Единственный разрѣшенный авторомъ переводъ съ испанскаго
Т. Герценштейнъ и В. М. Фриче.
Съ предисловіемъ В. М. Фриче.
Книгоиздательство "Современныя проблемы".
Предисловіе В. М. Фриче
Луна Бенаморъ
Печальная весна
Свистъ
Мавританская месть
Чудовище
Праздничный пиръ Родера
Желѣзнодорожный заяцъ
Чудо Святого Антонія
Манекенъ
Морскіе волки
Въ пекарнѣ
Луна Бенаморъ -- переводъ В. М. Фриче. Печальная весна и др.,-- переводъ Т. Герценштейнъ.
ВИСЕНТЕ БЛАСКО ИБАНЬЕСЪ 1).
1) Этюдъ этотъ былъ напечатанъ въ сокращенномъ видѣ въ "Новомъ журналѣ для всѣхъ", No 3, 1911 г.
Destruyamos lo preterito!
Los muertos no mandan:-- quien manda es la vida.
Blasco Ibanez:-- Los muertos mandan.
Крупнѣйшій романистъ современной Испаніи, Висенте Бласко Ибаньесъ, принадлежитъ по своимъ художественнымъ пріемамъ къ старой школѣ натуралистовъ.
Цѣль искусства онъ усматриваетъ въ возможно болѣе точномъ и всестороннемъ изображеніи той бытовой среды и тѣхъ соціальныхъ условій, въ обстановкѣ которыхъ живутъ отдѣльныя личности и цѣлые слои общества. Онъ является въ значительной степени фотографомъ дѣйствительности и хотя его темпераментъ, его настроенія и идеалы вносятъ въ его образы и картины порой много субъективнаго, объективная дѣйствительность встаетъ въ его романахъ съ удивительной яркостью и выпуклостью, со всѣми характерными особенностями и подробностями.
Какъ живая, вырастаетъ передъ читателемъ современная Испанія съ ея большими городами европейскаго типа ("Дикая орда") и развалинами средневѣковья ("Толедскій соборъ"), ея огромными заводами ("Вторженіе") и первобытной дѣвственной Альбуферой ("Дѣтоубійцы"), ея плодородной зеленѣющей "уэртой" ("Проклятый хуторъ") и рыбацкими поселками на Кабаньялѣ ("Майскій цвѣтокъ"), ея виноградными плантаціями ("Винный складъ") и апельсинными садами ("Въ апельсинныхъ садахъ"). На этомъ широкомъ фонѣ, охватывающемъ почти всю страну, движется безконечное количество дѣйствующихъ лицъ, принадлежащихъ ко всѣмъ слоямъ общества, являющихся представителями самыхъ разнообразныхъ профессій -- предприниматели и крестьяне, іезуиты и рабочіе, художники и босяки, депутаты и революціонеры, рыбаки и торреадоры, разбойники и контрабандисты -- цѣлый міръ.
Бласко Ибаньесъ не только реалистъ-жанристъ, но и въ значительной степени ученый.
Прежде чѣмъ приняться за ту или другую тему, онъ изучаетъ какъ обстановку, въ которой живутъ его герои, такъ и всѣ подробности, касающіяся ихъ быта и міровоззрѣнія. Описываетъ ли онъ средневѣковой храмъ или металлургическій заводъ, пріемы работы на виноградникахъ или систему орошенія полей "уэрты", бой быковъ или костюмъ торреадоровъ, рыбную ловлю на Альбуферѣ или засѣданіе палаты депутатовъ -- каждому слову его можно повѣрить, потому что оно -- результатъ непосредственнаго наблюденія или доскональнаго изученія. Изображаетъ ли онъ свадебные обряды на островѣ Ибисы или народные праздники въ Бискайѣ, онъ настолько же художникъ, насколько и этнографъ. Говоритъ ли онъ о церковной музыкѣ, объ испанской живописи, о іезуитскихъ памфлетахъ -- все онъ знаетъ, вездѣ онъ спеціалистъ. Его перу принадлежитъ и историческій романъ изъ эпохи пуническихъ войнъ, отличающійся изумительной точностью, ("Куртизанка Сонника"). He знаешь, чему больше удивляться, знаніямъ ли археолога или таланту художника.
Бласко Ибаньесъ, наконецъ, не только ученый, но и публицистъ.
Для него искусство средство не столько развлекать, сколько воспитывать и направлять. Въ своихъ романахъ онъ старается вскрыть язвы родной жизни, борется противъ соціальной несправедливости и устарѣлыхъ вѣрованій, расчищаетъ почву для болѣе нормальныхъ общественныхъ отношеній и болѣе разумныхъ взглядовъ на жизнь.
Его главная задача служить не красотѣ, a прогрессу.
Въ его первыхъ романахъ, вышедшихъ въ 90 годахъ (Arroz y Tartana, "Майскій цвѣтокъ", "Проклятый хуторъ", "Въ апельсинныхъ садахъ", "Дѣтоубійцы") бытовая живопись еще заслоняетъ публицистіческій элементъ, но уже и въ этихъ произведеніяхъ часто сквозь спокойное эпическое повѣствованіе прорывается голосъ борца, обращающаго вниманіе читателя на страшную несправедливость, царящую на землѣ, въ силу которой одни пользуются всѣми благами жизни, а другіе -- многомилліонная масса -- изнываютъ въ безнадежной борьбѣ съ природой ("Майскій цвѣтокъ"), гибнутъ отъ неестественнаго распредѣленія земли ("Проклятый хуторъ") и влачатъ жалкое существованіе первобытныхъ дикарей ("Дѣтоубійцы"). Въ слѣдующей серіи романовъ, относящихся къ періоду 1903--1906 гг. ("Толедскій соборъ", "Вторженіе", "Винный складъ", "Дикая орда") элементъ публицистики беретъ уже замѣтно верхъ надъ ровнымъ повѣствованіемъ, надъ бытовыми подробностями. Здѣсь на каждой страницѣ чувствуется первоклассный агитаторъ многолюдныхъ митинговъ блестящій парламентскій ораторъ. Художникъ и ученый то и дѣло уступаетъ мѣсто пропагандисту и политику. Перо превращается въ его рукѣ въ шпагу, которой онъ наноситъ смертельные удары всѣмъ врагамъ прогресса, въ особенности іезуитамъ, угашающимъ въ населеніи духъ энергіи, иниціативы и жизнерадостности, мѣшающимъ свободному развитію капитала, переводя его въ видѣ мертваго балласта въ руки католической церкви. И той же шпагой, которой онъ разитъ враговъ прогресса, Бласко Ибаньесъ становится на защиту безправной и эксплуатируемой массы и его четыре соціальныхъ романа незамѣтно превращаются въ боевые памфлеты, освѣщающіе путь, "ведущій въ обѣтованный градъ будущаго" (выраженіе Э. Замокоиса). И даже въ послѣдней серіи произведеній, относящихся къ 1906--1909 гг., ("Обнаженная", "Кровавая арена", "Мертвые повелѣваютъ", "Луна Бенаморъ"), въ которыхъ преобладаютъ психологическія и порою философскія темы, за спиной художника-мыслителя то и дѣло выглядываетъ публицистъ, ратующій противъ нелѣпыхъ предразсудковъ по отношенію къ искусству ("Обнаженная"), противъ варварскаго увлеченія боемъ быковъ ("Кровавая арена"), противъ покорности застарѣлымъ соціальнымъ и религіознымъ пережиткамъ ("Мертвые повелѣваютъ") или противъ вѣроисповѣдной розни ("Луна Бенаморъ).
Испанія втягивается все болѣе замѣтнымъ образомъ въ круговоротъ капиталистическаго мірового хозяйства и какъ разъ этотъ переходный моментъ въ исторіи страны ярко и наглядно отразился въ романахъ Бласко Ибаньеса.
Еще высятся кое-гдѣ остатки патріархальной старины.
На затерянныхъ въ морѣ островкахъ сохранились иравы и обычаи полуварварскихъ временъ (островъ Ибиса въ "Мертвые повелѣваютъ"). На дѣвственной Альбуферѣ уцѣлѣли пережитки первобытнаго коммунизма и соотвѣтствующіе ему нравы (дядюшка Голубь въ "Дѣтоубійцахъ"). Въ деревняхъ еще можно встрѣтить учрежденія, отзывающія глубокой древностью (судъ въ "Проклятомъ хуторѣ"). Народные праздники также примитивны и своеобразны, какъ въ старину (состязаніе трубадуровъ и пильщиковъ во "Вторженіи").
И всетаки патріархальный міръ осужденъ на гибель.
Испанія вслѣдъ за другими европейскими странами превращается все замѣтнѣе въ царство крупныхъ промышленныхъ городовъ и рѣзкихъ соціальныхъ контрастовъ.
Тщетны усилія крайнихъ реакціонеровъ оградить страну отъ вторженія въ нее новаго промышленно-демократическаго духа. Безплодны ихъ мечты вернуть ее къ тѣмъ благословеннымъ временамъ, когда населеніе состояло изъ однихъ только "почтенныхъ поселянъ", опекаемыхъ "священниками и сеньорами", хранителями "священныхъ традицій" (донъ Уркіола во "Вторженіи").
Конечно, Испанія все еще отсталая страна.
"Наши желѣзныя цороги, очень плохія, принадлежатъ иностранцамъ" -- восклицаетъ Луна ("Толедскій соборъ"). Промышленность, въ особенности главная ея отрасль, металлургія,-- тоже въ рукахъ иностранныхъ капиталистовъ. Національная промышленность прозябаетъ подъ гнетомъ варварскаго протекціонизма и не находитъ поддержки капитала. Въ деревняхъ деньги все еще прячутъ въ потаенномъ мѣстѣ, а въ городахъ ихъ отдаютъ, какъ прежде, въ ростъ, не употребляя на живое дѣло. Милліоны гектаровъ земли пропадаютъ безъ правильнаго орошенія. Крестьяне отвергаютъ всякіе научные пріемы во имя старыхъ традицій. Невѣжество возводится въ національную гордость".
И все таки капитализмъ, пробивая брешь за брешью въ старомъ зданіи, постепенно видоизмѣняетъ всю его физіономію.
Грандіозные заводы въ Бискайѣ ("Вторженіе"), огромные виноградники около Хереса ("Винный складъ"), крупныя апельсинныя плантаціи возлѣ Альсиры ("Въ апельсинныхъ садахъ") -- все свидѣтельствуетъ о томъ, что капитализмъ покоряетъ одну область за другой, одно производство за другимъ.
Выступаетъ новый классъ господъ, крупная буржуазія.
Трудомъ и грабежомъ, хитростью и энергіей эти люди выбились изъ мрака безвѣстности и необезпеченности и стали на солнечной высотѣ богатства и власти, какъ король апельсинныхъ плантацій, донъ Матіасъ или владѣлецъ виннаго склада, донъ Пабло Дюпонъ, какъ собственныхъ заводовъ и пароходовъ, донъ Санчесъ Моруэта или семья Брюллей, держащая въ зависимости всю Альсиру.
Все увѣреннѣе звучитъ голосъ вождей юнаго капитализма, поющихъ гимны новой экономической силѣ, покорившей міръ, этой силѣ, которая въ одно и то же время и разрушаетъ и созидаетъ, передъ которой вынуждены преклоняться даже и "короли народовъ, гордые, какъ полубоги" (Санчесъ Моруэта).
Вслѣдъ за предпринимателями поднимаются снизу вверхъ дѣти демократіи, сынъ сапожника, становящійся моднымъ торреадоромъ и богатымъ бариномъ (Гальардо въ "Кровавой аренѣ"), сынъ кузнеца, достигающій славы художника и положенія милліонера (Реновалесъ въ "Обнаженной") церковный служака, кончающій архіепископомъ, обитающимъ во дворцѣ ("Толедскій соборъ"). А внизу образуется изъ обломковъ мелкобуржуазнаго міра классъ рабочихъ, безпокойный и мятежный, работающій въ рудникахъ и на заводахъ Бискайи, на виноградникахъ Хереса, на рисовыхъ поляхъ, окружающихъ Альбуферу. ("Вторженіе", "Винный складъ", "Дѣтоубійцы").
Нигдѣ нѣтъ однообразія. Вездѣ противоположности и контрасты.
Та же грань, которая дѣлитъ промышленное общество на буржуазію и пролетаріатъ, расщепляетъ пополамъ и всѣ профессіи, всѣ группы.
Одни художники вступаютъ, благодаря таланту и счастью, равноправными членами въ буржуазное общество, другіе обречѳны на жалкую долю ремесленниковъ и паразитовъ (Реновалесъ и Котонеръ въ "Обнаженной"). Между тѣмъ, какъ торреадоры живутъ барами, бандерильеро и пикадоры влачатъ жизнь необезпеченныхъ пролетаріевъ (Гальардо и Насіональ въ "Кровавой аренѣ"). Тогда какъ Каноники утопаютъ въ роскоши, какъ сеньоры, церковный низъ живетъ впроголодь ("Толедскій соборъ").
Мощно вторгается капитализмъ и въ заповѣдный міръ деревни, безпощадно экспропріируя мелкихъ собственниковъ, превращая ихъ въ зависимыхъ арендаторовъ, изнывающихъ въ тискахъ ростовщика, еле сводящихъ концы съ концами, часто трагически погибающихъ подъ гнетомъ тяжелыхъ условій, несмотря на адскій трудъ (дядюшка Бареттъ въ "Проклятомъ хуторѣ", дядюшка Тони въ "Дѣтоубійцахъ"). Капитализмъ врывается даже въ дѣвственный міръ Альбуферы. Лагуны засыпаются землей, шумятъ водочерпательныя машины, недавніе рыбаки превращаются въ земледѣльцевъ, общинное владѣніе озеромъ уступаетъ мѣсто частной собственности на землю ("Дѣтоубійцы").
А на самомъ низу новаго соціальнаго зданія, созданнаго капитализмомъ, ютятся въ нищетѣ и грязи всѣ обойденные жизнью, всѣ выкинутые на улицу, всѣ паріи общества, интеллигенты-неудачники, тщетно пытающіеся проложить себѣ дорогу въ заколдованное царство буржуазнаго благоденствія, и темное оригинальное "дно" -- тряпичники, браконьеры, воры, сжимающіе зловѣщимъ кольцомъ нарядный городъ, сверкающій богатствомъ и роскошью ("Дикая орда"),
Чѣмъ рѣзче дифференцируется общество на враждебные классы, тѣмъ ярче вспыхиваетъ внутри его междоусобная война.
Крупная буржуазія протягиваеть руку воинственнымъ ученикамъ Лойолы, чтобы сообща господствовать надъ рабочей массой (Пабло Дюпонъ въ "Винномъ складѣ", Санчесъ Моруэта во "Вторженіи"). Пролетаріатъ въ свою очередь организуется въ боевые кадры его вождями. Въ большинствѣ случаевъ это анархисты (какъ въ странахъ съ еще слабо развитой промышленностью),-- какъ Луна ("Толедскій соборъ" или Сальватьерре, списанный съ извѣстнаго анархиста Сальвоечеа ("Винный складъ").
Все чаще классовый антагонизмъ прорывается наружу въ видѣ острой, порой кровавой соціальной борьбы.
Устраиваются грандіозные митинги, объявляются стачки и локауты, происходятъ вооруженныя столкновенія ("Винный складъ", "Вторженіе").
Изъ тихой идилліи жизнь превратилась въ поле непрекращающейся битвы.
Хотя Испанія еще страна сравнительно отсталая, все же и она -- даже по словамъ Луны ("Толедскій соборъ") -- идетъ по пути "прогресса".
Старый міръ отживаетъ съ каждымъ годомъ, теряя свою прежнюю фатальную власть надъ жизнью и умами новыхъ поколѣній. Тѣни "прошлаго" исчезаютъ при свѣтѣ разгорающагося дня. "Мертвые" перестаютъ повелѣвать "живыми". Фнлософія неподвижнаго застоя уступаетъ мѣсто оптимистической теоріи "прогресса".
Этой вѣрой въ вѣчное движеніе къ новымъ далямъ и высотамъ проникнуты почти всѣ романы Бласко Ибаньеса. Въ нихъ вѣетъ ожиданіемъ и привѣтомъ новой жизни. Въ грезахъ пьянаго "Піавки", бредущаго вдоль озера Альбуферы ("Дѣтоубійцы"), въ пламенныхъ рѣчахъ анархиста Луны или агитатора Сальватьерры, въ негодующихъ размышленіяхъ и репликахъ доктора Аррести ("Вторженіе") слышится все тотъ же оптимистическій призывъ къ будущему, которое родится въ ореолѣ свѣта и красоты изъ мрачныхъ, обрызганныхъ кровью развалинъ прошлаго.
Этой вѣрой въ возможность побѣдить темныя силы прошлаго, этой вѣрой въ прогрессъ дышитъ въ особенности романъ "Мертвые повелѣваютъ".
Донъ Хаиме Фебреръ по многимъ причинамъ склоненъ придавать власти прошлаго слишкомъ преувеличенное значеніе. Потомокъ стараго опустившагося знатнаго рода, слава и блескъ котораго принадлежатъ не настоящему, а исторіи, онъ чувствуетъ себя по рукамъ и ногамъ опутаннымъ и парализованнымъ оскудѣніемъ семьи. Невозможность жениться на "чуэтѣ" Каталинѣ (въ силу господствующихъ въ обществѣ религіозныхъ предразсудковъ), необходимость порвать съ крестьянкою Маргалидой (въ силу соціальнаго неравенства) должны еще болѣе укрѣпить его въ его пессимистической философіи, въ его убѣжденіи, что живые не могутъ шагу ступить, не наталкиваясь на учрежденія и вѣрованія, созданныя прежними поколѣніями и мѣшающими свободѣ и счастью ихъ потомковъ.
"Живыхъ всюду окружаютъ мертвые,-- думаетъ онъ.-- Мертвые занимаютъ всѣ дороги жизни. Домъ, гдѣ мы обитаемъ, построенъ ими, религія -- ихъ созданіе, законы, которымъ мы повинуемся, продиктованы ими, мораль, обычаи, предразсудки, честь -- все ихъ работа. Если бы прошлыя поколѣнія мыслили иначе, иначе сложилась бы и наша жизнь".
"Мертвецы не уходятъ, ибо они господа!" -- таковъ печальный итогъ его размышленій.-- "Мертвецы повелѣваютъ и безполезно противиться ихъ приказаніямъ".
Постепенно, однако, донъ Хаиме освобождается отъ этой пессимистической философіи и выходитъ на широкую дорогу болѣе оптимистической оцѣнки вліянія прошлаго на судьбу и поступки людей. Въ рабствѣ у внѣшнихъ условій пребываютъ только примитивныя животныя. Ими въ самомъ дѣлѣ повелѣваютъ мертвые, ибо они "дѣлаютъ то, что дѣлали ихъ предки, что будутъ дѣлать ихъ потомки".
"Но ч_е_л_о_в_ѣ_к_ъ н_е р_а_б_ъ с_р_е_д_ы. Онъ ея сотрудникъ, а иногда и г_о_с_п_о_д_и_н_ъ. Человѣкъ разумное и прогрессирующее существо и м_о_ж_е_т_ъ и_з_м_ѣ_н_и_т_ь с_р_е_д_у п_о с_в_о_е_м_у у_с_м_о_т_р_ѣ_н_і_ю. Онъ былъ рабомъ лишь въ отдаленныя эпохи, но побѣдивъ природу, эксплуатируя ее, онъ прорвалъ роковую оболочку, гдѣ въ плѣну томятся прочія твари. Ч_т_о з_н_а_ч_и_т_ъ д_л_я н_е_г_о с_р_е_д_а, в_ъ к_о_т_о_р_о_й о_н_ъ р_о_д_и_л_с_я. О_н_ъ с_о_з_д_а_с_т_ъ с_е_б_ѣ и_н_у_ю, к_о_г_д_а п_о_ж_е_л_а_е_т_ъ".
По мѣрѣ этого душевнаго оздоровленія мѣняются и взгляды донъ Хаиме на историческій прогрессъ.
Первоначально, въ періодъ пессимистическаго угнетенія, онъ былъ сторонникомъ теоріи Ницше о кругообразномъ движеніи исторіи, исключающемъ всякую возможность восхожденія къ болѣе высокимъ и совершеннымъ формамъ и типамъ жизни, теоріи von der ewigen Wiederkunft der Dinge.
Исторія для него -- "безконечное возвращеніе вещей".
"Народы рождаются, растутъ, прогрессируютъ. Хижина превращается въ замокъ, замокъ въ фабрику. Образуются огромные города съ милліонами жителей, затѣмъ наступаетъ катастрофа, города пустѣютъ, становятся развалинами".
И снова начинается то же безтолковое движеніе, тотъ же самый процессъ зарожденія, роста и смерти.
"Всегда т_о ж_е с_а_м_о_е! Разница лишь въ сотнѣ вѣковъ! Кольцо! Вѣчное возвращеніе вещей".
Но и оть этой исключаюшей возможность прогресса теоріи донъ Хаиме въ концѣ концовъ отказывается. Эта теорія не болѣе, какъ "ложь".
"Міръ движется впередъ, никогда не проходя дважды no старой колеѣ!"
И романъ, начавшійся такими пессимистическими нотками, завершается ликующимъ оптимистическимъ аккордомъ.
"Нѣтъ, не мертвые повелѣваютъ нами, a жизнь!"
Что это "движеніе впередъ" есть вмѣстѣ съ тѣмъ движеніе ввысь, къ болѣе совершеннымъ и высокимъ формамъ и типамъ, объ этомъ краснорѣчиво говоритъ другой герой Бласко Ибаньеса, Луна ("Толедскій срборъ"),
"Все доисторическія времена,-- восклицаетъ онъ,-- человѣкъ былъ двурогимъ существомъ, носившимъ слѣды своего недавняго животнаго сострянія. Постепенно въ немъ стали обозначаться черты умственнаго и нравственнаго развитія, хотя и продолжали еще жить звѣрскіе инстинкты и страсти. Грядущій же человѣкъ покажется въ сравненіи съ современнымъ тѣмъ же, чѣмъ былъ въ сравненіи съ послѣднимъ первобытный дикарь. Просвѣтится разумъ, смягчатся инстинкты, исчезнетъ эгоизмъ и зло уступитъ мѣсто всеобщему счастію".
Въ романахъ Бласко Ибаньеса дышитъ не только характерная для поднимающагося капитализма вѣра въ вѣчный прогрессъ, но и свойствеиная ему страстная любовь къ труду, къ дѣятельности, его жажда покорить себѣ природу, чтобы эксплуатировать ее въ своихъ интересахъ.
Когда Луна слышитъ жалобы мелкихъ ремесленниковъ, работающихъ на церковь, что трудъ есть проклятіе Божіе, онъ возражаетъ, что онъ не болѣе, какъ законъ существованія, необходимый для сохраненія личной и міровой жизни, что безъ труда не было бы и жизни (что не мѣшаетъ ему быть убѣжденнымъ противникомъ современной организаціи труда).
И съ "пламеннымъ воодушевленіемъ" принимается онъ объяснять своимъ слушателямъ великое значеніе мірового труда, наполняющаго и поддерживающаго вселенную.
"Едва покажется солнце, какъ фабричныя трубы выпускаютъ клубы дыма, молотъ опускается на камни, плугъ разрываетъ землю, печи разгораются, топоръ рубитъ деревья въ лѣсу, локомотивъ мчится вдаль и разрѣзаютъ волны пароходы!"
Любимыми героями Бласко Ибаньеса являются неутомимые работники, все равно въ какой бы области они не работали, желѣзные борцы противъ природы, не знающіе ни устали ни разочарованія -- крупный предприниматель Санчесъ Моруэта, ищущій все новаго примѣненія для своей энергіи и для своего капитала, безстрашный рыбакъ Паскалуэтъ ("Майскій цвѣтокъ"), неутомимые рыцари земли, крестьяне Батисте ("Проклятый хуторъ") и Тони ("Дѣтоубійцы"), основатель большого магазина, донъ Гарсія ("Arroz y Tartana") и др.
Та же неистощимая энергія живетъ и въ тѣхъ герояхъ Бласко Ибаньеса, которые посвятили себя борьбѣ во имя лучшаго будущаго, въ его агитаторахъ и пропагандистахъ, какъ Луна и Сальватьерра, которые, не зная устали, не считаясь съ пораженіями, не останавливаясь передъ препятствіями, скитаются по странѣ, гонимые и преслѣдуемые, собирая трудящіяся массы подъ знамя соціальнаго освобожденія.
И каждая остановка на этомъ пути труда и борьбы является измѣной великому закону природы и жизни. Всякое желаніе отдаться покою и отдыху влечетъ за собой роковыя послѣдствія. Всякая попытка уйти отъ дѣятельности въ чувство сопровождается фатальнымъ возмездіемъ.
Пѣвица Леоноръ ("Въ апельсинныхъ садахъ"), проведшая всю жизнь въ мужественной борьбѣ за славу, вдругъ чувствуетъ желаніе уединиться въ "голубомъ домѣ" тихаго провинціальнаго городка. Подъ вліяніемъ окружающей идиллической тишины въ ея душѣ просыпаются несвойственныя ея боевой натурѣ сантиментальныя наклонности, жажда любви и ласки. Она вступаетъ въ связь съ мѣстной знаменитостью депутатомъ Рафаиломъ и должна сурово поплатиться за эту измѣну дѣятельной трудовой жизни, такъ какъ возлюбленный бросаетъ ее трусливо.
Торреадоръ Хуанъ Гальярдо поражалъ цирковую публику своей необычайной смѣлостью и ловкостью, и быстро сдѣлалъ карьеру популярнѣйшаго матадора. Но вотъ онъ влюбляется въ знатную даму и подъ вліяніемъ размягчающей страсти слабѣетъ его энергія, исчезаетъ его отвага и онъ такъ же быстро падаетъ, какъ быстро поднялся. ("Кровавая арена").
Гонимый полиціей анархистъ Луна укрывается подъ сѣнью Толедскаго собора въ надеждѣ тихо и мирно дожить свою полную тревогъ и бурь жизнь революціонера. He въ силахъ закрыть глаза на существующую и здѣсь несправедливость, онъ принимается просвѣщать темныхъ ремесленниковъ и церковнослужащихъ, которые превратно истолковываютъ его идеи, и, когда онъ имъ мѣшаетъ ограбить соборъ, убиваютъ его.
Всякій отказъ отъ дѣятельности, отъ труда, отъ борьбы за существованіе становится началомъ нравственнаго паденія, приводитъ къ преступленіямъ и гибели. Пьяница Піавка, проповѣдующій сознательное отреченіе отъ активной рабочей жизни, становится жертвой алкоголя и умираетъ грязной смертью отъ несваренія желудка. Его пріятель Тонетъ "Кубинецъ", предиочитающій труду праздную жизнь въ трактирѣ, на счетъ своей возлюбленной, совершаетъ въ угоду ей дѣтоубійство и трусливо кончаетъ съ собою. ("Дѣтоубійцы").
Романы Бласко Ибаньеса дышатъ не только свойственной развивающемуся капитализму жаждой труда и дѣятельности, но и характернымъ для него безпокойнымъ духомъ, стремленіемъ въ даль, къ новымъ, неизвѣстнымъ странамъ, къ покоренію вселенной.
Этимъ безпокойнымъ духомъ, этой инстинктивной тягой къ лицезрѣнію невѣдомыхъ интересныхъ и широкихъ міровъ надѣлены очень и очень многіе герои испанскаго писателя.
Донъ Хаимъ Фебреръ въ ранней молодости исколесилъ всю Евроиу, гонимый съ мѣста на мѣсто жаждой новизны и приключеній. Пѣвицѣ Леоноръ не сидится въ провинціальномъ городѣ и ее властно тянетъ въ большіе города, гдѣ кипитъ и шумитъ жизнь. Луисъ Агирре восхищенъ Гибралтаромъ, который кажется ему преддверіемъ къ далекимъ экзотическимъ странамъ. Даже празднолюбецъ Тонетъ съ восхищеніемъ слушаетъ разсказы бывалыхъ рабачихъ о далекихъ странахъ и ему чудится, что гнилая дыра Альбуферы вдругъ превратилась въ волшебиый міръ безъ конца и границъ. Авантюристъ Актеонъ ("Куртизанка Сонника") покидаетъ родину и, продавая свой мечъ то Карфагену, то Сагунту, ищетъ все новыхъ переживаній, все новыхъ приключеній, все новыя страны, которыя можно покорйть.
Во всѣхъ этихъ людяхъ живетъ безпокойный духъ старыхъ авантюристовъ XVI вѣка, этихъ смѣлыхъ конквистадоровъ, которые покидали Испанію и отправлялись во всѣ концы свѣта завоевывать новые міры.
Недаромъ Бласко Ибаньесъ, какъ сообщаетъ лично его знающій Замакоисъ -- задумалъ написачть въ пяти частяхъ романъ о покореніи Амерйки Колумбомъ, Кортесомъ и Писарро.
Это грандіозное произведеніе, имѣющее цѣлью возродить героическую эпоху великихъ авантюристовъ-конквистадоровъ, будетъ вмѣстѣ съ тѣмъ монументальнымъ памятникомъ, который увѣковечитъ духъ современной буржуазно-демократической Испаніи, вступающей вслѣдъ за другими европейскими странами на путь мірового капиталистическаго хозяйства и органически съ нимъ связанной колоніальной политики.
Въ обществѣ, раздѣленномъ на враждебные классы, построенномъ на безудержной конкурренціи, раздираемомъ противоположными идеологіями и вѣрованіями, судьба отдѣльной личности должна складываться трагически.
Всѣ романы Бласко Ибаньеса кончаются обыкновенно катастрофами.
Всѣ они точно обведены черной траурной рамкой.
Даже та сфера отношеній, которая обыкновенно рисуется воображенію, какъ поэтическая идиллія, сфера половыхъ и семейныхъ отношеній, полна мрачныхъ диссонансовъ и безысходныхъ конфликтовъ.
Тысяча препятствій мѣшаетъ мужчинѣ и женщинѣ, хотя бы ихъ связывали узы любви, спокойно отдаться своему счастью.
Пѣвица Леоноръ ("Въ апельсинныхъ садахъ") любитъ Рафаэля Брюлля и однако расходится съ нимъ послѣ кратковременной связи, такъ какъ они принадлежатъ разнымъ соціальнымъ мірамъ съ противоположными привычками и взглядами; онъ -- "буржуа", она -- дитя вольной "богемы". Дочь крестьянина Батисте, Розаріо ("Проклятый хуторъ") должна отказаться отъ жениха, такъ какъ вся деревня ненавидитъ ея отца, занявшаго бойкотируемый хуторъ. Управляющій Рафаэль ("Винный складъ") не хочетъ жениться на любимой имъ Маріи де ла Лусь, такъ какъ ее изнасиловалъ баринъ, и она нечистая. Снѣдаемая жадностью не хочетъ Нелета, вдова трактирщика Сахара ("Дѣтоубійцы") выйти замужъ за Тонета, чтобы не лишиться части наслѣдства. Хотя Луна Бенаморъ любитъ испанца Агирре, но порываетъ съ нимъ, чтобы остаться вѣрной своему народу, гонимымъ христіанами евреямъ. Донъ Хаиме Фебреръ вынужденъ отказаться сначала отъ Каталины Вальсъ, такъ какъ она "чуэта" (еврейка), а потомъ отъ Маргалиды, ибо она, какъ крестьянка, ниже его по соціальному положенію ("Мертвые повелѣваютъв). Въ трагедію, полную скорби и грусти, превращается обыкновенно и семейная жизнь.
Для художника Реновалеса ("Обнаженная") бракъ становится тяжелой изнуряющей цѣпью, такъ какъ жена, аристократка по происхожденію, инстинктивно ненавидитъ его -- плебея, и всецѣло поглощенная матеріальными заботами, не раздѣляетъ его мысли о безкорыстномъ служеніи искусству. Докторъ Аррести ("Вторженіе") уходитъ отъ жены, такъ какъ въ своемъ религіозномъ ослѣпленіи она ненавидитъ науку, въ которой онъ видитъ единственный надежный свѣточъ жизни.
Если же супруговъ, несмотря ни на что, свяжетъ искренняя глубокая любовь, если все какъ бы гарантируетъ прочность ихъ счастья, на порогъ ихъ квартирки вдругъ встанетъ вѣдьма нужда и среди холода и голода любовь увянетъ, какъ застигнутый морозомъ весенній цвѣтокъ (Исидро Мальтрана и Фелисіана въ "Дикой ордѣ)".
Пусть въ дикой борьбѣ за существованіе нѣкоторымъ счастливцамъ и удается подняться на солнечную высоту богатства и власти, сколько жертвъ гибнетъ въ тискахъ безпощадной жизни.
Длинной вереницей проходятъ они -- всѣ эти побѣжденные и затравленные -- старый основатель магазина "Трехъ розъ", кончающій нищимъ на улицѣ (Arroz y tartana), рыбакъ Паскуаль, погибающій въ бурную непогоду ("Майскій цвѣтокъ"), крестьянинъ Батисте, которому односельчане сжигаютъ хуторъ и который вновь превращается въ бездомнаго нищаго ("Проклятый хуторъ"), интеллигентный пролетарій Исидро Мальтрана, которому не удается пробиться въ буржуазное общество ("Дикая орда"), могущественный капиталистъ Санчесъ Моруэта, кончающій жалкой игрушкой въ рукахъ іезуитовъ ("Вторженіе"), художникъ Реновалесъ, которому не удается воплотить послѣднюю и величайшую мечту жизни ("Обнаженная") и т. д.
Трагической катастрофой кончаются и столкновенія соціальныхъ классовъ. На одну побѣду приходится тысяча пораженій.
Столь удачно начавшаяся стачка работниковъ на винюградныхъ плантаціяхъ, кончается полнымъ разгромомъ... Возстаніе сознательныхъ рабочихъ противъ іезуитски-буржуазной коалиціи подавлено военной силой ("Винный складъ", "Вторженіе").
Но въ этой неустанной борьбѣ, придающей жизни отдѣльной личности и всего общества глубоко-трагическій характеръ, залогъ -- прогресса.
Когда въ романѣ "Винный складъ" стачка сельскихъ батраковъ кончилась разгромомъ, корда они снова готовы склонить шею подъ ярмо, когда они по естественной реакціи чувствъ склонны отнестись подозрительно ко всѣмъ проповѣдникамъ лучшаго будущаго, агитаторъ Сальватьерра тѣмъ не менѣе не унываетъ, не складываетъ оружія.
Пусть на землю спускается ночь, она лишь "предтеча новаго дня".
"За полями и нивами,-- думаетъ онъ,-- въ городахъ, этихъ великихъ скопленіяхъ современной цивилизаціи, есть еще полчища угнетенныхъ, которые пойдутъ вслѣдъ за единственнымъ другомъ несчастныхъ и голодныхъ, переходившимъ черезъ исторію всѣхъ религій". Этотъ "другъ всѣхъ голодныхъ и несчастныхъ" сброситъ съ себя наконецъ "смѣшное убранство, приданное ему традиціей" и демонъ зла превратится въ "ангела свѣта", въ символъ человѣчества, сквозь катастрофы идущаго въ царство обѣтованнаго счастья.
Освобождаясь постепенно отъ путъ экономическаго рабства, человѣчество сброситъ съ себя постепенно и всѣ оковы слѣпого и трусливаго фетишизма.
Ha мѣсто трансцендентныхъ силъ, которымъ оно раньше курило фиміамъ, оно поставитъ природу, тайны которой будетъ изучать, чтобы ее покорить.
Когда въ романѣ "Вторженіе" толпа, протестуя противъ власти іезуитовъ, бросаетъ въ волны рѣки статуи католическихъ святыхъ, докторъ Аррести предается мечтамъ о далекомъ будущемъ, когда исчезнутъ "боги и божки, столько вѣковъ державшіе человѣчество въ рабствѣ, напѣвая ему пѣсню о самоуниженіи и отреченіи, проповѣдуя ему трусливую покорность земной несправедливости" и имъ будетъ отведено мѣсто въ музеяхъ рядомъ съ фетишами первобытныхъ дикарей.
И мысль доктора Аррести, устами котораго говоритъ самъ Бласко Ибаньесъ, уносилась въ тѣ далекія времена, когда освобожденное и обновленное человѣчество будетъ поклоняться лишь "наукѣ и соціальной справедливости".
Ужъ приблизительно мѣсяцъ Луисъ Агирре жилъ въ Гибралтарѣ.
Онъ пріѣхалъ съ намѣреніемъ отплыть немедленно на океанскомъ пароходѣ, чтобы занять мѣсто консула въ Австраліи. Это было первое большое путешествіе за все время его дипломатической карьеры.
До сихъ поръ онъ служилъ въ Мадридѣ, въ разныхъ министерскихъ департаментахъ или въ разныхъ консульствахъ южной Франціи, элегантныхъ дачныхъ мѣстечкахъ, гдѣ впродолженіи половины года жизнь походила на вѣчный праздникъ. Вышедшій изъ семьи, всѣ члены которой посвящали себя дипломатической карьерѣ, онъ имѣлъ превосходную протекцію. Родители его умерли, но его поддерживали какъ родственники, такъ и престижъ имени, которое цѣлое столѣтіе играло роль въ государственной жизни. Консулъ въ двадцать девять лѣтъ, онъ отправлялся въ путь съ иллюзіями студента, который готовится въ первый разъ увидѣть свѣтъ, убѣжденный, что всѣ до сихъ поръ совершенныя имъ путешествія не представляютъ ничего существеннаго.
Гибралтаръ съ его смѣшеніемъ языковъ и расъ былъ для него первымъ откровеніемъ того далекаго, разнообразнаго міра, навстрѣчу которому онъ отправлялся. На первыхъ порахъ онъ былъ такъ пораженъ, что сомнѣвался, является ли этогь скалистый уголокъ, врѣзывающійся въ море и охраняемый иностраннымъ флагомъ, частью родного полуострова. Но стоило ему только взглянуть съ отвѣсныхъ склоновъ скалы на большую лазоревую бухту, на розовыя горы, на которыхъ свѣтлыми пятнами выдѣлялись дома Ла Линеа, Санъ Роке и Альхесирасъ, сверкая веселой бѣлизной андалузскихъ деревушекъ, и онъ убѣждался, что все еще находится въ Испаніи.
И однако различіе между отдѣльными группами населенія, ютившимися на берегу, похожемъ на заполненную морской водой подкову, казалось ему огромнымъ. Отъ выступавшаго впередъ мыса Тарифы до гибралтарскихъ воротъ онъ видѣлъ однообразное единство расы. Слышалось веселое щебетанье андалузскаго говора, виднѣлись широкія съ отвислыми полями сомбреро, платки, облегавшіе женскіе бюсты, и пропитанныя масломъ прически, украшеныыя цвѣтами. Напротивъ -- на огромной черно-зеленой горѣ, кончавшейся англійской крѣпостью, замыкавшей восточную часть бухты, кишѣла толпа разнородныхъ племенъ, царило смѣшеніе нарѣчій, настоящій карнавалъ костюмовъ. Тутъ были индусы, мусульмане, евреи, англичане, испанскіе контрабандисты, солдаты въ красныхъ мундирахъ, моряки всѣхъ странъ. Всѣ они тѣснились на узкомъ пространствѣ между укрѣпленіями, подчиненные военной дисциплинѣ., Утромъ послѣ пушечнаго выстрѣла отворялись ворота этой международной овчарни; а вечеромъ подъ громъ орудія они снова запирались.
А рамкой для этой полной безпокойства и движенія пестрой картины служила на дальнемъ горизонтѣ, за чертой моря, цѣпь возвышенностей, мароккскія горы, берегъ пролива, этого наиболѣе люднаго изъ всѣхъ большихъ морскихъ бульваровъ, по голубымъ дорожкамъ котораго то и дѣло мелькали большіе быстрые корабли всѣхъ національностей и всѣхъ флаговъ, черные океанскіе пароходы, прорѣзающіе волны въ поискахъ гаваней поэтическаго Востока или направляющіеся черезъ Суэзскій каналъ въ безпредѣльный, испещренный островами, просторъ Тихаго Океана.
Въ глазахъ Агирре Гибралтаръ былъ какъ бы отрывкомъ далекаго Востока, ставшій ему на пути, азіатская гавань, оторвавшаяся отъ материка и прибитая волнами къ европейскому берегу, какъ образчикъ жизни отдаленныхъ странъ.
Онъ остановился въ одномъ изъ отелей на Королевской улицѣ, идущей вокругъ горы; то было какъ бы сердце города, къ которому сверху и снизу притекали, словно тонкія жилы, переулки и переулочки. На зарѣ онъ просыпался, испуганный утреннимъ выстрѣломъ изъ новѣйшаго орудія, сухимъ и жестокимъ, безъ гулкаго эхо, какое вызываютъ старыя пушки. Дрожали стѣны, содрогался полъ, звенѣли стекла, качались ставни и нѣсколько мгновеній спустя на улицѣ поднимался все болѣе разраставшійся шумъ спѣшащей толпы, топотъ тысячи ногъ, шопотъ негромкихъ разговоровъ вдоль запертыхъ, безмолвныхъ зданій. To были испанскіе рабочіе, приходившіе изъ Ла Линеа на работы въ арсеналѣ и крестьяне изъ Санъ Роке и Альхесирасъ, снабжавшіе жителей Гибралтара овощами и плодами.
Еще было темно.
Надъ берегами Испаніи небо, быть можетъ, уже было голубое и горизонтъ начиналъ окрашиваться отъ золотыхъ брызгъ великолѣпно встававшаго солнца. А здѣсь въ Гибралтарѣ морской туманъ сгущался вокругъ вершины горы, образуя нѣчто въ родѣ темнаго зонтика, покрывавшаго городъ, наполняя его влажнымъ полумракомъ, орошая улицы и крыши неощутимымъ дождемъ. Этотъ вѣчный туманъ, покоившійся на вершинѣ горы, словно зловѣщая шляпа, приводилъ жителей въ отчаяніе. To былъ, казалось, духъ старой Англіи, перенесшійся черезъ моря, чтобы охранять ея завоеванія, обрывокъ лондонскихъ тумановъ, дерзко застывшій лицомъ къ лицу съ сожженными берегами Африки, въ самомъ сердцѣ солнечной страны.
Занималось утро.
Свѣтъ солнца, не встрѣчавшій на бухтѣ никакихъ препятствій, проникалъ наконецъ въ пространство между желтыми и голубыми домами Гибралтара, спускался въ самую глубь его узкихъ улицъ, разсѣивалъ туманъ, запутавшійся въ деревьяхъ Аламеды и въ зелени сосенъ, тянувшихся вверхъ по горѣ, замаскировывая укрѣпленія вершины, заставлялъ выступать изъ полумрака сѣрыя громады стоявшихъ въ гавани броненосцевъ и черныя спины пушекъ береговыхъ батарей; просачивался въ мрачныя амбразуры, продѣланныя въ скалѣ, въ эти отверстія пещеръ, эти откровенія таинственныхъ защитительныхъ сооруженій, созданныхъ въ самомъ сердцѣ скалы съ прилежаніемъ кротовъ.
Когда не въ силахъ заснуть отъ уличнаго шума Агирре сходилъ внизъ и покидалъ отель, коммерческая жизнь на улицѣ уже находилась въ полномъ разгарѣ. Масса народа. Все населеніе города и сверхъ него экипажъ и пассажиры стоявшихъ въ гавани судовъ. Агирре вмѣшивался въ сутолоку этой космополитической толпы. Онъ шелъ отъ кварталовъ Пуерта дель Маръ и до дворца губернатора. Онъ сдѣлался англичаниномъ, какъ онъ, улыбаясь, выражался. Co свойственной испанцамъ инстиктивной приспособляемостью къ обычаямъ всѣхъ странъ, онъ подражалъ манерамъ гибралтарцевъ англійскаго происхожденія. Купилъ себѣ трубку, надѣвалъ на голову маленькую дорожную шляпу, засучивалъ брюки, а въ рукѣ держалъ маленькую тросточку. Въ тотъ самый день, когда онъ пріѣхалъ, еще до наступленія ночи, въ Гибралтарѣ уже знали, кто онъ и откуда. Два дня спустя съ нимъ раскланивались владѣльцы магазиновъ, стоя на пороге своихъ лавокъ, а праздношатающіеся, толкавшіеся группами на площадкѣ передъ биржей, обмѣнивались съ нимъ тѣми любезными взглядами, съ которыми смотрятъ на иностранца въ маленькомъ городѣ, гдѣ никто не можетъ сохранить никакой тайны.
Онъ шелъ по срединѣ улицы, сторонясь легкихъ повозокъ съ крышей изъ бѣлой парусины. Въ табачныхъ магазинахъ хвастливо красовались разноцвѣтныя надписи на фигурахъ, служившихъ торговымъ клеймомъ. Въ окнахъ были нагромождены, подобно кирпичамъ, пакеты съ табакомъ и выдѣлялись чудовищной величины сигары, которыхъ нельзя было курить, завернутыя въ серебряную бумагу, точно колбасы. Сквозь убранныя украшеніями двери лавокъ евреевъ виднѣлись прилавки, наполненные свертками шелка и бархата, а съ потолка висѣли куски богатыхъ кружевъ. Индусскіе торговцы выставляли на самой улицѣ свои разноцвѣтныя экзотическія богатства:-- ковры, затканные страшными божествами и химерическими животными, коврики, на которыхъ лотосъ былъ использованъ для самыхъ странныхъ комбинацій, кимоно, окрашенныя въ мягкіе неопредѣлимые цвѣта, фарфоровыя китайскія вазы съ чудовищами, извергавшими пламя, янтарнаго цвѣта шали, легкіе, точно вздохъ, а въ маленькихъ окнахъ, превращенныхъ въ выставки, красовались всевозможныя бездѣлушки дальняго Востока, изъ серебра, слоновой кости и чернаго дерева:-- черные слоны съ бѣлыми клыками, пузатые Будды, филигранной работы драгоцѣнности, таинственные амулеты и кинжалы съ чеканкой отъ рукоятки до острія клинка.
Въ перемежку со всѣми этими магазинами открытаго портоваго города, живущаго контрабандой, шли кондитерскія, содержимыя евреями, и кафэ и снова кафэ, одни въ испанскомъ вкусѣ, съ круглыми мраморными столами, о которые съ трескомъ ударялись костяшки домино, съ облаками табачнаго дыма и громкими разговорами, сопровождавшимися жестикуляціей, другія въ духѣ англійскихъ б_a_p_ъ, переполненныхъ неподвижными и безмолвными посѣтителями, поглощавшими одинъ coc-tail за другимъ, безъ всякихъ признаковъ возбужденія:-- только ихъ носы становились все краснѣе.
Посрединѣ улицы двигались взадъ и впередъ, подобно маскараду, самые разнообразные типы и костюмы, такъ поразившіе Агирре, какъ зрѣлище не похожее на остальные европейскіе города. Проходили уроженцы Марокко, одни въ длинныхъ бѣлыхъ или черныхъ плащахъ, съ капюшономъ, словно монахи, другіе въ широкихъ шароварахъ, съ голыми ногами, обутыми въ легкія желтыя сандаліи и съ бритыми головами, защищенными чалмой. To были танхерскіе мавры, снабжавшіе рынокъ курами и огородными растеніями, хранившіе свои деньги въ кожанныхъ расшитыхъ сумкахъ, висѣвшихъ на ихъ широкихъ поясахъ, Мароккскіе евреи, одѣтые по восточному, въ шелковыхъ мѣшковатыхъ одеждахъ и въ священническихъ шапочкахъ, проходили, опираясь на палку, робко влача свои тучныя тѣла. По мостовой ритмически раздавались тяжелые шаги высокихъ, худыхъ, бѣлокурыхъ гарнизонныхъ солдатъ. Одни были одѣты въ простыя куртки изъ хаки, какъ во время войны, другіе щеголяли въ традиціонныхъ красныхъ мундирахъ. Бѣлыя или вызолоченныя каски чередовались съ плоскими, какъ тарелка, шляпами. На груди сержантовъ сверкали красныя ленты, другіе солдаты держали подъ мышкой тонкую трость -- знакъ власти. Изъ воротника многихъ мундировъ торчала чрезмѣрно тонкая, свойственная англичанамъ шея, длинная, какъ шея жирафа, съ остро выдававшимся впередъ кадыкомъ.
Вдругъ глубина улицы наполнялась бѣлыми пятнами:-- словно подвигалась впередъ съ ритмическимъ шумомъ лавина бѣлоснѣжныхъ лепешекъ. To были фуражки матросовъ. Съ крейсировавшихъ по Средиземному морю броненосцевъ сходилъ освободившійся отъ службы экипажъ и улица наполнялась русыми бритыми парнями, бѣлыя лица загорѣли отъ солнца, голая грудь выдѣлялась изъ синяго воротника, къ низу расширявшіеся панталоны, похожіе на ноги слона, покачивались то въ одну, то въ другую сгорону. To были молодые люди съ маленькими головами и дѣтскими чертами, съ огромными ручищами, свисавшими внизъ, точно имъ трудно было выдерживать ихъ тяжесть. Группы матросовъ разбивались и исчезали въ переулкахъ въ поискахъ трактира. Полицейскій въ бѣлой каскѣ тоскливо глядѣлъ имъ вслѣдъ, убѣжденный, что ему придется вступить не съ однимъ изъ нихъ въ борьбу и просить:-- "потише! именемъ короля!", когда при вечернемъ пушечномъ выстрѣлѣ они отправятся изрядно пьяные на броненосецъ.
А въ перемежку съ солдатами и матросами проходили цыгане съ длинными палками и почернѣвшими отъ солнца лицами и старыя отвратительныя цыганки, пристававшія къ владѣльцамъ магазиновъ, какъ только тѣ выходили постоять у дверей, таинственно указывая на спрятанныя подъ платкомъ или юбкой предметы; евреи изъ города, въ длинныхъ сюртукахъ и блестящихъ цилиндрахъ, отправлявшіеся на какой-нибудь изъ своихъ праздниковъ; негры -- выходцы изъ англійскихъ колоній, мѣднолицые индусы съ свисавшими усами, въ широкихъ короткихъ бѣлыхъ шароварахъ, похожихъ на фартукъ, еврейки изъ Гибралтара, высокія, стройныя, элегантныя, одѣтыя въ бѣлое, выступавшія съ корректностью англичанокъ, старыя еврейки изъ Марокко, тучныя, съ вздутыми животами, въ разноцвѣтныхъ платкахъ, накинутыхъ на голову вплоть до самыхъ висковъ. Мелькали черные сутаны католическихъ патеровъ, застегнутые на всѣ пуговицы сюртуки протестантскихъ пасторовъ, открытые длинные кафтаны почтенныхъ раввиновъ, согбенныхъ, бородатыхъ, грязныхъ, преисполненныхъ священной мудрости.
Весь этотъ разнообразный міръ, запертый въ узкомъ пространствѣ укрѣпленнаго города, говорилъ въ одно и то же время на разныхъ языкахъ, переходя въ теченіе разговора сразу съ англійскаго на испанскій, произносимый съ сильнымъ андалузскимъ акцентомъ.
Агирре съ восхищеніемъ смотрѣлъ на полную движенія картину Королевской улицы, на это постоянно возобновлявшееся разнообразіе уличной толпы. На большихъ бульварахъ Парижа, просидѣвъ дней шесть въ одномъ и томъ же кафэ, онъ уже зналъ большинство прохожихъ. Это были все одни и тѣ же люди. А въ Гибралтарѣ, не покидая маленькой главной улицы, онъ каждый день переживалъ сюрпризы.
Между двумя рядами домовъ, казалось, проходилъ весь міръ.
Вдругъ улица напопнялась людьми съ войлочными шляпами на русыхъ головахъ, съ зелеными глазами и сплюснутыми носами. To было вторженіе русскихъ. Въ гавани бросилъ якорь океанскій пароходъ, отвозившій въ Америку этотъ грузъ человѣческаго мяса. Они разсѣивались по всей улицѣ, наполняли кафэ и лавки и въ ихъ нахлынувшей волнѣ исчезало обычное населеніе Гибралтара. Черезъ два часа толпа исчезала и снова появлялись каски солдатъ и полицейскихъ, фуражки моряковъ, чалмы и сомбреро мавровъ, евреевъ и христіанъ. Океанскій пароходъ уже вышелъ въ море, запасшись углемъ. Такъ смѣнялись въ теченіе дня быстро появлявшіяся и такъ же быстро исчезавшія шумныя толпы всѣхъ народовъ континента. Этотъ городъ былъ какъ бы передней Европы, узкимъ проходомъ, посредствомъ котораго одна часть міра сообщается съ Азіей, другая съ Америкой.
При заходѣ солнца, наверху на горѣ сверкала молнія выстрѣла и грохотъ "вечерней пушки" извѣщалъ иностранцевъ, не имѣвшихъ права пребыванія въ городѣ, что они должны его покинуть. По улицамъ проходилъ игравшій вечернюю зорю военный оркестръ изъ флейтъ и барабановъ, окружавшихъ любимый англичанами національный инструментъ, большой барабанъ, на которомъ игралъ обѣими руками потѣя, съ засученными рукавами, атлетъ съ крѣпкими мускулами. За оркестромъ шагалъ Санъ Педро, офицеръ подъ конвоемъ, съ ключами отъ городскихъ воротъ.
Гибралтаръ оставался отрѣзаннымъ отъ остального міра. Запирались ворота и опускныя рѣшетки. Сосредоточившись въ себѣ, городъ весь отдавался религіозному рвенію, находя въ вѣрѣ пріятное времяпрепровожденіе передъ ужиномъ и сномъ.
Евреи зажигали въ синагогахъ лампы и пѣли славу Іеговѣ. Католики молились въ соборѣ, склонившись надъ четками. Изъ протестантской церкви, выстроенной въ мавританскомъ вкусѣ, словно мечеть, вырывались, какъ небесный шопотъ, голоса дѣвушекъ подъ аккомпаниментъ органа; мусульмане собирались въ домѣ своего консула, чтобы гнусавымъ голосомъ произносить монотонныя безконечныя привѣтствія Аллаху. Въ ресторанахъ, сооруженныхъ протестантскими обществами трезвости во имя уничтоженія порока пьянства, солдаты и моряки сидѣли трезвые, попивая лимонадъ или чай изъ чашекъ и вдругъ затягивалй гимны въ честь Бога Израиля, который во время оно вывелъ евреевъ изъ пустыни, а теперь велъ старую Англію по всѣмъ морямъ, дабы она могла во всемъ мірѣ распространить свою мораль и свое сукно.
Религія настолько заполняла существованіе этихъ людей, что подавляла даже національное различіе. Агирре зналъ, что въ Гибралтарѣ онъ не испанецъ, а -- католикъ. Хотя большинство были англійскими подданными, но они не помнили объ этомъ и называли другъ друга по вѣроисповѣданіямъ.
Прогуливаясь по Королевской улицѣ, Агирре выбралъ себѣ любимую остановку -- дверь индусской лавки, содержателемъ которой былъ индусъ изъ Мадраса, по имени Кхіамуллъ. Въ первые дни своего пребыванія въ городѣ онъ купилъ у него нѣсколько подарковъ для своихъ кузинъ, жившихъ въ Мадридѣ, дочерей бывшаго полномочнаго министра, покровительствовавшаго ему въ его карьерѣ. Съ тѣхъ поръ онъ останавливался передъ магазиномъ, чтобы поболтать съ Кхіамулломъ, маленькимъ человѣкомъ съ бронзовымъ и зеленоватымъ лицомъ, съ ярко черными усами, торчавшими надъ его губами, какъ усы тюленя. Его влажные нѣжные глаза, глаза антилопы, глаза кроткаго загнаннаго животнаго, казалось, ласкали Агирре, какъ мягкій бархатъ. Онъ говорилъ съ нимъ по испански, мѣшая съ словами, произнесенными съ андалузскимъ акцентомъ, безчисленное количество рѣдкихъ словъ чужедальнихъ нарѣчій, заученныхъ во время своихъ скитаній. Онъ исколесилъ полміра за счетъ коммерческой компаніи, которой служилъ, и разсказывалъ о своей жизни въ Капштатѣ, Дурбанѣ, на Филиппинахъ и въ Мальтѣ, съ выраженіемъ скуки и усталости.
Иногда онъ казался молодымъ, иногда, напротивъ, лицо его становилось вдругъ старческимъ. Люди его племени не имѣли опредѣленнаго возраста. Меланхолическимъ голосомъ изгнанника вспоминалъ онъ о своей далекой солнечной родинѣ, о великой священной рѣкѣ, объ индусскихъ дѣвушкахъ, увѣнчанныхъ цвѣтами, со стройными и упругими тѣлами, съ бронзовыми животами, точно принадлежавшими статуямъ, виднѣвшимися между украшенной драгоцѣнными каменьями кофточкой и полотняной юбкой. Если ему удастся сколотить столько, сколько нужно для переѣзда домой, онъ непремѣнно женится на одной изъ этихъ дѣвушекъ, съ широко раскрытыми глазами и благоухающимъ, какъ розы, дыханіемъ, едва вышедшей изъ дѣтства. А пока что онъ живетъ, какъ аскетъ-факиръ среди обитателей запада, людей нечистыхъ. Онъ не прочь съ ними дѣлать дѣло, но избѣгаетъ ихъ прикосновенія. О! Лишь бы вернуться туда! Лишь бы не умереть вдали отъ священной рѣки!
И высказывая свои желанія любопытному испанцу, распрашивавшему его о далекихъ странахъ солнца и чудесъ, индусъ кашлялъ, кашлялъ со скорбнымъ выраженіемъ, и лицо его становилось темнѣе, словно кровь, которая текла подъ его бронзовой кожей, была зеленаго цвѣта.
Иногда, точно просыпаясь отъ сна, Агирре спрашивалъ себя, что онъ собственно дѣлаетъ въ Гибралтарѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣхалъ сюда съ намѣреньемъ отплыть, черезъ проливъ проѣхало уже три большихъ парохода, державшіе курсъ къ заокеанскимъ странамъ. A онъ пропустилъ ихъ, дѣлая видъ, что не знаетъ, куда они ѣдутъ, все снова и снова наводя справки объ условіяхъ путешествія, и писалъ въ Мадридъ могущественному дядѣ письма, въ которыхъ говорилъ о какихъ-то неопредѣленныхъ болѣзняхъ, заставляющихъ его въ данный моментъ отсрочить свой отъѣздъ. Почему? Почему?
Вставъ на слѣдующій день послѣ своего пріѣзда въ Гибралтаръ съ постели, Агирре посмотрѣлъ сквозь ставни своей комнаты съ любопытствомъ чужестранца.
Небо было облачно, настоящее октябрьское небо. И однако стояла пріятная, теплая погода, изобличавшая близость береговъ Африки.
На балконѣ одного изъ ближайшихъ домовъ онъ увидѣлъ странное сооруженіе, большую бесѣдку изъ положенныхъ крестъ на крестъ камышей, украшенную зелеными вѣтками. Между занавѣсками пестрыхъ кричащихъ цвѣтовъ онъ увидѣлъ внутри хрупкаго сооруженія длинный столъ, стулья и старинной формы лампу, висѣвшую съ потолка. Что за странный народъ, который имѣя квартиру живетъ на крышѣ!
Слуга изъ отеля, убиравшій его комнату, отвѣтилъ на его разспросы. Гибралтарскіе евреи празднуютъ какъ разъ праздникъ Кущей, одинъ изъ самыхъ большихъ праздниковъ въ году, установленный въ память продолжительныхъ скитаній израильскаго народа по пустынѣ. Чтобы не забыть о скорби и страданіяхъ этого перехода, евреи должны были ѣсть на вольномъ воздухѣ, въ хижинѣ, напоминавшей палатки и шалаши ихъ отдаленныхъ предковъ. Наиболѣе фанатичные, наиболѣе приверженные къ старымъ обычаямъ, ѣдятъ, стоя, съ палкой въ рукѣ, словно послѣ послѣдняго куска должны снова отправиться въ путь. Еврейскіе коммерсанты, живущіе на главной улицѣ, устраиваютъ свою хижину на балконѣ, евреи изъ бѣдныхъ кварталовъ -- на патіо или во дворѣ, откуда могли видѣть кусокъ чистаго неба. Тѣ, кто по отчаянной бѣдности ютились въ конурахъ, приглашались ѣсть въ хижины болѣе счастливыхъ съ тѣмъ братскимъ чувствомъ, которое крѣпкими узами солидарности связываетъ представителей этого народа, ненавидимаго и гонимаго врагами.
Хижина, которую видитъ Агирре, принадлежитъ сеньорамъ Абоабъ (отцу и сыну), банкирамъ-мѣняламъ, контора которыхъ находится на этой же Королевской улицѣ черезъ нѣсколько домовъ. И слуга произносилъ имя Абоабъ (отца и сына) съ тѣмъ суевѣрнымъ почтеніемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ съ той ненавистью, которую бѣдняку внушаетъ богатство, считаемое имъ несправедливостью.
Весь Гибралтаръ ихъ знаетъ! Знаютъ ихъ даже въ Танхерѣ, въ Рабатѣ и Казабланкѣ. Развѣ сеньоръ ничего о нихъ не слыхалъ? Сынъ ведеть дѣло, но отецъ тоже находится въ конторѣ, освящая все своимъ присутствіемъ почтеннаго патріарха, авторитетностью старости, которую еврейскія семейства считаютъ непогрѣшимой и священной.
-- Если бы вы, сударь, видѣли старика!-- прибавилъ слуга съ болтливостью андалузца. -- У него бѣлая борода вотъ этакая, до самаго брюха, а если бы его опустить въ горячую воду, она сдѣлалась бы болѣе сальной, чѣмъ въ горшкѣ, гдѣ готовится пища. Онъ почти такой же грязный, какъ великій раввинъ, который у нихъ въ родѣ, какъ епископъ. Но денегъ у нихъ тьма тьмущая! Золото они забираютъ цѣлыми пригоршнями, Фунты стерлинги -- лопатами. А если бы вы видѣли пещеру, въ которой они торгуютъ, вы удивились бы! Настоящая кухня! И не повѣришь, что тамъ могутъ храниться такія богатства!
Когда послѣ завтрака Агирре вернулся наверхъ въ комнату за трубкой, онъ замѣтилъ, что хижина сеньоровъ Абоабъ была занята всей семьей. Въ глубинѣ онъ, казалось, различалъ бѣлую голову старика, предсѣдательствовавшаго за столомъ, a no обѣ его стороны руки, опиравшіяся на столъ, юбки и брюки:-- остальная часть ихъ фигуръ быяа невидима.
На террасу вышля двѣ молодыя женщины, которыя на минуту взглянули на любопытнаго, стоявшаго у окна отеля; а потомъ обратили свои взоры въ другую сторону, словно не замѣчая его присутствія. Сеньориты Абоабъ не показались Агирре красавицами. Онъ подумалъ:-- красота еврейскихъ женщинъ -- одно изъ тѣхъ многихъ ложныхъ мнѣній, освященныхъ привычкой и временемъ, которыя принимаются безъ всякой критики. У нихъ были большіе глаза, красивые, какъ глаза коровъ, подернутые дымкою и широко раскрытые, но ихъ портили густыя выпуклыя брови, черныя и сросшіяся, похожія на двѣ чернильныя черты. У нихъ были толстые носы и подъ зарождавшейся тучностью начинала исчезать юношеская стройность ихъ тѣлъ.
Потомъ вышла еще одна женщина, безъ сомнѣнія, ихъ мать, дама, до того полная, что тѣло ея колыхалось при каждомъ движеніи. У нея были тѣ же красивые глаза, также обезображенные некрасивыми бровями. Носъ, нижняя губа и мясистая шея отличались дряблостью. Дама уже перешагнула за черту роковой зрѣлости, которая только что начинала обозначаться въ дочеряхъ. Лица у всѣхъ трехъ были желтовато-блѣдны, того некрасиваго цвѣта, который свойствененъ восточнымъ расамъ. Ихъ толстыя, слегка синія губы указывали на нѣсколько капель африканской крови, примѣшавшихся къ ихъ азіатскому происхожденію.
-- Ого!-- пробормоталъ вдругь Агирре, охваченный удивленіемъ.
Ha террасу изъ глубины хижины вышла четвертая женщина. Вѣроятно,-- англичанка. Испанецъ былъ въ этомъ увѣренъ. Смуглая англичанка съ синевато-черными волосами, съ стройнымъ тѣломъ и граціозными движеніями. Вѣроятно, креолка изъ колоній, результатъ союза восточной красавицы и англійскаго воина.
Безъ застѣнчивости посмотрѣла она на окно отеля, разсмотрѣла испанца пристальнымъ взоромъ дерзкаго мальчика и смѣло выдержала его взглядъ. Потомъ повернулась на каблукахъ, словно желая начать танецъ, обернулась къ любопытному спиной и оперлась на плечи двухъ другихъ молодыхъ дѣвушекъ, толкала ихъ и съ удовольствіемъ, среди громкаго смѣха, тормошила ихъ лѣнивыя тучныя тѣла своими руками сильнаго эфеба.
Когда онѣ всѣ вернулись внутрь хижины, Агирре оставилъ свой обсерваціонный пунктъ, все болѣе убѣждаясь въ правильности своихъ наблюденій.
Несомнѣнно, она не была еврейкой. И чтобы окончательно въ этомъ убѣдиться, онъ въ дверяхъ отеля заговорилъ объ этомъ съ директоромъ, знавшимъ весь Гибралтаръ. По нѣсколькимъ словамъ тотъ угадалъ, о комъ говорилъ Агирре.
-- Это Луна -- Лунита Бенаморъ, внучка стараго Абоабъ! Что за дѣвушка! А! Первая красавица Гибралтара! Да и богата жеі Самое меньшее -- сто тысячъ дуро приданаго!
Итакъ, она всетаки -- еврейка!
Послѣ этого Агирре часто встрѣчалъ Луну, въ тѣсномъ городѣ, гдѣ люди не могли двигаться, не сталкиваясь другъ съ другомъ. Онъ видѣлъ ее на балконѣ ея дома, встрѣчался съ ней на Королевской улицѣ, когда она входила въ контору дѣда, и слѣдовалъ за ней иногда почти до самой Пуэрта дель Маръ, иногда до противоположнаго конца города, до Аламеды. Она почти всегда ходила одна, какъ всѣ гибралтарскія дѣвушки, воспитанныя на англійскій манеръ. Къ тому же маленькій городъ походилъ на общій домъ, гдѣ всѣ другъ друга знали и гдѣ женщина не подвергалась никакой опасности.
При встрѣчѣ, Агирре и она обмѣнивались холодными взглядами, но съ такимъ выраженіемъ, какъ будто неоднократно уже видались. Первоначально консулъ былъ нѣсколько смущенъ. Въ немъ заговорили вѣковые предразсудки. Еврейка! Никогда бы онъ не повѣрилъ, что она принадлежитъ къ этому племени. Въ ея корректной и элегантной внѣшности англійской сеньориты ничто не говорило объ ея экзотическомъ происхожденіи, кромѣ явной склонности къ шелковымъ платьямъ яркихъ цвѣтовъ, преимущественно цвѣта земляники, и къ бросающимся въ глаза драгоцѣннымъ камнямъ. Съ роскошью американки, не считающейся со временемъ, она выходила рано утромъ, надѣвъ на грудь большую нить жемчуга и огромныя брилліантовыя сережки. Большая шляпа съ богатыми перьями, выписанная изъ Лондона, скрывала эбеновый шлемъ ея волосъ.
Агирре имѣлъ въ Гибралтарѣ друзей, людей праздныхъ, съ которыми познакомился въ кафэ, обязательныхъ и любезныхъ еврейскихъ юношей, относившихся съ инстинктивной симпатіей къ этому к_а_с_т_и_л_ь_с_к_о_м_у чиновнику, разспрашивая его о дѣлахъ Испаніи, какъ будто то была отдаленная страна.
Когда передъ ними проходила въ своихъ постоянныхъ прогулкахъ по Королевской улицѣ, предпринятыхъ просто для того, чгобы убить время, Луна Бенаморъ, они говорили о ней съ уваженіемъ.
-- Болѣе ста тысячъ дуро!
Всѣ знали цифру ея приданаго. И они сообщали консулу о существованіи нѣкоего еврея, жениха дѣвушки. Онъ находится въ Америкѣ, чтобы увеличить свое состояніе. Хотя онъ богатъ, но еврей долженъ работать, дабы умножить наслѣдіе отцовъ. Родители вошли въ эту сдѣлку, не спросивъ молодыхъ объ ихъ согласіи, когда ей было двѣнадцать лѣтъ, а онъ уже былъ мужчиной, не мало вынесшимъ отъ постоянной перемѣны мѣста жительства и приключеній во время путешествій. Уже около десяти лѣтъ Луна ждетъ возвращенія жениха изъ Буэносъ-Айреса, не обнаруживая никакого нетерпѣнія, увѣренная въ томъ, что все исполнится, когда настанетъ предназначенный часъ, какъ ждутъ всѣ дѣвушки ея народа.
-- Эти еврейки -- говорилъ одинъ изъ друзей Агирре,-- никогда не спѣшатъ. Онѣ привыкли ждать. Взгляните на ихъ родителей! Они не уставая ждутъ тысячи лѣтъ пришествія Мессіи!
Однажды утромъ, когда послѣ окончанія праздника Кущей еврейское населеніе вернулось къ обычной жизни, Агирре вошелъ въ контору Абоабовъ подъ предлогомъ необходимости размѣнять нѣкоторую сумму на англійскія деньги.
Контора представляла прямоугольникъ, получавшій свѣтъ только отъ дверей. Нижняя часть стѣнъ была выложена бѣлыми изразцами, верхняя отштукатурена. Прилавокъ раздѣлялъ контору на двѣ части. Та, которая была ближе къ дверямъ, предназначалась для публики, остальная для хозяевъ и для большого желѣзнаго ящика. У входа деревянная кружка съ еврейскими надписями приглашала единовѣрцевъ жертвовать въ пользу благотворительныхъ учрежденій общины. Евреи, имѣвшіе дѣла съ конторой, опускали въ эту кружку мелочь, которую получали изъ кассы.
За прилавкомъ онъ увидѣлъ обоихъ Абоабъ, отца и сына.
Патріархъ Самуилъ Абоабъ былъ древній тучный старикъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, и его твердый и вмѣстѣ подвижной животъ налѣзалъ на грудь. Верхняя губа была выбрита и благодаря отсутствію зубовъ нѣсколько ввалилась. Блестящая, у корней немного желтоватая борода, борода настоящаго патріарха, ниспадала внизъ волнистымъ шелкомъ, придавая ему величіе пророка. Отъ старости плаксиво дрожалъ его голосъ, а въ глазахъ было выраженіе слезливой нѣжности. Малѣйшее волненіе заставляло его плакать. Каждое слово, казалось, вызывало въ немъ трогательныя воспоминанія. Даже когда онъ молчалъ, изъ его глазъ текли ручьями слезы, словно то были источники, изъ которыхъ била скорбь цѣлаго народа, впродолженіи вѣковъ гонимаго и проклинаемаго.
Сынъ его Забулонъ былъ уже старъ, но крѣпкій и черный онъ все еще казался молодымъ. У него были черные глаза, мягкіе и кроткіе, но въ нихъ порой вспыхивалъ огонекъ, говорившій о фанатической душѣ, о несокрушимой вѣрѣ древняго населенія Іерусалима, всегда готоваго побить камнями или распять на крестѣ новыхъ пророковъ. У него была черная жесткая борода, какъ у воина Маккавея, а лохматая черная шевелюра походила на мѣховую шапку.
Забулонъ былъ однимъ изъ наиболѣе дѣятельныхъ и уважаемыхъ членовъ еврейской общины, безъ котораго не обходилось ни одно благотворительное дѣло, былъ голосистымъ канторомъ синагоги, большимъ другомъ раввина, котораго называлъ "нашимъ духовнымъ вождемъ" и приходилъ во всѣ дома, гдѣ умиралъ единовѣрецъ, чтобы сопровождать пѣніемъ его предсмертные стоны и омыть потомъ тѣло покойнаго водой, стекавшей ручьемъ на самую улицу. По субботамъ и въ дни большихъ праздниковъ онъ шелъ торжественно въ синагогу, въ сюртукѣ, перчаткахъ и цилиндрѣ, сопровождаемый тремя бѣдными единовѣрцами, жившими на крохи, падавшія со стола хозяевъ. Они были разодѣты и торжественны не менѣе ихъ покровителя.
-- Вниманіе! -- кричали остряки Королевской улицы. -- Сторонись, ѣдетъ броненосецъ съ четырьмя трубами.
И всѣ четверо проталкивались между группами людей, держа курсъ къ синагогѣ, обращаясь то въ одну, то въ другую сторону, чтобы посмотрѣть, не остается ли на улицѣ какой -нибудь плохой еврей, не желающій посѣтить храмъ, и немедленно же объ этомъ донести "духовному вождю".
Пораженный бѣдностью конторы, походившей на кухню, Агирре еще болѣе удивлялся при видѣ той легкости, съ которой катились деньги на узкомъ прилавкѣ. Исчезали свертки съ серебряной монетой, быстро проходившей сквозь волосатые, привыкшіе считать пальцы Забулона, фунты стерлинговъ издавали пѣвучій звукъ, ударяясь о дерево съ веселымъ звономъ золота; банковые билеты, сложенные вдвое, какъ листы несшитой тетради, на мгновеніе показывали цвѣта своей національности, прежде чѣмъ исчезнуть въ ящикѣ; мелькали однообразныя простыя бѣлыя англійскія бумажки, нѣжно-голубыя французскія, наполовину зеленыя, наполовину красныя испанскія.
Всѣ гибралтарскіе евреи приходили сюда съ тою коммерческой солидарностью, которая побуждала ихъ заходить лишь въ лавки единовѣрцевъ, и Забулонъ, одинъ, безъ помощи приказчиковъ, не позволяя отцу, этому почтенному фетишу богатства семьи, покидать кресло, направлялъ этотъ танецъ денегъ, переводя золото изъ рукъ публики въ глубину желѣзнаго ящика или не безъ грусти разбрасывая его по прилавку.
И смѣшная дыра, казалось, становилась больше и краше, по мѣрѣ того, какъ съ устъ банкира и его кліентовъ сыпались звучныя названія:-- Лондонъ, Парижъ, Вѣна! Во всѣхъ частяхъ свѣта контора Абоабъ имѣла связи. Ея имя и вліяніе играли роль не только въ знаменитыхъ столицахъ, но и въ жалкихъ уголкахъ, вездѣ, гдѣ только находился хоть какой -нибудь представитель ихъ племени. Рабатъ, Казабланка, Лараче, Тафилете, Фесъ -- во всѣ эти африканскія мѣстечки большія европейскія банкирскія конторы могли проникнуть только при помощи этихъ посредниковъ, жившихъ бѣдно, не смотря на свое почти знаменитое имя.
Мѣняя деньги Агирре, Забулонъ привѣтствовалъ его, какъ знакомаго. Въ этомъ городѣ по прошествіи сутокть все знали другъ друга.
Старикъ Абоабъ немного поднялся на своемъ креслѣ и приблизилъ свои нѣжные глаза съ нѣкоторымъ удивленіемъ, впервые увидѣвъ этого посѣтителя среди обычной публики кліентовъ, всегда однихъ и тѣхъ же.
-- Это консулъ, отецъ!-- произнесъ Забулонъ, не поднимая глазъ съ денегъ, которыя считалъ, угадывая движеніе старика, сидѣвшаго за его спиной. -- Испанскій консулъ, живущій въ отелѣ противъ нашего дома!
Патріархъ, казалось, былъ тронутъ и поднесъ руку къ шляпѣ съ кроткой вѣжливостью.
-- Ахъ! Консулъ! Сеньоръ консулъ! -- произнесъ онъ дѣтскимъ голосомъ, подчеркивая титулъ, какъ бы желая увѣрить въ своемъ огромномъ почтеніи ко всѣмъ земнымъ властямъ... Большую честь вы намъ оказываете вашимъ посѣщеніемъ, сеньоръ консулъ!
И считая себя обязаннымъ сказать посѣтителю еще нѣсколько лестныхъ словъ, онъ прибавилъ съ дѣтскими вздохами, придавая своимъ фразамъ точность и лаконичность телеграммы:
-- Ахъ! Испанія! Страна прелестная, страна изящная, страна сеньоровъ. Мои предки были оттуда, изъ мѣстечка, называемаго Эспиноса де лосъ Монтеросъ.
Голосъ его дрожалъ, волнуемый воспоминаніями, и онъ прибавилъ, словно мысль его снсва возвращалась къ болѣе близкимъ временамъ:
-- Ахъ, Кастеларъ!.. Кастеларъ -- другъ и защитникъ евреевъ!
Потокъ слезъ, до сихъ поръ съ трудомъ удерживаемый, вдругъ хлынулъ изъ его очей при этомъ благодарномъ воспоминаніи и оросилъ его бороду.
-- Испанія! Страна прелестная! -- бормоталъ разстроганный старикъ. И онъ припоминалъ все, что въ прошломъ связало его народъ и его семью съ этой страной.
Одинъ изъ Абоабовъ былъ казначеемъ кастильскаго короля, другой, чудодѣйственный врачъ, пользовался дружбой епископовъ и кардиналовъ. Испанскіе и португальскіе евреи были важными лицами, аристократіей племени. Разсѣянные нынѣ по Марокко и Турціи, они избѣгаютъ сношеній съ грубымъ и жалкимъ народомъ, жившимъ въ Россіи и Германіи. И теперь еще въ синагогахъ читаются нѣкоторыя молитвы на древнекастильскомъ нарѣчіи, а лондонскіе евреи повторяютъ ихъ на память, не зная ни ихъ происхожденія ни ихъ смысла, словно то -- молитвы на таинственно-священномъ языкѣ. А онъ самъ, когда молится въ синагогѣ за англійскаго короля, желая ему много лѣтъ счастья и здоровья, какъ молятся всѣ евреи за монарха, въ странѣ котораго живутъ, то мысленно прибавляетъ молитву Господу о счастьи для прекрасной Испаніи.
При всемъ своемъ почтительномъ уваженіи къ старику, Забулонъ прервалъ его строго, какъ неразумнаго ребенка. Въ его глазахъ сверкало жесгокое выраженіе фанатика-мстителя.
-- Отецъ, вспомни, что они дѣлали съ нами, какъ насъ изгоняли, и обирали, вспомни о нашихъ братьяхъ, которыхъ заживо сжигали.
-- Правда! Правда!-- стоналъ патріархъ, и новые потоки слезъ полились въ большой платокъ, которымъ онъ вытиралъ глаза. Правда! И всетаки въ этой прекрасной странѣ осталось кое что нашего... Кости нашихъ предковъ!
Когда Агирре уходилъ, старикъ простился съ нимъ съ чрезмѣрной любезностью. Онъ и его сынъ всегда готовы къ услугамъ сеньора консула.
И консулъ заходилъ почти каждое утро поболтать съ патріархомъ, между тѣмъ какъ Забулонъ обслуживалъ кліентовъ и считалъ деньги.
Самуилъ Абоабъ говорилъ объ Испаніи съ слезливымъ восторгомъ, какъ о странѣ чудесъ, входъ въ которую стерегутъ мрачные враги съ пламенными мечами. Вспоминаютъ ли тамъ еще о ж_и_д_а_х_ъ? И несмотря на увѣренія Агирре онъ не хотѣлъ повѣрить, что въ Испаніи ихъ уже не называютъ этимъ именемъ. Ему трудно умереть, не увидавъ передъ смертью еще разъ родное мѣстечко Эспиноса де лосъ Монтеросъ. Красивый городокъ, несомнѣнно! Быть можетъ, тамъ еще жива память о знаменитыхъ Абоабахъ.
Испанецъ улыбаясь совѣтовалъ ему предпринять это путешествіе. Почему ему не отправиться туда?
-- Ѣхать! Ѣхать въ Испанію!
Старикъ уходилъ въ себя отъ страха передъ такимъ путешествіемъ, какъ улитка въ свой домъ.
-- Существуютъ законы противъ бѣдныхъ ж_и_д_о_в_ъ! Есть постановленіе католическихъ королей! Когда оно будетъ уничтожено! Когда насъ снова позовутъ!
Агирре смѣялся надъ его страхомъ. Ба! Католическіе короли! Гдѣ они теперь! Кто вспоминаетъ объ этихъ добрыхъ сеньорахъ?
Однако старикъ продолжалъ говорить о своихъ страхахъ. Они такъ много страдали. Четырехсотлѣтній страхъ изгнанія засѣлъ въ его костяхъ и крови.
Лѣтомъ, когда жара вынуждаетъ ихъ покіинуть жгучую гору и семейство Абоабъ снимало домикъ на берегу моря, на испанской территоріи, за Ла Линеа, патріархъ жилъ въ вѣчномъ безпокойствѣ, словно чуялъ опасность подъ землей, на которой стоялъ. Кто можетъ знать, что случится ночью? Кто можетъ поручиться, что онъ не проснется въ цѣпяхъ и какъ звѣрь будетъ отведенъ въ какую-нибудь гавань. Это случилось съ его испанскими предками и они должны были искать убѣжище въ Марокко, откуда одна вѣтвь семьи переселилась въ Гибралтаръ, когда англичане овладѣли крѣпостью. Агирре ласково смѣялся надъ дѣтскими страхами старика, пока не вмѣшивался Забулонъ съ своей мрачной энергической авторитетностью.
-- Отецъ разсуждаетъ правильно! Мы не поѣдемъ туда никогда. He можемъ поѣхать. Въ Испаніи все обстоитъ по прежнему. Подъ новымъ скрывается старое. Тамъ нѣтъ безопасности! Тамъ слишкомъ командуютъ женщины и вмѣшиваются въ то, чего не понимаютъ.
Женщины!
Забулонъ говорилъ о нихъ съ презрѣніемъ. Съ ними нужно обращаться, какъ обращаются евреи. Они обучаютъ ихъ только развѣ религіи, чтобы онѣ могли слѣдить за богослуженіемъ. Ихъ присутствіе въ синагогѣ во время многихъ актовъ не является необходимостью. А когда онѣ присутствуютъ, имъ отводятъ мѣсто наверху на галлереѣ, какъ послѣднимъ зрительницамъ. Нѣтъ! Религія дѣло мужчинъ! Страны, гдѣ женщины вмѣшиваются въ нее, не могутъ считаться безопасными.
Потомъ суровый еврей говорилъ восторженно о "величайшемъ человѣкѣ міра", о баронѣ Ротшильдѣ, истинномъ владыкѣ королей и правительствъ (заботясь о томъ, чтобы не забыть его баронскаго титула каждый разъ, когда произносилъ его имя) и кончалъ перечисленіемъ большихъ еврейскихъ центровъ, все болѣе многочисленныхъ и многолюдныхъ.
-- Мы повсюду! -- говорилъ онъ, насмѣшливо моргая однимъ глазомъ. Теперь мы распространяемся по Америкѣ. Мѣняются правительства, исчезаютъ народы, мы же остаемся все тѣми же. He даромъ же ждемъ мы Мессію. Какой-нибудь Мессія явится.
Когда по утрамъ Агирре бывалъ въ жалкой банкирской конторѣ, его представили двумъ дочерямъ Забулона, Соль и Эстрельи, и женѣ его Тамарѣ. Однажды Агирре вдругъ почувствовалъ дрожь волненія, услышавъ сзади шелесть шелка и увидя, какъ свѣтлое пространство дверей затемнилось фирурой особы, которую онъ, угадалъ своими нервами.
To была Луна, входившая, чтобы дать порученіе дядѣ съ тѣмъ интересомъ, съ которымъ еврейки относятся къ коммерческимъ дѣламъ своей семьи. Старикъ схватилъ надъ прилавкомъ ея руки и, дрожа, погладилъ ихъ:
-- Это моя внучка, сеньоръ консулъ. Моя внучка Луна. Отецъ ея умеръ, умерла и моя дочь. Она пріѣхала изъ Марокко. У бѣдняжки нѣтъ никого, кто бы любилъ ее такъ, какъ любитъ ее дѣдъ.
И тронутый своими собственными словами старикъ прослезился.
Агирре вышелъ изъ конторы съ радостью побѣдителя.
Они говорили другъ съ другомъ! Они познакомились!
Какъ только онъ увидитъ ее одну на улицѣ, онъ присоединится къ ней, пользуясь свободой благословенныхъ нравовъ, казалось, спеціально созданныхъ для влюбленныхъ.
Ни онъ, ни она не могли отдать себѣ отчета, какъ послѣ нѣсколькихъ обычныхъ встрѣчъ родилась между ними довѣрчивая дружба и какое слово впервые изобличило тайну ихъ мыслей.
Они видѣлись по утрамъ, когда Агирре показывался въ окнѣ своей комнаты. Кончился праздникъ Кущей, хижина, служившая для религіознаго обряда, была сломана, но Луна подъ различными предлогами продолжала всходить на балконъ, чтобы обмѣняться съ испанцемъ взглядомъ, улыбкой, привѣтомъ.
Они не разговаривали на этой высотѣ, изъ боязни передъ сосѣдями. Встрѣчаясь потомъ на улицѣ, Луисъ почтительно кланялся и присоединялся къ дѣвушкѣ. Они шли рядомъ, какъ два товарища, подобно другимъ парочкамъ, которыя имъ встрѣчались на пути.
Въ этомъ городѣ всѣ знали другъ друга и только благодаря этому и могли различать супруговъ отъ простыхъ друзей.
Луна входила въ магазины, чтобы исполнять порученія Абоабовъ, какъ добрая еврейка, интересующаяся дѣлами семьи. Иногда же она гуляла безцѣльно по Королевской улицѣ или пробиралась до аллеи Аламеда рядомъ съ Агирре, которому объясняла городскія дѣла. Во время этихъ прогулокъ они останавливались въ конторѣ банкира-мѣнялы, чтобы поздороваться съ патріархомъ, глядѣвшимъ съ дѣтской улыбкой на молодую красивую парочку.
-- Сеньоръ консулъ! Сеньоръ консулъ!-- говорилъ Самуилъ. -- Я принесъ изъ дома семейныя бумаги, чтобы вы ихъ почитали. He всѣ. Ихъ много, много! Мы Абоабы старый родъ. Я хочу, чтобы сеньоръ консулъ видѣлъ, что мы испанскіе ж_и_д_ы и все еще сохраняемъ память о красивой странѣ.
И онъ вытащилъ изъ подъ прилавка нѣсколько пергаментныхъ свертковъ, исписанныхъ еврейскими буквами. To были брачныя свидѣтельства, акты о бракахъ Абоабовъ съ видными семьями еврейской общины. Наверху на каждомъ документѣ виднѣлись съ одной стороны англійскій, съ другой -- испанскій гербы, въ яркихъ краскахъ и съ золотыми линіями.
-- Мы англичане!-- говорилъ старикъ. Да ниспошлетъ Господь многія лѣта и счастье нашему королю! Но въ силу всей нашей исторіи мы испанцы, кастильцы, да -- кастильцы.
Онъ выбралъ между пергаментами одинъ болѣе свѣжій и бѣлый и склонилъ надъ нимъ свою сѣдую волнистую бороду и свои слезящіеся глаза.
-- Это свидѣтельство о бракѣ Бенамора съ моей бѣдной дочерью, родителей Луниты. Вы не поймете, оно написано еврейскими буквами, но на кастильскомъ языкѣ, на древнемъ кастильскомъ нарѣчіи, на которомъ говорили наши предки.
И дѣтскимъ голосомъ, медленно, словно восхищенный архаичностью словъ, онъ прочелъ содержаніе контракта, соединившаго брачущихся "по обычаю древней Кастиліи". Потомъ перечислялъ условія брака и штрафы, ожидавшіе каждую сторону, если бы по ея винѣ расторгся союзъ.
-- "Долженъ заплатить -- неясно бормоталъ старикъ -- долженъ заплатить столько то песо..." Скажите, развѣ теперь еще существуютъ эти старыя песо въ Испаніи, господинъ консулъ?
Въ бесѣдахъ съ Агирре Луна обнаруживала такой же, какъ и ея дѣдъ, интересъ къ красивой странѣ, далекой и таинственной, хотя она и начиналась всего въ нѣсколькихъ шагахъ, у самыхъ гибралтарскихъ воротъ. Она знала только одну рыбацкую деревушку, за Ла Линеа, гдѣ провела лѣто съ семьей.
-- Кадисъ! Севилья! Какъ они должны быть красивы! Я представляю ихъ себѣ. Я видѣла ихъ часто во снѣ и думаю, что если я когда-нибудь увижу ихъ на яву, они не удивятъ меня. Севилья! Скажите, донъ Луисъ, правда, что женихъ и невѣста разговариваютъ тамъ сквозь рѣшетку окна? Правда, что дѣвушкамъ устраиваютъ серенады съ гитарой и бросаютъ къ ихъ ногамъ плащъ, чтобы онѣ наступили на него! Правда, что мужчины изъ-за нихъ убиваютъ другъ друга? Какая прелесть! He возражайте. Это ужасно красиво!
Потомъ она сообщала всѣ свои воспоминанія о странѣ чудесъ, о странѣ легендарной, гдѣ жили ея предки. Когда она была ребенкомъ, бабушка, жена Самуила Абоабъ, укачивала ее no ночамъ, таинственнымъ голосомъ разсказывая чудесныя д_ѣ_я_н_і_я, происходившія всегда въ благородной Кастильѣ и всегда начинавшіяся одинаково:-- "Говорятъ и разсказываютъ, что король Толедскій влюбился въ прекрасную еврейку по имени Ракель..." Толедо!
Произнося это имя, Луна полуоткрывала глаза, точно въ полуснѣ. Столица испанскихъ евреевъ! Второй Іерусалимъ! Тамъ жили ея благородные предки, казначей короля и врачъ всѣхъ грандовъ.
-- Вы видѣли Толедо, донъ Луисъ! Бывали въ немъ! Какъ я вамъ завидую! Красивый городъ, не правда ли? Большой! Огромный! Какъ Лондонъ? Какъ Парижъ? Ну, конечно, нѣтъ... Но, несомнѣнно, гораздо больше Мадрида!
И увлеченная своими восторженными грезами, она забывала всякую сдержанность и разспрашивала Луиса о его прошломъ.
Онъ, несомнѣнно, благороднаго происхожденія. Это видно по его внѣшности. Съ перваго дня, какъ она его увидѣла, узнавъ его имя и національность, она угадала, что онъ высокаго происхожденія. Онъ -- идальго, какимъ она представляла себѣ всѣхъ испанцевъ, немного напоминающій лицомъ и глазами еврея, но болѣе гордый, болѣе высокомѣрный, неспособный снести униженія и рабства. Быть можетъ, для большихъ праздниковъ у него есть мундиръ, красивый костюмъ, расшитый золотомъ... и шпага, да шпага!