Книговод

Воспоминания о Феодосии

Саркизов-Серазини Иван Михайлович


Иван Михайлович Саркизов-Серазини
Воспоминания о Феодосии

(написано в 1932 году)

Содержание:

   I. Допортовая феодосия. Пляж и берег. Купальни. Бульвар. Вечера.
   II. Постройка порта. Гибель пляжа. Черепа. Первый поезд. Неоправдавшиеся надежды. Открытие памятника Александру III.
   III. Внешний вид города в середине девяностых годов. Строительство. Форштадт. "Криничка". Мой клад. Генуэзский ров. Караимская слободка. Сарыголь. Старый базар.
   IV. Космополитизм города. Городская буржуазия. Грабители паломников. Кофе. Харчевни. Рестораны. Кондитерские. Обособленность национальных меньшинств.
   V. Жизнь порта и его устройство. "Иностранцы". Портовые девки. Вольность нравов. Эпизоды. Прошлое жизни порта. "Чудо-богатыри". Гуляния. Концерты в порту. Базар. Торговцы и покупатели. Еще о кофейнях.
   VI. О театральных вкусах феодосийцев. Канатоходцы. Карусели. Балаганы. Кулачные бои. Цирк. Борьба. Режиссер Козлов. Ротонда. Бульвар и симфония Чайковского. "Мостик вздохов". Итальянская. Флирт. Религиозные праздники и веселящиеся феодосийцы.
   VII. О прошлом. Первая "казенка". Пьянство. "Визитер". Кладбищенское веселье. Драки. "Повесить чайник". Отупение. Полиция. Проституция. Кизильник.
   VIII. Гимназистки и гимназисты. Ученики городских школ. Классовый отбор. Педагоги и их педагогические приемы. Школьные нравы. Вражда. Пороки.
   IX. О феодосийской интеллигенции и о служащих. Свадьбы. Похороны. Сплетни. Богатая невеста. Магазины. Аптеки. Чиновничество. Замечательные феодосийцы. Карамба. Векслер. Поэтесса и ее стихи. Бродская. Котя Пиличев. Первый автомобиль.
   X. О впечатлении от города. Прогулка по феодосии. Портовая улица и ее кабачки. Отзвуки прошлого. Романтизм пейзажа. Киммерийская художественная школа. Айвазовский. Мои встречи с ним. Богаевский и его творчество. М. Волошин как художник.
   XI. Л. П. Колли. Наши "деловые" отношения. Забытая могила. Луи Бертран. Сатирик и поэт л.А. Полевой.
   XII. Заключение.
   
   
   Воспоминания Ивана Михайловича Саркизова-Серазини о городе Феодосии и его жителях конца XIX -- начала XX века, впервые изданные отдельной книгой, -- замечательный подарок рекламного агентства "Арт-Лайф" всем любителям феодосийской старины. Эти воспоминания были составлены в начале 30-х годов минувшего столетия. Машинописная авторская копия воспоминаний, датированная 1932 годом, хранится в фондах Феодосийского музея древностей.
   Иван Михайлович Саркизов-Серазини [18(30).7.1887, Ялта, -- 18.3.1964, Москва] -- советский учёный, один из основоположников лечебной физкультуры и спортивной медицины в СССР, доктор медицинских наук (1938), профессор (1946), заслуженный деятель науки РСФСР (1957). В 1922 г. окончил медицинский факультет Московского университета. С 1923 г. работал в институте физкультуры в Москве (ныне Государственный центральный институт физической культуры), в 1944-1964 гг. заведовал кафедрой лечебной физкультуры и спортивного массажа. Основные труды по методике лечебной физкультуры, спортивному массажу, вопросам курортологии, физиотерапии, климатологии и климатотерапии, закаливания и борьбы с преждевременной старостью. Автор учебных пособий для институтов физкультуры, выступал как беллетрист. Был награжден двумя орденами Ленина, тремя другими орденами, а также медалями. В 1960 г. И. М. Саркизов-Серазини передал в дар государству свою коллекцию картин из 100 полотен известных русских художников XIX в. и личную библиотеку, насчитывавшую около 10 тыс. книг и рукописей. Часть книг своего собрания Иван Михайлович подарил нашему музею.
   И. М. Саркизова-Серазини можно смело назвать феодосийцем по духу, патриотом города, где прошли его детство и юность, и с которым он был неразрывно связан в течение всей своей долгой жизни. Феодосийские годы И. М. Саркизова-Серазини пришлись на один из переломных моментов в многовековой истории нашего древнего города. Автор воспоминаний был очевидцем строительства современного морского торгового порта и железной дороги, обусловивших бурный расцвет Феодосии в конце XIX -- начале XX в. Он был свидетелем того, как всего лишь за несколько лет изменился уклад жизни горожан, канула в лету патриархальная неторопливость допортовой Феодосии.
   Воспоминания И. М. Саркизова-Серазини проникнуты любовью к Феодосии. Иван Михайлович интересно рассказывает о детских впечатлениях от своих встреч с великим И. К. Айвазовским и директором Феодосийского музея древностей Л. П. Колли, о своих современниках К. Ф. Богаевском и М. А. Волошине. Но не менее ценны правдивые зарисовки автора о жизни простых феодосийцев, их занятиях, досуге, нравах, национальных особенностях. Воспоминания И. М. Саркизова-Серазини являются ценным источником по истории Феодосии, не утратившим свое значение и сегодня.

Андрей Евсеев,
директор Феодосийского музея древностей

I.
Допортовая Феодосия. Пляж и берег. Купальни. Бульвар. Вечера.


Крым. Феодосия. Генуэзская башня Святого Константина. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Как из тумана выплывают из моих детских воспоминаний очертания береговой полосы еще девственного Феодосийского залива. Золотистая песчаная отмель тянется в далекую, таинственную для меня еще даль, а на берег медленно катятся неспокойные волны. Чайки крикливо летают над купающимися, тревожно ржут кони, погоняемые в воду голыми всадниками.
   Море властно врывается в город, бьется у подножия бульвара и брызгами своих волн обдает поседевшую от времени башню св. Константина. Смена времен и народов, динамичное движение исторических событий на протяжении долгих веков не могли не отразиться на этом осколке далекого прошлого. Думали ли когда-нибудь гордые генуэзцы, что у мощных стен одной из самых грозных башен итальянской твердыни в Крыму, в которой прятали они огнестрельные снаряды и боевые припасы для зашиты средневековой Кафы, их потомки устроят зловонную клоаку?
   Помню я, как неприятно было идти мимо башни в душные летние ночи! Отравленный воздух, насыщенный тяжелым ароматом, далеко разносился по пляжу, а в темные вечера прохожие с большими предосторожностями огибали по берегу угол башни, чтобы только не погрязнуть в повсюду разбросанных нечистотах.
   Зато в чудные лунные ночи, при золотом блеске пополневшей луны башня вырастала в своих размерах, черная тень ее прятала под собой паскудство неопрятных феодосийцев, и какая-то приятная тоска начинала щемить даже мое детское сердце.
   С башней св. Константина отождествлялся пейзаж Феодосии в допортовый ее период большинством художников и граверов, рисовавших город. И не случайно на литографиях и рисунках 40-50 годов при изображении города на первый план выползали профили древних стен константиновской башни. Таковы литографии Бигатти, ряд зарисовок феодосийских художников (Айвазовский, Фесслер, Лагорио, Лысенко).
   Несмотря на существующие запрещения ломать башенные стены и растаскивать камни, никто не соблюдал этих приказаний. Лаже мы, мальчишки, в своем неосознанном вандализме выковыривали из стен мелкий гравий, позеленевший от морского воздуха и влаги, и швырялись им в море, соревнуясь в дальности падения и точности прицела.
   От башни и начинается, собственно говоря, тот чудесный береговой пляж, так неосторожно уничтоженный Айвазовским. До сих пор мне малопонятный парадокс! Гениальный художник, тонкий эстет, любивший свою Феодосию, как никто никогда до него не любил родной город! Один из немногих, увлеченный до конца жизни красками моря, находивший созвучные своим юношеским мечтам переливчатые гаммы в глубинах замечательного по красоте и обширности Феодосийского залива, и этот маэстро, как называли его "Рафаэль морей", сделал все возможное, чтобы уничтожить красоту несравненного пейзажа и превратить Феодосию в типичный портовый городишко.
   Передвинь он строительство порта за пределы суворинской дачи на место теперешней ст. Сарыголь, и Феодосия не потеряла бы своего первоклассного значения купального курорта. Вспоминается гоголевское: "Я тебя породил, я тебя и убью!".
   Айвазовский лишил Феодосию ее чудесного берега, ее неповторимого больше нигде в Крыму по обширности пляжа, а главное -- ее уютной и красочной бухты, нарядил берег в каменные одежды грязного мола и этим положил предел дальнейшему развитию Феодосии как всероссийского курорта. Он забыл о Бьерне или Остенде. Там могли найти выход из положения и сочетали меркантильные интересы с интересами развития курортов, получивших мировую известность.
   И когда я вспоминаю старый феодосийский пляж, без конца тянувшийся вдоль теперешней портовой территории, линии железной дороги -- в одну сторону, а с другой стороны -- до карантинных стен и длинной дуги волнореза, мне грустно становится глядеть на темный участок берега, отведенный для тысячной толпы купальщиков в позднейшее время.


Крым. Феодосия. Пляж. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Не преувеличивая, можно утвердительно сказать, что пляж для феодосийцев являлся местом, где сосредоточивалась почти вся жизнь сонного городишки допортового периода. Сюда приходили частенько завершать свои дела мелкие рыночные торговцы. Здесь за бутылкой вина и вкусной закуской просиживала в вечерние часы гуляющая и веселящаяся молодежь. Очень часто свидетелями ночных кутежей являлись на утро валяющиеся на берегу пустые банки, бутылки, осколки стекла, причинявшие купальщикам частые ранения ног.
   На пляже рождались и оканчивались романы феолосийцев. Пляж был свидетелем как любовных восторгов, так и горьких рыданий, разбитых надежд. Но зато среди обманутых и покинутых девиц еще не было скверной привычки кончать жизнь самоубийством при помощи самоутопления. Мелкая глубина дна быстро отрезвляла горячие головы. Только с постройкой волнореза начали кувыркаться в море соблазненные девчонки и топить свой позор на морском дне. В памяти встают и мои прогулки с отцом на приветливый и гостеприимный пляж. На мелкий, бархатный песок втягивались многочисленные турецкие фелюги и рыбацкие баркасы. Турки привозили из далекой Анатолии дешевые и вкусные фрукты. Их утлые суденышки смело переплывали негостеприимный Понт. На берегу фелюги окружались юркими перекупщиками, торговцами и покупателями. Начинался торг с возгласами, ударами по рукам, с притворной руганью. Вечером у фелюг разводился огонь и молчаливые анатолийцы окружали костер.
   На одной из картин Айвазовского, находящихся в его галерее, хорошо изображена такая фелюга, вытащенная на берег, с опрокинутым над ней парусом. Под парусом расположились на отдых турки; он же защищал их от зноя и дождя.
   Рано утром на берег сходились и любители покупать живую рыбу или рыбу, которую еще не успело тронуть жаркими лучами солнце. Рыба продавалась или поштучно (крупных размеров), или "на глазок". Иногда взвешивали одно "око" (3 фунта). "Око" султанки стоило 12 копеек, кефали -- 15 копеек, ведро камсы -- 10 копеек. Рыба была дешевая. Ловилось ее очень много. Улов некуда было сбывать. Железная дорога еще не успела соединить море с прожорливыми центрами тогдашней России.
   В отличие от молчаливых и трезвых турок феодосийские рыбаки шумно справляли удачную продажу рыбного улова. На пляже появлялись водка, вино, и пьяные песни будоражили всю ночь тишину спящего залива.
   Для пьянства и разгульного веселья нигде нельзя было найти более удачного места, как пустынный берег моря. Придя однажды с отцом еще до восхода солнца на пляж, мы увидели следующую картину: усталые, измученные за ночь "зурначи" с трудом выдували исступленные мелодии татарских плясовых напевов. "Даул" -- большой барабан глухо гудел в такт танцующим под песни татарам. Прокутивши всю ночь где-то на Форштадте, гулявшая на свадьбе молодежь решила закончить веселье на пляже. Часть из них спала глубоким сном на берегу, а другая с пьяным упорством танцевала, спотыкаясь, падала, падала, вновь поднималась на ноги и настойчиво подгоняла музыкантов криками: "Чал! Чал!" (Играй! Играй!).
   Только на небольшом участке пляжа (этот пляж был засыпан во время строительства морского порта в конце XIX века), начиная приблизительно от дома бывшей гостиницы "Центральная" до улицы Луранте (теперь Дзержинского), еще соблюдались некоторые правила санитарии. За относительной чистотой следили расположенные на этом участке купальни.
   Под словом "санитария" следует понимать не какой-нибудь систематический уход за берегом. Обычно часто волны выбрасывали на берег трупы дохлых дельфинов, собак, кошек. Ночью на пляж тайком свозили мусор из близрасположенных домов. Все эти "дары" суши и моря разлагались под жарким солнцем, отравляли воздух вонью, пока разбушевавшимися волнами не уносились обратно в море. Спокойные феодосийцы, уверенные, что так и должно быть, старательно обходили зараженные места, благо берег и пляж обширны, располагались на таком расстоянии, куда ветер не доносил неприятной вони.


Крым. Феодосия. Городские купальни. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   На вышеуказанном участке разлагающимся трупам не полагалось быть так как перевозка на свалку непрошеных даров сердитого моря могла стоить 20-30 копеек, то из этого положения выходили следующим образом: мальчишке вручался пятак или гривенник и давалась веревка. Под шумные крики толпы мальчуганов дохлая собака или кошка переносилась в другую часть пляжа или же относилась далеко в море и пускалась на волю волн.
   Купален было немного. Как феодосийцы, так и приезжие, особенно дети, любили больше купаться на пляже и собирать в песке различные ракушки. Самые интересные и разнообразные ракушки, из которых лепили и которыми украшались шкатулки, рамочки и прочие изделия феодосийских кустарей, находились на береговой полосе от купальни "Доброго приюта" до дачи Суворина.
   К чести феодосийцев необходимо сказать, что при некоторой вольности нравов все же совместное купание мужчин и женщин в то время ещё не привилось. Не было так называемых "семейных пляжей". Совместное купание, столь распространенное в наше время, занесли в Феодосию северяне.
   За подглядывание за купающимися женщинами любители иногда расплачивались боками от ревнивых мужей или любовников: феодосийцы отличались ревностью. Особенно греки и армяне. Среди них, что ни муж, то Отелло.
   Вольности нравов много способствовали артисты Суворинского театра, ежегодно гостившие у своего патрона. Как женщины, так и мужчины не признавали купальных костюмов, особенно в ранние утренние часы. Артистки не обращали никакого внимания на любопытствующих феодосийцев, восседавших на прибрежных высотах, и невинно болтались в воде, подобно древнегреческим сиренам. О! Если бы знали эти сирены, какие циничные восклицания неслись по их адресу со стороны распаленных видом голого женского тела собравшихся на пригорке зрителей-рыбаков!
   Ближе к Карантину сосредоточивалась портовая жизнь города. К причалу, далеко вдававшемуся в море, приставали для погрузки каботажные суда. Изредка заходили пароходы и становились на якорь в глубине бухты. Пассажиры и товары свозились на берег в лодках. Бросалось в глаза большое количество парусных судов как русских, так и иностранных, главным образом, греческих и итальянских. Среди последних встречались трехмачтовые красавцы-клипера. Говорят, на одном из таких клипперов плавал в качестве юнги Гарибальди и неоднократно посещал Феодосию.
   Постепенно уходит в прошлое романтика морей, романтика парусного флота! А сколько красоты в мощных крыльях, летящих по волнам парусных судов! Невольно любовался я незабываемым видом Феодосийской бухты с многочисленными парусниками, уходившими вдаль или прибывающими за хлебом из Средиземного моря. Они пробуждали в наших детских мечтах стремление стать моряками, и многие из нас, бегавших по пляжу Феодосийского залива, впоследствии бороздили моря и океаны всего мира и плавали у берегов всех материков.
   Без преувеличения можно сказать, что большая часть нашего времени проходила на пляже. Это относилось и к нам, детям, и к взрослым, и к старикам. Сонный до одури городишко только и оживал с приходом судов и пароходов, и здесь, у набегавших волн, можно было услышать разноязычные крики рыбаков, портовых рабочих, моряков всех стран, хлебных арматоров. Когда же наступали лунные волшебные ночи и берег загорался золотом набегавших волн, весь пляж наполнялся черными силуэтами приезжих и городской молодежи.
   В такие вечера не слушалась и музыка на бульваре. Большинство посетителей усаживалось на скамейках лицом к морю и глядело на пляж, на тихую поверхность волнующейся бухты, на огоньки стоящих на якоре судов, на бесшумно проплывающие лодки.
   Красота ночей на пляже искупала и невозможную пыль феодосийских улиц, и летнюю удушливую жару, пышущую с раскаленных холмов Тете-Оба, и тоску жизни заброшенного городишки, застывшего в своем развитии и разделявшего судьбу подобных же городов империи Александра III.

II.
Постройка порта. Гибель пляжа. Черепа. Первый поезд. Неоправдавшиеся надежды. Открытие памятника Александру III.



Феодосия. Вид от дачи Стамболи. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Помню я и первые удары молота по вбиваемым в землю сваям, и визгливый крик вагонеток с землей для засыпки бухты, и тоскливую "Дубинушку", принесенную к нам с далеких берегов Волги и сермяжной "Рассей". Помню я бесшабашные крики и грубую брань пьяных рабочих, звуки шарманки, выкрики проституток, наехавших в Феодосию по случаю постройки порта.
   Даже для меня, еще полростка, была заметна разительная перемена, сразу изменившая сонную одурь феодосийских улиц. На наших базарах, где казалось, преобладало количество торговцев над покупателями, появились толпы "рассеян", часто в сермяжных нарядах, в лаптях, в посконных рубашках.
   Участились разбои, кражи, насилия. Ничего подобного не наблюдалось до постройки порта. Детям и подросткам, особенно девочкам, запрещали ходить на берег в вечерние часы. Возникло несколько трактиров с "машиной". Вместо протяжных меланхолических песен Востока, слышались "Не шей ты мне, матушка, синий сарафан ", "Камаринская" и прочие напевы кабацкой России. Щедрой рукой швырялись деньги. Техники, инженеры, подрядчики пьянствовали, кутили, развратничали. Их пример не оставался без влияния на феодосийцев. Не одна женская доля распростилась со своими светлыми мечтами девичьих грез и погибла соблазненная блеском золота. Я знал из разговора старших имена и фамилии таких несчастных.
   Весь город встрепенулся, насторожился, затем... пошел по пути наименьшего сопротивления. Одни занялись подрядами, другие скупкой и продажей земель, третьи строительством. Помельче -- спекулировали на поставках, на ограблении многотысячной рабочей массы, покрупнее -- грабили казну. Те и другие соревновались в изобретательствах и умении обставить свои дела в совершенстве. Памятниками времен портового строительства оставались дома терпимости на Сенной площади, просуществовавшие до революции, а также целая тысяча феодосийских "нуворишей", чье богатство имело истоками гостеприимные сундуки александровской казны и нравы того тяжелого времени.
   Вместе с другими мальчишками я ежедневно бегал на территорию порта и следил, как постепенно берег отодвигался все дальше в глубину залива и как день ото дня менялись очертания бухты. Исчезал пляж. Его золотой покров тонул под толстым слоем земли. Запах клоаки башни св. Константина сменялся запахом взрыхленной земли. Море уже не стучало о выступы башенных стен. Работа шла большей частью вручную, механизация работ сводилась к минимуму. Ручная сила обходилась в то время значительно дешевле, чем покупка сложных машин и привоз их из-за границы.
   Экскаваторов не знали. Всесильная "Дубинушка" заменяла тягу локомотива, силу паровых кранов. К чему машина, когда голод и недород в центральных губерниях России гнал на юг тысячные массы людей: крестьян, чернорабочих, прослышавших о строительстве Феодосийского порта. Вручную вбивались сваи в морское дно, а конной тягой доставлялась земля для засыпки котлованов. Землю рыли на возвышенной части Сарыголя (современная Бульварная горка, прим. сост.), спускающейся к теперешнему Ленинскому проспекту (б. Екатерининский проспекту) [ныне, пр. Айвазовского, прим. сост.] и с холмов Карантина. В то время на месте проспекта проходила широкая немощеная дорога. При незначительной силе ветра клубы едкой пыли столбами подымались к небу и тучами неслись над пляжем и морем.
   В пыльной атмосфере сновали с утра до вечера сотни людей с тележками, кирками, лопатами. Земляные работы велись и с другой стороны холма, книзу от фонтана и водонапорной башни, за дачей Таирова, сейчас за домом Батюшкова.
   В этом месте существовало по-видимому кладбище. Во время земляных работ здесь обнаруживалось большое число черепов и человеческих костей. Однажды по дороге в училище я захватил в свою сумку два пожелтевших от времени черепа из большой груды костей, валявшихся в траншеях раскопок. Черепа были торжественно водворены в класс на учительском столике перед началом занятий нелюбимого нами учителя русского языка. За эту проказу мне пришлось отсидеть четыре часа без обеда.
   Черепа и кости находились в достаточном количестве повсюду. Они как бы подтверждали правду о том, что Феодосия 2500 лет своего существования покоилась на могильных холмах многочисленных племен, народов, когда-то владевших посменно берегами засыпаемой бухты.


Феодосия. Памятник императору Александру Третьему. Городской бульвар.
Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Когда я значительно позднее начал интересоваться литературой о прошлом Феодосии, меня удивило полное отсутствие указаний и наблюдений по вопросу: "Кому принадлежат черепа и кости, насыщавшие собой Сарыгольский холм?" Мне кажется, мимо этого обстоятельства не должны были пройти ни Бертье-Делагард, строивший порт, ни Л. П. Колли, сменивший Ретовского и стоявший во главе Феодосийского археологического музея.
   Благодаря огромному притоку голодающих из центра России на строительные работы, засыпка бухты и возведение гранитных стен для защиты от бушующих волн моря подвигались сравнительно быстро. Вновь отвоеванная от воды территория казалась живым муравейником, усеянным тысячной массой людей с подводами, лошадьми, бегающими по рельсам вагонетками. Величественная картина дружного человеческого труда развернулась нал еще недавней морской ширью бухты, по которой скользили когда-то баркасы рыбаков, фелюги анатолийцев. Нас, подростков, забавляли ухающие удары "баб" под тоскливые крики костромичей и ярославцев, падавшие на толстые деревянные столбы, вбиваемые в землю. Мы с захватывающим интересом слушали торопливые свистки маленького локомотива, прозванного нами "петушком", и на все лады повторяли песни 'Дубинушка" и "Эй, ухнем!".
   Песни, занесенные из далекой России, распевали по всей Феодосии. Они еще долго звучали по окончании строительства порта. За время постройки портовых сооружений население города значительно возросло. Город застроился новыми зданиями и феодосийцы всерьез задумывались о блестящем будущем своего города и о той борьбе, которую предстояло перенести древнему граду генуэзцев, чтобы занять первенствующее место среди остальных портов на Крымском побережье. К сожалению, из-за своего юного возраста я не мог присутствовать на торжественном празднике по случаю завершения строительных работ и открытия порта. Историк не сохранил нам речей почтенных отцов города. Думаю, что в них звучали задорные нотки молодого конкурента, мечтавшего забрать в свои руки всю хлебную торговлю Крыма и Украины.
   Зато я помню торжественный приход первого поезда к деревянному дебаркадеру, называющемуся "вокзалом". Город разукрасили флагами. Особенно расцветили флагами дом Айвазовского, виновника знаменательного торжества. На веранде, на окнах и дверях палаццо висели трехцветные флаги. На рейде выстроились суда Черноморской эскадры, совершавшей у наших берегов практическое плавание. Толпы горожан заполнили бульвар и шпалерами стояли вдоль железнодорожного полотна. По новеньким рельсам скользил первый поездной состав, украшенный флажками и транспарантами.
   Феодосийцы радовались вместе со своим сородичем Айвазовским постройке порта и железной дороги, они не думали никогда, что их мечты и наполовину воплотятся в действительность. За радостью никто не оплакивал гибели чудесного золотого пляжа, никто не пожалел о гибели красивой бухты, кроме художников, да нас, мальчишек. Нам теперь приходилось купаться далеко от города, на пляже "Доброго приюта" (сейчас район первого городского пляжа). Как известно, Феодосии не удалось завоевать на юге гегемонию по вывозу хлеба за границу. Она не достигла в своем развитии степени крупного портового центра юга. Торговые обороты ее не шли семимильными шагами, о которых мечтали многие. Все усилия города и его покровителя Айвазовского оказались напрасными. В угоду заманчивым мечтам была принесена слава первоклассного купального курорта, уничтожен пляж, засыпана прекраснейшая в Крыму бухта.
   Последним завершением неудачной затеи по превращению Феодосии в первоклассный порт явилось торжественное открытие памятника Александру III, последовавшее после царской смерти. Говорят, феодосийский монумент явился первым памятником царю в России. Я присутствовал на открытии памятника в числе учащихся. Помню, оркестр заиграл гимн головы обнажились, войска взяли "на караул". Еще минута... и глазам представилась грузная фигура царя в генеральском мундире и с фуражкой в левой руке. Фигура монумента была повернута спиной к портовой территории, а лицом к фонтану Айвазовского. Ничего более аллегоричного нельзя было придумать! Царь, показавши спину своему детищу! Значительно позднее мне пришлось прочитать стихи неизвестного автора, в которых говорилось так:
   
   "Сашка-император, томимый зноем,
Жаждет напиться холодным пивом
Под сенью тополей гостеприимного "фонтана".
   
   Авторство стихов приписывали городскому сатирику Ал. Полевому. Перед памятником, захлебываясь, говорили речи, изъявляли верноподданнические чувства, выражали патриотические и иные восторги. Все шло по-хорошему, по-семейному, по заранее составленной программе. С окончанием постройки мола наступила новая эпоха к развитии Феодосии. Если надежды феодосийцев полностью не оправдались, то все же железная дорога несколько ускорила развитие города и значительно увеличила его население.

III.
Внешний вид города в середине девяностых годов. Строительство. Форштадт. "Криничка". Мой клад. Генуэзский ров. Караимская слободка. Сарыголь. Старый базар.


Феодосия. Вид с горы Митридат. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Большинство крупнейших зданий и аляповатых вилл нынешней Феодосии построено в период 1900-1918 гг. До этого времени Феодосия представляла собой, по образному выражению Грибоедова, "чудную смесь вековых стен прежней Кафы и наших однодневных мазанок".
   Постройка порта и железной дороги способствовала появлению в городе ряда промышленных производств, а торговля с Севером пополнила количество феодосийской денежной буржуазии. Этим коммерсантам, банкирам и фабрикантам обязан город устройством целого Екатерининского проспекта, переименованного после революции в Ленинский проспект (современный проспект Айвазовского, прим. сост.), с его пышными виллами, отразившими в своей архитектуре испорченные вкусы владельцев.
   Долгое время на всем протяжении проспекта стояли три здания. Одно принадлежало Айвазовскому, другое -- Грамматикову, а на краю проспекта, сейчас же за мостом, виднелся бельведер суворинской дачи. В стороне от проспекта располагались: дача Таирова и "Добрый приют" Рукавишникова. Вскоре после постройки порта появилась вилла нотариуса Зайцева, а затем началась усиленная скупка участков земли на всем протяжении полотна железной дороги. Покинутые владельцами дачи в период революции служат сейчас домами отдыха.
   Совсем иначе выглядела Феодосия в середине девяностых годов. Город включал в себя Форштадт, населенный татарами, Караимскую и Карантинную слободки, предместье Сарыголь и, наконец, собственно город.
   Верная себе, городская денежная буржуазия предпочитала строиться в центре, на прилегающих к центру улицах и не шла на постройку домов за этими пределами. Таким пределом в отношении Форштадта, Караимской и Карантинной слободок считался древний Генуэзский ров, сохранившийся до наших дней.
   В основном все эти слободки остались в том же виде, и каком существовали в описываемое мною время. Они только застроились на окраинах и выползли на окружающие холмы. Заметнее это сказалось на Форштадте и Сарыголе, менее заметно на Карантинной слободке и совсем незаметно на Караимской.
   Форштадт приютился в уютной долине, у подножия нагорных высот, начинающихся Митридатовым холмом и склонами Тете-Оба. На рисунках Чернецова, Боссоли, на фотографиях 60-х годов, на всех возвышенностях, окружающих город, особенно на Митридатовой возвышенности, было, как положено, большое количество ветряных мельниц. Часть этих мельниц на Митридатовой возвышенности я еще застал. Возвышенность была пустынна. На ней паслись козы и коровы. Сюда бегали мы играть в мяч и бабки. В настоящее время на некогда пустынном месте протянулись улицы из глинобитных домов.
   С Митридатовой возвышенности шел спуск в Цыганскую часть Форштадта с небольшой мечетью и выхолил на улицу, пересекавшую слободку поперек. На этой улице были расположены магазины, пекарни, древний фонтан. Улица упиралась в отрог Тете-Оба, а от нее шла тропа к "Криничке". "Криничкой" назывался источник холодной и прозрачной воды. Она бежала в небольшой резервуар из древней гончарной трубы.
   Вероятно, происхождение свое "Криничка" вела со времени генуэзцев или турок. Сюда ходила половина Форштадта за водой. Сюда много раз приходил и я, чтобы полакомиться терном, боярыней и запить лесные лакомства вкусной водой. Последнее свое посещение "Кринички" я отношу к 1900 году. Когда же 30 лет спустя я посетил "Криничку", то от нее не осталось никакого следа. Все оказалось засыпанным, возвышенность с водоемом сползла, и я не без труда нашел место источника. У меня есть основания полагать, что весь участок этой земли, начиная от последних домов Форштадта до самой "Кринички", был в древнее время заселен. Основанием для моей уверенности служат следующие факты.


Феодосия. Музей древностей. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   В том же 1900 году, играя с товарищами в "крепость", я забрался на возвышенность с левой стороны пути на расстоянии 10-15 сажен от каменного водоема, построенного сравнительно недавно. На возвышенности находилась моя "позиция", которую я должен был защищать от "неприятеля". Перед нашей игрой прошел дождь, земли раскисла, и было скользко. Во время неприятельской "атаки" я скатился вниз. Следом за мной отвалился довольно толстый пласт земли и засыпал мне ноги. Освобождаясь из-под земли, я увидел дно кувшина, торчавшего в земле на месте только что происшедшего отслоения. Невольно мелькнуло в голове: "Клад!". Скрыть находку от остальных двух товарищей мне не удалось. Откопав кувшин, мы немедленно разбили дно. В наши картузы посыпались позеленевшие от времени монеты числом до ста штук. При разделе я получил 40 штук, а мои товарищи по 30 монет.
   По совету старших, заинтересовавшихся моей находкой, я опустил монету в уксус. Через несколько дней на ней ясно проступила голова женщины, а сверху надпись по-гречески: "Пантикапея", правильнее -- несколько букв, обозначивших это слово. На третий день все сорок монет были мной отнесены нашему скупщику Л. П. Колли и проданы ему по 3 копейки за монету. Так же поступили и мои товарищи.
   Кроме этой крупной находки, нам, мальчишкам, очень часть попадались в этих местах монеты различных размеров. За найденные медяки Людвиг Петрович платил нам ль 1 копейки до пятака. Все деньги шли у нас на покупку жареного гороха и караимской халвы.
   Мы с великим ожиданием всегда поглядывали на небо: чем сильнее дождь размывал землю, тем больше скрытых даров она выбрасывала на поверхность. Засучив по колено брюки, бродили мы по руслу размытых дождем канав. Большую добычу пожинали мальчишки на вышеупомянутых участках по всему Форштадту и по ручейкам, сбегавшим с Митридата к армянской церкви Гикриила и Михаила, к дому, где родился Айвазовский, и но Генуэзскому рву.
   Должен признать, что вся часть Форштадта, ютившаяся у верхней мечети, а также в части, примыкавшей к Генуэзскому рву, фонтану и небольшой мечети, неизменной осталась и до наших дней. Разрушились только цыганские кузни, расположенные в непосредственном соседстве с большой мечетью, и лавки, бывшие у моста.
   Таким образом Форштадт упирался одной стороной в генуэзский ров, другой в обширную площадь, на которой в 90-х годах было выстроено новое здание гимназии, а двумя другими сторонами, как я уже упоминал, в Митридатову возвышенность и в отроги Тете-Оба.
   Генуэзский ров начинался у башни св. Константина и тянулся по направлению к Митридатову холму, к останкам башни св. Фомы. До постройки теперешних городских пассажей ров в этом месте представлял собой широкую и углубленную лощину, на дне которой в праздничные, базарные дни располагались многочисленные торговцы вином, шашлычники, чебуречники, продавцы сальников, бараньих головок и т.д.
   Эту лощину иногда именовали "пьяным местом". У бочонков различной величины и размеров толпились любители судакских и феодосийских вин. Дары Бахуса насасывались продавцом в литровые бутылки. Бутылка хорошего натурального вина стоила 15-20 копеек. Вино заедалось шашлыками ценою в 2 копейки палочка или сальником в 5 копеек с бубликом.
   На гребне лощины располагались лотки и будки продавцов мяса, торговцев молочными продуктами и колбасными изделиями (территория Феодосийской финансово-экономической академии, прим. сост.). К северу ров суживался, проходил мимо казарм и пересекался местами генуэзской стеной. Начиная от пассажа, ров сохранил свой прежний вид. 'Пьяное место" давно засыпано землей, на нем разбит сквер и ничто больше не напоминает то разнузданное веселье, драки, поножовщину, которые царили в грозном некогда рву итальянской цитадели.
   В моей памяти сохранилось самое неприятное воспоминание и об исторических местах, и о самой канаве. Патриархальные феодосийцы считали своим долгом сбрасывать в ров всякую падаль. От вони разлагавшихся трупов разных животных смердило на большое расстояние. Под мосты подбрасывались слепые щенки, котята. Сердобольные жители считали неудобным убивать приплоды своих собак и кошек. Они их приносили к мостам и предоставляли собственной участи. Особенно отличался надоеданием жалобных визгов издыхающих от голода животных мост против армянской церкви Гавриила и Михаила.


Феодосия. Базар. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   На возвышенности между мостом, пересекавшим ров со стороны Армянской улицы, и мостом Суворинской улицы были расположены палатки торговцев рыбой. Все отбросы, гниющая рыба, вонючий рассол -- все сливалось в ров, застаивалось там, разлагалось в сорокаградусную жару. Базар, замыкавший собой Форштадт, занимал обширную площадь. На нем не было никаких строений, за исключением деревянного павильона с весами и вышеупомянутых палаток с продажей рыбы. В базарные дни сюда стекались все домашние хозяйки. Молочный ряд шел от фонтана к площади; за ним располагались торговцы рыбой, за их палатками, у моста, у Суворинской улицы гудела оживленными голосами толкучка, ближе к центру площади стояли возы с овощами, продавцы фруктов, вина, галантереи. За базаром -- кварталы Форштадта.
   Посетив Феодосию в 1931 году, я прошелся по когда-то мне хорошо знакомым улицам. Почти ничего не изменилось с 90-х годов прошлого столетия. Те же мечети, те же мазанки, та же канава с мостиком и наиболее приличными домишками, построенными, как говорили тогда, на "заячьи деньги" обер-кондуктором Анзелем и другими казнокрадами. Только на гору влезло много домов после 1902 года. Пришлое население вступило в борьбу с мертвым населением татарских кладбищ. И скоро мусульманские "мазара" должны были уступить право живому человеку. Уменьшилось количество собак. Бродячие собаки являлись настоящим бичом слободки. Летом они бесились, кусали прохожих, ночью выли на разные голоса, пугали лаем запоздавших. Из чиновничьей Феодосии здесь жили учитель городского училища Бакун, имевший над базаром собственный дом, и семья Бианки. Один представитель этой семьи считался меньшевиком, был в ссылке, был одно время городским головой в Феодосии. Я помню его студентом с длинной шевелюрой, ниспадавшей на плечи.
   Если на Форштадте ютились татары и цыгане, то Карантинную слободку облюбовали рыбаки, портовые рабочие и мелкое чиновничество. В настоящее время слободка несколько вытянулась в сторону гор. Много домов разрушилось во время голода. Ни в одной части города я не испытывал такого своеобразного ощущения ушедших веков, как во время посещения Караимской слободки. Мне кажется, такой она была при генуэзцах и оставалась во времена турецкого владычества. Узенькие улицы, покрытые каменными плитами, неожиданные изгибы переулков, высокие глухие стены, решетчатые окна. Вся слободка сжалась, спряталась под защиту Митридатова холма, замкнулась за тяжелые засовы своих ворот, отгородилась от остального мира. Не такими разве были средневековые "гетто", куда фанатизм католической церкви и изуверство правящей христианской клики заставляли селиться своих религиозных противников?
   Пройдите вечером по таинственным спускам и переходам слободки. Вы не услышите даже оглушающего собачьего лая, как на Форштадте или в других частях города. Эта неприятная тишина, эти темные средневековые переходы, безжизненность улиц пугали меня в отроческие годы. Я избегал под вечер ходить через Караимскую слободку. Время изменило облик населения города, но оно почти не изменило его внешней архитектуры, зданий и своеобразного характера улиц, тупичков и переулков. Я еще помню патриархальные бороды и длинные кафтаны почтенных "раббе", возвращающихся домой после торговой суетни в городе. Эти бороды и эти кафтаны, подпоясанные кушаком, стали исчезать после 1900 года и теперь исчезли окончательно. Необходимо тщательно заснять этот кусочек средневекового прошлого. Немцы или французы сделали бы из него музей и торговали бы им, эксплуатируя любопытство заокеанских туристов.
   Ни одна часть Феодосии так быстро не застраивалась и не развивалась, как рабочий поселок Сарыголь (в черте современной Феодосии, район железнодорожной станции "Айвазовская", прим. сост.). Можно смело сказать, что и весь город удвоился размером и количеством населения исключительно за счет Сарыголя. Он и сейчас растет, расширяет свои пределы до старого вокзала. Ему предстоит и завидная участь в будущем, т.к. остальным некуда больше расти. И Форштадт, и Карантинная слободка живут прошлым. Они в стороне от жизни порта и железной дороги, от путей на север.
   До постройки порта вдоль шоссе, идущего на Старый Крым, было немного домов. Одним из первых учел все значение этой местности немец-колонист Риль. Обладая капиталом, он построил склад земледельческих орудий. Следом за ним и другие начали строить новые лавки, магазины, дома. Возникли новые улочки. Пустынная Сарыгольская возвышенность, на которой высится водонапорная башня, еще в 1898 году имела только одну улицу, а затем начался неудержимый рост домов и дач. Будучи в 1913 году в Феодосии, я не узнал местности, на которой мы с таким успехом запускали когда-то по воздуху змей.
   В том же 1898 году пустынно было все пространство между дачей Грамматикова и "Добрым приютом" (территория современного санатория министерства обороны Украины, прим. сост.) Рукавишникова. Пустыри подходили под стены подворья Топловского монастыря. Сейчас здесь целый город. Время изменило Сарыголь неузнаваемо. Возникли новые слободки, как Востреновская, Бобриковская. С такой же закономерностью изменилась и центральная часть Феодосии. Все то, что тяготело к порту и железной дороге, изменило свой облик. Неизменными остались улицы, граничившие с Форштадтом. Карантинной и Караимской слободками. Почти не изменилась Айвазовская улица, где родился художник, Гаевская, Армянская, Суворовская, Георгиевская, Военная, часть Итальянской улицы, до угла Греческой. Значительные постройки воздвигались ближе к вокзалу (Азовский банк, гостиница "Астория" и др.), на Дворянской улице, на Сарыголе. Это развитие было несколько заторможено империалистической войной и последовавшими за ней событиями.

IV.
Космополитизм города. Городская буржуазия. Грабители паломников. Кофе. Харчевни. Рестораны. Кондитерские. Обособленность национальных меньшинств.


Паломники в феодосийском карантине. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Жизнь Феодосии середины 90-х годов ничем не отличалась от жизни других приморских городов Юга. Отличительной чертой города была его космополитичность. В этом отношении Феодосия сохранила свою особенность, едва ли не со времен генуэзского владычества, когда Кафа широко открывала ворота грозной цитадели всем торгующим народам Востока и Запада. Конгломерат различных народностей, населявших город, объединила одна идея: торговать и богатеть. Только под этим углом и приходится рассматривать прошлое города в общем плане развития Тавриды. Не случайно многие наблюдатели, так например Филиппов, иронизируют в своих очерках над несоразмерным количеством торговцев над покупателями. Почти половина населения торговала, перепродавала, комиссионерствовала и всячески спекулировала.
   Жители Феодосии напоминали мне левантийцев Перы и Галаты в Константинополе. В населении, состоявшем из русских, украинцев, татар, армян, греков, евреев, караимов, цыган, немцев, итальянцев, болгар, турок, наиболее крупные капиталы концентрировались в руках караимской, армянской и греческой буржуазии. Они владели торговлей, скупкой и перепродажей хлеба, табачными фабриками, крупнейшими домами и участками земли. Кому не известны в Крыму имена рыцарей наживы -- фабрикантов и заводчиков Стамболи, Маччола, Белризова, Алтунжи, капиталистов и банкиров, подобно фамилиям Крыма, Хаджи, Грамматиковым, Неофитовым, Багдасаровым и др.
   В то время, когда население края -- татары были загнаны на Форштадт и с трудом добывали средства на существование, или в то время, когда беднейшие слои русского, еврейского и греческого населения, чтобы просуществовать, несли на себе все тяготы трудовой жизни, работая в качестве фабричных рабочих, портовых грузчиков, рыбаков, мелких ремесленников, представители феодосийской буржуазии концентрировали в своих руках денежные капиталы, усердно эксплуатируя трудящихся.
   Свои детские и юношеские годы я провел, живя на Форштадте, на Сарыголе, среди беднейших слоев населения. Я видел своими глазами, во что обходилась населению этих слободок работа на фабрике Стамболи. Эксплуатируя труд подростков, платя им за 12-часовой рабочий день гроши, едва способные прокормить здорового человека, европеизированный владелец не имел у себя на фабрике даже простой вентиляции. Не одна могила молодой жизни, погибшей от чахотки, служила немым укором толстеющему ловеласу, швырявшему щедрой рукой деньги на содержание своих метресс. В некоторых семьях и отец, и мать, и дети ходили на фабрику. Тяжелый недуг легочных болезней клал свою печать как на родителей, так и на детей.
   Не менее отвратительны были и те комиссионирующие слои города, которые еще не успели завести своих лавок, магазинов и домов, но у которых не пропадала надежда стать, если не самим Ротшильдом, то хотя бы, по крайней мере, Алтунжи или Майтопом, Стамболи, Крымом.
   Феодосийцы ещё помнят приходы в порт пароходов с мусульманскими паломниками, возвращающимися в Среднюю Азию после пребывания в Мекке. Их проезжало иногда через город от 30 до 40 тысяч человек. На памяти у нас сцены откровенного ограбления наивных людей, не знавших русского языка, доверчиво относившихся к гидам, к переводчикам, к комиссионерам, торговцам, предлагавшим им свои услуги и товары.


Кофейни вокруг фонтана И. Айвазовского. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   При благосклонном невмешательстве городских властей, при дружной согласованности в действиях вышеперечисленных мародеров, паломники обдирались до последней копейки, до последней рубашки. Об этом говорилось открыто, но удержать всю эту массу, жаждавшую разбогатеть, не было никаких средств, ибо им покровительствовали свыше. Даже больше, торговля велась, у стен самого Карантина, где паломники проходили дезинфицирующие процедуры.
   Растлевающее влияние на те же слои оказывали и иностранные хлебные компании по закупке зерна на Юге России, как торговые лома Дрейфуса и др. Обмануть крестьянина, запугать его и подешевле скупить хлеб считалось делом весьма обычным. Эта прослойка населения города просиживала днями в кофейнях, гостиницах, толкалась на рынках и в порту и делала свое дело уверенно и смело.
   Каждый приезд мусульманских паломников способствовал появлению нового "нувориша". Это выражалось в открытии новой лавки или магазина, часто в пристройке дома. Каждый урожай или неурожай хлебов вызывал появление крупного экспортера, владельца судна, крупного денежного вкладчика в один из банков. И не нужно удивляться, что небольшой городишко, каким являлась Феодосия, имел значительно больше кофеен, чем имели их соседние города. Кофейня -- это не только место кейфа на Востоке, т.е. отдыха, но это клуб, биржа, редакция изустной газеты, где узнаешь вместе с политическими и иными новостями еще и цены на хлеб, на табак.
   Революция уничтожила кофейни, а если не уничтожила окончательно, то заставила их посетителей говорить по-иному и действовать в другом направлении. Отдавая дань разноэлементности феодосийского населения, наряду с кофейнями были и русские трактиры с половыми и "машинами". Много кофеен было по Приморской и Итальянской улицам, на всех базарах. Из трактиров я помню трактир Семенова, где любили кутить матросы с приходящих в порт судов. Этот мужичок дал своим дочкам гимназическое образование.
   Функцию восточного клуба исполняли и так называемые харчевни. Их было не меньше, чем кофеен. Владельцами кофеен были армяне и греки, а харчевни принадлежали большей частью туркам. Они же владели пекарнями и кондитерскими. Существовал целый харчевный ряд. Покосившиеся здания и до сих пор стоят незыблемо. Они расположены на бывшем центральном базаре и начинаются от дверей первого по счёту пассажа и идут перпендикулярно Константиновской улице. Крупные арматоры и экспортёры, а также дельцы совершали свои операции в ресторанах Центральной и Европейской гостиниц, ресторане городской ратуши и на фонтане Айвазовского.
   В разные годы своей жизни я усердно посещал кофейни, харчевни, а впоследствии и рестораны. Память сохранила мне разнообразные картины тех уголков прошедшей жизни, которым нет возврата и которые постепенно начнут исчезать из памяти феодосийцев. Вот несколько зарисовок с натуры. Жаркий летний день. Палящий зной не даёт вздохнуть полной грудью, губы пересохли. Хочется присесть где-нибудь в тени. Вы только подумали об отдыхе, и к вашим услугам открыты двери всех кофеен, приятный запах жареного кофе, звуки "костяшек", бросаемых по столу, и приглушённый говор восточных языков.
   Я вхожу в кофейню. В обширной накуренной комнате полумрак. Жалюзи снижены, приятная прохлада освежает вспотевшее лицо. За многочисленными столиками сидят рыбаки, анатолийские турки, привезшие фрукты. С ними уже шепчутся феодосийские дельцы. Много армян, греков, татар. Одни пьют кофе, другие играют в домино или в распространённую на Востоке игру "нарды", третьи сосредоточенно курят кальян. Все спокойны, медлительны в движениях. Никто не суетится, не кричит.


Феодосия. Гостиница "Россия". Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Медлительность и тишина -- особенности, свойственные только восточным кофейням. "Кофеджи" с достоинством разносят маленькие чашечки кофе, а также принимают от вас заказ на "сладкий кофе" или "чёрный кофе". Чашка чёрного стоит 5 копеек, а сладкого 10 копеек. Приняв заказ, он идёт к обширному столу, берёт в одну руку несколько медных кофейников на длинных рукоятках, всыпает туда кофе и ставит в "очаг" на раскаленные угли. Через пять минут кофе готов. "Кофеджи" вливают жидкость в чашечки, наполняют стакан холодной водой и подают вам на стол. Кофе пьется маленькими глотками, не спеша. Наслаждаясь напитком, замечаешь, как турки встают со своих мест и идут за комиссионером, как ударяют по рукам рыбаки, запродавшие рыбу, и глядят на замусоленные бумажки, испещренные столбиками цифр. Зной, царящий за дверями кофейни, не мешает совершаться купле-продаже. Запрети эти сделки, и завтра же опустеют столики и некому будет заполнять кофейни.
   В харчевнях больше молчат, сосредоточенно кушают, а покушав, перебрасываются отдельными фразами и торопятся в кофейни или трактиры. В харчевне, если и совершаются дела, то они носят случайный характер. За едой не пристало говорить. Излюбленными блюдами феодосийских харчевен считались всевозможные соусы из баклажан, помидоров, кабачков, фасоли, а также голубцы, супы. Из мяса преобладала баранина. Отдельно продавались жареные бараньи головы и "сальник". Хорошо покушать стоило около 10-12 копеек. Все готовилось жирно и вкусно.
   Зато рестораны гостиниц носили фешенебельный характер. Подавали лакеи в перчатках, названия блюд пестрели французскими обозначениями. Ресторан при ратуше выписывал румынский оркестр, один год играл оркестр из девушек. Для кутежей имелись отдельные кабинеты, в которых спаивались неопытные или доверчивые жертвы из феодосийской женской молодежи. Эти кутежи нельзя было скрыть в маленьком городишке, и имена участников их были известны многим.
   Фонтан Айвазовского славился холодным пивом и чебуреками. Здесь часами сидели изнывающие от тоски капитаны иностранных судов. Вечерами за мраморными столиками можно было встретить и крупнейших представителей феодосийского общества и городских властей. Пили пиво, кушали чебуреки, наслаждались мороженым и разными водами.
   Но в почёте у феодосийцев считались кондитерские. Это немец Реслер увлёк городскую молодёжь своими чрезвычайно вкусными пирожными и печеньями. Он приучил её проводить время у него за столиком чая, кофе, какао. Этого предприимчивого немца с его семьёй я помню ещё полунищим, торговавшим на форштадском базаре. Он был один из немногих, сумевших быстро встать в ряды денежной буржуазии Феодосии. До Реслера в городе существовало несколько турецких кондитерских. Мы ходили туда покушать халву, пахлаву, делать которую были великие мастера турки.
   Несмотря на общность интересов, между представителями феодосийской буржуазии не было мира. Глубокая национальная вражда, раздуваемая всей политикой николаевской России, заставляла их держаться обособленно друг от друга. Может быть, этому способствовала и национальная отчужденность в среде самого населения. Караимское, армянское, татарское, греческое, русское население жило отдельно друг от друга, не смешивалось. Великодержавный шовинизм заставил притаиться караимов в своем "гетто", а за ними армян и греков.
   Мне вспоминаются бранные, оскорбительные слова, выражения, которыми пестрели выкрики не только взрослых, но и детей в их ссорах друг с другом. С лексикона не выходило "хохол", "армяшка", "пиндос". Только теперь, на расстоянии трех десятков лет, мне особенно выпуклыми кажутся все те же сцены взаимного человеконенавистничества, свидетелями коих была моя юность. Все это тогда казалось столь обыденным и будничным, чему никто не удивлялся. Конечно, теперь все забылось. И, когда старые феодосийцы с грустью вспоминают "дела давнишних дней", мне хочется указать им на звериные инстинкты, которые воспитывались у нас независимо от нашей воли и унижали в нас человека. Об этом я скажу чуть дальше.
   Так долгие годы жили феодосийцы. Жизнь казалась спокойной, безмятежной, сонной. Дешевизна жизни поражала впервые приехавшего в город. Труд оценивался в гроши. Одни богатели, другие еще больше нищали, а были такие, что медленно и неуклонно умирали. К таким я отношу: цыган, татар, рабочих табачных фабрик.

V.
Жизнь порта и его устройство. "Иностранцы". Портовые девки. Вольность нравов. Эпизоды. Прошлое жизни порта. "Чудо-богатыри". Гуляния. Концерты в порту. Базар. Торговцы и покупатели. Еще о кофейнях.


Суда на рейде феодосийского карантина. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Насущные интересы феодосийцев, как я уже упомянул, тесно сплетались с проблемой развития торговли. Два места влекли к себе меркантильные души жителей древней Кафы -- базар и порт. Вставая рано утром, многие феодосийцы вперяли свои взгляды в море и торговые причалы. Если у входа в бухту стояли иностранные проходы, глаза их начинали светиться отменным удовольствием. Сирена пароходных свистков казалась волшебней голоса лучших примадонн и теноров -- столичных знаменитостей, концерты которых исполнялись в зале ратуши или на сцене ротонды городского сада.
   Каждый приход "иностранца" приносил барыши в карманы различных экспортеров хлебных компаний с их штатом скупщиков, комиссионеров, грузчиков. Недаром почти на каждой феодосийской улице виднелись амбары и ссыпные пункты. По утрам облака мелкой пыли просеиваемого через машины зерна падали толстым слоем на мостовую. У дверей непрерывно разгружались подводы, доверху наполненные жирной украинской пшеницей -- знаменитой "арнауткой", конкурировавшей со злаками всею мира.
   Территория порта была любимым местом пребывания и гуляния публики, как приезжавшей, так и местной. За прошедшие 30 лет на территории порта произошел ряд перемен. Исчезли две деревянные пристани. Одна из них принадлежала Русскому обществу пароходства и торговли. Она шла параллельно волнорезу, имела пакгаузы. За ней располагалась спасательная станция. На расстоянии 30-40 сажен от последней в море вдавалась пристань Азовского общества.
   Помню я как к этой пристани подошел пришедший первым рейсом теперешний портовый катер "Кафа" с финской командой, обогнувшей всю Европу. Здесь же была его постоянная стоянка до уничтожения пристани. Пароходы Российского и Волго-Донского обществ приставали на оконечности морского мола. Иностранные суда имели стоянку на всем протяжении порта. Своего места для парусников не имелось. Они швартовались в любом свободном участке портовой территории. Не сразу застраивалась и остальная территория порта. Первыми складами зерна считались те цинковые пакгаузы, которые и сейчас своим оригинальным видом привлекают внимание приезжего. Затем возникли каменные строения складов на стороне порта, идущие перпендикулярно к волнорезу, и возникли покрытые деревянные платформы в других частях мола. Все постройки были закончены до 1902 года.
   Территория порта не ограждалась никакими стенами и заборами. По ней свободно ходили, кто хотел, часто не обращая внимания на отчаянные свистки маневрировавших поездов. Мост через портовую территорию у памятника Александру III перекинули позднее, а краны для погрузки судов поставлены уже после 1917 года.
   Нельзя сказать, чтобы городское управление Феодосии не заботилось о развитии порта. В 1902 году ему удалось добиться установления в городе постоянного навигационного тарифа с целью увеличения прилива грузов. Маленький город отличался большой портовой оживлённостью. Не было дня, чтобы на причалах порта не стояло несколько судов. В осенние месяцы, после уборки хлеба, не хватало места для иностранных судов, и они терпеливо отстаивались в море за широким молом.
   Четыре конкурировавшие между собой общества устраивали пароходные гонки. С ними состязались в дешевизне фрахта многочисленные парусные суда. Они брали грузы во все порты Азовского и Чёрного морей, ходили в Турцию, Грецию, возили чечевицу в средиземноморские порты Франции. Среди парусных судов встречались турецкие кочермы, которые так любил писать Айвазовский, итальянские клипера, русские парусники, поддерживавшие сообщение между портами Чёрного моря и Марселем. Частыми посетителями порта считались греческие, итальянские, английские, шведские и голландские суда. Реже заходили немецкие и ещё реже -- французские пароходы.
   Кроме судов, приходивших в порт за хлебом, в Феодосию съезжались все иностранные суда, направляющиеся и в другие порты Азово-Черноморского побережья. Здесь они проходили карантин и получали разрешение на дальнейшее следование. Иногда за волнорезом насчитывалось по нескольку десятков пароходов, терпеливо выстаивающих на якорях положенные карантинные сроки. Однажды я насчитал в порту у причалов и за волнорезом до 35 пароходов. Целый торговый флот, оживлявший берег Феодосии! Количество пароходов менялось, но можно утверждать: не было ни одного дня, чтобы пароходные гудки и сирены не оживляли воздух своими призывными криками. Только в 1921 году количество судов резко уменьшилось. Это был тяжелый год, поразивший недородом хлебов Тавриду и Южную Украину.


Крым. Феодосия. Пристать Русского Общества пароходства и торговли.
Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Понятие, что при таком положении вещей, когда в порту скапливается большое количество судов с командой крепких, здоровых людей, и город и порт становятся значительно оживленнее. Жизнь порта начиналась рано утром. Еще солнце не успевало искупаться в глубоких подах древнего Понта, как первым пробуждались рыма к и. Их баркасы с самыми романтическими названиями уплывали из бухты в различные направления и исчезали за мысом св. Ильи. Вспугнутые чайки и бакланы кружатся в воздухе, пронзительно кричат и вновь садятся и на красные железные "бочки", поскрипывавшие на якорях.
   В порту тихо. На иностранных судах еще спят. У пароходов прогуливаются портовые таможенные стражники с портупеей на боку, тихо переговариваются одиночные рыболовы, приютившиеся с удочкой на оконечностях мола; к пристаням съезжаются экипажи, сходятся носильщики. С восходом солнца за волнорезом появляются черные дымки пароходов, идущих в Феодосию со стороны Одессы. Иногда выйдешь на волнорез и становишься свидетелем пароходной гонки конкурирующих пароходных компаний. Идет борьба за пассажиров, за грузы, кто скорее причалит, скорее отойдет. Первое время побеждало Русское общество пароходов и торговли. Его быстроходные пароходы обгоняли суда и Азовского, и Российского обществ. Потом победителем стало выходить Российское общество, прикупившие себе новые быстроходные суда. Азовское общество не выдержало конкуренции и разорилось. Его пароходы купило Русское общество.
   Гудки пароходов, крики носильщиков, громыхание экипажей, визги лебедок нарушают тихий покой еще не проснувшегося города. Появляются метельщики, громыхают железные запоры хлебных пакгаузов, под навесы амбаров стекается бесшабашная армия оборванных и босых грузчиков, неопрятно одетых женщин. Грубые и громкие голоса заставляют проснуться и тяжелые корпуса безмолвствующих судов. На палубе слышится иностранная речь, за кормой распускаются флаги, вахта меняет вахту, и в унисон к протяжной песне баб, зашивавших мешки под навесом амбаров, с пароходов несутся удары молота о стальную обшивку бортов.
   Трудовой день начался. Под жаркими лучами солнца взбегают по трапу мускулистые тела с пятипудовыми мешками на согнутых плечах. Живой конвейер бронзовых тел! Труд дешев. Больше людей -- меньше пароходных простоев! И с утра до вечера движутся люди, обливаясь тяжелым потом, с опущенной книзу головой и спиной, согнувшейся под тяжестью зерна. Кто они эти люди, эти грузчики? Больше пришлые татары с Форштадта, беднейшее население Карантинной слободки. Рядовой феодосиец не пойдет на такую работу. Он устроится смотрителем или сторожем амбара, табельщиком, возчиком или, наконец, уедет агентом по закупке зерна в таврические, украинские деревни, но не будет гнуться под сорокаградусным пеклом феодосийского солнца. Я близко знал многих грузчиков, я видел воочию их трудовую жизнь и немногие часы отдыха. Вся их жизнь сводилась к адскому труду, к пьянству и к открытому бесшабашному разврату.
   Вольность обращения с работавшими вместе с ними бабами и девками превосходила все человеческое. Последние в сквернословии и в пьянстве не отставали от мужчин. "Портовая девка" -- было словом нарицательным. Цинизмом бравировали, никого не стесняясь, а тем более нас, мальчишек, большую часть свободного времени проводивших у пароходов. На глазах у многих происходили омерзительные сцены, и недаром не избалованные женщинами матросы с русских и иностранных судов старательно избегали вступать с ними даже в простые разговоры. На этой большой корпорации грузчиков сказались все тяжелые условия николаевской России, в которых приходилось жить работникам физического труда. Не было союза, не было нормированного рабочего дня, не было твёрдой ставки. О какой-либо просветительской работе говорить не приходилось.
   К началу открытия амбаров с моря возвращались рыбачьи баркасы, еще с ночи уходившие на рыбную ловлю. Рыба складывалась в широкие корзины и увозилась самими рыбаками на рынок или же перекупщиками. Портовая территория оживлялась все больше и больше. Приходили и уходили суда, вереницей тянулись дроги с различными грузами, красные ряды вагонов выстраивались в длинную линию против хлебных амбаров, толпы мальчишек оживленно перебегали от "иностранца" к "иностранцу" и на испорченном английском языке просили: "Шев ми матч" (дай спичек). Их забавляли английские спички, которые зажигались о любые предметы. Иногда с парохода бросали вместе со спичками испорченные консервы, остатки пищи.

mg alt="0x01 graphic" height="400" src="http://az.lib.ru/img/s/sarkizowserazini_i_m/text_1932_vospominania_o_feodosii/text_1932_vospominania_o_feodosii-14.jpg" width="600"/>
Феодосия. Порт. Широкий мол. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   В жаркие дни, в полдень, портовая жизнь несколько замирала. Грузчики обедали под деревянными навесами или в тени амбарных стен. Многие засыпали утомленные. Молодежь безобразничала с девками, обнимала их, сбрасывала с мешков, связывала ноги веревкой. На ступеньках портовых лестниц раздевались мальчишки-купальщики и кидались в воду. Здесь же, на парусных судах и фелюгах, происходил торг арбузами и линями, привезенными из Керчи, или грушами, персиками ил далекой Анатолии. Никто из феодосийцев не покинет в жаркие часы дня своих кофеен или уютных жилищ! В полдень город спит или полудремлет. Даже стражники, для пресечения контрабанды сонно закрывают глаза и не обращают внимания, что происходит в порту и на пароходах в часы стояния солнца в зените.
   Зато как оживает порт на закате солнца! К шести часам, точно по приказу, умолкает несносный ветер, изо дня в день дующий в летние месяцы нал городом. Море становится зеркальным, горы и окружающие холмы розовеют ночными красками заходящего солнца и, наконец, погружаются во мрак. Загораются огнями суда. Огромные фонари освещают паутину рельсовых путей, притаившиеся амбары. Черные тени падают на море, переползают на портовые массивы плит. На волнорезе зажигается маяк, и гигантский светящийся глаз строго глядит в непроницаемый мрак скрытого горизонта. Осторожно булькает волна, ударяясь о днища лодок и борта судов. Феодосийцы толпами валят на "широкий мол" или "волнорез".
   Первыми в порту появляются люди семейственные, деловые, толстые, откормленные караимы, армяне, греки, русские, евреи. В их руках пакеты с семечками, орехами, жареным горохом, пересыпанным изюмом, рахат-лукум, фрукты. Эта категория феодосийцев не любит "волнореза". Усевшись на бревнах, лестницах, ящиках и, добросовестно покушав принесенные с собой лакомства, они степенно обходят "широкий мол", останавливаются перед ярко освещенными иллюминаторами пароходов, пришедших с Азовского моря или из Батума, и с достоинством возвращаются домой другой дорогой, мимо купален Галичева. Завтра надо рано открыть лавки, амбары, лотки, мастерские. За ними приходят другие, приезжие, феодосийская молодежь, романтики всех возрастов. Они не нагружены пакетами с лакомством. Для них каждый шорох или звук с моря приобретают особенный интерес и понятное одной юности значение. Не налюбуешься феерической картиной моря с утонувшими в нем огнями судов и порта. А тут еще хоровая песня со скользящей по бухте лодки или звуки гармоники и гитары! Есть от чего прийти в умиление москвичу, вообще северянину, попавшему по нездоровью в Феодосию. Эта категория не особенно любит волнорез. Женской молодежи, а особенно учащимся, "неприлично" в вечерние часы находиться на нем, а душе романтиков больше импонируют огни пароходов, пришвартовавшихся к причалам.
   Последними появляются влюбленные, по вековечному обыкновению предпочитающие уединение. Они избегают людей и света. Они не любят широкого мола. Волнорез спасает их от любопытных, но часто не спасает от пронзительных взоров надзирателей учебных заведений. Этот позорный институт людей недавнего прошлого редко ухолил с волнореза без обильной добычи. Волнорез в позднее время, в представлении добродетельных мамаш, является обязательным местом соблазна и грехопадения, конечно, платонического, их наивных дочек. И нужно сказать, мамаши редко ошибались. Какое сердце могло устоять перед торжественной красотой южной ночи и той чарующей картиной, которая открывалась отсюда при лунном освещении сияющих гор и украшенного моря!
   Иногда на молу устраивались целые концерты интернациональных передач. Особенно отличались матросы и итальянских и французских судов. Однажды я с большой толпой слушателей стоял у борта океанского грузовика "Ливорно". С палубы "итальянца" простые матросы пели хором, солировали, играли на гитаре и мандолине. Несколько эпизодов из портовой жизни прошлого я не могу не описать, потому что они являются небольшой иллюстрацией, характеризующей нравы того времени.
   Приход в Феодосию черноморской эскадры, совершавшей ежегодное практическое плавание, всегда приятно волновал город. Радовались купцы и поставщики провианта, виноторговцы и содержатели трактиров, тайные и явные проститутки и все, кто только мог поживиться у жирного казенного пирога. Одна часть населения тревожилась -- это родители подростков и взрослых девиц. Нам запрещалось ходить в порт в дни съезда в город команд кораблей. Матросы безобразничали, громили трактиры, избивали прохожих, а однажды хотели поджечь публичный дом вместе с его обитательницами. В эти дни наготове держались войска местного гарнизона и для охраны того же дома терпимости выделялся целый наряд вооруженных солдат.


Крым. Феодосия. Порт. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Как-то вопреки строгому приказанию отца я задержался на широком молу. Было около пяти часов, и сотни моряков возвращались из города для посадки на присланные за ними катера и баркасы. Шли в одиночку, по двое или группами, оглашая воздух пьяными возгласами и матерной бранью. За пешеходами спешили на пароконных извозчиках опоздавшие, и, наконец, показался целый ряд дрогалей, на подводах которых точно штабели дров лежали пьяные моряки.
   Такие зрелища незнакомы нам в настоящее время, а тогда это явление было обычным. Публика, толпившаяся на молу, только насмехалась, когда передаваемые с рук на руки, точно поленья, скатывались на дно баркаса опьяненные. Оставался один гигантского роста матрос, растерзанный, избитый, с окровавленным лицом и синяками под глазами. Его с трудом подняли четверо матросов и понесли к баркасу. Перед спуском на лестницу, мертвецки пьяный моряк оглянулся, вырвался из державших его рук, и, точно обезумевший бык, бросился бежать обратно в город. Боцман, наблюдавший за посадкой, и двое из его команды кинулись догонять пьяного. И вот у стены теперешнего Морагенства произошел нелепый случай. Обезумевший от алкоголя матрос склонился к земле, поднял обломок железа и, обернувшись, со всей силы ударил по голове одного из своих преследователей. Я увидел размозженную голову, вскинутые кверху руки и услышал пьяный хохот и тревожные крики боцмана. Об этом эпизоде долго говорили в городе.
   Второй случай из прошлого порта не менее характерен. К нам часто заходил в бухту военный транспорт "Прут". Судно ошвартовалось у волнореза. Между местными рыбаками и командой транспорта постоянно происходили недоразумения из-за женщин. Во время одной из таких ссор рыбаки убили матроса с транспорта "Прут", особенно досаждавшего им своими любовными победами. Во время драки, в свою очередь, был смертельно ранен убитым моряком его соперник рыбак. Казалось бы, справедливость восторжествовала! Не так рассудили друзья убитого с транспорта. При получении известия об убийстве матросы разобрали винтовки и кинулись в город, избивая прикладами всех, кто попадался им навстречу. Пострадали окна магазинов и десятки прохожих. Паника охватила Итальянскую улицу, чудовищные слухи ползли по городу. Наконец, офицерам "Прута" удалось уговорить команду возвратиться на транспорт. Два месяца велось следствие, и выход на "волнорез" был закрыт для феодосийцев.
   В порту устраивались и торжественные встречи возвращающимся из Китая войскам. Какое тяжелое впечатление произвели на меня "чудо-богатыри", прибывшие в 1901 году сначала на пароходах добровольного флота "Владимир", "Херсон", "Екатеринослав", а затем на зафрахтованных "иностранцах"! Город устроил им торжественную встречу. Было все: и речи, и приветствия, и возгласы "чудо-богатыри"; но вот кончилась парадная часть и на берег выползла оборванная, голодная солдатская масса.
   Феодосийцы и здесь остались верными себе. Безденежных солдат околпачивали скупкой за бесценок чая и шелка, привезенных из Китая. Долго по городу ходили унылые фигуры орловцев и калужан, защищавших "престиж" России на полях Китая, под стенами Пекина и в предгорьях Тянь-Шаня. Там, где сейчас стоят подъемные краны, патриотически настроенная толпа из феодосийских торговцев и рыбаков в дождливый вечер манифестировала перед пароходом "Мессажире Маритим", получив известие об объявлении войны Японии, а ретивые офицеры Виленского полка в своем преклонении перед союзницей в тот же вечер заставили пройти церемониальным шагом мимо того же парохода две роты солдат, поднятых ночью с постели.
   На широком молу в день праздника крещения происходил торжественный парад. Сюда стекалось все духовенство города с хоругвями и иконами. Вдоль мола выстраивался гарнизон. После опушения креста в воду войска давали залп, любители голубей пускали их в воздух. В бухту съезжались лодки, с которых и кидались в воду за крестом местные моряки и рыбаки. Долгое время существовал такой обычай: поймавший крест имел право вместе со своими товарищами обходить дома и собирать на "крест". Как-то перепившиеся рыбаки пропили и крест. После этого случая хождение по домам было запрещено.
   Таковы отдельные эпизоды из прошлого Феодосийского порта. Он обогащал феодосийских дельцов, он был свидетелем любовных вздохов и клятв многих и доныне живущих жен и мужей, он слышал и прощальные крики разбитых жизнью сердец, тонувших в тихих водах бухты. Значительно позже, после моего отъезда из Феодосии, на его плитах разыгрывались тяжелые эпизоды из "потемкинской эпопеи". Здесь впервые зазвучал грозный голос грузчиков, заявивших о своем праве на человеческую жизнь, здесь поспешно грузились эшелоны белых, убегавших из Крыма. Порт неотделим от прошлого Феодосии. Это живая страница из недавних дней города.


Феодосия. Базар. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Конечно, наши базары не имели столь великих заслуг перед историей. Они любопытны как место приложения коммерческих дарований феодосийцев! Базаров было три. Один ближе к Форштадту, второй и третий представляли одно целое. О форштадтском базаре я уже говорил. Второй рынок занимал, главным образом, все пространство, занятое теперешними пассажами (пассажи находились на стыке современных улиц Назукина и Адмиральского бульвара) и примыкающими к ним скверами. На месте сквера, вплоть до фонтана Айвазовского, торговали овощами. За овощным рядом располагались продавцы масла, молока и кол6асных изделий, ближе к центру -- продавцы мяса. Отрезок Военной улицы (современная улица В. Коробкова) заполняли в два ряда подводы с фруктами. Против рыбного пассажа шумела толкучка. к лощине Генуэзского рва стояли бочонки виноторговцев. Существовали галантерейный, книжный, жестяной ряды. На месте теперешнего молочного рынка происходила торговля зерном и хлебом, арбузами, дынями; ближе к кладбищу продавались вино, уголь-антрацит, известь, дрова. Это и был третий рынок (современный Центральный городской рынок).
   За фонтаном Айвазовского виднелось двухэтажное здание лучшего в городе бакалейного магазина, принадлежащего Багдасарову. Такой же крупный бакалейный магазин Кефчиянца размешался в низеньком каменном здании против теперешнего мясного и рыбного пассажа. В окружающих рынок домах оживленно торговали харчевни, трактиры, бакалейные лавчонки, чебуречни, работали парикмахерские. В базарные дни на рынок выставлялись переносные лотки, палатки, тележки. Два раза в неделю выезжали торговцы из окрестных деревень, хуторов, огородов, садов, колоний. Еще с вечера все дороги, ведущие в город, заполнялись всевозможными видами транспорта: подводами, тарантасами, арбами. Огородные овощи привозились болгарами. В черных штанах и рубашках, с постолами на ногах и даже в жару в овчинах, наброшенных или на плечи или на мешки с картофелем, выделялись из толпы торговцев сыны далеких Балкан. Медлительные и спокойные, не торопясь, раскладывали они баклажаны, белоснежные кабачки, ярко-красные помидоры на мешки, положенные на землю, и не отлучались от своих подвод ни в трактиры, ни в харчевни.
   Татары привозили виноград и фрукты. С ними конкурировали греки и армяне -- главные перекупщики у татар. Фруктов привозилось много, и продавались они прямо с возов. Лучшее масло и колбасные изделия доставлялись немцами из ближайшей колонии Герценберг (современное село Пионерское). Их тарантасы выгодно отличались от безрессорных подвод болгар или архаической арбы татарских садоводов. Кислое и цельное молоко, а также творог, яйца, сметану привозили русские и украинские поселенцы из Байбуги, Ближних и Дальних Камышей -- деревень, расположенных под Феодосией. Большинство парикмахерских, а также торговля галантереей, жестяными изделиями, табаком и папиросами, аптекарскими товарами сосредоточивалась в руках евреев, караимов, крымчаков. Лучшую баранину покупали у татар. Лошадьми торговали цыгане. Они же занимались лужением и ковкой лошадей.
   Все продукты продавались очень дешево. Мне вспоминаются некоторые цены. Я очень любил сопровождать родных, когда они отправлялись на базар за продуктами. Один фунт баранины стоил 10-12 копеек, один фунт сыру -- 12 копеек, брынзы -- 12 копеек, лучший сорт чайной колбасы -- 20 копеек, лучшего украинского сала 20-30 копеек, сливочного масла -- 20-30 копеек. Немцы продавали великолепную кровяную колбасу по 50 копеек круг и т.д. За гроши продавались овощи и фрукты. Правда, эти гроши с трудом добывались и нищих было не меньше, чем в другие времена.
   Феодосийский базар отличался внешним колоритом и яркостью красок, оживленной толпой, сновавшей между рядами лавок и подвод. Взор останавливался на всевозможного рода нарядах интернациональной толпы. Особенно хороши были костюмы румынок, украинок, цыганок и молодых болгарок. Разноголосый хор зазывных криков оглушал покупателей. Каждый продавец хвалил свой товар и, повышая голос, чтобы он слышался на большое расстояние, выкрикивал цену предлагаемых товаров. Совершенно особо, если можно так выразиться, от "осёдлых" торговцев сновали перелетными птицами по всему базару продавцы сельтерской воды и бузы, горячих чебуреков, вкусной, рассыпчатой пахлавы, разноцветных леденцов, сдобных бубликов, жареных фисташек и гороха с изюмом. На больших металлических дисках разносились одесская халва, турецкий рахат-лукум, фруктовая пастила, греческая "фрутто". Большим спросом пользовался яблочный сидрет Бродского. Более вкусного напитка я не пил даже в Москве, где когда-то славились знаменитые воды Ланина и Каменкина. Первое впечатление -- все торгуют, но никто не покует. Продают и дети, и взрослые, и молодые, и старые. Кричат то в одиночку, то хором.
   На дне бывшего Генуэзского рва особое оживление. Дары крымских садов кружат головы. Здесь неподкупное веселье, песни, пьяные излияния, а иногда -- драки, зверское избиение, поножовщина. В такие минуты тревожно свистят полицейские, испуганно разбегаются торговцы бубликами, шашлыками, сальниками и прочими закусками, продаваемыми пьющим вино; голоса усиливаются в своем диапазоне, пока виновников драки не уведут в полицейский участок. На базаре можно встретить любую домохозяйку. Особенно любили щегольнуть своим присутствием поручиковы и подпоручиковы жены из местного гарнизона. Если и не нужно было ничего покупать, все же придут, и обязательно с денщиком, с корзиночкой, в которой лежит виноград и фрукты. Вся Феодосия знала жену начальника отряда таможенной охраны. Молодящаяся дама бальзаковского возраста появлялась на базаре с двумя молодцами-денщиками. Она все пробовала перед покупкой и любила торговаться. К концу базарного дня полны до отказу кофейни, трактиры, харчевни. Из постоялых дворов разъезжаются по домам расторговавшиеся крестьяне. Нераспроданный товар отпускается за бесценок. Это знают беднейшие слои населения и ждут окончания базара с понятным нетерпением. В кофейнях и трактирах совершаются сделки на сотни, тысячи и десятки тысяч рублей на табак, вино, пшеничное зерно, на кожу и мясо. Кофейнями не гнушались даже крупнейшие купцы, фабриканты, хлебные экспортеры, ворочавшие сотнями тысяч.
   Когда в ночь на 28 октября 1901 года в деревне Гокчелеке Феодосийского уезда на земле помещика Черкасова из скважины крымского нефтяного общества забил нефтяной фонтан, об этом впервые заговорили в кофейнях. За несколько дней до официального освещения в печати отец принес эти сведения домой, случайно услышав о них за чашкой кофе. К шести часам базар пустел. Десятки подметальщиков свозили горы мусора в тачках, бродячие собаки грызлись за остатки пищи. На фонтане Айвазовского нельзя было найти свободного столика. Они занимались различными спекулянтами, перекупщиками и прочими мародерами легкой наживы, которые жили за счет обманутых крестьян, утром свозивших на базар дары своих садов и огородов. Еще позднее наиболее крупные сделки скреплялись за изысканными винами крупнейших ресторанов, часто под слащавую музыку румынского оркестра или под бравые песни хора терских казаков.

VI.
О театральных вкусах феодосийцев. Канатоходцы. Карусели. Балаганы. Кулачные бои. Цирк. Борьба. Режиссер Козлов. Ротонда. Бульвар и симфония Чайковского. "Мостик вздохов". Итальянская. Флирт. Религиозные праздники и веселящиеся феодосийцы.


Феодосия. Городской бульвар. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Феодосия в конце XIX века любила повеселиться, но это веселье носило несколько своеобразный характер и объяснялось разноплеменностью населения. Каждая национальность веселилась по-своему, каждый класс признавал только известный вид развлечений, а все вместе не могли поддержать ни одну более или менее приличную антрепризу, театральное предприятие или даже отдельного гастролера, пользовавшегося заслуженной известностью в отсталой России. Артисты не любили Феодосии, антрепренеры лопались.
   Бывали, правда, редкие случаи, когда вкусы всего населения сходились и зрительские интересы совпадали. На моей памяти это было дважды. В первый раз в приезд китайской труппы. Феодосийцы раньше не видели китайцев, знали их по рисункам и по китайской войне, а тут приехали настоящие сыны Поднебесной Империи, с длинными косами, с черными на головах шапочками, в длинных шелковых кафтанах. За китайцами по улицам ходили толпы детей и взрослых. У гостиницы, где остановились гастролеры, дежурили зеваки. Исключительный интерес выпал на долю жителей жаркой Африки -- дагомейцев. Африканцы тоже не прогорели. Зато плохо приходилось Орленеву, братьям Адальгейм, певцу Южину, Заньковецкой и другим звездам театра и оперы.
   На заре моей юности вспоминается мне золотистый вечер, солнце, заходящее за "лыску" и обширная площадь, залитая народом. На этой площади не было еще воздвигнуто ненужного на ней здания мужской гимназии. Над головой толпы под звуки шарманки балансирует канатоходец. Затаив дыхание, глядят на него снизу. На площади тишина, на возвышенности молчаливо сидят закутанные в черные платки татарки и не могут оторвать глаз от смелого комедианта.
   В коронационные дни на этой же площади городское управление поставило несколько высоких столбов с призами для тех, кто влезет на самый верх. Около столбов кружились карусели, белели балаганы, пронзительно орал "Петрушка". Беднейшие слои слободского населения города любили эти празднества. Площадь никогда не пустовала. В свободные от базара дни канатные плясуны и качели собирали больше народа, чем бульвар и ротонда. С постройкой гимназии народные гуляния перенесли на Базарную площадь. Там они не привились, скоро о них позабыли.
   Зато на Сенной площади возник другой вид забав -- кулачные бои в одиночку и "стенка" на "стенку". Сюда приезжали издалека. Отупевшее от скуки и бессмысленности существования, молодое население окружающих хуторов и деревушек высылало своих молодых бойцов для драки с горожанами. Дрались остервенело, до крови, до расшибленных носов, поломанных ребер. Иногда в общей свалке участвовало несколько сот человек. Вызывалась полиция, войска. Начинали бой мальчишки, а потом уже включались и взрослые. Кулачка существовала несколько лет, и полиция была бессильна, или делала вид, что бессильна, помешать пережитку глубокой старины и обывательского отупения.
   Из всех зрелищных предприятий наиболее любимым для беднейших классов населения считался цирк. Деревянное здание построили в центре города против сквера, там, где сейчас площадка "Динамо" (на этом месте (проспект Айвазовского) сейчас находится Детская музыкальная школа No1; на стене здания установлена памятная доска). Цирк в продолжение многих лет арендовался антрепренером Бескоровайным. Этот господин хорошо изучил вкусы феодосийской публики. Боевым номером программы считалась борьба. Борьба широко анонсировалась. Борцы набирались из представителей всех национальностей. При умелом разжигании национальных страстей Бескоровайный очень легко вытягивал трудовые полтинники, особенно у татар и грузчиков. Из среды последних выступали подставные и истинные любители бороться.
   Слава Ивана Поддубного, бывшего грузчика, в Феодосии и начавшего свою блестящую карьеру борьбы, кружила многим головы. Кроме борцов пользовались успехом братья Дуровы -- Анатолий и Владимир. Каждый из них называл себя "настоящим", и каждый по-своему был интересен. Мужская сторона городской буржуазии из любителей поволочиться считалась влюбленной в красивую наездницу Иду Кассино. Ей тихонько от жен подносились цветы и подарки. На борьбу приезжали даже из деревень. При поражении любимцев галерки или борющихся представителей той или иной национальности публика разражалась криками, свистками и угрозами, взаимными оскорблениями.


Крым. Феодосия. Городские купальни (на переднем плане "мостик вздохов").
Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Всей Феодосии была хорошо известна сутуловатая фигура режиссера Козлова. Я удивляюсь, как этот человек не уставал бороться с равнодушным отношением феодосийцев к театральным постановкам. Ассимилировавшись в Феодосии, Козлов ставил спектакли на сцене концертного зала ратуши, сколачивал любительские труппы, собственными руками писал декорации и, взывая к чувствам неблагодарных зрителей, упорно работал над пробуждением интереса к театру. В зале ратуши пели, играли и выступали различные гастролеры. В городском саду частенько состязались украинцы. Здесь я впервые услышал Заньковецкую. Иногда приезжали кочующие коллективы артистов из Москвы, Петербурга, Киева, Одессы. Помню в одно лето гастроли итальянской оперной труппы в ратуше. Они разделили общую участь всех гастролеров и с трудом могли выехать из Феодосии.
   Также плохо посещался садик на башне св. Константина. Ресторатор из года в год приглашал румын, венский женский оркестр и казаков из Владикавказа. Нередко приглашенным оркестрантам приходилось играть при пустом садике и никем не занятых столах. Посмотришь через решетку в сад, а там бродят скучные официантки да даровые зрители из семей служащих ресторана. Трудно было заставить раскошелиться рядового феодосийца. Он предпочитал послушать звуки музыки бесплатно где-нибудь на панели, за башней Св. Константина или фланируя вдоль Итальянской мимо фонтанчика Айвазовского в соседстве с рестораном.
   Наиболее дружно посещался городской бульвар (сквер на улице Горького). На нем играл оркестр Виленского полка. Вход и в сад и на бульвар стоил 6 коп. Половина публики проникала на гуляние бесплатно, перелезая через невысокую стену бульвара, никем не охраняемую. По воскресеньям обязательно игралась симфония Чайковского "12-й год". Исполнялась она под звон колоколов и выстрелы из пистолетов. В воскресные дни на бульваре встречалась вся городская общественность, львы и львицы, жены адвокатов и скупщиков зерна, гимназисты и гимназистки, молодые поручики, воспитанники мореходного училища и учительского института.
   Старая Феодосия обладала еще одной достопримечательностью. В городе некогда воинственных генуэзцев существовал "мостик вздохов". Тень великого авантюриста Казановы перевернулась бы в гробу, если бы он узнал, что феодосийский "мостик вздохов" соединял не грозную тюрьму со свинцовой крышей, через которую так смело бежал автор знаменитых мемуаров, а берег с городской купальней и что на нем вздыхали не осужденные на вечное заточение, прощаясь с волей, а чувствительные феодосийцы от избытка волнующих их любовных и иных чувств.
   "Мостик вздохов" представлял собой длинные деревянные мостки, шедшие параллельно полотну железной дороги по-над берегом от начала портовой территории до входа в купальни. Сколочен мостик был весьма грубо, с широкими щелями в полу и длинными скамьями вдоль стены. Вот это-то прозаическое место феодосийская молодежь любила южной любовью. "Мостик вздохов" фотографировался, печатался на открытках, предлагался вниманию каждого приезжего. С мостика открывался вид на широкий горизонт моря, на бухту с волнорезом и судами, выдерживающими карантин, на всю портовую территорию, на окружающие город возвышенности с белеющей часовней св. Ильи и старым зданием археологического музея. Несколько левее, прямо против зрителя, в недалеком от него расстоянии, за длинными рогожными перегородками, плескались купальщики, задорно перекликаясь друг с другом и выплывая иногда из рогожных ширм поближе к "Мостику вздохов".
   В лунную ночь волшебными огнями загоралось море, золотыми переливами набегала волна на берег, сверкающий путь уходил по спавшей поверхности воды к черным остовам океанских судов, а на возвышенности и холмах медленно проплывали темные тени от заблудившихся по небу облаков, и точно оживлялись низкорослые перелески бесплодных гор. В эти ночи, воспетые кистью крупнейших феодосийских художников, мостик заполнялся до отказа. Глубоко дышали груди, сияли глаза со взорами, устремленными на море, на небо. На мостике зарождалась любовь, здесь тянулось ее продолжение, тут сходились и расходились, ревновали и ненавидели. Сюда приходили после концерта румынов и оглушительной симфонии Чайковского в исполнении музыкантов Виленского полка, здесь назначали друг другу свидания. В памяти старых феодосийцев это достопримечательное место овеяно романтикой юности и наполнено теплыми воспоминаниями различных переживаний.
   Днем, после купания, на мостике отдыхали, усердно ели фрукты. Любители женской наготы, прикрывшись газетами, не столько читали, сколько подглядывали за купальщицами. Под мостиком, на берегу усаживались уличные мальчишки, а также великовозрастные дылды из базарного отребья. Они вперяли взоры и разглядывали через щели проходящих купаться женщин. Многие из феодосийской молодежи прекрасно были осведомлены -- имелось или не имелось нижнее белье в известный день на их возлюбленных. Информация отличалась удивительной точностью. И подумать только, что столь великую достопримечательность так прозаически сожгли в гражданскую войну.
   Не менее популярным местом для гуляния молодежи считали отрезок от угла Бульварной (современная улица Десантников) до угла Греческой. У магазинов выстраивались всевозможных возрастов любители поухаживать, а на панели тесной толпой двигались парочки, одиночки-гимназисты, гимназистки, работницы с фабрик, военные. В этом месте считалось зазорным "затрагивать" друг друга, кричать громкие комплименты, знакомиться. Когда тушились огни, число гуляющих пополнялось проститутками и сутенерами.


Феодосия. Торжество у памятника Александру Третьему. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   По праздничным дням, сейчас после обеда, считалось обязательным прогуляться вдоль колоннады, поддерживающей своды центральной гостиницы. Молодые чиновники флиртовали со швейками, дочерьми рыбаков, слободскими дамами, гимназистки, обязательно попарно, поспешно перебегали от угла одной улицы до угла другой, настороженно вслушиваясь в комплименты, бросаемые им из-за колонны прячущимися от строгих взоров гимназического и иного начальства кавалерами. Студенчество, наезжавшее в Феодосию, великовозрастные гимназисты, адвокаты, девицы на положении невест и их обожатели в те же праздничные дни отправлялись на перрон железнодорожной станции. Они оживленно расхаживали по деревянному дебаркадеру в ожидании поезда, а встретив его, возвращались домой.
   Ряд развлечений связывался с религиозными праздниками. В них принимало участие главным образом население слободок. В день св. Георгия в древнем армянском монастыре, что на Георгиевской (современная улица Нахимова) улице, ежегодно устраивался престольный праздник. На праздник съезжались из ближних и дальних деревень не только армяне и татары, почитавшие вышеуказанного святого, празднество привлекало к себе внимание и феодосийцев. Особенно любила праздник феодосийская молодежь, среди которой существовало странное поверие: стоит, мол, трижды молча обойти вокруг церкви, задумав какое-нибудь желание, чтобы последнее исполнилось в течение ближайшего года. Этой сказке верила не одна молодежь, а многие из почтенных обывателей и городских обывательниц.
   Смешно было глядеть, как трижды совершали турне вокруг церкви школьники и школьницы, пожилые дамы и краснеющие от волнения девицы, иногда кружился по ограде солидный купец и юный студент, недавно надевший форму. Вот на этой обывательской глупости и было. построено веселье. Проказники из молодежи прилагали все усилия, чтобы рассмешить обывательниц, вызвать на их устах улыбку или бранное слово. Нужно было видеть гнев, возмущение, испуг иного простака, не сумевшего обойти козни и соблазны, расставляемые ему веселящейся молодежью. В монастыре и вокруг него располагались на ночевку прибывшие богомольцы. Жгли костры, а на улице устраивались армянские и греческие танцы. Днем раздавались безвозмездно куски жареной баранины, жертвуемой буржуазией и купечеством.
   Греки праздновали память св. Ильи, приурочив свое празднество к годовому празднику церкви, находящейся над Двуякорной бухтой. С вечера туда тянулись толпы пешеходов и торговцев с поклажей и товарами. Вокруг церкви разбивались палатки, торговавшие закусками, прохладительными напитками, мороженым и шашлыками. Как церковь, так и палатки украшались флагами, а ночью зажигались плошки, костры, пускались ракеты. Чем-то языческим веяло от этих ночных бдений. Вокруг огней располагались смуглые горбоносые лица, быстро звучала гортанная речь, пересыпанная иногда грустными завываниями тоскливых мелодий. Очень часто вокруг костров крутились, сплетаясь в один комок движущихся теней, высокие фигуры "дангалаков" (трапезундские греки). Вокруг начинала звучать буйная песня феодосийских рыбаков. Днем на обширной площадке перед церковью разряженная толпа занималась флиртом, едой, пением, плясками или купалась на берегу бухты. На этот праздник сходилось почти все греческое население города.
   В свою очередь и русские не отставали от армян и греков. Официальная Феодосия торжественно справляла праздник иконы Казанской Богоматери. Власти старались обставить это событие по возможности торжественнее и благолепнее. Навстречу иконе, которую везли за тридцать верст из Топловского монастыря еще накануне праздника, выходили толпы паломников. В сопровождении их икона водворялась в соборе. В день праздника распускались все учебные заведения и после молебствия совершались "проводы" иконы в подворье Топловского монастыря на Сарыголь (территория, прилегающая к современному собору Иконы Казанской Божьей Матери). На этот случай мобилизовалась вся полиция. За иконой, которую посменно несли городские старухи и наиболее видные представители чиновничества и городской буржуазии, непосредственно за духовенством шел оркестр военной музыки, за ним гимназисты, учащиеся городских школ, служащие различных учреждений, толпы горожан. Всю дорогу слышался "Коль славен" и молитвы, распеваемые хором.
   В подворье икона водворялась в храм, а провожавшие шли в трапезную или в виноградник, где и пожирали остатки винограда, оставшиеся после сбора. Несмотря на официальную торжественность, молодежь и здесь находила возможность повеселиться. О молитвенном настроении, которое пытались создать ревнители православия и его обычаев, не приходится и говорить. Кончалась официальная часть, и хохот, и смех, и крики рождались во дворе монашеской обители, в тени кладбищенских деревьев, под защитой виноградных лоз. Жизнь брала свое, и никакие увещевания и угрозы загробного возмездия не могли остановить бурнопламенных страстей неугомонных феодосийцев.

VII.
О прошлом. Первая "казенка". Пьянство. "Визитер". Кладбищенское веселье. Драки. "Повесить чайник". Отупение. Полиция. Проституция. Кизильник.

   Неоднократно во время своего приезда в Феодосию, беседуя со старожилами, я слышал горькие сожаления о прошлом, о жизни тихой, спокойной, безмятежной, которая когда-то текла в этом древнем городишке.
   Можно ли было назвать жизнью то далекое прошлое, о котором плачет иногда старый Феодосией? Законы природы говорят: жизнь -- движение. Можно ли назвать движением жизнь конца девяностых годов? Нет, это не была жизнь. Гнилью, плесенью веяло от затхлого болота обывательского спокойствия, и в этом болоте, как гады в подземелье, скрывались отвратительные низменности, человеконенавистничество, национальная рознь, пьянство и разврат.
   Быть может, жителям Итальянской улицы, Екатерининского проспекта и особняков это и не было заметно. Может быть, они и не замечали нищеты и одичания слободских окраин города, но мне, жившему среди беднейших слоев старой Феодосии и собственными глазами наблюдавшему жизнь городских слободок, не приходится вздыхать о прошлом.
   Мальчишкой я наблюдал и первую очередь у первой казенной питейной лавки, открытой тогда по приказу Витте. Она помешалась на бывшем базаре, вблизи городского фонтана, против Греческой улицы. С того дня, приходя в школу, я не мог не удивляться постоянству очередей, на которые в дальнейшем я привык смотреть, как на явление обычное.
   Слободки потребляли алкоголь в неимоверном количестве. Пили все: и мужчины, и женщины, и девушки, и мальчишки. Пили по всякому случаю, по всякому поводу. Общей страсти к вину и водке не избегали и мы, учащиеся. Особенно много пили рыбаки. Имена некоторых из них становились нарицательными, как хороших пьяниц и скандалистов. Таким на Форштадте считался некий Федька Наталитов, так попросту называли его все. Любая свадьба, похороны, рождение -- неизменно оканчивались общей пьянкой, очень часто кровавой дракой.
   Усиленно пили на праздниках: на Рождество, на Пасху, на Николая и пр. В настоящее время исчез тип "визитера" старых времен. Какой-нибудь рыбак, чиновник или служащий одевался в лучшую одежду, нанимал извозчика и объезжал на нем своих знакомых. Выпив водочки и вина у одних, он ехал к другим. Так повторялось то же самое, пока злополучный "визитер" не напивался до положения "риз". Так поступали в дни праздников и обыватели центральных улиц, соблюдая, конечно, относительное приличие.
   Общее гомерическое пьянство достигало своего апогея в пасхальную поминальную неделю. Еще с утра феодосийское кладбище начинало чернеть от толпы людей, располагавшихся на могилках умерших родственников. Приходили целыми семьями, целые компании с пасхами, Л с куличами, яйцами и обязательными вином и водкой.
   Все эти дары пасхальных дней, за исключением напитков, располагались на могиле в ожидании попа. Последний читал поминальные молитвы, кропил святой водой и, таким образом, как бы разрешал поминальную трапезу. С его уходом извлекались напитки и начинались "поминки". Что это были за "поминки"!
   К обеду на кладбище слышался крепкий русский язык в соседстве с молитвенными песнопениями. Иногда перепившиеся начинали тянуть пьяные песни, слышался храп заснувших после обильного возлияния, часты были и фривольные темы на сюжет рубенсовской "Вакханалии".
   Феодосия спивалась безмерно. И в этой слабости не были повинны только одни слободки. Однообразие, тоска провинциальной жизни, отсутствие волнующих интересов -- все язвы николаевской России ломали всех, даже крепкие натуры. Спивалось офицерство, чиновничество, духовенство, пили студенты, а от них не отставали и другие учащиеся. В городском училище, где учился я, учитель истории Янковский редко приходил трезвым Священник собора о. Сергий, преподававший у нас закон Божий, однажды во время вечернего богослужения упал пьяным перед алтарными вратами. Многие занимались шинкарством.
   Конечно, такое непомерное пьянство, разлагая молодежь, влекло за собою хулиганство и разврат. Драки, подкалывания, буйство, битье стекол, смазывание чужих ворот дегтем считались сравнительно невинными проявлениями хулиганства. Существовали еще и более утонченные виды воздействия на объекты, вызвавшие неудовольствие того или иного молодца из Сарыголя и Карантинной слободки.
   Существовал термин "Повесить чайник". Это значило, что если кавалер с Форштадта провожает барышню с Карантина, то молодежь Карантинной слободки вправе была избить своего соперника, привязать ему сзади чайник или кусок жестянки и с позором изгнать за пределы своих владений. Этим правом широко пользовались все слободки, молодежь которых постоянно враждовала друг с другом.
   Некоторые поступки озверевших и потерявших рассудок людей говорили о полной степени скотского отупения. Очень часто, задержав за пределами городской черты неосторожно удалившуюся влюбленную парочку, гогочущая от предвкушения удовольствия толпа хулиганов заставляла смущенную и красневшую от стыда девушку раздеть своими руками догола возлюбленного и брать его половые органы. Делалось это под угрозой избиения и поножовщины обоих. Нет возможности перечислить все мерзости, которые в те "счастливые" времена совершали хулиганы слободок. Не хочется о них и вспоминать, но прошлое само всплывает в памяти, когда хочется изобразить времена давно ушедших дней как времена патриархальной чистоты и общего благополучия. Принимала ли какие-нибудь меры против массового хулиганства феодосийская полиция? Мер никаких не принималось. О нравах тогдашней полиции ходили не менее жуткие слухи.
   В участке арестованных избивали до смерти и выпускали искалеченными. Зато в свою очередь и с городовыми расправлялись жестоко, если они нарывались на гулявшую компанию рыбаков. В интересах истины должен отметить, что при всеобщей распущенности и хулиганстве случаев воровства, ограбления, взломов почти не бывало. О знаменитом в то время бандите Быстрицком -- беглом каторжнике и грабителе по Феодосии долгое время ходили чудовищные слухи. Он так и не был пойман и перекочевал из феодосийских окрестностей в другие места. Законным спутником пьянства и нищеты являлась легкость нравов феодосийцев, их распущенность, массовая проституция.
   Те многочисленные случаи разврата, свидетелем коих я был в Феодосии, напоминали мне разврат и проституцию портовых городов Средиземноморья, которые я посещал, плавая в качестве штурманского ученика.
   Этому обстоятельству очень много способствовало постоянное пребывание в порту иностранных судов, войска, полунищенское существование работниц табачных фабрик и, как я говорил, непомерное пьянство среди молодежи обоего пола. Большой половой распущенностью отличались рыбаки. Они задавали тон циничному отношению к каждой женщине. Если до постройки порта от них больше всего доставалось бокам любителей лицезреть голые женские тела, то в конце девяностых годов рыбачья молодежь главным образом и составляла кадры тех наглецов, которые, окружив плотной толпой места купания женщин, смущали их не только своим присутствием, но и наглыми приставаниями.
   Редко, кто из них не имел своей "ворохи", из-за которых частенько возникала поножовщина. В вечерние часы Итальянская портовая улица кишела проститутками. Они в изрядном количестве встречались у ресторанов второго разряда, у постоялых дворов. Мальчишкой я знал на Форштадте многих подростков 14-15 лет, которые уже имели любовниц, из-за которых дрались их такие же юные покровители. Во дворе, где мы жили, обе дочки соседа занимались проституцией с молчаливого согласия старых родителей. Помню, как одна из них, опьянев, приняла изрядную лозу нашатырного спирта и умирала у порога дома, пока ее такой же пьяный любовник бегал за доктором.
   Картины избиения любовниц, иногда зверские истязания ревнивого ловеласа встречались часто, особенно в праздничные дни. Много раз по ночам, детьми, мы вскакивали от отчаянных женских воплей, грязной брани, смертельных угроз с улицы.
   Уже мальчишками невольно поддавались и мы тлетворному влиянию окружающей среды, знали, кто с кем живет, у кого сколько любовников и любовниц, что вчера в притоне был такой-то, почему сбежал сейчас же после первой брачной ночи новобрачный. Мы приучились смотреть на вещи просто, нас мало смущали и сокровенные акты, не всегда совершавшиеся в тайне.
   В этом отношении печальной славой пользовался "кизильник", расположенный сейчас же за бывшим французским кирпичным заводом. "Кизильник" можно было бы назвать феодосийским лупанарием. Туда водили женщин для одной определенной цели. И женщина, если шла в "кизильник", то знала зачем идет. Одной из забав слободских мальчишек служило подглядывание за уединенными парами. Сказать девушке: "Я была в "кизильнике" -- это значило признаться: "Я была в доме терпимости". В своих воспоминаниях я не мог пройти мимо тех объективных общеизвестных фактов, которые забываются или за далью прошлого начинают принимать смягченный характер и даже завидную романтику. Отпечаток детских впечатлений и мои первые шаги на дороге жизни долгое время таили в себе влияние тогдашней обстановки. Понадобились многие годы, прежде чем я смог стряхнуть с себя весь налет той жизни, о которой плачут еще некоторые и желают ее возврата.

VIII.
Гимназистки и гимназисты. Ученики городских школ. Классовый отбор. Педагоги и их педагогические приемы. Школьные нравы. Вражда. Пороки.

   Наиболее яркие воспоминания у меня относятся к пребыванию в феодосийском шестиклассном училище. Оно дало мне возможность общения со многими домами крупнейшей феодосийской буржуазии, интеллигенции, чиновничества.
   В городе существовали две гимназии, шестиклассное городское училище, женское Александровское училище, учительский институт, мореходное училище второго разряда, несколько церковно-приходских школ. В гимназию шли дети купцов, врачей, помещиков, офицерства, адвокатов и вообще богатых и зажиточных классов. Плата за обучение и содержание в гимназии была не под силу среднему слою населения. Оно отдавало своих детей в городские училища и Александровскую школу. Плату в 15 рублей в год, взимаемую за пребывание в городском училище, не могло вносить большинство беднейших родителей -- их дети поступали в приходские школы или оставались без учения.
   Мореходная школа пополнялась неудачниками и бездельниками, выгнанными из различных учебных заведений. Воспитанники школы имели среди феодосийцев незавидную репутацию добрых пьяниц, ловеласов и постоянных посетителей различных притонов. Их еще называли "сухопутные штурмана". Они больше околачивались на феодосийских бульварах, чем находились в плавании и на учебе.
   В учительский институт попадали с большим трудом. Институт пользовался доброй славой выдержанных и скромных юношей. Я не помню среди них ни одного случая хулиганства или публичного пьянства.
   Мне до сих пор непонятно, с какой целью царское министерство просвещения создавало 6-классные городские училища? Кроме ношения герба на фуражке во время учения, они не давали окончившему никаких прав, и, получив аттестат об окончании, несчастный юноша оказывался на мостовой без возможности продолжать дальнейшее образование. Неприятное положение, испытанное мной в свое время.
   Окончание училища не давало права на поступление даже в аптекарские ученики, почтово-телеграфные чиновники. Требовался экзамен за четыре класса гимназии. Гостеприимно открывались двери юнкерских училищ, да и то при большом выборе поступающих существовали свои рогатки. Как нам было не завидовать всем тем, кто оканчивал гимназию и мог идти в любое высшее училище тогдашней империи. Политика классового отбора тонко проводилась в отношении тех, у кого родители имели тугие карманы или были обеспеченным чиновничеством, и в отношении остальных, с большими жертвами дававших образование детям.
   Наше училище помещалось на Военной улице против казармы в двухэтажном здании (в наше время Феодосийская средняя школа No 4). Основным контингентом учащихся являлись дети мелких торговцев, ремесленников, рыбаков, почтово-телеграфных и иных служащих. По национальному составу: русские, украинцы, армяне, греки, евреи, караимы, крымчаки. Следует отметить полное отсутствие татар. Они избегали русской школы. Лаже крупные торговцы мясом, фруктами предпочитали отдавать сыновей в свои "мектебе", но не к русским. Национальная рознь мешала даже сближению детей, а русификаторская политика отпугивала фанатическое невежественное мусульманское население.
   Каждое утро перед занятиями нас сгоняли в общий зал и хором заставляли петь "Царь небесный". Присутствовать обязаны были и инаковерующие. Учение шло в духе православия и народности. Национальные страсти раздувались всеми средствами тогдашней школьной политики. Существовали русские, а рядом с ними "жиды", "армяшки", "пиндосы", "караимские" и прочие "собаки". Дети широко пользовались правом оскорблять иноплеменных товарищей, потому что за оскорбление не наказывались, в исключительных случаях получали выговор. В лексиконе нашего законоучителя не было фразы "еврей", наш пьяница-учитель Янковский бил себя в грудь и расписывал доблести россиян. По русскому языку мы изучали наряду с невинной лирикой и патриотические стихотворения разных поэтов. Нас аккуратно водили по воскресеньям, праздникам, тезоименитствам в храм. С нами беседовали на религиозно-патриотические темы.
   Помню, как уже в последнем классе мой товарищ по школьной скамье, не по летам развитой юноша Асланов мне заявил: "И зачем они врут, в Севастополе нас побили, а не мы побили, а Суворов вовремя удрал из Италии, его там пощипали!"
   Эти слова посеяли у меня сомнение к истинам, преподававшимся в школе. Через несколько дней мой товарищ принес какие-то исторические книги в подтверждение своих слов.
   Инспектор был Илья Максимович Корецкий. Высокий, грузный, с умными, добрыми глазами, никогда не поднявший руку ни на одного ученика. Мы боялись его и при встрече кланялись. За исключением Корецкого остальные учителя за редким исключением оставляли желать лучшего.
   Особенно мы боялись Артема Ивановича Бакуна. Высокий, худой, с длинной седеющей бородой, он отличался большим садизмом и, набросившись на ученика, избивал его с ожесточением. Бакун жил со своей кухаркой и имел дом над форштадтским базаром.
   Любил щелкать по затылкам своей пухленькой ручкой учитель русского языка Василий Лукич Иванов. Своей ловкостью он завоевал себе наше удивление. Небольшого роста, чистенько одетый, с брюшком навылет, он ставил спиной к себе провинившегося ученика и, приговаривая "Пшел вон", ловко ударял по шее так, что мальчик вылетал за двери.
   Математик Андрей Александрович Экк, владелец дачи и собственник экипажа с двумя белыми конями, никогда не дрался. Его наказания заключались в оставлении без обеда школьника до шести часов вечера. Экк преподавал у нас в вечерние часы ручной труд. Для этого ему приходилось приезжать в училище к шести часам вечера. Он часто опаздывал, и голодные дети не смели уйти, не дождавшись грозного преподавателя. Однажды Экк совсем не приехал, и трое наказанных просидели в школе до утра. Случай этот вызвал родительский протест, и вместо сидения до шести часов нас оставляли до четырех часов.
   Не буду перечислять чудачеств остальных преподавателей, их действия и поступки определялись низким уровнем как самого преподавательского состава, так и школьной политикой и понижением культурности так называемого русского общества.
   По существу дети предоставлялись самим себе. Среди нас царили все пороки, занесенные в школу с Карантинной слободки, с Сарыголя, Форштадта. Почти все курили, ученики старших классов напивались. Для этой цели ходили в "кизильник", они забегали к некоему Айзенбергу, жившему на Крепостной (современный Адмиральский бульвар, прим. сост.) улице и тайком продававшему ученикам вино. Многие имели метресс на слободках. Среди последних встречались и ученицы Александровского училища. Одна из них заразила моего товарища Б. перелоем. Когда о болезни Б. узнало наше школьное начальство, несчастного юношу исключили из училища. Впоследствии он спился.
   Воспитанники городского училища не любили феодосийских гимназисток и остальных представителей женского пола. Гимназистки в свою очередь не любили нас и презирали нас, как нижестоящих. Современному жителю республики непонятна совершенно та классовая граница, что разделяла когда-то бедного от богатого. Внешний облик и одежда играли большую роль. Погоны и блестящие пуговицы, студенческая тужурка и изящный костюм открывали двери любого обывателя, и, наоборот, потертые брюки, ботинки с заплатой заставляли отворачиваться вчерашних друзей. Сколько юношеских огорчений приносили вышеуказанные обстоятельства мне, не имевшему возможности держать на должной высоте свой гардероб.
   Как нам было не завидовать сыновьям привилегированных слоев? Мы смотрели на них, как на баловней судьбы, перед которыми открывалась широко дорога в жизнь, а постоянные уколы моему самолюбию и моей бедности поселили в моем сердце настороженное отношение даже к наиболее достойным из них.
   К знакомству с нами снисходили дети разночинцев, сумевшие попасть в гимназию. Сыновья же различных Грамматиковых, Зайцевых, Крымов, Майтопов и пр. не унижались до знакомства с детьми их служащих. Такими разночинцами я помню сына гимназического сторожа Хрусталева, сына кондуктора Инзеля, сына повара Айвазовского -- Моргунова, сына служащего Российского о-ва Минакова и др. Они дружили с нами и нас не избегали. У меня был друг -- сын артиста Мариинского театра Евгеньева Георгий Филиппов. Он жил с братом и сестрой гимназисткой на Георгиевской улице. Оба учились в гимназии, оба были привязаны ко мне. У них я знакомился с молодежью обеих гимназий. На улице эта молодежь меня не узнавала и не раскланивалась со мной из-за моего поношенного гардероба. Приятное исключение составляли Яков Конон, сын доктора Сережа Метт и несколько человек, не замечавших моих заштопанных ботинок.
   В свои воспоминания я не вкладываю горечь обиженной юности. Мне хочется объективной правдой отметить уродливость взаимоотношений феодосийской молодежи, отражавшей в себе неравенство классов, ложность понятий, несовершенство воспитания лелеянных правительством кадров, из которых создавалось впоследствии недалекое и ограниченное царское чиновничество.
   По своему развитию он был на голову выше многих великовозрастных гимназистов, но их гимназический мундир и внешний лоск искупали все недостатки гимназического воспитания. Гимназистов баловали, ими гордились. Их попечителем был сам Айвазовский. В церкви обе гимназии становились с левой стороны, обособленно от остальных школ города. Гимназистам разрешалось гулять вечером, а мы не смели после 7 часов появляться на центральных улицах города. Они устраивали балы, вечера, на которые не жалелось денег. Духовой оркестр гимназии, управляемый Мурзаевым, не уступал военному.
   К двум часам дня, когда оканчивались занятия в гимназии, Итальянская улица начинала шуметь пролетками, А экипажами и собственными выездами, развозившими по ' домам гимназистов; за первокурсниками приходила прислуга, гувернантки, денщики.
   Было бы искажением истины утверждать, что и кохаемые городом гимназии не отражали в себе всех отрицательных сторон жизни той достопримечательной эпохи, а также и самого города.
   Гимназисты с таким же увлечением отдавали дань Бахусу и Венере, как это делали другие. Все это делалось скрытно, умело, осторожно, если можно выразиться, "по-домашнему". Объектами вожделения их темпераментов являлась собственная домашняя прислуга, бальзаковские дамы городской буржуазии. У меня был товарищ по училищу А. Его сестра жила на Бульварной улице и считалась метрессой Стамболи. Эта крепкая, здоровая деревенская девка усиленно раздавала ласки еще двум гимназистам последнего класса. При появлении кого-нибудь из них нас выпроваживали из квартиры. Для более конспиративных свиданий к услугам любовников была хижина сторожа на даче учителя А. А. Экк, берег в сторону вокзала, Двуякорная бухта. На любовные шашни гимназистов обычно смотрели сквозь пальцы, а когда они надевали студенческую форму, то и вовсе не обращали внимания.
   Также нередко случалось и "грехопадение" гимназисток. Я долгое время не верил подобным рассказам и уверениям товарищей, наконец, мое доверие поколебалось самым неожиданным образом. В цирке Бескоровайного держал буфет некто Копилевич. С сыном Копилевича я дружил и вместе учился в городском училище. Буфет имел небольшой чулан, к которому примыкали уборная наездницы Иды Кассино и уборная, в которой гримировались остальные артисты. Мой любопытный друг провертел отверстия в оба помещения и нередко приглашал нас полюбоваться на декамероновские сцены, разыгрывавшиеся между красавицей-наездницей и очень почитаемыми и уважаемыми гражданами города. Один из них богатый грек С. имел взрослых дочерей. Однажды в обеденный час я забежал к своему другу в цирк. Он сделал знак молчания и потом таинственно повел к заветной скважине. В уборной, которую занял недавно приехавший на гастроли в Феодосию "непостижимый чревовещатель", уже не в декамероновских сценах, а в сценах во вкусе "Новеллино" Мазуччо предстала перед моими глазами одна из красивейших учениц феодосийской гимназии. Спустя пять лет она вышла замуж.
   Часто жалуются на вольность нравов настоящего времени и в пример приводят прежние дни, прежнюю молодежь, прежнее воспитание. Хочется сравнить с таким положением Англию и Америку, где за внешними формами строгого приличия скрывается самый утонченный разврат. Будучи уже врачом, я читал любопытную статистику абортов в Париже. По статистике из 350000 ежегодных абортов 150000 попадали на англичанок, приезжавших для этой цели в столицу Франции.
   Изменить весь ход тогдашнего воспитания, изменить весь уклад тогдашней жизни, а тем более изменить психику молодежи, воспитывавшейся на традициях классового общества, разве могли даже такие сильные просвещенные личности, оставившие след в истории прошлого Феодосии, как бывший директор гимназии Виноградов, Ретовский, Л. П. Колли.
   Официально разрешенными, если можно так выразиться, легальными методами гуляния для обоих гимназий считалась Итальянская улица, бульвары и сады, гимназические балы, концерты в ратуше, спектакли в ротонде. Учащаяся молодежь любила встречаться на "мостике вздохов" на "асфальте" -- так называли Екатерининский проспект, в павильоне городской купальни, в тесном кругу друг у друга.
   Когда открылась кондитерская Ресслера, ее посетителями первое время были главным образом учащиеся. Особенно увлекались биллиардами. В дни церковных праздников вокруг собора устраивались импровизированные гуляния из той же учащейся молодежи, причем в сторожке церковного сторожа, в подвале церкви можно было встретить парочки, симпатизирующие друг другу.
   В день выпуска восьмого класса Феодосия сразу наполнялась большим количеством студентов. Еще до поступления в университет окончившие одевались в синие тужурки и такие же фуражки. Они в новенькой форме свободно посещали рестораны, открыто курили, гуляли до поздней ночи, сразу переходя на положение не только полноправных граждан, но и действительно взрослых.
   Окончившие гимназию гимназистки одевались в модные костюмы и платья.

IX.
О феодосийской интеллигенции и о служащих. Свадьбы. Похороны. Сплетни. Богатая невеста. Магазины. Аптеки. Чиновничество. Замечательные феодосийцы. Карамба. Векслер. Поэтесса и ее стихи. Бродская. Котя Пиличев. Первый автомобиль.

   Жизнь феодосийской интеллигенции и феодосийского чиновничества ничем не отличалась от таковой жизни в других городах империи. Собственно говоря, трудно было разграничить жизнь одних от жизни других, потому что почти все служили и занимали различные должности на ступеньках иерархической лестницы.
   В городе не издавалось ни газет, ни журналов. Адвокатствующие слои принадлежали к верхам купеческой буржуазии, не было интеллигентствующих кадров, которые бы давали направление политической жизни города. Ели сытно, спали крепко, любили страстно. Никого не спасали, никогда не протестовали, не фрондировали, считали себя хорошими верноподданными и добрыми патриотами.
   Отсутствие всякой заинтересованности в политике и намека на какую-нибудь общественность щедро искупалось злословием, любовью к сплетничанью, интриганству, льстивому низкопоклонству перед сильными мира сего. Чинопочитание ценилось превыше всего, а богатство возносилось как золотой телец над миром.
   Богатая свадьба или пышные похороны заставляли о себе говорить неделю. Подробно обсуждались наряды невест, количество экипажей, угощение и даже освещение церкви, пение хора. Русские венчались в соборе, а греки в своей церкви. Очень любили посудачить о "печальном" лице невесты или о "покинутой", пришедшей навестить свадьбу счастливой соперницы. Случай, когда обманутая облила карболовой кислотой шлейф невесты, на несколько дней заглушил интерес к пушечным раскатам начавшейся японской войны.
   Богатые свадьбы русских и греков тянулись по два и три дня. У греков существовал еще такой обычай: когда новобрачных усаживали в карету (без кареты не бывало ни одной приличной свадьбы), кто-либо из присутствующих кричал кучеру: "Ну езжай, не оглядывайся".
   В соборе особенно почетных, богатых новобрачных хор встречал громогласным приветствием. Очень скромно справляли свои свадьбы армяне, еще скромнее евреи и караимы. Звучно и весело встречали молодых татар. Осенью Форштадт гремел от зурны и гула "даулов" -- огромных барабанов. И день, и ночь шло веселье по случаю свадебных торжеств. По улицам разъезжали конные с красными стягами, устраивались борьба, скачки, встреча жениха, проводы невесты.
   Греки и русские любили устраивать пышные похороны со множеством провожающих гроб умершего, с одним, а иногда с двумя церковными хорами, попами, дьяками, хоругвями, торжественным церковным звоном. На могиле богатых говорили прочувствованные речи, а бедных хоронили без речей. После похорон раздавали кутью. Греки делали ее из пшеничного зерна "арнаутка", заправленного мелко истолченными орехами и медом, а русские -- из риса и мармелада. Богатые одаривали нищих медными деньгами.
   Зажиточные армяне и богатые караимы также шумно провожали усопших. Татары хоронили безмолвно и поспешно, до захода солнца.
   Любили феодосийцы посудачить и посплетничать. Поистине, не было ни одного видного лица, а тем более красивой женщины, о которой не сплетничали, иногда зло, жестоко. Сплетни возникали сразу и как-то внезапно и делались достоянием от мала до велика. Иногда эти сплетни носили шутливо-серьезный характер. У феодосийского греческого консула Карасарини было две дочери -- красавица-невеста и уродливая горбунья. Феодосийцы уверяли, что за горбунью дают 50 000 рублей приданого, но жениха еще нет. Много злословили по адресу красавицы-невесты и ее жениха за их уединенные прогулки по пляжу, хотя и всегда в сопровождении горбуньи-сестры.
   Возмутительно злословили о дочери инженера Н. и ее обожателе студенте X. Уверяли о случившемся с ними казусе на даче Рукавишникова, потребовавшем экстренного вмешательства врачей. Эта гнусная сплетня долгое время гуляла по городу и особенно смаковалась известными всему городу развратниками. О женщине не принято было говорить хорошо. На нее смотрели глазами самца, говорили о ее пригодности как самки. Общее ли одичание охватывало и более культурные прослойки населения или же темпераментные порывы южан не мешали видеть в женщине одну самку. Конечно, весь цинизм распущенных и несдерживаемых страстей прикрывался внешне рыцарской приветливостью и воспитанием.
   Феодосия славилась своими красивыми женщинами. Город-космополит в отношении своих красавиц мог поспорить с любым городом юга; многие чудесные головки и глаза составили бы славу крупнейшему художнику, даже с европейской известностью. Как видно, и редкая красота городских женщин не облагораживала страсти более сильной половины феодосийцев, а разжигала стремления, носившие вовсе не платонический характер.
   Кушали феодосийцы сытно. Дешевизна жизни была изумительной. Женатые обедали дома, для холостяков давались "домашние обеды", к их услугам существовали рестораны. Многие предприимчивые мамаши, имевшие взрослых дочерей и жаждавшие скорейшего устройства своих чад, нарочно принимали у себя столовников из молодежи. Состоятельные холостяки и вдовцы имели "экономку", которой вручали ключи от буфета и от собственного сердца.
   В феодосийских гастрономических магазинах существовал разнообразный выбор местных и иностранных вин и деликатесов. Большими кудесниками в этой части считались братья Неофиты. Буквально со всех сторон стекались к ним различные яства и изделия Европы, Азии, Африки: бананы, финики, ананасы, устрицы, марсельский коньяк, консервы, фрукты. Было от чего закружиться голове мирного феодосийца! Зачем политика? К чему политика? Пей, кушай, люби и спи!
   Так спокойно жили граждане тихого города во времена генуэзцев, находившегося под покровительством св. Георгия. Спокойно жили окраины, безмятежно проходили дни служилой интеллигенции, хорошо опекаемой городской буржуазией. Адвокаты завершали хорошие дела, врачи практиковали, чиновники аккуратно посещали присутственные места, исписывая положенное количество бумаги. Город имел всего 3 аптеки. Одна из них помещалась в двухэтажном домике против католической церкви, а две другие на Итальянской улице. По-семейному отпускались лекарства; особенно в первой аптеке, где провизора-владельца частенько заменяла его прислуга. В аптеке строго следовали мудрому изречению: "Если выздоровеет, то и лекарств не надо, а умрет -- и лекарства не помогут".
   Врачей считалось немного. На зов не всегда торопились. Покойный доктор Алексеев хоть и имел свой выезд, но выезжал не сразу. Приходилось по нескольку раз молить: "Навестите умирающего". Хирург Пружанский говорил нераздельными звуками наподобие рыканья. На что крепок был нервами мой отец, но и то боялся почтенного хирурга. Грубоват был и "городовой" врач, коллежский советник Муралевич. Когда мне понадобилось удостоверение о здоровье на право поступления в Охтенское механико-техническое училище, мне пришлось обратиться к нему. Вытащив из кармана 50 копеек, я положил врачу на стол, протянул руку за бумагой. Эскулап, грозно глянув на меня, изрек: "Принеси два рубля, тогда получишь". С большим трудом достал я просимую сумму и только через несколько дней мог прийти за бумагой. Большим бескорыстием отличался глазной врач Гофман. Он пользовался исключительной популярностью, население любило окулиста.
   Караимская, армянская, греческая и русская интеллигенция держалась обособленно друг от друга, наподобие маленьких колоний. Патриархальные начала еще владели большинством караимской интеллигенции, и представители ее находились в обязательном подчинении у стариков. Они строго придерживались обрядов, посещали религиозные собрания и считались самыми лояльными из граждан. Многие из них переселились с Караимской слободки в город, выстроили себе дома, но тесная связь продолжала существовать между домами, построенными на сохранившихся еще генуэзских мостовых, и модернистскими особняками центра.
   Немногочисленные представители армянской интеллигенции слились со своей буржуазией. Они чувствовали себя крепко за широкой спиной Айвазовского. Слава их сородича охраня ла права, привилегии и положение. Им незачем было фрондировать, и они считались такими же верноподданными, как и караимы.
   Немногочисленной была и греческая интеллигенция. Тесные нити связывали наиболее крупных коммерсантов с их метрополией, с Грецией. Они сохраняли свое подданство и глядели, если не на Запад, то на Юг, мечтая разбогатеть и уехать. Некоторые отсылали своих детей учиться в Германию или в константинопольские колледжи. Греки были истинные космополиты и внушали напрасные подозрения бдительному феодосийскому начальству.
   Всему задавали тон, конечно, русские. Они возглавляли руководящие посты, предоставив остальным нациям управлять банками, торговлей. Представители русской интеллигенции плыли по общему руслу, изготовленному николаевской эпохой, и так же дичали, как дичали и спивались герои чеховских рассказов. С ними никто не считался, их никто не слушал, а они и сами не смели раскрыть рта для намека на какой-либо протест против строя императорской России. Белой вороной был меньшевик Бианки.
   Что касается русского чиновничества в Феодосии, оно служило, получало чины, женилось, растило детей и умирало. В холостые годы оно увлекалось игрой на гитаре, мандолине, танцами, ухаживанием. Случалось, ими овладевали и более глубокие страсти. В мое время некий штурман Фолленлорф, владевший большой силой и фигурой Аполлона, сводил с ума не только феодосийскую молодежь, но и чиновничество. Все бросились заниматься тяжелой атлетикой. В каждом дворе валялись гири. У моего школьного товарища Григория Кидони организовалось нечто вроде атлетического клуба. Один почтово-телеграфный чиновник вывернул обе руки, а у железнодорожного чиновника Бандуренко упавший пудовик размозжил пальцы ступни. На большее увлечение и большие страсти чиновничество не было способно.
   Конечно, как всякий город, Феодосия имела и своих замечательных людей, я имею в виду не те имена, которые создали мировую славу городу св. Георгия и о которых я буду говорить дальше, я говорю о кумирах обывательской толпы или о людях, известных каждому городскому мальчишке. Назову некоторых из них. Говорит ли что уху современного феодосийца имя Карамба? Это не общеизвестная ругань итальянских моряков, а самая настоящая фамилия какого-то родственника Айвазовского. Жил он в доме сейчас же за картинной галереей. Вечерами против балкона собиралась толпа любопытных. На балкон выплывала грузная фигура толстяка с рыжими баками, такими же на голове волосами, в широкополой шляпе и с трубкой во рту. На плече Карамбы сидела обезьяна. Карамба много скитался по Европе и Америке. Доживать свои дни он приехал в Феодосию. Где бы ни появился сей оригинал, на его плече гордо восседала мартышка, старая, злая обезьяна. Этот чудак умер, кажется, в 1907 году.
   А вот поэтический облик местной знаменитости -- композитора Векслера! Стоит он обязательно на виду всего "мостика вздохов", на самом берегу моря, с глазами, мечтательно устремленными вдаль. Он творит. Феодосийцы почтительно глядят на творческие муки. Векслер издал 3-4 фортепианных вальса!
   А вот феодосийская поэтесса! Фамилии ее я не помню. Она отпечатала в типографии Косенко тоненькую книжечку своих стихов, пользовавшихся большой популярностью среди мечтательно настроенных гимназистов. Книжка была украшена огромными инициалами и, вероятно, составляет библиографическую редкость. Следует порасспросить старых феодосийцев, может быть, книжечка у кого-нибудь и сохранилась на память о днях далекой юности. Поэтесса отравилась. У меня имеется с десяток стихов этой феодосийской поэтессы середины девяностых годов. Вот образны творчества трагически погибшего поэта:
   
   "...Широко раскинулось море.
Светла голубая волна
В своем серебристом уборе
Всплывает спокойно луна
Над миром устало высоко
Плывет равнодушно она...
Уснула природа -- далеко,
Далеко вокруг тишина.
Спит небо и люди, лишь горе
Не спит и покой не дает
Да тихое синее море
Обычную песню поет.
Поет и о нем вспоминает -
Могуществе гордом своем,
И песне той гордой внимает
Весь берег в молчанье немом".
   
   Стихотворение не особенно грамотно написанное на том международном жаргоне, который в Феодосии считался классическим образом русской речи. Приведу второе стихотворение:
   
   "Тиха и угрюма безлунная ночь
Собираются тучи толпою,
И звезды от взора скрываются прочь
Под мрачною их пеленою.
Приветливый май, что же хмурится он.
Природу совсем не ласкает,
И слышится ветра далекого стон
И море о чем-то рыдает".
   
   Любопытно стихотворение под названием "Ночь":
   
   "Как хороши наши южные ночи!
Чуден синеющего неба простор:
Звезды горят, как счастливые очи,
Море уснуло в объятиях гор.
Только вдали еще город уснувший.
Вдруг встрепенется и снова уснет.
В свете прозрачной луны потонувшей
Тихо, торжественно полночь идет!"
   
   Здесь и луна, и она, и душа, и звезды и все, что полагается воспевать провинциальному поэту с нежным сердцем и мечтательной душой. Треть книжечки пестрит стихами, посвященными разным лицам. Имена и фамилия последних скрыты под инициалами. В посвящениях воспеваются страстные очи и жгучие взоры, стройный стан, кудри. Не они ли сгубили чувствительную душу поэтессы?
   Не буду вспоминать о других феодосийских знаменитостях: о жене провизора Бродского, отличавшейся необычной полнотой, в которую были влюблены все городские извозчики. Они же назвали именем той части ее тела, которой мадам садилась на мягкие подушки экипажей, безымянную гору между деревней Насыпкой и Коктебелем. Не буду вспоминать ни о Коте Пиличеве -- владельце купален, законодателе мод, почти парижанине, случайно оказавшемся на берегу Черного моря, или о скромном фотографе Дранкове, чей кинематографический гений создал ему славу и у нас, и в Европе.
   Если бы существовала дореволюционная Феодосия, она, безусловно, оценила бы достоинство сих великих мужей и нашла бы средства увековечить память своих замечательных сограждан. Увы, времена меняются и люди скоро забывают современников, еще 30-35 лет тому назад составлявших гордость скромной Феодосии.
   Можно ли рассчитывать на людскую благодарность даже в таких вещах, как в вопросе о первом знакомстве феодосийцев с автомобилем? Первый автомобиль феодосийцы увидели благодаря отчаянно храброму скуласто-рыжему Лампси (имени его не помню). Я сам, затаив дыхание, глядел на чудесную машину, переезжавшую базар к непомерному ужасу уток, кур, гусей, свиней. Толпой бегали феодосийцы за автомобилем и с презрением начинали глядеть на фургонообразный, допотопный омнибус на 12 человек, запряженный четверкой коней, поддерживавший сообщение между Феодосией, Старым Крымом и Карасубазаром.
   О, человеческая неблагодарность!

X.
О впечатлении от города. Прогулка по феодосии. Портовая улица и ее кабачки. Отзвуки прошлого. Романтизм пейзажа. Киммерийская художественная школа. Айвазовский. Мои встречи с ним. Богаевский и его творчество. М. Волошин как художник.


Феодосия. Дом И. К. Айвазовского. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Несмотря на многие недостатки, Феодосия была весьма и весьма интересным местом и замечательным в Крыму городом. Первое впечатление всегда складывалось не в ее пользу. Лаже больше, первые дни пребывания в ней ввергали в отчаянную тоску людей, видавших виды.
   Пушкин Феодосию не заметил. Прожив у Броневского несколько дней, он не нашел у себя ни одного слова теплой признательности городу генуэзцев. Кларк и Дюбуа де Монпере были возмущены, полны законного негодования на вандализм русских властей, разрушивших множество древних памятников. Сумароков затосковал и начал философствовать о судьбах народов, на Грибоедова напала ипохондрия в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало, а Муравьев-Апостол при всем оптимизме не мог удержаться, чтобы не отметить "вид скучный". Почти в таких же словах отзываются о Феодосии и позднейшие путешественники.
   Если же иногда и проскальзывала какая-нибудь похвала городу, то делалось это с оговорками, и у меня есть основания так полагать, больше в угоду И. К. Айвазовскому, горячо любившему свой родной городишко, чем ради простой справедливости. И вот, в этом забытом городе Тавриды, в этом уголке, лишенном нарядной красоты южного побережья, возникает целая художественная школа с именами, известными всей России и даже всему миру.
   Выжженные безлесые холмы киммерийских гор, широкие голубые заливы, изгрызенные веками башни генуэзского кремля, овраги, размытые ливнями, волшебные ночи с лунными восходами над крепостными бастионами смелых кондотьеров, построенных ими в ущельях кафинских холмов, перенесенные на полотно искусными руками феодосийских мастеров начинают проникать в музеи России, Европы и даже Америки. Никому неизвестная Феодосия долгие годы привлекает к себе внимание художников России, коллекционеров Европы, историков искусства и крупнейших музеев.
   И еще одно интересное обстоятельство. Иностранцы-ученые, как Граперон, Бертран, Колли, отец известного художника Лагорио, связывают навсегда свою судьбу с тихим городом, посвящают ему жизнь, свои силы, свое насыщенное любовью перо. Где причина появления перечисленных фактов? Их нет ни в западном, ни в южном Крыму, ни даже в соседней Керчи.
   Пройдемся по городу и взглянем на его улочки, на его дома, на памятники былого великолепия, на эти разрушившиеся стены и башни, принадлежавшие некогда могущественным обладателям колониальных земель по всему Черному морю.
   30-40 лет тому назад Феодосия еще сохраняла облик итальянского городишки с побережья Средиземного моря. Внешнее сходство усиливалось обилием итальянцев на городских улицах, итальянскими названиями судов, лодок, кабачков. В кабачках, которыми была усеяна портовая улица, так же часто слышался итальянский говор, как турецкая речь или отрывистые бормотания английских матросов, приехавших в Феодосию на своих паровых и парусных судах за таврическим хлебом.
   Итальянские историки Гарибальди благословляют встречу своего народного героя в таганрогском кабачке с сбежавшим из Италии мадзинистом, сумевшим своими речами зажечь огонь и ненависть к поработителям у молодого моряки. Мне кажется, что этой беседе предшествовали горячие речи и в кабачках портовой улицы, которые в свой приезд в Феодосию посещал Гарибальди. Мой отец, владевший в совершенстве итальянским языком, был не раз свидетелем оживленных выступлений экспансивных неаполитанцев.
   Улицы города, тротуары Итальянской, наконец, дома мало чем отличались от таковых где-нибудь в Болонье. Анатолий Демидов, посетивший Феодосию в конце сороковых годов, подчеркивает это сходство в малейших деталях. Связь прежней итальянской колонии со своей прежней метрополией сохранялась до самых последних дней. До отъезда из Феодосии я не мог не чувствовать отзвуков прошлого и в фамилиях своих товарищей: Фраккоти, Винцетти, Рубини, Сальгари -- фамилии итальянцев, по происхождению не то русских, не то украинцев, не знавших другого языка, кроме русского, другой религии, кроме православной.
   В этом городе не только внешний облик всего городского пейзажа уносил мысли куда-нибудь в Апулию, но и типы жителей иногда заставляли задуматься над их происхождением. Какие-то незримые, никем не прослеженные корни прошлого продолжали связывать настоящую Феодосию с последним в Крыму разрушенным очагом средиземноморской культуры, со средневековой Кафой. Сейчас эти нити окончательно порвались, но 35-40 лет тому назад они существовали, и, может быть, им то и обязана Феодосия целой плеядой художников, прочно вошедших в историю русской живописи, создавшей известность родному городу.


Феодосия. Могила Айвазовского. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Под каким бы углом зрения мы ни рассматривали представителей "киммерийской школы пейзажа", их всех объединял романтизм пейзажа, героика киммерийских скал, историческая тоска размытых дождями холмов, одиночество некогда грозных башен с ветшающими стенами и мрачными легендами средневековья. Я убежден, что если бы многие представители киммерийской школы дожили до великой революции, им не пришлось бы перестраивать свою палитру: романтизм великой перестройки, героика наших дней также отразились бы в воспроизведениях их творчества, как она отражается сейчас в творчестве крупнейшего мастера киммерийской школы, "последнего из могикан" К. Ф. Богаевского. Кто видел его работы, посвященные строительству Днепростроя, тот должен согласиться со мною.
   Мне нет необходимости останавливаться на анализе творчества "киммерийцев" Айвазовского, Куинджи, Богаевского, Лагорио, Латри, Фесслера, Волошина, М. Петрова, Шервашидзе, к ним я причислил бы и Лысенко, сначала талантливого копииста Айвазовского, а потом и самостоятельного художника, выставлявшего свои картины в Париже. Мои воспоминания относятся к непосредственным встречам с некоторыми из них.
   Огромной фигурой по тому поклонению и ореолу, каким феодосийцы окружали ее, выплывает в моей памяти И. К. Айвазовский. Не было ни одного человека, начиная с семилетнего возраста, кто бы не знал, кто такой Айвазовский. Это был поистине "каннитферштан" родного города. Вся жизнь Феодосии была связана с именем великого маэстро, и эту тесную связь добродушного и ласкового старичка с седыми баками и молодыми смеющимися глазами знали и мы, школьники-первокурсники.
   Когда по городским улицам проходил старик-чародей, не было человека, кто бы не снял перед ним шапку и почтительно не кланялся своему художнику, скромно одетому в потертый картуз и не первой свежести пару. Военные козыряли, городовые вытягивались во фронт, извозчики приветливо улыбались, пьющие пиво на фонтане имени маэстро приглашали его к столу, и в этом приглашении не было фамильярности, оскорблявшей бы великого художника. Ни одного приветствия не оставлял без ответа Айвазовский. С простотой, свойственной всем южанам, он кивал головой, иногда перекидывался приветливыми словами на ходу, часто останавливался, расспрашивая знакомых, и шел дальше той же медленной походкой. Мы, школьники, должны были при встрече снимать фуражки. Об этом нам неоднократно напоминали в школе.
   Я часто встречал художника на улице, видел его сидящим за столиком "Европейской гостиницы". Однажды долго шел за ним, когда он провожал по Екатерининскому проспекту Суворина -- известного издателя "Нового времени", -- курносого, сутулого старика, -- и все же мне как-то ни разу не удалось ему поклониться. Многие из моих товарищей по-детски хвастались своими поклонами и еще больше разжигали мое непомерное желание снять свою фуражку так, чтобы художник заметил.
   Однажды рано утром я отправился вместе со своим школьным товарищем А. Долгополовым на ловлю рачков. Последние ловились в изобилии в береговых камнях против дома Айвазовского, у самого переезда через шлагбаум железной дороги. Стояло теплое летнее утро. Солнце только что встало. Море штилило и было совершенно прозрачно. На дне виднелись красные водоросли и мелкие камушки, ракушки, а между ними смешными прыжками проплывали рачки. Оставив на берегу брюки и ботинки, я и товарищ углубились в ловлю. Увлеченные ею, мы не сразу услышали с берега: -- Много поймали?
   Я оглянулся на возглас. На берегу стоял Айвазовский и, улыбаясь, смотрел на нас. Первым моим движением было снять фуражку. Рука, державшая платочек, в который я увязал рачков, потянулась к голове, но фуражки на ней не оказалось. Положенная сверху брюк, она точно дразнила меня своим видом. Еще смущенный своей неудачей я разжал пальцы руки, платочек скользнул вдоль шеи, и все мои невольные затворники попрыгали в воду. Кровь бросилась мне в лицо, и я не знал, что делать. Айвазовский продолжал улыбаться:
   -- А ну-ка, подойдите сюда, -- приказал он. Смущаясь своей наготы, полезли мы из воды на берег.
   -- Вы что, испугались меня? -- начал стой допрос окончательно развеселившийся художник, видя нас, готовых провалиться сквозь землю. С трудом выдавил я из горла:
   -- Я не испугался!
   -- А зачем ты выпустил рачков? -- продолжал пытать меня мой мучитель.
   -- Они сами выскочили, -- храбро ответил я и поднял глаза на Айвазовского. Великий художник беззвучно смеялся.
   -- Ты говоришь сами? -- переставая улыбаться, сказал он, протянув руку в карман.
   -- Ну да, сами, -- упорствовал я и сделал попытку улизнуть к штанам. Айвазовский вынул два серебряных рубля и, ухватив меня за руку, сунул в нее рубль и ласково потрепал по голове.
   -- Смотри, в следующий раз не пугайся!
   Второй рубль он передал все время упорно молчавшему Долгополову и потрепал по его всклокоченной, шевелюре. Так мне ни разу не пришлось поклониться.


Галерея профессора И. К. Айвазовского. Открытка конца 19-го -- начала 20-го века

   Вторая встреча с Айвазовским произошла при следующих обстоятельствах. Я очень дружил с Жоржем Бабаевым, сыном фотографа и смотрителем галереи Айвазовского. Как-то, заменяя отца по продаже билетов в галерею, мы после ее закрытия задержались. Жорж сидел за столом у входа, а я поднялся на балкон, где сейчас развешены картины Лагорио, Волошина и Латри. На месте этих картин в то время висели большие фотографии Константинополя, Босфора и его окрестностей. Рассматривая фотографию турецкой столицы, я вдруг услышал: -- Нравится?
   Позади меня стоял владелец галереи и улыбался своей ласковой улыбкой. Мне было уже 14 лет, я себя считал взрослым, ибо успел проглотить уйму книг из библиотеки старого букиниста Маслова. Букинист имел книжный магазин позади фонтана Айвазовского и снабжал нас, учеников, за 10 коп. в месяц разными книгами. Я не растерялся, как в первую встречу, и по возможности спокойно ответил:
   -- Нравится!
   -- А тебе не хочется туда поехать? -- спросил И. К., внимательно оглядывая меня.
   -- Хочется! -- однословно отвечал я на его вопросы.
   -- А как ты это сделаешь?
   -- Поступлю штурманским учеником на пароход! -- начал я развивать свои планы великому старику так же просто, как делал это перед своими товарищами.
   -- На пароход? -- деланно-искренне удивился старик и сейчас же добавил: -- А не лучше ли сначала на паруснике, а потом на пароход?
   Помню, я не согласился, художник настаивал на своем. Умные глаза блестели веселыми огоньками. Ему, видимо, доставлял большое удовольствие задор четырнадцатилетнего мальчишки. К тому же он неосторожно задел струны моего сердца, в котором таились мечты о кругосветном путешествии и обязательно на одном из тех гигантских пароходов, что приходили к нам с моря за пшеницей.
   Художник умело подогревал 'мой ажиотаж нарочитым противоречием. Старик Бабаев, поднявшись на лестницу был откровенно удивлен нашими криками. Он почтительно стоял в стороне и недоумевающе смотрел то на меня, то на маэстро. Насмеявшись вдоволь, Айвазовский кивнул мне головой и как взрослому протянул руку Неуклюже пожал я пальцы старческой руки. "Рафаэль морей", как назвали его современники, не мог удержаться, чтобы на прощание не пошутить: -- А все-таки парусник лучше, чем пароход!
   Придя домой, я рассказал отцу по возможности подробно о своем споре с Айвазовским. Отец назвал меня "дурнем" и долго смеялся. Описываемые встречи с Айвазовским произошли значительно позднее, впервые же я увидел и услышал его в 1894 году, будучи еще малышом-первокурсником на его торжественном юбилее в концертном зале ратуши.
   В ясный солнечный апрельский день 1900 года вся Феодосия провожала к месту погребения знаменитого гражданина. Я шел со своими учениками училища. По улицам стояли толпы народа и депутации, съехавшиеся со всего Крыма. Многочисленное армянское духовенство облачилось в пышные одежды, военные, чиновники, учащиеся блистали мундирами, шпагами, эполетами. Городская жизнь замерла. Закрывались присутственные места и магазины. Церкви гудели траурными звонами. Звонили во всех городских церквях, несмотря на разделение вероучений и церковные каноны. Перед памятником была отслужена панихида. Медленно и печально двигалась процессия к средневековой церкви св. Сергия. Не все могли попасть в церковь и церковный двор. Где было уместиться тысячной толпе! Тело опустили в могилу после многочисленных надгробных речей и засыпали землей. Сначала вырос скромный холмик, украшенный цветами, а затем на его месте был воздвигнут мраморный саркофаг с известной надписью: "Родившись смертным, оставил бессмертную память".
   Прошло уже 32 года после смерти крупнейшего представителя киммерийской школы. Наши рафинированные эстеты много раз хоронили Айвазовского, как художника. Они развенчивали его право на славу, даже отрицали право называть себя подлинным творцом кисти и палитры. Одно время считалось дурным тоном хвалить картины феодосийского маэстро. К гиганту подходили с покровительственным похлопыванием по плечу: "Что же, этому не приходится удивляться! Такова участь всех великих мастеров, когда с оценкой к ним подходят пигмеи", и Развенчивали Пушкина, Тургенева, Толстого, Мусоргского, Горького, но их имена продолжают светить огнем крупных планет среди тусклого мерцания потухших или потухающих писательских и художественных звезд, чьи слабые дарования те же эстеты провозглашали "великими".
   Революция сдвинула массы с их безразличного отношения к вопросам родного искусства. Массы повернулись лицом к искусству, и среди излюбленных имен, памятных сердцу трудящегося, на одном из первых мест стоит Айвазовский. Не все у нас знают, как колоссально поднялся интерес к знаменитому маринисту на Западе, в Америке и, особенно, в странах Востока. Японские и китайские музеи и картинохранилища скупают все произведения маэстро, на которых стоят его подписи. Мне рассказывал мой друг, народный художник республики Абрам Ефимович Архипов о своей беседе с двумя японскими профессорами-искусствоведами, приезжавшими два года тому назад в Москву и скупавшими картины в организуемый отдел русской живописи в Токио. Японцы очень жалели, что не могут найти хорошего Айвазовского. Они указали, что в японских частных хранилищах картины русского мариниста пользуются большим вниманием.
   Экспортный отдел по продаже картин Внешторга завален заказами от крупнейших музеев мира и коллекционеров на произведения великого "киммерийца". В Москву приезжают комиссионеры известнейших антикварных магазинов Европы по скупке картин Айвазовского, и найти на внутреннем рынке старого феодосийца почти невозможно. Я, по крайней мере, вот уже два года не вижу ни одной его картины во всех московских государственных антикварных магазинах. А если они выставляются на день, на два, то с обязательной этикеткой "продано" и продано только за границу.
   Нет, преждевременно так называемые искусствоведы каркали над могилой художника. Картины великого мариниста переживут похоронные вопли, раздававшиеся еще задолго до революции от известной части художественной критики.
   Другой известный киммериец, благополучно здравствующий и поныне, живущий в родной Феодосии, -- Константин Федорович Богаевский продолжает работать своей изумительной кистью. Этот родоначальник исторического пейзажа России, как никто из перечисленной плеяды художников, сумел передать на полотне измызганную ветрами и брызгами морских волн "страну печальной Киммерии".
   В его незабываемых произведениях воскресают героические сны первозданных предгорий и гор восточного отрезка Тавриды, и в каждом произведении художника чувствуешь в изображаемой земле историческую тоску ушедших культур и девственную целомудренность одиноких холмов, со страстным желанием ожидающих своего оплодотворения трудом и гением человеческого разума. Интуиция художника, воплощенная в не повторенные больше никем формы художественного творчества, нашла свое оправдание в мотивах его палитры. Там, где воздвигалась творчеством автора фантастическая сказка пустынного киммерийского пейзажа, начали появляться узоры современной индустрии. Девственные курганы "дикого поля", оплодотворенные волею революционных масс, засверкали в творчестве художника огнями Днепростроя. И в этом сдвиге не было ничего, что бы потребовало от художника отречения от своего неизменного творческого пути.
   Живя в Феодосии, я ни разу не видел К. Ф. Богаевского. Он только начинал писать. Знали художника его близкие друзья. По свойственной ему скромности Богаевский уединенно работал, не устраивал рекламных выставок и являл собой тот тип одиночки-художника, который меньше всего интересуется, в каких выражениях о нем говорят за стенами мастерской. Таким он остался и сейчас. Прошло много лет, прежде чем я мог назвать К.Ф. своим другом, и частое общение наше на почве вопросов, относящихся к искусству, -- одно из приятнейших моих воспоминаний.
   Третьего "киммерийца", благополучно здравствующего и ныне, крупнейшего русского поэта и удивительного акварелиста Максимилиана Александровича Волошина, я мог назвать своим другом также спустя много лет. Я помню поэта гимназистом последнего курса, толстым, вихрастым, рыжеватым юношей. Он уже тогда писал стихи. И в то время, когда я в погоне за куском хлеба бороздил моря и океаны штурманским учеником или бродил по всей России, желая, наконец, найти свою судьбу, Волошин неуклонно развивался как поэт и как художественный критик.
   Выступление Волошина в качестве художника было непонятным для многих. Все до сих пор знают его как поэта, но как художника пока знают немногие, а между тем акварели его так же образно и звучно воспевают любимую им Киммерию, как делают это чеканные волошинские стихи. Пока нет творческих сил, пришедших на смену старым киммерийцам, но это не значит, что они не будут. Тот особенный, киммерийский пейзаж с богатой гаммой меняющихся красок, неожиданных сочетаний всевозможных колоритов, анализ которому так хорошо и образно дал художник Барсамов в своих работах, посвященных мастерам "киммерийской школы", привлечет к себе новые кадры художественной молодежи. Пусть это будет не сейчас, не сегодня и не завтра, но они все же придут.
   Новые дарования возьмут кисти в руки, чтобы создать не одни только отвлеченные мотивы, но и одухотворить киммерийский пейзаж плодами величайших достижений широких народных масс.

XI.
Л. П. Колли. Наши "деловые" отношения. Забытая могила. Луи Бертран. Сатирик и поэт Л. А. Полевой.

   Совершенно в стороне от художников-феодосийцев приходится рассматривать целую группу лиц, любивших Феодосию не меньше "киммерийцев" и оставивших после себя память в научных трудах, посвященных прошлому этою древнего города. Директора феодосийской гимназии Виноградова, скромного автора книги "Феодосия" и известного археолога Ретовского я не знал по малости своих годов. Зато с Л. П. Колли у меня установились уже с восьмилетнего возраста самые оживленные и "деловые" отношения. Вместе со мной поддерживали с ним тесные "деловые" отношения и форштадтские мальчишки. Старому учителю гимназии мы продавали древние монеты, находимые нами во рву и канавах, окружавших Митридатов холм.
   Шумной толпой, иногда босые, звонили мы в парадные двери, пока на звонок не выходила экономка. Она, как правило, встречала нас нелюбезно. Наши грязные ноги, часто мокрые еще от дождя, оставляли пятна на лестнице и в чистой передней. Не всегда нас впускали и в переднюю. Из комнат выходил Людвиг Петрович, внимательно рассматривал принесенные нами монеты и назначал цену. Спорить было нельзя. Мы зажимали в кулак деньги и бежали к бакалейщику Арутюнову, лавка которого находилась против собора. Он торговал лучшим в городе жареным горохом с сочным ароматным изюмом.
   В тот же день деньги, полученные от продажи монет, проедались, и мы с тоской посматривали на небо, ожидая появления благодетельного дождя, а вместе с дождем и возможности собрать для "француза" ненужные нам позеленевшие от времени медяки. Людвигу Петровичу я продал и часть клада, о котором вспоминал раньше. Колли был частым посетителем фонтанчика Айвазовского. Дважды я видел его вместе с художником, идущими по Итальянской, много раз встречал в порту и в церкви во время "тезоименитств".
   Важной неторопливой походкой двигался он по улицам и делал вил, что не замечает проказ и шалостей маленьких "приготовишек". Бороду свою он, видимо, холил. Тщательно расчесанная посередине, она развевалась по сторонам при сильном встречном ветре. Людвига Петровича не видел я с 1902 года. Случайно попав на кладбище в 1930 году, я натолкнулся сейчас же за усыпальницами Луранте на простой деревянный крест с фотографической карточкой внутри. В 1932 году ни креста, ни карточки да и могилы я не нашел. Человек, отдавший всю свою жизнь Феодосии, автор 15 довольно значительных работ по истории генуэзского владычества в Крыму, хранитель и собиратель феодосийского археологического музея, исчезает из памяти феодосийцев в обидно короткий срок. В течение одного десятилетия.
   Людвиг Петрович приехал в Россию из Швейцарии, а его друг -- Луи Алексис Бертран -- из Франции, или вернее из Алжира, где родился он, будущий писатель и историк. Странна судьба обоих иностранцев, занесенных к стенам древней Кафы. Казалось, вся молодая энергия и деятельность одного и другого были поставлены под серьезную угрозу сонной и тихой Феодосией допортового периода. Перед каждым из них вставала заманчивая дилемма -- вступить на путь, по которому катилась жизнь чиновной феодосийской интеллигенции: сытно поесть, сладко поспать, поиграть в картишки, наплодить детей и с нетерпением ожидать очередного повышения по службе. Кто знает, может быть, в ином месте так бы и случилось, но романтика прошлого столицы средиземноморской культуры в Тавриде покорила воображение швейцарца и француза. И тот и другой с большим рвением отдаются изучению края и ставшего для них родным городишка. Оба находят успокоение на земле древней Киммерии.
   Луи Бертран переименовывает себя в Луи-де-Судак и как бы скрепляет этим свою судьбу с судьбой новой родины. Его изыскания о смерти в Крыму маркизы Де Ламотт-Валуа, знаменитой по скандальному процессу с ожерельем Марии Антуанетты, известные всем историкам очерки по Крыму рекомендованы французским министром просвещения во все французские школы. Луи Бертрана знала вся Феодосия. Он очень напоминал внешностью Ги де Мопассана. Высокий, несколько полноватый, он был аккуратным посетителем всех концертов, благотворительных гуляний. Только однажды мне пришлось с ним встретиться и говорить, и то по вопросу о переходе моей жены в русское подданство.
   Бертран жил в небольшом двухэтажном домишке, недалеко от католической церкви, подле сквера. За десять лет, что я не видел Бертрана, он обрюзг и показался мне чрезвычайно вялым и апатичным. Наша беседа носила не совсем спокойный характер, но расставание было отменно вежливое. В нем сказывался человек большой культуры и утонченного интеллекта. Таковы были оба друга старой Феодосии, такова была сила романтики ее прошлого.
   Я перечислил почти всех замечательных людей Феодосии, но я не сказал еще ни слова о талантливейшем феодосийском сатирике, стихотворце и куплетисте -- Алексее Алексеевиче Полевом. К этому неудачнику и спившемуся человеку феодосийцы привыкли подходить как к шуту, забавляющему их злыми эпиграммами на караимское купечество, на отцов города и всякое начальство.
   Бритый, высокого роста, с лицом слегка обрюзглым от непомерного количества выпиваемого алкоголя, в форменной фуражке инженерного ведомства Полевой весьма часто в кругу мальчишек читал нам бичующие свои стихи. Он выступал перед нами, когда был пьян. С гримасами, смеющейся интонацией, он громким голосом декламировал где-нибудь под колоннами Итальянской улицы и привлекал к себе внимание гуляющих.
   Большой изобразительной силой и сарказмом отмечались всегда стихи Полевого. Его сравнения и эпитеты поражали остроумием. Он всей душой ненавидел тупую, ограниченную и консервативную караимскую буржуазию и бичевал ее с силой большого мастера слова. Не пей он, и из него вышел бы крупнейший сатирик. Доставалось от него и многим из городской плутократии. В своей поэме "В стране Гиперборийской" Полевой вывел в смешном виде феодосийскую полицию, суд и купечество. Нет, Полевой не был шутом, как представлялся он феодосийцам. Родись этот неудачник -- поэт в другое время, и его вознесли бы на Парнас талантливые сатиры.
   Я учился с сыном А. А. Полевого в городском училище. Полевой много раз читал нам свои произведения прежде, чем пустить их по городу. С Полевым состязался в остроумии еще один феодосийский буфетчик пристани Русского общества "Пар и Торг". Буфетчик имел неимоверно большие усы, горбатый нос и навыкате глаза. Звали его, кажется, Саша. С заметным грузинским акцентом произносил он рифму своих стихов. В них отсутствовала даже тень юмора Полевого.

XII.
Заключение.



Фото И. Саркизова-Серазини с автографом феодосийскому краеведческому музею

   Когда оглянешься назад, в прошлое, оставшееся где-то за далью трех десятков лет, то видишь точно во сне вереницу когда-то близких тебе лиц, или вспоминаешь события, крепко врезавшиеся в клетки твоего мозга. С каждым годом блекнут воспоминания, события забываются, стираются в памяти черты интересных людей. Одни незыблемо стойкими встают перед глазами памятники, рассеянные на феодосийских холмах.
   Земля и возвышенности, окружавшие Ардабду греков, Кафу генуэзцев, Кефе турок, жирно насыщены жалкими обломками былых времен. Взмахи кирки и лопаты, глубоко проникавшие в беременную почву, выносят на свет произведения человеческих рук и тысячелетий.
   Тоскующие, лысеющие от веков холмы ждут раскрытия тайны, глубоко спрятанной в них под толстым земляным слоем забытых культур и цивилизаций. Динамика жизни стремится вперед, и в наши героические дни темп жизни приобретает скорость исторического вихря.
   Познание прошлого помогает познать настоящее, предвидеть будущее. И только в свете этой истины в своем историческом значении встают перед нашими глазами башни и стены Генуэзского кремля, грозно хмурящиеся на раскинувшуюся перед ними Феодосию.
   На позеленевших от времени стенах, в амбразурах башен, в узких отверстиях бойниц встают кровавые тени жертв былого насилия, угнетения человека человеком, подлости, коварства, религиозного изуверства, торгашеской жадности. И не напрасно сохранили нам века названия грозных твердынь, окрашенных именем главы католической церкви и именами знаменитейших кондотьеров Генуи и банкирских династий Италии.
   И только в свете этой триединой ипостаси, в истинном своем смысле начинает вставать романтика прошлых веков, если можно назвать романтикой эпоху кровавых войн, возглавлявшихся стягом Христа; эпоху колониальных жестокостей пришельцев, закованных в сталь и железо, если можно назвать романтикой эпоху необычайно развитого рабовладельческого строя, центром которого много веков служила Кафа, снабжавшая весь мир невольниками с Украины, из Польши и России.
   Феодосийские холмы с их остатками феодализма можно причислить к мировым памятникам прошлого, помогающим нам проникнуть в сущность всех исторических процессов, приводящих человечество к социализму. Они должны быть сохранены, если даже новая Феодосия надвинется на седые холмы стальным ажуром новостроек.
   Должна быть сохранена и память о людях, некогда живших у подножия незыблемо стоящих стен, память о лицах, чьи имена имеют право на внимание поколений. Необходимо сохранить и черты смешного, наивного, хорошего и плохого как в быту, так и в жизни на коротком отрезке жизни той или иной эпохи. Без понимания сложных социальных и иных взаимоотношений невозможно проникнуть в сущность не только грандиозных процессов, совершающихся в огромном механизме всей страны, но даже и в жизни такого небольшого города, каким до сих пор являлась Феодосия.
   Незначительную часть решения этих задач я включил в свои скромные "воспоминания", совершенно объективно и правдиво освещая все те факты и события, что сохранила еще память.

И. Саркизов-Серазини

---------------------------------------------------------

   Исходный текст здесь: http://kimmeria.com/old_museum/excavations/excavations_02_00.htm
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов