Страхов Николай Николаевич - Взгляд на нынешнюю литературу

Н. Страховъ.

Взглядъ на нынѣшнюю литературу.
("Заря". 1871, отд. II, кв. I).

Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861--1894).

Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.

"Будущее -- за нами"! говоритъ въ своемъ письмѣ одинъ изъ сотрудниковъ "Зари", ревностно слѣдящій за литературой и чрезвычайно живо и глубоко сочувствующій направленію нашего журнала. И мы готовы съ полною вѣрою повторить вслѣдъ за нимъ: будущее за нами!

Мы вѣримъ въ будущность нашего литературнаго направленія не просто потому, что всякому человѣку свойственно питать вѣру въ свои мысли, если таковыя у него имѣются, но и потому, что нашу вѣру подкрѣпляетъ всесторонней разсмотрѣніе предмета. Это не слѣпая вѣра, которая вся погружена въ созерцаніе вѣруемыхъ вещей и считаетъ чуть ли не грѣхомъ обращать вниманіе на что-либо постороннее и враждебное. Нѣтъ, мы принимаемъ во вниманіе всѣ направленія нашей литературы, мы вникаемъ въ мнѣнія людей съ нами несогласныхъ, взвѣшиваемъ возраженія, которыя они намъ дѣлаютъ, или могутъ сдѣлать. Мы стараемся, сколько возможно, слѣдить за ходомъ нашей журналистики, за появляющимися отдѣльно книгами и брошюрами, за постоянными измѣненіями взглядовъ людей пишущихъ и читающихъ. И вотъ изъ этихъ-то наблюденій мы выводимъ заключеніе, что будущность принадлежитъ той идеѣ, которой мы служимъ.

Вслѣдствіе нѣкотораго презрѣнія, возбуждаемаго русскою литературою, явленія ея рѣдко подвергаются серьезному вниманію и кажутся обыкновенно чѣмъ-то блѣднымъ и вялымъ. Но мы, будучи волею и неволею погружены въ самый потокъ этихъ явленій, находимъ въ нихъ занимательность самой живой и непрерывной драмы. Попробуемъ передать людямъ постороннимъ тотъ интересъ, который сами питаемъ, тѣ мысли и надежды, которыми сопровождается наша работа.

Идея, которой служитъ "Заря" и которой мы предвѣщаемъ широкую будущность, есть идея славянофильская. Такъ слѣдуетъ ее назвать по терминологіи, давно установившейся въ нашей литературѣ. Но, говоря о будущности этой идеи, мы должны ставить строгое и ясное различіе между славянофильствомъ, какъ историческимъ явленіемъ, и между самою идеею, которою порождено это явленіе. Идея шире, богаче, плодотворнѣе своего проявленія. Не въ томъ наше дѣло, чтобы твердить и распространять уже высказанныя мнѣнія прежнихъ писателей, преимущественно передъ другими называемыхъ славянофилами, а въ томъ, чтобы воодушевиться тою же мыслью, какая ихъ воодушевляла, и развивать эту мысль сколь возможно шире, дальше, полнѣе. Пусть наши взгляды приходятъ даже въ прямое противорѣчіе съ завѣдомо славянофильскими мнѣніями: это значитъ, можетъ быть, что наши взгляды вѣрнѣе, что они ближе къ истинному духу славянофильства.

Для того, чтобы войти въ духъ славянофильства, нужны условія -- не похожія на стѣсненіе и подчиненіе; нужно не просто питать въ себѣ русскіе инстинкты, но еще имѣть живое чувство нравственной свободы, живое отвращеніе отъ умственнаго рабства. Славянофильство не можетъ и не должно быть узкою школою, авторитетнымъ ученіемъ, уже потому, что оно само есть не что иное, какъ протестъ противъ авторитета Европы, есть проповѣдь свободнаго развитія.

Тяжесть вещественнаго ига всѣмъ понятна; но не всѣ чувствуютъ тяжесть нравственнаго ига. Если бы Россія была подъ властью чужой народности, если бы насъ покорили нѣмцы или турки, то всякому понятно было бы наше стремленіе освободиться и зажить своею жизнью. Но то, что мы нравственно завоеваны и умственно покорены,-- этого многіе вовсе не чувствуютъ и не замѣчаютъ. Оттого такъ рѣдко случается, что славянофильство понимается въ его истинномъ направленіи. Люди, неспособные стать на его точку зрѣнія, обыкновенно воображаютъ, что славянофильство есть какое-то самохвальство, самодовольство. Такъ, напримѣръ, если послушать "Отечественныя Записки" или "Вѣстникъ Европы", то можно додумать, что "Заря" будто-бы проповѣдуетъ, что у насъ все прекрасно, что въ просвѣщеніи и всякомъ развитіи мы стоимъ наравнѣ съ Европою, или даже выше ея, и что поэтому намъ не слѣдуетъ брать съ нея примѣръ, а скорѣе мы должны быть для нея образцомъ. Точно также, если кто вздумаетъ опровергать славянофиловъ, то сейчасъ принимается доказывать, что у насъ дурно то или другое, что мало школъ, вездѣ безпорядки, стѣсненіе печати и проч.

Всѣ такія рѣчи крайне легкомысленны, а теперь, когда такъ возрасла славянофильская литература, можно сказать и недобросовѣстны. Славянофилы не только не думаютъ восхвалять просвѣщеніе, благосостояніе и развитіе Россіи, но въ сущности смотрятъ на свое отечество гораздо мрачнѣе западниковъ. Они, какъ и западники, признаютъ, что Россія очень молода, очень неразвита, очень груба и бѣдна въ сравненіи съ блестящимъ состояніемъ Запада; но сверхъ того думаютъ, что и то развитіе и просвѣщеніе, которымъ въ нѣкоторой степени обладаетъ Россія, поражено неправильностію, имѣетъ болѣзненный, почти угрожающій смертью характеръ. Ни "Заря", вы другой какой органъ славянофильскаго направленія никогда не скрывали отъ себя и отъ читателей темныхъ сторонъ нашего быта и нашей исторіи.

Славянофилы ищутъ средствъ не только противъ тѣхъ золъ, противъ которыхъ борются западники, но и противъ зла гораздо большаго, котораго западники не замѣчаютъ. Обыкновенно западники суть люди самодовольные, гордые своимъ просвѣщеніемъ, считающіе себя солью русской земли, тогда какъ славянофилы нерѣдко признавали и признаютъ себя страдающими той же болѣзнью, которою поражено все общество, и только дошедшими до сознанія этой болѣзни.

Славянофилы суть собственно самые крайніе вольнодумцы, которые возстали противъ существующаго порядка въ литературѣ, пошли противъ общаго потока, противъ мнѣній установившихся и ставшихъ закоренѣлыми предразсудками. Смѣлость западниковъ есть ничто передъ смѣлостію славянофиловъ. Западники плывутъ по вѣтру, идутъ, куда идетъ толпа; славянофилы борются противъ теченія.

Свобода мысли, независимость отъ авторитетовъ есть одна изъ основныхъ чертъ славянофильства. Если западники плѣняются политическою внѣшнею свободою, то славянофилы, сверхъ того и болѣе того, плѣнились свободою внутреннею, духовною независимостію. Разумѣется, для этого стремленія къ внутренней свободѣ требуется больше мужества, больше вѣры, любви и надежды, чѣмъ для обыкновенныхъ стремленій западниковъ, и вотъ гдѣ главное разногласіе, вотъ источникъ нескончаемыхъ пререканій между двумя партіями.

Чѣмъ мрачнѣе славянофилы смотрятъ на настоящее, чѣмъ больше зла видятъ во внѣшнихъ и современныхъ явленіяхъ русской жизни, тѣмъ живѣе надѣются они на будущее, тѣмъ крѣпче вѣрятъ въ внутренній духъ Россіи, не оставлявшій ее и въ самыя печальныя годины, способный вынести всѣ тяжкія болѣзни, которыми она страдаетъ. Западники, наоборотъ, отвергаютъ эту вѣру, осмѣиваютъ эти надежды потому, что, несмотря на свои непрерывныя жалобы, они въ сущности довольны собою, довольны настоящимъ, желали бы только укрѣпленія и развитія того состоянія, въ которомъ находится русская литература и русское общество. Чѣмъ сильнѣе недовольство славянофиловъ, тѣмъ выше ихъ вѣра и надежда, безъ которой недовольство перешло бы въ отчаяніе. И вотъ западники упрекаютъ славянофиловъ за обиліе вѣры и надежды, какъ-будто это обиліе непремѣнно предполагаетъ розовыя мечты, примиреніе съ окружающимъ, и такъ далѣе. Въ сущности же западники гораздо болѣе расположены къ такому примиренію, ибо менѣе смѣлы мыслью, менѣе требовательны, имѣютъ идеалъ, стоящій гораздо ниже славянофильскаго идеала.

Западники исповѣдуютъ свободу, а въ сущности они рабы европейскихъ понятій; они поклонники всякаго протеста и прогресса, а на самомъ дѣлѣ болѣе другихъ расположены къ довольству и консерватизму; они друзья смѣлыхъ и новыхъ мыслей, за исключеніемъ самой смѣлой и самой новой -- славянофильства.

Чтобы подтвердить эти замѣтки о славянофильствѣ, сошлемся на писателя, которымъ мы занимались въ послѣднее время, на Герцена. Для него славянофильство есть самое сильное движеніе русской мысли и представляетъ тотъ характеръ освобожденія отъ авторитета, о которомъ мы говорили. Въ статьѣ Америка и Сибирь Герценъ пишетъ:

"Будь мы какое-нибудь несчастное племя безъ будущности, кельты, финны, если бы мы и пережили татарское иго, то сломились бы... подъ игомъ крѣпостнаго состоянія, чиновничьяго растлѣнія и не вынесли бы напора непріятельскаго. Но событія обличаютъ зародышъ сильный и мощный. Не въ Петербургѣ -- тамъ умирала старая Россія, маловѣрная, потерявшая голову при первой неудачѣ -- нѣтъ, онъ двигался и заявилъ себя въ блиндажахъ Севастополя, на его стѣнахъ. Развѣ слабые народы дерутся такъ? -- Николай умеръ и наступило утро ожиданій и пробужденія. Россія, уступившая въ неравномъ бою съ четырьмя союзниками, почувствовала себя вдвое здоровѣе, а Турціи тѣ же союзники такъ хорошо помогли, что она на ладонъ дышетъ".

"Война застала русскій умъ за крѣпкою думой. Событія европейскія, несмотря на всѣ уродливыя мѣры съ съ 1825 года, сильно отражались на черномъ фонѣ русской жизни. Польская революція и паденіе Бурбоновъ во Франціи, девятимѣсячная борьба съ возставшей Польшей..... наконецъ, новое движеніе соціальной и философской литературы во Франціи и Германіи, эти послp3;дніе энергическіе звуки западнаго разумѣнія,-- все это очень недаромъ проходило по той закраинѣ Россіи, которая была освѣщена".

"Но какая же самобытная мысль во всей этой подземной работѣ? Какое-то сумасшествіе овладѣваетъ людьми: вмѣсто того, чтобы прійти въ отчаяніе за себя, за Россію, русская мысль осмѣливается сомнѣваться въ Европѣ, ищетъ въ грубыхъ началахъ своей жизни элементовъ для будущаго, и когда, наконецъ, событія, слѣдовавшія за 1848 годомъ, такъ ясно доказали, что европейскіе народы несостоятельны осуществить ту мысль экономическаго и государственнаго устройства, до которой дошла наука,-- русская мысль начала нравственно освобождаться отъ авторитета".

"Замѣтимъ, что среди этого внутренняго развитія ударила крымская война, которая доказала въ свою очередь всю несостоятельность Россіи бороться противъ Европы. Ничего не могло быть больше на мѣстѣ. Нравственное освобожденіе отъ Европы было началомъ освобожденія отъ петербургской традиціи основанной на подчиненіи всего русскаго всему иностранному и на мысли превосходства русскаго войска надъ всѣми въ мірѣ, сокрушенной неудачной войной. Начать вѣрить въ свою нравственную самобытность и перестать вѣрить въ грубую силу и превосходство своего кулака,-- въ самомъ дѣлѣ начало премудрости".

"Пока мы только подражали Западу, мы не знали своей почвы подъ ногами. Такъ еще теперь найдутся помѣщики, съ завистію думающіе о каменистомъ грунтѣ Италіи, стоя на черноземѣ".

"Изъ сказаннаго никакъ не слѣдуетъ, чтобы намъ перестать учиться западной наукѣ, или выдумывать свою: во первыхъ, наука по той мѣрѣ и наука, по которой она не принадлежитъ никакой странѣ; а во вторыхъ, учится человѣкъ собственно цѣлую жизнь, но въ извѣстный возрастъ людямъ не нужны учители, уроки. При выходѣ изъ школы человѣкъ вступаетъ въ дѣятельный обмѣнъ, въ рядъ дѣловыхъ отношеній; тутъ онъ прикладываетъ, повѣряетъ свои теоріи, заимствуетъ новыя и, дѣйствуя, расширяетъ крутъ своего вѣдѣнія. Выходя изъ-подъ гувернерства Запада, мы вовсе не дальше отъ него становимся, а скорѣе ближе всѣмъ разстояніемъ, которое дѣлитъ позирующій оригиналъ отъ уничиженнаго подражателя" (Колок. 1 дек. 1858).

Вотъ общія черты и мотивы того направленія, которое называется славянофильствомъ. Это направленіе есть одно изъ доказательствъ того, что мы не какое-нибудь несчастное племя безъ будущности, что мы хранимъ въ себѣ мощные зародыши; это -- мысль смѣлая до сумасшествія; это -- возстаніе противъ нравственнаго авторитета Европы, выходъ изъ-подъ ея гувернерства; это -- разрывъ съ петербургской традиціей, протестъ противъ закоренѣлаго старовѣрства, утвердившагося у насъ съ начала петербургскаго періода; это -- обрѣтеніе своей почвы, сознаніе не одной вещественной силы, а и нравственной самобытности; это -- признакъ окончанія школы, пробужденіе сознанія, что наступаетъ зрѣлый возрастъ, въ которомъ учиться нужно, но уже безъ учителей и уроковъ.

Въ этихъ своихъ обоихъ чертахъ славянофильство представляетъ такую законность, такую строгую сообразность съ тѣми началами, по которымъ мы судимъ о развитіи народовъ, о ходѣ всемірной исторіи, что отрицать важность и будущность этого направленія было бы совершенною нелѣпостію. Если бы славянофиловъ не было, то всякій вѣрующій въ развитіе Россіи сказалъ бы, что они непремѣнно будутъ, что будущность принадлежитъ имъ.

Все дѣло однакоже въ томъ, чтобы разсмотрѣть, на сколько идея, вѣрная въ сущности и въ общихъ чертахъ, успѣла воплотиться въ дѣйствительности, успѣла и успѣваетъ осуществлять себя. Вотъ та точка зрѣнія, съ которой мы взглянемъ на нашу литературу. Факты, какъ мы думаемъ, показываютъ, что славянофильская идея -- необыкновенно живуча, необыкновенно плодотворна; что она, подобно всякой живой и глубокой идеѣ, растетъ органически, всюду пробиваясь, раскрываясь отъ каждаго внѣшняго толчка, постепенно отвѣчая на всѣ вопросы, которые ей дѣлаются.

Если взглянуть на нашу нынѣшнюю литературу съ западнической точки зрѣнія, то нужно было бы сказать, что она необыкновенно процвѣтаетъ, находится въ благополучнѣйшемъ состояніи. Въ самомъ дѣлѣ, почти вся наша литература принадлежитъ къ западническому лагерю; число книгъ и журналовъ этого лагеря возрастаетъ ежегодно; число читателей возрастаетъ еще болѣе, то есть на каждую книгу, газету, журналъ приходится болѣе прежняго читателей. Недавно "Вѣстникъ Европы" насчиталъ у себя семь тысячь подписчиковъ. Книги въ родѣ Новой Америки Диксона, или Подчиненности Женщины Милля выдерживаютъ нѣсколько переводовъ и каждый переводъ нѣсколько изданій. И такъ дальше. Множество фактовъ показываетъ, что настроеніе нашего общества сохранило свой прежній характеръ, что уваженіе ко всему европейскому до сихъ поръ господствуетъ надъ умами, что недовольство своимъ русскимъ и желаніе всяческихъ перемѣнъ и улучшеній ищетъ себѣ пищи и поддержки все тамъ же, въ примѣрѣ Запада, въ сравненіи русской жизни съ жизнью болѣе просвѣщенныхъ народовъ. Преобразованіе, задуманное Петромъ, продолжается до сихъ поръ. Общій потокъ несетъ насъ все въ ту же сторону.

Между тѣмъ всякій внимательный наблюдатель долженъ, по нашему мнѣнію, найти, что все это движеніе есть только обманчивая видимость, что оно уже потеряло свою внутреннюю силу и продолжается только по инерціи, что нѣтъ въ немъ живого, плодотворнаго духа. Дѣйствительную силу, дѣйствительную жизненность мы признаемъ только за однимъ изъ западническихъ направленій, за нигилизмомъ, за тѣмъ самымъ нигилизмомъ, отъ котораго теперь такъ усердно открещивается большинство западниковъ. Нигилизмъ есть нѣчто послѣдовательное, искреннее. Онъ есть явленіе дикое и уродливое, но настоящее, неподдѣльное, нефальшивое; какъ всякая крайность, онъ носитъ на себѣ характеръ строгаго логическаго развитія и представляетъ возможность выхода, поворота на правильный путь. Выходъ изъ нигилизма одинъ -- вѣра въ Россію, смиреніе передъ родиною. Между тѣмъ изъ лжи, изъ фальши выхода нѣтъ никакого; люди, не имѣющіе искреннихъ убѣжденій, не способны приближаться къ правдѣ; они могутъ только безъ конца мѣнять маски, только замѣнять одни поддѣльныя мысли другими столь же поддѣльными.

Если же насъ увѣряютъ теперь, что нигилизмъ исчезъ или исчезаетъ, если онъ до такой степени упалъ въ общемъ мнѣніи, что всѣ на перерывъ спѣшатъ отречься отъ него, если дѣйствительно онъ потерялъ прежнюю силу, то значитъ, ослабѣлъ главный нервъ западнической литературы, значитъ, эта литература отказывается отъ самой себя, отъ своихъ принциповъ и только прикидывается живою и горячею, тогда какъ въ сущности не знаетъ, какъ ей быть и что ей дѣлать.

И въ самомъ дѣлѣ, западничество нынче лишено всякой внутренней силы. Напрасно оно обращается съ напряженнымъ вниманіемъ къ Европѣ, къ этому своему плодотворному солнцу, къ этому источнику своей умственной жизни. Европа нынче оскудѣла идеалами; ея научныя и общественныя стремленія еще дѣйствуютъ въ большихъ размѣрахъ, но не имѣютъ ни общей цѣли, ни строгой связи. Нѣтъ такихъ ученій, такихъ философскихъ взглядовъ, такихъ общественныхъ идеаловъ, которые бы имѣли общій и обширный авторитетъ, воспламеняли бы умы и внушали бы вѣру въ осуществленіе какихъ-нибудь многообѣщающихъ идей. Развитіе Европы свернуло въ сторону; оно какъ-бы съ отчаянія, какъ-бы ища выхода для своей странности, бросилось на вопросы о національностяхъ, а эти вопросы составляютъ прогрессъ для насъ, русскихъ, но для Европы они составляютъ ретроградство, воскрешеніе всякихъ пережитыхъ и похороненныхъ началъ. Послѣдняя война, эта страшная война, которая, кажется, исполнитъ предсказаніе Герцена и поравняется своими ужасами, своимъ желѣзомъ и кровью съ тридцатилѣтнею войною -- во имя чего она ведется? Для насъ защита и обереганіе нашей, славянской національности имѣетъ смыслъ, какъ стремленіе къ освобожденію и развитію новыхъ началъ, еще не осуществленныхъ, но вѣруемыхъ и исповѣдуемыхъ. Но какой смыслъ можетъ имѣть для Европы борьба между двумя просвѣщеннѣйшими народами ея материка? Во имя какихъ началъ Французы и Нѣмцы рѣжутъ другъ друга? Во имя племенной вражды, историческихъ воспоминаній, жажды политическаго могущества, то есть во имя всего того, что давно уже осмѣяно и опозорено мыслителями Европы. Не Европа ли проповѣдывала космополитизмъ? Не она ли мечтала о всеобщемъ благоденствіи, объ учрежденіи рая на землѣ, о созданіи общихъ законовъ, даже общаго языка, объ отрѣшеніи человѣка отъ всѣхъ предразсудковъ и желаній, кромѣ единственнаго правильнаго желанія -- желанія счастія?

Какъ старики, отжившіе свою жизнь и отмечтавшіе свои мечты, предаются иногда съ величайшимъ жаромъ остаткамъ своихъ страстей, еще сохранившимся низшимъ инстинктамъ, сластолюбію, сладострастію, такъ и Европа со своей обычной страстностью и послѣдовательностью предается старымъ влеченіямъ, еще живымъ въ ея сердцѣ, хотя когда-то, въ благородномъ порывѣ молодости и надеждъ, она позорила эти влеченія и торжественно отрекалась отъ нихъ.

Во всякомъ случаѣ намъ уже нельзя искать въ ней руководства и идеала. Съ 1848 года она утратила права на роль путеводной звѣзды, даже для тѣхъ, кому ея яркій свѣтъ мѣшалъ разсмотрѣть иныя восходящія свѣтила. Съ того времени мы успѣли выработать себѣ свой особый европеизмъ -- нигилистическое направленіе, которымъ думали если не перещеголять Европу, то уже навѣрное поравняться съ ней. Если же и это направленіе не выдержало и принуждено сойти со сцены, то значитъ, скоро утратитъ всякій смыслъ наше европейничанье.

Но если все это такъ, то спрашивается, чѣмъ же держится наше западничество? Во первыхъ, оно держится, какъ мы сказали, рутиною, инерціею, силою привычки и лѣностію мысли -- силы великія, и во многихъ случаяхъ почти непобѣдимыя! При этомъ однакоже обнаруживаются всѣ тѣ неизбѣжныя слѣдствія, которыя ведетъ за собою внутренняя несостоятельность: обнаруживается вялость, недостатокъ воодушевленія, противорѣчивость, смутность въ понятіяхъ и цѣляхъ. Во вторыхъ, западничество держится уступками, компромиссами, въ которые оно вступаетъ съ народнымъ направленіемъ. Эти уступки имѣютъ различную форму, и смыслъ ихъ бываетъ болѣе или менѣе важенъ; но намъ кажется, что они составляютъ презанимательную и очень характерную черту нынѣшней нашей литературы. Появленіе этихъ уступокъ есть новое доказательство, что западничество не можетъ держаться само собою.

На основаніи предъидущихъ замѣчаній попробуемъ бросить бѣглый взглядъ на нашу литературу въ ея совокупности.

Главную роль въ нашей литературѣ играетъ періодическая печать, журналы и газеты; а главную роль въ нашей періодической печати безспорно занимаютъ "Московскія Вѣдомости", самое важное, самое крупное явленіе нашей литературы. И въ то время, когда редакторы этой газеты издавали одинъ "Русскій Вѣстникъ", этотъ журналъ не уступалъ своимъ значеніемъ никакому другому; но со времени вступленія подъ ту же редакцію "Московскихъ Вѣдомостей", у насъ оказалась газета, занявшая безусловно первое мѣсто въ литературѣ.

Мы вовсе не желаемъ дѣлать здѣсь полную оцѣнку дѣятельности этой газеты, а хотимъ только опредѣлить ея общее отношеніе къ литературѣ, взглянуть на нее съ нашей точки зрѣнія.

Совершенно ясно, что "Московскими Вѣдомостями" у насъ открыта и создана новая область литературы, завоевано и укрѣплено новое значеніе для печати, именно -- въ первый разъ явилась, такъ называемая, политическая печать. Явленіе не маленькое, и понятно, что въ немъ должны были весьма характерно и выпукло отразиться черты и нашего общественнаго склада и нашей умственной жизни.

Если взять дѣло съ, такъ называемой, внѣшней или чисто литературной стороны, то можно сказать, что "Московскимъ Вѣдомостямъ" принадлежитъ созданіе особаго рода словесныхъ произведеній, именно -- передовыхъ газетныхъ статей, въ первый разъ появившихся въ Россіи. Найти для этихъ статей надлежащій языкъ, надлежащій тонъ и складъ было вовсе не легко, если мы сообразимъ тѣ наши внутреннія обстоятельства, которыя нужно было при этомъ постоянно держать въ виду. Нужно было избѣжать той дерзости, которая такъ легко порождается безгласностью и подавленностью общественнаго мнѣнія; нужно было однакоже говорить съ твердостью, достоинствомъ и силою, то есть говорить тономъ, который конечно существовалъ въ глубинѣ общества, но еще не проявлялся публично, еще въ первый разъ долженъ былъ обнаружиться. Требовался величайшій тактъ, много тонкости и нравственной силы, чтобы вести такую рѣчь. И даже при всемъ этомъ нужна была еще особенная историческая минута, чтобы могла раздаться эта рѣчь. Ей дали свободный ходъ только потому, что въ то время умы были смущены и взволнованы польскимъ дѣломъ. Твердый голосъ, раздавшійся изъ Москвы, показался растерявшимся людямъ не смѣлымъ вмѣшательствомъ въ государственныя дѣла со стороны, а напротивъ, желаннымъ руководствомъ, указаніемъ, спасавшимъ ихъ отъ неурядицы собственныхъ мыслей. Такъ стала у насъ возможною политическая печать.

Своеобразіе слога, принадлежащаго "Московскимъ Вѣдомостямъ", вовсе не пустяки. Это -- настоящій политическій слогъ, соединяющій точность и обстоятельность дѣловой бумаги съ важностію и выразительностію рѣчи, произносимой въ многолюдномъ собраніи.

Но затѣмъ, если мы обратимъ вниманіе на внутреннюю сторону дѣла, мы должны будемъ повторить мнѣніе, уже не разъ высказанное въ "Зарѣ", что направленіе "Московскихъ Вѣдомостей" представляетъ внутреннюю послѣдовательность. Онѣ соединяютъ въ себѣ то, что, по нашему убѣжденію, несоединимо въ сущности,-- соединяютъ поклоненіе европеизму съ живымъ чувствомъ русскихъ интересовъ, вѣру въ начала Европы съ вѣрою въ Россію.

Это сочетаніе двухъ противорѣчащихъ стремленій можно отнести однакоже къ той счастливой непослѣдовательности, которая встрѣчается во многихъ крупныхъ историческихъ явленіяхъ. Исторія въ извѣстномъ смыслѣ есть борьба за существованіе и въ ней преуспѣваютъ тѣ явленія, которыя носятъ въ себѣ условія для наилучшаго выдерживанія такой борьбы, именно соотвѣтствуютъ состоянію и перемѣнамъ среды, ихъ окружающей. Животное, которое дышетъ однимъ воздухомъ, погибнетъ въ водѣ, какъ бы оно сильно не было, тогда какъ другое, даже гораздо болѣе слабое, но обладающее сверхъ легкихъ жабрами, останется живо, поперемѣнно попадая въ воздухъ и въ воду. Какого свойства та среда, среди которой развиваются наши литературныя явленія? Масса нашей читающей публики представляетъ то самое двойственное настроеніе, которое отличаетъ "Московскія Вѣдомости". Наша образованность вся идетъ съ Запада; но вопреки ей мы сохраняемъ въ себѣ русскіе инстинкты и сочувствіе къ русскимъ интересамъ. Это явленіе очень извѣстно, давно замѣчено. Мы подражаемъ Европѣ, питаемъ свой умъ ея литературой въ подлинникамъ и въ переводахъ, либеральничаемъ на различные лады въ подражаніе европейскимъ либераламъ; но когда дѣло дойдетъ до существенныхъ русскихъ вопросовъ, мы вдругъ пробуждаемся, находимъ въ себѣ иныя чувства и желанія и неожиданно обнаруживаемъ себя не европейцами, а закоренѣлыми русскими. Нашъ европеизмъ процвѣтаетъ всего больше во времена мира и спокойствія; но каждое потрясеніе государства, каждый случай, требующій напряженія народныхъ силъ, непремѣнно вызываетъ и пробужденіе патріотизма, русскихъ мыслей и чувствъ.

Такъ было и въ томъ дѣлѣ, о которомъ мы говоримъ. Оттѣнокъ славянофильства появился у издателей "Московскихъ Вѣдомостей" вслѣдствіе польскаго возстанія и вопросовъ съ нимъ сопряженныхъ. А когда впослѣдствіи государственныя дѣла вообще стали доступнѣе разсужденіямъ печати, "Московскія Вѣдомости" неизбѣжно не только сохранили, но и усилили свое русское направленіе. Естественно, что русская политическая газета возможна только подъ условіемъ вѣры въ Россію и защиты ея интересовъ.

Итакъ, "Московскія Вѣдомости" отражаютъ въ себѣ то состояніе умовъ, которое господствуетъ въ нашемъ обществѣ. Вотъ отчего зависитъ ихъ огромный успѣхъ; ихъ энергическое слово въ одно время удовлетворяло и нашему европеизму и нашему патріотизму.

Но внутреннее противорѣчіе, необходимо существующее между этими направленіями, все-таки обнаружилось, хотя преимущественно съ отрицательной стороны. Именно, для издателей "Московскихъ Вѣдомостей" и "Русскаго Вѣстника" прекратилась возможность какой бы то ни было проповѣди принциповъ. Эта проповѣдь, потребность которой весьма сильна и важна въ нашей публикѣ, возможна только подъ условіемъ послѣдовательнаго проведенія какихъ-либо началъ, подчиненія этимъ началамъ всѣхъ явленій и предметовъ сужденія. Такихъ общихъ началъ у "Московскихъ Вѣдомостей" не оказалось; внутреннее противорѣчіе между признаваемыми ими двойственными началами не дозволяло развивать ихъ послѣдовательно, такъ какъ при этомъ развитіи противорѣчіе стало бы явнымъ, наружнымъ.

"Русскій Вѣстникъ" нѣкогда былъ силенъ проповѣдью европейской гражданственности; онъ принималъ огромное участіе въ томъ воспитаніи нашего общества, которое началось съ нынѣшняго царствованія {Александра II. Изд.}, въ распространеніи у насъ здравыхъ либеральныхъ началъ, правильныхъ понятій о полиціи, администраціи, самоуправленіи и пр. Когда поднялись болѣе важные вопросы, эта проповѣдь сочти вовсе замолкла; когда пришлось и волею и неволею выкинуть знамя русскихъ интересовъ, неумѣстно было наравнѣ съ нимъ выставлять другое знамя.

"Русскій Вѣстникъ" поблѣднѣлъ и превратился въ болѣе или менѣе занимательный сборникъ не столько потому, что главныя силы ушли въ "Московскія Вѣдомости", сколько именно потому, что ему невозможно было дать никакого очень рѣзкаго направленія. Прибавимъ, что собственно въ безпринципности еще нѣтъ ничего дурнаго. Дурное начинается тогда лишь, когда безпринципность возводитъ себя въ принципъ. Отсутствіе проповѣди началъ можетъ породить вражду противъ всякой проповѣди такого рода, признаніе за этой проповѣдью опасныхъ и вредныхъ свойствъ. Иногда, дѣйствительно, слышатся рѣчи такого свойства, что будто-бы о началахъ заботиться нечего, что эта забота мѣшаетъ ясно видѣть вещи и дѣлать дѣло, и т. д. По счастію проявленія этой вражды противъ проповѣди началъ у насъ попадаются лишь изрѣдка.

Насъ могутъ обвинить въ томъ, что мы съ нашей точки зрѣнія видимъ вещи въ фантастическомъ свѣтѣ, именно преувеличиваемъ размѣры явленій и придаемъ имъ важность, которой у нихъ нѣтъ въ дѣйствительности. Однакоже нашъ взглядъ, какъ намъ думается, подтверждается довольно крупными чертами нашей литературы. Возьмемъ, напримѣръ, слѣдующую:

Всѣ наши газеты болѣе и менѣе славянофильствуютъ. За "Московскими Вѣдомостями" идутъ въ этомъ направленіи "Голосъ" и "Биржевыя Вѣдомости", то есть двѣ наиболѣе распространенныя петербургскія газеты, которыя въ совокупности играютъ въ Петербургѣ ту же роль, какъ "Московскія Вѣдомости" въ Москвѣ.

Напротивъ, всѣ наши толстые журналы западничаютъ. Въ различныхъ формахъ западничество господствуетъ въ "Вѣстникѣ Европы", "Отечественныхъ Запискахъ", "Дѣлѣ", то есть въ журналахъ наиболѣе читаемыхъ, или по крайней мѣрѣ наиболѣе занимающихъ и руководящихъ публику.

Вотъ интересное явленіе, которое, какъ намъ кажется, прямо вытекаетъ изъ тѣхъ свойствъ нашей интеллигенціи, на которыя мы указали. Газеты славянофильствуютъ потому, что ихъ главный предметъ -- русскіе интересы, наши государственные вопросы. Толстые журналы западничаютъ потому, что ихъ главный предметъ -- общіе вопросы, наука, искусство, цивилизація. Такимъ образомъ, газеты естественно становятся на народную, русскую точку зрѣнія, а журналы на космополитическую, европейскую. Такимъ образомъ, газеты удовлетворяютъ одному, а журналы другому стремленію той же самой читающей публики, которая большею частію не замѣчаетъ противорѣчія, существующаго въ ея вкусахъ. Мы хотимъ быть непремѣнно европейцами, но однакоже ни за что не хотимъ перестать быть русскими. И потому одинъ и тотъ же читатель въ качествѣ русскаго человѣка выписываетъ "Голосъ", а въ качествѣ любителя просвѣщенія получаетъ "Вѣстникъ Европы", хота этотъ "Вѣстникъ" не можетъ упомянуть о "Голосѣ" безъ самой ядовитой и презрительной гримасы.

Но воздержимся отъ всякой ироніи, не будетъ соблазняться легкостью, съ которою являются комическія черты при разсмотрѣніи русской литературы; сохранимъ нашу, такъ-сказать, возвышенную точку зрѣнія, и тогда мы найдемъ въ этой литературѣ пищу не для одного смѣха, а можетъ быть и для серьезныхъ размышленій.

Есть явленіе, которое многихъ смущало и наводило на самыя разнообразныя, обыкновенно непріятныя чувства. Именно -- одинъ и тотъ же редакторъ и издатель, г. Краевскій, завѣдываетъ газетою чрезвычайно славянофильскою -- "Голосомъ" и журналомъ чрезвычайно западническимъ -- "Отечественными Записками". Эта двойственность казалась необъяснимымъ уродствомъ; между тѣмъ съ нашей точки зрѣнія она объясняется чрезвычайно легко. Тератологическое явленіе въ печати, очевидно, соотвѣтствуетъ тератологическому развитію нашего общества. Издатель, слѣдящій за вкусомъ публики, стремящійся удовлетворитъ ея требованіямъ (за что всегда и во всякомъ случаѣ его нужно благодарить), нашелъ, что газета будетъ преуспѣвать только въ томъ случаѣ, если приметъ славянофильское направленіе, и что, напротивъ, журналъ всего вѣрнѣе получить хорошую подписку, если приметъ западническій цвѣтъ. И такимъ образомъ случилось, что въ однѣхъ и тѣхъ же рукахъ очутились два изданія разнаго направленія. Подобнаго другого примѣра не скоро дождется русская литература и съ нашей стороны было бы непростительно, если бы мы опустили его безъ вниманія и не показали его высшаго значенія. Издатель, повторяемъ, поставилъ себя въ положеніе простого орудія литературы, простого проводника вкусовъ и направленій нашего общества, простого зеркала нашей интеллигенціи. Не онъ виноватъ, что въ этомъ зеркалѣ отразилось двухголовое чудище.

Славянофильство или правильнѣе руссофильство нашихъ газетъ можно разсматривать и объяснять, какъ прямое подражаніе "Московскимъ Вѣдомостямъ". Такъ какъ "Московскія Вѣдомости" съ необыкновеннымъ тактомъ угадали условія, при которыхъ у насъ возможна политическая печать, и существеннымъ изъ этихъ условій удовлетворяютъ въ совершенствѣ, то понятно, что всякій политическій органъ и не могъ иначе дѣйствовать, какъ идя по слѣдамъ московской газеты и долженъ былъ неизбѣжно впадать въ ея тонъ, подражать ея пріемамъ. Многіе читатели конечно хорошо помнятъ то время, когда наши газеты учились у "Московскихъ Вѣдомостей". Въ Петербургѣ, гдѣ тонъ рѣчи и литературы совершенно другой, эти первыя попытки говорить чужимъ языкомъ были очень замѣтны, походили на ученическія упражненія, представлявшія то слишкомъ близкое и явное подражаніе словамъ учителя, то неловкіе промахи и ошибки. Даже тѣ публицисты, которые принимались спорить и воевать съ "Московскими Вѣдомостями", спорили и воевали -- увы! -- языкомъ и пріемами, созданными этою газетою. И это нужно сказать не о тѣхъ только, которые, подчинившись направленію "Московскихъ Вѣдомостей", думали однако сохранить видимость самостоятельности, но и о тѣхъ, которые дѣйствительно не имѣли съ этой газетой ничего общаго.

Исключенія, какъ извѣстно, только подтверждаютъ общее правило. "Санктпетербургскія Вѣдомости" составляютъ исключеніе въ нашемъ газетномъ мірѣ. Онѣ однѣ упорно западничаютъ, тогда какъ всѣ другія газеты славянофильствуютъ. Зато -- кто же читаетъ "Петербургскія Вѣдомости"? Мнѣнія этой газеты не имѣютъ никакого вѣса, никакой занимательности, да и почти никогда не отличаются ни энергіею, ни послѣдовательностію. Совершенно ясно даже, что въ этой газетѣ чисто литературная сторона перевѣшиваетъ спеціальную газетную сторону -- политическую. "Спб. Вѣдомости" гораздо больше возбуждаютъ вниманія своими статьями по художествамъ, напримѣръ по музыкѣ, чѣмъ своими политическими мнѣніями. Фельетоны г. Суворина своимъ остроуміемъ нерѣдко значительно вознаграждаютъ читателей за недоумѣніе, возбуждаемое остальными частями газеты. Журнальныя замѣтки г. Буренина также интересуютъ нашу публику, хотя онъ почти вовсе не разсуждаетъ и не излагаетъ ни своихъ, ни чужихъ мнѣній, а только коварствуетъ. Онъ все коварствуетъ, все коварствуетъ... и мы увѣрены, что за столь продолжительное коварствованіе его постигнетъ когда-нибудь справедливая кара небесная и неумолимый гнѣвъ Божій; но до сихъ поръ онъ еще не доковарствовался до большого злополучія и можетъ считаться однимъ изъ писателей, наиболѣе украшающимъ собою "Спб. Вѣдомости".

Изъ-толстыхъ журналовъ исключеніе составляетъ "Заря" и, вѣроятно, такое же исключеніе будетъ составлять возникающая въ Москвѣ "Бесѣда". Всѣ журналы, не исключая собственной "Русскаго Вѣстника", западничаютъ, одна "Заря" славянофильствуетъ. Мы не будемъ при этомъ случаѣ хвалить, или даже только защищать журнала, въ которомъ сами участвуемъ; но, кажется, мы имѣемъ право сказать здѣсь, къ чему этотъ журналъ стремится, чего онъ желаетъ и добивается. Двумя годами изданія "Заря" доказала, что она желаетъ заниматься общими вопросами, касающимися нашей умственной и нравственной жизни, нашихъ отношеній къ Западу. "Заря" желала бы постоянно представлять такіе вклады для развитія славянофильской идеи, какъ статьи "Россія и Европа", "Объ изученіи славянскаго міра въ Европѣ", "Гусъ и его отношеніе къ православію" и проч. "Заря" желаетъ сохранять и укрѣплять вѣру въ духовныя силы нашего народа, въ русскую поэзію и литературу. Въ духѣ этихъ стремленій, одушевлявшихъ "Зарю" съ самаго начала, она хотѣла бы представлять непрерывное, живое движеніе идей, такъ какъ эти стремленія могутъ имѣть обширное приложеніе, могутъ раскрываться самымъ плодотворнымъ образомъ. Каковы бы ни были достоинства нашего журнала, одного нельзя отнять у него -- вѣры въ свою идею, любви къ ней и способности самой этой идеи къ далекому развитію.

Обратимся теперь къ журналистикѣ исключительно западнической и, слѣдовательно, по нашему опредѣленію совершенно безсильной. Несмотря на то, что "Вѣстникъ Европы", "Отечественныя Записки" и "Дѣло" имѣютъ на своей сторонѣ главную массу нашихъ журнальныхъ читателей, эти органы и другіе имъ подобные, очевидно, вовсе лишены того жара и увлеченія, которымъ нѣкогда отличались западническіе журналы. Нигдѣ нѣтъ послѣдовательной и ясной проповѣди началъ, нигдѣ, кромѣ можетъ быть "Дѣла", нѣтъ вѣры въ себя. Чувство собственнаго безсилія высказывается въ безпрестанныхъ жалобахъ, при чемъ жалующіеся, какъ это обыкновенно бываетъ, обвиняютъ все на свѣтѣ, кромѣ самихъ себя. Эта журналистика вотъ уже нѣсколько лѣтъ укоряетъ общество въ равнодушіи и ретроградствѣ, горюетъ о стѣсненіи печати, которое будто-бы гораздо значительнѣе теперь, чѣмъ было прежде, плачется на какіе-то клеветы и доносы и только въ одномъ не хочетъ сознаться -- въ паденіи своего авторитета и своихъ силъ. Нынѣшнее время обыкновенно называется у нея временемъ реакціи, которая считается съ 1862 г.; времена же отъ начала царствованія до 1862 г. наша журналистика признаетъ своимъ золотымъ вѣкомъ, періодомъ прогресса и движенія.

Чтобы обрисовать нынѣшнее положеніе западнической журналистики, воспользуемся ея собственными признаніями, хотя рѣдкими, но все-таки попадающимися. Разумѣется, большинство пишущихъ предпочитаетъ хранить видъ силы; но люди недостаточно закаленные въ журнальномъ лукавствѣ иногда проговариваются. Газета "Недѣля" въ началѣ прошлаго года изображала положеніе дѣлъ слѣдующимъ образомъ:

"Журналистика конца прошлаго десятилѣтія пользовалась такимъ громаднымъ вліяніемъ среди общества, о какомъ современные журналисты не могутъ даже и мечтать. Это вліяніе проявлялось, во первыхъ, огромнымъ числомъ подписчиковъ на нѣкоторыя изданія, во вторыхъ -- нетерпѣніемъ, съ какимъ ожидался каждый номеръ изданія, и толками, сопровождавшими его появленіе, въ третьихъ -- тѣмъ всеобщимъ уваженіемъ, какимъ пользовались тогдашніе писатели, особенно принадлежавшіе къ либеральному лагерю; вообще, тогдашняя періодическая литература имѣла въ глазахъ публики громадный нравственный кредитъ. Ничего подобнаго мы не находимъ въ журналистикѣ нынѣшней. Правда, число ея читателей не только не уменьшилось, но даже увеличилось; зато она не пользуется и сотой долей того вліянія, какимъ пользовалась тогдашняя журналистика. Публика относится къ нынѣшнимъ журналамъ и газетамъ довольно равнодушно; ни одна статья въ нихъ, за исключеніемъ нѣкоторыхъ беллетристическихъ произведеній, не обращаетъ на себя общаго вниманія и не заставляетъ о себѣ говорить. Напротивъ, жалобы на пустоту и безсодержательность современной періодической литературы и на отсутствіе въ ней талантовъ сдѣлались общимъ мѣстомъ. На занятіе литературой стали смотрѣть какъ на самое пустое, невыгодное и непроизводительное занятіе, которому предаются люди по привычкѣ или потому, что вслѣдствіе различныхъ обстоятельствъ не могутъ заняться никакимъ другимъ, болѣе полезнымъ и выгоднымъ дѣломъ. О нравственномъ авторитетѣ въ глазахъ читателей нечего и говорить; о немъ нѣтъ и помину". ("Недѣля". 1870, No 2, стр. 52).

Вотъ правдивое и точное описаніе перемѣны, случившейся въ отношеніяхъ между журналистикой и читателями. Публика читаетъ столько же и даже больше, но не восхищается; подписывается на журналы, но не уважаетъ ихъ мнѣнія; поглощаетъ огромную массу печатной бумаги, но находитъ свою умственную пищу безвкусною и вѣчно жалуется на голодъ. Спрашивается, кто же тутъ правъ и кто виноватъ? Кто измѣнился и испортился -- публика или журналистика? Разумѣется, журналы всего чаще и охотнѣе винятъ читателей; но "Недѣля" находитъ, что виноваты и сами журнальные дѣятели. "Недѣля" увѣряетъ, что "составъ современныхъ журналистовъ представляетъ мало утѣшительнаго, несмотря на то, что "большинство лицъ, составляющихъ контингентъ современной журналистики, участвовали и въ литературѣ конца пятидесятыхъ годовъ".

Если такъ, то что же съ ними случилось? Одни изъ нихъ, говоритъ "Недѣля", вслѣдствіе "невзгодъ, которымъ подвергалась журналистика въ теченіе послѣдняго десятилѣтія", вслѣдствіе "длиннаго ряда неудачъ и разочарованій", "устали нравственно и устарѣли физически"; "другіе, менѣе талантливые и искренніе, получившіе свое образованіе въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, но не успѣвшіе вполнѣ уяснить себѣ, въ чемъ заключалась сущность и сила тогдашнихъ журнальныхъ руководителей, усвоили одни ихъ внѣшніе пріемы и стали крѣпко за нихъ держаться, полагая въ нихъ всю сущность либерализма. Дѣйствительно, это помогло имъ сохраниться въ чистотѣ среди того реакціоннаго вихря, который увлекъ за собою многихъ порядочныхъ людей, но это же самое сдѣлало ихъ не только безполезными, но даже вредными въ литературѣ. Не имѣя собственнаго убѣжденія и лишенные руководителей, при которыхъ имъ было возможно жить безъ собственныхъ мыслей, они представляютъ собою новый типъ "консервативныхъ либераловъ". Изъ боязни утратить свой либерализмъ, они упорно заботятся о сохраненіи его внѣшности, безучастно или слишкомъ съ плеча относятся ко многимъ современнымъ вопросамъ, какъ-бы считая ихъ недостаточно важными, а на самомъ дѣлѣ боясь при этомъ отступить отъ установившагося кодекса либерализма" (тамъ же, стр. 54).

Вотъ драгоцѣнныя откровенія, за которыя нельзя не благодарить прямодушную газету. Изъ нихъ видно, что дѣла у нашихъ западниковъ (которые однихъ себя признаютъ либералами) идутъ самымъ обыкновеннымъ порядкомъ. Мнѣнія, бывшія когда-то новостью и прогрессомъ, обратились въ рутину, въ установившійся кодексъ, внушающій суевѣрный страхъ и рабское поклоненіе. Новаторы обратились въ упорныхъ консерваторовъ; люди прогресса сдѣлались хранителями преданій; любители смѣлыхъ и новыхъ мыслей стали бояться собственнаго убѣжденія, стали безъ конца повторять и пережовывать старое; поклонники жизни и современности потеряли всякую охоту, всякую способность къ живымъ и современнымъ вопросамъ.

"Теперь", продолжаетъ "Недѣля", "интересы литературы и общаго дѣла отошли на задній планъ, и мѣсто ихъ заняли разныя личныя отношенія, отразившіяся на характерѣ современной полемики. Эти отношенія создали различные кружки, связанные не общимъ стремленіемъ къ одной, всѣмъ дорогой цѣли, а узкими, личными интересами, сплетнями и желаніемъ подкопаться подъ всякаго, кто не принадлежитъ къ извѣстному кружку".

"Вотъ главнѣйшія причины, благодаря которымъ, либеральная, т. е. прогрессивная журналистика, потеряла всякое значеніе въ глазахъ общества" (тамъ же, стр. 55).

Не ясно ли, что мы присутствуемъ при какомъ-то разложеніи обширной партіи? Не видно ли изъ этихъ признаній, что духъ жизни отлетѣлъ отъ нея, что дѣйствуютъ въ ней уже только низшія силы? Нѣтъ ничего мудренаго, что читатели этихъ журналовъ уже не чувствуютъ прежняго увлеченія, прежняго уваженія.

Въ другомъ мѣстѣ та же газета высказывается еще рѣзче; она возвышается до нѣкоторой поэзіи въ выраженіи своего отчаянія и негодованія.

"Невольно мелькаетъ", говоритъ она, "проклятый вопросъ: да полно -- стоитъ ли заниматься устроеніемъ какого-нибудь порядка въ хаотическомъ броженіи кружковаго либерализма и есть ли возможность вызвать къ дружной дѣятельности этихъ обленившихся, нравственно усталыхъ и умственно оскудѣвшихъ людей, остановившихся на проповѣди разныхъ общихъ началъ безъ всякаго практическаго примѣненія и насильственно продолжающихъ мечтать о возвращеніи того времени, которое давно уже утекло и никогда не воротится и которое оставило въ насъ лишь трогательныя воспоминанія о великихъ утратахъ и горькомъ разочарованіи?..." ("Недѣля". 1870, No 11, стр. 371).

Вотъ картина очень вѣрная и въ немногихъ чертахъ отлично изображающая положеніе нашихъ западниковъ. За этимъ уныніемъ у автора слѣдуютъ нѣкоторыя утѣшенія, попытка рѣшить проклятый вопросъ, поиски за выходомъ изъ столь плаченнаго состоянія, поиски, какъ какъ кажется, еще болѣе обнаруживающіе его безвыходность.

"Само собою разумѣется, говоритъ онъ, что поддерживать и продолжать славныя преданія русскаго либерализма -- наша святая обязанность; но "поддерживать и продолжать" не значитъ повторять старые пріемы и избитыя мысли. Въ насъ долженъ жить тотъ духъ, то направленіе, та идея, которые воодушевляли нашихъ знаменитыхъ предшественниковъ въ ихъ литературной дѣятельности; мы должны развивать и примѣнять къ дѣлу ихъ мысли, совершенствовать и улучшать ихъ пріемы при помощи всего того, что даетъ современная общественная жизнь и ея требованія; и въ нашихъ воспоминаніяхъ мы можемъ предпочитать жизнь минувшую со всѣми ея розовыми надеждами, но если это сантиментальное предпочтеніе заставляетъ насъ сидѣть сложа руки и повторять зады, съ которыми всякій читатель можетъ гораздо основательнѣе познакомиться въ сочиненіяхъ прежнихъ писателей, если, говоримъ мы, воспоминанія о прошломъ такъ сильно занимаютъ насъ, что мы рѣшительно забываемъ о настоящемъ, отказываемся прилежно изучать его и не хотимъ ни бороться съ новыми предразсудками, ни разстаться съ старыми привычками, если мы полагаемъ, однимъ словомъ, что все, что можно сказать либеральнаго, уже сказано, и что все сказано такъ, какъ только можно и слѣдуетъ говорить, и что всѣ требованія, какія только можетъ заявлять жизнь, уже заявлены,-- въ такомъ случаѣ весь нашъ либерализмъ не имѣетъ никакого смысла для современниковъ, и мы только напрасно изводимъ бумагу и чернила въ сладкомъ ожиданіи осуществленія Вѣрочкиныхъ сновъ (Вѣрочка -- героиня романа "Что дѣлать"). А что, если мы не дождемся этого?... Гдѣ теперь нравственное вліяніе русскаго либерализма? Это слушаетъ русскихъ либераловъ? Это вѣритъ имъ?...

Положимъ, что въ ту достопамятную эпоху и люди были другіе,

"Не то что нынѣшнее племя,

Богатыри, не вы!"

"Но развѣ русская земля клиномъ сошлась, что въ ней не могутъ народиться новые богатыри искренняго, самоотверженнаго и разумнаго либерализма? Нужно только подготовить почву для ихъ дѣятельности и создать стройную рать, на которую они могли бы опираться. Но какъ достигнуть этого, какимъ путемъ подкопаться подъ главныя основы кружковаго либерализма, разбить его и распустить въ одну цѣлую, всестороннюю и хорошо дисциплинированную либеральную партію? Только одинъ путь видимъ мы: нужно возбудить въ каждомъ либеральномъ дѣятелѣ живое чувство отвѣтственности за каждый его поступокъ, за каждое слово", и такъ далѣе (тамъ же, стр. 371 и 372).

Авторъ пускается здѣсь въ совѣты и увѣщанія, весьма доброкачественныя, но едва ли могущія принести большую пользу. Да и цѣль его не очень высокая: за неимѣніемъ новыхъ богатырей, за отсутствіемъ новыхъ задачъ и новыхъ мыслей, авторъ желаетъ только приготовить почву для будущаго, организовать рать для имѣющихъ явиться предводителей. Онъ ничего не ждетъ отъ нынѣшнихъ либераловъ, какъ отъ людей нравственно уставшихъ и умственно оскудѣвшихъ, но требуетъ по крайней мѣрѣ, чтобы они вели себя благопристойно, не ссорились бы между собою, сознавали бы отвѣтственность за свои слова, поступки и проч.

Итакъ, вотъ плачевное состояніе нашихъ западниковъ. Не цензура ихъ притѣсняетъ, не равнодушіе публики подрываетъ ихъ силы; главнымъ образомъ ихъ подавляютъ собственныя воспоминанія. Наши западники пережили столь блестящую эпоху, что теперь прикованы къ ней мыслью, не могутъ разстаться съ славными преданіями. Они потеряли возможность развитія, ибо объ нихъ нужно сказать-то, что говорилось нѣкогда о французскихъ эмигрантахъ: они не могутъ ничего забыть и не могутъ ничему научиться. Таковъ жестокій ходъ исторіи; она не повторяется, а между тѣмъ люди, бывшіе ея орудіемъ, продолжаютъ жить прошлымъ. Бѣда, если человѣку хоть на полчаса выпадетъ блестящая роль, которая потомъ окажется ненужною; эти полчаса могутъ сдѣлать его никуда негоднымъ на всю остальную жизнь.

Дѣло это очень любопытное, по крайней мѣрѣ для насъ. Чѣмъ отличалась, что представляла достопамятная эпоха, золотой вѣкъ нашей журналистики? И почему она прошла? Въ чемъ состоялъ тотъ переломъ, который лишилъ ее силы? Тутъ цѣлая исторія, которую мы когда-нибудь подробнѣе разскажемъ читателямъ.

Теперь же сказаннаго достаточно, чтобы видѣть, что западническій лагерь чувствуетъ себя очень дурно, что въ немъ нѣтъ прогресса, а скорѣе господствуетъ нѣкоторое старовѣрство; онъ живетъ не надеждами, а воспоминаніями.

Вообще, исторія нашего западничества есть исторія весьма сложная, обильная всякими періодами, волненіями и перемѣнами. Славянофильство представляетъ только постепенное развитіе и раскрытіе однѣхъ и тѣхъ же идей, тогда какъ западничество безпрерывно изживаетъ свои идеи, замѣняетъ ихъ новыми, или же переживаетъ кризисы растерянности и, такъ сказать, безъидейносги. Эта лихорадка, которою западники иногда даже похваляются, по нашему не заключаетъ въ себѣ ничего хорошаго; только болѣзнь и смерть обыкновенно ходятъ быстро; здоровье же всего чаще наростаетъ и раскрывается постепенно.

Попробуемъ войти въ частности. Мы найдемъ въ нихъ нѣкоторыя доказательства тому, что сказали.

"Вѣстникъ Европы" отъ начала и до нынѣ былъ журналъ западническій; редакціонный его отдѣлъ всегда соотвѣтствовалъ своимъ направленіемъ (если не достоинствомъ) названію журнала.

Никто не скажетъ однакоже, чтобы этотъ журналъ обратилъ на себя вниманіе и поставилъ себя на ноги особенно искусною и горячею проповѣдью европейскихъ началъ. Напротивъ, извѣстно, что эта проповѣдь была здѣсь не очень горячая и не очень искусная; всѣмъ извѣстно, что ходъ и силу этому изданію дали совершенно иные элементы.

Сперва "Вѣстникъ Европы" былъ только журналъ исторіи и, разумѣется, преимущественно занимался русскою исторіею. Редакторомъ журнала сверхъ г. Стасюлевича и впереди его былъ объявленъ г. Костомаровъ; его обширныя и интересныя статьи сперва составляли, можно сказать, все существенное содержаніе журнала. Но кромѣ того, "Вѣстникъ Европы" пригласилъ къ себѣ всѣхъ, кто только у насъ занимается русскою исторіею или предметами къ ней близкими, и такимъ образомъ среди прочихъ именъ, украшавшихъ его страницы, появились также имена гг. Погодина, Ореста Миллера, А. Попова, Гильфердинга и проч.

Итакъ, вотъ чѣмъ положено было основаніе славы и могущества "Вѣстника Европы"; оно было положено общимъ интересомъ къ русской исторіи, а также трудами и именами нѣкоторыхъ славянофильскихъ писателей.

Но еще большее распространеніе и популярность получилъ этотъ журналъ, благодаря участію двухъ знаменитыхъ романистовъ, Гончарова и Тургенева, сумѣвшихъ до сихъ поръ остаться чрезвычайно интересными для публики. Извѣстно однакоже, что эти романисты отнюдь не считаются нынѣ свѣтилами западничества. Напротивъ, молодое поколѣніе, которое по западнической теоріи прогресса есть истинный представитель идей своего времени, относится враждебно и къ г. Гончарову и къ г. Тургеневу. Дѣло дошло до того, что самъ "Вѣстникъ Европы" помѣстилъ у себя выходки (впрочемъ небольшія и не очень сильныя) противъ того и другого изъ романистовъ, которымъ онъ обязанъ своимъ наибольшимъ успѣхомъ.

Эти замѣчанія мы дѣлаемъ для того, чтобы показать, что успѣхъ "Вѣстника Европы" отнюдь не можетъ быть истолковываемъ, какъ наращеніе западничества, какъ новое усиленіе и распространеніе этого направленія. Напротивъ, скорѣе можно сказать, что успѣхъ журнала пріобрѣтенъ элементами, несогласными съ западничествомъ и даже противоположными ему. "Вѣстникъ Европы" угодилъ на публику; но публика совмѣщаетъ въ себѣ слѣпые, разнородные и противоположные инстинкты; нужно различать, какіе изъ нихъ дѣйствуютъ и въ какой мѣрѣ.

Правда, что и западничество этого журнала должно было прійтись по вкусу публики; но отрадно то, что не оно было существенною и главною приманкою. Русская исторія и русская художественная литература всегда были и будутъ областями, наиболѣе непокорными западничеству, наиболѣе внушающими своимъ дѣятелямъ вольнодумство относительно Европы и теплое отношеніе къ русской жизни. "Изученіе русской исторіи совращаетъ людей съ прямаго пути", говорилъ нѣкогда ревностный западникъ, профессоръ Ешевскій, и западники должны помнить, что этотъ законъ непреложенъ теперь, какъ и прежде {С. В. Ешевскій, біографическій очеркъ К. Бестужева-Рюмина. Москва. 1869, стр. XXV.}. Точно также художественная дѣятельность непремѣнно ведетъ къ ретроградству и къ сопротивленію россійскому прогрессу, какъ это доказалъ Тургеневъ Отцами и Дѣтьми, Гончаровъ Обрывомъ, Достоевскій Преступленіемъ и Наказаніемъ, Толстой Войною и Миромъ, Писемскій Взбаламученнымъ Моремъ, Лѣсковъ Некуда, Клюшниковъ Маревомъ, Леонтьевъ Въ Своемъ Краю и проч. Вотъ восемь очень крупныхъ и очень прямыхъ фактовъ, доказывающихъ, что наше словесное художество не ладитъ съ нашимъ западническимъ прогрессомъ. А сколько доказательствъ менѣе крупныхъ и менѣе прямыхъ, но столь же несомнѣнныхъ! Во всякомъ случаѣ, мы думаемъ, что чисто западническій журналъ не можетъ находить главную поддержку въ русской художественной литературѣ.

Само западничество "Вѣстника Европы", существующее въ немъ помимо его главнаго содержанія, есть нѣчто весьма неопредѣленное. Это скорѣе видимость, тонъ, внѣшнія формы и пріемы извѣстнаго направленія, чѣмъ его дѣйствительный смыслъ, дѣйствительное содержаніе. Самое сильное и поистинѣ блистательное западничество этотъ журналъ обнаруживаетъ въ своихъ наружныхъ качествахъ, въ отличной печати и бумагѣ, въ удивительной исправности выхода, въ равномѣрности и разнообразіи состава и проч. Но если отъ этой внѣшности, которая не оставляетъ желать ничего еще болѣе европейскаго, мы перейдемъ къ внутреннимъ качествамъ, то найдемъ, что наши русскія литературныя требованія выполняются, какъ нельзя хуже: никакой состоятельности и связи въ мнѣніяхъ. Имѣя столь блестящую и, такъ сказать, храбрую наружность, "Вѣстникъ Европы" въ сущности не знаетъ, что ему сказать.

Преинтересно однакоже наблюдать превращенія, которымъ подвергается этотъ журналъ, и вникать въ ихъ смыслъ, въ ихъ источникъ и значеніе. Журналъ начался въ очень серьезномъ, можно сказать, въ истинно европейскомъ, духѣ. Истинно-европейскій духъ въ Россіи будетъ въ извѣстномъ отношеніи то же, что истинно-русскій духъ, ибо онъ между прочимъ значитъ: самостоятельность, любовь къ своей родинѣ, уваженіе къ ея исторіи, къ ея литературѣ, къ каждому труду науки, къ каждому замѣчательному дѣятелю. Быть подобнымъ Европѣ -- это значитъ быть похожимъ на самого себя и не думать ни о какомъ подражаніи. Такимъ образомъ, "Вѣстникъ Европы" былъ благоговѣйно посвященъ памяти Карамзина, какъ самаго знаменитаго изъ русскихъ историковъ, занимался преимущественно русскою исторіею, открылъ свои страницы для всякаго серьезнаго писателя; и вотъ какъ случилось, что туда попали и многіе славянофилы. Но, по мѣрѣ расширенія журнала и воздѣйствія на него общей нашей литературной атмосферы, оказалось, что журналъ лишенъ способности противодѣйствія, не имѣетъ твердой мысли, которая защищала бы это отъ вторженія постороннихъ элементовъ; и вотъ понемногу самое дюжинное западничество затопило его страницы; славянофилы исчезли, Карамзина постигло жестокое порицаніе, и съ каждымъ часомъ журналъ все больше уступаетъ общему потоку и уносится въ море нашей литературной рутины.

Западники могутъ справедливо видѣть въ этомъ новую и славную побѣду своего направленія; но эта побѣда дѣлала бы имъ честь только тогда, если бы было доказано, что литература отъ нея выиграла.

"Отечественныя Записки" знаютъ, что онѣ дѣлаютъ. Въ послѣдніе три года, то есть съ тѣхъ поръ, какъ этотъ журналъ поступилъ въ завѣдываніе гг. Некрасова, Салтыкова и Елисеева, онъ ясно и твердо шелъ по опредѣленному пути. Но путь этотъ самаго страннаго свойства. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы отступить назадъ, сохранить за западничествомъ его широкія и общія основы и отказаться отъ того развитія, которое оно получило впослѣдствіи, въ очень недавнее время. Маневръ очень ловкій и очень благоразумный, но, очевидно, едва ли возможный. Во первыхъ, никакое развитіе не пойдетъ назадъ, а во вторыхъ, приходится скрывать отъ читателей необходимость поворота, приходится убѣждать ихъ, что отступленія никакого не сдѣлано, что шествіе впередъ продолжается непрерывно, что послѣдніе фазисы западничества, которые нѣкогда оно считало драгоцѣннѣйшими завоеваніями своего прогресса и отъ которыхъ теперь оно желаетъ отказаться, были случайностью, промахами отдѣльныхъ лицъ, даже вовсе не существовали, даже составляютъ одну клевету и злоумышленный поклепъ на западниковъ. Словомъ, приходится въ такой огромной мѣрѣ прибѣгать къ журнальному лукавству, что при самомъ искреннемъ желаніи стать въ новую, болѣе прочную позицію, дѣло не можетъ идти успѣшно. Три года стараются "Отечественныя Записки" и, какъ намъ кажется, ничего не добились, не успѣли сбросить съ себя безжизненности и вялости, не успѣли воодушевиться, не успѣли сами повѣрить въ свою новую задачу, хотя конечно у многихъ людей спутали взгляды, многихъ убѣдили въ томъ, во что сами не вѣрятъ.

Какъ примѣръ, объясняющій положеніе и тактику "Отечественныхъ Записокъ", приведемъ изъ нихъ небольшую выписку. Вотъ какъ онѣ судятъ о послѣднемъ періодѣ нашей литературы:

"Можетъ быть, многіе будутъ удивляться трудному созрѣванію нашей мысли и ея младенческимъ успѣхамъ; но скорѣе подивимся, что подъ тѣми вліяніями, которыя насъ окружали, мысль окончательно не зачахла. Будущій историкъ конечно скажетъ приблизительно такъ: "Русское общество въ это время еще очень мало было знакомо съ естественными условіями органическаго развитія, даже съ первыми основными законами мышленія; одинъ изъ лучшихъ его представителей назвалъ въ написанной имъ повѣсти нигилизмомъ, то есть пустотою, стремленіемъ къ пустотѣ и къ уничтоженію, первыя попытки немногихъ молодыхъ людей къ самостоятельному труду и отыскиванію истины. Общество пришло въ паническій ужасъ отъ этого нигилизма, хотя молодой человѣкъ, представленный въ повѣсти, на дѣлѣ ничего не уничтожалъ, кромѣ лягушекъ; заботясь о сохраненіи лягушекъ, оно подвергло усиленнымъ преслѣдованіямъ этихъ нигилистовъ". Мы увѣрены, что будущій историкъ больше ничего не пойметъ въ этой исторіи вреднаго нигилизма, какъ и мы ничего не понимаемъ". ("Отеч. Зап." 1870, No 5, стр. 108).

Читая эти строки, просто протираешь себѣ глаза и спрашиваешь себя: для кого это писано? какой журналъ могъ принять и выдавать это за правду? Положимъ, подо всѣмъ этимъ скрываются самыя высокія гражданскія чувства и самыя благородныя цѣли. Однакоже, кто повѣритъ, что Тургеневъ былъ незнакомъ даже съ первыми основными законами мышленія? Кто повѣритъ, что въ силу этого нигилизмомъ онъ назвалъ стремленіе къ самостоятельному труду и отыскиванію истины? Кто повѣритъ, что паническій страхъ общества былъ возбужденъ именно однимъ этимъ названіемъ, или однимъ этимъ стремленіемъ къ труду и истинѣ? Какой, наконецъ, олухъ повѣритъ, что будто бы авторъ этихъ строкъ больше ничего не понимаетъ во всей исторіи нигилизма?

Нелѣпое обвиненіе общества въ какой-то невообразимой безсмыслицѣ, нелѣпое обвиненіе знаменитаго романиста въ какомъ-то сумазбродствѣ, отнѣкиваніе и запирательство въ вещахъ извѣстныхъ всѣмъ и каждому,-- все это, какъ видно, для чего-то нужно, для чего-то требуется. Но если бы авторъ предъидущихъ строкъ и достигъ своихъ цѣлей, если бы публика дала ему водить себя за носъ столь безцеремонно, то все-таки мы не можемъ видѣть въ этой игрѣ серьезнаго литературнаго дѣла.

Мы привели одно только мѣсто, но подобныхъ мѣстъ можно бы набрать сколько угодно въ статьяхъ "Отечественныхъ Записокъ". Чтобы дать ясно почувствовать всю фальшивость тона этихъ разсужденій, приведемъ для контраста отрывокъ изъ "Недѣли", съ прямодушіемъ и искренностью которой мы уже познакомились.

"Кому неизвѣстно", говоритъ "Недѣля", "какимъ дикимъ искаженіямъ подвергались у насъ на практикѣ самыя здоровыя и полезныя мысли оттого только, что люди, бравшіеся за примѣненіе ихъ къ жизни, были лишь настроены въ пользу этихъ мыслей, но самая сущность ихъ оставалась для дѣятелей непонятною, недоступною? Кому неизвѣстно также, что противники всего либеральнаго въ Россіи превосходно воспользовались этими глупыми увлеченіями для того, чтобы обвинить весь русскій либерализмъ въ самыхъ гнусныхъ преступленіяхъ? Тяжкій опытъ этого недавняго прошлаго не долженъ пройти для насъ даромъ, и намъ никакъ не слѣдуетъ довольствоваться лишь однимъ настраиваніемъ читателей на извѣстный ладъ, подъ вліяніемъ котораго они задумаютъ примѣнять къ жизни свои собственныя нелѣпости, въ сущности неимѣющія ничего общаго съ либеральными идеями, но тѣмъ не менѣе истекающія изъ небрежнаго отношенія либеральной журналистики къ текущей общественной жизни и къ тѣмъ идеямъ, которыя проповѣдуетъ эта журналистика. Само собою разумѣется, что мы не можемъ брать на себя отвѣтственность за всякій вздоръ, который прійдетъ въ голову иному читателю подъ вліяніемъ той или другой статьи, но если мы настраиваемъ читателя на тотъ или другой ладъ, то мы принимаемъ на себя и нравственную обязанность восполнить это настроеніе серьезною мыслію, которая одна можетъ избавить читателя отъ напрасныхъ увлеченій, часто гибельныхъ для его личной нравственности". ("Недѣля". 1870, No 5, стр. 172 и 173).

Вотъ искренняя рѣчь, изъ которой ясно видно, откуда возникъ паническій страхъ общества и въ чемъ состоитъ исторія вреднаго нигилизма. Подъ вліяніемъ журналистики, настраивавшей читателей на извѣстный ладъ, явились люди, которые вздумали примѣнять ея идеи къ жизни, осуществлять ихъ на практикѣ. Но такъ какъ журналистика небрежно относилась къ общественной жизни, именно не восполняла своего настраиванія серьезною мыслью, то этимъ людямъ приходилъ въ голову всякій вздоръ, нелѣпости, самыя дикія искаженія идей; отсюда произошли глупыя, напрасныя увлеченія, гибельныя для нравственности увлекавшихся, и вотъ гдѣ причина тяжкихъ обвиненій, появившихся въ обществѣ противъ нигилизма. Кому это неизвѣстно? спрашиваетъ "Недѣля". Всѣмъ извѣстно, отвѣчаемъ мы, кромѣ "Отечественныхъ Записокъ". Для нихъ, повидимому, не существуетъ этотъ тяжкій опытъ недавняго прошлаго.

Мы очень расположены думать, что "Отечественныя Записки" не столько стараются обмануть другихъ, сколько желали бы обмануть самихъ себя. Имъ хотѣлось бы конечно вѣрить, что подъ ногами у нихъ твердая почва, что имъ не отъ чего отказываться и нечего поправлять, что есть у нихъ литературное направленіе, способное развиваться и обѣщающее хорошую будущность, словомъ, что они дѣло дѣлаютъ и могутъ его дѣлать.

Къ несчастію, ихъ безпрерывныя уловки доказываютъ противное. Книжки этого журнала представляютъ удивительную смѣсь давнишней журнальной рутины съ какими-то оговорками, недомолвками, поправками, оправданіями. "Отечественныя Записки" избрали себѣ даже особую нейтральную область, выдумали новое дѣло, которое не продолжаетъ ихъ литературныхъ преданій, но и не противорѣчитъ имъ. Всѣ три года онѣ усерднѣйшимъ образомъ занимались метафизикой. Онѣ не проповѣдывали метафизики, а напротивъ, всячески опровергали ее; но результатъ вышелъ тотъ же: журналъ наполнялся преимущественно статьями о прогрессѣ и его общей формулѣ, о дарвиновой теоріи, объ исторіи нравственности, о началѣ цивилизаціи, о томъ, что было до человѣка, о новой геологіи, новой палеонтологіи, о положительной философіи, словомъ, о всевозможныхъ общихъ и отвлеченныхъ предметахъ. Намъ проповѣдывали позитивизмъ, какъ послѣдній результатъ европейскаго мышленія; но увы! этотъ послѣдній изъ многихъ послѣднихъ результатовъ уже, кажется, не производитъ другого впечатлѣнія, кромѣ сильнѣйшей скуки. Гдѣ тотъ энтузіазмъ, съ которымъ нѣкогда встрѣчались у насъ европейскія ученія? Его нѣтъ и слѣда конечно потому, что сама европейская наука лишилась всякаго энтузіазма.

Многіе судятъ объ "Отечественныхъ Запискахъ" иначе, гораздо строже, чѣмъ мы; многіе говорятъ, что это не только не серьезное, а положительно дурное дѣло. Этотъ журналъ, говорятъ строгіе судьи, потерялъ всякую руководящую идею, но сохранилъ все дурное, чѣмъ сопровождался у насъ расцвѣтъ западничества: нахальство, наглость, всѣ замашки литературнаго террора и ничѣмъ не стѣсняющагося журнальнаго лукавства, всяческаго пусканія пыли въ глаза и мороченія довѣрчивой публики. Подобный образъ дѣйствій когда-то находилъ себѣ нѣкоторое извиненіе въ увлеченіи идеями, въ желаніи всякими средствами доставить имъ побѣду. Теперь же, когда подъ этимъ нахальствомъ и обманомъ ровно ничего не скрывается, эти пріемы внушаютъ лишь глубокое отвращеніе.

Какъ читатели видѣли, мы такъ строго не судимъ. Мы охотнѣе остаемся на нашей возвышенной точкѣ зрѣнія и отыскиваемъ нѣкоторую логику въ превращеніяхъ нашей журналистики. Дурныя привычки конечно дурны, но, вѣдь, ихъ не легко сбросить. И намъ кажется, что "Отечествен. Записки" въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ все-таки исправляются.

enter">

"Дѣло" есть органъ, прямо идущій по завѣщанному западничествомъ пути, не уклоняющійся въ сторону и не лукавящій. Въ этомъ отношеніи оно было бы очень интересно, если бы могло сказать что-нибудь новое, если бы не переворачивало и не пережовывало все однѣ и тѣ же старыя, давно знакомыя темы, если бы не доказывало каждою книжкою, что идеи, до которыхъ достигло наше западничество, неспособны къ дальнѣйшему развитію, неплодотворны, непроизводительны.

А впрочемъ отрицаніе нѣсколько вырождается. Укоренившись въ нашей литературѣ, сдѣлавшись общимъ, рутиннымъ направленіемъ, оно, какъ намъ кажется, принимаетъ понемногу чисто-русскія черты. Оно переходить въ то общее отреченіе отъ жизни, которое постоянно отзывается въ русскомъ народѣ вслѣдствіе его высокаго религіознаго настроенія. Мысль о томъ, что въ мірѣ нѣтъ правды, что пользованіе земными благами сопряжено съ грѣхомъ и соблазномъ, что отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ, такія и подобныя мысли давно привычны русскому народу и на нихъ-то сбивается то обличеніе, котораго первоначальная цѣль состоитъ въ высокомѣрномъ желаніи устроить міръ гораздо лучше, чѣмъ какъ онъ есть. Безчисленныя стихотворенія, написанныя на ту тему, что бѣдный страдаетъ, а богатый веселится, очень назидательны для читателей, возбуждаютъ въ нихъ добрыя чувства, напоминаютъ имъ долгъ милосердія, но отнюдь не внушаютъ имъ буйныхъ мыслей. Точно также и всякое раскрытіе общественныхъ ранъ, всякое указаніе на злоупотребленія и неправды отнюдь не дѣйствуетъ на читателей революціоннымъ образомъ, а только наводитъ ихъ на мысли о собственномъ исправленіи и на благія намѣренія. Мы увѣрены, что подобныя же мысли и намѣренія главнѣйшимъ образомъ вдохновляютъ и самихъ писателей, и потому мы настоятельно рекомендуемъ эту точку зрѣнія цензурному вѣдомству. Русскій народъ -- есть народъ благочестивый; онъ не вѣритъ въ возможность рая на землѣ и не мечтаетъ объ этой возможности; онъ знаетъ, что зло на землѣ неизбѣжно, что міръ нашъ есть юдоль плача, мѣсто испытанія. Вотъ въ какомъ смыслѣ онъ принимаетъ всяческія обличенія, всякія жалостныя и мрачныя картины, а отнюдь не въ томъ, будто бы во всемъ виноваты власти.

Прибавимъ къ этому, что литература послѣдовательнаго отрицанія падаетъ все ниже и ниже въ разсужденіи силы мысли и художественнаго достоинства. Повѣстей "Дѣла" читать невозможно. Ученыя разсужденія, критика и публицистика представляютъ.-- они представляютъ именно тѣ "вялыя, смутныя, безсильно-пространныя разглагольствія", на которыя жалуется одинъ изъ величайшихъ любителей русской журналистики, г. Тургеневъ {См. соч. Тург. Изд. Салаевы[ъ, т. I. стр. CII.}. Очень мѣтко сказано, и мы не сомнѣваемся, что этотъ отзывъ касается всего больше "Дѣла", хотя и другія изданія не должны обольщать себя мыслію, что г. Тургеневъ не имѣлъ ихъ въ виду.

10.

Таково положеніе нашего западническаго лагеря. Мы указали лишь немногія черты, но если читателямъ дорогъ и важенъ вопросъ, о которомъ идетъ рѣчь, то они извинятъ неполноту картины и не посѣтуютъ на эти отрывочныя замѣтки. Ясно, что западничество разлагается и вырождается. Несостоятельность предъ событіями нашей политической исторіи, несостоятельность предъ явленіями нашей литературы (напр. передъ "Войною и Миромъ" гр. Л. Н. Толстого), рядъ уступокъ, сдѣланныхъ народному направленію, чувство внутренней непослѣдовательности, желаніе отодвинуть назадъ позицію всего лагеря и лукаво замаскировать это отступленіе, чувство отсутствія прочныхъ и ясныхъ идеаловъ,-- всѣ эти черты несомнѣнно принадлежать нашему западничеству въ настоящую минуту. Серьезныхъ, значительныхъ западниковъ нѣтъ: они въ настоящее время невозможны.

И при всемъ этомъ западничество не только не близко къ паденію, а напротивъ, наростаетъ съ каждымъ днемъ и никогда еще не было такъ могущественно, не захватывало собою такого множества умовъ. Оно составляетъ нашу привычку, нашъ предразсудокъ, наше старовѣрство, нашу рутину, нашу умственную и нравственную болѣзнь. Поэтому оно прекратится не скоро и будетъ жить и наростать даже при совершенномъ отсутствіи внутренней силы. Но какое же плачевнѣйшее зрѣлище представляетъ въ силу этого литература! Грустно подумать, какою безвкусною и никуда негодною трухою питается обыкновенно наша публика, на какомъ жалкомъ чтеніи растутъ наши юноши и дѣвы! Книги въ родѣ Соціально-педагогическихъ условій умственнаго развитія русскаго народа, или Положенія рабочаго класса съ Россіи имѣютъ величайшій успѣхъ, читаются съ жадностію, признаются плодами великой мудрости и учености. Одно можетъ насъ утомить въ этомъ случаѣ: эта публика, составляющая тонкій поверхностный слой русскаго народа, слой вывѣтрившійся и все больше вывѣтривающійся отъ внѣшнихъ вліяній, сама подвергается этимъ вліяніямъ только на поверхности. Большею частію идеи, которыми она питается, сидятъ въ ней не глубоко и при первомъ толчкѣ вылетаютъ изъ нея съ изумительною легкостію. Подобной подвижности и легкости въ мысляхъ еще міръ не видалъ! Да и не можетъ рости глубоко то, что приносится извнѣ, что не имѣетъ крѣпкаго корня въ самыхъ душахъ и сердцахъ людей.

-----

Главное вниманіе въ этой статьѣ было обращено на западничество. По разнымъ причинамъ мы мало сказали о современномъ состояніи славянофильства. Но контрастъ между успѣхами и развитіемъ этихъ двухъ направленій ясенъ и поразителенъ, отчасти уясняется и нашими замѣтками. Въ 1847 году (въ послѣдній годъ своей дѣятельности) Бѣлинскій писалъ: "можетъ быть, мы и дѣйствительно не совсѣмъ вѣрно излагали образъ мыслей славянофиловъ и приписывали имъ иногда такія мнѣнія, которыя имъ не принадлежатъ, и умалчивали о такихъ, которыя составляютъ основу ихъ ученія. Но кто же въ этомъ виноватъ? Конечно не мы, а сами гг. славянофилы. До сихъ поръ ни одинъ изъ нихъ не потрудился изложить основныхъ началъ славянофильскаго ученія, показать, чѣмъ оно разнится отъ извѣстныхъ воззрѣній. Вмѣсто этого у нихъ одни

Намеки тонкіе на то,

Чего не вѣдаетъ никто".

(Соч. Бѣлинскаго, т. XI стр. 258).

Въ этомъ отзывѣ Бѣлинскій былъ юридически совершенно правъ: на судѣ никому нельзя поставить въ вину, что онъ не отгадалъ чужихъ мыслей. Но критикъ, разумѣется, не долженъ бы оправдываться подобнымъ образомъ: на то онъ и критикъ, чтобы быть проницательнымъ и отгадывать дѣло даже по намекамъ. Во всякомъ случаѣ изъ словъ правдиваго и умнаго Бѣлинскаго ясно то положеніе, въ которомъ было тогда славянофильство: оно существовало для читателей только въ намекахъ. Кто рѣшится сказать то же самое теперь? Теперь слѣдовало бы измѣнить слова Бѣлинскаго такимъ образомъ:

"Многіе писатели потрудились изложить намъ основныя начала славянофильскаго ученія, показать чѣмъ оно разнится отъ извѣстныхъ воззрѣній. Съ 1847 г. явилось столько книгъ и выходило столько періодическихъ изданій этого направленія, что смыслъ славянофильства для всѣхъ разумѣющихъ ясенъ и ясно, что это направленіе -- сильное, многосодержательное, спокойно и широко развивающееся, имѣющее богатую будущность. Несмотря на то, противоположный лагерь, т. е. вся масса литературы, до сихъ поръ невѣрно излагаетъ образъ мыслей славянофиловъ, именно приписываетъ имъ такія мнѣнія, которыя имъ не принадлежатъ, и умалчиваетъ о такихъ, которыя составляютъ основу ихъ ученія. Съ юридической стороны подобное поведеніе литературы составляетъ непростительную и тяжкую вину, а съ литературной доказываетъ отсутствіе проницательности и великое оскудѣніе критическаго пониманія".

Такъ сказалъ бы Бѣлинскій, какъ человѣкъ умный, честный, чуждавшійся всякаго журнальнаго лукавства и смотрѣвшій на свое литературное дѣло самымъ серьезнымъ образомъ.

1871 г., 18 января.