, освещаемых маленькими свечками. Лазарево воскресенье (Засхасан) и Вербное воскресенье (Куту-Ганан), Пасха (Истир-Коаджан), Фомина неделя (Болдаран). Вознесение (Зардиван), Сошествие Святого Духа (Кардан-Хасан), Первое воскресенье в июне (Атенаг) -- во все эти праздники большинство отправляется на поклонение святым угодникам, к местам, обозначенным кучами камней, к которым приставляют свечи, прибивают рога и прочее. Имена этих чтимых, кроме Георгия, Михаила, Гавриила, Илии, Богородицы, вообще Архангела (Таф-Анджел), бывают и чисто языческие: богиня грязи, богиня двери, пернатый Илья, землевладелец, защитник пашни, сатана, четыре ангела по временам года и т. п. Образов в домах нет.
   Отправляясь на поклонение, берут с собой запасы и там после произнесения кем-нибудь из старших нескольких молитвенных слов садятся вместе за еду, оканчивающуюся попойкой. Молодежь должна прислуживать, поднося рог с водкой, хлопать в ладоши, пить до тех пор, пока рог будет осушен. Вертела, на которых жарились шашлыки, обматывают моточками сырца шелка и втыкают в кучу камней, изображающую памятник святому.
   Песни у осетин преимущественно любовного содержания и крайне цинические. Один запевает, другие подхватывают, образуют круг и двигаются какими-то неграциозными прыжками (симг). Женщины, особенно незамужние, должны избегать показываться в такое время, а то раздадутся прескверные слова. Женщины отдельно также поют и составляют хоровод; главные припевы: "Приди ко мне мое солнце, мой ангел" и т. п. Вообще нравственностью похвастать осетины не могут: иметь любовниц и любовников не только не предосудительно, но даже как бы требуется обычаем.
   Для обнаружения истины при разбирательстве дел о воровстве, убийстве и т. п. употребляют присягу, которая бывает двух родов. Приводят на площадь осла, собаку или кошку, заподозренное лицо в присутствии общества должно взять левой рукой животное, а правой -- кинжал или шашку, произнести: "Пусть ближайшие мои умершие родственники съедят мясо сего животного, если я солгу что-нибудь", затем, рассекая животного, повторяет то же, прибавляя: "Если я солгал". Все зрители стараются отойти подальше, чтобы не коснулась к ним кровь изрубленного животного, а заподозренный считается оправданным, хотя часто подозрение все еще тяготеет над ним. Или же приводят человека к развалинам древней церкви, к кучам сложенных в память святого камней, где он в присутствии свидетелей, держа в руке палку, должен произнести: "Да проклянет меня сие священное место, если я виновен в том, в чем меня подозревают" и воткнуть палку в землю. Такая присяга остается надолго в памяти народной, и произнесший ее тоже остается под каким-то общим упреком. Что же касается присяги по нашему закону, перед крестом, Евангелием и в новой церкви, то она для осетин никакого значения не имеет.
   За убийство кого бы то ни было, взрослого или ребенка, умышленно или без умысла, виновный должен заплатить 314 коров; если он не в состоянии исполнить этого вдруг, то ему дают рассрочку, а между тем ежегодно в виде процентов он должен отдавать родным убитого по одному быку и известное количество пива. В противном случае ему грозит смерть.
   Бедным помогают в таких случаях все родные, даже дальние.
   В случае воровства обиженный берет осла и собаку и, подойдя к дому подозреваемого, громогласно объявляет об украденных у него предметах и что если вор не сознается или кто знает о нем не обнаружит его, то он, обиженный, зарежет осла или собаку в память и в пищу их близких покойников. Угроза эта наводит такой страх, что сам вор или в случае его отсутствия знающие о нем торопятся сознаться. Бывает, что обиженный воровством путешествует таким образом в две-три деревни, где он подозревает кого-либо в воровстве, пока не откроет виновного. Посторонние, указавшие вора, получают известное вознаграждение. Для решения дела избирается обеими сторонами третейский суд, который большей частью присуждает удовлетворение втрое против украденного; судьи сами же исполняют роль экзекуторов.
   Из этих обычаев следует вывести заключение, что ослы и собаки считаются как бы скверными животными, а между тем необъяснимое противоречие: старшие всегда внушают младшим, что осла и собаку следует почитать и беречь, ибо кто их презирает, будет грешен и несчастлив.
   Странен обычай у осетин при встрече двух человек, враждующих почему-либо между собой. Всякий старается предупредить противника, схватить его за ухо и крикнуть: "Будь слугой моих покойников". Это считается большой обидой, ведет к жалобам, удовлетворению в более или менее крупных размерах, а если произошло по недостаточно основательной причине, то обидчик подвергается нареканию и нередко презрению общества. Если же оба встретившиеся успеют одновременно схватить друг друга за уши и произнести означенные слова, то дело остается без последствий.
   При относительной всеобщей бедности богатыми считаются те, у которых больше медной посуды, оружия, одежды, лошадей и скота. Из ценных металлов признают только серебро, и если кому попадется в руки серебряная монета, то приберегают ее крепко, запрятывая в землю. Корова, как я уже упоминал, служит монетной единицей вроде рубля, франка и т. п. Всякая вещь ценится не на деньги (исключая мелочей, жизненных продуктов и прочего), а на коров. Например: корова равна пяти баранам, девяти фунтам медной посуды, три коровы -- одному быку; лошади, оружие, одежда по достоинству ценятся во столько-то коров. Вообще счет ведется не на деньги, а на разные предметы: козел равен стоимости шерсти от восьми овец, а козленок -- от четырех, молодой барашек ценится высоко и равняется цене шерсти от 15 овец, потому что его овчинка идет на папаху.
   О торговле или промышленности осетин и сказать нечего. Если не считать незначительного количества продаваемых масла, сыра, овчинок, скота да грубого домашней ручной работы сукна, сбываемых большей частью странствующим мелким торгашам меной на разные дешевые товары, то, собственно говоря, никакой торговли у них не существует. Часть осетин, населяющая плоскости и пользующаяся обширными пастбищами, владеет значительными количествами скота и сбывает его на ближайших базарах; у многих есть довольно крупное пчеловодство; живущие ближе к Владикавказу занимаются извозным промыслом и выручают немало денег, перевозя на своих двуколках тяжести по Военно-Грузинской дороге до Тифлиса. Некоторые осетины позажиточнее занимаются своего рода процентными оборотами: они отдают несколько овец или коров взаймы бедному с тем, что по истечении трех или шести лет он обязан возвратить их с придачей половины всего приплода за это время.
   Ремесла ограничиваются умением сложить саклю и башню из камня без извести, делать косы, топоры, ножики, вкладываемые в кинжальные ножны, седла, медные пуговицы и пряжки для конской сбруи и т. п. мелочи, все самого грубого качества. Есть много доморощенных лекарей, подобно всем горцам успешно пользующих раны.
   В пище осетины крайне неприхотливы и едят вообще мало, но при посещении почетного гостя или во время свадеб и поминок объедаются мясом и упиваются пивом, особенно аракой, до безобразия. Верх празднества считается, если зарежут быка, -- это делается для особенно важного гостя, и тогда все мужчины и женщины, стоя, угощают его. Когда режут скот, то не допускают крови течь на землю, а подставляют чашки, и когда она сгустится, варят ее и едят. Мясом палой от болезни скотины тоже не брезгают.
   Кроме пения и пляски любимое препровождение времени у мужчин игра на балалайке, сидение кучками на какой-нибудь площадке и пустая болтовня или споры о родословных, которыми они очень интересуются. Осенью затеваются джигитовки, скачка на лошадях со стрельбой в цель, с мелкими призами в складчину.
   Письменности у осетин нет; живущие ближе к Грузии, весьма редкие, выучиваются грузинской грамоте, а на северной плоскости -- русской. Путешествовавший когда-то по Кавказу академик Ширрен составил осетинскую азбуку, но она осталась неизвестной местному населению.
   Имена у мусульманской части обыкновенные магометанские; христиане же хотя и окрестят ребенка, но никогда не оставят ему имени, нареченного священником, а дадут ему свое имя, или скорее кличку, вроде Савкуз (Черная Собака), Ковдин (Щенок), Кыбыл (Поросенок), Бадо, Гадо, Беслан и т. п.
   Все эти краткие сведения об осетинах относятся главнейшим образом к горным, населяющим ущелья Главного хребта и числящимся исповедующими православную веру. Что касается мусульманской части, более зажиточной, менее дикой, живущей исключительно на плоскости по северную сторону Кавказского хребта, то хотя и у нее много тождественных с горными поверий, обычаев, нравов, но есть и некоторые совершенно особые, очевидно, явившиеся уже вследствие принятия ислама и сближения с Кабардой, которая искони считалась на всем севере Кавказа образцом, достойным подражания. Кабардинцы были в некотором роде кавказскими французами, как за Кавказом персияне: оттуда распространялась мода на платье, на вооружение, на седловку, на манеру джигитовки; тамошние обычаи, родившиеся при условии существования высшей и низшей аристократии (князей и узденей) и холопов (рабов), прельщали и в других обществах людей, занимавших видное положение между своими, и побуждали перенимать и утверждать у себя такие же порядки. В Осетии это и удалось, но только отчасти: образовалось сословие алдар (дворян), пользовавшихся некоторыми прерогативами и очутившихся собственниками больших земельных участков, что, как водится, подчинило им массу населения, нуждавшуюся в их землях. Тогда как в горах сохранилось полное равенство и никакой осетин не считает себя ниже другого, на плоскости уже заметно подчинение и нередко раболепие к алдарам, крупным землевладельцам; в горах тоже есть более или менее зажиточные люди, превращающиеся по свойственной человеческой природе алчности в кулака и эксплуататора своих ближних, но там и размеры так ничтожны, и кулаки так скромны, что ни один осетин даже не замечает некоторого влияния, приобретаемого таким кулаком на дела своего маленького общества, а гордость не допускает его открыто признавать чье бы то ни было превосходство над собой; на плоскости сословные преимущества играют уже важную роль, масса тем более еще подчинена влиянию их, что русское правительство оказало им, то есть алдарам, особое внимание, возвышая, награждая и призывая к административной деятельности. Что все они тоже были некогда христианами -- в этом нет никакого сомнения: в иных старых домах сохранились некоторые христианские обычаи, даже, как я слышал, старинные образа и т. п. вещи, весьма чтимые; но не только возвратиться к православию, а хотя бы отказаться от тех мусульманских взглядов, вследствие коих образуется неиссякаемая затаенная вражда ко всему христианскому, они едва ли когда-нибудь согласятся. Да, впрочем, это вопрос, потерявший для нас политическое значение: с одной стороны, мы уже достаточно твердо стали на Северном Кавказе, чтобы то или другое отношение незначительного численностью населения могло нам в чем-нибудь угрожать, с другой -- их собственные материальные интересы так связаны с нашим пребыванием в крае, что всегда перетянут на весах отвлеченные религиозные вопросы и симпатии.
   Со времени моего первого знакомства с Осетией прошло двадцать четыре года. Какие произошли там в это время перемены по вопросам церковному, административному, школьному и другим, о которых я считал нужным говорить официально, -- мне решительно неизвестно. Следует думать, что все двинулось к лучшему, и я бы теперь не встретил уже такую дичь, как в 1855 году... А может быть, очередь и до сих пор не дошла еще до Осетии?..

LVII.

   В двадцатых числах марта 1856 года барон Вревский получил известие, что главнокомандующий Н. Н. Муравьев едет из Тифлиса на Кавказскую линию: по маршруту, в станице Казбек, был назначен обед, а ночлег -- в Ларсе.
   Сделав все распоряжения к встрече и приему главнокомандующего, барон потребовал меня, приказал взять с собой несколько бумаг, относившихся до предположенных со стороны Владикавказского округа военных действий и приготовить все к выезду с таким расчетом времени, чтобы быть в Казбеке не позже 10--11 часов утра. Выезжать приходилось не далее 2--3 часов ночи, потому что на дворе стояла отвратительная погода, шел снег с дождем вперемешку, дорога была в плохом состоянии, и ехать можно было рысью не везде, а до Казбека 40 верст, и все больше в гору. Барон сам это знал и потому сказал, что он вовсе не будет ложиться и чтобы я пришел в два часа. Но тут-то и случился казус: Ипполит Александрович, сидя на диване с трубкой в руках, заснул, и поднять его было задачей нелегкой. Прошло по крайней мере два часа, пока мы подняли его и довели до тарантаса, так что выехали из Владикавказа уже с рассветом, и я боялся, что не поспеем в Казбек до приезда Муравьева, что было бы, конечно, крайне неприятно и могло иметь влияние на дальнейшие отношения к такому педантически требовательному начальнику.
   Барон Вревский продолжал спать, невзирая на все толчки. Как я ни понукал ямщиков, как ни торопил перепряжкой, но в Казбек мы приехали поздно: не успели еще переодеться в парадную форму, как главнокомандующий с крайне ограниченной свитой, состоявшей из двух адъютантов и одного гражданского чиновника, кажется, на перекладной, въехал во двор станции, не встреченный с почетным рапортом... Через несколько минут, однако, барон уже вышел к нему и остался довольно долго.
   Часа через два все было готово к отъезду. Выходя со станции, генерал Муравьев взглянул вопросительно на меня, вытянувшегося в струнку, руку под козырек (мне сейчас вспомнилась сцена год тому назад в Грозной, когда он тоже по поводу меня делал замечание барону Врангелю); барон Вревский заметил это и доложил: "Штабс-капитан З., состоит при мне". Ну, думаю, вот начнется розыск, каким образом офицер 20-й дивизии из Дагестана состоит при начальнике Владикавказского округа? Однако, кроме вторичного вопросительного взгляда, ничего не последовало: гроза миновала, и я успокоился. Зато разыгралась прекомическая сцена с другим офицером, сцена отчасти характеристическая в отношении личности Н. Н. Муравьева, о котором мнения так расходятся.
   В числе встречавших был и капитан путей сообщения Линников, заведовавший участком Военно-Грузинской дороги от Коби до Ларса. Человек очень способный, знающий, известный как строитель моста через Куру у Мцхета, но, как говорили, крайне неуживчивого характера, дерзкий, бывший уже раз разжалованным в солдаты. Вот к нему-то и обратился Муравьев с вопросом, в голосе коего слышалось неудовольствие.
   -- А что, теперь дорога лучше будет той, которую мы проехали?
   -- Напротив, гораздо хуже, ваше высокопревосходительство.
   -- Вы что же, г-н капитан, шутить со мною желаете?
   -- Помилуйте, какие шутки: я отвечаю на ваш вопрос.
   В это время все, стоящие позади, затаили дух в ожидании неизбежной катастрофы, особенно был поражен и смущен начальник округа путей сообщения полковник Альбрант, совсем побледневший.
   -- Ну, значит, и ехать мне дальше нельзя?
   -- Очень можно, сообщение не прекращено.
   -- Да, ехать, с опасностью свернуть себе шею?
   -- Нет, зачем же, я ручаюсь, что изволите доехать благополучно. Альбрант делает из-за спины Муравьева самые энергические жесты, умоляя Ленникова замолчать; прочие опустили глаза в землю и с серьезной миной слушают потешный разговор капитана с главнокомандующим, да каким -- с Н. Н. Муравьевым, нагнавшим страху такого по всему Кавказу, что иные ставили свечи святым угодникам перед его приездом.
   -- Вы ручаетесь! Чем же вы мне отвечаете, если я себе сломаю ногу или руку?
   -- Всем, чем угодно: службой, чином.
   -- Желаю вам наилучшего успеха на службе и побольше чинов, но себе желаю целых рук и ног.
   -- Будут целы, не беспокойтесь.
   -- Ну, смотрите, чтобы я не остался без руки. Поедем.
   Нет сомнения, что сцена была разыграна не без умысла: у всех великих людей есть-де свои странности: невзирая на строгость, на суровость, они иногда позволяют себе пошутить и снисходительно относиться к болтовне маленького человечка. Это годится, мол, для анекдота, который будут распространять... Иначе я, по крайней мере, не умею себе объяснить этот мелкий эпизод, вовсе не соответствовавший угрюмому Н. Н. Муравьеву.
   В Ларс приехали мы уже в сумерки: в местах узких или где колеса экипажа раскатывались в сторону, главнокомандующий выходил и делал свои замечания о дороге и работах на ней. Уже тогда было предположение перенести дорогу от Дарьяла на левый берег Терека и пробить ее в скалах во избежание нескольких бешеных водопадов, "бешеной балки" и других крайних неудобств, с которыми инженеры боролись десятки лет, истрачивая огромные казенные суммы и все-таки не избегая перерывов сообщения нередко на несколько дней. По распоряжению князя Воронцова приступлено было даже к началу этой гигантской работы и на первый раз было нанято несколько греков, известных мастеров в каменных работах, для взрыва скал и трассирования тропинки. Генерал Муравьев нашел это пустой затеей, лишней тратой денег и приказал прекратить работу. Между тем через десять лет пришлось возвратиться к этому проекту, и благодаря проложенной в скалах великолепной дороге теперь езда в этих местах совершается легко, безо всяких препятствий, во всякое время года.
   По приезде в Ларс барон Вревский объявил мне, что главнокомандующий изменил отчасти свой маршрут и уже не остановится во Владикавказе на сутки, как прежде предполагалось, а проедет дальше, и только во время перемены лошадей желает видеть свободные от службы войска в шинелях, без ружей, что поэтому следует сейчас же послать нарочного с соответствующими приказаниями. Я написал записку к коменданту и отослал ее с казаком во Владикавказ, а сам отправился в офицерскую комнату казармы, где был отведен для барона ночлег, и распорядился насчет самовара. Только что я расположился пить чай, мечтая о скорой возможности завалиться на боковую после целых суток, проведенных без сна в дороге, пришел барон и объявил, что Муравьев приказал ему ехать во Владикавказ и встретить его там утром при войсках. "Прикажите запрягать лошадей, -- прибавил он, -- а пока напьемся чаю; в полночь будем дома и успеем еще выспаться".
   Нечего делать, ехать так ехать. Проклинал я, конечно, все эти начальнические капризы: ночь была, что называется, хоть выколи глаза, валил мокрый снег, и холодный ветер пронизывал насквозь.
   Через полчаса лошади были уже готовы, но тут опять случился казус: Ипполит Александровичу, сидя за чаем, заснул. И началась уморительная, но вместе с тем досадная сцена: и я, и лакей его Петрушка напрасно бились разбудить спящего; мы и звали, и толкали, и поднимали -- ничего не помогало: откроет глаза, скажет "хорошо, подай трубку" и опять повергается в летаргию... Мне первый раз случилось видеть человека, страдающего такой странной, необычной болезнью: лицо у него становилось мертвенно-бледным, и весь он походил скорее на труп, чем на живого человека! В этот раз припадок был особенно силен, и по меньшей мере три часа бились мы с ним, пока подняли на ноги и вывели к тарантасу. Несчастный ямщик и лошади все это время дрогли.
   Дотащились мы до Владикавказа часу в четвертом, послали за комендантом, пошли различные приказания и распоряжения, уже некогда было спать, потому что в девятом часу должен был прибыть главнокомандующий.
   Встретили мы его на так называемом Тенгинском форштадте; осмотрел он выстроенные батальоны, обошел, по своему обыкновению, с хмурым видом ряды, сделал несколько замечаний и, поговорив с полчаса с бароном Вревским, уехал, не приказав провожать себя дальше.
   Генерал Муравьев, как только в Тифлисе получены были положительные известия о прекращении Восточной войны, поторопился выехать на Кавказскую линию, имея в виду безотлагательно приступить к соображениям и распоряжениям о действиях против Шамиля для окончательного покорения Кавказа. Он и не воображал тогда, что дни его пребывания в крае были уже, так сказать, сочтены. Да и предположения его, как увидим дальше, едва ли обещали скорое достижение цели -- покорение горцев.
   Через несколько дней после этого проезда барон Вревский приказал мне составить представления главнокомандующему по трем предметам: об операции перевозки провианта через горы и мерах к успешному ее ходу, если бы предстояла надобность; о новом административном устройстве Осетии; о средствах восстановить в ней православие, -- все согласно моим запискам, и ехать мне в Тифлис для личной передачи их начальнику штаба и для словесных ему объяснений, которых он, без сомнения, потребует. Вместе с тем я должен был представиться и экзарху Грузии, передав ему письмо барона по церковным делам Осетии.
   Данное мне поручение принял я с большим удовольствием; я так был убежден в целесообразности моих соображений по всем трем предметам, ожидал от них так много пользы краю, что мысль подкрепить их еще личными разъяснениями в Тифлисе и содействовать тем скорейшему их осуществлению не могла не льстить мне. Я поэтому недолго собирался и выехал из Владикавказа в самом хорошем расположении духа.
   Был уже апрель, на плоскости весна в самом разгаре, кругом все зеленело и улыбалось, но отъехав каких-нибудь 15--20 верст к горам, сырой холод давал себя чувствовать, напоминал, что в горах весна еще только в зародыше и борется с остатками жестокой зимы. Вблизи Казбека уже показались в балках почерневшие кучи снега, а от Коби он покрывал все видимое впереди пространство сплошной рыхлой массой. Езды никакой больше не было, сообщение было возможно только пешком, а вещи перевозились осетинами в маленьких ручных саночках. Предстояло опять совершить пеший переход через горы, и я отнесся к этому довольно равнодушно, но положение некоторых пассажиров, сидевших уже несколько дней в Коби, не могших решиться на такой переход, было комически-печально. Одного из них, какого-то интендантского чиновника, ехавшего с поручением из Петербурга в Тифлис, я, впрочем, убедил последовать моему примеру и заручиться материалом для рассказа о своих подвигах по возвращении в столицу.
   После ночлега в Коби мы на рассвете в сопровождении нескольких осетин и двух салазок с вещами пустились в путь. Читатель уже отчасти знаком по моим рассказам о трудности и утомительности пешего путешествия зимой через Кавказский хребет, и потому считаю лишним повторять, как совершили мы его в этот раз. Интендантский чиновник и стонал, и бранился, и с первых же верст собирался возвращаться, и частенько прикладывался к горлышку плетеной фляги, но мои ободрения и пристыживания перед осетинами делали свое -- он подвигался потихоньку вперед. Дорога, впрочем, была далеко не так трудна, как в Хевсурии или Осетии, потому что здесь, на Военно-Грузинской дороге, этой единственной артерии, связывавшей Россию с Закавказьем, движение было постоянно, хотя и при посредстве пеших людей, и тропинка более или менее сносная, особенно ранним утром, когда снег скреплен морозом. В это время года существует главная опасность от завалов, потому что снег, смягчаемый днем теплыми солнечными лучами, держится на откосах гор уже не так крепко и при малейшем толчке или сотрясении может ринуться вниз, иногда даже достаточно полета крупной птицы, звука почтовых колокольчиков вблизи слабо держащейся массы снега, чтобы она двинулась с места и завалила все, что ей попадется на пути.
   Часам к трем пополудни одолели мы восемнадцать верст до станции Кайшаур, лежавшей уже на южном склоне, хотя еще очень высоко, и кругом занесенной снегом, но солнце грело здесь уже гораздо сильнее, и ручьи бежали кругом. На этой станции застали мы другого интендантского чиновника, попавшего в действительно бедственное положение. Еще в начале февраля был он отправлен из Петербурга в Тифлис со значительной суммой денег звонкой монетой и приказанием экстренно доставить ее. Прибыв в Коби и узнав, что сообщение возможно только на вьюках, потому что громадные снега завалили дорогу и осетинами расчищена только узкая тропинка, чиновник нанял вьючных лошадей, навьючил на девяти по два бочонка денег и в сопровождении десятка осетин да нескольких конвойных донских казаков пустился в дорогу. Добрался он благополучно до вершины, но тут на Гуд-горе вдруг рухнул завал и пять или шесть вьюков с бочонками, а также два или три осетина исчезли, унесенные страшной массой снега и камней в бездну, при взгляде на которую у непривычных людей мороз по коже пробирает!.. И вот уже более полутора месяцев сидел бедный чиновник в Кайшауре, терпя голод, холод, всяческие лишения и нравственную пытку. Мне тем более было жаль этого господина, что он, человек уже не молодой, слабого здоровья, был не из тех интендантских, которые греются около теплых мест и смачных дел, а просто состоящий для поручений при Главном управлении в Петербурге и, кроме своего жалованья да путевых денег, ничего в своем заведывании не имел. По его словам, местное начальство приняло все меры для охранения от расхищения денег, и была надежда, что, как только снег стает, можно будет их собрать. Впоследствии я слышал, что действительно главная часть была собрана, хотя бочонки разбились вдребезги, и изо всей суммы в несколько сотен тысяч рублей окончательно пропало двадцать или тридцать тысяч, чиновник же никакой ответственности не подвергся.
   Спустившись с Кайшаура в ущелье Арагвы, я попал из царства зимы и снегов прямо в царство лета. Не существуй убийственной перекладной, отвратительных станций и вечной песни "нет лошадей", поездка от Квешет до Тифлиса всегда могла считаться одной из великолепнейших для людей, не равнодушных к прелестям и разнообразию природы. Теперь, когда тут отличное шоссе, когда можно достать хороший экипаж, особенных задержек в лошадях не бывает, когда остается единственный еще недостаток -- отсутствие на всем пути какого-нибудь мало-мальски сносного ресторана, дело совсем другое, и всякому русскому туристу можно смело посоветовать предпринять эту поездку вместо заграничных.
   Приехав в Тифлис, я на другой же день отправился явиться к начальнику штаба генерал-майору И.
   В 1845 году с назначением князя Воронцова наместником и главнокомандующим Кавказской армией (вместо прежнего Отдельного кавказского корпуса) состоялось переименование начальника корпусного штаба в начальника главного штаба армии. Место это получило весьма важное значение ближайшего помощника главнокомандующего. Занято оно было генералами Гурко, после -- П. Е. Коцебу, наконец -- князем Барятинским. Но с приездом Н. Н. Муравьева первым делом его было стать к последнему в такие отношения, что князь Барятинский поспешил оставить свою должность и уехать из края, затем упразднить самое звание начальника главного штаба, заменив его по-прежнему обыкновенным не главным, на каковое место и был назначен генерал-майор И., человек скромный, не выдававшийся до того из ряда обыкновенных штабных деятелей. Применяясь к духу нового главнокомандующего, генерал И., по-видимому, считал нужным тоже придавать всем своим действиям, если можно так выразиться, окраску какой-то сухости, педантизма, чистого военного бюрократизма (а таковой гораздо несноснее гражданского, ибо прямо противоречит духу и жизни военной организации). Ничего этого я тогда, конечно, не знал и отправился к нему с привезенными бумагами, приготовившись к самой лучшей встрече и интересным объяснениям, тем более что генерал отчасти знал меня во время служения в Дагестане, где он был также начальником штаба. Но никогда в жизни моей не случилось мне испытать такого буквального применения поговорки "окатить ушатом холодной воды", как в этот раз!
   -- По какому случаю вы здесь? -- был первый вопрос.
   Я объяснил.
   -- Как же это вы попали к начальнику Владикавказского округа?
   Объяснил я и это.
   -- О чем эти бумаги?
   -- О мерах к улучшению администрации в Осетии и восстановлении там православия, ваше превосходительство.
   -- Помилуйте, время ли теперь [Именно теперь-то и казалось время, после окончания войны] такими делами, -- боюсь солгать, а кажется, сказано было такими пустяками, -- заниматься? Удивляюсь барону Вревскому! Хорошо, оставьте бумаги, я ему отвечу письменно. Делать вам здесь нечего, отправляйтесь назад и доложите барону, что вас или следует возвратить в свой полк, или перевести в одну из подчиненных ему частей.
   Легкий поклон -- и аудиенция была окончена.
   Выйдя, как ошпаренный, из дома начальника штаба, я готов был сейчас же броситься на перекладную и бежать из Тифлиса, но должен был исполнить в точности данные мне поручения и потому отправился к экзарху Грузии. Преосвященный Исидор встретил меня, по своему обыкновению, весьма любезно и с вниманием выслушал рассказ о моем путешествии по Осетии, о церковных делах, о моих предположениях к их устройству, жалел, что в его распоряжении имеется слишком мало средств для необходимых расходов, что он всегда готов содействовать всем благим начинаниям барона Вревского, которому искренне благодарен, и поручал мне передать ему его нижайший поклон и благословение. С удовольствием выслушал экзарх мой отзыв о похвальной деятельности иеромонаха Домети и в заключение прибавил, что главная помощь делу должна идти от светской власти. На этом кончилась и вторая аудиенция, очевидно, не имевшая практического результата. Духовное ведомство, чуть ли не более гражданского и военного, страдало бюрократизмом, и вся его деятельность вертелась на формальной стороне. Не отношу этого к личности экзархов Грузии, а к системе, к вкоренившимся взглядам, к рутине, с которой экзарх, если бы и захотел, едва ли в силах был бы бороться. Нужно не только вино новое, но и мехи новые...
   После этого мне уже действительно не оставалось ничего более делать в Тифлисе, на котором к тому же лежала тогда печать чего-то угрюмо-скучного. Печальное окончание войны, возросшая дороговизна, тяжелый характер муравьевского режима, сменившего веселый, приветливый период времен воронцовских, отсутствие общественных собраний и развлечений придавало городу монотонно-унылый вид. На следующий же день, добившись с великим трудом почтовых лошадей, я выехал и после скверного путешествия по изрытой, убийственно тряской дороге, после вторичного перехода пешком через перевал, донельзя утомленный и скучный, приехал во Владикавказ.
   Выслушав мой доклад о результатах поездки, барон Вревский ничего не сказал, только некоторая перемена в лице и особое выражение глаз, которыми он имел привычку исподлобья смотреть, обнаружили скрытую досаду. Когда же я передал ему слова начальника штаба, лично меня касавшиеся, то он сказал: "Странно, что от генерала Евдокимова нет до сих пор ответа на письмо о вас. Напишите ему от меня еще раз, может, то письмо затерялось, и просите, чтобы он разрешил вам остаться здесь еще на некоторое время".
   Письмо я заготовил тотчас же и послал, но положением своим, крайне неопределенным и шатким, оставался недоволен, с нетерпением ожидая какого-нибудь конца.
   Прошло, однако, еще недели две, я оставался во Владикавказе при обычных разнородных занятиях, когда, наконец, получился давно ожидаемый ответ генерала Евдокимова от 22 апреля из Грозной. Прося извинения за медленность в ответе, происшедшую вследствие нахождения в отряде и разъездах, он писал, что не может отказать барону Вревскому в удержании меня, сколько он найдет нужным, но вместе с тем просил принять во внимание, что ему как человеку новому извинительно желать возвращения офицера, знающего край, и потому просил, как только окажется возможным, отправить меня обратно в Грозную. Вместе с тем я получил от одного из родственников генерала Евдокимова, служившего при нем адъютантом и знакомого со мной еще в Дагестане, записку, что Евдокимов ждет скорейшего моего приезда для разных важных поручений.
   Весьма лестный для меня призыв совпадал и с моим собственным желанием. В Грозную влекла меня перспектива не прекращавшихся в Чечне военных действий, которые, очевидно, должны были принять большие размеры с окончанием турецкой войны и освобождением большого числа войск. Поэтому, явясь к барону, призвавшему меня для сообщения мне содержания полученного письма, я на вопрос его: что думаю теперь сделать? -- ответил: "Если позволите, я отправлюсь в Грозную". На что и последовало согласие с выражением благодарности за службу и прочее.
   Сдав бывшие у меня на руках бумаги по провиантскому и церковному делам, я распрощался с веселым Владикавказом, в котором жилось, сравнительно с другими укреплениями и штабами, очень весело и удобно, и уехал в Грозную.
   Расставаясь с бароном Ипполитом Александровичем Вревским, я уносил о нем хорошее впечатление, не вытекавшее из каких-либо личных моих отношений (я через него ничего не выиграл по службе, никаких наград или повышений не получил), а единственно только из оценки его как образованного, умного генерала, полного энергии и предприимчивости в военных и административных делах. Выше уже я в нескольких словах очертил его достоинства и недостатки. К этому остается прибавить разве еще несколько слов о нем как частном человеке. В этом отношении у него было много особенностей, напоминавших стародавнее барство, страсть окружать себя приживальцами, арапченками, бульдогами, большой крепостной и не крепостной дворней, фаворитами и прочими. Третировалась вся эта компания тоже чисто по старым барским преданиям: преимущества не оказывалось ни арапченку, ни бульдогу, ни приживальцу, ко всем одинаково презрительное отношение. Щедрый, даже почти расточительный, гостеприимный, не особенно строгий или придирчивый, но все на такой лад, что ничьей особенной симпатии не приобретавший, барон Вревский казался холодным эгоистом. Мне не случалось встречать или даже слышать о его врагах в высших служебных сферах, но точно также не слышал я и о его друзьях или поклонниках. В последнее время моего пребывания при нем он женился на дочери генерала Варпаховского, сиявшей молодостью, красотой, образованием и всеми качествами, способными вызвать полнейшую симпатию. С тех пор домашняя обстановка отчасти изменилась, многие личности куда-то скрылись, и сам барон стал как будто мягче и приветливее [Недавно, к искреннему сожалению моему и, без сомнения, всех, знавших баронессу Юлию Петровну Вревскую, прочитала я в газетах о смерти ее от тифа в Болгарии, где она подвизалась в качестве сестры милосердия]. Назначенный вскоре после этого командующим войсками на Лезгинской линии, с которой он был знаком с 1845 года и где я его тогда первый раз видел подполковником Генерального штаба, как будто уже готовившимся к этому назначению, барон Вревский в 1858 году при неудачной атаке лезгинского аула Китури сам повел на штурм колонну, и тяжелораненый через несколько дней умер. Это был чуть не единственный пример в Кавказской войне смерти в бою генерал-лейтенанта, главного начальника отряда. Порыв храброго человека, увлекшегося атакой труднодоступного аула, в котором каждая сакля представляла крепость, и желавшего загладить удачей свою ошибку... При этом пало много жертв и в том числе подполковник Генерального штаба Гарднер, пронизанный одиннадцатью пулями...
   По поводу Гарднера вспоминаю, как зимой с 1854 на 1855 год к нам в Грозную прибыли только что выпущенные из академии три офицера Генерального штаба, именно: Гарднер, Цытович и Ружицкий. Какая различная судьба постигла этих трех товарищей, одновременно начавших кавказскую службу! Гарднер, красавец собой, светски воспитанный, беспредельно честолюбивый, но не особенно даровитый, постоянно рвавшийся в экспедиции и неудовлетворившийся незаметной ролью в Чечне, где генерал Евдокимов, имевший свой особенный взгляд на людей, не отличал его перед другими, добился, наконец, перевода на Лезгинскую линию, погиб, как выше сказано, ринувшись на штурм со словами: "Ну, теперь пойдем за Георгиевскими крестами"! (так рассказывали участники этого дела).
   Ружицкий, солидно образованный, скромный, но с явными признаками иезуитской скрытности, прослужил на Кавказе, ничем не выдаваясь, до начала шестидесятых годов и, как только начались в Царстве Польском смуты, поспешил выйти в отставку, чтобы выступить предводителем банд под известным именем Крука... Куда он делся, когда безумное дело было проиграно, не знаю -- кажется, эмигрировал в Швейцарию.
   Цытович, ныне генерал, начальник 39-й пехотной дивизии, принимал деятельное участие в последней войне в Азиатской Турции...

LVIII.

   Из всего моего предшествовавшего рассказа, обнимающего почти четырнадцать лет кавказской службы, читатель мог видеть, как судьба или, выражаясь проще, прихоти случая бросали меня из одного угла обширного, разнообразного края в другой, из одной сферы деятельности в другую, совершенно различную от прежней, наконец, от одного из выдававшихся деятелей к другому. Но никогда еще ни один переход не имел для меня такого значения и не сопровождался такими последствиями, как возвращение из Владикавказа от барона Вревского в Грозную к новому, месяца три-четыре перед тем только назначенному туда генералу Н. И. Евдокимову.
   До этого времени я генерала Евдокимова никогда не видел, сведения мои о нем ограничивались рассказами некоторых офицеров Дагестанского пехотного полка, которыми Евдокимов командовал первые четыре года после сформирования (1846--1850). В числе этих офицеров были два близких его родственника, с которыми я находился в хороших отношениях; командуя в одном батальоне ротами, во время продолжительных стоянок в лагерях и аулах мне много раз приходилось выслушивать их рассказы о старых дагестанских событиях -- временах главных начальников Фези и Клюки, когда Евдокимов, еще в обер-офицерских чинах, выдавался уже из ряда обыкновенных офицеров своими способностями, знанием края и его населения, своими военными подвигами, сделавшими его известным и выдвинувшими его, человека незнатного происхождения, нигде не учившегося, никакими связями не поддерживаемого, на видную служебную ступень генерала и начальника правого фланга Кавказской линии. Само собой, рассказы родственников не вполне совпадали с тем, что говорили другие, но различие оказывалось только в отношении качеств Евдокимова как человека, тут слышались отзывы нередко сильно порицательные: и тяжелый он человек, не располагающий к себе; и холодный эгоист, думающий только о своих интересах; и поддается влиянию бесчисленной родни -- людей недостаточно развитых, возбуждающих интриги, разные неудовольствия и прочее. Но как служака, как военный человек -- способный, распорядительный, храбрый, в этом противоречий не было. И я должен признаться, что, слушая рассказы о деятельности Евдокимова в Дагестане, в самый интересный период нашей войны с горцами, о его некоторых геройских подвигах, я подчинялся невольному увлечению, становился его поклонником и не придавал порицательным отзывам никакого значения. Я часто подумывал даже, что вот к такому генералу попасть на службу было бы как раз по мне, по моим наклонностям и жажде неутомимой деятельности, исключительных поручений, сопряженных с опасностями, и т. п.
   И вот, когда уже прошло несколько лет, когда о генерале Евдокимове я совсем забыл, случай прямо привел меня к нему. Ехал я в Грозную с нетерпеливым любопытством скорее увидеть человека, поклонником которого был заочно и у которого рассчитывал встретить хороший прием после такого лестного для меня письма к барону Вревскому. Я не ошибся. С первого же представления я уже достаточно ясно видел, с кем имею дело и какого рода служба предстоит.
   -- Очень рад, почтеннейший (привычка почти ко всем обращать это слово, безо всякого намерения оскорбить, вызывала крайнее неудовольствие многих), что вы, наконец, приехали. Мне не хотелось огорчать барона Вревского, а то я вас давно бы вытребовал. Слышал я, что вы служили долго где-то в горах, провели через непокорные общества полковника В. (об этом я подробно рассказывал в первых главах), знаете туземные языки и умеете писать -- такого-то человека мне и нужно.
   Через несколько дней по войскам левого фланга был отдан приказ, что за отсутствием Генерального штаба полковника Фока заведывание походной канцелярией и делами отделения Генерального штаба поручается мне. Нужно сказать, что по тогдашним штатам у начальника левого фланга были самые жалкие средства: один старший адъютант с несколькими писарями и переводчиками; офицер же Генерального штаба назначался из Тифлиса без определенного звания, и был он нечто среднее между старшим адъютантом и начальником не существовавшего штаба. Таким офицером Генерального штаба последнее время был полковник Фок, поспешивший вскоре после прибытия генерала Евдокимова уехать из Грозной -- кажется, оба были друг другом недовольны еще прежде, на правом фланге. Да иначе и не могло быть, потому что Евдокимов требовал дела, серьезной работы, а Фок упражнялся в канцелярской отписке.
   Вскоре после этого было получено известие, что главнокомандующий возвращается из своей продолжительной поездки в Ставрополь и по Прикубанскому краю и остановится во Владикавказе, куда приглашает генерала Евдокимова выехать ему навстречу для личных объяснений по важным делам. Это было, кажется, уже в первых числах июня, когда еще никаких положительных слухов о смене Н. Н. Муравьева не было, хотя неизвестными путями смутная молва уже произносила имя князя Барятинского.
   Поехали мы во Владикавказ. Всю дорогу у нас почти не прерывался разговор: рассказы о моих похождениях в горах Тушетии, на Лезгинской линии, в Элисуйском владении, очевидно, чрезвычайно занимали генерала, он беспрестанно вставлял замечания, доказывавшие его полное знание местных условий и характера туземцев, он вспоминал и рассказывал эпизоды своей давно минувшей деятельности в должности койсубулинского пристава, имевшие аналогию с моими; разговор принимал самый оживленный тон, тем более что враг всякого излишнего этикета и крайне простой в обращении Евдокимов меня, по крайней мере, вовсе не стеснял, и я мог говорить совершенно свободно. Даже мои, быть может, не совсем политично-откровенные суждения о разных начальствующих лицах, указывания их недостатков или промахов не только не вызывали его неу довольствия (как это случилось со мной, например, при представлении в 1850 году князю Аргутинскому, о чем рассказано выше), но он или соглашался со мной, или смеялся при анекдотической стороне характеристики, или возражал и требовал доказательств моим заключениям. Точно так же он, не стесняясь, высказывал мне и свои мнения о разных высших начальствующих лицах, с которыми ему приходилось иметь столкновения или которые мешали ему на правом фланге приводить в исполнение военные предположения; он развивал свои мысли, которыми руководился в действиях за Кубанью и предполагал действовать в Чечне, если дадут ему возможность и средства. Одним словом, еще в первый раз за мою тогда уже четырнадцатилетнюю службу на Кавказе пришлось мне очутиться в близких служебных отношениях к начальнику, который как будто не обращал никакого внимания на громадную разность положений -- генерала и штабс-капитана -- и говорил в таком тоне и о таких предметах, как другие на его месте допускают только разве по отношению к исключительно приближенным помощникам. И к тому же человек серьезный, так сказать, родившийся и выросший на службе, составлявшей для него единственный круг познаний и идей, ничего другого не видавший и не знавший, Евдокимов никаких других предметов для разговора не находил и не любил, как только относившихся к военно-административным делам Кавказа или, по меньшей мире, к свойствам и обычаям туземцев, к быту и потребностям войск. С каким вниманием и удовольствием выслушивал я его, как гордился, нередко встречая в его выводах мои собственные мысли, отчасти письменно высказанные раньше некоторым начальствующим лицам, отчасти не совсем еще ясными, убедительными мне самому казавшиеся, как я поучался, как расширялся передо мною горизонт знания всего, относившегося до кавказских дел, распространяться не стану.
   Н. И. Евдокимов, тогда еще далеко не достигший ни той славы, ни тех высоких почестей, едва ли ему когда-либо даже снившихся, которых он достиг через несколько лет после, ни той вражды, какую он против себя возбудил, был уже тем не менее человек, у которого было чему поучиться, конечно, в отношении кавказских дел. Я знаю, что и до сих пор, после полутора десятка лет, прошедших с того времени, как Евдокимов сошел со служебного поприща, и после шести лет, минувших со дня его смерти, ни вражда, ни традиционное у многих дурное о нем мнение не изменились; первые несколько строк, сказанные мною о нем, вызовут, пожалуй, у немалого числа читателей из старых кавказцев возглас: "А, панегирики Евдокимову пишет!" -- что некоторым образом будет означать и мне прямое порицание, но я этим не смущаюсь и буду идти в дальнейших рассказах о моей кавказской службе своим путем, путем правдивого изложения деяний и происшествий, как я их понимал (а речь пойдет дальше о событиях более важных, имеющих уже более общий интерес). Не следует забывать только, что если и до сих пор я не мог обходиться без пропусков, по причинам, не требующим объяснений, то через несколько месяцев после теперь описываемого мною времени наступил период, о котором говорить и совсем еще не время...
   Во Владикавказе генерал Евдокимов имел у главнокомандующего продолжительную аудиенцию. После многих расспросов о положении дел в Чечне Н. Н. Муравьев высказал несколько общих соображений о действиях, которые он имел в виду произвести с целью покорения Кавказа, и потребовал от генерала Евдокимова изложить свои предположения в особой секретной записке.
   Прекрасная весенняя погода, удовлетворительный результат продолжительной поездки или что другое было причиной хорошего расположения духа главнокомандующего -- не знаю, но в этот раз он был гораздо приветливее и с войсками, и с представлявшимися ему должностными лицами, не глядел таким сентябрем, как в прежние посещения, а за данным в честь его бароном Вревским обедом даже очаровал всех своей любезностью и поражал всех своей мецофантовской лингвистикой: с баронессой Юлией Петровной и ее сестрой говорил по-французски, с их компаньонкой мисс Босс -- по-английски, с бывшим тут же действительным статским советником А. Ф. Крузенштерном (впоследствии начальником Главного управления наместника) -- по-немецки, наконец, с приглашенным к обеду пленным турецким полковником -- по-турецки. Казалось, влияние Кавказа и его нравов уже стало отражаться на хмуром спартанце, каким нам казался генерал Муравьев. На меня несколько раз, впрочем, он бросал вопросительные взгляды, и я сидел за столом как на иголках, ежеминутно ожидая какого-нибудь грозного замечания насчет присутствия здесь офицера из Дагестана и приказания немедленно отправиться в свой полк, но дело обошлось благополучно. Я тут же, однако, дал себе слово выйти из этого глупого положения и настойчиво просить генерала Евдокимова о переводе в Кабардинский полк, что вслед за тем и состоялось с согласия командира полка барона Николаи.
   Пробыв во Владикавказе сутки, мы отправились обратно в Грозную; главная тема наших разговоров в дороге была: соображения главнокомандующего о предстоящих действиях в Чечне -- сведения более всего его интересовавшие, наконец, то, что нужно будет ему написать по этому поводу.
   Изо всего, что генерал Муравьев говорил, было ясно, что он хлопочет о возможно меньшем размере средств для предстоящих действий; угодить ему оказывалось возможным, ограничиваясь одним батальоном солдат вместо четырех, одной пушкой вместо батареи и ста рублями денег вместо десяти тысяч. С одной стороны, воспоминания о временах ермоловских, когда две роты с единорогом и сотня донцов считались самостоятельным отрядом, когда весь корпус Кавказский состоял из двух дивизий пехоты, а с другой -- упорное желание доказать, что он не нуждается, подобно своему предместнику Воронцову, в большой армии и миллионах денег, затемняли в глазах Н. Н. Муравьева истинное положение дел и последствия радикально изменившихся местных обстоятельств и условий.
   Выслушав все со вниманием, я в Грозной тотчас же сел за работу и дня через два-три была отправлена с нарочным в Тифлис следующая записка: "В проезде через Владикавказ ваше высокопревосходительство изъявили желание, чтобы я представил свои соображения о средствах покорения Большой Чечни (почему Н. Н. Муравьев хлопотал исключительно о Большой, а не обо всей Чечне, для меня совершенно непонятно), не касаясь при этом других частей Кавказа.
   Приступая к исполнению приказания вашего, я не могу избегнуть отступления и считаю необходимым коснуться в этом случае мер относительно обеспечения за нами Салатавии и местностей, прилегающих к Кумыкской плоскости, что связано с делом о Большой Чечне.
   Разрешение вопроса: следует или не следует нам проникать в глубь ущелий Главного хребта и ближайших его высоких отрогов для покорения обитающих там враждебных племен, зависит от многих частных обстоятельств. Ряд событий со времени возгоревшейся здесь войны показал, с какими затруднениями и жертвами сопряжено достижение цели; обсуждение этого важного вопроса должно быть всестороннее и в полной зависимости от могущих быть употребленными средств. Поэтому я полагаю ограничиться пока занятием первых уступов гор, чем достигнутся уже немалые результаты. Приобретая там важные стратегические пункты в видах будущего наступления, мы вместе с тем становимся твердой ногой впереди плоскости, упрочиваем на ней нашу власть и лишаем население ее возможности продолжать против нас враждебные действия. Занимая пункты, чрезвычайно удобные для расположения наших войск, мы лишим непокорное население предгорных ущелий лучших мест, богатых всем нужным для его существования, -- это, должно думать, заставит их предпочесть покориться нам и поселиться вблизи укреплений, нежели уходить в глубь бесплодных гор, где коренному населению тесно и недостает пропитания. Кроме того, стеснив этим способом сообщение остальных горцев с плоскостью, без которой они едва ли долго в состоянии обходиться, мы, быть может, вынудим их если не к немедленной покорности, то хотя к необходимости задуматься о будущем.
   Руководясь этой идеей, то есть пользой прочного занятия предгорий, я на ней основываю уже и предположения мои, ниже сего изложенные.
   Если мы ограничимся одними мерами покорения плоскости Большой Чечни между Аргуном, Сунжею и Мичиком, то неприятель, усилившись не желающими покориться жителями отсюда, будет иметь еще достаточно сил тревожить нас своими набегами и в Чечне, и на Кумыкской плоскости, и по линии Сулака. Нам необходимо занять такую линию, которая обеспечивала бы все наши владения в этих местах, которые доставили бы нам полное спокойствие на Тереке и Сулаке, а вместе с тем угрожала бы горным непокорным обществам и удерживала их от покушений на наши владения по северному склону хребта до Военно-Грузинской дороги. Для этого представляется полезным следующее:
   1) Построить в селе Автуре укрепление на один батальон, четыре сотни казаков и четыре подвижных орудия. Это может быть исполнено в течение нынешней зимы вместе с предварительной расчисткой широких просек.
   2) В Умахан-Юрте поселить казачью станицу в 400 семейств.
   3) Прорубив от Автура широкую просеку через Маюр-Туп к реке Мичику, построить в верховьях его, верстах в шести-семи выше Осман-Тала, укрепление на один батальон, две сотни и два орудия.
   4) Занять и укрепить село Чишки, лежащее у слияния Чанта с Шаро-Аргуном, в семи верстах выше крепости Воздвиженской -- это составит оконечность правого фланга новой линии.
   5) Штаб-квартиру Кабардинского полка перенести в верховья реки Ярык-Су к Кишень-Ауху, а между ней и предположенным укреплением на Мичике прорубить для свободной связи просеки и впоследствии устроить укрепленный пункт на реке Аксае, приблизительно между Сагунтой и Шаухал-Берды.
   6) Из Кишень-Ауха проделать дорогу через Алмак к старому Бортунаю и там расположить штаб-квартиру Дагестанского пехотного полка с частью кавалерии. Расположение здесь войск неразлучно с покорностью всей Салатавии и даже, легко быть может, Андии, жители коей, склонные более к торговле и промышленности, чем к обычной жизни хищных племен, вероятно, воспользуются нашим соседством, чтобы приобрести свободный доступ к торговым пунктам для сбыта своих изделий: бурок, сукна и прочего.
   После проведения такой линии должны быть упразднены укрепления Умахан-Юрт, Куринское и Герзель-Аул как теряющие всякое значение. ХасавЮрт в уменьшенных размерах может остаться штабом Донского казачьего полка и слободкой нескольких женатых солдат. Крепость же Внезапная приобретет важное значение как складочный пункт, к которому откроется тогда безопасное сообщение от Каспийского моря через Чирь-Юрт, который, в свою очередь, будет пунктом запасов для Бортуная, а расположенный в Чирь-Юрте драгунский полк послужит общим резервом.
   Кроме объясненных выгод устройства подобной линии следует присовокупить еще одно важное обстоятельство: занятие нами названных пунктов, без сомнения, заставит Шамиля бросить свою резиденцию Ведень и переселиться в Технуцал или Карату. С удалением же из Веденя влияние его на Чечню, Ичкерию, Салатавию и Андию можно будет считать утерянным, что само по себе уже достаточно облегчит нам исполнение задачи.
   Затем для окончательного обеспечения Военно-Грузинской дороги и покорного населения, в той части хребта живущего, необходимо утвердиться в Аргунском ущелье, отрезав таким образом непокорным горцам всякий доступ в те местности. Для исполнения этого предприятия предлагаемая мною линия тоже послужит важным облегчением: она значительно уменьшит численность неприятеля, могущего оказывать на Аргуне, в лесистой и гористой местности, сильное сопротивление. Движение же туда в настоящее время одних войск Владикавказского округа, хотя бы и при некоторой демонстрации войсками левого фланга, бесполезно, ибо ни занять, ни утвердиться в Аргунском ущелье не представляется теперь возможности.
   Успешное приведение в исполнение всех предлагаемых мною мер будет зависеть от размера средств, к тому назначаемых, от совокупности и единства действий отрядов, с разных сторон к этой цели направленных, а также от энергии начальников отрядов, обязанных общими силами стремиться к достижению указанной цели. Подробности исполнения, зависящие от разных местных условий, могут быть развиты незадолго до открытия действий и определения материальных средств.
   Нет сомнения, что действия эти встретят сильное сопротивление со стороны Шамиля, но это нас, конечно, не остановит, а понесенные потери щедро вознаградятся приобретением результатов, важность коих не замедлит выказаться вслед за окончанием предпринятого дела, когда войска наши водворятся на показанных пунктах и между ними откроется свободное, удобное сообщение".
   Я почти дословно привел здесь эту записку, чтобы показать, какими взглядами руководился генерал Евдокимов вслед за прибытием своим на новое место назначения начальника левого фланга Кавказской линии, хотя нужно сказать, что он далеко не вполне выразил в ней свои соображения, охватывавшие гораздо больший круг и стремившиеся к более обширной цели, ибо должен был соображаться с высказанными во Владикавказе главнокомандующим взглядами... Полагаю, что такие официальные бумаги не лишены интереса для всех служивших на Кавказе, едва ли равнодушных ко всему, напоминающему им славную эпоху нашей многолетней боевой деятельности там, да не бесполезны и как материалы для историков нашего завоевания и владычества в Кавказском крае.
   Через некоторое время из Тифлиса было получено предписание главнокомандующего, в котором, не упоминая ничего о приведенной выше записке, он писал: "Предполагаю осенью нынешнего года и летом будущего значительно усилить войска левого фланга, чтобы разом подвинуть вперед предприятия наши против Большой Чечни, я имел в виду исполнить следующее: 1) проложить широкую просеку от Воздвиженского через Шали, Автур и Маюртуп к укреплению Куринскому; 2) Построить укрепление на левом берегу Мичика, вблизи впадения Гонзоула с мостом; 3) Построить одно из двух предполагаемых мною укреплений на просеке от Воздвиженской к Мичику и два поста на сообщении его с Бердыкелем и Воздвиженским; постройку же другого укрепления с промежуточными постами исполнить в последующее время. Места для укреплений предполагаю избрать около Шали и для другого -- в Автуре, Гельдигене или Маюртупе". Для этих работ предполагалось назначить достаточное число войск из других районов так, чтобы действия продолжались с двух сторон: от Куринского -- восемью, а из Воздвиженской -- 10 батальонами, и главнокомандующий требовал представить ему немедленно соображения, в каких именно пунктах поставить укрепления и посты, на какое число войск и какие понадобятся для того средства кроме добавления батальонов. Из этого предписания видно, что генерал Муравьев, не предполагая, в сущности, ничего нового против прежде намеченных уже планов действий, отчасти приведенных в исполнение еще князем Барятинским и бароном Врангелем, и даже раньше их, как я уже описывал выше, суживал только рамку до весьма скромных размеров; достижение цели, то есть общее покорение горцев, очевидно, должно было разделиться на многие последовательные периоды и затянуться на весьма долгое время. А между тем только что окончившаяся Восточная война ясно указала настоятельную необходимость порешить с Кавказской войной как можно скорее, чтобы новое возбуждение Восточного вопроса, возбуждение, в коем не мог сомневаться ни один мало-мальски смыслящий и не чуждый политике человек, не застало нас с тяжелой гирей на ногах, связывавшей свободу наших движений...
   Генерал Евдокимов отвечал на это, что указать пункты, наиболее удобные для укреплений и постов, можно будет только после внимательной рекогносцировки местностей, которую можно будет произвести осенью; о средствах, приблизительно потребных для довольствия войск, представил ведомость, а в заключение прибавил, что считает необходимым не ограничиваться одной Большой Чечней, но заглянуть зимой и в Малую Чечню, где скопилось до четырех тысяч семейств, давно уже никем не тревожимых, безнаказанно производящих набеги и, что еще важнее, доставляющих большую поддержку своими храбрыми людьми тем неприятельским силам, которые борятся с нами в Большой Чечне; наконец, настаивал на необходимости скорее поселить по нижнему течению Сунжи две казачьи станицы (у Чертугая и Умахан-Юрта) для обеспечения сообщений наших с Тереком и самых станиц по Тереку.
   Предписание главнокомандующего было от 4 июля, ответ генерала Евдокимова -- от 14-го, а 26-го, если не ошибаюсь, сделалось известным назначение князя Барятинского на Кавказ...
   Впрочем, нужно сказать, что слухи об этой перемене носились уже раньше, но мы, конечно, не вполне им доверяли; только с приездом в Грозную Р. А. Фадеева, кажется, в двадцатых числах июня, и генерал Евдокимов начинал давать веру этому слуху, а я уже сделался вполне верующим и вполне восторгавшимся новым назначением, новой жизнью, предстоявшей всему краю, новой эпохой...
   Р. А. Фадеев был артиллерийский поручик, числившийся по спискам горной батареи, расположенной в крепости Воздвиженской, но никогда в этой батарей не служивший; пользуясь известностью умного, образованного человека, отлично владеющего пером, он с самого начала открытия военных действий против турок находился при командовавшем корпусом в Азиатской Турции князе Бебутове и писал реляции о сражениях. И князь Бебутов, и князь Барятинский (тогда начальник главного штаба армии, принимавший участие в знаменитом сражении при Кюрюк-Дара) весьма благоволили к Фадееву. Но Н. Н. Муравьев, прибыв в Тифлис и побудив князя Барятинского уехать с Кавказа, не преминул обратить свое внимание и на поручика Фадеева, которого общее мнение считало действительным автором известного письма к Муравьеву в ответ на его эпистолу к А. П. Ермолову, хотя письмо было писано князем Д. И. Мирским, который и не скрыл этого перед самим главнокомандующим, за что и был выслан с Кавказа в Севастопольскую армию. Так или иначе, Фадеева приказано было отправить к своей батарее. Когда он прибыл в Воздвиженское, я не помню, и хотя я приезжал туда несколько раз в течение 1855 года, но, кажется, не встречал его там и не был с ним знаком. В июне же 1856 года, кажется, после возвращения нашего из Владикавказа, Р. А. Фадеев явился в Грозную, был особенно отличным образом принят генералом Евдокимовым, который, познакомив нас, предложил мне оказать приезжему гостеприимство и жить вместе. С большим удовольствием исполнил я это желание генерала, и мы поместились в двух комнатах моей скромной квартирки. С этого времени началось наше близкое знакомство, бесконечные беседы, воспоминания о Табасаранском походе 1851 года, где я в первый раз видел Фадеева, обращавшего на себя внимание несоответствующей прапорщику объемистостью тела. Все мое свободное время наполнялось целыми потоками планов о лучших военных действиях, предположениями о переустройстве администрации всего края, разборкой по косточкам всех начальств, оценкой их способностей и распределением им должностей -- одним словом, конца не было разнообразнейшим, занимательнейшим прениям, оживляемым блестящим остроумием Фадеева. В это время он и посвятил меня в тайну предстоявшего вскоре назначения князя Барятинского главнокомандующим, во многие из предположений, давно уже созревших, он нарисовал блестящий образ князя, умеющего узнавать и давать ход полезным людям, предсказывая наступление для Кавказа новой эры, полной самых неожиданных результатов...
   В ожидании скорых важных перемен заметно было некоторое затишье в делах, ограничивавшихся обычной текущей перепиской и ремонтными работами в крепостях и штаб-квартирах. К тому же по прежде заведенной системе на левом фланге и вообще летом никаких серьезных военных действий не предпринималось. Я воспользовался этим временем для поездки в Пятигорск на воды, куда меня посылали доктора для поправления здоровья, начинавшего уже довольно часто напоминать мне, что четырнадцать лет кавказской службы не проходят совсем безнаказанно. Генерал Евдокимов разрешил мне ехать, но не засиживаться и быть готовым по первому призыву возвратиться в Грозную.
   Оставив Фадеева хозяйничать в квартире, я уселся на перекладную и уехал, томясь под палящими лучами июльского солнца, глотая густую пыль, тучами носившуюся над телегой, испытывал, одним словом, все прелести тогдашних путешествий по почтовым трактам. Через двое суток я был в Пятигорске, показавшемся мне каким-то прекрасным местом, в котором можно "наслаждаться жизнью"... Через день доктор отправил меня в Есентуки пить  17-й.
   Тогдашние Есентуки не то, что теперь: тогда жизнь там даже для неизбалованного удобствами человека не казалась особенно приветливой. Квартиры в казачьих домиках, на улицах грязь невылазная в дождь, пыль и вонь в сушь; устроенных ванн не было, и кто хотел купаться, должен был возить на быках минеральную воду к себе на квартиру, где она смешивалась пополам с обыкновенной водой, почти всегда грязной; ни ресторана, ни какого-нибудь угла, куда могли бы собираться посетители, никакого развлечения, о газете и говорить нечего -- да, впрочем, тогда и во всей России о газетах мало кто хлопотал; одним словом, дни проходили скучно, уныло, вода казалась мне тогда как-то особенно противной, напоминая вкусом чернила, и я решился уехать в Кисловодск, где, по крайней мере, прекрасный воздух и некоторые большие удобства обещали приятное пребывание.
   В то время на пятигорских водах находился М. Н. Муравьев, министр государственных имуществ, брат главнокомандующего. Само собой, местные начальства оказывали ему и как министру, и еще более как брату наместника всякий почет -- встречали, провожали, полицмейстер даже являлся ежедневно с рапортом, и М. Н. его принимал, видимо, довольный таким вниманием.
   Гуляя по пятигорскому бульвару, он имел привычку останавливать прохожих офицеров и подвергать их подробным допросам: как звать, где служит, давно ли и зачем приехал, а некоторым производить нечто вроде экзамена по его служебным знаниям. Дошло до того, что большинство офицеров, как только заметят приближавшуюся фигуру М. Н., стремглав бросались в сторону, прыгали через перила и канавки, спасаясь бегством от вопросов угрюмого министра. По этому поводу рассказывалось немало анекдотов, из которых один особенно остался у меня в памяти.
   Встречает министр на бульваре господина в черкесском костюме, безо всяких признаков офицерского чина, но с Анной на шее.
   -- Вы русский офицер? -- спрашивает он неизвестного.
   -- Да, русский офицер. -- Ударения уж сами по себе вызывали смех.
   -- Где же вы служите? -- говорит М. Н. с некоторой строгостью в тоне, как бы недовольный развязностью офицера.
   -- Командую бригадой козаков.
   -- А, так вы генерал, извините пожалуйста, я и не обратил внимания, что у вас белая папаха. -- Тогда была форма: во всех кавказских войсках папахи черные, а генералам -- белые.
   -- Я не генерал, а полковник.
   -- Как же вы белую папаху носите?
   -- О то, теперь генералов узнают уже не по гловам, а по ногам. -- Перед тем только что дали всем генералам красные панталоны.
   Муравьев взглянул на отвечающего, пожал плечами и, крайне недовольный, удалился.
   Господин в черкесском костюме был наш милейший, всем известный Алберт Артурович Иедлинский, о котором я уже упоминал. Это был неистощимый мешок острот и каламбуров, пользовавшийся, однако, почти всеобщим расположением. Да и заслужил он этого как человек благородных правил и добросовестно относившийся к своим обязанностям; главный недостаток его была лень и какая-то безалаберность, что-то напоминающее немецкого студента-бурша. Вечно без денег, раздающий направо и налево все, что у него есть, пьющий "вудку з водою", весь в руках своей прислуги, Иедлинский оставил по себе надолго память своими бесчисленными, часто чрезвычайно едкими и меткими остротами. Вспоминаю еще преуморительный случай. Как-то зимой в чеченском отряде приходит Иедлинский в штаб и заявляет quasi-начальнику штаба Фоку, что вот-де лошади его полка (Моздокского) уже несколько суток без сена стоят и начинают хвосты у себя отгрызать и что в случае движения или тревоги он не в состоянии будет тронуться с места.
   -- Все распоряжения, -- говорит Фок, -- уже сделаны, и сено будет доставлено на арбах из Грозной.
   -- Это вы мне третий раз уже говорите, -- отвечает Иедлинский, -- а сена все-таки нет. Нельзя же допустить казачьих лошадей до здыхания из-за ваших распоряжений и переписок.
   -- Что же делать, распоряжения сделаны: сено привезут, нужно повременить.
   После этого Иедлинский подзывает своего полкового адъютанта, стоявшего поодаль, и говорит ему пресерьезно при том же Фоке:
   -- Хорунжий Сафонов, подите, соберите всех лошадей и объявите им, что г-н начальник штаба уже сделал все распоряжения о доставке сена и чтобы они потерпели.
   Раздается взрыв хохота, и несчастный Фок скрывается в палатку, а Иедлинский преравнодушно уходит.
   Служил он прежде на правом фланге и не пользовался особым расположением генерала Евдокимова, не любившего балагурства и распущенности. Наконец, Иедлинский выкинул штуку, выходившую за пределы даже самой крайней снисходительности, которую он таки иногда употреблял во зло. Он в один прекрасный день в 1850 году выступил со своими казаками и артиллерией и где-то на Лабе вел сильную перестрелку, чуть ли не два часа кряду. Затем отправил официальное донесение, что, погнавшись по тревоге за сильной неприятельской партией в несколько тысяч человек, он ее настиг, нанес ей жестокое поражение и без потери возвратился.
   Генерал Евдокимов, получив донесение это, чрезвычайно удивился, как это партия в несколько тысяч человек могла появиться на Лабе, когда он, имея хороших лазутчиков, не был об этом предупрежден, чего прежде не случалось. Явились сомнения в действительности самого происшествия, тем более что такая продолжительная, сильная перестрелка окончилась безо всякой у нас потери. Поэтому Иедлинскому было послано предписание донести более подробно о деле, причем сказано было, что генерал недоумевает, какая это партия могла быть?
   На это подполковник Иедлинский официальным рапортом ответил, что дело происходило так, как он прежде описал, а партия была та самая, которая помешала в 1850 году проехать по Лабинской линии наследнику цесаревичу. Чтобы понять эту последнюю фразу, нужно сказать следующее: когда в 1850 году государь император будучи наследником предпринял путешествие на Кавказ, то по маршруту назначено было из станицы Усть-Лабинской следовать по реке Лабе, где недавно перед тем были поселены казачьи станицы и построен ряд промежуточных постов. По прибытии, однако, высокого путешественника в Усть-Лабу ему доложили, что вблизи Лабинской линии собрались значительные неприятельские партии и что для вполне обеспеченного проезда пришлось бы сосредоточивать в разных пунктах большие отряды войск, что сопряжено с затруднениями и потерей времени, а потому лучше отменить поездку по Лабе и ограничиться обыкновенным старым почтовым путем до Кубани. Так поездка по Лабе и не состоялась. Но злые языки уверяли, что причина перемены маршрута была совсем другая, что посты и укрепления на Лабе находились в таком жалком виде, невзирая на отпущенные для их постройки большие суммы, что боялись показать их его высочеству, и что главный виновник генерал Евдокимов выдумал присутствие большой неприятельской партии, чтобы скрыть свои прегрешения. Теперь понятен ответ Иедлинского. Но, не говоря о непозволительности допускать подобные вещи в сношениях подчиненного с начальником, сама ссылка на молву была неосновательна, потому что все это было чистой клеветой в отношении Евдокимова. Довольно сказать, что назначение Евдокимова начальником правого фланга последовало в апреле, а приезд государя наследника последовал в сентябре того же года. В течение четырех месяцев никаких построек и даже ремонтировок только что приехавший Евдокимов сделать не мог, и следовательно, если посты и укрепления были в неудовлетворительном виде, то виноват был предместник Евдокимова. Устройство же линии началось за семь лет до его назначения.
   В частных письмах своих к его старому покровителю и интимнейшему другу генералу Клюки фон Клугенау, стоявшему с дивизией в Царстве Польском, Евдокимов 17 августа 1850 года писал между прочим [Некоторые из этих писем только недавно доставлены мне одним из сыновей генерала Клугенау]: "Прибыв из Дагестана на пути к новому назначению в Ставрополь, я встречен был известием о волнениях в крае, произведенных Магомет-Эмином, агентом Шамиля, и сборах значительных неприятельских партий, вследствие чего командующий войсками предложил мне торопиться к месту, и на другой день прямо через Прочный Окоп я уже очутился на Лабе, через которую 23 апреля переправился для прикрытия покорных нам темиргоевцев. Не найдя ни малейшего устройства в делах фланга, мне пришлось увидеть себя в самом затруднительном положении, в крае, мне незнакомом, однако надо было действовать, и я проводил в трудах и дни, и ночи". Далее: "После отражения второго покушения на нашу линию Магомет-Эмин отправился покорить своей власти шапсугов и оставил меня в покое, но я уже был болен: лабинский нездоровый климат подействовал на меня так неблагоприятно, что меня едва довезли до Прочного Окопа, затем желчные припадки до того усилились, что я, бросив свой пост, уехал в Кисловодск, где оставался три недели и благодаря климату и советам доктора Андреевского поправился, а 13 августа возвратился к месту. Назначением своим, -- продолжает Евдокимов, -- я похвалиться не могу. Кордон по Кубани, Лабе и в верховьях этих рек составляет более 700 верст; мне предстоит оборонять эту линию с 12 полками, казаков, из коих четыре рассыпаны на внутренних постах и по почтовому тракту, да с восемью батальонами пехоты, большая часть коих должна занимать гарнизоны в станицах и укреплениях по Лабе. С большим трудом и с опасностью для некоторых пунктов имею возможность сосредоточить от 10 до 12 рот и до 2 тысяч кавалерии, но, не отдаляясь от пехоты, я не могу предупреждать неприятеля на таком огромном пространстве, а неприятель в 6 или 7 тысяч лучшей конницы может бросаться на любой пункт и, конечно, не туда, где есть в готовности наши войска. Угадать намерение неприятеля -- дело весьма трудное, лазутчиков теперь почти нет, Магомет-Эмин их убивает, да и вообще доставлять удовлетворительные известия сделалось невозможным, потому что власть Эмина до того усилилась, что залабинские черкесы, подобно дагестанским горцам, идут туда, куда им приказано, не зная сами, для какой цели. Словом сказать, Магомет-Эмин становится вторым Шамилем... На мне лежит теперь бремя защиты слабой страны со слабыми средствами, и я часто задумывался над возможностью переменить место службы... Кавказ удостаивается в нынешнем году посещения Государя Наследника, и мы все теперь озабочены приготовлениями для встречи. Слава Богу, дарующему мне случай увидеть одну из наших царственных особ. Петербург от нас далек, человеку небогатому трудно туда попасть, и если уже суждено лечь моим костям в степях Кавказа, то все же отрадно для русского сердца увидеть хоть одного из тех, которых мы привыкли чтить владыками нашей земли. Его Высочество будет в Екатеринодаре и выезжает оттуда по Лабинской линии до Прочного Окопа через Пятигорск и Владикавказ в Тифлис".
   В другом письме к генералу Клугенау от 17 октября того же, 1850 года Н. И. Евдокимов рассказывает интересовавшемуся всем происходившим старому кавказскому ветерану некоторые подробности, более разъясняющие "эпизод перемены маршрута", эпизод, послуживший основанием сплетни на Евдокимова и получивший на Кавказе легендарный характер. "В предыдущем письме я говорил вам, кажется, что мы все в хлопотах приготовлений к встрече Государя Наследника, удостоившего посещением Кавказ. Еще в начале августа я говорил в Кисловодске князю М. С. Воронцову, что проезд по Лабинской линии в это время года опасен, ибо обмеление рек дает возможность неприятелю к набегам в наши пределы, что по положению этого края указывает время опасных беспокойств именно тогда, когда Его Высочество намерен посетить Лабинскую линию, то есть 18 сентября, и что хотя опасения идут не за Его Особу, но Ему было бы неприятно, если по поводу обращения войск на Его конвоирование могло случиться что-либо неблагоприятное для края. И главнокомандующий, и П. Е. Коцебу оправдывали мое мнение (то есть разделяли) и готовы уже были довести это до сведения Его Высочества, как приехал командующий войсками [Генерал Завадовский] и убедил всех, что опасения напрасны. Написали маршрут, основанный на совершенном спокойствии края. Между тем уже 8 сентября появились сведения о приготовлениях горцев к сбору, а 12 числа зашевелились все залабинские племена, и на реку Белую прибыл от шапсугов сам Магомет-Эмин. 14-го числа дознано наверное, что сборище стягивается на правом берегу Белой, а 16-го -- что оно 10-го числа тронется на линию, то есть в самый тот день, когда будет ехать Его Высочество. Начальник Черноморского кордона генерал-лейтенанта Рашпиль, подтверждая эти известия, донес, что цель сборища -- напасть на поезд Наследника, а затем обратиться к исполнению главной цели -- покорению карачаевцев. Тут, без сомнения, основанием служил расчет, что русские войска, расставленные для обеспечения проезда своего государя, не успеют сосредоточиться и, следовательно, не в силах будут противостоять огромной массе кавалерии, собранной Магомет-Эмином, -- расчет, совершенно основательный, но не удавшийся по следующему случаю: Его Высочество по причине бурной погоды не мог посетить Новороссийск и прямо через Тамань прибыл в Екатеринодар днем прежде, чем назначено по маршруту; от этого днем прежде изволил он прибыть и в Усть-Лабу, где, выслушав предложение главнокомандующего, согласился на перемену пути вместо Лабы по Кубани". Дальше рассказывается, как сборище горцев 18 сентября двигалось к станице Воздвиженской и, узнав о перемене поезда цесаревича, остановилось в Длинном лесу и прочее.
   Всякому беспристрастному человеку не может не показаться достаточно ясным, что история, сочиненная по поводу перемены маршрута, в отношении к генералу Евдокимову была чистейшая клевета.
   Дерзкий рапорт Иедлинского был представлен по начальству, и наказание его ограничилось переводом с правого на левый фланг полковым же командиром. Другому, быть может, это и не сошло бы так с рук, но Иедлинский пользовался покровительством князя и княгини Воронцовых, вследствие дальних родственных его связей с фамилией графов Потоцких, и вообще расположением многих высших лиц как человек остроумный, образованный, приятный собеседник и вообще хороший.
   С назначением генерала Евдокимова начальником войск левого фланга Иедлинский опять очутился под его командой, но нужно отдать справедливость обоим: первый и не подумал преследовать, а второй прибегать к искательству или даже перемене своей обычной манеры. Уже вскоре после прибытия Н. И. Евдокимова на левый фланг Иедлинский, находясь в Чечне в отряде, был зачем-то потребован к генералу, который высказал ему какое-то замечание по службе. Иедлинский начал длинное объяснение и с некоторой горячностью, размахивая руками, возражал не совсем тоном подчиненного:
   -- Да что вы мне тут рассказываете эту длинную историю и размахиваете руками, -- сказал генерал.
   -- Ото, ваше превосходительство, если бы я был собака, то махал бы хвостом, а как я человек, то машу руками.
   -- Ну-ну, идите с Богом, -- ответил ему, рассмеявшись, Евдокимов. -- Некогда мне с вами балагурить.
   Я при этой сцене, впрочем, не был, но рассказывали мне многие.
   Анекдотам об Иедлинском не было конца, и таким оставался он всегда и в генеральских чинах. В последнее время он находился при фельдмаршале князе Барятинском, и 4 июля 1878 года скоропостижно умер в Варшаве.

LIX.

   Приехав в Кисловодск, я на следующее же утро встретил в парке М. Н. Муравьева и был им остановлен. Последовали обычный ряд вопросов и нечто вроде легкого экзамена. Он, по-видимому, остался доволен и вежливо раскланялся. Я думал, что этим уже отделался совсем, но не тут-то было: и министр, и я одинаково, кажется, были поклонниками лечения всех болезней холодной водой и с рассветом выходили погружаться: он -- в цельный нарзан, а я -- в бассейн ключевой 8-градусной воды, из которых выскакивали и бросались в парк или в тополевую аллею бегать и согревать окоченевшие члены. Посетителей в это время было в Кисловодске вообще очень мало, а встающих на рассвете -- еще меньше, поэтому встречи наши были неизбежны и постоянны. Всякий раз Михаил Николаевич меня останавливал, завязывал разговор, и мы продолжали целый час ходить взад и вперед. Забрасывал он меня вопросами о Кавказе, о его населении, о военных и гражданских делах; наконец, коснулся как-то своего любимого предмета -- межевания, развивая мысль, что без межевания нет прочного землевладения, а без этого привязанности к своему месту и сельскохозяйственному труду и что он полагает, не в этом ли следует искать причину неудовольствия и волнений кавказского населения...
   Не отвергая значения правильного размежевания, к которому полезно было бы приступить в частях края с давно покорными населениями, например в Кабарде, на Осетинской плоскости, я, однако, убеждал его, что непокорность и война горцев вовсе не от этой причины зависят; я, в свою очередь, попал на свой любимый предмет -- на войну на Кавказе, ее причины, развитие и прочее. Слушал он меня с большим вниманием и, очевидно, интересовался мало знакомым ему предметом.
   Один раз он вдруг прервал меня вопросом: "Вы видели моего брата, главнокомандующего?" -- "Как же, -- говорю, -- имел честь три раза уже видеть", -- и рассказал, где и когда.
   -- Что же, он говорил с вами?
   -- Нет, говорить не приходилось; да и где же главнокомандующему вступать в разговор с обер-офицером.
   -- Жаль, брат мой старается приближать к себе знающих людей и ценит их труды. Я готов при случае известить его о вас.
   Я поклонился.
   Что же это, однако? -- думаю себе. Неужели он, министр, брат наместника, не знает, что не сегодня завтра уже состоится официальное назначение другого наместника на Кавказ, а брату его придется сойти со сцены? Или это так следует по правилам высшей политики? Или же, наконец, в последние дни последовала перемена в предположениях, о чем он мог получить известие из Петербурга? Понятно, вопрос занимал меня очень, но заговорить об этом я не решался.
   Прошло несколько дней, встречи и разговоры продолжались по-прежнему, и я не только не избегал их, подобно другим, но был ими весьма доволен: Михаил Николаевич Муравьев, хотя по своей наружности и манерам гораздо более несимпатичный, чем его брат, Николай Николаевич, бесспорно, был человек высокого ума, с обширным образованием и громадным запасом знаний и опыта. Все, что он ни говорил, нельзя было не слушать со вниманием, за исключением, конечно, чисто военных вопросов, которых он, впрочем, редко касался. Меня даже удивляло, что такой угрюмый, серьезный человек, находившийся на такой высоте служебного положения, снисходил до продолжительных и, главное, касавшихся важных предметов разговоров с неизвестным ему мелким армейским офицером.
   В одно прекрасное утро, однако, выскочив по обыкновению из ледяной купальни и бросившись бежать к аллее, раньше парка согреваемой солнечными лучами, я не встретил Муравьева и удивился. Что бы это значило?
   Загадка вскоре разъяснилась. В аллее показался мой старый знакомый управлявший почтовой частью на Кавказе М. И. Бутовский и с торжествующим видом объявил, что вчера вечером получил с эстафетой приказ о назначении князя Барятинского наместником, и что Михаил Николаевич Муравьев вечером же экстренно потребовал лошадей и ускакал, не останавливаясь в Пятигорске... Очевидно, известие было для него неожиданностью.
   "Слышали, знаете?" -- раздавалось со всех сторон, и все были рады, веселы, как бы торжествуя какую-то личную победу. Над кем, над чем победу, почему торжествуют, большинство едва ли сумело бы объяснить; какое-то инстинктивное чутье лучшего будущего после общего недовольства настоящим, уверенность, что с Кавказа снимается, если так можно выразиться, тяжесть монастырской аскетической атмосферы, что вместо мертвящей, суровой тишины, постоянного дрожания в ожидании кар, настает прежняя жизнь, прежние ожидания щедрых наград, что судьба края переходит в руки истого кавказца, участника Даргинской экспедиции, взятия Гергебиля, командира кабардинцев, начальника левого фланга и инициатора первых решительных действий против Чечни, помощника всеми любимого князя Воронцова -- одним словом, в руки князя Барятинского, молодого, решительного, щедрого, пользующегося полным расположением и доверием в высших сферах. Все это и было причиной всеобщей радости и как бы общего торжества над Н. Н. Муравьевым, как вводителем нигде нелюбимой, но на Кавказе в особенности, псевдоспартанской системы, налагающей тяжелую печать суровости и мертвенности на всех и вся.
   Второй раз приходилось мне быть свидетелем общественного настроения по случаю получения известий о назначении нового главного начальника на Кавказе. В начале 1845 года я был в Тифлисе, когда узнали о назначении графа Михаила Семеновича Воронцова, и я уже рассказывал в первых главах моих воспоминаний, какой эффект произвело это известие, в какой восторг пришли все от мелкого чиновника какого-нибудь присутственного места до высших генералов, начальников войск, от тифлисских дам до армянских торговых людей. Почему, главным образом, радость была такая общая? Потому что предшествовавшее управление генерала Нейдгардта было не по душе Кавказу. Не говоря о печальных неудачах наших в это время в Дагестане, где Шамиль торжествовал победы, вся манера управления была не в духе кавказского населения, ни туземного, ни русского гражданского, ни войск. Бесспорно, умный человек, генерал Нейдгардт хотел перенести систему -- плод долголетней привычки -- псевдоспартанскую (более подходящего выражения придумать не могу) на Кавказ и через два года оставил край, не возбудив ничьего сожаления, ничьей симпатии... Совершенно то же повторилось и с Н. Н. Муравьевым. К обоим можно отнести известную поговорку: "в чужой монастырь со своим уставом не ходят", поговорку, которую они игнорировали, думая переделать на свой лад жизнь, привычки и взгляды целого края, отличающегося крайней своеобразностью не только туземного населения, но и всего пришлого русского, тоже подчиняющегося общим местным условиям. Нельзя отвергать, что и в противоположной системе -- назову ее примерно "щедроразмашистой" -- не все было безупречно, и можно было пожелать изменений и улучшений, но следовало для этого избрать путь постепенности, незаметного уклонения, а не вдаваться в крайности, тем более что эта система, будь она даже и весьма вредна в смысле государственных интересов (чего, впрочем, нельзя сказать: дело только в размерах ее применения), всегда привлекает массу и создает себе приверженцев. Вступать в борьбу с системой значило вступать в борьбу с общими убеждениями, мнениями и наклонностями, а люди, подобные Нейдгардту и Муравьеву, при всем уме, и образованности, и благонамеренности, воспитались, однако, исключительно в такой школе, которая, без сомнения, забывала даже о существовании в русском языке слова "общественное мнение". Таким образом, и цели своей они не достигли, и сами же только лишились высокого служебного положения, попав в число потерпевших fiasco, и в памяти кавказского населения не оставили особенно благоприятных воспоминаний. Оба этих почтенных главных начальника Кавказа очень много хлопотали, между прочим, соблюсти экономию в казенных расходах и доходили до того, что самолично занимались просмотром переписок об отпущенных какому-нибудь подпоручику прогонных деньгах (до чего доходят крайности!). Стремления самые прекрасные, но не достигшие никакого результата, потому что несколько десятков или хотя бы и сотен тысяч рублей, ими сбереженных, были каплей в море громадных расходов и ничуть не изменяли той системы, при которой вкоренилась вовсе не на одном лишь Кавказе язва расхищения...
   В сороковых годах служил в Грузинском гренадерском полку полковник Челищев, замечательный карикатурист. В числе удачнейших его произведений помню картинку, изображающую генерала Нейдгардта в солдатском мундире, в лаптях, но в очках и с Георгием на шее, переходящего через горы с Кавказа в Россию, согнувшись под тяжестью лежащего на спине большого мешка, с надписью "100 000 рублей экономии". Сходство было замечательное, работа вообще талантливая, и самая соль карикатуры очень меткая... Если бы Челищев оставался на Кавказе и в 1856 году, то такую же картину мог повторить и в отношении Муравьева.
   Вместе с известием о назначении нового главнокомандующего, приведшим в некоторое волнение и меня, уже давно к этому подготовленного, получил я письмо из Грозной от адъютанта и ближайшего родственника генерала Евдокимова, чтобы я немедленно возвращался, потому что дел к приезду князя Барятинского предстоит весьма много, а времени остается мало. Я тотчас же и уехал в Пятигорск, а на другой день уже трясся на незабвенной перекладной, под палящими лучами солнца и в тучах пыли по почтовому тракту через Георгиевск и Моздок в Грозную.
   По всему пути, с кем ни встречался, с кем ни говорил, все также торжествовали и радовались новому назначению. Но в Грозной ликованиям не было конца: здесь считали князя Барятинского своим, здесь он жил, будучи начальником левого фланга, здесь он водил отряды в Чечню, здесь прежде командовал полком, отличался, здесь он, так сказать, окавказился, свыкся и полюбил край, усвоил взгляды на систему военных действий, здесь исключительно все были его приверженцами, не исключая самих чеченцев, уважавших храброго, решительного человека и любивших его щедрость. Не менее других был доволен и генерал Евдокимов, вероятно, предчувствовавший свое блистательное будущее, да и самим своим назначением на левый фланг обязанный, хоть и неофициально, князю Барятинскому, потому что Н. Н. Муравьев имел в виду на это место пригласить из Варшавы князя Д. О. Бебутова...
   До приезда нового главнокомандующего, имевшего прибыть на Кавказ по Волге через Астрахань по Каспийскому морю, оставалось не больше двух месяцев. Евдокимов хотел при первой же встрече представить несколько записок по разным более важным предметам, и пришлось мне, не теряя времени, засесть за работу. Сколько могу вспомнить, писал я и о мерах для избежания затруднений при перенесении полковых штаб-квартир на новые места, и о наделении покорных чеченцев землей, и об изменении предположенного надела землей станиц Сунженских казачьих полков, и об облегчении рубки просеки в чеченских лесах, и о ближайших предстоящих зимой действиях. Нужно сказать, что вместе с назначением князя Барятинского главнокомандующим последовало совершенно новое распределение военно-административных районов: вместо начальников левого фланга Владикавказского военного округа и центра Кавказской линии образовалось одно обширное управление "командующего войсками левого крыла линии", которым и был назначен генерал Евдокимов, произведенный в генерал-лейтенанты. Сфера деятельности его вдруг утроилась, пришлось заняться делами прежних трех управлений, из коих два были ему совершенно незнакомы; на первых же порах некоторые сведения, приобретенные мною при бароне Вревском во Владикавказском округе, весьма пригодились.
   Дела вдруг оказалось столько, и все спешного, что я буквально не находил свободного часа для отдыха; штаб еще не был сформирован, средства оставались прежние. Приходилось писать, и диктовать, и поминутно отрываться, чтобы ходить к звавшему меня начальству за различными приказаниями; не успеешь сделать одного, уже требуют опять -- получены экстренные бумага или письмо, нужно сейчас отвечать, а в промежутке еще ехать куда-нибудь. Так это продолжалось месяца полтора, когда, наконец, получены были маршрут и приказание встретить главнокомандующего в Дагестане, в городе Петровске.
   В двадцатых числах сентября Н. И. Евдокимов с Фадеевым и со мною выехал из Грозной по Тереку в Хасав-Юрт. Переночевав здесь у барона Николаи, мы на другой день по знакомой мне дороге отправились в Чирь-Юрт и затем в Темир-Хан-Шуру. На половине дороги встретил нас конвой, высланный командующим войсками в Дагестане князем Орбельяни, -- это была партизанская или охотничья команда Дагестанского пехотного полка, в числе которой нашлось еще много солдат, помнивших Евдокимова своим полковым командиром. По дороге от Ишкарты они охотились и убили огромного оленя, которого и поднесли своему бывшему командиру. Экземпляр был редкий по своей величине и по громадным рогам, ничего подобного я до того не видел: поставленный на ноги, олень был не меньше обыкновенной лошади. Сам охотник, Евдокимов был чрезвычайно доволен, наградил людей, и затем мы тронулись дальше, приехав поздно вечером в Шуру, где нас встретили весьма лестно и проводили на приготовленные квартиры.
   Славное, веселое время это было. Полные ожиданий и розовых надежд, мы жили с Фадеевым в Шуре, катаясь как сыр в масле, ежедневно на приглашенных обедах и вечерах, проводя утро в нескончаемых беседах. Мне особенно это время врезалось в память: два года тому назад в той же Шуре незаметный поручик, ротный командир, робко являющийся по службе к начальству, теперь вдруг как приближенное лицо к командующему войсками хоть и чужого района чествуется уже не по чину и окружается знаками особого внимания... До того дошло, что в одно утро, когда мы с Фадеевым еще прохлаждались на постелях и хохотали над какой-то забавной историей, вдруг растворяются двери и в полной парадной форме входит командир Дагестанского полка полковник Ракусса, два года тому назад не считавший уместным заговорить вне службы со своими подчиненными поручиками... Я было вскочил, извиняясь и чуть ли не кутаясь в одеяло, но Р. уложил меня назад, совершенно по-товарищески уселся на постели и проболтал целый час, приглашая навестить его в Ишкартах. Когда он вышел и я рассказал удивленному Фадееву всю суть и источник посещения, мы не могли не воскликнуть в один голос: "О, человек!..".
   Чрезвычайно бурная погода на море задержала князя Барятинского в Астрахани, и приезд в Петровское состоялся, кажется, десятью днями позже, так что мы прожили в Шуре совершенно неожиданно недели две. Наконец, 12 октября князь высадился в Петровске. Парадные встречи там и в Шуре были обставлены самой шумной торжественностью, иллюминациями, криками "ура!" и прочим. Первые минуты уже были разительными контрастами с только что минувшим муравьевским временем, когда встречи сопровождались могильным молчанием и сугубым страхом.
   В первый же вечер пребывания на кавказской земле, в Петровске, новый главнокомандующий отдал следующий приказ по армии:
   "Воины Кавказа! Смотря на вас и дивясь вам, я взрос и возмужал. От вас и ради вас я осчастливлен быть вождем вашим.
   Трудиться буду, чтобы оправдать такую милость, счастье и великую для меня честь.
   Да поможет нам Бог во всех предприятиях на славу Государя".
   Достаточно сравнить этот приказ с известным письмом Муравьева к А. П. Ермолову, которым он ознаменовал свое прибытие на Кавказ, выразив Кавказской армии порицание за ее изнеженность, дряблость и распущенность, чтобы понять всеобщее торжество и радость. А кто вернее оценил кавказские войска -- тот ли, кто удивлялся им, или тот, кто порицал их, доказали последующие события: через три года пал Шамиль и кончилась почти вековая война на Восточном Кавказе, через пять лет умолк последний выстрел на Западном.
   Прием, оказанный главнокомандующим генералу Евдокимову, не оставлял никаких сомнений в полном к нему доверии и расположении; из продолжительных совещаний он вынес убеждение, что предположения его будут осуществляться. "Ну, почтеннейший, -- говорил он мне, -- все идет отлично; скоро закипит у нас дело в Чечне".
   В Шуру в это время приехал из Тифлиса для представления и с разными докладами главнокомандующему и начальник штаба И. По какому-то делу Евдокимов послал меня к нему, поручив вместе с тем передать представления к наградам за зимние военные действия в Чечне в 1855 и 1856 годах, возвращенные при Муравьеве без согласия на дальнейший ход. Вхожу и говорю:
   "Ваше превосходительство, Николай Иванович приказал мне доложить вам" и прочее.
   -- А, очень рад вас видеть, садитесь, пожалуйста.
   Окончив доклад по делу, я передал представления, сказав, что Николай Иванович покорно просит дать им ход.
   -- Кланяйтесь Николаю Ивановичу и доложите, что все будет исполнено, как только возвращусь в Тифлис.
   Поклон, пожатие руки -- и я вышел.
   И это был тот же генерал, о приеме которого в апреле месяце в Тифлисе, когда я приехал с докладами от барона Вревского, я рассказывал выше. Какая перемена декораций! Каков поп, таков приход...
   После дневки в Шуре главнокомандующий предпринял поездку через Ишкарты на высоты к Гимринскому спуску. Благодаря прекрасной погоде, всем удобствам, какие только по местным условиям возможно было доставить, усердию местных властей и особенно командира Дагестанского полка Р., в районе коего все происходило, благодаря, наконец, всеобщему оживлению и радостному настроению поездка оказалась одним из самых приятных эпизодов в ряду пережитых мною в течение долгих лет кавказской службы. В свите князя Барятинского был флигель-адъютант князь Эмиль Витгенштейн [Впоследствии наш военный агент в Париже во время осады пруссаками, недавно умерший], сопровождаемый своей молодой прелестной супругой, урожденной княгиней Кантакузен: ее присутствие среди военного движения, на фоне грозно-величественной картины, развертывающейся с Гимринских высот, имело нечто особенно оригинальное. Ту т же был граф Соллогуб, автор известных повестей и "Тарантаса", сыпавший каламбурами и остротами, в чем оказывал ему немалую поддержку Р. А. Фадеев; было еще много разной салонной столичной молодежи и художник от редакции парижской "Иллюстрации" м-r Blanchard, почтенный старичок, весьма бойко действовавший карандашом в своем альбоме, набрасывая виды грозных ущелий, сдавленных громадными скалами, типы воинственных туземцев, военных сцен, и рядом -- полукомические ухаживания за княгиней Витгенштейн...
   Заключив эту своего рода рекогносцировку-пикник отличным завтраком с несколькими бокалами шампанского и тостами, сопровождавшимися беглым огнем бывшего с нами батальона, мы отправились обратно и к вечеру прибыли в Шуру. А на другой день главнокомандующий после прощальной аудиенции, на которой фигурировали и мы с Фадеевым в качестве откланивающихся (я удостоился при этом лестных замечаний), уехал из Шуры через Дербент в Тифлис, а мы с генералом Евдокимовым -- старым путем назад в Грозную.
   Так начался новый кавказский период, по своим военным результатам один из замечательнейших... Но время это к нам еще слишком близко, и читатель поймет, почему рассказы о нем неудобны. Ограничиваться узкой рамкой моих личных похождений, мелких приключений и т. п. -- значило бы лишить работу всякого интереса, да и не могу я этого сделать, потому что не имею ни дневника, ни заметок, память же сохранила преимущественно то, что связано с делом, с действием общего характера. Таким образом, я кладу перо, чтобы взяться за него опять, когда наступит благоприятное, соответствующее время, если, конечно, судьба даст дожить до того времени [Строки эти были в типографии, когда получено известие о скоропостижной смерти князя Барятинского в Женеве].
   В заключение посвящу еще несколько страниц краткому очерку Чечни, о которой я, по-своему обыкновению, не упустил случая собрать кое-какие сведения.

LX.

   Параллельно северному склону Главного Кавказского хребта тянется довольно высокая, покрытая густыми лесами, преимущественно чинарами (бук), цепь гор, известных под именем Черных (покрытые лесом, они в сравнении с высящимися за ними снеговыми, скалистыми громадами всегда темны, отчего и название Черные). От их подножия до другого незначительного безлесного гребня, называемого Сунженским, стелется обширная плодородная долина протяжением более полутораста верст, покрытая густыми лесами и часто труднопроходимым орешником, омываемая от юго-запада на северо-восток рекой Сунжей и прорезанная множеством горных речек и ручьев, впадающих в Сунжу. Вся эта долина до правого берега реки Терека заселена ингушами, назрановцами, галашевцами, карабулаками и чеченцами, принадлежащими по языку и обычаям, с незначительными различиями и оттенками, к одному чеченскому племени (начхэ). Восточную часть этой долины омывает река Мичик в слиянии с Гумсом -- тут чеченцы называют себя мичиковцами. Еще восточное, в гористой, менее плодородной части, вдаваясь более в уступы Черных гор, по речкам Ахташ, Яман-Су и Ярык-Су живут самые воинственные из чеченцев, называя себя ичкеринцами и ауховцами. Небольшая часть живет на безлесной плоскости, между Сунжей и Тереком. Река Аргун, протекая от Главного хребта с юга на север, прорезает Черные горы и плоскость на две части, впадая в Сунжу. Лежащая по правому берегу Аргуна часть до Ичкерии и Ауха названа Большой, а по левому -- Малой Чечней. Таким образом, чеченское племя занимает бассейны рек Сунжи и Аргуна и северо-западный склон Андийского хребта до его подножия. Есть еще выше, в ущельях Главного хребта, по реке Accе и малым притокам ее, равно и Аргуна, общества, известные под общим названием кисты, или кистины: галгаевцы, цоринцы, митхо, майсти и другие, которых следует, однако, причислить тоже к чеченскому племени, ибо язык, одежда и многие обычаи у них тождественны; я полагаю даже, что эти кисты суть собственно родоначальники тех жителей лесистой плоскости, которую мы называли Чечней, по имени одного большого аула Чечен, ставшего нам известным еще со времени персидского похода Петра I, когда нашим войскам пришлось в первый раз встретиться здесь в бою с горцами этой части Кавказа.
   Все сведения о происхождении и времени поселения чеченцев в этой стране ограничиваются несколькими изустными преданиями. Одни говорят, лет двести тому назад князь Турло, владетель селения Мехельда в дагестанском обществе Гумбет, отправился на охоту, дошел до Хан-Кала (Хан-Кале -- по-татарски, Ханская Крепость), вблизи берега Аргуна на плоскости, и построил себе здесь временный балаган из шкур. Кочевавшие в окрестностях калмыки окружили его и хотели взять, но он со своими людьми не только отразил, но даже прогнал их далеко и решился поселиться на этом месте. К нему присоединились несколько семейств из аргунских обществ Шубут и Нашахой, значительные фамилии Чермо из Дагестана и Агпшатой из Галгая (на Ассе). Каждой фамилии назначали особый участок земли, на протяжении во все стороны, "куда стрела долетит", и так исподволь образовалось чеченское население, распространившееся по всей лесистой долине.
   Другие рассказывают, что несколько жителей из Нашахой, стесненные на прежних местах недостатком земли, а быть может, и гонимые кровомщением, двинулись вниз по течению Аргуна и поселились на плоскости, выбрав удобное место. Занятая земля оказалась богатейшим черноземом, не видавшим в течение веков плуга и обеспечившим их неприхотливые потребности, а непроходимые лесные дебри, множество быстрых горных речек и топких ручьев (Шавдон) ограждали их от сильных соседей -- лезгин, кумыков, кабардинцев. С течением времени увеличившееся народонаселение, обращая лесные чащи в пахотные поля, все более распространялось по плоскости и образовало, таким образом, самостоятельное общество, богатое средствами для хлебопашества и скотоводства, ставшее после грозой своим соседям. Это второе предание, полагаю, более вероятно.
   В первое время чеченцы составляли без различия один класс вольных людей, подчинявшихся освященным временем обычаям. Каждая фамилия (тохум) избирала старшину, который и ведал общественные дела, разбирал мелкие споры и прочее. Если же случались более важные споры, фамильные, то обращались к старшинам других тохумов. Одно время представители от всех фамилий собрались в Ичкерии вблизи аула Цонтери, и на урочище Кетишкорт произошло нечто вроде веча, на котором и состоялось положение об адате (обычном праве), которым должно было руководствоваться во всех делах, за исключением дел о браках, наследствах и разделах имений, предоставленных суду шариата (религиозному). Были после попытки совсем уничтожить адат, для чего опять собирались на Кетишкорте, но неудачно: большинство не хотело подчиняться шариату, пока железная рука Шамиля, уже в сороковых годах нынешнего столетия, не подчинила все духовной власти.
   Земля не считалась частной собственностью, она принадлежала всякому, кто хотел ею пользоваться. С течением времени только явились некоторые разграничения между аулами, но владение осталось и поныне общинным. Каждый год, когда настает время пахать, все однотохумцы собираются на свои поля и делят их на столько равных дач, сколько в тохуме семей, а затем жребий решает, кому какой участок пахать, и в течение года он уже считался собственностью. Леса же составляли общую народную собственность: каждый пришелец, новый поселенец имел право вырубить участок леса, поселиться на нем и тем самым становился собственником.
   Как сказано, в Чечне все были равны, никаких сословных подразделений не было: не было порабощенных, не было общественных переворотов, не было завоеваний. Ни князей, ни узденей, как в соседних землях кумыков и кабардинцев, у Чечни не было. Мы все уздени, говорили чеченцы, принимая этимологическое значение слова: уз-ден или эзю-дан -- от себя, то есть зависящий от себя. Единственным немногочисленным классом рабов были пленные; потомков прежде захваченных называли "лая", вновь захватываемых -- "иессырь": последние различались от первых неопределенностью своего положения, потому что на первых порах можно было ожидать еще их выкупа или обмена, а лай, уже забывший свое происхождение, потерявший связи со своим отечеством, составлял неотъемлемую собственность своего владельца. Положением лаев было безусловное рабство, подобно существовавшему в древности. Раб считался вещью своего хозяина, которой он мог распоряжаться по прихоти: его можно было продать, увечить, убить, приобретенную им собственность владелец мог отнять для себя, одним словом лай, вся его жизнь, весь его труд -- все было принадлежностью его господина... Каковы бы ни были притеснения и жестокости, раб не смел уйти, поступить к другому, жаловаться, -- он мог только наложить на себя руки... Бывали исключения: иногда лай бегал от своего тирана к какому-нибудь уважаемому в обществе человеку и искал у него защиты. Если тот его принимал и становился его защитником, то отправлялся к владельцу, уговаривал, просил смягчить обращение, не взыскивать за побег и, получив обещание, возвращал раба назад; если же увещания не действовали и тот требовал возвращения своей вещи -- лая, то защитник не имел права его удерживать... Иногда случалось рабам откупаться на волю, тогда они обращались к кади, который с согласия владельца составлял бумагу -- отпускную, передавал выкупную сумму, и лай становился свободным, получал название "азат".
   Общего управления у чеченцев до признания ими власти Шамиля не было. Каждый тохум ведался выбранным старшиной, но власть их была ничтожна и необязательна: кто не хотел у них судиться, расправлялся сам, а если и обращались к ним, то при недовольстве решением не подчинялись ему. Но подобные случаи бывали исключениями, большей же частью суд старейшин уважался, и строптивых не уважали в обществе; некоторое чувство подчиненности так присуще всякому человеческому обществу, что и среди этого дикого, необузданного населения оно не могло не приобрести прав гражданства. Как бы ни был наклонен такой человек к необузданной воле, как бы нестерпима ни была для него всякая узда, все же не может он не покоряться опытности, превосходству ума, авторитету человека, пользующегося общим уважением.
   Более важные дела, касавшиеся всей деревни или нескольких тохумов, решались мирскими сходками, для которых не существовало, впрочем, никаких правил. Сбегались стар и млад, крик, шум, споры и толки без конца; часто кончалось это драками, оружием, и побежденная сторона, хотя и правая в споре, должна была бежать и селиться на новых местах. Сам сбор мирской сходки происходил нередко бестолковейшим образом: вскочит кто-нибудь из жителей на кровлю мечети и начнет созывать народ, подражая мулле, зовущему на молитву; большей частью праздное население сбегалось на площадь, и сзыватель делал какое-нибудь предложение или заявлял свое дело. Если оно оказывалось пустяком, не стоящим внимания, толпа с хохотом расходилась, но никакой претензии на виновника беспокойства не заявляла: для всякого азиатца какой-ниб удь "хабар", новость, шум очень занимательны и представляют хороший случай рассеяться от безделья.
   В первые времена своего поселения чеченцы жили спокойно, никем не тревожимые. Сильные соседи их, кумыки и кабардинцы, едва ли и знали о новых выходцах, скрывавшихся в своих дремучих лесах; приманки тут не было никакой: ни богатства, ни множества стад, вообще никакой добычи. Сами чеченцы, в свою очередь, чувствовали свою слабость и никого не тревожили; напротив, те, которые очутились ближе к кумыкам или кабардинцам, искали покровительства у тамошних князей, платили им небольшую дань за защиту от притеснений и назывались "кмент" -- приверженцы. Князья не вмешивались в их управление, а только заступались за них, если кто-нибудь угрожал им. Когда же население Чечни умножилось, образовались большие зажиточные аулы, появились многочисленные стада, соседи разлакомились, и хищные инстинкты взяли верх. Набеги в Чечню стали любимым поприщем для удалых кабардинских и кумыкских джигитов-наездников; при разрозненности чеченского населения сопротивление было слабо и робко, так что набеги всегда были удачны и почти без потерь. Такое положение дел заставило чеченцев подумать о средствах защиты, и они решились призвать к себе какого-нибудь князя, который учредил бы порядок, соединил разрозненные силы и оградил их от хищников. Выбор пал на гумбетовских князей Турло, славившихся своей храбростью, умом и приверженностью к ним горцев Дагестана. Турловы приняли предложение и явились с многочисленной дружиной приверженцев, готовых идти за ними повсюду и сражаться как против внешних, так и против внутренних врагов. Власть князей Турловых, основанная на добровольном выборе и выгодах народа, скоро окрепла и принесла хорошие плоды. Чеченцы, подчинившись все одному лицу, обязанные одинаковыми повинностями и службой, впервые убедились в пользе единства: разрозненные, не знавшие до сих пор друг друга, они теперь сблизились и познали свою силу. При первой тревоге князь выезжал, и все должны были следовать за ним для отражения врага общими силами, не ограничиваясь уже, как прежде, только защитой каждым своей частной собственности. Кабардинские и кумыкские наездники, встречая в своих набегах сильный отпор, перестали гоняться за опасной добычей. Чечня стала богатеть, отдохнула от грабежей и, в свою очередь, превратилась в грозу соседей: с сознанием своей силы, с развитием воинственного духа толпы чеченских смельчаков сами уже стали налетать на Кабарду и кумыков, за Терек, для хищнических подвигов.
   Имя Турловых приобрело общее уважение, они пользовались большим влиянием, способствовали учреждению некоторого внутреннего порядка, но власть их все-таки опиралась на добровольном подчинении и не имела прочных оснований. Когда миновали бедствия и слабость, полудикое общество с врожденным отвращением к покорности и любовью к необузданной воле не подчинилось чувствам признательности и заслугам князей. Видя свое развившееся благосостояние, свое возраставшее могущество, в сравнении с ослабевавшими вследствие внутренних раздоров силами прежних грозных соседей, чеченцы почувствовали тяжесть власти, стали оказывать неповиновение князьям, и Турловы вынуждены были уйти от них на берега Терека, где и поселились между жившими здесь издавна более мирными чеченцами. Не случись этого, быть может, покорение Чечни русской власти обошлось бы без долгой кровавой борьбы, подобно тому как Кабарда и кумыки под влиянием своей аристократии избрали благоразумный путь и избегли многих бедствий.
   По преданиям, сохранившимся среди чеченцев, они были некогда христиане, но переселились из гор на плоскость уже мусульманами. Сохранились у них смутные рассказы об отношениях к шамхалу Тарковскому, которому оказывали особый почет, а на случай его приездов и угощения даже держалась особая посуда; еще более к Омер-хану Аварскому, с которым чеченцы хаживали в набеги на Грузию, в Персию (вероятно, в ханства Нухинское, Шекинское и другие); у одного старика еще в мое время хранился какой-то особенной формы большой медный кувшин, привезенный его отцом из такого набега. Когда Омер-хан умер (кажется, в начале этого столетия), некоторые ходили в Хунзах на похороны и, возвратясь, рассказывали о великолепии, о семи мерках золота, оставшихся после него, о странных обычаях плача над мертвым, совершавшегося множеством женщин, особенно из Андии, и т. п.
   В числе особых обычаев у чеченцев много сходного со всеми другими кавказскими горцами: то же кровомщение, тот же счет на коров, определенная цена на разные случаи и т. д. За убийство, например, мужчины -- 190, женщины -- 130 коров, если убийца не платил, то бежал навсегда или его убивали; за ружейную рану, не смертельную, -- 10 коров, холодным оружием -- 5 коров, если жену не рубанет кинжалом, а кольнет -- то тоже 10 коров, как за ружейную рану; за увечье глаза -- 80 коров (глаз считался главным органом), за нос же -- только 18, за каждый палец -- по 3; за воровство, кроме возвращения украденного, взыскивается еще трехлетний жеребчик или бык. За похищение девицы должны были пригнать 10 скотин и сделать угощение, а девицу возвратить, а если прибавляли к этому 10 рублей денег, то похищенная, по согласию, оставлялась уже женой похитителя.
   Женитьба сопровождалась тоже своеобразными обычаями. Пришедших за невестой родственников и нескольких молодых людей угощали, а при отправлении с невестой догоняли, и мужчины били гостей палками (в шутку), а женщины портили им ножницами платье. Все сопровождалось песнями, пляской, стрельбой. Жених должен прятаться целую неделю и более, приходя после ночью в дом, он на заре исчезал, а товарищи его делали при этом выстрелы.
   Каждый может по капризу выгнать от себя жену, возвратив только калым; больше четырех жен не позволяется иметь. Если муж застанет жену наедине с другим, то имеет право обрубить обоим носы...
   Похороны не сопровождались особыми церемониями, в старые времена женщины собирались плакать, но после это вывелось. Поминки совершались самые скромные, только для бедных и делали их скрытно.
   В Чечне всегда было несколько известных вожаков, собиравших шайки для набегов. С минуты выступления до возвращения все обязаны были беспрекословно подчиняться вожаку. За неудачу он не отвечал, а при успехе получал две трети добычи. Возвращались с песнями, выстрелами, возбуждая похвалы своих односельцев, песни женщин. До какой отчаянной отваги доходили чеченцы в своих набегах, приведу один, вспомнившийся мне сейчас, пример. Собралось их одиннадцать человек, перебрались за Терек и пустились высматривать добычу на почтовой дороге, недалеко от станицы Червленной или Ищорской (хорошенько не помню). Один из казачьих пикетов их, однако, заметил, дал знать в станицу, поднялась тревога, а дело близилось уже к рассвету. Чеченцы решились уходить поскорее домой, тронулись к Тереку -- в одном месте выстрелы, в другом тоже, все пикеты (не везде можно было переправиться). Что делать? Решили броситься в противоположную сторону, в ногайские степи, там переждать тревогу и через день-два уйти за Терек. Между тем собравшиеся по тревоге казаки по добытым от секретных пикетов сведениям убедились, что хищники взяли направление по почтовой дороге и затем в степь, и пустились за ними. Сколько чеченцы ни торопились, но на усталых, голодных лошадях не могли уйти от погони: видя приближение казаков, они свернули к одному из степных песчаных курганов, бросили лошадей, взобрались на верхушку кургана и решились защищаться. Их окружили и предложили сдаться: они отвечали выстрелами, и у нас оказалась потеря. Началась перестрелка; наконец, с прибытием новых команд казаков -- составивших всего человек до двухсот -- решили штурмовать курган; назначенные для этого люди тронулись. Между тем у чеченцев уже не стало патронов, дальнейшая защита становилась невозможной, и они решились умереть, но не сдаваться... Сделав последний залп по приближавшимся людям, они привязали себя предварительно друг к другу ременными поясами, чтобы не разлучаться и чтобы кто-нибудь не впал в искушение отдаться живым, обнажили шашки и кинжалы, надвинули папахи на глаза и с заунывным пением мюридского религиозного лозунга "Ля иль-ля, иль-ля-ля" (нет Бога кроме Бога) ринулись навстречу наступавшим казакам... Последовала дико-кровавая сцена, одна из тех, которые составляли отличительные черты Кавказской войны и производили сильное впечатление на всех, от простого солдата до старого боевого офицера, от родившегося, так сказать, среди подобных сцен линейного казака и до случайно попавшего сюда образованного человека, -- сцена потрясающая. Несколько минут каких-то смешанных диких возгласов, стонов, два-три выстрела -- и конец. Одиннадцать трупов валялись кучкой, поливая песок своей кровью, а казаки выносили своих тяжелораненых товарищей и одного или двух убитых.
   Так вот с какими людьми вели мы войну, какими людьми приходилось нам управлять. Мудрено ли, что подобные происшествия, случавшиеся сплошь и рядом с разными вариациями, вырабатывали из кавказских войск особые типы и людей, резко отличавшихся от обыкновенного армейского типа, и что целые части войск проникались совершенно особым духом, особенными наклонностями и привычками (тем более при двадцатипяти -- тридцатилетних сроках службы), ничего общего с уставными, рутинными не имевших. Для известных целей это была великая, незаменимая школа...

-----------------------------------------------------------------------

   Первое отдельное издание: Двадцать пять лет на Кавказе. (1842-1867) / [Соч.] А. Л. Зиссермана. Ч. 1-2. -- Санкт-Петербург: тип. А. С. Суворина, 1879. -- 2 т.; 21 см.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов