Книговод

Драматическое искусство во Франции

Утин Евгений Исакович


   

ДРАМАТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО ВО ФРАНЦІИ.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ *)
САРДУ И БАРЬЕРЪ.

*) См. общій обзоръ выше, T. I. стр. 316 и слѣд.

   Знакомство съ однимъ какимъ-нибудь авторомъ -- если только это не Мольеръ и не Шекспиръ -- еще недостаточно для того, чтобы составить основательное сужденіе о состояніи драматическаго искусства какой-бы то ни было страны. При всемъ уваженіи въ серьезному таланту Эмиля Ожье, съ которымъ мы имѣли случай познакомить читателей {См. выше, T. II, стр. 932.}, никакъ еще нельзя считать его главнымъ представителемъ современной драматургіи во Франціи. Сарду и Барьеръ стоятъ весьма близко въ Ожье, если не по таланту, то по направленію и по характеру ихъ дѣятельности. Они, какъ и Ожье, задались тою же широкою, безконечною задачею -- изображать всѣ классы, все общество, со всѣми его недостатками, смѣшными и грязными сторонами, со всѣми пороками, рисовать всѣ его слои съ цѣлою вереницею его явныхъ и скрытыхъ язвъ. Преслѣдуя общую съ Ожье задачу, они имѣютъ съ нимъ и общее отличительное качество,-- это преобладаніе сатиры надъ комедіею во всѣхъ ихъ произведеніяхъ. Если, строго говоря, ни Сарду, ни Барьеръ своими сатирическими комедіями не представляютъ намъ послѣ Ожье ничего новаго и особенно замѣчательнаго, то тѣмъ не менѣе ихъ нельзя обойти молчаніемъ, какъ массу другихъ драматурговъ, такъ какъ они часто бросаютъ еще болѣе яркій свѣтъ на тѣ стороны, которыя такъ хорошо были освѣщены авторомъ "les Effrontés". Ихъ сатира, не имѣя ни глубины, ни утонченности, которая встрѣчается у Ожье, является болѣе рѣзкою и грубою и потому лучше подходящею къ тому классу людей, представителями котораго служатъ "Бенуатоны" у Сарду и "Пепоне" и "Баскуры" у Барьера -- вся эта фаланга лавочныхъ и биржевыхъ героевъ, распложенныхъ второю имперіею и украшенныхъ ею красными ленточками. Что же и награждать, восклицаетъ этотъ родъ торжествующихъ людей, какъ не истинное достоинство: два дома на одномъ бульварѣ, одинъ на другомъ, и три или четыре въ постройкѣ! Для изображенія этого многочисленнаго, всюду въѣвшагося и всюду втершагося класса общества какъ бы нарочно, кажется, были созданы ничѣмъ не брезгающіе таланты Сарду и, главнымъ образомъ, Барьера.
   Какъ бы ни велика была наша рѣшимость не отступаться отъ классическаго правила сосредоточивать, при оцѣнкѣ того или другого таланта, главнымъ образомъ все свое вниманіе на хорошихъ сторонахъ и только указывать на менѣе неудовлетворительное, какъ бы мы ни желали послѣдовать мнѣнію Шлегеля, а именно, что критика обязана заботиться не столько объ открытіи недостатковъ, какъ это большею частью полагаютъ, сколько о выясненіи достоинствъ и красотъ произведенія, -- мы, тѣмъ не менѣе, въ настоящемъ случаѣ должны будемъ чаще останавливаться на томъ, что заслуживаетъ у Сарду и Барьера порицанія, чѣмъ похвалу. Но если мы примемъ въ соображеніе, въ какое время появились на сцену эти писатели, и какая среда неизбѣжно окружала ихъ, то всѣ наши упреки и обвиненія потеряютъ, по крайней мѣрѣ, половину своей силы. Нельзя, въ самомъ дѣлѣ, упускать изъ виду, какая доля недостатковъ писателя принадлежитъ собственно его таланту, и какая должна быть поставлена на счетъ самому обществу. Полное отсутствіе гармоніи въ жизни, отсутствіе идеала, внутренняя вражда всѣхъ противъ каждаго и каждаго противъ всѣхъ,-- такова невыгодная общественная атмосфера, въ которой должна развиваться современная французская драма. Если даже водевили, фарсы, и наконецъ, какъ замѣчаетъ одинъ французскій критикъ, простыя либретто оперъ, носятъ на себѣ клеймо заразы, распространенной во Франціи съ 1852 года, то какъ же могло спастись отъ нея драматическое искусство?!
   

I.

   Викторіенъ Сарду -- самый молодой изъ извѣстныхъ французскихъ драматурговъ. Нѣтъ еще и десяти лѣтъ, какъ онъ дебютировалъ на одномъ изъ маленькихъ парижскихъ театровъ незначительною двухактною комедіею, подъ названіемъ, кажется, "Monsieur Garat". Послѣ этого скромнаго начала, онъ имѣлъ полууспѣхъ или даже первый успѣхъ, доставленный ему крайне милою, остроумною и бойкою комедіею "les Pattes de Mouche", но успѣхъ этотъ теряется, блекнетъ передъ тѣмъ колоссальнымъ, неслыханнымъ почти успѣхомъ, который съ разу далъ его имени ореолъ славы и укрѣпилъ за нимъ большую популярность. Этимъ успѣхомъ онъ обязанъ былъ своей четырехактной комедіи "Nos intimes". Увлеченіе общества было до того велико, что многіе имѣли смѣлость и вмѣстѣ съ тѣмъ наивность вызывать для сравненія съ Сарду имена Бомарше и даже.....трудно повѣрить! имя, грозное и для огромнаго таланта -- Мольера. Газеты и журналы превратились для него въ какія-то трубы, флейты, литавры, ликовавшія его тріумфъ. Ему отведено было мѣсто среди Олимпійскихъ боговъ. Съ этого дня Сарду былъ больше не Сарду, а авторъ "Nos intimes"; двери всѣхъ театровъ сдѣлались для него открыты, первое представленіе какой бы ни было его пьесы стало событіемъ. Разумѣется, Сарду, обладающій большимъ умомъ, болѣе всѣхъ былъ удивленъ своимъ успѣхомъ, понимая хорошо, что его пьеса никакъ не была необыкновеннымъ и удивительнымъ произведеніемъ. Увлеченіе публики, во всякомъ случаѣ, было вредно для автора, во-первыхъ потому, что на него возложили черезчуръ большія надежды, оправдать которыя было ему не по силамъ, и еще больше потому, что невольно вскружило ему голову и заставило его сказать самому себѣ, что если публика въ восторгѣ, то добиваться ему больше нечего, стараться о томъ, чтобы идти впередъ, незачѣмъ, и все, что онъ ни дѣлаетъ, все хорошо. И въ самомъ дѣлѣ мы видимъ, что авторъ "Nos intimes" во всѣхъ послѣдующихъ своихъ произведеніяхъ остается на томъ же мѣстѣ и вовсе не заботится, или, по крайней мѣрѣ, очень мало, чтобы сдѣлать еще нѣсколько шаговъ впередъ. Поспѣшность, съ которою онъ даетъ одно произведеніе вслѣдъ за другимъ, ручается намъ за это. Плодовитость его была бы просто поразительна, если бы она отвѣчала достоинству пьесъ, по этого именно и нѣтъ. Въ шесть или семь лѣтъ, которыя прошли со времени перваго представленія "Nos intimes", онъ написалъ такое количество пьесъ, что одинъ перечень ихъ занялъ бы здѣсь слишкомъ большое мѣсто, и потому довольно назвать только тѣ его произведенія, которыя, по своему достоинству, стоятъ выше другихъ, и знакомство съ которыми необходимо для того, кто желаетъ имѣть полное понятіе о дѣятельности Сарду. Главными его пьесами нельзя не признать: "les Ganaches" "la Famille ßenoiton", "Maison Neuve", и пожалуй "Nos bons Villageois".
   Не рѣшая, какая таинственная причина заставила публику, послѣ представленія "Nos intimes", бросить лавровый вѣнокъ въ ногамъ ея автора, -- можно утвердительно сказать, что эта пьеса соединила въ себѣ почти всѣ хорошія стороны таланта Сарду; но за то рядомъ со всѣми достоинствами скопились почти и всѣ недостатки, которые, можетъ быть, въ послѣдующихъ произведеніяхъ только сдѣлались опредѣленнѣе и болѣе выяснились. Если къ какому-нибудь таланту можно приложить эпитетъ "ловкій", то, конечно, больше всего къ автору "Famille Benoiton". Какъ назвать иначе, чѣмъ ловкостью, это умѣнье ставить себя въ самыя неестественныя и дикія положенія для того, чтобы имѣть удовольствіе, въ удивленію публики, выбраться изъ нихъ какъ ни въ чемъ не бывало. Едва ли кто-нибудь изъ прошедшихъ, настоящихъ и будущихъ драматурговъ позволитъ себѣ такія отчаянно-смѣлыя сцены, какія онъ далъ намъ, напр. въ 3-мъ актѣ "Nos intimes", или въ 4-мъ "Maison Neuve". Безъ сомнѣнія, для того, чтобы представить публикѣ сцену насилія, совершаемаго пламеннымъ юношею надъ героинею "Nos intimes" и держать эту публику въ такомъ ажитированномъ состояніи, чтобы она, впродолженіи почти двадцати минутъ, оставалась безсловесною зрительницею быстро возрастающей, подъ прикрытіемъ ночи, страсти 20-ти-лѣтняго человѣка, поглощеннаго животнымъ инстинктомъ, и не дать ей во все это время ни на секунду перевести дыханіе, чтобы она могла опомниться и, выведенная изъ забвенія хоть шумомъ оборваннаго колокольчика или сильнаго поворота замка, закричать, чтобы спустили, наконецъ, занавѣсъ; позволить себѣ все это и не быть ошиканнымъ, а, напротивъ, вызвать еще цѣлый громъ рукоплесканій,-- для этого необходима особенная, далеко не каждый день попадающаяся, талантливая ловкость. Позволивъ себѣ эту сцену, зайдя въ ней такъ далеко и съумѣвъ, вдоволь насладившись ею, выбраться изъ нея съ такою быстротою и легкостью, Сарду не можетъ больше бояться никакихъ опасностей, никакихъ словъ и никакихъ движеній; его смѣлость не должна знать никакихъ преградъ, такъ какъ далѣе того, куда онъ зашелъ, идти невозможно. Всякій другой авторъ, лишенный этого умѣнья выскользать изъ самыхъ невозможныхъ положеній, часто при помощи другой подобной же невозможности, сто разъ погубилъ бы свою пьесу подобнаго рода сценами, между тѣмъ какъ Сарду, главнымъ образомъ благодаря именно такой сценѣ, имѣлъ громадный успѣхъ. Рядомъ съ этимъ качествомъ сценической ловкости, которая является во всѣхъ его произведеніяхъ, и часто заставляетъ публику прощать его замѣчательную бѣдность драматической фантазіи, положенной въ основаніе пьесы, стоитъ другое его достоинство, опредѣляемое однимъ словомъ: наблюдательность. Онъ, какъ немногіе, умѣетъ подслушивать разговоры на улицѣ, въ кафе, въ гостиной буржуазной семьи и, не упуская ни одного слова, перекладываетъ все, что онъ услышалъ, на бумагу. И потому, какъ въ той средѣ, гдѣ онъ подслушиваетъ, разговоры носятъ на себѣ характеръ пустоты, перемѣшанной съ безнравственностью, способной вызвать смѣхъ у человѣка, не ищущаго въ немъ скрытаго и болѣе глубокаго смысла, часто очень грустнаго, то Сарду, схватывая именно ихъ потѣшающую сторону, заставляетъ свою публику очень часто смѣяться, и, главное, смѣяться надъ ея собственною глупостью и неумѣстною чванливостью. Наблюдательность эта была бы драгоцѣннымъ и высокимъ качествомъ для Сарду, еслибы, къ несчастью, онъ ограничивался одною внѣшнею ея стороною, еслибы она видалась въ глаза не одними удачными и мѣткими словами и фразами, очевидно, прямо вырванными изъ жизни, а проходила бы во всѣ поступки его дѣйствующихъ лицъ и замѣтна была бы въ цѣломъ построеніи его пьесъ. Будь наблюдательность его глубока, подмѣчай онъ не только тѣ фразы, которыя говорятся въ лорнируемомъ имъ обществѣ, а также то, что въ немъ дѣлается, не одни слова, а всю жизнь, со всѣмъ, что въ ней каждый день происходитъ, и тогда, вѣроятно, автору "Nos intimes" не пришлось бы прибѣгать почти въ каждой пьесѣ то къ мнимо-мертвымъ тѣламъ, то въ мнимымъ воровствамъ, однимъ словомъ, ко всѣмъ его мелодраматическимъ продѣлкамъ. Правда и то, что современное общество, если и не все, то, по крайней мѣрѣ, та значительная его часть, которой главнымъ образомъ посвящена комедія Сарду, представляетъ въ одномъ внѣшнемъ своемъ выраженіи столько уродливо-смѣшного и вмѣстѣ печальнаго, что, ограничиваясь наблюденіемъ одной его оболочки, Сарду не разъ уже удавалось представить по истинѣ живые эскизы своего зараженнаго времени. Очевидно, однако, что ему невозможно было бы достигнуть такого благодарнаго результата, еслибы онъ не обладалъ еще другимъ качествомъ своего таланта, это -- тѣмъ удивительно-гибкимъ и бойкимъ языкомъ, при помощи котораго подмѣченныя имъ слова, выраженія, фразы получаютъ возможно полный рельефъ и ту дорогую наивность, заставляющую минутами забывать, что передъ нами проходятъ не живые, сильные типы истинной комедіи, а только очень часто крайне-слабыя съ нихъ копіи. Помимо придаваемаго рельефа, Сарду до того искусно группируетъ эти подслушанныя слова и схваченныя выраженія, что разговоры его дѣйствующихъ лицъ получаютъ настолько правдивости, остроумія, жизненности и вмѣстѣ съ тѣмъ сочности, что они не рѣдко могутъ служить образцами сценическаго языка. Языкъ Сарду, живость, его разговоръ является чуть ли не главнымъ его достоинствомъ, которое не прикрывается никакою невыгодною тѣнью. Ему нельзя ставить въ упрекъ, если онъ употребляетъ иногда слова, такъ недавно введенныя въ французскій языкъ и составляющія одинъ изъ атрибутовъ того элегантнаго общества, къ которому принадлежитъ весь многочисленный "полу-свѣтъ" женскій и мужской, безъ различія, занявшій при современномъ порядкѣ самое видное мѣсто. Рисуя эту среду, ему нельзя обойтись безъ ея argot, безъ ея лексикона, хотя бы только для того, чтобы показать, какъ много въ немъ грубаго и уродливаго, и какъ мало утонченнаго и остроумнаго. Оставить безъ вниманія вводимую въ языкъ грязь -- было бы непростительно для драматурга, желающаго, чтобы въ его произведеніяхъ отсвѣчивалась вся жизнь, со всѣмъ, что въ ней есть хорошаго и дурного, и особенно претендующаго на мораль и сатиру, такъ какъ порча языка можетъ служить однимъ изъ вѣрныхъ и далеко не послѣднихъ симптомовъ разложенія общества. Весь вопросъ заключается въ томъ, заразитъ ли эта разлагающаяся и вмѣстѣ преобладающая среда всѣ классы, всю страну, или, сгнивши, успѣетъ отпасть прежде, чѣмъ ея яду удастся проникнуть въ здоровыя части общества. Долгъ драматурга не упускать ни одной стороны, гдѣ показался лишь гной, и если онъ добрался до языка, то онъ долженъ привить его и себѣ, чтобы ему можно было лучше бороться противъ распространенія заразы. Вотъ отчего нельзя обвинять ни Сарду, ни какого другого драматурга, если онъ заимствуетъ нѣкоторыя изъ этихъ словъ, нарушающія общую гармонію языка. Еслибы только такими недостатками отличались произведенія Сарду, то, безъ всякаго сомнѣнія, имя его заняло бы очень высокое мѣсто въ исторіи драматической литературы но, къ несчастью, онъ представляетъ болѣе важныя стороны, открытыя для нападеній. Какова бы ни была ловкость драматурга, какъ бы хорошо онъ ни пользовался своею поверхностною наблюдательностью, какъ бы языкъ его ни былъ боекъ и живъ, все это, однако, еще мало для истинной комедіи. Ея требованія простираются далѣе. Простота концепцій является едва ли не самымъ существеннымъ ея условіемъ; средства, которыя употребляетъ авторъ для развитія ея, должны быть также просты, естественны, какъ и общій планъ произведенія; она требуетъ, чтобы одно событіе вытекало изъ другого, чтобы всѣ онѣ были связаны одною непрерывною и вмѣстѣ съ тѣмъ неожиданною для зрителя нитью, безъ которой не можетъ быть полноты впечатлѣнія. Помимо этого, она хочетъ, чтобы ея дѣйствующія лица во всѣхъ своихъ поступкахъ оказывались бы послѣдовательными самимъ себѣ, чтобы они не противорѣчили присвоенному имъ характеру, который долженъ быть ясно и опредѣленно начерченъ. Ей нужны типы, а не блѣдныя фотографіи съ такой или другой личности 1867 или 68 года. Произведенія Сарду, нужно сказать правду, мало отвѣчаютъ всѣмъ этимъ требованіямъ. Ни въ чемъ онъ такъ не грѣшитъ, какъ именно въ основномъ законѣ драматическаго искусства,-- въ сохраненіи простоты. Еслибы наблюдательность его не была поверхностна, то рядомъ съ разговорами, которые дышатъ жизнію, мы бы не встрѣчали почти въ каждомъ его произведеніи этой изумительно-неестественной фабулы, около которой кружатся всѣ дѣйствующія лица. Придуманная имъ интрига большею частію до такой степени лишена простоты, вѣроятія, что не знаешь, чему больше удивляться, умѣнью ли его вести эту интригу или бѣдности драматической фантазіи, создавшей ее. Умѣнье же это, дѣйствительно, замѣчательное. Когда смотришь на его пьесу и присутствуешь при этой паровой машинѣ, которая движется съ такою быстротою и летитъ безъ всякой остановки къ развязкѣ, и, главное, летитъ, не обращая вниманія на пропасти, которыя такъ часто попадаются ей на дорогѣ, перескакивая черезъ нихъ и вися почти-что на воздухѣ, безъ опасности для машиниста, то невольно спрашиваешь себя, не есть ли эта дикая басня плодъ слишкомъ бурнаго воображенія, разъ какимъ-нибудь несчастнымъ случаемъ сбившагося съ пути? Но когда видишь, что эта неудачно задуманная интрига, являющаяся во всей своей силѣ въ какой-нибудь рѣшительной и назначенной, очевидно, для успѣха сценѣ, повторяется почти каждый разъ, съ тою только разницею, что тамъ, гдѣ она лишена неестественности, она носитъ на себѣ характеръ избитости и доброй старины,-- тогда нельзя не прійти къ заключенію, что она есть плодъ совсѣмъ не бурной фантазіи, а, напротивъ, поразительной ея скудости. Это отсутствіе здороваго драматическаго воображенія, позволяющаго автору смѣло и просто задумать пьесу, недопускающаго его цѣпляться ни за естественныя, ни за изношенныя положенія, вынуждаетъ автора "Nos intimes" хвататься за такія средства, которыя рѣшительно не годны для истинной комедіи. Во всѣхъ его пьесахъ мы замѣчаемъ непреодолимое стремленіе выбраться изъ той области, которая принадлежитъ комедіи, чтобы вступить въ ту, которая составляетъ собственность или водевиля или мелодрамы. Онъ не отказывается ни отъ того ни отъ другого рода сценическихъ произведеній, и потому въ его пьесахъ достоинство истинной комедіи -- какъ разговоры, схваченные нравы -- смѣшиваются съ свойствами чистѣйшаго водевиля и съ мелодраматическими эфектами бульварнаго театра. Возьмите любую изъ лучшихъ его комедій, начиная отъ "Nos intimes" и кончая "Maison Neuve", вездѣ легко видѣть, какъ комедія, въ одной пьесѣ, сливается съ водевилемъ, а въ другой -- съ мелодрамой. Къ счастію или къ несчастію для Сарду эти два рода никогда не сливаются настолько, чтобы ихъ нельзя было отдѣлить. Они идутъ рядомъ, толкая другъ друга въ сторону и мѣшая взаимно другъ другу, и разбивая на-двое интересъ пьесы. Въ этой двойственности интереса и слѣдственно двойственности самого произведенія не трудно рѣшить, чему слѣдуетъ отдать преимущество. Все то, что, строго говоря, лежитъ внѣ любовной интриги, безъ которой необходится ни одна изъ его пьесъ, заслуживаетъ серьезнаго вниманія, и все то, что именно составляетъ басню произведенія, безъ ущерба для славы Сарду, можетъ быть оставлено въ совершенной тѣни, особенно если сказать разъ навсегда, что на развитіи этой энергіи и приведеніи къ ея развязкѣ сказывается всегда мастерское владѣніе сценою и большая смѣлость въ пріемахъ. Отсутствіе сколько-нибудь обильной фантазіи, порождающее бѣдность его концепцій, вредитъ ему еще и съ той стороны, что, не находя въ самомъ себѣ достаточно силы для созданія жизненнаго сюжета, онъ рѣшается очень часто на то, что зовется литературнымъ воровствомъ. Не только онъ заимствуетъ сюжетъ у какого-нибудь романиста, какъ это было открыто относительно его комедій "Nos bons Villageois" {Весь сюжетъ взятъ изъ повѣсти Nadaud, "Une idylle".}, "Les Pommes du Voisin" {Изъ повѣсти Бернара.} и кажется еще нѣкоторыхъ другихъ, но, что еще хуже, это то, что онъ позволяетъ себѣ воровать цѣликомъ нѣкоторыя сцены у своихъ собратовъ, какъ онъ сдѣлалъ это въ "Famille Benoiton", перенеся въ нее одну самую замѣчательную сцену изъ пьесы Барьера "Les faux bonshommes", именно сцену брачнаго контракта.
   Сдѣлавъ это замѣчаніе, мы можемъ обратиться теперь къ той сторонѣ произведеній Сарду, которая, соединяя въ себѣ почти всѣ его достоинства, занимаетъ первостепенное мѣсто. Такъ какъ эта сторона заключается во всемъ, что находится только внѣ интриги, безъ которой не можетъ быть комедіи въ полномъ смыслѣ этого слова, и такъ какъ достоинства ея выражаются въ дѣйствующихъ лицахъ, взятыхъ изъ современнаго общества, въ разговорахъ, почерпнутымъ изъ его среды, въ начерченныхъ образахъ его проходящихъ обычаевъ, въ насмѣшкѣ надъ его каррикатурными замашками, въ ироніи, подчасъ горькой, разлитой по всѣмъ картинамъ, списаннымъ съ его нравовъ, однимъ словомъ, въ цѣломъ сатирическомъ отношеніи ко всей жизни общества,-- то про Сарду справедливо будетъ сказать тоже, что было сказано нами про Эмиля Ожье, т. е. что сатира является его преобладающимъ качествомъ, и что она поглощаетъ собою комедію. Вся разница между ними заключается въ томъ, что сатира Ожье болѣе глубока, простирается дальше, дотрогивается до болѣе скрытыхъ ранъ, насквозь пронизываетъ то общество, по которому скользитъ только сатира Сарду, едва оставляя на немъ царапины. Между ними есть еще одна разница, которую мы во всемъ блескѣ увидимъ, если вспомнимъ политическія сатиры Ожье "Les Effrontés" и "Fils de Giboyer" и сравнимъ съ ними политическую сатиру Сарду, "Les Ganaches". Правда, разница эта принадлежитъ не только таланту, сколько личнымъ воззрѣніямъ и убѣжденіямъ двухъ авторовъ, но въ сатирѣ больше, чѣмъ въ какой-нибудь другой области, эти личныя убѣжденія и воззрѣнія автора до того важны, что они вѣсятъ почти столько же, сколько и талантъ, такъ какъ ими опредѣляется та степень добра или вреда, которую оказываетъ вся его дѣятельность. Сарду, обладая страстью къ подражанію и заимствованію, не могъ устоять противъ успѣха "Les Effrontés" и вслѣдъ за "Nos Intimes" написалъ "Les Ganaches", которыя дѣлаютъ ему столько же стыда, сколько Ожье дѣлаютъ чести его двѣ пьесы политическаго содержанія.
   "Les Ganaches", какъ пьеса, представляетъ собственно мало любопытнаго. Рядомъ съ тысячью натяжекъ и неправдоподобностей, интрига ея бѣдна по вымыслу, стара, избита и врядъ-ли кого-нибудь можетъ привлечь собою, особенно во Франціи. Уже начиная съ тридцатыхъ годовъ, всѣ романисты, драматурги и, пожалуй, даже водевилисты помѣшались на одномъ пунктѣ -- это на примиреніи враждующихъ партій, и вотъ потянулась цѣлая стая всевозможныхъ пьесъ съ своимъ безконечнымъ содержаніемъ, проповѣдью мира, основаніемъ котораго служило восхваленіе добродѣтелей всѣхъ враждующихъ сторонъ. Въ каждой подобной пьесѣ мы видѣли сначала или прекрасную дѣву аристократическаго происхожденія, гордую и неприступную, воспитанную въ самыхъ строгихъ правилахъ морали и презрѣнія ко всему, "что не имѣетъ рожденія", и въ которую позволялъ себѣ влюбляться какой-нибудь плебей самаго низкаго происхожденія, но полный геройскихъ качествъ и самыхъ высокихъ чувствъ. Послѣ трехъ, четырехъ актовъ слезъ, отчаяніи, проклятій дней своихъ собственныхъ рожденій, и длинныхъ тирадъ со стороны автора, что всѣ люди равны, и что личныя достоинства дѣлаютъ человѣка столь же благороднымъ какъ и древность рода, хотя бы она и шла отъ крестовыхъ походовъ, дѣло оканчивалось тоже слезами, но слезами радости, отъ которыхъ умилялись добрые буржуа Луи-Филиппа. Иной разъ картина мѣнялась и намъ представляли красавицу-плебейку, отъ которой терялъ свой умъ какой-нибудь промотавшійся маркизъ или виконтъ, и пьеса оканчивалась опять, къ удовольствію публики, женитьбою нищаго графства или маркизата на милліонахъ богатаго плебейства. Случалось также и такъ, что молодые люди чувствовали взаимно влеченіе другъ къ другу, но аристократическіе родители дѣвушки въ ужасѣ клали свое veto на ихъ соединеніе и отдѣляли новаго Ромео отъ новой Джульетты непроходимою пропастью. Но авторъ, дѣлавшій большею частью, и особенно въ послѣднее время, своего героя инженеромъ, и научившись, вѣроятно, у него строительному искусству, въ концѣ пьесы обыкновенно перебрасывалъ черезъ эту пропасть мостъ, который такимъ образомъ соединялъ, опять таки къ удовольствію публики, пламенно влюбленныхъ молодыхъ людей. Этотъ сюжетъ примиренія враждебныхъ партій переходитъ изъ поколѣнія въ поколѣніе, и онъ одаренъ такимъ волшебнымъ свойствомъ, что всякій драматургъ, неодаренный большою силою воли, непремѣнно беретъ его для одной изъ своихъ пьесъ; но другое волшебное свойство этого сюжета дѣлаетъ то, что пьеса подобнаго содержанія большею частью оказывается дурною пьесою. Кромѣ того родственнаго сходства, которымъ отличаются всѣ подобныя произведенія, они имѣютъ еще одну общую черту, -- они ложны въ своемъ основаніи и показываютъ въ пьесахъ совершающееся примиреніе того, что никакъ не примиряется въ жизни; и если оно совершится, то вѣроятно только тогда, когда подобныя пьесы больше не будутъ писаться.
   Произведеніе Сарду принадлежитъ къ одному изъ названныхъ трехъ родовъ, именно къ третьему. Интрига вертится около молодой дѣвушки аристократическаго имени, влюбленной въ почти геніальнаго инженера-плебея; родственники, т. е. дѣдъ и дядя возстаютъ противъ такого оскорбительнаго для нихъ брака, пока, наконецъ, въ пятомъ актѣ ихъ глаза не прозрѣли, и они преклоняются предъ величіемъ инженера. Такова избитая басня, понадобившаяся Сарду для проведенія его политической сатиры. Сатира Сарду представляется полною противоположностью честной и ѣдкой сатирѣ Ожье. Если тотъ нападалъ на всѣ побѣжденныя партіи, и онъ имѣлъ на это право, потому что каждая изъ нихъ имѣла свои больныя мѣста, то еще больше бичевалъ онъ представителей современнаго общества, начертавъ его въ лицѣ Vernouillet. Если ни въ одной своей пьесѣ онъ не показалъ намъ такого лица, которое было бы для него идеаломъ, то все-таки можно видѣть, что этотъ идеалъ лежитъ, если внѣ прошедшаго, то еще больше внѣ настоящаго, потому что къ нему онъ старается вызвать не что иное, какъ отвращеніе. Задача Сарду другая. Онъ направляетъ свою сатиру противъ всего прежде существовавшаго, противъ всѣхъ раньше господствовавшихъ политическихъ партій, и дѣлается панегиристомъ настоящаго времени и торжествующаго порядка. Если можетъ быть что-нибудь уродливѣе той сцены, когда человѣкъ или цѣлое общество сидитъ по шею въ грязи и кричитъ всѣмъ тѣмъ, которые сторонятся, боясь запачкаться, чтобы они тоже спѣшили погрузиться въ нее, представляя ту причину, что нигдѣ не можетъ быть такъ хорошо и пріятно,-- то это развѣ сцена, когда побѣдители, прогуливаясь по полю битвы, и встрѣчая между побѣжденными не совсѣмъ мертвыхъ еще людей, безъ всякой нужды, хладнокровно и весело начинаютъ бить ихъ прикладами своихъ ружей. Сарду поступилъ именно въ такомъ родѣ. Ему мало было объявить себя приверженцемъ современнаго политическаго порядка для оправданія себя, ему нужно было бросить еще грязью во всѣ остальныя партіи. Да здравствуютъ побѣдители и горе побѣжденнымъ! онъ не долго думалъ надъ средствами для пораженія всего прошедшаго Франціи. Онъ выбралъ самое удобное -- ложь, и съ ея помощью нарисовалъ три портрета, трехъ представителей побѣжденныхъ партій: маркиза-легитимиста de la Rochepéans, орлеаниста-буржуа Фромантеля и республиканца сумасброда Léonidas Vauclin'а, и противопоставилъ имъ своего героя, современнаго человѣка, инженера Marcel Cavalier. Кромѣ этихъ четырехъ личностей, предназначенныхъ для поединка, есть еще тутъ фигура стараго герцога, отца маркиза, который спитъ впродолженіи трехъ дѣйствій, и просыпается въ четвертомъ, только для того, чтобы дать возможность автору вложить въ ротъ этого закоснѣлаго аристократа одинъ крикъ: да здравствуетъ прогрессъ и слава инженеру! Какъ вѣрна одна эта черта, такъ съ такою же добросовѣстною вѣрностью представлены дѣятели трехъ различныхъ и прошедшихъ эпохъ.
   Всѣ качества, которыя присвоиваетъ Сарду взятымъ имъ тремъ руинамъ, могутъ быть выражены однимъ словомъ: глупость и тупоуміе. Другого онъ ничего не видитъ, или вѣрнѣе, не хочетъ видѣть ни въ легитимистахъ, ни въ орлеанистахъ, ни въ республиканцахъ. Тутъ нельзя еще разъ не напомнить о той выгодной для Ожье разницѣ, которая существуетъ между нимъ и Сарду. Когда Ожье беретъ для своей сатиры представителей той или другой партіи, то онъ не облегчаетъ себѣ задачу, дѣлая одного изъ нихъ чуть не геніемъ, другого чуть не идіотомъ, того и другого онъ надѣляетъ одинаково умомъ, для того, чтобы зритель присутствовалъ при болѣе или менѣе равной борьбѣ. Ожье заботится, чтобы его герои, въ какомъ цвѣтѣ онъ ни выставлялъ бы ихъ, были похожи на людей, а не на жалкія каррикатуры, въ то время, какъ Сарду думаетъ лишь о томъ, какъ бы своей куклѣ доставить болѣе легкую побѣду. Если бы онъ надѣлилъ своего легитимиста, орлеаниста или республиканца хотя каплею ума, тогда они не терялись бы, выслушивая пышныя фразы Марселя о прелестяхъ прогресса, какъ будто бы до появленія новаго человѣка, созданнаго второю имперію, Франція была въ состояніи Китая. Если бы эти маніяки, которыхъ онъ выдаетъ за здоровыхъ людей побѣжденныхъ партій, были хотя сколько-нибудь близки къ истинѣ, тогда, разумѣется, республиканецъ Вокленъ не вскрикнулъ бы: "Браво, молодой человѣкъ, браво, мы идемъ съ вами по одной дорогѣ"! когда Марсель прославляетъ широкія улицы Парижа и подѣланныя желѣзныя дороги. Вѣроятно онъ нашелъ бы отвѣтить что-нибудь другое на эту длинную тираду, квинтъ-эссенцію всей пьесы, въ которой Марсель восклицаетъ: "И развѣ я не повинуюсь тому же закону (справедливости), когда я разширяю наши улицы, рискуя даже потревожить фасады вашихъ дворцовъ? Они пусты, а на улицахъ толпа! Давайте ей мѣсто!... Вы сожалѣете о вашихъ развалинахъ! И мы тоже; но я хочу пройти и пройду: потому что на моей сторонѣ право, потому что я повинуюсь тому божественному закону, который жертвуетъ поэзіей прошедшаго, дѣйствительности настоящаго; потому что я слышу голосъ, который не перестаетъ мнѣ кричать: "Помни, что ты идешь отъ худшаго къ лучшему; отмѣчай твой шагъ, чтобы твои дѣти его отыскали!... Скорѣй же, впередъ!" И упоенный этимъ словомъ: впередъ, постоянно повторяемомъ въ моемъ умѣ, какъ ваши старые воинственные крики, и которое толкаетъ насъ въ борьбѣ, да, но противъ невѣжества, рутины, нищеты, голода, страданій.... въ этотъ святой крестовый походъ всего человѣчества, соединившагося противъ зла, я чувствую съ гордостью, что это я, который веду человѣчество къ этой борьбѣ..." Вокленъ, еслибы Сарду не отказалъ ему въ умѣ, вѣроятно, прервалъ бы этого новаго человѣка, и сказалъ бы ему: все это очень недурно сказано, всему этому сочувствуете не вы одни, люди второй имперіи, сочувствуемъ этому и мы, словамъ этимъ сочувствовали всегда всѣ наши правительства, и не уступали никогда случая говорить это народу, слова эти мы знаемъ наизусть не хуже васъ; а вы лучше скажите, что вы дѣлаете для ихъ осуществленія? вы толкуете о широкихъ и роскошныхъ улицахъ да объ желѣзныхъ дорогахъ, -- пусть такъ, въ этомъ вы дальше насъ, но это средства для достиженія цѣли, а къ цѣли-то мы уже были поближе васъ, потому что мы были свободны, а вы рабы. Торгъ, который вы сдѣлали, слишкомъ выгоденъ для васъ, чтобы вы еще хвастались имъ передъ нами. Вы не имѣете права колоть намъ глаза вашими широкими улицами да желѣзными дорогами, потому что мы заплатили за нихъ дорогою цѣною. Вы говорите о томъ, что вы дали, и молчите о томъ, что отняли у насъ. Гдѣ эта масса людей, и лучшихъ людей, которыхъ вы отправили въ Кайенну; гдѣ тѣ свободныя учрежденія, которыми мы пользовались и которыхъ вы насъ лишили; гдѣ то право, которое мы имѣли, чтобы свободно высказать всѣ наши мысли и убѣжденія, куда все это дѣвалось, гдѣ это все? все это потерялось въ вашихъ широкихъ улицахъ и вашихъ желѣзныхъ дорогахъ; безъ васъ они обошлись бы намъ не такъ дорого!... Еслибы Вокленъ остановилъ Марселя такими словами, то вѣроятно, этотъ не сталъ бы продолжать своей мнимо-демократической и пышной рѣчи, и найдя серьезный отпоръ, а не слабыя возраженія, не сталъ бы сыпать, чувствуя себя, благодаря Сарду, побѣдителемъ, насмѣшками на-право и на-лѣво, толкая въ одну кучу и легитимистовъ и республиканцевъ и орлеанистовъ, которые заключаютъ, наконецъ, тѣмъ, что просятъ у него пардона. Чтобы сатира была сильна, надобно, чтобы она направлена была противъ дѣйствительныхъ слабостей и пороковъ, а не противъ тѣхъ, которыя вздумалось для какой-нибудь цѣли, хотя бы для красной ленточки,-- награда, полученная Сарду,-- изобрѣтать и присвоивать партіямъ. Сатира въ такомъ случаѣ теряетъ свой главный, присущій ей характеръ правды и превращается въ ничто иное, какъ политическій памфлетъ.
   Какую же однако мораль, какое высокое политическое заключеніе старается вывести авторъ "Les Ganaches", изъ этого чуть не пасквиля, претендующаго, конечно, на названіе сатиры? Мораль эта заключается въ послѣднихъ словахъ пьесы, произносимыхъ Вокленомъ: "Единственное средство (чтобы не попасть въ число "ganaches") -- это быть всегда человѣкомъ своего времени". И когда раскаявшійся маркизъ прибавляетъ: "своихъ лѣтъ", Марсель, герой второй имперіи, восклицаетъ: "тогда это прогрессъ!" Итакъ, для того, чтобы быть слугою прогресса, а не превратиться въ "ganache" во что бы то ни стало, претендуетъ и увѣряетъ Сарду, нужно быть человѣкомъ своего времени. Жалкая и бѣдная мораль, особенно тогда, когда она прилагается къ настоящему періоду печальной исторіи Франціи. Чтобы быть человѣкомъ своего времени, Марсель защищаетъ, а слѣдовательно, и раздѣляетъ всѣ пороки, мошенничество, раболѣпство, отсутствіе всякихъ истинъ, убѣжденій, одобреніе и цѣлованіе грязи, если она ведетъ только къ почестямъ и богатству, однимъ словомъ все то, на чемъ сказывается разложеніе современнаго общества. Все это принадлежности времени, отъ которыхъ нельзя отказаться, неотказавшись отъ названія человѣка своего времени. Не лучше-ли въ такомъ случаѣ отказаться отъ этого пресловутаго своего времени и, какъ Вокленъ, уйти въ глушь, не видѣть, и не слышать, что дѣлается въ обществѣ и не жить жизнію своего времени? Не лучше ли обречь себя на удаленіе, добровольное изгнаніе, чѣмъ быть свидѣтелемъ и сообщникомъ того общества и той эпохи, которая всегда будетъ лежать тяжелымъ камнемъ на совѣсти Франціи? И откинувъ небогатую фантазію Сарду, и отказавшись отъ выдвинутыхъ имъ маріонетокъ и перенеся себя въ дѣйствительность, можно спросить у автора "Lee Ganaches", чтобы онъ по совѣсти отвѣтилъ, забывъ на минуту свое произведеніе и полученную за него красную ленточку, кто больше служитъ дѣлу прогресса тѣмъ, которые подобно Кинэ, Виктору Гюго и многимъ другимъ, отказались на время отъ своей родины, отъ "своего времени" унесли съ собою въ даль, тишину и пустыню, нетронутыми и неоскверненными великіе принципы своихъ отцевъ, или тѣ фаланги сановниковъ, которые сегодня распинаются передъ Наполеономъ Ш, а завтра упадутъ ницъ передъ какимъ нибудь графомъ парижскимъ? Одни, воспитывая молодыя поколѣнія и прививая къ нимъ свои мысли и убѣжденія, служатъ для воскрешенія Франціи, другіе, свидѣтельствуя о ея паденіи, тянутъ ее въ пропасть. Если бы умъ Сарду не помрачился на одну минуту крестикомъ почетнаго легіона, онъ тогда же бы понялъ, что нѣтъ выгоды и нѣтъ полнаго прогресса быть человѣкомъ своего времени въ ту несчастную эпоху, которая неминуемо ведетъ къ царству Бенуатоновъ, предмету именно его спеціальной сатиры. Оставимъ же покоиться вѣчнымъ сномъ его "Ganaches", и оставимъ тѣмъ поспѣшнѣе, что мы можемъ бояться послѣ всѣхъ нашихъ нападковъ, чтобы кто-нибудь не примѣнилъ къ намъ знаменитыхъ словъ: "mais que diable allait-il faire dans cette galère."
   Соціальная сатира Сарду въ безчисленное количество разъ выше его политическаго памфлета и, главное, до такой степени выше по своему нравственному смыслу, что нужно было какое-нибудь чудо, чтобы произвести въ молодомъ драматургѣ настолько радикальную перемѣну во взглядахъ, чтобы послѣ "Ganaches" онъ имѣлъ достаточно духу написать "La Famille Benoiton" и "Maison Neuve". Чудо это было не что иное, какъ свистки, которыми встрѣтила его пьесу часть парижской публики. Какъ ни незначительна была эта часть, тѣмъ не менѣе ея свистки показали Сарду, что не все еще мертво, и что онъ никого не проведетъ своимъ притворнымъ демократизмомъ и своими мнимо либеральными возгласами о прогрессѣ и о людяхъ "своего времени". Онъ снялъ тогда съ своихъ глазъ искусственныя стекла и сталъ смотрѣть на общество просто, безъ всякихъ инструментовъ, открытыми глазами. И хотя взглядъ его не сдѣлался въ одну минуту очень проницательнымъ, и онъ не увидѣлъ больше того, чѣмъ было на поверхности общества, но тѣмъ не менѣе и то, что бросилось ему въ глаза, было достаточно, чтобы сдѣлать его соціальную сатиру прямопротивоположною его политической пьесѣ, и какъ послѣдняя заслуживаетъ безграничнаго порицанія, такъ первая, бросивъ на его талантъ самый выгодный свѣтъ, утвердила за нимъ мѣсто среди представителей современнаго драматическаго искусства, и пріобрѣла ему право на всеобщее, хотя и далеко не безусловное одобреніе. Упрекъ, который можно сдѣлать Сарду, заключается въ томъ, что его соціальная сатира не достаточно глубока и не довольно ѣдка, что на ней слишкомъ сильно сказывается равнодушіе автора къ общественнымъ дѣламъ, равнодушіе, ни для кого такъ не пагубное, какъ для писателя-сатирика. Оно парализуетъ всѣ достоинства его таланта, удивительно удачно схватывающаго и передающаго смѣшныя и грустныя черты современнаго общества, оно лишаетъ созданныя имъ картины той силы и той энергіи, которую черпаетъ человѣкъ въ своемъ воодушевленіи, вызванномъ любовію или ненавистью къ тому, что онъ воспроизводитъ. Въ его произведеніяхъ не слышно того скрежета зубовъ, который сопровождаетъ пьесы Эм. Ожье; въ нихъ не раздается того язвительнаго смѣха, подъ которымъ чувствуются часто горячія слезы, и проходящаго черезъ "Effrontés" и "Contagion"; большею частію у него мы замѣчаемъ на фигурѣ спокойную улыбку, какъ бы говорящую: я никого ни особенно люблю, ни особенно не люблю, ничто меня ни особенно радуетъ, ни особенно печалитъ, я только смотрю и наблюдаю! Къ такому равнодушному отношенію къ окружающему его міру присоединяется еще особенная способность выводить самыя грустныя стороны жизни на такомъ свѣтломъ и веселомъ фонѣ, что иногда теряешься и не знаешь, для чего было написано то или другое произведеніе: для того ли только, чтобы посмѣшить публику и пріобрѣсть себѣ дипломъ на остроуміе, или была у автора болѣе достойная задача -- задѣть ее за живое и заставить задуматься надъ уродливыми явленіями, которыми полна жизнь современнаго общества. Нечего и говорить, что если бы пьесы Сарду были совершенно лишены этого послѣдняго свойства, то слово "соціальная сатира" не могло бы никому прійти даже на умъ; напротивъ, она является во всѣхъ послѣднихъ его произведеніяхъ, она представляетъ собою лучшее,.что въ нихъ есть, но только самую злую свою насмѣшку онъ старается каждый разъ стушевать, придавая осмѣяннымъ имъ порокамъ личину какой-то мягкости и доброты. Насколько авторъ "Lee Ganaches" старался бросить самый яркій свѣтъ на ту сторону медали, отчеканенной въ 52-мъ году, на которой красовалось слово: прогрессъ! настолько же онъ старается пустить снисходительный нѣжно-розовый тонъ на другую сторону этой медали, на которой большими буквами начерчено: пустота, суета, отсутствіе всякаго серьезнаго интереса, чудовищное пониженіе нравственнаго уровня не только во всѣхъ крупныхъ и важныхъ явленіяхъ, но даже въ мелкой обыденной жизни. но какъ бы ни велико въ немъ было искусственное добродушіе, какимъ бы кладомъ снисхожденія онъ не запасся, нравы описываемаго имъ общества таковы, что довольно одного простого воспроизведенія ихъ на сценѣ, безъ горечи и злобы, чтобы вызвать противъ нихъ, если не всегда ожесточеніе, то во всякомъ случаѣ насмѣшку. Первою пьесою, носившею на себѣ характеръ сатиры была "La Famille Benoiton", любопытная для насъ, какъ и всѣ остальныя, впрочемъ, его произведенія, совсѣмъ не по дурно придуманной и избитой интригѣ, а по тѣмъ сценамъ, разговорамъ, выведеннымъ лицамъ, которыми она окружена и среди которыхъ происходитъ мало интересное и не касающееся насъ дѣйствіе. Какъ рѣшиться дать имя людей тому классу индивидуумовъ, который выставляетъ Сарду? Въ нихъ до такой степени погасъ тотъ разумный, нравственный элементъ, который дѣлаетъ животное человѣкомъ, что вопросъ, не есть ли это новый, особенный родъ утонченныхъ звѣрей, надѣленныхъ только нѣкоторыми человѣческими слабостями, получаетъ полную законность. Въ самомъ дѣлѣ, кромѣ способности болтать безсмысленный вздоръ, мотать "честнымъ трудомъ" нажитыя деньга, да смѣяться еще надъ тѣми, которые не могутъ и не хотятъ дѣлать того же,-- въ нихъ нѣтъ ничего человѣческаго. Сарду собралъ нѣсколько такихъ новыхъ звѣрей въ клѣтку пятиактной комедіи, приставилъ къ нимъ надсмотрщика въ женскомъ платьѣ и сталъ показывать свою коллекцію, развозя ее не только по всей Франціи, но по всей Европѣ. Онъ имѣлъ съ нею огромный успѣхъ, легко объясняемый тѣмъ, что звѣринецъ былъ замѣчателенъ по новизнѣ, и представлялъ собою столько дикаго, что простаки дѣлали вопросы, свидѣтельствовавшіе о томъ, что они не довѣряли хозяину звѣринца и предполагали въ немъ подлогъ, говоря, что онъ выдаетъ картонныхъ звѣрей за настоящихъ. Они были и правы и неправы. Сарду видѣлъ передъ собою большой многочисленный классъ разбогатѣвшихъ лавочниковъ, которые, благодаря своему богатству, карабкались на самый верхъ общества. Помощь они находили себѣ въ томъ самомъ порядкѣ вещей, который покровительствовалъ всякому невѣжеству и гналъ всякую мысль. Блассъ этотъ вслѣдствіе своей многочисленности и своихъ денегъ начиналъ все болѣе и болѣе импонировать остальному обществу, и такъ какъ по своему нравственному ничтожеству онъ не могъ импонировать ничего хорошаго, то онъ импонировалъ все дурное. Имѣя страстное желаніе тягаться съ высшими классами общества и не имѣть ничего общаго съ низшими, т. е. тѣми, которые обладали самымъ, можетъ быть, большимъ образованіемъ, соединеннымъ большею частью съ недостаткомъ и бѣдностью, этотъ классъ новой плутократіи, лишенный всякихъ нравственныхъ достоинствъ, спрашиваетъ себя, чѣмъ бы онъ могъ выдвинуться впередъ и даже затмить, если возможно, высшіе классы? Отвѣтъ понятенъ,-- у нихъ нѣтъ другого средства, какъ деньги, отъ которыхъ они требуютъ себѣ и уваженія, и почета, и, главное, униженія другихъ. Тутъ выступаетъ на сцену все возрастающая роскошь, которая служитъ мѣриломъ ихъ богатства, роскошь, переходящая въ безуміе, заражающее почти всѣ классы. Одинъ не хочетъ отставать отъ другого, другой отъ третьяго, и бѣличье колесо не перестаетъ вертѣться. Сколько бы противъ нея ни возставали, сколько бы ни разсуждали о ней, начиная отъ сената и законодательнаго корпуса, и до философскихъ разсужденій и простыхъ романовъ, она все будетъ идти дальше и дальше до тѣхъ поръ, пока одни деньги будутъ ярлыкомъ почета и уваженія людского. Патетическія разсужденія Сарду о золотомъ старомъ времени, когда дѣвушки довольствовались кембриковымъ платьемъ, -- мало помогутъ дѣлу; корень ея лежитъ глубже, а именно въ измѣнившемся общественномъ пониманіи человѣческаго достоинства, которое не имѣетъ ничего общаго съ такою или другою суммою денегъ. Разъ, что деньги, богатство, роскошь получили такую важную роль въ обществѣ,-- говорятъ себѣ обладающіе ими, и учатъ своихъ дѣтей,-- тогда не нужно ни намъ, ни вамъ ни знаній, ни образованія, ни воспитанія, мы все себѣ купимъ, проживете вы и безъ нихъ и не менѣе будете пользоваться общественнымъ уваженіемъ. Дѣти слушаются ихъ, и начиная съ 14, 15-ти лѣтъ, вечера, балы, маскарады, роскошные наряды, роскошныя кареты, роскошные обѣды и ужины замѣняютъ имъ учителей, книги, занятія, все образованіе -- все это ведетъ къ одному, къ крайнему невѣжеству, связанной съ нимъ распутной жизни и къ зрѣлищу 16-ти-лѣтняго ребенка, являющагося въ судъ вмѣстѣ съ одною изъ продажныхъ женщинъ, которую обвиняютъ за то, что она проѣла съ нимъ два, три состоянія! Отъ такихъ недозрѣлыхъ героевъ и подобныхъ имъ героинь можно ждать всего дурного и ничего хорошаго. Эти люди, попадая въ настоящее человѣческое общество, теряются въ немъ и, не понимая ни его интересовъ, ни даже его языка, который они, подъ видомъ моды, но въ сущности для прикрытія своего невѣжества, промѣняли на argot, не требующій изученья, бѣгутъ прочь изъ дикой для нихъ среды и, какъ звѣри, укрываются опять въ темный и густой лѣсъ пустоты и разврата.
   Первые два акта "Famille Benoiton" исключительно принадлежатъ сатирѣ, которая при этомъ искусно направляется то на одного, то на другого изъ этихъ звѣрей, наполняющихъ его клѣтку. На первомъ планѣ является самъ старый Бенуатонъ, каждымъ словомъ котораго пользуется Сарду, чтобы осмѣивать ему подобныхъ; они всѣ выражаются въ одной такой фразѣ: "мнѣ кажется, что если желаютъ поощрять истинное достоинство, то кого же и награждать (Почетнымъ Легіономъ) какъ не тѣхъ, которые подаютъ примѣръ своимъ состояніемъ!" У такого мужа должна быть соотвѣтствующая ему жена, и Сарду сдѣлалъ истинную находку, опредѣливъ ея роль двумя словами, подводящими итогъ жизни современной парижанки: "Madame est sortie". Всегда, когда бы ни спросили, жены нѣтъ дома, дѣти, мужъ, все покидается для визитовъ, выѣздовъ, пріемовъ, вечеровъ и т. д. и т. д. Ни въ чемъ, можетъ быть, такъ не сказалась наблюдательность Сарду, какъ въ созданіи этой роли, состоящей всего, отъ начала и до конца пьесы, изъ двухъ только словъ, которыя вошли теперь во французскій языкъ почти какъ поговорка. При такомъ отцѣ и при такой матери, понятно, какія могутъ быть дѣти, яблоко отъ дерева не падаетъ далеко. Сынъ въ 15 лѣтъ поражаетъ уже сердца различныхъ актрисъ, ночи не ночуетъ дома, играетъ на биржѣ, проигрывается въ карты, держитъ пари на всѣхъ скачкахъ, и хотя говоритъ о томъ, что пишетъ статьи о притупляющемъ вліяніи ученыхъ, но врядъ ли умѣетъ читать по складамъ и, разумѣется, не въ состояніи написать, безъ двадцати ошибокъ, двухъ словъ. Дочери слѣдуютъ примѣру своихъ матерей, и жизнь ихъ течетъ въ одной заботѣ, какъ бы не отстать отъ моды, которою онѣ поглощены отъ головы до ногъ. Все время ихъ проходитъ въ перемѣнахъ одного эксцентричнаго туалета на другой, въ заказахъ, курсахъ, балахъ, театрахъ, скачкахъ, гдѣ на каждомъ шагу онѣ сталкиваются съ ихъ истинною моделью -- женщиною полусвѣта. Онѣ знаютъ все и всѣхъ, знакомы, если не лично, то за то со всѣми именами камелій, именами ихъ главныхъ любовниковъ; подмѣчаютъ ихъ привычки, манеры, подслушиваютъ, когда ихъ ложи, по счастью, находятся рядомъ, всѣ ихъ слова, весь языкъ, и потомъ, во всей своей жизни, въ своихъ туалетахъ, своемъ разговорѣ, смѣхѣ и даже остроуміи, стараются имъ подражать. Когда свѣжій человѣкъ встрѣчается съ одною изъ дѣвицъ Бенуатонъ, онъ дурѣетъ отъ одного ея наружнаго вида, и когда она начинаетъ говорить, онъ не можетъ удержаться, чтобы не вскрикнуть: "да это княжна изъ сказокъ фей! Что ни слово, то изъ рта падаютъ лягушки!" Такова среда, которую изобразилъ Сарду въ "Famille Benoiton". Въ отвѣтъ на его равнодушный смѣхъ публика отвѣтила такимъ же смѣхомъ, какъ будто бы эта картина нравовъ не была вырвана изъ ея жизни.
   Успѣхъ этой пьесы толкаетъ автора по тому же пути и, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, онъ снова даетъ произведеніе съ тѣмъ же сатирическимъ направленіемъ, но если только возможно, еще ближе касающееся настоящей минуты. Старый Парижъ, бывшій свидѣтелемъ всей исторіи Франціи, всѣхъ ея ясныхъ и темныхъ дней, которые для потомства часто также дороги, какъ и первые, уступилъ мѣсто другому Парижу. На развалинахъ стараго возвысился и продолжаетъ возвышаться новый, бросающійся въ глаза своею роскошью и своимъ великолѣпіемъ, городъ, съ прямыми и ровными улицами, съ двумя вытянутыми рядами однообразныхъ домовъ. Въ этихъ домахъ, вмѣсто прежней простоты, глазъ постоянно наталкивается на золото и зеркала, украшающія всѣ стѣны отъ перваго этажа и до мансарды. Новые мѣха, есть пословица, требуетъ новаго вина, точно также и тутъ, новые дома потребовали другихъ, новыхъ людей; и нужно сказать, эти послѣдніе отвѣчаютъ первымъ. Какъ въ домахъ все только наружный блескъ, накладное золото, а внутри дурной и гнилой матеріалъ, такъ точно и въ этихъ новыхъ людяхъ, занявшихъ зеркальныя и раззолоченныя квартиры, все только одна внѣшность, поверхность, все дѣлается для вида, а въ ихъ внутренней жизни господствуетъ только мишурная пустота. И тутъ и тамъ одна только фальшь, которая на всѣхъ парусахъ несетъ общество въ страшную пропасть. Вотъ собственно основная мысль "Maison Neuve", проходящая черезъ всю пьесу отъ начала и до конца -- достоинство, которымъ рѣдко отличается Сарду. Не будь въ этомъ произведеніи несчастнаго 4-го акта, годнаго только для какой-нибудь мелодрамы бульварнаго парижскаго театра, "Maison Neuve" занялъ бы одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ въ театрѣ Сарду. Въ одномъ большомъ буржуазномъ семействѣ онъ вывелъ на сцену два поколѣнія, изъ которыхъ одно живетъ воспоминаніями стараго, хорошаго времени, вѣчно новыми, горячими разсказами о доблестяхъ ихъ отцовъ конца XVIII столѣтія, а другое, скучающее всѣмъ этимъ и даже непонимающее ихъ интересовъ, тянетъ въ другую сторону, гдѣ гораздо чаще слышатся споры о лошадяхъ и танцовщицахъ, чѣмъ о какихъ-нибудь принципахъ. Одно изъ нихъ съ ненавистью смотритъ и на эти широкія улицы, и на эти пышные дворцы, и съ горечью выслушиваютъ каждый день извѣстія о разрушеніи того или другого квартала, другое спитъ и бредитъ: бульваръ Гаусманъ, авеню Наполеонъ и т. д. и т. д. Между старцмъ и новымъ поколѣніемъ нѣтъ примиренія, когда одно изъ нихъ восклицаетъ: "Эта комната, этотъ домъ, эти портреты -- все тяготитъ меня! Мебель какъ-то честна!.. Она глупа! Портреты добродѣтельны, они ничтожны! Все тутъ мертво, все принадлежитъ другому времени.... Это не Парижъ, а провинція.... Это не сегодня, а вчера.... Это не домъ, а сырой запахъ погреба и глупой добродѣтели! А въ двухъ стахъ шагахъ отсюда, новый Парижъ, блестящій, полный жизни, ума, лихорадочный, ослѣпительный, разбрасываетъ по бульварамъ свои кипящія волны, гдѣ я слышу, какъ онъ гремитъ... Напротивъ, рядомъ, вокругъ насъ, вездѣ ломаютъ, разрушаютъ все.... за исключеніемъ этого неумолимаго дома, до котораго, кажется, никогда не, доберется заступъ!" Въ послѣднихъ словахъ слышно просто отчаяніе и неукротимое, страстное желаніе насладиться жизнію новаго Парижа или новой Франціи. "Ваши новые кварталы, новыя улицы, новые дома,-- отвѣчаетъ старое поколѣніе,-- все это одно тщеславіе, пустота!" Они высказываютъ существующую между ними разницу, когда одно съ гордостью произноситъ: "Мы зовемся молодымъ Парижемъ!" и когда другое спокойно говоритъ: "Въ наше время мы звались молодою Франціею!" Два поколѣнія расходятся, одно остается жить въ своемъ старомъ, нетронутомъ пока кварталѣ, другое перебирается въ шумный и блестящій новый Парижъ, "кипящія волны" котораго скоро заставляютъ его захлебнуться и выбрасываютъ потомъ назадъ, какъ мертвое тѣло. Сатира бьетъ здѣсь не въ бровь, а прямо въ глазъ, она направлена не только противъ современнаго общества, но также и противъ тѣхъ, которые содѣйствовали его растлѣнію. Въ нравственномъ отношеніи цѣлая бездна отдѣляетъ теперь автора "Les Ganaches" отъ автора "Maison Neuve" и тотъ упрекъ, который ему дѣлали тогда, что онъ черезчуръ восхваляетъ побѣдителей, Сарду заставилъ измѣнить на другой, что онъ слишкомъ снисходительно рисуетъ побѣжденныхъ. Упрекъ этотъ не долженъ быть обиденъ для Сарду, потому что въ восхваленіи побѣжденныхъ всегда есть во сто разъ больше достоинства, чѣмъ въ лести побѣдителямъ.
   Мы бы не узнали ничего новаго, если бы обратились къ остальнымъ десяти, пятнадцати пьесамъ, написаннымъ Сарду. Его талантъ, характеръ, стремленія -- все это вполнѣ сказалось и опредѣлилось въ тѣхъ нѣсколькихъ комедіяхъ, которыя прошли передъ нами. Его міръ -- средній классъ, его лица -- зажиточные буржуа, съ ихъ неизбѣжными аттрибутами: добротою, чванливостью, глупостью, честолюбіемъ. Сарду тоже никогда не разстается ни съ этимъ толстымъ слоемъ современнаго общества, ни съ этими драгоцѣнными для него качествами, дающими такую богатую пищу насмѣшкѣ и каррикатурѣ. Въ цѣлой массѣ фигуръ, выведенныхъ авторомъ "Maison Neuve", не трудно отыскать одно общее свойство, именно преувеличенность всѣхъ чертъ. Какимъ бы порокомъ, какою бы добродѣтелью, какимъ бы хорошимъ или дурнымъ качествомъ онъ ни надѣлялъ своихъ персонажей, всѣ отличительныя стороны ихъ характеровъ представлены не такъ, какъ онѣ обыкновенно являются въ человѣческой жизни, а какъ исключенія, феномены натуры. Опасаясь, что начерченныя имъ лица не будутъ представлять интереса, взятыя просто, такъ какъ онъ видитъ ихъ въ обществѣ, онъ утрируетъ все то, что служитъ ихъ отличительнымъ признакомъ, глупость ли то, чванство или самодовольство, и потому часто, покидая копировку, фотографію, впадаетъ въ шаржъ и каррикатурность. Эта наклонность въ талантѣ Сарду къ преувеличеніямъ, мѣшаетъ ему выводить вѣрные съ жизнію характеры, такія правдивыя фигуры, которыя могли бы служить типами изображаемой имъ среды. Если мы упрекали Ожье за отсутствіе такого рода типовъ, позволяющихъ комедіи пережить эпоху ихъ появленія, то еще больше, во сто разъ больше, можно сдѣлать этотъ укоръ Сарду. Ожье все-таки стремился къ созданію этихъ вѣчныхъ или, по крайней мѣрѣ, долго-живущихъ типовъ, Сарду же, кажется, даже и не заботится о большей или меньшей неизмѣнности выведенныхъ имъ лицъ. Giboyer, д'Эстриго, Navarette, Vemouillet рисуютъ цѣлую эпоху, они останутся связанными съ послѣдними двадцатью годами исторіи Франціи, они выражаютъ собою цѣлый періодъ общественной жизни, между тѣмъ какъ фигуры Сарду созданы однимъ только мѣсяцемъ, днемъ, минутою. Мода не есть только принадлежность одной матеріальной жизни, она сказывается не только на покроѣ платья, на формѣ кареты, на рисункѣ кресла или дивана,-- она существуетъ точно также и въ нравственной жизни общества. Эта мода создаетъ въ одну минуту цѣлый классъ людей, которые начинаютъ говорить однимъ и тѣмъ же языкомъ, напѣвать однѣ и тѣ же пѣсни, подчиняются въ своихъ чувствахъ, манерахъ, въ требованіи, и потомъ вдругъ бросаютъ все это и перемѣняютъ на что-нибудь другое съ такою же легкостью, какъ люди мѣняютъ высокія шляпы на низкія. Сарду именно воспроизводитъ въ своихъ пьесахъ эти скоропреходящіе типы, скоропреходящіе нравы, которые исчезаютъ съ такою же быстротою, съ какою появляются на свѣтъ: вчера ихъ никто еще не подозрѣвалъ, завтра никто больше не будетъ о нихъ думать. Онъ приставилъ свой фотографическій аппаратъ къ обществу и снимаетъ съ него портреты, не заботясь о выборѣ тѣхъ минутъ, когда оно не дѣлаетъ никакихъ искусственныхъ минъ, никакихъ гримасничаній. Сарду, напротивъ, даже любитъ гримасу, потому что она представляетъ ему болѣе возможности для смѣха, чѣмъ спокойно-нормальный видъ этого общества, вызывающій даже у него подчасъ искривленную улыбку, вмѣсто хладнокровной насмѣшки. Но, не смотря на гримасу, не смотря на утрировку, къ которой такъ часто прибѣгаетъ Сарду, его дѣйствующія лица, стоя на далекомъ разстояніи отъ неумирающихъ типовъ, все-таки заключаютъ въ себѣ столько живого, вѣрно схваченнаго съ натуры и сильно переданнаго, что они привлекаютъ, и привлекаютъ законно вниманіе современниковъ на автора "Famille Веnoiton".
   Обращаясь теперь въ послѣдній разъ въ цѣлому театру Сарду, по всѣмъ его произведеніямъ, и заставивъ снова пройти передъ нами его сцены полныя движенія, смѣлости, его мастерское умѣнье вести дѣйствіе, его разговоры, вырванные изъ жизни и пропитанные часто умною насмѣшкою надъ современнымъ обществомъ, удачно переданныя имъ фотографіи, снимки съ уродовъ, сатиру, проходящую черезъ всѣ его послѣднія произведенія, и иногда возвышающуюся даже, до большой силы, группируя вмѣстѣ всѣ эти серьезныя достоинства, говорящія о далеко не дюжинномъ талантѣ автора "Nos Intimes" "Famille Benoiton" "Maison Neuve"--мы должны себя спросить, въ чемъ скрывается причина того неполнаго впечатлѣнія, неудовлетвореннаго чувства, которое оставляетъ по себѣ весь театръ Сарду? Мы достаточно ясно отвѣтимъ на этотъ вопросъ, если укажемъ на отсутствіе въ немъ сильной руководящей идеи, которое бросается въ глаза въ большей части его произведеній, и дѣлаетъ то, что зритель принужденъ теряться въ догадкахъ, отыскивая часто напрасно, что желалъ сказать авторъ своею пьесою. Сатира его, не имѣя той опредѣленности и рѣзкости, которую мы видимъ у Ожье, оставляетъ насъ въ недоумѣніи относительно того, что думаетъ самъ авторъ о тѣхъ нравахъ, людяхъ, обществѣ, которое онъ выводитъ на сцену; считаетъ ли онъ, что осмѣиваемыя имъ слабости и пороки таковы, что они неизбѣжно ведутъ въ смерти общественный организмъ, или смотритъ на нихъ такъ, какъ люди, которые говорятъ: вѣдь и солнце не безъ пятенъ! Мы рѣшительно не знаемъ, мирится ли авторъ съ описываемою имъ средою или, напротивъ, онъ считаетъ себя въ числѣ ея заклятыхъ враговъ; представляется ли когда-нибудь его воображенію что-нибудь лучшее, что притягивало бы къ себѣ его существо, или онъ видитъ предъ собою только то, что онъ можетъ ощупать своими руками. Во всѣхъ его пьесахъ мы находимъ только копію съ нравовъ, фотографію съ людей, но рѣшительно нигдѣ не видимъ того существа, которое пользовалось бы всею симпатіею автора, которое стояло бы нѣсколькими головами выше окружающаго его міра, и на которое авторъ указывалъ бы какъ на модель для своего общества, какъ на идеалъ, къ которому оно должно стремиться. Этого идеала мы не только не видимъ, но даже не чувствуемъ въ произведеніяхъ Сарду, и нигдѣ незамѣтно стремленіе создать его себѣ, возвыситься до него. Если бы Сарду захотѣлъ себѣ искать извиненія въ томъ, что онъ принадлежитъ въ школѣ реализма, не требующаго идеала, то это значило бы только, что онъ дурно понялъ значеніе реализма. Реализмъ, лишенный такого идеала, превращается въ ничто иное, какъ рабское, плоское воспроизведеніе жизни, слабую фотографію, которую каждый проходящій день заставляетъ блѣднѣть все болѣе и болѣе, пока она совсѣмъ не исчезнетъ, оставя по себѣ только кусокъ бѣлой бумаги. Произведенія Сарду находятся именно въ такомъ положеніи, и потому они, какъ цвѣты, лишенные корня, назначены для того, чтобы, продержавшись болѣе или менѣе короткій періодъ времени, завянуть и погибнуть. Но изъ того, что цвѣтокъ увядаетъ, нельзя однако сдѣлать заключенія, чтобы въ ту минуту, когда онъ еще свѣжъ, въ немъ не слѣдовало бы признавать красоту.
   

II.

   Талантъ Барьера представляетъ полную противоположность таланту Сарду. Насколько у послѣдняго все разсчитано, опредѣлено, насколько онъ ко всему относится съ равнодушіемъ, полнымъ спокойствіемъ, настолько же Барьеръ ни въ чемъ и никогда не ставитъ себѣ впередъ границы и, необдумывая, бросается во всѣ стороны, куда только увлекаетъ его страсть. Кто не знаетъ, кто не встрѣчался съ этими раздражительными людьми, которые всѣ состоятъ кажется изъ однихъ нервовъ, съ этими вѣчно тревожными характерами, которые не знаютъ покоя, которые постоянно переходятъ изъ одной крайности въ другую, которые также быстро воспламеняются, какъ и быстро остываютъ и отъ страшной ажитаціи падаютъ въ цѣпенѣющую апатію. Такова личность, таковъ характеръ Барьера Онъ никогда, кажется, не бываетъ въ нормальномъ состояніи, никогда не наслаждается минутою полнаго спокойствія, въ его организмѣ разлита повидимому ртуть, заставляющая его вѣчно дрожать и волноваться, а тѣ моменты неподвижности, въ которыхъ мы иногда застаемъ его, являются только какъ реакція послѣ сильнаго напряженія нервовъ, какимъ-то обманчивымъ, искусственнымъ затишьемъ послѣ громового взрыва страсти. Онъ весь принадлежитъ своему первому впечатлѣнію, головою и сердцемъ отдается своему порывистому увлеченію, и разъ что пробила для него минута вдохновенія, ничто не въ силахъ прервать его бѣгъ, ничто не способно удержать его. При этомъ, разумѣется, нельзя требовать отъ человѣка, чтобы онъ всегда оставался въ предѣлахъ тонкаго приличія, чтобы онъ никогда не оскорблялъ вашего уха рѣзкимъ словомъ, грубымъ выраженіемъ, чтобы онъ неслишкомъ громко и дерзко засмѣялся и не черезчуръ оглушительно свистѣлъ взмахами своего погоняющаго кнута. Если бы даже такое требованіе было и возможно, то мы все-таки не обратились бы съ нимъ къ Барьеру, потому что именно эти минуты, когда онъ ничего не помнитъ, минуты полнаго забвенія, когда имъ овладѣваетъ какая-то ярость, бѣшенство, негодованіе, когда пѣна показывается на его губахъ и когда онъ отдалъ бы, кажется, свою жизнь, чтобы родъ человѣческій имѣлъ одну голову, съ цѣлью, какъ Неронъ, однимъ ударомъ отрубить ее, -- эти минуты какъ нельзя болѣе хороши и увлекательны. Отнять ихъ у Барьера значило бы лишить его лучшаго, что есть въ его талантѣ. При этомъ можно спросить однако, насколько такая нервность пригодна для драматической дѣятельности, требующей главнымъ образомъ отъ человѣка, чтобы его собственная личность стушевывалась, чтобы онъ не вмѣшивался въ поступки и разговоры своихъ дѣйствующихъ лицъ, чтобы, однимъ словомъ, объективность была въ немъ преобладающимъ качествомъ. Почти безвыходное нервное состояніе автора уничтожаетъ, разумѣется, возможность удовлетворенія подобныхъ требованій; его внутренній организмъ слишкомъ бываетъ потрясенъ одною какою-нибудь мыслью, выражаемою тѣмъ или другимъ дѣйствующимъ лицемъ, чтобы онъ могъ тотчасъ же сосредоточиться съ одинаковою силою на другомъ, можетъ быть, совершенно противоположномъ характерѣ. Подобная раздражительность мѣшаетъ, конечно, цѣльности и послѣдовательности произведенія, потому что авторъ, мгновенно вспылившій при одномъ словѣ, которое онъ же заставилъ произнести какое-нибудь выдвинутое имъ лицо, весь воспламеняется и отдается своему увлеченію, забывая при этомъ, что на сценѣ есть другія дѣйствующія лица, дожидающія тоже очереди сказать свое слово или совершить извѣстный поступокъ. Вслѣдствіе этого, дѣйствіе иногда замедляется, останавливается, и цѣлый актъ проходитъ безъ того, чтобы комедія или драма хоть на шагъ подвинулась впередъ. Вмѣстѣ съ этимъ, есть еще и другая невыгода такой раздражительности и увлеченія для драматическаго произведенія, соединяющемъ въ себѣ всегда нѣсколько характеровъ и состоящемъ изъ столкновенія ихъ между собою и развитія и борьбы ихъ взаимныхъ страстей. Невыгода эта заключается въ томъ, что авторъ, передавая одному какому-нибудь лицу все, что ему хочется высказать, вливая въ него всю свою злобу, весь свой гнѣвъ, занимается исключительно имъ, старается выставить его со всѣхъ сторонъ, освѣтить его полнымъ свѣтомъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ, другихъ оставляетъ въ тѣни, недорисованными, недодѣланными. Можетъ быть, человѣкъ, обладающій такимъ нервнымъ характеромъ, такою способностью легко воспламеняться и съ жаромъ и большимъ краснорѣчіемъ высказывать свою мысль, можетъ быть такой человѣкъ былъ бы болѣе на своей дорогѣ, сдѣлавшись ораторомъ, чѣмъ драматургомъ, но тѣмъ не менѣе сила таланта вообще такова, что къ чему бы онъ ни былъ приложенъ, всегда будетъ полученъ большій или меньшій результатъ. Талантъ Барьера былъ бы не полонъ, не ясенъ, въ немъ очевидно недоставало бы чего то, если бы онъ вдругъ потерялъ свою раздражительность, которая объясняетъ большую часть какъ недостатковъ, такъ и достоинствъ его произведеній. Благодаря преобладанію въ немъ этой существенной стороны, талантъ Барьера съ трудомъ подвергается какому бы то ни было опредѣленію; признаніе одного какого-нибудь достоинства опровергаетъ, кажется, возможность извѣстнаго недостатка и присутствіе такого-то дурного качества исключаетъ на видъ такое-то хорошее. Мы замѣчаемъ въ немъ удивительную смѣсь рѣзкости вмѣстѣ съ такою подчасъ мягкостью, которая переходитъ въ аффектацію, простота идетъ рука объ руку съ искусственностью, искренность съ фальшью, грубость съ наивностью. Такая неровность его таланта объясняетъ намъ неровность его драматической карьеры. Какъ изъ одного качества онъ быстро падаетъ въ недостатокъ, какъ поспѣшно онъ оставляетъ дурную дорогу, чтобы перейти на хорошую, точно также онъ постоянно балансируетъ между большимъ успѣхомъ и полнымъ паденіемъ, никогда почти не встрѣчая середины. Нѣтъ ни одного другого драматическаго писателя, про котораго можно было бы съ большою увѣренностью сказать, чѣмъ явится то или другое его произведеніе, никто не можетъ поручиться наканунѣ перваго представленія пьесы Барьера, что она не будетъ напоминать школьническаго труда, или что она не дастъ сценѣ очень замѣчательной комедіи или драмы. Его талантъ походитъ на тѣхъ перемѣнчивыхъ красавицъ, которыя одинъ день васъ плѣняютъ своею прелестью, а на другой отталкиваютъ своимъ манерничаньемъ и гримасами. Оставляя въ сторонѣ тѣ несчастныя минуты, когда очевидно его толкаетъ какой-то злой геній, принуждающій его иногда писать самыя дикія драмы въ видѣ "Ange de Minuit" и самыя несносныя комедіи, талантъ Барьера крайне симпатиченъ, не смотря на свою грубость и рѣзкость. Онъ вызываетъ симпатію своею искренностью, которая всегда лежитъ въ основаніи его пьесы, и которою онъ никогда и ни для чего не пожертвуетъ. Если разъ, что онъ убѣдился, что въ окружающемъ его обществѣ та или другая сторона достойна нападенія и презрѣнія, онъ не остановится ни на какихъ соображеніяхъ и выскажетъ это съ свойственнымъ ему жаромъ и силою. Лишь только онъ подмѣтилъ въ этомъ обществѣ какую-нибудь новую недостойную черту, его нервный организмъ передергивается, и для него нѣтъ преграды, которую онъ не оттолкнулъ бы тяжелымъ ударомъ. Талантъ не знаетъ боязни, и Барьеръ менѣе чѣмъ кто-нибудь способенъ къ угодливости и лести. Онъ не станетъ, подобно Сарду, прикрывать свою насмѣшку какою-то добротою и снисходительностью, а напротивъ, онъ сдернетъ съ нее покрывало и броситъ ее голою, какъ она родилась у него; онъ не будетъ, какъ это дѣлаетъ авторъ "Famille Benoiton", заискивать у того общества, которое онъ осмѣиваетъ, онъ не станетъ подчиняться и вторить ему, чтобы добиться только апплодисментовъ. Барьеру нѣтъ дѣла до нихъ; въ своемъ увлеченіи, въ своей страсти его не руководятъ никакіе разсчеты, онъ не золотитъ свои пилюли, онъ не подноситъ ихъ на серебрянномъ подносѣ, а бросаетъ въ порокъ комками неискусственной грязи, не спрашивая, пріятно ему это или нѣтъ; онъ не заботится о томъ, понравится онъ или нѣтъ, вызоветъ онъ свистки или рукоплесканія, и едва ли при овладѣвшемъ имъ негодованіи онъ не предпочтетъ первые послѣднимъ. Когда Сарду подсмѣивается надъ общественными пороками, мы остаемся въ недоумѣніи, или вѣрнѣе, въ недовѣріи. Мы не знаемъ, не раздѣляетъ ли самъ авторъ этого порока и не пожалѣетъ ли онъ, еслибы этотъ порокъ пропалъ; мы чувствуемъ, что онъ какъ будто бы примирился съ нимъ, и что, нападая на общество, онъ тѣмъ не мен ѣе поетъ съ нимъ въ унисонъ, произведеніе его не говоритъ о томъ, чтобы онъ возвышался надъ уровнемъ своего общества. Тутъ же, у Барьера, сомнѣній быть не можетъ; его раскаленное слово, его огненная рѣчь, его возбужденные жесты, все говоритъ, что онъ искрененъ, что онъ не знаетъ лжи, что онъ ненавидитъ порокъ, и что онъ борется, или онъ хочетъ бороться, не на животъ, а на смерть. Нынѣшняя эпоха такъ скупа на искренность, и общество такъ не любитъ ее, что когда она встрѣчается въ драматическомъ писателѣ, и еще такъ цѣльно какъ у Барьера, то нѣтъ достаточной цѣны, которою можно было бы заплатить за нее. Искренность въ современной драмѣ получаетъ еще больше цѣны, чѣмъ когда бы то и гдѣ бы то ни было, если мы вспомнимъ, какое большое и важное мѣсто принадлежитъ въ ней сатирѣ. Такому горячему темпераменту, какимъ обладаетъ Барьеръ, сатира свойственна болѣе чѣмъ кому-нибудь; его нервный, впечатлительный и честный характеръ, какъ бы нарочно для нея созданъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, не смотря на всѣ данныя, которыя впередъ ручались за успѣхъ въ этомъ направленіи, и которыя должны были его сюда бросить, Барьеръ долго не попадалъ на предназначенную для него дорогу. Прежде, чѣмъ онъ отдался сатирѣ, онъ написалъ цѣлую бездну всевозможныхъ драмъ, водевилей, фарсовъ, комедій, которыя, безъ сомнѣнія, носили на себѣ признаки его таланта, по тѣмъ не менѣе не давали его имени никакого авторитета. Нѣкоторыя изъ его произведеній, нужно сказать правду, не имѣли рѣшительно никакого смысла, и падали при первомъ же представленіи, какъ самыя большія нелѣпости. Если чѣмъ-нибудь можно ослабить вину въ этомъ Барьера, то разумѣется тѣмъ, что самая значительная ихъ часть принадлежала не ему одному, а была написана въ сотрудничествѣ съ однимъ или даже иногда съ двумя другими авторами. При этомъ мы не можемъ не замѣтить, что вообще во всей дѣятельности Барьера сотрудничество съ другими писателями является слишкомъ часто. Большинство его пьесъ написано съ чужою помощью, и нельзя думать, чтобы такое совмѣстное писаніе одной пьесы оставалось бы безъ дурного вліянія. Оно разумѣется есть, пьеса лишается необходимаго для нея единства, она не пропитана однимъ духомъ, она не согрѣта тѣмъ жаромъ, который есть результатъ одного непрерывнаго вдохновенія автора. Творчество должно быть прежде всего свободно, а тутъ оно связывается другимъ такимъ же творчествомъ, такимъ же вдохновеніемъ, и мало-по-малу при совмѣстномъ писаніи искусство перейдетъ въ ремесло. Если даже относительно ремеслъ можетъ существовать вопросъ насколько вредна или выгодна слишкомъ большая спеціализація, то въ искусствѣ можно утвердительно сказать, что она его убиваетъ. Совмѣстное же писаніе одной пьесы есть не что иное какъ спеціализація: одинъ пишетъ злой характеръ, другой добрый, одинъ веселую сцену, другой печальную, и потомъ все это, какъ винигретъ, перемѣшивается. Ни одно великое произведеніе такъ не было и не будетъ написано. Это постороннее сотрудничество, конечно, не можетъ быть поставлено въ число достоинствъ Барьера, а скорѣе должно быть отнесено къ его недостаткамъ. Оно непремѣнно обличаетъ недостаточность его творческой фантазіи, ищущей себѣ помощи въ другихъ, и врядъ ли оказываетъ ему помощь даже въ томъ случаѣ, если онъ обращается къ одному изъ своихъ собратьевъ, хотя бы только для уравновѣшенія своего всегда крайняго тона, то черезчуръ живого, то черезчуръ слабаго, то слишкомъ грубаго, то аффектированнаго. На разъ, который сотрудничество принесло ему пользу, десять разъ оно сдѣлало ему вредъ, и не обращайся онъ къ нему, то вѣроятно мы бы не видѣли имя Барьера подписаннымъ подъ такою массою негодныхъ пьесъ, и онъ скорѣй бы попалъ на тотъ путь, гдѣ онъ нашелъ себѣ и имя и славу, и главное, гдѣ онъ нашелъ возможность съ пользою служить обществу, благодаря своему таланту. Какъ долго онъ не попадалъ въ свою колею и какъ долго онъ не могъ выдвинуть впередъ своего имени, такъ быстро же онъ пріобрѣлъ ему популярность и почетное мѣсто, разъ только, что онъ набрелъ на свою дорогу.
   Мы смѣло можемъ оставить въ совершенномъ забвеніи тѣ первые десять лѣтъ драматической дѣятельности Барьера, въ продолженіи которыхъ онъ пробовалъ свой силы на всевозможныхъ бульварныхъ театрахъ, какъ въ самыхъ отчаянныхъ драмахъ, чуть не трагедіяхъ, такъ и въ донельзя безсмысленныхъ фарсахъ; обратимся къ той зрѣлой эпохѣ, начинающейся съ 53 или 54 года, въ которую были написаны лучшія его произведенія, какъ "les Parisiens" "les Filles de Marbre" "les Faux Bonshommes" и нѣкоторыя другія болѣе или менѣе ударныя вещи, на которыхъ проявился его сатирическій талантъ. Если бы мы слѣдовали, говоря о Барьерѣ, тому самому плану, который руководилъ насъ при разборѣ Ожье и Сарду, мы должны были бы прежде обратиться къ политической, сатирѣ а потомъ перейти къ соціальной; но мы не можемъ этого сдѣлать, и по очень простой причинѣ: Барьеръ не касается міра политики. Съ правдивостью и прямотою, лежащею въ основаніи его таланта, ему въ самомъ дѣлѣ мудрено дотрогиваться до тѣхъ больныхъ мѣстъ, которыя выносятъ только прикосновеніе или мягкой пріятельской руки, или такихъ искусныхъ пальцевъ, которые заставляютъ кричать только тогда, когда операція уже кончилась, и когда поздно ее остановить. Барьеръ же не обладаетъ ни такою мягкостью, ни такимъ искусствомъ; разъ, что онъ касается чего-нибудь, то онъ не принимаетъ никакихъ предосторожностей, а налагаетъ свою тяжелую и грубую руку безъ всякихъ церемоній и извиненій; наружность его такъ сурова, что часто онъ заставляетъ кричать отъ одного своего вида, въ ту минуту, когда у него нѣтъ ни малѣйшаго дурного замысла. По этому тѣ, которые имѣютъ интересъ, чтобы онъ не дотрогивался до политической области, самымъ тщательнымъ образомъ разсматриваютъ его произведенія, и довольно чтобы они открыли какой-нибудь самый ничтожный намекъ не только на современный порядокъ, но на какое-нибудь даже историческое лицо, разумѣется родственное этому порядку, чтобы они тотчасъ же наложили на пьесу запрещеніе. Такъ случилось это съ одною изъ послѣднихъ его комедій "Malheur aux vaincus", остановленною цензурою только потому, что первое дѣйствіе происходило въ день бѣгства Наполеона I въ 1815 г., и что имя его нѣсколько разъ упоминалось дѣйствующими лицами. Другой причины не могло быть, потому что вся пьеса направлена исключительно противъ тѣхъ, которые измѣнили ему, а слѣдовательно не противъ тѣхъ, которые остались ему вѣрны. Но на ворѣ, говоритъ пословица, шапка горитъ, и потому, хотя въ пьесѣ не было ничего имъ враждебнаго, но они öce-таки отнесли къ себѣ основную мысль пьесы: Vae victis! Понятно, что было бы съ пьесою Барьера, еслибы онъ взялъ сюжетомъ современный политическій порядокъ, и съ такою же бы жесткостью выставилъ тѣхъ, которые въ 1848 году измѣнили республикѣ, какъ онъ нарисовалъ тѣхъ, которые отъ Наполеона перебѣжали въ Бурбонамъ. Для правдиваго и безъискусственнаго таланта, нуждающагося главнымъ образомъ въ свободѣ для передачи своей мысли, и не умѣющаго прикрывать ее, политическая сатира въ настоящую минуту представляетъ столько подводныхъ камней, что, разумѣется, ни одна пьеса Барьера разбилась бы объ нихъ; поэтому онъ до такой степени избѣгалъ ее, что даже свою соціальную сатиру "les Parisiens," которая рисуетъ настоящее общество, онъ помѣтилъ 1839 годомъ, опасаясь, разумѣется, чтобы ему не сказали, что на полотнѣ его соціальной картины слишкомъ виднѣется политическая для того, чтобы можно было допустить ее для показа публикѣ.
   Но тотъ или другой выставленный годъ подъ пьесою Барьера мало кого можетъ обмануть; жаръ, съ которымъ онъ караетъ пороки, страсть, вложенная въ уста его любимаго героя, ѣдкіе упреки и удары, которыми онъ не бьетъ, а хлещетъ представителей этого фальшиваго 39 года, ручаются за то, что эти пороки и эти люди живутъ около самого автора и окружаютъ его со всѣхъ сторонъ. Прошедшее никогда не вызываетъ такой ѣдкости, какъ настоящее, оно заставляетъ человѣка быть болѣе хладнокровнымъ. Какъ онъ назвалъ свою пьесу "les Parisiens", такъ точно же онъ могъ назвать ее "les Franèais" потому что въ ней онъ собралъ образчики всѣхъ элементовъ, составляющихъ современное общество не только одного Парижа, по всей Франціи. Парижъ есть только высшее выраженіе ея, и если въ немъ есть тѣ нѣкоторыя дурныя формы, отъ которыхъ избавлена остальная страна, то за то въ немъ есть то хорошее, чего она тоже не имѣетъ. Дурно или хорошо, но фактъ тотъ, что Парижъ въ самомъ дѣлѣ представляетъ собою голову Франціи, что все, что въ немъ дѣлаютъ, стараются дѣлать и тамъ; все, что онъ начинаетъ думать, начинаетъ думать и провинція, что всѣ тѣ классы, которые выдвинулись здѣсь, болѣе или менѣе въ каррикату рномъ видѣ, выдвинулись и тамъ, однимъ словомъ, рисуя парижанъ Барьеръ нарисовалъ французовъ, обличая Парижъ онъ обличалъ всю Францію. Если Барьеръ начертилъ намъ въ "Parisiens" всѣ классы общества, если онъ представилъ намъ въ господинѣ Martin буржуа средней руки, который нажилъ себѣ большое состояніе лимонадомъ, и прошедшаго что-называется всю подноготную жизни, отъ лакейства, въ маленькомъ трактирѣ и до покупки стариннаго замка одного юнаго графа, представляющаго собою тотъ слой промотавшихся аристократовъ стараго порядка, который забывъ "преданія отцевъ" женится на деньгахъ какого-нибудь банкира. Если мы видимъ тутъ представителей крупной буржуазіи, мечтающихъ о высшихъ государственныхъ должностяхъ и пріобрѣтеніи себѣ титула; если мы видимъ представителей этой мелкой расплодившейся прессы, которая "какъ моська даетъ на слона" и старается унизить всякое истинное достоинство, котораго она не понимаетъ; если мы видимъ здѣсь тотъ классъ недорослей, которые идеаломъ жизни своей ставятъ: хорошую лошадь, хорошій обѣдъ, хорошую любовницу и хорошее платье; если всѣ классы общества нашли себѣ представителей въ пьесѣ Барьера,-- то только для того, чтобы дать ему возможность противопоставить имъ всѣмъ свой идеалъ, своего любимаго героя, въ которомъ воплощается крутая сатира автора. Главная личность, главный типъ, для котораго написана была вся пьеса и которому пожертвованы авторомъ всѣ остальныя почти лица, зовется Desgenais. Фигура эта принадлежитъ собственно Барьеру, и она является во всѣхъ его произведеніяхъ. Desgenais -- это ходячая мораль, вездѣ присущая сатира, это скептикъ, мизантропъ, Альцестъ нашего времени. И днемъ и ночью онъ только и видитъ предъ собою, что картину развращенныхъ нравовъ и развращенныхъ людей; но онъ не плачетъ, онъ не высказываетъ сожалѣній, онъ не жалуется на это, какъ жалуется Альцестъ Мольера; нѣтъ, онъ бичуетъ общество своею сатирою, онъ бросаетъ въ него грязью, онъ преслѣдуетъ, его своею насмѣшкою и даже своею бранью. Онъ не хочетъ, онъ не старается тронуть людей, представляя имъ какъ черны ихъ поступки, какъ недостойны ихъ чувства; онъ знаетъ, что самыя благородныя сентенціи, самое высокое нравоученіе можетъ только вызвать насмѣшку и циническій хохотъ у людей его времени. Альцестъ долженъ былъ переродиться, чтобы не быть комичнымъ, и въ самомъ дѣлѣ онъ переродился, и вмѣсто жалобныхъ словъ мы только и слышимъ, что свистъ отъ ударовъ его длиннаго бича. Онъ никого не щадитъ, ни для кого не дѣлается мягокъ, снисходителенъ, ядъ постоянно на концѣ его языка и онъ касается имъ до всѣхъ и до всего. Просятъ его или не просятъ, онъ всѣмъ высказываетъ открыто свое мнѣніе, не стѣсняясь ничѣмъ, и чѣмъ рѣзче его нападенія, чѣмъ сильнѣе его удары, тѣмъ онъ болѣе доволенъ собою. Desgermis не имѣетъ общественнаго положенія, онъ тоже прошелъ черезъ многое, былъ и журналистомъ, и романистомъ, и живописцемъ, и музыкантомъ и теперь объявляетъ, что онъ "ничего". Онъ ходитъ по бѣлому свѣту, или вѣрнѣе по черному, и всюду размахиваетъ своимъ хлыстомъ. Обличеніе развращаемаго общества -- такова задача, которою онъ задался. Кто бы ни попался ему на встрѣчу, онъ никого не пропуститъ, онъ никѣмъ не брезгаетъ. Попадается ему слуга, подымающій свой носъ передъ тѣми, кто вѣжливо обходится съ нимъ, онъ кричитъ ему: "А, негодяй! вы презираете тѣхъ, которые обходятся съ вами какъ съ людьми; такъ вы будете уважать тѣхъ, которые будутъ съ вами обращаться, какъ съ собаками." Попадается ему журналистъ мелкой прессы, хвастающій тѣмъ, что онъ отдѣлалъ такой-то и такой талантъ, Desgenais прерываетъ его словами: "Однимъ словомъ, если вы сами бездѣльничаете, то вы по крайней мѣрѣ заплевываете то, что дѣлаютъ другіе.... для этого не нужно таланта, а только слюну." Нигдѣ такъ цѣльно не рисуется характеръ новаго Альцеста, какъ въ одной сценѣ перваго акта "Parisiens", для которой конечно и была написана вся пьеса. Сатира Барьера принимаетъ здѣсь такой рѣзкій характеръ, что еще одна черта, и она перейдетъ кажется въ брань; но сцена эта особенно дорога, потому что она рисуетъ намъ въ одно время вмѣстѣ съ героемъ Desgenais и самого автора, которые похожи другъ на друга какъ два близнеца.
   Всѣ представители различныхъ элементовъ французскаго общества собрались за завтракомъ въ столовой молодого графа Пентре, спекулирующаго на биржѣ вмѣстѣ съ буржуа высшаго полета, своимъ будущимъ зятемъ. Современному Альцесту не ловко дѣлается въ этой средѣ, онъ начинаетъ уже задыхаться, когда однимъ ухомъ онъ слышитъ: "Послѣ завтра должно быть возстаніе въ Парижѣ, разсчитываю на панику, фонды понизятся страшно, покупайте съ увѣренностью, потому что я знаю изъ вѣрныхъ источниковъ, что всѣ мѣры приняты... можно нажить цѣлое состояніе", а съ другой стороны говорятъ: "я пью за капиталъ, за пять на сто!" Онъ не можетъ болѣе вытерпѣть и въ дребезги ломаетъ свой бокалъ съ шампанскимъ. Все общество хохочетъ и требуетъ тоста отъ мизантропа. "Пусть будетъ по вашему, вскакиваетъ Desgenais, я пью за ваше здоровье, я пью за развращенныхъ парижанъ.... я пью за паразитовъ, которые завтракаютъ при помощи лести и ужинаютъ при помощи низости, я пью за завистливую ничтожность, которая мститъ за свое ничтожество, марая другихъ; я пью за новыхъ людей, все оскорбляющихъ, за ядовитыхъ гадовъ, царапающихъ всѣхъ тѣхъ, которые прославляются, я пью за васъ, говоритъ Desgenais, обращаясь къ представителю продажной прессы." Всѣ остальные представители разныхъ классовъ общества хохочутъ, при этихъ словахъ, надѣясь, что тостъ не коснется ихъ самихъ, каждый изъ нихъ радъ обидѣ причиненной другому, между всѣми ими существуетъ зависть и ненависть. Но Альцестъ не останавливается на своемъ тостѣ и желая, чтобы всѣмъ сестрамъ досталось по серьгамъ, продолжаетъ: "Я пью за самолюбивую и раззолоченную глупость, которая считаетъ, что деньги, которыми она обладаетъ -- это все, а разумъ, который имѣютъ другіе, признаетъ за ничто; я пью за васъ, говоритъ онъ обращаясь къ представителю низшей буржуазіи; я пью за тѣхъ сыновей знатныхъ семействъ, которые безъ сожалѣнія продаютъ замки ихъ отцевъ, за тѣхъ, которые только и умѣютъ, что таскать свои славныя имена по спальнямъ да кабакамъ, говоритъ онъ обращаясь къ представителямъ современной аристократіи; я пью за тѣхъ, которые спекулируютъ на волненія и распри ихъ родины! Безчувственные дѣти, желающіе обогатиться смертью своей матери, я пью за васъ, обращается онъ въ представителю высшей буржуазіи." Все поведеніе, всѣ поступки Desgenais въ этомъ родѣ. Онъ не выбираетъ дороги, гдѣ ему удобнѣе или спокойнѣе пройти въ цѣли, онъ всегда идетъ прямо, не останавливаясь передъ тѣмъ, что есть страннаго и дикаго въ его дѣйствіяхъ. Онъ всюду носитъ съ собою сатиру и мораль, онъ читаетъ нравоученія и знакомымъ и незнакомымъ.
   Говоря о сатирѣ въ "Parisiens", мы не можемъ тутъ же не сдѣлать одного упрека Барьеру: это нѣкоторая непропорціональность между обличителемъ и обличаемыми, въ которой авторъ, помимо своей воли, сознается въ концѣ пьесы. Для такого яраго бойца, какимъ выставленъ Desgenais, враги его слишкомъ ничтожны, порокъ въ нихъ недостаточно ярко бросается въ глаза, ихъ испорченность не показана такъ явно, чтобы сдѣлать понятнымъ все бѣшенство Альцеста. Мы должны болѣе догадываться въ первомъ и второмъ актѣ, что всѣ они гнилы до мозга своихъ костей, мы должны на слово вѣрить грозному мизантропу, когда онъ, неморгнувъ глазами, казнитъ ихъ развратъ, мы ждемъ, что впослѣдствіи они болѣе обрисуются. Но на дѣлѣ оказывается не такъ. Барьеръ, вспылившій въ самомъ началѣ пьесы, разразившись противъ выставленнаго имъ общества самою горькою и даже грубою сатирою, мало-по-малу утихаетъ и наконецъ совершенно успокоивается. Онъ, точно усталый, видитъ вѣчно передъ собою одну мрачную картину общественныхъ нравовъ, закрываетъ кажется глаза и начинаетъ въ своемъ воображеніи строить воздушные замки и мечтать объ исправленіи, примиреніи и раскаяніи; и въ самомъ дѣлѣ, въ концѣ "Parisiens", весь этотъ людъ эпохи паденія вмѣсто того, чтобы затаить въ себѣ ненависть къ этому общественному карателю и ожесточиться за брошенныя въ него оскорбленія, становится мягокъ какъ воскъ и добродѣтеленъ почти также, какъ и самъ Desgenais. Одно изъ двухъ, или авторъ "Parisiens" такъ самолюбивъ, что полагаетъ, что сатира его настолько сильна, что можетъ исправить самыхъ закоснѣлыхъ въ развратѣ людей, или, -- что, конечно, гораздо правдоподобнѣе, -- Барьеръ, сосредоточивъ все свое вниманіе на одномъ лицѣ, не придалъ другимъ необходимую силу, которая не позволила бы сравнить ихъ съ послушными куклами, на которыхъ упражняется полновѣсная рука Desgenais. Большая выпуклость одной фигуры заставляетъ казаться всѣ остальныя лишенными даже того рельефа, которымъ они обладаютъ сами по себѣ.
   Этого упрека нельзя сдѣлать другой пьесѣ Барьера, въ которой мы точно также, какъ и въ первой, находимъ сатирическую фигуру Desgenais, пропитанную насквозь моралью, но только на этотъ разъ преобразовавшуюся въ артиста: Thévenot. "Les Faux Bonshommes" гдѣ мы встрѣчаемъ его, считается лучшимъ произведеніемъ Барьера и вообще одною изъ самыхъ замѣчательныхъ современныхъ пьесъ. Она, главнымъ образомъ, вмѣстѣ съ "Parisiens", утвердила за авторомъ ту репутацію, которою онъ пользуется, и ея успѣхъ принадлежалъ къ тому роду баснословныхъ успѣховъ, которые прямо производятъ произведеніе въ чинъ чуть не chef d'oeuvre'а. Не смотря на то, что пьеса была подписана двумя именами: Барьеромъ и Капандю, который умеръ въ началѣ нынѣшняго года, одному Барьеру былъ приписанъ весь успѣхъ, и онъ одинъ увѣнчанъ былъ лавровымъ вѣнкомъ. Во всѣхъ достоинствахъ этой пьесы, публика узнала автора "Parisiens", и потому на другое имя она почти-что не обратила вниманія. Собственно говоря, "les Faux Bonshommes" представляетъ собою не что иное, какъ рядъ сценъ, эскизовъ замѣчательныхъ по таланту, по силѣ, по ловкости, но пьесы въ строгомъ смыслѣ слова тутъ нѣтъ. Интрига стоитъ на второмъ, если не на третьемъ планѣ, ее невольно забываешь, глядя на фигуры Пепоне, Вертильяка, Баскура, и слушая ихъ разговоры, не относящіеся къ интригѣ, а вообще о дѣлахъ житейскихъ. Еслибы авторъ даже умудрился какъ-нибудь совершенно обойтись безъ интриги, то пьеса отъ этого хотя бы и не выиграла, но навѣрно и не проиграла бы; она является въ "Faux Bonshommes" вводнымъ, а не главнымъ предложеніемъ, которое выражается выведенными типами, нѣсколько утрированными, но отъ этого не менѣе разумными. Сопоставленіе нѣсколькихъ личностей, подобнымъ Пепоне и Вертильяку, ихъ разговоры, сужденія, слова, рисующія однимъ мигомъ цѣлый характеръ, цѣлую среду, все ихъ нравственное уродство, полны мѣткости, ѣдкаго остроумія, и не смягченной насмѣшки. Какую богатую пищу для Thévenot представляютъ всѣ эти люди, которыхъ онъ встрѣчаетъ въ жизни на каждомъ шагу, и которые расплодились какъ мухи. Но преобразившіеся Desgenais, или какъ самъ авторъ, въ другой своей пьесѣ, называетъ его Діогеномъ, преобразившійся Альцестъ, котораго мы видѣли въ "Parisiens" съ пѣною у рта, съ огнемъ въ душѣ, выбрасывающимъ свое пламя наружу, понялъ теперь, встрѣтившись съ обществомъ Баскуровъ, что его прямые ѣдкіе упреки, его горячія нападки, его филиппики противъ порока остались бы безъ дѣйствія на этихъ людей, что они ничего бы не поняли въ его гнѣвѣ, до того низовъ ихъ нравственный уровень, и что онъ вызвалъ бы только въ свою очередь насмѣшку надъ своею "непрактичностью". Онъ подавилъ на время свой внутренній огонь и вышелъ противъ нихъ, сдѣлавъ только огромный запасъ равнодушія, жесткости, и даже цинизма. Онъ не ведетъ съ ними борьбы, а только подходитъ къ нимъ, смотритъ, слушаетъ ихъ и заноситъ всю эту коллекцію въ свой богатый современный альбомъ, посвященный "les Faux Bonshommes". Къ какому же классу принадлежатъ эти люди, бороться съ которыми явно, съ оружіемъ въ рукахъ, считаетъ для себя невозможнымъ, безплоднымъ этотъ вѣчный боецъ, этотъ рыцарь добродѣтели, Desgenais или Thévenot. Мы видѣли уже этихъ людей только начерченныхъ не съ такою силою, не съ такою циническою откровенностью, не съ такою правдою, потому что тамъ замѣшивалась боязнь этого самого люда, мы видѣли ихъ у Сарду,-- это все та самая буржуазія, которая дала намъ Бенуатоновъ и героевъ "Maison neuve". Нельзя удивляться тому, что мы. встрѣчаемъ ихъ у каждаго современнаго драматурга-сатирика. Буржуазія въ наше время является во Франціи самымъ распространеннымъ, господствующимъ классомъ общества. Ея царство некончилось съ паденіемъ іюльской монархіи, она продолжаетъ диктовать законы и только измѣнилась въ томъ, что присоединила къ себѣ военный элементъ. Она вездѣ, всюду она простерла свою власть. Она втерлась въ правительство, держа его въ рукахъ своими капиталами, и мы видимъ, что люди, часто стоящіе на самой вышинѣ правительственной лѣстницы, вмѣстѣ съ тѣмъ и биржевые игроки; они ведутъ дѣла, но съ тайной мыслію, чтобы ходъ этихъ дѣлъ былъ выгоднымъ для ихъ финансовыхъ разсчетовъ и биржевыхъ операцій; она въ сенатѣ, въ законодательномъ корпусѣ, гдѣ представляетъ собою большинство, поддерживающее правительство, потому что правительство поддерживаетъ ее, она стоитъ опорою клерикальной партіи, потому, что клерикальная партія борется постоянно противъ главнаго врага этой буржуазіи -- молодой республиканской партіи, ея единственной грозы. И буржуа и клерикалы находятъ во взаимной поддержкѣ огромную помощь и въ борьбѣ противъ молодыхъ поколѣній Франціи обоюдную выгоду. Буржуазія видитъ въ нихъ будущую республику, которая должна смѣнить ихъ господство, клерикалы видятъ въ нихъ науку, которая должна уничтожитъ всѣ предразсудки -- силу католической власти и источникъ ихъ богатства. Ни одна область, даже область литературы, журнализма не избѣгла подданства буржуазіи. Большинство газетъ, журналовъ находятся на содержаніи у одного или нѣсколькихъ финансистовъ, диктующихъ имъ поведеніе, политическую миссію, то, что журналъ долженъ защищать и то, на что онъ обязанъ нападать. Три, четыре газеты не находятся только подъ этимъ игомъ. Буржуазія торжествуетъ повсюду, она мозолитъ глаза всѣмъ и каждому; понятно, что драматическій писатель, для котораго общество служитъ моделью, постоянно натыкается на нее, и такъ какъ никакой другой классъ не представляетъ столько достойнаго насмѣшки и порицанія, то нѣтъ ничего удивительнаго, что буржуазія служитъ предметомъ сатиры для современныхъ писателей. Въ "Faux Bonshommes" Барьеръ нарисовалъ темныхъ людей этой буржуазіи, богатыхъ, но низкихъ по положенію представителей этого класса. Причина понятна; рисуя Пепоне и Баскуровъ, онъ могъ быть свободенъ въ своемъ смѣхѣ, никакая посторонняя власть, кромѣ его вдохновенія, не остановитъ его рѣзкихъ сатирическихъ выходокъ, между тѣмъ какъ другіе, высшіе правительственные буржуа защищены цензурою отъ слишкомъ явныхъ и нецеремонныхъ шутокъ Барьера. Но въ сущности между портретами тѣхъ и другихъ большой разницы нѣтъ; фонъ, содержаніе тоже, только внѣшность другая. Если "Parisiens" болѣе цѣльная пьеса, чѣмъ "les Faux Bonshommes"; если тамъ есть болѣе жара, увлеченія; если вся натура Барьера, нервная и раздражительная, сказывается полнѣе, то за то тутъ нельзя не признать несравненно большей выдержанности въ характерахъ, болѣе остроумія, жизни, нѣсколько крайне замѣчательныхъ, напоминающихъ большихъ мастеровъ, діалоговъ, однимъ словомъ, талантъ тутъ сильнѣе бросается въ глаза. Еслибы всѣ сцены въ "les Faux Bonshommes" были одинаковаго достоинства съ крайне замѣчательною сценою брачнаго торга или контракта въ третьемъ актѣ, то пьеса эта долго бы пережила ея автора. Но помимо той или другой прекрасной сцены, тутъ есть бездна отдѣльныхъ словъ, замѣчаній, черточекъ, которыя заставляютъ Догадываться что за натура, что за нравы, что за развитіе этихъ людей. Именно эти черточки, которыя заставляютъ догадываться насъ о другомъ, что сказано самимъ авторомъ, и есть достоинство сильнаго, хотя и часто спотыкающагося, невыдержаннаго таланта Барьера. Какъ въ живыхъ людяхъ, которыхъ мы встрѣчаемъ каждый день въ обществѣ, есть много такого, о чемъ мы только можемъ догадываться, и что они тщательно скрываютъ, такъ точно и въ лицахъ комедіи или драмы многое должно быть такъ нарисовано, чтобы зритель могъ сказать себѣ: "я тебя вижу насквозь, ты вотъ это и это скрываешь, но меня ты не проведешь".
   Въ "les Faux Bonshommes" изъ "les Parisiens" сложились всѣ достоинства и всѣ недостатки автора, и потому эти двѣ пьесы могутъ служить градусникомъ таланта Барьера. Если ему можно справедливо сдѣлать упрекъ въ томъ, что пьесы его лишены всякаго искусства, что онъ не заботится объ отдѣлкѣ каждой сцены, а оставляетъ все въ первоначальномъ своемъ видѣ, не шлифуетъ и не выглаживаетъ съ перваго раза отлившагося произведенія, то можетъ быть это именно и помогаетъ тому, что на всѣхъ его произведеніяхъ лежитъ печать какого-то перваго раза, вдохновенія, согрѣвающаго ту или другую комедію. По этой недоконченности и недодѣлкѣ его пьесъ можно легко судить, что онъ выполняетъ ихъ съ лихорадочною поспѣшностью, боясь, чтобы мысль, освѣтившая его и внушившая ему первый планъ, не скрылась подъ искусственной работою отдѣлки. Ему не хватаетъ терпѣнія для обработки, онъ не имѣетъ той любви къ своему произведенію, которая необходима каждому истинному артисту, любви, которая не даетъ художнику силы разстаться съ взлелѣянною имъ мыслію и заставляющей его гладить и переглаживать каждый наброшенный имъ штрихъ. Онъ обращается съ своими произведеніями, какъ со всѣмъ, что попадаетъ ему подъ руку, безъ всякой нѣжности, грубо, рѣзко, сообразно своей раздражительной натурѣ. На языкѣ его лежитъ тоже печать лихорадочнаго состоянія; то онъ дѣлается приторно-сладкимъ, то вдругъ бросается въ полную противоположность и становится жесткимъ, несдержаннымъ, циническимъ, но за то онъ получаетъ тогда необыкновенную силу, выразительность, и каждое слово бьетъ такъ мѣтко, что съ разу обрисовываетъ положеніе, характеръ, извѣстную черту нравовъ. Но нигдѣ нервный характеръ Барьера не вредитъ ему такъ, какъ въ общемъ выполненіи его плана. Онъ не можетъ заставить себя привести всѣ сцены въ гармонію, не заботится о томъ, чтобы не давать упадать возбужденному интересу, а напротивъ заставлять все рости и рости его; онъ оставляетъ все такъ, какъ вылилось изъ его головы и, еще болѣе, изъ его сердца. Какъ у Сарду голова совершенно господствуетъ надъ сердцемъ, такъ у Барьера наоборотъ -- голова вполнѣ подчинена ему. Вотъ отчего мы и видимъ часто въ пьесахъ Барьера, что послѣ самой бурной и горячей сцены дѣйствіе начинаетъ такъ тащиться, что зритель теряетъ терпѣніе, и хорошо, если еще не прибѣгаетъ къ шиканью.
   Однимъ словомъ, все, что въ Барьерѣ есть дурного, но за то и все, что есть хорошаго, исключительно принадлежитъ его талантливой натурѣ, искусство при этомъ ни въ чемъ неповинно, оно не касается произведеній Барьера. Онъ не знаетъ даже, кажется, самыхъ простыхъ техническихъ правилъ, которыя необходимы для драматурга, и которыми другіе такъ хорошо пользуются, что часто изученная техника сцены проходитъ за талантъ. Можетъ быть, если бы искусство вести сцену такъ или иначе, освѣщать въ данную минуту выведенное лицо такимъ или другимъ свѣтомъ, было болѣе знакомо Барьеру, можетъ быть тогда пропали бы вмѣстѣ съ нѣкоторыми недостатками и нѣкоторыя достоинства его таланта. Мы не знаемъ, сохранилъ ли бы онъ тогда свѣжесть, теплоту, которою отличаются всѣ произведенія Барьера, не получилъ ли бы онъ нѣкоторую сухость, отъ которой не ускользаетъ большая часть современныхъ произведеній. Въ немъ нѣтъ и помину о ней. Его фигуры не мертвы, онѣ живутъ, и Барьеру можно сдѣлать развѣ упрекъ, что онъ выводитъ ихъ передъ публикою такъ, какъ онъ нашелъ ихъ, грязными, невымытыми и невыбритыми, съ ихъ нѣсколько кабацкими манерами и подчасъ съ извощичьимъ языкомъ; но грубый, неуклюжій талантъ Барьера какъ бы нарочно и созданъ для ихъ воспроизведенія. Онъ не обладаетъ никакимъ хладнокровіемъ, сдержанностью, напротивъ, въ каждомъ словѣ его слышны заносчивость и неприкрытая гордость и презрѣніе къ своему обществу. Нигдѣ такъ сильно не сказывается эта несдержанность, какъ въ тѣхъ мѣстахъ его произведеній, гдѣ насквозь прорывается его нравственное чувство, его моральная сторона. Всѣ произведенія Барьера заключаютъ въ себѣ нравственную задачу и это составляетъ для сатирика то достоинство, которое возвышается надъ всѣми прочими качествами и недостатками автора "les Faux Bonshommes". Нравственное чувство ни въ одномъ изъ современныхъ драматурговъ не развито болѣе, чѣмъ у Барьера; оно вырывается у него минутами, какъ крикъ его души, ужаленной порокомъ; онъ инстинктивно ненавидитъ развращенное современное общество, и эта ненависть слышится во всѣхъ его произведеніяхъ. Она находитъ себѣ выходъ въ рѣзкихъ и горячихъ тирадахъ, примѣръ которыхъ мы видѣли въ "Parisiens", она выливается въ цѣломъ потокѣ такихъ словъ, обвиненій и укоровъ, которыми онъ бросаетъ во все общество. Онъ не ограничивается, какъ Сарду, однимъ хладнокровнымъ изображеніемъ общественныхъ уродливостей; нѣтъ, онъ близко принимаетъ ихъ къ своему сердцу, не зараженному общею заразою, онъ чувствуетъ въ свой груди неисчерпаемый источникъ сарказмовъ, насмѣшекъ, съ которыми онъ выступаетъ на встрѣчу всѣхъ пороковъ его времени. Онъ борется съ ними, отбросивъ въ сторону всякую деликатность, не надѣвая на свои руки мягкихъ перчатокъ, чтобы ударъ не былъ такъ чувствителенъ: чѣмъ сильнѣе и чѣмъ больнѣе тѣмъ лучше для Барьера. Вотъ почему горячая сатира его имѣетъ несравненно большее нравственное значеніе, чѣмъ холодная насмѣшка Сарду.

-----

   Разставаясь съ Барьербмъ, мы разстаемся вообще съ сатирою на театрѣ. Если мы и встрѣтили бы ее въ такихъ писателяхъ, какъ Александръ Дюма, то не болѣе какъ легкую окраску, но нигдѣ мы не найдемъ ее занимающею главное мѣсто, выставленною на первомъ планѣ. Бросая послѣдній взглядъ на дѣятельность Сарду и Барьера, мы могли бы можетъ быть пожелать, чтобы сатира на сценѣ въ одномъ драматургѣ была болѣе ѣдкая, и чтобы въ ней не слышался индифферентизмъ, а въ другомъ, чтобы она воплощалась болѣе въ лицахъ, а не выливалась въ отдѣльныхъ тирадахъ, чтобы вообще она была болѣе глубока, не ограничивалась бы однимъ поверхностнымъ состояніемъ общества, шла въ самый корень, въ основную причину его паденія; но поговорка древняго міра, которая гласила, что человѣкъ, лишенный свободы, есть только половина самого себя, не позволяетъ намъ обратить въ упрекъ то, о чемъ мы можемъ только жалѣть. Если это древнее философское изрѣченіе можетъ относиться ко всѣмъ людямъ, то французскій драматургъ-сатирикъ больше чѣмъ кто-нибудь другой имѣетъ право ссылаться на него, защищаясь противъ излишней строгости современниковъ.

"Вѣстникъ Европы", No 10, 1868

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов