Ему было лѣтъ сорокъ слишкомъ, что можно заключить по двумъ морщинамъ, которыя перерѣзывали его высокій лобъ, обрамленный черными волосами, слегка сѣдѣющими на вискахъ. Впрочемъ, несмотря на морщины и пробивающуюся сѣдину, онъ казался здоровымъ, сильнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, серьезнымъ человѣкомъ. Онъ былъ рыбакъ, цѣлые дни, а подчасъ и часть ночи проводилъ на водѣ,-- вотъ почему солнце, вѣтеръ и влажное дыханіе рѣки покрыли темнымъ, здоровымъ загаромъ его лицо, немного худощавое и сухое, но украшенное парою ясныхъ голубыхъ глазъ, съ мало-подвижнымъ, серьезнымъ взглядомъ. Такою серьезностью и задумчивостью были проникнуты всѣ движенія его высокой, статной фигуры.
Когда ему было восемнадцать лѣтъ, отецъ женилъ его на дѣвкѣ изъ сосѣдней деревни, потому что въ домѣ не было хозяйки. Съ женою, тихою и работящею, хотя глуповатою и очень безобразною женщиной, онъ жилъ согласно и спокойно, но не долго; черезъ нѣсколько лѣтъ она умерла, не оставивъ ему дѣтей. Вскорѣ умеръ и старикъ, а когда онъ выдалъ замужъ свою младшую сестру, то остался совсѣмъ одинокимъ въ хатѣ, стоящей на концѣ маленькой деревушки, раскинутой на высокомъ берегу Нѣмана, возлѣ сосноваго бора. Его отецъ получилъ когда-то отъ бывшаго владѣльца деревни эту хату съ большимъ огородомъ, но посвятилъ себя преимущественно ткацкому ремеслу, которое въ то время процвѣтало въ деревнѣ и приносило кое-какія выгоды. Но Павелъ не могъ сжиться съ ткацкими кроснами, съ низкимъ потолкомъ и темными стѣнами хаты. Что-то тянуло его къ простору рѣки, къ ея тишинѣ въ ясный день, къ ея бурному рокоту въ часъ непогоды, въ яркимъ краскамъ восхода и заката, отражающимся въ ея волнахъ. Онъ любилъ чистый воздухъ, холодно или тепло было на дворѣ, любилъ открытое небо, хотя бы по немъ и ползли тяжелыя тучи; уже въ дѣтствѣ онъ стругалъ челноки, вязалъ удочки, и какъ только выросъ, сдѣлался рыбакомъ. Прежде, возвратившись съ рѣки, онъ находилъ въ хатѣ отца, жену, сестру, порою сосѣдей и кумовьевъ, порою заходилъ даже въ корчму, хотя въ водкѣ не находилъ особаго вкуса, а въ танцахъ и болтовнѣ принималъ самое незначительное участіе.. Теперь, вотъ уже нѣсколько лѣтъ, хата его стояла пустою; возвратившись домой, онъ самъ доилъ корову, самъ варилъ себѣ похлебку и ложился спать, для того, чтобы завтра начать день точно такъ же, какъ началъ вчера. Въ корчму онъ больше уже не заглядывалъ, да и съ людьми видался рѣдко, за исключеніемъ сестры и зятя, у которыхъ иногда молча просиживалъ цѣлые зимніе вечера, когда рѣка, покроется толстымъ слоемъ льда. Нельзя сказать, чтобъ онъ не любилъ людей,-- напротивъ, охотно оказывалъ услуги тому и другому, снабжалъ сосѣдей мелкою рыбой и ласково отвѣчалъ на каждый вопросъ. Онъ только не искалъ людей, до нѣкоторой степени даже избѣгалъ ихъ, какъ будто бы его уста во время блужданій по рѣкѣ привыкли къ молчанію. Говорилъ онъ мало, тихимъ, медленнымъ голосомъ, улыбался очень рѣдко. И, все-таки, его нельзя было назвать печальнымъ,-- напротивъ, онъ казался спокойнымъ и довольнымъ всѣмъ окружающимъ. Только складъ его губъ, взглядъ, его движенія,-- все носило отпечатокъ задумчивости. О чемъ думалъ Павелъ, онъ не говорилъ никому, только все думалъ, несся ли по зеркальной поверхности рѣки, или качался въ челнокѣ между двумя шестами, вбитыми въ дно, и смотря на облака, проносящіяся надъ его головою. Въ деревнѣ его считали человѣкомъ не похожимъ на другихъ, но, все-таки, хорошимъ и спокойнымъ сосѣдомъ. Его хотѣли женить вторично, въ особенности много билась надъ этимъ кума Авдотья,-- его старинная пріятельница,-- но все напрасно. Онъ пожималъ плечами, отрицательно кивалъ головой и торопливо усаживался въ свою лодку. Ничьему вліянію онъ не поддавался,-- у него была своя воля.
Прошло два мѣсяца послѣ того, какъ на св. Петра и Павла ему минуло сорокъ два года. Раннимъ утромъ онъ приближался къ тому мѣсту, куда вчера закинулъ приманку для рыбы, какъ съ берега до него донесся пронзительный крикъ:
-- Помогите, помогите!
Утро было раннее; надъ темнымъ боромъ тянулась розовая полоска заря и отражалась въ зеркальной поверхности рѣка. Рыбакъ, услыхавъ крикъ, быстро повернулъ голову къ рѣкѣ и, прежде всего, увидалъ какую-то голубую тряпку, плывшую рядомъ съ его лодкой, а потомъ женщину, которая стояла въ водѣ выше щиколокъ и съ отчаяніемъ простирала руки впередъ.
На фонѣ зеленой горы, увѣнчанной красивою, бѣлою виллой въ розовомъ отблескѣ зари, фигура тонкой; стройной, полуобнаженной женщины, отдѣлялась съ особенною отчетливостью. Высоко поднятая юбка не прикрывала даже ея колѣнъ, а темный, разстегнутый кафтанъ съ засученными рукавами оставлялъ неприкрытыми руки, шею и часть груди. Черные, какъ смоль, волосы въ безпорядкѣ лежали на ея красивой головѣ и густыми, кудрявыми прядями спадали на плечи. Издали было видно, что изъ ея черныхъ глазъ льются слезы и текутъ по смуглымъ щекамъ. Замѣтивъ, что рыбакъ повернулъ голову въ ея сторону, она закричала опять:
-- Сдѣлайте милость, схватите вотъ эту тряпку и подайте мнѣ... Ради Бога!
Улыбка, которая такъ рѣдко появлялась на губахъ рыбака, разцвѣтила его лицо, да такъ и осталась на немъ. Можетъ быть, эта женщина показалась ему интересной, можетъ быть, его разсмѣшило такое отчаяніе по поводу ничего Не стоящей вещи. Плывущій по волнамъ предметъ оказался дѣтскимъ платьицемъ. Рыбаку нужно было сдѣлать нѣсколько легкихъ движеній весломъ, чтобы поближе подплыть къ нему. Издали, въ своей сѣрой, короткой сермягѣ, высокихъ сапогахъ и шляпѣ съ широкими полями, сильный и ловкій, онъ казался молодымъ человѣкомъ.
Съ неизмѣнною улыбкой, полупріязненною, полунасмѣшливою, онъ подплылъ къ женщинѣ и подалъ ей мокрое голубое платьице. Она, громко смѣясь и показывая свой бѣлые зубы, не сводила съ его лица своихъ черныхъ, глубоко впавшихъ глазъ. У ея ногъ лежала куча другихъ мокрыхъ тряпокъ. Рыбакъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее. Какъ она могла такъ скоро перейти отъ слезъ къ веселому, безпечному смѣху? При этомъ, она почему-то не хотѣла брать протянутой ей вещи, дѣлая видъ, что не можетъ достать ее своими темными, тонкими пальцами. Встрѣтившись съ ея взоромъ, рыбакъ стыдливо отвелъ глаза въ другую сторону. Сцена представлялась довольно странная: женщина съ вызывающею смѣлостью и любопытствомъ смотрѣла на мужчину, а мужчина стыдливо отворачивалъ отъ нея лицо. Но улыбка, все-таки, не сходила съ.его устъ. Глядя на свѣтлѣющія волны рѣки, онъ проговорилъ:
-- Ну, берите вашу тряпку, мнѣ нужно плыть дальше. Было изъ чего такъ плакать! Кто-нибудь подумалъ бы, что Богъ ѣсть какое неочастіе случилось!
-- Было изъ чего плакать!-- съ полусердитою, съ полукокетливою ужимкой закричала она.-- Досталось бы мнѣ, еслибъ, сохрани Богъ, эта тряпка пропала. Вотъ уже три дня, какъ барыня не даетъ мнѣ покоя съ мытьемъ дѣтскихъ вещей. Вчера вечеромъ я выстирала ихъ, сегодня встала чуть свѣтъ, чтобъ выполоскать въ рѣкѣ, а тутъ -- на вотъ тебѣ!-- одно платьице чуть было не уплыло...
Слова быстро лились изъ ея устъ, точно стираясь обогнать другъ друга. Рыбакъ слушалъ ее внимательно. Хотя онъ сказалъ, что долженъ плыть дальше, однако же, не двигался съ мѣста.
-- А вы кто такая?-- спросилъ онъ.
-- Я?
Она указала на виллу, бѣлѣющуюся на вершинѣ горы.
-- У господъ, что пріѣхали сюда на лѣто, въ услуженіи живу, горничная... Поступила зимой, до конца лѣта пробуду... а какъ осенью возвращусь въ городъ, уйду... больше, какъ до осени, не останусь, не хочу...
-- Почему же? бранятся очень, что ли?-- съ усмѣшкой перебилъ рыбакъ.
Она выпрямилась, съ румянцемъ, вдругъ залившимъ ея лицо, и сверкающими глазами.
-- Ого! пусть попробовали бы... Отъ брани и отгрызнуться можно. Я не такая, чтобы помыкать собою позволила! Отецъ мой въ канцеляріи служилъ, я изъ хорошаго семейства... пусть кто-нибудь обидитъ меня, я такъ отвѣчу, что и въ десять лѣтъ не забудетъ! Да хотя бы и въ судъ... я и въ судѣ бывала! Не испугаюсь!
Рыбакъ съ удивленіемъ, почти со страхомъ посмотрѣлъ на нее, но тотчасъ же опять опустилъ глаза. Ему показалось, что взоръ этой женщины обжогъ это.
-- Зачѣмъ же отходить отъ мѣста?-- спросилъ онъ.
-- Зачѣмъ? Да такъ себѣ! Я нигдѣ долго пробыть не могу. Какъ хорошо ни будь, на одномъ мѣстѣ соскучусь -- и адью! Пиши письма къ родителямъ. Такова ужь моя натура! А вы кто такой будете?
-- Кто я такой? Червякъ...
Онъ задумчиво улыбнулся; она громко разсмѣялась.
-- Нечего смѣяться,-- медленно заговорилъ онъ,-- человѣкъ и червякъ -- разница небольшая... червяка проглатываетъ рыба, а человѣка -- земля. Панъ ли, мужикъ ли, король или солдатъ,-- земля поглотить всякаго, какъ рыба червяка. Вотъ что!
Женщина слушала внимательно и, немного погодя, замѣтила:
-- Это вы умно сказали, только грустно. Что думать о смерти, когда подчасъ и жить бываетъ весело?... Не всегда, а по временамъ... Вы чѣмъ занимаетесь?
-- Рыбу ловлю.
-- А гдѣ живете?
Онъ назвалъ свою деревню.
-- Крестьянинъ?-- съ нѣкоторымъ колебаніемъ въ голосѣ спросила она.
Рыбакъ утвердительно кивнулъ головою.
-- Скажите, пожалуйста! Въ первый разъ въ жизни я разговариваю съ крестьяниномъ! Крестьянинъ, а такой умный, вѣжливый!... Знаете, что вблизи вы гораздо старше, чѣмъ кажетесь издали? Когда вы были посерединѣ рѣки, я думала, что это плыветъ молодой человѣкъ, а теперь вижу, что вамъ перевалило за четвертый десятокъ.
Она смѣялась, всплескивала руками, и ежеминутно мѣняла свое положеніе.
-- Это ничего,-- поспѣшила замѣтить она.-- Что за бѣда, что сорокъ лѣтъ,-- вы еще мужчина хоть куда.
Говоря это, она не понизила голоса, не опустила глазъ,-- напротивъ, ухватилась своею темною, гибкою рукой за носъ его лодки, точно хотѣла задержать ее. Да и рыбакъ пересталъ стыдливо отворачивать отъ нея голову и съ слегка открытымъ ртомъ заглядѣлся на свою собесѣдницу. И она тоже вблизи казалась не такою молодою, какъ издали. Ея лицо, съ мелкими, красиво обрисованными чертами, поражало своимъ нездоровымъ цвѣтомъ и желтизною кожи, большіе черные глаза страннымъ огнемъ свѣтились изъ глубокихъ впадинъ, лобъ покрытъ сѣтью тонкихъ морщинокъ. Ей можно было дать тридцать, тридцать два года, и видно было, что ея жизненный дуть не былъ усѣянъ розами. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ ней было столько жизненности, гибкости, отня въ ея глазахъ, движеніяхъ, улыбкѣ... Было въ ней что-то особенное, какое-то странное соединеніе совершенно противуположныхъ чертъ: присутствіе затаенной силы и отпечатокъ слабости, не знающая удержу разнузданность и молчаливое страданіе. Когда она упорно закусывала тонкія губы, а глаза ея принимали угрюмое выраженіе, можно было подумать, что ею всецѣло овладѣлъ пароксизмъ боли или бѣшеной злости.
-- И не скучно вамъ все плавать и ловить рыбу?-- спросила она, опираясь о носъ его лодки.
-- Ну, вотъ, скучно! нѣтъ... хорошо!-- отвѣтилъ рыбакъ.
-- Возьмите меня когда-нибудь съ собою на рѣку... на часокъ, на два,-- мнѣ никогда не приходилось такъ долго плыть, а мнѣ всегда ужасно хочется испытать то, чего я еще не испытывала... Еслибъ вы знали, какъ мнѣ здѣсь скучно... скучно... скучно!
-- Отчего скучно? Работы у васъ, должно быть, достаточно...
-- Еще бы нѣтъ! Только и радости, что работа! Я, у господъ одна, кухарка другая, лакея не держатъ. Баринъ старый, все только книжки читаетъ; барыня, со злости, что баринъ старый, придирается ко всему и стрекочетъ, словно сорока; все ей не хорошо, все не по ней: то слишкомъ медленно, то слишкомъ скоро, то черезъ-чуръ холодно, то черезъ-чуръ горячо... Дѣтей трое, да такія несносныя, что просто упаси Богъ! Гостей почтй никогда не бываетъ. Топчись на одномъ мѣстѣ съ утра до вечера, и все одно и то же, все одно и то же... добраго слова никогда не услышишь, лица человѣческаго не увидишь... Ну ее къ чертямъ, такую жизнь!... Въ городѣ лучше...
Онъ слушалъ внимательно и отвѣтилъ съ свойственною ему серьезною медлительностью:
-- Э! зачѣмъ проклинать нашу деревню? Доброму вездѣ хорошо, а злому плохо...
Она вспыхнула яркимъ, огненнымъ румянцемъ.
-- Значитъ, я злая?-- и прибавила про себя:-- вотъ хамъ!
Рыбакъ или не слышалъ, или слова эти не задѣли его за живое.
-- Да нѣтъ! Откуда мнѣ знать, злая вы или нѣтъ? Я такъ сказалъ, къ слову... А когда мнѣ повезти васъ на лодкѣ?
Онъ увидѣлъ, какъ сжались ея губы, какимъ угрюмымъ огонькомъ сверкнули ея глаза, и ему сдѣлалось жаль ее.
-- На свѣтѣ всегда одинъ поѣдомъ ѣсть другаго... чего мудренаго, что и васъ грызетъ какое-нибудь горе... почемъ я знаю, какое? Если хотите, для развлеченія, я покатаю васъ по рѣкѣ. Отчего бы и не такъ? Лодки моей отъ этого не убудетъ. Скажите только, въ какой день?
-- Въ воскресенье, будьте добры, въ воскресенье!... Господа съ дѣтьми поѣдутъ въ городъ, а я останусь въ домѣ одна съ кухаркой. О, какой вы добрый человѣкъ! Да наградитъ васъ Богъ! Вотъ будетъ весело! Ну, не ожидала я въ такой глухой деревнѣ найти пріятное знакомство.
Ея похвалы нравились рыбаку.
-- Такъ въ воскресенье... нынче что? середа... Ай! четыре дня еще! Ну, что дѣлать? Ради хорошаго и подождать стоитъ! Ну, а теперь мнѣ бѣжать нужно, самоваръ ставить. До скиданія. Благодарю.
Въ два прыжка она очутилась на берегу и начала собирать вымытое бѣлье. Рыбакъ уплылъ довольно далеко отъ берега, когда услышалъ за собою крикъ:
-- Подождите! эй!... подождите!
Онъ обернулся назадъ.
-- А какъ васъ зовутъ? имя ваше?
-- Павелъ Кобыцкій,-- отвѣтилъ рыбакъ.
-- А меня Францишка Хомцова,-- крикнула она и пустилась бѣжать по росистой травѣ по направленію къ дому. Посерединѣ горы она остановилась, посмотрѣла вслѣдъ удаляющейся лодки, и ея блѣдныя, увядшія губы сложились въ улыбку.
-- Приличный мужикъ... хотя уже не молодой, но приличный и очень милый... милый...
Францишка наклонила голову и задумчиво начала перебирать мокрыя тряпки.
Въ воскресенье она ни на минуту не отходила отъ окна кухни, изъ котораго былъ видѣнъ Нѣманъ. За эти четыре дня она еще больше похудѣла, глаза ея еще болѣе ввалились. Съ желтымъ шелковымъ платочкомъ на гладко причесанныхъ, волосахъ, въ свѣтломъ ситцевомъ, туго накрахмаленномъ платьѣ, въ тонкихъ щегольскихъ башмакахъ, она неподвижно сидѣла у окна, не спуская глазъ съ рѣки. Въ виллѣ было пусто и тихо. Старая кухарка давно пообѣдала и улеглась спать, закрывъ лицо платкомъ отъ мухъ. Франка съѣла нѣсколько ложекъ супа, бросила ложку и опять сѣла у окна. Видно было, что ѣда не идетъ ей въ горло. Чѣмъ больше проходило времени, тѣмъ большее нетерпѣніе охватывало ее. Раза два ея губы складывались въ презрительную улыбку.
-- Не пріѣдетъ! конечно, не пріѣдетъ! Невѣжа, хамъ!
Вдругъ она затряслась вся съ головы до ногъ, вскочила со стула и, какъ сумасшедшая, вылетѣла изъ дверей. Остановилась она лишь на песчаномъ берегу рѣки, вся пылающая яркимъ румянцемъ при видѣ, приближающейся лодки.
-- Добрый вечеръ! добрый вечеръ! Отчего такъ поздно? Я ужь думала, что вы не сдержите своего обѣщанія и вовсе не пріѣдете. Какъ не хорошо такъ долго заставлять ждать себя!
Было видно, что ради предстоящаго ей удовольствія, подъ вліяніемъ пріятнаго впечатлѣнія, произведеннаго на нее понравившимся ей человѣкомъ, она готова полетѣть хоть на край свѣта, пожертвовать чѣмъ угодно.
Лодка отчалила отъ берега. Сначала Франка, не привыкшая къ водѣ, боялась,-- при каждомъ движеніи лодки вскрикивала и хваталась за одежду своего спутника. Павла это смѣшило. Онъ не могъ себѣ представить, какъ это на водѣ возможно испытывать чувство тревоги. Притомъ, движенія Франки и ея лицо такъ напоминали безпомощнаго, испуганнаго ребенка, что Павелъ, стараясь успокоить ее, расхохотался такъ искренно и громко, какъ ему едва ли часто приходилось смѣяться. Наконецъ, и Франка, увидавъ, что лодка, несмотря на свои колебанія, и не думаетъ опрокидываться, скоро успокоилась и пришла въ самое хорошее расположеніе духа. Вода была тихая, голубая, покрытая безчисленною сѣтью мелкихъ морщинокъ, переливающихся подъ лучами заходящаго солнца всѣми цвѣтами радуги. Наклонившись надъ бортомъ лодки, Франка ловила рукою вспыхивающіе въ водѣ рубины и алмазы и съ любопытствомъ слѣдила, какъ сквозь ея пальцы просачиваются чистыя, кристальныя капли.
-- Ой, ой!-- вскрикнула она,-- если бы это нанизать и сдѣлать изъ этого серьги и ожерелья! У одной моей хозяйки были браслеты и серьги... говорятъ, очень дорогіе... Мнѣ они такъ нравились, что когда хозяйка выходила изъ дому, а меня звали куда-нибудь въ гости, я всегда надѣвала ихъ...
-- Это очень не хорошо,-- замѣтилъ Павелъ.
-- Да, вѣдь, я не съѣла ихъ и куска отъ нихъ не откусила... Придешь, бывало, домой, положишь на мѣсто, и признака нѣтъ, что ихъ надѣвалъ кто-нибудь.
-- Что-жь изъ ѣого? все-таки, вы брали чужую собственность, а Богъ строго запретилъ это. Я, по крайней мѣрѣ, стыдился бы дотронуться до чужаго.
Франка кокетливо посмотрѣла на него, набрала цѣлую горсть воды, брызнула ему въ лицо и громко расхохоталась.
-- О, какой строгій!
Павелъ не могъ оставаться серьезнымъ въ присутствіи, этой женщины. Онъ отеръ лицо рукавомъ и тоже разсмѣялся.
-- Чистый ребенокъ! Охъ, чтобъ васъ! Удивляться надо, какъ такія, какъ вы, могутъ жить на свѣтѣ!...
-- Что это такое?-- вдругъ перебила его Франка.
Какая-то огромная рыба,-- щука или сомъ,-- высоко подпрыгнула надъ поверхностью рѣки и опять скрылась въ водѣ.
-- Ага, ты здѣсь!-- усмѣхнулся Павелъ,-- не долго тебѣ гулять. Завтра я поймаю тебя.
Онъ указалъ пальцемъ на рядъ разставленныхъ имъ вершей, разсказалъ, что вблизи его хаты находится садокъ, въ которомъ онъ держитъ рыбу, назначенную на продажу. Франка внимательно слушала его, разспрашивала, гдѣ онъ продаетъ свой товаръ, сколько денегъ выручаетъ, и потомъ грустно поникла головой.
-- Вамъ хорошо,-- вздохнула она,-- своя хата, свой кусокъ хлѣба, бариномъ жить можете. Это не то, что таскаться съ мѣста на мѣсто, у чужихъ притолокъ тереться, зависѣть отъ людской злости и капризовъ... Выпадетъ иногда и на твою долю веселая минута, а, все-таки, черти бы взяли такое подлое житье!
-- Что за житье, и толковать нечего!-- сочувственно покачивая головой, согласился Павелъ. Ему опять стало жалко Франку.-- Можетъ быть, вы хотите выйти изъ лодки и погулять по этому острову?
Франка радостно захлопала въ ладоши;
-- Ахъ, отлично, отлично! Пристаньте къ острову! Какой красивый островъ! Отчего здѣсь такъ хорошо пахнетъ? Такъ пахнетъ, что голова кружится...
Посерединѣ рѣки лежалъ маленькій, овальный песчаный островъ, сплошь заросшій зеленью. Гигантскія царскія свѣчи на неподвижныхъ стебляхъ, покрытыхъ косимыми листьями, высоко поднимали желтыя кисти своихъ цвѣтокъ, а внизу повсюду густымъ ковромъ раскинулась полевая гвоздика.
Франка, какъ опьянѣвшая, бѣгала по острову, рвала гвоздику, вплетала ее въ свои волосы, съ которыхъ давно уже съѣхалъ на спину желтый шелковый платочекъ, и осыпала Павла цѣлыми пригоршнями цвѣтовъ. Павелъ медленно наклонялся и старательно составлялъ изъ нихъ букетъ. Потомъ Франка совершенно исчезла въ лѣсу царскихъ свѣчей. Только по временамъ изъ-за густой заросли доносился ея звонкій голосъ:
-- Вотъ такъ кусты! Выше человѣческаго роста! А это что за растеніе?
-- Медвѣжье ухо,-- объяснялъ Павелъ.
Мало-по-малу на его загорѣлыя щеки началъ выступать румянецъ, словно отблескъ кроваваго облачка, таявшаго подъ послѣдними лучами заката.
Франка выбѣжала на берегъ, вся раскраснѣвшаяся, со спутанными волосами, и, подойдя къ Павлу, обхватила его шею обѣими руками.
-- Какъ тутъ хорошо, весело!... Какой вы добрый человѣкъ, что доставили такое удовольствіе бѣдной дѣвушкѣ! А я всегда бываю очень, очень благодарна тому, кто доставляетъ мнѣ удовольствія.
Но теперь съ этимъ серьезнымъ, неповоротливымъ человѣкомъ случилось что-то странное. Румянецъ разлился по всему его лицу, глаза, такіе голубые и спокойные, потемнѣли и загорѣлись какимъ-то мрачнымъ свѣтомъ. Обхвативъ своими сильными руками гибкій станъ Франки, онъ прижалъ ее къ своей груди и приближалъ свои губы къ ея губамъ, но она ловко увернулась отъ него и полугнѣвно, полусмѣясь вскрикнула:
-- Вотъ онъ какой! На видъ добрый, смиренный, а на самомъ дѣлѣ такой же, какъ и всѣ. За то, что на прогулку повезъ, сейчасъ же и платы требуетъ.
Слова эти, видимо, сильно укололи Павла. Онъ сразу остылъ и провелъ рукою по лбу.
-- Вотъ еще что выдумала!-- прошепталъ онъ, ласково взялъ ее за руку и, путаясь, проговорилъ вслухъ:
-- Глупости! Развѣ я думалъ о чемъ-нибудь раньше? Сохрани меня Богъ, чтобъ я васъ завезъ сюда съ такою мыслью. Такъ просто, въ головѣ помутилось. Не гнѣвайтесь и будьте покойны. Сядьте и отдохните, а я тѣмъ временемъ снаряжу лодку и сейчасъ же отвезу васъ домой.
Франка опустилась на землю и изо всей силы схватилась обѣими руками за полу его платья.
-- Я не хочу домой!-- закричала она.-- Какой это домъ? Адъ, а не домъ! И не ходите отъ меня! Сюда, поближе! Я бы съ вами ни на минуту не разставалась, я за вами хоть въ воду готова! Садитесь возлѣ меня, садитесь!
Окончательно растерявшійся Павелъ сѣлъ рядомъ съ нею.
-- Скажите вы мнѣ...-- началъ было онъ и вдругъ оборвался.
-- Что такое?
-- Скажите, кто вы такая и какъ жили до сихъ поръ? Что же вы... ну... объ этой расплатѣ...
Онъ вырвалъ съ корнемъ цѣлый пукъ гвоздики и съ непривычною для него энергіей прошепталъ въ сторону:
-- О, чтобъ тебѣ! языкъ во рту не поворачивается! Такой стыдъ!
Франка выпрямилась и быстро заговорила:
-- Коли вы хотите, я вамъ все разскажу, кто я и какая. Если добрый человѣкъ спрашиваетъ, то отчего и не разсказать? Одного я не стыжусь,-- это своихъ родственниковъ. У дѣдушки было два дома собственныхъ, отецъ въ канцеляріи служилъ, двоюродный братъ у меня богатый, страсть какой богатый! Адвокатъ онъ въ губернскомъ городѣ, Ключкевичъ по фамиліи, жену тоже изъ хорошаго дома взялъ и живетъ бариномъ. Вотъ у меня какіе родственники! Не сорока меня на хвостѣ принесла, а если въ люди пошла, то, значитъ, ужь доля у меня такая несчастная... Родителей мнѣ Богъ такихъ подлецовъ послалъ...
-- О родителяхъ грѣхъ такъ говорить!-- почти со страхомъ перебилъ Павелъ.
Франка разсердилась.
-- У васъ все грѣхъ, а у меня что правда -- то правда. Я никогда не лгу. Послушайте меня и тогда сами скажете, правда или нѣтъ.
Она сѣла удобнѣе и протянула ноги.
У ея дѣда, онгродскаго мѣщанина, были два собственныхъ дома, вѣрнѣе -- домика. Сына онъ еще при жизни отдалъ въ канцелярію. Мѣсто, занимаемое ея отцомъ, было, по всей вѣроятности, однимъ изъ самыхъ ничтожныхъ, потому что жалованье онъ получалъ крохотное и часто ходилъ въ дырявыхъ сапогахъ. Да онъ и долженъ былъ ходить въ дырявыхъ сапогахъ, потому что былъ пьяница. Пить онъ выучился съ молоду, въ дурной компаніи, а потомъ пристрастился и вовсе. Ея мать была изъ хорошей семьи Ключкевичей, даже на фортепіано играть умѣла, а играла, бывало, такъ, что на другой улицѣ слышно. Была она красива, любила очень наряды и... кавалеровъ. По временамъ у нихъ бывало очень весело. Когда отца дома нѣтъ, сходятся гости, играютъ, поютъ, танцуютъ, а потомъ приходитъ отецъ,-- пьяный или трезвый, все равно,-- гостей гонитъ вонъ, а мать начинаетъ ругать или бить. Сначала только ругалъ, а потомъ началъ и бить. Франкѣ было шесть лѣтъ, когда она увидала, что ея мать цѣлуется съ кавалеромъ, и восемь, когда мать ушла отъ мужа въ отцовскій домъ. Тогда Франка и два ея старшихъ брата начали жить какъ воробьи: съѣдятъ то, что найдутъ, погрѣются только тогда, когда удастся залетѣть куда-нибудь подъ чужую кровлю. Сосѣди жалѣли ихъ: то тотъ, то другой покормитъ, пріютитъ на день, на два. Мальчикамъ легче было: одинъ пошелъ въ солдаты, другой въ каменщики поступилъ; хотя это, и не согласовалось съ его положеніемъ, да что же дѣлать?-- нужда! Впрочемъ, недолго терпѣлъ онъ такое униженіе. Блѣдненькій былъ онъ, худенькій, слабый; разъ у него на лѣсахъ голова закружилась, онъ упалъ на мостовую и вскорѣ потомъ умеръ. Старшій, солдатъ, ушелъ на край свѣта и съ тѣхъ поръ о немъ ни слуху, ни духу. Парни -- всегда какъ парни, имъ легче живется на свѣтѣ; но ей-то что пришлось вынести въ борьбѣ съ отцомъ, голодомъ, холодомъ и тѣми негодяями, которые, когда ей было еще только двѣнадцать лѣтъ, давали ей орѣхи и пряники за то, чтобъ она цѣловала ихъ. Они говорили, что она хорошенькая, и это ей нравилось, за то сами-то они не нравились ей, она страшно боялась ихъ и отказывалась отъ орѣховъ и пряниковъ, пряталась куда-нибудь. Но спрятаться совсѣмъ она не могла, -- нужно было выходить на улицу, чтобы пробраться къ сосѣдямъ, выпросить кусокъ хлѣба или пару полѣньевъ зимой. Дома отецъ давно продалъ и раньше прожилъ еще съ женой. Мать прожила нѣсколько лѣтъ въ отцовскомъ домѣ и вернулась къ мужу. Дядюшка Ключкевичъ умеръ, а сыновья его разбрелись въ разныя стороны (одинъ адвокатомъ въ губернскомъ городѣ и богатый, страсть какой богатый!). Жить было негдѣ, вотъ она и вернулась. Но отецъ въ то время уже потерялъ мѣсто, спился окончательно и, прохворавъ съ полгода, умеръ въ больницѣ. Мать прожила еще три года въ страшной нищетѣ и бѣдности. Кружева плела, по домамъ разносила, бѣлье брала шить. О кавалерахъ мать въ то время и думать совсѣмъ перестала, по цѣлымъ ночамъ кашляла и плакала, Франку держала при себѣ, учила читать и писать, и только уже передъ самою смертью подыскала ей мѣсто и отдала въ услуженіе къ одной пани.
-- Бѣдная!-- замѣтилъ Павелъ.
-- Да, бѣдная!-- съ злобой и раздраженіемъ крикнула Франка.-- Деньги, что за домъ выручила, вмѣстѣ съ отцомъ прокутила и на наряды истратила, всѣхъ насъ троихъ, какъ щенятъ, бросила и къ родственникамъ на готовые хлѣба переселилась. Что изъ того, что передъ смертью она опомнилась и тряслась надо мною, какъ насѣдка надъ цыпленкомъ? Я ей никогда не прощала того, что она раньше сдѣлала для моей погибели. Велика важность, что она опомнилась тогда лишь, когда отъ нея остались только кожа да кости, когда на нее никто и взглянуть бы не захотѣлъ! Да и въ ту пору помани ее кто-нибудь пальцемъ,-- она сейчасъ же полетѣла бы и обо мнѣ бы забыла,-- о, да какъ бы еще полетѣла!-- я, вѣдь, ее хорошо знала! Когда Богъ и люди оставили ее, она и прилѣпилась ко мнѣ, а раньше что думала?
Барыня, къ которой отдали Франку, была добрая, обходилась съ ней ласково, выучила ее вышивать и мыть кружева. За то баринъ... приставалъ къ ней каждую минуту, и хотя Франка долго отбивалась отъ него, боясь срама, но, въ концѣ-концовъ, все-таки, не отбилась. Очень онъ ей понравился; это былъ первый мужчина, въ котораго она влюбилась, какъ безумная. Барыня узнала обо всемъ и прогнала ее; баринъ подарилъ ей пятьдесятъ рублей. Франкѣ хватило ихъ ровно на мѣсяцъ: она жила безъ дѣла, все плакала и искала развлеченія въ веселыхъ компаніяхъ. Потомъ она поступила на службу въ другой домъ -- и пошло!... И не сосчитать домовъ, въ которыхъ она перебывала; больше года она нигдѣ не уживалась, да и то случилось только два раза. Услышитъ первое грубое слово -- уйдетъ; работы много или времени для веселья мало -- тоже уйдетъ,-- ей не въ мочь долго видѣть одни и тѣ же лица. И ее господа тоже часто прогоняли и почти всегда за одно и то же: за кавалеровъ и грубость. Она вспыльчива, обижать себя не позволитъ, за одно слово наговоритъ десять, а иногда такъ фыркнетъ, что господа только глаза вытаращатъ. Два раза ее за это къ мировому таскали. Въ первый разъ она перетрусила, за то во второй чувствовала себя въ судѣ, какъ дома, и такъ расписала своихъ обвинителей, что они впередъ едва ли когда-нибудь рѣшатся судиться съ своею горничной. Одинъ разъ плохо ей пришлось: она просидѣла три дня подъ арестомъ въ полиціи, и, притомъ, совершенно понапрасну. У одной барыни пропало кольцо; та и пристала къ Франкѣ: ты, говоритъ, украла! Какъ ни плакала Франка, какъ ни божилась,-- ничего не помогло! Призвали полицію. И что-жь?-- кольцо отыскалось, барыня сама его за коммодъ уронила. Потомъ Франкѣ, за несправедливое обвиненіе, дали денегъ, но она порвала бумажку въ клочки, бросила ее подъ ноги, обругала барыню и ушла. Никто ее такъ не изобидѣлъ, какъ эта барыня. Что правда, то правда, а что ложь, то ложь. Случалось,-- да и то рѣдко,-- что она надѣвала какую-нибудь барынину вещь, но всегда потомъ клала ее на мѣсто. Грѣховъ на ея душѣ много, но въ трехъ вещахъ ее упрекнуть никто не можетъ: она никогда не пьетъ, не воруетъ и не лжетъ. Такова ужь у нея природа,-- не можетъ она дѣлать этого. Еслибъ ей хотѣлось, она бы дѣлала, но ей и на умъ это не приходитъ. Напротивъ, водки она и видѣть не можетъ; наряды хотя и любитъ, но уже не до такой степени, чтобъ брать грѣхъ на свою душу, а лгать просто-на-просто не умѣетъ, потому что если разъ начнетъ говорить, то выговоритъ все, что на умъ взбредетъ,-- и хотѣла бы помолчать, языкъ удержать не можетъ; да и зачѣмъ удерживать? Она ни о комъ и ни о чемъ не заботится.
Рѣчь Франки и теперь лилась неудержимымъ потокомъ. Разсказывала она, что любовниковъ у нея было много; одинъ изъ нихъ хотѣлъ жениться на ней, но Франка сама отказала ему, потому что онъ былъ мозглякъ и скоро ей опротивѣлъ. За двухъ другихъ она и вышла бы, потому что и любила ихъ безъ памяти, и люди они были хорошіе, изъ приличнаго семейства, да они-то сами не думали о женитьбѣ. Въ первыя минуты послѣ разрыва этихъ связей она приходила въ отчаяніе, волосы на себѣ рвала, всѣ глаза выплакала, но потомъ пришла къ убѣжденію, что у людей нѣтъ ни, совѣсти, ни постоянства, и заботиться ни о чемъ не стоитъ. Не одинъ, такъ другой,-- рѣшила она разъ навсегда и теперь уже не впадаетъ въ ошибки. Она еще не видала, чтобъ мужчины больше увивались передъ какою-нибудь женщиной, какъ увиваются передъ ней. Танцуетъ она хорошо, и ни за что не пропуститъ случая потанцовать и повеселиться, хотя бы ее за это завтра же прогнали съ мѣста. Но о мѣстѣ она такъ же заботится, какъ о прошлогоднемъ снѣгѣ,-- мѣсто всегда найдется; а гдѣ и у кого служить -- ей рѣшительно все равно. Вездѣ чужія стѣны, и люди чужіе, вездѣ она сирота, которую никто не полюбитъ и не приласкаетъ.
Франка заплакала. Да, она одна на свѣтѣ, никто о ней и думать не хочетъ. Разъ она захворала горячкой и должна была лечь въ больницу; конечно, она и умретъ въ больницѣ, какъ ея отецъ, или, еще хуже, гдѣ-нибудь подъ заборомъ, а когда умретъ, то ни одна собака по ней не заплачетѣ,-- кому она нужна и кто ее хоть чуть-чуть любитъ? Отъ людей приходилось ей видѣть только однѣ обиды, выносить ихъ капризы и оскорбленія.
-- У всякаго человѣка есть кто-нибудь, къкому можно придти за совѣтомъ или помощью въ злую минуту: сестра, братъ, мать... А у меня никого нѣтъ... Какъ сиротой родилась, такъ и осталась на весь вѣкъ.
Франка утирала слезы концомъ платка, свалившагося съ головы на шею. По временамъ она захлебывалась отъ слезъ, но, все-таки, говорить не переставала, и казалось, что не перестанетъ никогда. Въ ея словахъ слышался не цинизмъ, а почти полное отсутствіе того, что называютъ совѣстью, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, грубая откровенность натуры, не умѣющей вступать въ компромиссы съ самимъ собою. Вдругъ она схватилась за голову и крикнула, что чувствуетъ въ вискахъ невыносимую боль. Можетъ быть, это было послѣдствіемъ одуряющаго запаха гвоздики, можетъ быть, приближался припадокъ ея болѣзни. Съ нѣкотораго времени она страдаетъ сильными головными болями, въ особенности послѣ какого-нибудь волненія.
Что чувствовалъ сидящій рядомъ съ нею спокойный, серьезный человѣкъ, который не бывалъ дальше своего городка, который тѣломъ и душою сжился съ вольнымъ просторомъ рѣки, съ чистымъ воздухомъ, съ глубокою тишиной одинокихъ дней и ночей,-- человѣкъ, глаза котораго, несмотря на его лѣта, сохранили чистоту и невинность глазъ ребенка? Толкнетъ ли онъ ее грубо къ лодкѣ и въ презрительномъ молчаніи отвезетъ на мѣсто, или, узнавъ исторію Франки, захочетъ быть однимъ изъ тѣхъ, о которыхъ она только что говорила, и къ покрывающимъ ее пятнамъ грязи захочетъ прибавить еще одно? Можетъ быть, онъ считаетъ ее проклятою, нечистою, и, перекрестившись широкимъ крестомъ отъ этого злаго духа въ образѣ женщины, убѣжитъ отъ нея безъ оглядки? Когда она говорила, въ его глазахъ не разъ отражалось чувство ужаса и отвращенія, порою онъ стыдливо, отворачивалъ отъ нея лицо и низко склонялся къ рѣкѣ. Вѣроятно, въ это время онъ видѣлъ не воду, а бездонную пропасть съ горящею смолой на днѣ.
Немного погодя онъ заговорилъ:
-- Бѣдная ты! ой, какая бѣдная! кажется, бѣднѣе тебя на всемъ свѣтѣ нѣтъ. Слыхалъ я, что въ городахъ живутъ такіе люди, но не вѣрилъ. Теперь вижу, что мнѣ говорили правду. Бродяжную жизнь вела ты, и такую дурную, такую грѣшную, что сохрани Богъ! Брось ее, опомнись, исправься... а то и на этомъ свѣтѣ добра не найдешь, и душу свою сгубишь.
Въ голосѣ Павла не звучало ничего, кромѣ сожалѣнія. Франка съ удивленіемъ повернула къ нему голову. Обыкновенно подобныя признанія вызывали со стороны ея слушателей презрительный смѣхъ и окончательно освобождали ихъ отъ всякаго стѣсненія. Удивленіе ея возросло еще сильнѣе, когда рыбакъ заговорилъ объ исправленіи.
-- Глупости!-- закричала она,-- любопытно знать, отъ чего это мнѣ исправляться?
Франка говорила это искренно: никакого угрызенія совѣсти она не чувствовала, никакой вины за собой не признавала. Павелъ, погруженный въ свои мысли, не обратилъ вниманія на ея слова.
-- И на этомъ свѣтѣ добра не найдешь, и душу свою сгубишь,-- повторилъ онъ.-- Отчего не быть честною? Честнымъ быть хорошо. Когда у человѣка на совѣсти ничего дурнаго нѣтъ, онъ чувствуетъ себя легко, какъ птица, что подъ самыя облака взлетаетъ. Тогда и смерти не страшно. Хоть сейчасъ умереть,-- все равно, коли душа чиста.
-- Какая тамъ еще душа?-- недовольнымъ тономъ проговорила Франка,-- однѣ глупости! Умретъ человѣкъ, черни его съѣдятъ -- и конецъ.
-- Неправда! Есть и небо, и адъ, и вѣчное спасеніе, и вѣчная погибель. Да еслибъ и ничего не было, то въ человѣкѣ сидитъ что-то, что въ грѣхѣ купаться не хочетъ, все равно, какъ тѣло въ лужѣ. Еслибъ тебѣ приказали залѣзть въ лужу по самыя уши и сидѣть тамъ, пріятно это было бы тебѣ, а? А, вѣдь, твоя душа въ лужѣ сидитъ. Ой, жалко мнѣ тебя, жалко души твоей и на томъ, и на этомъ свѣтѣ! Знаешь что? Брось ты свою бродяжную жизнь. Что тебѣ за охота таскаться по разнымъ угламъ? Я этого въ толкъ никакъ взять не могу: мнѣ кажется, человѣку лучше пригрѣть себѣ одно мѣсто. Сиди и ты на одномъ мѣстѣ; лучше все выноси, страдай, а на одномъ мѣстѣ сиди. Привыкнешь, потомъ и полюбишь, и къ тебѣ привыкнутъ и полюбятъ. А на тѣхъ людей, что тебя въ грѣхъ вводятъ, плюнь! Добрыхъ между ними, видно, нѣтъ, потому что добрый непремѣнно женился бы на дѣвкѣ, которая для него о стыдѣ своемъ позабыла. Жалости-то у нихъ въ сердцѣ никакой нѣтъ. Плюнь ты на нихъ. И на свои веселыя компаніи плюнь. Опомнись, исправься и сама сразу почувствуешь, какъ тебѣ легко на свѣтѣ жить станетъ.
-- Во всю свою жизнь въ первый разъ такого человѣка вижу,-- прошептала Франка.-- Что это, ксёнзъ, что ли, переодѣтый, или схимникъ? Ну, чудеса!
Она расхохоталась и съ свойственною ей кошачьею граціей сразу вскочила на ноги.
-- Ну, довольно болтать! Мнѣ съ вами хорошо, а домой все-таки, пора. Вечеръ уже. Господа скоро возвратятся изъ города. Если столъ не накрытъ, самоваръ не поставленъ, то раскаркаются такъ, что Боже упаси. Поѣдемъ.
Павелъ молча усадилъ ее въ лодку и началъ грести. Долгое время они плыли въ совершенномъ молчаніи. Можно было бы предположить, что она заснула, сидя на днѣ лодки, почти у самыхъ ногъ Павла, еслибъ не ея блестящіе глаза, которые она ни на минуту не спускала съ лица своего спутника.
Когда на высокой прибрежной горѣ показались стройные силуэты деревьевъ виллы, голова Франки вдругъ склонилась на колѣни Павла.
-- О, какой ты добрый и милый... милый.. милый!...-- торопливо зачастила она.-- Такого добраго и милаго я во всю свою жизнь, кажется, не видала! Еслибъ ты сдѣлался моимъ другомъ, мнѣ бы ничего на свѣтѣ не было нужно; я ни на минуту не отошла бы отъ тебя. Хотя бы между нами море было, я и по морю поплыла бы къ тебѣ. А все за то, что ты такой добрый и сжалился надо мною. Никто прежде ко мнѣ состраданія не имѣлъ, всѣ издѣвались надо мною, хотя подчасъ и любили,-- больше тѣ и издѣвались, которые божились, что любятъ. А ты надо мною не издѣвался, ничего отъ меня не потребовалъ, говорилъ со мною какъ отецъ, какъ лучшій другъ. Пошли тебѣ Богъ за это всего лучшаго, милый ты мой, золотой, брилліантовый!
Франка схватила его руку и прижала къ своимъ губамъ. Павлу показалось, что его руку обожгло словно горячимъ углемъ. Онъ наклонился, приподнялъ ея голову съ своихъ колѣнъ и прильнулъ губами къ ея волосамъ. Подъ этимъ поцѣлуемъ Франка задрожала, какъ перепуганная птица. Но Павелъ оторвалъ губы отъ ея волосъ и прошепталъ:
-- Успокойся, дитятко мое, успокойся, приди въ себя. Посмотри, какъ ярко звѣзды горятъ на небѣ, послушай, какъ вода журчитъ вокругъ лодки. Я всю жизнь смотрю на эти звѣзды и журчанье это слушаю. И ты посмотри и послушай. Можетъ быть, тебѣ лучше станетъ. Можетъ быть, и твоя душа полюбитъ это высокое небо и эту чистую воду. Успокойся.
Онъ опять взялъ весло и направилъ лодку къ берегу. Франка вскочила на ноги.
-- А когда же мы увидимся? Миленькій мой, когда мы опять увидимся?-- спросила она.
Она отерла платкомъ слезы, и губы ея уже сложились въ беззаботную, легкомысленную улыбку. Павелъ подумалъ съ минуту.
-- Да я хоть завтра приплыву сюда въ эту же пору. Выходи на берегъ, потолкуемъ. Мнѣ много кой о чемъ нужно поговорить съ тобой,-- жалко мнѣ тебя, страхъ, какъ жалко!
Павелъ раза два или три приплывалъ на условленное мѣсто, но не надолго. Одинъ разъ у ней не было времени,-- въ виллу наѣхало много гостей. Съ грубымъ ругательствомъ сказала она объ этомъ Павлу, и Павелъ сурово замѣтилъ ей, что людей, на хлѣбахъ у которыхъ живешь, бранить не годится, торопилъ ее идти поскорѣе домой, и, необращая вниманія на ея просьбы и гнѣвное молчанье, скоро отплылъ. Въ другой разъ время у Франки было свободнѣе, говорили они дольше, но во время этого разговора Павелъ казался такимъ неспокойнымъ, какимъ не бывалъ никогда, ворочался въ своемъ челнокѣ, вздыхалъ, раза три простоналъ, какъ будто у него что-то болѣло, и, не простившись, поспѣшно оттолкнулъ весломъ лодку отъ берега.
Въ третій вечеръ, когда размечтавшаяся и настроившая себя на болѣе страстный ладъ, Франка обвилась руками вокругъ его шеи и, какъ въ первый разъ, обожгла своимъ поцѣлуемъ, Павелъ оттолкнулъ ее такъ сильно, что она должна было схватиться за носъ лодки, чтобъ не упасть.
-- Слушай,-- заговорилъ онъ суровѣе и угрюмѣе, чѣмъ обыкновенно,-- ты ко мнѣ такъ не лѣзь, а то я не пріѣду никогда... и глаза твои меня не увидятъ. Я тебя на доброе хочу наставить, а не на злое... Я душу твою спасти хочу, а не сгубить въ конецъ. Съ того вечера, когда ты мнѣ на островѣ все разсказала, я день и ночь только и думаю, какъ бы помочь тебѣ, сдѣлать что-нибудь такое, чтобъ ты свою проклятую жизнь бросила... А ты еще и меня на грѣшныя мысли наводишь... Тьфу! мерзость какая! чистая пьяница... хотя ты водки и не пьешь.
Онъ плюнулъ въ воду и продолжалъ, не обращая вниманія на крайнее изумленіе Франки:...
-- Завтра я пріѣду, если ты будешь вести себя хорошо, то поговоримъ, какъ слѣдуетъ, а если будешь такая, какъ сегодня, то будь здорова, -- пропадай совсѣмъ. Видно, тебѣ, какъ послѣднему пропойцѣ, нѣтъ ни помощи, ни спасенія.
Но завтра Павлу не пришлось плыть въ назначенное мѣсто. Возвращаясь домой съ ловли, онъ замѣтилъ на дорогѣ, ведущей къ деревнѣ, какую-то женскую фигуру. Смеркалось, но Павелъ узналъ Франку по свѣтлому платью и порывистымъ движеніямъ. Удивленный рыбакъ поспѣшно пошелъ ей на встрѣчу.
-- Зачѣмъ ты пришла сюда?-- спросилъ онъ сурово, даже грубо, хотя въ голосѣ его звучала плохо скрытая радость.
Франка схватила его за руку.
-- Охъ, миленькій, бѣда на меня свалилась, такая бѣда, что и не знаю, выдержу ли... Какъ только я узнала о своемъ несчастіи, такъ сейчасъ же къ тебѣ...
Она заплакала.
-- Пойдемте-ка отсюда,-- сказалъ Павелъ и повелъ ее въ сторону, къ темнѣющимъ за деревней соснамъ,-- тамъ тихо, а здѣсь дорога близко, люди за водой ходятъ... увидятъ, болтать станутъ.
Вдругъ Франка вскрикнула и бросилась бѣжать назадъ.
-- Ай, кладбище!-- закричала она.
Посрединѣ сосноваго лѣса кое-гдѣ, дѣйствительно, виднѣлось нѣсколько могильныхъ крестовъ.
-- Такъ что-жь, что кладбище?-- усмѣхнулся Павелъ,-- чего бояться? Грѣха бойся, не кладбища, живыхъ, не мертвыхъ... Ну, говори теперь, какая тамъ у тебя бѣда?
Франка, прижимаясь къ нему, плача, торопясь и путаясь, начала разсказывать, что барынинъ отецъ захворалъ въ городѣ и поэтому господа уѣзжаютъ изъ виллы не черезъ мѣсяцъ, какъ было рѣшено раньше, а черезъ три дня. Когда Франка узнала объ этомъ, то думала, что вотъ-вотъ свалится съ ногъ, такое горе схватило ее за сердце. Она теперь ни за что, ни за что не хочетъ уѣзжать отсюда! Пропадетъ, а не поѣдетъ; какъ собака на берегу рѣки ляжетъ и подохнетъ съ голоду, а не поѣдетъ! Пускай они хоть въ таръ-тарары отправляются,-- она еще имъ убраться поможетъ; но для нея здѣсь только что небо открылось, счастье показалось, и она его не оставитъ... нѣтъ, не оставитъ!...
-- Не разстанусь я, съ тобой, голубь ты мой сизокрылый, золотой мой, не разстанусь!... Отпихивай ты меня отъ себя, бей, убивай, а я не разстанусь съ тобой... не поѣду...
Она покрывала его руки поцѣлуями и обливала слезами. Павелъ сначала слушалъ ее молча, подавленный сообщеннымъ ему извѣстіемъ, потомъ тихо прошепталъ:
-- Правда, бѣда, и только! Я и самъ никогда не думалъ объ этомъ.
Вдругъ онъ вспыхнулъ и закричалъ съ угрюмою энергіей:
-- Не хочу! не пущу! Ей-Богу, не пущу! Опять на горе и поношеніе... Не пущу! И души твоей, и тѣла не отдалъ на погибель!
Съ дикимъ крикомъ радости Франка повисла на шеѣ Павла и обвила его своимъ гибкимъ тѣломъ. Онъ поднялъ ее, какъ ребенка, съ какимъ-то восторженнымъ, безпамятнымъ смѣхомъ началъ осыпать поцѣлуями ея лицо, но вскорѣ опомнился, слегка отстранилъ ее отъ себя и тихо заговорилъ:
-- Такъ мы съ тобой и повѣнчаемся, а? Другомъ твоимъ до смерти буду и никогда не обижу. Своя хата будетъ, кусокъ своего хлѣба, честная жизнь. Ну, что, Франка?
Въ голосѣ его слышалась тревога. Боялся ли онъ ея отказа, или его устрашали собственныя слова?
Франка сначала онѣмѣла, но потомъ всплеснула руками и со спазмодическимъ смѣхомъ упала ему на грудь. О собственномъ домѣ, о кускѣ собственнаго хлѣба она подумала вскользь, но совмѣстная жизнь съ этимъ человѣкомъ представилась ей неизъяснимымъ блаженствомъ. А онъ спокойно обнялъ ее сильною рукой и заговорилъ:
-- Видишь ли, другаго спасенія нѣтъ ни для тебя, ни для меня. Видно, такъ Богу угодно, чтобъ мы сошлись, чтобъ я тебя спасъ отъ погибели и самъ увидалъ бы счастье. Никогда меня такъ не тянуло никъ какой женщинѣ, какъ къ тебѣ тянетъ. Жена у меня была женщина добрая, но любви между нами никакой не было, да и прожила она не долго. А потомъ, кого мнѣ ни сватали, всѣ были не по мнѣ... Въ каждой все кажется не хватаетъ чего-то, а чего -- я и самъ не знаю. Первая ты... какъ заря утренняя... А, кромѣ того, и жаль мнѣ тебя, такъ жаль, что подумаешь -- сердце сожмется! Съ перваго раза, тамъ, на островѣ, я порѣшилъ, что тебя нужно спасти; а какъ же я спасу тебя, когда ты опять уйдешь, опять примешься за свою нечестивую и грѣшную жизнь?... Будь, что будетъ! Обвѣнчаемся и будемъ жить, какъ Богъ повелѣлъ.
Она хотѣла было опять его обнять, но онъ снова отстранилъ ее.
-- Слушай, Франка! а ты опомнишься? исправишься? будешь честною? будешь жить, какъ Богъ приказалъ?
-- Буду! буду!-- поспѣшно шепнула Франка.
-- Поклянись! сложи пальцы, какъ для крестнаго знаменія, и поклянись передъ этимъ крестомъ, что оставишь грѣшную жизнь, будешь честной, не дозволишь діаволу приступиться къ себѣ.
Голосъ Павла звучалъ особенно торжественно среди мертвой тишины кладбища.
Франка подняла руку, повернулась лицомъ къ высокому кресту и порывисто, поспѣшно проговорила:
-- Не видать мнѣ царства небеснаго, пусть черти душу мою возьмутъ, если я не буду до смерти любить и уважать тебя, дорогой ты мой, золотой, брилліантовый!
Павелъ совершенно успокоился. Всякой клятвѣ онъ вѣрилъ совершенно безусловно и не могъ допустить мысли, чтобы кто-нибудь рѣшился поклясться ложно. Но Франка въ эту минуту была совершенно искренна,-- искренность была написана на ея лицѣ, звучала въ ея голосѣ. Павлу показалось, что съ этого времени они неразрывно связаны.
-- А какъ же... гдѣ ты будешь жить до свадьбы?-- спросилъ онъ.
-- Какъ гдѣ?-- зачастила Франка,-- побѣгу сейчасъ, поблагодарю господъ за службу, возьму свои вещи и сейчасъ же прилечу назадъ.
-- Гм!... прилетишь... да жить-то гдѣ будешь?
-- Конечно, у тебя, въ твоей хатѣ!
Онъ усмѣхнулся.
-- Охъ, дитятко мое! Ничего-то ты не знаешь, словно въ лѣсу родилась, словно между людьми не жида. Какъ же мы въ одной хатѣ жить можемъ, коли еще не повѣнчались? Да тебѣ въ деревнѣ всѣ глаза выцарапаютъ,-- и справедливо, потому что такихъ вещей дѣлать нельзя... Лучше вотъ какъ. Когда господа уѣдутъ, я возьму тебя къ своей сестрѣ,-- тамъ ты проживешь двѣ или три недѣли, пока насъ будутъ оглашать въ костёлѣ... а теперь ступай домой. Я знаю, у господъ передъ выѣздомъ много дѣла бываетъ. Уложи ихъ какъ слѣдуетъ, а въ четвергъ утромъ я пріѣду за тобой и за твоими вещами.
Франка поневолѣ должна была покориться и изъявила только непремѣнное желаніе увиваться съ Павломъ завтра.
-- Какъ я проживу безъ тебя четыре дня?-- закончила она.
На слѣдующій день вечеромъ челнокъ Павла присталъ къ берегу возлѣ виллы. Франку ему пришлось ждать недолго,-- она прибѣжала съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, взволнованная и взбѣшенная до крайности.
-- О, чтобъ тебѣ ни дна, ни покрышки! Чтобъ тебя черти побрали!-- ругала она барыню за то, что та сегодня въ теченіе цѣлаго дня не дала отдохнуть ей ни минутки... Вотъ и теперь приказала убирать въ сундукъ бариновы книги, но Франка все бросила и побѣжала къ берегу.
Павелъ, какъ всегда, съ неудовольствіемъ слушалъ ругательства Франки, но на этотъ разъ не сказалъ ни слова, только, рукой махнулъ.
-- Ну, ну, больше ужь никому служить не будешь, вотъ и злоба твоя утихнетъ. Извѣстное дѣло, когда вѣтеръ дуетъ, на рѣкѣ волны подымаются, а стихнетъ -- и рѣка успокоится. Вотъ и ты успокоишься, сидя въ своей хатѣ на одномъ мѣстѣ... А говорила ты, что идешь замужъ?
Да, Франка сказала и потомъ слышала, какъ господа разговаривали по этому поводу. Барыня прямо сказала: "Франка дура, что идетъ за мужика. Такая деликатная дѣвушка, привыкла къ удобствамъ и къ городской жизни..." А баринъ положилъ книжку и отвѣтилъ: "Это правда, и, къ сожалѣнію, она недурна собой".
Франка не безъ видимаго удовольствія передала Павлу разговоръ между господами. Но вдругъ довольная улыбка сбѣжала съ ея губъ.
-- Мнѣ ужь и самой это въ голову приходило,-- прибавила она.-- Мужиковъ я никогда не знала, не жила съ ними. Родственники мои, конечно, и знать меня впередъ не захотятъ, а еслибъ мать узнала, за кого я замужъ вышла, то, навѣрное, перевернулась бы въ гробу.
Павелъ сначала не понялъ ея словъ, но потомъ опять махнулъ рукой и разсмѣялся.
-- Пустяки! господа твои глупости говорятъ, и ты за ними повторяешь. Съ мужиками, ты говоришь, до сихъ поръ не жила... и съ кѣмъ же жила ты? Съ негодяями! Да развѣ съ негодяями лучше жить, чѣмъ съ мужиками?... Ребенокъ ты сущій! При другой жизни и разумъ у тебя другой явится. Вотъ увидишь.
Сестру и зятя омъ предупредилъ. Они съ радостью примутъ Франку. Самъ Павелъ сегодня на рѣку не ходилъ, -- цѣлый день мылъ и бѣлилъ свою хату... Слушая его, Франка мало-по-малу приходила въ лучшее расположеніе духа и, наконецъ, снова бросилась къ нему на шею и осыпала ласками. Павелъ, помолодѣвшій и сіяющій, тихо поплылъ домой.
Эту перемѣну въ Павлѣ еще вчера замѣтили его сестра и зять, когда онъ переступилъ порогъ ихъ хаты. То была хата не особенно достаточная, не особенно бѣдная,-- впрочемъ, чистая и аккуратно прибранная. Стояла она на самомъ краю деревни, бокъ-о-бокъ съ хатою Павла. Можетъ быть, благодаря этому сосѣдству, высокій, красивый, черноволосый парень, Филиппъ Козлюкъ, и женился на сестрѣ Павла, лишь только ей минуло шестнадцать лѣтъ.
Земли у него было немного, и Филиппъ надумалъ перевозить черезъ Нѣманъ людей и скотину. Дѣло пошло на ладъ и приносило кое-какой доходъ.
Когда Павелъ, послѣ разговора съ Франкой, вошелъ въ хату зятя, Филиппъ, только что возвратившійся съ перевоза, лежалъ на скамейкѣ; его братъ, семнадцатилѣтній Данилка, страстный рыболовъ, вязалъ сѣть при свѣтѣ маленькой керосиновой лампочки. Хозяйка, тридцатилѣтняя красивая баба, Уляна, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, хлопотала около печки.
-- Во имя Отца и Сына...
-- И во вѣки вѣковъ,-- отвѣтили три голоса.
Павелъ сѣлъ на свое обычное мѣсто, у стѣны, оперся ладонями въ колѣни и уставился въ землю.
-- Я пришелъ къ вамъ, дѣтки, по дѣлу... вотъ что! Когда отецъ съ матерью померли и тебя, Уляна, оставили на моихъ рукахъ малымъ ребенкомъ, я плохо обращался съ тобой?
-- О, Господи! да кто-жь говоритъ объ этомъ?-- крикнула молодая женщина.
-- Никто не говоритъ, только я хочу напомнить и себѣ, и вамъ, что все, что я могъ сдѣлать для васъ, сдѣлано. Я тебя никогда не обижалъ, не покидалъ, всегда любилъ, училъ уму-разуму. Когда ты замужъ выходила, я вамъ отдалъ три части своего огорода, двѣ коровы купилъ, десять овецъ, денегъ далъ... Правду я говорю?
И медленно, разстановисто, но безъ малѣйшаго колебанія, Павелъ разсказалъ, зачѣмъ пришелъ. Когда онъ кончилъ, въ хатѣ воцарилось продолжительное молчаніе. Уляна онѣмѣла отъ изумленія, черные глаза Филиппа неподвижно уставились въ одну точку, только Данилка вскрикнулъ и зажалъ рукою ротъ, чтобы не расхохотаться. Несмотря на то, что Павлу было только сорокъ два года, всѣ привыкли считать его чуть ли не старикомъ и никому въ голову не приходило, чтобы онъ могъ еще разъ жениться. Наконецъ, Уляна опомнилась первая и воскликнула:
-- Примемъ! отчего не принять? Развѣ у насъ въ хатѣ мѣста мало? Еще веселѣе будетъ.
Филиппъ подтвердилъ слова жены.
-- Мы для тебя и не то сдѣлать готовы. Добра отъ тебя видѣли не мало... Только...
Онъ запнулся.
-- Только хорошо ли ты дѣлаешь, что на такой женишься? Городская, никто ее не знаетъ... Какъ бы, храни Богъ, горя съ нею не нажить.
Павелъ всталъ, окинулъ зятя дружескимъ взглядомъ и рѣшительно произнесъ:
-- Не бойся. Бѣды никакой не будетъ. Она поклялась одного меня уважать и любить до самой смерти,-- поклялась! А что до того, какой она была до сихъ поръ,-- это ничего. Я ее люблю и хочу спасти... вотъ что! Такъ оно и быть должно. А за доброту вашу спасибо, можетъ быть, и я чѣмъ-нибудь отслужить съумѣю. Покойной ночи.
Долго послѣ ухода Павла толковали его родственники. Они не знали, что въ крови этого человѣка, спокойнаго, какъ Нѣманъ въ погожій день, загорѣлась первая страсть, что его сердце, глубокое, какъ нѣманское дно, преисполнилось всепобѣждающею жалостью, что передъ его взоромъ, привыкшимъ къ ширинѣ Нѣмана, предстала задача, добрая, человѣческая, святая задача, и озарила яркимъ свѣтомъ его суровое лицо.
Рельефно и ярко выдѣлялась фигура Франки на фонѣ женскаго населенія деревни. Когда она въ первый разъ пришла въ хату Козлюка, Уляна, съ ребенкомъ на рукахъ, ожидала ее посреди зеленаго дворика, освѣщеннаго яркими лучами солнца. Рядомъ съ молодою матерью, дышащею силой и своеобразною, хотя и массивною красотой, Франка казалась какъ-то особенно тщедушною, безсильною, какъ полуувядшій цвѣтокъ гвоздики рядомъ съ пышнымъ піономъ. Шестидесятилѣтняя Авдотья, со сморщеннымъ, но румянымъ, какъ осеннее яблоко, лицомъ и съ черными, блестящими глазами, въ сравненіи съ ней казалась олицетвореніемъ силы и здоровья; даже старуха нищая Марцела, и та была крѣпче Франки. Со своимъ тонкимъ и гибкимъ станомъ, съ мягкими движеніями, съ нездоровымъ цвѣтомъ помятаго лица, среди котораго ярко свѣтились распаленные страстными мечтаніями глаза, одѣтая въ обтрепанное городское платье, невѣста Павла казалась существомъ совершенно чуждымъ тому, что окружаетъ ее.
Впрочемъ, городское платье скоро было замѣнено деревенскимъ. Вмѣстѣ съ Франкой Павелъ привезъ и ея небольшой сундучекъ, изъ котораго горящая нетерпѣніемъ Уляна тотчасъ же вытащила подушку, два платья и три рубашки. Въ сундукѣ заключалось все имущество Франки, если не считать маленькой шкатулки, помѣщавшейся на самомъ днѣ сундука. Едва только Уляна дотронулась до незапертой шкатулки, какъ оттуда посыпались разныя шпильки, гребни, разноцвѣтныя ленты, грязныя перчатки,-- все поломанное, изорванное, помятое. Посреди всеобщаго восторга, Франка раздала присутствующимъ большую часть своихъ сокровищъ, накинула на голову Уляны пунцовый платочекъ, даже Авдотьѣ повязала шею ленточкой. Дѣтямъ она бросила горсть бусъ и, въ концѣ-концовъ, пристала къ Филиппу, чтобы онъ позволилъ застегнуть свою рубаху блестящею запонкой. Все это дѣлалось съ хохотомъ, шутками и разными ужимками. Всѣ собравшіеся смотрѣли на нее съ любопытствомъ и удивленіемъ,-- никому въ жизни еще не приходилось видѣть такой подвижной, говорливой и щедрой женщины. Франка казалась совершенно счастливою и на радости готова была пожертвовать рѣшительно всѣмъ для того, чтобъ угодить своимъ новымъ друзьямъ. Уляна, весьма довольная полученными подарками, не переставала, однако, рыться въ сундукѣ, отъ времени до времени бормоча себѣ что-то подъ носъ. Ее приводили въ изумленіе рубашки Франки, тонкія, но почти совсѣмъ худыя. Странно, такъ много дорогихъ лентъ и запонокъ -- и ни одной новой рубашки! Платья -- тоже, хотя отдѣланы оборками и бахромой, всѣ въ пятнахъ, съ грязнымъ подоломъ.
-- Ну,-- удивлялась Уляна,-- какъ же вы въ этомъ ходить будете? У васъ нѣтъ никакого другаго платья?
Франка достала изъ кармана платокъ, развязала его и вытащила изъ уголка десяти рублевую ассигнацію. Это все, что осталось у ней отъ жалованья на послѣднемъ мѣстѣ, все, что она не успѣла истратить въ деревнѣ. Теперь ей нужно было запастись юбками, фартуками, рубашками, хотя грубыми, но крѣпкими,-- такими, какія носятъ мѣстныя жительницы.
-- Милая моя, дорогая,-- обратилась она къ Улянѣ,-- купите мнѣ всего этого.
Уляна вопросительно посмотрѣла въ сторону мужа и предупредительно отвѣтила:
-- Зачѣмъ покупать? У меня, слава Богу, всего этого вволю. Я и безъ денегъ дамъ вамъ на пару юбокъ и холстины на рубашки. Она засмѣялась и прибавила:-- А потомъ, коли захотите, я васъ и ткать обучу,-- вы себѣ сами наготовите что нужно.
Павелъ наклонился, взялъ съ земли маленькаго племянника и посадилъ къ себѣ на колѣни. Съ удивленію всѣхъ присутствующихъ, онъ даже весело засвисталъ, что съ нимъ случалось необыкновенно рѣдко.
-- Хорошо, Уляна!-- проговорилъ онъ, ласково глядя на сестру,-- дай ей пока, что нужно, а потомъ мы сосчитаемся. И ткать ее обучи, и всему, что нужно въ нашемъ обиходѣ. Она, бѣдная, сиротой выросла, никто ее добру не училъ,-- теперь я учить буду. И ты учи. Тебя самъ Богъ наградитъ.
Уляна, Филиппъ, Авдотья, даже легкомысленный Данилка сочувственно кивали головами.
Однако, Франка облеклась въ свой новый костюмъ не раньше, какъ черезъ двѣ недѣли послѣ свадьбы. Долго разгуливала она по грязи и пыли деревенской улицы въ прюнелевыхъ ботинкахъ и городскомъ платьѣ; ея ботинки скоро износились, а платье окончательно развалилось. Денегъ у ней на покупку разныхъ тряпокъ не было, а просить Павла ей и въ голову не приходило,-- такъ не привыкла сна обращаться за помощью къ кому бы то ни было. Напротивъ, она сама всегда раздавала все, что имѣла, людямъ, которые нравились ей. И теперь, хотя старуха Марцела давно разболтала ей, что у Павла подъ печкой хранится горшокъ съ серебряными рублями, Франка даже и не подумала о спрятанномъ богатствѣ и, уложивъ въ сундучекъ остатки своего городскаго платья, одѣлась по-крестьянски.
-- Вотъ я и мужичка!-- всплеснула она руками, увидавъ себя въ крохотномъ зеркальцѣ.-- Кончено, похоронили меня, закопали на вѣки вѣчные, и не будетъ ужь для меня другаго житья, кромѣ мужичьяго...
Она расплакалась на всю хату. Павелъ сначала было несказанно удивился, но потомъ улыбнулся и махнулъ рукою.
-- Чисто ребенокъ!-- сказалъ онъ, -- сама не знаетъ, чему смѣется и отъ чего плачетъ. Глупостей тебѣ въ голову вбили не мало, а ты имъ и вѣришь, и повторяешь ихъ. Погоди, походишь немного въ этомъ платьѣ, привыкнешь, и узнаешь, что и для баръ, и для нашего брата -- лучше хоть грубая рубаха, да крѣпкая, чѣмъ тонкая, да дырявая.
Онъ сѣлъ рядомъ съ ней и прижалъ ее къ груди.
-- Тише, Франка, ну, тише... успокойся... нечего плакать.
Она перестала плакать, прижалась къ нему всѣмъ своимъ дрожащимъ тѣломъ и осыпала его ласками. Павелъ схватилъ ее на руки и поднялъ почти къ самому потолку. Голубые глаза его загорѣлись, и Франка разсмѣялась самымъ беззаботнымъ смѣхомъ. Спустя часъ они вышли изъ хаты, спустились къ рѣкѣ, сѣли въ лодку и поплыли внизъ по теченію.
Въ деревнѣ замѣчали, что Павелъ не такъ часто, какъ прежде, ѣздитъ въ городъ съ наловленною рыбой, но никто этому не удивлялся. Конечно, онъ не мало накопилъ денегъ раньше, вовремя своей одинокой, почти отшельнической жизни, такъ почему же ему и не отдохнуть теперь съ молодою женой?
Да, въ немъ произошла значительная перемѣна. Онъ чаще и охотнѣе разговаривалъ съ сосѣдями, а его глаза такъ и свѣтились скрытою, глубокою радостью. Казалось, онъ помолодѣлъ и походилъ теперь на человѣка лѣтъ тридцати. Разъ старая Авдотья встрѣтила его на берегу рѣки и спросила:
-- Ну, что, куманекъ, хорошо тебѣ теперь? Доволенъ, что женился, а?
Здоровую, румяную старуху Авдотью любила и уважала вся деревня за ея доброе сердце и готовность помочь всякому нуждающемуся. Къ Павлу она благоволила всегда и нѣсколько разъ крестила съ нимъ дѣтей.
Павелъ поставилъ на-земь ведра съ водой, выпрямился и съ улыбкой отвѣтилъ:
-- Хорошо... какъ не хорошо! Чего хотѣлъ, то и досталъ.
-- Такъ ты потому и не женился раньше, что выискивалъ себѣ такую? Почему же раньше не сказалъ? Я бы тебѣ отыскала по душѣ.
-- Да развѣ я зналъ?... Я самъ не зналъ, чего я хочу, и какую хочу... а вотъ какъ нашелъ, такъ и узналъ... Видишь ли, кума, и то благо, если есть съ кѣмъ въ хатѣ словомъ перекинуться, человѣка живаго видѣть около себя... но за что я особенно Бога благодарю, такъ это за то, что Онъ помогъ мнѣ спасти грѣшную душу...
Добрая Авдотья сочувственно покивала головой, хотя совсѣмъ не понимала, чему Павелъ такъ радуется. Во всякомъ случаѣ, ей было пріятно видѣть его такимъ бодрымъ, радостнымъ, словно переродившимся.
Наконецъ, и всѣ жители деревни пришли къ убѣжденію, что въ хатѣ Павла все идетъ какъ слѣдуетъ, что особеннаго тамъ ничего не происходить. Только на дворѣ Козлюка, или въ огородѣ, раздѣляющемъ двѣ хаты, слышится громкій, тонкій голосъ Франки, разговаривающей съ Уляной или Данилой. На улицѣ Франка показывалась рѣдко, къ сосѣдямъ не ходила почти совсѣмъ и все время проводила съ мужемъ на рѣкѣ. Прежній страхъ ея почти совсѣмъ исчезъ, теперь она со свойственною ей страстностью привязалась къ рыбной ловлѣ и дальнимъ поѣздкамъ, выучилась грести весломъ и искренно находила, что это занятіе гораздо легче и пріятнѣе раздуванія чужихъ самоваровъ, подметанья чужихъ комнатъ и глаженья чужаго бѣлья въ тѣсныхъ и душныхъ кухняхъ. А все, что она чувствовала, неудержимо рвалось наружу и въ ту же минуту дѣлалось извѣстнымъ Павлу.
-- Я теперь отдыхаю,-- болтала Франка,-- живу себѣ барыней и никакой заботы мнѣ нѣтъ. Словно я во второй разъ на свѣтъ родилась, словно меня Богъ въ другой міръ переселилъ.
Для нея это поистинѣ былъ другой міръ, совершенно новый. Во всю свою жизнь она только два раза выѣзжала изъ города на дачу и не видала ничего, кромѣ пыльныхъ дорожекъ и чахлыхъ деревьевъ дачныхъ палисадниковъ. Теперь передъ ея глазами открылись новые виды, полные незнакомыхъ ей дотолѣ подробностей; все, на что она ни посмотритъ, возбуждало ея любопытство и удивленіе.
Любопытство и удивленіе, но не восторгъ.
Палящая жажда впечатлѣній, которую она вынесла изъ всѣхъ горестей и наслажденій своего прошлаго, влекла ее ко всякой новизнѣ, будь это новый, интересный человѣкъ, невиданная до сихъ поръ волна, туча, молнія. Франка была такъ несвѣдуща, такъ незнакома съ самыми простыми вещами, что все рѣшительно новое привлекало ея вниманіе, возбуждало любопытство, страстное, безъ границъ, безъ предѣловъ, любопытство ребенка или дикаго человѣка. Да, всякому человѣку, среди невозмутимой тиши деревни, могла бы показаться дикою эта крикливая, подвижная женщина, это дитя высокихъ городскихъ стѣнъ, удивленными глазами смотрящее на развертывающійся передъ нимъ широкій Божій міръ. Но, несомнѣнно, она представлялась слабымъ, безпомощнымъ ребенкомъ своему теперешнему спутнику, человѣку, который такъ освоился съ окружающимъ, что за два дня могъ предсказывать состояніе погоды. Часто рано поутру Павелъ выходилъ изъ своей хаты, пытливо смотрѣлъ на небо и потомъ давалъ совѣты сосѣдямъ поторопиться съ уборкой хлѣба и сѣна, такъ какъ хорошая погода продолжится не больше, какъ дня два, три. Въ дождливую пору, когда по небу ползли тяжелыя облака, а бурный Нѣманъ вздымалъ и пѣнилъ свои волны, Павелъ, возвратившись со двора, спѣшилъ обрадовать передрогшую Франку вѣстью, что черезъ два, три дня разведрится и потеплѣетъ. А когда погода, дѣйствительно, мѣнялась, сообразно предсказаніямъ Павла, Франка почти съ тревожнымъ взглядомъ спрашивала его:
-- Что ты, пророкъ, что ли,-- всегда знаешь, что впередъ будетъ?
Павелъ улыбался довольною улыбкой.
-- Я не пророкъ, а рыбакъ. А какой же былъ бы я рыбакъ, еслибъ не зналъ, когда мнѣ нужно выходить на рѣку и когда не нужно?
Прогулки съ мужемъ доставляли Франкѣ много удовольствія. Впрочемъ, ей не было скучно и одной. Тогда къ ней въ хату приходила старая нищенка, Марцела, проживающая временно у Козлюковъ, и сообщала множество интересныхъ вещей. Когда въ первый разъ, босая, обремененная грудою покрывающихъ ее лохмотьевъ, сгорбленная въ три погибели, она вошла въ домъ Павла, Франка, несмотря на то, что время уже приближалось къ полудню, еще потягивалась на постели. Марцелу она видѣла раньше и потому теперь ласково кивнула ей головою. Старухѣ на видъ можно было дать лѣтъ около семидесяти, но нужда и горе не угасили блеска ея юркихъ, хитрыхъ глазъ, не уменьшили болтливости ея языка. Стоя у порога, опершись на клюку, она заговорила хриплымъ, скрипучимъ голосомъ:
-- А, вы еще не встали! Красавица моя, въ деревнѣ всѣ давно уже позавтракали и вновь за работу принялись. И печки у всѣхъ затоплены, обѣдъ варится. Кто же вамъ-то воды принесъ и въ горшки налилъ, коли вы еще спите до сихъ поръ?
-- Мужъ,-- лѣниво приподнимаясь на постели, отвѣтила Франка.-- Онъ сегодня повезъ рыбу въ городъ, а передъ отъѣздомъ принесъ воды и растопилъ печку.
-- А-за... добрый онъ человѣкъ, любитъ тебя!-- прошептала нищенка и подступила ближе къ хозяйкѣ, которая всунула ноги въ башмаки и надѣвала юбку.-- Да какъ и не любить такую красавицу писанную! Глазки одни чего стоятъ, а въ таліи ты тоньше, чѣмъ любая барыня, какъ она въ корсетъ ни затягивайся.
-- Да ты видала ли когда-нибудь корсетъ?-- спросила Франка, которой похвалы нищей, видимо, пришлись по сердцу.
-- Видала ли я когда-нибудь корсетъ?-- вздохнула Марцела.-- Охъ, Боже Ты мой, Боже! чего я на свѣтѣ не видала! И богатство, и роскошь,-- все видѣла, все знаю. Всю свою молодость прожила у разныхъ господъ, а вотъ теперь Богъ привелъ подаяніемъ питаться... Я все понять могу... Вотъ когда Павелъ тебя къ Козлюкамъ привелъ, я сейчасъ же и подумала: мужикъ простой, а какую королевну себѣ выискалъ. Долго я дивилась, какъ это такая красавица за простаго мужика замужъ идетъ.
Лицо Франки сразу омрачилось.