Вышеславцев Алексей Владимирович - Тихий океан

А. В. ВЫШЕСЛАВЦЕВ

ТИХИЙ ОКЕАН

(См. Русский Вестник No 22.)

II. Таити.

Побывав в Таити, я сожалел, отчего мы живем не в прошедшем столетии. В доброе старое время, можно было говорить о своих сентиментальных увлечениях, и вас не стали бы подозревать в недостатке положительности и наблюдательности; с вас не потребовали бы и умеренности, необходимой в наше время. Теперь никому нет дела ни до радостей ваших, ни до вашего горя; от вас требуют только положительных фактов, дела, цифр, -- хотя бы и не следовало требовать этого от человека, две недели прожившего на Таити. А потому, я на время отказываюсь от XIX столетия и воображаю себя в шелковом кафтане, в напудренном парике, в лаковых башмаках с красными каблуками; смотрю и рассказываю как человек XVIII столетия.

Еслиб я сопровождал Бугенвиля в его кругосветном плавании, то начал бы тогда свое письмо так:

"Случалось ли вам бывать в картинной галерее, полной произведениями великих мастеров, где вы не знаете, на чем остановиться, чему удивляться? Глаза ваши разбегаются, вы не можете сосредоточить внимания ни на божественном лице Рафаэлевой Мадонны, ни на выразительных глазах Мурильевского мальчика, ни на прозрачном теле Рубенсовой Сусанны, или на затишье леса Рейздаля; быстро отрываетесь вы от одного охватившего вас впечатления, и поражены и восхищены новым! Скоро вы устаете, напрасно заставляете себя восхищаться, и с ужасом чувствуете свое бессилие... бессилие нашей природы сразу вместить в себе наплывающее море восторгов и впечатлений..."

Смахнув платком с кружевных оборок попавший на них табак, я поправляю свой напудренный парик и продолжаю:

"Почти то же ощущали мы, попав на Таити, страну, действительно поражающую путешественника своею красотой. Некоторые из нас сразу потонули в вихре увлечения, как любители-дилеттанты, пробегающие поверхностно картинную галлерею, безусловно принимая всякое схваченное наслаждение. Другие приостановились, и с недоверием смотрели на очаровательные бухты, окаймленные гирляндами пальм, на южное небо, смотрящееся звездами сквозь прорезь зелени; эти зрители, мало-по-малу увлекаясь, покорялись общему впечатлению. Отчаянные пессимисты, не сдаваясь на словах, и сами того не замечая, меняли свои привычки, и вдруг, ни с того, ни с сего, просиживали несколько часов сряду, ночью, под тенью пальм, не давая себе ни в чем отчета, не сознаваясь перед собою в сделанном отступлении от своих привычек. Таити подействовал на всех, как безусловно-совершенная красавица. С восторгом припал к ее ногам юноша, откровенно высказывая ей чувство, переполнившее его молодое сердце, чувство, вырывающееся то бурными потоками речи, то бессвязными словами, в которых слышалась откликнувшаяся на призыв красоты молодость; улыбнулся старик и безропотно преклонил свою седую голову; остановился равнодушный, всмотрелся, и должен был сознаться, что перед ним что-то новое, что-то не испытанное им до сих пор, и что он чувствует сам, как начинает мало-по-малу сдаваться..."

Спутник Бугенвиля остался бы в своем безграничном восхищении; но плавателя XIX века ждала у будуара красавицы, на острове Таити, французская колония, с солдатами, нарядившимися, по случаю прихода русской эскадры, в суконные сюртуки с бумажными эполетами, -- с трехцветными флагами; колония с кабаками, с миссионерами, хвастовством, водевильным разговором, торгашеством, нечистоплотностию; с рожками, играющими зорю, с барабанами и грубым непониманием своего дела! Как ни усиливались близь растущие деревья скрыть своими ветвями и широкими листьями болезненные наросты этого отребья цивилизации, эти домики, похожие на сундуки, с претензиями на какую-то дюжинную архитектуру, -- колония смотрела пятном, дерзко нарушающим общую великую гармонию, грязным пятном на безукоризненно чистой одежде невесты.

Во весь переход наш от Сандвичевых островов до Таити не было ни одного свежего ветра, ни одного сильного шквала, который бы нарушил каким-нибудь неприятным сюрпризом, как например сломанною стеньгой или разорванным парусом, спокойствие нашего плавания. Экватор, который мы пересекали уже в третий раз, не дал нам ни минуты штиля, и SO пассат, как будто из учтивости, все жался к O, чтоб быть для нас как можно благоприятнее, как можно попутнее. Вечером увидали берег, почти весь закрытый облаками; к утру облака разрешились, дождем и выказали сначала возвышенные части острова. Но вот общая масса облаков как будто раздвоилась, и из образовавшейся расселины показалась диадема, -- скала, причудливою формой своею напоминающая корону с острыми зубцами наверху. По берегу, у моря, показались зеленые рощи; мысами выходили они вперед, перегоняли друг друга и отступали, сжавшись и столпившись вокруг небольших заливов и бухт. Мириады мадрепор окружили непроницаемою стеной Таити, останавливая своими коралловыми жилищами напирающее море, как бы не давая ему испортить своими неласковыми волнами великолепного пояса из пальм, обносящего остров. А волны бурлят и пенятся, и разбиваются брызгающими и ломающимися бурунами. У ног красавицы, защищаемой каменною оградой, за грядами рифов, море спокойно и тихо; как зеркало отражает оно в себе чудный образ, со всеми подробностями его красоты и прелести.

Между белеющими бурунами показалась лодка с парусом- то был лоцман. Скоро он вскарабкался к нам на клипер и уселся на бушприт, указывая рукой, куда править рулем и как пройдти между подводных скал и рифов. Вот буруны, белевшие спереди, ревут с обеих сторон судна, одно неверное движение, и мы останемся здесь навсегда; но лоцман не первое судно ведет между этою Сциллой и Харибдой. Вот и рейд; небольшой островок, покрытый пальмами, сторожит его с моря; кругом залива обвилась кайма из пальм, домиков, хлебных деревьев, хижин, цветов и пестрых платьев каначек, мелькающих между зеленью и гуляющих по набережной. Над каймой поднимаются холмы, блистающие яркою зеленью; за ними темнеют ущелия, но убравшие их рощи и кусты отнимают у них мрачный и строгий вид; все здесь радостно, светло, весело!

Остров Таити открыт Валлисом в 1767 году; через год, его посетил Бугенвиль, которого восторженные описания "Новой Цитеры" всем известны. Несколько лет спустя, на Таити был Кук, и суровая, строгая личность его немного смягчилась под влиянием чудной природы острова. Кук остается здесь долее нежели предполагал, и слог его, отличающийся точностию и сжатостию, становится плавнее и мягче, когда он говорит о Таитянках! Кук три раза возвращался на Таити. К этому времени относится знаменитое происшествие, столько раз рассказанное, и в прозе, и в стихах; я говорю о шлюпе Бонти, команда которого взбунтовалась под предводительством Христиана. Капитан был схвачен и посажен, с несколькими людьми, оставшимися ему верными, на шлюпку; им дали компас, несколько провизии, и пустили в море, и шлюпка благополучно достигла Сиднея. Бунтовщики не знали, что делать с судном; мнения разделились на две партии. Мичманы Стюарт и Хейвуд высадились на Таити, а Христиан, не считая себя вполне безопасным, ушел с другою партией в море, с целию отыскать какой-нибудь необитаемый остров. Известно, как они поселились на Питкерне, где почти все погибли в беспрестанных ссорах; как остался один Джон Адамс, с детьми и женщинами, раскаявшийся и решившийся загладить перед Богом и совестию свои преступления, положив в основание колонии, в которой он оставался единственным главой, глубокую нравственность и труд. Среди океана воспитывалось семейство нравственных людей, которые удивляли собою случайно попадавших туда плавателей.

Первые миссионеры прибыли на Таити из Лондона, с капитаном Вильсоном, в 1797 году. Королем был Помаре; он принял их очень хорошо. Религией Таитян был фетишизм; боги Таароа, Оро и Мануа играли главную роль. Миссионеры в этих трех лицах находили аналогию с лицами Святой Троицы, как бы желая сначала подделаться под понятия туземцев. Этим трем высшим божествам подчинены были многие низшие, боги моря, боги акул, воздуха, огня и пр. Идолы грубо вытачивались из казуаринии и обертывались лоскутьями тапы. Они тогда только имели силу, когда оживлялись голосом жреца. Храмы состояли из огороженных камнями мест, называемых мораями; деревья, окружавшие мораи, почитались священными. Богослужение состояло из молитв и жертвоприношений; в жертву же приносились плоды, свиньи, птицы и, во время войны, люди. Должность жреца была наследственная, и жрец почитался наравне с вождями. Вот что нашли на Таити английские миссионеры и с чем предстояло им бороться.

Обманутые кажущеюся терпимостию туземцев, они думали, что успех будет для них легок, и действительно, их слушали, учились от них разным ремеслам. Начавшаяся проповедь против детоубийства еще не подрывала влияния вождей, которые не желали утратить его. Однако новые начала пришли в брожение, и загорелась междуусобная война, продолжавшаяся до смерти Помаре I, которому наследовал Помаре II. Несколько лет сряду, Таити представлял ужасное зрелище: надобно было отстоять бога Оро, на божественность которого посягали со всех сторон, и чтоб его умилостивить и подвинуть на проявление своего могущества, в честь его убивались тысячи жертв! Миссионеры удалились на остров Эймео, куда вскоре явился и Помаре, побежденный и лишившийся власти. В своем несчастий, он стал сомневаться в силе Оро, чем и воспользовался миссионер Нот; он обещал Помаре победу именем нового Бога и призвал на помощь несколько стоявших в гавани английских судов. Помаре крестился у Нота и торжественно нарушил закон табу. Вскоре захотел креститься весь остров Эймео, и Нот стал просить о присылке ему помощников.

Таити долго еще оставался сценою страшных беспорядков, но и там наконец опомнились; стали жалеть о Помаре, и решили призвать его снова. Помаре явился, но не менее трех лет употребил он на окончательное завоевание острова; это произошло уже в 1815 году.

Между тем, христианство распространялось успешно; на Эймео была выстроена первая церковь. Вожди отрекались от идолов и сами раскладывали под ними огонь. Из Сиднея прибыли новые миссионеры; Эллис привез типографический станок, и бесчисленные экземпляры Нового и Ветхого Завета явились на острове. Не столько действовало на жителей собственно религиозное чувство, сколько страсть к новизне; всякому хотелось иметь экземпляр Библии, и за этим приезжали даже с соседних островов.

Упоенный своим успехом, Помаре, как говорится, спился с кругу; он напивался каждый день и, приходя в опьянение и постепенно теряя память, приговаривал обыкновенно: "Ну, Помаре, теперь твоя свинья способнее тебя управлять государством!" Он умер в 1821 году.

С его смертию кончилось влияние миссионеров: воспитанный ими и совершенно в их духе, наследник, коронованный торжественно в 1824 году, через три года умер. Две женщины, в руки которых досталось последовательно правление, Помаре Вагине (Vahine) и Аимита Помаре, нетерпеливо сносили неприятное для них иго миссионеров, и поведением своим постоянно протестовали против их учения. Двор последней королевы сделался центром людей, желавших освободиться от строгих требований и надзирательства миссионеров; королева собирала вокруг себя молодых людей и девушек; жизнь при дворе проходила в праздниках, нескромных танцах и соблазнительном пении. Миссионеры поневоле терпели все это, потому что ничего не могли сделать с королевой. Наконец образовалась секта мамаев, желавших примирить християнское поклонение с потребностями наслаждений; эта секта, оправдывая между прочим свободное общение полов, ставила в пример Соломона, и так скоро распространилась, что теперь, как кажется, она становится господствующею на острове.

Католики не могли долго оставаться равнодушными, видя как протестанты приобретали себе прозелитов в мире еще неизвестном, и вот отправились из Парижа гг. де Помпалье, Каре и Лаваль; последних двух высадили на острове Гамбие, где действительно скоро дикое народонаселение стало католическим, то есть начало ходить в школы, носить платье, петь гимны и кашлять.

В 1836 году два миссионера явились в Папеити. Причард, глава протестантов и вместе английский консул, из религиозной ли ревности, или по каким-нибудь своим расчетам, окружил дом новых апостолов и силой принудил их оставить остров. Но в это время несколько военных французских судов крейсеровало в Южном океане. Дюмон д'Юрвиль, Дюпети-Туар и Лаплас, один за другим, являлись в Папеити, требовали королеву, заключали трактаты с помощию пушек, и окончательно взяли остров под свое покровительство, упрочив на нем, конечно, католическое преобладание. В Европе дело Причарда окончилось мирным образом; Роберт Пиль и Гизо дипломатически округлили его, а Французы, долго ища себе места в Южном океане, решились занять Таити, на том основании, что Англичане заняли Новую Зеландию. Королеву Помаре, почти совсем потерявшую значение, оставили царствовать, прибрав однако правление в свои руки.

Между тем как английские капиталисты извлекают миллионы в Новой Зеландии, Таити до сих пор остается для Французов мертвым капиталом; до сих пор там нет еще и следов дельной колонизации. Начальниками колонии назначаются всегда морские офицеры, которых очень часто сменяют, и которые, вследствие этого, ничего не делают. В настоящее время Таити торгует единственно апельсинами, которые везутся в Сан-Франсиско; а между тем роскошная природа острова производит сахар, кофе, индиго, ваниль, хлопчатую бумагу и множество ценных дерев, и еслиб остров был в руках дельных колонизаторов, то он обогатил бы их.

Город Папеити получил название от бухты, вокруг которой он расположен. Он состоит из нескольких улиц, где дома наполовину скрываются в тени хлебных деревьев и пальм. Дома, выходящие на улицу, имеют официальный вид; все -- или казарма, или инженерное управление, или контора публичных работ; на крышах развеваются флаги, у ворот ходят часовые. Адмиралтейство, почти все закрытое пальмами, находится на длинной песчаной косе, к самому морю. Лавок мало; все смотрит чем-то случайным и временным. На улицах попадаются солдаты в суконных сюртуках и в своих сплюснутых кепи; все они белокуры, синеглазы, бледны и смотрят как-то не людьми, а какою-то болезнию, привившеюся к здоровому организму, -- так бледны и ничтожны они в сравнении с красивым, полным жизни, народонаселением Таити. Да и все, что не было привезено сюда, и что не было сделано Французами, -- все раскинулось роскошно и великолепно. Как идут тростниковые хижины к этой маститой зелени хлебного дерева, и как пошло нарушает эту гармонию дом, похожий на сундук, с так называемым бельведером сверху! Вот посмотрите, идет Француженка: она перенесла сюда шляпку свою и бурнус, и убеждена в своем неизмеримом превосходстве над идущею сзади ее каначкой, убранною листьями и цветами... А возможно ли между ними какое-нибудь сравнение?... Одна -- дитя природы, чистое и неиспорченное; другая, вместе с шляпкой и бурнусом, -- произведение рук человеческих, произведение новейшей, местной цивилизации, искусственное, ложное, выдохшееся. Бог благословил эти острова, не дав им ни одного ядовитого насекомого, ни одного лютого зверя; и вот налетела саранча на этих детей природы, живущих с нею лицом к лицу, душа в душу. Вот миссионеры, в своих семинарских, черных подрясниках. Вот помощницы их -- сестры милосердия: откуда набрали таких жирных старух, с капишонами, фартуками, накидками, накладками?..

Сердце, смущенное видом этого люда и видом города и всего городского, начинает отдыхать, когда выедешь за город, и вместо выбеленных зданий появятся тростниковые хижины, покрытые тростниковыми же крышами. У заборов, в продолжении целых часов, сидят каначки, в пестрых длинных рубашках; и они, и убирающие их цветы, все это так идет к роскошной сени хлебного дерева, перед которым останавливаешься с каким-то уважением. Большие листья его, с глубокими вырезками, смотрят богатым венком, которым мать-природа украсила это полезное и необходимое для островов дерево. Природа окружила канака столькими соблазнами, столькими легко-достающимися наслаждениями, что нельзя и не должно требовать от него ни усиленного труда, ни выработавшейся энергии. Хлебное дерево, завезенное первыми переселенцами с Малайских островов, совершенно обеспечило существование канаков, и заметим, что на тех островах, где его нет, население развилось немного выше животных. Людоедство, слабость и неразвитость физическая, вместе с тупоумием, достались в удел тем несчастным поколениям, которые населяют многие архипелаги Меланезии. Питаясь только кокосами и рыбой, они не выработали в себе пластического начала, дающего главный тон, как физическому, так и нравственному развитию. Еслибы не было хлебного дерева на Таити, не развилось бы и его население в такой красивый и хороший тип. Работать житель Таити во всяком бы случае не стал; все окружающие его условия отталкивают его от труда. Зачем ему строить дом, когда сгороженная из тростника хижина удовлетворяет его больше? Зачем думать ему о будущности детей, когда здесь можно жить человеку именно как птице небесной, -- ни сеять, ни жать, и не пещись на утрие?.. Среди такой обстановки, конечно, образовались и свои понятия об обязанностях, не имеющие ничего общего с нашими понятиями, которые так настойчиво хотят навязать им миссионеры. Здешняя природа, с ее жителями, изображает первосозданный мир, и "современному" человеку не следовало бы и касаться его... По крайней мере не таких руководителей и наставников должно желать для этих детей природы. Я был в школе, основанной для канаков сестрами милосердия. Маленькие черноглазые каначки смотрели зверками, пойманными в клетку. "Они очень понятливы, говорила главная начальница, но только, eiles n'ont pas de perseverance; учатся, пока предмет для них нов, а как скоро надоест, то перестают ходить и в школу." Чему же их там учат? Вопервых, читать и писать, французскому языку, географии и рукоделиям, а в географии преимущественно проходят францию; по части рукоделий -- вязание тамбуром, плетение кружев, шитье белья и платья; по части хозяйственной -- мыть полы, белье, сажать ваниль, и пр. Из школы каначка возвращается к себе в хижину. Зачем же ей знать, что la France est bornee аи nord par le detroit de La Manche etc.? зачем ей плести кружево, которого она не носит, или уметь мыть пол, когда его нет в ее хижине, мыть белье, когда она пять раз в день влезет, в платье, в протекающую мимо ее хижины речку и пять раз успеет высохнуть, греясь на солнце? Везде -- или корыстные цели, или тупая рутина. "Сначала все были против меня, говорила толстая начальница, таитская преобразовательница, но я не обращаю ни на что внимания и настойчиво иду к своей цели; дети начинают понемногу привыкать". Очень жаль, подумал я: лучше бы выпустить их всех на волю, не избивать детей, не совершать нравственно того ужасного греха, против которого вы же воевали, уничтожая общество арсой.

Мы уехали на несколько дней из города, чтобы не видать ни судов, ни Французов, ни трактиров. Г. Осборн дал нам кабриолет в одну лошадь; мы запаслись необходимым, и, между прочим, взяли с собою гамак, чтобы вешать его на деревья, и качаться в нем, смотря на небо, на звезды, и ни о чем не думая хоть на время. Дорога шла по плоскому берегу, поясом, окружающим остров; иногда она сходила к морю, иногда уходила в горы, поднимаясь на холмы, спускаясь в ущелья и долины; то висела над пропастью, во глубине которой грациозный залив окаймлялся пальмами и другими деревьями, скрывавшими в своей тени хижины и живописных каначек. Где-нибудь в углу залива, скрытая нависшими ветвями, впадала в залив речка, и в небольших каскадах, брызгавших между ее каменьями, плескались бронзовые наяды, выжимавшие из волос своих охлаждающую влагу, напоминая Нереиду Тавриды. На дорогу напирали гуавы, составляя сплошную зелень; дерево это, с ароматическим и вкусным плодом, принесло однако на Таити много зла. Разрастаясь в страшном количестве, оно грозит вытеснить всякую другую растительность острова; по количеству падающих с него плодов и семен, разносимых всюду птицами и свиньями, кажется, никакое другое растение не в силах вынести конкурренцию с ним. Как огонь поглащает оно траву и мелкие растения, забирая своими бесчисленными зародышами все обильные соки благословенной почвы острова. Еслибы на Таити были хорошие колонизаторы, они нашли бы средство прекратить это зло, а так как об этом никто не думает, то гуавы, как неприятельская армия, захватывают ущелья, взбираются на высоты и распространяются все больше и больше.

Мы остановились в деревне Поеа. Не думайте, чтоб эта деревня высыпала своими хижинами, как наши селения, по обеим сторонам дороги; здесь видна была только одна хижина, да и до той добраться было довольно трудно, через заборы, огороды и банановые кусты; а близости нескольких других хижин нельзя было и подозревать. Не подалеку впадала в море речка; близь ее устья расло несколько железных деревьев, тонкие висячие иглы которых похожи были издали на тонкий, воздушный, зеленый флер, в который закутался ветвистый исполин, вероятно от мускитов, находившихся в значительном количестве по близости речки.

Был вечер, когда мы приехали к деревне. Наш проводник Дени, следовавший за нами верхом, распрег лошадь и пустил ее пастись по двору. Я привязал гамак одним концом к дереву, которого ствол состоял из сотни других стволов, перепутавшихся между собой и совсем соединившихся потом в массе ветвей и листьев, а другой конец прикрепил к соседнему дереву, и улегся. Гамак покачивался, я предавался кейфу, смотря на небо, начинавшее искриться звездами, на пальмы и канакское семейство, усевшееся на камнях у забора. В стороне разводился огонь, канак-хоязин приготовлял поросенка; он обмыл его несколько раз, наложил в него горячих камней и банановых листьев, и потом прикрыл всего листьями и цыновками. Дени, красивый малый лет семнадцати, с вьющимися волосами, но с апатическим лицом, метис, показавшийся нам сначала страшным флегматиком, оказывал удивительные способности распорядительности и хозяйские соображения. К несчастию нашему, хозяева уже заразились немного цивилизацией. Расчитывая ужинать на тапах и банановых листьях, мы с сожалением увидели накрываемый стол, тарелки и вилки. Канаки же расположились очень живописно на траве и скоро приготовили для нас поросенка, от которого мы отрезали по небольшому куску. В хижине зажглись огни; несколько женщин и детей, сидя полукругом, пели гимны; мы улеглись около них, и долго вслушивались в монотонное, но верное пение свежих и громких голосов. Увлекшись положением туристов, мы никак не хотели лечь спать на приготовленные нам постели, а остались на тапах, в чем не раз раскаивались в продолжении ночи. Полы хижины так же неудобны, как и в наших избах; кроме маленьких скачущих животных, ползают ящерицы и какие-то улитки, из которых вылезает небольшой краб.

Мы встали еще до солнца и пошли выкупаться в ближайшую реку, что было и освежительно, и приятно. Надобно вообразить себе теплое утро, ранний туман, висящий на близь-растущих пальмах и кустах, свежесть чистой как кристал воды, и наконец показавшееся солнце; оно осветило едва видный в прозрачной дали остров Эймео, с его причудливыми пиками, и буруны, ломавшиеся о коралловые рифы и Флеровую одежду железных деревьев; вместе с солнцем, поднимался аромат от апельсиновых рощ и гуавов. Едва успели мы одеться, явился перед нами человечек небольшого роста, в нанковом сюртуке, с французскою бородкой; мы было хотели увернуться от него, но он уже успел закинуть на нас сеть своих бесконечных фраз и любезностей. Из долгой его речи, пересыпанной поклонами и улыбками, мы наконец поняли, что перед нами стоял maitre d'hotel адмирала Брюа, поселившийся здесь (волей или неволей) для мирной жизни. Он приглашал нас к себе выпить du kirsch, du cognac, ou du rhum, начертил без нашей просьбы маршрут как нам ехать, двадцать раз упомянул о знаменитом адмирале, и тогда только отстал, когда мы наконец обещали зайдти к нему, -- что однако с нашей стороны было военною хитростью. На пороге хижины ждали нас вчерашние певицы; они дали нам кокосов, которые тут же были разбиты, и мы с наслаждением выпили свежее, чистое и несколько холодное молоко.

Мы отправились дальше, сначала сплошным лесом. Между тропическим лесом и нашим уже та разница, что тропический всегда очень разнообразен: у нас потянется сосновый лес, и нет конца ему; прямые желтые стволы провожанье вас десятки, иногда сотни верст, утомляя глаза. Но здесь не то. Стволы дерев перепутаны узлами, переплетены вьющимися вокруг неправильно изогнутых ветвей растениями, которые то гирляндами поднимаются кверху, то висят вниз бахромой, букетами и плетями. Листва тоже разнообразна до бесконечности, начиная с тонкой паутины листьев железного дерева, легко вырезанных, и микроскопического листа акации, до блестящего, громадного овального банана и феи. Вдруг появляется несколько хлебных дерев, с глубокими вырезами на листьях; там еще более крупный лист другого растения, толстый ствол которого как будто составлен из нескольких других стволов, а корни бесчисленными разветвлениями сплелись с корнями соседнего дерева; рядом с ними роща апельсинов, проезжая мимо которых, наклоняешься, чтобы не задеть за твердые золотистые плоды; вот спутники апельсинов, лимоны; сотни их упали с дерева и пестрят желтыми шкурками дорогу, наполняя густым ароматом несколько душный и спертый лесной воздух. И какая невозмутимая, священная тишина!

Слева возвысились над лесом горы, пальмовые рощи полезли вверх по их ступеням; местами видны только одни их перистые верхушки, зелень других деревьев укутала их тонкие стволы до самой короны; в другом месте, высвободившись от наплывающего зеленого моря, вышла целая роща пальм на обнаженную скалу, и видно каждое отдельное деревцо, тонкоствольное и грациозное, как будто толпа молодых каначек, вышедших после купанья из моря и обсушивающих на солнце свое прекрасно-созданное тело. Как видите, я употребил настоящие местные краски... Справа, при каждом переезде через речки, которые пересекали дорогу едва ли не каждые пять минуть, виднелось море, с его бурунами и рифами. Вода между рифами и берегом принимала всевозможные цвета, начиная с перламутрового до бирюзового, как будто споря красотой с прелестью берега, убранного пальмами, живописными хижинами, апельсинами и всею роскошью тропического леса.

Но вот дорога вышла к самому морю; горы придвинулись к ней отвесною скалой, покрытою висящими вниз растениями, прижатыми к камням тонкими струями стремящихся сверху водопадов. Близь утеса расло несколько исполинских, развесистых деревьев, которые канаки называют ви или еви; огромный их корень почти весь обнажен; иногда трудно достать рукой до высоты ползущего по земле разветвления корня; кора, покрывающая ствол и корни, собралась в складки и напоминает шкуру гиппопотама иди носорога, а самые корни-хвосты сказочных, исполинских драконов.

Поддерживаемый ветвистым корнем, поднимается толстый и высокий ствол, разрастающийся в свою очередь огромным раскидистым деревом. Из плода этого ви канаки гонят водку. Три такие дерева, стоя вблизи отвесной скалы, образовали довольно большое пространство, совершенно закрытое от света, а несколько ручьев, падающих сверху, наполняли его свежестью и даже сыростью; там было мрачно и почти холодно. Далее скала еще более нависла над морем, образовав в своем основании пещеру, полную стоячей воды. На первый взгляд эта пещера смотрит только небольшим углублением, но если изо всей силы бросить внутрь ее камень, он упадет, кажется, не дальше аршина от вас: обман ли это зрения, или внутренность пещеры наполнена сгущенным газом, это осталось для нас неразрешенным. Канаки думают, что пещера населена духами, и ни один не даст своей лодки, чтобы поехать исследовать таинственную пещеру.

Дальше дорога идет по гати, устроенной на песчаной отмели. Между гатью и скалой лежит озеро, в которое смотрится живописный ландшафт, -- кусты, деревья, несколько пальм и скалы, уже потерявшие здесь свой дикий вид, и убравшиеся волнующеюся зеленью. Висящий густой зеленый ковер прерывался у подножие, образовав глубокую нишу, ожидавшую, казалось, мраморной статуи какой-нибудь Венеры Милосской, для которой было бы здесь настоящее место.

Гулявший по горам туман давно уже собирался в чернеющие тучи, и вот хлынул дождь, теплый, но частый и крупный. Промокнув до костей, мы остановились, чтобы просушиться, и поехали дальше. Нечего описывать всякую хижину и всякую деревеньку, которые мы встречали по дороге. При слове "хижина" надобно вообразить домик, сплетенный из тростника, не хуже корзинок, в которых наши дамы держат свои рукоделья, и еслибы вы нашли такую корзинку у себя в цветнике, забытую, например, какою-нибудь кузиной, то могли бы составить себе приблизительное понятие о таитской хижине. Она состоит из поставленных перпендикулярно жердей бамбука, между которыми оставлены промежутки шириною в два пальца. Над этим крыша почти такого же тонкого плетения, как тонкие тапы, цыновки, которыми устлан пол хижины; между тем крыша защищает хорошо и от солнца, и от дождя, а в скважины между тростником постоянно продувает воздух. Все окружающее хижину разнообразно до бесконечности; и если я дам вам в распоряжение рощи апельсиновых деревьев, несколько усыпанных цветами высоких и грациозных олеандров, сколько угодно пальм и бананов, то берите всего этого больше, составляйте вокруг корзины букет по вашему вкусу, но будьте уверены, что хижины и ландшафты, которые мы встречали по дороге, все еще будут и красивее и разнообразнее.

Дождь принимался лить несколько раз; подгоняемые им, мы проехали дистрикт Папара и остановились близь хижин, принадлежащих уже к дистрикту Папеурири. Не подалеку впадала в море река; горы, раздвинувшись, образовали глубокое, роскошное ущелие; с отодвинутой на задний план и совершенно темной стремнины, тремя серебряными полосами, низвергались водопады, пропадая в неясной, туманной синеве; вдали виднелась река, с красивыми берегами, а ближайший изгиб ее был в сумраке от густоты нависших над ним деревьев. Там причалила пирога и несколько купающихся Фигур плескали и возмущали воду, дремавшую в этом живописном затишье. К морю видно было несколько выступавших мысов, из которых каждый спорил с другим в красоте и богатстве одевавшей их ризы.

Мы вошли в первую хижину. В одном углу, на полу, лежал завернутый в белое полотно покойник; несколько женщин пели, сидя кругом его, гимны. Мы вошли в соседнюю хижину, где, отдохнув и пообедав, тронулись снова в дорогу, в нашем легком кабриолете. Но чем больше мы углублялись, тем труднее становилась дорога; броды через речки были почти непроходимы; большие камни, разбросанные по мелкому дну, подвергали большой опасности тонкие колеса нашего экипажа. Мостики состояли из нескольких бревен, положенных поперек речки, так что нужно было большое искусство, чтобы переезжать по ним; несколько раз колеса проваливались между бревнами, надобно было вставать и на руках перетаскивать кабриолет. Дени мог бы быть полезен при этих переправах, но им обуяла какая-то дикая страсть гоняться за всякою свиньей или коровой, выглянувшею из чащи леса; когда в нем была нужда, тут, как нарочно, его едва было видно, только панамская шляпа мелькала между кустами, и длиннорогий бык, спугнутый им, летел на нас, останавливался в страхе и снова бросался в кусты. Один раз переезд через мост кончился довольно неприятно -- пришлось спрыгнуть в воду, увязнув выше колен в тине. Доехав до местечка, напоминающего французское аббатство, с островерхою церковью, каменною стеной и хорошеньким ландшафтом, мы решились предпринять уже возвратный путь: дорога становилась слишком затруднительна, и ехать дальше можно было только верхом. Для ночлега выбрали себе большую хижину в Папеурири, стоявшую среди большого двора и выходившую к морю.

Стало темнеть. Среди хижины сидело несколько девушек и канаков и пели гимны; красивая группа освещалась маслом, горевшим в кокосовых скорлупах. Гимны, слышимые здесь на каждом шагу, завезены сюда протестантскими миссионерами; канаки переделали по своему мотив, придав ему свою оригинальную прелесть. Голоса канаков очень верны и чисты, но определить их было бы довольно трудно. Хоры очень правильно организованы; в первый раз, пение это как-то поразит вас, но, по мере того как вы слушаете, вам бы хотелось, чтоб оно не прекращалось. Так теперь, целый вечер и до глубокой ночи, пели все один куплет; отдохнув минуты две, повторяли его снова, и, странная вещь, вместо того чтобы надоесть, куплет этот каждый раз возбуждал в нас желание еще раз услышать его; как будто давали по маленькому глотку очень вкусного напитка, которого чем больше пьешь, тем больше пить хочется. Миссионеры ввели это пение, как одно из средств приохотить жителей к религиозному созерцанию или, по крайней мере, настроению. Слова Давида, казалось, должны были невольно западать в душу певчих, развивая в ней духовные элементы; но как же привилось это пение к канакам? В каждой деревне, ночью, собираются девушки и молодые люди в хижину, которая побольше, петь гимны; пока стройный хор далеко разносится по пальмовым рощам, понравившиеся друг другу пары тихонько оставляют хижину, чтобы в уединении, где-нибудь между корнями ей, или под сенью апельсина, еще более насладиться ночью, с ее чарами. Религиозное пение часто сопровождается тихою, сладострастною сатурналией, как естественным следствием плотской натуры канака; но эту натуру развивает и лелеет сама окружающая природа, с ее теплыми ночами, с ароматами, звездами, и волшебством своего жгучего, распаляющего дыхания.

Хижина была полна народу; между красивыми лицами канаков отличалось идиотское лицо альбиноса. Канаки на Таити сохранили часть своего костюма, парео или маро, -- материя, которою обвертывают, вместо панталон, ноги; сверх ее, они носят рубашку; узор парео всегда крупный. Женщины носят длинные платья, в роде тех, какие мы видели на Сандвичевых островах, и так как здесь господствуют Французы, то и в глупых фасонах этих пудермантелей встречаются кое-какие модные ухищрения. Хозяйка хижины была очень красивая, молодая женщина, вдова; ее звали Ваираатоа (Vairaatoa); она не сидела между поющими, а хлопотала у стола, где нам приготовляли чай. В толпе, окружавшей хор, бросался особенно в глаза великан, аршин трех росту, с шеей фарнезского геркулеса, и с физиономией добряка; он держал на руках мальчика, лет пяти; этот ребенок совершенно пропадал в страшных размерах его рук и груди, и представлялся человеческою фигуркой, нарисованною для сравнения, около колокольни. Несколько мальчиков различного возраста, от десяти до двадцати лет, кто сидя, кто лежа, кто стоя, составляли живописную группу, в своих пестрых тапах, с вьющимися, прекрасными волосами и красивыми лицами; все были освещены колеблющимся пламенем кокосовой лампы, и некоторые из них много напоминали Мурильевских мальчиков. Между певицами особенно отличалась одна своею оригинальною красотой; ее звали Туане, она же была и запевалой. Она была худая, как мертвая; даже лицо у ней подернулось каким-то пепельным цветом; но черные, все проникающие глаза, резко очерченный рот и неуловимые черты прелести, заставляли долго смотреть на нее и невольно вслушиваться в каждое ее слово.

Хор пел; я лег в гамак, который уже успел повесить Дени, и, прислушиваясь к однообразному пению, рассматривал живописную группу. Счастливы ли они, и возможно ли, при таких условиях, счастие?.. Что же еще нужно человеку? Здесь он окружен решительно всем, что только может дать природа; зачем здесь богатство, главный рычаг несогласий и всякого зла? Богатый здесь тот, кто выстроил себе просторнее хижину; а кому нет охоты городить себе большую, довольствуется шалашом, где точно также его продувает воздух, те же пальмы дают кокосовый орех и то же хлебное дерево -- свой плод. Обаяние окружающего было так велико, что я готов был дать себе ответ утвердительный, что действительно, среди этих условий возможно счастие!.. Правда, теперь оно нарушено вмешательством Европейцев, не говоря уже о болезнях, о вечном надзирательстве, о гонении того, что ни один канак никогда не считал дурным; но, разумеется, и в прежнем их быту были явления, указывавшие на неудовольство обоим положением. Люди хотели властвовать, люди выходили из своего постоянного, ровного, невозмутимого расположения духа, при котором только возможно счастие, и в диком, ужасном увлечении доходили до зверства, до каннибальства. При войнах с враждебными племенами, сделавшимися враждебными по одному слову вождя, народ не прежде успокоивался, и возвращался к обычной жизни, как истребив все племя своих врагов, не оставив ни одной женщины, ни одного ребенка... В эти минуты зверского увлечения дымились человеческие жертвы, и люди ели мясо своих жертв. Любопытно бы знать, неужели после, когда рассудок вступал в свои права, ни раскаяние, никакое другое чувство, не тревожило их умы, не шевелило совести дикарей? Образование общества Арсой, где одним из главных условий было детоубийство, указывает или на крайнее падение человеческого начала, или на какой-то смутный порыв выйдти из настоящего положения, -- стремление отчаянным усилием броситься куда бы ни было -- положение, до которого может дойдти общество после многих разочарований и бесплодных усилий к возрождению!

Но помимо темных сторон народного характера канаков, редкая народность представляет такие нежные черты, дающие этому народу главную физиономию. Они не обманули ни Бугенвиля, ни Кука своим добродушием, своим гостеприимством, скромностию, опрятностию в жилищах и незлобием; они действительно таковы, и до сих пор остаются теми же, несмотря на клеветы, взводимые не них миссионерами. Нельзя смотреть на жителя Таити с точки зрения католического монастырского прислужника, который во всю жизнь свою ничего не видал, кроме сырых стен коллегии, подрясников и ханжества; слышал одни схоластические уроки от людей таких же, как он сам, испытывал сильные ощущения разве от розог. Канак родился под пальмой; первые впечатления его должны были развить в нем живое чувство природы; перед ним не было ни одной дисгармонической линии, он не слыхал ни одного фальшивого и нестройного звука. Он прислушивался к шуму бурунов, разбивающихся о кораллы, и шелесту пальм, и не зачем ему было задумываться, когда жизнь была так легка и все кругом так прекрасно. Как было останавливаться ему в сближении с прекрасною каначкой, и думать, что дальнейший шаг -- безнравственное дело? И цвет ея любви он брал с тем же чувством, как срывал кокос своей пальмы. Нельзя назвать это развратом, как нельзя назвать канака ленивцем, когда он лежит под деревом, и смотрит на свое небо; то же было и в первобытные времена. Ему хорошо, он упоен, иначе он не понимает жизни. Пепинг упрекает их в нечистоплотности, особенно развившейся в последнее время; но судя по тому, что мы видели, я никак не могу сказать этого. И каким образом она может завестись? Купанья своего ни канак, ни каначка ни за что не променяют; это одно из их удовольствий; на каждом шагу видишь черноглазых наяд, плескающихся в затишьях, и качающихся, как русалки, по ветвям, над водою. А в хижине всегда найдете несколько чистых тростниковых тап, на которых ложитесь и обедайте смело. В болезнях же, привитых им Европейцами, виноваты ли они?

Скоро все эти размышления уступили обаянию всего того, что я видел. Встречавшиеся в продолжении дня картины развертывались перед воображением во всей их прелести; волшебные тоны зелени и моря, эти райские берега в своих причудливых очертаниях, темнота тропического леса, звуки падавшей воды с обрыва, все это наплывало на душу, смешивалось с звуками поющего хора, в сотый раз повторявшего свой стройный мотив, и становилось как-то все лучше и лучше! Великан-канак уселся около меня и тихо раскачивал гамак. Другие образы стали являться передо мною: отдаленное детство, колыбельная песня, горячая дружба, слова участия, первое лихорадочное замирание сердца. Хор пел, то как будто вдали, то снова приближался, и умолкал, и снова раздавался где-то далеко, едва-едва долетая до слуха своими правильными, гармоническими аккордами. Я уснул.

Меня разбудили, чтобы пить чай. Любопытные дети рассматривали наши вещи; к ним присоединились и большие, и между нами начался оживленный разговор с помощию жестов. В хижину вошел почтенный старик, лет восьмидесяти, но очень бодрый. Тихим, но патетическим голосом, начал он читать молитву; все притихли, и даже Дени, когда я взглядом спросил его, кто это, сделал рукой движение, чтоб я молчал. Кончив молитву, старик подошел к нам, пожал наши руки, и вышел; затем пение началось снова и продолжалось до глубокой ночи. Публика начала ложиться спать по разным углам хижины; лампы одна за другой угасали, и только один огонек долго виднелся в углу, где хлопотала хозяйка, что- то вынимавшая из своего сундука и опять укладывавшая. Хор все еще пел, но и он стал уменьшаться; остались наконец три певицы. Эту ночь мы уже легли на кроватях, и скоро уснули крепко; последним впечатлением были звуки гимна. Почти весь следующий день провели мы в этой хижине, -- так не хотелось нам уезжать оттуда. Только после обеда запрягли нашего саврасого клепера, и Дени пошел гарцовать впереди, гоняя по вчерашнему коров. Мы ехали назад, уже по знакомой дороге, что чувствовал и конь наш, с удивительною прыткостию мчавший нас лесистою дорогой. Он остановился вдруг перед лежавшим поперек дороги, срубленным деревом, -- достаточная причина, чтобы слезть с кабриолета и осмотреться. Дерево было толстое, огромное, срубили его вероятно вчера, да так и оставили; по обеим сторонам дороги виднелись хижины, составлявшие деревеньку Папара; вчера мы ее проехали во время дождя и почти ничего не видали. Дистрикт Папара каждый день орошается дождем, поэтому он считается одним из самых богатых на острове; даже Пепинг делает уступку в пользу его жителей, находя в них кое-какие доблести их отцов и прадедов. В этой деревне живет миссионер, и есть школа. К самой дороге вышли исполинские ви с своими драконообразными корнями. Я уселся под тенью одного из них, и скоро вся деревня собралась, поместившись около нас между корнями и на корнях великана. Толпа была удивительно живописна своими прекрасными головами, убранными у некоторых цветами и зеленью; иные фигуры драпировались в пестрых тапа, приняв одну из тех грациозных поз, которые даются только человеку свободно живущему, среди прекрасной природы.

Мы пошли гулять в ущелье, где промочил нас дождь; в деревне же его не было, и мы как нарочно ходили затем, чтоб убедиться, что действительно дистрикт Папара часто орошается дождями. Вечером, к чаю, понадобился лимон; хозяин, канак, зажег факел и пошел в лес; видно было, как колеблющееся пламя освещало темную гущу дерев; он скоро воротился с сорванным лимоном.

На другой день, утром, мы пошли в школу. В полуразвалившемся домике, выстроенном несколько по-европейски, было человек тридцать детей, между которыми были и взрослые. Почти все без исключения курили сигары, которые канаки делают из местного табаку; они берут лист, высушивают его на огне, крутят и, обвернув листом тонкой соломы, курят. Три мальчика и две девочки стояли на коленях, и, несмотря на свое грустное положение, часто потихоньку переглядывались с мимолетными улыбками. Между ненаказанными слышался смех, играли черные глазенки, раздавалось, шушуканье, а иногда и звуки расточаемых ударов. По классу из угла в угол, ходил высокий канак, вероятно блюститель порядка. Но вот вошла в комнату фигура, одетая в черный подрясник, и все стихло; у фигуры в подряснике в руках был штопор, -- не вместо ли указки, подумал я?.. Лоб этого господина был низок; брови черные срослись вместе, верный признак упрямства; черные глаза ровно ничего не выражали, а черные зубы между мясистых щек и губ гармонировали с узким лбом. Желая завести разговор по душе этого господина, я спросил его, много ли еще некрещенных на Таити? Он несколько обиделся: "Это не наше дело, отвечал он, мы здесь более занимаемся протестантами". Я остановился, не поняв его ответа. Начался урок; сначала детей заставили хором пропеть, поканакски, границы Франции. "А present en francais! скомандовал миссионер штопором, и дети хором заголосили "La France est bornee par La Manche, la Belgique и т. д.

- А вы их учите по-французеки? опять спросил я.

- Нет, ведь вообще мы школами мало занимаемся, не это составляет наши главные обязанности.

Мы посмотрели на его штопор и поспешили уйдти. Этот по крайней мере не нововводитель, подумали мы?

Возвращаясь в Папеити, мы как будто досматривали великолепный альбом пейзажей; любовались им, переворачивая рисунки от первого до последнего, и обратно от последнего до фронтисписа. Приближаясь к городу, мы пошли пешком, ведя под устцы усталого клепера. Вот показалась пальмовая роща, видная с рейда, вот и некоторые из наших офицеров, гуляющие верхом, вырвавшиеся с судов от различных авралов, спусков, вооруженных баркасов, брам-рей и брам-стеньг...

Нас, конечно, засыпали вопросами: были ли мы в Фатауа, видели ли озеро, находящееся в горах, на высоте 3.000 футов, и пр. Мы должны были, к стыду нашему, сознаться, что ничего этого не видали, а только много гуляли и большею частию лежали по разным хижинам. Расказы о Фатауа были соблазнительны, между тем как достижение высокого озера сопряжено было с большими трудностями; решили ехать в Фатауа, на что и употреблен был весь следующий день.

Там, где только орлу пришло бы в голову свить себе гнездо, канаки устроили было укрепленное местечко; но Французы взяли его у них. Говорят, что солдаты по скалам взобрались еще выше, и уже сверху спустились, как снег на голову, к канакам, не подозревавшим такого маневра. Этот французский подвиг стал нам очень понятен, когда мы увидели одного канака, с знаком почетного легиона на груди, за услуги, оказанные им Франции; услуга эта и состояла в том, что он продал главный стратегический пункт своего отечества, свой Гибралтар.

Дорогой мы заехали к одному плантатору, Англичанину, который уже тридцать лет живет здесь. Его плантация сахарного тростника самая большая на острове, и на устройство ее он употребил значительный капитал. Заехали мы к плантатору с побочною целию, выкупаться у него в саду, где река заманчиво бурлила и ценилась каскадами между больших камней. Перед купаньем мы немного посидели в его домике; хозяин был очень почтенный и чистенький старичок, с лицом, похожим на лицо Вашингтона, говорил голосом тихим и ровным, рассказывая нам историю своего переселения на Таити.

Выкупавшись, мы поехали дальше. Под ногами струилась река в своих красивых берегах; за рекой поднимался кряж постепенно возвышавшихся гор; с другой стороны возвышение тоже расло, образовывая с первым живописное ущелье. Лес, начавшись вечными гуавами, загустел огромными ви, акациями, апельсинами и сотнями других дерев, -- розовых, железных, составлявших своим множеством мрачную сень разнообразной формы. Дорога, освободившись на время от напирающих на нее деревьев, висела над обрывом, и перед нами огромною декорацией поднималась гора, покрытая лесом; ясный, прозрачный воздух не сливает всей его массы в сплошной, зеленый ковер, а обрисовывает всякое деревцо, оттеняет всякую ветку, как бы высоко ни была она над нами. Местами, по круглым кудрявым холмам, точно значки, наставлены были пальмы; в другом месте среди горы выступит вперед скала, и на ней рисуется одно огромное развесистое дерево. Потом снова дорога уходила в лес, и опять выходила, чтобы долго не утомлять путника мрачною тенью дерев. Но вот надобно переезжать реку: бывший здесь мост разломан, только некоторые части его еще держатся; вода быстро бежит, доламывая остальное и обдавая пылью попадающиеся по дороге камни и обросшие деревьями берега; пришлось ехать вброд, -- лошадь упирается, часто останавливается, сбиваемая течением, спотыкается о камни, но миновав все преграды, бойко выносит на следующий берег; надо пригнуться к самой луке, чтобы не ушибить головы о перегнувшееся аркой дерево, под которою проезжаешь как под воротами. Зигзагами дорога поползла на гору. Лес живописно перемежался с полями, горами, холмами и отдельными рощами; иногда сквозь его прозрачную сетку темнело ущелие, залитое зеленью. Иногда на одном стволе дерева перепутывалось около десяти чужеядных стволов и листьев, и нельзя было узнать, какому из них принадлежит какой лист. И что за разнообразие картинных мест, живописных уголков!.. Несколько маститых дерев с изрытыми и ветвистыми стволами столпились в кучу, точно для совета, распространились своими громадными ветвями до других дерев, сплетаясь с ними лианами и другими вьющимися паразитами; вдруг, неожиданно, выросла перед глазами отвесная скала: смотришь вверх точно опущенный на дно гранитного колодца; над скалой, испещренною горизонтальными и вертикальными трещинами, красноватыми пятнами, со всевозможными оттенками, видны микроскопические деревья, свесившиеся вниз и зеленеющие своею кудрявою листвой. Подымаешься кверху, дорога повисла над пропастью; перед нами целая декорация гор, скал, и зелени, столпившихся вокруг огромного бассейна, куда бросалась серебряная полоса каскада; она вырывается из зеленого ущелья, прерванного сразу вертикальным скалистым обрывом. Деревья и зелень провожали речку от самого ее рождения до последнего низвержения с утеса и даже свесились за нею, как будто с боязнию следя за внезапным ее падением. Место падения каскада нам не было видно. Сначала плотная стеклянная струя делилась на продолговатые круги, и солнце, переломив лучи свои в бриллиантовых брызгах, образовывало радужное кольцо, сквозь которое низвергалась вода, пропадая в синеве и бездне. Всякая гора, протеснившаяся к бассейну, соперничала с другою, соседнею, красотой своего убранства. Одна, точно драгоценными камнями, изукрасила себя скалами, вставив их в изумрудную оправу зелени, другая завернулась в непроницаемый зеленый плащ; третья откинула этот плащ за плеча, обнажив свое каменное, блистающее тело; иная нахмурилась, потемнела от наброшенной на нее тени цепляющихся по вершинам ее облаков, или просияла вся, облитая ярким светом солнца. У самой дороги, на голубом фоне глубины ущелья, бросались в глаза резко-очерченные корни свесившегося дерева, яркая зелень бананового листа и разных мелких кустарников; видны были еще два поворота каменистой дороги, цеплявшейся по отвесной скале, и наконец свитое над пропастью гнездышко Фатауа, небольшое укрепление с домиком и казармой. Его занимает постоянно пост солдат, которым отпускается провизия на месяц. Владеющий этим пунктом владеет островом.

Как описать проведенный нами целый день в горах, -- как спускались к реке, как купались в ее бассейнах, до того места, где она, прорыв две мрачные пещеры, с каменными сводами, бросалась с обрыва вниз; как нас накормили травой, под именем салата, и я заснул в одной из пещер, под звуки капавшей воды, и как вообще нам было хорошо, далеко от людёй, высоко над ними, над городами?..

Здесь Фауст нашел бы, кажется, те сосцы природы, к которым жаждал припасть.

Из города нам дали проводника, пленного Новокаледонца, в дыры ушей которого можно было просунуть довольно толстую палку; лицо его, украшенное бородой и усами, и выдавшимися вперед губами, было важно и сериозно; однако, несмотря на его важность, мы взвалили ему на плечи провизию, и он, идя ровным и скорым шагом, не отставал от нашего кабриолета. Когда мы, после купанья, расположились в доме сержанта позавтракать, пришел и он. "А, старый приятель! закричал один из находившихся в комнате Французов: как поживаешь, дружище? Еслибы нам удалось поймать теперь твоего сына, то в Новой Каледонии нам было бы покойнее! Знаете, кто это? продолжал он, обращаясь к нам. -- Это каледонский король! Много наделал он нам бед, недавно съел двух Французов, наконец его поймали, и привезли сюда. Теперь главным остался его сын, да тот будет попроворнее, и с ним не так то легко справиться".

Час от часу нелегче, -- точно сказка!.. Съеденные люди, превращение проводника в короли, и именно в этой стране, среди таких чудес, каких не представляют ни Тысяча и Одна Ночь, ни Сон в летнюю ночь... Казалось, ни одна сказка не украшена такими цветами фантазии, какими в действительности полна эта волшебная, сказочная страна! Фантазия населила бы эти пещеры богинями, феями; но все эти вымыслы хороши там, где нужно чем-нибудь дополнять картину, а здесь красота так полна, что еслиб и явилась какая-нибудь фея, кажется, никто бы не удивился ее встрече.

В этот день, вечером, мы были приглашены на бал, который давал нашей эскадре город. Hotel de Ville, в котором он давался, стоял среди обширного двора, и к нему вела аллея тамариндов. Перед домом был фонтан, и вход украшался флагами и плошками. Народ наполнял весь двор; в аллее, в два ряда стояли канакские музыканты, игравшие на бамбуковых толстых дудках; мы их встретили утром, когда ехали в Фатауа; они была на превосходных лошадях, и как кони, так и всадники, украшены были цветами и какими-то желтыми листьями. В толпе было много каначек; многие из них, чтобы лучше все видеть, взлезли на деревья и, освещенные плошками, висели на ветвях в разнообразных позах.

В залах был сброд европейского населения Таити. Бледные, некрасивые люди толкались в польках и вальсах, под звуки фортепиано и гармоники, -- той самой, которая так часто слышна у нас на улице. На диване, в розовом пудермантеле, толстою головой уходя в толстое, жирное тело, и обмахиваясь красным веером, сидела королева Помаре; по близости ее, как монументальные фигуры, красовались ее тетушка и две "шефресы". Таких женщин можно бы было показывать за деньги; представьте себе тетушку, женщину семидесяти лет, около шести футов роста, с пропорциональною толстотой, шириной плеч и высотой груди, -- женщину прямую, стройную, с головой, закинутою несколько назад, и с белым пером, развевающимся над седыми волосами!

На лице ее оставались еще следы красоты первоклассной. Обе шефресы были из той же породы людей, и танцовавшие около колоссальных фигур Французики и Француженки напоминали козлов, теряющихся в стаде голландских коров. Замечательнейшими лицами бала были, вопервых, губернатор, commissaire imperial, Mr de R***. Он совершенный дубликат Наполеона I, то же лицо, та же поза, только прибавьте ко всем известному, стереотипному лицу, выражение жабы и то впечатление, какое производит это животное, когда ощущаешь его на руке. Жена его, белокурая дама, имеет репутацию первой красавицы Таити; она же и царица бала. Смотря на нее, я вспомнил одно сравнение Гейне и приложил его к настоящему случаю: если королева Помаре происходит от одной из тех семи жирных, библейских коров, которых видел Фараон во сне, то Mme R***, по всей вероятности, сродни тощим. Какой испорченный вкус должно иметь, чтобы на Таити засмотреться на безжизненную, тощую, белокурую красавицу!.. А вот предмет, любопытный для антиквария, -- первые поселенцы на Таити, -- старушка дряхлая, почтенная, и чепец на ней, вероятно, тот же, в котором она венчалась перед переселением сюда. Еслибы можно было, я поцеловал бы руку почтенной старушки, -- она первая из европейских женщин решилась бросить рутину своих соотечественниц, и, вероятно, была счастливее их. Вот король, муж Помаре, личность, тоже, в роде статуи нашего Минина. Среднего роста человек, вероятно, не достанет рукой до его плеча; а на плечах ленивая и даже не совсем умная голова, с ястребиным носом и низким лбом. Он в генеральском мундире терпит пытку, и ждет, кажется, минуты, когда ему можно будет скинуть его и надеть тапу и рубашку, костюм, в котором он постоянно ходит. С ним его сынок, канакский Митрофан, смотрящий дичком; и его нарядили в какую-то куртку и водят по залам, наполненным недотрогами-Европейками, а ему бы в лес, на дерево, в реку...

На балконе сидели две девушки, в белых платьях и в венках на головах; обе они катанки. Как дочери одного из шефов, Таириири, они имеют право быть на бале; но как идти танцевать, смешаться с белыми? И притом решится ли кто-нибудь из Французов взять одну из них? А им бы так хотелось этого!.. К***, обладающий большим тактом понимать затруднительные положения, и, подобно Юлию Кесарю, всегда готовый перешагнуть Рубикон, взял почти силой одну из них, потом другую, и таким образом сломил лед. Они танцовали едва ли не больше других, затмевая всех своею красотой и удовольствием, выражавшимся на их молодых, открытых лицах. Я с радостию смотрел на них, и не без удовольствия разгадывал кислую улыбку, раждавшуюся по временам на устах у померкнувших планет бледнолицых. На бале было довольно мертво; за то жизнию кипел двор, где толпились званые и незваные. Канакские музыканты трубили, с короткими интервалами, все одно и то же, и часто, вместе с звуками начавшейся музыки, вырывались из толпы несколько каначек, с цветами на голове, точно вакханки, и составляли пляску; быстрый танец их походил и на польку, и на хупа-хупа (так называется на Таити хула-хула). Тут было веселье, тут был смех, блиставшие как угли глаза, и не один кавалер забывал бальную залу для этой толпы, имевшей в себе что-то особенное, чарующее, сладострастное.

В одном из углов обширного двора по временам раздавался барабан и виднелась собравшаяся в кружок толпа. Я пробрался туда, но скоро возвратился, для того чтобы привести еще кого-нибудь, потому что наслаждаться эгоистически тем, что нашел там, я не считал себя в праве. Никеми не прошенные, собрались тут любители, и хупа-хупа кипел под звуки единственного барабана и хлопанье всей публики в ладоши...

Ночь была прелестна, молочные пятна млечного пути и богатые светом созвездия, давали всевозможные оттенки живому, южному небу; Южный Брест стоял над пальмой: воздух был тепел без духоты; от толпы слышалось ахроматическое дыхание цветов. На арену выходило несколько молодых девушек; все они садились в одной позе, все делали одни и те же движения, и под такт их, в порывистом экстазе, плясала канакская баядерка; ее сменяла другая; экстаз их доходил до крайнего предела, жесты доходили до невообразимой быстроты и сладострастия; последний ряд кавалеров вскакивал на плечи первому, в порыве танца; казалось, не будет пределов общему восторгу и увлечению! Хула-хула на Сандвичевых островах тише и сдержаннее.

Рядом с двором, на котором был Hotel de Ville, расположен двор королевы, куда есть ход через калитку. Дворец королевы, -- большая каза, построенная из дерева, только с высокою тростниковою крышей. В большой комнате европейская мебель, два зеркала, картины и портрет Помаре, писанный масляными красками. Услыхав пение на дворе дворца, мы пошли туда; дворец освещался одною свечой; балкон его был полон народом, ожидавшим свою "помещицу". Эта публика составляет род придворного ее штата. Всякий канак, или каначка, не имеющие где приклонить голову, и решительно не желающие делать что-нибудь, идут к королеве, и та позволяет им оставаться у ней при дворе. Около балкона, на разостланных по зеленому лугу цыновках, лежали группами канаки; сидевшие на ступенях балкона и на террассе пели гимны. Здесь собираются лучшие певцы и певицы, и поют долго заполночь, пока патриархальная их владетельница, страдающая от жира и жара, не уснет под монотонный такт их гимнов; а как хорошо под них засыпается, я знаю по опыту.

Каждый день мы уходили далеко за город проводить вечер. Устанешь, войдешь в первую попавшуюся казу; вас встретит живописное семейство, с радостию расстелет тапу, мущина полезет на пальму, сорвет несколько кокосов, и поднесет их, искусно отбив верхушку; залпом выпьешь кисловатую, освежающую жидкость. Вблизи играют дети; у порога хижины, молодая женщина распустила свои густые, черные косы, и с усилием расчесывает их. Долго можно пролежать в такой хижине, ни о чем не думая, смотря на качающиеся листья пальм, разговаривающих друг с другом вечным шелестом. Но не век же лежать; идем дальше; углубляемся в темную рощу хлебных деревьев, переходим мост, и свежая струя воды, журчащая в небольшом каскаде, соблазняет невольно; недолго думая, сбрасываем свой легкий костюм и кидаемся в воду; не далеко от нас -- купальщицы, над которыми несколько дерев образовали сплошную тень. Но вот темнеет, вот наступает ночь; в воздухе становится еще лучше, как-то свободнее; далеко за полночь сидим мы где-нибудь в затишье, и целая группа пальм лепечет вам "таинственную сагу" и много говорит сияющее бесчисленными звездами небо, смотря на нас в просветы между листьями хлебных дерев. и кокосов. Иногда послышится знакомый мотив гимна, напрягаешь слух, и едва-едва схватываешь доносящиеся звуки...

Последний вечер перед уходом нашим, мы провели на дворе королевы; у нее был праздник; гости обедали в большой палатке, а по обширному двору расположились хоры певиц и певцов, и неизбежная публика канаков, ищущих и любящих всевозможные зрелища.

Мы, не званные на праздник, ограничились королевскою дворней, усевшись сзади хор. Скоро обед кончился, европейские модные костюмы и кринолины, вовсе здесь не уместные, скоро скрылись. Королева удалилась и, переменив стеснявший ее костюм на канакский, уселась на балконе; муж ее тоже нарядился в тапу, и жизнь их потекла по домашнему. Увидев нас на дворе, король пригласил во дворец.

Я уселся было около королевы и стал говорить ей разные, приятные для нее вещи: "Вы владеете самым красивым царством в мире", сказал я ей. -- Мму, отвечала она и благосклонно кивнула своею жирною головой, отмахиваясь веером от жара. "Ни одна страна не оставит в нас таких сладких воспоминаний, как Таити!" -- Мму, опять промычала она. "Таити это земной рай..." -- Мму. -- И я, с уважением посмотрев на почтенную помещицу, поспешил уйдти. Ей около пятидесяти лет, ее очень любят канаки, она очень многим помогает, и если патриархальная власть может привести в истинное умиление, так это здесь...

На дворе происходила сдержанная, страстная сатурналия, без пьянства и оргии, и Помаре, зная свой народ, и смотря на него с балкона, была счастлива. По всему двору, местами осененному пальмами, разбросанными кучками сидели и лежали канаки. Когда один хор кончал, другой начинал свои песни, убаюкивающие и услаждающие; чистые голоса раздавались как серебро в воздухе; небо золотистым пологом раскинулось над нами; было так тихо, что свечи горели на воздухе, и пламя их нисколько не колебалось. Сколько сдержанных речей, сколько сладострастного шепота таилось в этой очарованной тишине!.. Часто из групп отделялись пары, пропадая в тенистых углах обширного двора.

Мы явились на клипер в два часа ночи, а рано утром снялись с якоря, не подозревая, что нам готовился очень приятный сюрприз: через несколько часов мы бросили якорь в бухте Papetuoi, на острове Эймео, в одной из самых красивых бухт в мире.

Островок Эймео лежит в двенадцати милях от Таити. Я уже упоминал о значении, которое имел он во время первых миссионеров. И теперь на нем есть несколько школ, церквей, разбросанных там и сям, и бумагопрядильное производство.

Редко случалось мне видеть более разнообразные формы гор и возвышений как те, какие представляет Эймео; подходишь точно к сказочному городу, где живут сказочные великаны; одна скала вытянулась к верху, как Страсбургский собор, или Сухарева башня, другие вышли куполами, колоколами; а там скала протянулась отвесною высокою стеной. К морю, все эти каменные громады оделись в густой, непроницаемый ковер зелени, выходя к воде такою же живописною и разнообразною каймой, как на Таити. Бухта глубока, и можно принять ее за широкую реку, впадающую в море; в глубине ее действительно вливается река, протекающая сначала по живописной долине, окаймленной сзади скалами, которые дают всему острову такой разнообразный вид. По сторонам бухты-горы и скалы и все уравнивающая и украшающая зелень, подступившая под самые вершины и ниспадающая к морю своими густыми, кудреватыми волнами. Характер леса тот же, что на Таити. По тропинкам, идущим по берегу, местами разбросались хижины; местами роща пальм отделяется своими стволами и листьями от темной зелени апельсиновых деревьев; те же исполинские ви с своими высокими корнями, те же гуавы, железное дерево, розовое и тысяча других пород, перемешанных между собою ветвями и листьями. Глубокая бухта у берегов оканчивается отмелью, покрытою древовидными кораллами.

Мы провели на Эймео двое суток, целый день гуляя по лесам и красивым бухтам, каждый вечер и ночь просиживая почти до утра на зеленой траве, в виду пальм, гор и роскошного залива. Как передать всю прелесть этих

ТИХІЙ ОКЕАНЪ

I. Сандвичевы острова.

Я пишу въ небольшомъ домикѣ, куда перебрался отдохнуть отъ морской жизни. Весь домикъ состоитъ изъ одной комнаты; снаружи скрываютъ его деревья, а черезъ двѣ постоянно отворенныя двери тянетъ сквозной воздухъ, захватывая съ собою свѣжесть зелени и благоуханія растущихъ вблизи цвѣтовъ. Одну дверь стерегутъ два огромные куста датуръ, бѣлые цвѣты которыхъ просыпаются съ луной, и дышатъ на меня своимъ ароматическимъ дыханіемъ. Въ другую дверь выглядываютъ какіе-то прехорошенькіе лиловые цвѣточки. Подуетъ вѣтеръ, и зашелеститъ легкій листъ акаціи и тамариндовъ, зашуршитъ тяжелый листъ кокосовой пальмы, поднимающейся изъ-за ближняго забора.

Съ совершенно-новымъ чувствомъ, оставили мы въ послѣдній разъ Хакодади: мы шли домой, и оставляли его, можетъ-быть, и даже по всей вѣроятности, навсегда. И не одинъ Хакодади оставляли мы,-- за нимъ скрывался отъ насъ, въ своихъ постоянныхъ туманахъ, дикій берегъ Манджуріи, съ пустынными заливами и пристанями, съ тундрою, сосновымъ лѣсомъ, собаками, оленями и Гиляками... Впереди, какъ будто прочищался горизонтъ, и на ясной полосѣ освѣщеннаго неба услужливое воображеніе рисовало пальмы и бананы волшебныхъ острововъ, ихъ красивое населеніе, собирающееся у пороговъ своихъ казь, и вся романическая обстановка патріархальной жизни. За ними представлялись еще болѣе ясныя картины: родная степь, звукъ русскаго колокольчика, завѣтные дубы, выглянувшіе изъ-за горы, возвращеніе, свиданіе и чувство оконченнаго дѣла... Хотя до всего этого еще не меньше десяти мѣсяцовъ плаванія, а все-таки съ каждымъ часомъ, съ каждою милей, разстояніе между нами будетъ меньше и меньше, и вѣроятно, ни одно чудо на нашемъ пути не произведетъ на насъ такого впечатлѣнія, какое произведетъ видъ кронштадтской трубы, когда ее наконецъ усмотрятъ наши штурманы и эгоистически "запеленгуютъ".

Къ чувству радости возвращенія, не скажу, чтобы не примѣшивалось и грустнаго чувства: въ Хакодади мы простояли безъ малаго годъ; въ Хакодади оставляли своихъ друзей, махавшихъ намъ на прощанье платками съ своего клипера; не было мѣста кругомъ всей бухты, которое бы не напомнило чего-нибудь; мы успѣли здѣсь обжиться, обогрѣться, а русскій человѣкъ не всегда охотно оставляетъ обогрѣтое мѣстечко. Наконецъ,-- кто знаетъ будущее?-- въ годъ много воды утечетъ, и сколько ея мы увидимъ у себя на клиперѣ, когда будемъ огибать мысъ Горнъ, эту bête noire моряковъ!.. (Американецъ, обогнувъ Горнъ, пріобрѣтаетъ право класть свои ноги на столъ.) Болѣе года не будемъ получать писемъ, и что еще мы найдемъ дома?..

Но всѣ эти сожалѣнія и опасенія нисколько не отравляли общаго чувства. Всякій, кто помнилъ еще Шиллера, повторялъ одну изъ его строфъ, "которая кончается стихами:

Sind die Schiefe zugekehrt

Zu der lieben Heimath wieder...

И было весело!

Снялись мы 3 ноября съ разсвѣтомъ, и скоро опять должны были бросить якорь, при выходѣ въ Сангарскій проливъ. Въ морѣ ревѣлъ штормъ, взволновавшійся океанъ гналъ черезъ проливъ свои разъяренныя волны, и вѣтеръ сильными порывами ударялъ спереди. Мы переждали сутки подъ защитой горы. Цѣлый день шелъ дождь; временами прочищалось, и мы въ послѣдній разъ смотрѣли на грустный ландшафтъ Хакодади, за три стеньги Джигита, выглядывавшаго изъ-за крѣпости, и на пещеру, противъ которой стояли. Эта пещера -- одна изъ замѣчательныхъ вещей въ окрестностяхъ Хаходади. Мы ѣздили осматривать ее нѣсколько разъ въ продолженіи зимы; надобно было завязываться длиннымъ концомъ у входа, и на шлюпкахъ спускаться въ глубину; длинный корридоръ, образованный сталактитовымъ сводомъ, оканчивался обширною и высокою залой, среди которой лежало нѣсколько гранитныхъ блоковъ; вода съ яростію бросалась на каменныя стѣны, и шумъ ея, удесятеренный эхомъ, наводилъ ужасъ на непривычнаго. Съ нами были факелы и фалшфейеры; колеблющіеся огни ихъ освѣщая куски разбросанныхъ камней, черныя трещины могучаго свода, брызги волнъ и наши суетящіяся фигуры; шлюпка очень депо могла быть разбита. Одинъ разъ мы спускались въ маленькой японской лодочкѣ; ее нѣсколько разъ ударило о камни, и даже не разбило.

4 ноября, утромъ, вышли мы изъ пролива, полетѣли попутнымъ вѣтромъ, миль по десяти въ часъ, и скоро Японія скрылась изъ виду. Переходъ нашъ, въ отношеніи мореплавательного, былъ очень интересенъ; тамъ, гдѣ ждали W вѣтровъ, мы имѣли О, и тамъ, гдѣ думали нестись, подгоняемые рѣдко измѣняющимъ пассатомъ, мы заштилѣли и поняли возможность совсѣмъ не выйдти изъ полосы безвѣтрія, изъ "лошадиной" широты (horse latitude). Штиль смѣнялся противнымъ штормомъ, который относилъ насъ на нѣсколько миль назадъ; за штормомъ опять штиль, съ сильною качкой и духотой. Недѣли три наслаждались мы подобнымъ положеніемъ дѣлъ, находясь отъ цѣли нашего плаванія, Сандвичевыхъ острововъ, въ 100 миляхъ. Наконецъ, подулъ давно ожидаемый N, который скоро перешелъ въ NO и О, и мы увидѣли, послѣ сорока дней плавянія, берега похожіе на туманы. Вотъ пунктъ, о которомъ на морѣ всегда возникаетъ вопросъ, берега ли виднѣются, или облака? Съ нами, на клиперѣ, шелъ штурманъ съ китобойнаго судна; онъ поссорился съ своимъ капитаномъ, и по просьбѣ нашего консула въ Хакодади, мы взяли его въ Гонолулу. Онъ семнадцать лѣтъ постоянно плаваетъ въ этихъ моряхъ, и капризы ихъ, также какъ и капризы здѣшняго неба, знаетъ какъ свои пять пальцевъ. Не было сомнѣнія, котораго бы онъ не разрѣшилъ, и мы прозвали его живымъ барометромъ. Онъ предсказывалъ и штормъ, и куда вѣтеръ отойдетъ, и хорошую погоду и дождь,-- однимъ словомъ, ничего не было, чего не зналъ бы нашъ барометръ. Когда дѣлался штормъ, мы шли къ нему за утѣшеніемъ, и если онъ говорилъ, что послѣ обѣда стихнетъ, то уже мы съ презрѣніемъ смотрѣли на вливавшіяся волны, на ревѣвшіе и сотрясавшіе снасти порывы вѣтра. Но когда мы попали въ "лошадиную широту" и заштилѣли, и шли къ Американцу за пассатомъ, то онъ съ каждымъ днемъ больше и больше терялся; здѣсь все измѣняло, и облака, похожія на барашки, часто бывающія при пассатныхъ вѣтрахъ, и великолѣпное освѣщеніе заходящаго солнца, такъ краснорѣчиво говорившее о тропикахъ,-- и барометръ нашъ постепенно выходилъ изъ вѣры. Онъ самъ это чувствовалъ; грустно молчалъ, цѣлыя ночи просиживалъ наверху, съ нѣмомъ упрекомъ смотря на измѣнившую ему стихію; наконецъ до того разсердился, что рѣшился совсѣмъ не выходить наверхъ. Какъ только открылся берегъ, онъ ожилъ и залѣзъ на марсъ; оттуда узнавалъ онъ острова еще по неяснымъ очертаніямъ, какъ своихъ старыхъ друзей. Цѣлый день идя въ виду Моротоя, къ вечеру мы повернули въ проливъ, раздѣляющій этотъ островъ отъ Оау или Воаху (Oahu or Woahoo) Уже стемнѣло, когда мы стали приближаться къ рейду Гонолулу; входить на рейдъ, защищенный съ моря рифами, и притомъ рейдъ незнакомый, было опасно, и мы бросили якорь внѣ рифовъ. Съ берега былъ слышенъ шумъ прибоя, слышалось какъ разбивалась волна о коралловыя стѣны, а въ воздухѣ пахло кокосовымъ масломъ. К***, бывшій здѣсь уже во второй разъ, узналъ этотъ запахъ; онъ вспомнилъ и свою молодость... А Американецъ чуткимъ ухомъ замѣтилъ измѣненіе въ тонѣ прибоя и сказалъ, что сейчасъ будетъ съ берега порывъ; и дѣйствительно, порывъ налетѣлъ съ стремительностію и шумомъ.

Утромъ увидѣли берегъ. Мы стояли не далеко отъ него, между Diamond-hill, Діамантовымъ холмомъ и городомъ. Діамантовый холмъ, выступившій въ море мысъ и очень важный для опредѣленія мѣста, похожъ на шатеръ, одна часть котораго выше другой; бока его выходятъ правильною гранью, которую образовали овраги, спускающіеся съ хребта къ долинѣ и развѣтвляющіеся на множество мелкихъ овражковъ. Отъ Діаманта къ городу, по берегу, тянутся пальмовыя рощи, а надъ городомъ стоитъ Пуншевая чаша (Punch boll),-- холмъ, съ крутыми стѣнами и укрѣпленіемъ, построеннымъ на одномъ изъ возвышеній, которое выходитъ гласисомъ; въ городѣ, мѣстами видны пальмы, флагштоки и мачты, обозначающія собой гавань, въ которую и мы должны были проникнуть. За городомъ синѣетъ ущелье, образуемое зелеными горами, составляющими главную возвышенность острова; слѣва, масса горъ прерывается обширною долиной, за которою виднѣются другія горы, слабо рисуясь сквозь прозрачный туманъ. Длинные буруны обозначаютъ рифы, образуя параллельныя полосы и шумя бѣлесоватыми брызгами, въ своемъ непрерывномъ наступательномъ движеніи.

Съ разсвѣтомъ, у насъ выстрѣлили изъ пушки, чтобы вызвать лоцмана; скоро показался вельботъ, изъ котораго вылѣзъ очень приличный джентльменъ, въ сѣрой шляпѣ и синемъ пальто. Проходъ между рифами очень узокъ; фарватеръ отмѣченъ знаками и бочками; на первомъ знакѣ устроенъ колоколъ, звонящій при колебаніи аппарата волной, и кто знаетъ о существованіи этого колокола, тотъ можетъ отыскать по немъ входъ и ночью, и въ туманъ. Въ гавани стоитъ нѣсколько китобойныхъ судовъ, которыя всѣ подняли свои флаги при нашемъ прибытіи; изъ нихъ, два судна нашей финляндской компаніи. Вотъ подходимъ къ самому берегу; клиперъ, какъ мухами, осажденъ прачками (здѣсь прачки мущины), факторами, консульскими агентами и всѣми чающими прибытія въ портъ судна, особенно военнаго. Вслѣдъ за нами входитъ въ гавань шкуна, одна изъ тѣхъ, которыя обыкновенно плаваютъ между островами, составляющими гавайскій архипелагъ. Не помню гдѣ-то читалъ я описаніе подобной шкуны, на палубѣ которой, вмѣстѣ съ пассажирами, толстыми и тонкими каначками, канаками, Китайцами, матросами, толкутся коровы, свиньи, собаки, и къ разнообразному говору и мычанію толпы присоединяются какіе-то непріятные звуки. Я вспомнилъ это описаніе, смотря на палубу пришедшей шкуны. Кажется, не оставалось наверху ни малѣйшаго мѣстечка; всѣ находившіеся тамъ сплотились въ одну массу, и еслибы снять съ этой массы слѣпокъ, то вышла бы великолѣпная группа: посверхъ всего, на какомъ-то возвышеніи, въ длинномъ платьѣ, съ вѣнкомъ на растрепанныхъ, черныхъ волосахъ, съ вѣтвями и листьями около шеи, лежала грузная, ожирѣвшая каначка; издали было видно, что ей жарко, и, казалось, отъ теплоты, распространявшейся отъ нея будто отъ печки, таяло умащавшее ея волосы масло; намъ уже представлялось, что запахъ этого масла доносился и до насъ. Вокругъ нея торчало нѣсколько шляпъ разнообразной формы, принадлежавшихъ, вѣроятно, извѣстнаго сорта дѣльцамъ, попадающимъ или въ богачи-капиталисты, или на китобойное судно матросами, или же иногда на висѣлицу. Ближе къ борту, въ пестрой фланелевой фуфайкѣ, рисовалась красивая фигура канака, не безъ примѣси бѣлой крови, которая дала его стройной красотѣ много граціи, такъ что онъ походилъ больше на какого-нибудь гондольера-Итальянца, что рисуютъ на картинкахъ. Около него сидѣли двѣ хорошенькія каначки, съ желтыми вѣнками на черныхъ головахъ, и какой-то оборванецъ, въ проблематическомъ костюмѣ, съ сомнительнымъ цвѣтомъ лица и еще болѣе сомнительною физіономіей. Къ второстепеннымъ фигурамъ прибавьте чистаго, бѣлаго Европейца, держащагося особнякомъ, потомъ нѣсколько матросовъ, хлопочущихъ у снастей, парусъ, перебросившійся въ красивыхъ складкахъ черезъ бортъ, нѣсколько рогатыхъ головъ животныхъ, прибавте шумъ, и гамъ,-- и тогда вы раздѣлите со мною удовольствіе полюбоваться этимъ новымъ ковчегомъ, послѣ утомительно-правильной, стройно-однообразной жизни на военномъ суднѣ. Какъ хотите, а въ безукоризненно-сшитомъ мундирѣ гвардейскаго солдата, съ его вытверженнымъ шагомъ и заученною позой, я менѣе любуюсь воиномъ чѣмъ въ оборванномъ Черкесѣ, съ его удалью и проворствомъ, съ его тревожною жизнію, требующею постояннаго соображенія, смѣтливости и присутствія духа. Пусть не сердятся на меня мои товарищи-моряки, когда я скажу, что военное судно напоминаетъ мнѣ воинскій строй, а именно: на мѣсто дотянутые "брамшкоты" (въ пользѣ чего я нисколько не сомнѣваюсь; я даже убѣжденъ въ томъ, что Нельсонъ выигралъ трафальгарское сраженіе именно оттого, что у него брамшкоты были до мѣста дотянуты) представляютъ безукоризненно-обхватывающіе талію мундиры, обтянутыя снасти, учебный шагъ и пр. Видъ шкуны въ Гонолулу съ красиво-драпирующими ее парусами, съ пестрыми подробностями безпорядка,-- что дѣлать!-- доставляетъ мнѣ гораздо больше удовольствія. Или съ какимъ уваженіемъ смотришь на китобоя, съ его разношерстною командой, пришедшаго изъ ледовитыхъ странъ, на кораблѣ съ заплатанными парусами, съ крутыми боками, излизанными морскою волной, съ капитаномъ, одною личностію своею говорящимъ о той жизни, которую онъ одинъ только можетъ вынести, днемъ борясь съ моремъ и китами, ночью засыпая съ револьверомъ подъ подушкой, чтобъ его команда, какъ-нибудь, случайно, не ворвалась къ нему и не выбросила его за бортъ. Всѣ эти черты внутренней жизни судна даютъ физіономію и самому судну; а суда съ физіономіей также интересны, какъ и люди. Китобой и шкуна въ Гонолулу имѣютъ физіономію, а не имѣетъ ея военное судно, какъ не имѣютъ физіономіи иные служаки, которые встрѣчаются десятками на одно лицо. Вотъ, напримѣръ, господинъ, стоящій теперь у насъ на ютѣ; онъ отличный типъ, и встрѣча съ такими людьми на жизненномъ базарѣ очень интересна. Едва мы бросили якорь, какъ ужь онъ явился къ намъ; онъ клеркъ нашего агента, на немъ легкій шелковый сюртучокъ и соломенная шляпа. Лицо его напоминаетъ Мефистофеля, какъ его рисуютъ на дурныхъ картинахъ; но доброе и услужливое выраженіе въ глазахъ уничтожаетъ всякую мысль искать въ немъ какое-нибудь родство съ врагомъ человѣчества. Онъ высокъ ростомъ, очень худъ и во время разговора сильно махаетъ руками, нагибается къ вамъ, какъ-то присѣдаетъ на корточки и въ то же время хочетъ сохранить манеры джентльмена. Съ первыхъ словъ онъ начинаетъ обходить всѣхъ, не любя или не умѣя стоять на мѣстѣ. Передъ нами, въ отрывочныхъ и короткихъ словахъ, онъ набросалъ картину жизни, которую намъ надо вести въ Гонолулу; поговорилъ о королѣ, о "хула-хула", о томъ, что на немъ рубашки стоятъ восьмнадцать долларовъ дюжина, и, не спрашивая нашего мнѣнія, деспотически заставилъ насъ согласиться ѣхать послѣ обѣда за городъ; а мы, сами не зная какъ, и согласились. Исчезъ онъ моментально, какъ исчезаютъ духи въ балетахъ; навѣрное нельзя было сказать, прыгнулъ ли онъ за бортъ, превратился ли въ мачту, или сѣлъ въ шлюпку и уѣхалъ. Съ перваго раза онъ намъ показался просто плутомъ; послѣ мы раскаялись въ своей ошибкѣ, убѣдившись, что онъ дѣлалъ все отъ души, что онъ поэтъ по призванію, что у него огромное самолюбіе, и что вмѣстѣ съ тѣмъ онъ одинъ изъ самыхъ добросовѣстныхъ и порядочныхъ людей; Имѣя способность мгновенно исчезать, онъ точно также и появлялся внезапно, и именно тогда, когда въ немъ была надобность; онъ дополнялъ ваши мысли, являлся вездѣ кстати и вовремя, и теперь я убѣжденъ, что умѣй я сказать понѣмецки: "сивка, бурка, вѣщая каурка, стань передо мной, какъ листъ передъ травой", я могъ бы вызвать его изъ-подъ земли, теперь, въ Петербургѣ.

На палубѣ клипера показались корзины съ бананами, апельсинами, зеленью, капустой, мясомъ, и всѣми прелестями, которыхъ мы давно невидали. Клиперъ ошвартовили, то-есть съ кормы выпустили канатъ и закрѣпили его на пристани. На пристань выходили дома, съ большими буквами на вывѣскахъ, съ балкончиками на высокихъ крышахъ, откуда хозяева смотрятъ въ длинныя трубы на море: "не бѣлѣютъ ли вѣтрила, не плывутъ ли корабли."

Нѣкоторые дома выстроены на половину и кончаются отрѣзанными стѣнами, какъ брантмауеры; у берега, вдоль деревянныхъ пристаней, столпился народъ, съ любопытствомъ смотрѣвшій на пришедшее военное судно. Лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ, толпа народа также выбѣгала здѣсь на берегъ, на встрѣчу пришедшему судну,-- но какая разница! Тогда, по этому берегу, виднѣлись кое-гдѣ тростниковыя хижины, съ осѣняющимъ ихъ бананами и пальмами; женщины не скрывали красоты своего стройнаго тѣла, и не подозрѣвая чувства стыдливости, наивно выставлялись впередъ, бросались въ волны и плыли взапуски, желая скорѣе встрѣтить гостя... Мужья и братья ихъ подозрительно смотрѣли на пришельцевъ, но подавляли въ себѣ чувство ревности изъ гостепріимства; на легкихъ пирогахъ окружали они судно, предлагая коралы, кокосовые орѣхи,-- и женъ, и сестеръ своихъ... И теперь подплываетъ пирога съ кораллами, сидитъ въ ней канакъ, въ синей матросской рубашкѣ и въ соломенной шляпѣ; въ звуки его натуральнаго языка вплелись новыя звуки: "half dollar, one real" и т. п. и онъ настойчиво торгуется, предлагаетъ сертификаты въ томъ, что онъ отличная прачка, или можетъ доставлять на судно все, что угодно. А на толпящихся въ пристани женщинахъ одежды даже больше нежели нужно. Миссіонеры выдумали имъ костюмъ, въ родѣ старинныхъ пудермантелей, падающихъ широкими складками внизъ. Однѣ вѣнки остались имъ отъ прежняго незатѣйливаго костюма. Кромѣ женщинъ, толпу составляли матросы, лодочники (почти все канаки), въ фланелевыхъ фуфайкахъ,-- пестрыхъ у молодыхъ и франтовъ,-- синихъ и бѣлыхъ у болѣе положительныхъ людей,-- и совершенно выцвѣтшихъ у людей вовсе неположительныхъ, то-есть спившихся, прожившихся и несчастливыхъ. Въ числѣ послѣднихъ не мало китобойныхъ матросовъ, не находящихъ себѣ мѣста на судахъ, какъ люди извѣстные за негодяевъ {Для матросовъ, случайно не попавшихъ на какое-нибудь судно и оставшихся зимовать въ Гонолулу, общество китобоевъ основало нѣчто въ родѣ дома призрѣнія, гдѣ матросы эти могутъ найдти, за самую дешевую цѣну, квартиру и столъ. Ежели стоимость стола превышаетъ въ мѣсяцъ пять долларовъ, то лишекъ общество беретъ на себя. Конечно, матросы, имѣющіе дурной аттестатъ, не принимаются въ это заведеніе.}.

Гонолулу, городъ съ физіономіей подобно ему выросшихъ городовъ, обязанъ своимъ существованіемъ, вопервыхъ, китобоямъ: они избрали его гавань, закрытую отъ моря рифами и заслоненную горами отъ NO пассата, для своихъ стоянокъ и отдыха, на переходѣ изъ Америки въ Ледовитое море и изъ Берингова пролива въ Южный океанъ; матросы ихъ находили здѣсь зелень, свѣжее мясо, женщинъ, и все что нужно для кратковременнаго отдыха моряка. Китобоямъ помогли миссіонеры, нашедшіе въ народонаселеніи гавайской группы богатую почву, если не для слова Христа, то по крайней мѣрѣ для своихъ подвиговъ. Миссіонеръ, являясь среди кофейнаго племени, бралъ съ собою, кромѣ Евангелія, небольшой запасъ товаровъ, преимущественно матеріи и различныхъ мелкихъ вещей. На одномъ концѣ селенія читалъ онъ проповѣди, на другомъ -- открывалъ лавку. Проповѣдь гремѣла противъ безнравственности и безстыдства ходить голышомъ. Не подозрѣвавшая безнравственности въ своемъ первобытномъ костюмѣ, канакская Ева убѣждалась наконецъ въ необходимости прикрыть свою наготу и рѣшалась пріобрѣсти платье. Но откуда ей взять денегъ? Она шла на улицу, вплетала въ черныя косы лучшіе цвѣты своихъ долинъ, ловила гуляющаго матроса и, вмѣстѣ съ долларомъ, получала зачатки страшной болѣзни, такъ быстро распространившейся по всей Полинезіи. Съ пріобрѣтеннымъ долларомъ, она шла въ лавку миссіонера и покупала платье; нравственность торжествовала, нагота была прикрыта! А въ городѣ былъ новый домъ, выстроенный разбогатѣвшимъ миссіонеромъ, и улица мѣняла свой канакскій видъ на европейскій. Другой миссіонеръ имѣлъ шляпный магазинъ; шляпки сходили плохо съ рукъ, и какой бы каначкѣ пришло въ голову промѣнять роскошное убранство цвѣтовъ и листьевъ на нѣсколько тряпицъ, карикатурно набросанныхъ на голову? И вотъ проповѣдникъ развивалъ тему библейскаго текста о томъ, что женщина должна прикрытая входить въ храмъ Божій, и при этомъ указалъ на сестеръ, наряженныхъ въ черныя шляпки; въ слѣдующее воскресеніе всѣ прихожанки явились въ черныхъ шляпкахъ. Эти шляпки можно теперь еще видѣть на всѣхъ кавачкахъ у обѣдни, въ главной протестантской церкви. И этотъ миссіонеръ не остался, по всей вѣроятности, жить въ соломенной хижинѣ, а выстроилъ себѣ домъ съ верандами и садомъ, и городъ росъ. Гавань привлекала купеческія и военныя суда, на пути изъ Америки въ Китай; сами острова изобиловали сандальнымъ деревомъ, которое вырубали безъ милосердія; за пачку табаку или бутылку водки, оборотливый прожектеръ заставлялъ вырубать цѣлые грузы дерева, которое везлось въ Китай, гдѣ продавалось или вымѣнивалось. Съ развитіемъ Калифорніи, Гонолулу сдѣлался необходимою станціею судовъ, идущихъ въ Шанхай и Гонъ-Конгъ; начали являться купеческія конторы, банкиры, маклера; стали выростать цѣлыя улицы; на домахъ запестрѣли огромныя буквы вывѣсокъ. Религіозныя секты вели свою пропаганду въ огромныхъ церквахъ, украшенныхъ стрѣльчатыми сводами и готическими башенками. Европейскимъ семействамъ стало тяжело жить въ самомъ городѣ: они начали строить себѣ дома въ долинѣ, примыкающей къ ущелью, украшая свои комфортабельные пріюты садиками. Въ обществѣ выростало новое поколѣніе полубѣлыхъ, смѣсь канаковъ съ Европейцами; по островамъ, щедро одареннымъ природою, заводились плантаціи сахарнаго тростника и кофе, разсаживались тутовыя деревья, воздѣлывался виноградъ, аррорутъ, выписывались Китайцы для работъ, по контрактамъ,-- и вотъ Гонолулу, какъ центръ всеобщей дѣятельности въ королевствѣ, торговой и административной, развиваясь съ каждымъ годомъ, сталъ тѣмъ, чѣмъ мы его застали. Онъ лежитъ, какъ я уже сказалъ, у самаго берега острова Оау; его главные торговые дома смотрятъ своими вывѣсками на суда, стоящія въ гавани; въ немъ около 8.000 жителей, все народонаселеніе острова доходитъ до 20.000; на всемъ же архипелагѣ не болѣе 70.000, то-есть втрое меньше того, сколько было во время Кука. Между рифами и берегомъ, мелкая вода раздѣлена на нѣсколько четырехугольныхъ заводій или отдѣленій, въ которыхъ разводится рыба: это одинъ изъ главныхъ источниковъ богатства Сандвичанъ. Каждое такое отдѣленіе принадлежитъ частному лицу. Эти садки видны съ клипера, если смотрѣть налѣво; за ними, на выдающемся мыскѣ, стоитъ тюремный замокъ, каменный, съ высокою, каменною же стѣной, окружающею его дворъ. Направо видно зданіе парламента,-- домъ съ высокимъ крыльцомъ и тремя большими, широкими окнами. За мыскомъ, по которому въ маленькихъ точкахъ безпрестанно возятъ куда-то землю,-- другая бухта, весь берегъ которой обставленъ домиками и хижинами, съ шумящими надъ ними пальмами; а тамъ, гдѣ эти красивыя деревья столпились въ небольшую рощу, между ихъ голыми стволами виднѣется шатрообразная форма Діаманта, сандвичскаго Чатырдага. Прямо надъ городомъ находятся возвышенности острова съ прорѣзающимъ ихъ массу ущельемъ; въ ущелье идетъ долина, пестрѣющая дачами Европейцевъ; на нее смотрятъ камни а зелень горъ, часто покрытыхъ туманами и облаками, то бросающими мрачную густую тѣнь, то пропускающими нѣсколько яркихъ лучей солнца на живописныя подробности долины и города.

Съѣхавъ на берегъ, я, конечно, былъ доволенъ какъ человѣкъ, выпущенный изъ тюрьмы на свободу. Въ каждомъ деревѣ, въ каждомъ кустикѣ видѣлось мнѣ живое существо, готовое принять участіе въ моемъ сердечномъ праздникѣ. Скоро я оставилъ за собою правильныя улицы, которыя почти всѣ пересѣкаются подъ прямымъ угломъ; на улицахъ пусто, было Рождество; и если скучны англійскіе города въ праздники, то города, населенные американскими методистами, вдвое скучнѣе; магазины заперты, вывѣски, какъ эпитафіи, безсмысленно смотрятъ съ крышъ и стѣнъ. Я спѣшилъ выйдти или за городъ, или въ улицы, гдѣ больше зелени, больше тѣни и жизни. Добрался наконецъ до хижинъ, почти совсѣмъ скрытыхъ бананами, до мѣстъ засѣянныхъ таро, растеніемъ, составляющимъ главную пищу канаковъ, изъ котораго они дѣлаютъ свой пой, насущный хлѣбъ всего народонаселенія. Добрался до тамариндовъ, раскинувшихъ далеко свою легкую и граціозную листву, до пальмъ, грустно шуршащихъ своими верхушками; добрался до чистаго воздуха, въ которомъ не слышалось морской атмосферы, съ ея сыростью и холодомъ; здѣсь воздухъ напоенъ былъ дыханіемъ безчисленныхъ растеній, которыя даютъ ему и силу, и освѣжающую крѣпость. Рѣдко, кто попадался на улицѣ; иногда промчится легкій кабріолетъ съ двумя чопорно-разодѣтыми Американками; встрѣтятся каначки, въ свѣтлыхъ, праздничныхъ пудермантеляхъ (иначе не умѣю назвать ихъ платья), съ цвѣтами на головахъ, съ оранжевыми вѣнками, лежащими граціозно на черныхъ, маслянистыхъ волосахъ, осѣняющихъ кофейныя лица. Первое впечатлѣніе, при взглядѣ на ихъ лица, поражаетъ какою-то рѣзкостью, но выраженіе глазъ свѣтится чѣмъ-то кроткимъ и примиряющимъ. Я заходилъ въ двѣ церкви,-- сначала въ церковь анабаптистовъ, которая была похожа болѣе на комфортабельную аудиторію. Дубовыя лаковыя скамейки были обиты бархатомъ, на полу роскошный коверъ, сквозь полированные жалузи распространялся пріятный полусвѣтъ; съ хоръ раздавалось гармоническое пѣніе; молящіеся были разодѣты, но между ними ни одной канакской физіономіи. Пасторъ патетическимъ голосомъ читалъ съ своей лакированной каѳедры. Молитву эту скорѣе можно было назвать музыкальнымъ утромъ, тѣмъ болѣе что у подъѣзда церкви стояло нѣсколько щегольскихъ экипажей. Не найдя здѣсь того, чего искалъ, я вошелъ въ католическую церковь, которая была тутъ же, черезъ улицу. Церковь смотрѣла длиннымъ сараемъ, въ глубинѣ котораго находился алтарь. Фольга, свѣчи, золотая шапка епископа, ризы и одежды клериковъ, кадила, все это какъ-то мѣшалось вмѣстѣ и казалось издали чѣмъ-то блестящимъ. Во всю длину, по обѣимъ сторонамъ зданія, устроены были хоры, наполненные народомъ. Стройное пѣніе, подъ звуки кларнета, раздавалось иногда сверху. Народъ сидѣлъ на полу, кромѣ бѣлыхъ, для которыхъ было отдѣлено съ боку особое мѣсто; тѣмъ же изъ нихъ, которые не вошли туда, подавали стулья. Мнѣ также подала стулъ высокая, сѣдая старуха, съ лицомъ, какъ будто сдѣланнымъ изъ картона, съ рѣзкими бороздами на лбу и щекахъ; помня, что "въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходитъ", я сѣлъ безъ разсужденія, и сталъ разсматривать сидѣвшую передо мною и вокругъ меня живописную публику. Вся группа была очень пестра отъ разноцвѣтныхъ платьевъ, отъ рѣзкихъ лицъ и цвѣтовъ, украшавшихъ выразительныя, рельефныя фигуры туземцевъ. Въ ихъ позахъ видно было, что платье имъ въ тягость, что оно для нихъ что-то лишнее, мѣшающее, и они инстинктивно правы, потому что платье, можетъ-быть болѣе нежели что другое, имѣло роковое вліяніе на судьбу всего здѣшняго населенія. Желая не отстать отъ своей подруги, каначка надѣваетъ на себя все, что можетъ надѣть, и, подъ тяжестью этой ноши, сидитъ какъ въ паровой банѣ; чѣмъ лучше день, слѣдовательно, чѣмъ жарче, тѣмъ лучше захочетъ она быть одѣтою при людяхъ. Изъ церкви она возвращается въ свою хижину, быстро сбрасываетъ все, и ложится противъ окна, въ которое постоянно тянетъ освѣжающій пассатъ. Легкая простуда переходитъ въ хроническую, слабый кашель дѣлается постояннымъ, слабость груди переходитъ къ дѣтямъ, и вотъ постепенно чахнетъ народонаселеніе, пріобрѣтая всевозможные роды грудныхъ болѣзней, начиная отъ легкаго катарра до чахотки; очень рѣдко встрѣтишь не кашляющую каначку.

Но поразительно оригинальна была молившаяся толпа въ церкви. Не было, кажется, ни одной линіи, ни одного цвѣта неопредѣленнаго или переходнаго; все выражалось рѣзкою чертой, все выступало ярко, начиная отъ зеленаго листа, ясно рисующагося на черномъ фонѣ волоса, до складки чернаго, или цвѣтнаго платья; отъ глаза, блистающаго огнемъ, безъ сомнительнаго выраженія лукавства или хитрости, до крупныхъ губъ, рѣзко изогнутыхъ, безъ сжатости, выражающей большею частію или злобу, или сдержанность. Посмотрите на сѣдыя головы старухъ: что за типическія лица, что за сила и ростъ, что за увѣренность въ движеніяхъ! Въ метисахъ видна уже вкравшаяся нѣга и слабость. Но не охотно мѣшается канакъ съ европейскою кровью, которая разводитъ водою его южную кровь.

Часто встрѣчаешь на одной головѣ совершенно разные волосы,-- черные, смѣшанные съ бѣлокурыми,-- какъ будто черные, туземные, уступивъ бѣлокурымъ нѣкоторое мѣсто, не хотѣли поступиться своимъ цвѣтомъ.

Послѣ обѣда мы поѣхали, въ четырехмѣстномъ тильбюри, въ долину. Долина постепенно поднималась, такъ что приходилось ѣхать все въ гору. Сейчасъ за городомъ начинались дачи, выстроенныя на манеръ англійскихъ коттеджей; между ними пустые мѣста были засѣяны таро, для котораго, также какъ и для риса, нужна вода; каждый домъ окруженъ небольшимъ садомъ; развѣсистый тамариндъ, нѣсколько деревъ акаціи, бананы, кокосовая пальма, прямо листьями поднявшаяся отъ земли; пестрые кусты цвѣтовъ,-- все это выглядываетъ изъ-за забора, чисто сдѣланнаго изъ бѣлаго камня. За домами виднѣются тростниковыя хижины туземцевъ, нормой своею напоминающія наши скирды; у порога хижины пестрѣетъ нѣсколько фигуръ отдыхающаго семейства. Прозрачный воздухъ позволяетъ разсмотрѣть малѣйшія подробности на горахъ, стѣсняющихъ съ обѣихъ сторонъ долину. Густыя массы растущаго по ихъ вершинамъ лѣса смотрятъ какимъ-то рельефнымъ украшеніемъ, наклееннымъ на сѣрые камни; по скаламъ виднѣются бѣлыя точки; внимательно осматриваясь, вы замѣчаете, что точки двигаются, и разсмотрите стадо дикихъ козловъ, гуляющихъ по совершенно-отвѣсной каменной стѣнѣ. Подъ вечеръ, по дорогѣ стали показываться гуляющіе: утрачивающія свои силы Американки и Европейки пользовались прохладой, прогуливая свое нѣжное тѣло въ легкихъ кабріолетахъ; проносилась мимо каначка верхомъ, и яркій платокъ, окутывавшій ея ноги, развѣвался съ обоихъ боковъ лошади, захватывая своими клубящимися складками пыль и камни, летѣвшіе изъ-подъ копытъ горячаго скакуна. Кто научилъ каначекъ ѣздить верхомъ? Лошадь явилась на Сандвичевыхъ островахъ съ Европейцами, слѣдовательно не болѣе сорока лѣтъ,-- когда же успѣло все народонаселеніе пристраститься къ этой лихой забавѣ? Нѣтъ женщины, нѣтъ дѣвушки, которая до была бы отличною наѣздницей. На лошадь садится она по-мужски, не довѣряя сомнительной позѣ нашихъ амазонокъ; ноги окутываетъ длиннымъ платкомъ, обыкновенно яркаго цвѣта, и концы платка далеко разносятся по вѣтру. Устанетъ лошадь, она сама разсѣдлаетъ ее, пуститъ по полю попастись; потомъ поймаетъ на арканъ, осѣдлаетъ, и ѣдетъ далѣе. Видѣли мы по дорогѣ королевскую дачу, небольшой домъ съ нѣсколькими растущими около него деревьями. На возвратномъ пути, все пространство, которое мы проѣхали, вся долина, съ дачами и горами, часть долины, освободившаяся отъ горъ, и наконецъ городъ, рифы и море, все это мы увидѣли вдругъ! Садилось солнце, утопая въ слоѣ тумана, висѣвшаго на границѣ моря и неба, и солнечные лучи не обдавали послѣднимъ свѣтомъ подробностей ландшафта, а легли какою-то прозрачною, матовою пеленой на все, стушевывая рѣзкости и выдающіяся точки; крыши города, поднимающіяся высоко пальмы, мачты судовъ, все это слилось вмѣстѣ; только птицъ протёстантской церкви, какъ бы освободившись отъ налегающей на все дремы, ясно виднѣлся надъ домами. Въ морѣ видно было судно, лавирующее къ порту; но вотъ, оно повернуло и взяло курсъ въ море.

-- Вотъ, беретъ гротъ на гитовы, говоритъ одинъ изъ васъ, самый закоренѣлый морякъ, какъ будто видя отсюда маневръ судна.

Но уже такова морская привычка: видѣть то, чего другой не видитъ, это называется имѣть морской глазъ. Судно виднѣлось намъ какимъ-то темнымъ тараканомъ, медленно двигавшимся и исчезавшимъ мало-по-малу въ вечернемъ туманѣ. Темнѣло. У воротъ домовъ сидѣли семьи канаковъ, сохранявшихъ привычку своихъ отцовъ, которые бывало сиживали у пороговъ своихъ хижинъ. Въ неподвижной позѣ, подперши руками костлявый подбородокъ, окутавъ колѣна пестрымъ платкомъ, задумалась старушка; нѣсколько молодыхъ каначекъ, въ черныхъ блузахъ, съ цвѣтами и листьями на головахъ, лѣпятся у забора. Вотъ, на измученномъ конѣ, подъѣхала амазонка; концы ея желтаго платка висятъ до самой земли; лошадь опустила голову; черноглазый и черноволосый мальчишка подаетъ пріѣхавшей наѣздницѣ напиться воды изъ кувшинообразной травянки. Гдѣ-то сверху раздается звукъ струны; въ воздухѣ тепло, но не душно. Въ цвѣтникахъ проснулись датуры и обдаютъ проходящаго своимъ чарующимъ благоуханіемъ. Хорошо на берегу послѣ моря; только "имѣющимъ морской глазъ" придутъ здѣсь на умъ грота-гитовы, да бомъ-брамъ-шкоты!...

Я сказалъ, изъ какихъ разнообразныхъ элементовъ составились условія, создавшія Гонолулу. Разнообразіе это станетъ еще виднѣе, если мы приглядимся къ народонаселенію. Чтобъ узнать Гонолулу, надобно узнать его общество. Все народонаселеніе я раздѣлилъ бы на четыре класса. Во первыхъ, главное ядро, вокругъ котораго образовались остальные классы, составляютъ канаки-туземцы съ ихъ земледѣльческою аристократіею и съ ихъ бывшими рабами, теперь свободнымъ, но безземельнымъ сословіемъ. Откуда явилось это племя? Гавайское преданіе называетъ перваго человѣка Каико (древній) и первую женщину Купуланакахау; отъ нихъ, родился сынъ Вакеа. Къ нимъ пришелъ изъ другихъ странъ (какихъ, восточныхъ или западныхъ, преданіе не упоминаетъ, а это было бы очень важно) нѣкто Кукаланіэху, съ женою Кахакауакоуо; у нихъ родилась дочь Папа. Вакеа и Папа были родоначальниками всего народа, какъ вождей, такъ и черни.

Вопросъ о происхожденіи народонаселенія Сандвичевыхъ острововъ и вообще всей Полинезіи не могъ не занимать пытливыхъ умовъ европейскихъ ученыхъ. Предлагались гипотезы, одна другой смѣлѣе, и ни одна изъ нихъ не выдерживала строгой критики. Такъ, еще въ XVII столѣтіи, жителей Полинезіи причисляли къ одному семейству съ туземцами Америки, и вмѣстѣ съ ними производили ихъ отъ Евреевъ. Вистовъ доказывалъ, что первые жители Америки были каиниты, потомки Каина, происшедшіе отъ Ламеха, спасшагося отъ всемірнаго потопа, хотя деистъ Мартинъ и утверждалъ, что Индо-Американцы съ жителями Полинезіи ничего общаго не имѣютъ. Іудейскій раввинъ, Манасехъ бенъ-Израэлъ, въ сочиненіи La esperanza di Israel, писалъ, что Америка населена потомками десяти послѣднихъ колѣнъ іудейскихъ. Эта книга была посвящена англійскому парламенту. Въ 1650 г. Вилльямъ Пенъ былъ совершенно убѣжденъ въ этомъ, напечатавъ сочиненіе подъ загіавіемъ: Исторически-доказанное тождество десяти колѣнъ съ аборигенами западнаго полушарія.

Предположеніе о заселеніи Океаніи съ востока имѣетъ болѣе вѣроятія. Разница между туземцами Америки и Океаніи была всегда замѣчаема, какъ въ языкѣ, такъ въ нравахъ и обычаяхъ. Кортесъ и Пазарро были удивлены состояніемъ цивилизаціи древнихъ Астековъ и Перувіанскихъ царей. Никогда ничего подобнаго не находили на островахъ Полинезіи.

Труды Вильгельма Гумбольдта и профессора Бушмана достаточно доказали родство этихъ островитянъ съ Малайцами. Явился новый вопросъ: какимъ образомъ совершалось переселеніе на эти отдаленныя отъ Малайскаго архипелага группы? Законъ миграціи лежитъ въ судьбахъ всей этой породы; еще и теперь цѣлыя семейства отправляются на удачу, въ маленькихъ лодкахъ, въ море, случайно пристаютъ къ необитаемому острову, и селятся тамъ. Перебираясь такимъ образомъ съ острова на островъ, съ архипелага на архипелагъ, племя это заселяло постепенно Новую Зеландію, острова Товарищества, Дружбы, Мореплавателей, Сандвичевы и др. Жители всѣхъ этихъ острововъ похожи между собою наружностью, обычаями, и говорятъ почти однимъ языкомъ {Вильямсъ говорніъ: "Если посмотримъ за разстояніе Сандвичевыхъ острововъ отъ Малайскихъ, равняющееся 100 градусамъ, или 7000 милямъ, то сразу покажется невозможнымъ, какимъ образомъ могли перебраться туда жители, на своихъ утлыхъ лодочкахъ, при совершенномъ незнаніи навигаціи. И еслибъ я сталъ утверждать, что они прямо переплыли за Сандвичевы острова, то не могъ бы поддержать своего положенія. Но всякая трудность исчезаетъ, если допустимъ постепенность. Переселенецъ съ береговъ Суматры можетъ попасть на Борнео (300 миль); Макасарскій проливъ отдѣляетъ его отъ Целебеса 200 миль); 10 градусовъ до новой Гвинеи (по дорогѣ два большіе острова, Бесси и Церамъ). Отъ новой Гвинеи до Новыхъ Гебридовъ 1200 миль, но за то безчисленное множество острововъ по дорогѣ. Потомъ 500 миль до Фиджи и 300 до остр. Дружества, и т. д.}, имѣютъ почти тѣ же преданія, ясно свидѣтельствующія о ихъ восточномъ происхожденіи. Такъ одинъ изъ ихъ боговъ, Мауіакалана, остановилъ солнце въ своемъ теченіи.

Въ миѳологіи Фиджи есть преданіе, что міръ былъ сотворенъ высочайшимъ изъ всѣхъ боговъ, по имени Идежи или который обиталъ на высокихъ горахъ; у него сынъ, который былъ посредникомъ между имъ и людьми. Довольно распространено преданіе о потопѣ, съ намеками на ковчегъ, который они называютъ Лаау, родъ плавающаго дома, заключавшаго въ себѣ людей, животныхъ и припасы, въ большомъ количествѣ. Даже имя Ноя встрѣчается въ ихъ преданіяхъ.

Еще болѣе подтверждается это родство обычаями. Гавайцы приносили, отъ первыхъ плодовъ, жертву Богу; то же дѣлали жители Самоа; у Гаваянъ, до прибытія миссіонеровъ, во всеобщемъ обыкновеніи было обрѣзаніе; актъ совершался при религіозныхъ церемоніяхъ жрецомъ. Всякій, дотронувшись до чего-нибудь, считавшагося нечистымъ, долженъ былъ подвергнуться обряду очищенія; все это было и у Евреевъ. Женщины послѣ родовъ считались нечистыми. У Гавайцевъ, также какъ и у Евреевъ, были мѣста убѣжищъ, съ тою же цѣлію и съ тѣми же ограниченіями.

Изслѣдованіе языка ясно доказало малайское его происхожденіе. Вильгельмъ Гумбольдтъ прослѣдилъ постепенную дезорганизацію его, по мѣрѣ распаденія этихъ племенъ изъ общаго цѣлаго на безчисленные отпрыски. Когда зданіе разваливается камнями, то въ отдѣльномъ камнѣ врядъ ли доискаться идеи зданія!

Второй классъ жителей составляютъ бѣлые, Европейцы или Американцы, держащіе себя отдѣльно, и считающіе себя, вѣроятно, за настоящихъ аристократовъ.

Третій классъ -- метисы, полубѣлые. Европейцы, рѣшившіеся навсегда остаться здѣсь, женятся на каначкахъ, и ихъ-то поколѣніе составляетъ этотъ классъ. Чисто-бѣлые не жалуютъ ихъ, почти никогда не принимаютъ въ своемъ обществѣ, но за то всѣ пріѣзжающіе только и знакомятся что съ домами метисовъ. Въ ихъ обычаи вкрались обычаи Лимы и Буэносъ-Айреса. Дочери метисовъ красивы, свободны въ обращеніи, живы, кокетливы, но сохраняютъ при томъ всю чистоту нравовъ; Американки же скучны и нравственны на словахъ, что еще не значитъ непремѣнно, чтобъ онѣ были нравственны на дѣлѣ.

"Вполнѣ понимаю, отчего вы къ намъ рѣдко ходите, говорилъ мнѣ одинъ Американецъ, вамъ у насъ скучно... Вамъ нужно общество женщинъ, а общество нашихъ женъ для васъ тяжело. Къ тому же, въ здѣшнемъ климатѣ, бѣлая постоянно находится въ какомъ-то состояніи утомленія. Теплый климатъ располагаетъ къ нѣгѣ и бездѣйствію, воображеніе и умъ подвергаются тому же вліянію; а полубѣлая въ своей родной стихіи. Бѣлая кровь дала ей легкость и болѣе граціозную форму, черная -- много горячности и живости. Крнечно, я не говорю о настоящемъ чувствѣ; для чувства онѣ холодны, онѣ не понимаютъ идеальнаго стремленія къ чистому блаженству; имъ не понятно сродство душъ; на нихъ дѣйствуетъ пожатіе руки, масляный взглядъ, поцѣлуй, темнота ночи, напоенной ароматами жасминовъ и датуръ. Туземка и метиска проведетъ съ вами нѣсколько упоительныхъ часовъ, и на прощаніе сниметъ съ головы вѣнокъ изъ бѣлыхъ жасминовъ и надѣнетъ вамъ его на голову. Вы приходите съ моря, давно не видали женщинъ, дарно не чувствовали ихъ магическаго обая:нія; понятно, что вы ищете общества полубѣлыхъ." Такъ разсуждалъ, и очень правильно, Американецъ, бывшій прежде "вивёромъ", но теперь женатый. Бѣлая кровь незамѣтно вкралась въ жилы самыхъ первыхъ фамилій. Королева, дочь Неа и Кекела, имѣетъ въ себѣ 1/3 бѣлой крови, потому что мать ея матери, то-есть бабушка, была бѣлая. Mme Bischoff, дочь Паки и Каніа, тоже непремѣнно имѣетъ въ себѣ чужую кровь; а то съ чего бы канакской дамѣ, хоть и двоюродной сестрѣ короля, походить на героиню Жоржъ-Сандовскаго романа?..

Къ послѣднему классу я отнесу Португальцевъ, Чилійцевъ, Китайцевъ, и всѣхъ тѣхъ, которые, собравшись со всѣхъ концовъ міра, ищутъ здѣсь фортуны; всѣхъ авантюристовъ, ставящихъ свою будущность, какъ азартный игрокъ свой послѣдній рубль, на карту,-- начинающихъ всевозможныя карьеры, обманутыхъ счастіемъ въ калифорнійскихъ рудникахъ и прибывшихъ сюда какъ нибудь подняться,-- стиркой бѣлья, ловлей рыбы, службой на китобоѣ, который идетъ куда-нибудь во льды, или наконецъ подняться на висѣлицу, уже не опасаясь новаго банкротства.

Я былъ знакомъ со многими представителями всѣхъ этихъ четырехъ классовъ. Почти каждый вечеръ приходилось дѣлать по нѣскольку визитовъ (визиты здѣсь дѣлаются по вечерамъ), чтобы поддерживать начатое знакомство. Визиты къ бѣлымъ кончались очень скоро. Вы входите въ домъ всегда черезъ палисадникъ, гдѣ пахнетъ на васъ цѣлый вихрь ароматовъ; къ наружной верандѣ оботрете ноги о половикъ, и наконецъ явитесь въ прекрасно-освѣщенную газомъ комнату, со столомъ по серединѣ, покрытымъ ковромъ, и съ нѣсколькими качающимися креслами, безъ которыхъ нѣтъ ни одной комнаты въ Гонолулу; по стѣнамъ портреты Викторіи и Альберта, а у консерваторовъ портреты Александра Ліодіо, Камеамеа IV, нынѣшняго короля гавайскаго, который на рисункѣ похожъ больше на какого-то подозрительнаго Испанца. Вы жмете руку хозяину, хозяйкѣ, и садитесь. Начинается разговоръ. "Вы были въ Японіи?" -- Oh, yes!-- "Что, въ Японіи лучше чѣмъ и Китаѣ?" -- "Нѣтъ никакого сравненія." -- "А Японки, какъ онѣ носятъ волосы?" и т. п. Если мужъ захочетъ оказать самую большую любезность, то выйдетъ въ другую комнату, молча принесетъ подносъ съ графиномъ хереса, нальетъ вамъ и себѣ по рюмкѣ, прибавивъ: "one glass sherry", кивнетъ головой и выпьетъ; вы киваете головой ему въ отвѣтъ, киваете головой по направленію къ mistress, берете свою шляпу, жмете опять руки и уходите, мысленно разсчитывая, какъ бы сдѣлать, чтобы уже больше не возвращаться въ это веселое общество.

Но за то какая разница, когда вы сворачиваете въ переулокъ и идете къ полубѣлымъ! Вопервыхъ, вы незнакомы ни съ матерями ихъ, ни съ отцами, ни съ мужьями; отцы и мужи неизвѣстно гдѣ проводятъ свое время, матери возятся и дѣтьми въ другой комнатѣ, или обшиваютъ дочекъ, или смотрятъ за хозяйствомъ. На дочеряхъ лежитъ обязанность принимать гостей, занимать ихъ, и вообще имъ предоставлено дѣлать что вздумается. Часто, у входа въ такой домъ, видите сидящихъ на полу каначекъ-старушекъ; это какая-нибудь бабушка, любующаяся своею внучкой, одѣтою по-европейски и похожею наружно на европейскую барышню. И внучка раза два, въ продолженіи вечера, выбѣжитъ къ бабушкѣ и поцѣлуетъ ее въ сѣдую шершавую голову. Вотъ домикъ, въ который мы всего охотнѣе ходили. У воротъ встрѣчаетъ насъ миссъ Бекки, черноглазая дѣвушка лѣтъ семнадцати, съ жасминовою нитью, обвившею два раза ея блестящіе, черные волосы; она рада намъ будто роднымъ, весело привѣтствуетъ и бѣжитъ какъ ребенокъ въ домъ, приглашая насъ за собою. Еслибы домикъ не былъ оклеенъ внутри обоями и не имѣлъ нѣсколько европейской мебели, то былъ бы похожъ на канакскую хижину; онъ весь состоитъ изъ одной большой комнаты, треть которой отдѣлена огромнымъ занавѣсомъ; за занавѣсомъ спятъ и живутъ, въ комнатѣ принимаютъ Посрединѣ столъ съ нѣсколькими кипсеками, въ красивыхъ переплетахъ; у стола качающееся кресло, куда сажаютъ избраннаго гостя, котораго хотятъ попокоить и побаловать; въ углу диванъ, не совсѣмъ новый, но на немъ какъ-то ловко сидѣлось, несмотря на его жесткость. На стѣнахъ портреты Напира и какой-то каначки съ ребенкомъ, масляными красками, въ родѣ тѣхъ портретовъ, которые иногда находятся у насъ въ кладовыхъ, и изображаютъ или бабушку съ удивительно-узкою таліей и съ розой въ рукахъ, или какую-нибудь тетушку съ собачкой. Конечно, мы пришли съ конфетами, которыя съѣдаются тутъ же, отъ души, и гостями, и хозяевами, по цѣлымъ пригоршнямъ. У миссъ Бекки есть молоденькая тетушка, миссъ Гетти, черноглазая и черноволосая, съ темнымъ цвѣтомъ лица и съ удивительно-тонкими чертами; улыбка грустная и томная, нѣсколько съ ужимками уѣздной барышни, выказываетъ рядъ зубовъ восхитительной бѣлизны; она сентиментально разговариваетъ, проситъ погадать ей на картахъ, на что рѣшается кто-нибудь изъ насъ, общими силами переводя на англійскій языкъ слышанныя въ дѣтствѣ отъ нянюшекъ выраженія: "интересъ подъ сердцемъ, дорога, исполненіе желаній, злая соперница, брачная постель" и пр. И пугается, и радуется сентиментальная дѣвица, и хохочетъ отъ души игривая Бекки... Надоѣстъ сидѣть въ комнатѣ, пойдемъ въ гости къ Mathe и Lucy, другимъ знакомкамъ, которыя живутъ хотя въ прекрасномъ домѣ, но также просты и милы, какъ и обитательницы маленькаго домика въ переулкѣ. Оттуда идемъ ѣсть мороженое, и возвращаемся домой, чудною ночью, подъ тѣнью деревьевъ, изъ-за которыхъ, какъ привидѣнія, часто показываются фигуры канака и каначки,-- вѣроятно наслаждающихся, какъ и мы, и прекрасною ночью, и сладострастнымъ ароматомъ растеній.

Чтобы познакомиться нѣсколько съ четвертымъ классомъ, мы пошли разъ, вечеромъ, въ Liberty, родъ воксала, гдѣ за входъ платятъ долларъ, и съ ужиномъ. Здѣсь бываютъ балы только два раза въ годъ, и по счастію мы на балъ-то и попали. Я былъ на матросскихъ балахъ въ Гамбургѣ, знаменитыхъ своею оригинальностію; но гамбургскіе балы поблѣднѣли передъ тѣмъ, что происходило здѣсь. Каначки въ длинныхъ блузахъ, съ своими рѣзкими движеніями, блестящими глазами, съ вѣнками на головахъ, напоминаютъ какихъ-то демоновъ, кружащяхся въ адской пляскѣ; изъ танцевъ ихъ выходитъ смѣсь хула-хула и канкана. Иногда кавалеръ, конечно, самый породистый Янки, разнообразитъ фигуры быстрою джигой, припѣвая своего Yankey doodle, и все это мѣшается съ крикомъ, музыкой, топаньемъ и свистомъ. Домъ, выстроенный изъ дощечекъ, трясется отъ фундамента до крыши. Иногда всѣ бросятся къ балкону, съ котораго видно, какъ два Янки рѣшились покончить разгорѣвшійся споръ боксомъ, и начинаютъ убѣждать другъ друга быстро и ловко наносимыми ударами.

Съ бала поведу васъ на похороны, гдѣ мы ближе познакомимся съ канаками. Незадолго до нашего прибытія къ острову, умеръ племянникъ короля, сынъ одной изъ его сестеръ, потомокъ Камеамеа I. Мы были приглашены на его похороны, которые сопровождались процессіей, подобающей ему какъ члену королевскаго дома. Тѣло, герметически закупоренное въ гробѣ изъ краснаго дерева, стояло подъ чернымъ балдахиномъ, въ домѣ губернатора Кекуаноаа, отца нынѣшняго короля. Передъ домомъ стояли огромныя опахала, сдѣланныя изъ перьевъ; ихъ носятъ при всѣхъ процессіяхъ,-- коронаціи, свадьбахъ и похоронахъ членовъ королевскаго семейства. На балконѣ встрѣтилъ насъ сѣденькій старичокъ въ генеральскомъ мундирѣ и голубой лентѣ,-- это былъ церемоніймейстеръ. Онъ далъ намъ чернаго флеру, чтобы повязать на руку, и указалъ на комнату, гдѣ лежалъ покойникъ. Тамъ сидѣло нѣсколько дамъ въ черныхъ платьяхъ и губернаторъ въ генеральскомъ мундирѣ. Мы поклонились гробу и вышли на улицу, гдѣ, смѣшавшись съ толпой, стали ожидать процессіи. На дворѣ стояло мѣдное орудіе съ устроеннымъ на немъ катафалкомъ; по странному стеченію обстоятельствъ, это орудіе оказалось русское; его взяли вмѣстѣ съ другими, съ острова Кауи, на которомъ оставилъ нѣсколько орудій извѣстный авантюристъ, бѣжавшій на суднѣ, захваченномъ въ Камчаткѣ. По улицѣ, подъ звуки барабана и флейты, шло королевское войско; всего было полтораста солдатъ, одѣтыхъ очень хорошо въ казакины и вооруженныхъ штуцерами. Впереди ѣхалъ генералъ Матаи, красивый мущина, въ каскѣ, на которой развѣвались бѣлыя и красныя перья. Войско выстроилось на дворѣ и сдѣлало на караулъ; скоро потянулась процессія. Открывали ее докторъ и пасторъ, и первый, вѣроятно, какъ главный виновникъ процессіи... За ними, на двухъ длинныхъ веревкахъ, около ста канаковъ, одѣтыхъ въ матросскія куртки, везли катафалкъ, около котораго несли громадныя опахала. За катафалкомъ, въ легкой коляскѣ, ѣхала королева; съ нею сидѣла мать покойника, принцесса Шарлотта, и какой-то маленькій мальчикъ. За коляской королевы ѣхали два ея доктора верхомъ, въ мундирахъ въ родѣ гусарскихъ, такъ что они больше походили на двухъ адъютантовъ. Потомъ тянулся длинный хвостъ канакскихъ дамъ; онѣ шли всѣ попарно, были въ глубокомъ траурѣ и очень напоминали стадо воронъ, которыя тянутся вереницей къ своему родимому лѣсу. Съ нѣкоторыми изъ нихъ шли значительныя лица, какъ-то министры, губернаторъ и тѣ смертные, которые отличаются отъ толпы или золотымъ зоологомъ или какимъ другимъ внѣшнимъ знакомъ отличія. Народъ безмолвно смотрѣлъ на проходившую процессію, только иногда вырывалась изъ толпы какая-нибудь громадная женщина и воющимъ голосомъ начинала причитывать, вѣроятно, достоинства покойнаго. Нѣсколько такихъ голосящихъ плакальщицъ, въ какомъ-то дикомъ экстазѣ, сопровождали издали процессію.

Желая опередить похороны, мы окольными путями пришли въ садъ, гдѣ находится склепъ королевскихъ гробницъ. Между деревьями стоялъ небольшой бѣлый домикъ съ деревянною крышей, въ родѣ тѣхъ, которые встрѣчаются у насъ на деревенскихъ кладбищахъ. Въ саду, на насъ наскочилъ какой-то всадникъ на бѣломъ конѣ, и, осмотрѣвшись, вдругъ остановился; это былъ принцъ Вилльямъ. Онъ двоюродный братъ короля и одинъ изъ самыхъ богатыхъ князей всего королевства; по рожденію, принцъ Вилльямъ чуть ли не выше короля и могъ бы имѣть большое вліяніе на народъ, но, къ несчастію, онъ одинъ изъ самыхъ безпутныхъ юношей во всемъ Гавайскомъ королевствѣ. Ему нельзя ничего поручить, и потому онъ не занимаетъ никакой должности. Когда онъ трезвъ, то очень милъ и уменъ; но напившись, шляется по харчевнямъ, играетъ въ кегли съ матросами, и никого не слушаетъ. И теперь настоящее мѣсто его было бы, конечно, въ процессіи. Онъ слѣзъ съ лошади и повелъ насъ къ склепу, у котораго стоялъ полицеймейстеръ съ ключами; принцъ хотѣлъ ввести насъ въ склепъ, но полицеймейстеръ не имѣлъ права никого пускать туда, до прибытія процессіи. Принцъ заспорилъ съ нимъ, вырвалъ ключь изъ рукъ, и мы вошли бъ гробохранилище королевской фамиліи. Гроба стояли на полу и на полкахъ; въ срединѣ былъ гробъ, обдѣланный великолѣпно бархатомъ и золотомъ, въ которомъ покоились останки Камеамеа III. Передъ его гробомъ, на столикѣ, лежала корона, которою коронуются короли; налѣво стоялъ гробъ Камеамеа II, умершаго въ Лондонѣ. Тутъ же два гроба Паки и его жены, родителей Mme Bischoff; направо, гробъ матери пьянаго принца Вилльяма; гробъ мистера Рука, отца королевы, и гробъ знаменитаго Джона Йонта, оставленнаго здѣсь Ванкуверомъ, въ видахъ англійской политики, и сдѣлавшагося другомъ и главнымъ сподвижникомъ Камеамеа 1. Гдѣ былъ похороненъ первый гавайскій король, Камеамеа I, никто не знаетъ; въ ночь его смерти, тѣло было унесено каначками въ горы, и мѣсто могилы его, какъ Чингисхана, осталось неизвѣстнымъ. Впереди стояли два маленькіе гробика отравленныхъ дѣтей Камеамеа III, сдѣлавшихся жертвой аристократическихъ предразсудковъ; мать ихъ была полубѣлая, мать же настоящаго короля принадлежала къ одному изъ главныхъ родовъ,-- а родовое значеніе здѣсь не по отцу, какъ у насъ, а по матери {Поэтому, отецъ теперешняго короля -- губернаторъ: мать одного была простая кавачка, а мать другаго -- королевской крови.}. Дѣтей отравили, принципъ восторжествовалъ. Это сказывалъ намъ принцъ очень спокойно, какъ будто все это происходило лѣтъ пятьсотъ тому назадъ; а дѣти были его двоюродные братья.

Но вотъ звуки похороннаго марша стали явственно долетать до насъ; изъ-за стѣны показались опахала, процессія замедлилась немного оттого, что катафалкъ не проходилъ въ ворота; говорить, что это случается каждый разъ, но никакъ не хотятъ катафалкъ сдѣлать ниже; гробъ взяли на руки и понесли къ склепу. Опахала поставили у домика, а по окончаніи похоронъ замѣнили ихъ старыми, потому что они должны стоять здѣсь до тѣхъ поръ, пока вѣтеръ не разнесетъ всѣхъ перьевъ. Всѣ, сопровождавшіе процессію, образовали изъ себя обширный полукругъ. Недалеко отъ насъ стояла королева. Въ ея темномъ лицѣ было много грусти и какого-то томнаго выраженія. Не скорбь по покойникѣ разлила эту тоску и это выраженіе тяхой покорности на ея симпатичномъ лицѣ,-- грустная драма разыгрывалась въ ихъ семействѣ, и ей доставалась не послѣдняя роль. По бабушкѣ своей, она немного Американка; оставшись ребенкомъ-сиротой, она взята была докторомъ Рукомъ, который воспиталъ ее и адоптировалъ; послѣ смерти своей, онъ оставилъ ей, вмѣстѣ съ своимъ именемъ, и все свое состояніе. Миссъ Рукъ не осталась, по природѣ своей, каначкой; она не могла, по убѣжденію, примириться съ положеніемъ рабы, которое приняла бы безусловно туземка. При мужѣ ея, королѣ, былъ секретарь, Американецъ. Можетъ-быть нѣсколько неосторожныхъ взглядовъ, или неосторожное слово, возбудили подозрѣнія мужа. Благородный въ душѣ; добрый, но вспыльчивый и легко-поддающійся увлеченію какъ настоящій канакъ, гавайскій Отелло, въ порывѣ ревности, выстрѣлилъ въ своего секретаря и очень опасно ранилъ его. За порывомъ страсти послѣдовало раскаяніе; опасно раненый былъ перевезенъ на островъ Мауи, гдѣ дни и ночи раскаивающійся ревнивецъ проводилъ у постели больнаго. И въ настоящее время онъ былъ тамъ,-- больному стало хуже. Король объявилъ, что если секретарь умретъ, то онъ отказывается отъ престола въ пользу сына и предастъ себя суду, какъ простой гражданинъ! Я зналъ всю эту исторію, и мнѣ казалось, что въ глазахъ несчастной женщины я читалъ и тоску, и грусть, и чувство оскорбленнаго достоинства.

Гробъ внесли въ домикъ; пасторъ сказалъ коротенькую рѣчь, и всѣ разошлись; лишь нѣсколько женщинъ изъ народа, находясь въ разныхъ разстояніяхъ отъ могилы, начинали завывать страшнымъ голосомъ. Говорятъ, что при смерти послѣдняго короля нѣсколько тысячъ каначекъ вопили вокругъ кладбища, но что теперь ихъ разгоняютъ и запрещаютъ давать подобные концерты.

Къ намъ на клиперъ пріѣзжіали: братъ короля, принцъ Камеанеа, съ нимъ были Вайли, министръ иностранныхъ дѣлъ, министръ финансовъ и генералъ Мата и Принцъ -- высокій мущина съ кофейнымъ широкимъ лицомъ, небольшимъ носомъ, черными усами и тою добродушною миной, какою отличаются канакскія физіономіи; въ черныхъ глазахъ его свѣтится умъ. Онъ занимаетъ довольно важное мѣсто, образованъ, былъ въ Европѣ, и удивительно простъ въ обращеніи. На немъ была соломенная шляпа, подъ сюртукомъ малиновая лента и небольшая звѣзда съ боку.

Министръ иностранныхъ дѣлъ, Вайля, Шотландецъ; представитель англійскаго вліянія, противодѣйствующій американскому, стремящемуся изъ Сандвичевыхъ острововъ образовать особый штатъ и присоединить его къ сѣверо-американской конфедераціи. У него лицо стараго, умнаго и вѣрнаго пса, украшенное сѣдыми бакенбардами, которые падаютъ рѣдкими клочьями съ дряблыхъ, морщинистыхъ и красноватыхъ щекъ. Это чуть ли не самая замѣчательная личность въ Гонолулу. Онъ устроилъ весь церемоніялъ двора; онъ искусно велъ переговоры съ Американцами, укралъ и уничтожилъ уже подписанный подпоеннымъ покойнымъ королемъ трактатъ съ Соединенными Штатами. Онъ твердо выдерживалъ свою роль, когда явились съ десантомъ французы, желая вытребовать себѣ правомъ насилія право безпошлиннаго ввоза водки, тогда какъ пошлина составляетъ главный доходъ королевства. Съ виду онъ настоящій придворный; его уклончивая и размазывающая рѣчь пересыпана безпрестанными выраженіями: "его величество король, ея величество королева" и т. п. Подъ фракомъ у него была одна голубая лента, безъ звѣзды.

Министръ финансовъ удивительво напоминалъ собой распорядителя офиціальныхъ обѣдовъ; но генералъ Матаи имѣлъ одно изъ тѣхъ лицъ, которыя не могутъ не понравиться, несмотря на кофейный цвѣтъ кожи, курчавые, жесткіе волосы и большой ротъ. Онъ средняго роста и прекрасно сложенъ; многія здѣшнія дамы влюблены въ него, чему я и не удивляюсь. На его добромъ и симпатическомъ лицѣ нельзя не видѣть слѣдовъ какого-то внутренняго недуга, что дѣлаетъ его лицо еще болѣе интереснымъ. Всѣ его очень любятъ, также какъ и жену его, природную каначку.

На другой день пріѣзжалъ къ намъ губернаторъ, Кекуанаоа, отецъ короля. У него преоригинальная личность; на морщинистой пергаменной кожѣ лица, отдѣляется сѣдая бородка, брови нависли надъ лукаво-свѣтящимися глазами, а носъ небольшимъ крючкомъ приплюснулся къ щекамъ. Канаки боятся его, и увѣрены въ точности всего, что скажетъ Кекуанаоа. На клиперѣ онъ сказалъ оригинальный комплиментъ намъ и Россіи:

"Вашъ клиперъ -- реалъ, а Россія -- милліонъ; какъ реалъ относится къ милліону, такъ величина вашего клипера относится къ величинѣ Россіи; а вашъ клиперъ развѣ реалъ стоитъ? Какъ же должна быть велика и хороша Россія!" Мнѣ, какъ медику, онъ счелъ нужнымъ показать свою высохшую руку.

Теперь, познакомившись съ самыми рельефныки лицами Гонолулу, пойдемъ дальше. Если разказъ мой слишкомъ отрывоченъ, то въ этомъ виноватъ образъ нашего путешествія; мы не можемъ остановиться, чтобы вполнѣ приглядѣться къ странѣ, схватить всѣ ея особенности въ общей гармонической картинѣ, и пріобрѣсти болѣе полное о ней понятіе. Всякая новая сцена или личность для насъ интересны, и мы схватываемся за все, какъ морякъ, во время тумана, схватывается за огонь блеснувшаго вдали маяка, надѣясь по немъ найдти вѣрный путь.

Одинъ разъ, возвращаясь вечеромъ по набережной на клиперъ, услышали мы звуки барабана. На перекресткѣ собралась толпа; два барабанщика, въ шляпахъ съ перьями, немилосердо колотили, одинъ въ большой, въ родѣ нашего турецкаго, другой въ обыкновенный барабанъ. Немудрено было догадаться, что били тревогу. Что такое? зачѣмъ?... Говорятъ, собираютъ милицію. Большое зданіе у пристани освѣщено; спрашиваемъ, можно ли войдти?-- можно. Входимъ; въ залѣ, хорошо освѣщенной, кучками стоятъ военные съ ружьями, въ сѣрыхъ казакинахъ, съ серебряными эполетами. Одинъ изъ нихъ кланяется намъ, и мы узнаемъ почтеннаго, сѣденькаго и лысенькаго старичка, въ очкахъ, что сидитъ въ магазинѣ Гакеельда; онъ представлялъ теперь собою изображеніе Меркурія, превращеннаго въ Марса. Солдатъ скоро выстроили, сдѣлали перекличку, и началось ученье, подъ музыку гремѣвшихъ на улицѣ барабановъ. Построенія, какъ мы замѣтили, напоминали скорѣе фигуры мазурки; командовалъ толстый джентльменъ съ красными перьями на каскѣ и съ золотыми эполетами. Не очень надѣясь на силу королевскихъ войскъ, всѣ живущіе здѣсь бѣлые составили свою милицію, которая уже разъ принесла пользу. Въ 1852 году, шайка матросовъ съ китобойныхъ судовъ овладѣла городомъ и начала производить всякія безчинства. Король не рѣшался приступить къ рѣшительнымъ мѣрамъ, боясь, чтобы не убили какого-нибудь Американца, за котораго прищлось бы отвѣчать передъ правительствомъ Соединенныхъ Штатовъ. Граждане (бѣлые) взяли дѣло на себя, и въ одинъ день очистили городъ.

Но зачѣмъ собрались они теперь? Штурманъ одного купеческаго судна возвратился домой, не совсѣмъ въ трезвомъ видѣ; матросъ, подававшій ему ужинъ, какъ-то замѣшкался, и штурманъ такъ ударилъ его, что тотъ свалился съ трапа и разбился. Пьяный и послѣ продолжалъ бить и топтать его ногами, и матросъ отъ побоевъ умеръ. Дѣло поступило въ судъ присяжныхъ, который приговорилъ штурмана только къ уплатѣ ста долларовъ женѣ убитаго, чѣмъ та и удовлетворилась. Но такимъ окончаніемъ дѣла остались недовольны всѣ, начиная съ короля. Въ это самое время казнили одного канака, и еще двое (канакъ и Китаецъ) были приговорены къ висѣлицѣ, и дѣло оправданнаго бѣлаго возмущало всѣхъ. На улицахъ появилась прокламація, сзывались въ Гонолулу канаки со всѣхъ острововъ, чтобы составить совѣтъ о томъ, что имъ дѣлать, потому что у нихъ теперь нѣтъ закона; что существующій законъ не для всѣхъ одинаковъ; для бѣлаго онъ мягокъ и уступчивъ, для канака -- неизмѣненъ и твердъ, тогда какъ конституція даетъ имъ одинаковыя права передъ закономъ. Противъ этой манифестаціи бѣлые тоже намѣрены показать свои когти, и черезъ нѣсколько дней послѣ сбора войскъ, который мы видѣли, воинственные граждане ходили строемъ по улицамъ, желая внушить страхъ жителямъ. Правительство оставалось спокойнымъ и никакихъ розысковъ не производило, хорошо зная, что въ характерѣ канака нѣтъ энергіи, необходимой для дѣятельной реакціи. Никогда не было столько уголовныхъ случаевъ на Сандвичевыхъ островахъ, какъ въ нынѣшнемъ году. Въ десять послѣднихъ лѣтъ была только одна казнь; въ нынѣшнемъ же году уже трое были осуждены на смерть, и всѣ за убійство.

Я никогда не видалъ казни, и поэтому хлопоталъ, чтобы меня впустили на дворъ тюремнаго замка, гдѣ былъ устроенъ эшафотъ. Отнеслись къ шерифу; но онъ очень учтиво отвѣчалъ запиской, что такъ какъ онъ отказалъ въ этой просьбѣ многимъ другимъ, то и для меня онъ не считаетъ себя въ правѣ сдѣлать исключеніе. Нечего было дѣлать; я узналъ однако, что казнь можно было видѣть съ крыши одного изъ ближайшихъ домовъ, и взобрался туда въ седьмомъ часу утра, вооружившись длинною зрительною трубой. Утро было прекрасное; съ сосѣднихъ горъ поднимались легкія облака, утренній туманъ подернулъ прозрачною пеленой мысъ Diamond's Hill, а ближайшія пальмовыя рощи ярко рисовались на неясномъ фонѣ своими качающимися султанами; съ моря шло судно и мѣстные жители узнавали въ немъ почтовое судно, идущее изъ Санъ-Франсиско; кто ждалъ новостей, кто радости, кто горя. Одинъ, вѣроятно, не думалъ о приходящемъ суднѣ -- преступникъ. Мрачно стоялъ одинокій замокъ съ большимъ дворомъ, обнесеннымъ высокою стѣной; изъ-за стѣны виднѣлся эшафотъ; на немъ два столба съ перекладиной. "Das ist der Galgen," пояснилъ сидѣвшій около меня тотъ самый нѣмецкій господинъ, котораго я описывалъ выше въ день нашего прихода въ Гонолулу. Около стѣны толпился народъ, взобравшійся на сосѣднія хижины и дома. Крыши запестрѣли разноцвѣтною толпой; на улицѣ многіе были на лошадяхъ, нѣкоторые въ кабріолетахъ; пестрота, шумъ и движеніе, какъ на праздникъ. За замкомъ виднѣлись отдаленныя горы и долины; подернутыя туманомъ и освѣщенныя утреннимъ лучомъ солнца, онѣ были также привлекательны и радостны, какъ вчера; смотря на нихъ, казалось, на землѣ нѣтъ ни горя, ни бѣдствій... Что думалъ и что чувствовалъ въ это время тотъ, кого скрывали мрачныя стѣны замка, кого ожидала собравшаяся толпа, кому приготовленъ былъ высокій эшафотъ?... Отсюда слышно было какъ на нашемъ клиперѣ пробило восемь склянокъ. Вотъ изъ черной двери вышли четверо солдатъ въ красныхъ мундирахъ, и заняли четыре угла эшафота. Прошло еще тягостныхъ пять минутъ. Чѣмъ должны были показаться эти пять минутъ осужденному? "Смотрите, явится бѣлая фигура,-- это преступникъ," говорилъ сосѣдъ, и я не отрывалъ глазъ отъ трубы. Четыре красныя фигуры неподвижно стояли по угламъ, и глаза всѣхъ присутствующихъ впились въ углубленіе отворенной двери; ожиданіе было тягостно. Но вотъ, наконецъ, показался пасторъ, весь въ черномъ, съ бѣлыми воротниками, и занялъ свое мѣсто; за нимъ, твердымъ шагомъ, шла укутанная въ бѣлый балахонъ фигура; а нею палачъ. На перекладинѣ мелькнула бѣлая веревка. Moлитва пастора продолжалась, можетъ-быть, полторы минуты, о онѣ показались намъ неизмѣримыми. Вдругъ бѣлая фигура исчезла съ помоста, только видна была натянутая бѣлая веревка, и пасторъ скорыми шагами уходилъ съ эшафота; вѣрно у него мелькнула въ головѣ мысль, что онъ присутствовалъ при недобромъ дѣлѣ. Красные солдаты стояли неподвижно. "Finita la comedia!" послышалось въ сторонѣ, и не одно сердце облилось въ эту минуту кровью, затрепетавъ отъ злобы и ожесточенія. Народъ все еще стоялъ, шумя, пестрѣя. Туманъ расходился, въ гавани дымился пароходъ, собираясь идти навстрѣчу почтовому судну; я возвратился на клиперъ, съ котораго также виденъ былъ замокъ. Красные солдаты стояли вольно; бѣлая веревка, въ которой морскіе глаза издали узнали манильскій "тросъ", натянутая какъ струна, ясно отдѣлялась отъ черныхъ лбовъ. А у насъ въ этотъ день было Рождество; всѣ въ мундирахъ; на фалахъ приготовлялись разноцвѣтные флаги для праздника. Я былъ не въ духѣ и мысленно благодарилъ шерифа за то, что онъ не позволилъ мнѣ быть на дворѣ: впечатлѣніе было бы слишкомъ сильно!

Но оставимъ городъ и поѣдемъ смотрѣть окрестности; изъ нихъ самыя замѣчательныя -- деревенька Вайкики, долина Евы, на Перловой рѣкѣ, и обрывъ Пали. Кто видѣлъ эти мѣста, тотъ видѣлъ весь островъ Оау, который не отличается богатствомъ растительности между островами этой группы. Горы его южутся пустынными; проѣзжаешь иногда большое пространство, не видя другой зелени кромѣ кактусовыхъ кустовъ, растущихъ по песчанымъ участкамъ; прелесть острова скрывается по ущеліямъ и по берегамъ источниковъ. Въ экипажѣ можно уѣхать недалеко за городъ; лучше взятъ верховыхъ лошадей, которыхъ много въ Гонолулу, и очень хорошихъ.

Вайкики, небольшая деревенька, домики которой разбросаны въ пальмовой рощѣ, растущей у морскаго берега, почти у самаго подножія Діаманта. Дорога къ ней идетъ сначала пустыремъ, потомъ огибаетъ прехорошенькую ферму, скрытую садомъ банановъ, пандамусовъ и пальмъ, въ тѣни которыхъ часто мелькаютъ тростниковыя крыши канакскихъ хижинъ; потомъ дорога идетъ между болотами, напоминающими собою наши русскіе ландшафты, съ поросшими кугой пространствами, съ досчаникомъ, на которомъ переталкиваются до другаго берега, и со множествомъ самой разнообразной дичи. Вотъ и цѣлое озеро: мальчишки полощутся въ немъ, затащивъ въ тину лошадь, чтобъ ее выкупать; лошадь прыгаетъ по топкому и невѣрному дну, а бойкій, черноглазый мальчикъ уже взобрался на нее, къ крайней досадѣ другихъ, не успѣвшихъ предупредить его. Знакомыя картины!... Только вытянувшаяся кое-гдѣ пальма, да повѣсившій внизъ свои длинные листья пандамусъ даютъ ей свой, мѣстный отпечатокъ. Тонкіе стволы пальмъ зачастили справа и слѣва. Дорога вошла въ паль ночей, с их воздухом и небом?.. Можно только сказать, что нам было очень хорошо...

Около нас сбирались канаки, пели и играли на дудках; мы и сами пели; молодость затевала разные игры; чехарда так соблазнила морского министра Таити, приехавшего вместе с королем и министром иностранных дел на одном из наших корветов, что он не выдержал, и пошел сам скакать и становиться в позу, чтобы через него скакали другие.

- Чтобы вполне быть удовлетворенным, надо перескочить через короля, сказал кто-то; но король не решился на чехарду.

На берег привозился ужин, чай, и жгли фейрверк; ракеты летели чуть не выше гор; фалшфейеры освещали синим пламенем роскошные пальмы, придавая ночной картине много Фантастического.

Клипер наш должен был отвезти короля с министрами в Папеити, и уже в море соединиться с другими судами, чтоб идти дальше. Переход, который мог быть совершен в несколько часов, продолжался целые сутки; и клиперу, казалось, не хотелось уходить из этих благословенных стран; то ломалась где-то машина, то винтовой гордень как-то распух и не лез туда, куда его пихали; потом заштилело, -- одним словом, все как-то не ладилось, всякая каболка, казалось, предъявляла свое нежелание выходить из того очаровательного круга, в который попали мы; и ей было тепло, и она ощущала что-то новое под этим солнцем... Как и следовало ожидать, реакция должна была совершиться сильная со стороны разумных начал, желавших вступить в свои права. Редко случалось видеть подобную суету, работу и крики, как во время этого перехода. Король и морской министр смотрели на все в недоумении, и все время жались около барказа; а министр иностранных дел, вероятно не знавший уставов военной службы, взлезал на гакаборте и принимал такие позы, которые были бы приличны на ветвях, где-нибудь в лесу, а уже никак не у бизань-мачты. Видя офицеров, бегавших и сердитых, все они возымели к ним глубокое уважение, ловили их взгляды, а иногда и шапки, когда они, сдуваемые ветром, летали на палубу. К вечеру мы опять увидели Таити.

Садилось солнце, я последними лучами, как обыкновенно говорится, освещало только что освеженную теплым дождем зелень. Красивая кайма, окружающая рейд, блистала своею листвой, холмы зеленела, на горах обозначались тенями все их овражки, все неровности. Через полчаса мы стали сниматься с якоря... Прощай Таити!.. Стемнело; тихим ходом оставляли мы рейд, на котором провели, конечно, лучшие дни нашего плавания, может быть лучшие минуты нашей жизни. Близкое соприкосновение с природой оживило всех нас, как будто обдало живою водой. Мы узнали, или, по крайней мере, видели здесь возможность радостей, возможность наслаждения и увлечений, тогда, когда для нас уже, казалось, наступало время воспоминаний и разумного расчета; на Таити мы были молоды, и в сердце многих из нас пробудилась та струна, с звуком которой понимаешь Ромео и Джульету. Нашею Джульетой была природа, говорившая с нами "бесчисленными сердцами и смотревшая на нас бесчисленными глазами. Мы следовали ей доверчиво, и она прижала нас к сердцу, как любимых детей. Она ввела нас в жизнь, она и уведет. Мы доверяемся ей; пусть делает с нами, что хочет, не возненавидит она своего творения!" (Гете.)

На выходном рифе стояла шлюпка с фонарем; мы вышли между подводных камней с большими затруднениями; с берега слышалось стройное пение, но уже не видно было ничего, кроме темного, мрачного холма и нескольких огоньков.

И опять мы закачались по морю!

А. Вышеславцев.

Текст воспроизведен по изданию: Тихий океан // Русский вестник, No 12. 1860

OCR - Иванов А. 2015

мовую рощу, пытаясь было идти прямо, и образуя правильную аллею но скоро она должна была изгибаться какъ змѣя, обходя группы сплотившихся пальмъ, не желавшихъ уступить ей мѣста. Отдѣльно разбросанные по рощѣ домики и составляли деревеньку Вайкики. Домики выходили къ самому морю, которое тихо плескалось въ песчаный берегъ, укротивъ ярость волнъ своихъ на рифахъ, защищающихъ со всѣхъ сторонъ островъ. По близости показываютъ домикъ Камеамеа I; здѣсь была его резиденція, когда онъ завоевалъ Оау. Сюда же приставали прежніе путешественники, становясь на якорь внѣ рифовъ, внѣшнемъ рейдѣ.

Канаки, попадавшіеся намъ на встрѣчу, были въ праздничныхъ одеждахъ; на новыхъ блузахъ женщинъ лежали цѣлые пучки красивыхъ листьевъ, и черныя ихъ головы чуть гнулись подъ тяжестью вѣнковъ; былъ праздникъ. Мы остановились близь самаго большаго зданія, полнаго народомъ. На полу были постланы скатерти, и на нихъ стояли огромныя травянки (называемыя здѣсь кальбашъ) съ различными кушаньями. Каждое семейство кучкой сидѣло вокругъ обѣда; много цвѣтовъ и зелени устилало полъ. Скоро явилась какая-то фигура, въ которой не трудно было узнать пастора, и начала говорить проповѣдь. Тутъ только мы догадались, что попали въ церковь, и разглядѣли каѳедру и распятіе. Проповѣдь окончилась, всѣ открыли свои кальбаши, и началось угощеніе. Въ числѣ блюдъ былъ вареный въ листьяхъ банана, между горячими камнями, поросенокъ (процессъ этого варенья, опишу послѣ) и пой, родъ похлебки изъ таро, иногда съ кокосовылъ орѣхомъ; въ послѣднемъ случаѣ онъ называется бѣлымъ поемъ, и служитъ лакомствомъ. Берутъ его пальцемъ; а такъ какъ онъ полужидокъ, то нужно особенное искусство, чтобъ удержать достаточное его количество на пальцѣ: для этого дѣлаютъ пальцемъ легкія, кругообразныя движенія въ воздухѣ, и быстро подносятъ палецъ ко рту. Въ числѣ каначекь было много молодыхъ и хорошенькихъ; онѣ точно такимъ же способомъ ѣли пой, не теряя, впрочемъ, при этомъ процессѣ, своей граціи. Стоитъ только на время забытъ нѣкоторыя предубѣжденія, и все покажется естественнымъ.

Близь церкви была школа, и маленькіе школьники и школьницы также принимали участіе въ праздникѣ, убравъ свои головки листьями, цвѣтами и желтыми бусами, которыя дѣлаются изъ молодыхъ почекъ кокосоваго орѣха; они прекраснаго желтаго цвѣта, съ сильнымъ запахомъ, напоминающимъ пачули.

По близости Вайкики есть развалины стариннаго мѣста убѣжища. Кажется, это единственный остатокъ язычества на всемъ островѣ; но путешественникъ, кромѣ поросшихъ травою камней, ничего здѣсь не увидитъ.

Возвращаясь въ городъ, мы взъѣхали на Пуншевую Чашу, Punch Boll,-- холмъ, возвышающійся надъ самымъ городомъ. Плоскость его вершины образовала своею формой совершенно круглую чашу, почему онъ и получилъ свое классическое названіе. Края площади поднялись отдѣльными возвышеніями, образовывая естественные брустверы для поставленныхъ орудій. На одномъ изъ этихъ возвышеній выстроенъ домикъ и стоитъ флагштокъ, на которомъ развѣвается гавайскій восьмицвѣтный флагъ. Видъ съ Пуншевой Чаши на городъ превосходный: съ одной стороны открывается море, съ отмелями и рифами, которые выходятъ наружу, постепенно желтѣющими пятнами; съ другой стороны самыми нѣжными тонами рисуются далекія горы. Разнообразіе зеленыхъ квадратовъ, окружающихъ городъ, съ бѣлыми домиками, пальмы, ручьи, церкви, мачты,-- все умѣстилось въ счастливо-расположенной панорамѣ, безпрестанно мѣняющей освѣщеніе, по мѣрѣ того какъ находили съ горъ облака, разрѣшавшіеся или крупнымъ дождемъ, или цѣлымъ каскадомъ яркихъ лучей солнца, прорвавшихся черезъ облако.

Долина Евы лежитъ у береговъ Перловой рѣки, впадающей въ море широко разлившимися устьями, едва выказывающими свои прибрежья. Нѣсколько озеръ увеличиваютъ своими свѣтлыми массами видимое количество этихъ разливовъ. Надо было проѣхать верстъ двадцать, чтобъ увидѣть зеленыя долины, примыкающія къ рѣкѣ, съ ихъ плантаціями и фермами. Дорога шла по пустыннымъ склонамъ горъ, съ выжженными солнцемъ мѣстами, на которыхъ сѣро-синими пятнами росли кактусы и алоэ, единственная зелень, могущая подняться при такихъ условіяхъ. Рѣзкую противоположность представляли ущелія, которыхъ намъ пришлось проѣхать нѣсколько; здѣсь горные источники прокладывали себѣ къ морю живописные пути. Вотъ долина Монуа-роа. Не знаю, не получила ли она свое названіе отъ знаменитой горы на Гаваѣ, величайшей во всей Полинезіи, и ровной Тенерифскому пику. Въ долинѣ этой было все, что составляетъ прелесть ландшафта,-- и группы пальмъ, качавшихся надъ хижинами, у пороговъ которыхъ вкушали кейфъ цѣлыя семейства, укутавъ колѣна въ пестрые платки, и стада быковъ, пасущееся въ сочной травѣ, по близости ручья, а ручей граціозно изгибался нѣсколькими разливами, шумѣлъ колесами горной мельницы, висѣвшей у утеса, омывалъ и сады съ бананами, и лужайку, и какую-то плотно-сросшуюся массу зелени, изъ которой выглядывали то букеты цвѣтовъ, то ярко отдѣлившіяся вѣтки или тяжелый листъ, который перевѣсился черезъ полуразвалившійся заборъ. Сама дорога какъ будто не хотѣла вдругъ покинуть ущелье, а обвивалась вокругъ каждаго садика, каждой усадьбы, и не охотно выходила, нѣсколько" поворотами, въ скалистыя стѣны ущелья. Въ долинѣ Евы надо было отдохнуть. Мы подъѣхали къ одиноко-стоявшену шалашу, у котораго привязано было нѣсколько лошадей. Внутренность шалаша не отличалась ничѣмъ отъ другихъ хижинъ: деревянная посуда, нагроможденная по угламъ, висящіе и стоящіе кальбаши, связка банановъ и цыновки. По срединѣ хижины сидѣла сморщенная, сѣдая старуха, въ лохмотьяхъ, съ растрепанными косами, какъ изображаютъ Мегеру; пріѣхавшіе къ ней двое канаковъ и молодая каначка стояли неподвижно вокругъ нея. Никто не обратилъ на насъ вниманія; только старуха взглянула какимъ-то змѣинымъ взглядомъ, и бровью не моргнула. Эта каменная группа обдала васъ холодомъ, и мы поѣхали дальше. Среди плантацій банановъ скоро отыскали мы одинъ изъ трактировъ, которые и здѣсь гнѣздятся по ущельямъ, въ горахъ и всюду, гдѣ только можетъ проѣхать проголодавшійся человѣкъ. Мы были не взыскательны, еще съ утра разчитывая питаться цѣлый день одними бананами; а тутъ нашли и ростбифъ, и эль, и зелень! На возвратномъ пути насъ нагнали семь или восемь амазонокъ; мы поскакали вмѣстѣ съ ними, и проскакали верстъ десять... Пестрые платки развѣвались по вѣтру, что какъ будто еще увеличивало быстроту скачки.

Теперь опишу поѣздку въ Пали, гдѣ намъ обѣщали показать настоящую жизнь канаковъ. Къ Пали дорога идетъ по ущелью, которое начинается долиной сейчасъ же за городомъ, и по которому мы уже нѣсколько разъ ѣздили. Развертываясь нѣсколькими котловинами, ущелье наконецъ суживается, и постепенно поднимающаяся долина оканчивается сразу вертикальнымъ обрывомъ, около 800 футовъ глубины. Съ этимъ мѣстомъ связано историческое преданіе.

Каждый островъ гавайскаго архипелага принадлежалъ сперва отдѣльнымъ владѣтелямъ, царствовавшимъ съ неограниченнымъ деспотизмомъ и получавшимъ почти божескія почести отъ народа, который находился въ періодѣ полнаго разложенія, и исповѣдывалъ чудовищную религію поклоненія людямъ. Земля дѣлилась между вождями отдѣльныхъ группъ, находившихся къ главному властителю въ отношеніи феодальныхъ вассаловъ. Всѣ блага земли были для высшихъ; для поддержанія правъ народа не существовало ни закона, ни суда; могущественное табу, слово, означающее заключеніе, налагало запретъ на пользованіе землей, на имѣнье, на добычу охоты и ловли. Одно слово вождя рѣшало ссоры, слово владыки начинало войну или упрочивало миръ; народъ находился въ полномъ рабствѣ.

Въ прошломъ столѣтіи, король Гавая, самаго значительнаго изъ острововъ архипелага, задумалъ собрать эти отдѣльныя, постоянно враждовавшія между собой королевства въ одно цѣлое, и дѣйствительно завоевалъ одинъ островъ за другимъ; нѣкоторые же острова сами подчинились ему, видя его возраставшую власть и вліяніе. Едва ли не самый сильный отпоръ встрѣтилъ онъ здѣсь, на островѣ Оау. При помощи ружей и морскихъ солдатъ Ванкувера, на нѣсколькихъ пирогахъ, высадился король у Вайкики и началъ тѣснить народъ, защищавшій свое существованіе и свою независимость. Канаки дрались за свои хижины, и кромѣ того, надъ ними было могущественное слово ихъ вождей, которымъ они покланялись какъ богамъ {Еще и теперь можно замѣтить въ характерѣ казака слѣды этого поклоненія. Онъ теперь свободенъ, оставшіеся вожди, князья, не имѣютъ никакого значенія; но если, напримѣръ, князь дастъ канаку спрятать деньги, канакъ дни и ночи будетъ сидѣть надъ ввѣреннымъ ему сокровищемъ. Попробуй же сдѣлать это кто-нибудь другой, не князь,-- канакъ первый украдетъ деньги. Какъ же велика была эта преданность во время полнаго значенія этихъ вождей, или князей!}. Но сильный завоеватель, Камеамеа I, наступалъ энергически; канаки стѣснились въ ущельи, отстаивая каждый шагъ, обагряя каждый кустъ, каждый камень своею кровью. Наконецъ не стало мѣста для отступленія: ущелье кончалось страшнымъ обрывомъ, въ глубинѣ котораго росъ густой лѣсъ, а за лѣсомъ море рвалось, черезъ рифы и камни, къ берегу. Оставалось или покориться, или броситься внизъ съ обрыва. Канаки избрали послѣднее, и только тогда уступили островъ, когда всѣ до одного побросались въ пропасть, усѣявъ зеленѣвшій внизу лѣсъ своими костями. Камеамеа остался владѣтелемъ Оау, избравъ деревеньку Вайкики своею резиденціей.

Камеамеа I, кромѣ военныхъ способностей, имѣлъ обширныя административныя дарованія; въ его свѣтлой головѣ роились мысли о полномъ возрожденіи страны, и единство власти онъ считалъ для этого первою ступенью. Всѣ завоеванныя вновь земли раздѣлилъ онъ между своими вождями, оставивъ себѣ значительнѣйшій изъ удѣловъ. Главнымъ его совѣтникомъ и другомъ былъ Джонъ Йонгъ, оставленный ему Ванкуверомъ. Камеамеа носилъ европейскій костюмъ, и былъ бы вполнѣ счастливъ, еслибъ ему пришлось видѣть плоды начатаго имъ дѣла.

Но Сандвичевы острова стали терять свои національныя формы только при Камеамеа III, когда образовалась государственная собственность изъ отдѣленныхъ отъ каждаго удѣла небольшихъ участковъ, доходы съ которыхъ пошли на удовлетвореніе государственныхъ нуждъ. Когда принята была европейская форма правленія, каждый канакъ сдѣлался свободнымъ и получилъ передъ лицомъ закона одинаковыя права съ князьями.

Переворотъ былъ начатъ могучею личностью Камеамеа І-го, справедливо называемаго Петромъ Великимъ Полинезіи; второй сдѣлало время и вліяніе Европейцевъ. Личность Камеамеа III была ничтожна; онъ былъ вѣчною игрушкой окружавшихъ его людей, но, несмотря на это, время его царствованія составляетъ эпоху для королевства: при немъ была дана либеральная конституція, господствующею религіей окончательно признана христіянская, уничтожено табу, учрежденъ парламентъ, судъ присяжныхъ, организовано войско, полиція, назначены правильные таможенные сборы, составляющіе главный доходъ государства; при немъ на плодородныхъ мѣстахъ острововъ (преимущественно на островѣ Мауи) стали заводить плантаціи кофе, сахара, индиго, аррорута,-- короче сказать, при немъ образовалось государство на либеральныхъ и современныхъ началахъ, государство совсѣмъ не каррикатурное. Тамъ, гдѣ пятьдесятъ лѣтъ назадъ чуть не приносились человѣческія жертвы, гдѣ народонаселеніе жило единственно для удовлетворенія матеріяльныхъ потребностей, гдѣ, кромѣ войнъ и вакхическихъ плясокъ, ни о чемъ не думали, теперь на 70.000 народонаселенія считается 500 школъ, и мы были очень далеки отъ мысли о каррикатурѣ, посѣщая чистые пріюты, гдѣ маленькіе дикіе научались быть людьми.

Нравственно, переворотъ совершенъ; но выдержатъ ли его физическія силы народа -- это вопросъ. Дорого стоило ему пріурочить себѣ цивилизацію! Появились новыя болѣзни, простуды, отъ непривычки носить платье, и разные другіе недуги, слѣдствія новой жизни, подтачивающіе общее здоровье. Народонаселеніе видимо уменьшается, несмотря на возрастающія средства благосостоянія. Непонятное, странное явленіе, передъ которымъ въ недоумѣніи останавливается наблюдатель {Въ Гонолулу для канаковъ только одинъ госпиталь на 8 кроватей. Каждый день около 20 человѣкъ приходятъ за совѣтами, и главный докторъ, г. Гильдебрантъ, говорилъ мнѣ, что многіе, страдавшіе хроническими болѣзнями канаки, обративъ серіозное вниманіе на свою болѣзнь, радикально излѣчивались. Открытіе большаго госпиталя, съ обширными средствами, могло бы имѣть вліяніе на улучшеніе общественнаго здоровья. Эта мысль вполнѣ сознается всѣми, во время нашего пребыванія рѣшено было строить госпиталь на 150 кроватей и уже выбрано было мѣсто. Когда это исполнится, истинный филантропъ можетъ торжествовать великую побѣду, видя, что можетъ-быть цѣлое поколѣніе вырвано изъ рукъ смерти.}!

Утромъ, въ 7 часовъ, большою кавалькадой, отправилась мы во глубь ущелья. Среди дороги останавливались мы осмотрѣть еще разъ домикъ Камеамеа I его царскую купальню. Купальня, дѣйствительно, была царская. Въ глубину угасшаго кратера, представлявшагося намъ правильнымъ циркомъ, съ отвѣсными стѣнами, падалъ широкій каскадъ съ высоты 150 футовъ; на днѣ цирка и вдоль разливающихся отъ каскада ручьевъ, росли бананы и апельсинныя деревья; вода шумѣла, летѣли брызги и искрились алмазами, сырою пылью обдавая нависшіе надъ водопадомъ кусты и деревья. Выше надъ никъ подымалась декорація поросшихъ лѣсомъ горъ, съ ихъ строгими контурами и темными тѣнями. Трудно устроить лучшую купальню! По дорогѣ, иногда мощеной крупными каменьямя, иногда песчаной, попадались отдѣльно стоящія хижины, прилѣпившіяся то къ группѣ деревьевъ, то къ скалѣ; между зеленью краснѣли платки каначекъ, сидѣвшихъ у пороговъ.

Но вотъ ущелье сузилось, сильный порывъ вѣтра рветъ съ головы шляпу; черезъ скалистыя ворота врывается NO пассатъ, получающій въ этомъ узкомъ корридорѣ страшную силу. Мы слѣзли съ лошадей и осторожно подошли къ краю пропасти. Было страшно, но вмѣстѣ съ тѣмъ мы были поражены внезапно открывшеюся передъ нами картиной: справа и слѣва, отвѣсно поднимались скалы; два кряжа горъ, идущіе въначалѣ параллельно, образуя ущелье, вдругъ развернулись широкимъ кругомъ, охвативъ лежащую внизу долину двумя концами, далеко отстоящими одинъ отъ другаго, и сошли неправильными массами скалъ, камней, уступовъ и холмовъ, къ морю, блистающему издали прихотливыми цвѣтами. Приближаясь къ этимъ берегамъ, море покинуло свой постоянный холодный видъ, который оно привыкло показывать намъ, морякамъ; оно нарядилось здѣсь въ разнообразные кокетливые цвѣта, бѣлыми брызгами перескочило черезъ нѣсколько грядъ рифовъ, зашло въ бухты лежавшаго у ногъ ландшафта, и то зажелтѣетъ далекою отмелью, то блеснетъ ярко-лазоревымъ свѣтомъ, гдѣ-нибудь въ затишьи, то молочною пѣной забьетъ у выступающаго камня.

Вспомнивъ легенду, страшно взглянуть подъ ноги! Растущая внизу зелень сплотилась какъ будто въ непроницаемый бархатный коверъ; слѣва, уходящія вдаль отвѣсныя скалы спускались къ долинѣ зелеными покатостями, какъ будто природа, для того чтобы скалы не представляли обнаженныхъ обрывовъ, обращенныхъ въ долину, набросала нарочно и щедрою рукой деревья и кусты на кручи, и сгладила переходъ отъ дикаго утеса къ миловиднымъ холмамъ долины, разнообразно убраннымъ всевозможною прихотью растительной силы. На одномъ изъ холмовъ виднѣлась хижина; нѣсколько пальмъ, какъ канделабры, окружали ее; эта-то хижина и была цѣлію нашей прогулки.

Спускъ въ долину шелъ зигзагами по отвѣсной скалѣ. Дороги, высѣченная въ камнѣ, змѣилась по ребрамъ утесовъ; она была дика, но очень живописна; виды измѣнялись при каждомъ поворотѣ: то являлись скалы, стоявшія непреодолимою стѣной, то море синѣло и блистало, то роскошная зелень виднѣлась внизу. По мѣрѣ спуска, утесы росли и давили своею громадностію, а деревья, казавшіяся сверху зеленымъ ковромъ, вставали надъ головами.

Хижина, куда мы добрались, была убрана въ канакскомъ вкусѣ; стѣны, потолокъ, столбы, увиты были цвѣтами и зеленью; близь хижины варился по-канакски обѣдъ, и нѣсколько каначекъ, одѣтыхъ по-праздничному, съ вѣнками на головахъ, ждали насъ, чтобы пѣснями и плясками перенести наше воображеніе въ то время, когда Камеамеа I еще не завоевалъ Оау, и народонаселеніе жило такъ, какъ указали ему природные инстинкты.

Канакская кухня довольно интересна. Въ небольшую яму набрасываютъ нѣсколько каменьевъ, которые накаляютъ разведеннымъ надъ ними костромъ; на эти раскаленные камни кладутъ цѣльнаго поросенка, предварительно очищеннаго и вымытаго, и укладываютъ его банановыми листьями; затѣмъ его закрываютъ нѣоколькими циновками. Черезъ полчаса, жареное готово, удивительно вкусное, пропитанное ароматомъ и свѣжестію листьевъ. Послѣ обѣда каначки пѣли, сопровождая свои дикіе возгласы удивительно-выразительною жестикуляціей.

Подъемъ на гору былъ затруднительнѣе спуска; привычныя лошади усиленно цѣплялись копытами за камни и часто спотыкались. На верху, охлажденные струей сильнаго вѣтра, мы немного отдохнули, и уже вечеромъ возвратились въ городъ.

Пѣніе и пляска составляютъ какъ бы спеціальность здѣшнаго народонаселенія. Есть женщины исключительно поющія, и есть исключительно танцующія; даже всякій танецъ имѣетъ своихъ особенныхъ исполнительницъ. Пѣвицы садятся въ кружокъ, окутываютъ ноги большимъ пестрымъ платкомъ, и берутъ свой особенный инструментъ,-- травянку, съ катающимися внутри шариками и съ кругомъ наверху, окаймленнымъ перьями и украшеннымъ мѣдными гвоздиками и кусочками фольги. У каждой пѣвицы по такому тамбурину въ рукахъ; равномѣрно, въ тактъ, ударяютъ имъ по колѣну, сотрясаютъ въ воздухѣ и различнымъ образомъ поводятъ по немъ, производя оглушающій грохотъ; вмѣстѣ съ тѣмъ, подъ ладъ этихъ жестикуляцій, приприпѣваютъ онѣ свои какофоническія пѣсни. Движенія пляшущихъ становятся быстрѣе, все тѣло принимаетъ участіе въ пляскѣ, каждая часть его отдѣльно вертится, какъ будто укушенная и желающая освободиться отъ докучнаго насѣкомаго. Въ трескѣ ихъ инструментовъ есть своя дикая гармонія, которая очень идетъ къ этимъ женщинамъ, дѣлающимъ выразительныя гримасы и въ то время, какъ отрывочные звуки пѣсенъ вылетаютъ изъ ихъ толстыхъ губъ, и въ то время, когда искры сыплются изъ ихъ черныхъ, выразительныхъ глазъ.

Пляски характеристичнѣе пѣсенъ. Услужливый Вильгельмъ Флюгеръ устроилъ для насъ хула-хула en grand, созвавъ лучшихъ танцовщицъ острова. Пляска эта запрещена и долго была предметомъ гоненія миссіонеровъ; но она такъ вошла въ плоть и кровь канака, что онъ, кажется, не могъ бы жить безъ своей хула-хула; во всѣ свои пѣсни вноситъ онъ, при жестикуляціяхъ, главные мотивы этого танца. Правительство, въ видахъ исключенія, дозволяетъ иногда хула-хула, только съ условіемъ, чтобы танцовщицы были одѣты, и беретъ за каждый танецъ 11 долларовъ пошлины.

За городомъ, въ особо-устроенномъ изъ пальмовыхъ вѣтвей шалашѣ, окруженномъ толпой народа, собравшагося посмотрѣть на любимый танецъ, любовались мы этимъ характеристическимъ балетомъ,-- болѣе роскошнымъ и по своей оригинальности, и по обстановкѣ, чѣмъ всѣ наши Жизели и Эсмеральды. Канаки говорили, что давно не было такой хула-хула.

Одна за одной, медленно двигаясь, вползли, не скажу вошли, восемь каначегь; на головахъ ихъ были вѣнки, платья по колѣна; у щиколокъ -- нѣчто въ родѣ браслетъ изъ цвѣтовъ и связки собачьихъ зубовъ. Танцовалнонѣ подъ звукъ ударяемыхъ одна о другую палокъ; артисты, игравшіе на этомъ нехитромъ инструментѣ, пѣли, жестикулируя. Танецъ этотъ былъ очень скроменъ и сдержанъ. Когда кто-нибудь изъ насъ, зрителей, хотѣлъ дать денегъ танцовщицамъ, то вручалъ ихъ молодому канаву, и тотъ уже передавалъ ихъ танцовщицамъ, поцѣловавъ по очереди каждую. Цѣловалъ онъ, растирая свой носъ о носъ красавицы, предварительно смахнувъ платкомъ съ лица ея пыль и сдѣлавъ тоже и съ своею физіономіей. Что городъ, то норовъ!

Музыканты и танцовщицы ушли; ихъ мѣсто занялъ другой оркестръ, гдѣ каждый музыкантъ имѣлъ по два барабана,-- маленькому и большому; по маленькому били гибкимъ хлыстикомъ, по большому же ладонью и пальцами. Какъ только они затянули свою пѣсню, полную гортанныхъ звуковъ, на коврѣ изъ зеленыхъ листьевъ, которыми усыпанъ былъ полъ шалаша, явились три высокаго роста каначки; средняя, довольно дородная, была поразительно хороша собою. Танецъ ихъ былъ полонъ сладострастія и горячечнаго, дикаго безумія. То рисовалась каждая часть ихъ гибкаго тѣла въ какомъ-то лѣнивомъ, полномъ нѣги движеніи; то вдругъ, вспыхнувъ восторгомъ, вся сотрясалась молодая каначка; протянутою рукой указывала она на кого-нибудь изъ зрителей, и взглядомъ и выраженіемъ стремящагося впередъ тѣла какъ будто хотѣла передать всю страсть своего нецѣломудреннаго экстаза.

Для третьей хула-хула, у музыкантовъ были въ рукахъ большія пустыя травянки, глухой звукъ которыхъ какъ-то особенно шелъ къ разнообразнымъ позамъ послѣдняго танца. Многіе миссіонеры въ негодованіи разражались противъ безнравственности этихъ вакхическихъ зрѣлищъ; мы же, съ своей стороны, очень бы жалѣли, еслибы каначки утратили, среди новыхъ привычекъ, прелесть своей старой, наивной хула-хула.

Въ послѣдній день нашей стоянки въ Гонолулу, мы были представлены королю. Всѣ офицеры нашей эскадры отправились сначала въ депо управленія, чтобъ отыскать Вайли. На воротахъ дома была золотая корона; на дворѣ нѣсколько маленькихъ домиковъ, въ родѣ будокъ; одинъ изъ нихъ вмѣщалъ въ себѣ министерство финансовъ, въ другомъ было министерство просвѣщенія, въ третьемъ министерство внутреннихъ дѣлъ; въ самомъ концѣ двора было министерство Иностранныхъ дѣлъ, гдѣ мы и нашли Вайли. Всѣ стѣны единственной комнаты министерства уставлены были книгами, а углы и столы были завалены бумагами. Бумаги грудами лежали и на полу, и среди всего этого засѣдалъ Вайли, въ своемъ мундирѣ и голубой лентѣ. Съ нимъ мы пошли во дворецъ. На большомъ дворѣ выстроено было войско, бившее во всѣ барабаны; на флагштокѣ поднимался новый флагъ. Дворецъ состоитъ изъ нѣсколькихъ высокихъ и большихъ комнатъ, роскошно меблированныхъ. На полу превосходные ковры, на окнахъ штофныя занавѣси; мебель обита тоже пунцовымъ штофомъ. Всѣ замѣчательныя лица города ходили по пріемной залѣ; въ числѣ ихъ я узналъ г. Бишофа и генерала Матаи; все это было en grande tenue, кто въ лентѣ, кто въ генеральскомъ мундирѣ.

Минутъ черезъ пять ввели насъ въ тронную залу. Вмѣсто трона, посреди, на возвышеніи, стояла кушетка и около нея, въ мундирѣ національной гвардіи и въ бѣлыхъ перчаткахъ, стоялъ король Камеамеа IV, высокій, красивый мутцина, лѣтъ тридцати пяти, съ какимъ-то грустнымъ выраженіемъ въ своихъ черныхъ большихъ глазахъ. Это выраженіе я замѣтилъ у многихъ канаковъ высокаго происхожденія. Казалось, ихъ грызетъ какой-то внутренній недугъ, какое-то горе, и нѣтъ силы, нѣтъ власти сломить его, и одна только безусловная покорность судьбѣ примиряетъ ихъ съ жизнію. Какъ будто на лицѣ главы народа я читалъ судьбу всей его націи, безропотно гаснущей и тающей. А гдѣ взять энергіи, гдѣ взять силы, чтобы сбросить съ себя цѣпь, наложенную неумолимымъ рокомъ? А главное -- гдѣ отвѣтъ на вопросъ: что же дѣлать? Кто укажетъ лѣкарство противъ точащаго недуга? Или онъ неизлѣчимый, смертельный, и главы народа знаютъ объ этомъ? Я смотрѣлъ на эти глаза полные грустнаго выраженіи, и мнѣ было какъ-то жутко!... По манерамъ своимъ, король настоящій джентльменъ; притомъ онъ пользуется общею любовію и уваженіемъ.

Насъ всѣхъ, по очереди, представилъ ему нашъ отрядный начальникъ. Когда аудіенція кончилась, мы разбрелись по двору, вписавъ предварительно свои имена въ книгу. Намъ принесли показать знаменитую царскую мантію, сдѣланную изъ перьевъ самой рѣдкой птицы; эта мантія дѣлалась нѣсколько десятковъ, если не сотенъ лѣтъ, потому что въ птицѣ только два пера, которыя идутъ въ дѣло. Кабинетъ короля уставленъ книгами; на стѣнахъ висятъ нѣсколько портретовъ, между которыми бросается въ глаза умная и характеристическая личность Камеамеа I.

А. Вышеславцевъ.

"Русскій Вѣстникъ", No 12, 1860