Осипович-Новодворский Андрей Осипович - История

ИСТОРІЯ.

РАЗСКАЗЪ.

"Коснулось, милостивый государь!... И надъ нашимъ угломъ пронесло!.. Какъ же! подите-ка походите между нашимъ простымъ народомъ: онъ вамъ прямо и въ глаза не посмотритъ, все рыло наровитъ въ сторону отворотить, потому что у него мысли противъ васъ есть. А откуда все это взялось, позвольте спросить? Вотъ то-то и есть! За ваше здоровье!.."

Такъ рѣзкимъ баскомъ началъ свой разсказъ господинъ Живучкинъ и налилъ изъ бутылки два стаканчика водки. Собесѣдники чокнулись, осушили залпомъ скверную, зеленоватую влагу, крякнули и на минуту замолчали. Въ окно барабанилъ частый дождь; тусклый свѣтъ съ трудомъ пробивался сквозь загрязненныя стекла и скупо освѣщалъ неровныя стѣны корчмы, темныя, какъ мысли пьяницы, грязный земляной полъ, кухонную печь въ одномъ углу и деревянную рѣшотку, за которою помѣщались бочки съ водкою, въ другомъ. Пространство у свободныхъ стѣнъ было занято дубовымъ столомъ и врытыми въ землю скамейками. Мокрая бурка висѣла на рѣшоткѣ стойки. На дворѣ стояло двѣ подводы: почтовая тележка и обывательская бричка. Изъ другой горницы, поменьше, выглядывало нѣсколько жиденятъ; шинкарь, сѣдой еврей, юркій и тщедушный, стоялъ у двери.

-- Вѣдь экая слякоть-то! началъ г. Живучкинъ послѣ паузы, поворачивая къ окну свое чрезвычайно худое, загорѣлое и скуластое лицо, почти безъ растительности.-- Вы далеко изволите ѣхать? обратился онъ затѣмъ къ товарищу по заключенію. Но тотъ отвѣтилъ что-то чрезвычайно невнятное, и вообще довольно ясно показалъ, что не намѣренъ принимать въ данномъ разсказѣ никакого участія и желаетъ остаться въ тѣни, личностью "безъ рѣчей".

Г. Живучкинъ бросилъ на него бѣглый взглядъ и, повидимому, сразу примирился съ своимъ, такъ сказать, одностороннимъ положеніемъ; по крайней мѣрѣ, онъ разстегнулъ свою сѣрую куртку съ зелеными лацканами и обшлагами, широко разставилъ длинныя и худыя ноги, въ большихъ сапогахъ, уперся руками въ колѣни и долго глядѣлъ въ землю, очевидно обдумывая планъ изложенія. Потомъ поднялъ голову и началъ:

-- Да-съ! Я передъ вами не утаю... Нужно вамъ знать, что я человѣкъ откровенный, кого хотите спросите. Здѣсь всю нашу семью знаютъ. Нѣкоторые даже отца покойнаго помнятъ. Заслуженный капитанъ, былъ въ венгерской кампаніи, имѣетъ Анну, Станислава и Владиміра съ мечами. У меня два брата: одинъ уже капитанъ, а другой скоро поручикомъ будетъ; въ 15 залихватскомъ пѣхотномъ полку. Полкъ теперь въ Херсонской губерніи стоитъ, а семья съ братьями живетъ: мать, сестры и еще братья поменьше. Ахъ, постойте, я вамъ разскажу! Петрушка -- это братъ-капитанъ -- стоялъ съ ротой (потому что онъ ротный командиръ) въ Израилевкѣ, жидовъ защищалъ. Всѣ пархатые, извините за выраженіе, чуть его въ заднія пуговицы не цѣловали, такъ боялись... Вина ему понатаскали, сахару, чаю -- ѣшь, пей и веселись! Овса для лошадей -- сколько угодно. А у него -- не то что, а прямо вамъ сказать, на возжахъ, вотъ какія лошади! Тройка, въ дугу; и кучеръ въ армякѣ. Я тогда къ нему и пріѣзжалъ повидаться. Согласитесь -- пріятно взглянуть, какъ тамъ какой-нибудь Петрушка и вдругъ такимъ княземъ! А! я цѣню братское чувство, милостивый государь! Прекрасно. И ужь угощалъ же онъ меня, скажу вамъ -- вотъ! (г. Живучкинъ поцѣловалъ кончики пальцевъ). Вы понимаете? все! Онъ какъ-то въ Петербургъ на полгода въ отпускъ уѣзжалъ -- такъ, что вы думаете? Всѣ фрейлины въ него влюбляться стали... Хи-хи!.. Долженъ былъ потихоньку да полегоньку стрекача задать, потому, сами знаете, чѣмъ это пахнетъ... И таился, шельма, долго таился, отчего такъ скоро вернулся (онъ хотѣлъ въ образцовый батальонъ поступить), наконецъ, во всемъ признался... А? каковъ? Какая-нибудь тамъ этакая барыня -- фу ты, унеси ты мое горе, подступиться, кажется, страшно -- и вдругъ тово..."

Въ эту минуту изъ сѣней заглянула небольшая фигура еще молодого хохла, въ бараньей шапкѣ, рыжей, намокшей до послѣдней степени свитѣ и съ длиннымъ кнутомъ въ рукахъ. То былъ кучеръ г. Живучкина.

-- А що, пане, долго ще мы тутъ мокнуть будемъ? Онъ стоялъ бокомъ и глядѣлъ въ сторону. Г. Живучкинъ повернулся съ такою живостью, словно у него въ сидѣньи находилась стальная пружина, и уставилъ на вошедшаго сѣрые, маленькіе глазки, подавляя его грознымъ молчаніемъ. Оно длилось очень долго; наконецъ, кучеру стало неловко.

-- Бо и кони йісти хотятъ, заговорилъ онъ мягко, какъ бы оправдываясь. Г. Живучкинъ словно ждалъ именно этихъ словъ.. Онъ вскочилъ съ мѣста, однимъ прыжкомъ очутился возлѣ несчастнаго возницы и схватилъ его за шиворотъ, прежде чѣмъ тотъ успѣлъ принять мѣры предосторожности.

-- Ахъ, ты, морда собачья!.. Г. Живучкинъ методично встряхивалъ свою жертву.-- Гадина ты этакая! Да я тебѣ голову сорву! Онъ тутъ командовать будетъ! Да я тебя, мерзавецъ ты этакой, живымъ вотъ тутъ съѣмъ!.. Пшелъ!

Дверь хлопнула; кучеръ полетѣлъ наружу, а г. Живучкинъ вернулся на свое мѣсто, вытирая потъ съ низенькаго, вогнутаго лба, на половину прикрытаго кудерками рыжеватыхъ волосъ, и слюну, обильно накопившуюся въ углахъ тонкихъ, нервно подергиваемыхъ губъ. Затѣмъ, онъ сдѣлалъ и закурилъ папиросу и очень скоро успокоился, объяснивъ, впрочемъ, предварительно слѣдующее:

-- Повѣрите? Онъ нагнулся впередъ и приложилъ руку къ сердцу.-- Третій годъ я здѣсь лѣсничимъ служу, пять кучеровъ перемѣнилъ -- и всѣ вотъ такіе мерзавцы, какъ на подборъ... Это они отъ завода. У меня лошади, экипажъ, кучеръ -- все заводское. Онъ десять рублей получаетъ. "Кони"! говоритъ... Ахъ, сволочь этакая! Понимаете, что это значитъ? Завтра въ конторѣ какъ собака будетъ брехать, что я по цѣлымъ днямъ лошадей голодомъ морю, а овесъ красть будетъ. Оправданіе есть, что у скотины ребра пересчитать можно...

Здѣсь путешественникъ безъ рѣчей выразилъ глазами нѣкоторое непониманіе. Г. Живучкинъ подумалъ минуту и пояснилъ:

-- У насъ, надо вамъ замѣтить, заводское хозяйство. Два сахарныхъ завода. Товарищество. А распорядителемъ и главнымъ хозяиномъ -- Мори, французъ. Вотъ что вы изволили отъ послѣдней станціи проѣзжать мѣстечко Обреченное, сёла потомъ по сторонамъ: Загуляевка, Жидовцы, и еще есть лѣса, сколько глазъ хватитъ направо и налѣво -- все это наше. И еще почти цѣлую станцію вы по нашимъ имѣніямъ будете ѣхать... Сами свекловицу сѣемъ, свой хлѣбъ имѣемъ, а лѣса хватитъ сколько угодно: на тридцать участковъ раздѣленъ. У насъ три лѣсничихъ и одинъ оберъ-лѣсничій... Здѣсь, милостивый государь, бывшія имѣнія графа Прогорѣлова, княгини Завяжиной, генерала Уфимскаго -- все въ нашихъ рукахъ соединилось! Вотъ у насъ какіе порядки!

Г. Живучкинъ выпрямился на свой скамьѣ, растопырилъ локти рукъ, попрежнему упертыхъ въ колѣни, и смотрѣлъ на путешественника безъ рѣчей гордымъ, вызывающимъ образомъ. Но вдругъ, какъ бы спохватившись, придалъ своему длинному туловищу обыкновенное, нѣсколько согнутое положеніе и продолжалъ:

-- Да! я теперь какъ разъ на хорошую дорогу выѣхалъ. Я хотѣлъ вамъ разсказать, какъ все это произошло. Позвольте, по порядку. Я человѣкъ откровенный и потому прямо скажу, что язва коснулась отчасти моего собственнаго семейства. Я, нужно вамъ знать, уже десять лѣтъ женатъ и имѣю троихъ дѣтей. Жена у меня, безъ лести скажу -- слава Богу! смирная, послушная; одинъ только былъ недостатокъ: очень ужь эти книжки любила. Не подумайте, что я совсѣмъ противъ: я хотя и не ученый человѣкъ, но понять это могу. Отчего и не почитать! Особливо, ежели прислуга кругомъ.-- Эй, подай то, подай другое! а барыня, извините за выраженіе, лежитъ себѣ на кровати, брюхомъ вверхъ, да этими самыми фантазіями... Хорошо. А позвольте узнать, какъ вы полагаете, если въ домѣ только одна прислуга, а иногда и той нѣтъ, а на дворѣ двѣ коровы? Нужно ихъ выдоить или нѣтъ? Потомъ -- гуси. Вѣдь не пригнать ихъ во-время, да не запереть, такъ до одной штуки наши мужички выкрадутъ. Такъ и не увидите. Также точно курица, ну, тамъ поросенокъ какой, какъ обыкновенно въ хозяйствѣ. Теперь, скажемъ, я поѣхалъ по службѣ. Нужно мнѣ пообѣдать, позвольте узнать, или нѣтъ? Тутъ ужь извините, еслибы она, подлая, развернулась мнѣ съ книжкою, такъ я бы голову съ нея сорвалъ, въ гробъ уложилъ бы!..

Г. Живучкинъ покраснѣлъ, поднялъ голову и вообще имѣлъ такой устрашающій видъ, что шинкарь, на всякій случай, отошелъ отъ своей двери и на минуту скрылся.

-- А главное, продолжалъ лѣсничій черезъ минуту:-- братъ ея безпокоилъ. Понимаете? ученый-разученый, на нашего брата смотрѣть не хочетъ, такой баринъ, словно у него сто тысячъ въ карманѣ... Х-хе! Домечтался! Тю-тю... Понимаете? Уже нѣсколько лѣтъ, какъ это случилось. Онъ тогда въ Кіевѣ былъ. Моя -- ревъ-было подняла, но я ударилъ кулакомъ по столу -- молчать! Этого ужь не позволю! У меня отецъ -- заслуженный, братья -- вѣрою и правдою... Ну, прошло время, обыкновенно заботы, то-другое, забылось... Вотъ теперь я какъ разъ пришелъ къ тому, о чемъ хотѣлъ вамъ разсказать. Пріѣхала къ намъ, изволите ли видѣть, женина сестра. Двѣ сестры у жены есть, взрослыя дѣвки. Пока, знаете, еще до случая съ братомъ, имъ кое-какъ жилось. Впрочемъ, при братѣ только одна, что къ намъ пріѣзжала, околачивалась, а другая уже давно въ экономкахъ гдѣ-то лямку тянетъ. Ну, а потомъ пришлось моей барышнѣ самой промышлять, послѣ, понимаете, окончанія всѣхъ формальностей; потому, ея полъ-года изъ города не выпускали и даже, коли все говорить, подъ замкомъ держали. Такъ къ намъ и явилась. Пускай поживетъ, думаю себѣ, сдѣлайте одолженіе. На кухнѣ ли что пособить, либо тамъ съ ребятами, а то и по части шитья -- все помощь; ну, а ужь за это она, у меня, дастъ Богъ, безъ башмаковъ ходить не будетъ. И ей выгодно: все лучше у своихъ, чѣмъ у чужихъ болтаться -- такъ или нѣтъ? Притомъ, старшаго сынишку нужно было граматѣ подъучить. А она, знаете, тоже ученая, даже парлеву франсе. Однако, я бы, признаться, не держалъ ея, еслибы ее разныя тамъ, знаете, обстоятельства не пообщинали, да спѣси этой не поубавили. Прежде -- года два, надо вамъ сказать, я ея не видалъ -- смотритъ бывало королевой, говоритъ, словно милость дѣлаетъ. И все нарочно такія слова, чтобы непонятно было: логика, анализъ, общественный инстинктъ -- всего не припомню. И сначала скажетъ, а потомъ сейчасъ же спроситъ: извините, вы понимаете, что такое логика, либо этотъ самый анализъ? И пойдетъ будто объяснять, съ этакой улыбкой, что какой-молъ ты есть несчастный, необразованный человѣкъ. Я ужь вамъ все скажу: ужасно я боялся этой ея улыбочки: стыдно да и все тутъ -- ей-Богу! Повѣрите, такъ она меня оболванила, что я дома словно чужой сталъ. Бывало, пріѣду изъ лѣсу, подкачу подъ крыльцо и, еще не слѣзая съ брички, крикну: "эй, Домна (это моя жена Домна), обѣдать!" Ну, и вхожу, какъ обыкновенно хозяинъ. Тамъ крикнешь, тутъ подтянешь -- шевелись! Ребята, такъ тѣ по угламъ, бывало, со страху попрячутся. Я ихъ сейчасъ оттуда: -- "Отчего съ отцомъ не поздороваетесь? Это васъ мать научила отъ отца прятаться? а?" Они еще пуще бояться начинаютъ, а мать-то, т. е. жена, смотритъ (и, знаю я, трепещетъ) на меня въ щелку умоляющими глазами. Я очень этотъ взглядъ любилъ и нарочно, бывало, еще больше хмурю брови. Ну, скажите, имѣю я права въ своемъ домѣ или нѣтъ? Ну, просто, хотя бы мнѣ позабавиться захотѣлось, имѣю я на это право или нѣтъ? Превосходно-съ. Теперь извольте вникнуть, какой изъ этого вышелъ анализъ. Пріѣхалъ я разъ, такимъ образомъ, сѣлъ на кровати -- а у меня, милостивый государь, въ передней горницѣ кровать и диванъ замѣняла -- сѣлъ да и покрикиваю себѣ по обыкновенію на жену:

-- Эй, ты! дашь ты мнѣ, наконецъ, ѣсть или нѣтъ?.. Такъ, знаете, нарочно скверныя слова извергаю, безъ всякой злости. Принеси она мнѣ ѣсть, да взгляни ласково -- я бы ее и приласкалъ и поцѣловалъ. А почему я могъ знать, что она тамъ плачетъ въ кухнѣ?.. Покрикиваю себѣ, да и забылъ, что у меня ужь третій день эта самая дѣвица гоститъ. Тогда у насъ прислуги не было, и, надо сказать правду, она таки-много намъ помогала. Это я про прежній случай вамъ разсказываю, когда ей еще перьевъ не общипали. Вдругъ она входитъ, медленно, съ поднятою головою; подошла къ стѣнѣ, взяла табуретъ, потомъ вмѣстѣ съ табуретомъ подошла къ столу -- а онъ возлѣ кровати стоялъ -- примостилась и сѣла какъ разъ напротивъ меня. Я смотрю, что будетъ. Она положила оба локтя на столъ, подперла щеки руками и уставила на меня глаза. Нужно вамъ замѣтить, что когда она на меня смотрѣла, то у нея всегда были особенные глаза. Она ихъ нѣсколько прищуривала, такъ что они походили на узкихъ и длинныхъ, черныхъ, какъ смоль, жуковъ.

-- Что это вы на меня жуковъ пускаете? я первый заговорилъ, потому что мнѣ стало неловко. Она какъ бы не слышала моей шутки и черезъ минуту процѣдила:

-- Скажите, пожалуйста, имѣете ли вы какое-нибудь понятіе о томъ, что такое общественный инстинктъ?

-- А? Какъ на экзаменѣ съ мальчикомъ... ей-Богу! А я, безмозглая башка, вмѣсто того, чтобы взять ее за руку и вытолкать въ кухню, потому не суйся не въ свое дѣло, растерялся и не сразу даже могъ отвѣтить.

-- Инстинктъ... инстинктъ, лепеталъ я, какъ дуракъ, и припоминалъ, какъ у насъ объ этомъ въ классѣ говорилось, потому что я, милостивый государь, тоже въ гимназіи былъ и до третьяго класса дошелъ, только меня учителя преслѣдовать стали -- и я бросилъ. Наконецъ, я разозлился и выпалилъ:.

-- А это знаете что? (я произнесъ крѣпкое русское словцо).

Я думалъ, что она вскочитъ и убѣжитъ, какъ это сдѣлала бы на ея мѣстѣ всякая благовоспитанная барышня, и оставитъ меня въ покоѣ. Но она даже бровью не шевельнула, только покраснѣла чуточку; даже глазъ не опустила.

-- Знаю, говоритъ: ругань. Произносятъ грубые люди, когда хотятъ обидѣть другого словомъ. Такъ что я заключаю, что вы меня тоже хотѣли обидѣть. Въ такомъ случаѣ, это большая несправедливость, такъ какъ, во-первыхъ, вы прекрасно знаете, что. я въ смыслѣ ругани предъ вами безоружна, а во-вторыхъ, въ моемъ вопросѣ не было ничего обиднаго.

-- Вотъ какъ по книжкѣ, такъ и сказала, не мѣняя позы. Я всю эту логику запомнилъ дословно.

-- Вы, говорю, экзаменовать меня вздумали?

-- Нимало. Просто поговорить хотѣла, потому -- вижу, что отъ васъ тутъ въ домѣ житья никому нѣтъ. Я не могу повѣрить, чтобы вы сами этого въ глубинѣ души не чувствовали. А если чувствуете, то это вамъ доставляетъ страданія и еще больше раздражаетъ. Вотъ это и значитъ, что вы не даете исхода своему общественному инстинкту или поступаете вопреки ему... Если ужь у васъ нѣтъ къ семьѣ любви, то должна же быть хоть простая справедливость.

Ну, и пошла, знаете, и пошла... Съ часъ этакъ говорила, до самаго обѣда. А я такъ уши развѣсилъ, что и объ обѣдѣ забылъ. Вышла жена, сѣли. Я молчу. Вижу, въ борщѣ картофель сыроватъ: я не ѣмъ картофеля, но молчу. Даже самому удивительно стало. Прежде, такъ я бы сначала женѣ подъ носъ его пырнулъ, а потомъ объ стѣну ударилъ бы, а теперь словно въ гостяхъ у кого, право. А она такъ и заливается, словно утѣшить меня въ чемъ-то хочетъ, либо побѣду какую празднуетъ. И начала послѣ этого она, милостивый государь, о бракѣ разсуждать: какъ оно есть, и отчего есть и какъ должно быть и какъ непремѣнно будетъ. Вотъ повѣрьте совѣсти: подслушай теперь кто такую рѣчь -- попалъ бы я ни за что ни про что въ число... словомъ, первѣйшихъ дураковъ... Такъ бы, то есть, и ухнулъ. Но это я потомъ понялъ, а тогда ничего: въ душѣ не соглашался, а опаснаго ничего не подозрѣвалъ. О темъ, что это можетъ дурно повліять на жену, я, понятно, ни одну секунду не думалъ: она у меня такую школу прошла, что я могъ быть вполнѣ спокоенъ.

Повѣрите вы мнѣ, милостивый государь, или нѣтъ? Бывало, придетъ какая-нибудь баба, простая мужичка, или мужикъ какой-нибудь -- и тѣхъ я обругать не могъ! А если случалось, что изъ лѣсу вора приведутъ, то я просто уходилъ со всѣми назадъ въ лѣсъ, чтобы будто убѣдиться на мѣстѣ, сколько порубки, а на самомъ дѣлѣ, чтобъ отъ нея спрятаться. У меня, знаете, такой обычай: поймалъ вора -- никогда его не тянуть тамъ въ судъ, потому онъ и возни этой не стоитъ, а дашь ему въ ухо разъ, другой -- подавай штрафъ! Смотря по кражѣ: пять, восемь, десять руб. Вотъ я въ прошломъ мѣсяцѣ въ контору на восемьдесять руб. штрафовъ доставилъ. Хорошо-съ. А она ужь и про штрафы какъ-то провѣдала и ужь пробовала мнѣ проповѣди читать...

Не знаю, чѣмъ бы все это кончилось, еслибъ не одинъ случай. Пустой случай, а высвободилъ меня изъ неволи. Иду это я какъ-то по мѣстечку, вдругъ слышу: аистъ! аистъ короткохвостый! хриплый такой голосъ сзади кричитъ. А это, надо вамъ сказать, такъ меня товарищи въ полку прозвали, когда я юнкеромъ служилъ. Поворачиваюсь -- "Боченокъ водочный!" Карапузъ, вообразите, толстый и всегда пьяный. Впрочемъ, смотрю -- въ офицерскомъ чинѣ. Ну, обыкновенно: здравствуй-здравствуй; поцѣловались мы. "Я, говоритъ, изъ отпуска, проѣздомъ... А если ты теперь помѣщикъ, то я у тебя обѣдаю.-- Я не помѣщикъ, говорю, а только лѣсничій; 600 рубл. получаю, т. е. по 50 руб. въ мѣсяцъ.-- "Ничего, говоритъ, мнѣ столько и не нужно; десять дашь и шабашъ. А все-таки я у тебя обѣдаю". Пьянъ.-- Ладно, говорю, угощу, чѣмъ Богъ послахъ. Пошли мы.

Теперь позвольте васъ спросить, милостивый государь, о чемъ я думалъ дорогой? Какъ вы полагаете? Пари держу, ни за что не отгадаете! О Прасковьѣ Семеновнѣ! Такъ барышню звали. Вотъ, прямо вамъ сказать, какъ школьникъ, котораго высѣчь хотятъ, волнуюсь, какъ бы она меня передъ старымъ товарищемъ не сконфузила! Ну-съ, отыскалъ я на базарѣ свою бричку, подъѣзжаемъ къ дому. И тутъ вдругъ такая меня злость разобрала -- и выразить вамъ не могу! Возненавидѣлъ я ее въ одну минуту, какъ злѣйшаго врага, и тутъ же почувствовалъ, что теперь моя взяла, что ужь я ей не поддамся! Прекрасно. Входимъ мы съ Пивоваровымъ (это настоящая фамилія товарища) въ первую комнату, а тамъ, какъ нарочно -- она! Разсѣлась за столомъ, какую-то книгу читаетъ. При нашемъ приходѣ даже головы не подняла. Пивоваровъ -- онъ всегда такой кавалеръ, финъ-шампань съ дамами былъ -- то на нее, то на меня посматриваетъ, и чувствую я, что онъ уже въ душѣ надо мной подсмѣивается. "А, чортъ возьми!" подумалъ я и крикнулъ: "Эй, барышня, алё ву вонъ, да скажите тамъ, чтобъ водки и закуски подали!" Сказалъ я это и отвернулся, чтобъ съ ея глазами не встрѣчаться. Она, кажется, долго измѣряла меня взглядомъ; я слышалъ, какъ нѣсколько разъ шаркнулъ ножкой Пивоваровъ; наконецъ, прошуршало платье -- она медленно вышла.

-- Ну, садись, братъ! обратился я къ Боченку. Нужно вамъ замѣтить, что все это очень скоро произошло, гораздо скорѣе чѣмъ я разсказывалъ, такъ что мы едва только успѣли войти и раздѣться.

-- Однако, у тебя, подлецъ ты этакой, губа не дура, какъ я вижу!..-- Пивоваровъ былъ очень оживленъ, хлопалъ меня по плечу, щелкалъ языкомъ и вообще остался очень доволенъ.

Насилу удалось его усадить.-- Кто это? продолжалъ онъ, понижая голосъ и указывая глазами на дверь.

-- А это, говорю, невѣстка моя. Я ее тебѣ сейчасъ вызову, потому -- у меня, братъ, правило: баба должна по стрункѣ ходить. Вотъ сейчасъ принесутъ закуску, она женѣ помогать будетъ и вмѣстѣ выйдутъ.

-- Браво! Ай да Аистъ короткохвостый! воскликнулъ Боченокъ, вдругъ чему-то обрадовавшись.

Однако, барышня не вышла. Прислуживала только жена, и у той глаза были заплаканы. Барышня, какъ потомъ оказалось, немедленно связала свой узелокъ, попрощалась съ женой, прошла на село, наняла подводу, а къ вечеру уѣхала. Къ счастью, Боченокъ такъ налимонился, что совсѣмъ забылъ, была тутъ какая барышня или нѣтъ.

Такимъ-то вотъ образомъ, милостивый государь, совершилось мое освобожденіе изъ плѣна вавилонскаго...

Хорошо. Это, какъ я ужь замѣтилъ, было ея прежнее посѣщеніе. Теперь какъ бы мнѣ только не сбиться и все въ надлежащемъ порядкѣ вамъ доложить... Такъ изволите ли видѣть, явилась къ намъ эта самая барышня во-второй разъ. Я вамъ сообщилъ, что она пріѣхала, потому что всегда ужь какъ только кто прибудетъ издалека, говорятъ: пріѣхалъ. А на самомъ дѣлѣ она отъ станціи желѣзной дороги, верстъ 25 отсюда, пѣшечкомъ пришла. Я прекрасно эту минуту помню. Половина марта было,-- снѣгъ съ полей стаялъ, а по канавамъ лежалъ еще, и этакій, знаете, свѣженькій, весенній вѣтерокъ подувалъ; а день былъ ясный, солнечный. Вышелъ я на крыльцо, и такъ мнѣ понравилось, что я и жену позвалъ:-- "Домна, говорю, накинь-ка что-нибудь на себя, да выдь сюда, посмотри: весна пріѣхала!" Шучу, знаете. Жена вышла, мы вмѣстѣ сѣли на скамейкѣ. Ну, калякаемъ себѣ о томъ, о другомъ, что вотъ молъ на той недѣлѣ надо ужь серьёзно за огородъ приниматься, какихъ сѣменъ надо купить, и проч. Только жена вдругъ повернулась въ сторону, да такъ и замерла, поблѣднѣла, словно испугалась. Я взглянулъ въ ту же сторону и тоже, знаете, пришелъ въ удивленіе немалое. Со стороны калитки къ намъ робко приближалась женская фигура, въ бурнусѣ, въ платкѣ на головѣ, съ высоко поднятыми юпками, до того запачканными свѣжею грязью, что смотрѣть было стыдно. Чулки были черны до колѣнъ, и можно было подумать, что она въ мужскихъ сапогахъ. Она съ трудомъ вытаскивала ноги изъ мягкой, черной каши и, наконецъ, совсѣмъ близко подошла къ намъ. Лицо раскраснѣлось, должно быть, отъ холода, потому что кончикъ носа тоже былъ красный, а на впалыхъ щекахъ застыли слезы. Мы смотримъ на нее и недоумѣваемъ; она первая заговорила:

-- Примете ли меня, добрые люди?

Ну, тутъ, можете себѣ вообразить -- сцена.

-- Паранька! Милая моя! безцѣнная! крикнула жена и бросилась ей на шею. Та съ своей стороны -- визгъ, гвалтъ, слезы, словно еврейки на ярмаркѣ.

-- Да ты бы ее въ комнату ввела, переодѣла, да чаемъ напоила! напомнилъ я женѣ, потому, признаюсь вамъ, мнѣ самому стало жаль дѣвку.

-- Ну, переодѣли ее, вышла она въ первую комнату -- эге-ге! куда что дѣвалось! Глаза большіе, смотрятъ боязливо и ласково, на женины стали похожи, хотя у той голубые; осунулась вся, покашливаетъ, волосы -- смотрѣть не начто; а была, доложу вамъ, косища пё поясъ!.. Но позвольте мнѣ минутку отдохнуть. Я покурю и соберусь съ мыслями, заключилъ Живучкинъ.-- Ицко! обратился онъ затѣмъ къ шинкарю:-- вынеси-ка моему дураку рюмку водки, а то онъ тамъ, чего добраго, расплачется...

-----

Изъ всѣхъ поэтически-уединенныхъ избушекъ-"шалашей", къ которымъ такъ часто стремятся мечты романическихъ дѣвицъ, когда у нихъ заведется "милый", а слѣдовательно, и немедленное поползновеніе къ глубочайшему уединенію вдвоемъ, самая поэтическая несомнѣнно та, въ которой обиталъ Маркъ Силычъ Абрамовъ. Она даже на избу не похожа, а представляетъ по виду круглую кучу соломы, потемнѣвшей отъ времени и кое-гдѣ поросшей нѣжною травкою. Стѣны низки и подходятъ цвѣтомъ къ крышѣ, а оконца такъ малы, что ихъ можно замѣтить только въ нѣсколькихъ шагахъ разстоянія; что же касается до трубы, возвышающейся какъ разъ посреди крыши, то она такъ хитро сплетена изъ хворосту, что даже въ нѣсколькихъ шагахъ нельзя разобрать, заправская эта труба или гнѣздо аиста. Съ задняго фасада къ избѣ приросли два грибообразныхъ сарайчика. И вся эта живописная группа соломенныхъ кучекъ какъ бы брошена сверху на маленькую полянку огромнаго дубоваго лѣса.

Маркъ Силычъ имѣлъ обыкновеніе просыпаться раньше своего пѣтуха, возсѣдавшаго вмѣстѣ съ шестью хохлатыми курицами на лѣстницѣ чердака, въ темныхъ сѣнцахъ. Но съ нѣкотораго времени, а именно, чтобъ не соврать, этакъ съ конца лѣта, и въ особенности наканунѣ первыхъ чиселъ, онъ (кажется, съ пѣтухомъ нельзя смѣшать), можно сказать, не спалъ ночи напролетъ и безпокойно ворочался на своей постели, пока не забрезжутъ первые лучи начинающагося дня и не освѣтятъ весьма оригинальнаго безпорядка въ обиталищѣ полѣсовщика. Маркъ Силычъ занималъ именно это скромное соціальное положеніе въ одномъ изъ лѣстничествъ N -- скаго товарищества. Эти первые лучи начинающагося дня заставляли Марка Силыча порывисто вскакивать съ теплаго ложа, раскинутаго на земляномъ полу, въ углу, и такого состава: охабка сѣна, прикрытая старымъ мѣшкомъ, вмѣсто подушки, и бурка, вмѣсто одѣяла. Разставшись съ постелью, Маркъ Силычъ протягивалъ руку къ опрокинутой вверхъ дномъ кадкѣ, гдѣ лежали принадлежности его туалета, и начиналъ одѣваться. Если мы теперь застѣнчиво отвернемся отъ него, то замѣтимъ прежде всего большой ушатъ у кухонной печки. Это одна изъ самыхъ видныхъ вещей въ горницѣ. Она служитъ Марку Силычу двѣ службы: во-первыхъ, онъ умывается надъ нею по утрамъ, набравъ въ ротъ воды, а во-вторыхъ, кормитъ изъ нея свою свинку Машку, собственноручно накрошивъ туда крапивы и прочей дряни, обмѣшавъ отрубями и обливъ водою. Затѣмъ, по реальному значенію и художественной рельефности, слѣдовалъ маленькій столъ, накрытый грубой скатертью, и низенькая вбитая ножкими въ землю скамейка около. На столѣ стояла большая глиняная кружка съ водою. Другой мебели и посуды не было, если не считать полуштофа водки, хранившагося въ печкѣ, за заслонкой, вмѣстѣ съ огромнымъ ломтемъ хлѣба, разрѣзаннаго на части и густо обсыпаннаго солью. Хлѣбъ былъ спрятанъ въ печку, во избѣжаніе поползновеній на него со стороны мухъ, а подъ часъ и воробьевъ. Маркъ Силычъ по утрамъ выпивалъ рюмку водки и закусывалъ хлѣбомъ, вмѣсто чаю, который былъ ему не по средствамъ.

Но вотъ онъ, одѣтый въ свой единственный костюмъ и вмѣстѣ какъ бы форменный мундиръ, съ мѣднымъ рожкомъ черезъ плечо, съ великолѣпной нагайкой изъ козьей ножки въ рукѣ, верхомъ на сѣрой кобылѣ. На немъ большіе сапоги, соломенная щляпа собственнаго издѣлія, покрывающая огромными полями его продолговатое, загорѣлое лицо, обрамленное густою, русою бородою, затылокъ и даже часть груди, виднѣющейся изъ-подъ грубой малороссійской рубахи, и наконецъ, старая визитка, куцая и рыжая, какъ спѣлая греча. Еслибъ ему хорошая кобыла, то онъ положительно имѣлъ бы бравый, внушительный видъ. Но, къ несчастію, данная кобыла безнадежно подгуляла: не говоря ужь о хромотѣ на обѣ переднія ноги, она, кромѣ, того, отличалась такою рѣдкою худобою, что сѣдло приходилось, ей не впору, и Маркъ Силычъ принужденъ былъ довольствоваться одною сѣдельною подушкой, съ покинутыми черезъ нее стременами.

Это, скажемъ ужь кстати, былъ самый экономный и хозяйственный человѣкъ, можетъ быть, во всемъ краѣ. Полѣсовщики, его сослуживцы, съ увѣренностью говорили, прямо ему въ глаза, и за глаза, что онъ со временемъ будетъ имѣть нетолько чай, но даже корову и другую корову, а при удачѣ и третью корову, а тамъ, дастъ Богъ, и женой обзаведется.

Въ характерѣ Марка Силыча, дѣйствительно было много чертъ, оправдывавшихъ такое лестное о немъ мнѣніе. Напримѣръ, хоть бы эта самая свинка. Маркъ Силычъ нашелъ ее во рву такимъ несчастнымъ поросенкомъ, съ перебитой задней ногой, что съ увѣренностью можно сказать, ни одинъ молодой человѣкъ во всемъ мірѣ не обратилъ бы на него ни малѣйшаго вниманія. А потомъ ее въ двѣнадцать рублей цѣнили! Или куры? Вѣдь онъ ихъ какъ добылъ? Этого ужь положительно ни одинъ молодой человѣкъ не сдѣлаетъ. Онъ купилъ насѣдку съ цыплятами, проѣздомъ черезъ село, и торжественно привезъ покупку въ рѣшетѣ, возсѣдая, по обыкновенію, верхомъ на своей кобылѣ.. Ему стоило много труда выкормить цыплятъ, за то трогательно было видѣть, какъ онъ потомъ щупалъ этотъ пернатый народъ, скромно опуская глаза и какъ бы извиняясь за безпокойство. На зарѣ онъ обходилъ свой участокъ лѣса и переходилъ въ чужіе, если предстояла работа вмѣстѣ съ другими полѣсовщиками; потомъ куда-то исчезалъ, и только рожокъ лѣсничаго могъ заставить его выйти изъ таинственнаго убѣжища. Его часто видѣли разгуливающимъ при лунѣ по лѣснымъ дорогамъ, при чемъ онъ всегда сворачивалъ и пропадалъ въ чащѣ, какъ только съ кѣмъ нибудь встрѣчался. Сидя на своей кобылѣ, онъ часто бросалъ поводья, скрещивалъ на груди руки, опускалъ голову и имѣлъ вмѣстѣ съ своею лошадью такой печальный видъ, словно оба они только что похоронили друга или лишились мѣста. А это все отъ любви. Такъ, по крайней мѣрѣ, объясняли тѣ же полѣсовщики. Но разъ уже мы дошли до этого пункта, то дальше нѣтъ надобности мучить и удерживать Марка Силыча. Пусть наконецъ окончится этотъ безконечный день и пусть онъ (т. е. Маркъ Силычъ, а не день), наконецъ, мчится во всю прыть разбитыхъ ногъ своей Росинанты -- къ лѣсничему, якобы за жалованіемъ.

Домикъ, съ соломенной крышею, съ крыльцомъ и плетеной оградой вокругъ, на опушкѣ лѣса, у большой дороги. Сквозь признаки скромнаго достатка пробивается убожество. Деревянный полъ въ передней комнатѣ, красненькія занавѣски на окнахъ, коверъ надъ кроватью, помѣщающейся тутъ же, и диванчикъ, на которомъ, при свѣтѣ керосиновой лампы, Маркъ Силычъ обыкновенно ожидаетъ пріѣзда лѣсничаго изъ конторы -- съ деньгами. Впрочемъ, Маркъ Силычъ теперь вовсе не думаетъ о деньгахъ. Его мысли заняты Прасковьей Семеновной. Можно это объявить безъ проволочекъ и экивоковъ.

Вотъ она вошла, тихо, словно крадучись, и безсильно опустилась на стулъ, кашлянувъ два раза при этой оказіи. Маркъ Силычъ отвѣсилъ ей большой поклонъ отъ чистаго сердца. Она слегка кивнула головою; потомъ они встрѣтились глазами и долго наблюдали другъ друга. Это ихъ первая встрѣча. До сихъ поръ, Маркъ Силычъ видѣлъ ее только мелькомъ, изъ другой комнаты. Она была въ ситцевой розовой блузѣ и чрезвычайно истрепанной коричневой юпкѣ, скроенной, однакожъ, когда-то со всѣми необходимыми финтифлюшками и затѣями. Ея костюмъ и руки носили слѣды недавней стряпни. Она была, очевидно, нездорова. Лицо было нѣсколько желтовато, глаза глубоко вошли въ свои впадины; на лбу, надъ прямыми, рѣзко очерченными бровями, частыми нитями легли мелкія морщинки. Маркъ Силычъ замѣтилъ еще, что у нея были очень рѣдкіе волосы, а маленькая косичка сзади возбуждала сожалѣніе. Что же касается Прасковьи Семеновны, то она увидѣла прежде всего глаза Марка Силыча -- голубые, яркіе, чрезвычайно упорные, словно онъ хотѣлъ пронизать ее насквозь. Потомъ, съ чрезвычайно выгодной стороны, представился ей высокій лобъ скромнаго гостя, очень изящно обрамленный откинутыми назадъ свѣтлыми волосами. Кромѣ того, возлѣ небольшихъ усовъ пролетало у него выраженіе необыкновеннаго собственнаго достоинства. Прасковья Семеновна взглянула разъ на этотъ лобъ, еще разъ взглянула и наконецъ спросила: "Вы давно здѣсь служите?" Онъ пріятно нагнулся впередъ и сказалъ, что не такъ, чтобы очень давно, а мѣсяцевъ шесть. Затѣмъ разговоръ истощился. Черезъ нѣсколько минутъ уже Маркъ Силычъ спросилъ: "А вы давно изволите здѣсь быть?" Она живетъ здѣсь тоже мѣсяцевъ шесть. Отвѣтъ Прасковьи Семеновны какъ будто напомнилъ что-то ей самой, и она снова бросила взглядъ на Марка Силыча. Въ эту минуту кто-то толкнулъ дверь, и въ комнату вбѣжала небольшая, но очень вертлявая свинья. Прасковья Семеновна немедленно бросилась выгонять непрошенную гостью. Маркъ Силычъ, какъ вѣжливый кавалеръ, притомъ съ прекрасной нагайкой въ рукѣ, началъ ей помогать, и они столкнулись у двери.

-- Загоняй корову! слышался со двора гоорсъ лѣсничихи: -- куда свинья дѣвалась? Господи, отвернуться нельзя!.. Ахъ, проклятая! чтобъ тебѣ околѣть! чтобъ тебя собаки съѣли! и т. д.

Молодые люди общими силами направили бѣглянку въ должномъ направленіи, для чего имъ пришлось пройти по дворику шаговъ тридцать и потомъ рядомъ возвращались назадъ. Пользуясь темнотой, Маркъ Силычъ вынулъ изъ боковаго кармана небольшой пакетъ и сунулъ его въ руку Прасковьи Семеновны. Та сначала вздрогнула и испугалась, даже слегка отскочила и съ удивленіемъ смотрѣла на Марка Силыча, гордо поднявъ голову; но онъ такъ убѣдительно и просто сказалъ: "возьмите; это ваше", что она спрятала пакетъ въ карманъ блузы и побѣжала къ дому. Маркъ Силычъ одинъ вернулся въ комнату. Въ его отсутствіе кошка успѣла съѣсть половину масла, приготовленнаго къ чаю, а собака прошмыгнула мимо его ногъ съ явными признаками нечистой совѣсти.

-- Господи! что же мнѣ теперь дѣлать? всплеснула руками лѣсничиха, вышедшая черезъ минуту. Она внесла и поставила на столъ горшокъ съ молокомъ. За ея юпки крѣпко держался трехлѣтній мальчуганъ, въ одной рубашенкѣ, черный, какъ цыганенокъ, выпачканный грязью и съ большимъ безпорядкомъ подъ носомъ. Сама лѣсничиха была небольшая, тщедушная женщина, съ выраженіемъ испуга въ большихъ сѣрыхъ глазахъ, съ нѣсколько вздернутымъ носомъ, украшеннымъ веснушками, длинными распустившимися волосами и въ темномъ сарафанѣ. Она робко посматривала на Марка Силыча, мысленно извиняясь предъ нимъ и за кошку, что масло съѣла, и за свои сапоги, такіе большіе, что они соскальзывали у нея съ ногъ и она должна была стучать каблуками и переваливаться на ходу. Она была олицетворенное извиненіе. Но Маркъ Силычъ, всегда понимавшій подобный взглядъ лѣсничихи и обыкновенно отвѣчавшій на него обворожительной улыбкой, въ этотъ разъ былъ до жестокости разсѣянъ и поминутно посматривалъ на дверь. Наконецъ, дверь эта отворилась и въ нее вошла снова Прасковья Семеновна. Боже мой, какъ она перемѣнилась въ нѣсколько минутъ! Глаза, за минуту полуоткрытые, словно сонные глаза, теперь горѣли двумя яркими звѣздочками (лестное сравненіе принадлежитъ Марку Силычу, а наше дѣло сторона), щеки горѣли румянцемъ, волосы распустились (можетъ быть, и не сами собой); словомъ, она удивительно похорошѣла въ нѣсколько минутъ. Какъ только лѣсничиха вышла, она порывисто подошла къ Марку Силычу, протянула ему руку и произнесла, вся сіяющая, сладко изнемогающимъ голосомъ, въ которомъ звучало счастіе и слезы: "Другъ!"... Маркъ Силычъ обѣими руками и всѣми пріятными средствами лица отвѣчалъ на ея пожатіе; потомъ они сѣли по своимъ мѣстамъ, словно вдругъ сконфузившись.

Такъ и окончилось это свиданіе. Черезъ минуту, Маркъ Силычъ возвращался домой съ жалованьемъ въ одномъ карманѣ и распоряженіями лѣсничаго на клочкахъ бумаги -- въ другомъ, задумчивый и серьёзный. Онъ былъ тронутъ и взволнованъ. Онъ скрестилъ на груди руки и часто поднималъ глаза къ темному, почти черному небу, среди котораго ярко горѣла луна; а лошадь, предоставленная самой себѣ, глубоко понурила голову, какъ бы не ожидая ничего хорошаго въ будущемъ отъ настроенія своего сѣдока, и подвигалась впередъ медленнымъ, осторожнымъ шагомъ. По обѣимъ сторонамъ дороги мрачной массой дремалъ лѣсъ.

"Другъ!.." Какъ много значитъ иногда одно слово! И какъ она его произнесла! Казалось, будто всѣ мелочи, которыя обыкновенно стоятъ между людьми крѣпкими перегородками, вдругъ исчезли сами собою; она стыдливо обнажила свое сердце и вынула оттуда это слово, въ видѣ благоухающаго цвѣтка; потому что это было больше, чѣмъ простое слово. Если же все это кажется, слишкомъ поэтичнымъ, то не слѣдуетъ забывать, что не было, кажется ни одной фибры въ организмѣ Марка Силыча, которая не затрепетала бы радостнымъ восторгомъ въ отвѣтъ на искренній порывъ дѣвушки. Кто влѣзетъ въ чужую душу? Можетъ быть, онъ, этотъ хозяйственный, спокойный, съ улыбкой собственнаго достоинства Маркъ Силычъ, можетъ быть, онъ давно мечталъ о минутѣ, когда ему протянутъ руку и назовутъ другомъ; можетъ быть, этотъ суровый на работѣ и далеко не мягкій съ виду человѣкъ изнывалъ отъ потребности въ ласкѣ, въ нѣжномъ женскомъ участіи...

Кобыла, между тѣмъ, на половинѣ дороги, повидимому, освободилась, наконецъ, отъ своихъ мрачныхъ предчувствій и спокойно начала пощипывать траву, свернувъ нѣсколько въ сторону и остановившись на весьма питательномъ мѣстѣ. Маркъ Силычъ очнулся, подобралъ поводья и поднялъ лошадь въ галопъ.

Что же касается до Прасковьи Семеновны, то мы ничего не можемъ сказать о ея чувствахъ, потому что, немедленно послѣ отъѣзда Абрамова, она бросилась на кровать и спрятала лицо въ подушку, такъ что нетолько "зеркала души", но даже щекъ не было видно.

-----

Прохладное осеннее утро. Солнце еще не вышло изъ-за деревьевъ и золотило только вершины лѣса, кое-гдѣ пробиваясь между стволами и на поляны, покрытыя голубой дымкой тумана. Листья переливаются сотнею цвѣтовъ отъ ярко-краснаго, черезъ всѣ степени зеленаго, до грязно-желтаго, признака гніенія и смерти. Впрочемъ, такихъ было не много: въ лѣсу преобладалъ дубъ, величаво сохранившій почти лѣтнюю окраску. Небо было безоблачное, ясное. День обѣщалъ быть чудеснымъ. У кого любовное свиданіе назначено, то это очень удобный для свиданія день. Природа дышитъ какою-то задумчивостью и кроткой меланхоліей. Самыя легкомысленныя головы дѣлаются серьёзнѣе и помышляютъ о соленыхъ огурцахъ, кислой капустѣ, дровахъ, а кто имѣетъ возможность, то и о наливкѣ... Что же касается до влюбленныхъ, то и здѣсь осеннее -- съ вашего позволенія -- чувство необходимости перенести поскорѣе мѣсто дѣйствія (ибо это романъ) въ теплую горницу, къ пылающему очагу, играетъ не малую роль. Вопросъ рѣшается глубокими, тихими голосами, серьёзно, дружески, рука въ рукѣ, и скоро приходитъ къ желанному концу. А между тѣмъ, солнце въ послѣдній разъ оглянулось на пройденный въ этотъ день очень маленькій путь, цвѣты, бѣдные, осенніе цвѣты, "цвѣты послѣдніе", готовы свернуть свои лепестки -- и все грозитъ превратиться въ безконечную, тяжелую разлуку... Скорѣе! скорѣе!..

Но относительно Прасковьи Семеновны мы должны замѣтить, что ее въ это утро волновала исключительно разлука. По поводу разлуки она и на свиданіе пришла, нисколько не условленное, устроившееся какъ-то само собою. Она была во вчерашнемъ костюмѣ, но такъ украшенномъ, что его и узнать было нельзя. На воротничкѣ заново выглаженной блузы красовался узенькій воротничекъ, руки украшались свѣжими манжетами, прическа была сдѣлана очень тщательно; на плечи былъ накинутъ теплый платокъ. Она сидѣла на склонѣ маленькаго холмика-могилы, какихъ очень много въ Малороссіи, среди небольшой поляны, успѣвшей высохнуть отъ росы, на буркѣ, любезно разложенной Маркомъ Силычемъ. Самъ Маркъ Силычъ расположился нѣсколько ниже, изъ почтительности упершись локтемъ о землю и подперевъ голову рукою. Въ нѣсколькхъ шагахъ разгуливала его кобыла.

-- Скажите, пожалуйста, обратилась Прасковья Семеновна къ Марку Силычу послѣ нѣсколькихъ общихъ фразъ:-- что васъ заставило?..

Она остановилась, какъ бы не находя выраженія.

-- Поступить въ полѣсовщики? поспѣшилъ онъ къ ней на помощь.-- А я давно ужь этимъ дѣломъ занимаюсь, батрачествую.

-- Ахъ, нѣтъ! поправила она: -- я хотѣла спросить, какимъ образомъ вы попали именно въ нашу глушь и въ этотъ лѣсъ?

-- А это ужь особенная линія подошла, улыбнулся Маркъ Силычъ.-- Если вы хотите знать эту исторію, впрочемъ, весьма краткую во всѣхъ подробностяхъ, то вотъ она. Это заповѣдь вашего брата въ послѣднюю минуту нашего свиданія. Онъ положилъ мнѣ на плечо руку и сказалъ: "Другъ, я на тебя разсчитываю. У меня есть сестра, существо самое дорогое для меня на свѣтѣ; иди и замѣни ей меня"...

Голосъ Марка Силыча слегка дрожалъ отъ воспоминаній и отъ самаго порученія, которое онъ въ первый разъ высказывалъ громко. Онъ былъ смущенъ и глядѣлъ въ сторону. А Прасковья Семеновна, не спускавшая съ него лихорадочно блестѣвшихъ глазъ, вдругъ закрыла лицо руками и тихо заплакала. Частыя слезы дождемъ капали сквозь ея тонкіе пальцы.

-- Я пожалъ руку товарищу; мы въ послѣдній разъ поцѣловались. Онъ передалъ мнѣ пакетъ, что теперь у васъ, и мы разстались.

Маркъ Силычъ продолжалъ глядѣть въ сторону и черезъ минуту продолжалъ:

-- Мнѣ было строго наказано, чтобы я письма вамъ скоро не отдавалъ. "Пусть нѣсколько изгладится впечатлѣніе" -- это его подлинныя слова.

Маркъ Силычъ остановился и робко взглянулъ на свою собесѣдницу, какъ бы желая узнать, не слишкомъ ли грубо онъ дотронулся до ея ранъ, но она замахала на него рукою и почти крикнула:

-- Пожалуйста, продолжайте!

Онъ продолжалъ, сдѣлавъ видъ, что не замѣтилъ ея слезъ.

-- Нужно вамъ знать, что мнѣ было въ точности указано мѣсто вашего пребыванія. "Тамъ,-- опять его подлинное выраженіе -- ей, бѣдной, придется, по всей вѣроятности, окалачиваться". Ну, я вижу, пунктъ удобный -- вотъ и поселился.

Онъ окончилъ свою исторію и снова взглянулъ на Прасковью Семеновну. Та словно уже забыла о немъ. Она держала въ рукахъ фотографическую карточку, и, казалось, конца не будетъ ея страстному, жгучему поцѣлую.

-- А вы, барышня, не того... насупился Маркъ Силычъ: -- что ужь!.. Да ну, право!.. э!..

Это не очень краснорѣчивое утѣшеніе возъимѣло, однакожъ, свое дѣйствіе: она вдругъ словно проснулась, съ удивленіемъ оглянулась кругомъ, глубоко вздохнула, спрятала на мѣсто карточку и протянула Марку Силычу руку, слабо улыбнувшись.

-- Добрый, хорошій Маркъ Силычъ!..

Тотъ съ чувствомъ пожалъ ея руку. Затѣмъ они нѣсколько. минутъ просидѣли молча.

-- Какая прелестная погода!..

-- Гм, да... отвѣчалъ онъ разсѣянно.

Долго ли, коротко ли они такъ сходились и бесѣдовали, только недѣли черезъ двѣ, Маркъ Силычъ сдѣлалъ предложеніе Прасковьи Семеновнѣ. Это у нихъ вышло очень просто; разговоры по этому поводу имѣли чисто личный, интимный характеръ, и потому мы ограничимся только указаніемъ на фактъ, а самаго предложенія и его принятія описывать не будемъ.

-----

"Теперь, голубчикъ вы мой, я вамъ доложу, какъ мы тогда праздникъ Рождество Христово провели. Вѣкъ жить буду не забуду -- вотъ какъ провели! Тогда именно и исторія разыгралась. Словно, знаете, вѣтеръ пронесся и крышу попортилъ. Но, позвольте, я по порядку. Такъ поселилась, значитъ, у насъ Прасковья Семеновна. Черезъ нѣсколько дней совершенно ясно обнаружилось, что она шибко грудью разбита. Покашливаетъ, лихорадочка днемъ бьетъ, ночью потомъ обливается; слаба совсѣмъ стала, хоть и помогала женѣ весьма чувствительно -- это надо по совѣсти сказать. Встрѣтилъ я какъ-то доктора въ конторѣ и попросилъ заѣхать, кстати мой мальчуганъ палецъ себѣ тогда обварилъ. У насъ докторъ конторскій, на жалованьи, служащихъ даромъ лечитъ. Пріѣхалъ -- мальчику мазь прописалъ, а барышню постукалъ-посгукалъ по своему и сказалъ хину принимать. Лихорадка меньше будетъ; а, впрочемъ, нужно бы уѣхать въ Италію... Какъ это вы находите? У меня семья и я всего 600 руб. получаю, у нея -- ни шиша -- извините за выраженіе -- и Италія! Ладно. Въ Италію мы не поѣдемъ, а хину принимать -- отчего же? Такъ мы и рѣшили. А климатъ у насъ -- мнѣ это покойный отецъ разсказывалъ -- всякую Италію за поясъ заткнетъ! Украина, Хохландія, одно слово. И что вы думаете? Стали мы ее молокомъ поить -- совсѣмъ повеселѣла. Впрочемъ, тутъ одно обстоятельство примѣшалось.

"Сижу я какъ-то у себя въ комнатѣ и отчетъ готовлю; вдругъ входитъ совершенно неизвѣстный мнѣ молодой человѣкъ; поклонился, подошелъ ко мнѣ и положилъ на столъ письмо, потомъ снова отступилъ и остановился у двери. Взялъ я письмо: отъ оберъ-лѣсничаго. Читаю -- проситъ подателя сего назначить полѣсовщикомъ на имѣющуюся вакансію. Такъ меня, знаете, эта штука удивила, словно и ни вѣсть какая важность. У насъ, изволите ли видѣть, полѣсовщики такой народъ, отставные солдаты, какой-нибудь бѣдный шляхтичъ, крестьянинъ -- вотъ кто. А этотъ, представьте себѣ, одѣтъ въ визитку, правда, потертую, но, согласитесь, все-таки странно? Притомъ, въ лицѣ что-то такое особенное, ну, переодѣлся какой-нибудь помѣщикъ, да и шабашъ! Смотрю я на него и, можете себѣ представить, даже неловко мнѣ, что онъ у порога стоитъ. Средняго роста, плечистый, въ рукахъ нагайка изъ козьей ножки. Наконецъ, я началъ его раскрашивать:

-- Изъ какого сословія?

-- Изъ мѣщанъ, ваша милость. Онъ слегка поклонился при этихъ словахъ, какъ у насъ польскіе панки. У меня какъ-то языкъ не повертывался сказать ему ты.

-- Граматный?

-- Граматный.

Онъ снова слегка поклонился.

-- Мѣста не было? бѣдность заставила?

-- Какія теперь, сударь, мѣста! началъ онъ говорить, какъ двѣ капли воды, какъ какой-нибудь московскій купецъ, а я совсѣмъ-было уже его за поляка принялъ.-- Сегодня, сами знаете, есть работа, а завтра такая полоса подойдетъ, хоть ложись, да помирай... Вотъ такъ и мы-съ... Всѣ подъ Богомъ ходимъ; не знаешь, гдѣ потеряешь, гдѣ найдешь...

Онъ тряхнулъ волосами, и я совсѣмъ успокоился. У нихъ тамъ, въ Россіи, не то что мѣщане, а даже и мужики, говорятъ, очень хорошо одѣваются.

-- Хорошо, говорю. Вотъ тебѣ записка -- тутъ ты само съ языка просилось -- поѣзжай къ моему помощнику, на селѣ узнай, гдѣ живетъ -- и поселяйся. Онъ тебѣ избу укажетъ. Въ добрый часъ!

-- Покорнѣйше благодаримъ, сударь!

Взялъ записку и вышелъ.

Отвели ему самую что нинаесть скверную избенку въ лѣсу и даже лошадь такую дали, что ей, за негодностью, и овса не полагалось. Но онъ былъ, повидимому, очень доволенъ своимъ положеніемъ, никогда ничего не просилъ и не жаловался. Поступилъ онъ къ намъ весною и звали его Абрамовымъ. Его у насъ такъ и прозвали: кацапъ.-- А что нашъ кацапъ? спросишь, бывало, у котораго-нибудь полѣсовщика. Онъ непремѣнно улыбнется при этомъ вопросѣ.-- Хозяинъ, отвѣчаютъ; чудачитъ -- а хозяинъ. А чудачилъ онъ тѣмъ, что по ночамъ разгуливалъ, днемъ иногда пропадалъ и, случалось, молчаливость, какъ нѣмой, на себя напускалъ. Впрочемъ, всѣ его полюбили. Въ его участкѣ ни одной порубки не было. У всѣхъ были, а у него нѣтъ. Это и въ конторѣ узнали и какъ-то пять рублей наградныхъ ему отпустили. Боятся, знаете, мужики, что онъ по ночамъ безъ страха гуляетъ; можетъ, думаютъ, колдунъ еще, чего добраго... Х-ке! Хотя нужно сказать, что у насъ и вообще кацаповъ нѣсколько боятся. Хорошо. Мало-по-малу, сталъ онъ на видъ выдвигаться. Самъ директоръ его лично узналъ, ѣхалъ какъ-то ночью черезъ лѣсъ съ денежками; расхрабрился французикъ, а какъ выѣхалъ въ темь, что хоть глазъ выколи -- струсилъ. Лошади сбились съ дороги, въѣхали на косогоръ, экипажъ остановился. Тутъ къ нему подошелъ Абрамовъ, вывелъ на дорогу и проводилъ до самой опушки. Мори ему за это старые серебряные часы подарилъ. Послѣ этого, бывало, какъ только меня завидитъ, сейчасъ: "А што нашъ Апремофъ? Э? Какъ его: кацапъ?" -- Ничего, говорю.-- "Нушно его на лючи мѣсто переводить; онъ въ помощникъ годится..." Чувствуете вы, что это значитъ? Вижу я -- малый на хорошей дорогѣ, не сегодня-завтра самъ въ лѣсничіе вылѣзетъ; сталъ его къ себѣ приручать. У меня расчетъ былъ -- ужь я передъ вами и этого не утаю -- Прасковью нашу пристроить. Такая мнѣ мысль въ голову пришла. Италія-Италія, а ей, можетъ быть, просто жениха нужно... Х-хе! Ну, хорошо. То за тѣмъ, то за другимъ сталъ я его изъ лѣсу къ моимъ посылать, иногда къ чаю пригласишь, а то за жалованьемъ, либо такъ, съ докладомъ, пріѣзжалъ. И что вы думаете? Расчиталъ, какъ землемѣръ! Примѣчаю, стала она на него вниманіе обращать. Нѣтъ долго -- тоскуетъ; заслышитъ знакомые шаги -- обрадуется и вспыхнетъ вся. Я только руки потираю, да въ бороду себѣ ухмыляюсь. Онъ тоже растаялъ очень быстро. Идетъ, думаю, дѣло на ладъ! И въ самомъ дѣлѣ, этакъ недѣли за три до праздниковъ, объявляютъ мнѣ: женихъ и невѣста... Прекрасно. Я его сейчасъ къ себѣ въ нахлѣбники взялъ, такъ какъ онъ долженъ былъ ѣздить за четыре версты въ село и тамъ питаться у какой-то бабы всякою мерзостью за шесть рублей въ мѣсяцъ. А ко мнѣ отъ его избы не больше двухъ верстъ. Такъ вотъ, ангелъ вы мой, жили мы себѣ такимъ манеромъ, да поживали, и вдругъ -- трахъ! все, прости Господи, къ чорту полетѣло!.. Но я хотѣлъ вамъ о праздникѣ доложить. Наступилъ, знаете, сочельникъ. Ну, обыкновенно, хотѣлось, чтобъ все это чинно, какъ у добрыхъ людей. Еще засвѣтло я приказалъ задать лошадямъ и коровамъ сѣна, вмѣсто соломы, постлали сѣна и въ комнатѣ на столѣ, подъ скатерть, въ углу поставили ржаной снопъ, ну, рыбы тамъ, сколько могъ, кутя -- ничто не было забыто. Вечеромъ усѣлись за столъ. Я, какъ глава дома, поздравилъ всѣхъ, перецѣловались мы, перекрестились -- сѣли. Сначала борщъ съ ушками, потомъ рыба, тамъ узваръ и кутя -- такой у насъ обычай. Хорошо. Сѣли мы, говорю, я пересчиталъ сколько насъ, чтобы не было нёчета -- ѣдимъ. Дѣти сидѣли также за столомъ; кромѣ того, я, жена, невѣстка, Абрамовъ -- шесть, какъ изволите видѣть, человѣкъ. Очень пріятно, доложу вамъ, вечеръ начали. Вотъ не скажу точно, когда именно: послѣ карася или карпа, только поднялъ я глаза на нашу барыщню, чтобы ей ласковое слово сказать, такъ, знаете, шутку какую, какъ принято съ дѣвицами. Но вижу -- ея тарелка нетронутая стоитъ; сама она, блѣдная, какъ смерть, съёжилась какъ-то и на пустой стулъ, что возлѣ жены стоялъ, уставилась. Я и не замѣчалъ до тѣхъ поръ этого стула. "Что съ вами, Прасковья Семеновна?" спрашиваю. Тутъ всѣ къ ней повернулись. Жена бросилась, по-бабьи, съ визгомъ. "Ахъ, что съ тобой, милая моя?" Абрамовъ -- тотъ ничего, не совру, сидитъ и смотритъ, чѣмъ все это кончится. А барышня-то какъ крикнетъ на насъ: "Отстаньте вы, хоть ради праздника!" Ну, мы всѣ снова усѣлись и стали ѣсть, будто не замѣчаемъ. Однако, черезъ минуту, представьте, она сама начала, какъ бы говоря съ самой собою: "Много ли теперь найдется въ Россіи семей, гдѣ не было бы сегодня за столомъ пустого стула?.." Потомъ вдругъ разрыдалась и выбѣжала изъ-за стола. Ну, понятно, все въ разстройство пришло. А она спряталась въ свой чуланчикъ -- комнатка такая маленькая возлѣ кухни у насъ была; очень даже недурная комнатка, только съ кухонною печью -- спряталась и начала голосить на весь домъ, хоть святыхъ вонъ выноси. Испугались мы всѣ: ужь не съ ума ли, думалось, спятила? Я кивнулъ женѣ, чтобы та пошла ее успокоила. Сами ждемъ, щука на столѣ стоитъ -- мы и не дотрогиваемся! Минутъ черезъ пять, крики утихли, но жена вернулась одна и объявила печально: "Плачетъ... никакъ унять нельзя. Больна она, бѣдная, совсѣмъ... Можетъ быть, вы бы, Маркъ Силычъ, къ ней сходили?" А? какъ вы находите эту женскую сметку? Мнѣ и въ умъ не приходило, чтобы, его послать, а баба сразу сообразила!

-- Надо вамъ знать, голубчикъ, что они въ нашемъ присутствіи, т. е. когда я и жена бывали, почти не разговаривали между собою. Перекинутся двумя-тремя словами и умолкнутъ. Разъ только, помню, Прасковья Семеновна сказала ему за столомъ, кутаясь въ платокъ (она въ послѣднее время не скидала съ плечъ теплаго платка; все ей холодно было): "Еслибъ вы" Маркъ Силычъ, были побогаче, то я непремѣнно потребовала бы, чтобы вы мнѣ купили фланелевое платье, теплые башмаки и душегрѣйку". Какъ отрѣзала! Намъ отъ этихъ словъ неловко стало, потому это такъ было сказано, словно она его бѣдностью попрекала; жена даже шепнула ей укоризненно: "Прасковья!..", но та вдругъ расхохоталась и говоритъ: "Ну, вы его по своей мѣркѣ не мѣряйте: ошибаетесь!" Чудитъ, словомъ, да и только! Мы всѣ невольно посмотрѣли на Абрамова: тотъ слегка покраснѣлъ и обратился къ невѣстѣ шутливымъ тономъ: "Для такихъ пустяковъ не нужно быть богачемъ. Я вамъ дня черезъ четыре все это предоставлю". А она, вообразите, снова въ хохотъ: "Браво, рыцарь!" -- до слезъ заливается. Такъ вотъ этотъ разговоръ единственный и былъ; зато въ чуланчикѣ длинные разговоры не прекращались ни на минуту. О чемъ они тамъ говорили -- Богъ ихъ знаетъ! Бывало, усядутся рядкомъ противъ печки и тараторятъ. Она взберется съ ногами на большой стулъ, нырнетъ въ свой платокъ и все на огонь смотритъ. Это видна бывало, потому что, для приличія, она всегда дверь полуоткрытою оставляла. А въ печкѣ ея постоянно дрова горѣли. Я этого не жалѣлъ. Чего мнѣ жалѣть? Не купленныя -- жарь, сколько угодно!.. Такъ о чемъ это я разсказывалъ?.. Да! щука! Такъ на столѣ щука стояла, а Абрамова мы за барышней послали. И что вы скажете? Минуты черезъ двѣ привелъ-таки. Она вытерла слезы, даже улыбнулась и съѣла кусочекъ рыбы. Но вечеръ былъ уже испорченъ. И снова барышня. Какъ-то мы всѣ замолчали, а она вдругъ: "Когда люди сдѣлаются болѣе жестокими, то приговоры за преступленія непремѣнно будутъ такія: лишить здоровья. Не будетъ каторжной работы, а будетъ присужденіе къ чахоткѣ, къ разстройству нервъ, къ сумасшествію и т. д."

-- Прасковья Семеновна! крикнулъ, наконецъ, я:-- пощадите вы насъ, ради Бога! Праздникъ сегодня или нѣтъ?

Она, вообразите, отвѣчаетъ: "Знаю, что праздникъ, и мнѣ даже очень жаль, что черезъ нѣсколько лѣтъ послѣднія черты почтенныхъ, старыхъ обычаевъ исчезнутъ, и вмѣсто колядъ будутъ раздаваться только заводскіе свистки". Затѣмъ, снова ушла къ себѣ. Мы ея уже и не удерживали, такъ какъ ужинъ приближался къ концу. Одного мальчугана только нужно было изъ-за стола удалить, чтобъ снова четное число сидящихъ было. Такъ вотъ, милостивый государь, какъ мы праздники начали. Дальше еще хуже пошло. Прасковья не выходила изъ своей норки. Абрамовъ исчезъ куда-то и пропадалъ дня четыре: форменный отпускъ взялъ. Наконецъ, явился довольно поздно вечеромъ. Влетаетъ, какъ есть въ полушубкѣ, шапкѣ и рукавицахъ, въ ея комнату и -- брякъ на колѣни! "Прости, говоритъ, я виноватъ передъ тобой: для меня больше здѣсь нѣтъ мѣста!.." Мнѣ вся эта исторія видна была, потому что я случайно какъ разъ въ это время мимо двери проходилъ. Она ничего не сказала, посмотрѣла на него огромными, испуганными глазами и -- бацъ въ обморокъ! Тутъ сейчасъ же я вбѣжалъ, жена прибѣжала, начали водой, уксусомъ -- насилу въ чувство привели; а потомъ она закашлялась и выплюнула этакъ съ пол-рюмки крови... "Плохо дѣло!" подумалъ я. А все оттого, что испугалъ и съ холода. Еслибъ, знаете, онъ обогрѣлся, да тихимъ манеромъ, а то вдругъ!

Но вотъ какъ бы мнѣ здѣсь не спутаться, потому что эта исторія приближается къ концу.-- Какая штука вышла! Позвольте по порядку. Какъ вы думаете, гдѣ этотъ самый Абрамовъ четыре дня пропадалъ? Ни за что не догадаетесь! Чудакъ отправился добывать душегрѣйку и проч. Я потомъ узналъ, что онъ продалъ свою свинью, куръ распродалъ и потомъ привязался къ конторщику, чтобъ тотъ ему за два мѣсяца жалованье впередъ выдалъ. Мнѣ это самъ конторщикъ разсказывалъ.-- "Зачѣмъ, спрашиваетъ, вамъ жалованье? подарокъ невѣстѣ хотите купить, что ли"? А тотъ серьёзно отвѣчаетъ:-- "Да, подарокъ -- и такой нужный, что безъ него она можетъ умереть".-- "Ну, прекрасно, говоритъ конторщикъ: -- это очень похвально съ вашей стороны, только я денегъ вамъ выдать не могу, а идите себѣ къ директору и попросите. Онъ теперь, надо полагать, въ заводѣ". Но позвольте мнѣ снова отдохнуть! за ваше здоровье!..

-----

Въ заводѣ Абрамовъ не засталъ директора и остановился на площадкѣ, что передъ аппаратомъ, въ которомъ жидкая, сѣроватая бурда превращается наконецъ въ подобіе сахара. Въ этомъ пунктѣ заводъ какъ бы дѣлится на двѣ части: въ одной -- хаосъ, съ тусклымъ освѣщеніемъ и холоднымъ туманомъ, постоянно врывающимся въ наружную дверь, съ кислымъ запахомъ свекловицы и такимъ ароматомъ костопарни, что предъ нимъ спасуетъ всякій анатомическій театръ и даже черныя лѣстницы петербургскихъ домовъ на Невскомъ; тамъ люди мечутся, какъ угорѣлые, неясными тѣнями, сталкиваясь другъ съ другомъ и торопясь, словно доведенные до полной растерянности пыхтѣніемъ, жужжаніемъ, чавканіемъ, цѣлымъ адомъ звуковъ колесъ, свистковъ, тёрки, насосовъ и человѣческаго крика. Другая половина чище и, такъ сказать, благороднѣе. Тамъ воздухѣ обладаетъ нормальною степенью прозрачности; порядку больше, рабочихъ и машинъ меньше. Здѣсь уже нѣтъ вони и копоти, а напротивъ того, въ центробѣжныхъ пробѣлочныхъ машинахъ и дальше, на сушкѣ, виднѣются массы бѣлаго, какъ снѣгъ, сахарнаго песку. Абрамовъ рѣдко бывалъ въ заводѣ, и окружающій шумъ сначала оглушилъ его; безпорядочное движеніе мѣшало различать предметы въ отдѣльности. По этой именно причинѣ, онъ не постарался улизнуть, когда прямо къ нему, изъ хаотической части завода, медленно подвигалась высокая фигура Зайцева. Абрамовъ увидалъ его уже слишкомъ близко и инстинктивно спрятался за выпуклость аппарата. Зайцевъ его не замѣтилъ. Но нужно сказать два слова о Зайцевѣ.

Онъ -- практикъ, чортъ возьми -- и больше ничего, если вамъ угодно знать! Онъ собственными руками всякій винтикъ въ заводѣ ощупалъ, всякой гадости нанюхался и всю процедуру сахароваренія практически, какъ Отче нашъ, знаетъ. А насчетъ учености, онъ никогда не потаится -- не ученъ. Чтобы, напримѣръ, прекрасно разговоры разговаривать о преимуществахъ хоть бы диффузіоннаго способа отдѣленія сахарнаго сока передъ прессовымъ, или о чемъ-нибудь другомъ, а потомъ войти въ заводъ и не знать куда повернуться -- этого ужъ онъ не можетъ! Воспитаніе свое онъ закончилъ вторымъ классомъ гимназіи, потомъ непосредственно надѣлъ и блистательно вынесъ тяжелую лямку труда, чѣмъ и гордился по праву. Онъ сдѣлалъ блестящую карьеру сахаровара, потому что былъ уже помощникомъ директора и получалъ полторы тысячи, несмотря на свои 28 лѣтъ. Барышни на тридцать верстъ въ окружности оказывали ему самую лестную благосклонность; но онъ былъ съ ними холоденъ, какъ ледъ, отчасти, впрочемъ, потому, что пользовался правами феодала у себя въ заводѣ и обладалъ цѣлымъ гаремомъ. Это былъ мужчина большой и сильный, брюнетъ, съ чрезвычайно развитою нижнею частью лица и широкими челюстями. Отдежуривъ свою смѣну, онъ, если было удобное время, отправлялся на охоту съ ружьемъ, иногда съ борзыми, или уходилъ къ себѣ, ложился на кровать и читалъ: "Тайны инквизиціи", "Тайны испанскаго двора" и всевозможныя "Трущобы". Зайцевъ, словомъ, былъ бы очень милымъ и пріятнымъ молодымъ человѣкомъ, тѣмъ болѣе, что, по примѣру m-r de-Мори, носилъ небольшіе усы и эспаньолку, еслибъ на него не находили по временамъ минуты страшной жестокости. Проходитъ онъ, положимъ, по заводу и останавливается возлѣ дѣвки или молодой бабы. Та чувствуетъ его присутствіе и начинаетъ мало-по-малу дрожать всѣмъ тѣломъ, какъ въ лихорадкѣ. Зайцевъ долго смотритъ на ея круглыя, мелкой дрожью вздергиваемыя плечи, наконецъ, поднимаетъ руку и задаетъ ей, какъ говорится, раза, отъ котораго кожа на тѣлѣ, получившей такой подарокъ, моментально вздувается опухолью, потому что въ мощной рукѣ суроваго помощника, спрятана резиновая полоска, въ видѣ лопатки, его собственное изобрѣтеніе. Большею частью, онъ послѣ этого отходилъ молча и разгуливалъ спокойно, пока другая спина, прикрытая только рубашкой, не останавливала на себѣ его вниманія. Иногда онъ не стоялъ молча, а задавалъ вопросъ:

-- Какъ это ты работаешь? очень хладнокровно, спокойнымъ голосомъ.

Дѣвка поворачивала къ нему голову и, конечно, ничего не отвѣчала. Ея глаза были дики и испуганы, какъ у лошади, когда къ ея стойлу подойдетъ кучеръ и начнетъ за какія-нибудь прошлыя преступленія учить арапникомъ. Наконецъ, раздается тихій, но жгучій для слуха рабочихъ звукъ -- лопатка хлопнула; помощникъ шествуетъ дальше, утомленный и унылый. Мужчинъ онъ почти не трогалъ, но все-таки дѣла о резиновой лопаткѣ нѣсколько разъ разбирались у мѣстнаго мирового судьи. М-r Мори платилъ за него штрафы и умолялъ быть помягче. Тогда Зайцевъ уменьшилъ свою лопатку почти вдвое, и началъ носить ее въ рукавѣ сюртука. Онъ такъ хорошо научился владѣть этимъ оружіемъ, что сама пострадавшая или пострадавшій затруднились бы сказать, какъ былъ нанесенъ ударъ: лопаткой или просто рукой.

И такъ, Зайцевъ приближался къ Абрамову. Онъ остановился возлѣ лѣстницы съ верхней галлереи въ нижній этажъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Абрамова, и о чемъ-то глубоко задумался. Смѣна близилась къ концу; нѣсколько рабочихъ сбѣгало и выбѣгало но лѣстницѣ съ ведрами воды. По обычаю, смѣна моетъ полы, лѣстницы и сдаетъ заводъ другой партіи въ полномъ порядкѣ. Вдругъ одинъ старикъ нечаянно поскользнулся, или, просто по неловкости, толкнулъ Зайцева въ плечо. То былъ худой и сѣдой, какъ лунь, дѣдъ, съ тонкой высохшей шеей и выдавшимися, очень подвижными лопатками, впрочемъ, еще очень бодрый. Абрамовъ видѣлъ его оплошность; но послѣдующія живыя картины начали смѣняться такъ быстро, что онъ не успѣлъ и опомниться, какъ наступила катастрофа. Картина первая представляла падающее ведро и Зайцева, схватившаго старика за воротъ рубашки; вторая изображала старика, держащаго Зайцева за горло; въ третьей старикъ лежалъ на полу, помощникъ ударялъ его ногою и послышался глухой стонъ... Въ четвертой... Но въ четвертой принялъ почти безсознательное участіе самъ Маркъ Силычъ. Онъ въ этой роковой картинѣ стоялъ на томъ мѣстѣ, гдѣ за секунду находился Зайцевъ; а Зайцевъ лежалъ внизу лѣстницы съ разбитымъ во время паденія вискомъ и сочащейся кровью... Наконецъ, въ ворота, которыми кончалась внизу лѣстница, торопливо вбѣжалъ и остановился на порогѣ г. Мори... Рабочіе, что были поближе, инстинктивно столпились вокругъ Абрамова, который поблѣднѣлъ, какъ полотно, понявши, наконецъ, что онъ надѣлалъ...

-- А, вы бунтовать! Взять его! скомандовалъ директоръ, указывая на Абрамова, и затѣмъ нагнулся надъ Зайцевымъ, который раскрылъ глаза и сталъ обнаруживать признаки жизни.

-----

Такъ какая, говорю, штука вышла! Извольте вникнуть. Прасковья нѣсколько оправилась послѣ припадка; мы съ женой уложили ее въ постель, принесли лишнюю подушку, какъ можемъ, стараемся помочь. Вы себѣ представить не можете, до какой степени я полюбилъ въ послѣднее время эту дѣвушку! Словно родная сестра она для меня стала.... Но позвольте, о чемъ это я хотѣлъ?.. Да! Уложили мы ее; она какъ ребенокъ улыбается и наконецъ говоритъ:

-- Ничего-бъ я не хотѣла, все бы отдала, чтобы только еще хоть разочекъ выйти на холмикъ и полною грудью, легко и свободно, какъ въ прежніе дни, вдохнуть въ себя воздухъ... Этакъ словно поетъ.

-- Какой, милая, холмикъ? спросила жена. Должно быть, думала, что та бредитъ.

-- Въ лѣсу, говоритъ, у Марка Силыча...

Тутъ только я вспомнилъ объ Абрамовѣ.

-- А вы бы, Маркъ Силычъ, поосторожнѣе къ больнымъ входили, говорю.

-- Ха-ха! Къ кому вы это обращаетесь? Прасковья засмѣялась короткимъ смѣхомъ и потомъ снова закашлялась. Что приложитъ платокъ ко рту, то и кровавое пятно... Я обернулся -- Абрамова дѣйствительно не было. И, главное, рѣшительно никто не замѣтилъ, когда онъ ушелъ. Вдругъ, батюшка вы мой, кто-то какъ ударитъ по оконной рамѣ, въ передней комнатѣ! Прасковья снова чуть въ обморокъ не упала и схватилась за руку жены.-- Я, признаться, тоже не много струсилъ, потому -- всякій народъ мимо дома проѣзжаетъ; однако, зажегъ свѣчку и вышелъ. Нагнулся къ окну: "Кто тамъ?" -- "Съ завода!" Казакъ, вообразите, прискакалъ; запыхался и такъ растерялся, что и не догадался попробовать, отперта дверь или нѣтъ; а она какъ разъ отпертая стояла.

Позвалъ я его въ комнату.

-- Чего тебѣ?

-- Ахъ, біда! Въ заводъ васъ, пане, кличуть.

-- Что за бѣда? Говори толкомъ!

-- Та тамъ становой урядникъ ще за справникомъ, кажуть послали. Панъ Зайцевъ слабі лежать, старого въ больницю віднёсли, а той, Абраміи, чи якъ ёго, утжъ. Тако тамъ робиця, не дай Боже!

-- Кто ушелъ? Что, такое? что тамъ? Да разскажите же, не мучьте, варвары! Ахъ!...

Можете себѣ представить, это больная услыхала изъ своей комнаты и вдругъ бросилась къ намъ.

-- Уйдите вы! Не ваше тутъ дѣло! Домна! уведи ее!

Понимаете? мнѣ было не до нѣжностей. Я накинулъ на себя бурку, надѣлъ шапку, взялъ въ конюшнѣ лошадь, даже не осѣдлалъ, и мы поскакали...

-- Но что вамъ еще пояснить? вдругъ вздохнулъ Живучкинъ, сразу потерявъ энергію разсказчика и повидимому вспомнивъ, что-то очень непріятное:-- Абрамовъ взбунтовалъ рабочихъ, былъ арестованъ и скрылся. Можетъ быть, оно и не совсѣмъ такъ было, но дѣло въ томъ, что онъ оказался не Маркомъ, не Силычемъ, и не Абрамовымъ... Становой его уличилъ, потому что уже больше года его отыскивалъ... Какъ вамъ это нравится? Начали тутъ и меня тормошить: не знаю ли, не подозрѣваю ли, не замѣчалъ ли, и т. д. Рѣшили, наконецъ, въ его избу съѣздить, осмотрѣть. Созвали полѣсовщиковъ, распрашиваютъ -- никто ничего не знаетъ, всѣ выражаются хорошо. Стало быть, слѣдъ простылъ. Избенка холодная, бѣдная; мнѣ, какъ лѣсничему, откровенно вамъ признаюсь, даже неловко стало за эту избу.

Однако, въ чуланѣ связку книгъ нашли... Ну-съ, потомъ снова за меня принялись.

-- Вы, почтенный Иванъ Степанычъ, говорятъ, ужь извините; но дружба дружбой, а служба службой: намъ нужно и у васъ немножко посмотрѣть...

Совѣстно мнѣ стало, милостивый государь, какъ никогда; кровь въ лицо такъ и. ударила.

-- Сдѣлайте, говорю, одолженіе...

Пріѣхали мы ко мнѣ уже раннимъ утромъ. Вошли въ сѣни, въ залу, наконецъ въ комнату Прасковьи... Эхъ, батюшка, какія оказіи въ жизни бываютъ!... Ну, да что!... Коротко вамъ сказать, она лежала мертвая на своей постели; жена стояла передъ нею на колѣняхъ, громко всхлипывала и молилась... Мы перекрестились и вышли.

-- Ицко! дай-ка, братъ, еще водки!

Живучкинъ понурился и нѣсколько минутъ упорно молчалъ; наконецъ, поднялъ голову, когда была принесена и налита водка, и заключилъ:

-- Вотъ какъ оно меня коснулось, милостивый государь!..

Дождь пересталъ; погода прояснилась; начинало вечерѣть. Разсказчикъ и его молчаливый слушатель вышли изъ корчмы, раскланялись, сѣли каждый въ свой экипажъ и уѣхали въ противоположныя стороны.

А. Осиповичъ.
<Новодворский А. О.>

"Отечественныя Записки", No 2, 1882

iv>