Переводъ С. А. Порѣцкаго.
МОСКВА.
Типографія Вильде, Малая Кисловка, собственный домъ.
1901.
Дозволено цензурою. С.-Петербургъ, 2 марта 1901 г.
Максимиліанъ фонъ-Мооръ, владѣтельный графъ.
Карлъ, Францъ, его сыновья.
Амалія фонъ-Эдельрейхъ.
Шлигельбергъ, Швейцеръ, Гриммъ, Рацманъ, Шуфтерле, Роллеръ, Косинскій, Шварцъ, разгульные молодые люди, потомъ разбойники.
Германъ, побочный сынъ одного дворянина.
Даніель, слуга графа Моора.
Пасторъ Мозеръ.
Патеръ (католическій священникъ).
Шайка разбойниковъ.
Дѣйствіе происходитъ въ Германіи, въ продолженіе приблизительно двухъ лѣтъ.
Франконія. Золъ въ замкѣ Мооровъ. Францъ и старикъ Мооръ.
Францъ. Здоровы ли вы, батюшка? Вы очень блѣдны.
Старикъ Мооръ. Вполнѣ здоровъ, сынъ мой. Ты хотѣлъ мнѣ что-то сказать?
Францъ. Пришла почта... Письмо отъ нашего знакомаго изъ Лейпцига.
Старикъ Мооръ. Вѣсти о моемъ сынѣ Карлѣ?
Францъ. Гмъ! Да, о немъ. Но я боюсь... я не знаю... могу ли я... Ваше здоровье... Правда ли, что вы совсѣмъ хорошо себя чувствуете, батюшка?
Старикъ Мооръ. Какъ рыба въ водѣ!.. Онъ пишетъ о моемъ сынѣ?.. Что значитъ твое безпокойство? Ты уже во второй разъ спрашиваешь меня о моемъ здоровьѣ.
Францъ. Если вы больны... если вы хотя сколько-нибудь боитесь, что можете захворать, то лучше оставимъ . Я поговорю съ вами въ другой разъ. (Про себя). Это извѣстіе не для дряхлаго тѣла.
Старикъ Мооръ. О, Боже, Боже! Что я услышу?
Францъ. Позвольте мнѣ сначала отойти въ сторону, пролить слезу сожалѣнія о моемъ погибшемъ братѣ. Мнѣ не слѣдовало бы совсѣмъ говорить о немъ, потому что онъ вамъ сынъ; я долженъ былъ бы навсегда скрыть его позоръ, потому что онъ мой братъ. Не моя первая, печальная обязанность -- повиноваться вамъ. Поэтому простите меня.
Старикъ Мооръ. О, Карлъ, Карлъ! Если бы ты зналъ, какъ твое поведеніе терзаетъ родительское сердце! Если бы ты зналъ, какъ одно радостное извѣстіе о тебѣ прибавило бы мнѣ десять лѣтъ жизни, вернуло бы мнѣ молодость... между тѣмъ какъ теперь каждое извѣстіе о тебѣ приближаетъ меня на одинъ лишній шагъ къ могилѣ!
Францъ. Если такъ, батюшка, то прощайте... а то намъ придется сегодня же рвать на себѣ волосы у вашего гроба.
Старикъ Мооръ. Останься!... Все равно, мнѣ уже не долго жить. Оставь его дѣлать, какъ хочетъ! (Садится). Грѣхи отцовъ отмщаются на третьемъ и четвертомъ поколѣніяхъ. Пусть онъ исполнитъ волю неба!
Францъ (вынимаетъ письмо изъ кармана). Вы знаете моего друга. Право, я далъ бы себѣ отрубить палецъ на правой рукѣ, чтобы имѣть право назвать его лжецомъ, чернымъ, ядовитымъ клеветникомъ. Соберитесь съ силами! Простите, что я но даю вамъ самому прочесть письмо... Вы не должны слышать всего.
Старикъ Мооръ. Нѣтъ, все, все! Сынъ мой, ты избавишь меня отъ костылей!
Францъ (читаетъ). "Лейпцигъ. 1-го мая. Дорогой другъ! Если бы меня не связывало обѣщаніе но скрывать отъ тебя ничего изъ того, что мнѣ удастся узнать о судьбѣ твоего брата,-- я никогда но рѣшился бы сдѣлаться твоимъ мучителемъ. Изъ многихъ твоихъ писемъ я вижу, какъ подобныя извѣстія терзаютъ твое братское сердце; мнѣ кажется, что я вижу передъ собой тебя, проливающаго слезы"... да, онѣ текли, текли ручьями по этому липу... "Проливающаго слезы о недостойномъ, презрѣнномъ"... (Старикъ Мооръ закрываетъ себѣ лицо). Вотъ видите, батюшка! А я читаю вамъ, еще самое снисходительное... "Мнѣ кажется, что я вижу передъ собой твоего стараго благочестиваго отца, блѣднаго, какъ мертвецъ". Іисусъ-Марія! Вы уже поблѣднѣли, прежде чѣмъ что-нибудь узнали!
Старикъ Мооръ. Дальше, дальше!
Францъ.... "блѣднаго, какъ мертвецъ, падающаго на стулъ и проклинающаго тотъ день, когда его впервые назвали отцомъ. Мнѣ не хотѣли сказать всего, но и изъ того немногаго, что я знаю, ты узнаешь далеко не все. Твой братъ, кажется, переполнилъ мѣру своего позора. Надѣлавъ на сорокъ тысячъ дукатовъ долговъ",-- недурные карманные расходы, батюшка!-- "обезчестивъ дочь одного здѣшняго банкира и ранивъ смертельно на поединкѣ ея жениха, достойнаго юношу изъ хорошаго семейства, онъ вчера въ полночь, вмѣстѣ съ семью своими товарищами, которыхъ онъ же увлекъ въ свою распутную жизнь, бѣжалъ отъ рукъ правосудія... Батюшка! Ради Бога, что съ вами, батюшка!
Старикъ Мооръ. Довольно! Оставь меня, сынъ мой!
Францъ. Я пощажу васъ... "Сдѣлано распоряженіе объ его задержаніи, оскорбленные громко требуютъ возмездія, голова его оцѣнена, имя Моора"... Нѣтъ! Я не хочу, чтобы мои бѣдныя уста убили моего отца! (Разрываетъ письмо). Не вѣрьте ему, отецъ! Не вѣрьте ни одному слову!
Старикъ Мооръ (горько плача). Мое имя! Мое честное имя!
Францъ (бросается ему въ объятія). Негодный, трижды негодный Карлъ! Не предвидѣлъ ли я этого тогда еще, когда онъ мальчишкой бѣгалъ за дѣвками и шлялся по полямъ и горамъ съ уличными мальчишками и всякой сволочью, когда онъ избѣгалъ вида церкви, словно преступникъ тюрьмы, когда онъ бросалъ первому попавшемуся нищему въ шайку тѣ деньги, которыя выклянчивалъ у васъ, между тѣмъ какъ мы, сидя дома, назидались благочестивыми молитвами и проповѣдями? Не предвидѣлъ ли я этого раньше, видя, что онъ охотнѣе читаетъ приключенія Юлія Цезаря, Александра Великаго и другихъ темныхъ язычниковъ, чѣмъ исторію благочестиваго Товія? Но говорилъ ли я вамъ сотни разъ, что мальчишка принесетъ намъ всѣмъ срамъ и горе?.. О, если бы онъ не носилъ имени Мооровъ! Если бы мое сердце не билось такой горячей любовью къ нему! Мнѣ придется еще отвѣтить передъ Небеснымъ Судіей за эту безбожную любовь, за то, что я не могу заглушить ее въ себѣ.
Старикъ Мооръ. О, мои надежды! Мои золотые сны!
Францъ. О, да, я это знаю. Вотъ объ этомъ-то я и говорилъ сейчасъ. Вѣдь вы постоянно твердили, что этотъ пламенный духъ мальчишки, который дѣлаетъ его такимъ впечатлительнымъ ко всему великому и прекрасному, это чистосердечіе, отражающееся въ его глазахъ, эта мягкость чувствъ, заставляющая его съ участіемъ проливать слезы при видѣ всякаго страданія, эта мужеская храбрость, побуждающая его взбираться на столѣтніе дубы, перепрыгивать черезъ рвы и заборы, переплывать бурные потоки, это дѣтское честолюбіе, это ничѣмъ непобѣдимое упрямство и всѣ прочія блестящія добродѣтели, замѣчающіяся въ папашиномъ сынкѣ, сдѣлаютъ изъ него со временемъ вѣрнаго друга, прекраснаго гражданина, героя, великаго., великаго человѣка... Ну, вотъ теперь вы видите, батюшка! Пламенный духъ развился, выросъ и принесъ великолѣпные плоды. Посмотрите, какъ это чистосердечіе превратилось въ дерзость; посмотрите, какъ эта мягкость чувствъ выражается теперь въ нѣжной чувствительности къ публичнымъ женщинамъ; посмотрите, какъ этотъ пламенный духъ въ шесть лѣтъ истратилъ на нихъ всѣ свои силы. Посмотрите, какъ эта смѣлая, предпріимчивая голова задумываетъ и выполняетъ замыслы, передъ которыми блѣднѣютъ подвиги знаменитыхъ разбойниковъ. А когда эти великолѣпные задатки вполнѣ разовьются -- пока вѣдь при его молодости нельзя еще ждать отъ него чего-нибудь вполнѣ законченнаго -- тогда, батюшка, вамъ, можетъ-быть, придется еще испытать удовольствіе -- видѣть его во главѣ отряда, скрывающагося въ лѣсахъ и облегчающаго усталыхъ путниковъ отъ ихъ ноши; можетъ-быть, вамъ еще удастся прежде, чѣмъ вы сойдете въ могилу, совершить странствованіе къ его памятнику, который онъ воздвигнетъ себѣ между небомъ и землей... и, можетъ-быть, -- о, батюшка, батюшка!-- вамъ еще придется пріискивать себѣ другое имя, иначе лавочники и уличные мальчишки, видѣвшіе изображеніе вашего почтеннаго сына на базарной площади въ Лейпцигѣ, будутъ показывать на васъ пальцами
Старикъ Мооръ. И ты, мой Францъ, и ты? О, дѣти мои! Какъ вы попадаете мнѣ прямо въ сердце!
Францъ. Вы видите, я могу быть и остроумнымъ, но мое остроуміе -- жало скорпіона... И вотъ этотъ сухой, будничный, холодный, деревянный Францъ -- и какія еще тамъ прозвища ни приходили вамъ въ голову, когда вашъ Карлъ сидѣлъ у васъ на колѣняхъ и щипалъ васъ за щеку, и вы сравнивали его со мной -- этотъ Францъ когда-нибудь умретъ среди своихъ владѣній, и сгніетъ и будетъ забытъ, между тѣмъ какъ слава этой всеобъемлющей головы облетитъ всю землю!.. О! отъ всей души благодаритъ тебя, о Небо, этотъ холодный, сухой, деревянный Францъ за то, что онъ не таковъ, какъ этотъ!
Старикъ Мооръ. Прости меня, мое дитя! Не сердись на отца, обманувшагося въ своихъ надеждахъ. Богъ, посылающій мнѣ слезы черезъ Карла, высушитъ ихъ твоей рукой, мой Францъ.
Францъ. Да, батюшка, онъ осушитъ ихъ. Вашъ Францъ посвятитъ всю свою жизнь на то, чтобы продлить вашу. Ваша жизнь будетъ мнѣ первымъ указаніемъ того, что я долженъ дѣлать; она будетъ для меня зеркаломъ, въ которое я буду наблюдать все. Ни одна обязанность не покажется мнѣ настолько священной, чтобы я но согласился нарушить ее. если дѣло будетъ итти о вашей драгоцѣнной жизни. Вѣрите ли вы мнѣ, батюшка?
Старикъ Мооръ. У тебя есть еще обязанности къ тебѣ самому, сынъ мой... Богъ да благословитъ тебя за то, чѣмъ ты былъ и будешь для меня!
Францъ. Теперь скажите мнѣ вотъ что: если бы вы не были вынуждены называть его своимъ сыномъ, вѣдь вы могли бы тогда быть счастливы?
Старикъ Мооръ. О, замолчи, замолчи! Когда бабушка принесла его мнѣ, я поднялъ его къ небу и воскликнулъ: не счастливый ли я человѣкъ!
Францъ. Вы говорили такъ тогда. Но оправдались ли ваша слова? Вы завидуете теперь худшему изъ вашихъ крестьянъ въ томъ, что онъ не отецъ этого, -- ваше горе будетъ длиться, пока у васъ будетъ этотъ сынъ. Это горе будетъ расти вмѣстѣ съ Карломъ. Это горе сгубить вашу жизнь.
Старикъ Мооръ. Ахъ! Оно сдѣлало меня старикомъ.
Францъ. Ну, итакъ... если бы вы отреклись отъ этого сына?
Старикъ Мооръ (испуганно). Францъ! Францъ! Что говоришь ты?
Францъ. Развѣ не эта любовь къ нему дѣлаетъ васъ несчастнымъ? Безъ этой любви онъ не существуетъ для васъ. Если не будетъ этой преступной, проклятой любви,-- онъ умеръ для васъ, онъ какъ бы никогда и но рождался. Не плоть и кровь, а чувство дѣлаетъ изъ насъ отцовъ и сыновей. Перестаньте его любить, и этотъ выродокъ уже болѣе не сынъ вашъ, хотя бы онъ и былъ сдѣланъ изъ вашей плоти. До сихъ поръ онъ былъ зѣницей вашего ока; но если око твое соблазняетъ тебя, говоритъ писаніе, вырви и брось его. Лучше пойти съ однимъ глазомъ на небо, чѣмъ съ двумя въ адъ. Лучше предстать бездѣтному на небо, чѣмъ обоимъ, и отцу и сыну, отправиться въ адъ. Такъ говоритъ Господь.
Старикъ Мооръ. Ты хочешь, чтобы я проклялъ моего сына?
Францъ. Нѣтъ, нѣтъ, но то Вамъ не придется проклинать своего сына. Скажите: кого вы называете своимъ сыномъ? Только ли того, кому выдали жизнь, хотя бы онъ прилагалъ теперь всѣ старанія къ тому, чтобы сократить вашу жизнь?
Старикъ Мооръ. О, это слишкомъ правда! Это судъ надо мной. Господь возложилъ этотъ судъ на него.
Францъ. Посмотрите, какое сыновнее отношеніе къ вамъ выказываетъ вашъ любимецъ. Онъ убиваетъ васъ, пользуясь для этого вашей же отеческой любовью; онъ уязвляетъ ваше родительское сердце, чтобы прикончить васъ. Если васъ не будетъ болѣе на свѣтѣ, онъ сдѣлается владѣльцемъ вашихъ имѣній, господиномъ своихъ желаній. Поставьте себя на его мѣсто. Какъ часто должно приходить ему въ голову желаніе, чтобы его отецъ и братъ, которые такъ безжалостно стоятъ на дорогѣ къ его излишествамъ, были бы уже въ могилѣ! Что же -- развѣ это любовь за любовь? Развѣ это сыновняя благодарность за отеческую кротость, когда онъ ради минутной прихоти приноситъ въ жертву десять лѣтъ вашей жизни, когда онъ въ одинъ сластолюбивый мигъ ставитъ на карту славу своихъ предковъ, славу, которая оставалась незапятнанной въ теченіе семи столѣтій? И этого человѣка вы называете своимъ сыномъ? Отвѣчайте: назовете ли вы такого человѣка сыномъ?
Старикъ Мооръ. Жестокій сынъ, но все же мой сынъ, все же мой сынъ!
Францъ. Молѣйшій, драгоцѣнный сынъ, который жаждетъ отдѣлаться отъ своего отца! О, если бы вы могли понять это! Если бы съ вашихъ глазъ спали покровы! Но вы своимъ потворствомъ только укрѣпляете его въ его распутствѣ, вашей помощью какъ бы оправдываете его. Да, вы отведете проклятье отъ его головы. На васъ, на васъ, батюшка, падетъ осужденіе!
Старикъ Мооръ. Справедливо! Справедливо! Я, я во всемъ виноватъ!
Францъ. Сколькихъ людей, пресытившихся распутствомъ, исправляли страданія! И не являются ли тѣлесные недуги, которые слѣдуютъ за каждой невоздержностью, указаніемъ Божьей воли? Неужели же человѣкъ своей жестокой нѣжностью извратитъ эту волю? Неужели отецъ сгубить навѣки ввѣренный ему залогъ?.. Подумайте, батюшка: если бы вы предоставили его на время его несчастіямъ, не измѣнится ли онъ тогда, не исправится ли? Если же онъ и въ великой школѣ страданій останется негодяемъ, тогда... горе отцу, который своей слабостью разрушаетъ опродѣленія высшей мудрости!.. Итакъ, батюшка?
Старикъ Мооръ. Я напишу ему, что отвращаю отъ "его свою руку.
Францъ. И вы поступите справедливо и разумно.
Старикъ Мооръ. Чтобы онъ но показывался никогда ко мнѣ на глаза.
Францъ. Это окажетъ цѣлобноо вліяніе на него.
Старикъ Мооръ (нѣжно). Пока онъ не перемѣнится.
Францъ. Хорошоі Хорошо!.. Но если онъ явится къ вамъ, надѣвъ на себя личину лицемѣрія, и вымолить себѣ у васъ прощеніе, а на другой день опять уйдетъ туда и будетъ издѣваться надъ вашей слабостью въ объятіяхъ непотребныхъ женщинъ?.. Нѣтъ, батюшка! Онъ самъ вернется къ вамъ, когда его совѣсть будетъ чиста.
Старикъ Мооръ. Я сейчасъ же напишу ему это.
Францъ. Подождите! Еще два слова, батюшка! Я боюсь, что чувство негодованія заставитъ васъ употребить слишкомъ жесткія слова, которыя разобьютъ ему сердце... А потомъ, не думаете ли вы, что онъ увидитъ признакъ прощенія въ томъ, что вы удостоиваете его собственноручнымъ письмомъ. Не лучше ли будетъ, если вы предоставите написать мнѣ?
Старикъ Мооръ. Напиши, сынъ мой. Ахъ! Это все-таки разбило бы мнѣ сердце! Напиши ему...
Францъ (быстро). Вы остаетесь при томъ же рѣшеніи?
Старикъ Мооръ. Напиши ему, что тысячи безсонныхъ ночей, тысячи кровавыхъ слезъ... Но не доводи моего сына до отчаянья!
Францъ. Но ляжете ли вы въ постель, батюшка? Это слишкомъ на васъ подѣйствовало.
Старикъ Мооръ. Напиши ему, что родительское сердце... Повторяю тебѣ, не доводи моего сына до отчаянья! (Уходить печальный).
Францъ (смотритъ со смѣхомъ ему вслѣдъ). Утѣшься, старикъ! Ты никогда больше но прижмешь его къ своему сердцу; путь къ твоему сердцу прегражденъ для него, какъ для ада путь къ небу... Онъ былъ вырванъ изъ твоихъ объятій прежде, чѣмъ ты узналъ, что можешь когда-нибудь захотѣть этого... Жалкимъ игрокомъ былъ бы я, если бы не сумѣлъ оторвать сына отъ отцовскаго сердца, будь онъ прикованъ къ нему хотя желѣзными узами... Я обвелъ тебя заколдованнымъ кругомъ проклятій, черезъ который онъ не перейдетъ... Въ добрый часъ, Францъ! Нѣтъ больше любимца -- лѣсъ проясняется... Надо эти бумажки совсѣмъ уничтожить, а то кто-нибудь, пожалуй, еще узнаетъ мою руку! (Собираетъ съ полу кусочки разорваннаго письма). Горе унесетъ скоро и старика въ могилу, а изъ ея сердца я вырву этого Карла, хотя бы это стоило ей половины жизни!..
Я имѣю полное право сердиться на природу и, клянусь честью, я воспользуюсь своимъ правомъ!.. Почему я не первымъ вылѣзъ изъ материнскаго чрева? Почему не я одинъ только? Почему природа надѣлила меня этимъ безобразіемъ? Почему именно меня? Почему именно мнѣ дала она этотъ калмыцкій носъ, эту арапскую харю, эти готентотскіе глаза? Право, мнѣ кажется, она собрала отъ всѣхъ человѣческихъ породъ въ одну кучу самое отвратительное и изъ этой смѣси слѣпила меня! Чортъ возьми! Кто далъ природѣ право лишать меня того, что она дала другому? Развѣ можетъ кто-нибудь услужить ей чѣмъ-нибудь прежде, чѣмъ онъ самъ появится на свѣтъ? Или другой чѣмъ-нибудь оскорбить ее прежде, чѣмъ возникнетъ самъ? Почему же она поступаетъ такъ пристрастно?
Нѣтъ! Нѣтъ! я несправедливъ къ природѣ. Развѣ не надѣлила она насъ изобрѣтательнымъ умомъ, не посадила насъ всѣхъ голыми и безпомощными на берегъ великаго житейскаго моря: плыви, кто можетъ плыть, а кто неловокъ, или ко дну! Она не дала маѣ ничего на дорогу; чѣмъ я хочу себя сдѣлать -- это уже мое дѣло. Каждый имѣетъ одинаковыя права на большое и малое: притязаніе разбивается о притязаніе, стремленіе о стремленіе, сила о силу. Право на сторонѣ того, кто сильнѣе, и предѣлы нашей силы -- вотъ наши законы!
Правда, люди придумали себѣ различныя обязательства, чтобы легче было возбуждать общество къ дѣятельности. Честное имя-поистинѣ, пѣнная монета, съ помощью которой отлично можно барышничать тому., кто умѣетъ толково ее расходовать! Совѣсть -- о, да, конечно! отличное пугало, чтобы отгонять воробьевъ отъ вишенъ!
Поистинѣ, все это очень похвальныя учрежденія, очень пригодныя къ тому, чтобы внушать дуракамъ уваженіе и держать народъ въ уздѣ для того, чтобы умнымъ людямъ тѣмъ свободнѣе жилось на свѣтѣ. Право, презабавныя учрежденія! Они мнѣ представляются въ родѣ тѣхъ изгородей, которыми мои крестьяне такъ хитро огораживаютъ свои поля, чтобы не проскочилъ туда., Боже упаси, какой-нибудь заяцъ!.. Да, заяцъ! Но господинъ помѣщикъ пришпориваетъ своего коня и преспокойно себѣ скачетъ по засѣянному полю.
Бѣдный заяцъ! Конечно, печальна судьба того, кому приходится быть зайцемъ въ этомъ мірѣ. Но господину помѣщику нужны вѣдь и зайцы!
Итакъ, смѣло впередъ! Кто ничего но боится, тотъ не менѣе силенъ, чѣмъ тотъ, кого всѣ боятся. Я много слышалъ всякихъ розсказней о такъ называемой родственной любви... Отъ этихъ розсказней у порядочнаго человѣка голова можетъ пойти кругомъ. Это твой братъ -- другими словами, онъ испеченъ въ той же печи, гдѣ и ты,-- а потому онъ долженъ быть тебѣ священенъ! Замѣтьте это странное, забавное разсужденіе: изъ тѣлесной близости выводить согласіе душъ, изъ одного и того же мѣста рожденія одни и тѣ же ощущенія, изъ одинаковой пищи одинаковыя наклонности... Затѣмъ, далѣе. Это твой отецъ-онъ далъ тебѣ жизнь, ты плоть и кровь его, а потому онъ долженъ быть тебѣ священенъ! Опять то же хитрое разсужденіе! А позвольте васъ спросить, почему онъ меня сдѣлалъ? Вѣдь не изъ любви же ко мнѣ, къ моему "я", которое еще только современенъ должно было появиться на свѣтъ? Или онъ зналъ меня прежде, чѣмъ меня сдѣлалъ? Или онъ думалъ именно обо мнѣ, желалъ именно меня, когда меня дѣлалъ? Или я долженъ быть благодарнымъ ему за то, что я родился мужчиной? Конечно, нѣтъ, какъ все равно я но могъ бы жаловаться на него, если бы онъ произвелъ меня на свѣтъ женщиной. Могу ли я признавать ту любовь, которая не основывается на уваженіи къ моей личности? Гдѣ же тугъ что-нибудь священное? Или, можетъ-быть, въ самомъ дѣйствіи, которое произвело меня? Какъ будто это что-нибудь большое, чѣмъ скотскій поступокъ для удовлетворенія скотскихъ желаній! Или, можетъ-быть, священное заключается въ послѣдствіяхъ этого дѣйствія? Но эти послѣдствія не что иное, какъ желѣзная необходимость, отъ которой мы охотно бы отказались, если бы она не должна была совершиться насчетъ нашей плоти и крови. Или я долженъ его хвалить за то, что онъ меня любитъ? Но это только тщеславіе съ его стороны, обычный грѣхъ всѣхъ художниковъ, которые кичатся своимъ произведеніемъ, какъ бы ни было оно безобразно... Посмотрите же, на что сводятся всѣ эти чары, которыя вы окутываете священнымъ туманомъ для того, чтобы пользоваться нашей трусостью. И вы думаете, что я, какъ мальчикъ, позволю одурачить себя ими?
Итакъ, смѣлѣй за дѣло! Я вырву съ корнемъ вокругъ себя все, что мѣшаетъ мнѣ быть господиномъ. Я хочу быть господиномъ и добьюсь силой того, на что у меня не хватаетъ любезности. (Уходитъ).
Корчма на саксонской границѣ. Карлъ Мооръ читаетъ, углубившись въ книгу. Шпигельбергъ пьетъ, сидя за столомъ.
Карлъ Мооръ (откладываетъ въ сторону книгу). Меня просто тошнить начинаетъ отъ нашего чернильнаго вѣка, когда я почитаю у Плутарха о жизни великихъ людей.
Шпигельбергъ (подставляетъ ему стаканъ и пьетъ самъ). Читай-ка лучше Іосифа Прекраснаго!
Мооръ. Нечего сказать, прекрасная награда за пролитый вами на поляхъ сраженій потъ, что ваши имена живутъ теперь въ школахъ и школьники таскаютъ васъ въ своихъ сумкахъ! Цѣнное вознагражденіе за вашу растраченную кровь, что лавочникъ завернетъ въ васъ свои пряники, или, если ужъ вамъ особенно посчастливится, какой-нибудь французскій драматургъ поставитъ васъ на ходули и выведетъ на сцену! Ха-ха-ха!
Шпигельбергъ. Читай, братецъ, Іосифа, прошу тебя.
Мооръ. Противный, разслабленный вѣкъ, годный только на то, чтобы пережевывать подвиги прошлыхъ вѣковъ, уродовать героевъ древности своими толкованіями или коверкать ихъ въ своихъ трагедіяхъ! Сила ихъ чреслъ изсякла, и теперь размноженію человѣчества должны помогать пивныя дрожжи.
Шпигельбергъ. Чай, братецъ, чай!
Мооръ. И вотъ они -- нынѣшніе люди! Они стѣсняютъ здоровую природу своими нелѣпыми правилами; лижутъ ноги у лакея, чтобы онъ замолвилъ за нихъ словечко у его сіятельства, и притѣсняютъ бѣдняка, котораго не боятся; боготворятъ другъ друга за праздничные обѣды и готовы отравить одинъ другого изъ-за какой-нибудь перины, которую у нихъ перебили на торгахъ; проклинаютъ саддукея за то, что онъ недостаточно усердно ходить въ церковь, а сами высчитываютъ у алтаря свои жидовскіе проценты и не сводятъ глазъ съ священника, чтобы посмотрѣть, какъ завитъ его парикъ; падаютъ въ обморокъ при видѣ зарѣзаннаго гуся и хлопаютъ въ ладоши отъ радости, когда разоряется ихъ соперникъ!.. Какъ горячо жалъ я имъ руки... "только одинъ день еще"... и все напрасно!.. "Въ яму собаку!"... Просьбы! Клятвы! Слезы! (топаетъ ногой). Адъ и черти!
Шпигельбергъ. И все изъ-за какихъ-нибудь нѣсколькихъ тысячъ жалкихъ дукатовъ!
Мооръ. Нѣтъ! Я не могу больше думать объ этомъ!.. Неужели мнѣ сковать свою волю законами? Законъ превращаетъ орлиный полетъ въ ползанье улитки. Законъ не создалъ еще ни одного великаго человѣка, между тѣмъ какъ свобода творитъ богатырей. Законы заключены въ утробѣ тирана, они угождаютъ прихотямъ его желудка, подлаживаются подъ его настроенія... О, если бы духъ Германа {Германъ -- вождь древнихъ германцевъ, разбившій римлянъ отстоявшій этой побѣдой свободу германцевъ.} былъ еще живъ!.. Дай мнѣ войско такихъ молодцовъ, какъ я, и Германія сдѣлается республикой {Республика -- государство, которое управляется не государемъ, а выборными людьми изъ народа. Римъ и Спарта -- двѣ могущественныя республики въ древности. Перев.}, въ сравненіи съ которой Римъ и Спарта показались бы женскими монастырями! (Бросаетъ шпагу на столъ и встаетъ).
Шпигельбергъ (вскакиваетъ). Отлично! Великолѣпно! Ты попалъ въ самую точку. Я тебѣ шепну кое-что на ухо, Мооръ, что я уже давно ношу въ головѣ... ты самый подходящій человѣкъ для этого... Пей, братецъ, пой!... Какъ ты думаешь: что если бы намъ сдѣлаться жидами и возстановить іудейское царство?
Мооръ (хохочетъ). Понимаю... понимаю... ты хочешь ввести въ моду обрѣзаніе, потому что обрѣзанъ самъ?
Шпигельбергъ. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, развѣ это не ловкій и смѣлый замыселъ? Мы разсылаемъ во всѣ концы свѣта манифестъ и приглашаемъ въ Палестину всѣхъ, кто но ѣстъ свинины. Тамъ я привожу убѣдительныя доказательства, что Иродъ Четвертовластникъ былъ моимъ предкомъ, и прочее, и прочее... Важная, братецъ, будетъ для насъ побѣда, когда они увидятъ, что могутъ возобновить свой Іерусалимъ и зажить припѣваючи. А тамъ куй желѣзо, пока горячо: выгонимъ турокъ изъ Азіи, нарубимъ ливанскихъ кедровъ, настроимъ кораблей, обложимъ податями народъ. Между тѣмъ...
Мооръ (беретъ его, смѣясь за руку). Товарищъ! довольно этихъ дурачествъ!
Шпигельбергъ (съ удивленіемъ). Не хочешь ли ты изобразить изъ себя блуднаго сына? Такой молодецъ, какъ ты, который своей шпагой больше написалъ на лицахъ, чѣмъ три писца напишутъ въ годъ въ приказной книгѣ! Но разсказать ли тебѣ снова исторію съ собачьимъ трупомъ? Право, мнѣ остается только одно -- возстановить въ твоей памяти твой собственный образъ, чтобы оживить твою кровь, если ничто ужо больше не воодушевляетъ тебя. Помнишь, какъ господа чиновники велѣли перебить твоей собаки ногу, а ты въ отместку за это предписалъ всему городу постъ? Всѣ влились на твое предписаніе. А ты но промахъ -- скупилъ все мясо во всемъ Лейпцигѣ, такъ что черезъ восемь часовъ во всемъ округѣ нельзя было найти ни косточки, и рыба начала подниматься въ цѣнѣ. Чиновничество и горожане грозили отмстить намъ. Но мы, молодежь, въ числѣ тысячи семисотъ человѣкъ, выступили впередъ, и ты во главѣ насъ, а за нами мясники, портные, лавочники, трактирщики, цырульники и всѣ цехи. Мы поклялись опустошить весь городъ, если тронутъ хотя одинъ волосокъ на головѣ у кого-нибудь изъ насъ. И они остались съ носомъ. Тогда ты созвалъ докторовъ и предложилъ три дуката тому, кто пропишетъ рецептъ собакѣ. Мы боялись, что господа доктора оскорбятся и откажутся прописать лѣкарство, и сговорились уже принудить ихъ къ тому силой. Но это оказалось излишнимъ: господа доктора передрались между собою изъ-за трехъ дукатовъ и даже сбавили цѣну. Въ одинъ часъ было написано двѣнадцать рецептовъ, и бѣдное животное вскорѣ же околѣло.
Мооръ. Мерзавцы!
Шпигельбергъ. Мы устроили ему роскошныя похороны. Надъ тѣломъ собаки было прочитано множество надгробныхъ стихотвореній, а затѣмъ ночью мы, въ числѣ тысячи человѣкъ, выступили съ фонарями въ одной рукѣ и шпагами въ другой, и такъ прошли черезъ весь городъ съ шумомъ и колокольнымъ звономъ, и наконецъ похоронили собаку. Послѣ того былъ устроенъ пиръ, который длился до утра. Затѣмъ ты поблагодарилъ почтенныхъ господъ за сердечное участіе и велѣлъ продавать мясо за полцѣны. Чортъ возьми! Тогда мы относились къ тебѣ съ такимъ уваженіемъ, словно гарнизонъ завоеванной крѣпости.
Мооръ. И тебѣ не стыдно хвалиться этимъ? У тебя нѣтъ настолько совѣсти, чтобы устыдиться этихъ безобразій?
Шпигельбергъ. Ну, вотъ еще! Ты, видно, болѣе не Мооръ. Помнишь, какъ ты тысячи разъ, съ бутылкой въ рукѣ, посмѣивался надъ своимъ старымъ скрягой и говорилъ: пусть онъ тамъ собираетъ и копитъ деньги, а я буду за это пить въ свое удовольствіе... Помнишь еще это? А? Помнишь? Ахъ ты, безсовѣстный, жалкій хвастунъ! Тогда ты говорилъ какъ мужчина, по-дворянски, а теперь...
Мооръ. Будь проклятъ ты, что напомнилъ мнѣ объ этомъ! Будь проклятъ и я за эти слова! Всему виною были тогда винные пары -- сердце мое но принимало участія въ томъ, что несъ мой языкъ.
Шпигельбергь (качаетъ головой). Нѣтъ! Нѣтъ! Это невозможно! Не можетъ быть, братецъ, чтобы ты говорилъ теперь серьезно. Скажи, братъ, не нужда ли настроила такъ тебя? Слушай, я разскажу тебѣ одинъ случай изъ моего дѣтства. Около нашего дома былъ широкій ровъ, и мы, мальчишки, часто, бывало, бились о закладъ, кто перепрыгнетъ черезъ него. Но всѣ старанія наши были напрасны. Прыгъ! и ты уже лежишь на днѣ, а кругомъ всѣ хохочутъ и свистятъ, и забрасываютъ тебя снѣжками. Недалеко отъ нашего дома была также ідѣпвая собака одного охотника -- презлая бестія! Моимъ любимымъ удовольствіемъ было дразнить ее, какъ только я могъ, и я, бывало, помиралъ со смѣху, когда эта стерва уставится свирѣпо на меня и, вотъ кажется, готова разорвать меня, если бы только могла. И что же случилось? Разъ какъ-то я опять дразнилъ ее и запустилъ въ нее камнемъ такъ сильно, что она въ ярости сорвалась съ цѣпи и на меня, а я прочь отъ нея и помчался какъ вѣтеръ... Вдругъ -- чортъ возьми!-- передо мной проклятый ровъ... Что дѣлать? Разсвирѣпѣвшая собака мчится за мной по пятамъ -- итакъ, но долго думая, я разбѣжался и... былъ на той сторонѣ. Этому прыжку я обязанъ жизнью, потому что иначе бестія разорвала бы меня въ клочки.
Мооръ. Ну, и что же изъ этого слѣдуетъ?
Шпигельбергъ. А то, что силы растутъ въ нуждѣ. Поэтому я никогда не падаю духомъ, какъ бы туго ни приходилось мнѣ. Мужество растетъ вмѣстѣ съ опасностью, сила увеличивается отъ стѣсненія. Должно быть судьба готовить изъ меня великаго человѣка, если ставитъ мнѣ на пути столько препятствій.
Мооръ (сердито). Я не знаю, на что еще могло бы понадобиться наше мужество и на что его у насъ не хватало?
Шпигельбергь. Да?.. Значить, ты хочешь, чтобы у тебя вывѣтрились всѣ твои способности? Хочешь зарыть свой талантъ? Но думаешь ли ты, что твои лейпцигскія похожденія представляютъ собою предѣлъ человѣческой изобрѣтательности? Попробуй-ка сначала попасть въ настоящій свѣтъ, въ Парижъ или Лондонъ! Тамъ, брать, можешь получить пощечину, если назовешь кого-нибудь честнымъ человѣкомъ. Только тамъ и можетъ разойтись, душа, гдѣ можно вести дѣло на широкую ногу. Ты, братецъ, тамъ ротъ разинешь отъ удивленія! А какъ тамъ поддѣлываютъ подписи, подмѣниваютъ карты, взламываютъ замки и вытряхиваютъ содержимое шкатулокъ,-- всему этому тебя еще научитъ Шпигельбергь! Я бы на первой попавшейся висѣлицѣ повѣсилъ того мерзавца, который голодаетъ изъ-за своей честности!
Мооръ (разсѣянно). Какъ? Ты пошелъ еще дальше этого?
Шпигельбергъ. Ты, кажется, но вѣришь мнѣ? Подожди, дай мнѣ только разойтись! Ты увидишь чудеса. У тебя мозги въ головѣ перевернутся, когда моя изобрѣтательность разрѣшится отъ бремени. (Встаетъ возбужденный). Какъ все проясняется вокругъ меня! Исполинскіе замыслы зарождаются въ моей творческой головѣ! Проклятая сонливость (ударяетъ себя по головѣ), которая до сихъ поръ связывала мои силы, задерживала мои замыслы! Я пробуждаюсь, я чувствую теперь, кто я, кѣмъ я долженъ быть!
Мооръ. Ты -- дуракъ. Это винные пары шумятъ въ твоей головѣ.
Шпигельбергъ (съ жаромъ). Шнигельбергъ! будетъ раздаваться повсюду. Шпигельбергъ, ты просто колдунъ! Какъ жаль, что ты но сдѣлался генераломъ, Шпигельбергъ! скажетъ король: ты выгналъ бы австрійцевъ въ мышиную норку. Это непростительно, что этотъ человѣкъ не занялся медициной, заговорятъ всѣ доктора: онъ навѣрно изобрѣлъ бы новыя лѣкарства. Ахъ! отчего онъ но изучалъ право! станутъ вздыхать министры: онъ сумѣлъ бы изъ камней добыть денегъ. И "Шпигельбергъ" будетъ раздаваться на востокѣ и западѣ! И въ то время, какъ вы, бабы, кроты, будете пресмыкаться въ грязи, Шпигельбергъ на распростертыхъ крыльяхъ возлетитъ въ храмъ славы.
Мооръ. Счастливаго пути! Восходи по позорнымъ столбамъ на вершину славы. Меня влекутъ къ себѣ иныя, благородныя удовольствія въ тѣни отцовскихъ лѣсовъ, въ объятіяхъ моей Амаліи. Я еще на прошлой недѣлѣ написалъ отцу о прощеніи, не скрылъ отъ него ни малѣйшаго обстоятельства, а чистосердечіе можетъ разсчитывать на состраданіе и прощеніе. Простимся другъ съ другомъ, Морицъ. Мы видимся съ тобою сегодня въ послѣдній разъ. Почта пришла уже. Прощеніе моего отца уже въ стѣнахъ этого города.
Входятъ Швейцоръ. Гриммъ, Роллеръ, Шуфтерли и Рацманъ.
Роллеръ. Вы знаете, что насъ разыскиваютъ?
Гриммъ. Что каждую минуту насъ могутъ арестовать?
Мооръ. Меня это не удивляетъ. Пусть будетъ что будетъ! Но видѣли ли вы Шварца? Онъ не говорилъ вамъ ничего о письмѣ для меня?
Роллеръ. Онъ давно уже ищетъ тебя. Я кой о чемъ, догадываюсь.
Мооръ. Гдѣ онъ? Гдѣ? Гдѣ? (Хочетъ итти).
Роллеръ. Останься здѣсь. Мы его направили сюда. Ты дрожишь?
Мооръ. Нѣтъ, я не дрожу. И зачѣмъ мнѣ дрожать? Товарищи, это письмо... Радуйтесь со мной! Я счастливѣйшій человѣкъ на землѣ, зачѣмъ же мнѣ дрожать?
Мооръ (бросается ему навстрѣчу). Братъ! Братъ. Письмо! Письмо!
Шварцъ (отдаетъ Моору письмо, которое тотъ порывисто вскрываетъ). Что съ тобою? Ты поблѣднѣлъ какъ стѣна?
Мооръ. Рука моего брата!
Шварцъ. А что это съ Шпигельбергомъ?
Гриммъ. Малый, должно-быть, сошелъ съ ума. У него, кажется, пляска святого Витта {Пляской святого Витта называется особая болѣзнь, при которой больной дѣлаетъ движенія головой и туловищемъ помимо, своего желанія. Перев.}.
Шуфтерле. У него, видно, умъ за разумъ зашелъ. Мнѣ кажется, онъ сочиняетъ стихи.
Рацманъ. Шпигельбергъ! Эй, Шпигельбергъ!.. Бестія ничего не слышитъ.
Гриммъ (трясетъ его). Пріятель! Ты спишь?
Шпигельбергъ (который все время дѣлалъ въ углу комнаты какія-то странныя движенія, вскрикиваетъ дико: "кошелекъ или жизнь", и схватываетъ Швейцера за горло, который спокойно отбрасываетъ его къ стѣнѣ. Мооръ роняетъ письмо на полъ и убѣгаетъ. Всѣ въ изумленіи).
Роллеръ (вслѣдъ ему). Мооръ! Куда ты, Мооръ? Что ты задумалъ?
Гриммъ. Что съ нимъ? Онъ блѣденъ какъ мертвецъ!
Швейцеръ. Славныя новости, должно-быть, здѣсь! /Посмотримъ-ка!
Роллеръ (поднимаетъ письмо съ полу и читаетъ). "Несчастный братъ!" -- веселое начало!-- "Я могу только коротко извѣстить тебя о томъ, что твои надежды напрасны. Отецъ велитъ сказать тебѣ: можешь итти туда, куда ведутъ тебя твои позорные поступки. Онъ говоритъ еще, чтобы ты оставилъ всякую надежду вымолить себѣ когда-нибудь прошеніе у его ногъ, если ты не хочешь просидѣть на хлѣбѣ и водѣ въ подвалахъ его замка до тѣхъ поръ, пока твои волосы не вырастутъ съ орлиныя перья, а твои ногти съ птичьи когти. Это его подлинныя слова. Онъ приказываетъ мнѣ закончить письмо. Прощай навсегда! Сожалѣю о тебѣ.
Швейцеръ. Ишь какой сладенькій братецъ! Должно быть, этотъ Францъ ужасная каналья.
Шпигельбергъ (тихонько подкрадываясь). Рѣчь идетъ о хлѣбѣ и водѣ? Нечего сказать, прекрасная жизнь! Я придумалъ для васъ кое-что другое. Не говорилъ ли я вамъ, что въ концѣ концовъ мнѣ придется за всѣхъ васъ думать?
Швейцеръ. Что тамъ несетъ этотъ дурень? Оселъ хочетъ думать за всѣхъ насъ?
Шпигельбергъ. Зайцы, калѣки, хромыя собаки вы, если у васъ нѣтъ мужества отважиться на что-нибудь великое!
Роллеръ. Да, пожалуй, ты правъ... Но избавитъ ли насъ отъ этого проклятаго положенія то, что ты придумалъ? Избавитъ ли?
Шпигельбергъ (съ гордой усмѣшкой). Жалкій простофиля! Избавить ли отъ этого положенія? Ха-ха-ха? Избавитъ отъ этого положенія? На большее-то твои куриные мозги, видно, не смѣютъ и разсчитывать! Шпигельбергъ былъ бы подлецомъ, если бы надѣялся только на это! Героями, говорю я, сдѣлаю я васъ, господами, князьями, богами!
Рацманъ. На первый разъ это даже слишкомъ много! Но, можетъ-быть, это какая-нибудь головоломная работа, на которой по меньшей мѣрѣ потеряешь голову?
Шпигельбергъ. Она потребуетъ отъ васъ только мужества, потому что, что касается соображенія, я беру его всецѣло на себя. Мужества, говорю я, Швейцеръ! Мужества, Роллеръ, Гриммъ, Рацманъ, Шуфтерле! Мужества!
Швейцеръ. Мужества? Если дѣло только въ немъ -- у меня хватитъ мужества на то, чтобы пройти босикомъ черезъ адъ.
Шуфтерле. А у меня на то, чтобы подъ самой висѣлицей поспорить съ чортомъ изъ-за трупа висѣльника.
Шпигельбергъ. Вотъ это мнѣ нравится!.. Итакъ (становится среди нихъ и говоритъ таинственно), если въ вашихъ жилахъ осталась хоть одна капля крови германскихъ героевъ -- за мной! Поселимся въ Богемскихъ лѣсахъ, соберемъ тамъ шайку разбойниковъ и... что вы такъ уставились на меня? Или ваше мужество уже испарилось?
Роллеръ. Положимъ, ты но первый мошенникъ, который забывалъ о висѣлицѣ... однако... намъ, дѣйствительно, не остается другого выбора.
Шпигельбергъ. Другого выбора? Что? У васъ нѣтъ никакого выбора! Не хотите ли вы попасть въ долговую тюрьму и просидѣть тамъ вплоть до дня страшнаго суда? Не хотите ли лопатой и молотомъ зарабатывать себѣ кусокъ черстваго хлѣба? Или вымаливать себѣ жалкую милостыню, распѣвая подъ окнами горожанъ вирши? Или, можетъ-быть, вы хотите поступить въ солдаты, хотя еще вопросъ, возьмутъ ли васъ, и заслужить себѣ прощеніе грѣховъ, угождая капризамъ самодура-капрала? Или маршировать подъ звуки барабана? Или таскать на каторгѣ за собой цѣлую кузницу желѣза? Вотъ какой выборъ остался вамъ! Вотъ вамъ все, изъ чего вы можете выбирать!
Роллеръ. Шпигельбергъ не совсѣмъ не правъ. Я тоже составилъ себѣ кой-какой планъ, но онъ, пожалуй, совпадаетъ съ твоимъ. Я подумалъ: что если бы намъ присѣсть и состряпать какой-нибудь календарь, или хрестоматію, или что-нибудь въ этомъ родѣ, или начать строчить въ газетахъ по нѣскольку грошей за строку? Это теперь въ модѣ.
Шуфтерле. Чортъ возьми! Вы почти отгадали мои мысли. Я тоже думалъ про себя: что если бы мнѣ сдѣлаться проповѣдникомъ и открыть у себя еженедѣльныя проповѣди!
Гриммъ. Отлично! А если это не пойдетъ, сдѣлаться атеистами {Атеистъ -- человѣкъ, не вѣрующій въ Бога. Перев.}! Мы могли бы разбить впухъ и впрахъ четырехъ евангелистовъ и добиться, чтобы нашу книгу сожгли рукой палача, тогда она быстро разошлась бы.
Рацманъ. Или отправиться въ походъ на французовъ...
Швейцеръ (подаетъ Шпигельбергу руку). Морицъ, ты великій человѣкъ!
Шварцъ. Нечего сказать, великолѣпные планы! Почетныя занятія! Какъ, однако, великія души сочувствуютъ другъ другу! Не достаетъ еще, чтобы мы сдѣлались бабами и сводницами или стали выводить нашихъ дѣвушекъ на базарь!
Шпигельбергъ. Ладно! Толкуй! А что мѣшаетъ вамъ соединить въ одномъ лицъ все? Мой планъ во всякомъ случаѣ вѣрнѣе, чѣмъ всѣ другіе, выведетъ васъ въ люди; а въ придачу вамъ еще достанутся слава и безсмертіе. Видите, бѣдняги, въ чемъ дѣло: надо вѣдь подумать и о будущемъ, о сладкомъ предвкушеніи безсмертія...
Роллеръ. Во главѣ списка честныхъ людей? Не правда ли? Ты становишься очень краснорѣчивъ, Шпигельбергъ, когда дѣло идетъ о томъ, чтобы изъ честнаго человѣка сдѣлать мошенника... Однако, куда же дѣвался Мооръ?
Шпигельбергъ. Честнаго, говоришь ты? Ты думаешь, что послѣ того ты станешь менѣе честенъ, чѣмъ теперь? Что ты называешь быть честнымъ? Освобождать скрягъ-богачей отъ трети ихъ заботъ, которыя только лишаютъ ихъ спокойнаго сна, пускать въ оборотъ лежачія деньги, возстановлять равновѣсіе имуществъ,-- однимъ словомъ, вернуть на землю золотой вѣкъ; помогать Господу Богу избавляться отъ лишнихъ нахлѣбниковъ, избавлять Его отъ необходимости посылать войны, чуму и докторовъ, сохранять Ему драгоцѣнное время -- вотъ что я называю быть честнымъ, быть достойнымъ орудіемъ въ рукахъ Провидѣнія... и при этомъ имѣть еще пріятное сознаніе, что каждый кусокъ, который ты ѣшь, доставленъ тебѣ твоей хитростью, твоимъ львинымъ мужествомъ, твоими безсонными ночами... Сознавать, что къ тебѣ относятся съ почтеніемъ сильные и слабые...
Роллеръ. И наконецъ живымъ взлетѣть къ небу и, несмотря на бури и вѣтры, качаться въ воздухѣ подъ солнцемъ, луной и звѣздами, тамъ, гдѣ птицы, привлеченныя тобой, будутъ пѣть тебѣ пѣсни, и ангелы съ хвостиками соберутся на свое священное собраніе? Не правда ли? И въ то время, какъ государи и всѣ предержащія власти будутъ пожираться червями, имѣть честь принимать у себя въ гостяхъ царственныхъ орловъ!.. Морицъ, Морицъ! Берегись! Берегись трехногаго ввѣря!
Шпигельбергъ. И это-то пугаетъ тебя, заячья душа! Точно не сгнивалъ никогда раньше на живодернѣ ни одинъ міровой геній {Геній -- человѣкъ, выдѣляющійся необыкновенными способностями, какъ ученый, писатель, государственный дѣятель, и такъ далѣе. Перев.}, который могъ бы перестроить весь міръ? И точно не говорятъ о такихъ людяхъ въ теченіе сотенъ, тысячъ лѣтъ, тогда какъ многіе короли и князья были бы совсѣмъ пропущены въ исторіи, если бы историки не боялись пробѣла въ ихъ родословной, или если бы книги ихъ не выигрывали отъ этого нѣсколько лишнихъ страницъ, за которыя издатели платятъ имъ наличными деньгами?.. И если какой-нибудь странникъ увидитъ тебя, качающагося въ воздухѣ, онъ пробормочетъ себѣ въ бороду: "И голова же, должно-быть, была у этого человѣка", и вздохнетъ о тяжелыхъ временахъ.
Швейцеръ (ударяетъ его по плечу). Великолѣпно, Шпигельбергъ! Великолѣпно? Что же, чортъ васъ возьми, стоите вы тутъ и медлите?
Шварцъ. И что бы насъ ни ждало за это -- не все ли равно? Развѣ нельзя имѣть при себѣ на всякій случай какой-нибудь порошокъ, который живо и безъ всякаго шума отправитъ тебя на тотъ свѣтъ? Брать Мориць! твое предложеніе нравится мнѣ, у меня такія же убѣжденія.
Шуфтерле. Чортъ возьми! И у меня тоже. Шпигельбергъ, я твой!
Рацманъ. Ты усыпилъ мою совѣсть. Я весь цѣликомъ въ твоимъ услугамъ.
Гриммъ. Если всѣ согласны, то и я согласенъ. Въ моей головѣ идетъ теперь торгъ: атеисты, писатели, мошенники... Кто больше предлагаетъ, тому я и отдаюсь. Вотъ тебѣ моя рука, Морицъ!
Роллеръ. И ты тоже, Швейцеръ? (Подаетъ IIIпигельбергу правую руку). Итакъ я закладываю душу свою чорту.
Шпигельбергъ. А имя свое звѣздамъ! И но все ли равно, куда пойдетъ наша душа? Если пѣлая толпа высланныхъ впередъ курьеровъ возвѣститъ о нашемъ прибытіи, и всѣ черти принарядятся для такого торжества и сотрутъ себѣ съ рѣсницъ сажу, и тысячи рогатыхъ головъ вылѣзутъ изъ дымящихся отверстій сѣрныхъ печей, чтобы посмотрѣть на нашъ торжественный въѣздъ!.. Товарищи! (Вскакивая). За мной, товарищи! Что на свѣтѣ сравнится съ восторгомъ такой минуты? Идемъ, товарищи!
Роллеръ. Подожди, подожди! Куда? Звѣрю нужна голова, дѣти мои!
Шпигельбергъ. Что онъ тамъ проповѣдуетъ, этотъ соня? Развѣ головы не было уже, когда еще ни одинъ членъ не шевелился? За мной, товарищи!
Роллеръ. Тише, говорю я! Свобода тоже должна имѣть своего повелителя. Безъ головы погибли Римъ и Спарта.
Шпигельбергъ (вкрадчиво). Да... подождите... Роллеръ правъ. И это должна быть свѣтлая голова. Понимаете? Тутъ нужна тонкая, политичная голова. Да, когда я подумаю, чѣмъ вы были какой-нибудь часъ тому назадъ и чѣмъ стали теперь, благодаря одной только счастливой мысли... Да, конечно, конечно, вы должны имѣть предводителя... А тотъ, кому пришла въ голову такая мысль, развѣ онъ не свѣтлая, по тонкая голова?
Роллеръ. Если бы была какая-нибудь надежда... если бы можно было мечтать объ этомъ... Но, я боюсь, онъ никогда не согласится.
Шпигельбергъ. Отчего же? Говори смѣло, другъ!.. Какъ ни трудно направлять корабль въ сраженіи, какъ ни тяжело бремя власти... говори безъ боязни, Роллеръ! Можетъ-быть, онъ все таки согласится.
Роллеръ. Все наше дѣло пропало, если онъ не согласится. Безъ Моора мы тѣло безъ души.
Шпигельбергъ (сердито отходить отъ него въ сторону). Дуракъ!
Мооръ (входитъ сильно возбужденный и, быстро шагая взадъ и впередъ по комнатѣ, говоритъ самъ съ собою). Люди, люди! Лживое, лицемѣрное отродье крокодиловъ! Ваши слезы -- вода! Ваши сердца изъ желѣза! На устахъ вашихъ поцѣлуи, а въ сердцѣ ножъ! Львы и леопарды кормять своихъ дѣтенышей, вороны сзываютъ на падаль своихъ птенцовь, а онъ, онъ... я привыкъ переносить злобу, могу смѣяться, когда мой злѣйшій врагъ пьетъ мою кровь... но, если кровная любовь измѣняетъ, если отцовская любовь превращается въ злобу... о, въ такомъ случаѣ пылай огнемъ, сдержанность мужчины! становись тигромъ, кроткій ягненокъ! И пусть каждый нервъ напряжется на горе и погибель людей!
Роллеръ. Послушай, Мооръ! Какъ ты думаешь? Вѣдь разбойничья жизнь лучше, чѣмъ сидѣть на хлѣбѣ и водѣ въ подземельяхъ замка?
Мооръ. Зачѣмъ духъ его не воплотился въ тигра, разрывающаго зубами человѣческое мясо? Развѣ это отцовская вѣрность? Развѣ это любовь за любовь! Я хотѣль бы теперь быть медвѣдемъ и натравить всѣхъ сѣверныхъ медвѣдей на этотъ жестокій родъ... Раскаянье -- и никакой пощады!.. О, если бы я могъ отравить океанъ, чтобы они пили смерть изъ всѣхъ источниковъ!... Полная искренность, нѣжная довѣрчивость -- и никакого сожалѣнія!
Роллеръ. Слушай же Мооръ, что я тебѣ говорю!
Мооръ. Это невѣроятно, это сонъ, обманъ!.. Такая трогательная просьба, такое живое описаніе всѣхъ моихъ несчастій и моего горькаго раскаянья... дикій звѣрь тронулся бы, камни пролили бы слезы! И что же? если бы я разсказалъ все, это приняли бы за злую клевету на человѣческій родъ... И все-таки, все-таки... О, если бы я могъ призвать къ возстанію всю природу, поднять войной воздухъ, землю и океанъ противъ этого племени гіэнъ!
Гриммъ. Послушай же, Мооръ! Ты ничего не слышишь отъ бѣшенства.
Мооръ. Прочь, прочь отъ меня? Развѣ твое имя но человѣкъ? Развѣ ты не женщиной рожденъ?.. Прочь съ глазъ моихъ съ твоимъ человѣческимъ лицомъ!.. Я такъ невыразимо любилъ его! Такъ по любилъ еще ни одинъ сынъ... Я отдалъ бы тысячу жизней за него... (Съ яростью топаетъ ногой о землю). О, кто дастъ мнѣ теперь въ руки мечъ, чтобы нанести жгучую рану этому порожденью ехидны; кто меня научитъ, какъ мнѣ попасть въ самое сердце его жизни, раздавить его, уничтожить, тотъ будетъ моимъ лучшимъ другомъ, моимъ ангеломъ, моимъ Богомъ... я буду боготворить ого!
Роллеръ. Мы и хотимъ быть этими друзьями, выслушай же насъ!
Шварцъ. Пойдемъ съ нами въ Богемскіе лѣса! Мы соберемъ тамъ шайку разбойниковъ, и ты... (Мооръ смотритъ на него съ изумленіемъ).
Швейцеръ. Ты будешь нашимъ атаманомъ! Ты долженъ быть нашимъ атаманомъ!
Шпигельбергъ (бросается порывисто въ кресло). Рабы! Бабы!
Мооръ. Кто шепнулъ тебѣ это слово! Слушай, братъ! (Съ силою схватываетъ его). Это вышло не изъ твоей человѣческой души! Кто шепнулъ тебѣ это слово? Да, клянусь смертью, мы сдѣлаемся разбойниками! Мы должны сдѣлаться разбойниками! Это божественная мысль -- разбойники, убійцы!.. Клянусь моей душой, я буду вашимъ атаманомъ!
Всѣ (съ шумными криками). Да здравствуетъ нашъ атаманъ!
Шпигельбергъ (вскакивая про себя). Пока я его но прикончу!
Мооръ. Точно бѣльмо спало у меня съ глазъ! Какимъ дуракомъ былъ я, что хотѣлъ вернуться назадъ въ клѣтку!.. Мой духъ жаждетъ подвиговъ свободы... Убійцы, разбойники!.. Этими словами я попираю ногами законъ... Люди спрятали отъ меня человѣчество, когда я взывалъ къ человѣчеству, прочь же теперь всякая любовь и человѣческое состраданье!.. У меня нѣтъ больше отца, нѣтъ больше любви! Смерть и кровь научать меня позабыть о томъ, что мнѣ было когда-то такъ дорого!.. Идемте, идемте!.. О, я доставлю себѣ княжеское развлеченье...Это рѣшено, я вашъ атаманъ! И благо тому изъ васъ, кто будетъ всѣхъ свирѣпѣе жечь и убивать, потому что, говорю намъ, онъ будетъ награжденъ по-царски... Пусть каждый подойдетъ ко мнѣ и поклянется быть вѣрнымъ и послушнымъ мнѣ до самой смерти! Клянитесь мнѣ въ этомъ вашей правой рукой!
Всѣ (подаютъ ему правую руку). Клянемся быть вѣрными и послушными тебѣ до самой смерти?
Мооръ. И я клянусь вамъ своей правой рукой вѣрно и неизмѣнно оставаться вашемъ атаманомъ до самой смерти! Пусть обратитъ эта рука немедленно въ трупъ того, кто когда-либо сробѣетъ, или поколеблется, или отступитъ! Пусть каждый изъ васъ сдѣлаетъ то же самое со мной, если я нарушу свою клятву! Довольный вы?
(Шпигельбергъ бѣгаетъ яростно взадъ и впередъ).
Всѣ (бросая вверхъ свои шляпы). Довольны!
Мооръ. Итакъ идемте! Но бойтесь опасностей и смерти, потому что надъ всѣми нами царить неотвратимая судьба! Для каждаго придетъ когда-нибудь его день, будетъ ли это на мягкой пуховой подушкѣ, или въ пылу жестокой битвы, или на висѣлицѣ и колесѣ! Что-нибудь изъ этого будетъ нашимъ удѣломъ! (Уходятъ).
Шпигельбергъ (смотритъ имъ вслѣдъ; послѣ нѣкотораго молчанья). Твой перечень не полонъ. Ты позабылъ объ ядѣ. (Уходитъ).
Замокъ Мооровъ. Комната Амаліи. Францъ и Амалія.
Францъ. Ты не смотришь на меня, Амалія? Развѣ я хуже того, кого проклялъ родной отецъ?
Амалія. Прочь!.. О, этотъ нѣжный, любящій отецъ, который предать своего сына въ руки чудовищъ? Онъ услаждаетъ себя дорогими, сладкими винами, нѣжить свои дряхлые члены на пуховыхъ подушкахъ, въ то время какъ его великій сынъ бѣдствуетъ въ нищетѣ... Стыдитесь вы, изверги, змѣиныя души, поношеніе человѣчества!.. Своего единственнаго сына!
Францъ. Мнѣ кажется, у него ихъ два.
Амалія. Да, онъ заслуживаетъ того -- имѣть такихъ сыновей, какъ ты! Тщетно будетъ онъ протягивать на смертномъ одрѣ исхудалыя руки къ своему Карлу и со страхомъ отдернетъ ихъ, встрѣтивъ холодную руку Франца... О, это даже отрадно быть проклятымъ твоимъ отцомъ! Скажи, Францъ, ты, любящее, братское сердце, что нужно сдѣлать, чтобы быть проклятымъ имъ?
Францъ. Ты бродишь, моя любовь. Мнѣ жаль тебя.
Амалія. О, прошу тебя... Жалѣешь ли ты своего брата? Нѣтъ, извергъ, ты его ненавидишь! И меня ты, конечно, тоже ненавидишь?
Францъ. Я люблю тебя какъ самого себя, Амалія.
Амалія. Если ты меня любишь, то, конечно, исполнишь мою просьбу?
Францъ. Все, что только въ моихъ силахъ.
Амалія. О, эту просьбу тебѣ будетъ такъ легко, такъ пріятно исполнить... (Гордо). Ненавидь меня! Я бы покраснѣла отъ стыда, если бы въ то время, когда я думаю о Карлѣ, мнѣ пришло бы въ голову, что ты меня не ненавидишь. Итакъ ты обѣщаешь мнѣ это? Теперь ступай, мнѣ хочется остаться одной!
Францъ. Прелестная мечтательница! Я преклоняюсь передъ твоимъ нѣжнымъ любящимъ сердцемъ! (Дотрогиваясь до ея груди). Здѣсь царилъ всецѣло Карлъ, какъ Богъ въ своемъ храмѣ; Карлъ стоялъ передъ тобой днемъ, Карлъ являлся тебѣ въ сновидѣніяхъ, весь міръ воплощался въ твоихъ глазахъ въ немъ одномъ, отражалъ его одного...
Амалія (тронутая). Да, правда, я сознаюсь въ этомъ. Назло вамъ, варварамъ, я готова передъ всѣмъ свѣтомъ заявить: да, я люблю ого.
Францъ. Безчеловѣчно, жестоко! За такую любовь такъ отплатить! Забить ее.
Амалія (вздрогнувъ). Что? Забыть меня?
Францъ. Не надѣла ли ты ему сама при прощаніи на палецъ кольца? Кольца съ алмазомъ въ залогь твоей вѣрности?.. Положимъ, юношѣ трудно устоять передъ прелестями блудницы... И кто осудитъ его за это, если ему нечего было больше отдать... и если она заплатила ему за него съ избыткомъ своими ласками?
Амалія (съ негодованіемъ). Мое кольцо блудницѣ?
Францъ. Да, да, это недостойный поступокъ. Но если бы дѣло ограничивалась только этимъ! Вѣдь кольцо, какъ бы ни было оно дорого, можно, въ сущности, купить у любого жида... можетъ-быть, ему не нравилась работа. можетъ-быть, онъ купилъ себѣ вмѣсто него другое, болѣе красивое
Амалія (горячо). Но вѣдь мое кольцо... я говорю, мое кольцо?
Францъ. Конечно, твое, Амалія... Ахъ! если бы такое сокровище было на моемъ пальцѣ... и отъ Амаліи! Сама смерть не вырвала бы его у меня!.. Не правда ли, Амалія? Но цѣнность алмаза, не искусство отдѣлки, любовь придастъ ему такую цѣну. Дитя мое, ты плачешь? Горе тому, кто заставилъ эти небесные глаза проливать слезы... если бы ты видѣла его самого въ этомъ видѣ!
Амалія. Чудовище! Въ какомъ видѣ?
Францъ. Тише, тише не разспрашивай меня! (Какъ будто про себя, но довольно громко). Если бы, по крайней мѣрѣ, существовалъ какой-нибудь покровъ, который скрывалъ бы отъ глазъ людей гнусный порокъ! Но нѣтъ! Порокъ выдаетъ себя самъ своимъ больнымъ взглядомъ, блѣдными, впалыми щеками; онъ сказывается въ хрипломъ, гнусавомъ голосѣ, громко кричитъ о себѣ трясущимися членами; онъ проникаетъ до мозга костей и уноситъ всѣ силы молодости: онъ выступаетъ изъ всего тѣла въ видѣ отвратительнаго гноя, гнѣздится въ мерзкихъ язвахъ... тьфу! меня просто тошнитъ... Ты помнишь, Амалія, того несчастнаго, который испустилъ духъ у насъ въ больницѣ? Ты плакала тогда надъ нимъ. Возстанови въ твоей памяти его образъ, и передъ тобой будетъ образъ Карла!.. Его поцѣлуи теперь зараза, его губы отравятъ твои!
Амалія (ударяя его). Безстыдный клеветникъ!
Францъ. Тебя ужасаетъ такой Карлъ? Тебѣ стало противно отъ одного моего блѣднаго описанія. Поди же, посмотри на него самого, на твоего прелестнаго, ангельскаго, божественнаго Карла! Иди, вдыхай его благовонное дыханіе, которое выдѣляется теперь изъ его глотки! Отъ одного его дыханія у тебя закружится голова. какъ отъ запаха гніющей падали или при видѣ поля битвы, покрытаго трупами.
Амалія (отворачивается).
Францъ. Но развѣ справедливо презирать человѣка за его болѣзненную, хилую наружность? Вѣдь и въ тѣлѣ жалкаго калѣки можетъ скрываться высокая, достойная любви, душа, какъ въ грязи алмазъ. (Злобно смѣясь). Любовь можетъ и гноящимися устами. Да, но порокъ разрушаетъ также и самыя основы характера, вмѣстѣ съ цѣломудріемъ исчезаютъ и всѣ добродѣтели, вмѣстѣ съ тѣломъ калѣчится и душа...
Амалія (радостно вскакивая). А! Карлъ! Теперь я тебя снова узнаю! Ты все еще прежній Карлъ, прежній Карлъ!.. Все это была ложь!... Развѣ ты не знаешь, злодѣй, что Карлъ никогда но можетъ стать такимъ? (Францъ стоитъ нѣкоторое время неподвижно, потомъ вдругъ поворачивается и хочетъ итти). Куда такъ поспѣшно? Или ты бѣжишь отъ собственнаго стыда?
Францъ (закрывая себѣ лицо). Пусти меня!.. Пусти!.. Дай свободу моимъ слезамъ... Жестокій отецъ! Лучшаго изъ твоихъ сыновей предать нуждѣ и позору... Пусти меня, Амалія! Я брошусь къ его ногамъ, на колѣняхъ буду умолять его обратить на мою, на мою голову это ароклятіе... лишать меня наслѣдства... меня... мою кровь... мою жизнь... все...
Амалія (бросаясь ему на шею). Братъ моего Карла! Мой дорогой, мой добрый Францъ!
Францъ. О, Амалія! Какъ я люблю тебя за эту непреклонную вѣрность моему брату!.. Прости, что я рѣшился подвергнуть твою любовь такому суровому испытанію!.. И какъ прекрасно оправдала ты мои ожиданія!.. Эти слезы, эти вздохи, это божественное негодованіе... и для меня тоже... вѣдь наши сердца бились всегда такъ согласно.
Амалія. О, нѣтъ! Этого никогда не было.
Францъ. Нѣтъ, нѣтъ, они бились всегда согласно!.. Я всегда думалъ, что по настоящему мы должны были бы родиться съ нимъ близнецами... И если бы между нами не было этой досадной разницы въ наружности, при чемъ, конечно, Карлъ много бы потерялъ, насъ постоянно смѣшивали бы. Я часто говорилъ самому себѣ: ты совсѣмъ Картъ, его отраженіе, его двойникъ!
Амалія (качаетъ головой). Нѣтъ, нѣтъ! У тебя нѣтъ ни одной его черточки, ни одной искорки его чувствъ...
Францъ. Всѣ наши вкусы такъ совпала я и... Роза была его любимымъ цвѣткомъ -- а я развѣ не люблю тоже розу больше всѣхъ другихъ цвѣтовъ? Онъ невыразимо любилъ музыку, а какъ часто-беру въ свидѣтели васъ, звѣзды!-- проводилъ я ночь за роялемъ въ то время, какъ вокругъ меня все спало глубокимъ сномъ... и можешь ли ты еще сомнѣваться, Амалія, если мы такъ сошлись въ нашихъ чувствахъ любви къ одному и тому же совершенству?
Амалія (смотритъ на него съ удивленіемъ).
Францъ. Я помню одинъ тихій, ясный вечеръ -- это былъ послѣдній вечеръ передъ его отъѣздомъ въ Лейпцигъ-Карлъ позвалъ меня съ собой въ ту бесѣдку, гдѣ вы часто проводили съ нимъ время, продаваясь грезамъ любви... Долго молчали мы... наконецъ онъ схватилъ мою руку и сказалъ тихо, со слезами: "Я оставляю Амалію... не знаю почему, но у меня есть предчувствіе, что навсегда... Не покидай ея, брать! Будь ой другомъ... ея Карломъ... если Карлъ больше не возвратится..." (бросается передъ ней на колѣни и съ жаромъ цѣлуетъ ей руку). Никогда, никогда онъ не возвратится больше, а я далъ ему торжественную клятву!
Амалія (отскакивая назадъ). Предатель! Я поймала тебя! Въ этой самой бесѣдкѣ Карлъ заклиналъ меня не знать другой любви, если ему суждено умереть... Видишь, какъ ты безбожно, отвратительно... Прочь съ глазъ моихъ!
Францъ. Ты не знаешь меня, Амалія, ты меня совсѣмъ не знаешь!
Амалія. О, нѣтъ, я знаю тебя, отнынѣ я знаю тебя!.. И ты хотѣть сравняться съ нимъ? Передъ тобой будто бы онъ плакалъ обо мнѣ? Передъ тобой? Скорѣе онъ написалъ бы мое имя на позорномъ столбѣ... Ступай прочь сію же минуту!..
Францъ. Ты оскорбляешь меня.
Амалія. Уходи, говорю я. Ты укралъ у меня цѣлый часъ драгоцѣннаго времени, пусть онъ будетъ вычтенъ изъ твоей жизни.
Францъ. Ты ненавидишь меня.
Амалія. Я презираю тебя. Ступай!
Францъ (топая ногой). Подожди же! Я заставлю тебя дрожать передо мной! Пожертвовать мною для нищаго! (Въ гнѣвѣ уходитъ).
Амалія. Ступай, негодяй! Теперь я опять одна съ моимъ Карломъ. Нищаго, говоритъ онъ? Значить, весь міръ перевернулся! Нищіе стали королями, а короли нищими! Лохмотья, въ которыхъ онъ ходитъ, я но промѣняла бы на царскую одежду. Взглядъ, съ которымъ онъ проситъ милостыню, долженъ быть величественнымъ, царскимъ взглядомъ, -- взглядомъ, который уничтожаетъ все великолѣпіе, всю важность знатныхъ и богатыхъ! Прочь вы, позорныя украшенья! (срываетъ у себя съ шеи жемчугъ). Будьте прокляты вы, знатные и богатые, за то, что носите золото и драгоцѣнные камни! Будьте прокляты за то, что услаждаете себя роскошными пирами, за то, что нѣжите свои члены на мягкихъ постеляхъ! Карлъ! Карлъ! Теперь я достойна тебя! (уходитъ).
Францъ Мооръ (сидитъ задумавшись въ своей комнатѣ). Однако это продолжается слишкомъ долго... Докторъ думаетъ, что онъ можетъ поправиться... Жизнь старика, оказывается, долга какъ вѣчность!.. Переломной была бы свободная, ровная дорога, если бы не этотъ несносный, упрямый кусокъ мяса, который, словно драконъ въ сказкахъ, загораживаетъ мнѣ путь къ моимъ сокровищамъ. Но долженъ ли я подчинить свои замыслы желѣзной необходимости?.. Вѣдь стоитъ только задуть пламя, которое и безъ того одна теплится... и больше ничего... Однако мнѣ не хотѣлось бы сдѣлать этого самому, не хотѣлось бы изъ-за людей. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы онъ былъ но убитъ, а умеръ самъ... Я хотѣлъ бы поступить подобно искусному врачу, только въ обратномъ смыслѣ: не насиловать природы, а ускорить ея естественный ходъ. Вѣдь мы можемъ продлить человѣческую жизнь, неужели у насъ нѣтъ въ рукахъ средствъ сократить со?
Ученые и врачи поучаютъ насъ, что настроенія духа точно согласуются съ движеніями тѣла. Болевыя ощущенія всегда сопровождаются нарушеніемъ правильности въ тѣлесныхъ отправленіяхъ, страсти губятъ жизненную силу, угнетенный духъ разрушаетъ свою оболочку... Итакъ! Если бы можно было разрушить тѣло, дѣйствуя на духъ?.. Отличная мысль! Если бы можно было привести ее въ исполненіе!.. Подумай-ка объ этомъ, Мооръ!.. Это искусство заслуживаетъ того, чтобы стать его изобрѣтателемъ. Вѣдь сдѣлали же теперь изъ искусства приготовленія ядовъ цѣлую науку, и умѣютъ за нѣсколько лѣтъ впередъ высчитать число ударовъ сердца, которые ему осталось пробить?.. Отчего бы не попробовать тутъ своихъ силъ?
Какъ же мнѣ приступить къ дѣлу, чтобы нарушить это мирное согласіе между тѣломъ и душой? Какой родъ ощущеній выбрать? Которыя изъ нихъ всего сильнѣе губятъ цвѣтъ жизни?.. Гнѣвъ?-- этотъ жадный волкъ слишкомъ скоро насыщается... Заботу?-- этотъ червь грызетъ слишкомъ медленно... Грусть?-- эта змѣя ползетъ слишкомъ лѣниво... Страхъ?-- онъ можетъ быть побѣжденъ надеждой... Какъ? Неужели я перечислилъ уже всѣхъ палачей человѣка? Развѣ у смерти нѣтъ другихъ орудій?.. (Задумывается). Это?.. Нѣтъ... Какъ же бы?.. А! (Вскакиваетъ). Ужасъ!-- Чего но сдѣлаетъ ужасъ? Что могутъ сдѣлать разсудокъ, вѣра противъ его ледяныхъ объятій?.. Однако? Если онъ устоитъ и противъ этого потрясенія? Если онъ?.. О, тогда приходите ко мнѣ на помощь вы, печаль и раскаяніе, вѣчно разрушающія и вновь создающія спой ядъ! И ты, самообвиненіе, опустошающее свое собственное жилище!.. И такъ, постепенно буду я обрушивать? на эту хрупкую жизнь ударъ за ударомъ, потрясеніе за потрясеніемъ, пока весь этотъ рядъ губительныхъ ощущеній не завершится отчаяньемъ!.. Побѣда! Побѣда!.. Мой планъ готовъ... онъ труденъ и требуетъ искусства... но зато надеженъ и безопасенъ, потому что (насм 23;шливо) при вскрытіи не обнаружитъ никакихъ слѣдовъ раны или яда (Рѣшительно). Итакъ за дѣло! (Входитъ Германъ). А! Кстати! Германъ!
Германъ. Къ вашимъ услугамъ, милостивый графъ!
Францъ (подаетъ ему руку). За которыя тебѣ не заплатятъ неблагодарностью.
Германъ. Я уже имѣю этому доказательство.
Францъ. Ты еще больше получишь въ будущемъ -- въ будущемъ, Германъ! Мнѣ нужно, Германъ, тебѣ кое-что сказать.
Германъ. Я слушаю васъ обоими ушами.
Францъ. Я знаю тебя, Германъ! Ты рѣшительный малый! Солдатское сердце!.. Германъ! мой отецъ тебя жестоко оскорбилъ.
Германъ. Чортъ меня возьми, если я когда-нибудь забуду это!
Францъ. Вотъ это слова мужчины! Мужчинѣ приличествуетъ мстить за обиду. Ты нравишься мнѣ, Германъ! Возьми этотъ кошелекъ. Онъ былъ бы тяжелѣе, если бы я былъ уже господиномъ.
Германъ. Это мое всегдашнее желаніе, ваше сіятельство. Благодарю васъ!
Францъ. Правда, Германъ? Ты въ самомъ дѣлѣ желаешь, чтобы я сдѣлался господиномъ? Но отецъ мой крѣпокъ какъ левъ, а къ тому же еще я младшій сынъ.
Германъ. Я бы хотѣлъ, чтобы вы были старшимъ сыномъ, а у вашего отца было бы здоровье чахоточной дѣвушки.
Францъ. О, какъ вознаградилъ бы тогда тебя этотъ старшій сынъ! Онъ вывелъ бы тебя на свѣтъ Божій изъ этого подлаго состоянія, которое такъ мало приличествуетъ твоей душѣ и твоему происхожденію!.. Ты ходилъ бы тогда въ золотѣ, катался бы по улицамъ на четверкѣ лошадей... Право!.. Но я и позабылъ, что хотѣлъ поговорить съ тобою... Ты не з