Книговод

Перед чем-то

Боборыкин Петр Дмитриевич


   

ПЕРЕДЪ ЧѢМЪ-ТО.

   
   "Благословенъ и тьмы приходъ".

А. Пушкинъ (Евг. Онѣгинъ).

   
   "I'have pray'd
   For madness as a blessing..."

Byron (Manfred).

   
   "Жить и умереть мнѣ одинаково пріятно".

Cв. Францискъ Ассизскій.

   
   "Состраданіе въ человѣкѣ, живущемъ по руководству разума, само по себѣ, дурно и безполезно".

Спиноза (Этика).

16 января 189*** года.

   Вернулся вчера ночью въ свой номеръ съ шумомъ въ головѣ и съ душевной пустотой, доходившей до ощущенія физической тошноты.
   Уѣхалъ я изъ Москвы, недѣлю назадъ, чтобы не участвовать въ обѣдѣ 12 января. Я бѣжалъ отъ Татьянина дня.
   Не то, чтобы я желалъ потакать увѣщаніямъ учителя, громящаго скоромную ѣду, вино и табакъ. Къ тому-же я давно не курю и желудокъ мой не варитъ пряной пищи. Не это заставило меня уѣхать. Не хотѣлъ я обязательной встрѣчи съ людьми моего поколѣнія.
   Они ничѣмъ противъ меня лично не провинились. Имъ сорокъ лѣтъ или около того, какъ и мнѣ. Вотъ вся ихъ вина.
   Но зачѣмъ я буду терзаться, безплодно и унизительно, самыми дурными чувствами? Придираться къ нимъ, обвинять себя, видѣть -- глядя на нихъ -- какъ мы всѣ вывѣтрились, извѣрились, испугались или опустились...
   Можетъ быть, страхъ за себя тутъ всего сильнѣе.
   Одинъ подсядетъ къ тебѣ и послѣ брудершафта, или какихъ-нибудь полупьяныхъ изліяній, скажетъ вдругъ:
   -- А вы, батюшка, побѣлѣли. Прежде какой красный были! Теперь и розовымъ васъ трудно назвать.
   Другой такъ просто хватитъ:
   -- Ренегатишка! Не хочу съ тобой пить!
   И обругаетъ непечатнымъ словомъ.
   Третій начнетъ самъ оправдываться въ томъ, что опошлѣлъ и ушелъ весь въ сохраненіе своей драгоцѣнной кожи.
   Четвертый -- не замѣчая, какъ онъ самъ выдохся -- будетъ усиленно негодовать и обличать, кивая на тѣхъ, кого сейчасъ слюняво чмокалъ въ губы.
   -- Мелкія душенки!.. Продали все за чечевичную похлебку! Было-ли время подлѣе?.. А? А молодежь? Полюбуйтесь! Это какія-то приходо-расходныя книги на ножкахъ!.. Хуже Чичиковыхъ! Тѣмъ, по крайней мѣрѣ, хоть идеи грандіозныхъ мошенничествъ приходили.
   И пойдутъ перебирать, какое поколѣніе лучше, какое хуже:-- "шестидесятники", "семидесятники", "восьмидесятники" -- такъ и захлещутъ вамъ въ уши, и вы чувствуете, что все это одни слова; а если и не слова, то ничему такими кличками не поможешь, ничего не измѣнишь, ничего не уврачуешь.
   А главное, когда хочешь, до боли хочешь уйти отъ самого себя, то всѣ такія трапезы съ призываніемъ всуе неизбѣжной "alma mater", съ водянистыми спичами, съ надоѣвшими всѣмъ депешами отъ "благодарныхъ питомцевъ", собравшихся въ городѣ Пустозерскѣ или Крутогорскѣ -- все это вызоветъ навѣрно, гадливое, подавляющее чувство собственной оскомины.
   Уйти отъ себя!
   Человѣчество скорбнымъ искусомъ страждущей души Паскаля -- значитъ, больше двухсотъ лѣтъ назадъ -- уже дошло до выясненія того: какая это страшная вещь:-- занимать себя, чтобы ежесекундно не быть объяту ужасомъ отъ собственнаго я.
   Мнѣ нѣтъ надобности приводить здѣсь слова французскаго янсениста. Я ихъ помню почти дословно.
   И вотъ вчера, послѣ цѣлаго ряда ужасныхъ петербургскихъ дней, безъ подобія деннаго свѣта, съ кислымъ холодомъ, пронизывающимъ васъ всюду, я попалъ въ громадную театральную залу, куда тысяча человѣкъ по морозу въ двадцать градусовъ съѣхались, на окраинѣ Петербурга, насладиться пѣніемъ "царя теноровъ".
   Потянуло меня не любопытство -- я не меломанъ и не охотникъ до патентованныхъ знаменитостей,-- а все та же потребность уйти отъ себя и хоть немножко стряхнуть маразмъ, охватившій меня въ этомъ ужасномъ Петербургѣ сильнѣе, чѣмъ это было тамъ, въ Москвѣ, въ тѣхъ громадныхъ номерахъ "для пріѣзжающихъ", противъ манежа, гдѣ я проживалъ съ осени.
   Зачѣмъ я засидѣлся здѣсь? не понимаю. Всего и дѣлъ-то у меня было: взять въ государственномъ банкѣ послѣдніе два закладныхъ листа, заложить ихъ тамъ-же и на вырученную ссуду купить у Юнкера переводовъ на Францію. Въ первый разъ, какъ я пошелъ въ контору, курсъ внезапно шлепнулся, и я захотѣлъ переждать: авось не поправится-ли. Прождалъ два дня; а на третій все-таки купилъ переводовъ -- тремя франками ниже противъ первоначальной котировки. Почему я не оставилъ деньги преспокойно въ сторублевкахъ -- тоже не понимаю. Боялся вѣроятно, что курсъ совсѣмъ шлепнется. А онъ вчера поднялся на цѣлыхъ четыре франка.
   Завтракать я каждый день ходилъ въ Морскую, потому что тамъ только сносное масло и заплатить рубль за два блюда я еще могу.
   Но -- мой Богъ!-- что это за двуногія существа собираются тамъ. Все, кажется, цвѣтъ карьеристовъ и дѣльцовъ! Это не городъ, это -- какой-то "Тушинскій станъ", какъ я уже давно зову Петербургъ и его достойныхъ представителей. Ни одного человѣчнаго чувства не оставляютъ они въ душѣ.
   По крайней мѣрѣ, въ оперной залѣ можетъ загорѣться у всѣхъ чувство красоты звука, что-то у всѣхъ затрепещетъ въ груди, вызванное чарующимъ воркованіемъ тенора... Хоть на минуту забудешься.
   Но прежде, чѣмъ такая минута выдалась -- эта тысячная толпа уже разбередила во мнѣ всѣ противообщественныя чувства... Вокругъ меня волнуется море людей -- не звѣрей же! Люди все изъ образованнаго класса: множество женщинъ, молодыхъ и пожилыхъ мужчинъ, заплатившихъ непомѣрно большія деньги не за что-либо безнравственное или грубое, не за дурманъ, не за опіумъ или сивуху, а за ожиданіе эстетическаго трепета души -- а я злюсь, мнѣ эта толпа противна, я ее презираю и клеймлю; я не могъ увлекаться вмѣстѣ съ ней даже и въ ту минуту, когда на сценѣ полились звуки любви, одухотворенной идеалами кого?-- Фауста, одного изъ высшихъ символовъ человѣческаго самосознанія.
   Я ненавистничаю и мнѣ что-то говоритъ, какъ и вся эта толчея изъ барынь, барышень, офицеровъ, педагоговъ, чиновниковъ, литераторовъ, гимназистовъ, комми, кокотокъ -- не чувствуетъ въ себѣ ни малѣйшей человѣчной связи, а состоитъ изъ разрозненныхъ особей, враждебно или равнодушно настроенныхъ одна къ другой.
   Тѣнь великаго англичанина проносится надъ этой толчеей и своими тонкими губами безпощаднаго скептика произносить безсмертныя слова:
   "Homo homini lupus".
   И умная скептическая голова въ высокомъ парикѣ киваетъ на всѣхъ насъ, безъ жалости и безъ самообмана. Эта голова, слишкомъ двѣсти лѣтъ назадъ, догадалась, что несомнѣнно дѣйствуетъ въ двуногихъ, увѣрившихъ себя въ томъ, что они -- вѣнецъ мірового творчества.
   Громы аплодисментовъ и криковъ гулко разливаются по залѣ; а мое "сердце" растетъ. Эти восторги -- только спазмы чувственности, правда, звуковой, но все-таки чувственности... Толпа эта -- мнящая себя развитой и способной на сочувствіе высшимъ идеямъ -- въ сущности сбѣжалась за дурманомъ, за опіумомъ, за дорогой сивухой.
   И ей надо уйти отъ самой себя.
   Значитъ -- точь въ точь, какъ мнѣ?.. По какому же праву я ее презираю и клеймлю?
   Безъ всякаго права. Но я иду дальше.
   Этотъ сборъ -- чуть не въ десять тысячъ рублей -- когда милліоны русскихъ людей живутъ впроголодь и считаютъ благодѣяніемъ всякій лишній фунтъ хлѣба пополамъ съ лебедой -- развѣ онъ не возмутителенъ? И каждая изъ этихъ модноодѣтыхъ женщинъ, каждый изъ этихъ сытыхъ мужчинъ -- приходя въ истерическій восторгъ отъ нѣсколькихъ нотъ тенора -- всѣмъ своимъ существомъ показываютъ, что имъ ни до чего на свѣтѣ нѣтъ дѣла, кромѣ ихъ диллетантскаго сластолюбія! Мри тамъ народъ отъ голоднаго тифа! Имъ-то какая печаль?
   И я заплатилъ за свой стулъ -- кажется въ двадцать третьемъ ряду -- цѣлыхъ пять рублей.
   Чѣмъ же я-то лучше? Я доживаю свои послѣднія деньжонки и бросаю по пяти рублей даже не на то, чтобы придти въ истерику отъ ut dièse'а.
   Кто же мѣшаетъ мнѣ вмѣсто ненужной и дорогой поѣздки заграницу -- сѣсть опять въ вагонъ Николаевской дороги и изъ Москвы поѣхать въ какую-нибудь трущобу Саратовской, Рязанской или Тульской губерніи?..
   Кто мѣшаетъ? Я самъ мѣшаю этому; я самъ -- никто больше. Я этого не хочу, не считаю нужнымъ. Во мнѣ нѣтъ дѣятельной любви и жалости.
   Не стану изворачиваться передъ самимъ собой: куда я поѣду, въ какомъ качествѣ, съ какими деньгами? Не стану приводить такіе доводы: я не могу лично собрать порядочную сумму, прочесть лекцію или сдѣлать воззваніе въ газетахъ, меня никто не знаетъ, нелѣпо кидаться зря; а на мѣстѣ нужда не уменьшится оттого, что я буду охать и ахать надъ безхлѣбицей деревни Корякиной или сельца Еропкина -- Пуреха-тожъ. Примоститься къ мѣстному попечительству надо въ какомъ-нибудь качествѣ; а искать командировки отъ благотворительнаго общества или комитета -- значитъ уподобляться сотнямъ юркихъ ловителей рыбы въ мутной водѣ.
   Нѣтъ, я не стану здѣсь морочить самого себя такими доводами. Кто болѣетъ бѣдой народа, тотъ ни передъ чѣмъ не задумается. Взялъ да и поѣхалъ. Есть нѣсколько сотъ рублей -- привезъ ихъ, купилъ хлѣба, гороху, крупъ, соли, капусты и открылъ столовую, хоть на пятьдесятъ человѣкъ -- до новаго урожая. И то дѣло... А нѣтъ денегъ на столовую -- поѣхалъ въ любую волость, за пятьшесть часовъ ѣзды отъ Москвы -- и ходи по избамъ; а что найдешь -- пиши объ этомъ въ первую попавшуюся газету, пиши даромъ и разсказывай все просто и правдиво. Для этого не нужно таланта, стилистическихъ красотъ.
   Но я не хочу... У меня въ карманѣ слишкомъ тысяча рублей, въ видѣ заграничныхъ переводовъ... Кто-же мѣшаетъ хоть пятьсотъ рублей удѣлить на столовую? На это пятьдесятъ человѣкъ прокормятся до половины іюля. И какъ? По два раза въ день будутъ получать два горячихъ кушанья и хлѣба до отвалу.
   Мышечная крѣпость у меня есть. Кто мѣшаетъ обойти или въ саняхъ объѣздить нѣсколько волостей и написать о нихъ въ любой газетѣ, не требуя за это никакого гонорара?.. Жить по деревнямъ -- хоть до лѣта, больше тридцати рублей въ мѣсяцъ не проживешь, особенно если ходить пѣшкомъ изъ деревни въ деревню.
   Но я не хочу! Не хочу!
   Не хочу потому, что я извѣрился, потому что моя душевная подкладка истрепалась до бѣлыхъ нитокъ.
   И не это одно. Голова моя отказывается двигать моимъ чувствомъ; а неудержимой, слѣпой любви и жалости у меня нѣтъ.
   Двадцать лѣтъ я гонялся за призраками и всаживалъ свою душу, безъ всякой оглядки и бережи, въ то, во что вѣрилъ... И пришелъ къ полному банкротству. Чего легче: сѣсть въ вагонъ и поѣхать кормить голодныхъ или описывать ихъ бѣду? Но чтобы это начать дѣлать, надо опять войти въ связь съ тѣмъ, что признавалъ, чему служилъ, передъ чѣмъ преклонялся. Долгъ передъ народомъ, демократическая печаль, жизнь для высшаго добра или для добра утилитарнаго -- все это когда-то двигало и направляло; но теперь стало безсильно надо мной -- и я это говорю безъ стыда и безъ сокрушенія.
   Вѣдь банкротъ -- я; всю тяжесть банкротства чувствую я-же; и никто не можетъ ни разсудить меня съ жизнью, съ судьбой, съ роковымъ "ходомъ моего развитія" -- если употребить одну изъ ничего не разрѣшающихъ громкихъ фразъ, -- ни вознаградить, ни покарать.
   Мы -- рабы страстей и настроеній; но наши страсти и настроенія исходятъ изъ идей, изъ представленій; а позывы и побужденія -- только окраска всего. Но двигательныхъ идей-то у меня и нѣтъ больше. Онѣ накоплены въ головѣ въ видѣ скарба, гдѣ всего найдется, но гдѣ ничто не сохранило ни главенства, ни санкціи, ни обаянія, ни силы: руководить, освѣщать и согрѣвать.
   Довольно! Завтра, послѣ обѣда, я долженъ быть на варшавской дорогѣ.
   Да, запишу еще одну подробность моей петербургской недѣли.
   При мнѣ одинъ умникъ, званіемъ элегическій поэтъ -- вдругъ, съ зѣвотой во всемъ своемъ сухощавомъ тѣлѣ, выговорилъ брезгливо:
   -- Ужъ какъ надоѣли эти голодающіе! Просто до гадости!
   И я возмутился. Я хотѣлъ сказать ему дерзость.
   Почему? Онъ былъ откровеннѣе меня. Вѣдь и мнѣ, вѣроятно, надоѣли "охи" и "ахи" надъ народной бѣдой, коли я не желаю или не могу ни въ какой формѣ отозваться на нее?..
   

20 января.

   Поѣздъ пришелъ вчера подъ-вечеръ и я прямо съ вокзала попалъ на крыльцо "Gotthard-Hôtel'я", вслѣдъ за носильщикомъ въ картузѣ изъ красной кожи.
   Холодно было и полутемно. Унылыя, облачныя сумерки надвинулись на высоты вокругъ озера и тянуло только въ теплую комнату.
   Ее начали топить при мнѣ. Маленькая печурка еще гудѣла, когда я легъ подъ огромную швейцарскую перину -- и лежалъ, прислушиваясь къ замиравшимъ звукамъ корридора.
   Въ одиннадцать все уже спало въ отелѣ. Но сонъ не сходилъ на меня.
   Я не могъ отдѣлаться отъ того факта, что это -- Люцернъ, и жалѣлъ -- зачѣмъ я не поѣхалъ прямо въ Миланъ, зачѣмъ заботился о своемъ комфортѣ, о хорошей постели, вмѣсто дремоты всю ночь напролетъ въ захолодѣломъ, грохочущемъ вагонѣ.
   Мнѣ хотѣлось видѣть снѣговую альпійскую природу. Во мнѣ еще не умеръ предразсудокъ -- "уходить въ природу", похожій на суевѣрную привычку къ нѣкоторымъ домашнимъ или симпатическимъ средствамъ, вродѣ ключа за спину при судорогахъ или жженой пробки отъ насморка.
   Люцернъ!.. Завтра я его долженъ былъ увидать -- пойти на телеграфъ. До поѣзда останется цѣлыхъ два часа -- и куда-же дѣваться, какъ не пройтись по городу?..
   Люцернъ! Въ груди заныло, когда картина городка и красавца-озера, въ краскахъ и тѣняхъ яркаго заката, метнулась передъ моими закрытыми глазами, въ темнотѣ комнатки, гдѣ догорали дрова печурки. Дорога -- я утромъ не удержался и попалъ на нее -- идетъ мимо Schweizerhof, Hôtel National и курзала, а потомъ поднимается, переходитъ въ пѣшеходную дорожку и ведетъ къ пансіону, на самой высотѣ.
   Тамъ позналъ я -- что такое слѣпая сила, заставляющая мужчину на-яву бредить и безумствовать. Тогда я еще не читалъ нѣмецкой толстой книги, на днѣ которой потоплено столько иллюзій... Не моихъ однѣхъ! Тогда еще я не догадывался, до какой степени женщина -- по существу своему -- чужда намъ и враждебна, не понималъ того, что между нами и ею не можетъ быть никакой прямой связи, какъ между человѣческимъ понятіемъ и вещью "въ себѣ".
   И это рабское и безумное состояніе называютъ блаженствомъ. Къ нему обращаются въ поэтическихъ элегіяхъ даже дряхлые старики, готовые -- на краю гроба -- продѣлывать то-же унизительное шутовство самообмана.
   А все-таки у меня заныло въ груди, и я долго не могъ отогнать отъ себя картины яркаго заката надъ окружными горами Озера четырехъ кантоновъ и всего, что съ этой картиной связано въ пережитомъ фазисѣ моей души.
   И когда я утромъ, напившись кофе, въ столовой, съ неизбѣжнымъ липовымъ медомъ, вышелъ на улицу и взглянулъ на панораму теперь опустѣлаго и зябнущаго Люцерна, вчерашнее настроеніе опять овладѣло мною.
   Въ душѣ холодъ и безпощадные выводы ума, не оставившаго камня на камнѣ изъ того зданія, которое создавали страсти, обольщеніе и выдуманные принципы. А гдѣ-то тамъ, въ корняхъ нервовъ или въ чемъ-то иномъ, ощущается все-таки трепетъ, независимый отъ нашей воли.
   И меня потянуло-было вверхъ, по пѣшеходной дорожкѣ, до пансіона "Belvédère". Но я не дошелъ. Никакого опредѣленнаго аффекта я уже не испытывалъ: ни горя, ни жалости, ни тоски, ни желанія бередить свои раны. Голова начала работать по твердо установленнымъ путямъ.
   Женщина и любовь, -- это одинъ изъ источниковъ моего банкротства. Они потеряли для меня даже интересъ окаменѣлаго тѣла, находимаго ученымъ въ слояхъ какой-нибудь горной породы.
   Надо было побриться. Иду къ куаферу, памятному мнѣ, на углу набережной и боковой улицы. Дверь и окна заставлены. Надпись извѣщаетъ, что, по случаю чьихъ-то похоронъ, заведеніе будетъ заперто до вечера.
   Будь я просто суевѣренъ или склоненъ къ мистицизму, можно бы было увидать въ этомъ какой-то таинственный урокъ.
   Въ горную снѣговую природу меня уже меньше тянуло; но все-таки я точно ждалъ чего-то и нетерпѣливо понукалъ отельнаго швейцара снести мои дорожныя вещи на вокзалъ, за цѣлыхъ полчаса до отхода поѣзда.
   Въ буфетной комнатѣ нѣсколько группъ, англичанъ и нѣмцевъ, неторопливо пили утренній кофе. Ихъ лица, прически, фуражки, шляпы, накидки, весь ихъ обиходъ и разговоръ опять пахнули на меня тошной Европой туристовъ, шляньемъ съ сѣвера на югъ и обратно, съ Бедекерами въ красномъ переплетѣ, съ биноклями для альпійскихъ красотъ. Особенно противны такъ называемые "куки", т. е. партіи туристовъ, ѣздящихъ отъ фирмы Соок'а, за дешевую цѣну.
   Мнѣ случилось испытать нашествіе этихъ ордъ, нѣсколько лѣтъ назадъ, на этой же дорогѣ; только я тогда ѣхалъ изъ Милана въ Люцернъ. На границѣ, въ Кьяссо, "куки" разомъ ворвались въ длинный прохладный вагонъ второго класса и въ одинъ мигъ всѣ диваны были ими покрыты. Нанесли они съ собой безстыдное количество, якобы, "ручного" багажа, огромныхъ сундуковъ, складныхъ стульевъ, палокъ, зонтиковъ, мѣшковъ, одѣялъ, кофейниковъ и чайниковъ, цѣлыхъ дорожныхъ кухонь.-- Началось безцеремонное усаживаніе и раскладываніе, ѣда, готовленье и питье чая, бѣготня по вашимъ ногамъ, идіотскій смѣхъ, передаванье другъ другу какихъ-то клочковъ бумаги и газетъ. Черезъ васъ лѣзутъ длинныя "миссъ", въ нелѣпыхъ мужскихъ картузахъ и шинеляхъ, къ окнамъ, глазѣютъ, восхищаются, поднимаютъ сторы, и солнце рѣжетъ вамъ глаза.
   Я сначала серьезно думалъ, что это странствующій циркъ. Двое молодыхъ мужчинъ -- одинъ длинный, другой короткій съ кривыми ногами -- то и дѣло пробѣгали изъ вагона въ вагонъ, всѣхъ смѣшили, подпрыгивали. Одинъ изъ нихъ -- малорослый -- разъ двадцать врывался къ намъ съ комическимъ вопросомъ:
   -- Have you got miss Virginia's ombrello? (Нашли вы зонтикъ миссъ Виржиніи?) и весь вагонъ идіотски хохоталъ.
   Но оказалось потомъ, что одинъ изъ клоуновъ -- гидъ и распорядитель этой партіи а другой -- его помощникъ.
   И тогда, и десятки разъ раньше, и теперь, собираясь переѣзжать черезъ Альпы, съ туристами, я испытывалъ то же ненавистное чувство къ толпѣ, какъ бы она ни была близка мнѣ по культурѣ. На той недѣлѣ я злобно и презрительно прикасался къ нарядной и "образованной" толпѣ, приходившей въ истерическій восторгъ отъ теноровыхъ звуковъ. И она была почти сплошь своя, русская. Съ иностранцами это чувство является всегда, кто бы они ни были. Съ французами меньше, съ итальянцами также; но съ англичанами и съ нѣмцами въ самой сильной степени.
   Прежде я лгалъ себѣ, не сознавался въ моемъ звѣриномъ чувствѣ. Оно смѣнило то присѣданіе передъ иностранцемъ, черезъ какое и я прошелъ. Но у меня перемѣна наступила очень скоро.
   Я и этого некультурнаго, противообщественнаго чувства не стыжусь. Правы мы (вѣдь такихъ русскихъ сотни) или нѣтъ, но такъ выходитъ; а наши ощущенія отъ насъ не зависятъ. Не знаю, что чувствуетъ англичанинъ, нѣмецъ, французъ, итальянецъ, когда смотритъ на насъ, слушаетъ нашу рѣчь или вступаетъ съ нами въ разговоръ. Я беру такія національности, у которыхъ нѣтъ прямыхъ политическихъ счетовъ съ нами, по крайней мѣрѣ въ настоящую минуту. Можетъ быть, они менѣе ежатся, злятся или презрительно недоумѣваютъ. Въ иностранцѣ почти всегда больше воспитанности, его школили сильнѣе чѣмъ насъ. Онъ не будетъ зря давать себѣ поблажку и, безъ прямого повода, разстраивать себя или враждебно настраивать. И кромѣ того, онъ, почти всегда, довольнѣе собою, вѣритъ въ свое превосходство, не только передъ нашимъ братомъ, но и передъ всѣмъ міромъ, онъ готовъ поощрить всякаго, кто, по его понятіямъ, ведетъ себя прилично и говоритъ вещи, для него несомнѣнныя.
   Французы, на что ужъ носятся теперь съ нами; но ихъ благодушіе, ласка, утонченная вѣжливость -- всегда подбиты чувствомъ безусловнаго превосходства.
   Года четыре тому назадъ столкнулся я, за-границей, съ однимъ отставнымъ русскимъ гвардейцемъ-холостякомъ. Онъ тридцать лѣтъ живетъ на югѣ Франціи, выстроилъ себѣ дачку, разводитъ цвѣты и продаетъ ихъ въ сосѣднемъ модномъ курортѣ, бываетъ постоянно въ свѣтѣ, у русскихъ и французовъ. На первыхъ порахъ его можно, пожалуй, принять за наивнаго русскаго вивера, увлеченнаго всѣмъ французскимъ.
   Толковали мы разъ на тему о нашей близости съ французами, онъ и говоритъ:
   -- Знаете, когда въ какомъ-нибудь салонѣ французъ или француженка расточаютъ любезности нашему брату, мнѣ все представляется, что я -- ученый попугай, сижу въ клѣткѣ, и этотъ мусьякъ или эта мадамъ подходитъ, чешетъ меня по головѣ, даетъ кусочекъ сахару и одобрительно болтаетъ: -- Bonjour Coco! Tu parles franèais? Pauvre Coco! Dis moi encore quelque chose! Encore! Encore!..
   Я расхохотался -- до такой степени это вѣрно и ярко отвѣчаетъ тому, что я давнымъ давно знаю и чувствую.
   Нѣсколько лѣтъ прожилъ я среди этихъ "естественныхъ" друзей и союзниковъ, учился, пилъ, ѣлъ, продѣлывалъ парижскіе "amusements" и всякіе соціальные опыты, знавалъ много разнаго народа -- и ни одинъ французъ никогда но спустился до пониманія того, что у меня было на душѣ, куда я шелъ, во что вѣрилъ и во что терялъ вѣру, какъ относился къ нимъ, къ ихъ культурѣ, свойствамъ ума и темперамента, кореннымъ національнымъ замашкамъ; къ тому самообману, въ которомъ они живутъ всѣ -- отъ профессора Сорбонны и вожака любой партіи до послѣдняго оборванца.
   Еще въ книжкахъ -- въ нашемъ романѣ (французы открыли его заднимъ числомъ) они могутъ кое-что понять и даже оцѣнить на свой фасонъ; но въ простыхъ знакомыхъ, въ товарищахъ по кафе, аудиторіи и даже по политическому клубу -- никогда или почти никогда!
   И ихъ поощрительная любезность -- это все та же болтовня съ попугаемъ:
   -- Pauvre Сосо!.. Tu parles franèais?.. Bravo! Dis-moi encore quelque mot drôle, ma vieille!
   И стѣна стоитъ между нами и ими, какъ между нами и остальными иностранцами. Я думаю, англичанинъ или нѣмецъ, еще скорѣе обмѣняются съ нами итогами своей душевной жизни. Англичанинъ -- развитой и бывалый -- скромнѣе и оригинальнѣе, смѣлѣе и новѣе во всемъ томъ, что онъ дѣлаетъ не по своей британской рутинѣ. Нѣмецъ -- грубъ, въ немъ, студенчески выражаясь, всегда сидитъ "Knot" -- по нашему "хамъ"; но онъ любопытенъ и любознателенъ. Онъ будетъ васъ изучать, какъ буквоѣдъ Вагнеръ, заглянувшій въ кабинетъ Фауста въ полночь, принявъ его переговоры съ подземными силами за чтеніе вслухъ стиховъ, и ему захотѣлось "etwas profitiren" на счетъ декламаціи.
   Господи! Сколько "интеллигентовъ" и просто шелопаевъ -- вѣрило, да и до сихъ поръ еще вѣритъ въ западъ, въ его магическое воздѣйствіе на русскую душу, на нашъ мозгъ и даже на нашу мышечную систему. Еслибъ собрать деньги, разъѣзды, зубреніе, безпутство, эстетическіе восторги, бѣготню за знаменитостями, за направленіями, книжками, проповѣдями, модой, лозунгами и словечками -- весь тотъ уже вѣковой скарбъ нашей выучки и нашего хапанья всего, чѣмъ "заграница" дразнитъ и дразнила насъ и прельщала -- какая-бы водрузилась безобразная пирамида и съ какимъ жалкимъ основаніемъ!
   Но были счастливцы -- они и теперь водятся -- вѣрившіе въ то, что основаніе у этой пирамиды есть -- и несокрушимое. Я имъ долго завидовалъ. Еще не дальше, какъ три недѣли назадъ, я столкнулся съ однимъ изъ такихъ блаженныхъ сторонниковъ казоваго европеизма. Этотъ и всѣ ему подобные -- вѣчные школяры и гувернеры, неустанные продавцы общихъ мѣстъ, на которыхъ держится вся заграничная культурность.
   Но, пускай ихъ! Не о томъ я говорю. Мнѣ нелегче оттого, что я извѣрился въ заграницу. Когда-же-бы, какъ не теперь, броситься на западъ съ тѣмъ, чтобы никогда не возвращаться домой?
   -- Счастливецъ! слышалъ я припѣвъ всѣхъ моихъ сверстниковъ, когда на вопросъ: куда ѣдете? я отвѣчалъ -- кажется, въ Италію.
   И меня коробило отъ возгласовъ этихъ господъ о невозможности жить на родинѣ, т. е. тамъ, гдѣ у каждаго изъ нихъ есть кровное дѣло, отъ ихъ выдохшагося либеральничанья, отъ ихъ тоски по "заграницѣ".
   А перенеси ихъ туда, на всегда, по доброй-ли волѣ, или по неволѣ, и они -- если только не вообразятъ себя пророками, вожаками всемірнаго движенія, сейчасъ-же почувствуютъ до какой степени они тамъ "съ боку припёка", какъ имъ невозможно слиться съ туземцами, даже если имъ и удастся устроить свою личную судьбу, получать заработную плату, какъ простому рабочему, или гонораръ, какъ учителямъ, медикамъ, техникамъ, прикащикамъ.
   Помню, съ какимъ отчаяніемъ одинъ изъ такихъ добровольныхъ бѣглецовъ на западъ, передѣлавшій себя на заграничный фасонъ, восклицалъ:
   -- Чувствую, что бы я не дѣлалъ для моей партіи, хотя-бы положилъ свою голову на плаху, я вѣчно буду играть роль Анахарсиса Клотца, того нѣмца, что такъ нелѣпо погибъ во время террора!
   Зачѣмъ я все это говорю здѣсь, самому себѣ? Не для того-же, чтобы безцѣльно ворчать на иностранцевъ, чтобы подражать тѣмъ русскимъ барамъ и шатунамъ, которымъ вездѣ скверно: всѣ виноваты передъ ними, и каждый нѣмецъ, англичанинъ, французъ, итальянецъ для нихъ или "хамъ", или шутъ, или дуракъ, или нахалъ.
   Все это должно-бы перегорѣть во мнѣ; но не перегорѣло. Во мнѣ нѣтъ благодушнаго взгляда на западное человѣчество, нѣтъ даже здороваго равнодушія.
   "Заграница" -- нынче вѣдь такъ говорятъ и пишутъ -- давно уже не интересуетъ и не освѣжаетъ меня. И дома мнѣ нечего дѣлать, кромѣ заботы о кускѣ хлѣба. Но кому-же нужно мое личное существованіе? Исчезни я сейчасъ, навѣрно и тѣ, кто шелъ со мною когда-то въ ногу, будутъ облегчены: я давно не ихъ человѣкъ: для однихъ ренегатъ, для другихъ -- досадный обличитель, родъ бѣльма на глазу.

-----

   -- Прощай Люцернъ!-- сказалъ я вполголоса, стоя на боковой галерейкѣ горнаго вагона.
   Поѣздъ только что тронулся и огибалъ одинъ изъ поворотовъ озера.
   У меня было такое чувство, какъ будто я дѣйствительно прощался навсегда съ этимъ мѣстомъ. То, что тамъ было -- умерло и не можетъ повториться, никогда и нигдѣ.
   Панорама города: двѣ колокольни собора, старая башня у деревяннаго моста, бульваръ набережной, пароходная пристань, высоты, гдѣ стоитъ пансіонъ "Belvédère" -- прошла мимо меня и точно говорила:
   "Ты и самъ живой мертвецъ. Для тебя только и существуетъ прошлое. Будущаго у тебя нѣтъ!"
   Имя "Люцернъ", отдавшись въ моемъ мозгу, вызвало воспоминаніе, связанное съ нимъ. Мы сидимъ въ садикѣ, подъ огромнымъ каштаномъ въ цвѣту, и я читаю вслухъ "Люцернъ" Толстого. Тогда я вибрировалъ съ каждымъ словомъ этой вещи. Я чувствовалъ, что былъ-бы способенъ пережить то, что пережилъ авторъ, и также по славянски протестовать противъ закорузлаго бездушія западныхъ джентльменовъ.
   Вѣроятно, и теперь я про себя заклеймилъ-бы "презрѣнныхъ англійскихъ торгашей" или какихъ-бы то ни было иностранцевъ, но никакъ-бы не проявилъ этого. Къ чему? Пятнадцать лѣтъ назадъ все мое существо трепетало отъ потребности слиться душой съ другимъ существомъ, отъ вѣры въ святое дѣло пропаганды человѣчныхъ и освободительныхъ идей. "Развиватель" сидѣлъ во мнѣ и служилъ ширмами для мужчины по двадцать шестому году, впервые захваченному женской прелестью.
   И что вышло изъ этого развивательства? Боже мой, Боже мой!
   -- Прощай Люцернъ!-- еще разъ прошепталъ я и быстро отошелъ отъ окна.
   Въ отдѣленіи вагона для некурящихъ помѣстилась -- кромѣ меня -- семья нѣмцевъ, судя по выговору, изъ Берлина или изъ восточной Пруссіи: мужъ, лѣтъ подъ пятьдесятъ, небольшого роста, лысенькій, франтоватый, нѣчто вродѣ магазинщика или мѣнялы; жена его -- вѣроятно вторая, блондинка подъ тридцать, рослая, съ дѣтскимъ хорошенькимъ лицомъ, съ тономъ благовоспитанной, недальней, бюргерской дѣвицы. И при нихъ, молодой человѣкъ, упитанный, въ англійской фуражкѣ и клѣтчатомъ сыотѣ, очень похожій лицомъ на пожилого, какъ-бы его меньшой братъ, но скорѣе сынъ отъ перваго брака, судя по его тону съ дамою.
   Они въ первый разъ ѣхали на Ривьеру, въ Ментонъ и Ниццу, на время карнавала.
   Дорожные восторги нѣмцевъ еще несноснѣе, чѣмъ у англичанъ. Нѣмецъ -- "вѣчный провинціалъ", говоритъ гдѣ-то авторъ "Съ того берега". Но этого недостаточно. Какъ туристъ, онъ менѣе нахаленъ и себялюбивъ, чѣмъ англичанинъ или американецъ; за то -- тошенъ своей жадностью къ впечатлѣніямъ и безконечнымъ разговоромъ о томъ, что онъ видитъ, и что его ждетъ, и куда онъ ѣдетъ, и въ какомъ отелѣ остановится, и въ которомъ часу и на какой станціи станетъ обѣдать.
   Вещный разговоръ захватилъ все западное культурное человѣчество. Отъ него можно съума сойти, если слушать, изо-дня въ день, болтовню иностранцевъ въ вагонахъ, казино, театрахъ, кафе, на прогулкахъ и въ гостиныхъ. Вещи и мелкія ощущенія царятъ безусловно
   въ этой сорочьей трескотнѣ и будутъ царить все сильнѣе и сильнѣе, вплоть до какой-нибудь всесвѣтной катастрофы.
   Да и на нее я не надѣюсь.
   Зимняя природа С.-Готтарда была для меня впередъ изгажена этими прусскими бюргерами. Я ждалъ ее, зная, что они не дадутъ уйти въ нее.
   Такъ и случилось.
   Что за величіе, что за красота въ тѣхъ ущельяхъ, гдѣ ели стоятъ въ саванѣ и отвѣсныя скалы искрятся отъ снѣговыхъ покрововъ, а по бокамъ заледенѣлые потоки переливаются въ лучахъ холоднаго бѣлаго солнца! Сюда, въ эти пріюты безмолвной смерти, надо идти всѣмъ такимъ, кто, какъ я, уже "не ждетъ отъ жизни ничего" -- и не на словахъ только, не для красиваго стиха; но кому "не жаль прошлаго", потому что оно такъ безплодно и унизительно прошло и вернуть его нельзя.
   Одинъ поворотъ дороги, на самыхъ крутыхъ высотахъ, за полчаса до стоянки, передъ большимъ тунелемъ въ двадцать минутъ, захватилъ меня неожиданно и властно. Внизу зіяла снѣжная отхлань и обрывы скалъ были покрыты длинными сталактитами льда. Солнце не заходило въ эту щель и -- глядя въ нее, сердце сжималось отъ жуткаго чувства ничтожества своего "я", и что-то тянуло туда, въ эту холодную плащаницу.
   -- Prachtvoll!-- раздались около меня картавые возгласы.-- Imposant!.. Göttlich!
   -- Colossal schneidig!..-- добавилъ молодой блондинъ и въ сочетаніи этихъ словъ я узналъ одѣтаго вояжеромъ прусскаго офицера или юнкера.
   Эти восторги отпугнули меня и я сидѣлъ въ своемъ углу, не глядя ни вправо, ни влѣво. Все человѣческое, въ лицѣ моихъ шумныхъ бюргеровъ, дѣлалось на этихъ высотахъ невыносимымъ по своей ненужности и пошлости.
   Но вѣдь люди-же пробили эти десятки подземныхъ ходовъ! Развѣ смерть того инженера, который довелъ эту работу циклоповъ, не искупаетъ одна -- безобразнаго и возмутительнаго трепанья по свѣту милліоновъ двуногихъ?
   Вопросъ немного пристыдилъ меня и успокоилъ. И опять картина обрывовъ привлекла меня. Я подбѣжалъ къ окну галерейки и жадно ушелъ взглядомъ.
   Среди бѣлой пелены съ переливами холоднаго свѣта дерзко торчалъ камень, точно выкрашенный въ темношоколадный мраморъ, слегка посыпанный снѣгомъ.
   Большими буквами стояло на немъ: Chocolat Menier.
   И это сдѣлали люди!..
   

23 января.

   Квадратная уютная комнатка моего нумера въ Hôtel d`Europe, на Корсо, теплая и веселая, ярко освѣщена электрической лампочкой посрединѣ потолка.
   Прежде, проѣзжая Миланомъ, я всегда останавливался въ одной изъ плохенькихъ гостинницъ, около самаго вокзала. Но на этотъ разъ мнѣ захотѣлось быть въ центрѣ города, хотя я заѣхалъ всего на два дня.
   Говорю "всего на два дня", точно будто я распредѣлилъ свою поѣздку по днямъ, и мнѣ нельзя удѣлить на Миланъ ни однимъ днемъ больше, точно будто я ѣду съ цѣлью и по опредѣленному плану, какъ та прусская семья, что отправляется въ первый разъ на Ривьеру, въ Ментонъ, Ниццу и Каннъ, или "Канны", какъ нынче франтовато печатаютъ русскія газеты въ корреспонденціяхъ и депешахъ... И я ѣду, кажется, туда же, гдѣ потеплѣе; а можетъ быть попаду въ Римъ, или Неаполь, или на островъ Корфу, или на островъ Майорку.
   Не все-ли это равно!
   Моему дешевенькому и довольно гаденькому отельчику около самаго вокзала измѣнилъ я и вотъ еще почему, въ послѣдній разъ меня тамъ захватило кислое ненастье и я адски протосковалъ цѣлый день въ Миланѣ, шлялся по галереѣ Виктора-Эмануила и, не зная, какъ набить день -- разъ пять проѣхался отъ собора домой по желѣзно-конной... Уже тогда я ощущалъ острую обиду и душевное убожество иностранца въ городѣ, гдѣ ему все извѣстно, все, интересное для туриста, а знакомствъ и предметовъ спеціальнаго изученія нѣтъ, или ихъ въ одинъ моментъ не создашь. Кинулся я -- въ который разъ -- смотрѣть на "Чену" Леонардо-да-Винчи. Но въ запущенной и казарменной трапезѣ, гдѣ фреска занимаетъ заднюю стѣну, была такая петербургская мгла, что я только проглядѣлъ всѣ глаза, силясь найти то выраженіе на ликѣ Іисуса, которое я отыскалъ не въ первый мой приходъ, а кажется въ третій -- я конечно больше пяти разъ проѣзжалъ Миланомъ -- и считалъ какимъ-то откровеніемъ, если не своей собственной находкой.
   И вотъ сегодня, гуляя по Соборной площади -- день стоялъ холодный, но яркій -- равнодушно переходя взглядомъ по лѣсу мраморныхъ башенокъ и кружеву пролетовъ -- я боялся ѣхать смотрѣть на "Вечерю"... Вдругъ, какъ опять не найду того выраженія?..
   Или семейство прусскихъ бюргеровъ очутится позади меня, на стульяхъ, и картавый голосъ блондина рѣзнетъ:
   -- Colossal-schneidig!
   "А музеи Брера"? выскочило у меня въ мозгу, совершенно неожиданно.
   Музей "Brera"!.. Я бывалъ тамъ. Всего разъ -- очень давно, т. е. въ первый мой проѣздъ Миланомъ, больше пятнадцати лѣтъ тому назадъ. Тогда я -- какъ и семья прусскихъ бюргеровъ -- по Бедекеру, довольно старательно продѣлывалъ достопримѣчательности всѣхъ крупныхъ городовъ Европы. Насмѣшливые парижане прозвали это упражненіе: "travailler dans les monuments".
   Музей Брера остался въ моей памяти -- какъ нѣчто весьма смутное. Большое тяжелое зданіе, кажется съ внутреннимъ atrium. Много холодныхъ залъ съ старо-итальянской византійщиной. Врядъ-ли я и продѣлалъ всѣ эти залы. Вѣроятно -- ушелъ, не дойдя до послѣдней -- съ болью въ затылкѣ и приливомъ скуки.
   Я, еще тогда, позналъ, что у нашего поколѣнія нѣтъ жилки эстетическихъ восторговъ. Тѣ -- старички.-- въ сороковыхъ годахъ и раньше -- вѣрили въ искусство, даже и тогда, когда бывали захвачены волной общественной и политической жизни, попадая на западъ. Стоитъ только перечесть ихъ печатныя письма изъ Германіи, Франціи, изъ Рима, Неаполя, изъ Испаніи. Для нихъ искусство было культомъ.
   До сихъ поръ помню, какъ одинъ изъ этихъ старичковъ -- большой грѣшникъ и сластолюбецъ, по моему, мелкая и фальшивая душенка -- попавъ на эту зарубку, сталъ намъ -- тогда молодымъ людямъ -- разсказывать, до какихъ они, съ другимъ эстетикомъ, доходили восторговъ передъ картинами.
   -- Вдругъ, идемъ по собору -- и въ углу, въ полусвѣтѣ, находимъ, нежданно-негаданно, мадонну... Мурильевскую, батенька, настоящую, пропущенную нашимъ учителемъ нѣмцемъ Куглеромъ. И оба бухъ передъ нею!.. И очутились на седьмомъ небѣ отъ восторга.
   Нужды нѣтъ! Они трепетали, искренно, всѣмъ сердцемъ, или только во мозговому увлеченію, по контагію переимчивости -- это все равно.
   Нѣтъ, они не врали, когда нѣкоторые увѣряли насъ, что весь Парижъ, со всей его исторіей, вѣковой борьбою за свободу и человѣческую личность -- сводится для нихъ къ Лувру и музею Клюнй; когда, съ выраженіемъ иллюминатовъ, восторгались "божественной линіей спины" у Венеры Милосской, или абрисомъ головы Юноны на виллѣ Людовидзи, или геніальнымъ взмахомъ рѣзца того, кто изваялъ скифа, припавшаго къ землѣ, въ капитолійской статуѣ.
   Всего и не перечтешь!
   Для нихъ Римъ, какъ громадный саркофагъ творческой красоты цѣлыхъ тысячелѣтій -- остался священнымъ мѣстомъ, источникомъ все новыхъ, неизсякаемыхъ восторговъ.
   И каждый изъ нихъ -- на одрѣ смерти -- желалъ-бы быть перенесеннымъ въ храмъ св. Петра, чтобы, въ послѣдній разъ поглядѣть на "Преображеніе" Рафаэля, или въ ту залу Лувра, гдѣ виситъ "Зачатіе" Мурильо, или въ Амстердамскій музей -- постоять передъ "Ночнымъ дозоромъ" Рембрандта, или прикоснуться въ Ватиканѣ, Капитоліи, или въ круглой залѣ Флорентійскихъ Уффицій къ античному тѣлу.
   Одинъ изъ нихъ -- и уже не диллетантъ, не чувственникъ, а ученый, весь погруженный въ пыльную старину всякой византійщины, и настоящей, и нашей подражательно московской -- до того проникся осязаніемъ античныхъ формъ, что говорилъ безъ хвастовства, съ скромной усмѣшкой сортировщика:
   -- Накиньте на статую или обломокъ простыню и дайте мнѣ пройтись рукой по мрамору -- я безошибочно скажу антикъ это или нѣтъ. Если антикъ, то подъ рукой -- точно трепетъ живого тѣла.
   Это не дается иначе, какъ цѣлой жизнью, потраченной на изученіе прекраснаго и любованіе имъ.
   У насъ -- въ массѣ -- ничего подобнаго не было и нѣтъ. Мы тоже ходили по музеямъ; но безъ всякаго внутренняго позыва, безъ ихъ вѣры и ихъ неугомоннаго порыва къ красотѣ. Намъ ихъ восторги и тонкости анализа экспрессіи -- особливо насчетъ Мадонны Сикстинской -- казались часто или дѣланными, или жалкими по своему диллетантству и ограниченности.
   Когда я нашелъ выраженіе въ лицѣ Іисуса, на "Вечерѣ" Леонарда-да-Винчи? Когда жизнь уже потрепала меня, какихъ-нибудь два-три года назадъ. Но и это было отвѣтомъ на мое душевное состояніе; а не созерцательнымъ порывомъ восторга, не преклоненіемъ передъ геніальнымъ искусствомъ мастера.
   Брера -- на столько смутно вспомнилось мнѣ, что я не зналъ хорошенько, въ какой части Милана находится музей.
   Отъ собора идутъ всѣ конки. Я спросилъ у одного кондуктора, какую карету взять, и черезъ четверть часа входилъ во дворъ. Я его сейчасъ узналъ, вспомнилъ даже куда идти -- въ галерею -- по лѣстницѣ, къ двери, гдѣ золотыми буквами написано Ршасоіеса.
   Не съ особеннымъ удовольствіемъ опустилъ я франкъ въ турникетъ у входа въ галерею. Теперь, слышно, и въ Ватиканѣ собираютъ франки. Плата небольшая; но зачѣмъ я опустилъ этотъ франкъ?.. Чтобы куда-нибудь дѣваться до обѣда?
   И съ первой-же залы особое уныніе ходьбы по музеямъ овладѣло мною. Все та же итальянская византійщина запестрѣла по стѣнамъ. Запрестольныя иконы старыхъ флорентинскихъ и другихъ мастеровъ, Мадонны, святые, папы въ тіарахъ, неизбѣжный св. Севастьянъ, пронзенный стрѣлами...
   Передъ одной картиной я остановился. Почему? Не знаю. Это было изображеніе Христа, заушаемаго у Пилата -- работы Луки Синьорелли -- крупное имя для любителей и знатоковъ искусства. Меня, и не въ первый уже разъ, забавляла и утѣшала свобода, съ какой старые мастера производили свои наивные анахронизмы. Имъ точно никакого не было дѣла до эпохи, ея обычаевъ, костюмовъ, до историческаго правдоподобія. А между тѣмъ -- здѣсь и тамъ -- проглядываетъ стараніе: что-то схватить, представить это схоже съ библейскимъ или евангельскимъ текстомъ.
   Вотъ и въ этой картинѣ Синьорелли Христосъ и воины еще кое-какъ могутъ напоминать іудеевъ временъ Пилата, или, по меньшей мѣрѣ, не смѣшатъ своей несообразностью съ эпохой. Но направо, на первомъ планѣ, яркимъ пятномъ мечется въ глаза зрителя молодецъ прямо изъ эпохи самого художника, какой-нибудь кавалеръ или ландскнехтъ въ красномъ трико.
   И ничего! Знатокъ объяснитъ вамъ, что эта картина -- "чудеснаго стиля" и драгоцѣнна именно своей наивностью. И, по своему, онъ будетъ правъ.
   Ни души посѣтителей, кромѣ меня. Служители въ форменныхъ картузахъ зѣваютъ, сидя на жесткихъ стульяхъ. Я миную десятки ликовъ съ золотыми вѣнчиками и нападаю на чудесный портретъ работы Тинторетто. Жизнь пахнула на меня, понятная, не требующая эрудиціи, безъ всякаго символизма; таже, что и сегодня я могу схватить, на лицахъ птальянцевъ, въ церкви, на улицѣ, въ ресторанѣ, въ этомъ самомъ музеѣ.
   И тотчасъ послѣ Тинторетто почему-то -- я ходилъ безъ каталога -- останавливаюсь передъ картиной, въ небольшой свѣтлой комнатѣ, гдѣ, въ лѣвомъ углу какой-то хмураго вида немолодой уже мужчина что-то копируетъ.
   Это было "Обрученіе Маріи" Рафаэля. Смотрю, напрягаюсь, вспоминаю все рафаэлевское, что видалъ въ галереяхъ и цервахъ Европы, отъ Петербурга до Рима включительно, и невольная усмѣшка поводитъ губы: все тѣ-же блондинки, съ кроткой безцвѣтностью облика, и на одно лицо; и та-же наивная условность посадокъ, костюма, обстановки, перспективы, пейзажа, съ храмомъ въ глубинѣ, въ которомъ столько-же еврейскаго, сколько и въ типахъ женщинъ и въ цвѣтѣ ихъ кудельныхъ волосъ.
   Хмурый мужчина копировалъ не картину Рафаэля, а что-то другое, лѣвѣе отъ нея.
   Я подошелъ. Онъ сидѣлъ передъ картиной страннаго вида; но я сразу понялъ, что это Мадонна съ младенцемъ, написаннымъ рядомъ съ горшкомъ цвѣтовъ. Мадонна, разумѣется, въ костюмѣ эпохи, въ которой жилъ художникъ, приблизительно въ первой половинѣ шестнадцатаго вѣка. Младенецъ -- совсѣмъ голый. Цвѣтки растенія въ горшкѣ я узналъ. Въ мое дѣтство ихъ въ помѣщичьихъ садахъ звали "кавалерскія шпоры". Они темно-синіе, съ тонкими завитками.
   Позади Мадонны и младенца идетъ трельяжъ съ рѣзко написанными листьями на темномъ фонѣ.
   Копирующій показался мнѣ не итальянцемъ -- черты лица грубоватыя и неправильныя, голубые, унылые глаза, русые, сѣдѣющіе волосы и такая-же борода. Одѣтъ въ сильно поношенную визитку. На головѣ пыльная, поярковая шляпа.
   По всѣмъ признакамъ -- горюнъ, промышляющій копіями на заказъ.
   -- Чья это работа? спросилъ я его по-французски, не желая ему мѣшать и наклоняться къ картинѣ, гдѣ имя мастера было вырѣзано внизу, на рамѣ.
   -- Луііни, ученика Леонардо, -- отвѣтилъ онъ мнѣ свободно; акцентъ у него былъ скорѣе нѣмецкій.
   -- И почему этотъ горшокъ цвѣтовъ у младенца?
   Онъ кисловато усмѣхнулся.
   -- Цвѣтокъ имѣлъ символическое значеніе. Но лицо Мадонны замѣчательно по письму и экспрессіи. Картина считается шедевромъ Луііни, этого лучшаго ученика Леонардо, -- повторилъ онъ съ особымъ удареніемъ на словѣ Леонардо.
   -- Леонардо-да-Винчи? переспросилъ я.
   -- Да, Леонардо-да-Винчи -- истово выговорилъ онъ и поглядѣлъ на меня вбокъ, какъ-бы желая этимъ сказать: "какой-же другой Леонардо можетъ быть въ живописи?"
   Я поблагодарилъ его наклоненіемъ головы и мой взглядъ, слѣдя за направленіемъ его муштабеля, остановился на чемъ-то бѣловатомъ, подальше, на той-же стѣнѣ.
   Это былъ листокъ съ одной головой, въ рамѣ.
   Что-то близкое, точно любимое, родное лицо мелькнуло передо мною. Я подбѣжалъ и вскрикнулъ, обращаясь, на половину, къ художнику:
   -- Да это голова Христа изъ "Тайной вечери" Леонардо-да-Винчи?
   Тотъ опять усмѣхнулся своимъ поблеклымъ ртомъ.
   -- Совершенно вѣрно. Это самый главный этюдъ -- жемчужина, музея Брера.
   И онъ разсказалъ мнѣ исторію открытія этого этюда, нарисованнаго на толстой бумагѣ, на половину съѣденной годами -- мѣломъ, нѣсколькихъ цвѣтовъ.
   -- Oui, -- повторилъ онъ, точно смакуя свои слова, -- c'est fait à la craie.
   Значитъ, въ первый мой обзоръ Бреры я не дошелъ до этой "жемчужины", хотя и бродилъ по заламъ съ Бедекеромъ въ рукѣ.
   Мнѣ стало стыдно; щеки мои зардѣлись. Но стыдъ сейчасъ же прошелъ. Лицо притягивало меня. Оно было въ общемъ такое-же, какъ на фрескѣ "Вёчери"... То и не то. Носъ опредѣленнѣе, тоньше и придаетъ всему облику нѣсколько иной типъ.
   Тамъ, на фрескѣ, въ положеніи головы, въ губахъ есть что-то глубоко грустное, какъ-бы обиженное и вмѣстѣ кроткое. Тутъ, на эскизѣ, нѣтъ этой личной ноты; а что-то болѣе высокое: Искупитель знаетъ, что ему предстоитъ, и предсказывая ученикамъ, какъ одинъ изъ нихъ предастъ его, Онъ уже не можетъ волноваться ничѣмъ земнымъ и человѣческимъ. Онъ все понялъ и все простилъ: грядущій конецъ -- искупленіе всего.
   Не знаю, сколько протекло минутъ; а я все стоялъ передъ изъѣденнымъ листкомъ и не могъ оторваться.
   Но не глубина творческаго замысла захватила меня; а то, что этотъ листокъ вызвалъ во мнѣ. "Открытая" мною когда-то духовная красота лика, на фрескѣ "Вечери", слилась съ чѣмъ-то еще, что я нашелъ въ эскизѣ.
   Ликъ этотъ точно говорилъ мнѣ:
   "И ты наканунѣ конца своего. Зачѣмъ-же въ тебѣ еще копошатся недобрыя чувства? Неужели ты еще не свелъ своихъ счетовъ съ личной судьбой, съ людьми и тѣмъ временемъ, когда тебѣ привелось жить, страдать, безумствовать и мыслить? Правъ ты или нѣтъ, виноваты другіе передъ тобою или не виноваты -- конецъ все искупляетъ и нѣтъ въ мірѣ ни одного земного существа, способнаго быть и судьей, и подсудимымъ. Смирись! Нѣтъ въ тебѣ больше силъ оставаться въ живыхъ -- не помогай злу, если добро для тебя недостижимо".
   Никакого небеснаго голоса я не слыхалъ. Я не мистикъ и галлюцинацій у меня никогда не бывало; но я прослушалъ все это въ себѣ и изъ себя. Говорила это моя измученная и мятежная душа, жаждущая вѣчнаго покоя... или перехода въ нѣчто...
   

24 января.

   Зачѣмъ собственно остановился я въ Миланѣ? Не для музея-же Бреры! И отдыхать мнѣ не хотѣлось -- ночь я спалъ въ Люцернѣ и могъ отправиться въ тотъ-же вечеръ въ Геную и дальше.
   Сколько лѣтъ я достаточно равнодушенъ къ театру, къ оперѣ, вообще къ зрѣлищамъ.
   Дорогой, подъѣзжая къ Милану я почему-то вдругъ вспомнилъ, что мнѣ никогда не удавалось попасть въ самый знаменитый оперный театръ Италіи, въ Скалу, или, какъ онъ форменно называется: "Teatro alla Scala". Кажется, въ первый мой пріѣздъ сюда -- я ходилъ осматривать, днемъ, залу и "кустодъ" водилъ меня, съ фонаремъ, по всему зданію.
   Но вечеромъ, на спектаклѣ не бывалъ. Въ Италіи это весьма легко можетъ случиться. Скала открыта только въ карнавалъ или на святой. Пріѣзжайте въ другое время -- нѣтъ представленій.
   А теперь карнавалъ. Я навѣрно разсчитывалъ на спектакль -- какой -- новую оперу или заигранную, съ первыми сюжетами или съ второстепенными -- мнѣ было безразлично, только-бы не пришлось платить безобразную цѣну за кресло. Въ Италіи дерутъ, зачастую, по двадцати пяти франковъ за кресло, хотя-бы и въ заднихъ рядахъ, считая съ правомъ входа. Это нелѣпое, на нашъ взглядъ, ingresso прибавлено къ платѣ за мѣсто.
   Я даже не полюбопытствовалъ узнать, по газетамъ, что идетъ, и увидалъ афишу только у самой кассы -- и заплатилъ всего восемь или десять франковъ.
   Даже заглавіе оперы я рискую переврать -- какое-то нѣмецкое или швейцарское имя. И пѣли все какіе-то совсѣмъ мнѣ неизвѣстные пѣвцы и пѣвицы. Сидѣлъ я въ партерѣ -- на двѣ трети пустомъ. Въ ложахъ тоже изрядная пустота. Зала огромная; но ничего не нашелъ я въ ней неожиданнаго и роскошнаго, послѣ хотя-бы залы московскаго Большого театра. Публика равнодушная, плохо слушающая. Видно было, что этотъ спектакль -- затычка. Черезъ день долженъ былъ идти, въ первый разъ въ этомъ сезонѣ, "Отелло" Верди, съ самимъ Таманьо.
   На сценѣ убивалась какая-то тирольская дѣвушка, по имени, кажется, Нелли -- хорошо не помню; довольно ординарно запутывалась какая-то любовная исторія въ альпійской обстановкѣ, сотни разъ видѣнной. Вѣроятно, это опера какого-нибудь новаго, молодого композитора. Вѣроятно и то, что онъ, когда ее писалъ, то не чувствовалъ досаднаго противорѣчія между стилемъ музыки и текста и тѣмъ, что это могло быть на самомъ дѣлѣ, особливо для тѣхъ, кто, какъ я, живалъ по долгу среди швейцарскихъ, австрійскихъ и даже баварскихъ горцевъ.
   Фальшь оперной игры додѣлывала остальное. И никогда еще вся вздорная условность зрѣлищъ, съ притязаніемъ на серьезное искусство, такъ не подавляла меня, какъ сегодня вечеромъ. Да еще этотъ запоздалый итальянскій обычай: сажать суфлера безъ будки, прямо передъ капельмейстеромъ, по ту сторону оркестра, съ тетрадью, между двумя лампами... Есть-ли возможность, хоть на минуту, сохранить иллюзію?!..
   И сколько стоятъ эти затѣи денегъ, труда, хлопотъ, подкуповъ, рекламы, вымогательствъ всякаго рода, вплоть до обязательной продажности начинающихъ пѣвицъ! И какой скукой вѣетъ отъ публики, которая только изрѣдка отъ виртоузнаго пѣнія приходитъ въ волненіе. Какая это мертвечина, какой самообманъ, когда перейдешь за рубежъ извѣстныхъ лѣтъ, а все еще остаешься въ званіи зрителя или слушателя, обязаннаго своими франками и рублями поддерживать этотъ разорительный и выдохшійся видъ спорта.
   Послѣ оперы -- въ цѣлыхъ четыре акта -- на афишѣ стоялъ еще балетъ, въ шесть большихъ картинъ -- чисто по-итальянски.
   Заглавіе я тоже не запомнилъ, хоть смотрѣлъ его два часа назадъ. Балетъ -- изъ египетской жизни. Но сюжетъ тутъ не при чемъ. Все дѣло, кромѣ "батмановъ" и пируэтовъ первой балерины, блондинки съ толстымъ лицомъ -- въ дерзко-чувственномъ воздѣйствіи массъ, въ цѣлыхъ волнахъ обнаженнаго тѣла. Тюникъ въ Италіи давно уже нѣтъ никакихъ на кордебалетѣ. До такого-же градуса дошли и въ Парижѣ, въ фееріяхъ. Но здѣсь у кордебалета гораздо больше темперамента.
   Сидѣлъ я, смотрѣлъ цѣлый часъ и безповоротный итогъ зашевелился во мнѣ... Женщина, какъ предметъ чувственнаго волненія, больше не существуетъ для меня. Мнѣ не было даже жутко отъ черезчуръ плотской выставки этихъ свѣжихъ, гибкихъ миланскихъ дѣвченокъ, нанятыхъ для того, чтобы тѣшить инстинкты хлыщеватыхъ мужчинъ партера. Ни гадко, ни забавно, ни весело, ни молодо,-- никакого ощущенія, кромѣ ужасной пестроты передъ глазами отъ замысловатыхъ пирамидъ и громадныхъ вѣеровъ изъ женскаго тѣла, съ гирляндами, вѣтвями, шарфами, блестящими шарами. Что-то чуждое, утомительное для нервовъ, почти варварское, дикое, похожее на то ощущеніе, какое дали мнѣ разъ танцы босоногихъ и полуобнаженныхъ баядерокъ съ острова Явы въ кафе на послѣдней парижской выставкѣ.
   Ничего!.. И мнѣ всего сорокъ, лѣтъ!
   Завтра ѣду туда же, куда и семья нѣмцевъ, и рискую услыхать еще разъ отъ упитаннаго пруссака: Colossal-schneidig!
   Почему туда, а не въ Неаполь? Развѣ это не все равно? Ближе и навѣрно теплѣе...
   

27 января.

   Переодѣвшись, я поднялся на нолъгоры и сѣлъ на площадкѣ, откуда видна вся бухта и вся скала, гдѣ наверху ютится княжеское гнѣздо. Фонари въ нѣсколько рядовъ шли по горѣ и внизу, въ слободкѣ. Тамъ я помѣстился за семь франковъ въ сутки, въ первомъ попавшемся недорогомъ пансіончикѣ.
   Было довольно холодно для этого пункта Ривьеры. Нарождающаяся луна выглядывала изъ-за крышъ тѣхъ домовъ, что стоятъ на верху, надъ станціей желѣзной дороги. Звѣзды искрились и мигали. Мимо меня рѣдко-рѣдко промелькнетъ темная фигура, сверху или снизу, торопится въ казино спустить свой послѣдній пятифранковикъ. Или медленно, со скрипомъ тяжелыхъ сапоговъ, пройдетъ полицейскій, въ короткой мантильѣ.
   Мнѣ казалось страннымъ и новымъ то спокойствіе, какое я ощущалъ во всемъ тѣлѣ и въ головѣ.
   Неужели, нѣсколько часовъ передъ тѣмъ, по дорогѣ изъ Генуи сюда я былъ на одинъ волосъ отъ "перехода въ небытіе?"
   Ничего бы не было въ этомъ удивительнаго само по себѣ. Желѣзная дорога, столкновеніе двухъ поѣздовъ или просто сходъ съ рельсовъ...
   Помню, лѣтъ больше пятнадцати тому назадъ, въ первую мою поѣздку по Италіи, въ первый разъ въ моей жизни я испыталъ крушеніе: курьерскій поѣздъ съ двумя локомотивами шелъ по совершенно плоской поверхности, только справа и слѣва виднѣлись горы, по дорогѣ изъ Рима въ Неаполь. Кажется, я это разсказалъ тогда въ корреспонденціи. Солнце свѣтило также, какъ и вчера, и также опускалось къ закату. Въ вагонѣ сидѣли со мною два чудака: англичанинъ съ больными ногами, пожилой, и такой же, какъ я тогда, молодой американецъ, оба большіе меломаны. Они наслушались въ Парижѣ разныхъ комическихъ оперъ,-- Миньона была тогда еще очень модной,-- напѣвали аріи и хоры, смѣялись, смолкали и опять начинали напѣвать и подбадривать другъ друга напоминаніями и вопросами.
   Вдругъ -- толчокъ, другой -- еще сильнѣе, и мы стали. Я выглянулъ въ окно и увидалъ одинъ изъ паровозовъ на боку, дымъ и огонь. Нашъ вагонъ былъ третій по счету отъ послѣдняго изъ локомотивовъ.
   Никакой оторопи я не испыталъ. Больного англичанина такъ передернуло, что онъ сначала совсѣмъ обомлѣлъ; а потомъ полѣзъ за гофманскими каплями въ свой дорожный сакъ.
   И впослѣдствіи я убѣждался, что голова моя, въ минуты опасности. вообще когда случится что-нибудь чрезвычайное, очень быстро вступаетъ въ свои права, точно будто у меня натура чисто разсудочная, а не аффективная, какой всегда была до сихъ поръ.
   Паровозъ на боку, поѣздъ стоитъ -- ясно, что опасность уже миновала. Я, съ американцемъ, выскочилъ на полотно. А рядомъ, изъ оконъ нашего вагона и дальше изъ остальныхъ вагоновъ раздавались крики и плачъ пассажирокъ. Онѣ бросали свои мѣшки и чемоданчики прямо въ грязь, совершенно безсмысленно.
   И когда я, подойдя поближе къ локомотиву, спросилъ у какого-то пассажира итальянца: что стало съ машинистомъ, онъ мнѣ отвѣтилъ всего одно слово:
   -- Ucciso!
   На другой сторонѣ полотна, изъ-подъ паровоза, виднѣлась почернѣвшая, опаленная голова и часть туловища, въ синей блузѣ, раздавленнаго страшнымъ грузомъ.
   Такъ могъ погибнуть и я, и всѣ мы. Но погибъ только машинистъ перваго паровоза, легшаго на правый бокъ.
   И вышло это отъ одной развинтившейся гайки въ шпалахъ.
   Тогда мнѣ только что минуло двадцать четыре года. Я пылалъ идеями. Меня тянули и туда и сюда порывы и влеченія; я мнилъ, что призванъ на совершеніе подвиговъ. Жадность къ долголѣтію была бы тогда и понятна, и допустима.
   Но я ни на секунду не ужаснулся отъ мысли, что вмѣсто почернѣлаго трупа машиниста могъ лежать мой трупъ.
   А сегодня?
   Я сѣлъ въ Генуѣ въ отдѣленіе вагона для некурящихъ и сначала ѣхалъ одинъ.
   Это одиночество и несносный тупой мигрень въ правомъ вискѣ съ первыхъ же минутъ стали втягивать меня все въ ту же мглу неотвязчивыхъ уколовъ, не совѣсти, но другого "мохнатаго" звѣря -- бездушной и нелѣпой пустоты и сознанія своего ничтожества, своего безповоротнаго банкротства и нелѣпаго доживанія.
   Я уже готовъ былъ перейти къ курильщикамъ, только бы мнѣ не сидѣть одному.
   На маленькой станціи входитъ пассажиръ съ котомкой, видомъ мастеровой или самый мелкій комми, или служитель въ буфетѣ, впрочемъ сносно одѣтый: въ короткую визитку, съ измятымъ фуляромъ на шеѣ, маленькаго роста, очень испитой, глаза впалые, недобрые, шершавая бородка, пониже лѣваго уха шрамъ.
   Вошелъ тихохонько, сѣлъ въ уголъ, наискосокъ отъ меня.
   Я принялъ его за итальянца: волосы черные и носъ острый, къ низу загнутый.
   Ничего въ немъ не замѣчалъ я страшнаго или особенно непріятнаго. Только глаза бѣгали и какъ-то все въ бокъ оглядывались. Онъ досталъ изъ кармана измятый листокъ газеты; но читалъ невнимательно и часто высовывался въ окно.
   Со мною были дорожный мѣшокъ, чемоданчикъ и связка палокъ и зонтиковъ въ пледѣ. Они лежали въ сѣткѣ, надъ сидѣньемъ. Въ боковомъ карманѣ -- бумажникъ съ двумя билетами въ сто франковъ и нѣсколько золотыхъ въ портмонэ. На груди я вожу замшевый мѣшокъ. Тамъ лежали три перевода, à vue, взатые въ Петербургѣ, на нѣсколько тысячъ франковъ.
   Читать мнѣ не хотѣлось. Поѣздъ качало справа влѣво -- и это укачиваніе стало наводить на меня сонъ.
   Безпрестанно мы ныряли въ туннели; но отъ солнца я опустилъ темномалиновую шерстяную штору и въ вагонѣ стоялъ все время полусвѣтъ.
   Я задремалъ и когда вдругъ очнулся, должно быть отъ шума -- вагонъ опять ухнулъ въ туннель -- то увидалъ противъ себя моего спутника.
   Онъ нагнулся ко мнѣ и его глаза пристально и злобно вглядывались въ меня.
   Это меня удивило. Я подался впередъ и хотѣлъ его даже спросить, что ему нужно -- какъ онъ самъ откинулся назадъ и, чрезъ нѣсколько секундъ, откочевалъ въ свой уголъ.
   Сначала смутное безпокойство закралось въ меня. Черезъ минуту вспомнилъ я, совершенно пассивно, про убійство, случившееся два года передъ тѣмъ и на этой самой дорогѣ и, кажется, въ нѣсколькихъ десяткахъ верстъ отъ мѣстности, гдѣ мы проѣзжали.
   Изъ Генуи ѣхалъ молодой человѣкъ, сынъ консула, швейцарецъ, съ маленькимъ чемоданомъ. Съ нимъ сидѣли еще двое: молодой мужчина и женщина. Ночью, въ длинномъ туннелѣ -- мы должны были скоро доѣхать до него -- эти два пассажира напали на него, соннаго, и стали колоть ножами. Онъ отчаянно защищался. Они покончили съ нимъ, выкинули и трупъ, и ограбленный чемоданъ на полотно дороги -- и до сихъ поръ ихъ не отыскали.
   Убійцы думали, вѣроятно, что онъ ѣхалъ играть; а на немъ было какихъ-то сто франковъ.
   И оба пассажира имѣли видъ порядочныхъ людей! Одна русская барыня, ѣхавшая рядомъ въ отдѣленіи того-же вагона, подробно описала ихъ наружность. Ни она, ни другіе пассажиры, сидѣвшіе за стѣной, въ слѣдующемъ отдѣленіи, ничего не слыхали. Убійство произошло въ тунелѣ, и въ одну, въ двѣ минуты. Въ стѣнкахъ итальянскихъ вагоновъ не продѣлано оконцевъ, какъ во французскихъ, и отъ грома поѣзда, попавшаго въ тунель, нѣтъ возможности что-либо слышать.
   Все это заиграло у меня въ головѣ.
   И я почувствовалъ, уже не въ первый разъ въ послѣдніе годы: до какой степени въ настоящую эпоху, и на западѣ гораздо сильнѣе, чѣмъ въ Россіи, потеряно всякое довѣріе у людей другъ къ другу, только что они очутятся, съ глазу на глазъ, въ обстановкѣ, удобной для преступныхъ замысловъ.
   Что-же въ этомъ удивительнаго?
   Какой-то "Джекъ-потрошитель" до сихъ поръ безнаказанно, съ дьявольскимъ или безумнымъ нахальствомъ, производитъ свои опыты, гдѣ не знаешь, отъ чего больше содрагаться: отъ садизма или отъ послѣдняго предѣла осатанѣлости и злобы въ человѣкѣ, который за что-то мститъ всему человѣчеству или издѣвается надъ его законами и моралью.
   Ужъ что-же говорить о богачахъ, о сытыхъ буржуа, возбуждающихъ хищническія возмездія и аппетиты у пролетаріевъ! Несчастныя проститутки, полунищія, жалкія рабыни, настоящія паріи среди культурнаго общества, воображающаго, что оно живетъ по правиламъ человѣчности, тѣ-то и дѣлаются мишенью звѣрскихъ и подлыхъ преступленій. Ихъ рѣжутъ и обдираютъ, послѣ того, какъ удовлетворятъ своимъ животнымъ позывамъ.
   Безопасности нигдѣ нѣтъ и быть не можетъ!
   Я, сидя въ своемъ углу, незамѣтно, но пристально оглядѣлъ своего спутника. Онъ смотрѣлъ въ открытое окно.
   Его фигура показалась мнѣ черезъ-чуръ мизерной. Онъ былъ на цѣлую голову ниже меня, худъ, костлявъ, болѣзненнаго вида.
   Но у меня не было съ собой револьвера. Я никогда не запасался имъ, ни въ какихъ поѣздкахъ и путешествіяхъ пѣшкомъ, ни въ Россіи, ни заграницей, даже при переходахъ черезъ пустынныя мѣста.
   Мнѣ стало немного совѣстно. Я какъ будто испугался. И вмѣстѣ съ тѣмъ я испытывалъ непріятное чувство отъ сознанія, что вотъ до чего нынче дошло: мужчина, въ мои лѣта, здоровый, сильный -- и тотъ сейчасъ-же начинаетъ подозрѣвать пассажира, какъ только останется вдвоемъ и по дорогѣ есть туннели.
   Я закрылъ глаза, и притворяясь спящимъ, ушелъ въ свой уголъ. Показалось мнѣ, когда я прислонился вискомъ къ жесткой подушкѣ, обитой волосяной матеріей, что странный запахъ коснулся моего обонянія. Не сразу я узналъ, какой это запахъ, и отъ закрытыхъ глазъ сталъ опять дремать. Этимъ путемъ я какъ-бы хотѣлъ отогнать отъ себя тревожныя мысли, которыя, положительно, обижали и стыдили меня.
   Трусость презираю я больше, чѣмъ какой-угодно видъ порочности. И въ ушахъ моихъ, какъ только я подумаю объ этомъ, всегда зазвучатъ слова одного грѣшника,-- онъ уже покойникъ, -- русскаго даровитаго и сильнаго человѣка, любившаго повторять:
   -- Хуже нѣтъ ничего трусости!.. Отъ нея идетъ всякое зло и всякое паденіе!
   И опять рѣзкій грохотъ туннеля заставилъ меня очнуться. У меня въ головѣ точно туманъ. Но я сдѣлалъ надъ собою усиліе и понялъ все. Къ моему рту приложена вата съ хлороформомъ и одна рука крѣпко держитъ, а другая рука у меня на плечѣ.
   Я встряхнулся, опустилъ ноги, отбросилъ руку, державшую вату, и увидалъ: какъ тщедушный пассажиръ, въ мерцаніи плохой масляной лампы, сначала опѣшилъ, но тотчасъ-же бросился на меня и сталъ меня душить, прижимая опять вату съ хлороформомъ къ моему рту.
   Поѣздъ грохоталъ въ тунели уже болѣе минуты. Кричать было безполезно.
   Началась рукопашная схватка. У него, навѣрно, былъ ножъ или револьверъ; но онъ по успѣлъ его выхватить. Я его держалъ за обѣ руки и отпихивалъ въ дальній отъ меня уголъ.
   Онъ карабкался отчаянно. Но я сейчасъ-же почуялъ, хоть и отуманенный хлороформомъ, что я его сильнѣе и если мнѣ удастся его повалить, то я продержу его до слѣдующей станціи,-- если нужно, сяду на него.
   Выбившись изъ силъ, онъ упалъ на спину и я его скрутилъ и надвинулся на него всѣмъ туловищемъ.
   Поѣздъ вышелъ изъ туннеля.
   Грабитель сталъ молить меня о пощадѣ и заговорилъ не по-итальянски, а по-французски. Я услыхалъ, что онъ увріеръ, маляръ, уже третью недѣлю безъ работы, ѣздилъ попытать счастья въ Геную, возвращался безъ копѣйки, въ отчаяніи задумалъ обобрать перваго попавшагося буржуа, клялся, что, кромѣ хлороформа, ни на немъ, ни въ его мѣшкѣ нѣтъ ни револьвера, ни даже перочиннаго ножа. Со слезами, съ всхлипываніями хотѣлъ онъ меня разжалобить тѣмъ, что онъ еще совсѣмъ молодъ, что онъ не профессіональный преступникъ, что искушеніе пришло въ первый разъ, отъ невыносимой неудачи, отъ перспективы таскаться отъ патрона къ патрону, слыша вездѣ отказы, отъ стыда превратиться въ поденьщика, въ "homme de peine", когда онъ -- человѣкъ съ талантомъ и въ немъ душа артиста, когда онъ можетъ писать и картины; а принужденъ расписывать потолки и наружныя стѣны лавокъ, носить позорную для него кличку "vitrier".
   Поѣздъ рѣзко затормазили и я не успѣлъ хорошенько опомниться отъ возбужденія и все еще держалъ его подъ собою, когда дверь съ шумомъ распахнулась и показался кондукторъ, кому-то отворившій, и крикнулъ:
   -- Che cösa?
   Я всталъ и прежде чѣмъ раскрылъ ротъ, увріеръ началъ кричать по-французски, съ примѣсью ломаныхъ итальянскихъ словъ, что я съума сошелъ, что онъ не думалъ покушаться на мою жизнь и даже на мои деньги.
   Собралась кучка пассажировъ. Показались и трехъугольныя шляпы двухъ карабинеровъ.
   Нахальство негодяя, только что молившаго о пощадѣ, заставило меня заявить въ чемъ дѣло. Запахъ хлороформа былъ слишкомъ ощутимъ. Его сейчасъ обыскали, нашли пузырекъ, вату, ножъ и какой-то инструментъ для отмычки замковъ. Никому и въ голову не пришло подозрѣніе, что не онъ, а я покушался на него. Я показалъ и свой паспортъ. У него не нашлось никакого вида.
   Пассажиры были такъ возбуждены, что чуть не кинулись на него, и безъ карабинеровъ ему-бы не сдобровать. Сейчасъ-же сказалась и теперешняя нелюбовь къ французамъ, когда узнали, что онъ французъ.
   -- Tutti ladri!..-- крикнулъ кто-то въ толпѣ.
   Изъ-за меня мы простояли лишнихъ десять минутъ и въ ближайшемъ городкѣ я долженъ былъ давать показаніе полицейскому чиновнику и остаться для этого до слѣдующаго поѣзда.
   Уже тогда меня разобрало недовольство на самого себя, хотя я формально ни въ чемъ не былъ виноватъ. Зачѣмъ я обличилъ этого мизерабля?.. Его будутъ судить, да еще меня безпокоить. Я было и хотѣлъ замять дѣло; но итальянскій чиновникъ далъ на меня окрикъ, внушилъ мнѣ, что зря такое дѣло нельзя поднимать: или я оклеветалъ пассажира, или я правду говорилъ. Но клеветы тутъ нѣтъ; противъ него всѣ улики: хлороформъ, вата, ножъ, отмычка. А въ уголовныя дѣла частные люди не могутъ вмѣшиваться.
   -- И хотя онъ выдаетъ себя за француза, съ особой злорадной миной кончилъ чиновникъ, но его судить будемъ мы, итальянцы. Надо очистить дорогу отъ этой иностранной сволочи.
   Отъ меня отобрали показаніе, куда я ѣду и откуда меня вызвать, когда понадобится для слѣдствія и суда, хотѣли даже и сегодня попридержать; но я горячо сталъ настаивать на томъ, что мнѣ необходимо еще сегодня быть во Франціи.
   Арестованный все время ругалъ меня клеветникомъ и психопатомъ и поводилъ глазами съ неукротимой злобой.
   Ощущеніе было самое гнусное и я себя срамилъ за весь этотъ ненужный и скандальный переполохъ.

-----

   И сидя на площадкѣ, въ десятомъ часу того-же вечера, я опять устыдился своего поведенія и спрашивалъ себя: почему-же я такъ испугался въ вагонѣ, ко гда почувствовалъ, что ко рту моему приложена вата съ хлороформомъ и меня хотятъ усыпить; почему я кинулся на того мизерабля, скрутилъ его и предалъ въ руки правосудія?
   Почему?
   Вѣдь этотъ мизерабль только подслушалъ стонъ моей души и хотѣлъ помочь мнѣ, безъ боли, безъ сознанія, безъ унизительныхъ колебаній и оттяжекъ уйти изъ "бытія". Вѣдь еслибъ онъ усыпилъ меня до состоянія летаргіи, да еще всадилъ бы мнѣ въ горло пожъ, который везъ въ дорожномъ мѣшкѣ, развѣ я проснулся-бы?
   Что-же заговорило во мнѣ и заставило защищаться? Все то же чувство сохраненія жизненной идеи, все та же безумная и безсмысленная, чисто собачья преданность своему "я". Стало быть оно -- это "я" -- не желало не то что добровольнаго, а даже насильственнаго конца. Это ясно!
   Иначе одной сотой секунды достаточно было-бы, для сознанія, чтобы сдѣлать, про себя, такой выводъ:
   "Меня хотятъ извести, безъ боли! Какое благодѣяніе!"
   И я лежалъ-бы недвижимо и далъ-бы себя усыпить, какъ даютъ усыплять въ операціонныхъ залахъ клиникъ и госпиталей.
   Такъ вотъ нѣтъ-же!.. И неподавимое чувство удачи, почти радости охватило меня тогда, когда я увидалъ, что справлюсь съ жидкимъ увріеромъ, что избѣгъ смертной опасности.
   Правда, эта радость длилась только нѣсколько секундъ; а потомъ, и у чиновника, производившаго дознаніе, и дальше, всю дорогу, и на вышкѣ, два часа назадъ, и теперь, въ комнатѣ, гдѣ я, черезъ нѣсколько минутъ, буду засыпать,-- меня гложетъ жалость и къ тому, кого посадили за меня въ тюрьму, и еще большая жалость къ самому себѣ за то, что слѣпая воля житъ не дала мнѣ принять отъ неудачника-грабителя избавленіе отъ бытія.
   

1 февраля.

   Сижу въ углу въ одной изъ двухъ крайнихъ залъ, недавно отдѣланныхъ, на угловомъ диванѣ, смотрю на игорный столъ съ "Trente et quarante" и слышу, среди общаго молчанія, оклики крупье и несмолкаемый звукъ золотыхъ монетъ.
   Вонъ -- десятки женщинъ -- и свѣжихъ, и намазанныхъ, одѣтыхъ кто богато, кто небрежно. Однѣ скучились у продолговатаго стола, другія бродятъ по залѣ или присаживаются на диваны.
   Стѣна, по ту сторону стола, надъ дверью -- вся расписана al fresco извѣстнымъ парижскимъ художникомъ, въ строгомъ стилѣ. По срединѣ лѣсного пейзажа полулежитъ обнаженная женщина.
   Стиль залы выдержанъ: чудесный стеклянный потолокъ съ расписанными vitraux, обшивка стѣнъ, отдѣлка оконъ... Сколько таланта, вкуса, мастерства -- и все это на деньги пяти частей свѣта, посылающихъ сюда сливки общества вмѣстѣ съ его поддонками. И сливки, и поддонки, безъ малѣйшаго намека на отводъ или маскировку, предаются самой гнусной и безумной изъ страстей.
   Входи съ утра, получай даровой билетъ и спускай все.
   Сюда приходятъ дамы и молодыя дѣвушки -- невѣсты -- изъ высшаго общества, безбородые юноши, сановники, принцы крови, матери и отцы, старики. Здѣсь -- ни у кого -- ни стыда, ни совѣсти...
   Эти не новыя и совершенно безполезныя мысли и обличенія не могутъ не приходить тому, кто самъ не играетъ и никогда не зналъ страсти къ игрѣ. Не въ первый разъ попадалъ я въ казино... Но вчера озабоченная, хмурая, канцелярская сутолока всѣхъ залъ -- казалась мнѣ еще безсмысленнѣе и пошлѣе, чѣмъ когда-либо.
   Будь я присяжный наблюдатель -- романистъ или жанровый живописецъ -- я и тогда-бы не сталъ всматриваться въ физіономіи и посадки игроковъ и игрицъ; а еслибъ и занялся этимъ, то черезъ пять минутъ ощутилъ-бы только скуку и полнѣйшее равнодушіе къ двуногому стаду, такъ беззастѣнчиво выказывающему свое убожество.
   -- Интересно!-- восклицаютъ обыкновенно тѣ, кто не бывалъ здѣсь.
   Интересно? Какой вздоръ! Само по себѣ -- ни крошки. Зрѣлище, какъ зрѣлище -- самое ординарное и тоскливое, хуже плохой витрины въ любой лавкѣ и гораздо менѣе занимательное, чѣмъ та кукольная комедія для дѣтей, которую безплатно предлагаютъ, на террасѣ, подъ самыми окнами казино, къ тремъ часамъ.
   Одно есть въ этомъ зрѣлищѣ. Оно позволяетъ дѣлать досужіе выводы о культурномъ человѣчествѣ, о порокѣ и добродѣтели, объ общественной и частной нравственности. Но и это все давнымъ-давно перебрали и переживали, на разные лады, моралисты всякихъ лагерей и покроевъ.
   Жизнь сильнѣе всего этого! Страсти безусловно владѣютъ всѣми: умными и глупыми, тонкими джентльменами и звѣроподобными каторжниками.
   Заведите сотни такихъ притоновъ -- во всѣхъ городахъ Европы -- и они будутъ всегда наживаться, и вся Европа даже не проиграетъ въ массѣ, потому что будетъ работать или воровать за тѣмъ только, чтобы бросать билеты, золотые и пятифранковики на зеленое сукно, разграфленное на "простые" шансы и числа.
   И такъ будетъ -- до конца жизни нашей планеты.
   По крайней мѣрѣ, таково мое убѣжденіе.
   Продолжаю сидѣть на сафьянномъ диванѣ,-- на воздухъ мнѣ еще не хотѣлось -- и думать или лучше разбирать свое отношеніе къ этой сытой и нарядной толпѣ, гдѣ собранъ сокъ "руководящихъ классовъ" двухъ полушарій.
   Неужели я не чувствую къ ней даже подобія того, что называютъ "любовью"?!.. Не жалость, не состраданіе -- я и этого не чувствую, а любовь въ чистомъ видѣ, ту любовь, которую мыслители и проповѣдники ставятъ цѣлью нашей жизни, альфой и омегой всего сущаго?
   Нѣтъ! Не чувствую!
   Да и какъ можетъ человѣкъ, даже и не въ моемъ настроеніи -- любить эту или какую-бы то ни было толпу, въ цѣломъ? Чѣмъ она въ состояніи привлечь его? Что она способна вызвать въ немъ самоотверженнаго и сочувственнаго?
   Толпа вездѣ толпа -- что бы она ни дѣлала: играетъ она, или развратничаетъ, производитъ безпорядки, дерется на войнѣ, или доходитъ до припадковъ фанатизма -- мыслящій человѣкъ не въ силахъ любить ее.
   Просто, такъ, по влеченію своей натуры.
   На это есть избранники или уроды, иллюминаты, пророки, люди съ гипертрофіей чувства, какъ бываетъ гипертрофія тѣлеснаго сердца, вслѣдствіе порока всей кровеносной системы.
   Нельзя любить ни эту, ни какую-бы то ни было толпу, нельзя любить и отвлеченнаго, собирательнаго человѣка, потому что такого человѣка нѣтъ и онъ -- созданіе нашей обобщающей способности. Къ такому созданію вы можете привязаться; но это уже -- форма вашего себялюбія, а не любовь къ двуногому одного съ вами зоологическаго вида или къ собранію такихъ двуногихъ, каковы-бы они ни были: герои, праведники, мерзавцы, злодѣи, шелопаи, красавцы, уроды...
   А попробовалъ-бы я выбрать кого изъ этой толпы, предающейся на моихъ глазахъ самой гнусной и разрушительной страсти, и разобрать его по ниточкамъ -- можетъ-быть я ощутилъ-бы къ нему жалость, или интересъ, какъ къ курьезному психическому субъекту. Но и въ томъ, и въ другомъ случаѣ -- любовь не при чемъ. Кто возбуждаетъ въ васъ жалость, того вы считаете ниже себя; стало быть, онъ для васъ -- только мѣрило вашего достоинства, вашей личности. Если-же онъ васъ заинтересуетъ, то опять-таки какъ предметъ вашей мозговой работы. Это будетъ диллетанство, или серьезный умственный интересъ; но не любовь, которая можетъ одухотворять и человѣка самаго ограниченнаго, почти идіота.
   Въ глаза мои дерзко мечется одинъ скромный и несомнѣнный фактъ; изъ ста человѣкъ, мужчинъ и женщинъ, кто-бы они ни были, по уму, образованію, общественной роли, порядочности -- восемьдесятъ, а можетъ и девяносто пять -- пустите ихъ сюда -- будутъ играть: одни изъ жадности, другіе -- и такихъ двѣ трети -- изъ задорнаго самолюбія, изъ нелѣпаго чувства суетной борьбы съ удачей, т. е. изъ самыхъ низменныхъ и себялюбивыхъ побужденій.
   Только въ десяти процентахъ, и то я не увѣренъ, разумъ или простое благоразуміе возьметъ верхъ. Да и въ нихъ, какъ и во мнѣ, быть можетъ не разумъ явится господиномъ, а просто отсутствіе темперамента, усталость, полное равнодушіе ко всему земному, старчество тѣла или духа...
   Стало-быть?...
   Какже тутъ любить человѣчество, когда самый блестящій и обезпеченный его слой выказываетъ такое торжество низменныхъ инстинктовъ, какого гнушались-бы собаки. Это не парадоксъ! Собака кидается на кость, потому что она голодна. Она способна играть; играя, пожалуй и куснетъ, какъ слѣдуетъ. Но у ней нѣтъ такой страсти, какъ игра въ деньги, уничтожающей всякія другія чувства. Тотъ, кого она любитъ, т. е. человѣкъ, будетъ для нея выше лакомаго куска, полового влеченія, выше всего!
   Да и она любитъ одно существо, а человѣчества она не знаетъ.
   Доживая свои послѣдніе дни, я болѣе, чѣмъ когда-нибудь невысокаго мнѣнія о своей собственной особѣ. Однако, я не могу отрѣшиться отъ привычки мѣрить все на аршинъ достоинствъ и недостатковъ, добра и зла, и внѣ этихъ категорій человѣкъ для меня ничто. Нѣтъ въ немъ такихъ свойствъ, которыя я считаю самъ недостижимыми, онъ для меня или чуждъ, или противенъ, и отдѣльно, и въ массѣ, если мною не владѣетъ страсть.
   И я такъ и умру, не извѣдавъ этой чистой, безусловной любви къ человѣку, для которой нѣтъ ни зла, ни добра, ни паденія, ни вины, ни возмездія..
   У кого изъ тѣхъ, съ кѣмъ я встрѣчался въ жизни, она есть? Я не знаю.
   А между тѣмъ, мозгомъ и даже такъ называемымъ сердцемъ, я признаю возможность безкорыстнаго стремленія... Да, къ идеѣ, къ познанію истины, къ чему-то, стоящему надъ нами, но не къ тѣмъ двуногимъ, что толкутся передо мной у игорнаго стола, и не къ тѣмъ сотнямъ милліоновъ, что кряхтятъ и ноютъ, или звѣрски наслаждаются на нашей планетѣ. Зачѣмъ мнѣ желать для нихъ прогресса и благоденствія, когда я знаю фактически, неопровержимо, что они свои наработанныя или даровыя деньги бросятъ въ печь самыхъ жалкихъ и безсмысленныхъ страстей?..
   -- Мое почтеніе!-- прогудѣлъ старчески-жидкій голосъ, заставившій меня поднять голову.
   Мнѣ протягивалъ свою влажную руку соотечественникъ, мой сосѣдъ по корридору, изъ нашего пансіона.
   Мы съ нимъ знакомы четвертый день. Онъ завтракаетъ за табль д'отомъ, но не обѣдаетъ, проводя свое время за игрой, съ двѣнадцати до вечера.
   Это петербургскій отставной чиновникъ, дохлый, бритый, дурно пахнущій, весь искривленный, ходитъ и въ теплые, солнечные дни въ старой бекешѣ съ облѣзлымъ бобромъ. Ему лѣтъ подъ шестьдесятъ, а можетъ-быть и больше. Онъ весь лысъ и беззубъ. Его ротъ сложился въ неизмѣнную гнилую усмѣшку.
   Мнѣ разсказывали другіе жильцы, что онъ каждую зиму проводитъ здѣсь; пріѣхалъ, кажется, поправляться отъ воспаленія легкихъ; но сталъ поигрывать и живетъ на рулетку, а пенсію откладываетъ.
   По всѣмъ статьямъ онъ скряга, изъ самыхъ мелкихъ.
   -- Поработали?-- спросилъ я его терминомъ записныхъ игроковъ.
   -- Хе, хе... Сегодня не особенно... Воздухъ нехорошъ въ залахъ, хе, хе!.. Сидѣлъ больше въ читальнѣ.
   -- Но на свой пай заполучили?
   -- Да, три пьесы дали.
   На его жаргонѣ "пьеса" -- пятифранковая монета; на золото онъ боится играть. Другіе русаки говорятъ вмѣсто "пятифранковикъ" -- "пятакъ".
   -- Вамъ и довольно?
   Въ моихъ вопросахъ, противъ желанія, сквозила пренебрежительная брезгливость. А онъ очень щепетиленъ и обидчивъ... Кажется, чиномъ онъ дѣйствительный статскій.
   -- Замѣчательная игра была въ первой залѣ, направо... Двадцать семь разъ вышли красные... Это очень рѣдко, очень...
   -- Что-же вы не ставили?
   -- Я наверху сидѣлъ. Мнѣ говорили...
   И весь съежился. Его фамилія -- Скипа, а я его, про себя, зову по-московски "скнипа". Это къ нему гораздо больше идетъ.
   Говорить съ нимъ было не о чемъ. Я всталъ и простился.
   -- А вы -- филозофъ?.. Не играете?
   -- Филозофъ -- повторилъ я и прошелъ всѣми залами, ни на что не глядя.
   Филозофъ! То есть, по его опредѣленію -- пустѣйшая личность, нелѣпый и ненужный шатунъ: здоровъ, не играетъ!..
   Зачѣмъ-же торчитъ здѣсь? Зачѣмъ?
   

6 февраля.

   Въ нашемъ пансіончикѣ -- собраніе отбросковъ и обглодковъ общества разныхъ національностей.
   Во первыхъ "Скнипа". Онъ занимаетъ крошечную комнатку и не топитъ, изъ скупости, вѣроятно, и не обѣдаетъ; а довольствуется завтракомъ въ одиннадцать часовъ -- часъ всѣхъ игроковъ.
   Потомъ старикъ, французъ, сѣдой, бородатый, съ южнымъ акцентомъ, что-то вродѣ бывшаго пѣвца или хориста. Онъ только ѣстъ дома и пропадаетъ цѣлыми днями. Если ему дадутъ двѣ "пьесы" -- онъ дѣлается ужасно шуменъ, кричитъ на весь отельчикъ, разсказываетъ про удары и серіи, шагаетъ по корридорамъ и лѣстницамъ, поетъ дребезжащимъ баритономъ съ остаткомъ brio и сентиментальными интонаціями. Это -- самый жизнерадостный изъ всѣхъ.
   Есть еще два хмурыхъ, тоже очень старыхъ поляка. Эти записные игроки и говорятъ только между собою. Хозяйка увѣряетъ, что оба они "d'une très vieille noblesse"... На меня взглядываютъ изъ подлобья, французское произношеніе плохое, смотрятъ мелкими помѣщиками.
   Такая же пара -- нѣмцевъ, изъ которыхъ одинъ, для безопасности, выдаетъ себя за американца. Это игроки прижимистые, воображающіе, что они дѣлаютъ гешефтъ и подкузьмятъ рулетку, т. е. поживши здѣсь недѣли три, вернутся по тому-же круговому дешевому билету куда-нибудь въ Кассель или Бранденбургъ, и съѣздятъ даромъ, а можетъ и привезутъ штукъ двадцать луидоровъ. Дальше они нейдутъ въ своихъ мечтаніяхъ. Оба коренастые, жирные, съ лицами берлинскихъ извощиковъ или лондинеровъ. Каждое утро я слышу но мраморнымъ ступенямъ лѣстницъ ихъ скрипучія, лакейскія подошвы и ихъ разговоръ и смѣхъ, грубо-самодовольный или раздраженный, такъ знакомый намъ, русскимъ, такъ намъ пріѣвшійся вездѣ, на всякихъ дорогахъ, станціяхъ, во всѣхъ нѣмецкихъ кнельпахъ, конкахъ и омнибусахъ.
   Рядомъ со мною живетъ такой же нелѣпый экземпляръ, какъ и я, не играетъ и цѣлыми днями сидитъ въ своей комнатѣ, у открытаго окна и тоже не топитъ. Отъ него, черезъ дверь, тянетъ ко мнѣ холодный и сырой воздухъ и постоянный, сильный запахъ камфоры, и днемъ, и ночью, всегда... Онъ, длинный какъ жердь, французикъ, бѣлокурый, тихій, съ ничтожнымъ лицомъ и картавымъ говоромъ парижскаго комми или чиновника.
   Спрашиваю хозяйку: почему онъ такъ приверженъ къ камфорѣ?
   -- Monsieur, il se rasp aille.
   Онъ лечится, значитъ, по методѣ когда-то знаменитаго Распайля, принимаетъ камфору внутрь и производитъ, и утромъ, и на ночь, какія-то продолжительныя обливанія.
   Хозяйка объяснила мнѣ, что этотъ "jeune homme" непомѣрно вытянулся и страдаетъ нервной слабостью и анеміей, почему и сидитъ весь день у открытаго окна, иначе его начинаетъ душить, но что онъ совсѣмъ не чахоточный.
   Стало быть, у него есть хоть какая нибудь причина торчать здѣсь, а не въ душномъ бюро, въ Парижѣ, гдѣ ему грозила сухотка. У меня и этого нѣтъ.
   Но какое бездѣльное и невозмутимо-животное существованіе! Молодой человѣкъ, на видъ совсѣмъ даже не болѣзненный, цѣлые дни ровно ничего не дѣлаетъ. Ни природа его не привлекаетъ, ни книги, ни мужчины, ни женщины. Обмывается, глотаетъ камфору, посвищетъ, промурлычетъ какой нибудь устарѣлый мотивъ изъ оперы "Марта" или изъ "Фауста", сидитъ у окна и смотритъ внизъ, на нашу пустую улицу.
   И сколько въ этомъ безпробудномъ пережевываніи жизни, на ренту, есть чисто французскаго. Ни англичане, ни нѣмцы не способны на такое прозябаніе. А французъ изъ-за того только и работаетъ, чтобы ему, какъ можно раньше, превратиться въ мелкаго рантье и сидѣть днями на бульварѣ съ стаканомъ желтоватой бурды, со своимъ противнымъ абсентомъ.
   Хоть бы мой сосѣдъ декламировалъ вслухъ, или пригласилъ бы пріятеля, или завелъ бы самый невинный флёртъ! Ничего! Только воняетъ камфорой и отравляетъ воздухъ моей комнаты.
   А напротивъ живутъ двѣ англичанки. "Я думалъ, что всѣ такія уже сошли въ могилу вмѣстѣ съ романами Диккенса.
   Нѣтъ, еще водятся. Обѣ записныя игрицы. Одна, вдова, проиграла хорошее состояніе, впала почти въ нищету, бросила дѣтей, разстроила здоровье до того, что можетъ переваривать только парное молоко, и живетъ на акварели, которыя у нея покупаютъ ея земляки; страшная, лысая, грязная, въ обтрепанномъ халатѣ и въ пыльной, смѣшной шляпѣ, она бродитъ иногда но тротуару или запирается и рисуетъ.
   Другая, дверь въ дверь, черезъ корридоръ, старая дѣва, но моложе, съ трясущейся головой, съ глазами на выкатъ. Когда плетется наверхъ играть, то одѣнется старательно, почти франтовато; но у себя ходитъ въ опоркахъ и въ красной фланелевой кофтѣ и занимаетъ комнату, служившую прежде кухней, гдѣ плита; сама готовитъ себѣ, ѣстъ на какой-то плошкѣ, спитъ посреди всякаго хлама, въ нечистотѣ и запущеніи, говоритъ съ акцентомъ лондонскихъ предмѣстій, выговоромъ извощиковъ, полисменовъ, торговокъ и кухарокъ; а даетъ здѣсь уроки англійскаго языка, и все что заработаетъ, несетъ наверхъ.
   Вотъ среди какихъ образчиковъ человѣчества я живу!..
   Но если-бъ всѣ эти "оглашенные" -- такъ вѣдь выражается нашъ народъ -- могли заглянуть въ мою душу, они бы возгордились и ощутили бы ко мнѣ пренебрежительную жалость.
   У каждаго изъ нихъ есть внутри пружинка, управляющая ихъ существомъ: страсть или желаніе удержаться въ живыхъ. И полубезумная англичанка, пачкающая акварели и мой долговязый парижанинъ, провонявшій камфорой -- одного подбора. Въ нихъ нѣтъ раздвоеній. Они знаютъ, изъ-за чего они бьются: одна -- изъ-за сладострастія игры; другой -- изъ того, чтобы отдалить отъ себя неизлечимый недугъ или холодящій призракъ смерти.
   А я?..
   Но къ чему эти вопросы? Въ нихъ я еще рабъ все той-же безплодной замашки: постоянно резюмировать, возиться съ собою, придавать важное значеніе тому, что ежесекундно бороздитъ мой мозгъ. Точно будто и вся-то такъ называемая дѣйствительность не есть только явленіе, т. е. продуктъ нашей преходящей чувственности.
   Время и пространство не существуютъ сами по себѣ: въ это я увѣровалъ, когда одолѣлъ старую и знаменитую книгу кенигсберскаго чудака, сидѣвшаго надъ ней десятки лѣтъ.
   За это я ему признателенъ. Онъ первый отучилъ меня отъ иллюзій и дѣтскихъ грезъ; но онъ же выдѣлилъ и волю, какъ первоначало всего, и позволилъ тому, другому нѣмцу, отъ котораго, полвѣка спустя, столько головъ, и моя въ ихъ числѣ, отравились, выдумать борьбу двухъ началъ и между ихъ жерновами измолоть въ муку наши мутящіяся души, вливъ въ нихъ ядъ безумно-притязательной погони за счастьемъ и отрицанія цѣли и смысла жизни, съ ея безплоднымъ зломъ и страданіемъ.
   А мы сами поусердствовали, чтобы и практически, судьбой личной жизни, подкрѣпить безпощадные выводы этого второго ехиднаго нѣмца, сдѣлать изъ себя его роковыя жертвы, неизлечимыхъ субъектовъ его госпиталя.
   Да, всякіе вопросы смѣшны и безплодны.
   Пружина моя лопнула или близка къ тому. Я это чувствую, въ каждый мигъ, какъ только отрѣшусь немного отъ того, что тѣло мое воспринимаетъ извнѣ; а сильнѣе всего утромъ, просыпаясь, и въ часы безсонницы.
   Когда настанетъ послѣдній часъ, подгнившій на деревѣ плодъ свалится на землю.
   Я это знаю, и остаюсь здѣсь. На сколько времени? Не все-ли равно?.. Не думаю, что только до послѣдняго франка въ моемъ портмонэ... Этого недостаточно.
   Будь во мнѣ хоть одна десятая такого хотѣнья жить и предаваться какому-нибудь позыву, какъ у моей сосѣдки англичанки, съ трясущейся головой, я бы нашелъ заработокъ и здѣсь, или уѣхалъ бы туда, откуда можно писать, о всякомъ модномъ вздорѣ, въ газетахъ, журналахъ и получать за это гонораръ.
   Но здѣсь животная жизнь ничѣмъ не нарушается, никакой борьбой. Климатъ -- самый мягкій на всемъ материкѣ, холода прекратились, дождя нѣтъ, полное одиночество... Коли не ходить и за табль д'отъ, или не подниматься наверхъ, въ казино -- въ теченіи сутокъ можно не проронить больше десятка словъ. Никто не встрѣтится, ни откуда не придетъ письма, ни къ кому не нужно идти, ни о чемъ хлопотать.
   Та первоначальная и всесильная воля, которая приведетъ-де каждое существо, а потомъ и всю жизнь къ уничтоженію -- можетъ, на полномъ просторѣ подтачивать чувственную пружинку "воспріятій" и довести мое я до самоуничтоженія -- какъ ей угодно, въ пять секундъ или въ пять недѣль.
   Но я теперь ближе къ развязкѣ, чѣмъ когда-либо. Ужъ конечно ближе, чѣмъ былъ въ ту минуту, когда мизерабль хотѣлъ усыпить меня хлороформомъ!
   Если изъ Италіи по этому дѣлу будетъ мнѣ запросъ -- я не откликнусь. Да я и адресъ-то далъ совсѣмъ другой.
   

8 февраля.

   Нѣтъ! Видно еще не пришелъ мой часъ.
   Луна стояла высоко, круглая и золотистая и трепетала въ глубинѣ неба. Свѣжая ночь, полная свѣта и запаховъ южныхъ породъ: кактуса, перцоваго дерева, эвкалиптуса и герани -- окутывала меня дрожаніемъ эфира.
   Наверху, въ саду, гдѣ и днемъ мало гуляющихъ -- я добрелъ по дорожкѣ, густо обставленной кустами, до выступа въ скалѣ, отдѣланнаго бастіономъ.
   Тутъ я сталъ, у самаго парапета, и оглянулся.
   Ни души. Справа -- я сначала стоялъ спиной къ заливу -- берегъ, гдѣ -- все въ огняхъ выступаетъ зданіе казино съ его башнями и рядомъ оконъ и фонарей на двухъ террасахъ. Но съ моего поста его не было видно. Одно только море съ игрой чешуи, переливающихся въ лунномъ свѣтѣ. Позади -- тоже море и мягкій прибой сонной волны у подножія утеса, ритмически поднимался и опускался. Противъ меня, надъ темной зеленью деревьевъ, идущихъ въ гору -- длинное желтоватое зданіе -- монастырь и школа "Визитантинокъ" -- уже охваченное сномъ. Спалъ и городокъ -- когда-то феодальное разбойничье гнѣздо -- съ его узкими, какъ корридоры, улицами, пустынной эспланадой и дворцомъ, гдѣ на башнѣ только что. пробило десять.
   Парапетъ выступа не высокъ -- не выше аршина.
   Я заглянулъ внизъ... Если соскочить на камень съ маленькой площадки, которую дѣйствіемъ подземнаго огня выпятило на цѣлый метръ, и ринуться съ размаху, то непремѣнно опишешь дугу и упадешь въ воду. Навѣрно тутъ глубоко -- скала должна идти внизъ, подъ водой, почти отвѣсно, какъ и на другомъ обрывѣ, подальше, гдѣ высится круглый бастіонъ, позади дворцоваго палисадника. Геологическое расположеніе тоже -- я достаточно наблюдалъ все это въ послѣднюю недѣлю. Съ того бастіона было-бы еще лучше. Но туда не пускаютъ публику.
   Я присѣлъ на парапетъ. Эта чудесная ночь, съ ея серебромъ, зыбью моря, бездоннымъ моремъ и сильными испареніями тропическихъ кустовъ и деревьевъ заставляла биться сердце. Къ вискамъ пріятно приливало. По щекамъ и по затылку порхала ночная свѣжесть.
   Все въ моемъ тѣлѣ было бодро, и возбужденно. И голова работала изумительно ясно и опредѣленно. Выводы вытекали одинъ изъ другого, точно кто ихъ диктовалъ или писалъ на доскѣ, какъ теорему.
   Безповоротно и логично выходило, что продолжать эту нить дней и ночей въ званіи какого-то клиническаго наблюдателя -- нелѣпо. Жизнь изжита. Вѣры нѣтъ... Идеала нѣтъ... Животныя страсти изсякли. Высшія страсти также. Онѣ безъ идейнаго толчка немыслимы, въ такой натурѣ, какъ моя, для которой необходимъ зарядъ, а ея дѣло только производить взрывъ.
   Листки моей послѣдней тетради, съ первыхъ дней моей послѣдней поѣздки -- достаточно наполнены итогами. Это -- моя исповѣдь, правда никому не завѣщанная. Въ ней нѣтъ торжественнаго или слезливаго прощанія съ жизнью. Къ чему? Да и кому она достанется? Полежитъ въ полицейской кордегардіи или попадетъ въ канцелярію консула -- и черезъ два-три года пойдетъ на растопку камина.
   И такъ мнѣ сдѣлалось пріятно отъ сознанія, что я совершу послѣдній актъ воли въ прекрасной обстановкѣ, среди тишины, не оставлю безобразнаго трупа, ни крови, никакихъ вещественныхъ доказательствъ. Только хорошенько раскачнуться, спрыгнуть на выступъ утеса и ринуться внизъ.
   И слѣдъ простылъ! Это, конечно, лучше, чѣмъ опыты лондонскихъ бѣднягъ, бросавшихся съ самаго верха колонны, на Трафальгаръ-сквэрѣ.
   Еще разъ свѣсился я съ парапета -- и невольно заглядѣлся на колеръ горной породы, съ ея выпуклостями, полосами и пятнами. Но я себя поймалъ на ненужномъ диллетантствѣ. Вѣдь если-бы красота природы -- ея эффекты и неожиданности -- владѣли мною до сихъ поръ, какъ художникомъ или созерцателемъ, я бы не забрался на этотъ бастіонъ съ такимъ назойливымъ и безповоротнымъ рѣшеніемъ воли!
   Но я не торопился. Я зналъ, я былъ убѣжденъ въ томъ, что когда захочу -- то влѣзу на парапетъ, перескочу на выдавшуюся глыбу -- оттуда, сдѣлавъ самое сильное напряженіе мышцъ (я когда-то ловко перескакивалъ черезъ кожанную "лошадь" гимнастическихъ залъ) полечу, внизъ головой, въ морскую глубь.
   Это состояніе -- самое сладкое, какое когда-либо я испытывалъ, слаще обладанія безумно любимой женщиной, слаще сознанія, что вы приносите величайшую жертву во имя идеи.
   То все имѣетъ предметомъ что-нибудь внѣшнее, реальное или мысленное. А тутъ-только свое "я", одно чистое сознаніе того, что выполняешь высшій актъ, гдѣ сила послѣдняго мозгового вывода заставляетъ тѣло рѣшаться на опытъ самоистребленія.
   И это состояніе длилось не меньше пяти минутъ... Можетъ быть и больше.
   Я еще разъ оглянулся, но прежде чѣмъ вскочить на парапетъ, я -- по какому-то, совершенно не сознанному желанію -- свѣсилъ ноги -- и застылъ такъ, еще на нѣкоторое время.
   Никакого страха въ этотъ предпослѣдній мигъ не ощущалъ я, ни малѣйшаго замиранія сердца, прилива или отлива крови... Руки не дрожали; я ихъ опустилъ очень свободно на колѣни. Глаза ушли въ море. Луна еще поднялась и игра ея свѣта въ зыби привлекала меня.
   Могла-бы, невольно, закрасться въ душу жалость, чисто-эстетическаго свойства... Уходить изъ жизни среди такой чудесной картины...
   Нѣтъ! Утверждаю, что ничего подобнаго не почувствовалъ я.
   И вдругъ, слѣва, меня окликнули по-русски:
   -- Добраго здоровья!
   Острое побужденіе кинуться сейчасъ-же -- зажглось въ мозгу, какъ электрическая искра -- и сказалось досадой, злобнымъ сокращеніемъ всего существа моего. Кровь прилила къ головѣ.
   Я долженъ былъ сдѣлать рѣзкое движеніе и оглянуться.
   -- Добраго здоровья!-- повторила фигура, стоявшая слѣва, у самаго парапета.
   Не въ одно мгновеніе вспомнилъ я, хотя еще смутно, кто это.
   -- Не узнаете?
   Голосъ я узналъ, а потомъ и всего человѣка.
   И до сихъ поръ не знаю, какъ его фамилія.
   Два дня назадъ я, съ газетой въ рукахъ, искалъ мѣста подъ навѣсомъ Café de Paris и хотѣлъ спросить себѣ стаканъ холоднаго американскаго грога.
   Мѣстъ не было. Въ углубленіи, у окна, сидѣлъ одинъ за столикомъ и допивалъ чай господинъ, еще молодой на видъ, русый, въ темныхъ выпуклыхъ очкахъ, въ свѣтломъ пальто и что-то отмѣчалъ на тѣхъ разлинованныхъ листахъ, которые продаются здѣсь, для завзятыхъ игроковъ.
   -- Не угодно-ли?..-- спросилъ онъ меня по-русски и приподнялъ шляпу съ ласковой игрой въ глазахъ.
   Я поблагодарилъ и присѣлъ. Онъ перекинулся со мной нѣсколькими словами и, минуты черезъ три, удалился "работать", какъ и онъ выразился, кореннымъ терминомъ мучениковъ рулетки.
   -- А почему вы знали, что я русскій?-- успѣлъ я его спросить.
   -- Вы разговаривали на-дняхъ съ тѣмъ отставнымъ чинушемъ, со старикомъ... Онъ мнѣ и сказалъ.
   Вотъ кто былъ этотъ непрошенный свидѣтель моей попытки.
   Она не удалась...
   Почему?.. Я струсилъ?.. Нѣтъ! Не струсилъ... Инстинктъ самохраненія, всесильный и никогда не дремлющій?..
   И то нѣтъ!.. Не страхъ, не животное чувство, а просто -- стыдливость.
   Да, стыдливость!.. Все равно, что щепетильное чувство въ человѣкѣ, не привыкшемъ, чтобы его заставали въ одномъ жилетѣ или бѣльѣ.
   Этотъ видъ стыдливости, доходящій до излишества, я сохранялъ всю мою жизнь... Она и произвела задержку.
   Непрошенный свидѣтель не удалялся.
   -- Что это вы... въ какой позѣ?-- выговорилъ онъ своимъ высокимъ голосомъ, и его говоръ показался мнѣ очень знакомымъ. Такъ говорятъ на Волгѣ и посѣвернѣе отъ Москвы... Было въ этомъ говорѣ нѣчто бытовое, не столичное.
   -- Въ какой позѣ?-- переспросилъ я довольно глупымъ звукомъ и тотчасъ-же перекинулъ ноги черезъ парапетъ.
   -- Наслаждались моремъ? Ночь дивная! Это точно. И я пошелъ побродить... Такъ знаете, когда васъ тамъ хорошенько обчистятъ,-- и онъ указалъ рукой по направленію къ утесу, гдѣ стоитъ казино.-- Здорово когда обчистятъ -- повторилъ онъ уже съ явственнымъ юморомъ -- каждый разъ обидишься! И впадешь въ меланхолію, и начинаешь искать уединенія... Вотъ и забрелъ сюда -- и вы также. Весьма пріятно.
   Онъ вѣжливо приподнялъ шляпу. Темныхъ очковъ онъ уже не носилъ.
   Свою злобную досаду я сдержалъ. Сейчасъ-же выскочилъ въ головѣ вопросъ: "Развѣ ты не можешь сдѣлать это полчаса позднѣе, или за полночь? Тогда уже никто тебѣ не помѣшаетъ".
   Я всталъ и мы прошлись по бастіону.
   -- Мѣсто какое крутое, -- заговорилъ онъ съ свободой человѣка, умѣющаго необыкновенно скоро находить въ разговорѣ подходящій тонъ.
   -- Да!.. Для любителей экспериментовъ надъ самими собою -- превосходное.
   Кажется, слова мои были сказаны шутливо.
   Но я на него воззрился и меня пронизала мысль:
   "Да можетъ и онъ забрелъ сюда съ такимъ-же намѣреніемъ?"
   И кажется онъ понялъ внутреннюю подкладку моего возгласа.
   -- Чего лучше, -- сказалъ онъ и повелъ головой.
   Мы тихо двинулись въ ногу по крайней аллеѣ къ выходу, къ воротамъ съ монументными столбами.
   Тему разговора онъ самъ возобновилъ и можно было подумать, что онъ даже радъ былъ поговорить объ этомъ.
   Передъ воротами, у самаго парапета, стоитъ скамья.
   Мы на нее сѣли. Я точно застылъ, какъ человѣкъ, который, сидя въ пріемной у доктора, знаетъ, что его примутъ и онъ услышитъ рѣшеніе своей судьбы, выздоровѣетъ онъ или умретъ отъ своей болѣзни, ему нужно только переждать.
   -- Вы здѣсь давно?-- спросилъ я.
   -- Вы хотите сказать, давно-ли путаюсь на рулеткѣ?
   -- Да.
   -- Третій сезонъ.
   -- Часты здѣсь самоубійства?
   Этотъ вопросъ вырвался у меня по совершенно такому-же душевному рефлексу, какъ у преступника, когда онъ идетъ смотрѣть на свою мертвую жертву или стороной заводитъ рѣчь о своемъ преступленіи съ сыщикомъ, не подозрѣвающимъ, кто онъ.
   -- Какъ вамъ сказать... Тамъ, въ казино до сихъ поръ еще не перемѣнили зеркало, куда попалъ одинъ зарядъ изъ револьвера самоубійцы... Больше я не слыхалъ что-то... Здѣсь вѣдь скрываютъ. Для нихъ это не авантажно.
   Онъ помолчалъ, усмѣхнулся, повернулъ ко мнѣ лицо и продолжалъ другимъ, болѣе нутрянымъ тономъ.
   -- Знаете... что я вамъ скажу? Рулетка, тутъ не при чемъ.
   -- Какъ не при чемъ?-- перебилъ я.
   -- Что проигрался человѣкъ, это только предлогъ, послѣднее, такъ сказать, слово. У кого душа измочалилась, кому не для чего жить, тотъ пойдетъ, да тамъ вонъ, гдѣ вы изволили сидѣть, и бултыхъ въ воду! Или на рельсы подъ поѣздъ ляжетъ головой. Это ему самому только кажется, что онъ отъ проигрыша, отъ полнаго раззоренія поканчиваетъ съ собою. Ничуть не бывало...
   -- Вы, пожалуй, и правы, -- обронилъ я.
   И когда я поднялъ голову, наши взгляды встрѣтились.
   Мнѣ могло такъ показаться, но я принялъ его слова за прямой намекъ на мое душевное состояніе. Онъ понялъ зачѣмъ я спустилъ ноги надъ обрывомъ.
   -- Одинъ предлогъ -- повторилъ онъ энергически и всталъ.
   Всталъ и я.
   -- И даже такъ можетъ случиться -- онъ сказалъ это точно о самомъ себѣ, -- что человѣкъ, проигравшись, побѣжитъ топиться, и вернется цѣлъ и невредимъ. А потомъ вдругъ бацъ въ себя, и въ тотъ самый день ему дали тридцать шесть разъ его ставку, на какомъ-нибудь дурацкомъ одномъ номерѣ.
   Мы оба, молча, спустились въ слободку, гдѣ стоитъ нашъ пансіончикъ... И это имѣло такой смыслъ, точно будто незнакомецъ проводилъ меня, въ видѣ приставника.
   Мы простились уже въ самомъ низу, около полицейскаго домика.
   -- Надѣюсь еще встрѣтиться -- добродушно сказалъ онъ мнѣ. протягивая руку.
   Наверхъ я уже не вернулся -- опять изъ того-же стыдливаго чувства.
   

13 февраля.

   Вотъ это забавно! Я ходилъ къ доктору.
   Зачѣмъ?
   Развѣ мнѣ не все равно: чувствовать себя хорошо или дурно? Еще добро-бы какая-нибудь внезапная и несносная боль; а то нервное общее недомоганіе. Я и въ постель не ложился.
   Положимъ даже -- несносная боль... Она-то бы я помогла скорѣйшему исходу. Если начнетъ мозжить въ вискѣ или ногѣ такъ, что обезумѣешь -- чего-же легче покончить съ собою?
   А тутъ къ доктору. И вѣдь я, отправляясь къ нему, вчера послѣ завтрака, разсуждалъ и не находилъ этотъ визитъ нисколько нелѣпымъ. Напротивъ!
   Шелъ я и разсуждалъ такъ: "Сколько-бы мнѣ ни оставалось жить, къ чему-же я буду киснуть и валяться?.. Я хочу, чтобы голова моя была ясна, чтобы ничто не мѣшало мнѣ, сознательно и по доброй волѣ, а не въ припадкѣ болѣзненной простраціи выполнить послѣдній ея актъ..."
   И все это у меня такъ хорошо выходило... Я даже ускорилъ походку и когда вошелъ въ пріемную доктора, то у меня ни въ головѣ, ни въ груди ничего не болѣло. Сдѣлалось какъ-бы совѣстно: на что-же собственно я буду сейчасъ жаловаться?
   Лакей въ синей ливреѣ доложилъ мнѣ, что докторъ уже давно занятъ съ какой-то дамой. А кромѣ меня въ пріемной никого не было.
   Меня послалъ сюда хозяинъ; расхваливалъ доктора, говорилъ, что онъ спеціалистъ по нервнымъ болѣзнямъ, лечитъ электричествомъ и водой и напечаталъ нѣсколько книгъ.
   Если-бъ мнѣ пришлось ждать подольше, я-бы окончательно застыдился и ушелъ-бы домой.
   Но дверь отворилась. Вышла дама, въ сѣромъ пальто, рослая, съ крупнымъ профилемъ, опираясь на палку. На порогѣ стоялъ докторъ и рукой пригласилъ меня войти.
   Онъ мнѣ понравился: умное лицо пожилого блондина, узкіе глаза привѣтливо мигаютъ, лысина, довольно небрежно одѣтъ, въ петличкѣ красная розетка, утомленная посадка тѣла. Сквозь его совсѣмъ нефрантоватый видъ я однако тотчасъ-же узналъ парижанина, "какъ только онъ раскрылъ ротъ, мягкимъ баритономъ спросивъ меня, на что я "жалуюсь" и пригласилъ присѣсть къ письменному столу.
   Кабинетъ окнами выходитъ на море. Въ углу электрическій апаратъ, шкафъ съ книгами, мебели мало. Маркизы держали комнату въ полусвѣтѣ.
   Я сказалъ, какъ чувствую себя третій день, но прибавилъ, что и прежде страдалъ временнымъ паденіемъ силъ и нервными болями въ разныхъ частяхъ тѣла.
   -- Neurasthénie, cher monsieur! вкусно выговорилъ онъ, постукавъ меня и опустился въ кресло, съ намѣреніемъ развить свою діагнозу.
   Точно я безъ него не зналъ, что у меня такое.
   Онъ задалъ мнѣ нѣсколько умныхъ вопросовъ на счетъ занятій, характера жизни, нравственныхъ передрягъ, и, на мои отвѣты, безпрестанно кивалъ головой и какъ-бы про себя приговаривалъ: "C'est Ça, c'est parfaitement Ça!.."
   И никакой у меня неврастеніи нѣтъ. Ту же діагнозу поставилъ мнѣ, четыре года назадъ, царь невропатовъ въ Парижѣ, въ своемъ кабинетѣ, похожемъ на залу дворца, и задавалъ точно такіе-же вопросы и точно также, только внушительно-непогрѣшимымъ тономъ повторялъ: "C'est Ça, c'est parfaitement Ça!"
   Мнѣ стало совѣстно: вѣдь я морочу этого практиканта.
   На вопросъ о нравственныхъ испытаніяхъ развѣ я могъ сказать настоящую правду? Да и правда, самая настоящая, была-бы неубѣдительна, недостаточна для того, чтобы довести всякаго до моихъ итоговъ... Испытанія были, на объективный аршинъ, совсѣмъ не такія ужасныя. Сотни тысячъ людей проходили и проходятъ черезъ большія передряги.
   Надо-бы прямо сказать: "вотъ, молъ, такъ и такъ, шесть дней назадъ, я совсѣмъ собрался произвести "le grand saut", съ высоты бастіона и рѣшительно не знаю, зачѣмъ я васъ безпокою? Развѣ затѣмъ, чтобы опустить вамъ въ руку, на прощанье, золотую монету!"
   И что-же тогда? Вотъ и этотъ, по всѣмъ признакамъ, умный, образованный, гуманный и бывалый врачъ состроилъ-бы озабоченную мину, взялъ-бы меня за руку и сказалъ-бы, вполголоса:
   -- Mon ami, c'est très grave! Il faut vous soigner!
   И прописалъ-бы точно тоже, что и на этотъ разъ, только въ усиленномъ градусѣ; гидротерапію, можетъ быть электричество, прогулки, развлеченія, общество, полный умственный отдыхъ.
   Всѣ доктора, сколько ихъ ни есть на свѣтѣ, считая и психіатровъ, вѣрятъ въ то, что ихъ консультацій достаточно, что ихъ совѣты отвѣчаютъ на всѣ потребности человѣческаго существа, нуждающагося въ равновѣсіи, принужденнаго неустанно бороться съ собою.
   Великое и жалкое заблужденіе и вопіющій пробѣлъ въ жизни общества, которое такъ кичится своей высокой культурой!..
   Какъ будто все дѣло въ томъ, чтобы захватить во время начало процесса, способнаго привести къ умопомраченію, или чиста матеріальными средствами возстановить балансъ вашей страждущей души.
   А въ человѣчествѣ, въ лицѣ его одаренныхъ и чуткихъ представителей, нашлись-бы совсѣмъ другіе врачи, если-бъ потребность была выяснена.
   Необходимы врачи нормальной души, но не теперешніе альенисты, не патентованные психіатры, хотя. они и приписываютъ себѣ право и компетентность лечить всѣхъ страждущихъ духомъ.
   И они могли-бы это дѣлать, еслибъ въ ихъ средѣ выработался особый классъ руководителей человѣческой души, сначала глубоко изучившихъ психологію нормальную, не болѣзненную, способныхъ давать консультаціи не въ видѣ общихъ мѣстъ, на счетъ развлеченій, прогулокъ и дѣланія пріятныхъ визитовъ, а въ видѣ тончайшихъ и точнѣйшихъ опредѣленій, согрѣтыхъ теплой и самоотверженной симпатіей къ личности человѣка, къ міру его идей, упованій и страстей. Совершенно такъ, какъ въ вѣрующихъ сферахъ есть "руководители совѣсти".
   Слушая своего практиканта, я хотѣлъ ему сказать:
   "Все это прекрасно; но для меня безплодно. Если-бъ существовали такіе руководители нормальной души, я бы пошелъ къ одному изъ нихъ, два года назадъ, когда нервъ моей духовной жизни не былъ еще парализованъ, какъ теперь".
   Вонъ тамъ наверху, гдѣ я такъ неудачно собрался кинуться въ море, живутъ патеры іезуиты. Будь я ихъ духовнымъ сыномъ, я бы выбралъ себѣ "руководителя" и, вѣроятно, нашелъ бы въ немъ человѣка, долгіе годы имѣвшаго дѣло со страждущей душой, не терапевта, не невропатолога, а практика по душевной жизни простыхъ смертныхъ, которыхъ борятъ страсти и сомнѣнія.
   Разумѣется, я и не помню теперь хорошенько, что совѣтовалъ мнѣ мой парижанинъ. Въ рукахъ моихъ очутился рецептъ, гдѣ что-то неразборчиво и много было написано по-французски, на цѣлой страницѣ.
   Когда я уходилъ и хотѣлъ опустить ему въ руку золотой, онъ взялъ меня за плечо и отеческимъ тономъ, искренно заговорилъ объ опасностяхъ небрежнаго обхожденія со своей нервной системой.
   Онъ указалъ мнѣ на недавній примѣръ, поразившій всѣхъ друзей литературы... Полный силъ писатель, съ удивительно мощной натурой, нажилъ себѣ душевный недугъ -- чѣмъ? Непомѣрнымъ напряженіемъ мозга, слишкомъ жадной погоней за всякими сильными ощущеніями и, конфеденціально добавилъ докторъ, "возбуждающими средствами: эфиромъ и кокаиномъ".
   -- Et un si beau talent est perdu... pour toujours, peut être, cher monsieur!
   Я уже читалъ эту дѣйствительно печальную вѣсть, но слова доктора меня не испугали. Будто, безуміе такъ страшно? И для всѣхъ одинаково страшно?.. Не думаю. Неужели геніальный и буйный сынъ Альбіона, человѣкъ впервые, на зарѣ нашего вѣка, бросившій перчатку всякой лжи, всѣмъ гнилымъ и ханжескимъ запретамъ, только изъ фанфаронства призывалъ, въ лицѣ своего излюбленнаго героя, "безуміе", какъ "благословеніе небесъ?"
   Ужъ конечно оно могло бы сослужить и мнѣ добрую службу въ ту лунную ночь, и приходъ непрошеннаго свидѣтеля не удержалъ бы меня...
   

16 февраля.

   Неужели?.. Это послѣдняя капля!..
   Убѣжать отъ возможности встрѣчи съ нею -- легко. Но я не хочу. Не хочу и бросаться вонъ изъ жизни за тѣмъ только, чтобы случай не столкнулъ съ нею лицомъ къ лицу.
   "Мачиха-судьба" -- сказалъ бы я, если-бъ былъ суевѣренъ -- потянула меня, третьяго дня наверхъ; но не къ замку и не въ верхній садъ,-- онъ мнѣ почему-то сдѣлался какъ-бы противенъ,-- а къ "Галереѣ Карла III-го", идущей вдоль отеля Метрополь. Тамъ безподобный видъ въ сторону Италіи. Въ ясные дни -- они уже начались -- прозрачность воздуха, переливы цвѣтовъ въ морской водѣ, очертанія береговъ и фіолетовая дымка дальнихъ горъ, -- все это дрожитъ неувядаемой красотой, и художника, любителя античной жизни, можетъ сразу относить къ той эпохѣ, когда эллинское племя населяло все прибрежье Средиземнаго моря. Такова была и сама Эллада, съ своими заливами, усыпанными сизо-зеленой порослью оливъ, надъ склонами зеленѣющихъ обрывовъ, откуда люди съ богоподобными формами любовались собою въ изумрудной и бирюзовой зыби.
   Въ будни, когда въ кафе нѣтъ музыки и террасу не обсиживаютъ неизбѣжные англичане, я люблю сидѣть тамъ, подальше, на площадкѣ, замыкающей террасу, въ тиши, передъ морскимъ просторомъ.
   Вотъ и третьяго дня меня потянуло туда... Поднимаюсь тихо, въ четвертомъ часу... Отъ пыли и солнца защищенъ сѣрымъ зонтикомъ.
   Мнѣ попадаются все тѣ же фигуры, мужчины и женщины, гуляющіе туристы и обычные посѣтители казино. Слѣва омнибусъ, нагруженный смѣной крупье, тяжело тащится въ гору. Хлопанье бича раздается безпрестанно и открытыя коляски молодцовато катятся сверху, унося пары счастливыхъ игроковъ, у которыхъ первое удовольствіе -- послѣ выигрыша, взять фіакръ и прокатить въ немъ верстъ пятнадцать по шоссе, не дожидаясь отхода ближайшаго поѣзда.
   Попадалось мнѣ и не мало гарсоновъ изъ отелей, идущихъ къ себѣ, въ нашу слободку, въ свободные часы между завтракомъ и обѣдомъ, пальто въ накидку, поверхъ фрака, синій картузъ съ большимъ козырькомъ и широкій разрѣзъ жилета съ накрахмаленной манишкой, стоящей коломъ.
   Иду и стараюсь ни о чемъ не думать. Голова, еще побаливаетъ, къ правому виску. Пекарствъ доктора-невропата я не сталъ принимать; взялъ только одну ванну съ отрубями и одну душъ.
   Поднимаю голову -- это было уже наверху -- за почтой, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ казино и глаза мои, почему-то, останавливаются на женской фигурѣ, рѣзко отличной отъ всѣхъ другихъ. Довольно большого роста, худая, опирается на зонтикъ, въ потертомъ шелковомъ ватерпруфѣ и шляпѣ съ очень широкими полями: такія были въ модѣ три года назадъ. Изъ-подъ шляпки видны неопрятно зачесанные волосы, съ просѣдью.
   И почему-то я не хотѣлъ отвести глазъ отъ этой фигуры. Въ сущности, въ ней не было ничего особенно страннаго... Мало-ли шатается здѣсь всякихъ салопницъ, старыхъ и молодыхъ, запойныхъ искательницъ того секрета, который позволитъ имъ сорвать банкъ. Иныя промышляютъ тѣмъ, что, забравшись съ утра, уступаютъ свое мѣсто у стола, за выкупъ, или умудряются жить на мелкіе выигрыши, въ два, въ три "пятака", на день.
   Я пошелъ скорѣе и поровнялся съ той "дамой". Назвать ее такъ было бы довольно смѣшно: слишкомъ обшарканно и убого смотрѣлъ ея туалетъ. И вся она изогнулась и еле волочила ноги.
   Поровнялся я съ нею, не доходя угла зданія, гдѣ стоитъ фонарный столбъ.
   Невольно покосился я на нее, и обомлѣлъ.
   "Она?" спросилъ я себя и тотчасъ же закрылъ глаза и быстро перешелъ площадку къ одному изъ дивановъ, и опустился на него съ чувствомъ, близкимъ къ обморку. Подлѣ меня сидѣли двѣ толстыхъ, разодѣтыхъ француженки. Одна изъ нихъ удивленно оглядѣла меня. Хотѣла, вѣроятно, спросить: -- Monsieur se trouve mal?
   Но я оправился. Женщина въ ватерпруфѣ уже поднялась, тѣмъ временемъ, по ступенькамъ крыльца, придерживаясь рукой за перила, и исчезла въ сѣняхъ.
   Не бываетъ такого сходства! Только эта -- полустаруха, съ впалыми щеками, съ желтой кожей, чахоточнаго вида... Но почему же она не можетъ быть такою?
   Что же я знаю о ней? И вотъ уже девять лѣтъ! Девять лѣтъ для женщины, которой и тогда было столько же, сколько и мнѣ -- цѣлая вѣчность.
   Глаза тѣ же, непомѣрно большіе, но они ушли въ орбиты, на вискахъ безпорядочно взбились волосы съ просѣдью.
   Полной увѣренности у меня, однако, не было. Я совсѣмъ оправился и даже пристыдилъ себя.
   "А если это она, что ты будешь дѣлать?" спросилъ я, когда всталъ и пошелъ по направленію къ кафе.
   Встрѣтить ее, быть вынуждену узнать, теперь, въ послѣдніе дни моей жизни?.. Хуже, тяжелѣе этого ничего не вообразишь!
   И тогда, однако, гордость зашевелилась во мнѣ и подсказала тотчасъ-же:
   "Вѣдь не бросишься же ты въ море оттого только, что встрѣтилъ ее?"
   Разсудокъ вступилъ въ свои права и заставилъ разсуждать дальше, въ успокоительномъ духѣ:
   "Вѣдь она для тебя все равно, что покойница. Захочешь -- узнаешь ее; захочешь -- нѣтъ; а подойдетъ къ тебѣ сама, развѣ ты не съумѣешь повести себя, какъ тебѣ заблагоразсудится?"
   Внутренняя дрожь не проходила во мнѣ и показывала, что эти разсужденія только скользили по душѣ, не больше.
   Чашка кофе съ рюмкой коньяку могла придать бодрости и произвести отвлеченіе... Я пробрался къ той впадинѣ кафе, гдѣ впервые разговаривалъ съ моимъ "незнакомцемъ". У столика никто не сидѣлъ. Я занялъ мѣсто. Читать не хотѣлось. Глаза нѣтъ-нѣтъ съ тревогой обращались въ сторону крыльца, хотя, изъ-за маркизъ навѣса, нельзя было, съ моего мѣста, видѣть всѣхъ, кто спускается.
   Да такая "дама" и не придетъ сюда.
   Не прошло и четверти часа, какъ мой незнакомецъ подсѣлъ ко мнѣ. Онъ былъ въ выигрышѣ и очень возбужденъ. Рулетка только что дала ему пятьдесятъ "золотушекъ", т. е. тысячу франковъ, въ какихъ-нибудь пять минутъ.
   Онъ началъ мнѣ развивать свою теорію игры и увѣрять меня, что онъ строго держится системы "самоограниченія".
   -- Вотъ изволите видѣть, -- говорилъ онъ, заваривая чай, съ пріемами русскаго бытоваго человѣка.-- Я полагаю себѣ по двѣ тысячи на мѣсяцъ; тутъ все -- и житье, и рулетка. Какъ только изъ половины этой суммы ничего но осталось, хотя-бы это было только пятнадцатое число, я говорю: стопъ -- и до перваго числа не поставлю ни единаго пятака!
   Во мнѣ зашевелился -- и такъ назойливо -- вопросъ: не можетъ-ли онъ подтвердить мои сомнѣнія -- чувство опять такое-же, какъ то, когда я спросилъ его, тамъ, наверху: часты-ли здѣсь самоубійства?
   Началъ я издалека, какъ будто любопытствуя узнать -- не видитъ-ли онъ въ игорныхъ залахъ какихъ-нибудь горюновъ-соотечественниковъ, особенно барынь, засѣвшихъ здѣсь и ведущихъ плачевную жизнь попрошаекъ.
   Я употребилъ, не безъ язвительной гримасы, самое это слово: "попрошайка".
   Онъ отпилъ изъ стакана, поглядѣлъ на меня въ бокъ.-- и, съ улыбочкой довольнаго игрока, сказалъ:
   -- Да вотъ сейчасъ такую мадамъ повстрѣчалъ и далъ ей два пятака.
   -- Русскую?
   -- Эта ужъ совсѣмъ -- застряла. И еле дышетъ. По осени мы ей съ однимъ тутъ профессоромъ собрали малую толику. Клялась, божилась, что поѣдетъ въ Іеръ. У нея злая чахотка. Однако, вмѣсто Іера-то опять здѣсь очутилась. И была, когда-то, какъ слѣдуетъ барыня... Слышалъ, и со средствами... Должно-быть и собой очень красива... А что изъ нея жизнь выкроила... да и страсть эта треклятая!..
   Щеки мои уже пылали. Поднося чашку ко рту, я чувствовалъ дрожь въ пальцахъ.
   -- И вы знаете ея фамилію?
   -- Какже.
   Онъ назвалъ.
   Это -- она!.. Волненіе мое такъ усилилось, что я не могъ продолжать разыгрывать мою роль. Я окликнулъ гарсона и расплатился. Незнакомецъ удерживалъ меня и крикнулъ мнѣ вслѣдъ:
   -- Не угодно-ли еще разъ погулять въ верхнемъ саду? Луна, поди, скоро пойдетъ на ущербъ.
   Она, она здѣсь!.. Она -- попрошайка игорныхъ залъ!..
   

20 февраля.

   Не могу встряхнуться. Сознаніе того, что эта женщина тутъ, гдѣ-нибудь, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ меня, мутитъ и терзаетъ.
   Я все повторяю: "какое мнѣ до нея дѣло, живетъ она или нѣтъ?" -- и не могу забыть ея лица, жалкой фигуры и обтрепаннаго туалета, того, что я ее назвалъ, заочно, "попрошайкой".
   Ужъ конечно не любовь заново вспыхнула во мнѣ...
   Любовь?!..
   Никогда еще, ни передъ нашимъ окончательнымъ разрывомъ, ни послѣ него -- я такъ не проникнутъ былъ чувствомъ розни между мужчиной и женщиной, какъ теперь!..
   Всталъ я, вышелъ на балконъ. Направо, поверхъ черепичныхъ кровель нашей тихой улицы, зеленѣетъ утесъ. Дорога прямой лентой идетъ въ гору, къ воротамъ сада. На небѣ вырѣзываются верхушки пихтъ и кипарисовъ. Каменное зданіе абрикосоваго цвѣта весело грѣется на солнцѣ. Слѣва нѣжно-фіолетовая дымка укутываетъ выступы мыса и море лежитъ двумя темноголубыми пластами; а посрединѣ ползетъ полоса воды цвѣта молодыхъ васильковъ.
   Такъ хорошо! А во мнѣ клокочетъ возмущенное чувство -- счеты съ женщиной, и не съ той одной, кого случай такъ предательски послалъ сюда; а съ женщиной въ цѣломъ, съ собирательнымъ существомъ, съ этой вѣчной подругой человѣка, сотканной изъ всего, что для мужчины противно и чуждо, тлетворно или постыдно.
   Кто назвалъ ее "прекраснымъ изъяномъ природы?"
   Не слѣпой-ли британецъ-мистикъ, авторъ "Потеряннаго Рая?" Кажется, такъ. Я что-то припоминаю стихъ:
   
   ".... fair defect of nature".
   
   "Изъянъ, ошибка, грѣхопаденіе". О да! Тысячу разъ да! Но "fair" -- прекрасный?!
   Чѣмъ? Тѣломъ? И это сомнительно. Разспросите ученыхъ и тонкихъ знатоковъ античной красоты -- и они, даже восторгаясь изваяніемъ все той-же Венеры Милосской, должны будутъ сознаться, что тѣло этой женщины лишено гармоніи и правильныхъ размѣровъ, что у ней непомѣрно большія ноги и руки, черезъ-чуръ толстая и длинная шея, жесткій профиль, голова несообразно мала противъ туловища и конечностей.
   Но та женщина -- изъ мрамора. Не чистотой линій берутъ онѣ, а живымъ, трепетнымъ тѣломъ, его окраской; блескомъ глазъ, голосомъ, колебаніями похотливаго торса. Онѣ -- страсть, ея ежесекундное воплощеніе. Онѣ -- символъ рабства мужчины и всего человѣчества передъ звѣремъ, сидящимъ въ насъ, передъ постыднѣйшими волненіями души нашей: передъ страхомъ и поползновеніемъ.
   Тотъ нѣмецъ-сатана, кого я долженъ проклинать, кто влилъ въ меня, отраву своего ученія о безсмыслицѣ нашего бытія -- изливаетъ на женщину весь ядъ своихъ геніальныхъ обличеній. И я ничего не скажу здѣсь болѣе сильнаго и злобнаго... Но я и не берусь за это...
   Я страдаю -- заново. И не могу убѣжать отъ того, что съ утра до вечера бороздитъ мою душу, заставляетъ голову мучительно работать и выискивать самые сокровенные доводы въ пользу моей темы.
   Боже! Развѣ во мнѣ говоритъ ненасытная злоба?.. Или мщеніе?.. Развѣ одна любовь, одна печальная возня съ женщиной дали мнѣ то, съ чѣмъ я кончаю свою жизнь, по доброй волѣ?..
   Конечно -- не любовь только и не одна возня съ женщиной. Но женщина -- микробъ, разъѣдающій въ насъ ткань нашей души. Влеченіе къ ней -- роковое для натуръ, какъ моя -- держитъ насъ долгіе годы въ обманѣ, заставляетъ впадать въ безуміе Донъ-Кихотовъ; но только менѣе безкорыстное; въ безуміе, кажущее намъ призракъ счастія и -- что всего печальнѣе и постыднѣе -- призракъ единенія душъ!
   Ха-ха!..
   Единеніе душъ! Печать Каина -- для мужчины, связавшаго свою судьбу съ однимъ изъ этихъ жалкихъ созданій -- и состоитъ въ томъ, что онѣ не въ состояніи никогда, нигдѣ думать, какъ мы, чувствовать, какъ мы, страдать и наслаждаться, какъ мы.
   "И не нужно -- скажетъ мнѣ любой женолюбъ... Онѣ изъ другого тѣста, хотя и изъ нашего ребра. Ихъ прелесть совсѣмъ не въ томъ. Онѣ пополняютъ насъ. Ими надо наслаждаться, какъ цвѣткомъ, жалѣть и любить ихъ, какъ дѣтей".
   И всякій такой женолюбъ, рано или поздно, поймается. Онъ будетъ носить ядро каторжника не потому, что хотѣлъ только наслаждаться женщиной, какъ цвѣткомъ, и баловать ее, какъ ребенка; а потому, что сталъ желать единенія, если не цѣлыхъ двухъ душъ, то хоть двухъ разсудковъ, двухъ волей.
   И это невозможно!.. И никогда не будетъ возможно! Никогда!
   А мы, оглашенные, воспитавшіе въ себѣ дурь благородныхъ идей и побужденій, мы сейчасъ-же ставимъ женщину на одну доску съ нами, а еще чаще преклоняемся передъ нею, не изъ селадонства, а изъ принципа.
   Нѣсколько лѣтъ проходитъ передо мною. Они потрачены на женщину. Остальное, что въ эту-же полосу жизни захватывало и влекло въ разныя стороны, было все-таки связано со страстью, съ ея ударами и потерями. Я не буду перебирать грозныхъ стычекъ. Я возьму только самыя свѣтлыя минуты, или дни и недѣли, когда разумъ вступалъ въ свои права, когда можно было на чемъ-нибудь сладиться, избрать общій интересъ.
   Женщина подчинится вамъ изъ малодушія, по лѣни, съ разсчетомъ или въ пылу страсти; но она не въ состояніи понять васъ, оцѣнить безъ преувеличенія ни одного вашего поступка, прослѣдить хоть одну вашу идею. Она можетъ быть даровитѣе васъ; но и талантъ не спасетъ ее отъ полной неспособности жить душа въ душу съ мужчиной -- обожаетъ она его, какъ любовника, или только терпитъ, какъ своего товарища и компаніона.
   Сколько разъ, послѣ временныхъ разрывовъ, я доходилъ до самаго дна такого анализа, убѣждался въ томъ, какъ великъ самообманъ каждаго изъ насъ, до какой степени женщина чужда намъ и мы ей чужды, до чего мы не въ силахъ идти съ нею въ ногу ни въ чемъ, и опять, при новомъ примиреніи, жалость брала верхъ; а съ жалостью и съ малодушной тоской одиночества воля становилась опять дряблой и туманила голову.
   Ни одна великая идея, ни въ наукѣ, ни въ мірѣ нравственномъ, ни одна высокая жертва на алтарѣ человѣчества -- не были выношены въ сообществѣ женщины, ни въ воздухѣ дружбы съ нею, ни на лонѣ любовной страсти.
   Женщина пойдетъ вмѣстѣ съ вами на смерть, она будетъ неистово проповѣдывать ваше ученіе; но она не въ состояніи войти въ творчество вашей души. Она схватится только за его продуктъ; да и то потому, что для ея страсти рѣшительно все равно: гдѣ, въ чемъ и какъ проявлять себя.
   Одиночество, воздержаніе отъ всякой сдѣлки съ естествомъ женщины, одни способны дать мужчинѣ обладаніе собою, мощь творца и героя. Но когда спохватишься, жизнь изжита. Никакое одиночество не поможетъ... Десять лѣтъ назадъ, когда силъ было достаточно -- половина ихъ ушла на миражъ единенія двухъ существъ... Еслибъ и безъ встрѣчи съ женщиной человѣкъ, какъ я, дошелъ до того-же банкротства души, по крайней мѣрѣ не было-бы такой горечи за самообманъ, въ которомъ толчокъ, импульсъ -- подлая погоня за личнымъ счастьемъ.
   И къ чему я это все заношу въ свою безполезную и темную исповѣдь?
   Все та-же смѣшная и неизлечимая, до конца дней, привычка къ резонерству.
   Не лучше-ли просто уѣхать отсюда? Ничего постыднаго въ такомъ поступкѣ не будетъ.
   Я желаю дожить въ ясномъ настроеніи, имѣю на это полное право... Зачѣмъ-же отравлять себѣ, по доброй волѣ, послѣдніе дни?..
   Женщина, доживающая здѣсь, влачитъ еще болѣе жалкое существованіе, чѣмъ я. Если она безнадежно больна, я не спасу ее... Если она въ нищетѣ, я не могу обезпечить ей безбѣдную жизнь. Да она и проиграетъ все, задолго до смерти, разъ она запойная игрица.
   Конечно, всего легче взять, сѣсть въ поѣздъ и переѣхать въ одно изъ прибрежныхъ мѣстечекъ, вправо или влѣво.
   Что-же мѣшаетъ? Гордость? Тщеславіе мужчины, ложный стыдъ отъ мысли, что я убѣжалъ?
   Рѣшилъ убѣжать отъ бытія; а застыдился устранить себя отъ ненужной и тошной встрѣчи съ какой-то русской барынькой!..
   

25 февраля.

   Неужели я наконецъ встрѣтилъ человѣка, способнаго войти въ мою душу?..
   Не поздно-ли? Все равно. Лучше и глядя въ глаза вѣчной тьмѣ, разобраться въ себѣ...
   Я чувствовалъ себя третьяго дня очень плохо: все та-же тревога, тѣ-же монологи, почти вслухъ, на постыдную тему о женщинѣ.
   Надо было убить это физическимъ утомленіемъ -- и я отправился рано утромъ, пѣшкомъ, по Корнишѣ, шелъ добрыхъ три часа, и къ десяти спустился внизъ, къ станціи, гдѣ хотѣлъ взять обратный поѣздъ и тамъ-же позавтракать.
   Мѣстечко, куда я попалъ, очень разрослось. Я не былъ тутъ нѣсколько лѣтъ. Его нельзя узнать -- отели, роскошныя виллы; но ресторанъ съ террасой на море я нашелъ все на томъ-же мѣстѣ, на нижнемъ шоссе. Тутъ останавливаются по пути къ рулеткѣ и обратно: выпить шампанскаго, позавтракать, поужинать.
   Было еще рано для такой публики, когда я, черезъ садикъ, прошелъ подъ навѣсъ. Гарсоны, безъ фраковъ, накрывали столы.
   Дома я выпилъ чашку café au lait и мнѣ хотѣлось ѣсть больше, чѣмъ я ожидалъ. Головѣ полегчало, въ ногахъ немного ныло; но въ общемъ я былъ довольно бодръ... "Монологи" мои стихли.
   Я заказалъ себѣ яичницу и сырой ветчины и присѣлъ у перилъ наружной террасы. Море лежало внизу бѣлое, точно перламутровое. И небо было въ блѣдно-сизой пеленѣ.
   Меня заставилъ обернуться разговоръ посѣтителя съ гарсономъ. Онъ спрашивалъ его о какихъ-то двухъ господахъ, которые должны были сойтись съ нимъ здѣсь, между десятью и одиннадцатью утра.
   Гарсонъ увѣрялъ его, что никто не приходилъ, кромѣ одного господина, и, вѣроятно, указалъ на меня.
   Выговоръ посѣтителя сейчасъ-же выдалъ его. Это былъ русскій выговоръ, недурной и бойкій; характерный для москвича изъ семействъ, гдѣ говорятъ по-французски съ дѣтства, но не освобождаются отъ общей музыки русскаго произношенія.
   -- Non, ce n'est pas èa!-- сказалъ вполголоса соотечественникъ.
   Когда я обернулся -- онъ еще стоялъ въ дверяхъ крытой галереи, гдѣ помѣщается ресторанъ: небольшого раста, коренастый, съ просѣдью, загорѣлое лицо, довольно Морщинистое, бородка, маленькіе глаза, мягкая шляпа, сѣрый полный костюмъ изъ шевіота, въ клѣтку, въ рукахъ толстая палка, башмаки въ пыли; видно, что онъ долго шелъ и даже немного запыхался.
   -- Pas èa?-- повторилъ гарсонъ.-- Je le regrette, monsieur.
   Я уже призналъ этого незнакомца прежде, чѣмъ онъ оглядѣлъ меня, и прямо подошелъ къ нему:
   -- Не узнаете?-- спросилъ я его.
   -- Ахъ, Боже мой!.. Позвольте! откликнулся онъ, весь встрепенувшись, позвольте, позвольте... Конечно узнаю... Очень радъ!..
   Онъ уже жалъ мнѣ руку и его добрые, свѣтлокаріе глаза заиграли.-- Не правда-ли, встрѣчались въ Москвѣ, у Ивана Ивановича, на Арбатѣ, по воскресеньямъ?
   -- Именно.
   -- Душевно радъ!
   Онъ все трясъ мою руку и переминался съ ноги на ногу.
   -- Давненько это было, -- сказалъ я.
   -- Да, лѣтъ ужъ пять, или около того... Вы здѣсь хотите завтракать, перебилъ онъ себя, двигаясь со мною по террасѣ... И я закушу чего-нибудь. Вотъ какая встрѣча! А я торопился. Два россіянина сговорились со мною быть здѣсь ровно въ десять -- они оттуда; а я отсюда, изъ нашего губернскаго города -- я такъ зову главный городъ этого департамента. И опоздали -- а можетъ, и совсѣмъ не явятся... Знаете, наши компатріоты по этой части -- неисправимы... Забудутъ, депеши не дадутъ. Безпорядочность изумительная!
   Онъ ворчалъ; но его добрые глазки продолжали играть и усмѣшка крупнаго рта, подъ неправильнымъ носомъ, дополняла выраженіе.
   Мы присѣли къ столу. Я уже успѣлъ все вспомнить -- что онъ ученый, натуралистъ; кажется, занимаетъ гдѣ-то каѳедру.
   И тотчасъ-же меня точно что прокололо. Мнѣ припомнились слова моего незнакомца-бытовика -- какъ онъ съ какимъ-то "профессоромъ" оказали денежную помощь русской барынѣ, чахоточной, впавшей въ нищету, т. е. ей.
   Слова "незнакомца" заиграли у меня въ груди и я -- не знаю почему -- сейчасъ-же рѣшилъ подойти къ этому, сегодня-же узнать отъ него и другія подробности.
   -- Вы въ здѣшнихъ мѣстахъ обретаетесь?-- спросилъ онъ меня тономъ московскаго кружковаго человѣка, какъ говорятъ съ тѣми, кого считаютъ совершенно своимъ -- по кругу знакомствъ и интересовъ.
   Я сказалъ -- гдѣ живу.
   -- Поближе къ рулеткѣ?
   -- Нѣтъ?.. Такъ, остановился. Лѣнь было ѣхать дальше. А вы?
   Профессоръ -- я уже такъ мысленно звалъ его -- прищурился и заговорилъ болѣе пѣвуче и медленно:
   -- У меня въ этихъ мѣстахъ -- особая привязка. Половину учебнаго года здѣсь провожу -- иногда въ началѣ здѣшняго сезона, иногда въ концѣ -- вотъ какъ теперь.
   -- Вы вѣдь натуралистъ?
   -- Натуралистъ... Это прозвище слишкомъ обще. Моя узкая спеціальность, хотя она обширна, какъ океанъ, это -- морскія породы.
   -- Вамъ здѣсь раздолье!
   -- Именно. Положимъ, есть и другіе богатые пункты... Неаполь, напримѣръ. Но тамъ мѣсто ужъ насижено... Видите-ли, какое обстоятельство -- онъ закурилъ папиросу -- отыскалось здѣсь, вотъ въ нѣсколькихъ верстахъ отсюда, въ небезъизвѣстномъ вамъ портовомъ городкѣ -- одно запущенное зданіе... Оно было, еще при царѣ Горохѣ, уступлено намъ и мы тамъ уголь держали, на случай захода нашихъ судовъ... А теперь тамъ -- научная станція, правда еще бѣдненькая; но все-же существуетъ и можетъ развиться. Вотъ въ нее-то два россіянина и пожелали заглянуть и просили меня захватить ихъ здѣсь. Судьба васъ послала... Позвольте, на первыхъ-же порахъ, сказать вамъ, что я -- не въ накладѣ.
   -- Могу я посѣтить вашу станцію?
   -- Весьма обяжете!
   Онъ хотѣлъ заказать себѣ что-то; но я предложилъ ему раздѣлить со мною мой завтракъ и приказалъ принести двѣ дюжины устрицъ и бѣлаго вина.
   -- Стало я не ошибся?-- спросилъ я его, когда намъ подали устрицъ, вы -- профессоръ?
   -- Не мало лѣтъ уже маячу.
   Оглянулъ я его тутъ, еще разъ, и нашелъ, что ему, по крайней мѣрѣ, подъ пятьдесятъ.
   -- Сколько вы лѣтъ на службѣ?
   -- Пятнадцать лѣтъ. Мнѣ сорокъ одинъ годъ стукнулъ, сказалъ онъ въ поясненіе.
   Онъ -- мой ровесникъ или всего на годъ старше; а я знаю, что на видъ -- по крайней мѣрѣ, на пять лѣтъ моложе его. Но къ чему мнѣ моя моложавость? На что я похожъ -- рядомъ съ этимъ, на видъ -- пожилымъ человѣкомъ и такимъ жизненнымъ? Его жизненность сквозила изъ каждой поры загорѣлой, морщинистой кожи.
   Давно, очень давно я не испытывалъ такого благодушнаго настроенія отъ встрѣчи и бесѣды съ моимъ сверстникомъ и землякомъ. Въ Москвѣ я мелькомъ видалъ его, на тѣхъ воскресеньяхъ, на Арбатѣ, гдѣ бывало иногда слишкомъ тѣсно и шумно, чтобы съ кѣмъ-нибудь заняться, въ отдѣльности. Вѣроятно, тамъ онъ мнѣ не доставилъ никакого удовольствія.
   Что-то вродѣ предчувствія подсказывало мнѣ, что этотъ именно человѣкъ -- не удержитъ меня отъ перехода въ вѣчность -- нѣтъ!-- но поможетъ мнѣ подвести мои итоги, какъ подобаетъ мыслящему существу, а не жалкому игралищу страстей или душевныхъ недуговъ.
   -- И вы здѣсь живете на лонѣ природѣ, въ святой святыхъ науки?
   Я нарочно такъ кудряво выразился.
   Взглядъ его карихъ глазокъ улыбнулся мнѣ особенно тепло.
   -- Да, въ святой святыхъ, повторилъ онъ. Людей я не чураюсь... Здѣсь есть два три хорошихъ парня изъ русскихъ. Ну, а съ мондомъ нашихъ сытыхъ баръ -- я не сталкиваюсь... Или очень рѣдко. Иногда, по цѣлымъ недѣлямъ, не бываю нигдѣ, кромѣ своей квартиры и лабораторіи... Знаете, уйдешь совсѣмъ въ міръ водяныхъ козявокъ, полиповъ, червей и всякой дряни... Вы вѣдь слыхали конечно, что есть такой морской звѣрь -- голотурія называется?
   -- Какже.
   -- Такъ вотъ мнѣ иногда сдается, ха, ха, что я самъ голотурія на двухъ ногахъ. Даже на своей карточкѣ, вмѣсто короны, хотѣлъ дать ее отгравировать. Только я къ самоистребленію не склоненъ; а это животное, чуть чѣмъ огорчится, сейчасъ свои внутренности выброситъ. И -- капутъ!
   Мы оба засмѣялись. Я вспомнилъ тутъ же, что смѣюсь въ первый разъ за послѣдніе мѣсяцы; можетъ быть -- за цѣлыхъ полгода.
   Почему же я, живя въ одномъ городѣ съ этимъ человѣкомъ, не полюбопытствовалъ присмотрѣться къ нему? Тогда, въ ту зиму, когда я встрѣчался съ нимъ на воскресеньяхъ нашего общаго знакомаго, я переживалъ острый періодъ всякихъ шатаній, вмѣстѣ съ осадкомъ личной горечи отъ неудачъ и разоблаченій того и тѣхъ, въ кого вѣрилъ, съ кѣмъ думалъ найти великое дѣло всей жизни.
   Позавтракали мы очень дружно. Натуралистъ ѣлъ медленно, вкусно и опрятно, пилъ мало, между каждымъ блюдомъ съѣдалъ корочку хлѣба, густо посыпанную солью.
   Устрицы тотчасъ же дали намъ сюжетъ обобщеній. Я радъ былъ этому. Иначе я сталъ-бы волноваться и выискивать предлогъ разспросить его о чахоточной русской барынѣ.
   Это вышло позднѣе -- и само собою.
   -- А вѣдь мы проглатываемъ живыя существа,-- сказалъ я, подрѣзывая устрицу.
   -- Порядочное безобразіе!
   Онъ разсмѣялся, но тотчасъ же его прищуренные глазки перемѣнили выраженіе.
   -- Кто чувствуетъ связь всего сущаго,-- началъ онъ добродушно и очень искренно -- тотъ не можетъ не быть солидарнымъ и съ каждымъ такимъ моллюскомъ... У насъ есть предразсудокъ и между господами, что устрица пищитъ, когда ее поливаютъ лимономъ. Пищитъ -- не пищитъ; а испытываетъ всѣмъ своимъ покровомъ весьма непріятное ощущеніе кислоты. Быть можетъ, это для нея не менѣе чувствительно, чѣмъ для нашего брата, когда какая-нибудь ревнивая мадамъ или мамзель плеснетъ намъ въ физіономію купороснаго масла или крѣпкой водки. Что же дѣлать! Не мало дѣлаемъ безобразій, угождая чреву .
   -- Вы развѣ вегетаріанецъ?-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ! Это отзывается сектантствомъ. Да и нельзя. При кабинетной работѣ, да еще съ наклонностью къ застою разныхъ органическихъ выпотѣній -- безъ животной пищи какъ разъ наживешь неврастенію. Современемъ человѣчество дойдетъ до другихъ способовъ питанія, будетъ менѣе плотоядно. Для меня это -- вопросъ времени.
   Характеръ этихъ досужихъ разсужденій былъ мнѣ по душѣ. Они не отзывались тѣмъ высокомѣрнымъ цинизмомъ и мундирной безпощадностью, въ которые драпируются и у насъ, и вездѣ "естественники". И я -- когда-то, лѣтъ двадцать назадъ, повторялъ, походя, о торжествѣ вѣчнаго закона борьбы и естественнаго подбора, былъ -- на словахъ, по крайней мѣрѣ -- фанатикъ принципа, гласящаго: "то существо только и достойно жить, которое способно сокрушить своихъ враговъ, пожрать ихъ и добыть себѣ, съ бою, самую красивую и здоровую самку".
   Весь обликъ и задушевный, вдумчивый тонъ моего собесѣдника противорѣчили такому мундирному дарвинизму.
   Я сдѣлалъ на это намекъ. Онъ его понялъ и съ затуманеннымъ слегка взглядомъ сказалъ:
   -- Законъ! Какъ будто одинъ есть законъ для всѣхъ и для вся! А для насъ не законъ -- стремленіе, тянущееся тысячи лѣтъ -- безконечно -- продлилъ онъ звукъ слова -- отыскивать великую идею единства механическихъ и нравственныхъ явленій въ природѣ и въ душѣ человѣка? Почему это не законъ? И что возьметъ верхъ: физическій или духовный подборъ -- еще вопросъ.
   Онъ посолилъ свою корочку и добавилъ оживленнѣе:
   -- Для меня -- совсѣмъ и не вопросъ! Тяга къ единенію съ всемірнымъ творческимъ началомъ должна превозмочь все...
   Предо мною могъ сидѣть мистикъ съ личиной естествоиспытателя. Но я не ощутилъ неловкости, какую обыкновенно испытываю, когда, въ разговорѣ, отъ собесѣдника -- сквозь красивый, умный и симпатичный доводъ -- запахнетъ чѣмъ-то вродѣ "деревяннаго масла", какъ выражался въ такихъ случаяхъ одинъ мой товарищъ -- правда большой циникъ, студентъ медицины, впослѣдствіи земскій врачъ, пропавшій гдѣ-то въ провинціи.
   Духовное мое обоняніе не зачуяло запаха "деревяннаго масла". Мнѣ хотѣлось слушать, а не возражать. Одинъ только вопросъ поторопился я предложить ему -- какъ онъ относится къ теперешней народной бѣдѣ?
   Вопросъ этотъ могъ показаться банальнымъ; но почему-то у меня внутри зашевелилось желаніе узнать: какъ онъ думаетъ и говоритъ на эту неизбѣжную тему.
   Вѣдь я -- не больше, какъ пять недѣль назадъ -- выгораживалъ же свое равнодушіе разными доводами -- правда чисто личными, но убѣдительными для меня? Иначе я поѣхалъ-бы -- кончать съ собою -- не сюда, въ этотъ парадизъ безпутныхъ рабовъ своихъ страстишекъ, а туда, гдѣ всякій мой грошъ оказался-бы Божьей благодатью!
   -- Взять хоть-бы нашъ голодъ, началъ я.-- Всякій дарвинистъ долженъ разсуждать такъ: никто не виноватъ, что милліоны хлѣбопашцевъ такъ неосмотрительны и плохи, что первый попавшійся недородъ грозитъ имъ голодной смертью. Кто умѣетъ бороться, тотъ не погибнетъ.
   -- И не одни натуралисты,-- отозвался онъ съ улыбкой на своихъ крупныхъ губахъ -- и господа философы, въ родѣ Герберта Спенсера, такъ разсуждаютъ. И, по своему, они правы.
   -- По своему?-- переспросилъ я.
   -- Конечно. Пожалуйте ко мнѣ въ лабораторію. Въ большомъ акваріумѣ вы увидите, какъ выживаютъ всѣ тѣ, кто умѣетъ ѣсть другихъ. И это -- великій законъ... Но только для существъ, у которыхъ мозгу нѣтъ.
   И какъ-бы устыдившись, что фраза вышла у него докторальна, онъ продолжалъ, наклонившись ко мнѣ черезъ столъ:
   -- И здѣсь -- онъ указалъ рукой въ правую сторону -- собрали на музыкальномъ утрѣ тысячи никакъ четыре франковъ. Не малая сумма, по здѣшнимъ мѣстамъ... Слышно и ваше заведеніе -- онъ мотнулъ головой туда, гдѣ я живу -- отъ своихъ нечистыхъ стяжаній послало пять тысячъ нашимъ мужичкамъ.
   -- Быть по можетъ! вырвалось у меня.
   -- Кажется, объ этомъ было въ мѣстныхъ листкахъ... Да вѣдь человѣчество къ этому идетъ...
   -- Къ чему-же собственно? попросилъ я поясненія.
   -- А къ тому, что всѣ налоги будутъ только на порокъ!.. Ужъ и теперь это практикуется. Акцизъ?.. Налогъ на алкоголизмъ, на куреніе табаку.
   -- И оно порокъ?
   -- Разумѣется.
   -- Вы развѣ держитесь толстовскаго ученія?
   -- Нѣтъ! Но если куреніе не порокъ, то во всякомъ случаѣ страстная, то есть неразумная привычка. До сихъ поръ государства не рѣшаются облагать прямо пороки и разрушительныя страсти. Но они дойдутъ до этого... И теперь уже -- онъ указалъ рукой въ сторону моей слободки и холма, гдѣ стоитъ казино -- это осуществляется въ вашемъ сказочномъ государствѣ.
   -- Въ княжествѣ?
   -- А то какже! Вамъ вѣдь вѣроятно небезъизвѣстно, что это -- государство, гдѣ нѣтъ налоговъ, слѣдовательно нѣтъ нищеты; въ теченіи десяти лѣтъ не было ни одного убійства, совершеннаго подданнымъ княжества. Даже пролетаріата у васъ нѣтъ. Послѣдній безграмотный индивидъ -- его сейчасъ приставляютъ къ ночному дозору; а ночныхъ сторожей у васъ тамъ двѣсти человѣкъ... Заболѣетъ -- больница даровая... Мало этого... Церкви, епископская каѳедра, монастыри съ ихъ школами и богадѣльнями -- все это содержится на то-же. Развѣ это не реализація моей финансовой утопіи?
   -- Вы серьезно? освѣдомился я.
   -- Совершенно серьезно. Только, -- воскликнулъ онъ, -- вы не примите меня за игрока. Я по этой части совсѣмъ глупъ... Никакого влеченія.
   -- Какъ и у меня, промолвилъ я.-- Хорошо-ли это?
   -- Хорошо-ли? переспросилъ онъ.
   -- Да, такое отсутствіе коренныхъ влеченій, общихъ всему животному царству?..
   -- Позвольте. Высшія животныя любятъ игру. Но какую? Художественную, безкорыстную, хотя, прнэтомъ, и могутъ подражать схваткѣ, какъ у собакъ и другихъ породъ. Никакого ненормальнаго стяжанія они не знаютъ и никакой безумной гордости, чванства или суетнаго задора: -- какъ, молъ, рулетка смѣетъ надо мною издѣваться и обдирать меня, какъ Сидорову козу? Ха, ха! Нѣтъ-съ, я за четвероногихъ! Только у двуногихъ, только у homo sapiens страсти, помрачающія его разумъ. А вы жалѣете, что васъ не тянетъ къ зеленому столу? Полноте!.. Если-бъ у насъ преподавали психологію и мораль не книжно, а съ демонстраціями, какъ въ клиникахъ и кабинетахъ -- приводить-бы студентовъ и in anima vili на сотняхъ экземпляровъ демонстрировать -- до какой степени современное и притомъ высшее человѣчество утратило всякій обликъ разумныхъ существъ, въ какомъ оно рабствѣ у своихъ аффектовъ!..
   Все это отвѣчало прямо на мои приговоры и оцѣнки. Но говори я -- я-бы началъ волноваться. У меня выходило-бы это нервно, сердито и вмѣстѣ какъ-то страдательно. Онъ употреблялъ сильныя выраженія; но не сердился, голосъ звучалъ задушевно и въ глазахъ искрилась тихая усмѣшка мыслящаго человѣка, дѣйствительно скорбящаго о томъ, что двуногія существа культурнаго слоя такіе рабы своихъ похотей и своего задора.
   -- Вы правы, сказалъ я; -- но когда страсти потухнутъ и въ душѣ останется только одна горечь, въ видѣ черной гущи -- легче-ли отъ этого? Душевное банкрутство человѣка можетъ происходить и не отъ однихъ страстей, не отъ одного истощенія темперамента...
   -- Еще бы! подхватилъ онъ и даже приподнялъ вверхъ свой ножъ съ живостью, какой у него не было до того. А глаза его остановились на мнѣ пристально. Должно быть, въ звукахъ моего голоса онъ почуялъ нѣчто личное, начало признанія.
   -- Еще бы! повторилъ онъ.-- Какъ вы изволите выражаться: банкрутство души -- это теперешній общій недугъ, и не отъ одной порочности, отъ такихъ разрушительныхъ страстей, какъ игра, или непомѣрное женолюбіе, что-ли... Нѣтъ! Но вѣдь страсть надо понимать гораздо шире... Страсть -- какъ источникъ рабства души -- все, что вводитъ насъ въ обманъ, что возбуждаетъ дѣятельность нашего "я", но не ведетъ къ истинѣ, если позволите педантскій терминъ -- къ адекватнымъ понятіямъ, то есть, въ данномъ случаѣ, къ такимъ, которыя отвѣчаютъ идеѣ нашей внутренней свободы.
   Онъ поглядѣлъ на меня снизу вверхъ -- я на голову его выше -- и сказалъ, скороговоркой, и со своей милой усмѣшкой:
   -- Извините великодушно, за эту фразеологію. Вы скажете, пожалуй, что я, какъ говорится, съ оника, хочу душить васъ проповѣдью. Нѣтъ! Я не сектантъ, не мистикъ, не фанатикъ никакой отвлеченной доктрины. Съ вами я сразу очутился въ воздухѣ, располагающемъ къ обмѣну самыхъ дорогихъ идей, выводовъ, цѣлей жизни.
   -- Благодарю васъ -- сказалъ я съ наклономъ головы.
   -- Право! А вѣдь нынче до жалости скудно по этой части!.. Я думаю, не было еще эпохи, когда-бы люди до такой степени были лишены общаго душевнаго уклада. Это -- нѣчто чудовищное и ведущее къ неизбѣжному и всеобщему крушенію!..
   -- Мнѣ кажется -- нарочно возразилъ я,-- что теперь-то мозгъ и раздираемъ на части самыми абсолютными доктринами и человѣкъ, охваченный ими, не хочетъ ни передъ чѣмъ останавливаться.
   -- Въ томъ-то и дѣло! почти крикнулъ онъ.-- Кидаются во все, что позволяетъ опьянить себя, все равно, что въ алкоголизмъ или морфиноманію. Только-бы уйти во что нибудь, неистовое, сулящее непремѣнно гибель всему, съ чѣмъ нѣтъ силъ бороться: или царство правды и добра -- по щучьему велѣнію, или такъ, просто -- гибель всего для гибели! Это до такой степени въ воздухѣ, что, съ годъ тому назадъ, при мнѣ, одинъ вицмундирный педагогъ, дѣлая передъ публикой опыты съ фонографомъ, прокричалъ въ отверстіе съ пластинкой:
   
   "Пропадай моя телѣга!
   Всѣ четыре колеса!"
   
   Мы опять засмѣялись разомъ.
   Въ этомъ человѣкѣ есть что-то особенно ласковое и примиряющее, хотя онъ такъ охотно "громитъ" свою эпоху и все культурное человѣчество.
   Но вѣдь онъ правъ. Передъ нимъ сидѣла одна изъ жертвъ этого всеобщаго разброда и рабства, какъ онъ его разумѣетъ.
   Когда намъ подали кофе, онъ посмотрѣлъ на часы, ударилъ себя по лбу и поднялся.
   -- Ахъ ты Боже мой! Вѣдь меня ждутъ. Извините Бога ради. Хотѣлъ-бы продолжить нашу бесѣду -- и долженъ бѣжать.
   Онъ опять поглядѣлъ на часы.
   -- Поѣзда мнѣ нельзя ждать. Я пѣшкомъ.
   -- Вы къ себѣ?
   -- Да. Меня тамъ ждетъ одинъ мусьякъ. Хорошій мусьякъ. Изъ ирландцевъ. Знаете, нашъ братъ -- по морскимъ породамъ.
   Я было хотѣлъ попросить взять меня съ собой; но тотчасъ-же сказалъ".
   -- Съ вами я не напрашиваюсь.
   -- Отчего-же?
   -- У васъ будетъ дѣловой разговоръ. Если позволите -- въ другой разъ.
   -- Какъ вамъ угодно... Я каждый день, кромѣ четверга и воскресенья, послѣ завтрака до пяти безсмѣнно. Милости прошу.
   Мы спросили счетъ и пока гарсонъ пошелъ за нимъ, я вдругъ, безъ всякаго подхода, спросилъ его:
   -- Скажите мнѣ, пожалуйста, вы знакомы съ однимъ русскимъ, живущимъ тамъ, въ нашей слободкѣ, какъ я ее назвалъ, изъ тѣхъ, чта работаютъ на рулеткѣ? Мы съ нимъ часто бесѣдуемъ. Онъ съ юморомъ и по своему мудрецъ. Но до сихъ поръ не знаю кто онъ и какъ его фамилія.
   Натуралистъ прищурился противъ солнца и его широкій ротъ растянулся въ улыбку.
   -- Это вы про того... земца? Мы его такъ называемъ. Онъ -- бывшій земскій дѣятель. Ха, ха! Если хотите, дѣйствительно мудрецъ; но только наоборотъ: мудрецъ по части объективнаго отношенія къ своей страсти. Представьте, вѣдь и я не твердъ въ его фамиліи. Знаю, что его зовутъ Федоръ Денисовичъ.
   -- Но, если не ошибаюсь, вы, вмѣстѣ съ нимъ, приняли участіе въ одной соотечественницѣ, безнадежно больной и снѣдаемой тою-же страстью?..
   Выговаривая это, я слѣдилъ за собою, боялся, какъ-бы голосъ мой не дрогнулъ.
   -- Кто это?-- спросилъ онъ, какъ-бы про себя.-- Ахъ да! Точно. Барынька тутъ есть, живетъ въ вашей слободкѣ. Въ послѣднемъ градусѣ чахотки. Жаль ее! Я какъ-то заходилъ къ ней надняхъ. Очень плоха. А все туда наверхъ ее тянетъ. Слѣдовало-бы ее отсюда выслать въ другое мѣсто... собрать деньжатъ. Я думалъ подписку. Да всѣ жмутся. Богатыхъ купцовъ что-то нѣтъ...
   Тонъ у него смякъ и въ голосѣ зазвучали грустныя ноты.
   Этотъ человѣкъ жалѣлъ ее... ужъ конечно больше меня.
   -- Ея фамилія?-- спросилъ я, точно за тѣмъ, чтобы прикрыть то, что я хитрю съ нимъ.
   Опять я услыхалъ и фамилію, и имя, и отчество.
   -- Знаете... Если у васъ тамъ найдется богатенькій игрочекъ, въ выигрышѣ можетъ раскошелится... Живетъ она въ самой крайности... въ какомъ-то чуть не подземельѣ... Право.
   И онъ сказалъ ея адресъ.
   Но я видѣлъ ясно, что онъ ничего не знаетъ изъ моего прошлаго.
   Гарсонъ принесъ счетъ. Я хотѣлъ заплатить одинъ. Онъ не допустилъ.
   -- Нѣтъ, пожалуйста, безъ иностранныхъ манеръ, позвольте раздѣлить пополамъ. Мы вѣдь люди трудовые.
   Упираться я не сталъ.
   Только у воротъ ресторана, когда мы жали другъ другу руки, обмѣнялись мы своими именами. Я ему далъ свою карточку; съ нимъ карточки не было.
   И теперь, прошло какихъ-нибудь два дня, я не знаю такъ-ли я произношу его фамилію. Имя, отечество осталось отчетливо въ памяти: Сергѣй Петровичъ. Лучше буду звать его голотурій, съ мужскимъ окончаніемъ.
   Онъ мнѣ крикнулъ на прощаніе:
   -- Если сядете играть и выиграете, подумайте о той несчастной барынькѣ!
   

1 марта.

   Стучатъ въ дверь. Это было сегодня утромъ, передъ завтракомъ. Я сидѣлъ у балкона и читалъ.
   Входитъ "Голотурій".
   Я очень ему обрадовался. Всѣ эти дни, послѣ первой встрѣчи съ нимъ, я совсѣмъ не думалъ о себѣ, не отдавался своему страдательному доживанію. Мнѣ пріятно было перебирать въ памяти всю нашу, такую неожиданную, бесѣду. Но и о ней не думалъ. И не пошелъ отыскивать ее.
   -- Вотъ спасибо!-- вскричалъ я, усаживая его на диванчикъ, около балконной двери.
   День стоялъ совсѣмъ лѣтній и полоса моря виднѣлась слѣва.
   -- Да у васъ здѣсь славно!-- заговорилъ онъ садясь, -- куда лучше, чѣмъ въ нашей франко-русской губерніи. Воздухъ совсѣмъ не тотъ... И видъ превосходный... Еслибъ мнѣ не было оттуда ближе къ лабораторіи, я-бы перебрался сюда.
   -- Неужели вы для меня только собрались?-- спросилъ я.
   -- Захотѣлось васъ повидать. Собственно, я былъ вызванъ...
   Тутъ онъ какъ-бы перебилъ себя и, прищурившись, наклонился къ письменному столу, гдѣ взялъ карандашъ.
   -- Вы на меня не будете въ претензіи?-- тихо спросилъ онъ, поднимая голову.
   -- За что?
   -- Да видите-ли... Та русская дама, о которой вы меня спрашивали... за завтракомъ, въ ресторанѣ... Она прислала ко мнѣ... одну свою знакомую... старушку, живетъ съ ней въ одномъ домикѣ... Положеніе ея, дѣйствительно ужасное. Слегла, денегъ ни копѣйки... вся въ долгу... За докторомъ послать не на что. И вотъ она умоляетъ обратиться къ русскимъ, живущимъ здѣсь... Никого я здѣсь не знаю, кромѣ того земца. Онъ, кажется, малый съ сердцемъ... Только на него разсчитывать трудно, если профершпилится, до присылки денегъ изъ дома, а самъ можетъ сидѣть на антоніевой пищѣ. Я вспомнилъ нашъ разговоръ...
   -- И назвали ей меня?
   Возгласъ вырвался противъ моей воли. Я замѣтно покраснѣлъ.
   -- Извините... Я вѣдь ничего не предполагалъ...
   Онъ опять запнулся.
   -- Она услыхала отъ меня ваше имя... и вся всколыхнулась. Говоритъ мнѣ возбужденно, а сама кашляетъ, кашляетъ... знаете... душу всю выворачиваетъ... "Вы увѣрены, что это онъ?.." Я ей карточку... вашу карточку; она у меня оказалась въ бумажникѣ. Въ слезы... И долго рыдала... Первое слово, когда немного овладѣла собою: "Ни за что онъ не придетъ ко мнѣ, ни за что!.." И опять рыданія... Стало ей колотить грудь... И платокъ весь въ крови. Это уже давно, съ прошлаго года. Вотъ я передъ вами съ повинной... Но она-же стала, на прощаніе, умолять меня повидаться съ вами... Какъ-же мнѣ было поступить, разсудите сами?
   Глаза его, сморщенные и мягкіе, обратились ко мнѣ.
   -- Полноте, съ какой стати вы обвиняете себя?
   Мною овладѣвало волненіе. Слова съ трудомъ выходили.
   -- Доктора я ей найду. Тутъ одинъ живетъ по зимамъ, изъ остзейскихъ нѣмцевъ. Онъ толковый и не очень деретъ. Какъ разъ, по внутреннимъ болѣзнямъ. Вотъ отъ васъ зайду къ нему.
   -- Зачѣмъ же вамъ одному входить въ такіе расходы? остановилъ я его.
   -- Я не отказываюсь... по силѣ-возможности... сложиться можно. Я заверну и къ тому земскому обывателю. Онъ завтракаетъ тамъ, около казино, въ Oysterbarlb, внизу, недалеко отъ станціи. Можетъ еще въ выигрышѣ, такъ навѣрно отвалитъ.
   Онъ хотѣлъ было разсмѣяться; но что-то его удержало.
   Мнѣ сдѣлалось почти нестерпимо совѣстно... Самолюбіе-ли заговорило, или другое чувство; но я не могъ молчать.
   -- Сергѣй Петровичъ!-- началъ я совсѣмъ другимъ тономъ.-- Вы не хотите передать всего того, что вы услыхали отъ этой женщины... обо мнѣ.
   -- Да она ничего связнаго не высказала. Пришла въ такое возбужденіе... Слезы, рыданія, адскій кашель... близка была къ истерическому припадку... Разумѣется, я, если говорить по душѣ, могъ понять, что у васъ съ нею есть прошедшее... Можетъ быть, вамъ слишкомъ тяжело будетъ ее видѣть...
   -- Помочь ей я готовъ, перебилъ я.
   -- Но, кромѣ голой нужды и денежной помощи, тутъ -- другое... Она прямо сказать: на краю гроба. И видно, что ей свиданіе съ вами особенно дорого... Хотя она, какъ и всѣ чахоточные, не думаетъ, что жить ей нѣсколько недѣль, много три мѣсяца.
   Онъ замолчалъ. Я сидѣлъ на томъ же диванѣ, но не смотрѣлъ на него. Во мнѣ начиналось нервное безпокойство, стало покалывать въ пальцахъ. Щеки все разгорались.
   Потребность въ самооправданіи, всего сильнѣе: желаніе поставить ребромъ вопросъ о розни между мужчиной и женщиной, взяли верхъ.
   -- Сергѣй Петровичъ!-- вскрикнулъ я, чувствуя, что меня ничто не сдерживаетъ, никакая неловкость, ни самолюбіе, ни страхъ выдать себя. Да и чего мнѣ бояться? Мнѣ?
   -- Ась? отозвался онъ полушутливо.
   -- Нужды нѣтъ, что я васъ узналъ всего нѣсколько дней назадъ. Вы точно судьба посланы мнѣ, передъ тѣмъ, какъ я окончательно сведу свои счеты съ жизнью.
   Онъ бокомъ поглядѣлъ на меня.
   -- Въ какомъ смыслѣ?-- успѣлъ онъ спросить.
   -- Во всѣхъ, -- отозвался я.-- Но объ этомъ рѣчь впереди. Я не стану увертываться. Да, эта жалкая женщина, вдвойнѣ жалкая -- протянулъ я -- была мнѣ когда-то очень близка. Я любилъ ее, и одну ее. И на нее положилъ чуть не десятокъ лѣтъ, лучшихъ лѣтъ жизни, какъ выражаются обыкновенно въ такихъ случаяхъ. Я не стану жаловаться и негодовать, помнить зло измѣны, предательства, ставить въ вину то, что она покинула меня, забыла обо мнѣ, и потомъ опять мучила меня, когда встрѣтилась со мной совсѣмъ разбитой, нищей, постарѣлой, павшей въ глазахъ мало-мальски честныхъ людей. Нѣтъ! Это все было прощено ей, все. Ей немного жить, и я, какъ вамъ сейчасъ сказалъ, подвожу свои послѣдніе счеты съ жизнью. Но я вотъ что хочу заявить вамъ... Нѣтъ! Не заявить только, а излить вамъ первому все, что накипѣло и перекипѣло въ душѣ моей, выстрадавшей весь ужасъ и все трагическое шутовство, связанные съ женщиной, съ ея натурой, съ роковой и жалкой рознью между нами и ею. Этого я забыть не могу и не хочу! Идти къ ней, значитъ еще разъ разбередить въ душѣ всю гущу, смрадный осадокъ, который мы наживаемъ только черезъ женщину, только въ силу нашей блажи, нашего слабодушія, самообмана и фатовства!
   И тутъ потекли воспоминанія, безконечныя подробности изъ нашей долгой повѣсти. Я не горячился, не дрожалъ, даже не вскакивалъ и не шагалъ по комнатѣ, а точно въ публичномъ отчетѣ отпрепарировалъ факты и мельчайшія подробности, показывающія: до какой степени женщина -- любитъ-ли она насъ или нѣтъ, вѣрна или обманываетъ, грустна или весела, ласкова или злобно-бранчлива, -- никогда не понимаетъ насъ, извращаетъ наши чувства и мысли, не въ силахъ поддержать насъ ни въ чемъ, что не доступно ея чувственной или сентиментальной природѣ, не въ силахъ что-либо творить и въ чемъ-либо стать выше своего рабства передъ страстью, страхомъ и тревогой.
   -- Вотъ, Сергѣй Петровичъ -- обратился я къ нему съ еще большимъ натискомъ -- вы говорили тогда, въ нашу первую встрѣчу о рабствѣ и свободѣ души. Онѣ -- вѣчныя и лукавыя рабыни, и кто, какъ я и мнѣ подобные, смирится передъ ними или по доброй волѣ повѣритъ имъ, въ тѣхъ ядъ женскаго естества разъѣдаетъ все до тла.
   Тутъ только я всталъ и отошелъ къ камину.
   Онъ сидѣлъ на диванѣ, въ позѣ человѣка, слушающаго, съ замѣтнымъ сочувствіемъ, не новыя, для него, вещи.
   -- И только? спросилъ онъ меня.
   -- Для меня этого достаточно -- отвѣтилъ я довольно рѣзко и растворилъ другое окно. Мнѣ недоставало воздуху.
   -- Милый мой -- заговорилъ онъ тономъ человѣка, старше меня на много лѣтъ.-- Все это быть можетъ и вѣрно... Я говорю: "быть можетъ", потому что не могу выдавать себя за знатока женщинъ. Хотя я уже старый холостякъ, но любовь меня, какъ слѣдуетъ, не забирала... Въ общемъ это должно быть такъ. Но въ вашей скорбной исповѣди не одна жизнь подсказываетъ вамъ такіе безпощадные приговоры. Тутъ слышится и нѣчто другое, уже прямо навѣянное книжками.
   -- Почему-же?-- довольно задорно возразилъ я.
   -- Вы, конечно, отвѣдали и того яда, который сочится изъ книгъ нѣмца, сбившаго съ пути не мало людей нашей генераціи...
   -- Вы хотите сказать?..
   -- Да вы прекрасно понимаете о комъ я говорю.
   Онъ усмѣхнулся прищуренными глазами.
   И тотчасъ же предо мною встала физіономія старика съ щеткой сѣдыхъ волосъ, съ бритымъ сухимъ лицемъ и брезгливой улыбкой на тонкихъ губахъ, въ бѣломъ старомодномъ галстухѣ.
   Цѣлыя страницы нѣмецкихъ изрѣченій, одно другого ядовитѣе, пронеслись по моей памяти. Въ нихъ находилъ я геніальное подтвержденіе всему тому, что женщина заставила меня пережить за цѣлыхъ десять лѣтъ.
   -- Дѣло не въ кличкахъ, не въ авторитетахъ!-- крикнулъ я.-- Не можетъ каждый изъ насъ выдумать свою особую систему. Это только здѣсь, у каждаго запойнаго игрока, есть непремѣнно своя система: сорвать банкъ. Наше поколѣніе нашло въ книжкахъ, на какія вы намекнули, свою цикуту. Чтожъ дѣлать? Таковъ былъ нашъ жребій.
   Говоря это, я почувствовалъ нытье въ груди. Я ничего не хотѣлъ скрывать въ этой исповѣди. А еще такъ недавно я, молча, чуть не проклиналъ тотъ моментъ, когда я развернулъ большую книгу этого самого нѣмца съ бритымъ лицомъ и тонкими губами ядовито-себялюбиваго филистера и остряка.
   Но что-то удержало меня. Я не дошелъ до конца, не повинился въ этомъ и замолчалъ, сразу, точно отрѣзалъ, разсердившись.
   Гость мой всталъ, подошелъ ко мнѣ, положилъ мнѣ, пріятельски, руку на плечо и необычайно добро заглянулъ мнѣ въ лицо, снизу вверхъ.
   -- Спасибо за вашу исповѣдь... Я не духовникъ; но, если позволите, мы еще побесѣдуетъ. Мнѣ сдается, что вы на опасномъ пути. Голосъ его сталъ глуше: -- не торопитесь, всегда успѣете.
   Онъ не договорилъ; но я понялъ конецъ его фразы: "всегда успѣете покончить съ собою".
   -- Конечно! обронилъ я.
   -- Видѣть эту женщину вамъ тяжело. Помочь ей радикально, вы, конечно, не можете. Пойти къ ней -- надо много... не мужества, а философіи... знаете настоящей, а не этой вотъ... которая все уничтожаетъ, потому только, что нѣтъ на землѣ райскихъ фруктовъ и если неумѣренно поѣсть земныхъ, то непремѣнно разстроишь желудокъ и будутъ сильные спазмы, ха, ха!..
   Эта шутка, быть можетъ, несовсѣмъ умѣстная -- не раздражила меня. Ему искренно хотѣлось быть моимъ духовнымъ, если не душевнымъ врачемъ.
   -- Да, добавилъ онъ, протягивая мнѣ руку на прощанье,-- идти къ ней вамъ тяжело. Но знаете что?.. Вы привыкли, какъ я вижу, доходить до дна всякихъ ощущеній и нравственныхъ испытаній, даже и очень горькихъ. Почемъ знать? Быть можетъ, теперь, у постели умирающей женщины, вы посмотрите совсѣмъ иначе на ваше прошлое, да и вообще на женское естество. Кто знаетъ?.. Для человѣка, много жившаго мозгомъ, какъ-то... неприлично отказываться еще отъ одного итога... Какъ вы думаете?
   Я ничего не отвѣтилъ. Мы простились друзьями. Онъ принялъ отъ меня нѣсколько золотыхъ, какъ участника складчины на ея леченье и уходъ, и уже на площадкѣ, шепнулъ мнѣ очень мило:
   -- Позвольте хоть обнадежить ее. Васъ это ни къ чему не обязываетъ.
   И быстро побѣжалъ внизъ.
   

3 марта.

   Дошелъ я до церкви, что на верху, около англійской аптеки и спустился по крутой лѣстницѣ въ узкій проходъ, носящій названіе какого-то пассажа. Дорогу мнѣ указалъ мальчикъ -- "егерь" изъ отеля.
   Внизу, я взялъ на право и все спускался къ берегу. Одинъ рядъ домовъ въ два и три этажа, съ бѣдной отдѣлкой, нѣсколько лавчонокъ... Справиться не у кого. Номера не на всѣхъ домахъ.
   На самомъ обрывѣ -- облупленный домишко въ два этажа, съ подвальнымъ жильемъ, такъ что со стороны моря выходитъ три жилья.
   Не сразу добился я какъ мнѣ пройти къ "русской больной дамѣ".
   Я все-таки пошелъ къ ней, проснулся съ этимъ сегодня, очень рано, только что засвѣтило.
   Не жалость, а скорѣе самолюбіе погнало меня, не хотѣлось показаться мстительнымъ и жосткимъ передъ Сергѣемъ Петровичемъ. Захотѣлось "испить чашу до дна".
   Старуха, въ потертой шали, плохо причесанная, похожая, выраженіемъ лица, на ростовщицу, указала мнѣ на лѣсенку. Въ сѣняхъ было неопрятно, пахло жареной рыбой и еще чѣмъ-то.
   Лѣсенка каменная, безъ передъ, привела меня къ двери. Я постучалъ. Оттуда отвѣтили.
   Голосъ чуть слышный, глухой. Я сначала не узналъ его.
   Отворяю. Одно узкое окно завѣшено. Запахъ сырости и какихъ-то лекарствъ. Слѣва кровать съ пологомъ. На полу, каменномъ, ни одного коврика. Платье валяется по стульямъ. Большая бѣдность, почти нищета.
   -- Qui est là?
   На этотъ разъ я узналъ голосъ и даже ея французское произношеніе.
   Мы не видались нѣсколько лѣтъ; но звукъ, хоть и глухой, не измѣнился и жутко прошелъ по мнѣ.
   Я назвалъ себя по-русски.
   -- Ахъ!.. Боже мой!..
   Она приподнялась въ кровати, вся заколыхалась, схватилась руками за волосы, поправить прическу, потомъ за воротничекъ кофты, давно не мытой.
   -- Вы пришли!.. Благодарю!..
   Она захныкала. Ея слезы всегда раздражали меня... Тутъ я подошелъ поближе. На столикѣ стоялъ пузырекъ и плевальницей служила большая чашка.
   Истерика однако не началась.
   -- Вы пришли,-- заговорила она прерывисто, съ хрипотой.-- Профессоръ обнадежилъ меня. Доктора прислалъ вчера... И вы приняли участіе... Я знаю... Я этого не стою...
   -- Вамъ вредно много говорить, перебилъ я ее и присѣлъ, не безъ гадливости, на край кровати.
   Ничего не задрожало во мнѣ: ни великодушнаго, ни умиленнаго чувства. Я оглядѣлъ ее, какъ докторъ, на визитаціи, оглядываетъ субъекта, находящагося въ послѣднемъ градусѣ бугорчатки.
   Лицо всегда было худощавое; теперь оно побурѣло и обтянулось, съ синевой подъ глазами и безъ румянца, даже безъ розовыхъ пятенъ на щекахъ. Въ глазахъ непріятный чахоточный блескъ. Въ нихъ я прочелъ все ту-же смѣсь нервности, суетности, лжи, самообмана, ненасытнаго жуирства, будь то любовное увлеченіе или желаніе играть роль, или рулетка. Сѣдыя пряди прилипли къ влажной кожѣ. Ее замѣтно лихорадило.
   Оглядѣлъ я ее всю, и во мнѣ поднялось щемящее чувство, не злости, а жалости къ себѣ.
   И на эту женщину я положилъ полжизни, ровно половину того двадцатилѣтія, какое мнѣ отпущено было, съ выхода изъ университета! Не прикуй меня рабство, страсть къ ней, я бы, врядъ-ли, кончилъ такимъ скорымъ всеобщимъ банкротствомъ моей души. Я это сознавалъ, сидя на краю ея кровати, сильнѣе чѣмъ когда-нибудь, ярче, чѣмъ въ самыя ужасныя минуты испытаній, внесенныхъ въ мою жизнь этой женщиной.
   -- Знаю, захныкала она опять...-- Вы вправѣ совсѣмъ отвергнуть меня.
   Эта фразеологія напомнила мнѣ былыя сцены. Я нашелъ слово "отвергнуть" нестерпимо книжнымъ.
   Ея рука съ неопрятными пальцами протянулась къ мнѣ, влажная и трепетная, непріятная на ощупь. Я почти съ гадливостью пожалъ.
   Тотъ "господинъ", который все это испытывалъ, тоже не восхищалъ меня. Мнѣ становилось довольно противно и за самаго себя; но такъ было. Къ чему-же буду я это замазывать или выгораживать самаго себя?
   Такъ было!
   -- Пожалуйста, заторопился я,-- не волнуйтесь... Къ чему намъ перебирать прошлое... Его нѣтъ. Оно умерло.
   -- Умерло?-- воскликнула она.
   -- Я для васъ мертвецъ, скажите?
   Въ этихъ вопросахъ я заслышалъ прежніе звуки -- когда она начинала донимать меня жалкими словами и кончала тѣмъ, что кидала мнѣ въ лицо язвительныя доказательства моего бездушія.
   -- Наше прошедшее умерло,-- повторилъ я учительскимъ тономъ -- да, прошедшее; но мы еще живы. Это не одно и то же. Займитесь своимъ здоровьемъ... Какъ вы себя чувствуете сегодня?
   Я былъ радъ, что перешелъ къ тону простого знакомаго, навѣстившаго серьезно больную.
   -- Докторъ... тотъ... нѣмецъ. Онъ такъ смѣшно говоритъ порусски. Все называлъ меня "милостивая государыня", колотилъ по груди... Я чуть не умерла. Къ чему это?.. Совсѣмъ не надо -- начала она раздражаться.-- Это одно шарлатанство и умничанье. Не правда-ли? Ну, я знаю, я больна... очень больна. Но слава Богу, я еще не собралась умереть. А онъ вдругъ объявляетъ мнѣ: вамъ надо ѣхать въ Санъ-Ремо сейчасъ же. "Здѣсь милостивая государыня,-- передразнила она его,-- для васъ слишкомъ много ажитацій... Такъ нельзя?.."
   Она закашлялась и схватилась за плевальницу. Кровавый цвѣтъ мокроты замѣтилъ я -- и это не взволновало меня. Загляни она въ меня, она имѣла-бы полное право разразить меня за мое бездушіе.
   Но я не могъ, если-бы и хотѣлъ, настроить себя даже на простую жалость.
   -- Успокойтесь пожалуйста, -- остановилъ я ее.-- Докторъ правъ. Вамъ здѣсь не хорошо... Переѣхать въ Санъ-Ремо не Богъ знаетъ что стоитъ. Тамъ дешевле и главное -- тихо.
   -- Но чѣмъ же я буду жить?
   Ея глаза сверкнули и въ нихъ я прочелъ: "вѣдь ты меня не будешь содержать"!
   -- Средства найдутся,-- тихо вымолвилъ я и мнѣ, почему-то, стало неловко.
   -- Я не хочу милостыни!..-- продолжала она, почти выходя изъ себя.-- Я не нищая! Здѣсь я могу держаться. Мнѣ не надо грудъ золота. Я не съумасшедшая... Я не надѣюсь выиграть двѣсти тысячъ. Но держаться я могу... И держалась... И буду держаться. Ахъ Боже мой! Хоть у насъ здѣсь... на верху, одна старушка...
   -- Та, что я видѣлъ въ сѣняхъ?
   -- Какая? Въ платкѣ?
   -- Да.
   -- Это -- хозяйка...
   Она заговорила порывисто и шепотомъ:
   -- О! Эта хозяйка! Ужасная гадина. Закладчица! Она, какъ піявка высасываетъ меня. Помните мои часики. Я ихъ хранила, какъ зѣницу ока. Они съ эмалью и съ брилліантами, были заплачены, дѣдомъ, сто семьдесятъ рублей... Она дала мнѣ за нихъ семьдесятъ франковъ -- по курсу двадцать восемь рублей... ха, ха!-- хохотъ вырвался изъ ея груди съ хриплымъ свистомъ.-- Двадцать восемь рублей! Я просрочила всего два дня... Всего!.. Божусь вамъ... И она, низкая женщина, продала ихъ и увѣряетъ, что не получила за нихъ и семидесяти франковъ... Пять процентовъ въ недѣлю! Но она сама играетъ -- и несчастна въ игрѣ. Намедни совсѣмъ продулась. Разумѣется... Такая скряга -- не можетъ проиграться... Но все-таки!.. Ха, ха! Это меня немножко утѣшило...
   Она вся пылала... Страсть схватила ее въ свои когти и понесла. Обо мнѣ она забыла. Ни тѣни привязанности, даже простого стыда не было въ ней. Да и прежде, по прошествіи полугода нашей любви, она принадлежала мнѣ только тѣломъ...
   -- Переѣзжайте отъ нея,-- сказалъ я.
   -- Она меня не пуститъ,-- прошептала она -- и ея перекосившіеся глаза злобно сверкнули въ сторону двери.
   -- Вы ей должны?
   -- Une misère!-- вдругъ заговорила она по-французски -- и я заслышалъ въ ея выговорѣ новое франтовство, на которое она была всегда такъ падка.-- Elle est là comme un oiseau de proie!.. La crapule!..
   Послѣдніе два года -- предавшись своей страсти -- она жила здѣсь среди разныхъ салопницъ и старѣющихъ блудницъ и научилась отъ нихъ ихъ жаргоннымъ возгласамъ, подражая манерѣ говорить "настоящихъ парижанокъ". Всегда подвержена она была этому русскобарскому обезьянству. Жили мы въ Германіи -- она начинала говорить, какъ нѣмецкія хозяйки и кельнера. Въ Италіи -- то же самое.
   Разъ попавъ на свою зарубку она, задыхаясь и кашляя, вылила цѣлый ушатъ помой на свою хозяйку, на разныхъ бабенокъ, русскихъ и иностранныхъ, съ какими встрѣчалась въ казино. Онѣ -- "des grues"!-- даже не замѣчаютъ ее, когда сталкиваются почти носъ къ носу. Съ годъ назадъ, когда у ней еще водились деньги -- онѣ вымаливали у ней по золотому, и даже по пятифранковой монетѣ.
   Но влюбленность въ себя и задоръ самомнѣнія взяли опять верхъ и она, совсѣмъ ослабѣвъ, еле слышнымъ голосомъ, стала спрашивать меня -- очень-ли она измѣнилась и можно-ли ей дать больше тридцати пяти лѣтъ?
   -- Я не вѣрю этому нѣмцу!-- заговорила она уже по-русски -- не вѣрю! Лучше здѣшняго климата я нигдѣ не найду... Что мнѣ дѣлать въ Санъ-Ремо?!.. Я умру тамъ отъ скуки. Итальянская дыра! Что-же! Я играю. Но это одно поддерживаетъ меня... Вотъ придетъ настоящая весна черезъ двѣ недѣли -- я совсѣмъ оправлюсь.
   Новый припадокъ кашля, на этотъ разъ долгій и мучительный -- я думалъ, что она умретъ на мѣстѣ, и не испугался -- приковалъ ее къ постели. Она лежала пластомъ, зеленая, вытянутая.
   -- Хотите, я схожу за докторомъ? Гдѣ его адресъ?
   -- Не надо, не надо,-- пролепетала она черезъ нѣсколько минутъ.-- Ничего! Пройдетъ!
   И впала въ забытье. Я вышелъ изъ комнаты, поднялся наверхъ и отыскалъ хозяйку.
   Ростовщица прежде всего стала жаловаться... Больная можетъ умереть, не расплатившись съ нею. И безъ того она отбиваетъ у ней жильцовъ.
   -- Elle empoisonne le logement, cher monsieur!-- повторяла старуха.
   Боялась она и того, что изъ-за смерти этой дамы ей надо будетъ имѣть дѣло съ полиціей. Можетъ быть, и похоронить нечѣмъ будетъ. Она пронюхала, что ей помогли и прислали доктора. Но деньги уйдутъ на рулетку -- только ея жилица въ состояніи будетъ доплестись до казино.
   Я ее успокоилъ и настоялъ на томъ, чтобы она наняла сидѣлку, за которую я буду платить, оставилъ свой адресъ и сказалъ, что приду на-дняхъ.
   Грязная старуха проводила меня до подъема въ гору и все болтала о своей жилицѣ, называла ее "une toquée", говорила, что она играетъ безумно, когда можно жить на рулетку.
   -- Oui monsieur, les deux dames du premier -- c'est la roulette qui les nourrit.
   Я хотѣлъ ее спросить: а правда-ли, что она беретъ по пяти процентовъ въ недѣлю, подъ залогъ золотыхъ вещей?
   Все это было мнѣ тяжко и противно -- и я, взбѣжавъ наверхъ, точно выкарабкался изъ какого-то клоповника или смрадной ямы.
   Той жалкой женщинѣ что-же могу я пожелать, какъ не скорѣйшей смерти?
   Она врядъ-ли протянетъ больше недѣли. Наши счеты кончены. Но какая встрѣча!.. Сколько въ ней жестокой правды... Даже память о десяти годахъ любовной драмы не вызвала въ ней ни одного звука, способнаго согрѣть, тронуть, потрясть или довести до всепрощенія.
   Мы -- мужчины -- какіе-то слѣпорожденные, обреченные на вѣчное ослѣпленіе, и его главный предметъ -- женщина.
   

6 марта.

   Шлюпка везла насъ поперегъ бухты, между двумя мысами. Поднималась такая-же золотистая луна, какъ и въ ту ночь, когда я бродилъ по бастіону верхняго сада.
   Два рыбака дружно дѣйствовали веслами. Сергѣй Петровичъ въ мягкой шляпченкѣ сидѣлъ на рулѣ и щурился. Онъ предложилъ мнѣ довезти меня на своей "зоологической" шлюпкѣ до станціи, гдѣ я возьму поѣздъ.
   Съ пятаго часа я пробылъ у него, въ лабораторіи. Онъ мнѣ показывалъ всѣхъ своихъ "козявокъ" и "морскихъ звѣрей". Но въ задней комнатѣ, гдѣ у него небольшая библіотечка, -- мы долго разговаривали о ней.
   Его тронулъ мой визитъ туда, въ комнатку подвальнаго этажа. Я попросилъ его не безпокоиться, сказалъ и про сидѣлку.
   -- Только я за нее не страдаю, у меня нѣтъ къ ней настоящей жалости.
   Онъ взялъ меня за руку и выговорилъ:
   -- Состраданіе безполезно и даже вредно. Дѣло не въ немъ.
   -- Какъ такъ? спросилъ я, озадаченный этимъ парадоксомъ.
   -- Вамъ мое опредѣленіе кажется чудовищнымъ... Позвольте развить его. Только здѣсь что-то не совсѣмъ хорошо пахнетъ. Пойдемте, я вамъ покажу помѣщеніе, гдѣ была когда-то трапеза... Вѣдь это -- вы не забыли -- упраздненный монастырь, а потомъ тюрьма.
   Мы вошли подъ темнѣющіе своды огромной, заброшенной залы со сводами и остатками верхнихъ галерей. Полъ земляной, не ровный; двигаться надо осторожно. Воздухъ заброшенной церкви обдалъ насъ; но въ немъ дышалось вольно.
   Мы присѣли на какую-то груду, и разговоръ нашъ продолжался тихо, почти торжественно. Голоса гулко раздавались подъ сводами.
   -- Разумѣется, состраданіе вредно, потому что оно пассивное состояніе души, другими словами -- ея умаленіе. Такъ опредѣляетъ одинъ мудрый іудей. Его книга многому меня научила.
   -- Какой іудей? Какая книга? заинтересовался я.
   -- Книга -- Этика. Авторъ ея Спиноза. Конечно, вамъ они извѣстны?
   -- Мало, отвѣтилъ я, безъ всякаго сожалѣнія.
   -- Почитайте. Я не спинозистъ въ томъ смыслѣ, что не считаю первымъ благомъ пользу своей особы... Но вѣдь и этотъ іудей только въ силу своей математической логики -- утилитаристъ. Его концепція всего сущаго выше всякаго утилитаризма и послѣднее слово ея -- любовь.
   -- Такъ какая-же можетъ быть любовь безъ состраданія?
   -- Можетъ... Допустимо любить высшій принципъ бытія, не сострадая ему, ибо онъ въ этомъ ни мало не нуждается.
   Сергѣй Петровичъ положилъ мнѣ руку на плечо -- его любимый жестъ.
   -- Такъ и вы... Зачѣмъ вамъ мучиться за эту женщину? Хорошо ужъ и то, что вы обезоружены ея теперешнимъ состояніемъ, не помните зла, все поняли и способны дѣятельно помочь ей -- больше вѣдь ничего не надо. Мучиться за ближнихъ безполезно, хотя и кажется очень достойнымъ. Гораздо выше и разумнѣе -- подчеркнулъ онъ -- все познать и быть всегда способнымъ на дѣятельное добро, сохраняя полную ясность духа.
   -- Таковъ вашъ идеалъ, Сергѣй Петровичъ?
   -- Если угодно -- да. Только вѣдь плоть немощна -- вѣкъ живешь и вѣкъ тормошишься. Мудрецомъ никогда не будешь -- добавилъ онъ смѣшливо и тряхнулъ головой.
   Этотъ разговоръ еще наполнялъ меня, когда мы переѣзжали черезъ бухту и морская волна чуть-чуть колыхала нашу шлюпку.
   Мы условились видѣться послѣзавтра вечеромъ и посидѣть подольше. Навѣрно, онъ завернетъ къ ней узнать, въ какомъ она положеніи. Отъ доктора онъ узналъ, что она врядъ-ли доживетъ до конца будущей недѣли.
   Такъ думаю и я.
   Выйдя на берегъ, мы пошли пѣшкомъ, по тропинкѣ надъ моремъ.
   -- Я васъ провожу до станціи и вернусь по желѣзной дорогѣ къ себѣ въ городъ.
   -- Это вы дѣлаете только изъ любезности ко мнѣ, Сергѣй Петровичъ?
   -- Какая-же любезность! Полноте!
   Насъ влечетъ другъ къ другу. Это несомнѣнно. Мнѣ не хочется теперь уходить совсѣмъ изъ жизни, прежде, чѣмъ я не сдѣлаю его своимъ духовникомъ. Увѣренъ, что его напутствіе дастъ мнѣ ту ясность духа, съ какой въ древности люди кончали съ собою.
   Пройдя съ версту, мы присѣли на краю приподнятой лужайки, покрытой старыми оливами.
   Меня еще можжило мое бездушіе тамъ, у ея постели, во время моего визита, и я ему все разсказалъ, дошелъ даже до виртуозности въ самоанализѣ, не пощадилъ себя вплоть до мельчайшихъ душевныхъ движеній.
   -- Въ этомъ, быть можетъ, сказалась ваша горечь за прошлое. На женщину слишкомъ много тратится силъ -- это вѣрно. Скажу вамъ про себя. Конечно, холостая доля не всегда вкусна. Брака я не отрицаю и если мнѣ суждено еще раздѣлить свою долю съ хорошей женщиной -- я не испугаюсь этого. по какъ я признателенъ судьбѣ за то, что любовная страсть не вошла клиномъ въ мою жизнь. Это одинъ изъ самыхъ печальныхъ видовъ рабства. Въ васъ горечь разбитаго чувства поднялась у постели той женщины. Древніе не знали такого плѣненія души. У нихъ не было нашей хандры и нашего вельтшмерца -- произнесъ онъ русскимъ звукомъ. И то, и другое зашло въ душу культурнаго человѣка съ женщиной и мистицизмомъ. Отъ нея-же заразились мы и ненасытной жаждой счастья, во что-бы то ни стало.
   Онъ посмотрѣлъ на меня пристально, -- пристально и спросилъ:
   -- Вѣдь и вы, кажется, жертва нынѣшняго недуга?
   -- Какого?
   -- Извѣрились въ жизнь. Быть можетъ, отрицаете самый смыслъ ея?
   -- Не отрицаю ея смысла вообще; но себя считаю полнымъ банкротомъ. Возстановить свой балансъ -- мнѣ нечѣмъ.
   Я выговорилъ это тихо, безъ всякаго возбужденія. За рисовку онъ не могъ принять моихъ словъ.
   Мнѣ уже послѣ второй нашей бесѣды, у меня въ комнатѣ, стало ясно, что онъ понимаетъ кто я, на какой исходъ обрекъ я себя.
   -- Ну да, ну да -- началъ онъ болѣе нервнымъ тономъ.-- Опять тоже печальное заблужденіе. Но развѣ эвдемонизмъ -- извините за книжный терминъ -- вѣдь вы его знаете? развѣ ученіе о нашемъ личномъ или всеобщемъ счастіи можетъ дать вамъ какую-нибудь поддержку въ отысканіи истины, въ пониманіи того, чѣмъ держится все, великое все?-- спросилъ онъ низкой, задушевной нотой, вызвавшей во мнѣ невольныя вибраціи въ груди.
   -- Дѣло не въ одномъ счастіи, выговорилъ я, чувствуя приливъ потребности: принести ему свою исповѣдь.
   -- Вы мнѣ, голубчикъ, признайтесь. Вѣдь вы прошли черезъ проповѣдь того нѣмца, который подсчиталъ, что зла и страданія больше, чѣмъ радостей и наслажденій, а?
   -- Прошелъ и, если хотите знать правду, проклинаю любопытство, потянувшее меня когда-то къ его книгамъ.
   -- Въ добрый часъ!
   -- Но жизнь изжита, Сергѣй Петровичъ. Тутъ не одинъ нѣмецъ виноватъ.
   Въ первый разъ подводилъ я вслухъ итоги моего сознательнаго существованія за цѣлыхъ двадцать лѣтъ.
   Кажется и на бумагу -- въ эту тетрадь, по крайней мѣрѣ -- я заношу мои итоги впервые въ окончательной формѣ.
   Къ чему же они сводятся?
   Безпорядочное "хапанье" всякихъ теорій и проповѣдей, тяжкое метанье изъ стороны въ сторону.
   Ночь уже давно сошла на насъ, когда я договорилъ.
   Сергѣй Петровичъ не проронилъ ни одного слова и не сразу нарушилъ молчаніе.
   -- О женщинѣ вы мнѣ уже излили вашу душу -- сказалъ онъ.-- Эта вторая исповѣдь -- главная; но она въ прямой связи съ тою. Что-жъ! Импульсъ и тутъ: погоня за счастіемъ. Другъ мой! Умничать я не буду. Вы страдаете... Вы извѣрились, потеряли нить. Но развѣ всѣ въ такомъ же положеніи? Имъ жить хочется. Они бѣдняки, нищіе, имъ ѣсть нечего, они невѣжественны...
   -- Не повторяйте такихъ припѣвовъ -- почти гнѣвно перебилъ я...-- Народъ!.. Меньшая братія! Все это обманъ и шутовство! Я не вѣрю въ самый принципъ служенія массѣ, какъ-бы она ни билась! Никто мнѣ не можетъ ручаться за то, какое употребленіе толпа сдѣлаетъ изъ своего довольства и умственнаго роста. Напротивъ! Вся исторія кричитъ мнѣ, что толпа, разъѣвшись, будетъ такъ же пошла, себялюбива, жестока и развратна, какъ тѣ сытые буржуа, которымъ она такъ злобно завидуетъ. Пускай она сама за себя стоитъ! Я не хочу быть ея рабомъ. Я достаточно потратился на культъ народа!
   -- Нѣтъ, не достаточно! тихо возразилъ онъ.-- Вы и не могли этого сдѣлать. Всѣ ваши попытки, надежды, упованія, все это ни на чемъ не держалось.
   -- Можетъ быть! Но я отрицаю, чтобы кто-нибудь, будь онъ герой или мученикъ, я отрицаю, чтобы и его служеніе голодной и невѣжественной толпѣ имѣло какой-нибудь смыслъ!
   -- Коли вы до этого дошли, а личная жизнь и ея приманки для васъ безвкусны и тяжки, разумѣется, самое простое, что можно сдѣлать, это, какъ французы выражаются -- le grand couac, скачекъ въ вѣчность.
   Онъ выговорилъ это просто, безъ всякой шутки и безъ всякой грусти, что меня кольнуло.
   Должно быть червякъ тщеславія еще не умеръ во мнѣ. Неужели я хотѣлъ произвести эффектъ своими отчаянными возгласами и вызвать увѣщанія, протесты?
   А вмѣсто того, спокойный выводъ: "коли до этого дошло, извольте производить скачекъ въ вѣчность".
   И сказалъ это человѣкъ добрый, отзывчивый, способный конечно поддержать меня и въ бѣдѣ, и во всякомъ живомъ и честномъ дѣлѣ.
   -- Le grand couac?.. повторилъ я и голосъ мой дрогнулъ.-- Жаль, что это такой банальный исходъ.
   -- И ничего не доказывающій -- добавилъ онъ.-- Но вѣдь надъ вами не каплетъ?-- продолжалъ онъ полушутливо.-- Все дѣло въ той пружинѣ, которая подталкиваетъ васъ. Это случится не раньше и не позднѣе, какъ тогда, когда она будетъ средней пропорціональной вашихъ побужденій. Вы вѣдь конечно абсолютную свободу воли не признаете?
   -- А вы?
   -- Я испытатель природы... Мнѣ это не пристало.
   Какая-то холодящая струя пробѣжала между нами.
   -- Знаете, -- сказалъ онъ, когда мы встали оба -- похоронимъ ту бѣдную женщину... Ей жить нѣсколько дней. Смерть со многимъ примиряетъ. Вы еще успѣете...
   Онъ взялъ меня подъ руку и въ этомъ жестѣ было опять много теплоты и тонкаго ума.
   Молча дошли мы до станціи.
   

9 марта.

   Съ холоднымъ потомъ на вискахъ проснулся я сегодня. Сквозь планки деревянныхъ ставень еле-еле брежжилъ сѣроватый свѣтъ.
   Могло быть около пяти часовъ утра.
   Никогда почти я не вижу сновъ и у меня нѣтъ привычки припоминать ихъ. Если какой-нибудь образъ останется у меня въ памяти, когда я проснусь, это доказательство, что мнѣ нездоровится.
   А тутъ весь кошмаръ еще разъ проползъ у меня въ мозгу. Длинная-длинная фигура въ саванѣ, съ бѣлыми волосами, падающими, какъ пряди кудели по плечамъ -- съ зеленымъ лицомъ и глазами въ кровавыхъ орбитахъ -- все тянулась кверху, не то изъ ямы, не то изъ какого-то пьедестала. Руки ея, въ складкахъ савана, впивались въ мои плечи, съ усиліемъ отталкивая меня. И голосъ -- хриплый, похожій на ея голосъ, какимъ я его слышалъ нѣсколько дней назадъ, говорилъ мнѣ повелительно и злобно. Я не могъ уже припомнить, проснувшись, самыхъ словъ; но смыслъ ихъ остался для меня яснымъ.
   Призракъ этой женщины отталкивалъ меня такъ повелительно, объявляя мнѣ, что раньше, чѣмъ она, я не смѣю прощаться съ жизнью, что я обязанъ проводить ее въ могилу, перейти, сначала вчужѣ, черезъ весь ужасъ смерти, какой она будетъ испытывать -- и тогда только я имѣю право распорядиться съ собою.
   Не одинъ страхъ и тоска владѣли мною во снѣ; но и чувство безсильной обиды, приниженности, рабства передъ волей этой покойницы. И умереть я могу только послѣ нея и съ ея разрѣшенія.
   Около минуты я не могъ освободиться отъ психическаго внушенія этого кошмара. Я лежалъ неподвижно, раскрывъ широко глаза и тяжело дышалъ, силясь придти въ себя и убѣдиться, что все это -- только сонъ.
   Когда я, наконецъ, сбросилъ съ себя такое коматозное состояніе, приподнялся въ постели и откинулъ занавѣску, застилавшую отъ меня свѣтъ -- мной овладѣла ярость обиды и мужской гордости.
   Какъ! Я не могу и покончить съ собою иначе, какъ съ позволенія этого трупа!?
   Рука моя стала искать чего-то на ночномъ столикѣ и схватила подсвѣчникъ.
   Она искала револьвера. Но его у меня нѣтъ и никогда не было.
   Это усилило мою ярость. Я выскочилъ изъ постели и подбѣжалъ къ окну, схватилъ занавѣску, оборвалъ ее.
   Меня влекло вонъ изъ жизни и колыхала злость на то, что нѣтъ такой вещи, которая-бы помогла мнѣ, въ одинъ мигъ, перейти въ ничто.
   Я клялъ себя, раздирая занавѣску на полосы, негодовалъ на гнусное малодушіе или идіотскую небрежность. Почему, до сихъ поръ, я не запасся стклянкой или коробочкой съ веществомъ, дающимъ смерть въ нѣсколько секундъ? Развѣ такъ трудно было добыть ихъ, особенно за границей?
   Все проклятый инстинктъ сохраненія своего "я", издѣвающійся надъ нами, источникъ вѣчнаго, неизбытнаго страха передъ небытіемъ.
   Руки мои вздрагивали, продолжая разрывать занавѣску, и губы, повторяли шепотомъ:
   -- Хорошъ самоубійца! Хорошъ! Хорошъ!
   Интонація этихъ словъ покоробила меня: въ нихъ заслышалось что-то полубезумное.
   А давно-ли я призывалъ безуміе, съ байроновскимъ героемъ, какъ освобожденіе отъ необходимости сознательной жизни?
   И одной фразы, сказанной страннымъ звукомъ, было достаточно, чтобы отрезвить меня. Я взглянулъ на то, что я дѣлаю -- рву занавѣску изъ кисеи. Зачѣмъ?
   Чтобы навить изъ нея веревокъ и повѣситься на гвоздѣ?.. Но вѣдь онѣ не выдержатъ. Кисея прозрачная...
   Нелѣпость моей работы вызвала краску на щекахъ. Я бросилъ занавѣску и опять подбѣжалъ къ окну, распахнулъ ставни и выглянулъ на балконъ..
   Скачекъ внизъ?.. Я ушибусь, но врядъ-ли до смерти. Всего одинъ этажъ. Подъ балкономъ кусты густой куртины... Они навѣрно задержатъ меня.
   Безсильно опустился я на диванъ съ чувствомъ тошноты, съ головокруженіемъ.
   "Ну хорошо, -- думалъ я, -- мы ее похоронимъ... Больше двухъ недѣль она не проживетъ... Но умретъ-же, умретъ!"
   -- Умретъ!-- выговорилъ я вслухъ злорадно и всталъ.
   Гадко мнѣ стало -- нестерпимо, и самъ себѣ я былъ гадокъ до послѣдняго предѣла.
   Но подъ этимъ ощущеніемъ залегло что-то другое -- какъ будто я успокоился, какъ успокоивается преступникъ, знающій, что его просьба о кассаціи не уважена и день казни близокъ.
   

13 марта.

   Надъ бухтой легло низкое и длинное облако. Сквозь него пробивался съ усиліемъ темно-красный свѣтъ, точно кто-то подходитъ съ сигнальнымъ фонаремъ.
   Мы сидѣли на набережной, между двухъ олеандровыхъ деревьевъ бульвара.
   -- Вы видите красное, зловѣщее пятно?-- спросилъ меня Сергѣй Петровичъ.
   -- Вижу, отвѣтилъ я.
   -- Вѣдь это -- луна. Не пройдетъ и часа, какъ она затеплится полнымъ блескомъ и озаритъ весь сводъ небесный. Жутко видѣть такой зловѣщій свѣтъ: но я знаю, что мѣсяцъ выплыветъ и будетъ серебриться.
   -- Это притча?-- насмѣшливо окликнулъ я.
   -- Уподобленіе, не притча, -- отвѣтилъ Сергѣй Петровичъ.
   Передъ нами уже встала луна, въ полномъ сіяніи, въ глубинѣ неба.
   -- Вотъ видите, указалъ на нее Сергѣй Петровичъ,-- часъ тому назадъ, тамъ, на краю горизонта, изъ-за тучъ зловѣще глядѣло красное пятно. Это было тоже свѣтило; только мы, грѣшные, могли принять его за красный фонарь съ огаркомъ внутри.
   Онъ всталъ и встряхнулся.
   -- Свѣженько дѣлается, -- выговорилъ онъ, застегивая свое пальто.-- Вы наверхъ не подниметесь? Музыки послушать?..
   -- Развѣ не поздно?-- спросилъ я, чувствуя, что онъ чего-то не досказываетъ.
   -- Нѣтъ, въ самый разъ. Около девяти. На вторую половину концерта попадете.
   -- Что-то не хочется!.. Вы туда?
   Я догадывался, куда онъ хочетъ зайти. Къ ней. Справиться, что она: жива-ли, переживетъ-ли ночь.
   Мнѣ стало совѣстно. Я готовъ былъ самъ предложить ему зайти туда-же; но застыдился.
   Да, застыдился. Онъ, кажется, это понялъ и, подавая мнѣ руку, сказалъ:
   -- Завтра я вамъ дамъ знать, если нужно.
   Мы поняли другъ друга. Онъ затрусилъ своей колеблющейся походкой вверхъ, по подъему; а я не могъ оторвать глазъ отъ того мѣста, гдѣ красный свѣтъ луны пробивался, часъ передъ тѣмъ.
   

16 марта.

   У окна сидѣлъ я и смотрѣлъ на кровать, гдѣ лежало ея тѣло.
   Оно, по заграничному, осталось на кровати, на столъ его не положили, да и стола-то такого не нашлось-бы.
   Лампа подъ абажуромъ оставляла комнату въ унылой полутьмѣ.
   Но мои глаза, даже сквозь кисейный пологъ, распознавали лицо покойницы, ничѣмъ не прикрытое. Я не знаю, омывали-ли ее, по нашему русскому обычаю... Когда я пришелъ, вызванный депешей Сергѣя Петровича, ее уже одѣли и положили на кровать, прикрывъ снизу одѣяломъ.
   Хозяйка поставила въ ногахъ одинъ высокій шандалъ, какіе видишь въ католическихъ церквахъ.
   Завтра или послѣ завтра похороны. Надо уладить все съ документами. Добрый "Голотурій" хлопочетъ сегодня въ консульствѣ. Онъ самъ вызвался раздѣлить со мною всѣ расходы по погребенію... Хозяйка представила счетъ. Надо сдѣлать опись имущества, самаго жалкаго.
   Кого извѣстить о ея кончинѣ -- я не знаю.
   Можетъ быть, ея мужъ до сихъ поръ живъ. Она никогда мнѣ толкомъ не говорила о немъ; только въ минуты раздраженія, когда разносила всѣхъ мужчинъ, то бранила его самыми постыдными словами. И я не знаю до сихъ поръ, чѣмъ онъ противъ нея провинился. Она его бросила и предательски убѣжала съ мальчишкой, какимъ-то юнкеромъ или ученикомъ консерваторіи въ Италію, гдѣ онъ ее обобралъ.
   Это было за два года до встрѣчи со мною, тамъ, въ Люцернѣ, въ пансіонѣ "Бельведеръ", мимо котораго я проѣзжалъ шесть недѣль назадъ.
   Но она носила его имя и не была съ нимъ разведена. Значитъ, не хотѣла брать вину на себя.
   Въ первыя минуты сидѣнья у покойницы я все это перебиралъ въ головѣ, отрывочно, безъ тревоги или боли, но и безъ всякаго умиленія передъ всепрощающимъ фактомъ кончины.
   Была минута, когда восковая свѣча треснула и ея пламя поколебалось, озаривъ лицо покойницы, и мнѣ стало жутко.
   Я прошелся, присѣлъ къ столику, гдѣ валялись всякія неприбранныя тряпки, взялъ книгу изъ бокового кармана пальто и хотѣлъ нарочно уйти въ чтеніе.
   Это мнѣ не удалось. Я ничего не понималъ... Какъ-бы противъ воли приблизился я къ кровати, сѣлъ у ея ногъ, на табуретѣ, и сталъ пристально глядѣть въ лицо покойницы.
   Оно побѣлѣло и стало какъ будто полнѣе. Волосы лежали гладко на высокомъ, немного выпукломъ лбу. Красивый обликъ, тонкость носа и еще недавно трепетныя ноздри, линія рта, рѣсницы длинныя и бросающія тѣнь на щеки, выступали передо мной совсѣмъ живыми и напоминали то время, когда наружность этой женщины такъ притягивала меня. А это -- трупъ. Какіе-же могутъ быть съ нимъ счеты?
   И мнѣ становилось стыдно моихъ недавнихъ чувствъ къ ней. Вѣдь и въ тотъ день, когда я былъ у ней, въ первый и единственный разъ, въ этой подвальной комнатѣ, развѣ она жила?.. И тогда уже она въ каждомъ не зломъ и не мстительномъ человѣкѣ вызывала бы только жалость.
   А я брезгливо ненавистничалъ. Меня коробило, чуть не физически тошнило. Я чего-то трусилъ... Я ничего не хотѣлъ простить и упивался моими злобными выходками противъ женщины вообще, ея дрянности, ея враждебности всему, что въ мужчинѣ есть разумнаго и великодушнаго.
   Смерть -- обыкновеннѣйшій физіологическій моментъ -- обезоруживала меня.
   Передо мной лежалъ трупъ женщины, бывшей всегда рабой своего темперамента. Она способна была увлекаться всѣмъ: мужчиной, модной идей, своей наружностью, туалетомъ, азартной игрой... Серьезнаго дѣла она не знала. Дѣтей не имѣла. Но кто ее сдѣлалъ такою? Кто раздувалъ въ ней суетность и ставилъ на пьедесталъ, пока она была молода и красива, кто?
   Мужчины дѣлали это. Въ томъ числѣ и я.
   Кто-же мѣшалъ мнѣ, во-время разглядѣть ее и не вкладывать въ свою встрѣчу съ нею такъ много душевныхъ силъ?
   Да и она-ли одна довела меня до моего банкротства? Вовсе нѣтъ. Будь во мнѣ другіе задатки, никакая женщина не заставила-бы меня впасть въ рабство передъ собою.
   Смерть продолжала глядѣть на меня, и мои счеты съ покойницей замирали, разлетались. Все это такъ ничтожно или такъ неизбѣжно! Нечего ни смущаться, ни негодовать, ни обличать, ни презрительно поводить плечами...
   Можетъ быть, какъ говоритъ Сергѣй Петровичъ со словъ своего философа -- состраданіе и вредно. Но какже воздержаться отъ всепрощающаго и сострадательнаго чувства?
   Денегъ тутъ не нужно. Она умерла. Я ей никакъ не могу помочь.
   И вдругъ я заплакалъ, тихо, тихо, сначала незамѣтно для самого себя, и не устыдился этихъ слезъ, не счелъ ихъ за неумѣстную нервность.
   Свѣтлой памяти объ этой женщинѣ я не въ силахъ имѣть; но не потому, что помню только зло. Вѣроятно, "блаженство" моихъ первыхъ порывовъ было невысокаго сорта... Если оно и такъ, то кто-же въ этомъ виноватъ? Видно, и я не былъ способенъ на такую страсть, которая сама себѣ цѣль и награда.
   Отъ покойницы я перешелъ душою къ счетамъ съ своимъ "я" и со всѣмъ тѣмъ, куда связь съ покойницей не входила.
   Всѣ -- точно виноваты передо мной: идеи, стремленія, попытки, книжки и люди -- особенно люди, мои учители, подстрекатели, проповѣдники, начетчики -- всѣ!
   Развѣ они меня тащили на арканѣ? Или держали меня въ неволѣ? Я самъ шелъ къ нимъ, самъ -- не лучше, чѣмъ эта бѣдная русская барынька средней руки -- кидался туда, куда повѣетъ вѣтеръ, искалъ все чего-то абсолютнаго; панацеи, излеченія золъ и недуговъ и въ себѣ, и во всемъ человѣчествѣ, обличалъ, громилъ, создавалъ себѣ кумиры и разбивалъ ихъ о первую попавшуюся тумбу.
   И мнѣ такъ ясно представилась картина:
   Мой трупъ лежитъ на кровати. Его вынутъ изъ воды или съ пулей въ вискѣ найдутъ гдѣ-нибудь на дорогѣ, въ саду или въ горахъ -- и сидитъ мой милѣйшій "Голотурій", вотъ совершенно такъ, какъ я сидѣлъ вчера вечеромъ около покойницы.
   Онъ способенъ искреннѣе жалѣть меня, чѣмъ я жалѣлъ покойницу, не смотря на свои теоріи о вредѣ состраданія. по какъ моя возня съ самимъ собою, которая довела меня до добровольной смерти, будетъ казаться неосмысленной или жалкой, если Сергѣй Петровичъ сочтетъ меня самоубійцей-психопатомъ, покончившимъ съ собою въ припадкѣ мрачной меланхоліи?!
   Какъ это ничтожное "я" неизлечимо въ своей неугомонности, въ своей гордынѣ: все сводить къ самому себѣ.
   Свѣча -- это былъ огарокъ -- погасла вдругъ... Въ комнатѣ стало еще темнѣе. Я поднялся и отошелъ къ диванчику... Сырость воздуха начала проникать въ меня. Дровъ не было. Отъ дрянного камина шелъ только запахъ копоти.
   Но я просидѣлъ въ такомъ настроеніи еще цѣлый часъ, до прихода сидѣлки. Она меня смѣнила... Мнѣ даже не хотѣлось уходить.
   И когда я, въ послѣдній разъ, взглянулъ въ лицо покойницы,-- мнѣ вспомнился мой недавній кошмаръ и весь ея обликъ точно говорилъ мнѣ:
   -- Теперь ты можешь покончить съ собою... Я не мѣшаю!..
   

19 марта.

   -- Дружище -- голосъ Сергѣя Петровича звучалъ особенно задушевно и вдумчиво; мы сидѣли рядомъ на диванѣ, у воротъ верхняго сада -- не вѣрю я въ то, что вамъ -- не для чего больше оставаться съ нами, на этой планетѣ. Не вѣрю!-- сильнѣе воскликнулъ онъ... Я не психологъ, не психіатръ, даже не литературный наблюдатель душевной жизни; но кое-что видалъ на своемъ вѣку и не мало знавалъ людей -- сродни вамъ... Мы вѣдь одной генераціи. Мы, какъ нынче называютъ -- семидесятники.
   -- Да семидесятники,-- повторилъ я машинально.
   -- Сколько ихъ загубило себя зря. Я въ нихъ не стану камнемъ бросать, но и преклоняться не могу. И они -- рабы своего мистицизма, хотя и думаютъ, что стоятъ выше всякаго суевѣрія. Но тѣ еще -- счастливцы, по своему. Они что-то рѣдко кончаютъ добровольной смертью... Другіе -- отступники...
   -- И меня иные считаютъ ренегатомъ!
   -- Васъ?-- переспросилъ онъ удивленно.
   -- Меня. И, по своему, они правы. Я въ нихъ извѣрился и многихъ считаю или шалыми, или порядочными пошляками, только носящими свой мундиръ.
   -- Ахъ, голубчикъ, въ томъ-то и бѣда, что вы связывали все съ мундиромъ, съ ихъ кличкой, увлекались ими, вели съ ними счеты. Изъ-за нихъ вамъ и дорогія когда-то идеи опротивѣли.
   -- Не одно это. Идеи, упованія, книжки, проповѣди... все отошло и оставило еще горьшую оскомину.
   -- И хорошо, что отошло. Значитъ, больше уже не владѣетъ вами. И разумъ не сегодня-завтра возьметъ верхъ. Да вотъ чего же дальше ходить? Проводили мы съ вами на кладбище покойницу... Я присматривался къ вамъ, когда мы ее хоронили, и на другой день. У васъ были слезы наглазахъ, не отрицайте этого. И вы ей простили. Смерть примиряетъ все. Ея нѣтъ въ живыхъ -- исчезъ и лишній поводъ мятежныхъ, недобрыхъ чувствъ. Ничто не мѣшаетъ вамъ полюбовно покончить и остальные горькіе счеты съ прошлымъ. Видите, господа абсолютные пессимисты злобствуютъ на смерть и на страданія. А смерть, право, хорошая вещь... Безъ нея нельзя. Нельзя и безъ страданій... Что такое боль, какъ не способъ распознавать и наслаждаться?
   Я разсмѣялся этому парадоксу.
   -- Вы думаете, я это -- для краснаго словца?.. Нисколько! Да, нѣмецкія книжки, влившія ядъ въ вашу душу -- потому пакостны, что въ нихъ отчаянный взглядъ на жизнь питается дьявольскимъ себялюбіемъ. Ты извѣрился въ жизнь, ты -- брюзга философъ; а самъ, небось, дожилъ до семидесяти лѣтъ и дрожалъ за свое безполезное старчество, соблюдалъ себя по Гуфеланду, мечталъ дотянуть до ста лѣтъ?! Но если-бы ты и покончилъ съ собою -- будь у тебя элементарная честность и послѣдовательность -- такъ вѣдь кромѣ тебя-то есть милліоны и сотни милліоновъ двуногихъ, которые не знаютъ твоего вельтшмерца и рады радешеньки будутъ, если ихъ житейская доля хоть настолько -- онъ указалъ пальцемъ насколько -- облегчится. И ты могъ-бы этому помочь, да не хотѣлъ, въ своемъ высокомѣріи и эгоизмѣ...
   -- Это не доводъ!-- возразилъ я почти съ сердцемъ.
   -- Почему, милый человѣкъ, не доводъ? Вы не будете же требовать отъ ребятъ, отъ малолѣтнихъ дѣтей, чтобы они отрицали бытіе и повально накладывали на себя руки?
   -- Къ чему тутъ дѣти?
   -- Позвольте... Или вы ихъ будете поголовно истреблять, какъ иродовыхъ младенцевъ?..
   -- Лучше имъ и совсѣмъ не родиться!-- вырвалось у меня.
   -- Такъ и ждалъ, что вы мнѣ это скажете. Пѣсня старая! Ее преподнесли намъ и въ новѣйшее время, подъ другимъ соусомъ... Скопчество! Такъ вѣдь изувѣрство всякихъ оттѣнковъ, начиная съ индѣйскихъ вѣроученій -- давнымъ давно твердитъ это; но, какъ видите, безъ толку. Ребята, все-таки, родятся и надо ихъ кормить, пеленать, учить, защищать! Бамъ самимъ тошно на свѣтѣ, но вы, все-таки, возитесь съ ними. Какъ-же ихъ такъ оставить? О щенятахъ и то имѣешь заботу! Скучно, несносно учить грамотѣ чумазыхъ мальчишекъ; а еще скучнѣе и тяжелѣе пахать землю; но нужно, иначе съ голоду умрешь!.. Доводы эти могутъ вамъ казаться избитыми; но всѣ законы жизни -- избиты... Треугольникъ всегда будетъ заключать въ себѣ вмѣстимость двухъ прямыхъ угловъ и вода, пока не произойдетъ мірового переполоха, всегда будетъ состоять изъ двухъ газовъ въ твердой, неизмѣнной пропорціи.
   -- За вселенную я не отвѣтчикъ, Сергѣй Петровичъ. Я знаю себя и свою душу.
   -- Знаете? быстро переспросилъ онъ, повернувъ ко мнѣ лицо.-- Ой-ли? Вы устали дѣлать надъ собою опыты и не хотите доживать въ званіи неудачника, не успѣвшаго ни къ чему примоститься... Помните, у Пушкина есть такая чудесная элегія... Одинъ стихъ я выбралъ своимъ вѣчнымъ девизомъ... Онъ вамъ, конечно, извѣстенъ...
   -- Какой? окликнулъ я, немного удивленный, что мой "Голотурій" любитъ поэзію.
   -- "Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать". Вотъ какой! Настрадались вы достаточно. Тутъ я не стану торговаться съ вами и доказывать, что вы не испытали и одной сотой того, черезъ что проходитъ настоящій мученикъ и страстотерпецъ... По пословицѣ: "всякому своя слеза солона..." Но вы взяли отъ жизни только одну половину чудной пушкинской заповѣди. Вы страдали... Остается мысль. Высшее благо! Нетлѣнное! Источникъ неизсякаемаго духовнаго созерцанія.
   Онъ откинулъ голову назадъ и сталъ смотрѣть въ небо.
   Ярко бѣлѣла и искрилась Венера. Кругомъ, уступая ей въ блескѣ, толпились звѣзды. Блѣдный рогъ замирающей луны еле пробивался сквозь синеву.
   -- Кто сказалъ -- Сергѣй Петровичъ какъ-бы спрашивалъ самого себя -- кто сказалъ, что счастье, безпробудное счастье есть цѣль сущаго? Но то, что есть -- такъ обаятельно по своей тайнѣ, по своему затаенному смыслу, который человѣчество будетъ распутывать тысячи, а можетъ быть и милліоны лѣтъ. Изъ крошечнаго комочка нервнаго вещества, въ ничтожномъ червѣ, выростаетъ мозгъ человѣка и каждая его ячейка доработалась до настоящаго чуда, если вникнуть въ то, на что она уже способна. Развѣ безъ меня что нибудь измѣнится въ этой миріадѣ небесныхъ тѣлъ?-- онъ провелъ рукой по воздуху.-- Причемъ тутъ мой бунтъ противъ трагизма человѣческой жизни? Я, человѣкъ -- только показатель мысли на одной планетѣ -- и въ этомъ мое призваніе, въ этомъ высшее благо!
   Голосъ его замеръ. Я посмотрѣлъ на его невидную фигуру и неправильное лицо... Онъ преобразился, похорошѣлъ, и тихая убѣжденность этого "счастливца" убаюкивала меня.
   Да и зачѣмъ сталъ-бы я ему противорѣчить? Онъ такъ чувствуетъ... Этого довольно.
   

21 марта.

   Нѣсколько часовъ гулялъ я по горамъ, потомъ, къ закату солнца, спустился съ высотъ и пошелъ на ту косу, покрытую кустарникомъ и оливами, гдѣ, на самомъ краю, бѣлѣетъ маякъ.
   Я еще не бывалъ тутъ въ этотъ пріѣздъ.
   Воздухъ ласкалъ меня. Розоватая пелена окутывала очертанія прибрежья, вправо и влѣво. Можно было и простымъ глазомъ разглядѣть два плоскихъ острова, выплывающіе надъ уровнемъ моря -- туда, на западъ.
   Дышалось легко и ноги не ныли. Пахло горько и ароматно отъ кустовъ съ желтыми цвѣтками, кру глыхъ и густыхъ, покрывающихъ покатые бока мыса, надъ узкой дорогой, съ извилистымъ подъемомъ. Въ полуверстѣ отъ маяка, гдѣ прудъ и купы эвкалиптусовъ -- засвѣжѣвшая тѣнь обдала меня, вмѣстѣ съ запахомъ этихъ развѣсистыхъ деревьевъ, чѣмъ-то бодрящимъ. Хотѣлось говорить вслухъ, что нибудь прочесть, отвѣчающее воспріятіямъ природы, ея призывамъ, ея властной красотѣ.
   На самой дорогѣ, въ одномъ мѣстѣ, сохранились древне-римскія воротца, съ двумя коринфскими колоннами и архитравой. Тысячелѣтія смотрѣли на меня съ этой маленькой руины. Тѣ, кто возводилъ эту арку, не смущались тщетой всего сущаго. Они жили для себя и для прославленныхъ миѳическихъ образовъ, созданныхъ крылатымъ воображеніемъ. А духомъ цѣлой младенчески-прекрасной эпохи все еще вѣетъ и отъ этой заброшенной арки съ порыжѣлыми облупленными камнями и завитушками капителей.
   Символомъ пахнуло на меня: сочетаніемъ природы и творческой красоты.
   "Но развѣ красота существуетъ внѣ нашего сознанія? Гдѣ краски? Гдѣ звуки? Ихъ нѣтъ нигдѣ, кромѣ нашего "я". А если и есть, то некому ихъ сочетать въ одно прекрасное цѣлое".
   Такъ думалъ я, и медленно подвигался къ цѣли моей прогулки, къ площадкѣ подъ маякомъ -- срывалъ цвѣтки, похожіе на астры, съ густой поросли изъ растенія, вродѣ алоэ. Глаза жадно глядѣли, грудь емко дышала, ухо прислушивалось къ чуть слышному шопоту волны.
   И мнѣ было хорошо, какъ не бывало давно... Я даже не помню когда, въ послѣдніе три-четыре года.
   Дойдя до низкаго заборчика, я спустился по щебню къ лѣсенкѣ. Она меня привела на обширную площадку, окруженную каменнымъ парапетомъ, совершенно такимъ, какъ тотъ, въ верхнемъ саду, гдѣ мнѣ не привелось броситься со скалы въ море.
   Башня -- вся бѣлая -- соединена проходомъ съ каменнымъ зданіемъ. Сбоку сторожка. Женщина, въ платкѣ на головѣ, похожая на нашихъ нянекъ -- показалась на порогѣ.
   Я попросилъ у нея напиться. Она принесла мнѣ стаканъ воды... Сѣлъ я на парапетъ, низкій, не выше пяти четвертей. Подъ нимъ берегъ шелъ очень полого.
   Не могъ я не усмѣхнуться. Надъ кѣмъ?
   Вѣроятно надъ самимъ собою. Я не сталъ-бы кидаться, даже будь тутъ крутая скала. Я это почувствовалъ, и не устыдился.
   Передъ моими глазами чуднымъ полукругомъ шла линія блѣдноголубого моря -- опять цвѣта нѣжныхъ васильковъ -- и отдѣляла его отъ неба, съ опаловымъ трепетаніемъ послѣднихъ лучей солнца, оттуда, изъ-за прибрежныхъ скалъ, стоявшихъ уже въ тѣни.
   Всего одна круговая линія и двѣ краски. А какая красота!
   И въ мозгу моемъ сейчасъ-же зароились знакомые изъ школьныхъ годовъ образы. Вотъ тамъ, налѣво, море приведетъ къ такому-же прибрежью, гдѣ, изъ его пѣны, выплывала богиня чистой красоты, искупающей всякую немощь плоти.
   Тамъ человѣчество создало сотни свѣтлыхъ сказокъ и символовъ, и въ его дѣтскомъ лепетѣ уже дрожала въ зародышѣ творческая мысль человѣка, вооруженнаго знаніемъ.
   Задушевный голосъ Сергѣя Петровича послышался мнѣ, когда стемнѣло, и алмазная звѣзда богини любви опять зажглась, первая и самая яркая.
   Развѣ не правда то, что онъ говорилъ о "чудѣ", заложенномъ въ каждой невидимой мозговой ячейкѣ? Она трепетала во мнѣ, все та-же ячейка, и давала мнѣ сотни все новыхъ и новыхъ воспріятій. И будетъ давать до тѣхъ поръ, пока душа останется въ равновѣсіи.
   Круговая линія моря, его тихій ропотъ, ясность и простота очертаній и звуковъ природы -- входили въ меня и вытѣсняли всякое личное чувство, всякую горечь и всякій озлобленный протестъ.
   Все это точно кануло куда-то. Все это держалось за какихъ-то людей и казнило только за свои заблужденія и порывы, за собственный задоръ и напускные укоры себѣ, за гордость, за рабство страстей и самообмановъ.
   И ночью, вернувшись домой, когда я подошелъ къ окну, къ тому, гдѣ хозяйка до сихъ поръ не замѣнила оборванную мной занавѣску, я могъ взглянуть издали и со стороны на того неудачника, который, въ припадкѣ, вызванномъ сонной грезой, хотѣлъ удавиться на обрывкахъ кисейной занавѣски.
   Мнѣ стало не то что стыдно, а жалко этого неудачника...
   "Да и зачѣмъ непремѣнно удача?" Это все тотъ-же эвдемонизмъ, презираемый моимъ милымъ "Голотуріемъ".
   Неужели мнѣ опять хочется жить?!
   

26 марта.

   Надо жить! Надо?.. Для чего? Для созерцанія судебъ муравейника, который мы хвастливо называемъ "вселенной"? Такъ скажетъ, вѣроятно, и мой милый "Голотурій". Я къ нему привязался. Мнѣ жалко уйти отъ него. Неужели только его и жаль?..
   Зачѣмъ вопросы? Не хочу я ихъ, не хочу!.. Сегодня перестаю записывать въ эту тетрадь. Къ чему эта возня съ собою? Жить или умереть, не все-ли равно?..

Н. Боборыкинъ.

   1892 г.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 10--11, 1892

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов