Книговод

Красота

Скубенко-Яблоновский Борис Михайлович


Охотничьи разсказы и стихотворенія

Изданіе журнала "ОХОТНИЧІЙ ВѢСТНИКЪ"

МОСКВА, 1913 г.

   

КРАСОТА.

(РАЗСКАЗЪ),

Посвящается дорогой сестрѣ Евгеніи Михайловнѣ фонъ-Томсенъ.

   Окруженный со всѣхъ сторонъ темной мглой зимняго вечера, шелъ я по направленію къ маленькому, затерянному среди степной глуши, хуторку... Снѣгъ то и дѣло падалъ крупными влажными хлопьями, усиливая и безъ того сгустившуюся мглу. Мягко и нѣжно проникалъ онъ къ бѣлой разостлавшейся на безконечныя версты пеленѣ и шаловливо щекоталъ мои щеки и шею, набиваясь за воротникъ моей подбитой ватой куртки...
   Тихо, мягко, вкрадчиво шелестѣла пороша, не колеблемая ни единымъ вздохомъ вѣтерка. Равномѣрно и густо покрывала о;на притихшую, зачарованную зимнимъ сномъ степь, отдаленные потонувшіе во мглѣ лѣса и долы, навѣвая мнѣ въ душу какое-то тихое поэтическое привѣтливое настроеніе...
   Тихія пороши говорятъ охотнику о художественныхъ зимнихъ картинахъ, полныхъ снѣжной задумчивой тишины, о таинственныхъ дремотныхъ грёзахъ притихшаго лѣса и гдѣ-то скрытаго въ сувояхъ снѣга мирнаго незатѣйнаго крестьянскаго жилья... Вкрадчиво разсказываютъ онѣ ему также и о причудливо склоненныхъ гдѣ-нибудь въ непроходимой таинственной чащѣ еловыхъ неподвижно-застывшихъ вѣткахъ, дремотно подставлявшихъ свои частыя зеленыя иглы подъ бѣлое влажное покрывало безпрерывно сыплющагося снѣга; разсказываютъ о гдѣ-то живущихъ на полянахъ и опушкахъ, четко печатающихъ свои слѣды, русакахъ; о пушистой огневкѣ-лисицѣ, ловко и вкрадчиво подбирающейся къ небольшимъ соломеннымъ стогамъ, гдѣ въ изобиліи копошатся и шуршатъ отдѣльными соломенками цѣлыя стаи проворныхъ мышей; о безмятежно-дремлющемъ на берлогѣ, ничего не подозрѣвающемъ о грозящей ему опасности косматомъ "генералѣ-Таптыгинѣ"; о многочисленныхъ волчьихъ стаяхъ, предусмотрительно избирающихъ для своихъ набѣговъ темныя, сыплющія непрерывными хлопьями снѣга, ночи... Чудится охотнику, что они, запорошенные, таинственно окруженные мглою ночи, двигаются впередъ къ деревушкамъ, какъ едва различимые, тусклые призраки... И далеко, далеко гдѣ-то, чуя приближеніе "сѣрыхъ", пугливо вскакиваетъ на низкій ветхій сарайчикъ какая-нибудь деревенская Жучка или Султанка, оглашая своимъ пронзительнымъ, звонкимъ лаемъ окрестности деревушки... И чѣмъ ближе "сѣрые разбойники", тѣмъ выше и выше взбирается тщедушная, но рѣзвая собаченка... Съ крыши сарая она мгновенно, скачками, перебирается на кровлю избенки, и оттуда уже, наершивъ донельзя отъ страха и злобы свою подвижную щетинистую шерсть, взлаиваетъ уже особеннымъ надрывчатымъ воплемъ, предупреждая крѣпко заснувшихъ хозяевъ о набѣгѣ лютыхъ волковъ...
   Сѣрые разбойники въ той мѣстности неоднократно устраивали свое "гульбище" на громадныхъ просторныхъ полянахъ, протянувшихся между двумя отдаленными стѣнами молчаливыхъ, угрюмыхъ лѣсовъ...
   Подлѣ овраговъ на взгорьѣ они зачастую собирались цѣлыми стаями, оглашая зимній морозный воздухъ своимъ протяжнымъ, душу раздирающимъ, заунывнымъ воемъ... И не разъ заслышавъ эту отдаленную голодную пѣсню "волчьяго гульбища", одинокій, ѣдущій порожнемъ крестьянинъ торопливо нахлестывалъ свою утлую лошаденку, творя про себя молитву и лелѣя въ мечтахъ поскорѣе привалиться къ какому-либо жилью... А волчья надрывчатая съ жуткими переливами пѣснь долго еще плыла и вливалась въ темноту зимней ночи своими металлическими злостно и ропотно плачущими звуками... И чутко-затаенно прислушивался далекій лѣсъ, вбирая въ себя эту длительную, звенящую голоднымъ воплемъ стонущую пѣснь...


   Я цѣлый день тропилъ зайцевъ по выпавшей теплой порошѣ...
   Остановился я въ убогой хатёнкѣ лѣсника и, вышедши рано утромъ на охоту, далеко отбился отъ своей стоянки.
   Шагъ за шагомъ, выйдя изъ лѣса въ поле, я такъ увлекся сослѣживаніемъ русаковъ, что незамѣтно прошагалъ больше десятка верстъ. Позади меня осталось и много овраговъ, и небольшихъ лѣсковъ, и полевыхъ болотъ.
   Вблизи избранной мною стоянки, русакъ почему-то совсѣмъ не ходилъ къ утру. Пороша прекратилась въ четвертомъ часу ночи. Вездѣ было гладко. Глазъ не примѣчалъ ни одного слѣдка. Только бойкая векша проскочила гдѣ-то на опушкѣ лѣса, указывая свой затѣйливый путь, то пропадавшій гдѣ-нибудь подлѣ высокаго сучковатаго дерева, то снова появлявшійся и путавшійся зигзагами по всѣмъ направленіямъ...?
   На первые заячьи малики я наткнулся въ полѣ среди кочковатыхъ, совершенно занесенныхъ снѣгомъ болотъ... Отсюда-то я и пошелъ распутывать петли жировавшаго передъ утромъ русака. Онѣ повели очень далеко -- до крутыхъ, покрытыхъ мелкою порослью овраговъ...
   Люблю я тропить зайцевъ по влажной порошѣ. Тихо въ лѣсу -- ни звука... Идешь, идешь -- и нигдѣ ни одного слѣдка... Бѣлое плотное покрывало окутываетъ всю землю... Ноги безшумно бороздятъ снѣгъ. Дремотнымъ тихимъ покоемъ вѣетъ отъ лѣса, и чудится, что мечтательно задумался въ своихъ сонливыхъ невѣдомыхъ ни для кого грёзахъ... Только снѣжный комъ мягко упадетъ вдругъ съ мохнатой еловой вѣтки на бѣлое молчаливое покрывало, окутавшее всю землю вокругъ, да на мгновенье глухо застучитъ гдѣ-то то древесному стволу -- невидимый дятелъ; пара, другая снигирей сорвется съ тоненькихъ, гибкихъ прутиковъ кустарника и озабоченно разсядется гдѣ-нибудь на ближайшей древесной вѣткѣ, чутко и проворно поворачивая своими бойкими гловками; гдѣ-нибудь запрыгаетъ съ вѣтки на вѣтку вѣчная непосѣда -- суетливая синичка, да прострекочетъ внезапно пролетѣвшая сорока... И снова вокругъ дремотно-таинственно и тихо, и жадно ловитъ настороженный слухъ каждый малѣйшій шорохъ притихшаго лѣса, а глазъ старательно упирается въ бѣлую пелену снѣга -- не запечатлѣлся ли гдѣ сбоку или впереди такъ хорошо знакомый для охотника и манящій къ себѣ русачій маликъ... И хотя въ то время; и были у меня гончія, я предпочелъ потропить.
   Благополучно дошелъ я до заячьяго "столба" или такъ называемой "вздвойки" и вскорѣ въ сугробѣ снѣга, подъ горкой въ оврагѣ, замѣтилъ русачью лежку.
   Я стоялъ внизу и отлично видѣлъ продѣланное зайцемъ въ снѣгу окошко... Шаговъ пятьдесятъ -- не больше. Осторожно сталъ я подходить, держа наготовѣ ружье.
   На полпути русакъ заслышалъ мои шаги и, обдавая себя облакомъ снѣжной пыли, быстро выкатилъ и пошелъ вверхъ по бугру наутекъ...
   Я выстрѣлилъ... Русакъ кубаремъ перевернулся и зарылся въ снѣгъ. Подойдя къ зайцу, я стянулъ его лапы ремнемъ и вскинулъ его за спину...
   Первая добыча порадовала меня. Бодрымъ шагомъ двинулся я впередъ... Долго я бродилъ, не находя ни одного малика, и только когда стало чуть-чуть смеркаться, снова, гдѣ-то неподалеку отъ незнакомаго мнѣ маленькаго хуторка, наткнулся на второй маликъ, который далеко повелъ меня въ поле -- къ рѣдкимъ зарослямъ высохшаго, желтаго, какъ солома, бурьяна. Пробужденный заяцъ выскочилъ изъ-подъ самыхъ моихъ ногъ, изъ сугроба, какъ оглашенный... Ему не удалось сдѣлать и пятнадцати шаговъ, какъ ужъ зарядъ подбросилъ его кверху черезъ голову...
   Подобравъ этого русака, я оглянулся вокругъ.
   Начинало темнѣть... Сѣрая мгла незамѣтно и быстро окутывала все пространство... Я зналъ, что слишкомъ далеко отбился отъ стоянки, и потому рѣшилъ за лучшее искать ночлега въ незнакомомъ мнѣ, чернѣвшемъ отъ меня верстахъ въ четырехъ, маленькомъ хуторкѣ...
   Едва, едва брезжили отдаленные замерцавшіе огоньки жилья...
   Тепломъ и привѣтомъ вѣяло отъ этихъ огоньковъ...
   Меня тянуло къ отдыху. Я очень усталъ. Снѣгъ былъ достаточно глубокъ, и не малаго труда стоило пройти больше десятка верстъ.
   Небо все время хмурилось; постепенно срывались сверху и кружили въ воздухѣ маленькія снѣжныя пушинки... И не успѣлъ я прошагать и версты, какъ сплошныя свинцовыя тучи посыпали на землю густую влажную порошу...
   Непрерывное бѣлое метаніе хлопьевъ окончательно задернуло отдаленные привѣтно было замерцавшіе огоньки хуторка...
   Сплошная бѣлая завѣса спускалась съ неба до земли, постепенно утолщая снѣжную безконечную пелену...
   Еще нѣсколько усилій и я приблизился къ жилью...
   Вотъ поднялись, словно высокіе сугробы снѣга, первыя, запорошенныя хлопьями, соломенныя крыши избъ... Звонко и торопливо взлаяла изъ подворотни крайней избенки сторожкая дворовая собаченка...
   Избенка смотрѣла своими крохотными оконцами въ поле.
   -- Эй, кто тамъ?-- постучался я въ оконце.-- Можно переночевать?
   На этотъ окрикъ кто-то подошелъ къ окну, прислонился къ запотѣвшему стеклу и съ минуту силился разсмотрѣть, что тамъ за человѣкъ и что онъ говоритъ...
   Не разсмотрѣвъ, очевидно, ровно ничего, фигура отошла отъ окна и двинулась въ глубь горницы. Я приложилъ лицо къ запотѣвшему стеклу и увидѣлъ только чью-то вытянувшуюся, скользнувшую по стѣнѣ тѣнь...
   Я отошелъ отъ окна и прислушался...
   Визгливо скрипнула во дворѣ открываемая изъ сѣней дверь, послышались на порогѣ чьи-то шаги...
   -- Можно у васъ переночевать?-- опять повторилъ я свой вопросъ.
   -- А кто вы будете?-- отозвался чей-то старческій шамкающій женскій голосъ.
   -- Охотникъ!
   Тотъ же голосъ произнесъ многозначительно:
   -- Гмъ... Охотники? Да сколько васъ?
   -- Да одинъ, одинъ, бабушка! Не бойся! Человѣкъ -- какъ человѣкъ. Впусти! Видишь, снѣгомъ стало заметать, а я отъ стоянки далеко отбился. Верстъ -- не меньше десятка. Куда-жъ теперь по этакой метелицѣ идти? Какъ разъ собьешься съ дороги и забредешь куда-нибудь къ оврагу. Вѣдь къ лѣснику-то, гдѣ я остановился, дороги отсюда нѣтъ. Напрямки шелъ... А то мятель, гляди, разбушуется... У Бога вѣдь все готово, бабушка.
   -- А у кого ты на постоѣ?-- снова прошамкалъ все еще недовѣрчивый старческій голосъ.
   -- Да я изъ графскаго лѣса. Знаешь лѣсника Фрола? Что отъ окраины къ полю сторожка?
   -- Фрола-то Петровича? Дакъ же. Знаемъ... Мы тамъ лѣсъ на хлѣвъ покупали... Погоди -- отопру... Калитка-то у насъ заперта... Пошла, пошла, Затѣйка!-- прикрикнула собаченку старушка.-- Ишь ты вертишься подъ ногами! Несуразная... Пшла!
   Скрипнули ступеньки.
   Старушка медленно стала сходить съ крыльца, приближаясь къ старой узенькой калиткѣ.
   -- Запираемъ теперича... Потому -- народъ нонче лихой пошелъ, да и звѣрье округъ шатается... Въ пургу ему самое время красть...
   Звякнулъ крючокъ и вслѣдъ за нимъ отскочилъ деревянный засовъ...
   -- Войди!
   Я поздоровался и, слѣдуя за старушкой, вмѣстѣ съ нею вошелъ въ избу.
   Старушка воззрилась на меня, словно силилась проникнуть въ самую глубину моей души. Керосиновая лампочка, освѣщавшая маленькую горницу, дала мнѣ возможность разсмотрѣть старушку ярче.
   Дряхлая, согбенная, съ лицомъ похожимъ на печеное сморщенное яблоко, она, какъ-то сбоку вскидывая на меня голову, смотрѣла сѣрыми мутными слезящимися глазами; ротъ у старушки совсѣмъ запалъ; сѣдыя космы волосъ проглядывали изъ-подъ шерстяного, глухо-повязаннаго подлѣ шеи платка; голова слегка тряслась.
   -- Такъ, стало быть, отъ Фрола?-- опять повторила она, какъ бы допытываясь, что я за человѣкъ.
   -- Какъ же, бабушка... Ты ужъ дай пріютъ. Сама знаешь -- погодка-то стоитъ, стоитъ, да и задуритъ. До Фрола сколько-то верстъ отъ васъ считается?
   -- Да небось верстъ пятнадцать... И какъ это ты далече укаталъ, сынокъ?-- вдругъ прояснилось у нея лицо, когда она ближе разглядѣла меня. Должно быть, лицо мое внушало ей довѣріе.
   -- Да такъ, бабушка, шагъ за шагомъ, набѣжитъ и верста, а тамъ и другая... У нашего брата, охотника, да еще молодого, шагъ размашистый...
   -- Да, это вѣрно, что и говорить!-- добродушно и, какъ бы совершенно меня распознавъ, что я за человѣкъ, согласилась со мной старушка.-- Раздѣвайся, раздѣвайся, касатикъ! Зайчиковъ-то снимай. Я ихъ въ сѣняхъ повѣшу. Залучилъ-таки пару... Чай, съ охоты-то усталъ? Раздѣвайся, раздѣвайся!
   Въ тонѣ старушки послышались такія ласковыя, нѣжныя нотки, точно она уже давно знала меня или была моей близкой любящей нянькой.
   Я снялъ съ себя двухъ тяжелыхъ русаковъ и сбросилъ теплую ватную куртку.
   Старушка подняла съ полу моихъ зайцевъ и вышла въ сѣни.
   Я осмотрѣлся... Комнатка была очень маленькая.
   Слѣва отъ дверей высилась широкая русская печка и сейчасъ же, близко отъ нея, ютилась вдоль стѣны, неширокая деревянная постель, покрытая старымъ ватнымъ одѣяломъ и двумя ситцевыми подушками. Кровать эта протягивалась почти до самаго, окна. Направо отъ постели, противъ того мѣста, гдѣ было изголовье, виднѣлось въ простѣнкѣ отверстіе въ другую, смежную горницу. Вмѣсто дверей обвисала сверху ситцевая темная занавѣска. Чей-то сдержанный шопотъ лился изъ этой второй горницы.
   Уютно и чистенько было въ избѣ.
   Подлѣ маленькаго оконца, въ углу,-- деревянный тесаный столъ и на немъ разостланное въ длину чистое вышитое полотенце, пріютившее на себѣ расписанную красками круглую солонку и половину ржаного хлѣба. Двѣ неширокія лавки сходились угломъ у образовъ; нѣсколько поднимавшихся одна надъ другой къ потолку иконъ слабо озарялись розовой стеклянной лампадочкой, поставленной на треугольную досточку, вдѣланную въ стѣну.
   Пахло сушеными васильками. Въ скромномъ, туго стянутомъ пучкѣ, они покоились на окладѣ образа.
   Снявъ съ себя всѣ охотничьи доспѣхи, я усѣлся на лавкѣ, прилегавшей къ простѣнку.
   Послѣ многоверстной ходьбы тѣло устало, но въ то же время сладко млѣло, окруженное уютомъ и тепломъ.
   Старушка что-то долго возилась въ сѣняхъ, привѣшивая моихъ зайцевъ на гвоздь.
   Въ это время изъ сосѣдней горницы снова раздался сдержанный шопотъ...
   Онъ послышался подлѣ ситцевой занавѣски и смолкъ... Искоса взглядывая, я замѣтилъ, что ситцевая занавѣска слегка приподнялась и кто-то вкрадчиво, очевидно, любопытствуя, просунулъ на секунду свою голову. Это было замѣтно еще и по упавшей на полъ свѣтлой полосѣ, разлившейся недалеко подлѣ моихъ ногъ слѣва.
   Я обернулся, но кто-то поспѣшно скрылся... Свѣтлая полоса мгновенно померкла...
   Вошла старушка.
   -- Русачковъ твоихъ устроила,-- сказала она.-- Кошка не нашкодитъ.
   И, оправляя свой платокъ, добавила:
   -- Кушать ты, должно быть, хочешь? Чай голоденъ? Покушать дамъ. Не побрезгуй...
   -- Коли что есть -- дай закусить, бабушка!-- сказалъ я, сильно проголодавшійся.-- Не побрезгую, милая...
   Старушка шатко заковыляла къ печкѣ и, взявъ въ руки рогачъ, окликнула:
   -- Леюшка, а Леюшка! Поди, помоги мнѣ!
   Въ ту-жъ минуту, отпахнувъ занавѣску, вышла изъ другой горницы молоденькая, средняго роста, лѣтъ шестнадцати, подростокъ-дѣвушка.
   Остановившись посреди горницы, она отвѣсила мнѣ низкій поясной поклонъ.
   -- Здравствуйте, баринъ!-- раздался пѣвучій, нѣжный голосъ, и въ ту же минуту, выпрямляя послѣ! поклона свой гибкій станъ, дѣвушка пристально и глубоко взглянула на меня...
   И, въ мгновенье ока, я весь былъ потрясенъ... Я внутренно вздрогнулъ, словно дерево, о которое ударился какой-то своевластный содрогающій вихрь. И тоску, и муку, и боль, и какую-то зачарованную свѣтлую радость, смѣшанную съ сладкимъ волнующимъ трепетомъ, почувствовалъ я въ своей душѣ!... И не то мнѣ почудилось, что вокругъ меня посыпались, какимъ-то очаровательнымъ безпрерывнымъ дождемъ, благоуханные цвѣты, не то, чьи-то нѣжные ласкающіе персты коснулись моихъ духовныхъ, внезапно задрожавшихъ, музыкальныхъ струнъ... И въ дивныхъ звукахъ, образахъ и видѣніяхъ потонула моя, мгновенно встрепенувшаяся, подхваченная вихремъ непреодолимаго обаянія, душа... И мгновенно я почувствовалъ, что потерялъ свой душевный покой...
   Такія потрясенія бываютъ отъ несказанной ошеломляющей красы.
   Передо мною предстала красота... Чуткія, впечатлительныя натуры она потрясаетъ, какъ вихрь.
   Я уже зналъ, что нахожусь подъ ея неотразимымъ покоряющимъ вліяніемъ. Какъ электрическій жгучій токъ, проникла она во все мое существо, безконечно продолжая затрогивать въ душѣ какія-то, невѣдомыя мнѣ до сихъ поръ, очаровывающія своей нѣжной ласкающей музыкой, струны...
   -- Здравствуй, милая!-- отвѣтилъ я, почти задыхаясь отъ переживаемаго внутренняго потрясенія.-- Какъ тебя зовутъ?
   -- Лея,-- отвѣтила она съ тѣмъ же музыкальнымъ обвораживающимъ своимъ оттѣнкомъ голосомъ, и такъ просто, нисколько не смущаясь, словно видѣла меня много разъ.
   И снова музыка этого нѣжнаго, ласкающаго голоса проникла въ мою душу и претворилась тамъ въ заблиставшую всѣми цвѣтами радуги, причудливую красочность. Меня слѣпила, окрыляла эта неземная красота Леи... И да не подумаетъ читатель, что въ душу мою закралась, какая бы то ни было волнующая, кричащая голосомъ крови страсть! Нѣтъ, дорогой читатель, ты не угадалъ, если подумалъ, что въ тѣ минуты я прозаично ползалъ по землѣ... О, нѣтъ! Красота эта была не отъ міра сего! И она поднимала меня все выше и выше -- куда-то къ самому солнцу и звѣздамъ, гдѣ не было и тѣни намека о землѣ.
   Представляете ли вы себѣ такую красоту, которая совершенно заставляетъ васъ забывать о страсти и землѣ?! Представляете ли вы себѣ такой проникающій въ душу нѣжный голосъ, который стираетъ съ вашихъ помысловъ всякую нечистоту?!
   До тѣхъ поръ я себѣ этого не представлялъ... Но, когда увидѣлъ Лею, мнѣ съ необычайной яркостью почудилось, что я улетѣлъ куда-то ввысь, что мое тѣло стало невѣсомымъ, неземнымъ и душа моя несказанно восторгается взмахомъ поднимающихъ меня музыкальныхъ крылъ.
   Другими словами я не могу передать этого необычайнаго, впервые со мной случившагося, страннаго потрясенія.
   Красота бываетъ разная.
   Есть красота безукоризненная, строгая, классическая, съ рѣшительно нигдѣ не погрѣшающимъ контуромъ тѣла, привлекающая стройностью и гармоніей всѣхъ частей; есть красота обжигающая, пламенная, похожая на знойный югъ; есть красота меланхолическая, грустная похожая на безвременно увядающій прекрасный цвѣтокъ; есть красота игривая, радостная, говорливая и трепетная, какъ весенній журчащій ручеекъ; есть красота, подобная тихому, молчаливому, затягивающему омуту; есть красота безпощадная, какъ трясина, заставляющая человѣка безусловно погибать; наконецъ, есть красота -- только что расцвѣтшая, наивная, волнующая душу и тѣло человѣка, какъ нѣжный, прекрасный запахъ розъ...
   Всѣ эти красоты были знакомы мнѣ и всѣ онѣ кричали о землѣ...
   Но впервые видѣнная мною дѣвушка не подходила ни подъ одну изъ перечисленныхъ красотъ... Лея рѣшительно не говорила о землѣ...
   Попытаться ли описать образъ Леи? Да?! Набраться ли дерзкой смѣлости и начать человѣческой кистью словъ разбираться въ сокровенныхъ и неуловимо-загадочныхъ потайныхъ оттѣнкахъ этой блещущей неземной, вдохновенной прелестью дѣвушки?! Не много ли это для того, кто живетъ на землѣ и радуется, и трепещетъ отъ всѣхъ земныхъ прелестей, кто преклоняется передъ земными природными красотами, согласуй съ ними, какъ говорится, "естественныя законныя побужденія"?! Думаю, что много... Но красота Леи, какъ совершенное чудо, унесла меня, повторяю, далеко отъ земли...
   -- Краски и краски!-- закричалъ бы я какъ безумный.-- Краски послушныя творческой геніальной кисти вдохновеннаго художника!.. Быть можетъ, вы бы смогли передать то самое, что видѣли мои глаза!.. У творческой кисти есть свои глаза, своя душа, душа, быть-можетъ, гораздо болѣе сильная, могущественная, чѣмъ слова, при описаніи подобной красоты... Но при видѣ этого неземного лица дѣвушки, этой потрясающей, необъяснимой, какъ сонъ, красоты, мнѣ кажется, что упала бы изъ рукъ даже геніальнаго художника его творческая кисть и онъ бы съ мученіемъ скорби, съ разразившимся, какъ страшная гроза, острымъ раздраженіемъ на самого себя, истративъ весь свой запасъ созерцательныхъ творческихъ силъ, съ потрясающей, изступленной горечью воскликнулъ:
   -- Есть ли возможность написать дробящіеся, неуловимые оттѣнки глазъ, когда эти глаза разговариваютъ безъ словъ, безъ красокъ, разговариваютъ языкомъ неземной поражающей внутреннимъ своимъ, постоянно претворяющимся въ лучистыхъ изломахъ свѣтомъ красоты?! Естьли возможность для художника запечатлѣть цѣлую гамму вдохновенныхъ, проникающихъ въ душу взоровъ, когда они безпрерывно льются и возрождаются изъ безсмертнаго источника красоты?! О, нѣтъ, нѣтъ! Такого художника никогда не было и не будетъ. Земной смертный художникъ, я вѣрю, можетъ отразить въ одномъ лицѣ и муки, и слезы, и смѣшанные съ ними: и робкій страхъ, и надежду, и удивленіе, и трепетъ, но никогда онъ не можетъ воплотить на полотнѣ неуловимаго, мелькающаго, какъ бѣглая зарница, нѣжно-трепещущаго свѣта.
   Чудомъ геніальной кисти воплощенные въ краскахъ глаза оживутъ на полотнѣ, но все же въ нихъ не будетъ того, что возрождаетъ и воплощаетъ сама жизнь. И вотъ почему все, что я напишу или все, что я скажу объ этой красотѣ, никогда и вовѣки не удовлетворитъ меня! Это -- красота ощущеній неземной красоты! Я вѣчно буду содрогаться и страдать отъ этой невозможности для человѣка воплощать тайное, неуловимое теченіе безсмертнаго источника души! Слезы и пытки остаются на долю мою! Я буду вѣчно созерцать эту красоту, и пламенный, вдохновленный, обожженный ею падать ницъ передъ Безконечнымъ, и, сжигая самого себя въ творческомъ напряженномъ восхищеніи, восклицать: "Красота, красота!" Ты возжигаешь, воспламеняешь меня и въ то-же время отнимаешь у меня послѣдній остатокъ силъ! Изнеможенный, измученный падаю я на свое одинокое ложе и чувствую, что ты съ каждымъ новымъ днемъ уносишь меня, какъ ничтожную былинку, куда-то въ безконечную улыбающуюся восторгомъ высь! И съ пламенными жгучими слезами на глазахъ -- потрясенный, измученный въ конецъ, я чувствую, что ты сжигаешь и томишь меня съ тѣмъ, чтобы рано или поздно взять меня съ собой!.. Ты -- радужная, всесильная, безконечная, совершенная красота -- приходишь сюда на землю затѣмъ, чтобы взять всѣхъ протягивающихъ къ тебѣ свои руки! И ты, непостижимая, испытующая, только въ отдаленіи показываешь край свѣтлой одежды твоей! И цѣпляюсь, цѣпляюсь я за этотъ край и отрываю отъ него только крохотный маленькій лоскутокъ... Но онъ уже въ моихъ рукахъ!.. И еще, и еще я оторву отъ тебя неисчислимое количество этихъ крохотныхъ лоскутковъ, оборву вокругъ тебя всѣ лучезарныя ослѣпляющія мои глаза одежды твои, но все же ты спрячешь отъ меня свои непостиживое безсмертное лицо! И снова одинокій, измученный, потрясенный до самыхъ нѣдръ души, я упаду на одинокое жестокое ложе мое, оболью его жгучими слезами и воспою тебѣ пѣснь!" Вотъ что бы сказалъ художникъ, усиливаясь проникнуть въ эту неземную захватывающую потайнымъ смысломъ красоту.
   Я же улеталъ куда-то далеко отъ земли...
   И я съ этого и начну. Начну съ того полета, на высоту котораго тогда взлетѣлъ.
   Слушайте же! Не знаю -- удовлетворитъ ли это васъ...
   Лея, это -- нѣжное прикосновеніе бѣлой благоухающей, только что начавшей распускаться розы; Лея, это -- нѣжный, прилетѣвшій съ поля, гдѣ-то порхавшій по цвѣтамъ вѣтерокъ; Лея, это -- ласковый, радостно освѣжающій, смѣшанный со вздохомъ цѣломудренныхъ ландышей поцѣлуй вешней зари! Лея, это -- музыка, исторгнутая геніемъ охватившимъ тайну вдохновенной прелести!
   И изъ всего того, что я сказалъ, послѣднее, кажется, сильнѣе. И я съ полнымъ убѣжденіемъ утверждаю, что Лея, это -- вдохновенная геніальная музыка, всецѣло построенная на безконечныхъ переходящихъ оттѣнкахъ, на тайно, невысказываемо-воплощенныхъ въ душѣ свѣтлыхъ ощущеніяхъ.
   Но музыка эта не раздражающая, не чувственная, а вдохновенно-свѣтлая, съ призывомъ къ вѣчной умиротворяющей Красотѣ душъ. Такая музыка облагораживаетъ духъ и привлекаетъ его къ свѣтлымъ созерцаніямъ. Образы, рождаемые это музыкой, какъ бы заставляютъ забывать о тѣлѣ, мгновенно перенося зрительное осязаніе въ область вѣчнаго грядущаго бытія. Она указываетъ ясное безконечное теченіе свѣта, указываетъ дивные пути къ истинной безкорыстной любви; она какъ бы раскрываетъ передъ человѣческой просвѣтленной душой -- тайной сокрытое откровеніе. И мгновенно разливается передъ взорами свѣтъ, касаясь возрожденной, трепещущей отъ радости души; и на этомъ легкомъ, воздушномъ, сплошь залитомъ лучами фонѣ, словно на воздушной безконечной канвѣ рисуются умиленному взору цѣлующія своей божественной улыбкой,-- дивныя рѣющія видѣнія. Въ рукахъ у нихъ Тайна и Смыслъ вѣчнаго бытія.
   Но все это описаніе встрѣченнаго мною дивнаго существа очень мало удовлетворяетъ меня. Краски и слова кажутся мнѣ въ данномъ случаѣ безсильными. И, оставивъ ихъ въ сторонѣ я, совершенно измученный, потрясенный отъ волнующихъ исканій болѣе точныхъ опредѣленій красоты странной дѣвушки въ словѣ или въ полотнѣ, складываю свое оружіе.
   Но не начать ли описывать Лею земными красками?
   Попробую въ предѣлахъ возможности, хотя заранѣе знаю, что изъ этого почти ничего не выйдетъ... Опять повторяю вамъ: Лея не для земныхъ словъ и красокъ.
   Но все-таки....
   Лея подавала мнѣ пищу на столъ и я все время -- насколько это было удобно при дряхлой старушкѣ,-- не могъ оторвать отъ ея внучки глазъ.
   Бѣлое матовое слегка удлиненное лицо съ большими подвижническими на немъ голубыми глазами необычайно крупнаго, широкаго разрѣза. Они властно захватили васъ и заставили утонуть въ своей непорочной прозрачной глубинѣ. Тщетно вы силитесь высвободиться изъ этой властнозамкнувшей васъ глубины. Вы совершенно безпомощны.
   Во всемъ тѣлѣ все гармонично, правильно; ничто не нарушаетъ ни одной черты. Носъ такой безукоризненной строгой обрисовки, что присматриваешься къ нему со всѣхъ сторонъ и удивляешься безъ конца его благороднымъ чистымъ очертаніямъ; губы нѣжнокоралловаго цвѣта; въ линіяхъ рта мастерство геніальнаго, любящаго классическій выпуклый абрисъ чертъ, художника. Этотъ необычайный ротъ можно было бы запечатлѣть скульптору во всѣхъ его подробностяхъ, такъ онѣ были характерны и ярко обозначены, не имѣя въ то же время на себѣ печати чувственности; лобъ открытый, чистый, привлекающій къ себѣ отпечаткомъ какого-то потайного откровенія, сразу говорящій о гармоніи всего овала лица; волосы темные, густые, но не съ чернотой воронова крыла, а съ мягкимъ отливомъ отдаленнымъ отъ рѣзкости. А выраженіе?! Я уже сказалъ о немъ, насколько могъ... И только добавлю еще: оно говорило о непорочной чистотѣ, довѣрчивости, участіи, теплотѣ, вдохновенности, ласкѣ, мистической потайной задумчивости, кротости, женственности, какомъ-то сокрытомъ въ глубинѣ души торжествѣ истины, всеобъемлемости и вообще о всемъ томъ, что можетъ передать одна музыка...
   Средній ростъ и маленькія изящныя руки, достаточно обрисованный бюстъ и гибкая талія, все это граціозно, нѣжно гармонировало и съ самой поступью и манерой говорить.
   Нигдѣ и никогда въ интеллигентномъ обществѣ я не видѣлъ, да думается мнѣ, никогда и не увижу такой непосредственной кристальной красоты... Отчасти встрѣчается она въ глазахъ подвижницъ.
   Красота подвига отражаетъ во взорѣ какую-то неотразимую, заключающую въ себѣ всю міровую красоту, обаятельную силу. Сила эта можетъ быть нѣжной и кроткой, какъ ребенокъ, но. въ этой кротости -- глубина чудодѣйственной тайны, которая не приказывая -- повелѣваетъ, и, не устрашая -- наполняетъ сердца людей тайнымъ трепетомъ, заставляя ихъ въ священномъ экстазѣ преклонять колѣна.
   Въ глухомъ отдаленномъ отъ города хуторкѣ расцвѣтала эта диковинная мистически захватывавшая меня, какъ-бы, гипнотизирующая красота. Я только что сказалъ: "расцвѣтающая"... Конечно, сообразуясь съ ея молодыми лѣтами, я бы нисколько не погрѣшилъ, если бы такъ выразился. Но во всемъ лицѣ необыкновенной свѣтлой дѣвушки въ то же время просвѣчивала какая-то пробивавшаяся изнутри удивляющая роковая блѣдность. Тайной прелестью едва расцвѣтшаго и уже склонившаго свою головку, незамѣтно увядающаго цвѣтка вѣяло отъ Леи, когда она впервые отразилась въ моихъ глазахъ. Ни одной черты разрушенія на лицѣ не было и помину, но откуда-то проливающійся, тайный, сожигающій тѣло, свѣтъ охватывалъ все лицо и какъ-то еще рѣзче выбивалъ классическія безукоризненныя черты.-- Лея, Лея!-- подумалъ я тогда -- Ты, словно чистая свѣтлая пѣснь ангела, случайно долетѣвшая до земли! или еще вотъ тоненькая восковая свѣчечка, привѣтно догорающая передъ Ликомъ Богоматери! Что-то необыкновенное, таинственное происходитъ въ твоей душѣ, чего ты и сама, должно быть, не подозрѣваешь. А, можетъ, и знаешь, можетъ, въ твою душу рукою ангела незримо заложенъ букетикъ неземныхъ цвѣтовъ, краснорѣчиво разсказывающихъ тебѣ на своемъ потайномъ языкѣ о скрытомъ для насъ откровеніи?! Но во всякомъ случаѣ -- ты странная, словно гипсовая... И на этомъ удивляющемъ гипсѣ -- полные безконечнаго лазурнаго захвата глаза... О, Лея, Лея -- я тебя уже люблю? Да такъ-же, какъ ты любишь тотъ незримый брошенный свѣтлой рукой ангела къ тебѣ въ душу благоухающій букетикъ! Какъ легкій мягко приникающій къ щекѣ нашептавшійся въ полѣ съ цвѣтами вѣтерокъ! Ты, быть можетъ, и не подозрѣваешь, а я уже тебя люблю! Ахъ, если-бы ты только знала, какъ я тебя люблю!..
   Небольшой тщательно вычищенный мѣдный самоварчикъ потухалъ... Недавно еще онъ урчалъ и мурлыкалъ, прибавляя къ уюту маленькой комнатки такъ много какой-то радостной бодрой поэзіи и веселаго оживленія... Словно неустанный курильщикъ попыхивалъ онъ своимъ вьющимся кверху изъ открытой дырочки паромъ... А потомъ онъ постепенно сталъ замирать, какъ-бы подремывалъ, заводя какую-то тоненькую жалобно-пронзительную нотку, словно муха билась и зудливо кричала въ сѣткѣ паука... Но скоро закончилась и эта послѣдняя жалобная пѣсенка; тоненькая пискливая нотка, точно длинная слабенькая нитка, стала постепенно рваться... Послышался послѣдній предсмертный скрипъ; обвалился на самое дно застрявшій гдѣ-то сбоку въ трубѣ уголекъ, и сейчасъ же отъ этого паденія, изъ дырочекъ самовара вспорхнулъ и посыпался на столъ легкій воздушный пепелъ... Самоваръ погасъ.
   Долго я бесѣдовалъ со старушкой за чашкой чая. О многомъ она мнѣ разсказывала... Ей ужъ было подъ восемьдесятъ лѣтъ. И чего, чего я только ни наслышался о прежнемъ житьѣ-бытьѣ знатныхъ помѣстныхъ баръ. Но давно уже ушла отъ меня старушка въ другую горницу и тамъ продолжительно молилась на сонъ грядущій, произнося молитвы задушевнымъ теплымъ голосомъ.
   Но ужъ и молитва закончилась, и старушка легла спать...
   Въ мое распоряженіе была предоставлена кровать съ двумя ситцевыми подушками и ватнымъ одѣяломъ. Та самая, о которой я упоминалъ при описаніи комнаты.
   Пока мы сидѣли за столомъ и пили чай, изъ другой горницы изъ-за ситцевой занавѣски неоднократно показывалась чья-то дѣтская головка, но каждый разъ, какъ только я устремлялъ въ стороны отверстія свой взоръ, голова мгновенно пряталась...
   -- Кто это у васъ тамъ?-- спросилъ я у старушки.-- Еще внучата есть?
   -- Какъ же... Внукъ,-- отвѣтила старушка, пившая изъ блюдечка чай.-- Только онъ у насъ нелюдимъ... Своихъ ежели видитъ -- ничего, а ежели кого изъ господъ -- прячется.-- Васютка!-- позвала она его.-- Подъ сюды! Чего прячешься? Иди сюды, ласковый...
   Но Васютка на зовъ старушки не явился. Онъ забился куда-то на печку и сидѣлъ тамъ все время, пока мы пили чай.
   -- Ну, пущай себѣ... Молодъ еще,-- добавила старушка.-- Подрастетъ -- обойдется среди людей.
   Но вотъ я остался одинъ... Думы и мысли окутали меня какой-то пестрой и красочной волнующейся вереницей... Мнѣ Казалось, что эта маленькая комнатка, въ которой былъ я, дышетъ какой-то очаровательной волшебной прелестью, что она буквально-таки мнѣ улыбается какою-то мирной сердечно обласкивающей уютностью... А за окномъ продолжала падать мягкая привѣтливая пушистая пороша... Поэтическія картины навѣвала она мнѣ, и я соединялъ ихъ въ одно цѣлое съ этой странной, выходящей изъ ряда вонъ -- красотой увидѣнной мною дѣвушки. Не то сказочная Снѣгурочка рисовалась передъ моимъ взоромъ, не то какое-то бѣлое взвившееся изъ снѣговыхъ сугробовъ манящее къ себѣ видѣніе... И чѣмъ дольше вглядывался я мысленно въ лицо притягивавшей меня Леи, тѣмъ больше она казалась мнѣ чѣмъ-то сверхъестественнымъ. Ну вотъ, точно сказочная Снѣгурочка, что постепенно истаевала подъ непрерывной улыбкой солнечныхъ лучей. Такъ и Лея -- она, казалось, тоже была захвачена какимъ-то непостижимымъ вытягивающимъ изъ нея жизнь, лучомъ... Отъ ея призрачной блѣдности вѣяло таинственной загадочной глубиной невѣдомаго... Сама бѣлая, какъ снѣгъ, а губы, словно политы разбавленной водою алой кровью. "Непостижимая, таинственная дѣвушка!" -- подумалъ я про себя.
   И, подумавъ объ этомъ, я опять представилъ себѣ Лею тающей Снѣгурочкой. И въ это время раздались шаги... легкіе, скользящіе...
   Это Лея прошла съ боку отъ меня въ сѣни... Тамъ она набрала изъ кадки воды и заботливо поставила кружку на столъ.
   И когда она ставила кружку на столъ, глаза наши мгновенно встрѣтились. И въ эту минуту меня потянуло къ этой дѣвушкѣ съ неудержимой силой. Глаза ея не улыбнулись. Она совершенно спокойно выдержала мой удивленный и вопрошавшій взглядъ. Но въ этомъ спокойствіи было столько ласки и добра, что я опять начиналъ себя ощущать какимъ-то невѣсомымъ, легкимъ и воздушнымъ, словно приподнятымъ этой странной дѣвушкой отъ земли... Словно вотъ она приблизилась ко мнѣ, прикоснулась до моего плеча и сказала мнѣ, или вѣрнѣе тихо, нѣжно, точно колыханіе сочной травы, прошептала: "Не надо земныхъ обуревающихъ порочныхъ страстей! Онѣ сжигаютъ человѣка сквернымъ злостнымъ огнемъ, не тѣмъ огнемъ, въ которомъ сгораю я... Тотъ огонь, что сжигаетъ меня, приводитъ въ райскіе свѣтлые чертоги. Огню этому имя -- Любовь!
   И глаза эти кротко и ясно продолжали говорить о чистотѣ и о томъ, что она любитъ меня, какъ брата, какъ что-то проявляющее себя только въ области духовной и способное обнимать восторженную блаженную красоту внѣ кричащей крови. И кровь моя, опять повторяю, молчала, не вспыхивала ни на мгновенье. Зато душа безудержно стремительно, какъ обвороженная, тянулась къ душѣ Леи.
   Поставивъ кружку на столъ, она ушла къ себѣ въ горницу и взялась за веретено... Тихо зажужжало оно въ ея рукахъ...
   Я уже легъ въ постель. Лежалъ я, не раздѣваясь; сбросилъ только сапоги. Усталый, изнеможенный, отъ ходьбы и лазанья по оврагамъ, я, казалось бы, долженъ былъ повернуться на бокъ и заснуть? Но нѣтъ! Я уже не чувствовалъ ни малѣйшей усталости.
   Долго, долго я такъ лежалъ въ постели и свободно отдавался своимъ мечтамъ... Освѣщалъ ли я душу Леи собственнымъ свѣтомъ и восторгался ли ея красотою только тѣлесной -- объ этомъ я уже успѣлъ пораздумать. Нѣтъ, у Леи былъ свой, независимо отъ моего освѣщенія прекрасный свѣтлый ореолъ духовной красоты! И это-то послѣднее и притягивало меня къ себѣ.
   Въ молодости свойственно человѣку отыскивать для себя красивую ласковую женскую душу.
   И все время до встрѣчи съ Леей я только и дѣлалъ, что отыскивалъ эту гдѣ-то предназначенную для меня "свѣтлую Женскую душу". Но нигдѣ этой вдохновляющей женской души я не находилъ. По большей части наталкивался я на "бурленіе кипучихъ страстей", на эгоистическое слѣпое стремленіе къ удовлетворенію собственныхъ прихотей, или недостойный человѣка, вѣчно преслѣдующій новизну тѣлъ -- развратъ. И я все время искалъ и искалъ, и въ этомъ исканіи постепенно уставалъ и разочаровывался въ женщинахъ.
   Да проститъ мнѣ читатель, что мнѣ такъ часто приходится упоминать о себѣ. Но иначе немыслимо передать всего того сложнаго и необычнаго впечатлѣнія, которое произвела на меня эта впервые мною встрѣченная странная дѣвушка. Своимъ духовнымъ свѣтлымъ обаяніемъ она наталкивала меня на все возвышенное, доброе. Я мечталъ о прочной, неизмѣнной любви.
   И развѣ не мечтали и не тосковали объ этомъ лучшіе умы и души человѣчества -- поэты, романисты, музыканты, художники?-- говоритъ одинъ изъ современныхъ писателей. О любви -- единой, всепрощающей, на все готовой, скромной и самоотверженной"? И потомъ дальше онъ восклицаетъ устами своего симпатичнаго героя: "А гдѣ же любовь-то? Любовь безкорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано:-- "сильна, какъ смерть"? Такая любовь, для которой совершить любой подвигъ, отдать жизнь, пойти на мученіе -- вовсе не трудъ, а одна радость. Любовь должна быть величайшей тайной въ мірѣ! Никакіе жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться".
   И, сбѣгая въ поля и лѣса, углубляясь въ безконечныя привольныя степи я мечталъ о ней... И, наконецъ, наконецъ я почувствовалъ,, что нашелъ ее! Вотъ она -- вся передо мной -- ясная, какъ лазурное небо, нетронутая, цѣломудренная, ласковая, кроткая, какъ ангелъ, готовая обнять меня тепломъ своей души!
   И я мысленно сказалъ себѣ: "Лея, Лея, ты будешь моей женой"! Эти слова я произносилъ съ непоколебимой, твердой увѣренностью. Я рѣшилъ, что завтра же объяснюсь съ ней и она уже будетъ навсегда моей.
   И вдругъ среди этихъ размышленій, въ ночной тиши раздался изъ другой горницы низкій пѣвучій звукъ и вслѣдъ за нимъ робко вздрогнули и полились въ тишину скромныхъ горничекъ плачущіе, съ экспрессіей извлеченные чьей-то искусной рукой, звуки скрипки...
   Я насторожился, быстро приподнялъ голову и напряженно вслушивался...
   -- Неужели это Лея играетъ?-- подумалъ я, но въ эту же минуту я убѣдился, что это не она. Веретено жужжало въ ея рукахъ и она тихо, едва различимо, какъ подъ-сурдинку, подпѣвала скрипкѣ...
   Вотъ звуки вздрогнули и полились еще ярче... Какая-то русская стонущая пѣснь затрепетала и забилась, какъ пойманная въ западню, мучающаяся въ тоскѣ и одиночествѣ, птица... Такъ и чувствовалось, что крылья у той души, что складывала эту пѣсню, были кѣмъ-то подшиблены, и потому скрипка въ чьихъ-то незаурядныхъ талантливыхъ рукахъ такъ больно и мучительно всплакиваетъ... И ясно чудилось, что гдѣ-то глубоко, глубоко, въ чьей-то душѣ хоронится тайная отъ всѣхъ скорбь... И красота странной дѣвушки, и красота нежданной музыки какъ-то загадочно сливались въ моей душѣ и несказанно доражали ее, наталкивая на необычные захватывающіе мысли и образы...
   -- Боже мой! Да вѣдь это талантъ!-- подумалъ я и въ ту-жъ минуту неслышными, вкрадчивыми шагами приблизился къ ситцевой занавѣскѣ и заглянулъ въ отверстіе, образовавшееся подлѣ дверного устоя...
   И, что-жъ я увидѣлъ?
   На лавкѣ противъ Леи сидѣлъ худенькій, хрупкій мальчикъ, лѣтъ двѣнадцати-четырнадцати, съ большими проникновенными глазами.
   Это изъ-подъ его смычка лились стонущіе, всплакивающіе звуки...
   Блѣдное, похожее на обликъ его сестры, лицо отсвѣчивало яркимъ благородствомъ и поражало своей не по лѣтамъ серьезной задумчивостью. Мальчикъ широко и неподвижно устремилъ свой взоръ куда-то въ пространство, всей своей душой погружаясь въ красоту плачущей, говорящей живымъ языкомъ, музыки. Темно-орѣховые волосы его сбились на широкій лобъ двумя прядями; какая-то болѣзненная печать страданія сказывалась въ плотно сложенномъ маленькомъ ртѣ; худенькая лѣвая рука виртуозно и увѣренно заставляла плакать и разговаривать струны... На немъ была бѣлая холщевая рубаха и такіе же портки, и этотъ простой крестьянскій костюмъ какъ нельзя, больше гармонинировалъ съ свѣтлымъ личикомъ мальчика. Чистота духа, казалось, приникала къ его бѣлому челу.
   Съ печальныхъ заунывныхъ пѣсенъ мальчикъ перешелъ къ собственной фантазіи. Онъ творилъ... И въ этомъ творчествѣ -- неумѣломъ, обрывающемся, то смѣющемся, то плачущемъ также явно чувствовалась громадная проникновенная сила дарованія. Среди хаоса то вспрыгивающихъ, то опадающихъ пламенныхъ нотъ и вибрацій вырѣзывались вдругъ, точно сверкнувшая на темномъ небѣ молнія, яркія прожигающія душу трепетомъ, искорки...
   И чѣмъ больше я всматривался въ серьезное благородное лицо мальчика, тѣмъ больше открывалъ въ немъ явно отраженной, съ дѣтства въѣвшейся скорби. Бываютъ такіе скорбные, серьезные облики даже у самыхъ маленькихъ, только что начавшихъ говорить дѣтей. Это скорбное болѣзненное выраженіе они заимствуютъ еще будучи въ утробѣ многострадальной крестьянской матери, которая, сама страдая, безмолвно и долго, неизбѣжно передаетъ это страданіе и вынашиваемому ребенку. И подчасъ смотришь на такихъ, едва начавшихъ ходить малютокъ-дѣтей и диву даешься, откуда у нихъ на крошечныхъ восковыхъ личикахъ, такая глубокая, трагически-безысходная скорбь?
   Но повторяю: надо обратить свой взоръ на тѣхъ, кто ихъ вынашивалъ...
   Звуки скрипки продолжали восхищать меня...
   Въ заунывныхъ народныхъ пѣсняхъ, которыя вначалѣ игралъ мальчикъ, чудились разбѣгающіяся по степи въ стороны безконечныя дороги, вдоль которыхъ тянулись ласково шелестящіе волнующіеся хлѣба... И синія волошки, и ромашка бѣлая, и, застѣнчиво наклонившіе свои головки, голубые колокольчики мелькали среди разбѣжавшейся на десятки верстъ ржи; и несложное, но веселящее душу бодрой радостью вскрикиваніе перепела, и жужжаніе пчелы, и стрекотаніе кузнечика... И среди этой обаятельной земной ласкающей красоты, какъ внезапно упавшая слеза съ глазъ, вдругъ и неожиданно разливалась среди необъятныхъ степныхъ пространствъ, душу обжигающая тоскующая пѣснь... И жаловалась она кому-то, и молилась, и плакала... И чудилось, что смѣшиваются эти слезы людскія, со слезами только что упавшей на рожь росы... Смѣшиваются и поютъ, ударяются о росу утренней зари, словно о хрустальные музыкальные камешки... И сливаются воедино слезы природы съ безутѣшными людскими слезами, и зарождается какая-то новая, неслыханная доселѣ пѣснь, нѣжно и ласково плывущая къ природѣ, словно бѣгущее навстрѣчу своей матери дитя... И чудилось, что подъ эту пѣснь признательно и радостно сплетаются цвѣты, обнимаются благовонныя ромашки и улыбаются васильки; тихонько и нѣжно, какъ затаившіеся гдѣ-то въ цвѣтущемъ саду влюбленные, наклоняясь другъ къ другу своими голубыми головками, таинственно перешептываются полевые колокольчики... А то вдругъ зазвенятъ они и польется отъ нихъ вдаль мелодичная, вздрагивающая музыка, которую неожиданно подхватитъ шаловливый вѣтерокъ и понесетъ на своихъ нѣжныхъ ароматныхъ крылышкахъ Богъ вѣсть куда...
   И радостно встрепенется отъ этой причудливой музыки бойкій перепелъ, и звонко отрывисто забьетъ гдѣ-то въ золотистой ржи...
   Полный очарованія, захвата и трепета, я долго еще стоялъ и смотрѣлъ на маленькаго виртуоза, на лицѣ котораго отражалось столько вдохновеннаго мистическаго экстаза и притягивающей одухотворенной красоты творчества...
   И я уже не видѣлъ -- ни маленькой убогой бревенчатой горницы, ни тускло горѣвшей, скудно освѣщавшей всѣ предметы, керосиновой лампочки...
   Все окружавшее меня мирное, тихое убожество крестьянскаго жилья отодвинулось куда-то далеко въ сторону и передъ моими глазами витала окруженная художественной правдой, увѣнчанная райскими благоуханными цвѣтами, вѣчная красота... Нѣжная, вдумчивая, совершенная, облагораживающая, геніальная, она продолжала прикасаться своими дивными перстами къ свѣтлому челу виртуоза-мальчика и зажигала и въ его мысляхъ и въ его душѣ пламенный, взятый съ священнаго жертвенника иллюзіи и мечты, освящающій все огонь...
   Давно уже мальчикъ пересталъ играть и сидѣлъ молча на лавкѣ -- босой, съ устремленнымъ куда-то вдаль расширеннымъ взоромъ загадочно-скорбныхъ глубокихъ глазъ... Скрипка покоилась у него на худенькихъ колѣняхъ, придерживаемая за грифъ лѣвой рукой...
   Умолкла скрипка, но звуки еще рѣяли и пѣли вокругъ моей головы, и, казалось, повторяла ихъ чутко-настороженная потайная тишина...
   И тихо, какъ нѣжная, взявшая пьяниссимо скрипка, запѣла Лея... Она пѣла о цѣтущей радостной веснѣ, о чистомъ полѣ, и звуки ея нѣжнаго голоса проникали до самой глубины души... И снова на меня повѣяло вздохами бѣлоснѣжныхъ ландыщей, и снова предстала передъ глазами ласковая утренняя, обрызганная кристальной росой, заря... Взволнованный, упоенный, умиленный всей предстоявшей предо мною красотой, я, также неслышно ступая по полу, на цыпочкахъ отошелъ къ постели, взобрался на нее и прилегъ...
   Методично постукивала прялка; гдѣ-то подъ лавкою, подобравъ подъ себя ноги, сладко и безпрерывно мурлыкалъ котъ... Мягкая нѣжная пороша падала за окномъ крупными пушистыми хлопьями...
   Я долго и неподвижно лежалъ съ широко раскрытыми, жадно устремленными въ ночную мглу глазами...
   Красота звуковъ скрипки и красота голоса и лица Леи какъ-бы гипнотизировали меня. Сердце усиленно билось; какая-то непостижимая сила захватила меня въ свои объятія и держала въ нихъ властно и повелительно. И, созерцая передъ собою дивную красоту Леи, я уже страдалъ, я уже мучился. Я зналъ, что завтра же мнѣ надо уѣхать въ городъ, а между тѣмъ мнѣ бы хотѣлось вѣчно видѣть эту красоту передъ собой. Такая возвышенная мистическая красота не могла надоѣсть вовѣкъ.
   Всѣмъ своимъ обликомъ Лея незыблемо, непоколебимо заставила вѣровать въ потустороннюю безконечную жизнь.
   И радостно, умилительно становилось на душѣ, и мгновенно растаивала и безслѣдно исчезала куда-то накопившаяся въ ней грѣховная муть. И не было уже и помину: ни о черствости, ни о какой бы то ни было грубости, такъ часто сопутствующихъ человѣку во всю его жизнь; не вставало ни одного чернаго помысла, и безконечно, безмѣрно вѣрилось въ совершенную духовную красоту.
   И вдругъ веретено замолкло и въ смежной горницѣ стало темно... Маленькая керосиновая лампочка погасла...
   Тихо скользнули по земляному полу чьи-то шаги... Не поворачивая головы, я жадно устремилъ глаза въ сторону дверей, ведущихъ въ другую горницу...
   Медленно раздвинувъ занавѣску, тихими плавными шагами прошла Лея къ столу и приникла своими губами къ кружкѣ съ водой... Бѣлаго платка на головѣ у нея не было уже. Двѣ темныя громадныя косы опускались почти до колѣнъ...
   Сердце мое усиленно забилось и я не въ силахъ дальше противиться желанію -- говорить съ дѣвушкой, медленно, чтобы не испугать Леи, приподнялся и сказалъ:
   -- Лея!
   Она плавно повернулась ко мнѣ, словно струйка дыма подъ легкимъ дыханьемъ вѣтерка, и также тихо отвѣтила:
   -- Вы не спите? Вамъ можетъ душно?
   И въ этихъ словахъ столько прозвучало кроткой и нѣжной заботливости -- совершенно безхитростной, до восторженности искренней, что я не выдержалъ и, быстро соскочивъ съ постели, подошелъ къ дѣвушкѣ...
   -- Лея!-- повторилъ я, какъ зачарованный, и почувствовалъ, что языкъ дальше не повинуется мнѣ.
   -- Что?-- спросила она.
   -- Сядемъ вотъ тутъ... на лавочкѣ... Я хочу съ тобой поговорить...
   Она кротко и послушно приблизилась и сѣла...
   -- Скажи, пожалуйста, Лея,-- началъ я,-- Кто училъ твоего братишку играть? Вѣдь онъ такъ хорошо играетъ?
   -- Васю-то? А вотъ отецъ нашъ... Только ужъ онъ умеръ... Второй годъ какъ умеръ...
   -- А. что-же онъ?-- музыкантомъ былъ?
   -- Да, музыкантомъ. Игралъ на свадьбахъ. Приглашали его отовсюду. Хорошо отецъ игралъ... такъ хорошо, что плакали многіе. Сначала все плясовую, веселую, а потомъ вдругъ сведетъ на грусть и прямо вотъ запоетъ, запоетъ его скрипка такъ, что слезы у людей на глазахъ... И я плакала,-- добавила она просто и задумалась.
   -- А отца твоего кто училъ?
   -- Отца:-- дѣдушка... Онъ еще крѣпостнымъ былъ. Баринъ-помѣщикъ нанималъ для него учителей. И вотъ -- какъ разсказываетъ бабушка -- всѣ помѣщики съѣзжались слушать его музыку. Заграницу ѣздилъ онъ съ бариномъ... Потомъ баринъ разорился и съ горя сталъ пить. Пилъ и дѣдушка. Сядутъ вдвоемъ, говорить бабушка, въ имѣніи это у себя,-- въ разоренномъ, и пьютъ. И все баринъ проситъ играть ему... И дѣдушка играетъ, а баринъ плачетъ. И такъ долго, долго сидятъ, пока разсвѣтать не начнетъ... И такъ и споилъ баринъ дѣдушку. Руки стали дрожать; смычка не могъ удержать въ пальцахъ... И пока рюмку водки поднесетъ ко рту -- наполовину расплещетъ ее. Такъ и умерли оба отъ водки. Сначала баринъ умеръ, а потомъ и дѣдушка черезъ полгода за нимъ... А скрипка-то перешла къ отцу, а теперь -- къ Васѣ...
   -- Значитъ, Вася, тоже станетъ вездѣ по свадьбамъ играть?
   -- Да онъ ужъ и играетъ. Онъ больше нашъ и кормилецъ. Мы что можемъ дѣлаемъ съ бабушкой по хозяйству, а Вася тоже зарабатываетъ на хлѣбъ... Его тоже часто зовутъ. Даже изъ дальнихъ деревень.
   -- А нельзя ли его взять отсюда въ городъ на ученье?-- спросилъ я у Леи.
   -- Чтобы музыкѣ научить?-- взглянула она на меня.-- Нѣтъ, бабушка ни за что не отдастъ. Онъ вѣдь нашъ кормилецъ... Она любитъ его, такъ любитъ вотъ -- души не чаетъ...
   Лея разговаривала со мною такъ просто и свободно, какъ со старымъ знакомымъ.
   -- Жаль...-- отвѣтилъ я.-- А то бы изъ него превосходный музыкантъ вышелъ. Безъ ученья нельзя. Такъ онъ, играя тутъ на свадьбахъ по деревнямъ, и загубитъ свой талантъ.
   -- Мы сжились... Намъ трудно разставаться,-- проговорила она задумчиво и снова прямо посмотрѣла на меня...
   Въ горницѣ было сумрачно; тускло горѣвшая лампочка стала потухать... Стройная, граціозная Лея сидѣла рядомъ со мной и неудержимо-странно притягивала къ себѣ. Мнѣ никогда въ жизни не было такъ хорошо! Ни одна самая красивая дѣвушка не пробуждала во мнѣ того сложнаго всеобъемлющаго чувства, какое затрогивала своей духовной красотой какая-то неземная, мистическая Лея. Такія рождаются, должно быть не болѣе двухъ, трехъ разъ въ цѣлую тысячу лѣтъ..
   -- И ты всегда здѣсь живешь, милая?-- спросилъ я просто и по-братски.
   -- Всегда. Лѣтомъ вотъ только хожу рожь жать...
   -- Что же ты? любишь поле, любишь его цвѣточки?-- снова тихо заговорилъ я, чувствуя, что въ моей душѣ загорается неизъяснимая блаженная любовь...
   -- Люблю...-- вздохнула она грустно.-- Лѣтомъ краса у насъ тутъ. Васильки во ржи голубѣютъ, ласточки надъ головой кружатъ...
   Голосъ у нея немного оживился, глаза расширились. Вся она словно воочію любовалась и васильками и проворно снующими въ воздухѣ ласточками.
   -- Хорошо, хорошо здѣсь лѣтомъ у насъ!-- добавила она и посмотрѣла на меня такимъ просіявшимъ, проникновеннымъ глубокимъ взоромъ, что я мгновенно и всецѣло со всѣми своими сложными чувствами пробужденными этой красотой, тихо радостно обхватилъ своими руками станъ Леи и приникъ къ ея губамъ... И что-же?! Она даже не отстранилась, она нисколько не удивилась этому поцѣлую, и сама въ свою очередь отвѣтила мнѣ ласковымъ нѣжнымъ поцѣлуемъ, плавно обвивъ мою шею своими эластичными маленькими руками...
   И отъ этого неожиданнаго поцѣлуя, въ душѣ моей внезапно воскресла новая красота... Все въ ней мгновенно освѣтилось, расцѣло и заблистало, словно подъ цѣлымъ каскадомъ ласковыхъ вешнихъ солнечныхъ лучей... Этимъ чистымъ нѣжнымъ поцѣлуемъ Лея какъ-бы забросила въ мою душу искорку свѣтлой и неувядаемой красоты. И я понималъ уже то, чего не дано мнѣ было понимать до этого ангельскаго освѣтившаго меня поцѣлуя, я улавливалъ своимъ слухомъ ту священную музыку, которая до этого не затрогивала моихъ духовныхъ струнъ...
   И въ то мгновенье, въ тѣ минуты мы, обнявшись и нѣжно-ласково цѣлуя другъ друга, уносились въ какую-то лазурную полную божественныхъ пѣсенъ высь...
   Безглазая, чадная, грубая похоть далеко отлетѣла отъ меня.
   И она -- Лея, словно знала это и потому такъ нѣжно, радостно и съ ласковой кротостью приникала ко мнѣ губами и ласкала руками мое лицо...-- Милая, милая!-- шепталъ я съ полнымъ и сознательнымъ упоеніемъ, ни на мгновенье не чувствуя грѣховной слѣпоты.
   Впервые передо мною сидѣла и цѣловала меня незаслѣпленная страстью чистая дѣвушка. И какъ-то особенно и потрясающе радовало это меня и говорило, что возможно любить и безъ слѣпоты, неотступно призывая къ себѣ всеобъемлющую духовную красоту.
   И я продолжалъ сидѣть подлѣ Леи и тихо и нѣжно ласкать ея изумительныя по изяществу руки и лицо...
   До самаго разсвѣта просидѣли мы такъ, не сомкнувши глазъ.
   Лампочка давно уже потухала; гдѣ-то на дворѣ пробудился и закричалъ пѣтухъ...
   -- Милая, милая! Ты вѣдь любишь меня?!-- прошепталъ я, чувствуя, что уже захваченъ этой душою навсегда.
   -- Люблю!-- тихо и музыкально, какъ нѣжный вздохъ арфы, отвѣтила она...
   -- Твои губы -- лепестки розъ!-- проговорилъ я.-- Твои глаза, это -- небо!
   Она улыбнулась мнѣ кроткой улыбкой и сказала:
   -- Вы уѣдете отъ насъ...
   -- А ты бы навсегда ушла со мной?
   Она не задумываясь отвѣтила:
   -- Да, ушла... Да только мнѣ, милый, не долго жить... Я болѣзная...
   -- Да чѣмъ же ты больна?! Милая моя?!-- такъ и вскинулся я къ ней, и какая-то смутная тревожная тоска мгновенно заполонила мою душу и ошеломила мысль.
   -- А такъ... Послѣ смерти матери много я тосковала и плакала... Часто видѣла ее во снѣ... А потомъ какъ-то вечеромъ... Лѣтомъ это было, шла я рощей изъ села, гдѣ моя крестная проживала. И только это дошла я до середины рощи и вижу -- ко мнѣ навстрѣчу моя покойная мать идетъ... Вся въ бѣломъ... Я вся такъ и встрепенулась; ноги подкосились у меня, руки задрожали... Припала я отъ испуга къ землѣ... Стою на колѣняхъ и вся дрожу. Сердце отъ жути всполохнулось. И поначалу и сказать ничего не могла, точно вотъ кто мнѣ рукой горло сдавилъ... Едва продышалась... Да какъ-же это ты, говорю, родимая, говоришь со мной, и пришла ко мнѣ, когда ты умерла?! А она еще ближе подошла ко мнѣ и говоритъ: "Это правда -- для людей я умерла, а для Бога жива и всегда буду жить. У Бога, доченька, всѣ живые -- мертвыхъ нѣтъ. И не бойся ты меня, доченька! Сильно ты тоскуешь обо мнѣ, знаю я это. Не тоскуй, милая -- скоро и ты будешь со мной. А ужъ какъ тамъ хорошо, хорошо -- и не сказать тебѣ! Сама увидишь! "И не видѣлъ того глазъ, и не слышало ухо, и не приходило то на сердце человѣку, что приготовилъ Богъ любящимъ Его"! И только что я сдвинулась съ мѣста, пошевельнулась -- въ ту-жъ минуту не стало и матушки моей... Только вѣтерокъ, такой легкій откуда-то подулъ и травка подъ кустами шелохнулась, и листья на деревьяхъ зашумѣли... Потемнѣло совсѣмъ вокругъ, а я стою посреди дороги на колѣняхъ и сдвинуться не могу; опять ноги мнѣ, точно что привернуло къ землѣ; руки вздрагиваютъ...
   Послѣ этихъ словъ, все лицо ея покрылось еще большей блѣдностью, и огромные неземные глаза стали еще загадочнѣе. Они точно смотрѣли на меня съ потусторонняго загадочнаго берега бытія, гдѣ оболочка человѣческая разсматривается, должно быть съ такимъ же удивленіемъ, какъ покинутый бабочкой и не нужный уже ей засыхающій коконъ. Даже руки у нея похолодѣли и слышно было, какъ она тяжело дышала... И мнѣ уже казалось, что душа ея, обновленная какимъ-то новымъ неземнымъ свѣтомъ, уже не вмѣщается въ существованіи плотской оболочки. И мгновенно мнѣ въ голову пришли знаменательныя, полныя проникновенной вдумчивости слова Л. Толстого: "Человѣку, понимающему свою жизнь, какъ извѣстное особенное отношеніе къ міру, съ которымъ онъ вступилъ въ существованіе и которое росло въ его жизни увеличеніемъ Любви, вѣрить въ свое уничтоженіе,-- все равно, что человѣку, знающему внѣшніе видимые законы міра, вѣрить въ то, что тѣло его вдругъ куда-то улетитъ, такъ что ничего не останется". И дальше: "Вѣрить же въ уничтоженіе своей жизни, потому что уничтожается тѣло -- все равно, что вѣрить въ то, что уничтоженіе тѣни предмета, послѣ вступленія предмета въ сплошной свѣтъ, есть вѣрный признакъ уничтоженія самаго предмета. Дѣлать такія заключенія могъ бы только тотъ человѣкъ, который такъ долго смотрѣлъ только на тѣнь, что подъ конецъ вообразилъ себѣ, что тѣнь и есть самый предметъ".
   И я преклонился передъ этими великими словами; я осязалъ всю ихъ глубочайшую истину! Но, чтобы успокоить загадочно потрясенную Лею, я попробовалъ успокоить ее.
   -- Да вѣдь это можетъ такъ тебѣ, голубка моя,-- только примерещилось,-- отвѣтилъ я.-- Мало ли чего не бываетъ? Такъ вотъ сейчасъ всему и значеніе придавать? Ты читаешь что-нибудь, грамотная?
   -- Читаю. У отца Виталія книги беру... Школу я съ наградой кончила. Батюшка, отецъ Виталій, мнѣ полное собраніе сочиненій Пушкина и Гоголя подарилъ. Есть двѣ книги и Тургенева...
   --Вотъ какъ? Такъ, стало быть, ты вонъ какая умница?
   Она снова грустно улыбнулась...
   -- Люблю я читать, милый... Все передо мной такъ и представляется... Да вотъ тоска меня все захватываетъ. Сядетъ Вася играть на скрипкѣ, а я за веретено, и сейчасъ же тоска такъ и защиплетъ за сердце, разольется вотъ, словно по всей душенькѣ... И пока не всплачется это моя душенька, я какъ будто и не слышу, что у насъ васильками сушеными пахнетъ... Ну, а какъ всплачется, такъ сейчасъ же мнѣ и чудится, что это не васильки пахнутъ, а ладанъ изъ кадильницы по всей горницѣ разливается и отецъ Василій стоитъ и молится за меня... А меня уже нѣтъ здѣсь -- я ушла и оставила здѣсь и Васю, и бабушку... И знаю я, что не умерла, а только вернулась куда-то къ себѣ, гдѣ и до рожденія была.... И отцу Виталію я про это сказывала, что родимую свою въ лѣсу видѣла...
   -- Ну и что же онъ?
   -- Сказалъ, чтобы молилась я за матушку. И вотъ, когда молюсь я, мнѣ такъ и чудится, что все она подлѣ меня стоитъ... стоитъ и словно улыбается, и вся горничка наша свѣтомъ такимъ особеннымъ заливается, что и не передать. И когда помолюсь -- и легче на душенькѣ моей станетъ. А потомъ опять вдругъ подойдетъ эта самая тоска и сжигаетъ меня всю... И смотрю я на себя и дивлюсь, какъ это я еще на землѣ; на руки свои посмотрю и снова диву даюсь,-- потому руки мои подчасъ бѣлѣе полотна... И даже странно вотъ, что тѣло на мнѣ... Какъ будто бы душенька споръ съ тѣломъ завела: тѣло къ землѣ притягиваетъ, а душенька все къ небу зоветъ... И хожу я подчасъ по горницѣ, да по хозяйству кое-что дѣлаю, или рожь въ полѣ жну, а все меня какое-то удивленіе на самое себя беретъ -- почему это я еще въ тѣлѣ, а не вышла изъ него... И такъ это странно, странно, да диковинно покажется мнѣ! Что это, думаю, за тревога у меня?
   -- Да полно, милая Леюшка! Ты вотъ скажи мнѣ лучше, милая, хочешь ли быть моей женой?
   Она грустно улыбнулась и печально опустила голову...
   -- Да я серьезно -- не на вѣтеръ!-- подтвердилъ я свои слова.-- И самъ не знаю: сразу вотъ ты мою всю душу захватила и почувствовалъ я, что навсегда потеряю свой покой, если ты не пойдешь со мной... И теперь ужъ я не могу безъ тебя и жить! И сердцемъ, и тѣломъ, и душой;-- весь я твой! Нигдѣ и никогда я не встрѣчалъ такой, какъ ты! Ты какая-то особенная!
   -- А и особенная я потому, что не жилица на этомъ свѣтѣ... И вотъ и цѣлую тебя, и милую, и любъ ты мнѣ, сразу пришелся по душѣ, такъ вотъ любъ, что никогда бы я во всю свою жизнь не разсталась съ тобой!
   -- Милая моя!-- поцѣловалъ я ее въ глаза.-- А сколько тебѣ лѣтъ?
   Меня удивляло это какое-то особенное духовное развитіе дѣвушки.
   -- Семнадцать минуло...
   -- А я думалъ меньше...
   -- Ошибся, милый...
   -- А Васѣ?
   -- Ему шестнадцатый пошелъ...
   -- А на видъ ему не больше двѣнадцати-четырнадцати -- такой хрупкій, да худенькій. Я бы никогда и не подумалъ.
   -- Да Вася тоже хворый... Порой сядетъ у окна, задумается и ни слова нискѣмъ. Такъ и не знаемъ о чемъ онъ думаетъ. Только все лицо у него этакъ вытянется и побѣлѣетъ...
   -- И ты сильно любишь Васю? Больше, чѣмъ меня?-- улыбнулся я.
   -- Я всѣхъ людей люблю...-- сказала она.
   И опять меня поразили эти свободно лившіяся, серьезныя слова, словно сама Правда сидѣла со мной и говорила мнѣ увѣренно и свято, что она не можетъ лгать.
   -- Ну да, какъ же мнѣ донять тебя? Значитъ ты не любишь меня, если не хочешь, чтобъ я женился на тебѣ?
   -- Охъ, ты, милый, ты мой, милый! Радостный ты мой, -- припала она ко мнѣ на грудь, словно дивный полевой цвѣточекъ.-- Да ничего мнѣ не жалко для тебя, на все я готова, чего не пожелаешь ты, да только вотъ... что жъ такое?! Женишься ты на мнѣ и сейчасъ же вотъ вскорѣ и хоронить станешь меня? А вѣдь если женишься -- еще сильнѣй полюбишь!-- сказала она увѣренно, словно сознавая всю непостижимую, необъятную силу своей красы.-- Слюбишься ты со мной -- тоже потомъ въ тоску впадешь... И мнѣ станетъ тяжелѣе отъ тебя уходитъ... А такъ вотъ и лучше... чтобъ не слюбиться намъ съ тобой...
   Она какъ-то безпомощно оглянулась вокругъ, глубоко вздохнула и кротко-ласково съ неизъяснимой нѣжной мольбой тихо протянула ко мнѣ свои руки...
   -- Уходи ты, милый, поскорѣе отъ меня...
   -- Да что ты, Леюшка!-- мгновенно схватилъ я въ свои пальцы маленькія похолодѣвшія ручки странной дѣвушки.
   -- Правду я тебѣ говорю, милый...-- совсѣмъ склонилась она ко мнѣ на грудь.
   -- Это, должно быть, вотъ и вся моя любовь къ тебѣ. Словно все вотъ поджидала я кого. Придетъ, да и придетъ ко мнѣ... Право слово! Жну ли рожь въ полѣ, книгу читаю какую, или цвѣточки въ букетикъ сбираю, все мнѣ мерещится кто-то, жду я вотъ кого-то, да и только! И сама часто себѣ дивлюсь: кого-жъ я жду?! Можетъ, это такъ только -- думается мнѣ. Анъ вотъ и пришелъ. И сразу, какъ увидѣла тебя, такъ и полюбила...
   -- И не боялась ты меня, когда я тебя поцѣловалъ?
   -- Ну вотъ, нисколько... Не съ лихой ты мыслью поцѣловалъ меня.
   -- А если-бъ я обидѣть тебя захотѣлъ?
   -- Не меня только. Меня ты не обидишь потому, что не жилица я на этомъ свѣтѣ. И мысли у тебя не поднимется такой. Развѣ такихъ обижаютъ?
   И дѣйствительно: я взглянулъ на Лею и созналъ, что всякія грѣховныя мысли въ присутствіи такихъ, какъ эта дѣвушка, разсѣиваются сами собой... И съ каждой новой минутой разговора я все больше и больше дивился этой неземной дѣвушкѣ. Недаромъ первое мое впечатлѣніе было такъ необычайно и поразило меня до самой глубины души: и освѣщающій душу трепетный экстазъ, и благоговѣніе, и какой-то мистическій охватившій трепетъ при видѣ необычайнаго, случайно занесеннаго на землю существа съ лицомъ отсвѣчивающимъ: и бездонной глубиной мысли, и чисто дѣтской цѣломудренной чистотой...
   Быть можетъ, многіе не повѣрятъ мнѣ, что въ теченіе нѣсколько часовъ я такъ глубоко духовно сблизился съ этой странной дѣвушкой. Но я скажу больше: въ тѣ минуты я даже самъ не отдавалъ себѣ яснаго отчета, какъ это наше необычайное сближеніе душъ свершилось безъ всякихъ предварительныхъ подходовъ. И, помню, я все время несказанно удивлялся нашей короткости, нашей близости, нашему глубокому душевному единенію. Я ощущалъ въ себѣ такую потрясающую радость, какую, должно быть, никогда уже не испытаю потому, что все послѣдующее будетъ носить уже совсѣмъ иной характеръ. А тутъ всѣми фибрами души чувствовалось, что чудная душа, запертая въ прекрасномъ тѣлѣ, недолговѣчная здѣсь на землѣ, откуда-то изъ потусторонней области впитываетъ въ себя необычайно чудодѣйственную красоту. И немудрено, что послѣ этого Лея казалась мнѣ въ ореолѣ какого-то прозрачнаго свѣтящагося луча, незримо разлитаго и тайно ощущаемаго вокругъ ея чела...
   И все, рѣшительно все казалось мнѣ тогда сномъ. Да теперь, когда я все это припоминаю черезъ много канувшихъ въ вѣчность лѣтъ, память мнѣ рисуетъ что-то выходящее изъ ряда обыкновенныхъ человѣческихъ явленій. Такія необычайныя странныя дѣвушки встрѣчаются только случайно. Ихъ нигдѣ не отыщешь и нигдѣ не упьешься надолго ни ихъ тѣлесной, ни душевной красотой потому, что онѣ мелькаютъ въ жизни лишь только на мгновенье, чтобы снова слиться съ безсмертной Красотой и унестись на крыльяхъ вѣчности къ Великому Безконечному; онѣ такъ-же быстро увядаютъ, какъ первые выглянувшіе на Божій свѣтъ подснѣжники. Только весеннее нѣжное дыханіе сохраняетъ ихъ красоту. Въ этомъ нѣжномъ дѣвственномъ дыханіи они кротко и безмятежно улыбаются лазурному небу, подставляя свои голубыя головки навстрѣчу тепловатымъ вешнимъ лучамъ. Но какъ только небесное свѣтило смѣняетъ свою ласковую теплоту на болѣе знойное горячее дыханіе, голубые, нѣжные пролѣски быстро поникаютъ головками и замираютъ до слѣдующаго вешняго воскресенія. До лѣта они не доживаютъ. Знойная горячая рука красочнаго лѣта оказывается для нихъ слишкомъ грубой, и нѣжные голубенькіе цвѣточки уходятъ отъ этого вакхическаго пира. И только еще по раннимъ зорямъ, когда на землю проливается кристальная блещущая радугой роса, голубенькіе цвѣточки вдругъ приподнимаютъ свои начавшія увядать головки, и послѣдней слабой уже улыбкой, съ кроткой благодарностью отвѣчаютъ свѣжему утреннему небу. А роса падаетъ все гуще и гуще, словно небо проливаетъ слезы о ихъ скоротечной преходящей красотѣ.
   То же самое и съ Леей. Такія, какъ она, не доживаютъ до человѣческаго лѣта. Ихъ поддерживаетъ только весна.
   Послѣднія слова Леи обращены ко мнѣ были:
   -- Развѣ такихъ обижаютъ?
   -- Да, ты правду говоришь, -- отвѣтилъ я.-- Такихъ, какъ ты, немыслимо обидѣть. И вотъ если бы и черная мысль какая появилась, то погасла бы она мгновенно, и устыдилась бы ея душа.
   -- А было со мной такъ, что хотѣлъ меня обидѣть одинъ баринъ... Помѣщикъ онъ. Имѣнье тутъ недалеко -- верстъ всего съ десятокъ. Ягоду мы собирали лѣтомъ и понесли въ имѣнье продавать. Баринъ эт отъ сушитъ землянику пудами. Куда-то на сторону продаетъ... И вотъ пришла я къ дому барина и вмѣстѣ съ подругами у крыльца стою. Пока баринъ проснулся -- прошло больше часа. Съ дороги-то мы устали. У меня-то въ кузовкѣ фунтовъ двадцать земляники было; руку оттянуло мнѣ за дорогу; голова стала кружиться. За каждой-то ягодкой надо было поклониться до земли. А сколько-то ягодокъ въ кузовкѣ?-- и не счесть. Такъ вотъ и разомлѣла я. Вышли-то мы изъ хуторка рано, чтобъ ягоду по холодку свѣжѣй сохранить. И вотъ, сидючи на крылечкѣ, задумалась я. Сижу это и думаю -- какая слабая-то стала я?! Прежде бывало и устали на тебя нѣтъ, а вотъ какъ матушки своей въ лѣсу испугалась, такъ и пошла истаевать...
   И такъ задумалась, что и не примѣтила, какъ подошелъ ко мнѣ лакей барина и за рукавъ меня тронулъ. "Иди, говоритъ, баринъ тебя зоветъ! Покажи ему ягоду... не битая ли она?А вы подождите пока"... къ подругамъ моимъ обращается. Приподнялась я, взяла въ руки кузовокъ и пошла. Почитай комнатъ шесть мы проминули, пока меня лакей къ барину въ кабинетъ не провелъ... И только это я вошла, а баринъ это сейчасъ и дверь на ключъ... Заперъ и въ карманъ его положилъ. А потомъ сталъ посреди комнаты и смѣется этакъ тихо, про себя... И жутко такъ смѣется,-- нехорошимъ смѣхомъ; лицо все кровью налилось; жилы на лбу надулись; глаза совсѣмъ подъ вѣки ушли и губа нижняя странно этакъ вздрагиваетъ... Испугалась я... Такъ вотъ, словно холодомъ по моему тѣлу прошло... Все равно, какъ бы вотъ я съ лютымъ звѣремъ встрѣтилась въ лѣсу. И знаю я, что ни умолить его, ни убѣжать отъ него нельзя. Кто меня будетъ спасать?! Всѣ: за барина, если бы я стала и кричать. А у меня ужъ и безъ того голова-то кружилась и на ногахъ я едва стояла... Еле кузовокъ-то въ рукахъ держу... Вотъ вамъ, говорю, баринъ, землянику принесла. Свѣжая. Вчера только сбирали... А онъ вмѣсто отвѣта, какъ вздрогнетъ вдругъ, да какъ бросится ко мнѣ, да схватитъ меня за грудь -- такъ я вся и обомлѣла... Холодно, холодно мнѣ стало, словно вотъ морозъ лютый какой вокругъ... Кузовокъ-то выпалъ у меня изъ рукъ, ягоды по полу разсыпались... А баринъ-то какъ рванулъ меня за грудь, такъ весь лифъ и разъѣхался, пуговицы поотскакивали... Схватилъ меня на руки, какъ перышко и на диванъ большой такой плюшевый бросилъ... Да только тутъ и диво-то произошло. Ужъ онъ совсѣмъ, какъ звѣрь, и ничего, вижу, въ головѣ свѣтлаго у него нѣтъ, такъ -- одна тьма только. И тяжелый онъ такой, крѣпкій, высокій, что косая сажень твоя... И какъ увидѣла я тьму въ его глазахъ, такъ сразу, словно что и встрясло меня. Некуда податься мнѣ. Безъ помощи я... Да вотъ въ эту минуту и подошло... И сама не знаю откуда подошло, и назвать не могу эту силу, словно вотъ не своя я стала, а кто заковалъ меня всю въ желѣзо. Баринъ-то навалился какъ звѣрь лютый безпощадный, словно скала-то придавила меня... И какъ ужъ -- и сама не знаю -- вскинулась я и сѣла, и словно вотъ каменная вся -- ни разжать меня, ни разогнуть... И сама это чувствую и знаю, что никакая сила не одолѣетъ меня, потому что нашло на меня это окостенѣніе, чтобъ никто не могъ обидѣть меня сироту. И дивлюсь я самой себѣ и гляжу барину прямо въ глаза, какъ вотъ теперь на тебя смотрю. И только и сказала: "А Богъ, а Богъ!" И не успѣла я это сказать, какъ барина, словно что обухомъ по головѣ ударило. Такъ и отпрянулъ отъ меня; лицо стало бѣлымъ все; руки вздрагиваютъ; языкомъ что-то мелетъ непонятное... А я ужъ вся, словно замерла, и чувствую, что ни ногой, ни рукой не могу пошевельнуть. Сижу и смотрю на него, а онъ подъ моимъ-то взоромъ бьется какъ птица въ клѣткѣ... "Смерть, смерть!" говоритъ въ твоихъ глазахъ!.. "Смерть!" А я ужъ сама знаю, что смерть въ моихъ глазахъ потому, что похолодѣла вся, словно изъ снѣга вся сбитая... И ни рукъ ни ногъ своихъ не чувствую, какъ-бы вотъ и тѣла на моей душѣ нѣтъ, а вся я вотъ легкая да воздушная, какъ пухъ... И такъ и казалось вотъ, что куда захочу летѣть -- туда и полечу. И радостно и дивно и удивленно мнѣ... и сама я знаю, что теперь такая сильная, какъ никогда, и никакія людскія крѣпкія руки не сожмутъ меня, а такъ вотъ и сломятся, какъ подъ желѣзомъ дерево... И встала я и вышла, а баринъ весь трясется и вздрагиваетъ. И только что вышла я это въ большую третью комнату, онъ догоняетъ меня... "Прости ты меня, прости!" страшнымъ такимъ голосомъ хрипитъ и руки мои ловитъ, чтобъ поцѣловать, значитъ. "Прости ты меня, что я обидѣть тебя хотѣлъ"! Не вѣрилъ я, не вѣрилъ ни во что, а вотъ теперь пришла ты и заставила меня въ диво повѣрить. Святая ты, святая!" хрипитъ. "Ужъ если я тебя одолѣть не смогъ и руки мои отнимались, такъ теперь увѣрую, увѣрую! Сила на тебѣ непостижимая, а я какъ дерево передъ желѣзомъ предъ тобой. И сила моя вся упала и руки плетью повисаютъ"... "И не святая я, говорю ему, а только Богъ за обиженныхъ вступается. И ты, баринъ, чаще Богу молись, потому, что всѣ мы отсюда уйдемъ... Всѣ мы въ гостяхъ здѣсь, баринъ. И за добро и за зло по правдѣ Божьей воздастся намъ"! И побѣжала я изъ комнатъ, словно пушинка какая вылетѣла... Вышла на крылечко -- солнышко яркое на небѣ играетъ, ласково травкѣ каждой, былиночкѣ улыбается... И таково-то радостно, радостно да счастливо на душѣ у меня стало, что и не пересказать тебѣ, милый мой! И ужъ морозъ сбѣжалъ съ тѣла моего и опять я почувствовала тѣло на себѣ... Выслалъ баринъ черезъ лакея деньги мнѣ за землянику и кузовокъ мой, и велѣлъ забрать ягоды и у подругъ... Такъ-то меня сила Божія избавила отъ злого посягательства... А ты меня не обидишь, ты понимающій... Не вижу я тьмы въ твоихъ глазахъ. А если бъ увидѣла -- не поцѣловала-бы тебя... Потому -- съ тьмой въ глазахъ человѣкъ, что слѣпой онъ -- не видитъ и не знаетъ, что дурно иль что хорошо... И во тьмѣ этой и обижаетъ ближняго.
   И, продолжая свой разговоръ съ Леей, я опять напомнилъ ей, что ничего худого съ ней не приключится и я пріѣду и возьму ее съ собой въ городъ. А вѣнчаться будемъ здѣсь -- въ деревенской церкви.
   -- Охъ, и не говори ты мнѣ!-- всполохнулась она вдругъ опять.-- Страшно мнѣ какъ-то, страшно, когда ты вотъ заговоришь о вѣнцѣ... И радостно и страшно! И страшно потому, что не хочу я на тебя скорби жгучей налагать. Развѣ ты не видишь по моему лицу, что мнѣ скоро умирать?! Посмотри-же вотъ, посмотри!
   И она съ трепетнымъ духовнымъ жаромъ заглядывала мнѣ въ глаза...
   И въ этомъ любовно смотрѣвшемъ и умиленномъ взорѣ я вдругъ неожиданно для самого себя прочелъ все то, что говорила она о себѣ...
   Глаза эти и плакали и смѣялись, и радовались и скорбѣли, и освѣщались уже неземнымъ огнемъ.
   И на этотъ разъ мнѣ стало жутко и печально... Я почувствовалъ въ своемъ сердцѣ тоску...
   -- Прощай!-- сказала она мнѣ.-- Больше мы, должно быть, не свидимся. Вѣрю, что родимая моя къ себѣ меня позвала. Радуюсь я, что ты ко мнѣ пришелъ. Я всегда буду тебя помнить...
   А потомъ, словно спохватившись, она взяла мою руку въ свои похолодѣвшіе пальчики и добавила:
   -- А если хочешь,-- останься и на эту ночь... Буду тебя любить, милый, и вторую ночь, ласкать буду тебя, что родимая твоя! Такъ вотъ -- совсѣмъ вся припаду къ тебѣ и все буду смотрѣть и смотрѣть въ твои глаза! Миленькій мой! Смотрю я на тебя и дивлюсь, словно ты всегда былъ моимъ!
   -- А ты моей.-- отвѣтилъ я.
   -- А тебѣ другая судьба...-- просвѣтленно улыбнулась вся вдругъ просіявшая Лея.-- На пути у тебя другая дѣвушка... Много скорби тебѣ она принесетъ, но и свѣтъ тебѣ чрезъ нее просіяетъ...
   -- Да почему ты такъ думаешь?
   -- Да ужъ такъ мнѣ кажется, милый, точно вотъ кто сказалъ мнѣ и я повторила за нимъ... Со мной это такъ бываетъ порой... Сижу и думаю, и вдругъ передъ глазами увижу того, кто идетъ къ намъ... Ну, вотъ кто-нибудь изъ родныхъ. И удивляюсь это самой себѣ, почему это въ мысляхъ у меня такъ? Вдругъ подумаю, а кто-нибудь скоро пріѣдетъ или прійдетъ. И не разъ я сказывала про это и бабушкѣ. Пріѣдетъ, говорю, сегодня къ намъ крестная. "Да чего ей ѣхать?" отвѣчаетъ бабушка. "Недавно была". Да вотъ будетъ, говорю, да и только. Такъ мнѣ чуется... И такъ оно по-моему и выйдетъ. Такъ вотъ и теперь мнѣ чуется, что женишься ты...
   Я улыбнулся и отвѣтилъ ей:
   -- Врядъ-ли, милая Леюшка. Послѣ тебя всѣ будутъ меркнуть въ моихъ глазахъ. Ты словно солнышко для меня... Гдѣ я найду другую такую...
   -- Хоть и другую, да найдешь...
   -- И скоро-жъ это будетъ?-- улыбнулся я.
   Она загадочно, и серьезно остановила на мнѣ глаза и потомъ сразу вдругъ произнесла:
   -- Года черезъ три... И ужъ любить ты ее будешь, любить безъ конца... И все, что на тебѣ было темнаго и грѣховнаго, смывать начнешь... Вѣрно, женою она тебѣ будетъ. И будутъ злые люди на пути твоемъ, и станутъ разбивать они семью твою... Да только кару понесутъ они за то великую потому, что нѣтъ большаго грѣха, какъ убивать въ человѣкѣ душу къ добру... А въ твоей женѣ будутъ стараться убить... Да только ударъ на нихъ ляжетъ тяжкій. Попомнишь слово мое. Такъ вотъ мнѣ чудится, что все это будетъ, словно вотъ кто говоритъ мнѣ на ухо... И не оставляй ты никогда своей жены, не бросай ее, что бы ни было! Соблюденной душѣ твоей въ чистотѣ откроются свѣтлые помыслы... А въ грѣхахъ, въ темнотѣ, глаза у человѣка на добро закрываются... Тьма его тогда окружаетъ и не видитъ онъ, куда идетъ...А я для тебя въ родѣ какъ бы твоей родимой сестры ласковой да заботливой... Молитва моя всегда за тебя и здѣсь и тамъ... Милый ты мой! И если все будетъ хорошо, пріѣзжай ты къ намъ по веснѣ!-- вдругъ, словно обрадованная чѣмъ-то, сказала она мнѣ.
   Я взглянулъ на нее... Глаза ея на мгновенье вспыхнули кроткой радостной надеждой и въ ту же минуту подернулись оттѣнкомъ какой-то покорной, склоняющейся передъ Высшимъ велѣніемъ, смиренности.
   -- Пріѣду, пріѣду, милая! Было-бы только все хорошо съ тобой, а я тебя не забуду!
   Въ это время пропѣли вторые пѣтухи...
   Все это неожиданное прорицаніе какъ-то странно отражалось въ моей душѣ. Мнѣ хотѣлось не вѣрить въ то, что прорицала для себя Лея, но когда я ближе всматривался въ ея глаза, то не могъ не вѣрить тому, что предрекала она. Эта странная дѣвушка по всей видимости стояла на грани между этой жизнью -- временной и той -- у которой уже нѣтъ конца... И все ея блѣдное матовое лицо какъ-бы подтверждало сказанныя ею слова.
   "Да и да! Это будетъ и будетъ, какъ сказала она"!
   И когда пропѣли вторые пѣтухи -- въ другой горницѣ глухо и надрывчато закашляла старушка...
   -- Леюшка! А, Леюшка! Гдѣ ты?-- прошамкалъ старческій надтреснутый голосъ...
   Странная дѣвушка приблизилась ко мнѣ, обхватила мою шею руками и продолжительно, тепло поцѣловала меня въ глаза, губы и лобъ...
   И мнѣ показалось, что со мною прощается сама истина, такое глубокое всеосвящающее впечатлѣніе оставляла по себѣ эта диковинная дѣвушка. Присутствіе Леи, словно открывало передо мною какіе-то широкіе свѣтлые горизонты, гдѣ чудилась мнѣ осіянная божественными лучами безсмертная красота, гдѣ добро, любовь, правда, упоеніе, радость и свѣтъ сплетались въ какой-то огромный причудливый вѣнокъ...
   -- Здѣсь я, бабушка, здѣсь! Сейчасъ иду! Вставать уже пора.
   Осчастливленный, упоенный радужными мечтами и въ то-же время смущенный страннымъ прорицаніемъ Леи, я медленно прошелъ къ постели и прилегъ...
   Спокойнымъ, радостнымъ, прекраснымъ сномъ уснулъ я, и въ душѣ моей разливалось такое впечатлѣніе, словно я былъ гдѣ-то у себя дома и подлѣ меня близко, не дальше, какъ въ этой же самой комнатѣ, находилась безмѣрно-любимая мною дорогая мнѣ жена...
   

2.

   Я провелъ еще ночь въ этой дорогой для меня какой-то волшебной сказочной избушкѣ, гдѣ плакала неподдѣльными слезами скрипка и догорала объятая какимъ-то страннымъ съѣдающимъ недугомъ облагороженная свѣтлымъ дуновеніемъ небесной любви и правды, неописуемой красоты дѣвушка...
   Я простился съ Леей и пообѣщалъ ей пріѣхать къ веснѣ.
   -- Пріѣду и возьму тебя!-- сказалъ я, улыбаясь ей.-- На тройкѣ укатимъ въ городъ послѣ вѣнца.
   Она ничего не сказала мнѣ, а только улыбнулась своей божественной освѣщающей все лицо улыбкой... И въ глазахъ и во всемъ обликѣ отражалось какое-то прозрачное лучистое сіяніе...
   Такой улыбкой, должно быть, улыбаются только ангелы...
   И сразу въ одно мгновенье ока, я съ болью и тоской почувствовалъ, что этотъ свѣтлый лучъ, такъ щедро озаряющій весь обликъ Леи и дробящійся въ глазахъ ея, полновластно и радостно вытягиваетъ свѣтлую душу изъ непорочнаго дѣвственнаго тѣла...
   

3.

   Я сдержалъ свое слово. Въ цвѣтущую радостную пору весны отправился я изъ города къ маленькому милому для меня хуторку.
   Путь мой протягивался въ направленіи сторожки графскаго лѣсника Фрола.
   Солнце начинало уже склоняться книзу... Радостное, улыбающееся, оно все еще съ привѣтливой отрадой обласкивало своими живительными лучами земную вздыхавшую ароматами грудь; легкія перламутровыя облачка едва замѣтно скользили по лазурному безмятежному небу. Громаднымъ безконечнымъ океаномъ разливалось оно надъ ликующей, смѣющейся землей и какъ бы говорило ей о еще большей ожидающей ее радости...
   На парѣ рослыхъ почтовыхъ лошадей, запряженныхъ въ фаэтонъ, проѣзжалъ я черезъ лѣсъ... Выбившіеся наружу изъ недавно лопнувшихъ душистыхъ почекъ зеленые древесные листики курчавились легкимъ воздушнымъ кружевомъ на фонѣ тускнѣющихъ небесъ; лѣсные дѣвственные цвѣты, разбѣгаясь причудливыми пестрыми коврами по всей лѣсной необозримой площади, сплетали свои восторженные вздохи въ какой-то яркій, сладко вскруживающій голову ароматный узоръ; оживленныя, встрепенувшіяся подъ нѣжнымъ вѣяніемъ вешнихъ крылъ тепла, всевозможныя птички зачиликали, запѣли и засвистали на тысячу ладовъ гдѣ-то въ сокрытой потайной глуши частаго кустарника въ унисонъ пернатымъ пѣвцамъ позвякивали и звенѣли мелодичнымъ хрустальнымъ голоскомъ извилистые бойкіе ручейки; сочная молодая зелень травы теплой влагой щекотала обоняніе; отъ прозрачныхъ устоявшихся лѣсныхъ лужъ вѣяло душистой свѣжестью; вокругъ этихъ кристальныхъ лужъ цѣлыми вѣнками кружились голубые пролѣски, вплетая въ свои яркія объятія, словно въ синія косы, цѣлые сонмы нѣжно благоухающихъ фіалокъ...
   Солнце склонялось все ниже и ниже; сквозь легкое прозрачное кружево едва народившихся зеленыхъ листиковъ, на горизонтѣ просвѣчивало, какъ нѣжный лепестокъ розы, слегка подрумяненное ласковое небо...
   Еще около версты по лѣсной извилистой дорогѣ, и сѣрыя теплыя сумерки стали окутывать все видимое... До сторожки лѣсника Фрола оставалось еще около шести верстъ...
   Тихо разговаривалъ фаэтонъ; мягкія рессоры его послушно сглаживали неожиданные толчки неровной дороги... Собака моя, сидѣвшая у самыхъ ногъ, чутко настороживала уши и втягивала носомъ воздухъ... Ее уже волновала знакомая ей лѣсная обстановка со всѣми ея своеобразными шорохами и запахомъ...
   Я попросилъ ямщика немного подогнать лошадей, чтобы во-время выѣхать на знакомую мнѣ поляну, гдѣ я рѣшилъ постоять въ ожиданіи тяги вальдшнеповъ...
   Нѣсколько легкихъ понуканій вожжами, и рослыя лошади вынесли фаэтонъ на поляну...
   -- Поѣзжай дальше и стань шагахъ въ двухстахъ отсюда,-- приказалъ я ямщику, оставшись на живописной полянѣ...
   Лошади тронулись и экипажъ исчезъ... Послѣдній едва внятный разговоръ его съ лѣсными выбоинами и глубокими колеями замеръ вдали... Собака, чутко насторожившись, присѣла неподалеку отъ меня...
   Яркое краснорѣчивое пѣніе птицъ постепенно стихало и обрывалось; словно весенняя ласковая дрема убаюкивала пернатыхъ своими волшебными, сладостными грезами... А, потомъ еще стало сумрачнѣе, и звонкіе хрустальные голоса черныхъ дроздовъ также подчинились сказочной волшебной дремѣ... Протилинькали и слабо прозвенѣли, какъ серебряные нѣжные колокольчики, какія-то крохотныя сѣренькія пичужки, и все мгновенно затихло и затаилось, погружаясь въ весенній волшебный сонъ...
   Послѣдняя розовая, слабо рдѣющая полоска неба быстро догорала, сливаясь съ сѣрой, мягко окружавшей все мглой...
   Съ шумомъ и свистомъ, быстро разсѣкая воздухъ крѣпкими упругими крыльями, пролетѣли у меня надъ головой невидимыя въ наплывавшей мглѣ дикія утки... Быстрое стремительное прорѣзываніе воздуха ихъ крыльями сгладилось и только гдѣ-то далеко впереди послышалось ихъ быстро удаляющееся торопливое кряканіе... Собака вздрогнула всѣмъ тѣломъ и осторожно переступила лапами; какая-то большая птица безшумно и низко нырнула въ воздухѣ и пропала во мглѣ; яркія лучистыя звѣзды тепломъ и радостью вздрогнули въ бездонной синей вышинѣ... Убранная, украшенная весенними чарами земля сквозь чуткій сонъ посылала неподвижному воздуху ароматъ своей обильно зарастающей цвѣтами груди...
   Я долго и напряженно вслушивался... Въ звучной таинственной тишинѣ весенняго вечера нигдѣ не раздавалось такъ хорошо знакомое охотнику характерное хорканье...
   Уже медленно выплыла луна, обозначаясь на сумеречномъ небѣ громаднымъ ярко отчищеннымъ золотымъ червонцемъ, и вокругъ меня, вкрадчиво и мягко отражаясь на землѣ, поползли отъ деревьевъ и кустовъ легкія синеватыя тѣни...
   Я уже потерялъ надежду выстрѣлить по вальдшнепу, какъ вдругъ гдѣ-то справа и очень близко, словно надъ самымъ моимъ ухомъ, прохоркалъ вальдшнепъ... Я вздрогнулъ, но не успѣлъ даже вскинуть ружья. Вальдшнепъ мгновенно скрылся за купами высокихъ стройныхъ березъ, стоявшихъ позади меня... Это первое хорканье, услышанное мною въ ту весну, послѣ долгой и снѣжной зимы, сладко очаровало меня своей музыкой... И заболѣло сердце почему-то и заныло въ какой-то сладкой трепетной тоскѣ...
   И опять это таинственное, полное сознательной торжественной любви хорканіе пролетающаго въ очаровательной чуткой весенней тишинѣ, влюбленнаго вальдшнепа...
   "Хоръ-хоръ-ко-хоръ-цвикъ..."
   Темный силуэтъ вальдшнепа медленно выдвинулся изъ за купы неподвижныхъ задремавшихъ березъ...
   "Хоръ-хоръ-ко-хоръ-цвикъ!" радостно и торжественно продолжалъ вальдшнепъ свою весеннюю влюбленную пѣснь, нисколько не подозрѣвая о томъ, что ему угрожаетъ смерть...
   Съ трепетнымъ біеніемъ сердца я выждалъ его на себя и вскинулъ ружье... Грузнымъ оглушительнымъ громомъ грянулъ ружейный выстрѣлъ... Чернымъ сжатымъ комочкомъ мгновенно свалился вальдшнепъ на живой весенній коверъ цвѣтовъ... Собака бросилась впередъ и быстро принесла въ зубахъ только что ликовавшаго пѣвца...
   Дрожащими отъ радости руками я положилъ его въ ягдташъ...
   И не успѣлъ я этого сдѣлать, какъ снова, уже справа раздалась та-же самая торжественная влюбленная пѣснь... И снова тотъ же оглушительный ружейный выстрѣлъ, нарушающій чуткую дремотную тишину, и въ то же мгновеніе паденіе вальдшнепа на цвѣтной живой коверъ...
   Несмотря на позднее время, тяга продолжалась очень долго... Вальдшнепы хоркали со всѣхъ сторонъ... И чѣмъ позже становилось, тѣмъ ниже и быстрѣе, тѣмъ торопливѣе тянули они... Почти присѣдая къ землѣ, чтобы яснѣе видѣть отраженіе вальдшнепа на бѣлесоватомъ сумеречномъ фонѣ неба, я продолжалъ встрѣчать вальдшнеповъ частыми ружейными выстрѣлами. Я сдѣлалъ около десятка выстрѣловъ, убивъ четырехъ только что пѣвшихъ о любви вальдшнеповъ... И, когда я бралъ въ руки четвертаго, котораго самъ поднялъ съ ковра цвѣтовъ и ощутилъ на своей рукѣ его горячую, только что проступившую кровь, и его судорожное порывистое предсмертное вздрагиваніе, снова почему-то заболѣло сердце и заныло уже въ какой-то жуткой скорбной тоскѣ...
   И пока я ѣхалъ до сторожки Фрола, все вмѣстѣ взятое окружавшее меня торжество неба и земли почему-то не радовало...
   Какая-то тайная, глубокая грусть охватывала душу...
   Черезъ полчаса я былъ уже въ сторожкѣ лѣсника...
   До маленькаго хуторка оставалось пятнадцать верстъ...
   Надо было дать передохнуть лошадямъ. Я рѣшилъ заночевать у Фрола и раннимъ утромъ выѣхать на хуторокъ... Такъ я и сдѣлалъ.
   Но вотъ я и въ хуторкѣ...
   Леи въ живыхъ уже не было... Предсказаніе ея оказалось пророческимъ. На вопросъ, данный старушкѣ, она отвѣтила:
   -- Померла, померла, касатикъ! Чудная она какая-съ дѣвушка... Такъ себѣ: и не придумать! Чахла и чахла себѣ, истаевала, что твоя восковая свѣчечка... И ни чѣмъ ты ее не развеселишь: ни съ какими подругами компаніи не вела... Такъ себѣ: сядетъ, улыбнется и вдругъ затуманится, побѣлѣетъ вся... И такъ, что мнѣ даже и жутко станетъ... "Леюшка, Леюшка!" бывало, значитъ, къ ней заговоришь. "Да ты-бы вотъ Васюткиной игрой позабавилась! Плясовую онъ тебѣ сыграетъ, развеселитъ..." И снова улыбнется она тебѣ и ничего не скажетъ... И такъ до самой смерти... А разъ осталась она одна въ горницѣ и все прибирается, все въ ней прибирается... И тако-съ, какъ-то чудно все-то, личико свое рученьками обглаживаетъ...Токмо вотъ умылась чѣмъ и рученьками личико просушиваетъ... "Баринъ, говоритъ, скоро пріѣдетъ! Цвѣточковъ на столъ ему поставьте: фіалочекъ, рясту душистаго!" А сама все одно, что воскомъ прошла насквозь -- такая блѣдненькая, что вотъ хоть со страху и не гляди на нее. Право слово! И все безпокоится, все тревога ее, значитъ, какая-съ беретъ: то на лавочку присядетъ, то къ оконцу подойдетъ, и на дорогу, что по степи всей вьется, заглядываетъ... А тебя все нѣту да и нѣту... Вотъ она вздохнетъ, рученьки на грудкѣ сложитъ и словно молится Творцу... А рученьки-то у нея, словно сахаръ -- бѣлыя. И не шелохнется она... Глазками только все кверху смотритъ, токмо небо ими охватить все хочетъ... А потомъ вдругъ встала и въ поле къ оврагамъ пошла, набрала тебѣ букетикъ цвѣтовъ и совсѣмъ взгрустнулась... Я опять это, значитъ, къ ней:" Леюшка, да Леюшка! что съ тобой -- повѣдай ты мнѣ?.. А она опять этакъ улыбнулась ко мнѣ, да въ отвѣтъ мнѣ и говоритъ: "А вѣдь баринъ-то запоздалъ къ намъ, бабушка..." Да чего тамъ запоздалъ? пріѣдетъ, говорю... "Нѣтъ ужъ..." опять это значитъ въ отвѣтъ она мнѣ... "Видно, задержало его что..." И опять этакъ къ оконцу прислонилась и глядитъ въ него... А тутъ мнѣ по хозяйству надоть было поглядѣть. Вышла это я на коровку нашу поглядѣть -- не отбилась-ли она отъ дому далеко... Всего съ пять минутъ, должно, и пробыла во дворѣ -- прихожу, а ужъ моя Леюшка на постелькѣ лежитъ и бездыханная... "Леюшка -- Леюшка!" какъ закричу это я, значитъ, на нее... А она никакъ тебѣ... Лежитъ это на постелькѣ и ручки сложила на груди. "Леюшка -- Леюшка!" Да гляжу ужъ на нее, а она-то и померла... И личико-то все, словно снѣгомъ насквозь прошло... Всего за три недѣли до тваво пріѣзда и померла... И вотъ энтотъ-то и букетикъ, почитай ужъ совсѣмъ засохъ, что все готовила для тебя... И... Боже Ты нашъ! Ужъ и внучка-то у меня была -- другой такой не сыскать! Ангелъ, а не внучка! Кроткая да покорливая, свѣтлая такая, словно звѣздочка... Токмо радостью отъ нея вѣетъ... Согрѣвала она душу мою старческую... Милая ты моя, болѣзная ты моя!-- судорожно вздрогнулъ у старушки подбородокъ и заслезились старческіе мутные глаза....
   Я взглянулъ на завядшій букетикъ цвѣтовъ, на старушку и почувствовалъ, какъ невидимая чья-то рука приблизилась къ моему горлу, сдавила его мучительной судорожной спазмой и пропустила изъ души къ глазамъ обжигающія скорбныя слезы... Молча подошелъ я къ подоконнику, на которыхъ стоялъ въ стаканѣ маленькій букетикъ давно увядшихъ засыхающихъ цвѣтовъ... Это были маленькія нѣжныя фіалки впервые улыбнувшіяся ласковому привѣтливому солнцу... Я взглянулъ на нихъ, улыбнулся сквозь слезы и бережно положилъ ихъ въ карманъ...
   Въ раскрытое окно горнички съ радостнаго ликующаго неба пробивался нѣжно ласкающій тепломъ весенній лучъ ослѣпительнаго солнца.
   И во всемъ этомъ ликующемъ земномъ счастьи, повитая какимъ-то неземнымъ прозрачнымъ облакомъ, въ пролитомъ въ горницу съ неба солнечномъ золотистомъ лучѣ солнца чудилась мнѣ прозрачная, одухотворенная небеснымъ дуновеніемъ вѣчной любви, недавно ушедшая отъ земли странная дѣвушка... Чистая, прозрачная, какъ кристалъ, душа ея рѣяла въ этомъ лучѣ... И въ тѣ минуты Лея представлялась мнѣ заключающей въ себѣ всю красоту вселенной... И казалось мнѣ, что нигдѣ уже не можетъ быть другой такой всеобъемлющей вдохновенной красоты...
   И вмѣстѣ съ этимъ солнечнымъ лучомъ, въ которомъ чудилась мнѣ Лея, смѣялось навстрѣчу мнѣ лазурное небо и шептало:
   "Вѣчная безконечная жизнь! Смерти для душъ не существуетъ! Она только для тѣлъ!"
   А неземная Лея, словно припадала къ моему плечу и открывала тайну безсмертной любви...
   И я безмолвно плакалъ и чувствовалъ, что безсмертная неувядаемая никогда красота затрогиваетъ меня своимъ крыломъ...

Б. Скубенко.


   
Ко всем произведениям автора К списку авторов