Протопопов Михаил Алексеевич - Ярмарка женскаго тщеславия

Ярмарка женскаго тщеславія.

(Journal de Marie Bashkirtseff. 2 vols. Paris 1892.-- Lettres de Marie Bashkirtseff. Paris 1891.-- Артистка. Романъ въ 4 частяхъ Маріи Крестовской. Вѣстникъ Европы 1891 г., NoNo 4--12).

"Имѣете ли вы понятіе, какое его искушеніе? Въ пазахъ образы, одинъ за другимъ, видѣнія, свѣтъ радуги, звуки... Имѣете ли вы понятіе, какая это жажда, какіе порывы, какая мука?... Вотъ, передо мной -- и не достану! Другимъ, а не мнѣі Я красавица -- я въ лохмотьяхъ...жить, жить! полной грудью чувствовать, что живу! что жизнь всего міра сливается съ моей жизнью! Сливается всѣми своими богатствами, красотами, теплою нѣгой... Мое тѣло проситъ нѣги; мнѣ грубое противно, мнѣ безобразіе страшно, мнѣ необходимъ душистый воздухъ, плоды, цвѣты, прикосновеніе шелка, тонкой ткани, ласка* ющей, какъ пухъ... Никакими словами необъяснимая, страстная потребность нѣги..."

В. Крестовскій-псевдоникъ.

"Que suis je? Rien. Que veux-je être? Tout".

М. Башкирцева.

Христіанскіе народы переживаютъ теперь моментъ, который получилъ названіе fin de siècle. Ничего, конечно, нѣтъ замѣчательнаго въ томъ фактѣ, что мы живемъ въ концѣ столѣтія, какъ нѣтъ вообще ничего замѣчательнаго въ какихъ бы то ни было хронологическихъ рубежахъ и подраздѣленіяхъ, но представленіе о какомъ-нибудь концѣ естественно вызываетъ представленіе объ итогѣ. Каковы итоги девятнадцатаго вѣка? По крайней мѣрѣ, въ чемъ заключается главная отличительная черта заканчивающагося столѣтія?

На этотъ вопросъ съ почти одинаковою основательностью могутъ быть предложены очень различные отвѣты и съ очень различныхъ точекъ зрѣнія. Историкъ, быть можетъ, сказалъ бы, что эта черта заключается въ развитіи національной идеи, которой Наполеонъ послужилъ своими войнами безсознательно, неумышленно, а Бисмаркъ своею политикой крови и желѣза сознательно и преднамѣренно. Экономистъ сказалъ бы, вѣроятно, что идея труда, его правъ и его эмансипаціи, вошедшая какъ новый и могучій элементъ на арену исторической жизни, является самою замѣчательною особенностью девятнадцатаго вѣка, опредѣлившею его физіономію. Съ этой точки зрѣнія героями вѣка являются четвертое сословіе и его апостолы, подобно тому, какъ съ точки зрѣнія историка "вѣкъ и современный человѣкъ" полнѣе всего выразился въ яркихъ и крупныхъ личностяхъ Наполеона и Бисмарка. Философъ-идеалистъ сказалъ бы, что девятнадцатый вѣкъ, какъ вѣкъ милитаризма, капитализма и націонализма, былъ мрачною эпохой полнаго торжества идеи силы въ ущербъ идеи права и -- какъ неизбѣжный результатъ этого торжества -- ослабленія альтруистическихъ инстинктовъ и чувствъ, пониженія общаго нравственнаго уровня людей. Философъ-реалистъ нашелъ бы, что грандіозный принципъ борьбы за существованіе, освѣтивъ собою сознаніе людей девятнадцатаго вѣка, возвысился на степень первенствующаго фактора прогресса, потому что ввелъ въ жизнь начало сознательнаго историческаго подбора. Поэтъ сказалъ бы, вмѣстѣ съ представителями всѣхъ другихъ искусствъ, что девятнадцатый вѣкъ заставилъ, говоря метафорически, возить Пегаса воду, что онъ превратилъ всѣхъ девять прекрасныхъ сестеръ въ сестеръ милосердія, а чистую воду Кастальскаго ключа подвергъ химическому анализу, т.-е. принудилъ искусство не только служить, но и прислуживать себѣ, своимъ "прозаическимъ" вкусамъ и своимъ "меркантильнымъ" интересамъ. Техникъ сказалъ бы, что девятнадцатый вѣкъ былъ вѣкомъ пара, какъ двадцатый вѣкъ будетъ, вѣроятно, вѣкомъ электричества. Теологъ назоветъ девятнадцатый вѣкъ вѣкомъ раціонализма, аристократъ -- вѣкомъ демократіи, демократъ -- вѣкомъ окончательной ликвидаціи послѣднихъ остатковъ феодализма и т. д., и т. д. Въ каждой изъ этихъ характеристикъ была бы извѣстная доля истины, хотя очень неполной, условной и односторонней. Среди этого хора различныхъ мнѣній, что могъ бы сказать публицистъ -- не какъ дѣятель той или другой партіи, не какъ членъ того или другаго класса, не какъ человѣкъ той или другой національности, а именно только какъ публицистъ, т.-е. согласно этимологіи слова, служитель публичности, гласности, общественности?

Онъ могъ бы сказать, что девятнадцатый вѣкъ былъ по преимуществу его вѣкомъ, вѣкомъ почти полнаго торжества и развитія тѣхъ началъ, которыя вызвали самую профессію публициста, создали его общественно-историческую роль. Въ самомъ дѣлѣ, что такое публицистика въ самомъ общемъ и широкомъ значеніи этого слова? Это -- практическое выраженіе начала общественности и примѣненіе принципа гласности въ самой удобной и цѣлесообразной формѣ,-- въ формѣ печатнаго слова. Но если чѣмъ девятнадцатый вѣкъ рѣшительно и безмѣрно превосходитъ всѣ предшествовавшіе ему вѣка, то это, конечно, развитіемъ сношеній между народами, сближеніемъ между классами, привлеченіемъ къ дѣятельному участію въ общихъ дѣлахъ личности. Теперь, скажемъ стариннымъ выраженіемъ, трудно быть "въ нѣтяхъ", трудно и для націи, и для человѣка. Жизнь личности тысячами нитей связана теперь съ жизнью общества и этой связи предстоитъ только все болѣе и болѣе крѣпнуть. Русскій помѣщикъ, который еще такъ недавно имѣлъ полную возможность прожитъ весь свой вѣкъ въ своей деревнѣ, "никому не кланяясь" и "ни въ комъ не нуждаясь", является теперь и въ роли судьи, и въ роли солдата, и въ роли земскаго "свѣдущаго человѣка", и въ роди купца, фабриканта, заводчика. Русскій купецъ, который еще недавно не зналъ никакихъ чужихъ странъ, кромѣ Бѣлой Аранія, принужденъ интересоваться "заграницей" и ея дѣлами, потому что съ положеніемъ этихъ дѣлъ связана судьба интересныхъ для него вопросовъ о денежномъ курсѣ, о тарифахъ, о рынкахъ, объ успѣхахъ техническаго производства. Русскій чиновникъ, для котораго еще недавно весь міръ заключался въ стѣнахъ его департамента и для котораго, по свидѣтельству Салтыкова, было понятно слово "публика", но непонятно слово "общество", очень хорошо знаетъ теперь о существованіи общественнаго мнѣнія. И такъ далѣе. Вотъ какъ выражается ростъ общественности, зависящій отъ насущныхъ интересовъ, отъ давленія необходимости.

Начало общественности тѣснѣйшимъ образомъ связано съ началомъ публичности, какъ содержаніе съ формой. Всякая общественная дѣятельность есть служба обществу и, какъ таковая, должна совершаться на виду у общества и подъ его непосредственнымъ контролемъ. Чѣмъ выше поднимается волна общественности, тѣмъ болѣе съуживаются предѣлы личной жизни, той жизни, въ которой человѣкъ даетъ и имѣетъ право давать полную волю своимъ наклонностямъ, не представляя никому отчета въ своихъ дѣйствіяхъ. Еще гоголевскій Степанъ Ивановичъ Утѣшительный утверждалъ, что "человѣкъ принадлежитъ обществу", и его пріятели возражали ему лишь въ томъ смыслѣ, что "принадлежитъ, но не весь". Рѣшеніе этого вопроса -- "весь" или "не весь" и насколько именно "не весь" -- зависитъ не отъ какихъ-либо теоретическихъ доводовъ, а опредѣляется силою вещей: человѣкъ принадлежитъ обществу настолько, насколько онъ соподчиненъ ему, насколько общественная личность вліятельнѣе, значительнѣе и важнѣе всякой единичной индивидуальности. А это опредѣляется общимъуровнемъ и общими условіями жизни, корни которыхъ теряются въ глубинѣ "и во мракѣ исторіи. Во времена Утѣшительнаго, т.-е. лѣтъ шестьдесятъ-семьдесятъ назадъ, человѣкъ очень мало принадлежалъ обществу. Люди, говоря любимымъ выраженіемъ одного изъ персонажей Островскаго, жили "по душѣ", т.-е. поступали по наитію, по произволу, не имѣя образца ни на гнѣвъ, ни на милость. Человѣкъ, въ одно и то же время, былъ безконтрольнымъ повелителемъ въ одну сторону и безсловеснымъ исполнителемъ въ противуположную сторону. Судьба людей, стоявшихъ ниже его, зависѣла отъ расположенія его духа, точно также какъ его собственная судьба зависѣла отъ чужаго каприза. Сообразно съ этимъ, вся совершалось домашнимъ, келейнымъ, т.-е. отъ всѣхъ чужихъ глазъ закрытымъ путемъ. Не было содержанія общественности -- авторитета коллективнаго разума и коллективной воли и не было формъ для нея -- гласности и всѣхъ видовъ публичности.

Къ сожалѣнію, какъ давно извѣстно, между формой и содержаніемъ довольно рѣдко бываетъ полное соотвѣтствіе. Очень, мало #го и въ нашемъ случаѣ. Если, вообще говоря, мы видимъ на Западѣ извѣстную пропорціональность между общественностью, какъ содержаніемъ, какъ основнымъ жизненнымъ принципомъ, и публичностью, какъ формой этого принципа, то у насъ такой пропорціональности оказывается очень немного. Пояснимъ дѣло нѣкоторою литературною иллюстраціей. Въ романѣ Тургенева Дымъ одинъ изъ многихъ представленныхъ тамъ генераловъ, послѣ очень запальчивыхъ тирадъ противъ нивеллирующихъ тенденцій прогресса, заявляетъ, что онъ, впрочемъ, ничего не имѣетъ противъ: "почему же, въ самомъ дѣлѣ, не освѣщать улицъ газомъ?" Вотъ любопытное пониманіе сущности цивилизаціи! Но развѣ просвѣщеніе людей не безконечно важнѣе освѣщенія улицъ? Развѣ значеніе поразительныхъ техническихъ изобрѣтеній, которыми гордится нашъ вѣкъ, заключается только въ увеличеніи внѣшнихъ удобствъ нашей жизни, а не въ томъ, главнымъ образомъ, что они расширяютъ возможность общенія между людьми и тѣмъ самымъ раскрываютъ для нихъ новые умственные горизонты? Но такое, такъ сказать, технологическое пониманіе сущности цивилизаціи не представляетъ собою ничего необычайнаго. Можно сказать даже, что оно, по отношенію къ нашей собственной жизни, не представляетъ и ничего очевидно ложнаго, грубо неправильнаго, потому что основывается на фактахъ исторіи нашего развитія. Дѣло въ томъ, что, по своей извѣстной "молодости", мы чаще всего увлекались только казовымъ концомъ культуры, воспринимали ея формы, нисколько почти не касаясь содержанія и даже иногда не догадываясь о немъ. Наши щеголи и петиметры прошлаго столѣтія, до тонкостей усвоивавшіе себѣ и костюмъ, и языкъ, и манеры, и даже иногда воззрѣнія самыхъ верхнихъ слоевъ культурныхъ обществъ Запада и, за всѣмъ тѣмъ, остававшіеся полудикарями, представляютъ собою типичный историческій обращикъ нашихъ культурныхъ заимствованій. Извѣстное нелюбезное замѣчаніе Наполеона относительно насъ (grattez и пр.) до сихъ поръ сохраняетъ свой глубокій смыслъ. Академія наукъ при поголовномъ невѣжествѣ, гуманнѣйшій "Наказъ" при всеобщемъ безправіи и всеобщей продажности, свобода печати при отсутствіи серьезной литературы (до книги Радищева), либеральныя стремленія при наличности крѣпостнаго права, наконецъ, многія формы гласности и публичности при отсутствіи истинной общественности -- какая странная амальгама Европы и Азіи, какое удивительное преобладаніе формы надъ сущностью!

На улицахъ нашихъ горитъ газъ, а на нѣкоторыхъ даже электричество. Театры наши полны, наши выставки блестящи, извощики опрятны, полицейскіе вѣжливы, мостовыя исправны, газеты благородны,-- словомъ, "жизнь тонкая и политичная, разговариваютъ все на тонкой деликатности, галантерейное, чортъ возьми, обхожденіе!" Не только гоголевскій Осипъ, но и тургеневскій генералъ можетъ удовлетвориться нашею культурностью. Какъ бы ни было бѣдно содержаніе, заключающееся въ этихъ культурныхъ формахъ, несомнѣнно, все-таки, что впечатлѣніе, производимое этою блестящею внѣшностью, самаго импонирующаго свойства -- вотъ что важно. Сколько людей не могутъ освободиться отъ вліянія этого впечатлѣнія, подвергнуть его суду и анализу, не могутъ даже тогда, когда сила его притупляется привычкой! А отсюда происходитъ многое. Вотъ нарядная толпа Невскаго проспекта, какъ ее изобразилъ намъ Гоголь: "одинъ показываетъ щегольской мундиръ съ лучшимъ бобромъ, другой -- греческій прекрасный носъ, третій несетъ превосходныя бакенбарды, четвертая пару хорошенькихъ глазокъ и удивительную шляпку, пятый -- перстень съ талисманомъ на щегольскомъ мизинцѣ, шестая -- ножку въ очаровательномъ башмачкѣ, седьмой -- галстукъ, возбуждающій удивленіе, восьмой -- усы, повергающіе въ изумленіе". Не торопитесь обвинять этихъ людей въ мелочности и въ тщеславіи, хотя они, безспорно, повинны и въ томъ, и въ другомъ: чувство, лежащее въ основаніи ихъ дѣйствій, само по себѣ прекрасно, потому что это именно чувство общественности, въ силу котораго человѣкъ добивается одобренія или уваженія себѣ подобныхъ. Тутъ нагляднымъ образомъ сказывается могущественное дѣйствіе примѣра, то уваженіе въ коллективному мнѣнію, которое одинаково успѣшно подвигаетъ человѣка и на добро, и на худо. Если человѣкъ надѣется удивить насъ своими усами, рысаками, перстнями, это, конечно, не дѣлаетъ чести его умственнымъ способностямъ, но, во-первыхъ, какъ же ему быть, если, кромѣ усовъ, повергающихъ въ изумленіе, природа не отпустила ему никакихъ другихъ даровъ? А, во-вторыхъ, онъ вовсе и не такъ глупъ, какъ кажется: вѣдь, его усы и перстни дѣйствительно на многихъ производятъ эффектъ, возбуждаютъ во многихъ не только вниманіе, но даже зависть, а, вѣдь, что же такое зависть, какъ не косвенное признаніе завидующаго въ превосходствѣ надъ собою?

Скажи мнѣ, чѣмъ ты гордишься, и я скажу тебѣ, кто ты такой. Извѣстная французская пословица и въ этомъ измѣненномъ своемъ видѣ сохраняетъ всю свою правду. Но мало того, что мы скажемъ, такой этотъ человѣкъ,-- мы скажемъ, и каково то общество, среди котораго онъ живетъ. Дикарь гордится своею физическою силой; полудикарь гордится своимъ богатствомъ или своею красивою наружностью; цивилизованный человѣкъ гордится тою пользой, которую онъ приноситъ умственному и нравственному развитію своихъ согражданъ. На этой личной почвѣ дѣло, однако же, не кончается. Почему гордятся эти люди? Не потому только, что они лично считаютъ достоинствомъ физическую силу или богатство, или умственные труды, но, главнымъ образомъ, потому, что всѣ эти преимущества высоко цѣнятся тѣмъ общимъ мнѣніемъ, которое является для нихъ высшимъ авторитетомъ. Атлета-готтентота восхваляетъ готтентотское общественное мнѣніе, Китъ Китычъ Брусковъ жаждетъ одобренія Замоскворѣчья, Дарвинъ находитъ удовлетвореніе и награду въ уваженіи всѣхъ образованныхъ людей міра. Съ личной точки зрѣнія они одинаково правы и все дѣло сводится, очевидно, къ вопросу о томъ культурномъ уровнѣ, на которомъ находится общество, дающее оцѣнку и санкцію заслугамъ своихъ членовъ. Гоголевская толпа въ нашихъ глазахъ, быть можетъ, пошла и суетна, но люди, ее составляющіе, взятые каждый въ отдѣльности, могутъ вовсе и не быть пошляками: они даютъ то, чего отъ нихъ требуютъ, добиваются того, чего добиваются такъ называемые "всѣ". Если общественнаго вниманія можно добиться парой хорошенькихъ.глазокъ и удивительною шляпкой, если щегольской сюртукъ можетъ возбуждать почтеніе къ его счастливому обладателю, то совершенно естественно, что люди, надѣленные такими преимуществами, будутъ стараться выставлять ихъ на первый планъ. Въ нравственномъ и психическомъ смыслѣ мудрено было бы указать различіе между тѣмъ чувствомъ удовлетворенія, которое испытываетъ какой-нибудь Гельмгольцъ, получивъ выраженіе уваженія со стороны какого-нибудь Вирхова, и тѣмъ чувствомъ восхищенія; которое преисполняетъ даму пріятную во всѣхъ отношеніяхъ, только что выслушавшую комплиментъ своей красотѣ отъ Чичикова или отъ Ноздрева. Съ другой стороны, если у насъ въ концѣ сороковыхъ годовъ гробъ Бѣлинскаго провожали, по разсказу Панаева, всего только двадцать человѣкъ, а гробъ Гюго въ восьмидесятыхъ годахъ провожали пятьсотъ тысячъ человѣкъ, то это вовсе не значитъ, что заслуги Бѣлинскаго для нашего развитія въ тысячи разъ меньше заслугъ Гюго для развитія французовъ, а значитъ лишь то, что неодинакова общественная оцѣнка дѣятельности этихъ людей, а оцѣнка неодинакова потому, что неодинаковъ культурный уровень заинтересованныхъ обществъ. Въ этомъ все дѣло; ради установленія этого простого положенія и были высказаны нами всѣ предъидущія соображенія.

Выводъ этотъ намъ нуженъ потому, что только твердо держась на его почвѣ мы можемъ удовлетворить требованіямъ справедливости,-- той относительной, человѣческой справедливости,-которая судитъ и даже осуждаетъ, но не по результатамъ только, а и по производящимъ причинамъ. Мы увидимъ сейчасъ героинь тщеславія и намъ придется, конечно, сурово порицать ихъ, но будемъ помнить, все-таки, что это лучшія между дурными, что это не болѣе, какъ жертва темныхъ силъ общечеловѣческой культуры. Газовая цивилизація -- легковѣсные люди.

II.

Если главною особенностью всякой исторической личности является ея типичность, то мы имѣемъ полное право отнести Марію Башкирцеву къ разряду историческихъ людей. Историческій человѣкъ, какова бы ни была его собственная индивидуальность, полнѣе другихъ отражаетъ въ себѣ хорошія или дурныя стороны даннаго общества или данной эпохи. Въ этомъ отношеніи различіе между историческими дѣятелями количественное, а не качественное: одинъ является представителенъ цѣлаго вѣка или цѣлой страны, другой -- всего только представителенъ нѣкотораго общественнаго слоя и извѣстнаго историческаго момента. Сопоставленіе именъ "желѣзнаго канцлера" и русской степной барышни всякому показалось бы смѣшнымъ и нелѣпымъ, но въ одномъ и, притонъ, очень существенномъ отношеніи мы имѣемъ полное право на такое сопоставленіе. Если вы хотите уяснить себѣ грубыя и мрачныя стороны современной цивилизаціи, тѣ стороны, въ которыхъ нѣтъ мѣста для нравственнаго идеала,-- изучите личность и дѣятельность Бисмарка. Если вы желаете ознакомиться съ поверхностною пѣной нашей цивилизаціи, присмотрѣться поближе къ блестящему наружному лоску нашей жизни и оцѣнить его одурманивающее вліяніе,-- изучите личность и жизнь Башкирцевой. Бисмаркъ въ такой же степени апостолъ эгоизма, въ какой наша Башкирцева -- героиня безплодной суетности и ненасытнаго тщеславія.

Слова Башкирцевой: "Что я такое? Ничто. Чѣмъ я хочу быть? Всѣмъ",-- взятыя нами эпиграфомъ, не пустая фраза. Это довольно вѣрная характеристика основнаго мотива внутренней жизни Башкирцевой. Говорятъ съ порицаніемъ объ эгоизмѣ старости: во сколько разъ хуже его эгоизмъ юности и молодости? Всѣ помыслы Башкирцевой всегда и неизмѣнно вращались около ея собственной особы. Она не только хотѣла быть въ своихъ грезахъ и надеждахъ, дѣйствительно была, поставляя себя центромъ міра, все назначеніе котораго заключалось въ томъ, чтобы служить оправой для этого драгоцѣннаго брилліанта. Приведемъ одинъ мелкій, даже комичный, но тѣмъ болѣе выразительный примѣръ. У Башкирцевой пропала ея любимая собака и она сообщаетъ изъ Парижа объ этомъ своему знакомому въ такихъ выраженіяхъ: "У меня только что украли мою собаку. Это ужасно. Я думаю, что ее увевли изъ Парижа. Я написала во всѣ стороны, чтобы сострадательныя души, къ которымъ я обращаюсь, могли захватить презрѣнныхъ, въ случаѣ, если они появятся. Знаете ли вы что-нибудь болѣе гнусное, чѣмъ похищеніе собаки? Это въ полномъ смыслѣ низость. Какъ! Хватаютъ созданіе, которое привязано къ своимъ хозяевамъ, у котораго иногда гораздо больше ума, нежели у иныхъ двуногихъ, но которое не въ состояніи защищаться -- это верхъ злодѣйства и подлости. Я объявила о 200 франкахъ награды, и это не послужило ни къ чему. Не доказываетъ ли это гнусности всего рода человѣческаго?" (Lettres, 92). Это, конечно, не болѣе, какъ крикъ избалованнаго ребенка (Башкирцевой, однако, было въ это время уже восемнадцать лѣтъ отъ роду), но, вѣдь, характеръ человѣка сказывается даже въ его дѣтскихъ капризахъ. Быть обокраденнымъ никому не пріятно, но надо имѣть особую духовную организацію и особыя нравственныя привычки, чтобы по такому поводу проклинать à la Шопенгауэръ весь родъ человѣческій. Великолѣпный вопросъ: "знаете ли вы что-нибудь болѣе гнусное, неужели похищеніе собаки?" -- былъ съ серьезнымъ негодованіемъ предложенъ блестяще-даровитою дѣвушкой въ 1878 году,-- въ томъ самомъ году, когда на родинѣ ея происходили событія, не часто встрѣчающіяся въ исторіи. Но всякія событія, если они не касались непосредственно Башкирцевой, могли идти какъ имъ угодно, не озабочивая и даже не интересуя нашу героиню, а вотъ за пропажу собаки, ея собаки, привлекается въ отвѣтственности весь родъ человѣческій. Это не наивность, это глубоко вкоренившееся себялюлюбіе и высокомѣрное самолюбіе, всегда отличающія людей того нравственнаго типа, къ которому принадлежала Башкирцева.

Никто не возбуждаетъ въ толпѣ столько зависти, сколько люди, подобные Башкирцевой, и никто менѣе ихъ не заслуживаетъ такого чувства, потому что они отнюдь не сила, а только подобіе силы. Они свѣтятъ и не грѣютъ, блестятъ, не будучи золотомъ, и оставляютъ послѣ себя то, что оставляетъ фейерверкъ: нѣсколько эффектныхъ свѣтовыхъ впечатлѣній и много дыма и копоти. Франсуа Коппе, разсказъ котораго о знакомствѣ съ Башкирцевой предшествуетъ Письмамъ въ видѣ какого-то рекомендательнаго предисловія, довольно хорошо выразилъ то смутное чувство удивленія, смѣшаннаго съ недовѣріемъ, которое возбудила въ немъ Башкирцева. "Я видѣлъ ее только одинъ разъ, я видѣлъ ее въ теченіе только одного паса... Я не забуду ее никогда",-- такою эффектною любезностью начинаетъ Коппе свой разсказъ. Большого преувеличенія тутъ нѣтъ, потому что яркая и разносторонняя даровитость Башкирцевой въ самомъ дѣлѣ сильно поражала воображеніе. Башкирцева обладала сразу нѣсколькими талантами -- живописца, музыканта, писателя, и эти высокіе дары Божіи были оплодотворены и упрочены серьезнымъ изученіемъ. Вотъ какъ Коппе описываетъ библіотеку Башкирцевой: "Я увидалъ многочисленные томы, безпорядочно разставленные по полкамъ, разбросанные на рабочемъ столѣ. Я подошелъ и посмотрѣлъ на заглавія. Все это были великія произведенія человѣческаго ума. Они были тутъ въ подлинникахъ, на своихъ оригинальныхъ языкахъ -- на французскомъ, итальянскомъ, англійскомъ, нѣмецкомъ, наконецъ, латинскомъ и даже греческомъ (замѣтимъ въ скобкахъ: о русскихъ шедеврахъ не упоминается, потому ли, что ихъ не было у Башкирцевой, или потому, что Коппе просто ихъ проглядѣлъ). И это были не "библіотечныя книги", библіотечная мебель, а настоящія старыя книги, со слѣдами упорнаго изученія, истрепанныя, читанныя и перечитанныя. На конторкѣ лежалъ томъ Платона, раскрытый на возвышенной страницѣ". Надо вѣрить въ этомъ случаѣ Коппе, хотя ему, увлекающемуся поэту, вообще можно довѣряться только съ большою осторожностью. Такъ, онъ объясняетъ преждевременную смерть Башкирцевой поэтическимъ предположеніемъ, что "природѣ понадобился рождающійся геній молодой дѣвушки, чтобы увеличить блескъ и чистоту какой-нибудь звѣзды" -- pour augmenter l'éclat et la pnreté d'une etoile. Трудно ожидать трезвой характеристики отъ человѣка, въ серьезъ высказывающаго такія фразы и метафоры.

За всѣмъ тѣмъ, на этотъ разъ повѣримъ Bonne на слово, т.-е. повѣримъ тому, что "великія произведенія человѣческаго ума" были не только истрепаны, но и прочтены Башкирцевой. Тѣмъ не менѣе, восхищенное повѣствованіи Коппе не оставляетъ ли въ душѣ читателя какой-то тяжелы! и непріятный осадокъ? Не возникаютъ ли въ читателѣ нѣкоторыя скептическія сомнѣнія по отношенію не къ фактической, а къ нравственной сторонѣ дѣла? Пусть Башкирцева изучала классическія произведенія, но не слишкомъ ли ужь на виду изучала, до такой степени на виду, что мы боимся, какъ бы это дѣлалось не просто для виду? Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, это какое-то красивое театральное представленіе, а не настоящая жизнь съ ея подлинною правдой. Приходитъ какой-то человѣкъ, котораго вы въ первый разъ отъ роду видите, начинаетъ разсматривать ваши рисунки, рыться въ вашихъ нотахъ, шарить въ вашей библіотекѣ, и вы не только не оскорбляетесь такою безцеремонностью, но съ предупредительною поспѣшностью объясняете ему: я дѣлаю то-то, думаю такъ-то, изучаю такихъ-то писателей. Назойливые репортеры, правда, часто врываются къ знаменитостямъ и осаждаютъ ихъ разнаго рода вопросами, но, отвѣчая по возможности на эти вопросы, знаменитости, все-таки, не пускаютъ вопрошателей дальше своей пріемной и въ интимную откровенность съ ними не входятъ. "Великія произведенія человѣческаго ума", если Башкирцева точно изучала ихъ, должны были бы пріучить ее, прежде всего, къ сдержанности и сосредоточенности, которыя свидѣтельствуютъ о самоуваженіи. Кто дѣйствительно цѣнитъ наслажденія уединенной умственной работы, для кого общеніе съ лучшими умами человѣчества составляетъ драгоцѣнность внутренней жизни, тотъ не станетъ, конечно, съ хвастливымъ самодовольствіемъ рисоваться своими занятіями, мыслями, мечтами и не превратитъ свой кабинетъ въ какой-то пассажъ для всѣхъ праздношатающихся. Какъ тутъ не вспомнить энергическихъ словъ поэта:

Не унижай себя. Стыдися торговать

То гнѣвомъ, то тоской послушной,

И гной душевныхъ ранъ надменно выставлять

На диво черни простодушной.

Какое дѣло намъ, страдалъ ты или нѣтъ?

На что намъ гнать твои волненья,

Надежды глупыя первоначальныхъ лѣтъ,

Разсудка злыя сожалѣнья?

Товаръ былъ показанъ Коппе лицомъ, и впечатлительный поэтъ былъ ослѣпленъ и оглушенъ. Какъ человѣкъ умный и бывалый, онъ, однако же, тотчасъ проникся скептицизмомъ здраваго смысла и "въ глубинѣ души тайный голосъ прошепталъ: это черезъ-чуръ". Это "c'est trop" Коппе мы находимъ чрезвычайно характернымъ для Башкирцевой. Она производила -- и по особенностямъ своей личности должна была производить -- на всѣхъ именно такое ослѣпительное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не серьезное впечатлѣніе. При всей своей вѣжливости и любезности, Коппе позволяетъ себѣ сравнить Башкирцеву съ "нѣкоторымъ оранжерейнымъ цвѣткомъ, дивно благоухающимъ и прекраснымъ". Это галантное сравненіе очень вѣрно и по тону самому убійственно для Башкирцевой. Оранжерейный цвѣтокъ -- вещь показная, непрочная и только очень немногимъ нужная. Сегодня онъ восхищаетъ, завтра отцвѣтаетъ, а послѣзавтра о немъ забываютъ. Не о физической смерти говорю я теперь. Преждевременная смерть Башкирцевой не болѣе, какъ несчастная случайность, но духовная безплодность такихъ натуръ, какъ Башкирцева, не случайность, а необходимость, и эту-то безплодность я и имѣю въ виду. Быть "всѣмъ", претендовать на обладаніе всѣми духовными дарами, всего хотѣть, ко всему стремиться и за все хвататься,-- да, безспорно "c'est trop". Чтобы быть стойкою, человѣческая природа должна быть уравновѣшенною, а чтобы быть уравновѣшенною, она должна найти свой центръ тяжести. Такимъ центромъ тяжести можетъ быть или рѣшительное призваніе къ какому-нибудь одному роду творчества, или какая-нибудь опредѣленная идея, достаточно широкая, чтобы сконцентрировать на себѣ всѣ силы человѣка, или, наконецъ, какое-нибудь простое практическое дѣло, какъ исполненіе заповѣди: "въ потѣ лица ѣсть хлѣбъ свой". Ей одной изъ этихъ трехъ опоръ у Башкирцевой не было.

Главнымъ талантомъ или, по крайней мѣрѣ, преобладающемъ влеченіемъ было у Башкирцевой влеченіе къ живописи. Психологія истиннаго художника все еще остается тайной, но нельзя, кажется, сомнѣваться въ томъ, что дѣйствительный, настоящій талантъ стремится выразиться независимо отъ какихъ бы то ни было практическихъ соображеній. Ее говоря ни о чемъ другомъ, человѣка просто тянетъ къ работѣ, къ краскамъ, въ инструменту, къ перу. Процессъ работы доставляетъ ему то мученія, то наслажденія, безъ которыхъ его жизнь была бы не только пуста, но прямо испорчена. Успѣхъ, извѣстность, обогащеніе и пр.,-- все это для настоящаго таланта только пріятные аксессуары дѣятельности, но не содержаніе, не цѣль ея. Напротивъ, если неблагопріятныя обстоятельства потребуютъ отъ человѣка жертвъ ради удовлетворенія требованій его таланта, онъ не остановится передъ этимъ и сложитъ у подножія своей богини и свое имущество, и свои личныя привязанности, и свою физическую свободу и даже свое доброе имя, свою честь. Ничего подобнаго мы не видимъ у Башкирцевой, точнѣе, мы видимъ у ней нѣчто діаметрально-противуположное. Въ одномъ мѣстѣ своего Дневника (II, 120) она откровенно говоритъ: "Я не думаю, что люблю свое искусство, оно было только средствомъ и я его повидаю... Такъ ли? Ахъ, я и сама ничего объ этомъ не знаю!" Такъ не говорятъ люди дѣйствительно призванные. Сомнѣніе Башкирцевой ("vraiment?") относится не къ чувству ея относительно живописи, а лишь къ тому, броситъ она ее или не броситъ. Знать этого Башкирцева точно не могла, потому что ставила свое рѣшеніе въ зависимость отъ того, выйдетъ или не выйдетъ она замужъ. Взглядъ Башкирцевой на живопись -- какъ на средство только -- доказывается безчисленными мѣстами ея Дневника и ея Писемъ. Въ Дневникѣ мы находимъ, наприм., такое признаніе: "Я ничего, ничего не вижу, кромѣ живописи. Если я сдѣлаюсь великимъ живописцемъ, это будетъ божественнымъ вознагражденіемъ, я пріобрѣла бы право передъ собою имѣть чувства, мнѣнія я не презирала бы себя, пиша всѣ эти бездѣлицы. Я была бы нѣчто... Я въ состояніи быть ничѣмъ и была бы счастлива этимъ, если бы меня любилъ человѣкъ, который былъ бы лоею славой. Теперь нужно пробиваться самой". Истинная цѣль жизни Башкирцевой поставлена здѣсь съ полною прямотой: пробиться -- вотъ въ чемъ вся эта цѣль. Пробиться, т.-е. имѣть успѣхъ, пріобрѣсти значеніе, возбуждать вниманіе, быть въ модѣ, говоря собственнымъ выраженіемъ Башкирцевой. Это -- цѣль, все остальное -- только средства, въ томъ числѣ и живопись. Сама по себѣ живопись вовсе не улыбалась Башкирцевой и юна смотрѣла на нее какъ на тяжелый искусъ, безъ котораго нельзя обойтись на пути къ извѣстности, жажда которой выражалась часто у Башкирцевой просто въ психопатическихъ формахъ. Восемнадцати лѣтъ отъ роду она заявляетъ: "къ двадцати двумъ годамъ я буду знаменита или умру", а на слѣдующій день пишетъ въ Дневникѣ: "моя досада, мое бѣшенство, мое отчаяніе не имѣютъ выраженія на человѣческомъ языкѣ! Если бы я начала рисовать съ четырнадцати лѣтъ, я была бы знаменита". Живопись, какъ всякое искусство, требуетъ терпѣливаго изученія, долгаго и упорнаго труда, а Башкирцевой ожидать нѣтъ силъ и она предается такимъ мечтаніямъ: "Почему бы князю Орлову, который вдовъ, не влюбиться въ меня и не жениться на мнѣ? Я была бы парижскою посланницей, почти императрицей. Аничковъ, бывшій посломъ въ Тегеранѣ, женился же по любви на одной особѣ, будучи старше ея болѣе чѣмъ на 55 лѣтъ". Живопись въ такомъ случаѣ можно было бы, конечно, и по боку, какъ говорится... Нѣтъ, мы рѣшительно отказываемся вѣрить въ серьезность призванія, отъ котораго можно съ такою легкостью отказаться, въ силу и жизнеспособность таланта, воспитаніемъ котораго скучно заниматься. Истинный художникъ, повторяю, заботится не объ успѣхѣ, а объ идеалѣ, волнующемъ его душу; истинный талантъ жаждетъ самоудовлетворенія, а не дешевыхъ похвалъ. Одинъ изъ русскихъ художниковъ писалъ свою единственную картину болѣе двадцати лѣтъ и успѣха, въ смыслѣ Башкирцевой, не имѣлъ, но его имя записано на вѣки вѣчные въ лѣтописяхъ русскаго искусства, какъ имя одного изъ величайшихъ мастеровъ. Но что говорить эбъ этомъ? Не нашъ ли величайшій поэтъ повѣдалъ намъ эту тайну настоящаго творчества, объяснилъ намъ это цѣломудріе истиннаго дарованія въ несравненныхъ стихахъ:

Ты -- царь: живи одинъ. Дорогою свободной

Иди, куда влечетъ тебя свободный умъ,

Усовершенствуя плоды любимыхъ думъ.

Не требуя наградъ за подвигъ благородный.

Онѣ въ самомъ тебѣ. Ты самъ -- свой высшій судъ,

Всѣхъ строже оцѣнить умѣешь ты свой трудъ.

Такой языкъ для всевозможныхъ Башкирцевыхъ -- мѣдь звенящая, и такія понятія для нихъ -- абракадабра. Имъ понятенъ лишь льстивый языкъ салоновъ, и слушаютъ они только трубные звуки рекламы. Но отъ того-то критика получаетъ право à priori, безъ непосредственнаго ознакомленія съ ихъ произведеніями, заключить., что въ лицѣ ихъ имѣетъ дѣло не съ талантами, а всего лишь съ претензіями на талантъ.

Не имѣя, такимъ образомъ, внутренней опоры въ талантѣ, не нашла ли ее Башкирцева въ какой-нибудь идеѣ, осуществленіе которой могло бы стать для нея цѣлью жизни? Нѣтъ. Подобно тому, какъ только что мы нашли у ней не талантъ, а лишь претензіи на талантъ, и въ этомъ случаѣ мы находимъ у ней не идею, а только претензію на идею,-- претензію, какъ всегда у Башкирцевой, на подкладкѣ личнаго честолюбія и тщеславія. Вотъ характерный въ этомъ смыслѣ отрывокъ изъ Дневника: "Женщины всегда останутся только женщинами. Но, однако... если бы имъ давали такое же воспитаніе, какъ и мужчинамъ, оплакиваемое мною неравенство между ними исчезло бы и осталось бы лишь то, которое происходитъ отъ самой природы. Чтобы добиться такого равенства лѣтъ черезъ сто, нужно кричать и подвергаться осмѣянію, и я предоставляю это другимъ. Съ своей стороны я докажу его обществу, представивъ собою женщину, которая сдѣлается чѣмъ-нибудь, несмотря на всѣ невыгоды ея общественнаго положенія". Какъ видите, общій вопросъ переносится на чисто-личную почву: Башкирцева намѣревается доказать правоспособность женщины своимъ собственнымъ примѣромъ. Она, въ сущности, равнодушна къ дѣлу и принципіальную его защиту "предоставляетъ другимъ", но она не равнодушна въ своей личной карьерѣ, устраивая которую, она надѣется попутно рѣшить и женскій вопросъ. Чего тутъ больше -- наивности или самоувѣренности, трудно сказать. Слишкомъ ясно, что какъ бы ни блистательно устроилась Башкирцева, ея примѣръ ровно ничего не доказалъ бы въ общемъ смыслѣ потому, во-первыхъ, что исключенія не опровергаютъ правила, и потому, во-вторыхъ, что единичныхъ примѣровъ женской удачи скопилось очень много задолго до рожденія на свѣтъ Башкирцевой. Въ Письмахъ встрѣчается еще одна попытка Башкирцевой придать своимъ личнымъ стремленіямъ нѣкоторое общее значеніе, но эта попытка уже цѣликомъ относится къ области чистаго комизма. Башкирцева пишетъ своему учителю живописи: "Столько было толковано о правахъ и вольностяхъ женщинъ и столько разумныхъ и просвѣщенныхъ людей смѣялись надъ этимъ, что даже одни слова права женщинъ преисполняютъ насъ стыдомъ; за всѣмъ тѣмъ, право или равенство, котораго мы добиваемся, не имѣетъ ничего общаго съ политикой и не соприкасается ни въ какомъ отношеніи ни съ нигилизмомъ, ни съ соціализмомъ, ни съ бонапартизмомъ, ни съ правомъ избирать и избираться. Повсюду были разсматриваемы эти вопросы, указывалось на массу болѣе или менѣе ужасныхъ несправедливостей по отношенію къ слабому полу, и только одна была оставлена безъ вниманія, должно быть, именно потому, что она наиболѣе очевидна, поразительна и жестока: это -- отсутствіе школы изящныхъ искусствъ для женщинъ". Вотъ какъ иногда на виду у всѣхъ гора родитъ мышь! Читатель узнаетъ здѣсь то самое перо, ту самую логику и то самое чувство, которыя, какъ мы видѣли, по поводу пропавшей собачонки, разразились громовыми проклятіями всему роду человѣческому. Послѣ этого безполезно было бы доказывать, что никакого общественнаго идеала у Башкирцевой не было, никакими идейными и общими цѣлями она не задавалась. Отсутствіе спеціальной женской художественной школы, какъ основной пунктъ женскаго вопроса -- этого достаточно, чтобы исчезла всякая возможность сколько-нибудь серьезнаго разговора.

Наконецъ, у Башкирцевой не было и той элементарной опоры, которая спасаетъ безчисленное множество людей отъ нравственнаго оскудѣнія и паденія -- необходимости труда. Она могла заниматься хватаніемъ звѣздъ съ неба на полномъ просторѣ, потому что заботливая судьба обезпечила за ней на землѣ хорошій кусокъ хлѣба. Нѣтъ сомнѣнія, она гораздо меньше раздражала бы себя мечтами о славѣ, если бы большая часть ея времени была наполнена борьбою за существованіе, за право пить и ѣсть. Въ живой средѣ, окружавшей Башкирцеву, она точно также не находила никакого противовѣса своимъ истерическимъ порываніямъ. Совершенно наоборотъ: "Обыкновенно,-- пишетъ она въ Дневникѣ,-- родственники и близкіе люди не вѣрятъ въ геній великаго человѣка. У насъ слишкомъ вѣрятъ въ меня, такъ что не удивились бы, если бы я написала картину величиною съ плотъ Медузы или если бы мнѣ дали орденъ почетнаго легіона. Дурной ли это знакъ? Еадѣюсь, нѣтъ". Башкирцеву, какъ видите, обезпокоивало это преклоненіе передъ нею только въ томъ смыслѣ, что ставило ее въ положеніе необычное для геніальныхъ людей, и она, повидимому, не подозрѣвала великаго нравственнаго вреда такого безразсуднаго баловства. Вѣдь, даже настоящій геній сбился бы съ толку и потерялъ бы всякое нравственное чутье, всякое уваженіе къ чужому праву, если бы всякая прихоть его встрѣчала потачку, всѣ сумасшедшія претензіи -- одобреніе и даже восхищеніе. Представьте же себѣ человѣка обыкновенныхъ способностей, какимъ была Башкирцева, зараженнаго язвой самомнѣнія, отъ котораго его нужно было бы излечивать суровымъ перевоспитаніемъ и у котораго, вмѣсто того, всѣ и все, и люди, и обстоятельства, только и дѣлаютъ, что растравляютъ эту язву: какого добра тутъ можно ждать? Вѣдь, даже глупая старуха сказки, честолюбіе которой не шло сначала дальше новаго корыта, пожелала, наконецъ, стать царицею морской, потому что не видѣла никакого отпора своимъ претензіямъ. Въ Дневникѣ разсказывается маленькій эпизодъ изъ дѣтской жизни Башкирцевой, отлично рисующій разбираемую нами сторону дѣла: "Я помню,-- разсказываетъ Башкирцева,-- когда я ребенкомъ въ первый разъ ѣхала по желѣзной дорогѣ и въ первый разъ встрѣтилась съ посторонними людьми; я усѣлась въ вагонѣ, занявши всевозможными вещами два мѣста. Вошли два пассажира. Эти мѣста заняты,-- сказала я съ апломбомъ.-- Хорошо,-- отвѣчалъ одинъ изъ нихъ,-- я сейчасъ позову кондуктора. Я думала, что это шуточная угроза, къ какимъ я привыкла въ семействѣ, и нельзя описать того страннаго холода, который охватилъ меня, когда кондукторъ очистилъ мѣсто и пассажиръ, занялъ его. Это была моя первая встрѣча съ дѣйствительностью". Вотъ въ такихъ-то урокахъ жизни болѣе всего и нуждалась Башкирцева, и въ нихъ-то именно и отказала ей злая судьба, обыкновенно даже слишкомъ щедрая на нихъ для безчисленныхъ Макаровъ. Вспомнимъ, сколько усилій большаго, ума и возмужалой води нужно было употребить толстовскому Левину, чтобы освободиться отъ миражей ничѣмъ не сдерживаемой фантазіи и войти на правахъ обыкновеннаго работника въ трудовую жизнь простыхъ здоровыхъ людей,-- вспомнимъ и снимемъ всякую отвѣтственность съ двадцати-трехлѣтней дѣвушки, которая не смогла поднять тяжкой ноши и была раздавлена ею. Разносторонняя даровитость Башкирцевой была и въ этомъ случаѣ не помогою, а помѣхою ей, потому что, не указывая ей какого-нибудь одною настоящаго исхода, указывала ей множество призрачныхъ, мнимыхъ, фантастическихъ, отъ живописи къ замужству съ посланникомъ, отъ философіи къ свѣтской жизни и отъ литературныхъ занятій къ мечтамъ о самоубійствѣ. Это было не человѣческое существованіе, а какое-то нетерпѣливо-судорожное метаніе изъ стороны въ сторону,-- не работа, а мартышкинъ трудъ,-- не спокойное сознательное стремленіе, а головокружительная скачка съ препятствіями,

Благо наслѣдье богатыхъ отцовъ

Освободило отъ малыхъ трудовъ.

Въ чемъ же состояло содержаніе этой лихорадочной жизни, чѣмъ былъ наполненъ внутренній міръ этого страннаго существа? Если бы Башкирцева была не типомъ, а исключеніемъ, то все же заслуживала бы вниманія, хотя бы какъ "беззаконная комета въ кругу разчисленныхъ свѣтилъ". Но Башкирцева, настаиваю я, яркая представительница распространеннаго типа, а этотъ типъ -- порожденіе извѣстныхъ силъ нашей цивилизаціи -- вотъ ея значеніе.

Съ этой точки зрѣнія Дневникъ Башкирцевой является замѣчательнымъ литературнымъ произведеніемъ и даже историческимъ документомъ. Въ предисловіи къ Дневнику Башкирцева увѣряетъ читателѣ въ полной искренностямъ какой она говоритъ о себѣ, и хотя вообще всякимъ авторамъ всевозможныхъ личныхъ признаній и исповѣдей очень трудно вѣрится, мы можемъ вѣрить Башкирцевой по одной основательной причинѣ: наивное самомнѣніе Башкирцевой именно и ручается за ея искренность. Она до того увѣрена въ себѣ, такъ глубоко убѣждена, что всѣ ея дѣйствія и мысли, faits et gestes, превосходны и великолѣпны, что не видитъ надобности скрывать что-нибудь отъ читателя. "Я считаю себя слишкомъ достойной удивленія, чтобы цензуровать себя",-- высокомѣрно заявляетъ она въ предисловіи. А намъ, читателямъ, это и на руку,-- эта презрительная безцеремонность по отношенію къ намъ гарантируетъ насъ отъ обмана. Подобно тому, какъ женщины древняго міра не стѣснялись совершать всѣ отправленія въ присутствіи рабовъ-мужчинъ, потому что не считали ихъ за людей, Башкирцева не стѣсняется откровенничать съ вами, потому что заранѣе увѣрена въ нашемъ удивленіи и въ нашей симпатіи ("je sois Men sûre, qu'on me trouvera sympathique"). Если она ошибется на этотъ счетъ, тѣмъ хуже для нея, а мы, все-таки, свое получимъ -- полюбуемся.

Съ чего бы начать? Вотъ восемнадцатилѣтняя дѣвушка, мечтающая о замужствѣ. Какой поэтическій образъ, какая богатая тема для воображенія поэта, для мысли философа-психолога! А вотъ послушайте нашу героиню: "Я скоро выйду замужъ. Къ чему отдалять эту развязку? Чегоеще ждать? Надо будетъ поѣхать въ Италію и сосватать себѣ мужа тамъ... Только не русскаго, купленный русскій былъ бы ужасенъ. Впрочемъ, въ Россіи я безъ труда вышла бы замужъ, особенно въ провинціи; но я не такъ глупа. Въ Петербургъ? Ну, что-жь, если отцу вздумается, можно будетъ провести тамъ одну зиму... Въ самомъ дѣлѣ, мысль о Петербургѣ мнѣ улыбается. Въ Парижѣ нельзя разсчитывать на богатыхъ жениховъ;, что же касается бѣдныхъ, то Италія всего удобнѣе. Я всегда могу выйти за какого-нибудь итальянскаго князя, -- подождемъ. Дѣло въ томъ, что, взявши итальянскаго князя, я получу въ свое распоряженіе и свою деньги, и буду работать на свободѣ, но, вѣдь, придется дѣлиться съ нимъ"... Вотъ вамъ и поэзія, и психологія во вкусѣ fin de siècle! Рѣчи какого-то лошадинаго барышника въ роковыхъ устахъ изящной восемнадцатилѣтней дѣвушки -- это хорошо гармонируетъ съ нѣкоторыми особенностями нашей эпохи. А вотъ другія рѣчи -- въ духѣ современнаго французскаго натурализма: "Мое тѣло античной богини, мои бедра trop espagnoles (?), моя маленькая и безукоризненной формы грудь, мои ноги, мои руки, моя дѣтская головка... къ чему все это, если меня никто не любитъ?" Довольно обстоятельное описаніе, отъ котораго не отказалась бы сама Нана... Позвольте!-- тороплюсь я перебить возраженія читателя.-- Я менѣе чѣмъ кто-либо склоненъ защищать лицемѣрную pruderie и очень хорошо знаю, что въ основѣ самой идеальной любви лежитъ физіологическое чувство. Но, во-первыхъ, это знаемъ мы, люди пожившіе, и знаемъ это теперь, а въ семнадцать лѣтъ отъ роду мы этого не знали и ужь во всякомъ случаѣ объ этомъ не думали; во-вторыхъ, слова цѣломудріе, стыдливость, приличіе, точно также какъ слова нескромность, цинизмъ, неблагопристойность, существуютъ не для наполненія лексикой новъ, а для выраженія понятій, которыя играютъ роль въ нашемъ нравственномъ обиходѣ. Почему въ молодости не мечтать о любви? Но вплетать въ эти мечты какимъ-то страннымъ образомъ представленіе о собственныхъ бедрахъ -- значитъ обнаруживать болѣзненность воображенія, особенно непріятную въ молодой дѣвушкѣ, требующей отъ насъ симпатіи къ себѣ.

Пойдемъ дальше: "Я умна, образована, проницательна, обладаю вообще всѣми мозговыми качествами и, кромѣ того, я справедлива. При такихъ условіяхъ, почему бы я не могла судить о себѣ? Это очень возможно, потому что я вижу ясно. И такъ, дѣйствительно ли я значу что-нибудь или сдѣлаюсь чѣмъ-нибудь въ искусствѣ? Что я думаю о самой себѣ? Вотъ страшные вопросы... дѣло въ томъ, что, сравнивая себя съ идеаломъ, котораго мнѣ хотѣлось бы достигнуть, я думаю о себѣ дурно, но когда я сравниваю себя съ другими... Въ концѣ-концовъ, я не думаю, что одарена геніемъ, но я надѣюсь, что увѣрю другихъ въ моей геніальности..." Если ужь это не шарлатанство, то шарлатанства, значитъ, и совсѣмъ нѣтъ на свѣтѣ. Принципъ "не быть, а слыть" не только не возбуждаетъ въ Башкирцевой отвращенія, столь естественнаго, казалось бы, именно для простодушной и чистосердечной молодости, а, наоборотъ,-- съ дипломатическою лукавостью и съ старческимъ хладнокровіемъ полагается ею въ основу всей системы ея поведенія. Лишь бы убѣдить толпу въ своей геніальности, лишь бы взобраться на пьедесталъ, заставить поклоняться себѣ, а выйдетъ ли что-нибудь доброе изъ этого культа, прольется ли на людей тотъ свѣтъ и то тепло, которыми всякій истинный геній отплачиваетъ намъ за наше поклоненіе (точно также, впрочемъ, какъ и за наше преслѣдованіе и непониманіе), до этого Башкирцевой нѣтъ дѣла. Башкирцева обладала умомъ,-- тѣмъ свѣтскимъ умомъ, который сводится въ житейскому такту и практической ловкости, и потому не слишкомъ печалилась объ отсутствіи въ ней геніальности, потому именно, что въ жизни, въ свѣтѣ важно не быть, а слыть. "Истинные артисты, -- говоритъ Башкирцева,-- не могутъ быть счастливы. Прежде всего, они знаютъ, что толпа не понимаетъ ихъ, что они работаютъ для какой-нибудь сотни людей и что остальные слѣдуютъ своему дурному вкусу или мнѣніямъ Figaro". Невѣжество всѣхъ слоевъ общества относительно искусства ужасающее". Счастье, о которомъ говоритъ здѣсь Башкирцева, это -- единственно понятное ей "счастье" шумной извѣстности и базарнаго успѣха, и, дѣйствительно, этаго рода счастье сплошь да рядомъ обходитъ истинные таланты. Ничего, поэтому, привлекательнаго въ истинной геніальности для Башкирцевой не было, тѣмъ болѣе, что, благодаря "ужасающему невѣжеству" общества, не трудно выдать бронзу за золото. Вотъ ходъ мысли Башкирцевой, и развѣ такая логика не есть та самая логика, которою руководствуются шарлатаны всѣхъ отраслей науки, искусства и ремесла? "Ахъ, друзья мои,-- восклицаетъ далѣе Башкирцева,-- вы можете все потерять, но внѣшность должна быть сохранена". Развѣ это не простая перефразировка первой и единственной заповѣди всякаго шарлатанства: "не быть, а слыть"?

Слово "la gloire", слава,-- любимое слово Башкирцевой, потому что въ славѣ -- и только въ славѣ -- полагала она всю цѣль своей жизни. Встрѣчая новый 1884 годъ она записываетъ въ своемъ: "Свои пожеланія я выражу въ одномъ словѣ, прекрасномъ, звучномъ, великолѣпномъ, опьяняющемъ и на бумагѣ, и въ живой рѣчи: слава!" Эта желанная "слава" откликнулась, наконецъ, на страстный призывъ Башкирцевой, картина которой имѣла успѣхъ на парижской выставкѣ. Башкирцева была въ восхищеніи: "Люди, которыхъ я не знаю, говорятъ обо мнѣ, занимаются: мною, судятъ обо мнѣ. Какое счастіе! Ахъ, я такъ этого желала и столько этого ждала, что мнѣ даже не вѣрится. Мнѣ льститъ тоже шумъ, который производитъ моя картина. Мнѣ завидуютъ, на меня клевещутъ, т значу что-нибудь. Пусть же мнѣ будетъ дозволено немножко порисоваться, если это доставляетъ мнѣ удовольствіе". Замѣтимъ мимоходомъ, что успѣхъ картины Башкирцевой (какъ это видно изъ Дневника) былъ успѣхъ не серьезный, двусмысленный, вродѣ успѣха тѣхъ малолѣтнихъ піанистовъ и скрипачей, которые играютъ прескверно, по которымъ всѣ апплодируютъ. Главный интересъ картины Башкирцевой и главная причина ея успѣха заключались въ томъ, что она была написана дѣвушкой, да еще. молодой, да еще красивой, да еще русской, да еще великосвѣтской. Сколько темъ для языкочесанія, какой благодарный сюжетъ для бездѣльнаго любопытства! Отсюда весь "bruit", а такъ какъ, по понятіямъ Башкирцевой, "bruit" и "gloire" -- одно и то же, то она и преисполнилась самодовольствія. Но пора произнести настоящее слово, которое характеризуетъ Башкирцеву съ ногъ до головы и освѣщаетъ ее настоящимъ свѣтомъ: тщеславіе -- вотъ это слово, резюмирующее всю личность Башкирцевой; Башкирцева сама это признаетъ и это дѣлаетъ честь ея откровенности, но не дѣлаетъ чести ея уму то, что она и другихъ считаетъ такими же. "Я хочу быть въ модѣ, вотъ главное. Строгіе умы, не пожимайте плечами, не осуждайте меня съ притворнымъ равнодушіемъ: вѣдь, по правдѣ, вы сами, въ сущности, таковы. Конечно, вы остерегаетесь показать это, но въ глубинѣ души согласитесь со мною. Тщеславіе! Тщеславіе! Тщеславіе! Начало и конецъ всего, вѣчная и единственная причина всего. Что не произведено тщеславіемъ, произведено страстями. Страсти и тщеславіе -- единственные повелители міра". Надо пожить и поучиться вамъ, сударыня,-- вотъ что могли бы сказать на это "строгіе умы". Въ томъ "мірѣ", въ которомъ вы живете и за предѣлы котораго вы не выходили, быть можетъ, "страсти и тщеславіе -- единственные повелители". Но нельзя же судить о жизни на основаніи салонныхъ наблюденій.

III.

Обратимся къ другому источнику для нашихъ иллюстрацій -- къ роману г-жи Крестовской. Мы безусловно вѣрили показаніямъ Башкирцевой, но насколько мы можемъ вѣрить свидѣтельству г-жи Крестовской? Очевидно, это вопросъ просто о размѣрахъ художественнаго дарованія г-жи Крестовской, о которомъ мы и скажемъ нѣсколько словъ. Г-жа Крестовская смѣнила, но не замѣнила въ нашей литературѣ свою славную однофамилицу. Этимъ, конечно, еще немного сказано: Хвощивскія-Крестовскія не каждое десятилѣтіе рождаются {Кстати замѣтить: біографію Хвощинской и весь вообще нравственный обливъ знаменитой писательницы можно было бы рекомендовать особенному вниманію Башкирцевыхъ. На этомъ примѣрѣ онѣ убѣдились бы, что можно обладать огромными силами, не имѣя и тѣни тщеславія, что человѣка могутъ подвигать мотивы болѣе высокіе я чистые, нежели желаніе парадировать передъ толпою.}. Ясно, все-таки, что г-жа Крестовская принадлежить къ разряду тѣхъ второстепенныхъ или третьестепенныхъ талантовъ, которые не могутъ угадывать, обобщать, творить, но могутъ довольно хорошо описывать. Если они добросовѣстны, ихъ произведенія получаютъ положительное значеніе, какъ сводъ хорошо сдѣланныхъ и полезныхъ наблюденій надъ жизнью. Этому требованію добросовѣстности, достовѣрности г-жа Крестовская удовлетворяетъ даже съ избыткомъ, до того, что впадаетъ въ недостатокъ другаго рода. Вѣчно какъ бы боясь не досказать, остаться непонятой, г-жа Крестовская ищетъ спасенія въ многоглаголаніи. Не то чтобы она уклонялась въ сторону отъ своей темы и не то чтобы она не умѣла писать: она просто желаетъ быть обстоятельной и исправной, такъ чтобы ужь все было сказано, безъ малѣйшихъ недомолвокъ и неясностей. Въ результатѣ -- масса тщательно написанныхъ, но совершенно ненужныхъ страницъ. Это не только ослабляетъ впечатлѣніе нужныхъ страницъ, но парализируетъ его, наводя на читателя тоску, разрѣшающуюся подъ конецъ чувствомъ нѣкотораго озлобленія и обиды: кто далъ автору право, думаетъ онъ, считать меня за какого-то несмышленка, которому надо не только приготовить, но и разжевать и въ ротъ положить пищу? Но видно ужь г-жа Крестовская не можетъ иначе. Она сначала нарисуетъ поступокъ или чувство какого-нибудь изъ своихъ персонажей, а вслѣдъ за тѣмъ разскажетъ непосредственно отъ своего авторскаго лица о томъ же самомъ чувствѣ или поступкѣ. Выходитъ что-то вродѣ живыхъ картинъ съ музыкою: впечатлѣніе смѣшанное, смутное, именно потому, что его излишне стараются усилить. По-русски это называется про однѣ дрожжи твердить трожды.

Очевидно, однако же, что для нашихъ спеціальныхъ цѣлей повѣствовательный недостатокъ г-жи Крестовской не представляетъ почти никакихъ неудобствъ. Героиня г-жи Крестовской -- родная сестра Башкирцевой по духу, съ тѣмъ только существеннымъ различіемъ, что она одарена не сомнительнымъ, а безспорнымъ талантомъ актрисы. Такъ, по крайней мѣрѣ, говоритъ авторъ, хотя изображаетъ онъ, въ сущности, довольно пустопорожнюю женщину, обладающую не столько талантомъ, сколько темпераментомъ, т.-е. только однимъ изъ условій или элементовъ таланта. Главная цѣль жизни Ольги Леонтьевой (такъ зовутъ "артистку") состоитъ не въ служеніи своему искусству, а въ служеніи толпѣ. До крайнихъ униженій она не доходитъ въ этомъ направленіи, до водевиля не спускается и очень энергично бранитъ оперетку, но судитъ она объ искусствѣ точь-въ-точь какъ Башкирцева. Въ Письмахъ Башкирцевой находится такое замѣчаніе: "Счастливцы тѣ, кто не принадлежитъ къ числу артистовъ. Нужно быть безумнымъ, чтобы записаться въ ряды этихъ одержимыхъ. Но кто попалъ туда, тотъ уже никогда изъ нихъ не выйдетъ". Почему же не выйдетъ? Артистическая служба -- не каторжная работа. Вотъ какъ это объясняетъ Леонтьева: "Ни художникъ, ни писатель не могутъ такъ сильно чувствовать это, такъ ощутительно наслаждаться своимъ успѣхомъ, какъ мы, актеры,-- мы, получающіе награду тотчасъ же по исполненіи, и получающіе ее громко, открыто для всѣхъ, сразу отъ тысячной толпы. О, ты не знаешь сколько въ этомъ наслажденія! Мнѣ часто кажется, что жизнь другихъ людей, лишенныхъ этого, такъ вяла, такъ скучна, такъ блѣдна! Тотъ только пойметъ это, кто уже испыталъ это самъ, кто жилъ въ этомъ чудномъ, захватывающемъ тріумфѣ... А кто жилъ въ немъ, тотъ уже не можетъ жить потомъ безъ него". И это все?-- спроситъ читатель. Да, все, что можно выжать изъ рѣчей Башкирцевой и Леонтьевой: неутолимая жажда всеобщаго одобренія -- вотъ что неразрывною цѣпью приковываетъ артиста къ искусству, рукоплесканія публики -- вотъ высшая награда и высшее наслажденіе артиста. Бѣдные писатели, вы лишены этого счастія... Не утѣшитъ ли ихъ слѣдующее обстоятельство: въ настоящую минуту подвизается въ Петербургѣ клоунъ Дуровъ -- большая знаменитость своего рода -- показывающій дрессированныхъ крысъ. Онъ полною чашей пьетъ то наслажденіе, которое такъ краснорѣчиво описала Леонтьева, "живетъ въ чудномъ, захватывающемъ тріумфѣ", который раздѣляютъ съ нимъ и его сподвижники -- крысы. Найдется ли, однако, такой несчастный репортеръ, который согласился бы помѣняться съ нимъ мѣстами, если отстранять вопросъ о матеріальномъ вознагражденіи? Позволительно сомнѣваться въ этомъ и въ такомъ случаѣ какая же цѣна "захватывающему тріумфу"? Не очевидно ли, что для того, чтобы быть дѣйствительнымъ тріумфомъ, онъ долженъ основаться на заслугѣ гораздо болѣе серьезной, чѣмъ счастіе угодить толпѣ? А въ чемъ можетъ и должна состоять эта заслуга, это болѣе полувѣка назадъ выразилъ величайшій русскій писатель устами величайшаго русскаго актера: "Соотечественники! Вѣдь, у меня въ жилахъ тоже русская кровь, какъ и у васъ. Смотрите: я плачу. Комическій актеръ, я прежде смѣшилъ васъ, теперь я плачу. Дайте мнѣ почувствовать, что и мое поприще такъ же честно, какъ и всякаго изъ васъ, что я также служу землѣ своей, какъ и всѣ вы служите, что не пустой я какой-нибудь скоморохъ, созданный для потѣхи пустыхъ людей, но честный чиновникъ великаго Божьяго государства и возбудилъ въ васъ смѣхъ, не тотъ безпутный, которымъ пересмѣхаетъ въ свѣтѣ человѣкъ человѣка, который рождается отъ бездѣльной пустоты празднаго времени, но смѣхъ, родившійся отъ любви къ человѣку. Дружно докажемъ всему свѣту, что въ Русской землѣ все что ни есть, отъ мала до велика, стремится служить тому же, кому все должно служить на землѣ, несется туда же, кверху, къ верховной вѣчной красотѣ!" Должно быть, для нашего времени и для современныхъ артистовъ все это -- "забытыя слова". Гоголевскій актеръ высказалъ такой взглядъ на свое призваніе въ грубыя времена, когда "начальство" говорило артистамъ "ты" и сажало ихъ подъ арестъ, и, все-таки, какъ оказывается, этотъ взглядъ далеко превышаетъ разумѣніе современныхъ артистовъ, общественное положеніе которыхъ стало теперь гораздо болѣе почетнымъ. Правда, Леонтьева говоритъ тирады противъ "униженія искусства", но это униженіе она понимаетъ по-своему. "Да, я дѣйствительно нахожу, что всѣ они (петербургскіе актеры) зарываютъ въ землю свои таланты и не хотятъ ни работать, ни идти дальше, довольствуясь дешевымъ успѣхомъ въ райкѣ. И я нахожу, что постыдно и недобросовѣстно относиться такъ къ дѣлу людямъ умнымъ и талантливымъ; они только унижаютъ этимъ себя и роняютъ искусство, которому служатъ". Такъ разводитъ чужую бѣду руками Леонтьева, такъ изобличаетъ она соринку въ чужомъ главу. Развѣ не она говорила о рукоплесканіяхъ, какъ о высшемъ наслажденіи и высшей наградѣ, объ оваціяхъ театральной толпы, какъ о "чудномъ, захватывающемъ тріумфѣ"? Почему, говоря о себѣ, о рукоплесканіяхъ, доставшихся на ея долю, она не находитъ достаточно восторженныхъ выраженій, а рукоплесканія, доставшіяся товарищамъ, презрительно обзываетъ "дешевыми"? Потому что послѣднія раздаются изъ райка? Но, во-первыхъ, надо доказать, что Леонтьевой рукоплещетъ партеръ и ложи, а ея товарищамъ только раекъ, и, во-вторыхъ, въ райкѣ только мѣста дешевы, рукоплесканія же его ни на волосъ не дешевле рукоплесканій партера. Побѣдителей не судятъ, и если товарищи Леонтьевой наслаждаются тріумфами, и если въ этихъ тріумфахъ -- торжество артиста и его искусства, то не о чемъ и толковать. Бѣда Леонтьевой въ томъ, что она не обладаетъ смѣлостью Башкирцевой. На свое несчастіе, она слыхала, что искусство имѣетъ высокое призваніе, свѣтлые идеалы, широкія нравственныя задачи, и путается въ этихъ понятіяхъ, какъ въ тенетахъ, тяготѣя, въ сущности, только къ внѣшнему успѣху, желая лишь être à la mode, какъ говорила Башкирцева.

Не служеніе обществу посредствомъ искусства, а служеніе своему тщеславію посредствомъ искусства -- вотъ въ чемъ состоитъ вся миссія всевозможныхъ Леонтьевыхъ и Башкирцевыхъ. Не умѣя стать общественными дѣятелями, онѣ стремятся во что бы ни стало стать публичными дѣятелями, полагая, что вся сущность общественности именно и состоитъ въ публичности. Честно служить землѣ своей, -- какъ выражался гоголевскій актеръ,-- можетъ и долженъ всякій въ предѣлахъ своихъ способностей и для этого не требуется непремѣнно публичности. Сельскій учитель, терпѣливо работающій въ какомъ-нибудь безвѣстномъ углу на пользу великаго дѣла просвѣщенія, священникъ, примѣромъ своей жизни доказывающій благо и силу высшаго нравственнаго идеала, земскій человѣкъ, трудящійся надъ разрѣшеніемъ элементарныхъ задачъ культуры родного края, женщина-мать, воспитывающая въ своихъ дѣтяхъ будущихъ честныхъ дѣятелей, -- все это истинные общественные дѣятели, хотя ихъ служеніе проходитъ безъ всякихъ рукоплесканій и тріумфовъ. Этимъ дѣятелямъ нельзя и не зачѣмъ тѣшить свое тщеславіе и не оно поддерживаетъ ихъ энергію и самоотверженіе, а чувство долга и сознаніе связи своего маленькаго дѣда съ великими общечеловѣческими задачами. Ихъ тріумфъ -- въ постепенномъ разчищеніи почвы для тріумфа ихъ идеала; ихъ личное торжество -- въ торжествѣ общаго дѣла. Какъ въ арміи бываютъ свои капитаны Тушины (Война и миръ), отъ силы духа и самоотверженія которыхъ зависитъ исходъ битвы, и свои Борисы Трубецкіе, годные только для украшенія парадовъ и для отличій на мирныхъ маневрахъ, точно также и въ жизни есть темные труженики и блестящіе трутни. Если судьба надѣлила васъ талантомъ такой силы и такого рода, который требуетъ непремѣнно публичности (писатель, не печатающій своихъ произведеній, живописецъ, не выставляющій своихъ картинъ, и т. п. не существуютъ не только для публики, но и для общества), если вы можете соединить пользу съ блескомъ, тѣмъ лучше или тѣмъ хуже для васъ, но помните, все-таки, что не въ публичности вашей дѣятельности заключается ваше достоинство, не ею опредѣляется ваша цѣна, а тѣмъ, насколько ваша дѣятельность проникнута общественнымъ началомъ. Не всякій общественный дѣятель есть публичный дѣятель и, наоборотъ, далеко не всякій публичный дѣятель есть дѣятель общественный. Когда Дарвинъ среди своихъ путешествій и въ тиши своего кабинета приготовлялъ и обдумывалъ свою книгу, его имя было неизвѣстно даже спеціалистамъ, но онъ былъ и тогда въ полномъ смыслѣ слова общественнымъ дѣятелямъ. Наоборотъ, безчисленное множество всевозможныхъ "любимцевъ публики" могутъ завтра же исчезнуть съ лица земли и о нихъ пожалѣютъ только всякаго рода антрепренеры, которые, впрочемъ, утѣшатся послѣ-завтра, потому что успѣютъ уже найти новый контингентъ живыхъ раритетовъ. Обществу, т.-е. совокупности людей, живущихъ извѣстными общими политическими, экономическими, нравственными интересами, мало дѣла до судьбы "пустыхъ скомороховъ", по гоголевскому выраженію, и оно можетъ интересовать только публику, т.-е. совокупность людей, жаждущихъ развлеченій.

Г-жа Крестовская настойчиво увѣряетъ насъ, что у ея героини "огромный талантъ", но это не болѣе, какъ мнѣніе автора, для насъ не обязательное, потому что факты говорятъ другое. На всемъ протяженіи романа мы видимъ въ лицѣ "артистки" женщину, пожираемую заботой первенствовать и блистать. Параллельно съ этою чувствительностью къ одобренію, мы видимъ въ Леонтьевой чрезвычайную отзывчивость къ порицанію, доходящую до нервнаго разстройства отъ какой-нибудь газетной статьи. Любопытно было бы сопоставить томительное волненіе Башкирцевой, описанное въ ея Дневникѣ, послѣ того, какъ она отослала свою картину на выставку, съ тѣми муками, которыя переживала Леонтьева послѣ того, какъ газеты напали на нее за ея переходъ съ московской сцены на петербургскую. Жалко и тяжело смотрѣть на этихъ несчастныхъ въ такія минуты... Вы видите не женщинъ, уважающихъ свое достоинство, не дѣятелей, вѣрующихъ въ свое призваніе, а какихъ-то рабынь, убитыхъ немилостью своего повелителя. И всего трагичнѣе, что эти рабыни не любятъ и не уважаютъ того, чья милость возноситъ ихъ къ небесамъ а немилость повергаетъ на самое дно ада. Мы видѣли, какъ Башкирцева третировала публику, указывала ея "поражающее невѣжество" въ вопросахъ искусства, а Леонтьева выражается на этотъ счетѣ еще обстоятельнѣе. Слова Леонтьевой такъ хорошо освѣщаютъ эту сторону дѣла, что ихъ добитъ привести цѣликомъ:

"Да,-- сказала она, почти съ ненавистью и злостью вглядываясь въ проходившихъ мимо нея,-- да, вотъ для васъ, для всѣхъ васъ, которыхъ я даже не знаю и которыхъ все равно до меня, я бросаю его, отрекаюсь отъ своей любви, ломаю, коверкаю х свою, и его жизнь, и все это для васъ, чтобы только сохранить себѣ ваше поклоненіе, вашу непрочную, жалкую любовь, которая есть сегодня и проходитъ завтра! А что вы мнѣ дадите за это? А что, если опять только обманете, какъ обманывали уже столькихъ и даже меня же самоё? Если я опять, кромѣ этого тупаго равнодушія, какъ вчера, ничего больше уже не наѣду въ васъ? О, какъ я всѣхъ васъ тогда возненавижу! Да я и теперь уже ненавижу васъ... ненавижу за то, что ради васъ добровольно отказываюсь отъ него, въ которомъ весь смыслъ, все счастье моей жизни, -- не той жизни, которую я всю посвятила и отдала вамъ, а той маленькой части ея, которая уже моя собственность, которая принадлежитъ мнѣ самой да ему... А теперь я даже и этотъ послѣдній, жалкій кусокъ кидаю вамъ! О, конечно, вы скажете: намъ-то какое дѣло? Развѣ мы просили этого, развѣ у насъ нѣтъ другихъ, кромѣ ея, которые забавляютъ и тѣшатъ насъ? О, конечно, не просили; конечно, есть! Развѣ я васъ не знаю? Сегодня вы всѣ будете восхищаться мной, а завтра закидаете грязью и побѣжите за другими, новыми, чтобы восхищаться этими другими, а потомъ забросаете грязью и насмѣшками точно такъ же и ихъ и побѣжите за третьими! Что мы, въ сущности, для васъ такое? Развѣ мы имѣемъ какое-нибудь серьезное значеніе въ вашей жизни, въ вашихъ удовольствіяхъ даже? Мы для васъ -- простые гаеры, фигляры, которые важны и интересны вамъ, пока только забавляютъ васъ! А, между тѣмъ, мы, эти жалкіе фигляры, разъ отвѣдавъ вашей лести, вашего поклоненія, уже не можемъ жить больше безъ васъ и вашихъ рукоплесканій, которымъ сами знаемъ дѣну... Да, знаемъ цѣну я, все-таки же, какъ глупыя, тщеславныя дѣти, бѣжимъ за вами, все для васъ бросаемъ, отрекаемся отъ всего дорогаго, чтобы только служить вамъ и добиваться вашихъ милостей! Боже мой, да развѣ вы стоите того, чѣмъ я жертвую теперь для васъ? Ну, что я имъ и что всѣ они мнѣ?..."

Вотъ замѣчательная страница, раскрывающая передъ нами такіе душевные тайники, въ которые нельзя спускаться съ нашею, обыкновенною логикой. Человѣкъ отъ всей души презираетъ и, въ то же время, считаетъ одобреніе этихъ презираемыхъ имъ людей своею высшею наградой; человѣкъ ненавидитъ и отдаетъ добровольно ненавистнымъ людямъ "весь смыслъ, все счастіе жизни"; человѣкъ терпитъ адскія муки униженія, сознаетъ безсмысленность своихъ усилій, въ послѣднемъ результатѣ которыхъ предвидитъ для себя только равнодушное забвеніе и даже закидыванье грязью, и считаетъ такое существованіе блестящимъ и завиднымъ; человѣкъ, наконецъ, имѣетъ полную матеріальную возможность выйти изъ своего невыносимаго положенія -- и нѣтъ жертвы, на которую бы онъ ни рѣшился, чтобы сохранить за собою это положеніе. Нѣтъ, напрасно г-жа Крестовская увѣряетъ насъ въ "огромномъ талантѣ" своей героини. Истинный талантъ душевно-свободенъ, а Леонтьева -- раба, и логика ея -- рабская, и весь ужасъ ея положенія заключается въ томъ, что она носитъ своего деспота въ собственной груди, въ чувствѣ своего неутолимаго тщеславія и сует ности. "Огромный талантъ", если бы имъ Леонтьева дѣйствительно обладала, разбилъ бы ея цѣпи, познакомилъ бы ее съ наслажденіемъ власти надъ толпой, безъ подчиненія ей, власти, которая облагороживаетъ, потому что пріобрѣтается воздѣйствіемъ на лучшія, а не на худшія стороны человѣка. Истинные таланты не гоняются за рукоплесканіями, не напрашиваются- на похвалу, не нуждаются ни въ какихъ базарныхъ тріумфахъ. И они -- люди, и для нихъ дорого одобреніе тѣхъ, чьему суду подлежитъ ихъ дѣятельность, но для нихъ это -- праздники, которые скрашиваютъ жизнь, а не будни, которые составляютъ жизнь. А тщеславіе не знаетъ удовлетворенія. Оно вѣчно голодаетъ, потому что питается наркотиками, ему нуженъ авторитетъ внѣшняго одобренія, потому что въ немъ нѣтъ внутренней силы, ему нужно постоянное чужое вниманіе, чтобы сознавать себя чѣмъ-нибудь. У него нѣтъ достоинства, а есть толькоапломбъ.

Такъ какъ я не разбираю романъ г-жи Крестовской, а только пользуюсь имъ какъ фактическимъ матеріаломъ, то мнѣ нѣтъ надобности долго останавливаться на исторіи любви Леонтьевой къ Чемезову,-- любви, коллизія которой съ призваніемъ актрисы составляетъ психологическій узелъ романа. Однако, тутъ есть нѣчто пригодное и для нашихъ цѣлей. Едва Леонтьева успѣла полюбить, едва товарищи и родные ея убѣдились, что эта любовь не мимолетная интрижка, а прочное чувство, которое можетъ увѣнчаться бракомъ, какъ всѣхъ ихъ обуялъ страхъ за артистическое будущее героини. Этотъ страхъ вполнѣ раздѣляла съ ними и сама Леонтьева. "Эхъ, Оленька, Оленька!-- говоритъ ей актеръ-товарищъ,-- какая же ты актриса послѣ того! Актриса -- птица, а у тебя, милая, крылья связаны".-- "Ахъ, знаю я это! Все знаю сама и, все-таки же, не могу!" -- крикнула она съ такою болью и безсильнымъ отчаяніемъ, точно признавала сама, что для сцены она почти совсѣмъ уже погибла. Прочіе доброжелатели Леонтьевой, отъ ея горничной до ея матери, варьируютъ на-одну тему: "актриса должна быть свободна".

Вотъ пунктъ, который надо разъяснить. Толки о свободѣ въ устахъ Леонтьевой должны имѣть какой-нибудь спеціальный смыслъ. Ей ли, невольницѣ, то грызущей, то цѣлующей свои цѣпи, понимать, что такое истинная свобода? Почему бы этотъ миръ семейной жизни, тихія заботы материнства и любовь къ мужу должны вредить интересамъ? Конечно, если подъ свободою понимать возможность ѣздить по загороднымъ ресторанамъ и возвращаться домой въ восемь часовъ утра, то свобода такого рода не вяжется съ условіями семейной жизни. Если дѣйствительно актриса не столько человѣкъ, сколько "птица", то любовь, освященная закономъ и сопровождаемая обѣтами, должна казаться помѣхой. Но, вѣдь это свобода тѣла, а не духа, свобода цыганскихъ привычекъ, а не свобода творческаго процесса. Леонтьевой, какъ ее изобразила г-жа Крестовская, конечно, нуженъ не мужъ, а импрессарій, не дѣти, а клакеры, не нѣдра семьи, а эстрада, подмостки, но это именно и доказываетъ, что она не "огромный талантъ", а нервно-разстроенная, болѣзненно-тщеславная "фиглярка", говоря ея собственнымъ выраженіемъ. Истинный талантъ не боится, а ищетъ уединенія, онъ полонъ собою, тою внутреннею работой, которая совершается въ немъ какъ стихійный жизненный процессъ. Если бы Леонтьева обладала дѣйствительнымъ дарованіемъ (совмѣщеніе большаго таланта съ большимъ тщеславіемъ, какъ оно ни безобразно, встрѣчается иногда, напримѣръ, въ Лассалѣ), то остается только пожалѣть о томъ вліяніи, которое имѣли на нее дикіе взгляды товарищей по профессіи,-- взгляды, по которымъ всякій художникъ долженъ бытѣ непремѣнно какимъ-то дебоширомъ и забулдыгой. Леонтьевой, на ея бѣду, некому было объяснить ея заблужденіе. Ее угораздило влюбиться въ директора департамента (наши романистки новѣйшей формаціи очень любятъ надѣлять своихъ героевъ, въ числѣ прочихъ качествъ, чинами и орденами -- черта едва ли случайная и еще не очень давно почти невозможная у насъ), который хорошо зналъ толкъ въ "бумагахъ", но въ художественныхъ вопросахъ разбираться не привыкъ. Превосходительный Ромео много дѣлалъ для своей Юліи, даже бѣгалъ съ нею взапуски по дужку и собиралъ цвѣточки (см. романъ), но путнаго совѣта не могъ ей дать и, конечно, въ душѣ былъ радъ-радехонекъ, когда, наконецъ, такая "неудобная" женщина, какъ Леонтьева, обратилась отъ него въ бѣгство.

IV.

Прошу читателя припомнить слова Крестовской-Хвощинской, взятыя эпиграфомъ для этой статьи. "Имѣете ли вы понятіе, какое это искушеніе? Въ глазахъ образы, одинъ (за другимъ, видѣнія, свѣтъ! радуги, звуки... Имѣете ли вы понятіе, какая это жажда, какіе порывы, какая мука?... Вотъ, передо мной -- и не достану! Другимъ, а не мнѣ! Я красавица -- я въ лохмотьяхъ!" и пр. У Хвощинской это говоритъ молодая дѣвушка, пожираемая влеченіемъ къ роскоши и потому продавшаяся богатому и женатому старику. Но формы тщеславія разнообразны. Онѣ отнюдь не ограничиваются только желаніемъ блистать костюмами и брилліантами, "доводящими умъ до восторга", хотя самая сущность тщеславія при всѣхъ формахъ остается одна и та же: это -- стремленіе во что бы то ни стало" чѣмъ бы то ни было блеснуть, выдѣлиться, отличиться, привлечь къ себѣ вниманіе, удивить вселенную или хоть только свой муравейникъ. Эта стремленіе ростетъ въ глубину и въ ширину по мѣрѣ развитія нашей культуры, точнѣе -- внѣшнихъ сторонъ нашей культуры, именно тѣхъ, которыя, требуя самой широкой публичности, почти совершенно лишены элемента общественности. Культурная толпа,-- та толпа, которая требуетъ не "хлѣба", въ буквальномъ смыслѣ слова, а "зрѣлищъ",-- именно и создаетъ запросъ на людей публичности, готовыхъ дѣлать изъ себя именно "зрѣлище". А гдѣ существуетъ запросъ, тамъ непремѣнно явится и предложеніе. Людямъ такого рода даже не нужно, вредно обладать настоящимъ талантомъ,-- это Башкирцева отлично поняла,-- потому что талантъ гордъ и прислуживать толпѣ не станетъ, а она ищетъ именно раболѣпныхъ слугъ, которыхъ и поощряетъ, презирая въ глубинѣ души. Надо только, какъ говорила Башкирцева, заставить толпу увѣровать въ свою геніальность, а это, при наличности хоть какого-нибудь дарованія, не трудно: толпа идетъ на встрѣчу этому стремленію, хочетъ быть обманутою, потому что ей пріятно думать, что передъ ней пресмыкается не ничтожество, а заправскій геній или талантъ. Это даетъ иллюзію серьезности ея "зрѣлищамъ" и возвышаетъ ея собственное значеніе. Но у кого же нѣтъ зародыша хоть какого-нибудь дарованія? И, съ другой стороны, кто не склоненъ преувеличивать свою цѣнность, свои силы? И вотъ, благодаря совокупности этихъ и еще другихъ причинъ, начинается истинная вальпургіева ночь шабаша тщеславія, который былъ бы только смѣшонъ и гадокъ, если бы зачастую не захватывалъ въ свой одуряющій вихрь свѣжія и здоровыя силы. Вотъ безчисленныя будущія Патти, голоса которыхъ вы, однако же, еле слышите на разстояніи пяти саженъ; вотъ будущія Сафо, произведенія которыхъ -- пока только писанныя -- вы читаете лишь затѣмъ, чтобы упорядочить геніально-небрежную орѳографію; вотъ живописицы, выставляющія раскрашенныя фарфоровыя тарелки или выжженныя деревянныя доски, но въ глубинѣ души полагающія, что Крамской и Рѣпинъ сами по себѣ, а онѣ -- тоже сами по себѣ. Какое сверхъестественное изобиліе талантовъ! Какое богатство интеллектуальнаго производства, грозящаго перейти или уже перешедшаго въ перепроизводство! Да, и въ то же время наша деревня, т.-е. та толпа, которая не зрѣлищъ, а хлѣба прочитъ, задыхается въ невѣжествѣ, чахнетъ отъ нищеты, вымираетъ отъ эпидемій, и нѣтъ почти никого, кто бы пришелъ къ ней на помощь, потому что она награждаетъ не шумными апплодисментами, а тихими слезами, не одѣваетъ въ шелкъ, не ставитъ на пьедесталъ, хотя бы только двухвершковый. О, суета суетъ и всяческая суета! Какое грубое извращеніе всѣхъ понятій объ истинномъ человѣческомъ достоинствѣ, оно же и истинное счастье!

Конечно, человѣкъ не виновенъ въ томъ, что онъ угораетъ въ угарной комнатѣ, если у него ужь такая слабая голова. Но пусть же онъ знаетъ, все-таки, настоящую правду о себѣ, пусть не считаетъ себя человѣкомъ здоровымъ по преимуществу, пусть не думаетъ, что онъ заслуживаетъ не сожалѣнія, а уваженія. Допустимъ, что есть какой-то фатумъ надъ нами, что поэтъ былъ правъ, сказавши:

Чтобъ одного возвеличить, борьба,

Тысячи слабыхъ уноситъ --

Даромъ ничто не дается: судьба

Жертвъ искупительныхъ ороситъ.

Но если мы разумныя существа, то наша обязанность въ томъ и состоитъ, чтобы бороться съ враждебною судьбой, а не помогать ей, вырывать у нея жертвы, а не поставлять ихъ ей оптомъ и въ розницу. Но губить, а защищать насъ должна наша культура и наша цивилизація. Губитъ, говорю я, потому что отвлекать человѣка отъ скромнаго, но плодотворнаго дѣла, наполнять его воображеніе Образами призрачнаго счастья, обольщать миражами показной культуры -- значитъ извращать его природу, подготовлять ему тяжелый конецъ. Тщеславіе не знаетъ удовлетворенія, потому что не знаетъ самоудовлетворенія. Только человѣкъ, сознающій въ глубинѣ своей души, что имъ выполненъ лежавшій на немъ долгъ, можетъ терпѣливо ждать признанія своихъ заслугъ и, кончая свой путь, съ спокойнымъ духомъ сказать свое "нынѣ отпущаеши..."

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.IV, 1892