Книговод

Лара

Байрон Джордж Гордон


ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СТИХОТВОРЕНІЙ
НИКОЛАЯ ГЕРБЕЛЯ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1882.

ЛАРА.
ПОЭМА ВЪ ДВУХЪ ПѢСНЯХЪ
ЛОНДА БАЙРОНА.

СЪ АНГЛІЙСКАГО.

  

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

  
                                 I.
  
             Въ владѣньяхъ Лары счастье обитаетъ --
             Съ цѣпямъ своимъ неволя привыкаетъ.
             Рабами незабытый властелинъ
             Вернулся къ нимъ изъ дальняго изгнанья --
             И шумный залъ исполненъ ликованья,
             И кубки вновь сверкаютъ влагой винъ.
             Родной очагъ привѣтливо пылаетъ
             И въ стёклахъ оконъ радостно играетъ.
             Вокругъ вассалы группами стоятъ
             И взоры ихъ веселіемъ горятъ.
  
                                 II.
  
             И такъ -- властитель Лары возвратился;
             Но гдѣ -- зачѣмъ такъ долго онъ таился?
             Лишась отца въ младенчествѣ, когда
             Скорбятъ о томъ не всѣ и не всегда,
             Онъ сталъ своихъ поступковъ господиномъ.
             Но человѣкъ затѣмъ лишь властелиномъ
             Становится, чтобъ счастія не знать.
             Не помня ласкъ, способныхъ удержать
             Отъ думъ и дѣлъ, ведущихъ къ преступленью,.
             Онъ съ раннихъ лѣтъ умѣлъ повелѣвать,
             Когда всего нужнѣй повиновенье.
             Но мы не будемъ съ той поры слѣдить
             За нимъ, когда онъ былъ ещё невиненъ.
             Хоть путь его былъ кратокъ, можетъ-быть,
             Но для того, чтобъ чуть не погубить
             Его души, онъ былъ довольно длиненъ.
  
                                 III.
  
             Онъ въ юности отцовскій домъ покинулъ --
             И съ-той-поры, какъ слѣдъ его пропалъ,
             Почти никто о нёмъ не вспоминалъ,
             Какъ-будто онъ и въ самомъ-дѣлѣ сгинулъ.
             "Отецъ въ гробу, а сына дома нѣтъ!" --
             На вашъ вопросъ единственный отвѣтъ.
             Года текли, но Лара не являлся,
             И сонмъ рабовъ холоднымъ оставался
             Къ покрытой мракомъ участи его --
             И скоро имя славное того,
             Чей образъ въ залѣ пылью покрывался,
             И чья невѣста сдѣлалась женой
             Другого, перестало въ залѣ той
             Звучать грозой и эхомъ повторяться,
             А вслѣдъ и вовсе стало забываться.
             "Онъ живъ ещё -- и долго будетъ жить!"
             Скорбя душой, наслѣдникъ восклицаетъ
             И глубоко о траурѣ вздыхаетъ,
             Который онъ не вправѣ обновить,
             Хотя того такъ искренно желаетъ.
             Сто боевыхъ заржавленныхъ щитовъ
             Фамильный склепъ владѣльца украшаютъ,
             Лишь одного, средь ржавыхъ ихъ рядовъ,
             Увы, глаза родные не встрѣчаютъ!
  
                                 IV.
  
             И вотъ немъ нихъ онъ снова появился.
             Откуда? какъ?-- того не угадать.
             Узнавъ о томъ, всякъ молча подивился,
             Но не тому, что Лара воротился,
             А почему себя такъ долго ждать
             Онъ находилъ возможнымъ заставлять.
             Съ нимъ свиты нѣтъ. Его сопровождаетъ
             Лишь пажъ одинъ, чей взоръ въ нёмъ обличаетъ
             Питомца горъ далёкихъ южныхъ странъ.
             Прошли года, но хмурый ихъ туманъ
             Равно не слишкомъ хмурымъ показался
             Какъ сонму тѣхъ, кто дома оставался,
             Такъ и тому, кто странствовалъ вдали
             Полей и горъ родной ему земли.
             Но гнётъ судьбы, безвѣстность, дальность края,
             Гдѣ Лара жилъ, скитаясь и блуждая --
             Всё замедляло времени полёгъ...
             Всѣ видятъ -- онъ: всякъ Лару узнаётъ
             И -- вмѣстѣ -- всякъ сомнѣнье ощущаетъ
             И мутнымъ сномъ прошедшее считаетъ.
             Онъ живъ и бодръ, хотя труды и время
             Лежатъ на нёмъ, какъ гибельное бремя.
             Хотя его проступки, можетъ-быть,
             И не изъ тѣхъ, чтобъ свѣтъ ихъ могъ забыть,
             Всё жь извинить ихъ могутъ, безъ сомнѣнья,
             Его тревожной жизни приключенья.
             О злыхъ дѣлахъ и подвигахъ его
             Давно не слышно было ничего --
             И поддержать былъ властенъ онъ по праву
             Своихъ отцовъ незыблемую славу.
             Его душа въ минувшіе года
             Была дика, заносчива, горда,
             Но злой виной свершонныхъ преступленій
             Была одна лишь жажда наслажденій.
             И такъ, когда онъ смогъ ихъ позабыть,
             То сможетъ ихъ омыть и искупить!
  
                                 V.
  
             Суровый рокъ скитальца измѣнилъ:
             Онъ нё былъ тѣмъ, чѣмъ нѣкогда онъ былъ!
             Всё говоритъ въ нёмъ о страстяхъ минувшихъ,
             Кипѣвшихъ въ нёмъ -- теперь давно уснувшихъ.
             Въ его душѣ воздвигла гордость храмъ.
             Глухой къ молвѣ и льстивымъ похваламъ,
             Онъ могъ читать, безстрастіемъ прокрытый,
             Въ чужой душѣ, какъ въ книгѣ незакрытой.
             Онъ обладалъ насмѣшливымъ умомъ,
             Отравленнымъ неправдою и зломъ,
             Способнымъ для забавы -- не для кары --
             Терзать сердца и наносить удары.
  
             Вотъ всё, что взоръ подмѣтить въ нёмъ умѣлъ;
             Но и того онъ выдать не хотѣлъ.
             Онъ не сгоралъ любви и славы жаждой,
             Къ которымъ всѣ стремятся, но не каждый
             Ихъ достигаетъ въ жизни -- на землѣ,
             Хотя ещё недавно обитали
             Они въ душѣ его, и на челѣ
             По временамъ такъ явственно сіяли.
  
                                 VI.
  
             Онъ не любилъ разспросовъ о минувшемъ
             И никогда не говорилъ о томъ,
             Какъ онъ блуждалъ въ краю ему чужомъ,
             Теперь предъ нимъ въ туманѣ утонувшемъ.
             Напрасно всѣ желанную имъ вѣсть
             Въ его глазахъ старалися прочесть
             И у пажа разспрашивать пытались --
             Успѣхомъ ихъ труды не увѣнчались.
             Онъ не хотѣлъ разсказывать о томъ,
             Что видѣлъ тамъ -- въ краю для нихъ чужомъ,
             Какъ о вещахъ, не стоющихъ вниманья;
             Когда жь вопросъ смѣняло настоянье,
             Онъ уходилъ съ нахмуреннымъ челомъ.
  
                                 VII.
  
             Вернувшись въ край -- почти забытый свѣтомъ --
             Потомокъ славныхъ мира и войны,
             Онъ встрѣченъ былъ вельможами страны,
             Какъ старый другъ, съ любовью и привѣтомъ.
             На ихъ пирахъ нерѣдко онъ бывалъ
             Свидѣтелемъ ихъ скуки и похмѣлья.
             Но никогда въ душѣ не раздѣлялъ
             Ни ихъ заботъ, ни шумнаго веселья.
             Онъ не искалъ, подобно всѣмъ другимъ,
             Обманутымъ коварною мечтою,
             Ни славы, исчезающей какъ дымъ,
             Ни выгодъ, съ ихъ неволей золотою,
             Ни словъ любви красавицъ молодыхъ,
             Ни злой вражды соперниковъ своихъ.
             Онъ окружонъ магическимъ былъ кругомъ,
             И этотъ кругъ -- увы -- не допускалъ
             Къ нему людей, чтобъ быть ихъ вѣрнымъ другомъ,
             И одинокимъ въ мірѣ оставлялъ.
             Одни за нимъ прилежно наблюдали
             И лишь въ дурномъ его изобличали;
             Изъ тѣхъ же, кто былъ лучше и добрѣй,
             Въ душѣ охотно каждый сознавался,
             Что Лара былъ и лучше, и честнѣй,
             Чѣмъ большинству бездушному казался.
  
                                 VIII.
  
             Въ дни юности, въ дни силы и движенья,
             Томимый жаждой бурь и наслажденья,
             Любя войну и вольное житьё,
             И океанъ, и женщинъ -- словомъ, всё,
             Что въ настоящемъ счастьемъ обольщаетъ,
             А въ будущемъ могилою пугаетъ,
             Онъ рано всё постигъ и испыталъ:
             Онъ не любилъ блаженной середины
             И лишь въ страстяхъ забвенія искалъ.
             Исполненъ бурь, съ презрѣньемъ онъ взиралъ
             На бури тѣ, что бороздятъ пучины;
             Свои жь восторги слалъ онъ къ небесамъ,
             Увѣренный, что большихъ нѣтъ и тамъ.
             Какъ онъ простился съ гибельными снами,
             Разбитый въ прахъ могучими страстями.
             Того ему -- увы -- не разсказать!
             Но если рокъ позволилъ пробудиться
             Ему отъ сна, то лишь затѣмъ, чтобъ дать
             Возможность сердца слабость проклинать
             Безсильнаго, чтобъ вспрянуть, иль разбиться,
  
                                 IX.
  
             Не человѣкъ, а книги и познанья
             Будили въ нёмъ гнетущее вниманье.
             Онъ то въ лѣсу задумчиво бродилъ,
             То, воротясь, въ свой замокъ уходилъ,
             Гдѣ -- по словамъ прислуги -- оставался
             По цѣлымъ днямъ -- безмолвенъ и унылъ --
             Безъ ихъ услугъ, въ которыхъ не нуждался,
             И, словно тѣнь, бродилъ средь старыхъ залъ,
             Гдѣ на него сонмъ праотцевъ взиралъ.
             "Нашъ слухъ не разъ -- прислуга говорила --
             Звукъ голосовъ, печальныхъ какъ могила,
             Въ полночный часъ тревогой поражалъ.
             Ну, а инымъ и видѣть приходилось
             Не мало чудъ, какихъ во снѣ не снилось
             И увидать никто бъ не пожелалъ...
             Зачѣмъ глядитъ съ улыбкою привѣтной
             Онъ по часамъ на черепъ безотвѣтный,
             Исторгнутый кощунственной рукой
             Изъ тёмныхъ нѣдръ могилы роковой?
             Зачѣмъ, какъ тѣнь, по замку онъ блуждаетъ,
             Груститъ въ лѣсу, гостей не принимаетъ?...
             Тутъ что-то злое кроется -- но что?...
             Конечно, есть межь нами кое-кто --
             Тѣ знаютъ всё, но слишкомъ осторожны,
             Чтобъ утверждать, что слухи тѣ не ложны,
             Что межь крестьянъ сложилися о нёмъ.
             Спросить бы ихъ объ этомъ обо всёмъ --
             Они бы вамъ побольше разсказали."
             Такъ въ сонмѣ слугъ о Ларѣ разсуждали.
  
                                 X.
  
             Спустилась ночь. Струясь, рѣка сіяетъ
             И группы звѣздъ безсмертныхъ отражаетъ,
             Глядящихъ въ глубь съ безоблачныхъ небесъ.
             Ея струи спокойно пробѣгаютъ
             И навсегда, какъ счастье, исчезаютъ.
             Сойдя къ рѣкѣ, въ неё глядится лѣсъ,
             А злачный лугъ, покрытый весь цвѣтами,
             Приманкой пчёлъ, ей служитъ берегами.
             Изъ нихъ вѣнокъ могла бъ Діана сплесть,
             Могла бъ любви невинность ихъ поднесть.
             Рѣка бѣжитъ извилистой стезёю,
             Какъ пёстрый змѣй съ блестящей чешуёю.
             Вокругъ такой дышало тишиной,
             Что не смутилъ бы призракъ васъ ночной:
             Такъ вѣрилось, что при такомъ покоѣ
             Не можетъ здѣсь блуждать ничто дурное.
             И Лара, шагъ свой къ замку направляя,
             Сознаться былъ со вздохомъ принуждёнъ,
             Что этотъ часъ для добрыхъ сотворёнъ.
             О прошлыхъ дняхъ ему напоминая,
             Картина та являла передъ нимъ
             Иныхъ небесъ блестящія плеяды,
             Иныхъ очей, исполненныхъ отрады,
             Святой покой, понятный лишь однимъ
             Людскимъ сердцамъ, истерзаннымъ страстями.
             Пусть буря, зломъ надъ нимъ носясь, шумитъ:
             Она его не сломитъ, не смутитъ;
             Но эта ночь, горящая звѣздами,
             Ему въ глаза насмѣшливо глядитъ.
  
                                 XI.
  
             Онъ бродитъ вдоль таинственныхъ покоевъ;
             Съ нимъ тѣнь его блуждаетъ по стѣнамъ,
             Покрытымъ вкругъ портретами героевъ,
             Глядящихъ въ мракъ изъ ряда тёмныхъ рамъ.
             Увы! вотъ всё, что послѣ нихъ осталось,
             Коль не считать тѣхъ сводовъ, гдѣ ихъ прахъ
             Давнымъ-давно покоится въ гробахъ
             Со всѣмъ, что имъ про жизни улыбалось,
             Да полстраницы въ лѣтописи той,
             Гдѣ съ правдой ложь идутъ рука съ рукой.
             Луны сіянье въ окна проникаетъ
             И на полу узорчатомъ играетъ,
             Горя зарёй на стёклахъ росписныхъ.
             Являвшихъ рядъ угодниковъ святыхъ.
             Звучатъ шаги задумчиваго Лары;
             Но мракъ очей, безжизненность лица
             И цвѣтъ кудрей, мрачнѣе зла и кары.
             Всё придаётъ ему видъ мертвеца.
  
                                 XII.
  
             Вотъ полночь бьётъ. Лампада чуть мерцаетъ,
             Какъ-будто мглу разсѣять не дерзаетъ.
             Всё спитъ, но -- чу! раздался гдѣ-то кликъ:
             То чей-то вопль -- молящій, страшный крикъ!
             Прошолъ - и смолкъ. Отъ сна возставъ въ испугѣ,
             Бѣгутъ на крикъ встревоженные слуги --
             И каждый къ замку съ факеломъ спѣшитъ,
             И мечъ въ рукахъ у каждаго блеститъ.
  
                                 XIII.
  
             Самой луны полуночной блѣднѣе
             И плитъ подъ нимъ лежащихъ холоднѣе,
             Лежитъ недвижно Лара на полу.
             Струится потъ по блѣдному челу;
             Съ нимъ рядомъ мечъ, имъ выпущенный въ страхѣ
             Изъ сильныхъ рукъ, валяется во прахѣ.
             Но онъ не палъ, главою не поникъ:
             Всё также гордъ его поблёкшій ликъ.
             Нѣтъ жизни въ нёмъ, глаза полузакрыты,
             Но и въ нѣмомъ въ нёмъ блещетъ взоръ бойца,
             Огнёмъ борьбы горящій до конца.
             Безжизненъ лобъ, безжизненны ланиты,
             Но складки устъ желаніе таятъ
             Вонзить въ врага губительный булатъ.
             Ни звука вкругъ. Вотъ онъ пошевелился.
             Вновь на лицѣ румянецъ появился,
             Его глаза заискрились -- и вновь
             Въ нёмъ жизнь кипитъ, играетъ въ жилахъ кровь.
             Онъ говоритъ, протягиваетъ руки;
             Но чужды всѣмъ тѣ сладостные звуки,
             И только то понять вокругъ могли,
             Что звуки тѣ -- языкъ чужой земли.
             Но та, что духъ больной его тревожитъ,
             Увы, внимать ему уже не можетъ!
  
                                 XIV.
  
             Но вотъ и пажъ! Одинъ онъ въ состояньи
             Понять его. Взоръ полонъ состраданья;
             Но каждый- въ нёмъ лишь могъ бы прочитать,
             Что онъ всего не можетъ разсказать,
             А тотъ -- открыть. Но Лары положенье
             Не будитъ въ нёмъ тревоги изумленья.
             Склонясь къ нему пылающимъ челомъ,
             Онъ рѣчь ведётъ на языкѣ чужомъ,
             Но для него, быть-можетъ, на родномъ.
             Забывъ про страхъ, внушонный сновидѣньемъ,
             Больной словамъ тѣмъ внемлетъ съ наслажденьемъ.
             Но если былъ виной тревоги сонъ,
             То отчего жь такъ мраченъ, грустенъ онъ?
  
                                 XV.
  
             Что это -- сонъ, иль бредъ тяжолый былъ --
             Онъ никому той тайны не открылъ;
             Но если бъ онъ и помнилъ о видѣньи,
             То не сознался бъ въ этомъ, безъ сомнѣнья.
             Едва востокъ окрасился зарёй --
             Онъ вновь былъ бодръ и тѣломъ, и душой.
             Ни духовникъ, ни врачъ не подходили
             Къ его одру, склонённому къ могилѣ.
             Вотъ день -- и всё по-прежнему пошло:
             Ни веселѣй, ни пасмурнѣй чело --
             Всё тотъ же онъ; а если -- съ наступленьемъ
             Вечерней тьмы -- бывалъ объятъ волненьемъ,
             То онъ того замѣтить не давалъ
             Всѣмъ тѣмъ, чей страхъ ещё не миновалъ.
             Съ-тѣхъ-поръ, бродя по комнатамъ, вассалы,
             Дрожа, вдвоёмъ входили въ двери залы --
             И скрипъ дверей, и вѣтра дикій вой,
             И звукъ шаговъ, и пискъ летучей мыши,
             И шелестъ липъ за каменной стѣной,
             И дождь, стучащій въ гребень старой крыши --
             Всё ихъ сердца тревожило тоской,
             Едва сходилъ на землю мракъ ночной.
  
                                 XVI.
  
             Напрасный страхъ! Тотъ часъ не возвращался --
             И навсегда загадкою остался.
             Иль вспоминать о нёмъ онъ не любилъ
             И дѣлалъ видъ, что часъ тотъ позабылъ,
             Иль навсегда съ прошедшимъ распростился,
             Когда въ нему разсудокъ возвратился,
             Но только взоръ уже не выражалъ,
             Что духъ его томился и страдалъ.
             То сонъ ли былъ? Его ль уста шептали
             Слова любви на языкѣ чужомъ?
             Его ль ходьбы и вопли испугали
             Его рабовъ, глубокимъ спавшихъ снохъ?
             Его ли сердце биться перестало?
             Его ль очей мерцанье испугало "
             Вбѣгавшихъ слугъ, и онъ ли могъ забыть
             Ту бездну золъ, которая сразить
             Храбрѣйшаго изъ храбрыхъ въ состояньи?
             Иль, можетъ-быть, въ сухомъ его молчаньи
             Таится мысль -- плодъ прожитыхъ годовъ --
             Что въ глубинѣ души его гнѣздится
             Такъ много мухъ, что ими подѣлиться
             Не въ силахъ онъ? Нѣтъ, Лара не таковъ!
             Быть-можетъ, въ нёмъ тѣ мысли и таились,
             Но врядъ ли въ комъ прозрѣть достало силъ,
             Какъ мысли тѣ росли и шевелились
             И вновь на днѣ души его ложились,
             Зане онъ словъ для нихъ не находилъ.
  
                                 XVII.
  
             Онъ совмѣщалъ въ себѣ и совмѣщаетъ
             Ещё донынѣ всё, что возбуждаетъ
             Въ сердцахъ людей любовь и непріязнь,
             Привязанность и, вмѣстѣ съ тѣмъ, боязнь.
             Молва о нёмъ и дняхъ его скитаній
             Была полна хвалы и порицаній;
             Его жь желанье въ прошломъ что-то скрыть
             Лишь заставляло громче говорить
             О прошлыхъ дняхъ, въ догадкахъ злыхъ теряться
             И разгадать судьбу его стараться;
             Это онъ, гдѣ жилъ и въ жизни дѣлалъ что --
             Онъ, про кого извѣстно только то,
             Что онъ богатъ и знатенъ? Полагали
             Одни, что онъ не любитъ никого;
             Другіе же, напротивъ, утверждали,
             Что онъ не золъ, на что имъ возражали,
             Что стоитъ разъ лишь встрѣтить взглядъ его,
             Чтобъ увидать и съ грустію сознаться,
             Что можетъ смѣхъ съ насмѣшкой уживаться,
             И что тотъ смѣхъ, блуждая по устамъ.
             Не сообщаетъ радости очамъ.
             Хотя порой блескъ глазъ его смягчался
             И добротой сердечной оттѣнялся,
             Но скоро онъ собой овладѣвалъ,
             Вновь строгій видъ, нахмурясь, пронималъ
             И сердце вновь само себя корило
             За-то, что міръ когда-то такъ любило.
  
                                 XVIII.
  
             Въ нёмъ ко всему презрѣнье шевелилось,
             Какъ-будто всё, что злого есть -- свершилось.
             Онъ межь людей -- къ людскимъ страданьямъ нѣмъ --
             Бродилъ какъ духъ, утратившій Эдемъ.
             Онъ съ дѣтскихъ лѣтъ къ опасностямъ стремился
             И -- избѣжавъ -- скорбѣлъ по нимъ, томился.
             Знакомый лишь съ огнёмъ такой любви,
             Что можетъ жить у избранныхъ въ крови,
             Онъ перешолъ возможнаго границу
             Въ своихъ мечтахъ о правдѣ и добрѣ --
             И зрѣлый возрастъ юность-чаровницу
             Смѣнилъ, оставивъ скорби о порѣ
             Счастливыхъ грёзъ, о силахъ истощённыхъ,
             Для лучшихъ дѣлъ судьбой ему вручённыхъ,
             И злыхъ страстяхъ, устлавшихъ терньемъ бѣдъ
             Сквозь жизни тьму проложенный имъ слѣдъ.
             Упрямъ и гордъ, чтобъ проклинать невзгоду,
             Онъ обвинялъ во всёмъ одну природу
             И бренный прахъ, тюрьму души своей,
             Юдоль борьбы, наслѣдіе червей.
             Онъ называлъ, мѣшая зло съ добромъ,
             Свой произволъ благихъ судебъ судомъ.
             Не дорожа грядущею судьбою,
             Для чуждыхъ благъ онъ жертвовалъ собою,
             Причёмъ въ виду имѣлъ лишь сдѣлать то,
             Чего въ нашъ вѣкъ не сдѣлалъ бы никто,
             Хотя тотъ нылъ, въ злосчастное мгновенье,
             Могъ натолкнуть его на преступленье.
             Онъ падалъ въ прахъ и снова возставалъ
             Въ глазахъ людей, которыхъ презиралъ,
             Лишь для того, чтобъ положить съ-измладу
             Между собой и смертными преграду.
             Злой умъ его воздвигнулъ свой ирестолъ
             Въ странѣ, гдѣ міръ свой новый онъ нашолъ
             Тамъ мысль его лишь счастьемъ наслаждалась --
             И кровь живѣй тогда въ нёмъ обращалась.
             О, если бъ въ нёмъ бунтующая кровь
             Могла остыть и течь спокойно вновь!
             И такъ онъ шолъ однимъ путёмъ съ другими
             И поступалъ, ни въ чёмъ не рознясь съ ними,
             Не оскорбляя разума притомъ.
             Онъ заблуждался сердцемъ -- не умомъ,
             И потому былъ сдержанъ въ разговорѣ,
             Чтобъ какъ-нибудь не высказаться въ спорѣ.
  
                                 XIX.
  
             Хотя онъ былъ надмененъ въ обращеньи
             И съ раннихъ поръ считалъ за наслажденье
             Загадкой быть, онъ обладалъ вполнѣ
             Способностью привязывать къ себѣ.
             То не были -- сказать ли между нами --
             Ни ненависть, ни страстная любовь,
             Ни что-нибудь волнующее кровь,
             Что можетъ быть разсказано словами;
             Но тотъ, кто взглядомъ взглядъ его встрѣчалъ,
             Ужь никогда о томъ не забывалъ.
             Какъ ни просты слова его бывали,
             Но -- услыхавъ -- ихъ долго вспоминали.
             Онъ незамѣтно въ душу проникалъ
             И въ ней пріязнь и злобу поселялъ;
             Но что бъ слова его ни поселяли,
             Свой слѣдъ они надолго оставляли.
             Онъ ни предъ кѣмъ души не открывалъ,
             Но самъ охотно въ сердце заползалъ
             И, разъ войдя, въ нёмъ прочно водворялся:
             На мигъ единый съ нимъ не разставался
             И -- какъ бы кто ни силился изгнать --
             Въ нёмъ продолжалъ царить и обитать.
  
                                 XX.
  
             Въ старинномъ замкѣ славнаго Оттона
             Гремитъ оркестръ средь чашъ застольныхъ звона,
             Подъ говоръ дамъ и рыцарей страны,
             Что были имъ на пиръ приглашены.
             Пируютъ всѣ -- и Лара между ними.
             Въ разгарѣ пиръ. Тѣнями неземными
             Несётся сонмъ красавицъ молодыхъ:
             Могучій ритмъ влечётъ и кружитъ ихъ.
             Кипятъ сердца, трепещутъ прелесть-руки,
             Сплетясь въ вѣнокъ подъ сладостные звуки.
             Лишь пиръ чело способенъ прояснить,
             Заставить старость юность полюбить,
             А юность -- всё на свѣтѣ позабыть!
  
                                 XXL
  
             На танцы Лара весело взиралъ --
             И скорби въ нёмъ ничто не выражало:
             Его души ничто не волновало --
             И онъ красавицъ взоромъ провожалъ.
             Поднявъ чело, сложивши на-крестъ руки
             И прислонясь къ колоннѣ, онъ взиралъ
             На группы дамъ, на полный блеска залъ,
             Ловилъ душой чарующіе звуки
             И, полонъ думъ, увы, не замѣчалъ,
             Что чей-то взоръ насквозь его пронзалъ.
             Но, наконецъ, и онъ его замѣтилъ --
             И смѣло блескъ его зловѣщій встрѣтилъ
             И, встрѣтивъ, чутко сердцемъ угадалъ,
             Что средь толпы тотъ взоръ его искалъ.
             Такъ пристально глядѣвшій Ларѣ въ очи,
             Угрюмый гость, былъ сумрачнѣе ночи
             И изъ гостей никто его не зналъ.
             Но вотъ, полны сомнѣнія нѣмова,
             Сверкнувъ, глаза ихъ встрѣтилися снова --
             И холодъ смерти Лару оковалъ.
             Увы! онъ взглядъ пытливый тотъ узналъ,
             Стрѣлой въ тайникъ души его вонжонный
             И то въ его сверканьи прочиталъ,
             Чего прочесть не могъ бы посторонній.
  
                                 XXII.
  
             "Да, это онъ!" воскликнулъ неизвѣстный.
             Всё смолкло вкругъ -- и шопотъ повсемѣстный
             Его слова стократно повторилъ --
             И каждый "онъ! то онъ!" проговорилъ.
             "Кто онъ?" другъ друга каждый вопрошаетъ --
             И слуха Лары звукъ тотъ достигаетъ.
             Кто бъ взгляды тѣ, тотъ шопотъ перенёсъ?
             Но Лара былъ безчувственъ, какъ утёсъ.
             Лишь канулъ мигъ -- волненье миновало
             И вновь на всё, что робко окружало
             Его волной, онъ весело взиралъ,
             Хотя пришлецъ попрежнему вперялъ
             Въ него глаза и, наконецъ, воскликнулъ:
             "Да, это онъ! но какъ сюда проникнулъ?"
  
                                 XXIII.
  
             Такихъ рѣчей -- нежданнаго привѣта --
             Не могъ оставить Лара безъ отвѣта.
             Онъ дикій гнѣвъ въ груди своей сдержалъ
             И такъ, скрѣпясь, пришельцу отвѣчалъ:
             "Графъ Лара я! Когда жь твоё узнаю
             Я имя -- знай: я грозно отвѣчаю
             И потому на дерзкій твой привѣтъ
             Съумѣю дать заслуженный отвѣтъ.
             Графъ Лара яі Иль, можетъ-быть, желаешь
             Ты о другомъ о чёмъ-нибудь узнать?
             Но тотъ вопросъ, который предлагаешь,
             Не страшенъ мнѣ: мнѣ нечего скрывать!"
  
             -- "Уже ли нѣтъ такого, на который
             Ты бъ долженъ былъ не медля отвѣчать,
             Хотя бъ уста и силились молчать?
             Вглядись въ меня! Зачѣмъ склоняешь взоры?
             Свой долгъ тебѣ вовѣкъ не уплатить
             И никогда о нёмъ не позабыть!"
  
             Графъ Лара вновь взглянулъ на пришлеца,
             Но не нашолъ въ чертахъ его лица --
             Иль не хотѣлъ найти въ нихъ -- ни единой
             Черты ему знакомой иль родной --
             И, покачавъ кудрявой головой,
             Онъ отошолъ съ презрительною миной;
             Но Эцелинъ его остановилъ.
             "Ни съ мѣстаі" онъ, дрожа, проговорилъ,
             "И отвѣчай тому, кто -- будь ты славенъ
             Какъ въ оны дни -- тебѣ бъ во всёмъ былъ равенъ;
             Но кто теперь лишь можетъ презирать
             Тебя и твой поступокъ проклинать,
             Кто звуку устъ твоихъ не довѣряетъ
             И чьей души твой взоръ не испугаетъ.
             Не хмурь бровей! Когда мои слова
             Неправда, ложь -- ты можешь оправдаться
             И доказать, что страшная молва..."
  
             -- "Кто бъ ни былъ я -- не стану объясняться
             Съ тобой, моимъ невѣдомымъ врагомъ.
             Но если здѣсь стоящіе кругомъ
             Узнать разсказъ твой лживый пожелаютъ,
             Пускай, пришлецъ, словамъ твоимъ внимаютъ
             И пусть тебя привѣтствуетъ Оттонъ;
             И мой привѣтъ услышитъ скоро онъ!"
             Но тутъ, гостей волненьемъ привлечённый"
             Вмѣшался въ споръ хозяинъ изумлённый:
             "Графъ Эделисъ, позволь тебѣ сказать,
             Что на пиру не мѣсто нарушать
             Веселья хоръ нескромными словами;
             Но если ты имѣешь разсказать
             Намъ что-нибудь, что Лара долженъ знать,
             То я прошу тебя передъ гостями
             Съ разсказомъ тѣмъ до завтра подождать
             И не мѣшать ходить межь нами чарѣ.
             Я за тебя порукой, Эцелинъ,
             Хотя и ты, подобно графу Ларѣ,
             Блуждалъ весь вѣкъ среди чужихъ пучинъ.
             Что жь до тебя, графъ Лара: всѣмъ извѣстно
             И славный гербъ порукой вѣрной въ томъ,
             Что не откажешь ты ему ни въ чёмъ,
             Что съ рыцарства законами совмѣстно!"
  
             -- "Пусть будетъ такъ!" воскликнулъ Эцелинъ:
             Я докажу съ наставшею зарёю.
             Что не мечта всё видѣнное мною.
             Какъ то, что есть надъ нами Властелинъ!"
  
             Что могъ на то ему отвѣтить Лара?
             Не преклонясь подъ тяжестью удара,
             Онъ взоръ свой въ даль по прежнему вперялъ,
             Хоть каждый взоръ съ нимъ встрѣтиться желалъ --
             И обличало это невниманье,
             Что передъ нимъ росло воспоминанье.
  
                                           XXIV.
  
             -- "До завтра, графъ!" графъ Лара отвѣчалъ;
             Но ни чело, ни взоръ его печали,
             Назрѣвшей въ нёмъ и зла не выражали,
             Хотя тонъ словъ рѣшимостью дышалъ.
             Затѣмъ, взявъ плащъ, онъ гордо поклонился
             Стоявшимъ вкругъ -- и быстро удалился.
             Сойдясь въ дверяхъ съ таинственнымъ врагомъ,
             Стоявшимъ тамъ съ нахмуреннымъ челомъ,
             Онъ гнѣвный взглядъ его спокойно встрѣтилъ
             И на него улыбкою отвѣтилъ;
             Но врядъ ли бъ кто въ улыбкѣ той подмѣтилъ
             Усилье -- гнѣвъ въ презрѣнье обратить,
             Который ей бываетъ трудно скрыть.
             Напротивъ, въ ней увѣренность свѣтилась,
             Что въ сердцѣ мощь обычная таилась.
             Но было ль то спокойствіе добра,
             Иль закоснѣлость гибельнаго зла?
             Увы! и то и это передъ нами
             Является подъ сходными чертами.
             Одни дѣла способны уяснять
             Намъ то, что сердцу горько сознавать.
  
                                 XXV.
  
             Явился пажъ -- и Лара удалился.
             Почти ребёнокъ, съ родиной своей,
             Отчизной розъ и солнечныхъ лучей,
             Для Лары онъ навѣки распростился.
             Всегда при нёмъ, послушенъ, терпѣливъ,
             Онъ былъ застѣнчивъ, тихъ и молчаливъ.
             Хотя и былъ знакомъ ему суровый
             Языкъ страны его отчизны новой,
             Но Лара съ нимъ на нёмъ не говорилъ;
             Когда жь языкъ его произносилъ
             Слова, ему понятныя, родныя --
             Предъ нимъ вставали горы голубыя
             И кровъ родной, погибшій для него,
             И отъ которыхъ онъ для,
             Кто передъ нимъ колоссомъ возвышался,
             Забывъ весь свѣтъ, навѣки отказался.
  
                                 XXVI.
  
             Онъ нѣжно-смуглъ, красивъ и строенъ былъ.
             Лучи страны, гдѣ нѣкогда онъ жилъ,
             Чела его загаромъ не покрыли
             И нѣжныхъ щёкъ румянца не лишнлн.
             Но не былъ тотъ румянецъ молодой
             Сердечныхъ чувствъ невольнымъ проявленьемъ,
             А признакомъ печали роковой,
             Гнетущей духъ борьбою и сомнѣньемъ.
             Мятежный блескъ его склонённыхъ глазъ,
             Изъ-подъ рѣсницъ сіявшій какъ алмазъ,
             Казалось, былъ похищенъ имъ у неба
             И оживлёнъ огнёмъ благого. Феба.
             Его глаза, какъ чорной бахромой,
             Красивыя рѣсницы окаймляли
             И тѣмъ оттѣнокъ грусти придавали:
             Въ нихъ было больше гордости прямой,
             Чѣмъ злой тоски и гложущей печали.
             Онъ не любилъ обычныхъ кутежей,
             Ночныхъ проказъ и шалостей пажей.
             Онъ по часамъ съ задумчиваго Лары
             Своихъ очей прекрасныхъ не спускалъ,
             Причёмъ весь міръ, казалось, забывалъ,
             А съ нимъ и всѣ его дары и чары.
             Когда жь его съ нимъ не было -- онъ былъ
             Ещё грустнѣй и по лѣсу бродилъ.
             Въ своихъ рѣчахъ онъ краткимъ быть старался
             И никогда въ разспросы не пускался.
             Онъ по лѣсамъ одинъ гулять любилъ,
             Гдѣ по часамъ задумчиво бродилъ
             И гдѣ служилъ ему отдохновеньемъ
             Прибрежный лугъ, а книга утѣшеньемъ.
             Онъ гордо взоръ и сердце отвращалъ
             Отъ благъ земли и радостей, какъ Лара,
             И отъ нея даровъ не принималъ,
             За исключеньемъ горькой жизни дара. *
             Изъ всѣхъ, кто жилъ и мыслилъ вкругъ него,
             Любилъ онъ только Лару одного;
  
                                 XXVII.
  
             Но ту любовь, проникнутъ обаяньемъ,
             Онъ выражалъ однимъ къ нему вниманьемъ.
             А вмѣстѣ съ тѣмъ, во всёмъ, что дѣлалъ онъ,
             Мятежный нылъ и гордость проявлялись,
             Въ своёмъ пути незнавшіе препонъ,
             Хотя труды тѣ лёгкими казались
             И только въ томъ почти и заключались,
             Чтобъ, словно тѣнь, вездѣ сопровождать
             Въ борьбѣ съ судьбой измученнаго Лару,
             О дняхъ былыхъ въ тиши ему читать,
             Иль въ часъ ночной настраивать гитару.
             Держа себя вдали отъ прочихъ слугъ,
             Онъ ни презрѣнья къ нимъ, ни уваженья
             Не выражалъ -- и ни было сомнѣнья,
             Что съ раннихъ поръ ему былъ чуждъ охъ кругъ*
             Готовый въ прахъ предъ Ларою склониться,
             Онъ никогда до нихъ не могъ спуститься.
             Онъ зналъ, казалось, лучшіе года:
             Его чело и руки не хранили
             Слѣдовъ нужды и тяжкаго труда
             И малы такъ притомъ и нѣжны были,
             Что заподозрить полъ его могли,
             Когда бъ не взглядъ родной его земли,
             Огнёмъ борьбы и гордости дышавшій
             И женскихъ чувствъ ничѣмъ не проявлявшій*
             Но этотъ пылъ являлся не въ словахъ,
             А въ обращеньи, взглядахъ и дѣлахъ.
  
             Суровый Лара звалъ его Каледомъ,
             Но слухъ ходилъ, что въ краѣ, гдѣ онъ жилъ,.
             Другое имя юноша носилъ:
             Не даромъ часто медлилъ онъ отвѣтомъ
             На имя то -- на сдѣланный вопросъ --
             Кто бъ имя то предъ нимъ ни произнёсъ,
             За исключеньемъ сумрачнаго Лары,
             Чей голосъ вмигъ, какъ сладостныя чары"
             Всѣмъ существомъ его овладѣвалъ
             И отвѣчать мгновенно заставлялъ.
  
                                 XXVIII.
  
             Глядя на пиръ и танцы, безъ сомнѣнья,
             Каледъ не могъ не видѣть столкновенья.
             Когда жь, шумя, успѣлъ къ нему дойти
             Возставшій въ залѣ ропотъ изумленья --
             Какъ Лара могъ такое оскорбленье
             Отъ незнакомца гордаго снести --
             Его глаза, какъ звѣзды, засіяли,
             Уста сомкнулись, щёки запылали
             И потъ покрылъ, какъ льдиною росой,
             Его чело, новитое тоской.
             Онъ до-тѣхъ-поръ глядѣлъ на Эцелнна,
             Пока графъ Лара вдругъ не просіялъ
             И не окинулъ взглядомъ паладина,
             Чей грозный взоръ презрѣніемъ сверкалъ.
             Тогда лицо Каледа омрачилось,
             Какъ-будто онъ прочёлъ въ улыбкѣ той
             Все то, что въ ней завѣтнаго таилось
             И не прочёлъ чего бъ никто другой.
             Вотъ онъ близь Лары, мигъ -- и исчезаютъ
             И пустоту всѣ въ сердцѣ ощущаютъ.
             Графъ Лара всѣхъ собою занималъ --
             И только-что свѣтъ факела у входа
             Мрачить своей онъ тѣнью пересталъ,
             У всѣхъ вдругъ пульсъ сильнѣе биться сталъ,
             Какъ-будто ихъ покинула невзгода.
             Всѣ разошлись -- и стихло всё кругомъ;
             Но Эцелинъ, съ задумчивымъ лицомъ,
             Всё тутъ ещё; но вотъ и онъ простился
             Съ хозяиномъ и быстро удалился.
  
                                 XXIX.
  
             Довольный гость и графъ, хозяинъ дома,
             Всѣ спятъ -- ихъ всѣхъ измучила истома,
             Всѣхъ ложе сна пріяло на покой,
             Гдѣ тишиной смѣняется волненье
             И человѣкъ, измученный борьбой,
             Находитъ миръ, отраду и забвенье.
             Здѣсь мирно спятъ и пылъ святой любви,
             И хитрость зла, и ненасытность мести,
             И жажда благъ, и жажда славы, чести,
             Живущіе въ бунтующей крови.
             Надъ каждымъ стягъ забвенье водрузило --
             И жизни нѣтъ: вездѣ одна могила,
             Свой отдыхъ жизнь находитъ только тутъ!
             Для ложа сна нѣтъ лучшаго названья:
             Могила ночи, общій всѣмъ пріютъ,
             Гдѣ слабость, власть, восторги и страданья
             Лежатъ, равно лишонные сознанья.
             Довольный тѣмъ, что въ силахъ былъ уснуть,
             Слѣпецъ, онъ вновь -- изъ страха смерти -- въ путь
             Готовъ идти -- и пусть лишь рядъ мученій
             Предъ нимъ разсвѣтъ наставшій озаритъ,
             Онъ и тогда въ испугѣ убѣжитъ
             Отъ сна изъ сновъ, отъ сна безъ сновидѣній.
  

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

                                 I.
  
             Блѣднѣетъ ночь; Фебъ тучи разгоняетъ
             И, блеща, міръ уснувшій пробуждаетъ.
             Въ итогѣ день прибавился къ другимъ --
             И человѣкъ сталъ старше днёмъ однимъ;
             Но тамъ -- въ средѣ благого мірозданья --
             Возстало всё, какъ въ первый день созданья:
             Жизнь -- на землѣ, свѣтило -- въ небесахъ,
             Огонь -- въ лучахъ, фіалка -- на лугахъ,
             Въ потокѣ горъ -- живящая прохлада
             И въ вѣтеркѣ -- здоровье и отрада.
             Ты жь, человѣкъ, на блескъ его взирай
             И "всё моё!" въ восторгѣ восклицай.
             Взирай, пока всё это видѣть въ силѣ:
             Наступитъ день -- и будешь ты въ могилѣ.
             Кто бъ ни грустилъ надъ бѣднымъ надъ тобою,
             Міръ не почтитъ костей твоихъ слезою:
             Сухой листокъ съ куста не упадётъ,
             Ночной зефиръ ни разу не вздохнётъ
             И лишь червякъ порадуется въ волю.
             Когда ему достанешься на долю.
  
                                 II.
  
             Свѣтило дня всплыло средь небосклона --
             И сонмъ вождей собрался у Оттона.
             Насталъ для всѣхъ давно-желанный часъ,
             Въ который честь таинственнаго Лары
             Должна иль пасть подъ гнётомъ грозной кары,
             Или возстать предъ міромъ какъ Атласъ.
             Какой бы смыслъ въ словахъ ни заключался,
             Графъ Эцелинъ всё высказать поклялся,
             А Лара всё прослушать до конца,
             Съ спокойнымъ духомъ, съ ясностью лица,
             Передъ людьми и небомъ обѣщался.
             Гдѣ жь Эцелинъ? Онъ слишкомъ долго спитъ
             Для грознаго карателя обидъ.
  
                                 III.
  
             Промчался часъ -- и вѣрный слову Лара
             Стоитъ межь нихъ, суровъ какъ божья вара.
             Гдѣ жь Эцелинъ? что сталось съ нимъ? гдѣ онъ?
             Шумятъ вожди; нахмурился Оттонъ.
             "Когда онъ живъ", взываетъ онъ надменно,
             "То будетъ здѣсь сегодня непремѣнно!
             Пріютъ, гдѣ ночь провёлъ графъ Эцелинъ,
             Лежитъ межь замкомъ Лары и моимъ.
             Я бъ счёлъ за честь служить его покою
             И Эцелинъ не пренебрёгъ бы мною,
             Когда бъ его подъ кровъ свой не влекла
             Нужда скорѣй окончить всѣ дѣла.
             Я за него готовъ вамъ поручиться --
             Съ мечёмъ въ рукахъ за честь его вступиться!"
             Когда онъ смолкъ, графъ Лара отвѣчалъ:
             "Я поступилъ, какъ ты того желалъ!
             Я здѣсь, чтобъ внять разсказу незнакомца,
             Безвѣстныхъ странъ безвѣстнаго питомца,
             Чья рѣчь могла бъ мнѣ сердце растерзать,
             Когда бъ я могъ его не презирать.
             Кто онъ?-- того, къ несчастью, я не знаю;
             Но онъ меня -- повидимому -- зналъ
             Въ странѣ иной, гдѣ долго я блуждалъ.
             Но что мнѣ въ томъ! Я время лишь теряю.
             Пусть встрѣтитъ онъ меня къ лицу лицомъ,
             Иль защищай ты честь его мечомъ!"
             Оттонъ вскипѣлъ, но, удержавъ свой пылъ,
             Тяжолый мечъ спокойно обнажилъ.
             "Я поединокъ, графъ, предпочитаю --
             И потому твой вызовъ принимаю!"
             Забывъ про смерть и близость двухъ могилъ,
             Графъ Лара мечъ свой тоже обнажилъ.
             И блескъ меча, и видъ безпечный Лары --
             Всё говоритъ, что наносить удары
             Его рука привыкла съ давнихъ поръ,
             А роковой къ врагу склонённый взоръ
             Одну лишь жажду крови выражаетъ.
             Напрасно сонмъ вождей ихъ окружаетъ:
             Оттонъ въ пылу не мыслитъ имъ внимать --
             И съ устъ его трепещущихъ слетаетъ,
             Что мечъ его съумѣетъ оправдать.
  
                                 IV.
  
             Былъ кратокъ бой: досадой ослѣплённый,
             Оттонъ грозой на Лару вдругъ напалъ,
             Но, въ грудь мечомъ враждебнымъ поражонный,
             На мраморъ плитъ поверженный упалъ.
             "Проси пощады!" Лара закричалъ;
             Но графъ Оттонъ ему не отвѣчалъ.
             Завидя кровь, пришедшій въ ярость Лара
             Весь почернѣлъ и, словно Божья кара,
             Ещё грознѣй сверкнулъ своимъ мечомъ,
             Чѣмъ въ страшный мигъ, когда его врагомъ
             Владѣлъ огонь, выдавшій злой враждою,
             И мечъ его сверкалъ предъ нимъ грозою:
             Лишь твёрдость въ нёмъ тогда была видна;
             Теперь же злость царила въ нёмъ одна.
             Онъ такъ далёкъ былъ мысли о пощадѣ,
             Что вмигъ, когда врага ему убить
             Вожди не дали, въ злобномъ Лары взглядѣ
             Мелькнула мысль -- оружье обратить
             Противу тѣхъ, которые къ пощадѣ
             Его, вождя, осмѣлились склонить.
             Но мигъ -- и онъ отъ мести отказался,
             Хоть озирать врага и продолжалъ,
             Который въ прахѣ передъ нимъ лежалъ
             И угадать, казалось, лишь старался
             Насколько здѣсь имъ выигранный бой
             Врага приблизилъ къ сѣни гробовой.
  
                                 V.
  
             Вотъ сонмъ вождей Оттона подымаетъ,
             Но врачъ его тревожить запрещаетъ --
             И всѣ толпой спѣшатъ въ сосѣдній залъ;
             А онъ, чей мечъ побѣдный лавръ стяжалъ,
             Не удостоивъ общество вниманья,
             Уходитъ прочь, средь общаго молчанья.
             И вотъ уже онъ мчится въ замокъ свой --
             И исчезаетъ вскорѣ за горой.
  
                                 VI.
  
             Но гдѣ же онъ -- онъ, метеоръ ночной,
             Возставшій въ тьмѣ, чтобъ умереть съ зарёй?
             Гдѣ Эцелинъ, представшій такъ надменно
             И безъ слѣда исчезнувшій мгновенно?
             Хоть въ полночь съ нимъ простился графъ Оттонъ,
             Но путь широкъ былъ такъ и проторёнъ,
             Что онъ съ него не могъ, конечно, сбиться.
             Домъ, гдѣ ему пришлося поселиться,
             Изъ замка былъ всѣмъ видѣнъ; но его
             Въ нёмъ не нашли. Всѣ поиски того
             Достигли лишь, что показали ясно,
             Что здѣсь и вкругъ искать его напрасно.
             Въ покояхъ -- мракъ; въ конюшнѣ конь стоитъ;
             Окрестность вся исполнена тревоги;
             Всѣ ищутъ вдоль и около дороги:
             Напасть на слѣдъ злодѣйства всѣхъ страшитъ.
             Но вкругъ нигдѣ не видно ни кровинки,
             Ни лоскутка одежды на кустахъ;
             Не смято вкругъ ни вѣтки, ни травинки,
             Чего нельзя избѣгнуть при бояхъ;
             Нѣтъ и слѣдовъ, оставленныхъ руками,
             Когда онѣ, къ землѣ склоняясь сами,
             Хватаютъ вкругъ растущую траву.
             Напрасно всё -- и близкимъ остаётся
             Лишь ждать, что онъ, быть-можетъ, самъ вернётся.
             И подозрѣнье страшную молву
             Распространять, шипя, про Лару стало,
             Хотя при нёмъ вставать и не дерзало.
  
                                 VII.
  
             За днями дни, смѣняясь, убѣгаютъ
             И графъ Оттонъ о ранѣ забываетъ --
             Не о враждѣ, которой не скрываетъ.
             Злой Лары врагъ и другъ его враговъ --
             У правосудья требуетъ онъ кары:
             За Эцелина праведную кровь
             Ему нужна кровь сумрачнаго Лары.
             Кто, какъ не онъ, страшиться могъ его
             И посягнуть на жизнь и честь того,
             Чьё быть могло ужасно обличенье,
             Когда бъ его привёлъ онъ въ исполненье?
             Незнанье -- жизнь даётъ людской молвѣ:
             Пріятна лишь таинственность толпѣ.
             Что значитъ зло, которое таится
             Въ его душѣ, и TФ умѣнье биться,
             И то стремленье одинокимъ быть,
             Чтобъ не желать, не вѣрить, не любить,
             Хотя тѣхъ чувствъ не могъ онъ заглушить?
             Кто научилъ его такъ смѣло биться
             И гдѣ со зломъ съумѣлъ онъ такъ сдружиться?
             То не былъ гнѣвъ безумный и слѣпой,
             Способный, вмѣстѣ съ волею чужой,
             То остывать, то вновь вставать грозой,
             Но чувство, затаённое глубоко
             На днѣ души, страдающей жестоко.
             Всё это, вмѣстѣ взятое для кары,
             Со склонностью живущихъ на землѣ
             Скорѣе къ порицанью, чѣмъ къ хвалѣ,
             Собрало бурю надъ главою Лары,
             Способную въ нёмъ кровь оледенить
             И самый гнѣвъ враговъ его смягчить.
  
                                 VIII.
  
             Въ странѣ таилось много недовольныхъ,
             Терпѣвшихъ гнётъ владѣльцевъ своевольныхъ,
             Чей деспотизмъ, не вѣдавшій препонъ,
             Свой произволъ вмѣнялъ рабамъ въ законъ.
             Цѣпь долгихъ войнъ, ведущихъ въ разрушенью,
             Открыла путь враждѣ и преступленью,
             Лишь ждавшихъ знака, чтобъ вокругъ начать
             Всё низвергать, губить и разрушать.
             Народъ, таясь въ убѣжищахъ печальныхъ,
             Бранилъ своихъ владѣльцевъ феодальныхъ.
             Хоть Лара въ день, въ который опочилъ
             Его отецъ, не мало получилъ
             Въ наслѣдство рукъ лѣнивыхъ и бездольныхъ
             И душъ, своимъ владѣльцемъ недовольныхъ,
             Но край иной и юный сердца пылъ
             Спасли его отъ дѣйствій своевольныхъ,
             А управленье мягкое его
             Смягчило страхъ, царившій до того;
             Когда же онъ норою проявлялся,
             То не раба -- властителя касался.
             Довольный щедрымъ Ларою, вассалъ
             Его судьбой подавленнымъ считалъ --
             И чтобъ за нимъ подмѣтить на случалось,
             Ему въ вину вассаломъ не вмѣнялось.
             Уже давно лѣпные своды залъ
             Гнетущій мракъ, какъ флёромъ, одѣвалъ;
             Но у воротъ веселье обитало,
             Затѣмъ-что помощь щедрая встрѣчала
             За ними всѣхъ, кто къ нимъ ни подходилъ --
             И каждый вслухъ хозяина хвалилъ.
             Холодный съ знатью, гордый съ гордецами,
             Онъ ласковъ былъ съ прислугой и рабами.
             Онъ былъ суровъ и мало говорилъ,
             Но подъ его угрюмымъ кровомъ каждый,
             Томимый зноемъ, голодомъ и жаждой,
             Всегда пріютъ надёжный находилъ.
             Вотъ почему -- и это замѣчалось --
             Число его вассаловъ умножалось.
             Когда жь исчезъ безвѣстно Эцелинъ,
             Онъ сталъ ещё къ нимъ ласковѣй, казалось,
             Онъ -- непреклонный Лары властелинъ.
             Быть-можетъ, споръ съ Оттономъ, послѣ бала,
             Его страшиться козней побудилъ;
             Но чтобъ его къ тому ни побуждало,
             Онъ всѣхъ теперь могущественнѣй былъ.
             Разсчётъ ли тутъ, иль что другое было,
             Но всё вокругъ его превозносило.
             Кто бъ вкругъ своихъ господъ ни покидалъ,
             Онъ каждаго охотно принималъ,
             Причёмъ, забывъ про гнётъ и десятину,
             Тотъ вправѣ былъ не клясть свою судьбину.
             Онъ нищету привѣтливо встрѣчалъ
             И злымъ страстямъ убѣжище давалъ;
             Онъ привлекалъ неопытныхъ весельемъ
             И обѣщаньемъ слава и наградъ,
             Пока въ конецъ опутаннымъ похмѣльемъ
             Нельзя идти имъ было ужъ назадъ;
             Святой любви побѣду надъ измѣной,
             При торжествѣ своёмъ, онъ предрекалъ,
             А злымъ сердцамъ съ грядущей перемѣной
             Возможность месть насытить обѣщалъ.
             И такъ -- къ возстанью было всё готово,
             И Лара лишь минуты ожидалъ
             Провозгласить -- о чёмъ давно мечталъ --
             Отмѣну въ краѣ рабства рокового.
             Межь-тѣмъ и часъ суда надъ нимъ насталъ,
             Которымъ графъ Оттонъ его стращалъ;
             Но вызовъ въ судъ нашолъ готовымъ Лару
             Противостать взнесённому удару.
  
                                 IX.
  
             Отторгнутый таинственной судьбою
             Отъ тѣхъ, кто созданъ былъ не для того,
             Чтобы пылать слѣпой въ нему враждою,
             Графъ Лара --съ злополучной для него
             И для врага исчезнувшаго ночи --
             Сьумѣлъ судьбѣ взглянуть открыто въ очи.
             Не безъ причинъ разспросовъ избѣгалъ
             Онъ о поѣздкѣ нѣкогда свершонной
             Имъ въ край чужой, въ которомъ онъ блуждалъ,
             Съ родной страной надолго разлучённый.
             Чтобъ отдалить паденія позоръ,
             Вовлёкъ онъ чернь въ свой собственный раздоръ.
             Не дорожа ни жизнію, ни славой,
             Онъ былъ достоинъ роли величавой.
             Онъ жертвой лжи людской себя считалъ,
             Причёмъ идти на гибель не боялся,
             Лишь врагъ бы съ нимъ ту гибель раздѣлялъ.
             Не съ рабствомъ онъ покончить порывался,
             А замышлялъ возвысить бѣдняковъ
             И тѣмъ смирить богатыхъ гордецовъ.
             Вновь поселясь въ родимомъ логовищѣ,
             Онъ мнилъ вкусить въ стѣнахъ его покой,
             Но человѣкъ, совмѣстно съ злой судьбой,
             Нашолъ его и въ дѣдовскомъ жилищѣ.
             Будь Божій міръ проникнутъ тишиной,
             Онъ въ зрителя бъ, быть-можетъ, превратился,
             Но, вызванный на сцену злой судьбой,
             Вождёмъ борьбы убійственной явился.
             Въ нёмъ всё одинъ вселять могло лишь страхъ --
             И гладіаторъ видѣлся въ глазахъ.
  
                                 X.
  
             Что пользы въ тѣхъ реляціяхъ сраженій,
             Съ ихъ пиромъ птицъ и зломъ опустошеній,
             Вт которыхъ всё, что сердце шевелитъ,
             Лишь объ измѣнѣ счастья говоритъ,
             О торжествѣ однихъ и пораженьи
             Другихъ, слабѣйшихъ, о ниспроверженьи
             Валовъ и стѣнъ, о крови и огнѣ?
             И въ этой вновь начавшейся войнѣ
             Явилось всё, какъ это было прежде,
             Съ прибавкою разнузданныхъ страстей,
             Не удѣлявшихъ мѣста ни надеждѣ,
             Ни жалости къ несчастіямъ людей.
             И въ томъ, и въ этомъ лагеряхъ тѣ жь страсти
             Росли въ сердцахъ при перемѣнѣ счастья,
             И всё, что власть стремилась защищать,
             Иль за свободу мечъ свой подымало --
             Веб находило, что убитыхъ мало
             И что всѣхъ надо бить и убивать.
             Мечъ изнемогъ подъ гнётомъ разрушенья,
             Дары полей снялъ серпъ опустошенья --
             И вотъ надъ краемъ зарево стоитъ
             И смерть вокругъ съ улыбкою глядитъ.
  
                                 XI.
  
             Подъ впечатлѣньемъ добытой свободы,
             Бунтовщики встрѣчали всѣ невзгоды
             Сначала бодро, но успѣхъ и пылъ
             Въ концѣ-концовъ ихъ дѣло погубилъ.
             Они внимать совѣтамъ перестали --
             И безъ приказа битвы начинали.
             Напрасно Лара дѣлалъ всё, что могъ;
             Напрасно онъ унять толпу старался
             И водворить порядокъ въ ней пытался:
             Не потушить свершившему поджогъ!
             Тогда минута грозная настала
             И людямъ ихъ ошибки показала.
             Несчастный бой, ночная стычка, плѣнъ,
             Усталость, зной, засада, отступленье,
             Тревога -- днёмъ, а ночью -- скука бдѣнья,
             И ярость битвъ, и неприступность стѣнъ,
             Смѣющихся надъ силой и искусствомъ
             И лишь просторъ дурнымъ дающимъ чувствамъ --
             Вотъ вождь чего не могъ ни отвратить,
             Ни угадать, ни скрыть, ни измѣнять.
             Изъ нихъ любой желанный день сраженья
             Съумѣлъ бы встрѣтить твёрдо, какъ боецъ,
             Но для того, чтобъ знать одни мученья,
             Была безсильна твёрдость ихъ сердецъ.
             Ряды бойцовъ, какъ снѣгъ, примѣтно таютъ:
             Болѣзни, мечъ, лишенія и зной
             За жертвой жертву быстро похищаютъ --
             И прежній пылъ отчаянье смѣняетъ.
             Одинъ лишь вождь не падаетъ душой,
             Хоть тысячи, что вслѣдъ за нимъ стремились,
             Давно до слабыхъ сотень сократились.
             Ихъ духъ живитъ надежда лишь одна:
             Оконченъ путь -- граница ужь видна.
             Пускай, уйдя отъ внутреннихъ раздоровъ,
             Они въ страну сосѣднюю внесутъ
             Лишь бремя бѣдъ и жгучій ядъ укоровъ,
             За-то и честь, и жизнь свою спасутъ.
  
                                 XII.
  
             Они идутъ. Луна ихъ освѣщаетъ
             И ихъ шаги во мракѣ направляетъ.
             Уже давно они лучи ея
             Средь темноты полночной различаютъ
             На глади водъ бѣгущаго ручья,
             Что отъ чужой земли ихъ отдѣляетъ.
             Но то не онъ: то вражеская рать!
             Идти ль вперёдъ? сразиться ль? отступать?
             Что тамъ блеститъ надъ рѣчкою, у склона?
             То знамя ихъ гонителя Оттона!
             А это что -- пастушіе огни?
             Чего жъ такъ ярко искрятся они?
             Но какъ ни малъ отрядъ ихъ утомлённый,
             Вступить готовъ онъ въ бой ожесточённый.
  
                                 XIII.
  
             Пришли -- стоятъ: то мигъ отдохновенья.
             Напасть ли имъ, иль ждать имъ нападенья?
             Когда они не медля нападутъ
             На рать враговъ, стоящихъ за рѣкою,
             То, можетъ-быть, храбрѣйшіе прорвутъ
             Ея ряды и жизнь свою спасутъ.
             "И такъ -- вперёдъ! пройдёмъ границу съ бою!
             Лишь тотъ, кому не въ радость умирать,
             Въ борьбѣ съ врагомъ способенъ выжидать! "
             Мечъ извлечёнъ; подобранъ каждый поводъ;
             Промчится кликъ -- и битва закипитъ
             И въ кликѣ томъ для многихъ будетъ поводъ
             Почить навѣкъ таинственно сокрытъ.
  
                                 XIV.
  
             Мечъ обнажонъ. Лицо вождя спокойно;
             Но не безстрастьемъ взоръ его горитъ:
             Въ нёмъ чувство то, которое достойно
             Вождя съ душой, безтрепетно царитъ.
             Онъ на пажа -- въ которомъ строгій видъ
             Лишь непреклонность сердца выражаетъ
             И чья любовь его сопровождаетъ
             И здѣсь, въ бою -- съ любовію глядитъ.
             Онъ блѣденъ, но не робость обливаетъ
             Его лицо потокомъ бѣлизны,
             А томный свѣтъ таинственной луны,
             Чей ясный ликъ межь тучами сіяетъ.
             Онъ молча взоръ свой къ юношѣ склоняетъ
             И, наклонившись, за руку берётъ
             И руку ту опущенную жмётъ.
             Но пажъ былъ твёрдъ. Уста безмолвны были
             И лишь глаза, казалось, говорили:
             "Тебя враги, конечно, могутъ взять,
             Толпа друзей -- покинуть и бѣжать,
             А я проститься съ жизнью молодою
             Могу навѣкъ, но только не съ тобою! "
             Раздался кликъ -- и всё помчалось въ бой;
             Летятъ, ударъ -- и прорванъ вражій строй.
             Послушенъ конь напору острой шпоры;
             Сверкаетъ мечъ, какъ пламенные взоры.
             Сокрушены не храбростью -- числомъ,
             Они отважно борятся съ врагомъ.
             Потовъ въ крови подъ грудой тѣлъ багрится
             И до зари окрашенный катится.
  
                                 XV.
  
             Повсюду, гдѣ отважный бьётся врагъ,
             А другъ главой склоняется во прахъ --
             Вездѣ звучитъ могучій голосъ Лары
             И слышатся меча его удары,
             Струящіе цѣлительный бальзамъ
             Въ сердца друзей, разящихъ здѣсь и тамъ.
             Хоть каждый зналъ, что нѣтъ ему спасенья,
             Никто изъ нихъ не повидалъ сраженья:
             Напротивъ, видя, какъ ряды враговъ
             Предъ ихъ вождёмъ рѣдѣли, съ воплемъ вновь
             Рвались вперёдъ несдержанной волною.
             То одинокъ, то окружонь толпою,
             Онъ то ряды враговъ своихъ громитъ,
             То рать свою устраиваетъ къ бою
             И шлемъ его зарницею горитъ.
             Напоръ -- и врагъ мѣшаться начинаетъ.
             "Вперёдъ!" -- и онъ высоко подымаетъ
             Свой грозный мечъ. Но что съ нимъ? отчего
             Пернатый шлемъ склоняется его?
             Онъ раненъ въ грудь. Послѣднее движенье
             Послѣднимъ въ жизни было для него --
             И смерть предъ нимъ возстала въ то жь мгновенье.
             Побѣдный кликъ застылъ на языкѣ
             И замеръ мечъ въ опущенной рукѣ.
             Хотя рука меча не выпускаетъ,
             Но поводъ внизъ скользитъ и упадаетъ
             Съ другой рукой и борзаго коня
             Уже вперёдъ нестись не понуждаетъ.
             Но пажъ -- къ коню -- склоняется -- хватаетъ
             И, повернувъ, выводитъ изъ огня,
             Тогда-какъ вкругъ сражаться продолжаютъ
             И кликовъ гулъ и стоны не смолкаютъ.
  
                                 XVI.
  
             Заря. Взошло румяное свѣтило
             И груды тѣлъ кровавыхъ озарило,
             Лишонныхъ датъ и шлемовъ боевыхъ.
             Сражонный конь лежатъ недвижимъ, тихъ,
             Съ разбитымъ лбомъ и лопнувшей подпругой,
             Разорванной предсмертною натугой;
             А рядомъ съ нимъ лежитъ недвижимъ тотъ,
             Кто направлялъ и пылъ его, и ходъ.
             Другіе, вкругъ простёртые, страдаютъ
             И близь рѣки отъ жажды умираютъ.
             Напрасно жажда гибельная ихъ
             Молить о каплѣ влаги побуждаетъ,
             Способной жизнь продлить всего на нихъ,
             Затѣмъ-что смерть надъ ними ужь витаетъ.
             Съ слѣдами ранъ на жаркой головѣ,
             Они ползутъ по смятой муравѣ,
             Остатки силъ въ пути своёмъ теряя.
             Но вотъ они у рѣчки наконецъ:
             Уста спѣшатъ, прохладу предвкушая,
             Прильнуть къ водѣ -- и бѣдствіямъ конецъ:
             Ужь жажда ихъ не мучитъ -- опочили!
             Хотя они ея не утолили,
             Но ужь никто не чувствуетъ ея:
             Потухъ огонь -- нѣтъ искры бытія!
  
                                 XVII.
  
             Въ тѣни кустовъ, подъ липой благовонной,
             Недвижно воинъ раненый лежалъ,
             Судьбой сойти въ могилу обречённый.
             То Лара былъ. Онъ тихо умиралъ.
             Каледъ, его послѣдняя опора,
           

Дж. Г. Байронъ.

  

ЛAPA.

Не stood а stranger in this breathing world,
Au erring spirit from another burled.

   Перевод О. Н. Чюминой
   Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

I.

   Въ письмѣ къ Томасу Муру изъ Италіи (8-го іюня 1822 г.) Байронъ вспоминалъ объ обстоятельствахъ возникновенія "Лары" въ слѣдующихъ словахъ: "Я писалъ "Лару" въ разгаръ баловъ и всякихъ сумасбродствъ, по ночамъ, по возвращеніи изъ маскарадовъ и раутовъ..." Это было въ маѣ и іюнѣ 1814 года, когда Байронъ погружался въ вихрь лондонскаго "большого свѣта", незадолго до сватовства къ миссъ Мильбэнкъ, которая вскорѣ сдѣлалась его женою. Этотъ бракъ, какъ извѣстно, имѣлъ роковое значеніе въ жизни Байрона: онъ не принесъ поэту ничего, кромѣ горя и страданій, онъ разсорилъ его окончательно съ англійскимъ обществомъ и принудилъ покинуть Англію навсегда.
   Для характеристики того настроенія, въ которомъ находился Байронъ въ такой, повидимому, радостный моментъ жизни, какъ сватовство, "Лара" даетъ интересный матеріалъ. Этотъ плодъ ночного вдохновенія, выдержанный въ сумрачномъ и безотрадномъ тонѣ, былъ грустной прелюдіей къ самому патетическому моменту байроновской жизни.
   Сопоставляя своего "Лару" съ поэмой Роджерса "Жакелина", совмѣстно съ которой онъ былъ изданъ въ началѣ августа 1814 г., Байронъ видѣлъ въ произведеніи этого посредственнаго поэта "граціозность, мягкость и поэтичность", свою же поэму называлъ "двумя пѣснями мрака и унынія", въ которыхъ онъ "по горло пресытился ужасами" (выраженіе Макбета, д. V, сц. 5).
   И дѣйствительно, "мракомъ и уныніемъ" "Лара" выдѣляется даже среди однородныхъ, т. н. лирико-эпическихъ поэмъ Байрона, отличающихся вообще скорбнымъ и трагическимъ содержаніемъ. Въ большинствѣ этихъ поэмъ, однако, общее грустное впечатлѣніе все же умѣряется чудными картинами природы, на описаніи которыхъ авторъ видимо останавливается съ наслажденіемъ, или мелькающими по временамъ граціозными женскими образами, представляющими своею душевною цѣльностью отрадный противовѣсъ мучительному душевному разладу героя. Напротивъ того, въ "Ларѣ" картины природы почти отсутствуютъ, замѣняясь лишь небрежно набросанными эскизами ночного пейзажа, при таинственномъ свѣтѣ луны, такъ гармонирующемъ съ загадочнымъ сюжетомъ; что касается героини разсказа, выступающей подъ видомъ пажа Каледа, то ея характеръ почти столько же сумраченъ и трагиченъ, какъ и характеръ самого Лары.
   Основному тону "мрака и унынія" вполнѣ соотвѣтствуетъ въ "Ларѣ" и общій колоритъ таинственности и загадочности, въ который авторомъ намѣренно окрашено все его произведеніе. Не только Байронъ постоянно подчеркиваетъ отъ себя "загадочность" и "непроницаемость" своего "задумчиваго" героя, но и въ самое содержаніе поэмы онъ вноситъ много темнаго и недоговореннаго. Такимъ туманомъ неизвѣстности окутано все темное прошлое графа Лары внѣ его родины; авторъ не считаетъ нужнымъ посвятить читателя въ тайны этого прошлаго, довольствуясь одними загадочными намеками. Читателю не становятся извѣстными ни причины, заставившія Лару еще въ юности покинуть родовыя владѣнія и отправиться надолго на далекій востокъ, ни обстоятельства его жизни тамъ, которыя такъ отягощаютъ его совѣсть, ни причины его внезапнаго возвращенія въ родной замокъ, ни сущность того тяжелаго обвиненія, которое долженъ былъ возвести на Лару графъ Эццелинъ, такъ таинственно убитый наканунѣ рѣшительнаго момента суда.
  

II.

  
   Разгадку темнаго содержанія "Лары" думали найти въ предположеніи, что эта поэма есть продолженіе "Корсара". Въ рукописи, помѣченной 14-мъ мая 1814 г., она, дѣйствительно, была первоначально озаглавлена: "Лара, продолженіе Корсара", но затѣмъ авторъ счелъ нужнымъ уничтожить два послѣднихъ слова и помѣстить въ предисловіи къ первому изданію слѣдующія строчки: "Читатель -- если "Ларѣ" суждено имѣть его -- будетъ, вѣроятно, разсматривать эту поэму, какъ продолженіе "Корсара"; онѣ схожи по колориту, и хотя характеры поставлены въ иныя положенія, фабулы ихъ въ нѣкоторой степени связаны между собою; лицо -- почти то же самое, но выраженіе -- различно".
   На основаніи этихъ словъ, нѣкоторые критики считаютъ себя вправѣ отождествить Лару съ героемъ поэмы "Корсаръ" -- Конрадомъ, исчезающимъ, неизвѣстно куда, послѣ смерти Медоры, а пажа Каледа -- съ спасенной имъ изъ пламени гарема турчанкой Гюльнарой, убійцей Сеида-паши. Съ такимъ отождествленіемъ врядъ ли, однако, можно согласиться безъ серьезныхъ оговорокъ. Несомнѣнно только то, что "Лара" былъ задуманъ, какъ продолженіе "Корсара". Однако, замыселъ этотъ не былъ доведенъ до конца, такъ какъ Байронъ въ теченіе работы, очевидно, убѣдился, что подъ его руками Лара превращается въ характеръ, далеко не тождественный съ характеромъ Конрада. Не даромъ же онъ счелъ необходимымъ замѣтить въ предисловіи, что оба героя почти одно и то же лице, но съ различнымъ выраженіемъ; относительно фабулъ онъ говоритъ, что онѣ только до извѣстной степени связаны между собою. Такимъ образомъ, Байронъ, не отрицая близкаго сходства между обѣими поэмами въ фабулѣ, колоритѣ и характерахъ, явно старается предохранить читателя отъ слишкомъ поспѣшнаго полнаго отождествленія Лары съ Конрадомъ.
   Присматриваясь внимательно къ Ларѣ, мы легко придемъ къ заключенію, что онъ не есть простое повтореніе Конрада, а представляетъ собою новый и очень знаменательный фазисъ въ развитіи байроническаго типа разочарованнаго идеалиста. Самъ Байронъ позаботился о томъ, чтобы съ возможною обстоятельностью раскрыть намъ внутренній міръ героя, посвятивъ его характеристикѣ большую часть первой пѣсни. Однимъ изъ главныхъ недостатковъ своей поэмы Байронъ считалъ то, что въ ней было слишкомъ мало повѣствовательнаго элемента ("it is too little narrative"-- писалъ поэтъ Ли Гэнту 1-го іюня 1815 г.); но въ этомъ обстоятельствѣ мы склонны видѣть скорѣе достоинство, чѣмъ недостатокъ, такъ какъ Байронъ, удержавшись отъ увлеченія повѣствовательнымъ элементомъ, получилъ возможность главныя свои творческія усилія направить на психологію героя.
   Еще другое обстоятельство также способствовало расширенію и углубленію психологическаго анализа. Помѣщая мѣсто дѣйствія своихъ первыхъ поэмъ -- "Гяура", "Абидосской невѣсты" и "Корсара" -- на востокѣ, Байронъ, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ всего видѣннаго и слышаннаго имъ во время перваго путешествія въ Грецію, удѣлялъ много стиховъ этнографическому элементу, описанію иныхъ народностей съ ихъ своеобразными чертами личности, костюмовъ, обычаевъ и нравовъ. Мѣсто дѣйствія "Лары" перенесено, напротивъ того, въ средневѣковую обстановку западной Европы, намѣченную, правда, лишь самыми общими и довольно блѣдными штрихами. Судя по имени героя, поэма должна быть пріурочена къ Испаніи, но другія имена -- Оттонъ, Эццелинъ -- звучатъ вовсе не по-испански, да и ничего специфически-испанскаго нѣтъ въ поэмѣ. Когда, еще до выхода поэмы въ печати, Гобгоузъ упрекалъ Байрона въ нарушеніи исторической правды, такъ какъ "рабовъ", о которыхъ говорится въ поэмѣ, въ дѣйствительности никогда въ Испаніи не существовало,-- Байрону пришлось сознаться, что въ "Ларѣ" онъ не имѣлъ въ виду ни Испанію, ни какую другую опредѣленную страну. "Только имя героя испанское" -- писалъ по этому поводу поэтъ Мэррею 24-го іюля 1814 г.:-- "мѣсто же дѣйствія -- не Испанія, а луна". Иначе говоря, дѣйствіе "Лары" происходитъ въ какой-то воображаемой странѣ, которой приданы общіе легкіе контуры средневѣковья. Поэтому, ни личнымъ впечатлѣніямъ и воспоминаніямъ, ни этнографическому элементу не могло быть здѣсь мѣста. Тѣмъ болѣе простора, опять-таки, получалъ авторъ для характеристики душевной жизни своего героя.
  

III.

  
   И эта характеристика сдѣлана съ такою обстоятельностью, съ какою Байронъ не очертилъ ни одного изъ болѣе раннихъ своихъ типовъ. Ни "Чайльдъ-Гарольдъ" (I--II пѣсни), ни "Гяуръ", ни "Абидосская невѣста", ни "Корсаръ" не даютъ подобнаго психологическаго анализа. Образъ Чайльдъ-Гарольда блѣденъ и смутенъ и совершенно отступаетъ на задній планъ передъ великолѣпными картинами природы и историческихъ мѣстностей, набросанными кистью великаго мастера и чередующимися съ чудными лирическими изліяніями автора. Чайльдъ-Гарольдъ -- просто маска, удобная для субъективныхъ изліяній поэта; это довольно прозрачный псевдонимъ, слегка прикрывающій автора, не умѣвшаго еще тогда объективировать свое настроеніе въ рельефномъ художественномъ типѣ. Первой попыткой создать подобный типъ былъ "Гяуръ". Однако, въ характеристикѣ героя и здѣсь еще много отрывочнаго и смутнаго. Въ лицѣ Селима, героя поэтичной "Абидосской невѣсты", проявляющей все искусство Байрона, какъ разсказчика, байроническій типъ осложняется чертами типа "благороднаго разбойника", возникшаго не безъ вліянія шиллеровскаго Карла Моора. Этотъ типъ благороднаго разбойника разработанъ въ третьей поэмѣ Байрона -- "Корсаръ" въ лицѣ Конрада, этого "мужа одиночества и тайны" ("that man of loneliness and mystery"). Въ сравненіи со всѣми этими героями образъ Лары очерченъ яснѣе, контуры его опредѣленнѣе, психологическое содержаніе богаче.
   Потомокъ знатной и богатой фамиліи, графъ Лара лишился отца въ младенчествѣ и слишкомъ рано "сталъ своихъ поступковъ господиномъ", научившись "повелѣвать другими" въ томъ возрастѣ, когда самъ онъ "нуждался всего болѣе въ руководствѣ" (I, 2). Это была гордая, страстная и мятежная натура, во всѣхъ своихъ увлеченіяхъ доходившая до крайности. "Въ юности, полной движенія и жизни, онъ сгоралъ отъ жажды наслажденій и не уклонялся отъ борьбы". Онъ извѣдалъ рано, и любовь, и войну, и тревоги океана, наслаждаясь или страдая, но никогда не унижаясь "до трусливой и пошлой посредственности". "Въ этомъ напряженіи чувствъ онъ искалъ спасенія отъ мысли: буря его сердца съ презрѣніемъ взирала на ту бурю, которую поднимали болѣе слабыя, въ сравненіи съ нимъ, стихіи, а при своихъ сердечныхъ восторгахъ онъ обращалъ взоры горѣ и спрашивалъ, есть ли на небѣ большее блаженство" (I, 8). Такъ Лара "былъ прикованъ къ излишеству и былъ рабомъ всего крайняго" ("Chained to excess, the slave of each extreme"). Какъ настоящій идеалистъ, "въ своихъ юныхъ грезахъ о добрѣ онъ опередилъ дѣйствительность" и готовъ былъ всюду расточать сокровища своего сердца, ибо "у него было болѣе способности любить, чѣмъ удѣляется большинству земныхъ смертныхъ" (1, 18).
   Но опытъ жизни заставилъ его "пробудиться отъ безумныхъ грезъ" (I, 8). Какъ это случилось, мы не знаемъ, да и самъ герой -- "того, увы, не могъ бы разсказать". Разочаровавшись въ окружающемъ, молодой графъ отправился въ продолжительное путешествіе въ "далекій, безвѣстный" край, "страну борьбы" (а land of strife).
   Черезъ много лѣтъ вернулся Лара изъ своего загадочнаго путешествія на востокъ, сильно измѣнившимся физически и нравственно:
  
   Его года замѣтно измѣнили
   Чѣмъ-бы ни сталъ, но онъ -- не то, что былъ.
  
   Съ смертельной блѣдностью лица, оттѣнявшеюся густыми локонами его волосъ, онъ "былъ похожъ на выходца изъ могилы". Вѣчно грустные глаза его имѣли одну особенность, унаслѣдованную отъ него Печоринымъ: они не смѣялись, когда губы его складывались въ улыбку. Всѣ страсти его "давно уснули", теперь онъ больше "не сгоралъ любви и славы жаждой". Появляясь иногда среди феодальной аристократіи, онъ "въ душѣ не раздѣлялъ ни ихъ заботъ, ни шумнаго веселья". На празднествѣ графа Оттона, Лара, не вмѣшиваясь въ толпу, безучастно глядѣлъ на нее, "прислонившись къ высокой колоннѣ и скрестивъ на груди руки" -- въ позѣ, сдѣлавшейся у многочисленныхъ подражателей Байрона почти обязательной для ихъ героевъ. Лара такой-же "мужъ одиночества и тайны", какъ и его ближайшій предшественникъ Конрадъ. Избѣгая человѣческаго общества, онъ проводитъ цѣлые дни въ лѣсу или въ твердыняхъ своего феодальнаго замка "безмолвенъ и унылъ", иногда съ раскрытой книгой и глазами, устремленными на человѣческій черепъ. Съ приближеніемъ ночи имъ овладѣваетъ безпокойство: онъ не находитъ себѣ мѣста въ мрачныхъ и темныхъ залахъ своего замка, гдѣ "тѣнь его блуждаетъ вмѣстѣ съ нимъ по стѣнамъ", увѣшаннымъ портретами предковъ и скудно освѣщеннымъ таинственнымъ свѣтомъ луны, проникающимъ сквозь росписныя окна. Здѣсь, въ полночный часъ, посѣщаютъ его видѣнія, которыя доводятъ его до обморока.
   Въ этомъ тяжеломъ душевномъ состояніи Лара "наконецъ спуталъ понятія добра и зла и готовъ былъ акты своей воли счесть за дѣянія судьбы: слишкомъ благородный для того, чтобы отдаться вульгарному эгоизму, онъ могъ иной разъ для блага другихъ пожертвовать своимъ благомъ, но вовсе не изъ состраданія и не по чувству долга, а по нѣкоторой странной извращенности мысли, которая подталкивала его съ затаенною гордостью къ совершенію того, чего никто не сдѣлалъ-бы или сдѣлали-бы лишь немногіе. Тотъ-же самый импульсъ могъ при случаѣ увлечь его душу одинаково и къ преступленію" (I, 18).
   Потерявъ нравственное равновѣсіе, Лара представляетъ собою причудливую смѣсь отрицательныхъ и положительныхъ свойствъ: "въ немъ непонятнымъ образомъ смѣшались многія качества, какъ достойныя любви и пріязни, такъ и -- ненависти и боязни" (I, 17). Онъ обладалъ способностью привязывать къ себѣ многихъ, ибо "сердце его не было жестокимъ отъ природы". По отношенію къ своимъ вассаламъ Лара былъ мягкимъ, гуманнымъ и щедрымъ властителемъ, а по отношенію къ слугамъ -- ласковымъ и милостивымъ господиномъ. Онъ давно мечталъ объ отмѣнѣ рабства и провозгласилъ эту отмѣну, когда задумалъ поднять возстаніе въ краѣ противъ феодаловъ. Въ этомъ возстаніи онъ и погибаетъ, смѣшивая личные интересы съ общественными и до конца оставаясь непоколебимымъ и таинственнымъ.
  

IV.

  
   Лара -- одинъ изъ варіантовъ типа разочарованнаго идеалиста, оскорбленнаго въ своихъ лучшихъ чувствахъ, потерявшаго нравственное равновѣсіе и гордо замкнувшагося въ самомъ себѣ. "Его умъ, гнушаясь земной бренности, воздвигъ свой тронъ далеко отъ здѣшняго міра, въ своихъ собственныхъ сферахъ" (I, 18) -- въ этихъ словахъ хорошо подчеркивается основное его идеалистическое настроеніе. Лара представляетъ промежуточное звено между предыдущими байроническими типами, съ одной стороны, и типами Манфреда и Каина -- съ другой.
   Между Ларою и Манфредомъ есть нѣсколько точекъ соприкосновенія. Ихъ образы рисуются намъ на различномъ фонѣ, но между ними существуетъ несомнѣнное духовное родство. Образъ Манфреда возстаетъ передъ нами на яркомъ фонѣ величественнаго альпійскаго пейзажа съ снѣговыми вершинами, неприступными скалами и низвергающимися въ бездну потоками; образъ Лары, напротивъ того, связывается въ нашемъ воображеніи съ представленіемъ о пустынныхъ и мрачныхъ залахъ готическаго замка, въ которыхъ въ лунную ночь гулко раздаются шаги мучительно-страдающаго человѣка, "похожаго на мертвеца". Манфредъ, какъ и самъ Байронъ въ періодъ созданія этого типа, находитъ себѣ извѣстное удовлетвореніе въ чувствѣ пантеистическаго общенія съ "вѣчною красою" природы; предшественникъ его Лара еще томится за душными стѣнами своего замка, ни въ чемъ не находя себѣ удовлетворенія. Оба уединились въ своихъ владѣніяхъ, проводя нерѣдко безсонныя ночи въ раздумьи и терзаніяхъ. Чисто манфредовскою чертою Лары является его жажда знанія:
  
   Онъ въ книгу углубился, до того
   Лишь человѣкъ былъ книгою его.
  
   Въ Ларѣ уже намѣчается образъ чернокнижника Манфреда, находящагося въ общеніи съ міромъ духовъ. Если Манфредъ является передъ читателемъ получеловѣкомъ и полутитаномъ, полусмертнымъ и полудухомъ, и во всякомъ случаѣ существомъ, стоящимъ выше обычной человѣческой мѣрки, то уже въ Ларѣ сказывается стремленіе Байрона повести развитіе своего излюбленнаго типа въ этомъ направленіи, сблизивъ его съ сверхъчувственнымъ міромъ: "блуждающій духъ, низвергнутый изъ другого міра, онъ былъ чужимъ на нашей землѣ" (1,18). Въ образы Лары и Манфреда уже привходятъ черты будущаго байроновскаго Люцифера. Недаромъ Гете замѣчаетъ, что Лара "стоитъ на границѣ царства духовъ". Онъ составляетъ переходную ступень къ "метафизическимъ" типамъ Манфреда и Каина. Самъ Байронъ думалъ, что его Лара "слишкомъ метафизиченъ для того, чтобы нравиться массѣ читателей". (Письмо къ Ли Гэнту 1 іюня 1815 г.).
   Въ развитіи байроническаго типа замѣчается постепенное уменьшеніе эгоистическихъ чувствъ героевъ и нарастаніе въ нихъ чувствъ гуманистическихъ и альтруистическихъ. Послѣдняго рода мотивы берутъ рѣшительный верхъ въ "Каинѣ", герой котораго является ходатаемъ и страдальцемъ за обездоленный человѣческій родъ. Каинъ -- это новый Прометей, возмущающійся противъ Божества въ интересахъ человѣчества. Прометеевскія черты не чужды и Манфреду, а въ предшественникѣ его, Ларѣ, чувствуется уже приближеніе прометеевскаго настроенія, предвѣстниками котораго выступаютъ его гуманистическіе инстинкты, проявляющіеся и въ отношеніяхъ къ "меньшей братіи", и въ попыткѣ свергнуть феодальное иго. Пусть къ его дѣйствіямъ въ послѣднемъ случаѣ примѣшиваются нѣкоторые эгоистическіе мотивы -- желаніе отсрочить свое паденіе, но все-же онъ погибаетъ въ борьбѣ за общее дѣло освобожденія, въ противоположность другимъ героямъ Байрона (припомнимъ Гяура, Альпа, Гуго, Мазепу и др.), руководящихся исключительно чувствомъ личной мести. Самая возможность дѣйствовать уже показываетъ, что Лара въ своемъ пессимизмѣ не дошелъ еще до такого отчаянія, какъ Манфредъ, который просилъ у духовъ, какъ высшаго дара, только одного: "забвенія! забвенія самого себя!"
  

V.

  
   Въ душевной жизни Лары, какъ и Манфреда, женщины играютъ выдающуюся роль. Таинственная Астарта въ "Манфредѣ" занимаетъ такое же положеніе, какъ та неизвѣстная женщина, по которой постоянно, въ мукахъ совѣсти, сокрушается Лара.
   Лара скорбитъ о женщинѣ, любимой имъ и погибшей преждевременной и, повидимому, трагической смертью:
  
   Но та, что духъ его больной тревожитъ,
   Увы, внимать ему уже не можетъ!
  
   Эта женщина не была соотечественницей Лары, потому что въ припадкѣ галлюцинаціи онъ обращается къ ея тѣни на языкѣ Каледа. Ясно также, что смерть ея не была роковою случайностью, противъ которой Лара ничего не былъ въ силахъ подѣлать, -- иначе скорбь его не сопровождалась 6ы такими бурными и мучительными, леденящими кровь пароксизмами, которые возможны только при мукахъ грѣховной и покаянной совѣсти. Стало быть, трагизмъ положенія Лары заключается въ томъ, что онъ сдѣлался прямою или косвенною причиною смерти той самой женщины, которую онъ любилъ высокою любовью, доступною "только избранникамъ".
   Совершенно такой же мотивъ затронутъ въ "Манфредѣ" въ лицѣ Астарты и ея таинственныхъ отношеній къ герою драмы, и разработанъ подробнѣе и полнѣе: если образъ умершей возлюбленной Лары угадывается лишь въ трудно уловимыхъ намекахъ, не сразу раскрываемыхъ, то Астарта, стоящая въ центрѣ душевной жизни Манфреда, представляется необходимымъ драматическимъ факторомъ произведенія.
   Трагическая любовь къ Астартѣ уничтожаетъ въ Манфредѣ всякую мысль о какой-либо новой любви. Но Ларѣ скорбь объ одной женщинѣ не мѣшаетъ принимать благосклонно поклоненіе со стороны другой. Въ противоположность абсолютному одиночеству Манфреда, рядомъ съ Ларою стоитъ безумно влюбленная въ него женщина, скрывающаяся подъ видомъ пажа. Съ Гюльнарой, съ которою многіе ее отождествляютъ, она имѣетъ мало сходства: это не восточная гаремная женщина, а женскій варіантъ "мірового скорбника" "Роковая печаль гнететъ ея духъ борьбою и сомнѣньемъ", "въ ея глазахъ видится мятежный блескъ" (I, 26). Подобно Ларѣ, она то бродитъ по цѣлымъ часамъ въ лѣсу въ полнѣйшемъ одиночествѣ, то въ книгахъ ищетъ отвѣта на мучащіе ее вопросы. "Во всѣхъ ея поступкахъ проявлялись мятежный пылъ и гордость, не знавшіе препятствій на своемъ пути... Она гордо, какъ Лара, отвращала взоръ и сердце отъ благъ и радостей земли и не принимала отъ нея даровъ, за исключеніемъ горькаго дара жизни". Однимъ словомъ, по характеру, настроенію и интересамъ, эта женщина близка къ Ларѣ и является предшественницей Астарты съ ея высокимъ духовнымъ развитіемъ, стоящимъ на одномъ уровнѣ съ развитіемъ самого Манфреда. Трогательная смерть на могилѣ безумно любимаго Лары смягчаетъ ея нѣсколько суровый образъ.
  

VI.

  
   Относясь всецѣло къ романтическому періоду байроновскаго творчества, характеръ Лары не взятъ изъ наблюденія окружающей жизни: онъ чисто субъективнаго происхожденія и является, прежде всего, не чѣмъ инымъ, какъ попыткою художественнаго воспроизведенія духовнаго міра самого поэта. Лара гораздо ближе къ самому Байрону, чѣмъ герои его предыдущихъ "восточныхъ" поэмъ. Если намъ очень трудно представить себѣ Байрона въ роли непосредственнаго предшественника Лары -- Конрада, въ роли атамана разбойничьей шайки, дѣлающей пиратскіе набѣги, то гораздо легче сблизить поэта-лорда, владѣтеля средневѣкового Ньюстэдскаго аббатства, съ графомъ Ларою, гордо уединившимся отъ міра въ родовомъ замкѣ.
   Еще Вальтеръ Скоттъ замѣчалъ, что въ "Ларѣ" Байронъ "разсказываетъ свою собственную исторію". Дѣйствительно, уже 2-ая строфа поэмы, повѣствующая объ обстановкѣ дѣтства героя,-- чисто автобіографическаго содержанія. Характеристика юности Лары въ 8-й и слѣдующихъ строфахъ также полна личными, субъективными чертами, какъ и разсказы о жизни героя въ замкѣ, передающіе многія личныя впечатлѣнія Байрона отъ Ньюстэдскаго аббатства и жизни въ немъ до перваго путешествія на Востокъ. Ларѣ придалъ поэтъ многія своеобразныя особенности своей личности: стремленіе окружать себя ореоломъ загадочной натуры (какъ Лара, Байронъ "съ раннихъ поръ считалъ за наслажденье загадкой быть"), представленіе о роковомъ предназначеніи быть, подобно Печорину, "топоромъ въ рукахъ судьбы", броженіе мятежной воли, "просящей бури", презрѣніе къ "золотой серединѣ" и природное тяготѣніе ко всему крайнему, муки ненасытимаго сердца и чуткой совѣсти, страданія идеально-настроеннаго духа и т. д.
   Эта субъективная основа поэмы должна была, по вкусу времени, явиться въ эффектномъ романтическомъ освѣщеніи, быть расцвѣченной прихотливыми цвѣтами романтическаго воображенія. Почерпнувъ психологическое содержаніе "Лары" изъ глубины своей души, -- въ колоритѣ и фабулѣ поэмы Байронъ находился подъ вліяніемъ шаблонныхъ продуктовъ романтическаго творчества. Въ Ларѣ есть много сходства съ героемъ той самой повѣсти миссъ Гарріэтъ Ли "Крюцнеръ", которая впослѣдствіи послужила основою для драмы Байрона "Вернеръ": отсюда взятъ мотивъ таинственнаго убійства, внезапно устраняющаго съ дороги опаснаго врага. Полный всякихъ ужасовъ и грубыхъ эффектовъ романъ миссъ Рэдклиффъ "Удольфскія тайны" также далъ Байрону нѣкоторыя краски для внѣшней характеристики его героя. Изъ дѣйствительной жизни взятъ только разсказъ о томъ, какъ таинственный всадникъ, въ которомъ читателю предоставляется угадать Лару, сбрасываетъ въ потокъ трупъ Эццелина; здѣсь Байронъ довольно точно слѣдуетъ повѣствованію одного итальянскаго хроникера, передающаго подробности объ убійствѣ герцога Гандіи, сына папы Александра VI (Ср. Byron's Works, edited by Coleridge, III, 367--369).
   Весь романтическій декорумъ, всѣ крайности и рѣзкости красокъ таинственной личности сумрачнаго и отчасти ожесточившагося героя не должны, однако, скрывать отъ насъ идеальной и благородной основы его характера, носящаго въ себѣ общія черты разочарованнаго и страдающаго индивидуалиста начала XIX вѣка.
   На перепутьѣ къ великимъ и общечеловѣческимъ образамъ Манфреда и Каина, критикъ не можетъ не остановиться съ особеннымъ интересомъ на личности ихъ болѣе скромнаго предшественника -- Лары1).

М. Розановъ.

  
   1) Ставъ на другую точку зрѣнія, И. И. Ивановъ, авторъ помѣщеннаго выше предисловія къ "Корсару", гораздо строже относится къ нравственной личности Лары. Къ этимъ различнымъ пониманіямъ мы еще вернемся въ общемъ очеркѣ жизни и литературной дѣятельности Байрона. Ред.

  

ЛАРА.

Повѣсть.

  
                       ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.
  
                                 I.
  
             Среди владѣній Лары -- ликованье,
             Вассаловъ цѣпь -- легка рабамъ его;
             Ихъ вождь, себя обрекшій на изгнанье,
             Но не забытъ -- вернулся изъ него.
             Веселая толпа въ палатахъ Лары,
             Развѣшены знамена, блещутъ чары,
             Сквозь окна расписныя на луга
             Ложится свѣтъ привѣтный очага,
             У камелька -- вассаловъ разговоры,
             Безпечный смѣхъ, сіяющіе взоры.
  
                                 II.
  
             Вернулся онъ изъ чужеземныхъ странъ.
             Но почему бѣжалъ за океанъ?
             Ставъ сиротой и полноправнымъ съ дѣтства,
             Скорбь получилъ онъ отъ отца въ наслѣдство.
             Мучительный удѣлъ! Въ груди людской
             Живетъ она, отнявъ души покой.
             Кто во-время предѣлъ его стремленью
             Вдоль по путямъ, ведущимъ къ преступленью,
             Могъ положить могучею рукой?
             Когда всего нужнѣй руководитель --
             Надъ взрослыми онъ самъ былъ повелитель;
             За шагомъ-шагъ не намъ слѣдить за нимъ,
             Какъ несся онъ, въ пути -- неудержимъ.
             Недолгій путь! Но мчался онъ съ разбѣга,
             И былъ въ концѣ полуразбитъ отъ бѣга.
  
                                 III.
  
             Онъ край родной оставилъ съ юныхъ лѣтъ,
             И вотъ, со дня послѣдняго прощанья,
             Все болѣе его терялся слѣдъ,
             Стиралося о немъ воспоминанье.
             Отецъ былъ мертвъ; о немъ сказать одно
             Могли въ странѣ: что онъ исчезъ давно,
             Вѣстей не шлетъ, не ѣдетъ, -- и росла тревога
             Въ душѣ иныхъ, но было ихъ немного.
             Лишь изрѣдка въ стѣнахъ его чертога,
             Гдѣ со стѣны портретъ его глядитъ --
             Владѣльца имя гулко прозвучитъ.
             Утѣшилась съ другимъ невѣста Лары;
             Онъ юнымъ -- чуждъ, тѣхъ -- нѣтъ, что были стары.
             И все-жъ онъ живъ, хотя надѣть бы радъ
             Его наслѣдникъ траурный нарядъ.
             Въ пріютѣ, гдѣ вкушая сонъ спокойный,
             Въ тѣни гербовъ почіетъ прахъ отцовъ --
             Его лишь нѣтъ межъ близкихъ мертвецовъ
             Въ часовнѣ ихъ подъ колоннадой стройной.
  
                                 IV.
  
             Онъ наконецъ вернулся -- одинокъ.
             Откуда онъ -- вассаламъ неизвѣстно,
             И не пріѣздъ, а то, что долго могъ
             Онъ быть вдали, -- имъ кажется чудесно.
             Безъ свиты онъ вернулся: молодой
             При немъ былъ пажъ, дитя страны чужой.
             Какъ дни бѣгутъ -- равно для тѣхъ знакомо,
             Кто странствовалъ и оставался дома.
             Отсутствіемъ извѣстій окрыленъ
             Ходъ времени бываетъ, и съ сомнѣньемъ
             Всѣ думали: теперь-ли съ ними онъ?
             Прошедшее-ли было сновидѣньемъ?
             Онъ -- въ цвѣтѣ лѣтъ, но время и труды
             Оставили на немъ свои слѣды.
             Грѣхи его -- ихъ люди не забыли --
             Искуплены позднѣй быть можетъ были;
             Молва о немъ молчитъ не первый годъ,
             Онъ можетъ быть еще прославитъ родъ;
             Изъ гордости и жажды наслажденья,
             Въ дни юности впадалъ онъ въ заблужденья;
             Не закоснѣвъ въ порокѣ глубоко,
             Вину онъ можетъ искупить легко.
  
                                 V.
  
             Его года замѣтно измѣнили,
             Чѣмъ-бы ни сталъ, но онъ -- не то, что былъ.
             Морщины на челѣ слѣды страстей хранили,
             Былыхъ страстей. Надменность, но не пылъ
             Дней юности; съ осанкой благородной
             Небрежность обхожденья, видъ холодный
             И острый взоръ, что проникаетъ вмигъ
             Въ чужую мысль; насмѣшливый языкъ --
             Орудье тѣхъ, кто былъ ужаленъ свѣтомъ,
             И жалить самъ, какъ бы шутя, привыкъ
             До боли онъ, хотя сознаться въ этомъ
             Тѣ не хотятъ, кого уколъ постигъ, --
             Все было въ немъ, и съ примѣсью иного,
             Чего не передастъ ни взоръ, ни слово.
             Любовь, и честолюбье, и успѣхъ
             Желанны всѣмъ, доступны не для всѣхъ;
             Угасли въ немъ, смирились ихъ порывы,
             Хотя они недавно были живы,
             Но отблескомъ глубокихъ чувствъ на мигъ
             Порою озарялся блѣдный ликъ.
  
                                 VI.
  
             Онъ не любилъ разспросовъ. О чудесномъ,
             О тѣхъ краяхъ, гдѣ онъ бродилъ безвѣстнымъ --
             Онъ никогда не заводилъ разсказъ.
             Разспрашивать пытались незамѣтно
             Пажа его, въ глазахъ читали тщетно:
             Не вынося, что видѣлъ, на показъ,
             Онъ все таилъ отъ постороннихъ глазъ;
             Настаивалъ-ли кто неосторожно --
             Нахмурясь, отвѣчалъ онъ односложно.
  
                                 VII.
  
             Привѣтливый пріемъ со всѣхъ сторонъ
             Въ домахъ вельможъ пріѣзжему оказанъ,
             Высокаго происхожденья онъ,
             Со многими родствомъ и властью связанъ.
             Онъ наблюдалъ, смотря на карусель,
             Какъ эти забавлялись, тѣ -- скучали,
             Но не дѣлилъ забавъ ихъ и печали,
             Ихъ вѣчно ускользающую цѣль:
             Тѣнь славы, благъ житейскихъ обладанье,
             Успѣхъ въ любви, соперника страданье.
             Онъ былъ какимъ-то кругомъ обведенъ,
             И всѣмъ къ нему былъ доступъ прегражденъ;
             Въ глазахъ его свѣтилась тѣнь упрека,
             Державшая людей пустыхъ далеко,
             А робкій человѣкъ, когда встрѣчалъ
             Его вблизи, -- смущался и молчалъ.
             Лишь меньшинство мудрѣйшихъ сознавалось,
             Что лучше онъ, чѣмъ съ виду имъ казалось.
  
                                 VIII.
  
             Не странно-ли? Въ быломъ избытокъ силъ
             Онъ ощущалъ, любовь его манила,
             Борьбу и море, женщинъ -- онъ любилъ,
             Все, гдѣ насъ ждетъ блаженство иль могила.
             Поочередно все онъ испыталъ,
             Въ награду-же -- былъ счастливъ иль страдалъ.
             Средины онъ не зналъ, и въ напряженьѣ
             Сильнѣйшемъ чувствъ -- искалъ отъ думъ спасенья.
             Передъ грозой души его -- слаба
             Казалася ему стихій борьба.
             Онъ жаждою высокаго томился,
             И къ высшему, что въ мірѣ есть, -- стремился.
             Всѣмъ крайностямъ отдавшійся во власть,
             Очнулся онъ -- но какъ отъ тѣхъ мечтаній?
             Чтобъ сердце изсушенное проклясть,
             Что не могло разбиться отъ страданій.
  
                                 XI.
  
             Онъ въ книги углубился; до того
             Лишь человѣкъ былъ книгою его;
             Теперь-же онъ въ гнетущемъ настроеньѣ
             По цѣлымъ днямъ искалъ уединенья.
             Въ такое время рѣдко звалъ онъ слугъ,
             Но по ночамъ они слыхали звукъ
             Шаговъ его вдоль галлереи длинной,
             Гдѣ хмурился портретовъ рядъ старинный.
             И (втайнѣ это слѣдуетъ хранить)
             Тамъ голоса звучали неземные,
             И многое видали тамъ иные,
             Чего нельзя понять и объяснить.
             Надъ черепомъ, кощунственно изъ праха
             Исторгнутомъ, лежавшимъ на столѣ,
             Зачѣмъ сидѣлъ онъ съ думой на челѣ?
             Зачѣмъ не зналъ, подобно прочимъ, страха?
             Зачѣмъ не спалъ, когда повсюду -- сонъ?
             Не звалъ гостей, пѣвцовъ не слушалъ онъ?
             Неладное тутъ крылось, и возможно,
             Что зналъ иной -- въ чемъ дѣло, но разсказъ
             Затянется, -- и мудрый осторожно
             О томъ, что зналъ, лишь намекалъ не разъ.
             А захоти -- онъ могъ-бы... Такъ вассалы
             Болтали всѣ въ стѣнахъ старинной залы.
  
                                 X.
  
             Настала ночь, и въ зеркалѣ волны
             Блестящихъ звѣздъ лучи отражены,
             И кажется: едва струятся воды,
             Но вдаль валы бѣгутъ, какъ счастья годы,
             И отражаютъ сказочно они
             Безсмертные небесные огни.
             Вдоль береговъ видны деревьевъ чащи
             И тѣ цвѣты, что для пчелы всѣхъ слаще,
             Изъ нихъ Діана вьетъ вѣнки свои
             И въ даръ ихъ рветъ Невинность для Любви.
             Рѣка блеститъ извивами змѣи,
             Такою тишиной и миромъ вѣетъ,
             Что страхъ внушить и призракъ не посмѣетъ,
             И злое все бѣжитъ невольно прочь
             Отъ красоты такой въ такую ночь.
             Разлито всюду лишь добра дыханье;
             Такъ думалось и Ларѣ, и въ молчаньѣ
             Къ себѣ обратно въ замокъ онъ пошелъ.
             Видъ красоты былъ для него тяжелъ.
             Онъ дни ему напоминалъ иные,
             И небеса -- прекраснѣй, чѣмъ родныя,
             Плѣнительнѣе -- ночи, и сердца,
             Которыя... Нѣтъ, бурю до конца
             Онъ выдержитъ, лишь ночи этой чары --
             Насмѣшка злая надъ страданьемъ Лары.
  
                                 XI.
  
             Вновь передъ нимъ палатъ пустынныхъ сѣнь,
             Высокая его мелькаетъ тѣнь
             Вдоль стѣнъ, и съ нихъ глядятъ портретовъ лики.
             Отъ тѣхъ, что были грѣшны иль велики --
             Вотъ, что осталось. Скрылися навѣкъ
             Дѣянья ихъ и прахъ во тьмѣ гробницы,
             И возвѣстятъ о нихъ изъ вѣка въ вѣкъ
             Лишь лѣтописи пышной полстраницы.
             Она хвалу вѣщаетъ и хулу,
             Правдоподобно лжетъ, весьма правдиво --
             Такъ думалъ онъ. Сіяли прихотливо
             Сквозь переплетъ оконный на полу
             Лучи луны. Въ ихъ странномъ отраженьѣ
             Молящихся святыхъ изображенья
             На окнахъ расписныхъ и сводъ рѣзной --
             Ожили вдругъ, но жизнью неземной.
             И траурныя кудри, колыханье
             Пера его, и мрачное чело --
             Все призрачнымъ казалось и могло,
             Какъ страхъ могилы, вызвать содраганье.
  
                                 XII.
  
             Полночный часъ. Повсюду -- сонъ глубокій,
             Лишь огонекъ мерцаетъ одинокій,
             Какъ бы страшась разсѣять мглу на мигъ.
             Но чу! Въ покояхъ Лары -- шепотъ, крикъ,
             Звукъ голоса, о помощи воззванье,
             Протяжный громкій вопль и вслѣдъ -- молчанье.
             До спящихъ слугъ безумный стонъ достигъ,
             Они встаютъ, отважно боязливо
             Спѣшатъ они туда, на звукъ призыва.
             Дрожитъ огонь полузажженныхъ свѣчъ,
             Отстегнутый рука сжимаетъ мечъ.
  
                                 XIII.
  
             Тамъ -- холоденъ, какъ мраморъ, на полу,
             Блѣднѣй, чѣмъ лучъ, скользящій по челу,
             Лежалъ, нездѣшнимъ ужасомъ сраженный,
             Ихъ господинъ. Мечъ полуобнаженный
             Онъ выронилъ, но въ сумрачныхъ чертахъ,
             Безчувственный, хранилъ онъ вызовъ гордый,
             И, до конца отпоръ давая твердый,
             Лежалъ съ угрозой смерти на устахъ.
             Въ нихъ замерли: крикъ гордости смятенной,
             Слова угрозы недоговоренной...
             Былъ мрачный взоръ его полузакрытъ,
             Но прежнее хранилъ онъ выраженье.
             Казалося: покоясь безъ движенья,
             Онъ взоромъ гладіатора глядитъ.
             Вотъ подняли, несутъ его. Онъ дышитъ,
             И снова кровь окрашиваетъ ликъ,
             И взоръ его вокругъ блуждаетъ -- дикъ.
             Онъ говоритъ, но ясно тѣмъ, кто слышитъ,
             Что эти звуки -- не родной языкъ.
             На языкѣ нездѣшнемъ раздавались
             Его слова, столь чуждыя для нихъ;
             Но для кого они предназначались --
             Тотъ не слыхалъ, не могъ услышать ихъ.
  
                                 XIV.
  
             Пажъ подошелъ. Понятенъ лишь ему
             Смыслъ этихъ словъ, но -- блѣдностью покрыто --
             Лицо имъ говоритъ, что никому
             Значенье словъ не можетъ быть открыто.
             Спокойнѣй всѣхъ, склонившись надъ больнымъ,
             На языкѣ, что былъ ему роднымъ,
             Онъ говоритъ, -- и звуками разсѣянъ
             Тотъ страхъ, что сномъ на Лару былъ навѣянъ.
             Ужели былъ причиной страха -- сонъ,
             И онъ мечтой такъ сильно потрясенъ?
  
                                 XV.
  
             Что на яву онъ видѣлъ иль во снѣ,
             Что вспоминалъ -- въ душевной глубинѣ
             Онъ это скрылъ. Жестоко потрясенный,
             Съ зарей возсталъ онъ съ силой обновленной.
             Не призванъ былъ ни врачъ, ни духовникъ.
             Чтобъ облегчить его страданій бремя,
             Онъ такъ же какъ всегда проводитъ время,
             Не болѣе угрюмъ иль ясенъ ликъ,
             И если ночи темной приближенье
             Теперь страшитъ его воображенье --
             Отъ слугъ его невольный трепетъ скрытъ,
             Но ими ужасъ ихъ не позабытъ.
             Попарно лишь и трепетомъ объяты,
             Проходятъ мимо страшной имъ палаты.
             Шуршанье тканей, шелестящій стягъ,
             Захлопнутая дверь и гулкій шагъ,
             Деревьевъ тѣнь, нетопырей мельканье,
             Пѣснь вѣтерка ночного -- содраганье
             Вселяютъ въ нихъ, едва ночная мгла
             Старинный замокъ грустью облекла.
  
                                 XVI.
  
             Напрасный страхъ! Не повторился мигъ
             Неизъяснимый ужаса. Личину
             Забвенія носить ли онъ привыкъ?
             Но всѣ, страшась, дивились господину.
             Придя въ себя, забылъ ли онъ свой бредъ?
             Въ лицѣ, въ глазахъ -- не видно измѣненій,
             Не сохранился въ нихъ малѣйшій слѣдъ
             Мучительныхъ душевныхъ потрясеній.
             То было ль сномъ? Его ли дикій стонъ
             И голоса его ль то были звуки
             Безумные, прервавшіе ихъ сонъ?
             Его ли сердце, истомясь отъ муки,
             Въ біеніи остановилось вдругъ?
             Его ли взоръ вселилъ въ сердца испугъ?
             И могъ ли онъ забыть о томъ страданьѣ,
             Что зрителей приводитъ въ содраганье?
             Безмолвствовалъ не потому ли онъ,
             Что глубоко, для словъ невыразимо,
             Воспоминаньемъ въ тайны погруженъ,
             Грызущія намъ сердце, но -- незримо?
             Всѣ видятъ лишь послѣдствія одни.
             Не вѣдая чѣмъ вызваны они.
             Но отъ людей тая въ груди кручину,
             И дѣйствіе скрывалъ онъ, и причину.
             У смертныхъ устъ нѣтъ словъ для думъ такихъ,
             Слова безсильны: мысль задушитъ ихъ.

                                 XVII.
  
             Вражду, любовь, и ужасъ, и влеченье --
             Онъ возбуждалъ. Различны были мнѣнья.
             О немъ съ его таинственной судьбой --
             Хваля, хуля -- твердили межъ собой.
             Молчаніе его рождало споры,
             Работали умы, слѣдили взоры.
             Что онъ? Чѣмъ былъ? Лишь родъ его знакомъ,
             Но самъ онъ не чужой ли межъ своими?
             Быть можетъ, онъ явился къ нимъ врагомъ?
             Всѣхъ веселѣй бывалъ онъ между ними,
             Но замѣчаетъ каждый, кто тайкомъ
             Въ лицо его внимательнѣе взглянетъ:
             Въ усмѣшкѣ злой его улыбка вянетъ.
             Лишь на устахъ скользитъ она всегда,
             Но нѣтъ въ глазахъ веселости слѣда.
             Въ нихъ мягкое свѣтилось выраженье
             По временамъ; онъ сердцемъ не былъ сухъ,
             Но эту слабость въ немъ гордыни духъ
             Вмигъ побѣждалъ. Явивъ пренебреженье
             Къ возможности снискать ихъ уваженье,
             Себя онъ самъ на кару осудилъ.
             Въ немъ вызвала бы нѣжность -- колебанье,
             Онъ бодрствуя на стражѣ у страданья,
             Имъ вдохновленъ для ненависти былъ
             За то, что прежде много онъ любилъ.
  
                                 XVIII.
  
             Таилось въ немъ презрѣнье ко всему.
             Что худшее могло грозить ему?
             Среди живыхъ онъ въ мірѣ этомъ -- странникъ,
             Отвергнутый загробнымъ -- духъ изгнанникъ.
             Онъ -- жертва темныхъ силъ, ему въ удѣлъ
             Назначившихъ опасности; случайно
             И не напрасно ль, -- онъ спастись успѣлъ.
             О нихъ мечталъ, почти жалѣлъ онъ тайно.
             Сильнѣй любить, чѣмъ любитъ большинство,
             Была въ душѣ способность у него.
             Онъ истину опередилъ въ стремленьѣ
             Своемъ къ добру; дней зрѣлыхъ наступленье
             Внесло съ собой крушенье юныхъ сновъ
             Средь думъ о томъ, что тратилъ рядъ годовъ
             И силъ, достойныхъ цѣли благородной,
             Въ погонѣ онъ за призракомъ безплодной.
             Онъ думалъ о страстяхъ, опустошившихъ
             Пути его волною огневой,
             И лучшихъ чувствъ боренье возбудившихъ,
             И проклиналъ мятежный жребій свой.
             Но не себя, онъ -- гордости въ угоду,
             Въ стыдѣ своемъ винилъ и мать-природу --
             Съ тѣлесной оболочкою людей,
             Мертвящей духъ, питающей червей.
             Добро со зломъ смѣшалъ онъ, и невольно
             Въ томъ рокъ винилъ, что дѣлалъ добровольно.
             Для себялюбца пошлаго -- высокъ,
             Онъ жертвовать другимъ собою могъ,
             Не жалостью, не долгомъ увлеченный,
             Руководясь лишь мыслью извращенной,
             Что совершить доступное ему --
             Немногимъ лишь дано иль никому.
             И та же мысль, въ минуту ослѣпленья,
             Могла толкать его на преступленья.
             На высотѣ ль, въ паденьѣ ли своемъ,
             Отъ всѣхъ, кто съ нимъ былъ связанъ бытіемъ,
             Съ кѣмъ долженъ былъ дышать онъ, но не слиться --
             Добромъ иль зломъ желалъ онъ отдѣлиться.
             Вдали отъ свѣта духъ его возвелъ
             Среди владѣній собственныхъ престолъ.
             Онъ холодно на все, что копошилось,
             Глядѣлъ съ высотъ, въ немъ тихо кровь струилась.
             Когда бъ соблазна не извѣдавъ зной,
             Она была и раньше ледяной!
             Онъ шелъ съ людьми дорогою одною,
             Казалось, тѣ же говорилъ слова
             И вспышками онъ разума права
             Не нарушалъ: безумія виною
             Лишь сердце было въ немъ, не голова;
             Мысль обнажалъ онъ рѣдко отъ покрова,
             Чтобъ взоръ людской не оскорблять сурово.
  
                                 XIX.
  
             По внѣшности -- таинственный, холодный,
             Чуждавшійся знакомства и бесѣдъ,
             Онъ обладалъ -- то не былъ даръ природный --
             Умѣніемъ въ сердцахъ оставить слѣдъ.
             И чувство то настолько было сложно,
             Что мысль облечь словами невозможно.
             Внушалъ онъ не вражду и не любовь,
             Но не было безплодно съ нимъ свиданье, --
             Желали всѣ его увидѣть вновь
             И сохраняли всѣ въ воспоминаньѣ
             Малѣйшее изъ сказанныхъ имъ словъ.
             Какъ? Почему? Онъ противъ ихъ желанья
             Захватывалъ людскія души въ плѣнъ,
             И оставался въ нихъ запечатлѣнъ
             Въ любви иль злобѣ -- встрѣченный случайно.
             Недавно онъ извѣстенъ людямъ сталъ,
             Чью жалость, дружбу, злобу испыталъ,
             Но въ душахъ ихъ онъ росъ необычайно.
             Къ его душѣ не находя пути,
             Вы въ собственной могли его найти.
             Неодолимо, многимъ -- нежеланно,
             Къ себѣ влеченье возбуждалъ онъ странно,
             И словно говорилъ, что не успѣть
             Вамъ разорвать чарующую сѣть.
  
                                 XX.
  
             Шелъ пиръ. Въ собранье рыцарей и дамъ --
             Всѣ, кто богатъ и знатенъ, были тамъ --
             Является и Лара. Въ замкѣ Ото
             Онъ вправѣ ждать привѣта и почета.
             Тамъ -- карусель, горитъ огнями залъ,
             Равно оживлены и пиръ, и балъ,
             И красоты ликующая свита
             Веселымъ танцемъ свита и развита,
             Гармоніи полна, въ счастливый кругъ.
             Блаженъ союзъ сердецъ и юныхъ рукъ!
             Подобный видъ угрюмость удаляетъ,
             Онъ улыбаться старость заставляетъ,
             А молодость -- мечтать, что унесли
             Ее часы блаженства отъ земли.
  
                                 XXI.
  
             И Лара наблюдалъ. Его печали
             Черты его ничѣмъ не обличали.
             Красавицы безпечною толпой
             Предъ нимъ скользили легкою стопой.
             Скрестивши руки, ясный и спокойный,
             Небрежно прислонясь къ колоннѣ стройной,
             Внимательно глядѣлъ онъ предъ собой.
             Не видѣлъ онъ, что взоръ кого то злобный
             Былъ устремленъ съ упорствомъ на него.
             Онъ возмутился-бъ дерзостью подобной,
             Но видимо его лишь одного
             Тотъ взоръ искалъ -- покуда незамѣченъ.
             Вотъ наконецъ и Ларою онъ встрѣченъ...
             Видъ чужестранца, незнакомый ликъ.
             Ихъ взоры, заблиставъ, скрестились вмигъ:
             Въ нихъ былъ допросъ, нѣмое удивленье...
             Въ глазахъ у Лары -- тайное волненье,
             Себѣ врага онъ чуялъ въ пришлецѣ,
             А у того на сумрачномъ лицѣ
             Загадочное было выраженье.
  
                                 XXII.
  
             -- Онъ! Это онъ! -- вдругъ вымолвилъ пришлецъ,
             И повторились изъ конца въ конецъ
             Его слова. -- Кто онъ? -- звучало глухо
             Среди гостей, достигнувъ Лары слуха.
             Дивились всѣ, но вынести наврядъ
             Могли-бъ они спокойно этотъ взглядъ.
             А Лара все стоялъ, и лишь вначалѣ,
             Казалось, былъ онъ взглядомъ изумленъ,
             Что на него пришельцемъ устремленъ.
             Межъ тѣмъ какъ взоромъ онъ скользилъ по залѣ,
             Съ усмѣшкою, пришлецъ промолвилъ вдругъ:
             -- Онъ здѣсь? Но какъ проникнулъ въ этотъ кругъ? --
  
                                 XXIII.
  
             Перенести не дозволяла гордость
             Предъ всѣми рѣзко сдѣланный допросъ,
             Но въ тонѣ Лары слышалась лишь твердость --
             Не гнѣвный пылъ, когда онъ произнесъ,
             Не двинувшись къ допросчику на встрѣчу:
             -- Мнѣ имя -- Лара и, твое узнавъ,
             На рыцарскій привѣтъ твой я отвѣчу,
             Всю должную учтивость оказавъ.
             Твоихъ вопросовъ жду я безъ опаски,
             Графъ Лара я, и предъ тобой -- безъ маски.
             -- Вопросовъ ждешь? Ужель такого нѣтъ,
             Который въ сердцѣ вызвалъ-бы отвѣтъ,
             Смутивъ твою наружную безпечность?
             Вглядись въ меня, предъ памятью своей
             Въ долгу ты будешь до скончанья дней.
             Тебѣ забвенье воспрещаетъ вѣчность. --
             Тотъ медленно холоднымъ взоромъ глазъ
             Обвелъ его черты, но предъ собою
             Его, казалось, видѣлъ въ первый разъ
             И, покачавъ надменно головою,
             Съ презрѣніемъ хотѣлъ онъ отойти,
             Но остановленъ былъ на полпути.
             -- Одно лишь слово! Будь ты благороденъ,
             А не таковъ, какимъ ты былъ и есть --
             Тебя съ собой я равнымъ могъ-бы счесть...
             Теперь-же графъ... Не хмурься, гнѣвъ безплоденъ,
             Я на тебя съ презрѣніемъ гляжу,
             Улыбкѣ я не вѣрю, не дрожу
             Передъ твоей угрозой. Ты-ли это
             Тотъ, чьи дѣла?..
                                 -- Кто-бъ ни былъ я -- отвѣта
             Тебѣ на рѣчь такую не даю.
             Не я, другой пусть выслушаетъ сказку.
             Прекрасную придумалъ ты завязку,
             Шлю Ото я признательность мою. --
             Вмѣшался тутъ хозяинъ со словами:
             -- Что-бъ ни было въ прошедшемъ между вами --
             Не мѣсто и не время праздникъ мой
             Здѣсь омрачать словесною войной.
             Сэръ Эццелинъ, коль скоро нѣчто знаешь,
             Что графу Ларѣ ты сказать желаешь --
             Съ согласья обоюднаго, при мнѣ
             Ты здѣсь-же завтра выскажись вполнѣ.
             Ручаюсь за тебя; ты по далекимъ
             Краямъ бродилъ, какъ Лара одинокимъ,
             И здѣсь -- чужой. За Лару въ свой чередъ --
             Порукою и кровь отцовъ, и родъ,
             Что онъ себя достойнымъ ихъ окажетъ:
             Долгъ рыцаря исполнить не откажетъ.
             -- До завтра, -- молвилъ Эццелинъ, -- пускай
             Испытываютъ насъ. Даю предъ Богомъ
             Я жизнь и мечъ -- правдивости залогомъ,
             Насколько я войти желаю въ рай. --
             Что отвѣчаетъ Лара? Углубленный,
             Въ себя ушедшій вдругъ, не видитъ онъ
             Что на него глядятъ со всѣхъ сторонъ,
             Толпы не слышитъ говоръ изумленный.
             И онъ молчалъ, и взоры онъ свои
             Вдаль устремлялъ въ глубокомъ забытьи.
             Увы! Яснѣй намъ говоритъ молчанье,
             Какъ глубоко въ душѣ воспоминанье.
  
                                 XXIV.
  
             -- До завтра, да! До завтра! -- Ничего
             Не услыхали больше отъ него.
             Лицо его казалось безучастнымъ,
             Не вспыхивали взоры гнѣвомъ страстнымъ,
             Но твердостью звучалъ спокойный тонъ.
             Взявъ плащъ, небрежно отдалъ онъ поклонъ,
             И на ходу взоръ Эццелина встрѣтивъ,
             Прошелъ -- улыбкой на него отвѣтивъ.
             Не будучи безпечно весела,
             Она усмѣшкой злобной не была,
             Которая тотъ гнѣвъ, что сердце гложетъ,
             Подъ маскою презрѣнья скрыть не можетъ;
             Спокойно улыбался онъ, какъ тотъ,.
             Кто знаетъ все и все перенесетъ.
             Душевный миръ? Въ грѣхѣ-ли закоснѣлость? --
             Что означать могла такая смѣлость?
             Ихъ сходство межъ собой такъ велико,
             Что различить тому ихъ не легко,
             Чье сердце жизнь еще не умудрила.
             Одни дѣла -- вотъ истины мѣрило.
  
                                 XXV.
  
             Позвавъ пажа, онъ вышелъ. Для того
             Довольно было слова одного,
             Руки движенья. Спутникомъ единымъ --
             Въ край Лары онъ вернулся съ господиномъ
             Изъ дальнихъ странъ, тамъ, гдѣ души расцвѣтъ
             Лучомъ звѣзды счастливѣйшей согрѣтъ.
             Оттуда родомъ, тихій, терпѣливый,
             Годами юнъ, какъ Лара -- молчаливый,
             Привязанъ былъ онъ и служилъ ему
             Не по годамъ и званью своему.
             Хотя ему была ихъ рѣчь знакома,
             Ее отъ Лары слышать онъ отвыкъ,
             Но ускорялся шагъ, свѣтился ликъ,
             При звукѣ рѣчи, слышанной имъ дома, --
             Онъ какъ родныя горы, сердцу милъ --
             Въ немъ голоса родной страны будилъ:
             Друзей, родныхъ, которыхъ онъ когда-то
             Для одного покинулъ безъ возврата.
             Всѣхъ на землѣ онъ замѣнилъ однимъ
             И самъ почти не разставался съ нимъ.
  
                                 XXVI.
  
             Онъ строенъ былъ, и нѣжное чело
             Чуть тронула родного солнца ласка,
             И на щекахъ, что зноемъ не сожгло,
             Непрошенная вспыхивала краска.
             То не былъ онъ -- сердечный алый цвѣтъ,
             Плѣняющій здоровою игрою,
             Болѣзненный заботы скрытой слѣдъ --
             Румянцемъ ихъ окрашивалъ порою.
             И взоръ нездѣшнимъ вспыхивалъ огнемъ:
             Какъ молніи, сверкали думы въ немъ.
             Лишь темныя рѣсницы чуть смягчали
             И придавали взору тѣнь печали,
             Но гордость ярче искрилась въ очахъ,
             Иль скорбь -- какой не передать въ рѣчахъ.
             И равнодушный къ юности утѣхамъ,
             Пажей веселью, шалостямъ, потѣхамъ,
             Въ самозабвенье погруженный самъ,
             Глазъ не сводилъ онъ съ Лары по часамъ.
             Разставшись съ нимъ, бродилъ онъ одиноко
             Иль съ чужеземной книгой по лѣсамъ
             И отдыхалъ на берегу потока.
             Казалося, какъ тотъ, кому служилъ,
             Онъ вдалекѣ отъ всѣхъ соблазновъ жилъ,
             Плѣняющихъ сердца, влекущихъ око.
             Онъ зналъ изъ всѣхъ земныхъ даровъ и чаръ
             Единственный -- рожденья горькій даръ.
  
                                 XXVII.
  
             Любилъ онъ только Лару, но въ молчаньѣ
             Любовь дѣлами проявлять привыкъ,
             И раньше, чѣмъ ихъ выскажетъ языкъ --
             Онъ исполнялъ всегда его желанья,
             Но сохранялъ при томъ надменный видъ
             И духъ, который не сносилъ обидъ.
             Хотя слугу превосходилъ онъ въ рвеньѣ,
             Но видъ его внушалъ повиновенье.
             Служилъ онъ не изъ платы: оттого,
             Казалося, что самъ желалъ того.
             И не трудна была его работа:
             То стремя подержать, то мечъ подать,
             Настроить лютню; а придетъ охота --
             Страницы книгъ старинныхъ разбирать.
             Онъ избѣгалъ съ домашними сближенья,
             И гордости далекъ, и униженья.
             Съ толпою ихъ, которая чужда
             Была ему, онъ сдержанъ былъ всегда.
             Кто-бъ ни былъ онъ -- лишь Лару господиномъ
             Онъ могъ признать, не снизойти до слугъ.
             Но не казался онъ простолюдиномъ,
             И грубый трудъ былъ чуждъ для этихъ рукъ.
             При нѣжной бѣлизнѣ ихъ, гладкой кожѣ
             Лица его, на женщину похоже
             Въ пажѣ все было-бъ, если-бъ не нарядъ
             И взоръ не женскій: гордый, страстный взглядъ,
             Въ гармоніи онъ былъ съ отчизной знойной,
             Не съ внѣшностью его -- воздушно-стройной.
             Въ лицѣ, не въ рѣчи проявлялся слѣдъ
             Той страстности. Назвался онъ Каледъ,
             Но слухи шли, что такъ его едва ли
             Въ его странѣ гористой называли.
             Окликнутый -- на повторенный звукъ,
             Случалося, онъ отвѣчалъ не вдругъ,
             Иль вздрагивалъ, какъ бы припоминая.
             И только Лары голосу внимая,
             Отъ забытья въ немъ пробуждался духъ,
             Все оживало: сердце, взоръ и слухъ.
  
                                 XXVIII.
  
             Онъ въ залѣ былъ -- свидѣтелемъ той ссоры,
             Что привлекла вниманье всѣхъ и взоры.
             Когда въ толпѣ дивились безъ конца,
             Что кинутый предъ всѣми недостойно,
             Вдвойнѣ обидный вызовъ пришлеца
             Надменный Лара вынесъ такъ спокойно,
             Ихъ слушая, Каледъ краснѣлъ, блѣднѣлъ...
             Въ огнѣ былъ ликъ, а губы -- словно мѣлъ.
             Изъ сердца проступивъ росой холодной,
             Покрыла влага муки безысходной
             Чело его, родясь отъ тяжкихъ думъ,
             Въ которыя страшится вникнуть умъ;
             Для насъ возможны многія дѣянья
             Лишь въ полубезотчетномъ состояньѣ.
             То, что теперь ему на умъ пришло --
             Сковавъ уста, увлажило чело.
             Сначала онъ смотрѣлъ на Эццелина.
             Но увидавъ улыбку господина,
             Которою простился тотъ съ врагомъ,
             Онъ поблѣднѣлъ: онъ съ нею былъ знакомъ,
             И памятью значенье той улыбки
             Опредѣлить одинъ могъ безъ ошибки.
             Онъ съ Ларою оставилъ залъ, и вдругъ
             Образовалась пустота вокругъ:
             Былъ каждый къ Ларѣ взоромъ такъ прикованъ
             И видѣннымъ былъ каждый такъ взволнованъ,
             Что при мерцаньѣ факеловъ, едва
             Высокой тѣнью залу празднества
             Оставилъ тотъ, какъ возрасло волненье.
             Не страшное ль то было сновидѣнье?...
             Предчувствіемъ бѣды смущаетъ сонъ,
             И чѣмъ страшнѣе, тѣмъ правдивѣй онъ.
             Они ушли; остался молчаливый
             Сэръ Эццелинъ съ осанкой горделивой.
             Но онъ пробылъ не долго, часа нѣтъ --
             Уходитъ онъ, пославъ рукой привѣтъ.
  
                                 XXIX.
  
             Всѣ разошлись, оконченъ пиръ привольный;
             Внимательный хозяинъ, гость довольный --
             Спѣшатъ на ложе, гдѣ во всѣ вѣка
             Все затихало: радость и тоска.
             Измученнымъ житейскою борьбою --
             Забвеніе несетъ оно съ собою.
             Любовь, вражда, надежда на судьбу,
             Мечты о власти, хитрости усилья --
             Здѣсь надо всѣмъ забвенья вѣютъ крылья;
             Затихнувъ -- жизнь покоится въ гробу:
             Такъ называть намъ слѣдуетъ ложницу --
             Нашъ общій домъ и полночи гробницу,
             Гдѣ сила, слабость и добро, и зло --
             Все въ наготѣ безпомощной нашло
             Себѣ пріютъ, стремясь на мигъ забыться,
             Чтобъ, пробудясь, со страхомъ смерти биться,
             Страшась -- хотя для скорби жизнь дана --
             Послѣдняго прекраснѣйшаго сна.

  
                       ПѢСНЬ ВТОРАЯ.
  
                                 I.
  
             Блѣднѣетъ ночь и сталъ туманъ разсвѣтомъ,
             Міръ пробужденъ зари блеснувшей свѣтомъ,
             Въ итогѣ жизни -- больше днемъ однимъ,
             И ближе сталъ нашъ день послѣдній съ нимъ.
             Но хороша, какъ въ первый часъ, природа:
             Блистаетъ ярко солнце съ небосвода,
             Цвѣты -- въ долинахъ, свѣжесть -- въ вѣтеркѣ,
             Игра -- въ лучахъ, прохлада -- на рѣкѣ.
             Безсмертный человѣкъ! Ты съ восклицаньемъ:
             "Они мои!* -- насыться созерцаньемъ,
             Пока они сіяютъ для тебя.
             Настанетъ день: кто надъ твоей могилой
             Ни плакалъ бы -- вздыхая и скорбя,
             Не выронятъ они слезы единой, --
             Не хлынетъ дождь и листъ не упадетъ,
             И вѣтерокъ ни разу не вздохнетъ.
             Лишь будетъ червь добычѣ радъ, и щедро
             Ты прахомъ утучнишь земныя нѣдра.
  
                                 II.
  
             День. Полдень. Въ замокъ -- молоды и стары
             На зовъ толпою рыцари спѣшатъ;
             Урочный часъ, когда они рѣшатъ:
             Жизнь иль погибель -- доброй славѣ Лары.
             Пусть Эццелинъ, въ чемъ ни была бъ вина,
             Долгъ обвиненья выполняетъ строго.
             Предстать передъ лицомъ людей и Бога --
             Имъ вмѣстѣ съ Ларой клятва здѣсь дана.
             Гдѣ жъ онъ? Въ раскрытьи истины подобной
             Является отсрочка неудобной.
  
                                 III.
  
             Часъ миновалъ. Вотъ Лара, слову вѣренъ,
             Спокойно терпѣливъ, самоувѣренъ.
             Часъ миновалъ. Что жъ медлитъ Эццелинъ?
             И омрачился замка властелинъ:
             -- Я поручусь, что другъ мой -- вѣренъ чести.
             Коль скоро живъ -- то будетъ онъ на мѣстѣ.
             Пріютъ его -- въ ближайшей изъ долинъ
             Межъ замкомъ Лары и моей страною.
             Не вѣрю я, чтобъ пренебрегъ онъ мною,
             Здѣсь гостемъ былъ желаннымъ Эццелинъ.
             Навѣрно есть для промедленья поводъ,
             И онъ къ тому представитъ вѣскій доводъ.
             За честь его ручаюсь я опять --
             Ее готовъ я кровью отстоять.
             И Лара отвѣчалъ: -- Сюда -- покорный
             Желанью твоему -- я поспѣшилъ,
             Чтобъ выслушать извѣтъ пришельца черный.
             Онъ сердце мнѣ жестоко-бъ сокрушилъ,
             Не будь онъ иль безумцемъ, очевидно,
             Иль недругомъ, который мститъ постыдно.
             Онъ вѣрно зналъ, хоть съ нимъ я незнакомъ,
             Меня въ краяхъ далекихъ, но -- довольно!
             Пусть явится болтунъ, иль добровольно
             Ты за него отвѣтишь здѣсь клинкомъ!
  
             Зардѣлся Ото и, швырнувъ перчатку,
             Мечъ обнажилъ, схватясь за рукоятку.
             -- Второе мнѣ милѣе! Гостя нѣтъ,
             Но за него я Ларѣ дамъ отвѣтъ.
  
             Смерть одного казалась неизбѣжна,
             Не измѣнился Лары блѣдный ликъ   Не отводя отъ чорной раны взора,
             Старался кровь текущую его
             Унять концами шарфа своего.
             Графъ говорить -- увы -- не въ состояньи
             И лишь порой понять ему даётъ,
             Что онъ его отъ смерти не спасётъ,
             Лишь умножая тѣмъ его страданья.
             Онъ руку, шарфъ держащую, дрожа
             Къ своей груди съ любовью прижимаетъ,
             Чтобъ ободрить тѣмъ бѣднаго пажа,
             Который глазъ съ страдальца не спускаетъ
             И ничего вокругъ не замѣчаетъ,
             За исключеньемъ блѣднаго лица,
             Поблёкшихъ устъ и взгляда мертвеца,
             Что всё, чѣмъ жизнь ещё его плѣняетъ,
             Въ себѣ одномъ хранитъ и заключаетъ.
  
                                 XVIII.
  
             Сойдя съ коней, враги по полю бродятъ,
             Повсюду Лару ищутъ -- и находятъ:
             И -- точно -- что бъ съ побѣдой было ихъ,
             Останься онъ, ихъ злѣйшій врагъ, въ живыхъ?
             Враги глядятъ на Лару съ наслажденьемъ;
             Его же взоръ горитъ однимъ презрѣньемъ,
             Съ судьбой его готовымъ примирить,
             Чтобъ смертью злой, земнымъ успокоеньемъ
             Его отъ волъ житейскихъ оградить.
             Вотъ и Оттонъ. Онъ Лару вопрошаетъ,
             Но тотъ, взглянувъ, ему не отвѣчаетъ,
             Причёмъ злой взоръ, казалось, говорилъ,
             Что онъ о нёмъ совсѣмъ-было забылъ.
             Вотъ Лара вновь къ Каледу обратился --
             И вновь языкъ его зашевелился;
             Но изъ стоявшихъ вкругъ него толпой,
             Увы, никто не понялъ рѣчи той.
             Онъ говорилъ на томъ нарѣчьи звучномъ,
             Съ воспоминаньемъ страшнымъ неразлучнымъ,
             Который былъ ему всегда такъ милъ.
             Онъ о дѣлахъ какихъ-то говорилъ,
             Но о какихъ -- извѣстно лишь Каледу,
             Съ которымъ вёлъ онъ тихую бесѣду,
             Тогда-какъ вкругъ сонмъ недруговъ стоялъ
             И ихъ обоихъ взорами пронзалъ.
             Забывъ на мигъ о грозномъ настоящемъ,
             А съ нимъ и міръ и блага всѣ земли,
             Они, склонясь, рѣчь тихую вели
             О чудномъ снѣ, отрадномъ и манящемъ,
             Какъ-будто въ мракъ, куда сойти не могъ
             Никто другой, ихъ ровъ суровый влёкъ.
  
                                 XIX.
  
             Они, склонясь другъ въ другу, говорили --
             И рѣчи ихъ такъ трогательны были,
             Хотя ихъ словъ никто не понималъ.
             Изъ тона жь ведшихъ тихую бесѣду
             Понять лишь можно было, что Каледу
             Злой ровъ сильнѣй, чѣмъ Ларѣ, угрожалъ:
             Такъ тихъ былъ звукъ -- ласкавшій и томившій --
             Съ поблёкшихъ устъ несчастнаго сходившій.
             Хоть Лары голосъ былъ и слабъ и тихъ,
             Но въ звукѣ словъ вполнѣ всё ясно было,
             Покамѣстъ смерть себя не проявила
             Въ коснѣньи устъ и въ стонахъ роковыхъ.
             Въ его лицѣ читать было напрасно;
             Такъ было всё въ нёмъ мрачно и безстрастно,
             Пока -- въ виду зіяющихъ могилъ --
             Онъ на пажа свой взглядъ не обратилъ,
             Да разъ ещё, когда Баледъ несчастный,
             Припавъ къ нему, внезапно замолчалъ,
             А Лара взоръ склонилъ въ лазурѣ ясной
             И на востокъ рукою указалъ.
             Свѣтило ль дня такъ Лару поразило
             (Предъ нимъ въ тотъ мигъ, горя, оно всходило,
             Окружено румяною зарёй),
             Иль было то случайное движенье,
             Иль, можетъ-быть, въ то самое мгновенье,
             Какъ свѣтлый Фебъ вздымался надъ землёй,
             Возсталъ изъ тьмы въ его воображеньи
             Далёкій край, въ которомъ онъ блуждалъ --
             И на востокъ онъ молча указалъ.
             Но пажъ -- взглянувъ -- отъ солнца отвернулся,
             Какъ-будто уголь глазъ его коснулся
             И, обративъ глаза свои ко мглѣ,
             Остановилъ ихъ молча на челѣ,
             Покрытомъ мглой послѣдняго недуга,
             Челѣ вождя, товарища и друга.
             Но если вождь страдать и продолжалъ,
             То своего сознанья не терялъ,
             Затѣмъ-что въ мигъ, когда изъ вкругъ стоящей
             Толпы къ нему вдругъ кто-то подошолъ
             И показалъ святой ему символъ
             Любви и правды -- крестъ животворящій,
             Онъ на него разсѣянно взглянулъ
             И отвернулся. Было ль то презрѣнье --
             Не разрѣшить нанъ съ вани безъ сомнѣнья!
             Каледъ же крестъ простёртый оттолкнулъ,
             Какъ-будто онъ то сердце, что старалось
             Быть твёрдымъ въ часъ кончины, лишь смущалъ.
             Боясь за Лару, онъ не понималъ,
             Что для него жизнь только начиналась,
             Та жизнь любви, жизнь сладостная та,
             Что лишь тому желанною явилась,
             Кто сердцемъ чистъ, кто вѣруетъ въ Христа.
  
                                 XX..
  
             Но вотъ его дыханіе стѣснилось,
             Вкругъ впалыхъ глазъ разлилась синева
             И на колѣни юноши склонилась
             Его, какъ колосъ спѣлый, голова.
             Но Лара рукъ пажа не выпускаетъ
             Изъ рукъ своихъ остывшихъ, а Каледъ
             Своей руки у нихъ не отнимаетъ,
             И, глядя въ очи, словно ожидаетъ,
             Что вотъ въ нихъ вновь зажжотся прежній свѣтъ.
             "Онъ живъ! глядитъ!" Увы! его ужь нѣтъ!
  
                                 XXI.
  
             Каледъ глядѣлъ, какъ-будто демонъ кары
             Ещё царилъ въ холодномъ сердцѣ Лары.
             Напрасно вкругъ стоявшіе толпой
             Изъ забытья извлечь его пытались
             И отвратить глаза его старались
             Отъ мертвеца, сражоннаго судьбой.
             Когда жь толпа, приблизясь, захотѣла
             Его совлечь съ безжизненнаго тѣла,
             Онъ не рыдалъ, не бился, не стоналъ,
             Своихъ кудрей въ отчаяньи не рвалъ
             И не тревожилъ Небо понапрасно,
             А молча всталъ, чуть слышно простоналъ
             И рядомъ съ тѣмъ, кого любилъ такъ страстно,
             Какъ комъ земли отторгнутой, упалъ.
             Кого любилъ! Ужели грудь мужчины
             Способна быть вмѣстилищемъ лавины?
             Да, этотъ мигъ губительный открылъ
             То, что бѣднякъ такъ тщательно таилъ:
             Едва лишь грудь Каледа обнажилась --
             Какъ тайна пола юноши открылась.
             Когда жь онъ вновь глаза свои открылъ
             И вновь къ нему сознанье воротилось,
             Каледъ уже не чувствовалъ стыда:
             Пускай бранятъ, злословятъ -- не бѣда!
  
                                 XXII.
  
             Графъ Лара спитъ не тамъ, гдѣ мирно спятъ
             Его отецъ и славныхъ предковъ рядъ,
             А тамъ, гдѣ онъ погибъ, какъ мужъ и воинъ;
             Но сонъ его не менѣе покоенъ,
             Хотя онъ не былъ патеромъ отпѣтъ
             И надъ страдальцемъ памятника нѣтъ,
             Нашедшемъ миръ въ жилищѣ ночи вѣчной,
             И лишь одной душой оплаканъ былъ,
             Чей образъ былъ всегда ему такъ милъ
             И чья печаль была и долговѣчнѣй,
             И глубже, чѣмъ печаль толпы безпечной.
             Хотя не разъ -- стараясь разузнать --
             О прошломъ ей вопросы предлагали:
             И какъ? и гдѣ? и даже угрожали;
             Но никому безмолвія печать
             Не удалося съ устъ ея сорвать.
             Ни -- кто она? ни -- почему связала
             Свою судьбу съ бездушнымъ гордецомъ,
             Того она -- увы -- не разсказала,
             Хотя её всякъ спрашивалъ о томъ.
             Молчи, толпа! молчи -- ни слова болѣ!
             Ужель любовь покорна нашей волѣ?
             Быть-можетъ, онъ инымъ былъ съ дѣвой горъ
             И для нея его смягчался взоръ?
             Суровый духомъ чувствуетъ сильнѣе,
             Чѣмъ это людямъ кажется на взглядъ;
             Но не понять толпѣ, что и въ злодѣѣ
             Живётъ любовь, хотя уста молчатъ.
             Не путами, накинутыми смѣло,
             Съумѣлъ её къ себѣ онъ привязать;
             Но тайны той она не захотѣла
             Разоблачить и людямъ передать;
             Теперь же смерть -- своё покончивъ дѣло --
             Не дастъ сѣдому времени сорвать
             Съ остывшихъ устъ безмолвія печать.
  
                                 XXIII.
  
             Когда землѣ земное отдавалось,
             На Ларѣ, кромѣ раны роковой,
             Не мало ранъ зажившихъ оказалось,
             Добытыхъ имъ въ странѣ ему чужой.
             Гдѣ бъ ни провёлъ онъ годы молодые --
             Они прошли въ далекой сторонѣ,
             Гдѣ лишь кипятъ тревоги боевыя
             И люди лишь мечтаютъ о войнѣ.
             Стремился ль къ славѣ онъ иль къ преступленью --
             Для всѣхъ осталось тайной, въ сожалѣнью.
             Но раны, имъ добытыя, гласятъ
             Лишь объ одномъ, что онъ отважно бился,
             А Эцелинъ, который разсказать
             Побольше могъ -- увы, не возвратился.
  
                                 XXIV.
  
             Въ ту ночь и часъ (то былъ разсказъ вассала),
             Когда луна ужь меркнуть начинала
             И свѣтъ ея сквозь тучу чуть мерцалъ,
             Съ вязанкой дровъ шолъ берегомъ вассалъ.
             Опустясь къ рѣкѣ, чьё пѣнистое лоно
             Поило земли Лары и Оттона,
             Онъ за собой вдругъ топотъ услыхалъ
             И всадника -- взглянувши -- увидалъ.
             Склонясь къ сѣдлу, онъ что-то предъ собою
             Цвѣтнымъ плащёмъ покрытое держалъ.
             Смущённый странной встрѣчею такою,
             Старикъ слѣдить за незнакомцемъ сталъ.
             Опустясь къ рѣкѣ, безвѣстный всадникъ, съ ношей
             Въ рукахъ, съ коня проворно соскочилъ
             И съ крутизны, кустарникомъ поросшей,
             Её въ потокъ ревѣвшій опустилъ.
             Затѣмъ, взглянувъ направо и налѣво,
             Глядѣть въ потокъ онъ пристальнѣе сталъ,
             Сердясь, что онъ, вздымая грозно чрево,
             Свою добычу слишкомъ выдавалъ.
             Затѣмъ, съ скалы сойдя, остановился,
             Надъ глубиной проворно наклонился,
             Съ десятокъ камней вкругъ себя набралъ
             И быстро ихъ кидать въ пучину сталъ.
             Взглянувъ въ потокъ, вассалъ увидѣлъ тѣло:
             Оно плыло, гонимое волной --
             И на груди безжизненной блестѣла
             Девизъ-звѣзда полночною звѣздой.
             Но прежде чѣмъ сквозь хмурый мракъ ночной
             Онъ разсмотрѣть мелькавшій трупъ рѣшился,
             Въ него попалъ осколокъ роковой --
             И онъ навѣкъ въ пучину погрузился.
             Но всадникъ глазъ съ потока не сводилъ,
             Послѣдній кругъ пока не стушевался:
             Тогда въ сѣдло проворно онъ вскочилъ,
             Толкнулъ коня и по полю помчался.
             Подъ маской скрытъ былъ верхъ его лица;
             Что жь до лица и стана мертвеца,
             Когда то былъ жилецъ загробной ночи,
             То ихъ пригнать безсильны были очи.
             Но если рабъ-крестьянинъ не солгалъ,
             Что на груди убитаго сіялъ
             Девизъ-звѣзда, то бывшіе на балѣ
             Могли бъ сказать, что тотъ девизъ узнали:
             Что Эцелина грудь онъ украшалъ
             Въ ту ночь, когда безъ вѣсти онъ пропалъ.
             Когда онъ палъ -- пусть Небо душу приметъ,
             А трупъ потокъ бушующій умчитъ;
             Но пусть насъ мысль ужасная покинетъ,
             Что онъ во тьмѣ былъ Ларою убитъ!
  
                                 XXV.
  
             И Эцелинъ, и Лара, и Каледъ --
             Погибли всѣ: ихъ всѣхъ въ живыхъ ужь нѣтъ.
             Ни что пажа отвлечь не въ силахъ было
             Отъ мѣстъ, гдѣ всё, что въ жизни сердцу мило,
             Оно, навѣкъ утративъ, схоронило.
             Ударъ судьбы надменный духъ сломилъ
             И слёзъ глаза навѣкъ ея лишилъ.
             Когда отвлечь порой её пытались
             Отъ мѣста, ей всѣхъ мѣстъ другихъ милѣй,
             Ея глаза мгновенно загорались,
             Какъ у тигрицы, ищущей дѣтей.
             Когда жь её въ покоѣ оставляли,
             Ея уста, зардѣвшись, начинали
             Кого-то звать и страстно умолять
             Ей на ея стенанья отвѣчать.
             Потомъ въ тѣни тѣхъ липъ она садилась,
             Гдѣ голова любимая того,
             Кто въ жизни ей дороже былъ всего,
             Въ послѣдній разъ къ груди ея склонилась --
             И вновь предъ ней въ туманѣ возставалъ
             Тотъ мигъ, когда онъ гасъ и умиралъ.
             Обрѣзавъ косъ извивы, сохраняла
             Она съ-тѣхъ-поръ ихъ на груди своей --
             И вотъ, теперь она ихъ разстилала
             И, сжавъ рукой, къ землѣ ихъ прижимала,
             Какъ-будто кровь, текущую предъ ней,
             Она унять хотѣла поскорѣй.
             То, въ даль глядя, кого-то-вопрошала
             И за него сана же отвѣчала;
             То быстро, давъ кому-то знакъ рукой,
             Она съ земли проворно подымалась
             И съ нимъ бѣжать куда-то порывалась
             Отъ призрака, рождённаго мечтой.
             Но, воротись, уныло опускалась
             На полусгнившій пень не вдалекѣ
             И, скрывъ лицо, въ раздумье погружалась,
             Или, склонясь, рукою на пескѣ
             Фигуры непонятныя чертила.
             Но это длиться долго не могло
             И прежде чѣмъ свѣтило дня взошло
             Семь разъ, она съ тѣмъ рядомъ опочила,
             Кого при жизни страстно такъ любила.
  
.
             Холодною рукой, почти небрежно,
             Какъ человѣкъ, что имъ владѣть привыкъ
             И не боится мѣткаго удара, --
             Мечъ обнажилъ готовый къ бою Лара.
  
             Всѣ рыцари приблизилися къ нимъ,
             Но Ото гнѣвъ кипитъ, неудержимъ,
             И съ устъ его слетаютъ оскорбленья.
             Въ мечѣ найдетъ онъ слову подкрѣпленья.
  
                                 IV.
  
             Былъ кратокъ бой, но бѣшенъ и жестокъ.
             И Ото самъ нарвался на клинокъ,
             Но раненъ не смертельно: пораженный
             Ударомъ ловкимъ, палъ окровавленный.
             -- Проси пощады! -- Онъ остался нѣмъ
             И можетъ быть не всталъ бы онъ совсѣмъ:
             Такъ потемнѣлъ ликъ Лары на мгновенье
             И демонское принялъ выраженье.
             Грознѣе мечъ сверкалъ въ рукѣ его
             Теперь, когда былъ врагъ его поверженъ:
             Тогда являлъ онъ стойкость, мастерство,
             Теперь-же гнѣвъ заговорилъ, несдержанъ.
             Такъ мало милосердія права
             Онъ признавалъ, что, будучи удержанъ
             Толпою окружающей, едва
             Не обратилъ клинокъ, до крови жадный,
             На помѣшавшихъ мести безпощадной.
             На мигъ мелькнула эта мысль въ мозгу
             И долго онъ глядѣлъ въ лицо врагу,
             И словно клялъ исходъ онъ нежеланный:
             Поверженъ врагъ, но палъ не бездыханный.
             Онъ словно наблюдалъ: насколько мечъ
             Путь жизненный его успѣлъ пресѣчь?
  
                                 V.
  
             Былъ поднятъ Ото. Для его покоя
             Предписано явившимся врачемъ
             Не спрашивать покуда ни о чемъ.
             Всѣ вышли въ залъ, и онъ -- причина боя
             Внезапнаго и побѣдитель въ немъ,
             Не обративъ ни на кого вниманья,
             Надменно вышелъ вонъ, храня молчанье,
             Сѣлъ на коня и, поскакавъ домой,
             На замокъ Ото взоръ не поднялъ свой.
  
                                 VI.
  
             Но гдѣ же онъ -- подобье метеора,
             Исчезнувшій въ лучахъ зари отъ взора?
             Гдѣ Эццелинъ? Явившійся сюда
             Невѣдомымъ -- исчезъ онъ безъ слѣда.
             Покинулъ пиръ онъ средь ночного мрака,
             Но домъ его стоялъ недалеко,
             Тропинка есть, идти по ней легко,
             Съ зарей не возвратился онъ однако.
             О немъ справлялись съ наступившимъ днемъ,
             Но ничего не знали тамъ о немъ.
             Покой былъ пустъ, и конь стоялъ безъ дѣла;
             Хозяиномъ тревога овладѣла,
             И слуги лѣсъ обшарили, ища.
             Казался слѣдъ злодѣйства вѣроятенъ,
             Но не нашлось ни алыхъ крови пятенъ,
             Ни лоскутковъ оторванныхъ плаща.
             Намъ выдающій мѣсто нападенья --
             Въ травѣ не сохранился слѣдъ паденья,
             И оттискъ въ землю впившихся ногтей
             Разсказъ о немъ не начерталъ на ней
             Въ послѣдній мигъ, когда безсильно руки
             Терзаютъ дернъ среди предсмертной муки.
             Все было-бъ такъ -- будь Эццелинъ убитъ.
             Въ сомнѣньѣ же надеждѣ путь открытъ.
             Но съ той поры идетъ молва дурная,
             Честь Лары омраченную пятная.
             Являлся онъ -- всѣ затихали вдругъ,
             Онъ уходилъ -- и снова всѣ вокругъ
             Дивилися и, сыпля клеветами,
             Его чернили злобными устами. .
  
                                 VII.
  
             Дни шли. Отъ раны Ото исцѣленъ,
             Враждой открытой къ Ларѣ онъ пылаетъ,
             Другъ каждому, кто зла ему желаетъ,
             Онъ въ гордости страдаетъ, оскорбленъ.
             И судъ страны, по наущенью Ото,
             За Эццелина требуетъ отчета.
             Кого страшить онъ кромѣ Лары могъ?
             Не тотъ ли удалить его помогъ,
             Кому передъ своимъ исчезновеньемъ
             Онъ угрожалъ тяжелымъ обвиненьемъ?
             Таинственность, любимая толпой,
             До слуховъ жадной, грубой и тупой,
             Отсутствіе друзей -- чуждъ лицемѣрья,
             Любви не ждалъ онъ, не искалъ довѣрья,
             Презрѣнье, гнѣвъ -- въ немъ бившіе ключомъ,
             Умѣніе его владѣть мечомъ --
             Гдѣ научился этому не воинъ?
             Гдѣ этотъ гнѣвъ душой его усвоенъ?
             То не былъ взрывъ, что вспыхиваетъ -- дикъ,
             Отъ слова одного стихая вмигъ,
             Но гнѣвъ, что къ цѣли будучи направленъ,
             Не можетъ состраданьемъ быть разбавленъ,
             И свойственъ тѣмъ, кто зналъ въ теченье лѣтъ --
             Всю безграничность власти и побѣдъ.
             И это все, въ связи съ людскимъ стремленьемъ
             Скорѣе къ порицаньямъ, чѣмъ къ хваленьямъ --
             Вдругъ разразилось бурей роковой
             Надъ Ларою. Враги сплотились дружно,
             И за того ему отвѣтить нужно,
             Кто -- врагъ ему: и мертвый, и живой.
  
                                 ѴШ.
  
             Съ проклятіемъ влачили гнетъ насилья
             Не мало недовольныхъ въ томъ краю;
             Тиранами кишѣлъ онъ въ изобильѣ,
             Закономъ похоть сдѣлавшихъ свою;
             Рядъ внѣшнихъ войнъ съ борьбой междоусобной
             Открылъ грѣху и крови путь удобный,
             И многіе лишь знака ждали съ этихъ поръ,
             Чтобъ вызвать вновь среди страны раздоръ,
             Что раздѣляетъ гражданъ, имъ объятыхъ,
             Лишь на друзей иль на враговъ заклятыхъ.
             Царилъ всевластно въ замкѣ феодалъ
             И съ послушаньемъ въ людяхъ возбуждалъ
             Онъ ненависть и втайнѣ -- жажду мщенья.
             Наслѣдовалъ и Лара отъ отца
             Трудъ даровой и скорбныя сердца.
             Но чистымъ отъ грѣха порабощенья
             Въ изгнаньѣ онъ остался до конца.
             Онъ, возвратясь, народомъ мирно правилъ,
             И прежній страхъ сердца людей оставилъ.
             Когда порой внушалъ онъ трепетъ имъ, --
             То за него дрожали, не предъ нимъ;
             Въ немъ видѣли несчастнаго. Сначала
             О немъ молва дурная не молчала,
             Теперь же одиночество, недугъ --
             Причиною считали всѣ вокругъ
             Его молчанья и ночей безсонныхъ.
             Уныніе вступило съ нимъ подъ сводъ
             Его палатъ, но былъ радушно входъ
             Открытъ для всѣхъ, заботой удрученныхъ.
             Лишь объ однихъ жалѣя угнетенныхъ,
             Онъ съ гордыми держался свысока,
             Но обращалъ свой взоръ на бѣдняка.
             Былъ кровъ его -- гостепріимнымъ кровомъ
             И никого не оскорбилъ онъ словомъ.
             Всѣ видѣли: замѣтно возросло
             Въ его землѣ приверженцевъ число,
             И къ нимъ, съ исчезновеньемъ Эццелина,
             Усилилось вниманье властелина.
             Боялся ль онъ съ той ссоры роковой,
             Что мечъ виситъ надъ буйной головой,
             Но милостью привлекъ людей безвѣстныхъ
             Вѣрнѣе онъ, чѣмъ всѣхъ вельможъ окрестныхъ.
             Пусть въ этомъ имъ разсчетъ руководилъ,
             Но по дѣламъ народъ о немъ судилъ, --
             Кто господиномъ былъ гонимъ сурово,
             Искалъ себѣ въ его владѣньяхъ крова.
             Не грабилъ онъ жилища бѣдняковъ,
             Рабъ не стоналъ подъ тяжестью оковъ,
             Сокровище скупого было цѣло,
             Язвить людей презрѣніе не смѣло,
             А молодость -- безпечно весела
             И въ будущемъ наградъ себѣ ждала.
             Ожесточеннымъ -- съ перемѣной вмѣстѣ
             Онъ обѣщалъ возможность близкой мести.
             Любви, давно страдавшей отъ преградъ,
             Сулилъ съ побѣдой наслажденій рядъ.
             Созрѣло все для важной перемѣны,
             И слова -- рабство -- жаждетъ онъ отмѣны.
             Межъ тѣмъ для Ото мщенья часъ насталъ,
             Но Лару подготовленнымъ засталъ:
             Съ нимъ собрались въ стѣнахъ громадной залы
             Толпою многотысячной вассалы.
             Они, свободны отъ своихъ цѣпей,
             Ввѣрялись Богу, не страшась людей.
             Съ зарей дневною Ларою свобода
             Дарована была рабамъ земли
             Съ тѣмъ, чтобъ они отнынѣ рыть могли
             Лишь рядъ могилъ гонителямъ народа!
             Вотъ кличъ, съ которымъ двинется ихъ рать:
             Отстаивать добро и зло карать.
             Свобода, вѣра, месть -- любое слово,
             Подхвачено для клича боевого,
             Разглашено коварно -- грѣхъ родитъ,
             Пируетъ волкъ, и червь бываетъ сытъ.
  
                                 IX.
  
             Здѣсь феодалъ всевластно правилъ краемъ,
             Въ немъ государь монарха тѣнью сталъ,
             Тотъ -- ненавидимъ, этотъ -- презираемъ,
             И для рабовъ возстанья часъ насталъ.
             Самой судьбой имъ нынѣ вождь указанъ,
             Что съ дѣломъ ихъ нерасторжимо связанъ.
             И вождь тотъ для себя въ борьбѣ сторонъ
             Искать самозащиты принужденъ,
             Отторгнутый отъ тѣхъ судьбы проклятьемъ,
             Къ кому идти онъ долженъ бы, какъ къ братьямъ,
             Съ той ночи графства Лара господинъ
             Ждать худшаго привыкъ, но -- не одинъ.
             Не допускалъ вторженья онъ въ былое,
             И, съ общимъ дѣло личное связавъ,
             Онъ, торжества побѣды не узнавъ,
             Отсрочить могъ паденье роковое.
             Тишь мертвую души, которой шквалъ
             Давно уже улегся, взволновалъ
             Событій рядъ, и бурныхъ силъ броженье
             Въ немъ высшаго достигло напряженья.
             Онъ сдѣлался опять собой самимъ,
             Лишь стало мѣсто дѣйствія -- другимъ.
             Не дорожилъ ни жизнью онъ, ни славой,
             Но былъ на мѣстѣ онъ въ игрѣ кровавой.
             Пусть рокъ его на ненависть обрекъ --
             Лишь бы враговъ онъ къ гибели увлекъ.
             Что для него рабовъ освобожденье?
             Но въ силѣ ихъ -- надменнымъ униженье.
             Какъ звѣрь, бѣжитъ онъ въ мрачный свой пріютъ,
             И здѣсь людьми и рокомъ онъ затравленъ,
             Но тщетно для него капканъ разставленъ:
             Поймать -- нельзя, пускай его убьютъ.
             Безъ честолюбья жизненную сцену
             Онъ созерцалъ, безмолвенъ и суровъ,
             Но стать вождемъ достойнымъ онъ готовъ -- -
             Вновь вызванный судьбою на арену.
             Въ движеньяхъ, рѣчи -- дикій пылъ страстей,
             И гладіаторъ смотритъ изъ очей.
  
                                 X.
  
             Что повторять о томъ какъ шла борьба,
             Какъ гибла жизнь, питались ястреба?
             Какъ слабые сдавалися надменнымъ?
             О счастьи двухъ отрядовъ перемѣнномъ?
             О заревѣ огней, паденьи стѣнъ?
             Во всѣ вѣка оно безъ перемѣнъ.
             Но сверхъ того здѣсь такъ кипѣли страсти,
             Что угрызенья не имѣли власти
             И тщетнымъ былъ бы къ милости призывъ:
             И плѣнниковъ казнили, побѣдивъ.
             Чья сторона ни побѣждала -- обѣ
             Въ сердцахъ своихъ подвластны были злобѣ.
             Отстаивалъ свободу онъ иль гнетъ --
             Но думалъ всякъ: кто болѣе убьетъ?
             Остановить мечъ безпощадный -- поздно,
             И скорбь въ странѣ сбираетъ жатву грозно,
             Пылаетъ край, зажженъ со всѣхъ концовъ,
             И смерть, смѣясь, глядитъ на мертвецовъ.
  
                                 XI.
  
             Побѣда, въ силу перваго порыва,
             Отрядамъ Лары суждена сперва,
             Но ихъ сгубилъ мигъ первый торжества.
             Не слушаютъ они его призыва
             И въ ослѣпленьѣ рвутся на врага.
             Случайная удача -- не долга,
             И ихъ, соединясь, погубятъ вмѣстѣ
             Стремленіе къ добычѣ съ жаждой мести.
             Напрасно, власть вождя употребивъ,
             Онъ хочетъ обуздать слѣпой порывъ,
             Напрасно гнѣвъ ихъ сдерживаетъ Лара:
             Зажегшему -- не погасить пожара.
             Имъ доказалъ позднѣй лукавый врагъ,
             Насколько былъ поспѣшенъ этотъ шагъ.
             Засада въ ночь, для виду отступленье,
             Отсрочка битвы, тягость утомленья,
             Въ припасахъ недостатокъ, на сырой
             Землѣ ночлегъ дождливою порой
             И безуспѣшность длительной осады,
             Смѣнившаяся чувствомъ злой досады --
             Нежданны были. Встрѣтилъ бы конецъ
             Любой изъ нихъ какъ ветеранъ -- боецъ
             Въ бою съ врагомъ, но жизни и лишеній --
             Отраднѣе имъ смерть въ пылу сраженій.
             И голодомъ, болѣзнью унесло
             Изъ ихъ рядовъ громадное число.
             Ихъ торжество смѣнила удрученность.
             Являлъ лишь Лара ту же непреклонность,
             Хоть тысячи бойцовъ, что шли за нимъ,
             Теперь отрядомъ стали небольшимъ.
             Съ нимъ -- цвѣтъ бойцовъ, понявъ свое упорство,
             Они винятъ себя за непокорство.
             Надежда есть: граница къ нимъ близка,
             Въ чужомъ краю укроются войска,
             И принесутъ, бѣжавъ отъ битвъ неравныхъ, --
             Изгнанниковъ тоску иль гнѣвъ безправныхъ;
             Отчизну жаль, разстаться трудно съ ней,
             Но пасть въ бою иль сдаться въ плѣнъ труднѣй.
  
                                 XII.
  
             Они идутъ. Готова имъ помочь,
             Во тьмѣ звѣздой путь озаряетъ ночь.
             Уже ложится лучъ, какъ будто спящій,
             На гладь рѣки, границею служащей.
             Уже кричатъ: -- Такъ мы на рубежѣ? --
             Стой! Тамъ враги стоятъ на сторожѣ.
             Назадъ! Бѣжать! Не Ото-ль блещетъ знамя?
             Его копье сверкаетъ, имъ грозя.
             Не вспыхнуло-ль костровъ пастушьихъ пламя?
             При яркомъ свѣтѣ ихъ бѣжать нельзя.
             Отрядъ ихъ малъ и обреченъ ударамъ,
             Но кровь свою врагамъ отдастъ не даромъ.
  
                                 XIII.
  
             Одинъ лишь мигъ, чтобъ духъ перевести.
             Здѣсь ждать врага иль на него идти?
             Не все-ль равно? Преграждена дорога
             Къ рѣкѣ врагомъ, но, кинувшись впередъ,
             Хоть часть бойцовъ -- пусть будетъ ихъ не много --
             Цѣпь вражескую все таки прорветъ.
             -- Впередъ -- на нихъ! Кто хочетъ ждать -- не воинъ,
             И участи всѣхъ трусовъ онъ достоинъ! --
             Пришпоренъ конь, сверкаетъ каждый мечъ.
             Пускай дѣла опережаетъ рѣчь.
             Увы, для многихъ будетъ Лары слово --
             Подобіемъ призыва гробового.
  
                                 XIV.
  
             Онъ вынулъ мечъ. Въ себя онъ погруженъ,
             Какъ будто бы отчаяньемъ сраженъ,
             Но для него онъ черезчуръ безстрастенъ.
             Кто не всецѣло къ людямъ безучастенъ,
             Будь онъ храбрецъ -- не можетъ быть такимъ.
             Онъ обмѣнялся взорами съ Каледомъ;
             Тотъ, какъ всегда, за Ларой ѣхалъ слѣдомъ
             И былъ для страха онъ неуязвимъ.
             Свѣтъ призрачный луна ли такъ струила,
             Но блѣдностью покрылось гробовой
             Лицо его: о правдѣ роковой,
             Не ужасѣ -- та блѣдность говорила.
             Руки его коснулся вождь слегка,
             Не бьется сердце, не дрожитъ рука
             И не слетаетъ съ губъ его ни звука,
             Но молвитъ взоръ: -- Намъ не грозитъ разлука,
             Погибнетъ рать, разсѣются друзья,
             Но съ жизнью, не съ тобой разстанусь я! --
             Раздался кличъ. Ударивъ въ середину,
             Отрядъ ихъ разорвалъ враговъ плотину.
             Послушенъ каждый конь удару шпоръ.
             Мечъ на-голо! Не отступать ни шага!
             Ихъ численность раздавитъ, не отвага.
             Все яростнѣй отчаянный напоръ.
             Окрасилася въ кровь рѣка у брода,
             И алою текла въ лучахъ восхода.
  
                                 XV.
  
             Слѣдя за всѣмъ, что дѣлалось вокругъ,
             Гдѣ наступаетъ врагъ иль гибнетъ другъ --
             Тамъ Лара силой голоса, примѣра
             Бодритъ другихъ, но въ немъ угасла вѣра.
             Бѣжать нельзя, не видно бѣглецовъ;
             Сражается слабѣйшій изъ бойцовъ;
             Предъ голосомъ вождя, предъ мощнымъ взмахомъ
             Его меча -- враги бѣгутъ со страхомъ.
             Почти одинъ врѣзается въ ихъ рать,
             Иль хочетъ онъ свои ряды собрать,
             Себя онъ не щадитъ, и -- вотъ мгновенье:
             Враги бѣгутъ... Всѣ видятъ мановенье
             Руки его... Но что съ нимъ? Отчего
             Склонился шлемъ? Стрѣла -- въ груди его!
             Движеньемъ тѣмъ онъ грудь открылъ удару.
             Сразила смерть въ его гордынѣ Лару.
             Въ устахъ застыли смѣлыя слова,
             Рука его, съ движеньемъ торжества
             Воздѣтая, безжизненно упала,
             И все-жъ меча она не выпускала.
             Онъ выронилъ поводья изъ другой;
             Каледъ ихъ подхватилъ, но оглушенный,
             Склонясь къ сѣдлу, сознанія лишенный,
             Не видѣлъ вождь, какъ за собою вслѣдъ
             Изъ боя вывелъ скакуна Каледъ,
             Межъ тѣмъ, какъ въ ихъ рядахъ, все наступавшихъ,
             Тѣ, кто разилъ, не замѣчали павшихъ.
  
                                 XVI.
  
             Въ лучахъ зари лежатъ полуживые
             Съ убитыми. Раздроблена броня,
             Съ головъ упали шлемы боевые.
             Вотъ на землѣ -- трупъ ратнаго коня;
             Съ послѣднимъ вздохомъ лопнула подпруга.
             И, чуть дыша, покоится близъ друга
             И всадникъ тотъ, что управлялъ конемъ.
             Одни лежатъ на берегу потока,
             И, кажется, надъ павшими жестоко
             Смѣется онъ въ теченіи своемъ.
             Одинъ глотокъ... Ихъ жажда жжетъ огнемъ.
             Смочить уста предъ тѣмъ, какъ лечь въ могилу!
             Они къ водѣ влачатся черезъ силу,
             Оставивъ слѣдъ кровавый за собой,
             Истощены попыткой роковой.
             И вотъ рѣка... Склонившись надъ струями,
             Они почти коснулись ихъ устами,
             Прохладой обвѣваетъ ихъ рѣка.
             Въ послѣдній разъ... Къ чему же промедленье?
             Но то не жажда -- смертная тоска...
             Она уже забыта, далека, --
             И для нея не нужно утоленья.
  
                                 XVII.
  
             Подъ липой, отъ событій тѣхъ вдали,
             Что по его винѣ произошли
             Лежалъ боецъ, въ немъ угасала сила;
             Жизнь Лары съ кровью быстро уходила.
             Тотъ, въ комъ онъ видѣть спутника привыкъ,
             И въ немъ нашелъ единую охрану,
             Склонясь надъ нимъ, зажать стремится рану.
             Надъ нимъ Каледъ заботливо поникъ.
             При каждомъ содраганіи жестокомъ
             Струилась кровь чернѣющимъ потокомъ.
             Съ упадкомъ силъ -- слабѣй ея волна,
             Но гибельна не менѣе она,
             Онъ говорить не можетъ, и движенья
             Усиливаютъ лишь его мученья,
             Но руку онъ съ улыбкой грустной жметъ
             Тому, кто хочетъ облегчить ихъ гнетъ,
             Тому, кого ничто не безпокоитъ
             И не страшитъ. Онъ на груди покоитъ
             Лишь блѣдный ликъ съ застывшей на челѣ
             Предсмертной влагой, съ потускнѣвшимъ взоромъ,
             Теперь полуугасшимъ, но въ которомъ
             Онъ видитъ свѣтъ единый на землѣ.
  
                                 XVIII.
  
             Вездѣ враги осматриваютъ поле.
             Побѣды нѣтъ, покуда вождь -- на волѣ.
             Но взять его нельзя полуживымъ.
             На нихъ глядитъ съ презрѣньемъ онъ нѣмымъ,
             Въ немъ онъ нашелъ съ судьбою примиренье.
             Отъ ненависти въ жизни смерть -- спасенье.
             И Ото здѣсь: глядитъ на кровь того,
             Кѣмъ раненъ былъ; къ нему нагнулся Ото,
             Но -- словно передъ нимъ забытый кто то --
             Не отвѣчаетъ Лара ничего.
             Съ Каледомъ говоритъ онъ; непонятно
             Значенье словъ, произносимыхъ внятно.
             На языкѣ чужомъ онъ говоритъ,
             Съ которымъ онъ воспоминаньемъ связанъ,
             Его рѣчей предсмертныхъ смыслъ открытъ
             Лишь одному, кто такъ къ нему привязанъ;
             Тотъ тихо отвѣчаетъ, всѣ кругомъ
             Внимаютъ въ изумленіи нѣмомъ;
             О настоящемъ, уносясь въ былое,
             И въ смертный часъ забыли эти двое.
             Слитъ воедино мрачный ихъ удѣлъ,
             И тайной ихъ никто не овладѣлъ.
  
                                 XIX.
  
             Лишь выраженье голоса и тонъ
             Показываютъ, какъ важна бесѣда.
             Когда судить по голосу Каледа,
             Изъ нихъ двоихъ былъ къ смерти ближе онъ:
             Такъ трепетно, столь полные печали
             Слова его съ безкровныхъ губъ слетали,
             Но голосъ Лары твердымъ былъ вначалѣ,
             До той поры, какъ смерти хрипота
             Не оковала блѣдныя уста.
             Онъ устранялъ загадки разрѣшенье
             Безстрастнымъ нераскаяннымъ лицомъ,
             Лишь на Каледѣ съ лаской предъ концомъ
             Остановилъ онъ взоры на мгновенье.
             Когда-жъ тотъ смолкъ, подавленный тоской --
             Ему Востокъ онъ указалъ рукой,
             Гдѣ въ этотъ мигъ побѣдно разорвало
             Свѣтило дня тумановъ покрывало.
             Случайно-ль онъ указывалъ туда?
             Припомнилъ ли минувшіе года?
             Но -- словно солнце было видѣть больно
             Глазамъ пажа, онъ, задрожавъ невольно,
             Взоръ опустилъ на блѣдное чело,
             Что сумракомъ ночнымъ заволокло.
             Но Лара былъ, къ несчастію, въ сознаньѣ:
             Когда ему -- въ напутствіи душа
             Нуждается, страдая и грѣша --
             Крестъ поднесли, то чувствомъ покаянья
             Въ немъ не смягчилась ни одна черта,
             Но дрогнули презрѣніемъ уста.
             Межъ тѣмъ Каледъ, предчувствуя разлуку.
             Глазъ не сводившій съ блѣднаго чела,
             Нахмурился, и рѣзко отвела
             Рука его съ крестомъ священнымъ руку,
             Какъ будто крестъ -- помѣха въ смертный часъ,
             Не зналъ онъ, что съ кончиной тѣмъ изъ насъ,
             Кто вѣрою вооруженъ Христовой,
             Восходитъ лучъ безсмертной жизни новой.
  
                                 XX.
  
             Но Лары грудь дышала тяжелѣй,
             Въ его очахъ уже сгущались тѣни
             И голова упала на колѣни,
             Что неустанно въ слабости своей
             Опорой были ей. Каледа руку
             Своей рукой на сердце онъ кладетъ,
             Но къ слабому его біенья звуку
             Прислушаться напрасно хочетъ тотъ;
             Оно молчитъ... Съ надеждою безплодной
             Не выпускаетъ онъ руки холодной.
             Не бьется ли?... Простись, мечтатель, съ нимъ,
             Не Лара здѣсь, а то, что было имъ.
  
                                 XXI
  
             Онъ такъ глядѣлъ, какъ будто духъ надменный
             Еще живилъ собою прахъ смиренный;
             Въ сознанье привести его хотятъ,
             Но къ мертвому какъ бы прикованъ взглядъ.
             Когда же Лара, не дышавшій больше,
             Былъ взятъ людьми, стоявшими вокругъ,
             И словно прахъ, во прахъ упала вдругъ
             Та голова, что онъ желалъ бы дольше
             Покоить на груди -- онъ, нѣмъ и тихъ,
             Стоялъ, глядѣлъ, не рвалъ кудрей своихъ,
             Но вдругъ упалъ, тоской сраженъ смертельно,
             Какъ тотъ, кто имъ любимъ былъ безпредѣльно.
             Любимый имъ? Знавалъ ли изъ мужчинъ
             Подобную любовь хотя одинъ?
             Въ ужасный мигъ открылася случайно
             Давно полуразгаданная тайна;
             Грудь обнажили, чтобъ его привесть
             Въ сознаніе, и полъ его открылся.
             Когда вернулась жизнь, онъ не смутился.
             Что ей теперь и женственность, и честь?
  
                                 XXII.
  
             И Лара спитъ -- отъ праотцевъ вдали;
             Его въ землѣ глубоко погребли,
             И сонъ глубокъ, хотя водой святою
             Никто не окропилъ сырой земли
             И не украсилъ холмъ его плитою.
             Онъ болѣе, чѣмъ вождь -- народомъ, тою
             Оплаканъ былъ, чья тихая тоска
             Не такъ, какъ скорбь народная, громка.
             Грозили ей, допрашивали властно,
             Но было это до конца -- напрасно.
             Изъ-за того-ль, кто нравомъ былъ суровъ,
             Покинула она родимый кровъ?
             За что онъ былъ любимъ? Ни слова болѣ!
             Любить иль не любить -- не въ нашей волѣ.
             Онъ могъ быть нѣженъ: у такихъ людей
             Въ душѣ глубокой намъ читать труднѣй.
             И кто безпеченъ -- тѣмъ не можетъ сниться,
             Какъ сильныя сердца способны биться.
             Та цѣпь, что сердце женщины могла
             Такъ приковать, особою была.
             Но говорить о томъ Каледъ не въ силахъ,
             Другихъ уста сомкнулися въ могилахъ.

                                 XXIII.
  
             Онъ былъ похороненъ. Нашлись на немъ
             Помимо раны свѣжей и глубокой --
             Старинныя зазубрины мечомъ,
             Добытыя въ войнѣ уже далекой.
             Гдѣ-бъ ни провелъ онъ дней своихъ весну --
             Въ краю бывалъ онъ, гдѣ вели войну.
             Покрылъ себя позоромъ онъ иль славой --
             Участникомъ онъ былъ въ борьбѣ кровавой.
             Лишь Эццелинъ могъ истинѣ помочь,
             Но навсегда исчезъ онъ въ эту ночь.
  
                                 XXIV.
  
             И въ эту ночь -- (таковъ разсказъ вассала) --
             Долиной проходилъ онъ, что лежала
             Межъ двухъ владѣній; поблѣднѣлъ востокъ
             И Цинтіи полускрывался рогъ.
             Онъ рано всталъ: дровъ нарубить съ зарею, --
             Лишь этимъ онъ кормился самъ съ семьею.
             И близъ рѣки, что рубежемъ легла
             Межъ замкомъ Ото и землею Лары,
             Услышалъ онъ въ лѣсу копытъ удары,
             И всадникъ съ ношей поперекъ сѣдла
             Вдругъ вынесся. Она была закрыта,
             Обернутая складками плаща,
             Лицо его -- опущено и скрыто.
             За всадникомъ слѣдилъ онъ трепеща,
             Предчувствуя, что кровь была пролита;
             Онъ увидалъ, скрываясь вдалекѣ,
             Какъ спрыгнулъ всадникъ, подскакавъ къ рѣкѣ,
             И ношу въ волны бросилъ онъ съ размаха.
             И тутъ-же осмотрѣвшись не безъ страха,
             Вдоль по теченью онъ пошелъ за тѣмъ,
             Что подъ волною скрылось не совсѣмъ;
             Тогда нагнулся онъ за валунами,
             Которые нанесены волнами,
             И самые большіе изъ камней
             Онъ сталъ бросать, стремясь попасть вѣрнѣй.
             Межъ тѣмъ вассалъ пробрался осторожно
             Туда, откуда рѣку видѣть можно:
             Украшена подобіемъ звѣзды --
             Всплывала чья-то грудь поверхъ воды.
             Но трупъ едва онъ разглядѣлъ плавучій,
             Какъ брошенъ камень былъ рукой могучей,
             И -- пораженъ -- мертвецъ пошелъ ко дну, .
             И пурпуромъ окрасилъ онъ волну.
             Въ послѣдній разъ, но -- дальше тѣло всплыло,
             Оно въ волнахъ едва замѣтно было,
             И всадникъ ждалъ, покуда не прошло
             Волненье на рѣкѣ, затѣмъ въ сѣдло
             Вскочилъ онъ вмигъ -- онъ былъ замаскированъ --
             Погналъ коня и ускакалъ. Взволнованъ,
             Не разглядѣлъ вассалъ черты лица
             Несомаго волнами мертвеца,
             Но если впрямь колетъ его украшенъ
             Былъ рыцарской звѣздой -- являлся въ ней
             Сэръ Эццелинъ въ ту ночь среди гостей,
             Разсвѣтъ которой былъ нежданно страшенъ.
             Пошли, Творецъ, душѣ его покой!
             Несется въ море трупъ безъ погребенья,
             И думать мы должны изъ сожалѣнья,
             Что былъ сраженъ не Лары онъ рукой.

                                 XXV.
  
             Ихъ нѣтъ -- Каледа, Лары, Эццелина,
             Ни надъ однимъ не высится плита;
             Увесть пажа отъ мѣстъ, гдѣ пролита
             Въ сраженіи была кровь господина --
             Никто не могъ. Былъ гордый духъ смягченъ,
             Тиха ея слеза, чуть слышенъ стонъ.
             Но яростью въ ней чувства загорались,
             Когда ее отъ мѣстъ увлечь старались,
             Гдѣ -- мнилось ей -- и нынѣ съ нею онъ.
             Глаза сверкали, словно у лишенной
             Дѣтенышей, тигрицы разъяренной.
             Когда свобода ей была дана,
             Съ воздушными видѣньями она
             Тамъ рѣчь вела -- созданьями Печали,
             И нѣжностью слова ея звучали.
             Подъ деревомъ, гдѣ Лары голова
             Склонилась ей на грудь въ предсмертной мукѣ-
             Припоминались ей его слова,
             Послѣднее пожатье при разлукѣ;
             Обрѣзавъ косы черныя свои,
             Ихъ прятала она, иль, въ забытьи
             Къ землѣ ихъ прижимая, разстилала,
             Какъ будто кровь остановить желала.
             Съ собою говорила за него,
             Иль, вдругъ вскочивъ, бѣжать звала его.
             Казалось ей: онъ окруженъ врагами.
             Иль на траву садилася въ тоскѣ,
             Закрывъ лицо прозрачными руками,
             И выводила буквы на пескѣ.
             Она жила недолго и могила
             Ея любовь и тайну схоронила.
                                                     О. Чюмина.

  
  

ЛАPА.

  
   Стр. 355. Среди владѣній Лары ликованье...
   "Къ свѣдѣнію читателя сообщается, что хотя имя Лары испанское, однако въ поэмѣ нѣтъ никакихъ описаній мѣстности или природы, которыми ея герой или дѣйствіе пріурочивалъ бы къ какой-либо опредѣленной странѣ или эпохѣ. Слово "рабы", котораго нельзя было бы примѣнить къ низшему классу населенія Испаніи, гдѣ никогда не было крѣпостныхъ, употреблено здѣсь для обозначенія подданныхъ вымышленнаго господина". (Прим. Байрона).
   Вернулся онъ изъ чужеземныхъ странъ...
   "Въ этой строфѣ Байронъ отчасти разсказываетъ собственную исторію". (Вальтеръ Скоттъ).
   Стр. 356.
   ......насмѣшливый языкъ --
   Орудье тѣхъ, кто былъ ужаленъ свѣтомъ.
   "Замѣчательная особенность поэзіи Байрона заключается въ томъ, что хотя его манера часто измѣняется, хотя онъ и умѣетъ усвоивать, смотря по обстоятельствамъ, характерный стихъ и стиль различныхъ современныхъ поэтовъ, но все-таки его произведенія всегда отличаются сильнымъ отпечаткомъ оригинальности. При этомъ во многихъ важныхъ подробностяхъ, а особенно -- въ характерѣ его героевъ, каждая поэма такъ близко похожа на другую, что у поэта менѣе сильнаго эта манера вызывала бы впечатлѣніе утомительнаго однообразія. Всѣ, или почти всѣ, его герои лосятъ на себѣ примѣты Чайльдъ-Гарольда: всѣ, или почти всѣ, отличаются настроеніемъ, повидимому, противорѣчащимъ ихъ состоянію, повышеннымъ и рѣзкимъ ощущеніемъ скорби и удовольствія, тонкимъ пониманіемъ всего честнаго и благороднаго и чувствительной воспріимчивостью ко всякой несправедливости и обидѣ, подъ маской стоическаго равнодушія и презрѣнія къ человѣчеству. Сила рано пробудившейся страсти и пылъ юношескаго чувства изображаются обыкновенно охлажденными и подавленными вслѣдствіе какой-нибудь неосторожности, совершенной въ раннемъ возрастѣ, или какой-нибудь темной вины, и чувство радости помрачается отъ слишкомъ близкаго знакомства съ суетностью человѣческихъ желаній. Эти мрачныя черты являются качествами, общими всѣмъ байроновскимъ героямъ, отъ Чайльдъ-Гарольда до ренегата Альпа. Онъ постоянно выводилъ на сцену все одинъ и тотъ же характеръ, измѣнявшійся только благодаря усиліямъ могучаго генія, который, разслѣдуя скрытыя пружины страсти и чувства въ самыхъ затаенныхъ извилинахъ сердца, умѣлъ своеобразно комбинировать ихъ дѣйствія, такъ что вызываемый ими интересъ постоянно обновлялся и никогда не ослабѣвалъ, несмотря на то, что важнѣйшія дѣйствующія лица этой драмы являлись все подъ одними и тѣми же чертами. Въ теченіе четырехъ лѣтъ, несмотря на значительное количество выдающихся поэтическихъ талантовъ, которыми мы можемъ гордиться, только одинъ писатель, и притомъ -- писавшій съ беззаботностью и небрежнымъ спокойствіемъ знатнаго человѣка, выбирая для своихъ произведеній сюжеты и лица, очень сходные другъ съ другомъ, несмотря на всѣ эти обстоятельства, несмотря на непріятныя свойства, которыми онъ обычно надѣлялъ своихъ героевъ и на всѣмъ извѣстное непостоянство публики, съумѣлъ поддерживать къ нимъ тотъ же интересъ, какой возбужденъ былъ его первымъ зрѣлымъ произведеніемъ. Этотъ фактъ когда-нибудь будетъ признанъ однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ литературныхъ явленій нашего вѣка, тѣмъ болѣе, что вѣрность его не подлежитъ сомнѣнію". (Вальтеръ Скоттъ).
   Мысль, высказанная В. Скоттомъ, повторена Пушкинымъ, въ одной изъ не законченныхъ замѣтокъ 1827 г.: "Байронъ бросилъ односторонній взглядъ на міръ и природу человѣческую, потомъ отвратился отъ нихъ и погрузился въ описаніе самого себя, въ коемъ онъ поэтически создалъ и описалъ единый характеръ, именно -- свой... Все отнесъ онъ къ сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно плѣнительному. Онъ представилъ намъ свой призракъ. Онъ создалъ себя вторично, то подъ чалмой ренегата, то въ плащѣ корсара, то издыхающимъ подъ схимой, то странствующимъ посреди..."
   Стр. 357.
   Привѣтливый пріемъ со всѣхъ сторонъ
   Въ домахъ вельможъ пріѣзжему оказанъ...
   "Это описаніе Лары, внезапно и неожиданно вернувшагося изъ дальнихъ странствій и вновь занявшаго свое прежнее положеніе въ обществѣ своей родины, во многомъ очень сходно съ тою ролью, какую приходилось играть самому автору въ тѣхъ случаяхъ, когда великіе люди смѣшиваются съ толпой" (В. Скоттъ).
   Стр. 358.
   Надъ черепомъ, кощунственно изъ праха
   Исторгнутымъ, лежавшимъ на столѣ...
   Біографы Байрона указываютъ, что въ 1808--9 гг. въ числѣ украшеній его рабочаго кабинета было нѣсколько череповъ, хорошо отполированныхъ и разставленныхъ на легкихъ полочкахъ вокругъ всей комнаты: въ ту пору онъ скорѣе любилъ вызываемыя ими мрачныя мысли, чѣмъ боялся или чуждался ихъ.
   Стр. 370. Пѣснь вторая.
   Байрону, какъ будто, пришло прихотливое желаніе разочаровать второю пѣснью Лары большую часть ожиданій, возбужденныхъ первой пѣснью поэмы. Не говоря уже о воскрешеніи сэра Эццелина, таинственное видѣніе Лары въ его старинномъ залѣ является совсѣмъ ненужной вставкой, необъяснимой какою-либо опредѣленною цѣлью. Характеръ Медоры, которую мы видѣли покорно живущею на островѣ корсара не спрашивая о томъ, откуда и почему она тамъ появилась, теперь, вслѣдствіе какихъ-то таинственныхъ отношеній между нею и сэромъ Эццеллиномъ, пріобрѣтаетъ довольно непріятный и двусмысленный оттѣнокъ; далѣе, благородный и великодушный Конрадъ, предпочитавшій смерть и пытку жизни и свободѣ, замѣняется ночнымъ убійцею и унижается до роли подлаго и коварнаго разбойника". (Джорджъ Эллисъ).
   Стр. 380.
   Не Лара здѣсь, а то, что было имъ.
   "Смерть Лара, безъ сомнѣнія,-- лучшее мѣсто въ поэмѣ, и смѣло можетъ стать наряду со всѣмъ, что когда-либо написано Байрономъ. Физическій ужасъ, внушаемый этимъ событіемъ, описаннымъ съ страшною силою и вѣрностью, оттѣняется и смягчается превосходнымъ изображеніемъ душевной энергіи и преданности. Вся эта часть поѳмы написана съ одинаковою силою и глубиною чувства и можетъ выдержать какое угодно сравненіе съ другими произведеніями нашей поэзіи, изображающими паѳосъ или энергію". (Джеффри).
   Стр. 382. Строфа XXIV.
   Содержаніе этой строфы навѣяно описаніемъ смерти или, лучше сказать, похоронъ герцога Гандійскаго. Наиболѣе интересный и подробный разсказъ объ этомъ событіи находится у Борчарда. Сущность его заключается въ слѣдующемъ:
   "Въ восьмой день іюня кардиналъ Валенцскій и герцогъ Гандійскій, сыновья папы, ужинали у своей матери, Ваноццы, близъ церкви св. Петра въ узилищѣ; при этомъ присутствовали также и нѣкоторыя другія особы. Съ наступленіемъ поздняго часа кардиналъ напомнилъ своему брату, что имъ пора возвратиться въ папскій дворецъ; они сѣли на лошадей или муловъ и въ сопровожденіи небольшого числа прислуги доѣхали до дворца кардинала Асканіо Сфорцы. Здѣсь герцогъ сказалъ кардиналу, что прежде, чѣмъ вернуться домой, ему нужно побывать еще въ одномъ мѣстѣ ради своего удовольствія. Поэтому, отпустивъ всю свою свиту, за исключеніемъ лишь одного служителя и одного замаскированнаго человѣка, который явился къ нему во время ужина, а раньше, въ теченіе цѣлаго мѣсяца, почти ежедневно посѣщалъ его въ папскомъ дворцѣ, герцогъ посадилъ этого человѣка сзади себя на мула и поѣхалъ въ еврейскую улицу. Тамъ онъ оставилъ своего служителя, приказавъ ему дожидаться до извѣстнаго часа, а потомъ, если онъ не вернется, возвратиться во дворецъ. Затѣмъ, опять посадивъ замаскированнаго человѣка сзади себя, герцогъ поѣхалъ дальше, неизвѣстно, куда именно; но въ ту же ночь онъ былъ убитъ и брошенъ въ рѣку. Оставленный имъ служитель также подвергся нападенію и былъ смертельно раненъ; и, хотя за нимъ ухаживали очень внимательно, онъ оказался въ такомъ положеніи, что не могъ дать ясныхъ свѣдѣній о томъ, что произошло съ его господиномъ. На утро слуги герцога, видя, что онъ не возвращается во дворецъ, стали тревожиться; одинъ изъ нихъ разсказалъ папѣ о вечерней прогулкѣ его сыновей и сообщилъ, что герцога еще нѣтъ дома. Папа былъ этимъ очень обезпокоенъ, но подумалъ, что, вѣрно, какая-нибудь куртизанка заманила герцога провести съ нею ночь, и что онъ, находя неудобнымъ возвращаться домой среди бѣлаго дня, рѣшилъ дождаться вечера. Но когда и вечеръ уже наступилъ, а ожиданіе не оправдалось, папа былъ глубоко огорченъ и сталъ производить розыски съ помощью разныхъ лицъ. которымъ онъ приказалъ принять участіе въ этомъ дѣлѣ. Въ числѣ этихъ людей оказался одинъ человѣкъ, по имени Джорджіо Скьявони; онъ таскалъ бревна съ барки, стоявшей на рѣкѣ, а затѣмъ остался сторожить свое судно. Когда его спросили, не видалъ ли онъ, что въ прошлую ночь кого-нибудь бросили въ воду, онъ сказалъ, что видѣлъ двоихъ пѣшихъ людей, которые спустились по улицѣ, внимательно осматриваясь, нѣтъ ли гдѣ прохожихъ. Не видя никого, они пошли назадъ, а нѣсколько времени спустя, пришло двое другихъ, которые стали такъ же осматриваться, какъ и первые: никого не открывъ, они подали знакъ своимъ товарищамъ; тогда пріѣхалъ всадникъ, сидѣвшій на бѣлой лошади; сзади него на сѣдлѣ было мертвое тѣло, котораго голова и руки висѣли съ одной стороны, а ноги -- съ другой; двое пѣшихъ поддерживали тѣло, чтобы оно не свалилось. Они прошли до того мѣста, гдѣ городскія нечистоты спускаются въ рѣку: тамъ всадникъ повернулъ лошадь задомъ къ рѣкѣ, а двое пѣшихъ взяли тѣло за руки и за ноги и изо всей силы швырнули его въ рѣку. Тогда всадникъ спросилъ, брошено ли оно, а они отвѣтили: "Да, господинъ". Тогда онъ обернулся къ рѣкѣ и, замѣтивъ плывшій по ней плащъ, спросилъ, что это такое чернѣетъ; они отвѣчали, что это плащъ, и одинъ изъ нихъ сталъ кидать въ него каменьями, отчего плащъ утонулъ. Слуги папы спрашивали Джоріджіо, отчего же онъ не донесъ обо всемъ видѣнномъ губернатору города; на это онъ отвѣчалъ, что ему на своемъ вѣку сотни разъ случалось видѣть, какъ на этомъ самомъ мѣстѣ бросали въ воду мертвыя тѣла, о которыхъ затѣмъ не производилось никакого разслѣдованія, и что, поэтому, онъ не придавалъ этому случаю никакого значенія. Тогда рыбакамъ и морякамъ приказано было обыскать рѣку, и на слѣдующій же вечеръ они нашли тѣло герцога, въ полномъ его одѣяніи и съ тридцатью дукатами въ кошелькѣ. На немъ было девять ранъ, изъ которыхъ одна нанесена была въ горло, а другія -- въ голову, тѣло и конечности. Когда папѣ сообщили о смерти его сына и о томъ, что онъ былъ вмѣстѣ съ нечистотами выброшенъ въ рѣку,-- онъ далъ волю своей скорби, заперся у себя въ комнатѣ и горько плакалъ. Кардиналъ Сеговійскій и другія лица папской свиты подошли къ дверямъ и послѣ нѣсколькихъ часовъ убѣжденій и упрашиваній уговорили папу допустить ихъ къ себѣ. Съ вечера среды до слѣдующей субботы папа не принималъ пищи и не спалъ съ утра четверга до того же часа слѣдующаго дня. Наконецъ, уступая убѣжденіямъ своихъ придворныхъ, онъ началъ сдерживать свою скорбь, которая могла причинить большой вредъ его здоровью". (Роско, Жизнь и священство Льва X, 1803, т. I, стр. 265).
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов