СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА
МОСКВА.
Типо-Лит. Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., домъ Прянишникова.
1894.
САМОКРУТКА.
(ВЪ СТАРОЙ МОСКВѢ).
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВѢСТЬ
ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.
Первопрестольная, бѣлокаменная, златоглавая матушка Москва необычно волновалась и гудѣла празднично изъ края въ край. Въ зубчатыхъ, высокихъ стѣнахъ ея древняго Кремля, вокругъ соборовъ и монастырей и по всѣмъ площадямъ города вокругъ "сорока-сороковъ" храмовъ Божьихъ, на всѣхъ улицахъ и кривыхъ переулкахъ, отъ Ивана Великаго надъ Москвой-рѣкой и до всѣхъ земляныхъ валовъ и заставъ -- былъ, какъ сказываетъ народъ,-- дымъ коромысломъ, пиръ горой!..
Были первыя числа сентября мѣсяца, 1762 года. На дворѣ стояли теплые, ясные дни и солнце не палило, а какъ-то весело и ласково золотило улицы, переполненныя пестрыми толпами народа. Все густо и гульливо заливало улицы: и пѣшеходы, и всадники, и экипажи всѣхъ родовъ, отъ казенной брички приказнаго или курьера, отъ кареты небольшого барина или оберъ-офицера и до берлины или колымаги цугомъ, генерала и сановника. Пѣшеходы путались и переплетались, зѣваки стояли на углахъ площадей, экипажи, гремля или покачиваясь, двигались и спѣшили все болѣе въ одну сторону, къ Тверскому Яму, чрезъ ту заставу, въ которую выѣзжаютъ на Петербургскую дорогу, или пріѣзжаютъ, какъ питерскіе, такъ и заморскіе гости.
Не простой, заурядный, воскресный день или праздникъ заставилъ всю Москву подняться на ноги и зашевелиться какъ муравейникъ.
Въ стѣнахъ Бѣлокаменной ожидалось со дня на день событіе и торжество, какого не видано было уже ровно двадцать лѣтъ. Не одни москвичи наполняли улицы пестрой, разряженной и веселой толпой. Въ городѣ за послѣдніе дни собралась и съѣхалась отовсюду куча всякаго народу и всякій день прибавлялись гости со всей Имперіи. И дворянство, и чиновничество, и высшее духовенство, и военный людъ... Виднѣлись теперь чуть не на каждомъ углу сановники и вельможи безъ числа, въ своихъ дивныхъ, привезенныхъ изъ Питера каретахъ, желтыхъ и голубыхъ, съ золотыми гербами, запряженныхъ шестерикомъ и восьмерикомъ цугомъ, съ разряженными кучерами на козлахъ, съ форейторами на выносъ, съ скороходами и гайдуками на запяткахъ. Помимо того, повсюду сіяли и блестѣли разнообразные мундиры, какихъ Москва давно или совсѣмъ не видала. Чуть не полъ-гвардіи явилось тоже изъ Петербурга.
Все поднялось на ноги и ликовало въ ожиданіи ряда празднествъ въ городѣ. Помимо многочисленнаго придворнаго штата, явившагося изъ Петербурга, нѣсколько сотенъ дворянскихъ семействъ собралось тоже въ Москву со всѣхъ краевъ и концовъ Россіи. Всякая семья явилась съ чадами и домочадцами, съ дворней и скарбомъ. Большая часть пріѣзжихъ разсѣялась въ домахъ родственниковъ, друзей и близкихъ. Въ иныхъ барскихъ хоромахъ, гдѣ уже съ десятокъ лѣтъ царила тишина и замѣчалось малолюдство, теперь по вечерамъ домъ горѣлъ огнями, гудѣлъ голосами. Будто отъ зари до зари шелъ пиръ горой. Иные родственники, явившись въ пяти экипажахъ, съ прибавкой десяти подводъ для холоповъ и поклажи, оравой вваливались во дворъ пріютившаго ихъ къ себѣ дяди, дѣда, братца, тетушки. И послѣ долгой разлуки, да еще ради свиданія при такой особой, праздничной обстановкѣ, когда весь городъ собирался ликовать -- встрѣчи происходили еще веселѣе. Будто на свадьбы съѣзжались всѣ и во всякомъ домѣ были женихъ или невѣста.
Теперь на каждыхъ двухъ, трехъ москвичей, казалось, приходится непремѣнно по одному гостю -- столько вдругъ наѣхало народу въ Бѣлокаменную. И конечно, не изъ одного Петербурга, а изъ всѣхъ намѣстничествъ и областей обширнаго отечества.
Причина на это была особая.
Государыня Екатерина Алексѣевна, вступивъ два мѣсяца тому назадъ на престолъ, въ Петровъ день, тотчасъ объявила на сентябрь священное вѣнчаніе на царство въ древней столицѣ и тотчасъ же начались приготовленія къ торжеству и всѣмъ празднествамъ коронаціи.
Въ эти дни, государыня, послѣ быстраго пути черезъ Новгородъ и Тверь -- явилась уже съ многочисленной, блестящей свитой и остановилась близъ Москвы, въ селѣ Петровскомъ, фельдмаршала графа Разумовскаго, въ ожиданіи торжественнаго въѣзда въ Первопрестольную.
У самыхъ Тверскихъ воротъ, гдѣ толкалось и шумѣла наиболѣе народа, гдѣ постоянно проѣзжали кареты по направленію къ селу Петровскому и обратно, въ кучѣ простыхъ зѣвакъ, стоялъ измайловскій сержантъ и равнодушно хотя отчасти сумрачно, оглядывалъ толпу.
Это былъ высокій и красивый молодой человѣкъ, лѣтъ 23-хъ, и если бы не военная служба и не обычай дворянскій тщательно бриться, то конечно у него была бы уже теперь изрядная черная борода и усы. Плохо выбритое лица лучше всего доказывало теперь его возрастъ и возмужалость. Народъ, двигавшійся кругомъ него, мало привыкшій къ его мундиру, почтительно и осторожно обходилъ его, нѣкоторые мужики даже ломали шапку, и сержантъ безсознательно кивалъ головой или произносилъ небрежно: здорово! здорово!
Ему однако отчасти надоѣло, что всякій изъ прохожихъ оглядывалъ его, а иногда бабы или мальчишки останавливались предъ нимъ, составляя по неволѣ кучи, и добродушно глазѣли на его довольно простой мундиръ, никогда никого конечно, не интересовавшій въ Питерѣ.
Сержантъ внимательно оглядывалъ всѣ кареты, которыя проѣзжали мимо него, а равно и сидящихъ въ нихъ, какъ еслибъ онъ за этимъ собственно и стоялъ на углу улицы.
-- Борщевъ? раздалось вдругъ около него.
Сержантъ обернулся и увидѣлъ молодого человѣка въ простомъ нѣмецкомъ платьѣ, который тянулся къ нему чрезъ толпу.
"А? Деревня... Тоже изъ поры выползла на коронацію!" подумалъ онъ.
-- Здорово, когда пожаловалъ въ Москву? продолжалъ статскій, обнимаясь и цѣлуясь съ сержантомъ.
-- Вчера только. А полкъ уже съ недѣлю, коли не больше, отозвался сержантъ. Только меня задержали. А ты когда? Братъ твой давно здѣсь. Я чай ужь сегодня видѣлся съ нимъ...
-- Нѣтъ еще... Никакъ не найду... Вотъ спасибо тебя встрѣтилъ. Вотъ я третій день въ Москвѣ -- справляюсь объ немъ чрезъ родню московскую, да никто навѣрно не знаетъ. Кто посылалъ на Воронцово поле, кто къ Земляному валу. День побѣгалъ и бросилъ. Ты скажешь?
-- Вѣстимо. Я съ нимъ стою. На Плющихѣ, домъ дьячка Власова, не то Соврасова, не то Савелова. Не упомню. Да это и не нужно. Зеленый большой домъ... А за воротами вѣкъ торчатъ наши деньщики. Ты спроси объ Гурьевыхъ. Мы всѣ вмѣстѣ. Да насъ меньше знаютъ. А Сеньку Гурьева вся Москва знаетъ.
-- Ну спасибо. А то бы еще недѣлю проискалъ. Москва не Петербургъ. У васъ всего три улицы да десятокъ домовъ... А тутъ гляди -- чуть не цѣлое государство.
-- Ну ужь и три... Небось и у насъ городъ. Да почище этой деревенщины Москвы, отозвался насмѣшливо сержантъ. Да и народъ чуденъ. Глядитъ вотъ, на насъ, гвардейцевъ, якобы на какую заморскую птицу. Такъ всего и вылижетъ глазами. Ишь вѣдь таращутся. И онъ прибавилъ, обращаясь къ ближайшей бабѣ: Смотри, сглазишь!
Вновь подошедшій, въ нѣмецкомъ платьѣ, человѣкъ лѣтъ 30-ти, былъ дворянинъ Хрущевъ, извѣстный когда-то въ Петербургѣ своими прибаутками и страстью къ тремъ вещамъ: къ вину, къ картамъ и къ крѣпкимъ шуткамъ, за которыя ему не разъ доставалось. Онъ и теперь съострилъ довольно грубовато на счетъ мундира сержанта, какъ бы оправдывая любопытство зѣвакъ московскихъ.
Борщеву острое слово не понравилось, тѣмъ болѣе, что двое мѣщанъ прохожихъ слышали и разсмѣялись на шутку барина.
-- А ты все по старому соришь языкомъ! На мнѣ одежда, а на тебѣ что?... рухлядь... Не то ты дворянинъ, не то -- купецъ изъ Данцига, съ устрицами или апельсинами.... Я помру -- эдакого не надѣну...
-- Отчего?.. Чѣмъ не одежа? Грѣшное тѣло кроетъ, добродушно отвѣтилъ Хрущевъ, оглядывая себя. За то, голубчикъ, нашъ братъ ни отъ кого не зависить. Вольная птица!
-- Вамъ и кличка: рябчики. Лучше говори, стало быть -- дикая птица.
-- Дикая?.. Что-жь, не наша вина. Было прежде хорошее дворянское платье, боярское, сказываютъ дѣды. Петръ Алексѣевичъ спортняжилъ вотъ новое. Да еще при нашихъ зимахъ да морозахъ рожи всѣ повелѣлъ оголить.
-- Я бы ни за что къ статскимъ дѣламъ не пошелъ! Срамота! Ты кажись самъ пожелалъ такъ? отозвался сержантъ.
-- Да. Кабы вышелъ тогда указъ о вольности дворянской, такъ я бы вовсе ушелъ, да взялъ бы абшидъ. А тогда одно спасенье было отъ военщины,-- къ статскимъ дѣламъ пристроиться.
-- Ты какъ именуешься то, по вашему, по приказному? насмѣшливо спросилъ сержантъ.
-- Коллежскій ассесоръ.
-- Ассессоръ?.. Коллежскій? Вѣдь это же совсѣмъ не понятно. Ничего не сказываетъ. Будто зря болтаешь языкомъ! разсмѣялся Борщевъ.
Молодые люди, перекинувшись еще нѣсколькими шутками, вмѣстѣ направились въ городъ. Хрущевъ, бывшій гвардеецъ, сталъ разспрашивать о братѣ своемъ, котораго давно не видалъ и который былъ уже поручикомъ измайловскаго полка. Понемногу бесѣда ихъ перешла на другой предметъ, на новости дня. Борщевъ, какъ петербургскій гвардеецъ, могъ многое, для него даже не интересное и старое, передать помѣщику, пріѣхавшему изъ подмосковной вотчины, т.-е. объ царицѣ, о коронаціи, о новыхъ наградахъ и милостяхъ, о придворныхъ толкахъ.
Они двинулись тихонько по Тверской, но потомъ, чтобы уйти отъ толпы и толкотни, повернули въ переулокъ, потому что разговоръ снова перемѣнился и они заговорили уже вполголоса.
-- Мы, измайловцы, первые примѣръ подали, какъ вышли къ ней съ хлѣбомъ и солью! говорилъ Борщевъ. Орудовали всѣ поровну и всѣ могли подъ экзекуцію попасть. Ну, а теперь изъ нашихъ одинъ Ласунскій пуще всѣхъ въ милости и будетъ награжденъ не въ примѣръ прочимъ. Возгордился тоже не въ мѣру, изъ-за дружбы тѣхъ двухъ братьевъ, Гришки да Алехи. Ну -- Орловыхъ...
-- А что-жь тѣ... Орловы?
-- Какъ что? Тѣ вѣдь коноводами сочлись! А враки! Говорю: всѣ равно старались. И мы, и семеновцы, и преображенцы... А теперь два ероя вишь только и есть, двое братьевъ Орловыхъ...
Потихоньку и незамѣтно дошли собесѣдники до Никитской улицы. Здѣсь передъ ними вдругъ, съ большого барскаго двора, выѣхала на средину улицы, стуча и покачиваясь на высокихъ рессорахъ, изящная голубая карета. Замѣчательный цугъ въ восемь лошадей, вороной масти, въ красивой блестящей сбруѣ, а сзади на запяткахъ два рослые скорохода, въ придворныхъ раззолоченыхъ кафтанахъ -- были принадлежностью только вельможъ. Карета быстро пронеслась мимо и въ ней мелькнула фигура очень молодого офицера.
-- Вотъ! Легокъ на поминѣ! Будто на смѣхъ изъ земли выросъ! досадливо воскликнулъ Борщевъ, останавливаясь и указывая пріятелю пальцемъ на проѣхавшую карету. Скажи на милость! Какой сановникъ! Цугомъ въ восемь коней.
-- Кто такой? спросилъ Хрущевъ.
-- А онъ самъ. Нынѣ вельможа! разсмѣялся даже съ оттѣнкомъ злобы Борщевъ. Изъ грязи, да въ князи! Самъ онъ! Гришка Орловъ!
-- Вонъ какъ поѣхалъ! удивленно пробормоталъ Хрущевъ, Да вѣрно-ли? можетъ тебѣ почудилось... со зла! Все его поминалъ дорогой.
-- Я его за сто верстъ узнаю...
-- Я думаю, братецъ, ты маху далъ со зла. Повѣрь, что это Разумовскій! настаивалъ Хрущевъ.
Въ воротахъ, изъ которыхъ только что выѣхала карета, показалось двое дворовыхъ людей. Борщевъ спросилъ ихъ, чья карета, и получилъ въ отвѣтъ:
-- Господина Орлова. Къ братцу пріѣзжали въ гости. Это вотъ ихъ родителя покойнаго домъ будетъ.
Молча снова двинулись молодые люди и, отойдя нѣсколько шаговъ, заговорили.
-- Важно! сказалъ Хрущевъ. Вонъ у васъ въ Питерѣ какое бываетъ...
-- Да, братецъ... Вотъ они дѣла какія. Фортуна! Все на свѣтѣ Фортуна!.. сказалъ вдругъ Борщевъ.
-- Это что такое? Новое слово! При мнѣ еще не сказывалось... Еще на кораблѣ привезено не было. Что оно значитъ?
-- Фортуна-то... А чортъ ее знаетъ... Такъ стали сказывать.. Нынѣ все новыя слова слышишь. Не успѣешь учить... Да. Фортуна, т. е. кому счастье, а кому -- шишъ, во всю жизнь и до скончанія вѣка...
-- Аминь! прибавилъ Хрущевъ смѣясь.
-- Да, аминь... намъ. А ему съ братьями и "аминя" этого не будетъ. Пойдетъ дождить теперь всякое безъ конца. И чины, и ордена, и вотчины, и дома, и сервизы разные... Два мѣсяца тому съ половиной этотъ самый вельможа скороспѣлый занялъ у насъ въ полку, у капитана Горбова, полсотни рублей... Не съ чѣмъ было за карты сѣсть. Долженъ былъ во всѣхъ лавочкахъ да трактирахъ. Не было ему другого званья, какъ Гришка -- Вѣдмедь. А теперь, поди, у него червонцами всѣ карманы... Куда карманы! Всѣ комоды, поди, червонцами набиты биткомъ. Тьфу! Видѣть не могу!
-- И чего это ты такъ раскипятился! удивленно наконецъ спросилъ Хрущевъ. Ну подивися, а злиться то чего же?
-- Какъ же не злиться-то!
-- Завидки берутъ! Стыдно-ста, сержантъ.
-- Не завидки, братецъ... А справедливость нужна. Награждай заслуги отечеству. Возвышай достойныхъ за ихъ дѣла. А это что? Вчера на дохлой парѣ, а нынче цугомъ изъ восьми коней! Вчера былъ поручикъ и цалмейстеръ, а нынче вельможа!
-- Нѣтъ, братецъ, прости прямое слово: у тебя поповы завидущіе глаза!
-- Ахъ ты деревня! воскликнулъ сержантъ. Да нешто я одинъ! Вѣдь мы его теперь, этого остолопа, какъ чорта взлюбили. Ему даже головы не сносить. Вотъ что я тебѣ скажу. Ей Богу! Три, четыре мѣсяца тому будетъ, онъ лебезилъ, подлый, какъ бѣсъ передъ заутреней съ нами разсыпался. А теперь рукой не достанешь. Ну, просто вельможа. Да и будетъ скоро...
-- Да. Годиковъ черезъ десятокъ, вѣстимо въ генералы...
-- Черезъ десятокъ... Эвося! Это такъ-то бывало -- при царѣ Алексѣѣ, либо при Петрѣ... А при царицахъ не такъ, братецъ. Разумовскій, сказываютъ, какъ въ одинъ годъ шаркнулъ?
-- Да, это вѣрно!... Изъ пѣвчихъ -- въ фельдмаршалы!-- Дистанція!
-- Ну, и этотъ, гляди, въ коронацію гетманомъ либо графомъ будетъ, сердился Борщевъ.
-- Ну вотъ тоже! Хватилъ! Графомъ!?
.-- Вѣрно я тебѣ говорю. Объ этомъ ужь и слухъ есть. Всѣ Орловы -- графы будутъ.
-- Графъ... да Орловъ... Оно вмѣстѣ какъ-то нескладно сдается, замѣтилъ Хрущевъ.
-- Будетъ складно, какъ прикажутъ такъ именовать.
-- Чтожь! Первый-то графъ тоже не графомъ родился! А то вѣдь эдакъ и Евѣ бы слѣдовало ужь графиней именоваться, разсудилъ глубокомысленно Хрущевъ.
Молодые люди замолчали. Досада сержанта прошла. Онъ очевидно думалъ уже о другомъ о чемъ-то, не веселомъ, ибо лицо его стало добродушно, но слегка печально. Хрущевъ раздумывалъ о слышанномъ.
-- Головы ему отъ васъ не сносить, говоришь, произнесъ онъ наконецъ. Какой вы, гвардейцы, народъ. Баловники. Вольница. Тутъ вотъ за услуги царица коней подарила... Отличаетъ милостями. И ужь, вѣдомое дѣло, не зря. Что ты тамъ ни толкуй -- не повѣрю. А поглядѣли бы вы, что у насъ въ глуши, въ иномъ какомъ намѣстничествѣ, воевода какой, а то и просто судья, либо приказный какой... Что они говорятъ! Поѣдомъ ѣдятъ -- и вотчины, и помѣщиковъ. Этотъ по винѣ монарха высоко взлетѣлъ и никого не обижаетъ! А тотъ вѣдь тля, мразь, иной вольно-отпущенникъ, вчера самъ былъ холопомъ у барина. А нынѣ нашему брату дворянину кричитъ: "Я тебя въ бараній рогъ согну!" У насъ въ губернской канцеляріи, регистраторъ, мѣсяцъ съ тому будетъ, приводилъ мѣщанъ къ присягѣ по случаю восшествія на престолъ и якобы налогъ въ казну -- бралъ по гривнѣ со всякаго присягавшаго... Я, дворянинъ и тоже бывшій гвардеецъ, а не прохвостъ какой, сунулся было ему перечить, сказалъ, что это незаконный поборъ съ темныхъ людей. Такъ меня по его жалобѣ воевода призывалъ, да объявилъ мнѣ, что яко смутителя народнаго по этапу пошлетъ въ Петербургъ. Ну я и замолчалъ!...
-- Напрасно, по суду бы очистили! замѣтилъ Борщевъ.
-- Да, очистили бы чрезъ десять лѣтъ, какъ ужь верстъ тысячу отмахалъ бы по этапу съ ворами да душегубами... Нѣтъ, братецъ, поживи-ко вотъ въ нашей глуши, въ деревнѣ... А что -- Орловъ! Никому отъ него разоренія нѣтъ, даже и обиды нѣтъ. Завидки васъ взяли! Больше ничего!
-- Да мнѣ-то... чортъ съ нимъ! добродушно отозвался Борщевъ. Я въ генералы или сановники не лѣзу. У меня этой корысти нѣтъ. Выйду въ офицеры послѣ коронаціи -- я самъ абшидъ возьму.
-- Что такъ? А самъ меня рябчикомъ обозвалъ?
-- Къ статскимъ дѣламъ не пойду. Мундиръ останется...
-- Что-жь дѣлать будешь. Въ вотчину поѣдешь.
-- Женюся или... Да прямо скажу: женюся или покончу съ собой!
-- Вона какъ! воскликнулъ Хрущевъ.
-- Услышишь -- повѣришь. Вспомнишь, что правду сказывалъ... Ну, прости, мнѣ пора, тутъ недалече по одному дѣлу...
-- Прощай. Ввечеру свидимся. Я прямо къ брату на Плющиху...
Молодые люди простились. Борщевъ прибавилъ грустно:
-- Вотъ что, другъ. Ты тамъ у Гурьевыхъ не сказывай про то, что слышалъ сейчасъ отъ меня.
-- Про Орлова-то? Зачѣмъ! Я не болтливъ.
-- Кой чортъ, про Орлова! Они тамъ съ твоимъ братомъ и не то тебѣ наскажутъ. Всю вселенную разнесутъ по клочкамъ! улыбнулся Борщевъ. А ты про мое-то помолчи, что я собираюсь дѣлать... Это у меня впервой такъ съ языка сорвалось! Коли женюсь -- самъ скажу. Коли убьюсь -- услышутъ послѣ...
На углу Маросейки и Лубянки, въ глубинѣ большого двора, стояли двухъ-этажныя палаты всѣмъ извѣстнаго въ Москвѣ большого барина и хлѣбосола князя Лубянскаго. Домъ этотъ, низкій и длинный, съ простыми стѣнами, безъ всякихъ украшеній, плохо выкрашенный, мѣстами съ обвалившейся штукатуркой, гдѣ пестрѣли красные кирпичи, съ тусклыми стеклами въ окнахъ -- угрюмо выглядывалъ изъ глубины двора. Видно было, что владѣлецъ -- бояринъ и князь, мало заботился объ внѣшности своего жилища. Чужому человѣку можно было даже подумать, что бояринъ или скупецъ, или же поразстроилъ свои дѣла кутежемъ или картами... Но всякій москвичъ зналъ хорошо, что угрюмый и запущенный видъ этого дома ничего худого не доказываетъ.
Всѣ знали давно князя Лубянскаго, знали, какая у него большая казна, сколько вотчинъ, жалованныхъ его отцу еще Петромъ I, и знали всѣ, что состояніе князя въ полнѣйшемъ порядкѣ. Князь былъ одинъ изъ первыхъ богачей Москвы.
Всѣ знали и отвѣтъ князя, когда понукали подновлять палаты, выбѣлить или "отмалевать стѣны подъ глазурь", или выкрасить крышу.
-- Чего я буду украшать... Мой домъ, что я самъ, въ какое платье ни наряди -- ни хуже, ни лучше не будетъ. Человѣкъ душою блеститъ, а домъ -- горницами опрятными, да хлѣбомъ-солью.
Домъ князя былъ выстроенъ еще во время правленія царевны Софьи Алексѣевны, его отцемъ, княземъ Алексѣемъ Михайловичемъ Лубянскимъ.
Князь увѣрялъ теперь, что отъ его дома и по его имени вся площадь ближайшая прозвалась Лубянкою, но это было не совсѣмъ вѣрно, или на половину вѣрно.
Родъ князей Лубянскихъ литовскаго происхожденія, неизвѣстно какъ появился въ Московскомъ государствѣ и поступилъ на службу къ царямъ, но зато и площадь у Китай-города звалась Лубянскою тоже испоконъ вѣку. Конечно могло быть, что когда-нибудь, за двѣсти лѣтъ предъ тѣмъ, литовскіе выходцы дали площади свое имя, но на это доказательствъ не было. Вѣроятнѣе, что площадь была сначала "лубяная", а потомъ стала Лубянскою. Что касается до совпаденія того обстоятельства, что домъ князя помѣщался на углу одноименной площади, то покойный князь Алексѣй Михайловичъ умышленно купилъ когда-то тутъ мѣсто и выстроилъ этотъ домъ.
Его сынъ, нынѣшній владѣлецъ, родился въ этомъ самомъ домѣ въ началѣ столѣтія, въ 1701 году, когда домъ, начатый стройкой уже давно, окончательно принялъ свой теперешній видъ, т. е. когда правое его крыло было покрыто крышей, и дворня перешла туда на житье изъ наемнаго помѣщенія.
Поэтому князь говорилъ, что онъ -- ровесникъ дому своему, по этой же причинѣ особенно нѣжно относился къ своему жилищу, звалъ его то "пріятелемъ", то "братцемъ". Украшать же и ухаживать за домомъ, подновлять его почаще не хотѣлъ изъ какого-то простого упрямства.
-- Вѣдь не стѣны валятся! А глина, да краска стѣнамъ не нужна. Что дѣлать? Вонъ у меня все новыя дырки дѣлаются, показывалъ онъ на свои морщины. Этого изъяну и совсѣмъ не поправить. Ну, а каковъ я становлюсь, пускай таковъ и домъ мой будетъ. А то у меня старика на него зависть разгорится, какъ онъ вдругъ моложе меня будетъ выглядывать.
Въ этомъ была дѣйствительно единственная причина того, что домъ не подновлялся. И въ малой прихоти сказывался и вырисовывался весь характеръ князя. Многое, что его друзья или дальніе родственники считали упрямствомъ или прихотью, имѣло однако всегда основаніе. Часто приходилось князю дѣлать что-нибудь, или наоборотъ отказывать въ чемъ-нибудь, не соглашаться,-- безъ всякой видимой разумной причины. Но это было такъ для постороннихъ. Самъ князь отлично зналъ, почему и на какомъ основаніи онъ что-либо дѣлаетъ. Когда онъ объяснялся, выходило дѣло хоть и чудно, но понятно и просто. Когда князь таилъ причину, всѣ говорили:
-- Упрямица извѣстная... Что съ него взять.
Князь былъ крестникомъ сына знаменитаго боярина Матвѣева, погибшаго отъ рукъ возмутившихся стрѣльцовъ. Отецъ князя и бояринъ были большіе друзья, и даже князь Алексѣй Михайловичъ чуть-чуть тоже не погибъ отъ этого. При убійствѣ боярина Матвѣева, онъ сталъ на улицѣ громко и смѣло выговаривать бунтовщикамъ-стрѣльцамъ, обзывая ихъ лиходѣями и дьяволовымъ сѣменемъ за всѣ ихъ преступленія.
-- Плаха и топоръ по васъ плачутъ давно! Дождетесь и вы суда и расправы! предсказалъ имъ князь.
Родившійся впослѣдствіи сынъ названъ былъ Артамономъ, въ честь убіеннаго боярина-друга. А отцемъ крестнымъ былъ сынъ мученика, Андрей Артамоновичъ Матвѣевъ, любимецъ великаго императора.
Эта дружба съ семьей убіеннаго боярина не мало содѣйствовала возвышенію отца князя и милостямъ государя къ нему. Государь любилъ, конечно, семью Матвѣевыхъ, черезъ которыхъ стала царицей его мать, любилъ часто говорить о погибшемъ въ смутѣ бояринѣ. Бывая въ Москвѣ, государь всегда заѣзжалъ на могилу мученика, служить панихиду по "убіенномъ бояринѣ Артамонѣ", а затѣмъ ѣхалъ кушать сосѣдству, въ домъ къ его первому другу, князю Алексѣю Михайловичу Лубянскому.
При этомъ, когда мальчикъ, сынъ князя, былъ уже побольше, государь требовалъ, чтобы привели и за столомъ посадили и Артамошку, т. е. нынѣшняго владѣльца палатъ.
Князь помнилъ хорошо свои разговоры съ государемъ, его шутки, или серьезные совѣты.
-- Учись, Артамонъ. Будешь такой же умный, какъ твой теска. Вотъ твой крестный отецъ гляди какой молодецъ, а все оттого, что учился.
Однако князь, помнившій хорошо царя и его совѣты,-- учился туго и теперь былъ только слегка грамотенъ. Умѣлъ безъ запинки прочесть по-русски и по-славянски, да умѣлъ письмо написать.
Хоть и хлопоталъ сначала его отецъ объ ученьи своего Артамона, даже чуть было не собралъ его за границу ѣхать учиться съ другими сверстниками, но вдругъ неожиданно умеръ, когда сыну было только 18 лѣтъ отъ роду.
Князь Артамонъ, еще прежде потерявшій мать и замужнюю сестру, по смерти отца остался совсѣмъ одинокъ. Тогда то вотъ онъ и началъ любить свой домъ и называть его "братцемъ". Ближе и дороже этого дома никого и ничего у князя не было. Дальнихъ родственниковъ, конечно, набиралось много,-- но князь относился къ нимъ добродушно, привѣтливо, но близко не сходился ни съ однимъ. Семья покойной сестры жила безвыѣздно въ деревнѣ.
Вся жизнь князя Артамона Алексѣевича, отъ смерти отца, заставшей его юношей, и до теперешнихъ 60-ти лѣтъ, прошла, буднично, однообразно, изо-дня въ день.
Ни разу не выѣхалъ князь изъ Москвы, за исключеніемъ, одной своей подмосковной вотчины, гдѣ проводилъ изрѣдка лѣто и осень. Ни разу князь не пожелалъ даже съѣздить въ. Петербургъ. Всѣ удивлялись чудачеству, какъ не возьметъ богача любопытство повидать новорожденный городъ, который какъ грибъ выросъ и быстро украсился не хуже древней Москвы. Какъ не пожелать -- и себя тамъ показать.
Теперь князь былъ вдовъ уже давно и во всемъ большомъ домѣ, помимо его самого, было теперь только одно близкое и дорогое ему существо,-- 20-ти-лѣтняя дочь Анна.
Князь почти до сорока лѣтъ прожилъ, не рѣшившись ни разу сочетаться законнымъ бракомъ. Много разъ и многія дѣвушки разныхъ дворянскихъ семей нравились ему, иногда и очень сильно. Всякая семья и всякая дѣвушка во всей Москвѣ сочла бы себя счастливой назвать князя женихомъ и породниться. Это еще болѣе облегчало, казалось, возможность жениться, но въ дѣйствительности было наоборотъ. При характерѣ князя -- это обстоятельство именно и было помѣхой.
Чѣмъ болѣе ухаживали родители за княземъ, тѣмъ менѣе онъ считалъ возможнымъ жениться на ихъ дочери, убѣжденный, что его ловятъ за титулъ и состоянье.
"Не я ей нуженъ!" думалъ онъ и сторонился.
И такъ дожилъ онъ почти до сорока лѣтъ. Зато женился вдругъ, совершенно неожиданно, къ удивленію, какъ своему, такъ и всѣхъ знакомыхъ.
Въ годъ смерти императрицы Анны Іоанновны пріѣхала въ Москву и поселилась небогатая женщина съ красавицей дочерью, происхожденьемъ съ Юга. Это была вдова именитаго, какъ говорили, владѣтеля Гирея, изъ Крыма, которая пріѣхала въ Москву хлопотать по своему дѣлу и просить защиты у русскаго правительства противъ хана Крымскаго, отнявшаго у нея всѣ земли, пограничныя съ русскими владѣньями. Вдова стала именовать себя "княгиней" Гиреевой, носила оригинальный, красивый и еще невиданный москвичами костюмъ и, конечно, сначала ни слова не знала по русски, но потомъ вскорѣ научилась очень изрядно объясняться. Съ ней пріѣхалъ десятокъ такой же дворни -- татаръ и татарокъ. Вдову-княгиню приняли въ московскіе дома, какъ всегда всѣхъ, гостепріимно и радушно, всюду звали, угощали, обѣщали помощь и покровительство въ ея дѣлѣ, но пока только забавлялись ея русскимъ языкомъ, ея свитой, ея одеждой: чардой, шальварами, бешметомъ и феской...
Скоро шутники прозвали ее "бешметная княгиня", но всѣ любили. Болѣе же всего москвичи ухаживали за дочерью княгини, которая была замѣчательной красоты и казалась еще краше въ своемъ костюмѣ, въ ожерельяхъ изъ монетъ и въ пунцовой фескѣ, расшитой золотомъ и драгоцѣнными каменьями, несмотря на скудныя средства матери. Красавица-дочь -- "крымская княжна", какъ прозвали ее,-- съ ума свела всю московскую молодежь, а въ томъ, числѣ и пуще всѣхъ -- сорокалѣтняго холостяка князя Лубянскаго.
Сначало мудрено было всѣмъ молодымъ людямъ знакомиться и бесѣдовать съ красавицей, но не прошло четырехъ мѣсяцевъ, какъ княжна, по имени Атыдже, отлично выучилась по-русски и совсѣмъ сжилась съ новыми друзьми и новыми нравами. Свой обычай, священный на родинѣ, носить чадру и вѣкъ скрывать лицо свое -- обѣ, и мать, и дочь, тотчасъ бросили. Красивой Атыжде было не болѣе 16 лѣтъ, но казалась она старше. Замѣчательные черные глаза, длинные, волнистые, черные, какъ уголь волосы, расплетенные на пятьдесятъ мельчайшихъ косъ, вѣчно разсыпанныхъ по бархатному бешмету, на спинѣ и на плечахъ, бѣлый, матовый цвѣтъ лица и пухленькія, ласково и кротко улыбающіяся губки,-- вмѣстѣ съ забавнымъ, но милымъ акцентомъ при произношеніи -- все плѣняло барынь и дѣвушекъ, и молодежь, и даже стариковъ.
Князь сталъ бывать часто у княгини Гиреевой и началъ подолгу бесѣдовать и заглядываться на княжну Атыдже. А красавица, въ свою очередь, становилась неравнодушна къ князю.
Вскорѣ никому уже не было тайной, что молодые люди влюблены другъ въ друга, и многіе уже начинали задавать себѣ вопросъ о томъ, будетъ ли подобный бракъ для князя -- дѣломъ простымъ и обыкновеннымъ, или же срамной глупостью и несообразицей. Барыни, у которыхъ были дочки-невѣсты, считали подобный бракъ даже грѣховнымъ дѣломъ для русскаго князя.
-- Броситъ и эту. Не первый разъ! говорили однѣ.
-- Клюнулъ! Зацѣпили! Скоро "бешметная" княгиня переѣдетъ въ палаты, въ тещи къ князю, говорили другія.
Однако дѣло тянулось и вдругъ повернулось совершенно неожиданно для всѣхъ. Княгиня, не привыкшая у себя на родинѣ къ морозамъ и вьюгамъ -- простудилась на святкахъ, при катаньи съ ледяныхъ горъ, и чрезъ три дня была на столѣ.
Пока московскія барыни, ея пріятельницы и покровительницы, охали и ахали какъ быть и что дѣлать, кому басурманку отпѣвать и какъ, да гдѣ хоронить, и вообще какъ изъ этакаго скандала выпутаться -- молоденькая княжна, пораженная внезапной смертью матери, совсѣмъ одичала. Она молчала какъ убитая, сидѣла не шевельнувшись по цѣлымъ часамъ около тѣла матери, но не плакала. У нея отъ ужаса ея положенья круглой сироты на чужой сторонѣ и слезъ не было. Только боязливо-кроткое выраженіе ея глазъ и сомкнутый въ рѣзкую складку ротъ ясно говорили всякому, какъ она сильно страдаетъ въ своей безгласной скорби. Княгиню съ грѣхомъ пополамъ отпѣли, выискавъ гдѣ-то какого-то татарина, который поклялся, что онъ, коли не мулла, то въ родѣ того, и разныя молитвы по своему обряду надъ тѣломъ прочесть можетъ. Затѣмъ "бешметную" покойницу похоронили подъ Москвой, около ограды одного изъ нѣмецкихъ кладбищъ. Нѣмцы зашумѣли было, но начальство пригрозилось -- и все сошло благополучно.
И княжна Атыдже осталась съ своей дворней дармоѣдовъ-татаръ -- одна на бѣломъ свѣтѣ.
Сразу явилось много добросердечныхъ боярынь, которыя звали княжну къ себѣ на хлѣба; но она не шла, и только пугливо озиралась на всѣ предложенья. Князь тоже видалъ княжну Атыдже и также попрежнему страстно заглядывался на нее, но не говорилъ и не предпринималъ ничего... Богъ знаетъ, что у него творилось на душѣ!.. Близко его знавшіе увѣряли, что онъ сильно влюбленъ, какъ никогда еще, но стыдится молвы народной и поэтому не рѣшается жениться на татаркѣ, хотя бы и княжескаго рода. Это была отчасти правда. Родовая гордость была теперь помѣхой князю, когда сердце его, въ сорокъ лѣтъ, было совершенно побѣждено зъ первый разъ въ жизни, а стало-быть, думалъ онъ, въ послѣдній... Князь мучился, но рѣшиться не могъ.
Однажды Артамонъ Алексѣевичъ, особенно задумчивый и угрюмый со дня смерти "бешметной" княгини -- былъ вдругъ до нельзя встревоженъ извѣстіемъ, которое обѣжало быстро всю Москву. За красавицу-княжну Атыдже сватался всѣмъ извѣстный въ Москвѣ богачъ -- вдовецъ и генералъ.
Это былъ уже старикъ за шестьдесятъ лѣтъ, далеко не казистый и смолоду, и теперь совершеннѣйшій сморчокъ. А между тѣмъ Атыдже сразу дала свое согласіе.
Это извѣстіе какъ громомъ сразило князя! Онъ даже не поѣхалъ узнать вѣсть отъ самой княжны. Онъ думалъ, и 'былъ увѣренъ, что она его любитъ, и ошибся.
"Что-жь. Не судьба! подумалъ онъ. Да и не рука. Я князь Лубянскій -- не генералъ, а почище..."
И князь рѣшилъ болѣе не видать своей возлюбленной.
Но чрезъ два-три дня произошло нѣчто чрезвычайное въ домѣ князя, которое однако осталось тайной для всѣхъ знакомыхъ и друзей.
Только теперь, спустя двадцать лѣтъ, было оно извѣстно немногимъ лицамъ.
Однажды, въ семь часовъ вечера, когда князь одинъ-одинехонекъ, съ грустью на сердцѣ, садился за свой ужинъ, въ лучахъ двухъ розовыхъ свѣчей, стоявшихъ на столѣ -- появилась внезапно въ горницѣ фигура, укутанная въ темное съ головы до полу...
И къ ногамъ изумленнаго Артамона Алексѣевича упала, крымская княжна, умоляя взять ее къ себѣ просто хоть нахлѣбницей и наложницей, такъ какъ ему, русскому князю, нельзя жениться на басурманкѣ.
Оказалось, что Атыдже давно безумно любитъ князя и конечно предпочитаетъ итти къ нему въ наложницы, нежели замужъ за богача-генерала.
Подумать, отказать генералу, подождать, чтобы самъ князь высказался, Атыдже было невозможно, такъ какъ покойница-мать задолжала богачу-вдовцу тысячу рублей и теперь старикъ, требовалъ или деньги, или согласія на бракъ.
Чрезъ мѣсяцъ княжна Атыдже называлась уже Маріей, т. е. приняла православіе, а еще чрезъ мѣсяцъ была княгиней Лубянской, безумно обожаемой мужемъ за свою красоту и за свою кротость.
Но чрезъ шесть лѣтъ княгиню убили тѣ же морозы...
Она скончалась послѣ долгой, но тихой болѣзни, тянувшейся годъ. Больная лежала безъ движенія и таяла какъ, свѣча: огонекъ жизни сосредоточился только въ глазахъ, но все тускнѣлъ и наконецъ погасъ на вѣки...
Князь едва не лишился разсудка отъ горя. Единственной утѣхой вдовца осталась маленькая дѣвочка, дочь, живой портретъ матери!
Княжнѣ Аннѣ Артамоновнѣ, родившейся въ одинъ мѣсяцъ, съ восшествіемъ на престолъ покойной императрицы Елизаветы Петровны, было слѣдовательно около 20-ти лѣтъ.
Этотъ возрастъ для дѣвицы-княжны, богатой и единственной наслѣдницы -- уже заставлялъ многихъ призадумываться и осуждать "упрямицу" князя, который, по самодурству своему, заставляетъ дочь засиживаться въ дѣвкахъ безъ всякаго повода.
Все чаще и настойчивѣе нашептывали княжнѣ разныя родственницы, именовавшія себя тетушками:
-- Пора замужъ за молодца, а то и старый не возьметъ.
Княжна Анюта только смущалась и молчала, но въ душѣ была несогласна съ совѣтчицами-тетушками.
Изрѣдка только она рѣшалась сказать правду, которой: однако не вѣрили:
-- Я не хочу... Мнѣ и дома хорошо!
Дѣйствительно, Анютѣ было на столько хорошо дома, т. е. въ дѣвичествѣ, что сначала мысль объ замужествѣ и въ голову ей не шла. Отецъ ее обожалъ, родственники и самозванныя тетушки за ней ухаживали и баловали на всѣ лады. День ея именинъ или рожденья былъ пиромъ и торжествомъ чуть не на всю Москву... А вздыхателей и "махателей" за ней, т. е. ухаживателей, были десятки. Но чѣмъ болѣе ихъ было, тѣмъ менѣе они интересовали княжну. Всѣ-тона одинъ ладъ, со сладкими словами и глупыми вздохами! Ни одного еще не отмѣтила и не отличила княжна своимъ вниманіемъ.
Иногда она даже горевала, что такая "чудачливая да прихотливая" уродилась, что не можетъ найти себѣ по сердцу ни одного молодца.
Нянюшки и мамушки, которыхъ было при княжнѣ съ малолѣтства ея, конечно, не мало, утѣшали свое "дитятко золотое", что стало быть ея суженый еще не явился. И "дитятко" вѣрило до поры до времени, пока наконецъ сердце не встрепенулось и не подсказало:
-- Вотъ онъ!..
А случилось это -- годъ тому назадъ. И странно такъ вышла все, что само балованное дитятко не могло отдать себѣ яснаго отчета объ этомъ переворотѣ въ ея жизни. Одинъ лишь нравъ дѣвушки, наслѣдованный видно отъ матери и южныхъ предковъ, могъ служить объясненіемъ. Или же чудачество и упрямство, т. е. своеобразность характера ея отца сказалась и въ ней.
Въ самомъ дѣлѣ, тутъ было что-то странное, по внезапности и силѣ вдругъ сказавшейся и быстро разгорѣвшейся страсти. Будто невидимая и властная надъ ея сердцемъ рука указала ей суженаго и повелѣла любить. Чрезъ нѣсколько дней послѣ тайнаго душевнаго признанія самой себѣ, княжнѣ казалось, что она уже давно любитъ этого человѣка, давно знаетъ его за своего суженаго, посланнаго ей судьбой.
А что сдѣлалъ "онъ", чтобы побѣдить ея сердце? Ничего! Онъ первый не обратилъ на нее никакого вниманія, будто не считалъ за дѣвицу, будто не видѣлъ ея красоты, а любовь ея къ себѣ даже не понялъ... Ея горящій лихорадочно взглядъ, ея слезы и ея грусть принялъ за хворость или прихоти и чудачества избалованнаго ребенка. А между тѣмъ, не любя, онъ завладѣлъ и властвовалъ ею. Его слово было ей закономъ и она повиновалась какъ рабыня, а онъ привыкъ къ этому повиновенію и не дорожилъ имъ.
Но это длилось не долго. Ея огонь сообщился и ему наконецъ.
Теперь вся жизнь княжны сводилась на ежечасные помыслы о любимомъ человѣкѣ, который и самъ вполнѣ и нераздѣльно принадлежалъ ей.
Разлука, почти годовая, только усилила страсть. При мысли, что "милый" можетъ измѣнить, полюбить другую, княжна еще болѣе любила его и кляла злую судьбу.
А не будь одинокая въ домѣ, балованная отцемъ Анюта -- баловнемъ всѣхъ родныхъ и знакомыхъ -- быть можетъ все случилось бы иначе.
Она страстно и порывомъ, вдругъ, полюбила единственнаго человѣка, который, не обративъ вначалѣ на нее вниманія, не только не исполнялъ ея прихотей, но даже держалъ себя съ ней нѣсколько рѣзко, надменно и презрительно.
Эта страсть явилась какъ послѣдствіе воспитанія и среды.
Часто княжна жаловалась нянюшкамъ своимъ, въ особенности своей мамушкѣ, изъ татарокъ, привезенныхъ еще матерью, на своихъ родственниковъ и родственницъ, что они надоѣли ей медовыми рѣчами, да лестью притворной.
-- Хоть бы одна какая изъ нихъ осердилась да мнѣ выговорила что-нибудь. Точно святая я и безгрѣшная. Что ни сдѣлай, что ни скажи -- все "красавица ты моя" да "умница ты наша". Даже тошно слушать.
Вотъ какъ думала и судила родню и обстановку свою балованная красавица и единственная наслѣдница богача-вдовца.
Княжна была вся въ мать лицемъ. Такая же красавица, черноокая и чернобровая, такая же пылкая и живая, но только не взяла у покойной матери ея кротость, мягкосердіе и терпѣніе. Отъ покойницы-княгини, за краткое ея существованіе, никто не видалъ и не слыхалъ ни слова рѣзкаго, не только наказанія. Княжнѣ случалось пылить и жаловаться отцу на дворовыхъ. А жалобы княжны имѣли такія послѣдствія, что вся жизнь крѣпостного холопа шла на проигрышъ: ссылка въ степную вотчину, на скотный дворъ или кирпичные заводы подъ команду управителя, а то въ солдаты, а то и на поселеніе въ Сибирь.
Княжну часто брала тоска и отъ тоски этой она начинала придираться ко всѣмъ: и къ родственникамъ, и къ пріятельницамъ, и къ отцу-баловнику, и къ дворовымъ людямъ, къ горничнымъ и лакеямъ. Тогда бѣда неминучая лишь послѣднимъ. Остановить и образумить капризницу было некому, а сама она и не сознавала многаго. Развѣ она знала, что ожидаетъ наказаннаго гайдука, когда его переодѣнутъ въ сермяжный кафтанъ да пошлютъ на выправку на заводъ въ Калужскую вотчину или когда опальную сѣнную дѣвушку одѣнутъ въ "посконную" рубаху и отправятъ въ степную деревню, на скотный дворъ, возить навозъ, послѣ свѣтлыхъ горницъ, сытной пищи и бездѣлья въ московскихъ княжескихъ палатахъ.
Сердечная тайна княжны была вполнѣ извѣстна только одной женщинѣ. Въ домѣ было только одно лицо, которое имѣло вліяніе на княжну -- главная мамушка, по прозвищу "Соленушка", которая была настоящая барская барыня и поѣдомъ ѣла дворовыхъ обоего пола и всѣхъ возрастовъ.
Мамушка эта, женщина лѣтъ пятидесяти, смуглая, почти черная, чуть не арапка, была происхожденьемъ Ногайская татарка, привезенная съ собой еще покойной "бешметной" княгиней, бабушкой Анюты.
Когда княжна Атыдже вышла за князя замужъ, то вся свита княгини была отпущена домой, кромѣ трехъ лицъ: дѣвушки по имени Саліэ, уже не молодой, которая ходила за барыней, и двухъ татаръ -- старика Измаила и мальчугана Ахметки. Всѣ трое оставлены были княземъ, перекрещены и закрѣпощены. Горничная Саліэ назвалась Прасковьей, Измаилъ -- Андреемъ, а Ахметка -- Прошкой.
Старикъ вскорѣ умеръ, а Прохоръ былъ теперь любимый кучеръ князя, за то что вина въ ротъ не бралъ, вѣроятно втайнѣ строго исповѣдуя еще Магометовъ законъ.
Горничная Прасковья, довѣренное лицо молодой княгини Лубянской, сдѣлалась тотчасъ по рожденіи княжны Анюты -- ея главной няней, а по смерти княгини -- главнымъ лицомъ или барской барыней во всемъ домѣ, такъ какъ это была единственная личность, съ которой овдовѣвшій князь могъ по цѣлымъ днямъ размыкивать свое горе, въ бесѣдахъ объ женѣ, схороненной во цвѣтѣ силъ и лѣтъ.
Ребенокъ Анюта, выросши, не звала няню христіанскимъ именемъ, а любила звать старымъ -- Саліэ и уменьшительнымъ Сальёнушка.
Для дворни этого было достаточно, чтобы кропотливую и придирчивую мамку и барскую барыню Сальёнушку княжны окрестить болѣе простымъ и подходящимъ къ ея нравственному значенію въ домѣ именемъ "Соленушка." И дѣйствительно, распоряженья, не злой отъ природы, но суровой и энергичной ногайской татарки, часто солоно приходились домочадцамъ и дворнѣ.
Княжна и князь вскорѣ невольно послѣдовали примѣру большинства, такъ же стали звать любимицу, и крещеная татарка давно уже привыкла отвѣчать на прозвище: Мамушка Соленушка.
Почти уже тридцати лѣтъ покинувшая свою родину, татарка, умная и суровая нравомъ -- конечно не могла измѣниться и обрусѣть такъ же легко и быстро, какъ молодой Ахметка.
Соленушка была, напр., не столь богомольна, какъ всѣ, и стоя въ церкви, мало крестилась, а молча, умными глазами упиралась въ алтарь или священника и что-то думала, свое... ей одной вѣдомое. Многихъ обычаевъ русскихъ она не признавала и не любила, хотя исполняла усердно, чтобы не соблазнять дворовыхъ и не упасть въ ихъ мнѣніи.
Князя Прасковья конечно любила, а княжну боготворила.
Все въ княжнѣ было ей дорого и мило, но всего дороже -- чернобровое и матовое, нерусское личико Анюты, ея крошечныя ножки и ручки, какихъ не имѣли, да и не видали многія московскія барышни; наконецъ походка этой внучки "бешметной" княгини, мелкая, быстрая, съ порывистыми движеніями или ловкими прыжками, словно бы кровь дикой козочки изъ лѣсовъ Чатырдага оказывалась въ ея жилахъ. Часто, не только въ дѣтствѣ, но и теперь -- княжна легко и граціозно кидалась, напр., съ кресла навстрѣчу къ отцу, какъ скачетъ дикая коза или олень по утесамъ скалъ.
И вотъ съ этой княжной-козочкой, стало быть и съ ея вѣрнымъ рабомъ Солёнушкой -- случилось событіе за годъ предъ тѣмъ. Онѣ влюбились... Первая безсознательно пылко, а вторая -- изъ преданности къ своему дитяткѣ.
Князь Артамонъ Алексѣевичъ отъ окружающей его суеты въ городѣ или по другой какой причинѣ -- тоже измѣнилъ немного свой образъ жизни. Онъ чаще выѣзжалъ изъ дома, видался съ пріѣзжими изъ Петербурга сановниками. Онъ былъ чѣмъ-то озабоченъ, но молчалъ...
Однажды утромъ, когда вся Москва уже волновалась отъ наѣхавшихъ отовсюду гостей, а главное вслѣдствіе слуха въ народѣ о пріѣздѣ самой красавицы-царицы въ Петровское-Разумовское, въ домѣ князя тоже было шумнѣе.
У князя сидѣлъ въ гостяхъ его старинный знакомый сенаторъ и генералъ-поручикъ Камышъ-Каменскій, хохолъ и приверженецъ Разумовскихъ, вышедшій въ люди чрезъ гетмана.
Генералъ жилъ прежде въ Москвѣ лѣтъ шесть, затѣмъ былъ переведенъ по службѣ въ Петербургъ и, повысившись въ чинахъ, теперь снова пріѣхалъ на коронацію въ числѣ прочихъ сановниковъ.
Первый его визитъ былъ къ князю Лубянскому, котораго онъ любилъ за прежнее хлѣбосольство и радушіе.
Теперь генералъ сидѣлъ въ гостиной князя и разсыпался въ похвалахъ новой государынѣ, разсказывалъ князю въ подробностяхъ про "дѣйство" народное въ Питерѣ въ прошлые іюньскіе дни и про всѣ мудрыя распоряженія, которыми ознаменовалось уже новое царствованіе.
Князь помалкивалъ, слушая собесѣдника, и только изрѣдка вставлялъ:
-- Давай Богъ! Пошли Господи!
Князь былъ восторженнымъ поклонникомъ, какъ и всѣ москвичи -- покойной императрицы, "дщери Петровой", и его тайно смущало происхожденіе новой самодержицы. Но объ этомъ онъ не считалъ возможнымъ высказаться Питерскому сановнику.
-- Ну, а что твоя красавица? спросилъ наконецъ генералъ. Я чаю -- теперь уже дѣвица.
-- Дочь? Еще бы не дѣвица. И ужь старая, усмѣхнулся князь.
-- Какъ старая, Богъ съ тобой. Я ее помню махонькой когда здѣсь жилъ, тому будетъ годовъ семь, шесть... Ей было годовъ десять.
-- Нѣтъ. Ей были ужь всѣ 13. Стало быть и считай. Старуха.
-- Чего же ты ее держишь въ дѣвицахъ? Хоронишь чтоль отъ всякаго глазу. Замужъ надо! странно выговорилъ сенаторъ.
-- Это успѣется... Да и сама она не хочетъ.
-- Пустое. На то дѣвица и родится, чтобъ замужъ выйти, сказалъ снова гость и, не выдержавъ взгляда князя, отвелъ глаза въ сторону, какъ будто боялся, что князь въ его глазахъ прочтетъ его тайную мысль.
-- Ужь и ты, кащей -- не въ женихи ли мѣтишь на старости! подумалъ все-таки князь и прибавилъ: Ея дѣло... Ея дѣло... Не наше дѣло! Когда захочетъ, тогда и выберетъ себѣ мужа! И Артамонъ Алексѣевичъ, умышленно переводя разговоръ на другой предметъ, спросилъ:
-- Ну, а какой награды ожидаешь послѣ священнаго коронованія. Тебѣ бы пора ужь въ генералъ-аншефы.
Генералъ и сенаторъ самодовольно улыбнулся, оглядывая искоса свой мундиръ, вѣсь ушитый и разукрашенный регаліями, и сталъ говорить вообще объ ожидаемыхъ милостяхъ царицы. Онъ пожалѣлъ о томъ, что князь никогда не служилъ и въ Питеръ не ѣздилъ.
-- Въ Питеръ!? воскликнулъ князь и разсмѣялся.
Это была слабая струна князя. И онъ всегда отвѣчалъ одно и то же всю жизнь, всѣмъ задававшимъ вопросъ объ Питерѣ:
-- Зачѣмъ я туда поѣду! Дворянинъ долженъ прежде всего жить на одномъ мѣстѣ, тамъ гдѣ родился, а не рыскать какъ волкъ по бѣлу свѣту! А почему я не ѣду собственно въ Питеръ... Это особое дѣло. Потому что я себя люблю и берегу. Я самъ себѣ не врагъ, какъ многіе. Зачѣмъ мнѣ въ Питеръ!! Въ ссылку что ли мнѣ захотѣлось? Поѣдешь въ Петровъ городъ, а проѣдешь оттуда въ Березовъ или Пелымь-градъ.
И князь напоминалъ друзьямъ многихъ и многихъ общихъ знакомыхъ и родныхъ изъ исконныхъ московскихъ столбовыхъ дворянъ, которые съѣздили разъ въ новую столицу, потомъ туда зачастили, потомъ перешли на службу. "Высоко взлетѣли" они, гордо при встрѣчахъ обращались съ старыми пріятелями, когда бывали въ Москвѣ на побывку съ дворомъ, а затѣмъ добрая половина ихъ, если не всѣ, были теперь въ ссылкѣ, въ каторгѣ, въ Сибири. Каждый пропалъ и лишенъ всего, не изъ-за своихъ лихихъ дѣлъ, а только изъ-за опалы своего покровителя. Кто улетѣлъ съ Меньшиковымъ, кто разоренъ и сосланъ изъ-за Волынскаго, а москвичи Хрущевъ и Еропкинъ, хорошіе россіяне -- даже казнены, позорно, безъ вины, изъ-за одной ихъ преданности покровителю, кабинетъ-министру. Многіе пострадали съ Минихомъ, Остерманомъ, Бестужевымъ. Какъ свалится одинъ временьщикъ или высокій питерскій вельможа, такъ за нимъ и посыплятся его клевреты и любимцы,-- все больше москвичи, общіе знакомые, пріятели или родня.
-- Много я ихъ знаю, что теперь или на томъ свѣтѣ, или прошли чрезъ клеймы и плети въ каторгу. Нынѣ въ звѣздахъ, да въ золотѣ, а завтра въ кандалахъ... А я тутъ вотъ, благодаря Создателя, живъ и невредимъ на родной Лубянкѣ.
За то же князь, никогда не служившій, а смирно и тихо сидѣвшій въ Москвѣ, теперь былъ не въ чинахъ. Завидовалъ ли онъ разнымъ сановникамъ, генераламъ и сенаторамъ, изъ тѣхъ, что видалъ прежде, съ пеленокъ и считалъ чуть не дураками... сказать было мудрено.
На словахъ князь не завидовалъ, смѣялся и подшучивалъ, что этихъ сановниковъ тоже въ свой чередъ ждетъ Сибирь, но въ душѣ князь понималъ, что времена уже перемѣнились. Дни Меньшикова, дни Бирона -- уже далеко. За все царствованіе императрицы Елизаветы не было ни одной такой огульной опалы и ссылки дворянъ.
Много шуму надѣлало паденіе Бестужева, но его ссылка уже носила другой характеръ. Было строгое слѣдствіе, но не было "пристрастья", пытокъ, клеймъ и рваныхъ языковъ.
Изрѣдка князь раздумывалъ о томъ, что напрасно не началъ служить при дщери Петровой. Какъ любимецъ Петра I и крестникъ Матвѣева, онъ могъ имѣть значеніе при такомъ монархѣ, какъ Елизавета, а когда она воцарилась, ему не было и сорока лѣтъ.
Такъ или иначе, но жизнь князя прошла мирно. Все состояніе осталось въ цѣлости, вполнѣ невредимо, даже здоровье почти не расшатано. Въ 60 лѣтъ князь смотрѣлъ довольно бодро и, по увѣренію многихъ барынь, "хоть сейчасъ опять подъ вѣнецъ". Это было лестью только теперь, когда припадки подагры въ ногѣ стали появляться все чаще.
Сенаторъ уѣхалъ, говоря:
-- Чуденъ ты, князь. Дочь не выдаешь. Самъ не женился. Жить вы не умѣете въ Москвѣ.
Князь долго раздумывалъ по отъѣздѣ гостя.
"Моя вся жизнь -- будни! Это, чтожъ, правда!" сказалъ себѣ князь, вспомнивъ пережитое.
Дѣйствительно, все существованіе князя Артамона Алексѣевича прошло особенно однообразнымъ образомъ. Но князь не хотѣлъ упрямо сознаться, что онъ самъ создалъ себѣ такую жизнь. Онъ до 60 лѣтъ сидѣлъ, будто ожидая, что явится къ нему само собою что-нибудь особенное и кончатся будни, а начнется праздникъ.
Впрочемъ, за все это время у князя были семь лѣтъ, которыя онъ называлъ праздникомъ и воспоминаньемъ о которыхъ теперь жилъ. Эти семь лѣтъ онъ считалъ отъ знакомства съ своей покойной женой и до ея смерти. Разумѣется, теперь князь обожалъ свою дочь и жилъ помыслами о ней и о ея будущемъ счастьи.
"Но самъ-то, самъ?.. мало имѣлъ на вѣку хорошаго, думалось ему. Вѣдь могла бы жена и теперь жива быть. Такъ нѣтъ! Прожила со мной шесть лѣтъ и ушла къ Господу Богу!"
Не смотря на то, что князь былъ сравнительно еще молодъ, когда овдовѣлъ, ему никогда и мысль не приходила въ голову о возможности второго брака.
-- Послѣдняя у попа и у дворянина жена! говорилъ онъ. Что я -- турка что ли? Богъ Господь, по моему, одинъ разъ благословить можетъ, второй разъ только поглядитъ на бракъ, а въ третій и глядѣть не станетъ, а отвернется.
И князь твердо стоялъ на своемъ рѣшеніи не жениться вторично. Когда княжна была уже дѣвицей лѣтъ 15-ти, ее подговаривали разныя тетушки подбить отца на бракъ то съ одной, то съ другой московской барыней-вдовой. Отецъ, наконецъ, запретилъ дочери разъ навсегда заводить рѣчь о томъ, что не ея дѣло и что съ ея стороны даже грѣхъ, относительно покойной матери.
Какъ кто-либо изъ пожилыхъ дѣвъ или изъ барынь-вдовъ начиналъ особенно увиваться кругомъ княжны, ухаживать за ней, то князь говорилъ дочери сердито:
-- Смотри, Анюта, не въ мачихи ли къ тебѣ напрашивается эта махательница.
Теперь княжна, какъ 20-ти-лѣтняя разумная дѣвушка, сама понимала, что ей глупо было бы желать брака отца, мачихи, хозяйки въ домѣ и пожалуй еще и полуродныхъ братьевъ и сестеръ, которые бы стали для стараго отца дороже, чѣмъ она.
За то княжна, бросивъ мысль о бракѣ отца, за послѣдній годъ стала все болѣе серьезно и настойчиво думать о собственномъ бракѣ.
Но бракъ по влеченію ея сердца -- былъ невозможенъ, немыслимъ. Противъ него было все и противились всѣ.
Судьба будто хотѣла насмѣяться надъ княжной. Она дала ей все, что могла дать дѣвушкѣ: красоту, почти замѣчательную, и своеобразный, пылкій умъ, блестящее положеніе и большое богатство; наконецъ -- обожающаго ее отца. А все это она отдала бы сейчасъ судьбѣ обратно -- въ промѣнъ!..
Пока сенаторъ сидѣлъ у князя, въ горницахъ княжны, на краю большого дома, происходило тоже нѣчто особенное; за полчаса предъ тѣмъ явился въ дѣвичью кучеръ Прохоръ, т. е. Ахметъ, какъ любила его по прежнему звать Соленушка, а по ея примѣру и княжна. Онъ велѣлъ доложить о себѣ барской барынѣ Прасковьѣ Ивановнѣ, которая сидѣла за рукодѣльемъ въ своей отдѣльной, большой и даже уютно устроенной и убранной комнатѣ.
Нянюшка вышла къ кучеру и спросила, что ему нужно, предполагая, что дѣло идетъ объ овсѣ или сѣнѣ, или о чемъ либо касающемся до лошадей.
Дѣло это ея не касалось, но Прохоръ любилъ совѣщаться съ своей соотечественницей, которую почиталъ, конечно, болѣе всѣхъ въ домѣ.
-- Ну, что тебѣ? спросила Прасковья Ивановна, выходя въ дѣвичью, гдѣ сидѣло за работой около дюжины горничныхъ.
Всѣ онѣ пересмѣивались съ красивымъ кучеромъ, но смолкли при появленіи няни.
Прохоръ отвѣчалъ на вопросъ по татарски и лицо няни приняло сразу болѣе серьезное выраженіе.
Онѣ говорили на своемъ языкѣ только когда бывали наединѣ или же въ особо важныхъ случаяхъ, ради того, чтобы не быть понятыми окружающими.
Мамушка переспросила что-то, быстро, скороговоркой, и пытливо впилась черными глазами въ кучера. Онъ отвѣчалъ. Лицо Соленушки вдругъ преобразилось такъ, что всѣ горничныя замѣтили это и поняли тотчасъ, что Прохоръ-Ахметка сказалъ что-нибудь особенно важное.
Лицо мамушки было чудное, будто восторженно-встревоженное. И обрадовалась она, и испугалась вмѣстѣ!.. Перемолвившись еще, по своему, она впустила къ себѣ въ горницу молодца, а сама быстро пошла къ своей питомицѣ.
Княжна тоже сидѣла за работой, вышивала, склонившись надъ пяльцами, мелкую, мудреную и кропотливую работу, отъ которой у ней рябило въ красивыхъ глазахъ. Золото и серебро въ нитяхъ, шелкъ, и разный цвѣтной бисеръ,-- были разсыпаны кругомъ по пяльцамъ и на полу...
Княжна не любила рукодѣлій, но тоска и одиночество заставляли ее поневолѣ убивать время за пяльцами и охлаждать пылкую голову, занимая ее стежками, да строчками, да нанизываньемъ бусъ и бисера на канвовый узоръ.
Но сколько разъ за этимъ занятіемъ, въ особенности за послѣдній годъ -- задумается княжна, забудетъ не только пяльцы, но весь міръ... и придя въ себя, глубоко и тяжело вздохнетъ!..
Когда Прасковья приходила къ своей питомицѣ не отъ князя и не по дѣлу -- то княжна, взглянувъ на нее, всегда говорила:
-- Присядь, да разскажи что-нибудь про Крымъ.
Но теперь, когда мамушка вошла, и княжна, поднявъ голову, взглянула ей въ лицо, то на минуту замерла. Затѣмъ, толчкомъ отбросивъ пяльцы, она вскочила порывомъ на ноги и прыгнула къ любимицѣ-пѣстуньѣ. Молчаливый взглядъ татарки сказалъ ей все...
-- Соленушка! вскрикнула Анюта. Правдали? По лицу вижу! Правда?! Говори...
-- Правда, моя родная!..
Княжна какъ-то задохнулась, вся зардѣлась румянцемъ и вдругъ слезы въ три ручья хлынули у нея изъ глазъ.
-- Господь съ тобой! испугалась Прасковья, бросаясь къ ней.
-- Ничего! Ничего! Это отъ радости, всхлипывая, едва могла проговорить княжна. Кто сказалъ? Кто видѣлъ?