Книговод

Рассказы старого деда

Толбин Василий Васильевич


   

РАЗСКАЗЫ СТАРАГО ДѢДА.

II.
Воровское гнѣздо.

I.

   На этотъ разъ старый дѣдъ началъ съ общихъ началъ:
   Дѣти мои! Человѣка обуяла гордыня и самохвальство; вслѣдствіе этого онъ постарался убѣдить себя, что онъ-то и есть единственное въ мірѣ существо, на лбу котораго заботливая мать-природа отчеканила: разумное. Не безъ основанія можно полагать, что на этотъ разъ разумное существо взяло грѣхъ на душу, ибо въ разумной головѣ его сплошь и рядомъ не переваривается много такихъ вещей, которыя легко перевариваются въ головахъ существъ четвероногихъ, т. е. по нашему мнѣнію неразумныхъ... Бросьте собакѣ кость и понаблюдите, что произойдетъ изъ сего; если явится другой претендентъ на ту же кость, то сей послѣдній, чувствуя свой желудокъ не въ достаточной степени насыщеннымъ, постарается присвоить себѣ собственность собрата, а этотъ, спасая собственную особу отъ пріятной преспективы издохнуть съ голоду, не преминетъ задать потасовку грабителю... Въ этомъ случаѣ псы дѣйствуютъ какъ люди, но надо замѣтить, что они такъ близко живутъ къ людямъ, что по необходимости должны многимъ отъ нихъ позаимствоваться, но за то, когда псы увидали, что въ тождественныхъ случаяхъ вся послѣдующая исторія у людей ужь ровно никуда не годится, то они, псы, остались при своеобразномъ взглядѣ на вещи... Задавъ обоюдную потасовку, псы не собираются въ купѣ, не ведутъ преній о принятіи болѣе или менѣе душеспасительныхъ мѣръ къ дальнѣйшему исправленію провинившагося озорника...
   Дѣти мои! На божій свѣтъ никто не являлся ни хорошимъ, ни худымъ, каждый сталъ тѣмъ или другимъ, благодаря "независящимъ отъ редакціи обстоятельствамъ". Воззрите на сіи древеса: одно изъ нихъ криво, другое прямо. Гдѣ причина сего? Незадумаясь вы отвѣтите: почва, внѣшнія условія и т. д. Такъ и въ людяхъ... Конечно каждому смертному желательно во время променадовъ, слышать: ахъ какой хорошій человѣкъ идетъ!-- вмѣсто того, чтобы говорили про него: берегитесь, батюшка, это жесточайшій мазурикъ! Но восклицанія перваго сорта раздаются столь рѣдко потому, что мало еще желать и сказать самому себѣ: будь ты хорошій человѣкъ!-- Изъ этого восклицанія ровно ничего не выйдетъ.
   

II.

   -- "Воровское гнѣздо",-- такъ именуется въ лѣтописяхъ вѣсь, въ которой герои моихъ будущихъ фабулъ, совершали свои подвиги,-- искони бѣ славилась хищничествомъ своихъ обитателей. Нѣсколько причинъ взаимодѣйствовали, чтобы Воровское гнѣздо и до нашихъ дней удержало, съ измѣненіемъ конечно формъ, свой первобытный характеръ. Испытавъ нѣсколько погромовъ на своей спинѣ, Воровское гнѣздо смиряло на нѣкоторое время свои порывы и за тѣмъ, оправившись, снова наполняло скрижали хищническими подвигами своихъ героевъ. Впрочемъ, благодаря значительной практикѣ, обитатели Воровского гнѣзда пріобрѣли за послѣднее время снаровку -- обходить собирающіяся на нихъ тучи: всѣ знаменія предсказывали, что туча, подвигающаяся на Воровское гнѣздо, обѣщаетъ быть грозной, что изъ нея разомъ посыпятся громъ и молніи, -- но грозныя тучи съ приближеніемъ къ Воровскому гнѣзду,-- вмѣсто громовъ и молній, разрѣжались, ко всеобщему удивленію, милостями и благодатями; хищники же, не только не несли участи обитателей Содома и Гаморы, но, лукаво подсмѣиваясь,-- принимались благодушествовать и хищничать пуще прежняго... Счастливо проносящіеся тучи вызывали только нескончаемую гульбу и приводили въ немалый соблазнъ сосѣдей:
   -- О, дуй васъ горой,-- да скороль на васъ управа то найдется? спрашивали сосѣди ликующихъ хищниковъ.
   -- А тогда и управа найдется, когда вы вверхъ ногами ходить будете,-- похваляясь, отвѣчали хищники.
   Слава о хищническихъ подвигахъ обитателей Воровского гнѣзда -- съ одной стороны, бюлетени о счастливо-проносившихся тучахъ съ другой,-- превратили Воровское гнѣздо въ новую Колхиду,-- куда, отчасти для наживы, отчасти для изученія науки мирнаго грабежа стекались отважные аргонавты со всѣхъ концовъ обширной отчизны. Воздухъ Воровского гнѣзда былъ столь заразителенъ, что аргонавты лишь только вступали на историческую почву Воровского гнѣзда, какъ тотчасъ же усвоивали всѣ пріемы аборигеновъ и, спустя самое короткое время, начинали уже соперничать съ ними на поприщѣ хищническаго искуства. Нескончаемый наплывъ искателей золотого руна, ихъ желаніе не ударить себя въ грязь лицомъ передъ туземцами, -- и гордость пріобрѣтшихъ уже громкую извѣстность туземцевъ -- постоянно поддерживали поучительно-благородное соревнованіе. Воровское гнѣздо можно было уподобить Олимпійскимъ ристалищамъ въ отечественномъ конечно духѣ... Встрѣтятся два хищника и сейчасъ начинается между ними похвальба въ родѣ нижеслѣдующей:
   -- Отмочилъ и штуку отмѣнную! похваляется одинъ.
   -- А что? спрашиваетъ другой...
   -- Да цѣлую баржу!..
   Разсказывающій не договаривая, что подѣлалъ онъ съ баржей, только свиститъ; вопрошающій не требуетъ поясненій.
   -- Сколько же пришлось?
   -- Да тысчонокъ тридцать.
   -- Важно. Хвалю.
   Встрѣчаются тѣ же хищники въ другой разъ; теперь уже очередь разскащика -- лежитъ на спрашивавшимъ... Его разсказъ подобенъ первому: кратокъ и поучителенъ...
   -- Поздравь и меня...
   -- Съ чѣмъ?
   -- Штуку важную отмочилъ и я.
   -- Векселишка что ли?
   -- Вотъ дряни-то...
   -- Такъ чего?
   -- Барашекъ попался одинъ...
   -- Ну?
   -- Чего ну?
   И этотъ не досказывая свиститъ.
   -- Въ трубу?
   -- Въ трубу...
   -- Хвалю.
   Такимъ образомъ посвистывая и похваливая другъ друга, обитатели Воровского гнѣзда другъ у друга же и поучаются. Иногда они поучаются даже на собственныхъ спинахъ. Это считается верхомъ хищническаго искуства. Притупивъ вкусъ на мимо идущихъ, плывущихъ и ѣдущихъ, обитатели Воровского гнѣзда, начинали пожирать взаимно одинъ другого. Пожирающій своего собрата не только не возбуждаетъ негодованія, но напротивъ того пользуется всеобщимъ уваженіемъ; вездѣ отводится ему первое мѣсто,-- что и справедливо, ибо ловкость бойца, а отсюда и награда его, можетъ измѣряться только ловкостью его соперника. Даже тотъ, надъ кѣмъ совершался процессъ пожиранія, не злобствуетъ и не негодуетъ, но только мотаетъ себѣ на усъ урокъ, преподанный благопріятелемъ и при первомъ, открывшимся случаѣ, воздаетъ ему сторицею.
   "Барашки" (такъ буколично звались новички, попадавшіеся въ Воровское гнѣздо) чувствовали себя въ положеніи крайне странномъ; звались же они барашкани, кстати замѣтимъ, потому, что баранъ, по своей классической тупости и добротѣ, представляетъ самую удобную скотину для производства надъ нимъ всевозможныхъ обдирательныхъ экспериментовъ. Хищникъ знакомитъ барашка съ своимъ соотчичемъ; глупое животное переходитъ въ руки новаго знакомаго.
   -- Вы давно изволите быть знакомы съ Васильемъ Дмитріевичемъ? спрашиваетъ новый знакомый.
   -- Не очень. А что?
   -- Такъ-съ. Я только спрашиваю.
   Но невинно-лукавый тонъ указываетъ даже и барану, что вопросъ предложенъ вовсе не такъ-съ, не спроста, но съ цѣлью; злополучный баранъ усиленно хлопочетъ доискаться до смысла его. Его усилія увѣнчиваются успѣхомъ; ему разсказывается нѣсколько крайне поучительныхъ исторій о томъ, какъ подобные же бараны попадались въ лапы Василія Дмитріевича и съ какимъ неподражаемымъ искуствомъ онъ воспроизвелъ надъ ними операцію стрижки:
   -- Я совѣтую вамъ быть осторожнымъ съ нимъ, заканчиваетъ благодѣтель.-- Онъ отца родного продастъ, жену, дѣтей. У него нѣтъ ничего святого; это такая архибестія... Только, пожалуйста, чтобы все это оставалось между вами... Я конечно никогда и не сказалъ бы вамъ всего, но вѣрьте мнѣ, я васъ съ перваго взгляда полюбилъ какъ (начинаются сравненія, смотря по возрасту благодѣтеля) сына (или брата, отца). Думаю, вотъ душевный человѣкъ; какъ жаль, что его судьба столкнула съ эувмъ мошенникомъ. Надо ему глаза открыть.
   Баранъ съ открытыми глазами начинаетъ возсылать къ небу благодарственныя молитвы, съ одной стороны за спасеніе отъ аспида, Василія Дмитріевича, съ другой -- за ниспосланіе благодѣтеля въ лицѣ Николая Дмитріевича. Но его ликованія начинаютъ принимать тревожный характеръ и затѣмъ приходятъ въ горькое разочарованіе, при первой встрѣчѣ съ Васильемъ Дмитріевичемъ.
   -- Вы, кажется, коротко сошлись съ Николаемъ Дмитріевичемъ?
   -- О, да, отвѣчалъ гордо неразумный баранъ.-- Это такой милый человѣкъ!
   -- Гмъ!
   Въ немногосложномъ "гмъ" Василья Дмитріевича еще болѣе таинственнаго, чѣмъ въ "такъ-съ" Николая Дмитріевича, въ баранью голову снова закрадывается тревожное сомнѣніе. Баранъ пытается превратить сомнѣніе въ знаніе. И на этотъ разъ его желаніе исполнено: на основаніи непреложныхъ фактовъ, оказывается, что Николай-то Дмитріевичъ и есть главный мастеръ по части стриженія, главная архибестія Воровского гнѣзда.
   И здѣсь поучительное сказаніе заключавается общими выводами:
   -- Отца родного продастъ, жену, дѣтей... Это такая распротоканалья и т. д;
   Потомъ любовными изліяніями:
   -- Вѣрьте мнѣ, я васъ съ перваго взгляда полюбилъ, какъ брата, даже болѣе и т, д.
   Баранъ въ негодованіи:
   -- Съ какой же стати вы познакомили меня съ такимъ господиномъ?
   -- Да гдѣ же намъ прикажите взять хорошихъ людей? Вѣдь у насъ они ростутъ не какъ огурцы. Если вамъ разсказать, что творится у насъ, такъ вы въ ужасѣ убѣжите Только и наровятъ въ карманъ залѣзть... А ужь этотъ-то гусь (сирѣчь Николай Дмитріевичъ) что ни наесть первый сортъ. Іуда христопродавецъ. Да довольно съ васъ, если я вамъ скажу...
   На закуску общихъ выводовъ и изліяній баранъ угощается новымъ сказаніемъ про подвиги великаго мастера Николая Дмитріевича.
   Цѣль этого обоюднаго опакащиванья заключается въ нижеслѣдующемъ: каждый хищникъ на каждаго барана смотритъ, какъ на собственное пріобрѣтеніе, какъ на Америку, имъ самимъ открытую, а потому и старается руно этого барана охранить отъ набѣговъ другихъ хищниковъ, считая при этомъ, на основаніи извѣстнаго правила римскаго права, что это руно только ему, какъ первому завоевателю и открывателю, и никому другому принадлежать не можетъ.
   Женское поколѣніе Воровского гнѣзда красотой физической не пріобрѣло особенной извѣстности, напротивъ того всѣ путешественники, посѣщавшіе наше воровское гнѣздо, составили объ этомъ предметѣ, къ глубокому прискорбію туземцевъ, самое невыгодное мнѣніе. Что же касается до внутреннихъ достоинствъ женщинъ Воровского гнѣзда, то ихъ слѣдуетъ раздѣлить, смотря по возрасту, на двѣ категоріи: въ лѣта ранней юности наши дѣвы, отличаясь блаженнымъ вевѣдѣніемъ всего сущаго на землѣ, посвящаютъ свои досуги преимущественно любви и поэзіи. Только за послѣднее время они понабрались десятками четырьмя жалкихъ словъ, съ которыми и носятся, какъ "дурни съ писаными торбами", употребляя ихъ преимущественно для достиженія завѣтной мечты каждой дѣвы: перестать быть дѣвой. Въ лѣтахъ болѣе солидныхъ наши женщины преслѣдуютъ иную цѣлъ: сознательно и безсознательно воплощать въ лицѣ своемъ богиню возмездія, карающую хищниковъ за грѣхи ими совершенные или совершаемые. Этой цѣли спутницы нашей жизни достигаютъ, отчасти возжигая въ сердцахъ хищниковъ весьма справедливую ревность, но еще болѣе черезъ чуръ безпрерывное требованіе презрѣннаго металла, якобы на настоятельныя нужды... Вслѣдствіе амурныхъ дѣлъ и этихъ требованій каждый очагъ хищника ближе всего уподобитъ микроскопическому аду. Главнѣйшія занятія женскаго поколѣнія заключаются, до старости, въ любовныхъ восторгахъ и взаимныхъ промываніяхъ, при старости же въ обращеніи на стезю добродѣтели и взаимныхъ промываніяхъ въ усиленныхъ пріемахъ. Впрочемъ, насколько хватаетъ умѣнья, подруги жизни стараются иногда быть полезными своимъ мужьямъ и любовникамъ, въ ихъ хищническихъ подвигахъ.
   

III.

   Воровское гнѣздо имѣетъ подъ ногами историческую почву; оно вызвано къ жизни не по волѣ начальства, но по волѣ неизвѣданныхъ судебъ. Собственно говоря, міръ не много потерялъ бы, если бы на земномъ шарѣ, при многочисленности воровскихъ гнѣздъ вообще, было однимъ гнѣздомъ въ особенности менѣе, но судьба, проникать въ сокровенные пути которой мы не въ состояніи, разсчитала иначе. Время происхожденія Вровского гнѣзда затерялось "во мракѣ отдаленныхъ временъ", самый же фактъ происхожденія сохранился. Мѣстныя лѣтописи, съ немалой гордостью передаютъ его слѣдующимъ образомъ: въ тѣ блаженныя времена, когда люди были на столько глупы, что находили удобнымъ выходить для грабежа на большую дорогу, когда искуство болѣе безопаснаго обдиранья мирнымъ путемъ или вовсе не существовало, или существовало въ младенчествѣ, жили были три братца родные: Васька Косой, Ванька Кривой и Антошка Рыжій. Мимо логовища этихъ братцевъ "не было прохода пѣшему, не было проѣзда конному". Долго терпѣли окружающіе мужланы, какъ братцы обдирали ихъ, наконецъ обидѣлись: стали галдитъ, собираться ратью-силой-великой на Ваську, Ваньку и Антошку. Васька, Ванька и Антошка, не то чтобы испугались мужланской рати, а просто-на-просто, подумавши: довольно мы обдирали здѣшнихъ мужлановъ-голодрановъ, взять съ нихъ теперь нечего, порѣшили: плюнуть на мужланскую рать и идти искать новыхъ мѣстовъ.
   Сказано-сдѣлано. Пока мужланы галдили, ругались и собирались ратью силою-великой, Васькинъ, Ванькинъ и Антошкинъ слѣдъ простылъ. Пришли мужланы къ логовищу, поглазѣли на пустое мѣсто, развели руками, выругались, что ни наесть хуже и разошлись по домамъ. Между тѣмъ Васька, Ванька и Антошка съ награбленнымъ скарбомъ, съ чадами и домочадцами, отыскивая новыхъ мѣстовъ для своего логовища, исходили безустанно не мало путей. Все, что не попадалось, было имъ не по нраву. Однажды пришли братцы родные къ горѣ высокой, раскинули шатры и легли спать. Долго ли, коротко ли спалъ Васька, былъ ли онъ трезвъ или хмѣленъ, хроника умалчиваетъ, только на этотъ разъ имѣлъ онъ во снѣ видѣніе: представился ему мужъ нѣкій, въ одеждѣ свѣтлой, съ брадою по самыя чресла и возговорилъ громкимъ голосомъ: "вставай ты, Васька, покупай ведро водки, зови на помочь и руби избы. На семъ самомъ мѣстѣ будетъ градъ велій и прославится имя твое изъ рода въ родъ!" Сказавши эти слова, мужъ свѣтлый скрылся. Васька же вскочилъ какъ сумасшедшій, съ перепуга сначала принялся бить жену, но потомъ опаматовался, призвалъ братьевъ я повѣдалъ имъ видѣніе... Выслушавши Васькины слова, братья, почесавъ довольно затылки, потомъ на общемъ совѣтѣ положили: исполнить въ точности, что предсказывалъ старецъ. Сказано -- сдѣлано, все какъ слѣдуетъ. Въ одномъ только, говоритъ лѣтописецъ, проштрафились братья: вмѣсто ведра водки купили цѣлую бочку и пошло у нихъ непробудное пьянство.
   Но какъ бы то ни было, сколько братья ни пьянствовали, а въ концѣ концовъ на высокой горѣ закрасовались три, только-что срубленныя избы и братья прозвали это самое мѣсто Воровскимъ гнѣздомъ. Скоро зачесали затылки окружающіе мужланы и стали поминать не добрымъ словомъ тотъ часъ, когда они шли на помочь рубить избы. Васька, Ванька и Антошка, проспавшись послѣ пьянства, стали озорничать пуще прежняго, проходу не стало мимо Воровского гнѣзда; что не завидятъ братья съ вышки, налѣтятъ какъ воронья, обдерутъ какъ липку, привяжутъ камень ни шею и пустятъ раковъ ловить, благо рѣка подъ носомъ приходилась. Осерчали и эти мужланы, задумали извести братьевъ родныхъ. Долго подсмѣивались Васька, Ванька и Антошка надъ мужланами, однако мужланы знали свое: Ваську у дѣвокъ накрыли и вбили ему колъ въ спину. Ваньку на краденой лошади поймали и въ болото запихали; Антошка же сгибъ такъ, что объ немъ ни слуху, ни духу не осталось.
   Васька, Ванька и Антошка сгибли, однако небо одарило ихъ многочисленнымъ потомствомъ, которое воспроизвело еще болѣе многочисленное потомство. Это въ свою очередь постаралось не остаться безъ наслѣдниковъ и такимъ образомъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стояли три избы, закрасовался, согласно пророчеству старца, градъ велій.
   Васька, Ванька и Антошка, хотя и сгинули непутящимъ образомъ, однако безъ завѣта дѣтямъ помирать не хотѣли. Нерѣдко, собирая вокругъ себя чадовъ и домочадцевъ, воли они хъ ними такія рѣчи:
   -- Дѣти наши милые, дѣти наши неразумные! Кладемъ мы на васъ заповѣдь великую: живите такъ, какъ мы жили; никому спуску не давайте; другъ ли, недругъ ли къ вамъ попадется, первымъ дѣломъ обдерите его, какъ липку, для того вамъ и руки даны. Помните: на то и щука въ морѣ, чтобы карась не дремалъ. Щука -- это вы; дѣти ваши милые, карась -- вся остальная тварь двуногая и четвероногая. Вы не пожрете, такъ васъ пожрутъ. Станутъ вамъ толковать, что обдирать другихъ -- недоброе дѣло, не слушайте такихъ; это будутъ говорить злые люди; коли сможете, избейте ихъ сами каменьями, коли не сможете, изжените ихъ. Станутъ эти люди говорить, что можно припѣваючи прожить, не обдирая другихъ, опять-таки не слушайте. Крутите имъ руки и ноги и тащите по начальству: такъ и такъ молъ, спокойствіе благонамѣренныхъ гражданъ рѣчами своими зловредными нарушаютъ... Мудрое начальство будетъ знать, что съ ними подѣлать...
   Поученія Васьки, Ваньки и Антошки были подчасъ очень длинны, такъ какъ вмѣстѣ съ старостью, на братцевъ напала болтливость, но основная мысль ихъ оставалась постоянно неизмѣнной: обирайте, обдирайте и собирайте. Въ концѣ своихъ поученій, Васька, Ванька и Антошка, возвышая голосъ, говаривали:
   -- И будь тотъ изъ васъ анаѳема и въ сей и въ будущей жизни, кто нарушитъ заповѣдь нашу великую, кто подъ заклятьемъ не передастъ ее потомкамъ своимъ...
   Дѣти и внуки, объемлемые священнымъ трепетомъ, клялись исполнять въ точности все, что заповѣдывали Васька, Ванька и Антошка. Такимъ образомъ исполнилось и второе вѣщанье старца: прославилось имя Васьки, Ваньки и Антошки изъ рода въ родъ, даже до нашихъ дней.
   Нынѣшніе обитатели Воровского гнѣзда прямые потомки Васьки, Ваньки и Антошки. Этотъ фактъ доказывается, кромѣ общаго соображенія, и геральдическими таблицами... Случается, что иному потомку "въ древности прославленнаго мужа" Васьки Косого въ рождество наплюютъ, такъ ничего, только оботрется, но если заявятъ сомнѣніе, что точно ли ты есть потомокъ Васьки Косого, такъ на ножъ лѣзитъ: кровную де обиду нанесли мнѣ.
   Кромѣ бѣлой кости, произошла отъ Васьки и Ваньки и Аитошки и черная кость; послѣдняя, не имѣя въ себѣ "благородной гордости", ни въ чемъ другомъ не уступаетъ первой.
   Итакъ, повторяю, Воровское гнѣздо имѣетъ подъ собой историческую почву: въ его бутъ заложены части знаменитыхъ въ свое время озорниковъ Васьки, Ваньки и Антошки, подъ нимъ носятся ихъ славныя тѣни. Эти тѣни стерегутъ неприкосновенность заклятья, полоненнаго Васькой, Ванькой и Антошкой на все нисходящее потомство.
   Впрочемъ "врагъ силенъ, горами качаетъ". За послѣднее время въ Воровскомъ гнѣздѣ стали раздаваться голоса, называющіе вещи собственными имевами, стали появляться люди, заявляющіе о какихъ-то новыхъ требованіяхъ жизни, о какихъ-то новыхъ основаніяхъ, на которыхъ должна устроится эта жизнь. Правда то были голоса робкіе, но и они произвели великій соблазнъ въ обитателяхъ Воровского гнѣзда. Помня завѣщанье Васьки, Ваньки и Антошки, хищники уськнули на дерзскихъ нарушителей общественнаго покоя и... ихъ смирили. И стало снова въ Воровскомъ гнѣздѣ все тихо.
   Воровское гнѣздо растетъ и украшается. Старецъ, явившійся Васькѣ въ сонномъ видѣніи, оказался великимъ стратегомъ: врядъ ли можно было выбрать другое, болѣе удобное мѣсто для хищническихъ подвиговъ. Вокругъ Воровского гнѣзда залегъ безмолвный, примитивный черноземъ; вся громадная сила этого чернозема проявлялась въ терпѣніи, съ которымъ переносилъ онъ самыя мучительныя операціи, совершаемыя надъ нимъ; какъ бы зло не потѣшались надъ нимъ, на каждую потѣху онъ отвѣчалъ тупой, безпрекословной покорностью; только изрѣдка, когда хищникъ уже слишкомъ глубоко запускалъ ножницы и вырывалъ кусокъ живого мяса, изъ груди этого чернозема вырывался глухой стонъ, замиравшій въ безотвѣтныхъ дебряхъ и пустыняхъ...
   Къ числу условій, способствовавшихъ живучести закваски, положенной Васькой, Ванькой и Антошкой, и вліявшихъ на благолѣпіе Воровского гнѣзда, слѣдуетъ отнести, кромѣ тупой покорности кругомъ залегшаго чернозема, и нѣкоторые другіе; такъ Воровское гнѣздо умѣстилось какъ разъ въ самомъ центрѣ большихъ и малыхъ дорогъ, у его подножія рѣка "катитъ свои голубыя волны". По этимъ большимъ и малымъ дорогамъ безконечной вереницей тянутся обозы, нагруженные всякимъ добромъ, голубыя волны несутъ на себѣ баржи, барки, расшивы, кладнушки, пароходы... Съ вышки стерегутъ хищники, нагруженные всякимъ добромъ, караваны, и зазываютъ ихъ къ себѣ ласковымъ словомъ.
   

IV.

   Но если, благодаря многимъ условіямъ, сущность заклятія, положеннаго Васькой, Ванькой и Антошкой, сохранялась въ длинномъ ряду генерацій до нашихъ дней, то съ другой стороны равносильныя же условія заставляли обитателей Воровского гнѣзда измѣнять форму промысла. Глупая манера Васьки, Ваньки и Антошки грабить въ открытую была умѣстна въ ту пору, когда землю въ сплошную покрывали дебри и болота, по по мѣрѣ изчезновенія лѣсовъ, осушенія болотъ, по мѣрѣ успѣховъ цивилизаціи, породившей земскихъ ярыжекъ, капитанъ-исправниковъ, просто исправниковъ и т. д. топоръ и кистень оказывались все болѣе и болѣе опасными для тѣхъ, въ чьихъ рукахъ находились они. Представители цивилизующаго, смиряющаго начала имѣли тоже жадную, ненасытную утробу, они требовали себѣ львиной части.
   По мѣрѣ успѣховъ цивилизаціи на стогнахъ Воровского гнѣзда стали все чаще и чаще раздаваться страшные, нечеловѣческіе стоны. Это кнутъ училъ, что пришло новое время, что требуется измѣнить старыя формы. Молодецкій промыселъ Ваньки, Васьки и Антошки пересталъ обогащать ихъ потомковъ; отъ него толстѣли и благодушествовали только смирители и цивилизаторы. Приходилось или переходить въ ихъ лагерь или пріискивать для своихъ способностей болѣе безопасныя занятія.
   За этимъ дѣло не стало: форма нашлась.
   Переходъ отъ открытаго грабежа Васьки, Ванькя и Антошки къ мирному обдиранью совершился не вдругъ. Какъ каждое историческое явленіе, онъ долженъ былъ выдержать нѣсколько фазисовъ; на основной пластъ, заложенный Васькой, Ванькой и Антошкой налегли еще нѣсколько пластовъ, на почвѣ которыхъ уже выросли тѣ дѣятели, что будутъ героями моихъ послѣдующихъ фабулъ.
   За періодомъ открытаго грабежа Васьки, Ваньки и Антошки и ихъ ближайшихъ потомковъ, слѣдовалъ грабежъ, соединенный съ мирными занятіями. Главная профессія маскировалась. Грабить начали подъ сурдинкой,-- похвалялись грабежомъ, но меньше, не такъ откровенно, какъ похвалялись Васька, Ванька и Антошка. Мало-по-малу хищники усвоили даже себѣ благонамѣренность гражданъ. Мало и того: подѣливъ между собою все сущее на землѣ (одинъ взялъ глубину рѣчную, другой нѣдры земныя, третій лѣса дремучіе, четвертый тварь живую двуногую, пятый тварь живую четвероногую и т. д.), потомки Васьки, Ваньки и Антошки являли даже міру блистательные примѣры судей неумытыхъ, администраторовъ недремлющихъ.
   Каждый домъ Воровского гнѣзда имѣетъ свою исторію, можетъ разсказать о своихъ обитателяхъ поучительную повѣсть, можетъ повѣдать о тяжкихъ грѣхахъ, заложенныхъ въ бутъ его...
   Всѣ эти повѣсти не переслушаете, такъ много ихъ; такъ выслушайте тѣ, что придутъ на мою старую, дряхлую память.
   Поднимемъ сначала старые пласты, залегшіе тогда, когда не вымеръ еще въ насъ раэбойнически-размашистый духъ Васьки, Ваньки и Антошки, когда наши отцы слышали отъ отцевъ своихъ, какъ они выходили на большую дорогу и творили кровавыя дѣла, когда они могли еще наглядно учиться благородному искуству владѣть кистенемъ и ножомъ, хотя и не могли уже такъ часто и такъ откровенно примѣнять ихъ къ дѣлу.
   Вотъ грязно-длинныя, растянувшіеся на цѣлую версту хоромы. Мрачно, непривѣтливо смотрятъ онѣ; на ихъ воротахъ висятъ тяжелые замчища, изъ подъ воротъ смотрятъ сердитые псы, только рано утромъ распахиваются ворота и какъ неутомимая прорва поглощаютъ тяжело-нагруженные воза. Восточная роскошь, грязь и подавленная нищета уживаются рядомъ въ этомъ громадномъ казематѣ. Хозяинъ непривѣтливыхъ хоромъ не знаетъ счета милліонамъ, находящимся въ его сундукахъ, не знаетъ вѣсу добра въ своихъ сверху до низу нагруженныхъ анбарахъ. Порой, изрѣдка этотъ громадный казематъ заливается огнями, толпа жадныхъ паразитовъ валитъ къ непривѣтливымъ хоромамъ и словословитъ хозяина, бросающаго ей крупицы отъ своихъ щедротъ.
   Теперь въ этомъ казематѣ совершается процессъ мирнаго грабежа; тяжесть его знаютъ только тѣ, чьи нагруженные воза рано утромъ поглощаются ненасытной утробой.
   Но было другое время, время еще удержавшееся въ моей старой памяти, когда на мѣстѣ этихъ непривѣтливо-роскошныхъ хоромъ стояла мазанка, когда ненасытной утробѣ нечего еще было пожирать... Каждое утро, лишь только забрезжится заря, изъ скрипучей калитки мазанки, вылезала въ то время жидовски-плутовская физіономія и жадно, какъ ищейка, поднявъ носъ, тянула въ себя воздухъ. Тощая, поджарая фигура, истасканный синій армякъ, подпоясанный лоскутомъ, старая шапчонка, словомъ всѣ признаки ручались, что "Сидорка Лѣвша" вѣчно останется Сидоркой, что онъ не пробьетъ себѣ дороги черезъ мелкое кулачество и грошевое надувательство... Но не то бы сказалъ человѣкъ, знакомый съ атмосферой Воровского гнѣзда; онъ сказалъ бы: въ атмосферѣ, гдѣ каждый атомъ пропитанъ жаждой перегрызть ближнему глотку, гдѣ завѣтомъ постановлено обдирать и обирать, люди съ подобными, мазурнически-смѣлыми глазами, какъ у Сидорки, съ такими энергично-умными физіономіями, какъ у Сидорки же Лѣвши, не погибаютъ; ихъ жизненный путь охраняетъ и направляетъ Васька, Ванька и Антошка.
   Васька, Ванька и Антошка выручили Сидорку, превратили его въ именитаго гражданина, первогильдейскаго купчину, не бывалыхъ мануфактуръ совѣтника, различныхъ орденовъ кавалера, Сидора Захарьевича Левашева.
   Тятинька Сидорки былъ козлищемъ очищенія за грѣхи многихъ и какъ козлище очищенія, попалъ въ сибирскія горнила. Младымъ и неразумнымъ оставшись послѣ родителя, принялся Сидорка за малый грабежъ: попадется мужичишка -- надуетъ гдѣ на грошъ, гдѣ на полтину, попадется самъ -- въ зашей получитъ. И стало отъ этихъ мелкихъ надувательствъ и отъ этихъ крупныхъ подзатрещинъ такъ тяжко Сидоркѣ, что хоть вздыхать. Вокругъ Сидорки каменныя палаты росли какъ грибы, такіе же Сидорки превращались въ Сидоръ Иванычей и съ ногъ до головы окачивали его грязью, а онъ, Сидорка, все оставался Сидоркой, на его армячишкѣ только прибавлялись лохмотья. Взмолился Сидорка къ тѣнямъ Васьки, Ваньки и Антошка и взмолился тѣмъ паче горячо, что поѣдомъ жрала его супружница:
   -- Васька, Ванька и Антошка! заступники и покровители мои! Научите меня неразумнаго, что подѣлать, чтобъ хоромы соорудить, супружницу угомонить и себя превыше другихъ возвеличить?
   Услыхалъ на этотъ призывъ Сидорка откуда-то издалече гласъ:
   -- Комерціей призаймись.
   Взмолился за такимъ отвѣтомъ Сидорка пуще прежняго:
   -- О Васька, Ванька и Антошка! Радъ бы занятся, объегоривать въ коммерціи ближняго можно самымъ наилучшимъ образомъ, да капиталовъ на коммерцію не имѣю; оставилъ меня тятинька сиротинушкой, сиро...
   Гласъ не далъ докончить Сидоркѣ:
   -- Сидорка! неразумный Сидорка! неужели ты полагаешь, что для коммерціи капиталъ необходимъ? Взгляни на твоихъ собратій! ни одинъ изъ нихъ капиталовъ не имѣлъ, а капиталы пріобрѣлъ. Размысли, какъ совершается сіе...
   Сидорка, по молодости, размыслить не могъ и стоялъ розиня ротъ. Гласъ за такую глупую позу выругалъ его крѣпкимъ словомъ; къ этому крѣпкому слову супружница прибавила свое, хотя не столь крѣпкое, но за то болѣе язвительное слово... Проняло отъ всего этого Сидорку до того, что онъ даже взрѣвелъ... Чтобы утѣшить Сидорку, гласъ произнесъ только три слова:
   -- Займись глупымъ "товаромъ!"
   И, произнесши эти таинственныя слова, смолкъ, какъ бы струсивши.
   Больше трехъ послѣднихъ словъ Сидорка никакъ не могъ добиться отъ Ваньки, Васьки и Антошки; напрасно онъ усугублялъ мольбы, тѣни оставалась безмолвными, нанрасно Смдорка поклялся привесть тѣля въ жертву Васькѣ, Вавькѣ и Антошкѣ, тѣни продолжали безмолвствовать относительно значенія таинственнаго "товара". Ихъ безмолвіе означало: догадывайся самъ, что слѣдуетъ чинить.
   Сталъ ходить Сидорка чернѣе тучи: загадка оставалась для него неразгаданной, голова только отъ напора едва не надтреснула.
   Въ сумерки одного "прекраснаго дня" въ скрипучую калитку мазанки Сидорки вошла какая-то подозрительная фигура. На самые глаза нахлобученная шапка, приподнятый у армяка воротникъ, которымъ фигура тщательно старалась прикрыть остальную часть физіономіи,-- указывали, что фигура имѣетъ желаніе оставаться для всѣхъ "noblemasque." -- Это желаніе въ особенности проявлялось въ ней въ тѣхъ мѣстахъ Воровского гнѣзда, которыя охранялись будкой городового: завидѣвъ эту будку, подозрительная фигура дѣлала огромные крюки, чтобы обойдти Сциллу и Харибду. Сидорва съ женой ужинали въ то время, когда въ избу вошла подозрительная фигура. Помолившись большимъ раскольничьемъ крестомъ, гость низко поклонился хозяевамъ, хозяева пригласили его хлѣба-соли отвѣдать.
   Гостю было лѣтъ сорокъ; худое, истомленное лицо все обросло широкой, окладистой бородой; подстриженные особымъ манеромъ, волосы низко падали на лобъ. Сѣрые, перебѣгающіе съ одного предмета на другой глаза, говорили, что гостю не особенно покойно живется на божьемъ свѣтѣ, что онъ волей не волей долженъ сторониться каждаго встрѣчнаго-поперечнаго.
   Пока гость снималъ съ себя армякъ., усаживался за столъ, хозяева старались чутьемъ отгадать: что за птица, прилетѣвшая къ намъ, что за вѣтеръ, занесшей эту птицу? но конечно чутьемъ они не отгадали ничего. На этотъ безмолвный вопросъ не давалъ отвѣту и гость: все вниманіе его было поглощено огромной чашкой щей. Видно было, что онъ давно не видалъ передъ собой такой благодати.
   Поѣли.
   -- Вышли-ка отселя жену-то, покалякать маѣ съ тобой надо.
   Сидорка исполнилъ приказаніе гостя; жена отправилась въ сѣни ждать конца бесѣды; гость тщательно притворилъ за ней дверь,-- женѣ оставалось только пожираться неудовлетвореннымъ любопытствомъ и злостью.
   -- Родитель благословеніе тебѣ прислалъ; поклонъ.
   Левша съежился отъ страха, когда услыхалъ объ отцовскомъ благословенія; онъ понялъ, изъ какихъ далекихъ странъ явился къ нему гость, почему тагъ безпокойно бѣгаютъ его сѣрые глаза.
   -- Ты не пугайся; чай теперича ночь, -- никто не видалъ, какъ къ тебѣ я шелъ.
   Успокоенія дѣйствовали на Левшу весьма слабо: онъ посылалъ ко всѣмъ нелегкимъ и родительское благословеніе и гостя, принесшаго это благословеніе.
   -- На вотъ; родитель грамоту къ тебѣ шлетъ.
   Гость вытащилъ изъ за пазухи грамоту; въ ней, кромѣ новыхъ родительскихъ благословеній, навѣки нерушимыхъ и пожеланій счастія, какъ въ сей, такъ и въ будущей жизни, значилось, что гость человѣкъ хорошій, надежный, что на него положиться можно, какъ на каменную стѣну, что онъ, коли будетъ совѣтовать что, такъ слѣдуетъ исполнять его совѣты.
   Бесѣда между Левшой и гостемъ шла долго, часа два. Гость остался ночевать у Левши. Гостю спалось крѣпко: измученный дальнымъ путемъ, холодомъ и голодомъ, онъ забылъ объ опасности ему угрожающей, о возможности снова пріобщиться той жизни, откуда ему только-что удалось вырваться, и захрапѣлъ тотчасъ же, какъ только его разбитое тѣло растянулось на горячей печкѣ. Но за то плохо спалось хозяину: дѣло было въ первой; разъ восемь выходилъ Левша на улицу, прислушивался, нейдутъ ли незваные гости за нимъ и за пріютившимся странникомъ. Послѣ Левшѣ грезились: то милліонная, привольная жизнь, роскошныя палаты, пиры и банкеты, то торговая площадь, нѣмая толпа, кобыла, палачъ... Холодный потъ обливалъ Левшу, какъ съумасшедшій вскакивалъ онъ съ лавки и чутко прислушивался... Страхъ оказывался напраснымъ: въ глубокой тишинѣ раздавался только храпъ гостя.
   Гость, принесшій Левшѣ родительское благословеніе, былъ никто иной, какъ бѣгло-каторжный Семенъ Лаврентьевъ Устюжновъ; по происхожденію -- изъ крестьянъ волости Городецкой, торговаго села Вязовый Ключъ.
   По обыкновенію рано утромъ Левша вышелъ на свой обычный промыселъ -- кулачество; но кулачество на этотъ разъ плохо спорилось у него: Левша не привелъ ни одинъ возъ на дворъ своего патрона Никиты Ивановича Постнова, даже собратія Левши, не отличавшаяся особенной наблюдательностью, замѣтила, что вѣчно бойкій, прозженый Левша, что-то не по себѣ: обычныя прибаутки не сыпались у него,-- мужланы, не надутые, уходили изъ подъ рукъ. Собратія, по обыкновенію, объяснила подобное явленіе пьянствомъ вчерашнимъ, Левша же заявилъ, что ему что-то неможится, ломаетъ его.
   Въ тотъ же вечеръ на подвалкѣ мазанки Левши, около трубы, кипѣла спѣшная работа: устроивалось, хоть и не особенно комфортабельное, но за то укромное мѣстечко. Кому въ домекъ придетъ шарить и искать на подвалкѣ, когда и въ избѣ хоть шаромъ покати, все пусто?
   Въ этой конурѣ цѣлый день лежалъ Устюжновъ; только вечеромъ, когда въ Козьей улицѣ,-- гдѣ помѣщалась мазанка Левши не слыхать было голоса человѣческаго, вылѣзалъ оттуда бѣгло-каторжный и расправлялъ свои наболѣвшія отъ всякихъ невзгодъ, битыя кости.
   Послѣ ужина бѣгло-каторжный держалъ къ своему хозяину такія рѣчи:
   -- Ты полагаешь трудомъ капиталы наживать? А гдѣ ты видалъ это на божьемъ свѣтѣ? Порасказать тебѣ, какимъ такимъ манеромъ богатства ваши наживаются,-- такъ подивишься ты не мало. Ни единой, я тебѣ скажу, денежки у вашихъ первогильдѣющихъ купцовъ нѣтъ, чтобы сиротской слезой облита не была, чтобы тяжкимъ грѣхомъ не была пригвождена. Кто хозяина обокралъ, -- кто друга милаго съ камнемъ въ воду по водѣ пустилъ, кто магазеи свои сжегъ;-- оттуда ихъ и богатство пошло. Что насъ кнутьями били,-- а ихъ но головкѣ гладили,-- что насъ въ каторгѣ морятъ, а ихъ тѣлеса въ довольствѣ пребываютъ, такъ все это ни изъ за чего другого,-- окромя счастья. Намъ, значитъ, такая линія вышла, -- а имъ иная. Пущай вотъ ты: какъ собака день-то деньской маешься, а капиталовъ много ли нажилъ? Куры, гляди, не клюютъ, собаки не жрутъ. Столь ихъ много.
   -- Капиталы у насъ, Семенъ Лаврентьевичъ, знатные: нонѣ ѣшь, а завтра, что въ ротъ положатъ -- не вѣдаешь. Знамо хуже нищихъ живемъ,-- ввернула жена Левши.
   -- Страшно больно, Семенъ Лаврентьевичъ...
   -- Чего страшно-то? У васъ Кузьна Федорычъ что на наесть первый человѣкъ,-- а пущай онъ попу на духу скажетъ, какимъ путемъ-дорогой въ люди вышелъ. Глянь и не скажетъ, языкъ прикуситъ. Потому знаетъ, что за людскую-то кровь къ отвѣту тянутъ, на кобылкѣ прокатиться заставятъ. Поспроси и у Николая Дмитріевича: какіе такіе онъ постоялые двора у Груздева перекрестка держалъ и какимъ такимъ манеромъ богатѣющіе купцы, съ дорожки сбившись, въ гости къ нему заѣзжали! Тожъ не скажетъ, а еще пуще нѣмота на него нападетъ, коли ты ему отъ Оньки поклонъ принесешь и повѣдаешь, что тотъ самый Онька на цѣпи теперича сидитъ,-- а коли только вырвется, такъ тою же самой минуточкой къ нему въ гости придетъ, о здоровьи его навѣдаться. Такъ вотъ, другъ сердечный, можетъ и страшно имъ, а все живутъ припѣваючи и почета себѣ всякаго видятъ не мало...
   Посвящая въ біографіи мѣстныхъ представителей денежной аристократіи, Устюжновъ имѣлъ въ виду одну цѣль: сломить, посредствомъ представленія блестящей перспективы, трусость Левши. Левша нуженъ былъ бѣгло-каторжному: во первыхъ, какъ парень умный, смѣтливый, въ коммерціи обращающійся,-- а во вторыхъ та спеціальность, которой посвятилъ себя Устюжновъ съ младыхъ лѣтъ и которая привела его уже на кобылу и въ каторгу, хотя и приноситъ, въ случаѣ удачи, сочные плоды, но для возрастанія и собиранія сихъ плодовъ потребно общество, соединенныя усилія многихъ лицъ. Въ концѣ концовъ Устюжновъ конечно достигъ своей цѣли: трусъ уступилъ.
   Успѣху искушенія много помогла жена Левши.
   Однажды рѣчь бѣгло-каторжнаго, подкрѣпляемая болѣе или менѣе поучительными примѣрами, взятыми изъ ближайшей дѣйствительности, лилась обаятельнѣе, краснорѣчивѣе всѣхъ предыдущихъ разовъ... Низко опустивъ голову, сидѣлъ Левша и молча слушалъ эту рѣчь: Левша тяжело дышалъ, въ головѣ его разрѣшался окончательно вопросъ: быть или не быть.
   -- Чего ты, какъ пентюхъ сидишь. Вотъ господь богъ наградилъ муженькомъ. Чѣмъ бы тебѣ въ ножки кланяться Семену Лаврентьевичу, да Богу за него молиться, а ты еще рыло воротишь. Баба,-- прямая баба!-- Голо...
   Левша всталъ; глаза его горѣли; въ голосѣ звучала твердая, металическая нота:
   -- Язычекъ, Дарья Никифоровна, прикусить извольте, -- а не то...
   Левша взглянулъ на жену такимъ образомъ, что у той моментально "прилипъ языкъ къ гортани."
   -- Разводить бобы, Семенъ Лаврентьичъ, больше нечего. Если на кобылѣ сдыхать, такъ сдохнуть съумѣешь. Вотъ, значитъ, рука моя: пойдемъ теперича, куда Богъ велятъ, да судьба занесетъ...
   "Сердце вѣщунъ" -- говорятъ, но ничего дурного не вѣщало бѣгло-каторжному сердце его въ тотъ моментъ, когда онъ жалъ руку новаго сотоварища.
   А между тѣмъ этотъ моментъ былъ многознаменательнымъ для обоихъ: на денежномъ рынкѣ восходила новая, блестящая звѣзда; въ спискѣ жизней -- надъ одной, много извѣдавшей жизнью, ставился лишній, кровавый крестъ.
   

V.

   Вліяніе внѣшнихъ условій на складъ и развитіе личности непреоборимо. Въ этихъ внѣшнихъ вліяніяхъ вся ель настоящая и будущаго, вся закваска человѣческой дѣятельности. При большей или меньшей тщательности изслѣдованія, это можно усмотрѣть въ каждомъ человѣкѣ, -- но едва ли въ комъ либо могущество внѣшнихъ условій отражалось такъ полно, такъ рѣзко, какъ за бѣгло-каторжномъ Семенѣ Лаврентьевичѣ Устюжновѣ.
   Если бы судьба холила и лелѣяла Устюжнова, если бы она покрыла его путь розами, наконецъ если бы Устюжновъ росъ въ той средѣ, гдѣ, если не процвѣтаютъ "благородныя искуства", то по крайней мѣрѣ знаютъ о существованіи ихъ, въ такомъ случаѣ изъ впечатлительно-талантливой натуры Устюжнова выработался бы замѣчательный художникъ, или по крайней мѣрѣ замѣчательный пьяница (извѣстно, что всѣ наши болѣе или менѣе выдававшіеся художники въ концѣ концовъ спивались съ кругу), но холить и лелѣять Устюжнова охотниковъ не находилось; (рода, родившая Устюжнова, хотя и имѣла характерный взглядъ на нѣкоторыя явленія политической эконономіи, но о художествахъ, за исключеніемъ искуства гравированія съ своеобразнымъ примѣненіемъ его, понятія не имѣла,-- а потому изъ Устюжнова выработался великій мастеръ по части фабрикаціи государственныхъ кредитныхъ билетовъ.
   Среда, въ которой родился и выросъ Устюжновъ, имѣла на эту фабрикацію самобытной взглядъ: она смотрѣла на нее, какъ на всякую другую фабрикацію, -- какъ на выдѣлку свѣчей, мыла, ковровъ и т. д. Каторга пугала и удивляла его; удивляла потому, что въ мозгахъ этой среды никакъ не могло совмѣститься понятіе о кредитной фабрикаціи, какъ о преступленіи. "За что насъ бьютъ?" спрашивали представители этой среды. И почему если бьютъ насъ, не бьютъ нашихъ сосѣдей: они валянки дѣлаютъ. Вѣдь бьютъ за вредъ: если я кому голову оторвалъ, такъ бей меня; голова на то отъ Бога дана, чтобы беречь ее. Сорвалъ я ее, значитъ, согрѣшилъ, а за грѣхи и на томъ свѣтѣ не милуютъ Кому-жъ я тутъ пакость какую строю?"
   Благодаря своеобразному взгляду на фабрикацію благородныхъ "бумажекъ", взгляду, глубоко укоренившемуся, авторитетному, искуство выдѣлки кредитокъ передавалось въ той средѣ, гдѣ родился Устюжновъ, отъ дѣда къ отцу, отъ отца къ сыну, какъ и всякое искуство, исторически-возросшее на извѣстной почвѣ Село Вязовые Ключи гнушалось черной мужицкой работы, всѣ ихъ лучшія силы шли на тонкія искуства.
   Устюжновъ росъ бобылемъ, у одного изъ самыхъ матерѣйшихъ фабрикантовъ. Съ дѣтства онъ заявилъ особую склонность къ искустванъ: прихвативши воровскимъ манеромъ листъ бумаги, изображалъ на немъ плоды дѣтской фантазіи въ видѣ несуразныхъ физіономій, звѣрей и т. д. Лѣпилъ изъ глины фигуры; слѣпилъ даже скрипку и выучился пилить за ней. Пестунъ Устюжнова, замѣтивъ въ будущемъ каторжникѣ художественныя наклонности, остановился на немъ, какъ за помощникѣ и продолжателѣ благороднаго искуства. Съ этой цѣлью онъ отвезъ мальчика въ городъ учиться къ граверу.
   Въ продолженіи какихъ нибудь двухъ, трехъ лѣтъ мальчикъ далеко превзошелъ своего учителя: онъ дошелъ до такой художественной тонкости въ работѣ, о которой учителю и не грезилось. Въ городѣ же Устюжновъ встрѣтился съ спившимся съ кругу живописцемъ, который съ своей стороны передалъ ему тайны своего искуства. Глядя на мастерство своего прозелита, живописецъ часто пророчески говаривалъ:
   -- И помяни ты мое слово, Семенъ: родился ты въ Вязовомъ Ключѣ,-- а потому быть твоей головушкѣ на каторгѣ.
   Пятнадцати лѣтъ пестунъ взялъ Устюжнова домой; повѣдалъ ему тайну своего промысла потребовалъ доказательствъ, что денежки за воспитаніе тратились не даромъ. Пестунъ отдалъ пятирублевую настоящую бумажку, доски и заказалъ Устюжнову приготовить наилучшимъ образомъ новое дѣтище въ громадной семьѣ россійскихъ фальшивыхъ кредитокъ.
   Соблазнить Устюжнова на такое дѣло не требовалось усилій; повторяю, Устюжновъ родился въ такой средѣ, гдѣ на выдѣлку кредитныхъ билетовъ смотрѣли, какъ на всякій другой промыселъ и гдѣ мысль о преступности этого промысла не закрадывалась ни въ чью голову.
   Устюжновъ не ударилъ себя лицомъ въ грязь: три недѣли сидѣлъ онъ дни и ночи за работой, всю свою художественную душу вложилъ въ нее и исполнилъ заказъ съ такимъ совершенствомъ, что даже матерый пестунъ, самъ не плохой работникъ, пришелъ въ умиленіе.
   Слава Устюжнова съ этого дня упрочилась; судьба же его окончательно намѣтилась.
   Великій художникъ по части гравированіи, Устюжновъ былъ плохой практикъ: его мастерствомъ составлялись огромныя состоянія,-- дѣлами его рукъ въ нашей коммерціи выдвигались новыя свѣтила,-- онъ же до тридцати лѣтъ оставался простымъ рабочимъ,-- а въ тридцать лѣтъ былъ битъ плетьми и сосланъ за свое художничество въ каторжную работу.
   Пестунъ Устюжнова умеръ, не успѣвъ вполнѣ воспользоваться искуствомъ своего воспитанника; впродолженіи года, съ того времени, когда изъ рукъ Устюжвова вышло первое издѣліе, по день смерти воспитателя, Устюжновъ не могъ дать своей мастерской слишкомъ широкихъ размѣровъ уже потому, что былъ слишкомъ добросовѣстный художникъ. Доказавъ за опытѣ, что механическая часть работы его совершенна, Устюжновъ хотѣлъ довести до такого же совершенства и химическую. Не смотря на то, что фабрикація фальшивыхъ кредитныхъ билетовъ совершается у васъ едва ли не съ того самаго дня, когда явился на божій свѣтъ первый дѣйствительный кредитный билетъ,-- слѣдовательно давность существованія могла бы повидимому ручаться за нѣкоторое совершенство въ издѣліяхъ, но на самомъ дѣлѣ,-- внутреннія достоинства продукта крайне низки. Причины этого явленія заключаются въ низкомъ уровнѣ образованія тѣхъ работниковъ, въ рукахъ которыхъ находится фабрикація фальшивыхъ кредитныхъ билетовъ. Большинство фабрикантовъ принадлежитъ къ крестьянскому сословію; почти всѣ они полуграмотны и не имѣютъ ни малѣйшаго понятія о химическихъ реактивахъ. Искуство выдѣлки переходить по завѣту отъ отца къ сыну. Новѣйшихъ открытій въ наукѣ къ производству, по незнанію этихъ открытій, не прилагается: какъ выдѣлывалъ отецъ, такъ выдѣлываетъ и сынъ. Вся лабораторія фабриканта ограничивается тремя, четырьмя пузырьками съ олифой, чернилами, синькой и т. д. вся механическая часть фабрики въ двухъ трехъ мѣдныхъ доскахъ, камнѣ, циркулѣ и въ самомъ грубомъ прессѣ. При столь первобытныхъ орудіяхъ, при неблагопріятности условій выдѣлки (постоянство опасности, не позволяющей вообще углубиться работнику въ механизмъ производства, низкій уровень образованія работника и т. д.) надо еще удивляться своего рода талантливости русскаго человѣка, ухитряющаго изъ подземныхъ норъ наполнять рынокъ такимъ "товаромъ" (такъ зовутся фальшивые кредитные билеты), какой онъ постоянно производилъ и производитъ.
   И такъ Устюжнову надо было доходить до всего своимъ умомъ: пестунъ, кромѣ указанія профессіи, собственно говоря, ничего ему не далъ; точно также мало дали ему и сотоварищи по искуству. Устюжновъ негодовалъ и удивлялся: негодовалъ на то, что столь неумѣлые, необразованные люди захватили въ свои руки такое тонкое, требующее извѣстной степени художественнаго развитія искуства, -- удивлялся же тому, что издѣлія этихъ грубыхъ, заскорузлыхъ рукъ находятъ себѣ такой радушный, такой безпрепятственный пріемъ. Удивляться конечно тутъ было нечему: девять десятыхъ продукта помѣщается и истребляется тѣмъ сермяжнымъ міромъ, которому достаточно видѣть красный цвѣтъ и орла, чтобы придать этимъ признакамъ священное значеніе и отдать за нихъ годовую работу, но повторяю, Устюжновъ былъ художественная натура, его возмущала стоимость произведеній, неимѣющихъ никакой стоимости и дерзость производителей, осмѣливающихся, не имѣя за собой никакихъ, кромѣ голоднаго желудка, данныхъ, работать надъ этими произведеніями.
   Это было безкорыстное негодованіе художника.
   Послѣ кропотливой, усидчивой, напряженной работы Устюжновъ достигъ своей цѣля: его издѣлія, его "товаръ" доведены были до возможнаго совершенства.
   Собственно рабочіе, т. е. людъ голодный, подчиняваются вездѣ общимъ экономическимъ условіямъ. Такъ и здѣсь: рабочему дается кусокъ хлѣба и въ перспективѣ каторга, -- торговцу его издѣліями, если не первому, то по крайней мѣрѣ второму, производящему торговлю въ обширныхъ размѣрахъ -- сотни тысячъ, милліоны, приволье, очаровательная молодость и многоуважаемая старость.
   Въ простотѣ сердечной Устюжновъ и не подозрѣвалъ той почетной извѣстности, которой пользуются его издѣлія. Капиталисты, его эксплоатировавшіе, были народъ дошлый; они знали, что гордость несовмѣстна съ ролью рабочаго, что гордый рабочій перестаетъ быть вьючнымъ животнымъ, на которое можно валить какую угодно тяжесть, что это животное подчасъ, возгордившись цѣной придаваемой ему, можетъ и лягнуть благодѣтельнаго хозяина. Вслѣдствіе этого, капиталисты, выплачивая копѣйки за художественныя произведенія Устюжнова, относились къ нимъ съ такимъ же презрѣніемъ, какъ относились они къ грубымъ, дѣтски-несуразнымъ издѣліямъ другихъ производителей. Изъ ста штукъ произведеній Устюжнова въ бракъ, за самую низкую пѣну, шла большая половина. Подобное поведеніе торговцевъ доставляло Устюжнову мучительныя минуты: въ немъ опять-таки говорила не жадность, но оскорбляемое самолюбіе художника, горькое сознаніе своей безталантливости.
   А между тѣмъ, въ то самое время, когда Устюжновъ, не выходя изъ трущобъ и подземелій, надсаживалъ грудь за работой, страдалъ, какъ художникъ, трепеталъ за свою спину,-- достаточно было сказать на томъ темномъ рынкѣ, гдѣ находятъ себѣ первоначальное обращеніе фальшивыя кредитки (не какъ деньги,-- а какъ товаръ) что это "товаръ" -- "Устюжновскій" чтобы не знать покоя отъ жадныхъ покупателей.
   Уже во вторыхъ рукахъ стоимость "товара" Устюжнова равнялась половинной цѣнѣ дѣйствительныхъ денегъ. Это цѣна огромная.
   Устюжновскимъ товаромъ надувалась не только масса, но и спеціалисты по этой части, казначейскія доки, заполучивъ въ свои руки одно изъ произведеній Устюжвова, обыкновенно долго разсматривали его, чтобы составить себѣ понятіе о томъ, что это такое,-- дѣйствительность или контрафакція. Часто они приходили къ положительному заключенію, т. е. что это дѣйствительность; при отрицательномъ не выводѣ, они относились къ произведенію съ какимъ-то удивленіемъ и почтеніемъ и, покачивая головами, говаривали:
   -- Ну, мастеръ, мастеръ. Ахъ, дуй его горой какую штуку сработалъ! Меня даже чуть чуть не провелъ. Сотни тысячъ черезъ мои руки прошло,-- кажется, знаю толкъ. Золотыя же руки эту штуку работали. О, чтобъ ему нелегкая...
   Въ этихъ ахъ, нелегкихъ и другихъ пожеланіяхъ высказывалась достойная дань уваженія къ даровитому работнику.
   Кромѣ "золотыхъ рукъ" Устимовъ имѣлъ всѣ золотыя качества рабочаго: въ жизнь свою онъ не позволилъ себѣ никого "обидѣть дурнымъ словомъ"; этого мало, -- работалъ сколько угодно; обмануть на копѣйку -- считалъ страшнымъ грѣхомъ.
   Вслѣдствіе этихъ свойствъ и громаднѣйшихъ барышей торговцы насѣли на Устюжнова съ той ненасытной жаждой пріобрѣтенія и выгоды, съ которой умѣютъ только насаживаться паразиты на рабочую силу. Піявки не давали покоя Устюжнову ни днемъ, ни ночью; "работай, работай и работай" -- только и было словъ у нихъ; если усталая лошадь падала въ изнеможеніи, ее хлестали возможностью доноса и каторги, она поднималось на ноги и снова везла...
   Рѣдкіе перерывы въ работѣ Устюжновъ посвящалъ странствованіямъ по святымъ мѣстамъ. Онъ былъ большой богомолъ и мистикъ. Любимые свои храмы онъ иногда украшалъ произведеніями своей кисти. Устюжновъ не забылъ уроки пьянаго наставника по части живописи.
   Простые рабочіе въ фабрикаціи кредитныхъ билетовъ весьма рѣдко избѣгаютъ навязанія; рано или поздно они попадаются; болѣе блестящая перспектива лежитъ вередъ тѣми, кто (особенно въ большихъ размѣрахъ) пользуется трудами ихъ рукъ. Обыкновенно послѣдніе-то, устроившись въ достаточной степени комфортабельно, получавъ возможность дальнѣйшаго ожирѣнія и обогащенія путемъ уже совершенно безопаснымъ, выдаютъ рабочихъ головой сами, въ видѣ козлищъ очищенія. Иногда впрочемъ они отдѣлываются отъ рабочихъ и инымъ путемъ.
   Общая участь постигла и Устюжнова: въ тридцать лѣтъ онъ былъ битъ плетьми и сосланъ въ каторгу. Въ каторгѣ Устюжновъ познакомился съ отцемъ Левши.
   Черезъ восемь лѣтъ Устюжновъ бѣжалъ изъ каторги. Устюжновъ былъ женатъ.
   

VI.

   Есть на Руси мѣстности, гдѣ и теперь еще за десятину даютъ немногимъ болѣе полтины; въ мое же старое время земля въ этихъ мѣстностяхъ отдавалась чуть недаромъ, только бери, батюшка. Но и на таковое едва не даровое пріобрѣтеніе охотниковъ находилось немного. Что подѣлаешь съ землей, когда она сплошь, на сотни верстъ, покрыта лѣсомъ. Правда, что въ сердцевину этихъ дѣвственныхъ лѣсовъ не проникала еще человѣческая нога, стукъ топора не раздавался тамъ, правда, что въ этой нетронутой благодати каждое дерево сажень въ обхватѣ, что при другихъ условіяхъ, изъ этой благодати можно было бы извлечь милліоны, но такъ какъ этихъ-то условій и не хватаетъ у насъ, то безконечные лѣса и остаются въ своей первобытной частотѣ, такими, какими создала ихъ мать-природа.
   И донынѣ въ этихъ безконечныхъ лѣсахъ наши Христофоры Колумбы -- исправники и становые открываютъ иногда Америки; волею судьбы буря занесетъ утлый челнъ цивилизаторовъ-смирителей въ море этихъ лѣсовъ и вдругъ окажется, что открылся новый поселокъ, и что этотъ поселокъ основали люди, гонимые изъ общества тяжелой долей. Цивилизаторовъ за такія открытія награждаютъ; вновь же открытыхъ людей присоединяютъ, несмотря на ихъ глубокую скорбь, къ образованному міру и заносятъ въ ревизскія сказки.
   Нѣсколько тысячъ десятинъ этихъ незатронутыхъ никакими вѣяніями лѣсовъ, принадлежали купцу Никитѣ Ивановичу Постнову: на нихъ-то Левша, согласившись быть неизмѣннымъ товарищемъ Устюжнова въ опасномъ промыслѣ, -- и обратилъ свои взоры.
   Фабрикація фальшивыхъ билетовъ производится (особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда ей не даютъ обширныхъ размѣровъ) просто, въ деревняхъ, въ какой нибудь банѣ, на погребицѣ, въ свѣтелкѣ, такъ что неизвѣстно, чему слѣдуетъ болѣе удивляться, смѣлости ли производителей, или близорукости тѣхъ, кому знать и вѣдать надлежитъ, что творится на землѣ россійской; Левша и Устюжновъ порѣшили, что такой откровенно-первобытный способъ производства по меньшей мѣрѣ неудобенъ...
   Левша, разъ пустившись на опасную игру, хотѣлъ чтобы игра по крайней мѣрѣ стоила свѣчъ. Онъ былъ слишкомъ уменъ на то, чтобы не довольствоваться грошами тамъ, гдѣ на карту ставится голова. Промыселъ кулачества, мелкаго мазурничества только не давалъ ему возможности умирать съ голоду, но за то занимаясь имъ онъ ничѣмъ и не рисковалъ, переходя же въ лагерь, если не выдѣлывателей, то распространителей фальшивыхъ билетовъ, онъ рисковалъ жизнію. Новое занятіе требовало крайней осторожности: задумавъ привести въ исполненіе мысль, ведававшую ему покоя -- разбогатѣть,-- Левша долженъ былъ осуществлять эту мысль медленно, шагъ за шагомъ. Чтобы не указать источниковъ откуда притекаетъ къ нему богатство, Левша долженъ былъ иначе обставить свою жизнь: сбывая въ недѣлю по пятирублевой ассигнаціи скоро неразбогатѣешь. Левшѣ слѣдовало найдти маску, благовидныя занятія, прикрываясь которыми, сбытъ фальшивыхъ кредитокъ не встрѣчалъ бы ни сучка, ни задоринки. Все это требовало расширенія круга дѣятельности, пріисканія надежныхъ людей. Надежнаго человѣка конечно всегда можно было найдти, ко этому надежному человѣку нужно было позволить осязать соблазнительную приманку; только вѣроятность успѣха можетъ привлечь къ такому дѣлу не голытьбу, отъ которой проку мало, но человѣка съ вѣсомъ, желающаго сдѣлаться еще болѣе увѣсистымъ. Такому человѣку слѣдуетъ указать, что въ пользу успѣха говорятъ всѣ шансы. На все это требуется время.
   Устюжновъ бѣжалъ съ каторги; онъ былъ вычеркнутъ изъ списка живыхъ людей, онъ превратился въ ночную птицу и притомъ птицу на каждомъ шагу гонимую, преслѣдуемую. Лицо Устюжнова обросло въ достаточной степени густой бородой, волосы на головѣ падали низко на лобъ, рука, сводившая клеймы каторжнаго, обладала порядочнымъ умѣньемъ по этой части, но, тѣмъ не менѣе, намѣтавшійся глазъ могъ всегда по бѣлымъ, едва замѣтнымъ рубцамъ отгадать, откуда явилась личность, помѣченная этими рубцами. Бѣжавъ изъ каторги Устюжновъ конечно и не помышлялъ о томъ, чтобы снова пріобщиться къ извергнувшему его обществу, но онъ не затѣмъ и бѣжалъ, не затѣмъ переносилъ голодъ и холодъ, не затѣмъ едва не погибъ подъ пулей бурята, чтобы тотчасъ же пройдтись по старой дорогѣ, къ старой тачкѣ и кандаламъ. Устюжнову, чтобы обставить свою проклятую жизнь по возможности безопасно, требовалось укромное мѣстечко, мѣстечко, куда не проникалъ бы, куда и незачѣмъ было бы проникать, цивилизаторскому глазу.
   Вслѣдствіе этихъ-то соображеній какъ Устюжновъ, такъ и Левша, оба остановились на постниковскяхъ лѣсахъ. Лучшаго выбора они не могли и сдѣлать; въ этой благодатной глуши можно было выстроить цѣлую фабрику и работать на ней тысячью руками, не выправляя никакихъ свидѣтельствъ.
   Случай помогъ Левшѣ и Устюжнову.
   Постнову потребовался сторожъ; какую пользу могъ привести этотъ сторожъ, и какими соображеніями о необходимости его руководствовался Постновъ, неизвѣстно, но только мѣсто его, недѣля черезъ три послѣ перваго явленія въ мазанкѣ Левши, занялъ бѣгло-каторжный.
   

VII.

   Снабженный подробными инструкціями, по части пріобрѣтенія необходимѣйшихъ для производства матеріаловъ, скрылся изъ Воровского Гнѣзда Левша. Просвѣщеніе проникло въ Воровское Гнѣздо настолько, что добыть эти матеріалы можно было и на мѣстѣ, но будущіе фабриканты желали вести дѣло тонко, хитро, не возбуждая ни въ комъ подозрѣнія; Левша покупалъ до сихъ поръ только овесъ, муку, горохъ, съ какой же стати ему вдругъ, ни съ того ни съ другого понадобились литографическіе камни, краски и т. п.? Явно, что онъ затѣваетъ нѣчто неподходящее? Такого рода вопросъ могъ запасть въ голову случайно подвергнувшейся ищейки и не остаться однимъ только неразрѣшеннымъ вопросомъ; отвѣтъ же на него будущимъ фабрикантамъ былъ извѣстенъ очень хорошо.
   Канура въ мазанкѣ опустѣла.
   Черезъ три недѣля послѣ того, какъ опустѣла эта конура, изъ села Вязового Ключа изчезла неизвѣстно куда крестьянка Вязоваго Ключа Наталья Петрова Устюжнова съ малолѣтнимъ сыномъ. Міръ даже и не подивился такому изчезновенію изъ среды своей живого человѣка, онъ подобныя явленія привыкъ видѣть если не каждый день, то, во всякомъ случаѣ, каждый мѣсяцъ: живетъ, живетъ себѣ человѣкъ, а потомъ вдругъ какъ въ воду и канетъ; въ иной разъ о немъ такъ и не услышишь, въ иной же разъ лѣтъ черезъ десять власть тянетъ къ себѣ: смотрите-де люди добрые на эту шельму, прозываетъ она себя Фенькой-Придорожницей, клянется-божится, что родилась въ сосновомъ бору, что крещена странникомъ прохожимъ въ ключевой водѣ; правду ли она мнѣ, судьѣ праведному, показываетъ? Смотритъ міръ и видитъ, что Фенька Придорожница и есть та самая Аграфена Карпова, которую поѣдомъ ѣла мужнина семья, надъ которой супругъ не зналъ какъ натѣшить свою властелинскую душеньку и которая, скрываючись отъ распрекраснѣйшаго житья, канула въ воду.
   Непроходимый "кузьминскій боръ" оживился присутствіемъ живыхъ, двуногихъ существъ. Въ самой сердцевинѣ его застучалъ топоръ, выше его верхушекъ поднималась порой тонкая струйка дыма. Впрочемъ, какъ оказалось, эта дѣвственная Америка уже и прежде посѣщалась мореплавателями. Отыскивая мѣсто для своего поселка, бѣгло-каторжный наткнулся на пустую избу. Одни признаки запустѣнія говорили, что она давно оставлена своими обитателями, другіе, что ея обитатели были люди, спасавшіе свои религіозныя убѣжденія въ глубинѣ нетронутыхъ лѣсовъ. Какъ видно и этимъ изчезнувшимъ уже людямъ приходилось тяжко на божьемъ свѣтѣ: такое захолустье могъ отыскать и избрать для своего жилья или тотъ, кому грозитъ каторга, или тотъ, кто уносилъ свои ноги изъ каторги.
   Устюжнову слѣдовало только принаровить насиженное мѣсто къ новому житью. Устроивъ жилье настолько удобно, что въ немъ не предстояло возможности замерзнуть, Устюжновъ принялся за устройство мастерской.
   Саженяхъ въ семидесяти отъ избы находился глубокій, весь покрытый сплошнымъ лѣсомъ оврагъ, на днѣ оврага бѣжалъ ключъ. Пробраться на дно оврага сквозь сплошную стѣну лѣса и кустарника не было никакой возможности; туда вела одна только узенькая, чуть замѣтная тропинка, проложенная прежними обитателями. Самый намѣтавшійся полицейскій глазъ не могъ бы открыть этой тропинки. На днѣ оврага стояла баня и амбаръ. Прежніе обитатели какъ видно были птицы пуганныя, они и въ захолустьѣ ухитрились отыскать новое захолустье. Лучше мѣста, какъ эта баня, для устройства мастерской найдти было невозможно: всѣ шансы говорили за долговременное процвѣтаніе этой мастерской.
   Къ бѣгло-каторжному прибыла обнищалая, голодная семья. Въ тѣни лѣсовъ непроходимаго лѣса раздался ребяческій голосъ; скоро раздалась же тамъ надъ новымъ гостемъ въ божьемъ міру тихая, колыбельная пѣсня. Это былъ пожалуй идилически-счастливый уголъ: бѣгло-каторжный конечно больше чѣмъ кто либо могъ оцѣнить безопасность убѣжища, ласки женщины, смѣхъ своего ребенка; жену бѣгло-каторжнаго не терзалъ безжалостный міръ попреками, позоромъ ея мужа; этотъ же позоръ не доставлялъ пинковъ ея ребенку. Вокругъ бѣгло-каторжной семьи лежала безмолвная, пустыня,-- впродолженіи длинныхъ годовъ она видѣла одного только Левшу; эта была единственная связь ихъ съ живымъ міромъ, но она, какъ помѣченная проклятіемъ, и не помышляла никогда, чтобы люди, забывъ прошлое, приняли ее снова въ свою среду.
   Устроивъ свою семью, Устюжновъ отправился въ Воровское Гнѣздо. Левша вернулся изъ командировки (исполнивъ ее съ полнымъ раченіемъ) и ждалъ съ нетерпѣніемъ вѣстей изъ кузьминскихъ лѣсовъ. Матеріалы повезли вмѣстѣ. Левша, осмотрѣвъ мѣстность и жилише Устюжнова, остался вполнѣ доволенъ: всѣ шансы говорили въ пользу безопасности и продолжительности производства...
   Разгорѣлись глаза у Левши отъ одного только представленія будущей перспективы:
   -- Заживемъ мы съ тобой, Семенъ Лаврентьевичъ, такимъ манеромъ, что страсть. Кто-ста первѣющіе нонѣ купцы? Мы-ста. Кому почетъ, въ поясъ поклонъ отъ всѣхъ? Намъ-ста. Кто пиры задаетъ? Мы-ста.
   -- Не мы-ста только. Спѣта моя пѣсенка въ сибирскихъ рудникахъ. Ты вотъ, какъ моими-то руками, богатство нагребешь, а мнѣ здѣсь сдыхать приведется, семью-то по крайности не брось; вспоминаючи меня, ее пригрѣй.
   Поклялся Левша и на томъ.
   Почему-то тяжко вздохнулось при этой клятвѣ женѣ бѣгло-каторжнаго; нестерпимой болью сжалось ея сердце.
   

VIII.

   Сибирская тачка омозолила руки Устюжнова, послѣ лома непривычно было приниматься за тонкій рѣзецъ. Устюжновъ просиживалъ дни и ночи надъ мѣдной доской, въ немъ проснулся прежній, самолюбивый художникъ, но первые опыты выходили неудачны: буквы лѣзли вправо и лѣво, одна больше другой, "рококло" рѣзалось грубо, аляповато. Другой, зная легкость сбыта фальшивыхъ кредитокъ, удовлетворился бы и подобными издѣліями, но Устюжновъ бросалъ съ негодованіемъ одну доску, и принимался за другуй. Порой онъ плакалъ со злости, какъ плачетъ ребенокъ, сознающій свое безсиліе. Левша понукалъ Устюжнова, какъ можно скорѣе доставить ему "товаръ", но бѣгло-каторжный художникъ оставался глухъ къ этимъ понуканьямъ: Левша ругался, клялся, что онъ броситъ бѣгло-каторжнаго, но и на эти угрозы бѣгло-каторжный оставался непреклоннымъ: для него было всего дороже удовлетвореніе художественнаго самолюбія.
   Три мѣсяца прошло. Устюжновъ, благодаря безсоннымъ ночамъ и тонкости работы, едва не ослѣпъ. Наконецъ онъ достигъ своей цѣли: въ его рукахъ находилось доказательство, что прежній Устюжновъ не умеръ. Послѣдняя буква была вырѣзана; освѣтивъ "маканцемъ" ярко блестѣвшую мѣдную доску, бѣгло-каторжный любовался ей такъ, какъ мать любуется любимымъ ребенкомъ. Устюжновъ былъ самый строгій критикъ своихъ произведеній, онъ до тонкости разбиралъ ихъ и оцѣнивалъ сообразно дѣйствительной стоимости. На этотъ разъ произведеніе вышло достойно своего производителя, Устюжновъ остался имъ вполнѣ доволенъ.
   За все послѣднее время семья едва на нѣсколько минутъ въ день видѣла Устюжвова: онъ являлся только къ обѣду и то мрачный, раздражительный, нелюдимый; кромѣ да, да нѣтъ жена не слыхала отъ мужа другихъ словъ; о существованіи ребенка Устюжновъ какъ будто забылъ; взявши кусокъ хлѣба Устюжновъ на весь остальной день и на всю ночь скрывался въ своей норѣ.
   Покончивъ съ первымъ удачнымъ образцомъ Устюжновъ вздохнулъ такъ, какъ умѣютъ и могутъ вздыхать только люди, у которыхъ свалилась съ плечъ тяжелая обуза, тяжелое горе. По громкой пѣсни, впервые раздавшейся изъ глубины оврага, семья могла заключить, что идетъ не грозная, нахмуренная туча; услыхавъ ее, ребенокъ бросился на встрѣчу отцу; бѣгло-каторжный самъ, какъ ребенокъ, съ смѣхомъ пустился съ нимъ въ перегонку къ избѣ. Зная нравъ мужа, зная насколько онъ самъ нравственно страдаетъ въ минуты неудачи, насколько легокъ переходъ въ эти минуты отъ раздражительности до страшнаго бѣшенства, жена Устюжвова, услыхавъ смѣхъ его, увидавъ его перегоняющимся съ ребенкомъ, набожно перекрестилась.
   Устюжновъ, преодолѣвъ препятствія, сталъ прежнимъ Устюжновымъ: онъ далъ себѣ отдыхъ и всего себя отдалъ семьѣ.
   Оставалась химическая часть производства, она была, при бѣдности добытыхъ матеріаловъ и первобытныхъ средствъ приготовленія ихъ, тоже нелегка, но первая удача окуражила Устюжнова; съ новой уже увѣренностью онъ принялся за реактивы и скорѣе, чѣмъ ожидалъ, достигъ своей цѣли.
   Первые образцы "товара" были приготовлены и доставлены Левшѣ.
   Левша, положивъ передъ собой дѣйствительныя деньги и "товаръ", воспроизведенный Устюжновымъ, долго сравнивалъ ихъ: результатъ сравненія былъ въ пользу "товара"; несмотря на все желаніе, на всю проницательность, которою судьба надѣляетъ трусовъ, Левша не могъ найдти ни одной іоты, выдававшей подлогъ; незаконнорожденное дѣтище ничѣмъ не уступало законнорожденнымъ; такое прелестное дѣтище можно было пускать въ оборотъ.
   Но тѣмъ не менѣе "первая пѣсенка зардѣвшись поется". Увѣренность въ успѣхѣ не помѣшала однакожъ Левитѣ не спать въ эту ночь.
   -- Ты бы, Сидорушка, въ церковь зашелъ, помолился,-- наставляла жена передъ обычнымъ уходомъ.
   Жена подсказала Левшѣ то, что онъ самъ намѣренъ былъ предпринять. Давно уже Сидорушка не клалъ такихъ усердныхъ поклоновъ, какіе онъ клалъ за этотъ разъ; потъ отъ усердной молитвы лился съ него въ три ручья. Молитва Левши была столь усердна, свѣча имъ возженная столь объемиста, что даже церковный староста замѣтилъ:
   -- Замолился совсѣмъ Левша; знать передъ дѣломъ какимъ. А! Это похвально; призови "имя Господа твоего", сказано въ писаніи.
   Левша вздрогнулъ и поблѣднѣлъ отъ этого вопроса и наставленія, онъ машинально схватился за карманъ, въ которомъ лежало два образца искусства Устюжнова. Левша чувствовалъ, что холодѣетъ, что ноги подкашиваются; ему уже почудилось, что все открыто, что тамъ за церковной дверью ждутъ кавдалы и острогъ. Но глупый староста самъ не замѣтилъ впечатлѣнія, произведеннаго его случайно сказанными словами.
   -- Молись, Левша, молись; Мать пресвятая Богородица слышитъ наши молитвы -- наставилъ еще разъ набожный хранитель церкви и отошелъ отъ Левши прочь.

   

РАЗСКАЗЫ СТАРАГО ДѢДА.

I.
Особа.

   Склонивъ свою сѣдую голову, старый дѣдъ началъ такъ: Если все это и могло быть, на самомъ же дѣлѣ этого никогда не было, то давно, ужасно давно, чуть чуть не во времена до-историческія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Особа злилась.
   Достигнувъ стенени -- "звѣзды крупной величины" -- особа, въ простотѣ сердечной, предполагала, что всѣ языцы притекутъ къ ея подножію и поклонятся ей. Но увы, радужныя надежды обманули: если дѣйствительно передъ звѣздой и склонялись, то далеко еще не всѣ языцы, а только сторожа, подначальная братія, да на время тотъ, кто обдѣлывалъ черезъ нее свои дѣлишки; остальной же божій людъ знать не хотѣлъ особы; были даже невѣжды, неподозрѣвавшія и ея существованія. Ласкающій ухо и сердце шепотъ: "это онъ! смотрите! онъ!" не раздавался въ то время, когда особа гордо несла свою оголеную голову въ партерѣ театра,-- толпа не разступалась передъ ней.. Случалось даже, что на Невскомъ толкали особу, какъ будто это шествовала не особа, а смертный обыкновеннаго, зауряднаго ранга. Вслѣдствіе этого-то самаго, злость и клокотала въ сердцѣ особы.
   Особа страдала.
   Житейскія передряги, купно съ несуразнымъ расходованіемъ Богомъ данныхъ силъ, давали самымъ гнуснымъ образомъ знать себя моей звѣздѣ: желудокъ не варилъ, организмъ сдѣлался дряблымъ. Въ то время, когда все манило особу: "наслаждайся и ликуй, вдыхай тончайшіе ароматы жизни", когда всѣ радости міра сего широко раскрывали свои объятія, чтобы любовно заключить особу, разбитое тѣло оставалось глухо къ зазываніямъ, оно, наперекоръ желаніямъ, расплачиваясь за прежніе грѣхи, отказывалось воспринимать и отражать.... Вслѣдствіе этого-то самаго, страданія Тантала пожирали грудь моей особы.
   Особа тосковала.
   Положеніе "звѣзды крупной величины" кромѣ невещественнаго, духовнаго блеска, сопрягалось съ немалыми благами вещественными, осязательными. Предметъ поклоненія однихъ, особа составляла предметъ зависти другихъ. Особа не щеголяла изобиліемъ въ своей гордо-носимой головѣ мозговаго вещества, нельзя сказать, чтобы и особы, подставлявшія ей ножки, могли похвастаться передъ ней избыткомъ этого вещества, но подставлявшія моей особѣ ножки находились въ болѣе выгодномъ стратегическомъ положеніи: легче анализировать, чѣмъ говорить, легче злорадствовать, чѣмъ ежечасно извлекать продукты мозговъ. Особа выдыхалась каждый день, особы же, подставлявшія ей ножки, со звѣрствомъ ловили каждую ея глупость; въ отвѣтъ на каждую глупость шипѣли по змѣиному. Особа, благодаря ехидству враговъ, чувствовала колебаніе почвы подъ своими ногами и размышляла: какъ поднять фонды? Эти размышленія долго не приводили ни къ какимъ практическимъ выводамъ и результатамъ.... Вслѣдствіе этого-то самаго, особа повергалась въ тоску и уныніе.
   Всѣ эти причины и условія, взаимодѣйствуя на особу, вызвали торжественное событіе, составляющее предметъ настоящей фабулы.
   Особа задумала "обозрѣть" тотъ особый міръ, что являлся ея очамъ или въ образѣ одинокой звѣздочки, вызванной "для объясненій по дѣламъ службы", или въ видѣ безконечно длинныхъ рядовъ цифръ, предписаній, справокъ.
   Порѣшивъ въ умѣ великое дѣло "обозрѣнія", особа принялась творить себѣ инструкцію, приблизительно по мысли такого содержанія:
   "Безспорно, область "игриваго выжиманія соковъ" представляетъ собою одно изъ наиутѣшительнѣйшихъ явленій, такъ что безошибочно можно сказать, что прогрессъ нигдѣ такъ осязательно не проявляетъ себя, какъ во оной области. Сіе явствуетъ изъ того, что всѣ подлежащіе выжиманію не только благоденствуютъ, но даже съ нѣкоторымъ восторгомъ позволяютъ совершать надъ собой процессъ выжиманія, что выжатыхъ соковъ не только достаточно для удовлетворенія настоятельныхъ, нетерпящихъ отлагательства потребностей, но отъ избытка ихъ ломятся даже хранилища. Хотя подобнаго рода прогрессъ представляетъ для каждаго благонамѣреннаго гражданина умилительное зрѣлище,-- однакожъ"...
   На этомъ "однакожъ" особа остановилась, закрыла глаза и откинулась на креслѣ. Вереницы образовъ вставали и проносились передъ особой: то ей грезились безконечно-длинные ряды низко согбенныхъ спинъ, группы трепещуще-умиленныхъ сердецъ, то ей слышались каскады ароматно-сладкихъ рѣчей... "Это онъ! онъ!" несется изъ толпы, пожирающей глазами особу. Непроницаемо-великій, недоступно сосредоточенный, тихо плыветъ "онъ" посреди этого сладострастнаго шепота, этого благоговѣйнаго удивленія; только изрѣдка милостивая полу-улыбка появляется на "его" устахъ... Толпа цѣнитъ эти улыбки, восторгъ ея неудержимъ...
   "У--р--а"! едва не крикнула особа, по опомнилась, открыла глаза и принялась говорить: "таковое процвѣтаніе не только не можетъ послужить причиной успокоенія, но вызываетъ еще болѣе усиленную дѣятельность со стороны лицъ, руководящихъ процессомъ выжиманія. Такъ, прежде всего является вполнѣ цѣлесообразнымъ и насущнымъ потребностямъ отвѣчающимъ, непосредственное и ближайшее ознакомленіе съ дѣятельностью лицъ, стоящихъ, такъ сказать, въ предверіи выжиманія, и съ матеріаломъ, полученнымъ черезъ благодѣтельный процессъ выжиманія. Черезъ подобное непосредственное ознакомленіе получатся данныя, могущія послужить для сооруженія новыхъ, еще болѣе величественныхъ предначертаній, чѣмъ даже тѣ, благодаря коимъ повсюду разлито въ настоящее время счастіе и благоденствіе. Уроки исторіи, примѣры великихъ дѣятелей..."
   Ни одинъ урокъ исторіи, ни одинъ подходящій примѣръ великихъ дѣятелей не приходилъ на память особы, но за то, вслѣдствіе остановки за уроками и примѣрами, галлюцинаціонный процессъ начался снова: на этотъ разъ особа видитъ себя возвращающимся къ пенатамъ; тяжелый грузъ матеріаловъ для сооруженія "новыхъ, еще болѣе величественныхъ предначертаній" покоится на раменахъ; на челѣ лежитъ печать небывалыхъ еще думъ... Букетомъ новизны "непосредственнаго ознакомленія" отдаетъ каждое слово, каждая мысль особы. Толпа враговъ, посрамленныхъ мудростью, падаетъ въ прахъ, почва снова тверда, "онъ" -- снова великъ и могучь...
   На этотъ разъ особа не выдержала: въ поднятой длани ея образовался шишъ и она ткнула въ пространство кому-то.
   "Съѣли подлецы!"
   Это движеніе и слово заставили особу открыть глаза: на бумагѣ торчали уроки исторіи, примѣры великихъ дѣятелей.
   "Кого бы хватить?" размышляла особа -- "Гизо не дурно. А какъ проврешься? Чортъ его знаетъ, что онъ тамъ дѣлалъ. На смѣхъ еще поднимутъ.. Меттерниха славно?... Больно ужъ онъ эдакій.... А, да ну ихъ всѣхъ... къ чорту!"
   Примѣры великихъ дѣятелей полетѣли въ указанное мѣсто.
   "Обозрѣвая списокъ лицъ" -- говорила далѣе особа -- "коимъ могъ бы быть порученъ обзоръ области "игриваго выжиманія соковъ", нельзя не согласиться, что вслѣдствіе строгаго и нелицепріятнаго выбора, ciи лица сіяютъ всевозможными добродѣтелями и съ честію выполняютъ свои обязанности, но принявъ во вниманіе, что обязанность всесторонняго обозрѣнія столь многотрудна, что успѣшность обозрѣнія обусловливается сосредоточеніемъ въ одной личности глубокаго административнаго такта и строгаго научнаго знанія, и имѣя въ виду, что послѣдствія обозрѣнія могутъ даже внести новую страницу въ самую исторію, слѣдуетъ признать, что сія священная обязанность должна быть возложена..."
   Образы и образы, на этотъ разъ юношески-игриваго содержанія, замелькали и понеслись снова передъ очами особы: изъ тумана мелькали чьи-тo вкусныя плечи, чьи-то маленькія ножки; слышался чей-то веселый смѣхъ, зазывающія рѣчи... Полуосвѣщенный будуаръ, вино, пѣнившееся въ стаканахъ, дополняли прелесть картины... Полузакрытые глаза особы подернулись влагой.
   "Эхъ! подъемныхъ сколько хвачу!"
   Особа весело потерла руки...
   "Мери съ собой взять?"
   Внезапно осѣнившая голову особы мысль: пріобщить въ качествѣ обозрѣвателя Мери, была до того блестяща, до того хороша, что особа такъ громко и весело захохотала, что лакей, дремавшій въ передней, вскочилъ какъ сумашедшій и бросился отпирать двери... Увидавъ, что отпирать нскому, лакей со злости плюнулъ:
   "Что тѣ тамъ нелегкая деретъ!"
   Особѣ неудержимо-весело стало потому, что ей представился рядъ уморительныхъ сценъ, въ которыхъ забубенистая Мери должна дебютировать въ качествѣ его племянницы, путешествующей по совѣту докторовъ. Особа восторгалась собственнымъ остроуміемъ.
   "А ужь она-то, пупсенокъ, какъ довольна будетъ!"
   Особа позвонила:
   "Заложить Милорда. Въ шоры..."
   Давно уже швейцаръ, широко распахнувшій двери передъ особой, не видалъ такого добродушно-милаго выраженія на ея лицѣ, какое привелось ему уловить на этотъ разъ. Драбантъ путался въ догадкахъ...
   "Къ мамашкѣ своей поѣхалъ!"
   Съ этой стороны мысль драбанта оказалась совершенно вѣрной, но онъ не могъ освѣтить другой стороны дѣла: почему же, на этотъ разъ особа была весела и счастлива, тогда какъ наканунѣ, отправляясь къ той же "мамашкѣ", являлась сумрачной и угрюмой. Не могъ же драбантъ проникнуть въ тайну потому, что не зналъ, что въ этотъ день голова особы разродилась прожектомъ "обозрѣванія" съ пріобщеніемъ къ нему Мери и подъемныхъ...
   

II.

   Гдѣ то, "тамъ, далеко", вытянувшись въ струнку, красуются ряды величественныхъ зданій, предназначенныхъ для вмѣщенія и храненія продуктовъ "игриваго выжиманія." Подошвы величественныхъ зданій омываетъ величественная рѣка, тихо катящая свои голубыя волны; надъ ними высоко царитъ готическая башня. Голубыя волны предназначены къ тому, чтобы безустанно приносить на себѣ къ величественнымъ зданіямъ продукты "игриваго выжиманія"; съ высокой же башни неусыпный глазъ долженъ проникать пространства и слѣдить, чтобы ничья святотатственная рука не прикасалась къ величественнымъ зданіямъ, къ хранящимся въ нихъ сокровищамъ...
   Дѣйствительно, "когда-то очень давно", чуть ли не въ первый день существованія, величественныя зданія переполнялись сокровищами.... вслѣдствіе этой-то полноты онѣ и стали центромъ притяженій молитвъ, надеждъ и упованій.
   Облизываясь проходилъ мимо величественныхъ зданій толстопузый гражданинъ, и поглаживая свою широкую бороду, думалъ и молилъ:
   "Ахъ, если бы мнѣ да въ эту благодать лапу запустить, ужь и задалъ бы я тогда трезвону. Выкрутасы сталъ бы задавать такіе, что уму помраченье. Первымъ дѣломъ: вотъ тѣ стракулистъ на всякія дѣла десять тысячь, украшай медалью! Вторымъ дѣломъ -- хоромы сооружу на цѣлу версту. Третьимъ дѣломъ -- всякаго въ рыло! Уважай, значитъ, его степенство, именитаго гражданина Ивана Парфеныча Синепупова!..
   Отъ этихъ надеждъ и представленій заплывшіе жиромъ глаза толстопузаго гражданина разгарались плотояднымъ огнемъ. Перенося взоръ свой отъ величественныхъ зданій "горе", толстопузый гражданинъ молилъ:
   "Сподоби же, Господи!.."
   Также, облизываясь, шелъ мимо величественныхъ зданій тонконогій администраторъ и тѣ же самыя думы и представленія роились въ его головѣ:
   "О, Боже! Неужели для того создала твоя десница эти сокровища, чтобы они втунѣ бременили землю, чтобы они служили на потребу какого-то мифическаго, безплоднаго существа, неимѣющаго ни желудка, чтобы насыщаться, не тѣлесъ, чтобы прикрываться. Не разумнѣе ли реализировать эти сокровища, капиталъ изъ мертваго превратить въ живой, служащій для живыхъ же цѣлей. Кому служатъ они въ настоящую минуту? Ей! Да укажите: гдѣ же она? дайте мнѣ осязать ее? О, Боже, если бы только... Ахъ, какой бы я домишко соорудилъ..."
   И въ концѣ этихъ думъ до неба долетала таже мольба:
   "Сподоби же, Господи!"
   Также, облизываясь, проѣзжали мимо величественныхъ зданій толстыя и тонкія, поэтическія и прозаическія, прелестныя и скверномордыя подруги гражданъ и администраторовъ и тѣже желанія пожирали ихъ:
   -- Ахъ, не могу вспомнить вчерашняго вечера. "На васъ, говоритъ, кажется второй разъ это платье!" Подожди же противная Надька, я тебѣ утру носъ! Что, въ самомъ дѣлѣ, развѣ онъ не мужъ мой, развѣ я ему не должна быть дороже всего на свѣтѣ? Сидитъ около этого добра и знать ничего не хочетъ, точно собака на сѣнѣ... Ну, попка, съ нынѣшняго вечера или я поставлю на своемъ, или... Да нѣтъ, быть не можетъ...
   Но какъ ни самоувѣренны были подруги гражданъ и администраторовъ, какъ ни надѣялись на свои силы, тѣмъ не менѣе и ихъ думы заканчивались той же мольбой:
   "Сподоби же, Господи!"
   Даже юное поколѣніе облизывающихся, умиляющихся и молящихся гражданъ, унося свои быстрыя ноги, кидало плотоядный взоръ на величественныя зданія, и не формулируя еще въ строгой послѣдовательности своихъ думъ, тѣмъ не менѣе, вмѣстѣ съ родителями, взывало:
   "Сподоби, Господи!"
   Отъ этихъ пожеланій, думъ, молитвъ и представленій, надъ величественными зданіями въ воздухѣ стоялъ постоянно безформенный гулъ, изъ котораго только норой вырывалось сугубое:
   "Сподоби, Господи!"
   

III.

   При гармоніи молитвъ, пожеланій и представленій, мысль искуситься и искусить зарождается одновременно: являясь къ администратору, гражданинъ глазами говоритъ: "да искуси пожалуста", принимая гражданина, администраторъ тѣми же глазами строго и лаконично отвѣчаетъ: "искушу".
   Стоитъ капиталъ у дверей администратора и снѣдается похотью.
   -- Позвать капиталъ No такой-то!
   Отвѣшиваетъ капиталъ низкій поклонъ.
   -- Насчетъ продуктовъ?
   -- Все насчетъ ихъ самыхъ, ваша милость.
   -- По закону, что ли?
   Капиталъ переминается.
   -- Мы завсегда по закону.
   -- Въ небесныя!
   Капиталъ молча протестуетъ.
   -- Что же ты молчишь, какъ пентюхъ?
   -- Намъ говорить чего-ста? Какъ вашей милости угодно.
   -- Сорокъ за пудъ.
   -- Дорогонько будетъ... Самосвѣтову по тридцати-пяти.
   Администраторъ негодуетъ.
   -- Вонъ!
   Капиталъ ухмыляется.
   -- Это за что же-съ?.. Окромя нашего почтенія...
   -- Еще бъ тебѣ не съ почтеніемъ: на рубль три наживаешь.
   -- Многонько считать изволите.
   Администраторъ прозорливъ:
   -- Знаю я не хуже тебя. Сколько же тебѣ?
   -- Да тысячъ двадцать пудиковъ.
   -- Деньги.
   Капиталь отсчитываетъ слѣдуемое и чешетъ въ затылкѣ.
   -- Только, ваша милость, тово, страшно все.
   -- Чего страшно? Знаешь кто я?
   -- Какъ не знать, не въ первой...
   -- Ну!
   -- Да на базарѣ все галдятъ, что къ отвѣту потянутъ.
   -- Ослы галдятъ, а ослы слушаютъ...
   Такимъ образомъ стороны, искусившись, успокоиваются.
   

IV.

   Завѣтныя мечты гражданъ, администраторовъ, ихъ подругъ и всего нисходящаго поколѣнія осуществились: съ быстротой ужасающей (человѣка непривычнаго) пустѣютъ величественныя зданія; почтенный гражданинъ Иванъ Парфеновъ сынъ, Синепуповъ, изукрашенный медалью, жирѣетъ и безобразничаетъ во всю мочь, его сундучища ломятся отъ металлическихъ и бумажныхъ благостынь. Болѣе тонкія наслажденія пьетъ тонконогій администраторъ: штофъ, бархатъ, бронзы и проч. и проч. украшаютъ его жилище, сограждане приходятъ въ умиленіе отъ мастерства его повара; вмѣстѣ съ тонкими винами, умѣренно-либеральные спичи, во славу меньшей братіи, льются за пирами администратора. "Противная Надька" уничтожена.
   Съ самого ранняго утра, лишь только стыдливая Аврора озолотитъ вершины горъ, около величественныхъ зданій, какъ около муравейника, закипаетъ безустанная работа.
   Коченѣя подъ дырявой хламидой, взираетъ на эту безустанную работу старый аргусъ и, вспоминая свою полуголодную, оборванную семью, думаетъ:
   -- Хоть бы грошъ какой мнѣ дали!
   Какъ изъ-подъ земли выростаетъ передъ нимъ, въ образѣ приказчика первогильдейскаго купчины Сыромятаго, свой грошевый ужо искуситель, и ведетъ сладкую рѣчь:
   -- Посмотрю я на ваше дѣло: плохо оно-съ, Митрій Митричъ. Морозище во какой, ужасти, а вы, какъ свѣчка, день деньской здѣсь теплитесь... Да и добро бы было изъ-за чего въ истощеніе приходить.
   -- Наша жизнь вотъ какая: день начнешь молитвой: "да прибери ты, Господи, меня окаяннаго", съ тою же молитвой и на сонъ грядущій идешь.
   Искуситель сочувственно вздохнулъ.
   -- У меня, глядючи на васъ, вчужѣ сердце кровью обливается...
   Аргусъ только махнулъ рукой.
   -- А не погрѣться ли намъ, Митрій Митричъ? еще вкрадчивѣе спрашиваетъ искуситель.
   -- Считать-то кто жъ будетъ?
   -- Дѣло не волкъ-съ, въ лѣсъ не убѣжитъ. Притомъ же не болѣе, какъ рюмочку; бальзамникъ у меня первѣющій.
   -- Знаю я эту рюмочку! Выпьешь ее проклятую, другую запросишь, а за вашимъ братомъ глазъ да глазъ надо, какъ разъ, вмѣсто куля, пятокъ сволочешь.
   Искуситель оскорбленъ.
   -- Понапрасну обижать изволите! Мы завсегда понимаемъ съ кѣмъ какую линію вести. Тожъ не безчувственные скоты. Я только насчетъ человѣческой немощи, потому ужь оченно морозно.
   Морозъ дѣйствительно становится все сильнѣе, рѣчь искусителя вкрадчивѣе; протестъ же аргуса изъ формы положительнаго отказа переходитъ въ форму вопроса: "выпить что ли?"
   Въ концѣ концовъ борьба долга и утробы, какъ и слѣдовало ожидать, заканчивается къ полному торжеству послѣдней: "проклятая" пропущена, утроба заговорила; голосъ дьявола нищеты, засѣвшаго гдѣ-то глубоко внутри, пріобрѣлъ неотразимую силу, силу физіологической потребности, сопротивляться, бороться съ которой нѣтъ возможности.
   За "проклятой" низверглась еще "проклятая", за ней еще и еще. Ликуетъ искуситель: барыши его патрона съ каждой рюмкой выростаютъ до грандіозныхъ размѣровъ... Черезъ часъ покоится около величественныхъ зданій трупъ аргуса.
   Весело покрикиваетъ искуситель на выносливыхъ ломовиковъ.
   -- Живо, дьяволы, звиво! Чего встали! Деньги только даромъ брать! П-ш-е-лъ!
   Умаялись ломовики: несмотря на двадцатиградусный морозище, потъ градомъ льется съ нихъ.
   -- Не въ моготу, Семенъ Семенычъ, право слово не въ могуту; ноженьки не ходятъ.
   -- Что жъ ты здыхать сюда пришелъ? За то деньги берешь!
   Ругаются втихомолку надорвавшіеся ломовики.
   -- Ужь ты, христопродавецъ, раскошелишься. Тротеводнесъ на рубль двадцать обсчиталъ. Чтобъ тебѣ, скаредъ, подавиться!
   -- Бросимъ его, братцы!
   -- Айда къ Криворылову!
   -- Айда!
   -- Чего заорали: айда! Ты послушай Кузьминскихъ про Криворылова. Въ полицію ихъ артель ходила, да съ тѣмъ же и пришла: за цѣлу недѣлю не додалъ, гуни-то даже прохарчили.
   -- О, живодеры!
   -- Воры!
   -- Чтобъ вамъ лопнуть отъ нашихъ сиротскихъ слезъ!
   -- Живо, дьяволы, живо!
   -- Посторонись, купцы, зашибу!
   

V.

   Сцена представляетъ тотъ же кабинетъ, гдѣ администраторъ и капиталъ взаимно искушали другъ друга, только вмѣсто обычной величественности, администраторъ являетъ изъ себя жалкій образъ курицы, ошпаренной кипяткомъ. Въ рукахъ администратора письмо; онъ блѣденъ, его бьетъ лихорадка.
   "Ты пишешь" -- отписывалъ администратору благопріятель,-- "что благодушествуешь; ты зовешь меня отдохнуть подъ твоимъ гостепріимнымъ кровомъ. Охотно, мой старый другъ, воспользуюсь при первомъ удобномъ случаѣ твоимъ приглашеніемъ. Теперь же, за твою любезность, плачу тебѣ извѣстіемъ, которое если и не будетъ особенно пріятно, то, во всякомъ случаѣ, дастъ тебѣ возможность предупредить грозу. Изъ вѣрныхъ источниковъ мною получено извѣстіе, что къ вамъ ѣдетъ особа для обозрѣнія...
   Администраторъ позеленѣлъ; письмо выпало изъ трепещущихъ рукъ. Передъ скорбно-отуманившимися очами его предстали груды отчетовъ, гдѣ все обстояло благополучно, ряды величественныхъ зданій, гдѣ все обстояло пустынно. Изъ-за этихъ грудъ и зданій выглянули чьи-то паскудныя морды и злобно заорали: донесемъ! донесемъ!
   Администраторъ схватился за голову, холодный потъ выступилъ на челѣ его: изъ груди его стономъ вырвалось:
   -- Господи! спаси меня.
   -- А, каналья, попался! визжалъ хоръ паскудныхъ мордъ.
   -- Сибирь! Погибъ!
   "Вижу отсюда твою уморительно-вытянувшуюся физіономію, мой милый другъ",-- отписывалъ благопріятель.
   -- О, чортъ, еще потѣшается! Ты бы побылъ на моемъ мѣстѣ!
   "Но ты не пугайся" -- утѣшалъ благопріятель -- "вспомни: страшенъ чортъ, да не такъ, какъ его малюютъ. Пойми, что нѣтъ такого гнуснаго положенія, изъ котораго умный человѣкъ, какимъ я всегда считалъ и считаю тебя, не съумѣлъ бы вывернуться. Считая же тебя за умнаго человѣка, я тебѣ и предлагаю тѣ средства, которыми ты можешь отвести собирающуюся грозу".
   Слабый лучъ надежды блеснулъ въ головѣ администратора.
   "Тебѣ предстоитъ борьба, борьба на жизнь и смерть. Чтобы выдти побѣдителемъ, ты долженъ знать, съ кѣмъ будешь вести эту борьбу, знать всѣ слабыя стороны непріятеля. Такъ прибей же ухо вниманія твоего на гвоздь терпѣнія, и слушай, не проронивъ словечка, что я тебѣ скажу. Изъ того же, что ты услышишь отъ меня, черти планъ генеральнаго сраженія, распредѣляй свои силы".
   Администраторъ съ силой отчаянія вонзилъ гвоздь терпѣнія въ уши вниманія.
   "Прежде всего, особа либеральна, но либеральна умѣренно. Ни въ чемъ: ни въ либерализмѣ, а тѣмъ паче въ консерватизмѣ ты не долженъ хватать черезъ край. Боже тебя сохрани и помилуй не знать жалкихъ словъ, но въ тоже время помни, другъ мой, что особа, уже по сану своему, "нынѣшнихъ" не долюбливаетъ, ретроградовъ -- не поощряетъ. Балансируй же какъ можно искуснѣе между двухъ огней: пересаливая въ либерализмѣ, ты становишься въ глазахъ особы неблагонамѣренъ, въ консерватизмѣ -- не современенъ. Главнѣе всего напирай на великіе принципы политической экономіи,-- это ахиллова пятка особы. Если что забылъ, прочти какую нибудь книжку, если не все поймешь, не бѣда; валяй смѣлѣй: трудъ, капиталъ, распредѣленіе богатствъ, конкуренція и проч. и проч. Главное дѣло будь беззастѣнчивъ и храбръ, какъ георгіевскій кавалеръ: скажу по секрету -- и "тамъ" ничего не понимаютъ."
   Лучъ радости блеснулъ на лицѣ администратора; густой туманъ застилалъ паскудныя морды, едва слышно откуда-то долетало: "донесемъ! донесемъ!"
   "Но все это: и либерализмъ, и консерватизмъ, и всякіе великіе принципы политической экономіи вздоръ и дичь въ сравненіи съ тѣмъ, что ты услышишь ниже. Прежде всего, особа тоскуетъ, тоскуетъ же потому, что здѣсь, въ этомъ громадномъ омутѣ, не встрѣчаетъ отъ всѣхъ и каждаго тѣхъ знаковъ почтенія, какіе она имѣетъ полное право требовать. Удовлетвори особу съ этой стороны и вѣрь мнѣ, старый дружище, что "вое отпустится тебѣ"; мало того, что не спросятъ: какіе-такіе за тобой, хорошій человѣкъ, грѣшки водятся? а просто скажутъ коротко и ясно: наградить его паче заслугъ. Но опять помни: почтеніе и лакейство двѣ вещи совершенно розныя; почтительнымъ ты быть обязанъ, лакеемъ jamais! Почтительность умиляетъ и располагаетъ, лакейство возмущаетъ. Поясню, насколько съумѣю, примѣромъ: если ты, со всѣми твоими полчищами, встрѣтишь особу при въѣздѣ, произнесешь, вручая рапортъ, надлежащее привѣтствіе, подсадишь особу въ коляску, то все это будетъ служить выраженіемъ твоей почтительности и преданности; но если бы особа, отходя ко сну, пригласила тебя присутствовать при этомъ (что весьма можетъ случиться: особа страдаетъ безсонницей и любитъ, чтобы ей разсказывали на сонъ грядущій сказки, въ этихъ сказкахъ либерализмъ, консерватизмъ и проч. къ чорту! но за то запасись клубничкой) и ты бросишься снимать сапоги, то твоя почтительность переходитъ уже въ возмутительное лакейство. Вникни же въ тонкіе штрихи, отдѣляющіе лакея отъ человѣка почтительнаго, и не переступай границы, иначе ты погибъ!"
   Взмолился администраторъ:
   -- Боже! просвѣти меня! Что же это такое? Либералъ не либералъ, консерваторъ не консерваторъ, лакей не лакей... Боже! на тебя уповаю!
   -- Донесемъ! завизжалъ кто-то надъ самымъ ухомъ.
   -- Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его!
   "Всѣмъ этимъ", поучалъ далѣе великій жизненный мудрецъ администратора -- "ты долженъ только предрасположить къ себѣ особу, заставить ее смотрѣть въ ту сторону, куда ты хочешь, понимать и разумѣть, что ты желаешь; главное же осталось впереди. Девизъ особы: чистота и порядокъ. Боже же тебя сохрани хотя въ чемъ либо нарушить эту заповѣдь, заруби ты на носу своемъ: вся твои дальнѣйшая судьба зависитъ отъ того, насколько ты соблюдешь эту заповѣдь. Конечно, твои житницы опростаны въ надлежащей мѣрѣ, безспорно, на тебя явится безчисленное множество жалобъ и доносовъ, но все это ничего... Чистота и порядокъ!! Не читай молитвъ ни утромъ, ни вечеромъ, а тверди одно, пробуждаясь отъ сна: чистота и порядокъ! отходя ко сну: чистота и порядокъ. Если въ нарушеніе сей заповѣди отчеты будутъ написаны не на ватманской бумагѣ и не рукой художника, тогда ты погибъ! Путь твоей погибели будетъ таковъ: нарушеніе заповѣди заставитъ обратить вниманіе на содержаніе отчетовъ, слѣдовательно заподозрится ихъ стоимость, заподозривши же ихъ стоимость, захотятъ провѣрить ихъ дѣйствительность."
   Отъ одного только представленія возможности "провѣрки дѣйствительности" холодный потъ снова выступилъ на лбу администратора.
   "Если ты, вмѣсто представителей идеи "игриваго выжиманія", представишь особѣ неумытыя рожи съ красными носами, въ засаленныхъ хламидахъ, ты дважды и безвозвратно погибъ: неумытыя рожи не могутъ вмѣщать въ себѣ великой идеи, а не вмѣщая въ себѣ великой идея, не въ состояніи выполнять священнѣйшихъ обязанностей, на нихъ возложенныхъ; если же несостоятельны они, то несостоятеленъ и ты, если же ты несостоятеленъ, то слѣдовательно слухи и жалобы справедливы, ихъ слѣдуетъ провѣрять и разобрать, если же... Ну, да вспомни же риторику, по которой мы съ тобой учились! Точно также, если ты, вмѣсто храма мудрости, введешь особу въ харчевню, и ея обоняніе оскорбится запахомъ конюшни, то опять таки подписывай свой смертный приговоръ: мудрость и справедливость не обитаютъ въ харчевняхъ, въ харчевняхъ гнѣздятся только пороки. Ты погибъ даже въ такомъ случаѣ, если въ преддверіи храмины встрѣтитъ особу не швейцаръ, но кабачное рыло, отъ перваго впечатлѣнія зависитъ все... Словомъ, помни же и разумѣй: чистота и порядокъ!"
   -- Господи! благодарю тебя! Я спасенъ!
   "Конечно, нечего и говорить тебѣ, что особа любитъ покушать. Дешевле шести-рублеваго вина чтобы на столѣ ничего не было. Если у васъ такого нѣтъ, выписывай по телеграфу."
   -- Найдемъ, найдемъ, голубчикъ, не безпокойся!
   "Я кончилъ... Ахъ, забылъ, и забылъ чуть ли не самое главное, не самое важное. Съ особой ѣдетъ еще нѣкая особа, но уже женскаго пола; эта послѣдняя особа будетъ дебютировать подъ фирмой дальней родственницы, путешествующей по совѣту докторовъ, въ видахъ поправленія здоровья, но на самомъ дѣлѣ эта дальняя родственница приходится особѣ очень близкой. На этотъ пунктъ обрати особенное вниманіе; какъ человѣкъ, видавшій виды на своемъ вѣку, ты, конечно, понимаешь всю его важность для генеральнаго сраженія."
   Администраторъ возликовалъ, возликовалъ до того, что изъ ехиднаго администратора низшелъ до степени юнаго козла, возчуствовавшаго неудержимый приливъ радости...
   
   "Folichon! Folichonuette!...
   Тра-ла! Тра-ла-ла!"
   
   запѣлъ вновь народившійся козелъ и ударился въ легкій, но весьма игривый канканчикъ.
   "Извини, дружище" -- закончилъ благопріятель и мудрецъ,-- "что письмо вышло нѣсколько длинно, но любя тебя и т. д."
   -- Ахъ ты, канашка! еще извиненья проситъ!
   

VI.

   Пошло отъ этого письма страшное смятеніе по весямъ и городамъ, вездѣ только и слышно:
   "Особа ѣдетъ!"
   По всей вѣроятности граната, упавшая въ первый разъ въ толпу рекрутъ, никогда не производила такого впечатлѣнія, какъ эти два слова, упавшіе нежданно-негаданно посреди мирной толпы благодушествующихъ гражданъ и администраторовъ; каждый изъ этихъ субъектовъ созналъ себя въ гнусномъ положеніи того, застигнутаго на мѣстѣ кражи, жулика, что почти инстинктивно чувствуетъ сзади себя чью-то руку, готовую съ словами: "что, братъ, попался!" заполучить его за шиворотъ и отправить въ мѣста плача и скрежета зубовнаго. За два, за три дня благодушныя доселѣ физіономіи вытянулись настолько, на сколько онѣ могли бы вытянуться, еслибы ихъ собственники мѣсяца два глотали громадные пріемы oleum riemi. Сладкій сонъ изчезъ; его замѣнилъ горячешно-галлюцинозвый бредъ, страшный кошемаръ давилъ по цѣлымъ ночамъ, вырываясь изъ-подъ его желѣзной руки, граждане и администраторы, какъ сумасшедшіе, вскакивали со своихъ ложъ и, осѣняя себя широкимъ крестомъ, шептали:
   "Спаси, Господи, царя Давида и всю кротость его!.."
   Недостойно-трусливое поведеніе кавалеровъ дѣйствовало весьма пагубно на дамъ: онѣ окончательно сбились съ панталыку. Вслѣдствіе своей неразвитости, женское поколѣніе представляло будущее чѣмъ-то безформеино-страшнымъ, образъ особы являлся ему чѣмъ-то въ родѣ апокалипсическаго звѣря, снабженнаго нѣсколькими глазами, пожирающаго живьемъ всѣхъ сущихъ на землѣ. Шарахаясь изъ стороны въ сторону, дамы еще болѣе увеличивали и безъ того уже не малое смятеніе.
   -- Что, голубушка Annette, нѣтъ ли чего новенькаго?-- съ рыданьемъ въ голосѣ спрашивала одна "подруга жизни" другую "подругу жизни", приволакивая къ ней сама цѣлый коробъ новостей
   -- Ахъ, душечка, не спрашивай!
   -- Да что жъ такое? Не мучь меня.
   -- Это ужасно! ужасно!
   Затѣмъ начиналась взаимная передача болѣе или менѣе несообразныхъ несуразностей и впечатлѣній, проистекающихъ изъ этихъ несуразностей...
   Необузданность женскаго воображенія,-- съ одной стороны, трусость потерявшихъ головы кавалеровъ съ другой, воплотили пріѣздъ и пребываніе особы съ такую форму:
   Возсядетъ особа передъ величественными зданіями и, творя судъ и расправу, станетъ взывать зычнымъ голосомъ:
   -- Ты кто такой?
   -- Администраторъ.
   -- Къ сокровищамъ прикосновеніе имѣлъ?
   -- Имѣлъ, хотя по долгу принятой присяги...
   -- М-о-л-ч-а-т-ь!
   Резолюція:
   -- Въ каторгу его, каналью!
   Повлекли милаго друга... Общее стенаніе...
   -- М-о-л-ч-а-т-ь!!!
   Затѣмъ снова судъ:
   -- А ты кто такой?
   -- Капиталъ.
   -- А къ сокровищамъ прикосновеніе имѣлъ?
   -- Малымъ дѣломъ имѣлъ, хотя честь...
   -- М-о-л-ч-а-т-ь!
   Резолюція:
   -- Повѣсить его, шельмака!
   Повлекли милаго друга. Общее стенаніе.
   -- М-о-л-ч-а-т-ь!
   И т. д.
   ...На базарѣ толковали, что какому-то страннику знаменіе на небесахъ привидѣлось,-- видѣлъ онъ облака въ смятеніи, колесница и полчища въ нихъ, слышалъ онъ немолчное пѣніе: со святыми упокой... Слушая глупыя рѣчи странника, смущался народъ тѣмъ паче, и на тысячу ладовъ повторялъ:
   -- Быть бѣдѣ неминучей.
   Безформенный гулъ, висѣвшій надъ величественными зданіями, остался тѣмъ же безформеннымъ гуломъ, но изъ него вырывалось порой уже не сугубое: "сподоби!", но скорбно-молящее:
   "Спаси, Господи, люди твоя!"
   

VII.

   Администраторъ, сообщивъ скорбную вѣсть: "особа ѣдетъ", не сообщилъ въ тоже время причину радости, разлившейся, вслѣдствіе извѣстнаго письма,-- по всему его существу; онъ замкнулся въ таинственность. Такое эгоистически-недостойное поведеніе главнаго столба и воротилы, вмѣсто успокоенія, еще болѣе встревожило и безъ того уже въ достаточной степени "взволнованные умы" согражданъ. Ужасъ и смятеніе увеличивались; сограждане ничѣмъ инымъ не могли объяснить поведеніе администратора, какъ капитальнымъ поврежденіемъ умственныхъ способностей, происшедшимъ вслѣдствіе страшнаго извѣстія и великаго горя, съ нимъ сопряженнаго.
   "Боже!" -- думали взволнованные и ошеломленные умы -- "и онъ, нашъ столбъ, наша надежда пошатнулся! сошелъ съ ума! На кого же Ты насъ покидаешь? Вскую мя отринулъ еси!.."
   Недовѣряя собственнымъ знаніямъ въ психіатріи, ошеломленные сограждане обратились за словомъ утѣшенія къ мѣстнымъ представителямъ науки, по тѣ, вмѣсто утѣшенія, къ вящему ужасу, подтвердили авторитетомъ науки, что столбъ и надежда пораженъ нѣкіимъ разстройствомъ умственныхъ способностей, въ книжкахъ извѣстнымъ подъ именемъ melancholia sine delirio, соединенной съ болѣзненными припадками козлиной радости и съ ущемленіемъ въ правой сторонѣ сердца.
   Посреди этой всеобщей свалки и суматохи, спалось хорошо только тому, кого окрестили всѣ сумасшедшимъ, спалось же хорошо оттого, что во всю ночь по его изголовью сыпались откуда-то звѣзды, звѣзды и только однѣ звѣзды...
   Вставъ послѣ этихъ сладкихъ грезъ съ легка сна, главный администраторъ призвалъ къ себѣ администратора рангомъ поменьше и, прежде приступа къ дѣлу, началъ лукаво терзать его:
   -- Слышалъ, что ли?
   -- Слы.... конца малый администраторъ договорить не могъ: его билъ пароксизмъ лихорадки.
   -- Плохо намъ придется! продолжалъ мучитель.
   -- Пло...
   -- Повѣсятъ?
   -- Все можетъ быть.
   -- Четвертовать даже могутъ. Ты подумай-ка!
   -- Начальство!
   -- Такъ могутъ повѣсить?
   Главный администраторъ игриво ударилъ сподручнаго администратора по лысинѣ и во все горло захохоталъ; сподручный администраторъ тоскливо поднялъ на него глаза:
   -- Боже! melancholia sine delirio! Вскую мя отринулъ еси!
   -- Ахъ, ты дурашка, дурашка, да я-то на что у васъ! Меня забылъ? Да что ты пялишь на меня буркулы, какъ на чудище какое?.. Впрочемъ, что на тебя дивиться, болвана, ты былъ прежде отмѣнно глупъ, а теперь страхъ выбилъ и послѣдніе остатки мозга. Посмотри ты на свою морду... Ну, да не до нея теперь; твое дѣло слушать и исполнять. И смотри же: если ты хоть на одну іоту отступишь отъ моихъ приказаній, въ такомъ случаѣ -- берегись, прежде чѣмъ особа пріѣдетъ, я тебя разтерзаю этими руками.
   Администраторъ, изобразивъ изъ своихъ рукъ подобіе клещей, представилъ въ образахъ, какъ онъ этими клещами совершитъ процесъ разтерзанія; картина вышла настолько внушительна, что его сподручный, забывъ пароксизмъ лихорадки, весь превратился въ слухъ.
   -- Ты знаешь, что здѣсь есть мерзавцы, замыслившіе передать особѣ, что будто мы... того...
   -- Знаю-съ! Есть, есть нечестивцы!
   -- Первымъ дѣломъ -- всѣхъ этихъ негодяевъ туда!
   Администраторъ указалъ перстомъ отдаленно-неопредѣленныя страны; это указаніе вышло настолько рельефно и разумно, что въ первый разъ поколебало въ умѣ малаго администратора вѣру въ авторитетъ науки.
   -- Затѣмъ, чтобы завтра, къ девяти часамъ утра, здѣсь находились лучшіе столяры, маляры, обойщики и переплетчики. Слышишь? А теперь, маршъ за мной!
   Въ припадкѣ игривости, большой администраторъ далъ киселя исполнителю приказаній.
   -- Melancholia sine delirio! Несчастные!
   Администраторъ отправился туда, гдѣ возсѣдалъ въ полномъ сборѣ весь синклитъ представителей "игриваго выжиманія". Измученно-вытянутыя физіономіи, съ непроходимымъ отчаяніемъ въ глазахъ, окружили его:
   -- Господа! началъ администраторъ.-- Вы, конечно, слышали новость. Что насъ ожидаетъ -- это въ рукахъ Всевышняго, судьбы Его неисповѣдимы; нашъ долгъ, наша священная обязанность приготовиться къ встрѣчѣ, какъ воины приготовляются къ сраженію. Возжемъ свѣтильники, чтобы грядущій нашелъ насъ бодрствующими... Всѣ мы, господа, имѣемъ честь служить великой идеѣ "игриваго выжиманія", всѣ вы, не менѣе меня, проникнуты благороднымъ соревнованіемъ выжать послѣдніе соки изъ всякаго животнаго, попавшагося къ вамъ въ руки, стало быть указывать величину опасности, угрожающей всѣмъ намъ, я считаю совершенно излишнимъ. Мой долгъ предотвратить ее, вашъ -- помогать мнѣ. Начнемъ же съ главнѣйшаго. Въ великомъ дѣлѣ "игриваго выжиманія" -- первое мѣсто должно быть отведено благолѣпію и порядку. Обратимъ же прежде всего наше вниманіе на самихъ себя, такъ сказать, изучимъ; насколько мы сами соотвѣтствуемъ требованіямъ благолѣпія и порядка. Начну съ васъ, многоуважаемый Александръ Петровичъ. Я не стану отрицать вашихъ заслугъ въ дѣлѣ "игриваго выжиманія" -- онѣ извѣстны даже дѣтямъ. Скажу одно: несмотря на мою многолѣтнюю опытность, я нигдѣ не встрѣчалъ такихъ, можно сказать, художественно-геніальныхъ почерковъ, какіе вы сосредоточили вокругъ себя, такого строго-разумнаго разставленія запятыхъ, какимъ можетъ гордиться каждая бумага, вышедшая изъ вашихъ рукъ... Повторяю, ваши заслуги въ этомъ случаѣ монсотъ оцѣнить только потомство, но, къ несчастію, наша собственная внѣшность далеко не соотвѣтствуетъ тѣмъ принципамъ благолѣпія, которымъ вы посвятили свои служебные труды. Взгляните, на что похожа ваша физіономія: вы небриты цѣлый мѣсяцъ, къ вашей головѣ гребенка не касается годы, отъ васъ несетъ, простите за выраженіе, какъ., изъ конюшни. Исправтесь, ради Бога исправтесь, многоуважаемый Александръ Петровичъ; до пріѣзда особы осталось еще три недѣли, время есть; не погубите себя и насъ... Теперь обращаюсь къ вамъ, краса вашихъ гостиныхъ, мой многолюбимый Владиміръ Ивановичъ. О, если бы ваши достоинства, какъ служителя "игриваго выжиманія", гдѣ все зиждется на порядкѣ, равнялись блестящимъ качествамъ вашего ума и сердца, съ какимъ бы спокойствіемъ я ожидалъ прибытія особы... Но, къ несчастію, судьба не одарила васъ любовью къ служебному порядку. За примѣрами идти недалеко: на дняхъ я сидѣлъ у вашей супруги, она при мнѣ расчесывала свою прелестную головку,-- случайно я взялъ одну папильотку,-- развернулъ,-- и, о ужасъ! это было одно изъ предписаній особы объ усовершенствованіяхъ, предначертаемыхъ въ области "выжиманія", беру другую -- предписаніе о соблюденіи интересовъ, "подлежащихъ выжиманію". Что же послѣ такихъ ужасныхъ фактовъ можетъ встрѣтить особа въ сферѣ вашего командованія? Ради Бога, исправтесь; настольныя, входящія и исходящія -- да будутъ словами вашихъ молитвъ...
   Дальнѣйшая рѣчь шла въ томъ же родѣ... Покончивъ съ отцами-командирами, администраторъ вышелъ къ мелюзгѣ. На этотъ разъ слово его отличалось тѣмъ лаконизмомъ, что передъ битвами творитъ чудеса.
   -- Слушайте вы! Черезъ три недѣли къ намъ пожалуетъ особа. Если въ это время я увижу чью либо морду неумытую, если я услышу отъ кого нибудь запахъ сиволдая... вонъ каналью!
   Канальи робко переглянулись.
   -- Сшить каждому изъ нихъ по парѣ!
   Покончивъ съ живымъ матеріаломъ, администраторъ часа два путешествовалъ по палатамъ молча-сосредоточенно, выдѣлывая какіе-то таинственные знаки, и затѣмъ, но сказавъ никому ни слова, отправился домой.
   -- Что же такое онъ? Геній или сумасшедшій? спрашивалъ каждый самого себя, и не будучи въ состояніи разрѣшить вопроса, повергался въ мучительную тоску.
   

VIII.

   Прошло не болѣе двухъ недѣль и, какъ по мановенію волшебника, живой и мертвый матеріалъ "игриваго выжиманія" сталъ неузнаваемъ: представитель распущенности матеріальной, Александръ Петровичъ, вымылся, выстригся, пообрился, даже надушился; представитель распущенности духовной, Владиміръ Ивановичъ,-- раньше всѣхъ являлся въ храмъ "игриваго выжиманія", сидѣлъ цѣлые дня надъ кипами бумагъ и книгъ, вшивалъ, писалъ, подписывалъ...
   Труднѣе было управиться съ канальями; ихъ забитыя головы оказались не въ состояніи сразу проникнуть въ смыслъ и послѣдствія метаморфозы, Здѣсь помогли похвальныя мѣры строгости и скорости.
   Утро администратора начиналось такимъ образомъ: докладывается, что явилась такая-то каналья.
   -- Съ чѣмъ пришелъ?
   -- Такъ и такъ, ваше--ство: видѣлъ вчера Крестовоздвиженскаго въ непотребномъ видѣ.
   -- Гдѣ?
   -- Изъ нахлобучинского питейнаго дома выходилъ.
   -- Выдать ему пять рублей изъ канцелярскихъ. Крестовоздвиженскаго сюда!
   Входитъ ни живъ ни мертвъ Крестоноздвиженскій.
   -- Былъ вчера въ нахлабучинскомъ?
   -- Виноватъ, ваше--ство! простите.
   -- Вонъ!
   -- Дѣти...
   -- Вонъ!
   Эти похвальныя мѣры привели къ должнымъ результатамъ: неумытыя рожи изчезли изъ храма "выжиманія", букетъ сиволдая не билъ въ носъ; цѣловальники восплакали, сиволдайское начальство -- взгрустнуло.
   Внѣшность самаго храма "выжиманія" также стала неузнаваема: изгрызенные временемъ и мышами столы замѣнились новыми, краснаго дерева, горы бумажнаго дѣла, безобразно возвышавшіяся по всѣмъ угламъ, спрятались въ изящныя папки, самыя же папки пріютились въ не менѣе изящные палисандровые шкафы; надъ каждымъ изъ этихъ шкафовъ золотомъ выбитая надпись кратко, но краснорѣчиво гласила: "вмѣстилище мудрости по части выжиманія", "вмѣстилище мудрости по части ликованія" и т. д., даже надъ каждымъ живымъ винтикомъ этой разнообразной мудрости красовался не менѣе краснорѣчивый ярлычокъ, гласящій: "винтикъ ликованія за No 2,464,960", "винтикъ выжиманія за No 5,295,438" и т. д.
   Все это внѣшнее благолѣпіе клонилось къ тому, чтобы особѣ, во время торжественнаго шествія по храму "выжиманія", достаточно было окинуть взоромъ перспективу шкафовъ и ярлыковъ, для того, чтобы составить себѣ полное понятіе какъ неусыпно работаетъ громадная лабораторія, какъ моментально превращаетъ она сырье въ тончайшіе продукты. Особѣ стоило только на мгновеніе остановиться породъ любымъ винтикомъ и спросить:
   -- Что изображаетъ?
   -- Ликованіе.
   -- Доказательства?
   -- Сія вѣдомость входящихъ и исходящихъ.
   -- Сколько ликованій въ годъ испускаешь?
   -- 999,990.
   -- Благодарю.
   Одно смущало великаго администратора и устроителя: пустота величественныхъ зданій.
   -- А ну, какъ туда сунется: "растворить, скажетъ, двери настежъ!" "О, Господи помилуй!"
   Три дня и три ночи не смыкалъ администраторъ очей, передумывая мучительную думу...
   На утро четвертое призвалъ сподручнаго.
   -- Сколько тамъ у тебя осталось?
   Сподручный молчитъ и жмется.
   -- Что же ты, анафемская душа, жмешься! Нельзя, говори скорѣе.
   -- Маловато.
   -- О, дьяволъ, да развѣ я не знаю, что маловато, новость что ли ты мнѣ сказалъ? Сколько именно?
   -- Гм, того...
   -- Не терзай, задушу!
   -- Два зданія всего на всего...
   -- А въ остальныхъ?
   Вопрошаемый стыдливо махнулъ рукой.
   -- Э-эхъ, поторопились мы!
   -- Это подлинно такъ.
   -- Которыя полныя-то?
   -- Дальнія.
   -- Скверно.
   Администраторъ глубоко задумался; его исполнитель вздохнулъ и взглянулъ на небеса: Ты одинъ-де знаешь скорбь мою, и къ Тебѣ одному прибѣгаю я!
   -- Приходи завтра.
   Въ этотъ день администраторъ, не вкушая пищи, шагалъ большими шагами по кабинету, и только къ вечеру на его челѣ мелькнулъ свѣтлый лучъ эврики.
   Администраторъ схватилъ карандашъ и сталъ чертить. Въ концѣ концовъ подъ его рукой явилась картина своеобразнаго содержанія: она изображала птицу какую-то, съ крылами распростертыми, съ когтями наточенными, подъ птицей же символическая надпись -- В. зд. No 200, пр. иг. выж. 86,467.
   На утро явился исполнитель; свѣжій, ликующій встрѣтилъ его администраторъ и отдалъ ему приказаніе.
   -- Перетащить все въ передній конецъ; замки повѣсить: крыши выкрасить, ко мнѣ послать Мартова, художника; знаешь?
   Черезъ недѣлю хотя и величественныя, но тѣмъ не менѣе въ достаточной мѣрѣ порастрепавшіяся зданія, стали тоже неузнаваемы: выкрашенныя, подновленныя, онѣ до нѣкоторой степени уподоблялись невѣстѣ, ожидающей суженаго. Надъ каждымъ зданіемъ парила въ зеленомъ полѣ символическая птица, осѣняя распростертыми крылами: В. зд. No.... пр. иг. выж...
   Такимъ образомъ, торжественное шествіе особы и здѣсь не могло встрѣтить камней преткновенія; ей стоило только окинуть взоромъ парящихъ птицъ, произвести сложеніе именованныхъ чиселъ и вопросить:
   -- Продукты игриваго выжиманія?
   -- Точно такъ, ваше -- ство.
   -- По моимъ соображеніямъ оныхъ въ экономіи должно находиться 6,666,888.
   -- Вѣрно съ ваше -- ство.
   -- Благодарю!
   Остался еще одинъ пунктъ, и пунктъ далеко не шуточный,-- спичь. Не прославлять особу, конечно, нельзя: значитъ не ликуешь, не любишь, глупъ, несовремененъ, а прославлять -- гдѣ возьмешь звуковъ для прославленія? А ну какъ твоими звуками да обидятся? Ты ее прославлять, а она тебѣ:
   -- Какъ, со мной разговаривать!-- да не говоря дурного слова, прямо въ рождество: это, дескать, впередъ наука, съ суконнымъ рыломъ въ прославленіе не суйся.
   Чтобы разрѣшить проблему, администраторъ прочелъ исторію французской революціи, но только плюнулъ, прочелъ за цѣлый годъ парламентскіе дебаты, но и оттуда ничѣмъ не позаимствовался, наконецъ прочиталъ передовыя статьи отечественныхъ газетъ, а также привѣтствія, отечественныхъ же свѣтскихъ и духовныхъ витій рѣчи, и позаимствовался многимъ.
   Нѣсколько вечеровъ ходилъ администраторъ изъ угла въ уголъ, бормоча что-то себѣ подъ носъ; изъ этого бормотанья порой вырывалось:
   -- Солнце!.. Солнце... Ну, солнце... Такъ не здравія же желаю! Умиленныя души текутъ... Тьфу, чортъ возьми, скверно! Какія же такія души текутъ?.. Осчастлививъ, подобно величественному свѣтилу дня... Это недурно... Нѣтъ, лучше такъ: роняя благотворные лучи и т. д.
   Наконецъ и послѣдняя преграда была преодолѣна: спичъ вытанцовался.
   Дня черезъ четыре, черезъ пять, администраторъ, весело потирая руки, обращаясь къ западу, произнесъ:
   -- Ну-съ, гости дорогіе, теперь милости просимъ!
   

IX.

   Въ то время, когда вблизи величественныхъ зданій одни, идеалисты, ожидали пришествія антихриста и въ отвращеніе грозы, взывали: спаси, Господи, люди твоя -- другіе, практики, готовили спичи, брили, стригли, чистили самихъ себя, брили, стригли и чистили аксесуары, подлежащіе обозрѣнію,-- особа, неменѣе готовящихся, была погружена въ усиленную умственную работу. Особѣ предстояло разрѣшить вопросъ: какой пошибъ усвоить себѣ? Явиться кроткимъ посланцемъ небесъ -- особа не могла, это не соотвѣтствовало ни ея достоинству, ни принятой миссіи; не говоря лишнихъ словъ, метнуть по первому абцугу громы? Но такое громовое поведеніе могло испортить весь пейзажъ; особа желала, чтобы ея путь юныя дѣвы, одѣтыя въ бѣлоснѣжныя ризы, усыпали цвѣтами, умиленная же толпа сладостно взывала: гряди, голубица моя, гряди чистая;-- но какая же голубица, когда изъ устъ ея раздается только "подъ судъ!" Какіе же цвѣты, когда направо и налѣво падаютъ перуны супруговъ, братій и вообще людей близкихъ? Наконецъ особа, послѣ многодневной работы, порѣшила: недосягаемо-таинственъ для однихъ, непроницаемо-милостивъ для другихъ; порѣшивъ же такимъ образомъ, особа подошла къ зеркалу и едва наморщила брови. Вышло очень хорошо: на чело легла печать многоговорящей думы. Изобразивъ недосягаемую таинственность, особа разгладила чело и едва приподняла углы рта... Вышло еще лучше: имъ особа уподобилась до нѣкоторой степени рогу изобилія.
   Затѣмъ особа понеслась къ пупсенку.
   -- Такъ готовься же, черезъ недѣлю мы ѣдемъ.
   Пупсенокъ, вскочивъ съ дивана, прыжками изобразила свое удовольствіе.
   -- Что же ты меня, Меричка, не поцѣлуешь? не поблагодаришь?
   -- На тебѣ, попка мой хорошій! На! на!
   Особа растаяла.
   -- Кто съ нами поѣдетъ?
   -- Швейнкопфъ, Розенталь, Страннолюбскій... Люди все дѣловые.
   Пупсенокъ надула розовые губки и вся ушла въ легкотканныя одежды.
   -- Ты кажется дуешься, Меричка?
   Мери молчала; особа залебезила.
   -- Что съ тобой, Меричка?
   -- Поѣзжайте одни, мнѣ и здѣсь хорошо.
   Особа потеряла голову.
   -- Я ничего не понимаю... Богъ съ тобой, Мери. Кажется я для тебя дѣлаю все.
   -- Что жъ вы хотите уморить меня въ дорогѣ, вы думаете я въ состояніи слушать ваши глупости о дѣлахъ, о принципахъ... Подите отъ меня прочь, противный!
   Мери раздражительно топнула ножкой; особа расхохоталась.
   -- А вы еще смѣетесь? Прочь же подите! Я васъ видѣть не хочу! Слышите: видѣть не хочу!
   -- Успокойся, Меричка, успокойся. Я радъ, что понялъ за что ты надулась. Твоему горю помочь можно. Стоитъ ли сердиться изъ-за такихъ пустяковъ. Скажи: кого ты хочешь?
   -- Конечно кого: Блюменталя, Горшалова, Непогожева. Ахъ, какъ намъ весело будетъ! Nicolas передразнивать всѣхъ станетъ,
   -- Подобрала же ты себѣ свиту... Всѣ они славные ребята, только ужь того... дѣла-то ничего не смыслятъ,
   Мери опять надулась.
   -- Такъ не берите меня съ собой, поѣзжайте одни.
   -- Ну, миръ, возьму всѣхъ твоихъ любимцевъ.
   -- И Serge'а возьмете?
   Лицо особы стало сурово.
   -- Видишь ли, Мери, я тебѣ давно хотѣлъ сказать, что мнѣ...
   Мери обвила всю особу своими бѣлыми, душистыми руками и не дала докончить.
   -- Ахъ, ты старая попка! Когда же ты перестанешь ревновать меня? Мавръ ты мой, ужасный! Развѣ я тебя на кого нибудь промѣняю? Развѣ тебѣ не должно быть весело самому, что меня любятъ, а я вся, слышишь ли, вся принадлежу тебѣ одному. Тебѣ одному негодный, скверный мой мучитель.
   На этотъ разъ ласки молодой женщины оказались безсильными: особа кусала ногти и дулась; гвоздь засѣлъ въ ней крѣпко. Мери перемѣнила тактику.
   -- Это опять прежняя исторія? Опять вы начмнаете оскорблять меня? За что все это я должна терпѣть? Поймите: вы изтерзали мою жизнь своими подозрѣніями. Мой день изъ-за нихъ начинается слезами. Господи! да когда же все это кончится?
   Мери истерически зарыдала... Особа на колѣняхъ испросила прощенія и, въ знакъ покорности, включила Serge'а въ штатъ обозрѣвателей.
   Часа черезъ два къ Мери явился благообразный юноша, изъ тѣхъ благообразныхъ юношей, карьера которыхъ совершается исполинскими шагами, голова же соединяетъ двѣ крайности: красоту внѣшнюю и пустоту внутреннюю. Мери бросилась къ юношѣ на встрѣчу.
   -- Да цѣлуй же, цѣлуй меня, Сережка!
   -- Было бы за что.
   -- Тебѣ говорятъ цѣлуй... Звончѣй! Такъ!
   -- Баста! Теперь говори за что, а то ни-ни...
   -- Ты ѣдешь съ нами.
   -- На жъ тебѣ за это! Умница, Мери. Значитъ дядѣ такъ (Serge поставилъ рога), а мнѣ такъ (Serge ткнулъ себя въ юную грудь). А подъемныхъ сколько? Ты говорила?
   -- Говорила.
   -- Сколько же?
   -- Полторы. Ты подумай-ка, что старый болванъ вздумалъ: я, говоритъ, возьму съ собой Швейпкопфа, Розенталя, Страннолюбскаго; это дескать, все люди дѣловые. Я сейчасъ губы: поѣзжайте, говорю, одни со своими ослами.
   -- Что жъ онъ?
   -- Спрашиваетъ еще! Развѣ не знаешь: чего женщина захочетъ, въ томъ чортъ ей поможетъ. Полопался, поломался, да и оставилъ своихъ за штатомъ. Все наши ѣдутъ: Ты, Nicolas, Блюменталь.
   -- Браво! браво! Будь дома въ 11 часовъ, я соберу своихъ и айда на радостяхъ въ кабачокъ.
   Долго въ этотъ день за полночь веселилась компанія, карьера, шампанское, подъемные, развеселыя барыни въ равной степени бударажили ихъ головы.
   А на другой день къ администратору благопріятель отписывалъ:
   "Радуйся, радуйся и тысячу разъ радуйся! Съ особой ѣдутъ четыре тельца; всѣ они глупы, какъ пробки, но добрые малые. Сначала конечно тельцы будутъ важничать и ломаться,-- нельзя же не ломаться имъ, спутникамъ большой звѣзды, передъ вашей братіей, черноземной сволочью, но ты симъ обстоятельствомъ не смущайся, помни, что они дурачки. Смирить же ихъ сейчасъ можно, взятокъ -- ни, ни, малѣйшимъ намекомъ на нихъ ты погубишь себя, но за то, чтобы вокругъ было разливное море, а главное -- дѣвочекъ и дѣвочекъ припасай..."
   

X.

   Цѣлую недѣлю пожарныя трубы превращаютъ пыль въ грязь, цѣлую недѣлю нижніе представители власти избиваютъ собакъ, высшіе же -- наблюдаютъ за избитіемъ. Про мостовую обывателямъ наказано: хоть ложись, а чтобъ ни сучка ни задоринки не было... и мостовая доведена до замѣчательнаго совершенства.
   Наконецъ наступилъ торжественный день.
   Чуть не за полночь "текли народныя волны" на встрѣчу именитымъ гостямъ; еще до свѣту двѣ бабы успѣли разбраниться и разодраться (одна толковала; -- у него три звѣзды спереди -- одна броліантовая, другая изумрудная, а третья и невѣсть какая,-- другая: три звѣзды спереди, двѣ сзади, а одна во лбу, какъ солнышко горитъ) за что были взяты попечительнымъ начальствомъ и довольно сильно выдраны; мужское поколѣніе тоже погрузилось въ политику и въ значеніе особы; одни утверждали, что особа генералъ, а другіе, что у него такой чинъ, какой и не выговоришь.
   -- Ты полагаешь супротивъ генерала есть что?
   -- А ты, мудреная голова, полагаешь, что нѣтъ?..
   -- Знамо нѣтъ.
   -- То-то знамо. Бурлакъ сурскій!
   -- Что ты лаешься?
   -- Какъ тебя не облаять! Ты скажи; зачѣмъ онъ ѣдетъ? Вопрошаемый почесалъ въ затылкѣ.
   -- А ты пониже почеши,-- тамъ можетъ ума-то больше.
   -- Федька! Говорю дѣло; не лайся! Я тѣ такого поднесу.
   Однако до поднесенія не дошло,
   -- Я тѣ скажу зачѣмъ.
   -- Зачѣмъ?
   -- Сказнить.
   -- Кого?
   -- Знамо не тебя, а нашего. Такъ ты полагаешь: генералъ генерала сказнить можетъ? Примѣромъ сказать промежъ себя мы: я тѣ въ сусало,-- ты меня въ сусало,-- потому ровня. А кабы я твое начальство было, я тѣ въ сусало, а ты молчокъ, я тѣ вдругорядь, а ты въ ножки: виноватъ, молъ. И промежъ нихъ такъ. Понялъ, что ли?
   -- Гдѣ-ста намъ понять эвдакія мудрености.
   Бабенка вмѣшалась.
   -- Такъ, батюшка, его доподлинно сказнятъ?
   -- Сказнятъ, безпремѣнно сказнятъ. Ноньче на это у нихъ строго: ты, спроситъ, значитъ, воръ? Воръ. Рубить!
   Баба взвизгнула, власть узнала въ чемъ дѣло, либерала тоже выпороли.
   -- Ѣдетъ! ѣдетъ!-- раздалось въ толпѣ и все замерло.
   За нѣсколько сажень до остановки, особа могла уже любоваться той картиной, что носилась въ грезахъ въ моментъ созданія инструкцій: длинные ряды низко опустившихся головъ и спинъ привѣтствовали пришествіе. Ни одна изъ этихъ головъ и спинъ не осмѣлились приподняться и выправиться въ то время, когда особа ступила на землю и начала торжественное шествіе, только администраторъ едва могъ сдѣлать нѣсколько шаговъ и, вручая рапортъ, проговорить обыкновенное: честь имѣю донести и т. д. За этими рядами низко согбенныхъ спинъ и головъ стояла цѣлая стѣна ротозѣевъ, глазами пожиравшихъ особу. Молчаніе было гробовое; каждый шагъ особы и ея свиты раздавался точно въ пустынѣ.
   Особа осталась очень довольна: кликовъ и ликованій не было, но особа понимала, что пожирающее созерцаніе, гробовое молчаніе выше кликовъ и ликованій; особа чувствовала, какъ въ эти моменты она росла высоко, высоко...
   Хотя въ этотъ день ничего особенно-замѣчательнаго не произошло (особа утомилась),-- но тѣмъ неменѣе большой половинѣ гражданъ и администраторовъ не спалось цѣлую ночь; видъ особы былъ столь внушителенъ, что всѣ единогласно порѣшали:
   -- Сказнитъ!
   

XI.

   Наступило утро, торжественное утро. Пріемная особы переполнилась съ восьми часовъ мундирнымъ людомъ. Посинѣвшія губы, впавшіе глубоко глаза и вообще выраженіе физіономій этого люда напоминало физіономіи тѣхъ, кого "въ доброе, старое время" ждала черезъ нѣсколько минутъ торговая площадь, кобыла, плеть; всѣмъ мерещились опустѣвшія величественныя зданія, изчезнувшія съ лица земли дубравы, улетучившіеся минералы, судъ, расправа, громъ и молнія...
   Двери распахнулись; сопровождаемый свитой, непроницаемовеликій предсталъ передъ трепещущимъ людомъ носитель этихъ громовъ и молній; при его появленіи всѣ физіономіи юркнули куда-то, въ неизвѣстныя пространства; очамъ особы явились одни только спины, спины и спины; каждой спинѣ думалось: ну, сейчасъ грохнотъ!
   Началось обыкновенное, по очереди и рангамъ:
   -- Такой-то.
   -- Давно на службѣ?
   -- Съ.... года.
   -- Гдѣ получили образованіе?
   -- Домашнее.
   И т. д.
   Хотя предлагаемые вопросы были стереотипнаго свойства, хотя, несмотря на величавость, видъ особы былъ довольно обыкновенный, тѣмъ не менѣе представленіе опустѣвшихъ зданій, изчезнувшихъ дубравъ и проч. являлось настолько ужаснымъ, что въ бѣдной головѣ Александра Петровича произошелъ хаотическій сумбуръ, послужившій къ вящему увеличенію общаго ужаса.
   -- Когда поступили на службу? спросила особа представителя внѣшней распущенности.
   -- 449,322 входящихъ и исходящихъ.
   Особа сдвинула брови.
   -- Вы не вслушались въ мой вопросъ; я васъ спрашиваю: когда вы поступили на службу, но не о теченіи завѣдываемыхъ вами дѣлъ.
   -- Дѣло о похищеніи солдаткой Марьей Акимовой двухъ золотниковъ казеннаго добра, изъ коего видно...
   -- Вы больны?
   -- Живыхъ въ помощи Вышняго...
   -- Что съ нимъ, скажите? обратилась особа къ администратору.
   Администратора самаго трясла лихорадка отъ совершившагося пассажа.
   -- Г. Полуэктовъ... отличался всегда... примѣрной ревностью... Лицезрѣніе... вашего -- ства... такъ сильно подѣйствовало...
   Особа милостиво улыбнулась.
   -- Успокойте ого, скажите, что я не кусаюсь...
   Этотъ пассажикъ произвелъ на особу вовсе не то дѣйствіе, которое предполагалось трепещущей мундирной братіей; особа не только не разсвирѣпѣла, но умягчилась; ей думалось: стало быть я великъ, если отъ одного созерцанія моего люда становлтся помѣшанными! А чьи нервы не чувствуютъ пріятное щекотаніе отъ подобныхъ думъ?.. Голосъ особы сталъ мягче, въ немъ послышалась ласковыя ноты.
   Представленіе кончилось; особа отставила одну ногу, ликъ ея сіялъ нестерпимымъ величіемъ.
   -- Господа! я желаю сказать нѣсколько словъ... Со времени вступленія моего въ управленіе "областью игриваго выжиманія соковъ" -- всѣ мои усилія направлялись къ ея усовершенствовованію; я отъ всей души желалъ и желаю, чтобы въ прогрессивномъ шествованіи нашего любезнаго отечества ввѣренная мнѣ область постоянно находилась во главѣ. Великіе принципы, выработанные политической экономіей, служили мнѣ на многотрудномъ пути путеводной звѣздой; благо любезнаго отечества служило той нравственной почвой, къ воздѣлыванію которой я постоянно стремился и стремлюсь. Я оставляю безпристрастному приговору исторіи оцѣнить въ будущемъ мои носильные труды, положенные на священный алтарь отечества, въ настоящемъ же я желаю непосредственно и во всей подробности обозрѣть результаты этихъ трудовъ.
   При послѣднихъ словахъ упивавшейся собственнымъ краснорѣчіемъ особы, лучъ пониманія мелькнулъ въ глазахъ слушателей.
   -- Боже! до зданій добирается! подумалъ одинъ.
   -- Боже! до дубравъ доходитъ, подумалъ другой.
   И т. д. смотря по тому, кому какой сюжетъ ближе по сердцу былъ.
   -- Слѣдуя постоянно въ своей дѣятельности, продолжала упивавшаяся своимъ краснорѣчіемъ особа,-- великимъ началамъ политической экономіи, я поставилъ себѣ задачей, чтобы соковъ, выжимаемыхъ нами для общаго блага, не только было бы вполнѣ достаточно на текущее преуспѣваніе любезнаго отечества, но чтобы отъ сбереженія и накопленія ихъ образовался фондъ, изъ котораго, на случай требованія настоятельныхъ, экстраординарныхъ потребностей, можно было бы черпать средства щедрою рукою. Такой взглядъ проводили въ своей многотрудной дѣятельности мнѣ достойные предшественники; этотъ взглядъ выработанъ, какъ священная догма, историческими судьбами нашего отечества; поддерживать и развивать его требуютъ отъ насъ государственные интересы, ихъ цѣлесообразность, неприкосновенность и... и... продуктивность. Печальные уроки исторіи научаютъ, что оскудѣніе подобнаго фонда всегда служило мѣриломъ регресивнаго паденія величайшихъ народовъ. Вамъ, милостивые государи, ввѣрено непосредственное завѣдываніе областью "игриваго выжиманія соковъ"; вы, такъ сказать, поставлены стражами вблизи сокровищъ. Надѣюсь, что ваша неусыпная заботливость была всецѣло положена...
   -- Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! шепнули разомъ всѣ.
   -- Итакъ, господа я надѣюсь, что, благодаря вашимъ неусыпнымъ трудамъ и заботливости, встрѣчу во всѣхъ сокровищницахъ преизбытокъ и изобиліе. Я прибылъ сюда, чтобы, такъ сказать, порадовать свой взоръ, пожать плоды моихъ посильныхъ трудовъ. Это одна сторона моего обозрѣнія. Съ другой стороны, я понимаю, что все выходящее изъ рукъ человѣческихъ, имѣетъ несовершенства, можетъ улучшаться, потому, обозрѣвая непосредственно "область игриваго выжиманія", я предполагаю занастить матеріалами для постройки новыхъ, еще болѣе величественныхъ зданій. При этомъ я постараюсь, конечно, взвѣсить труды каждаго изъ васъ и, взвѣсивъ, показать, насколько я умѣю достойнымъ образомъ оцѣнить ихъ. Съ завтрашняго дня я приступаю къ выполненію моей задачи, а до тѣхъ поръ -- до свиданія.
   Пріемная опустѣла, каждый, утекая къ домашнимъ пенатамъ, представлялъ себѣ картину: особа, размышляющая надъ пустотой величественныхъ зданій о непрочности всего земнаго, особа, мановеніемъ перста, указующая какія-то чертовски дальнія страны.
   Но особѣ и на умъ не приходили эти чертовски-дальнія страны, напротивъ того, все предрасполагало ее покончить дѣло къ обоюдному удовольствію. Подкупленная изящнымъ будуаромъ и самой щепетильной заботливостью, Мери никогда не была такъ весела, какъ въ эти дни; ея же смѣхъ и ласки всегда дѣйствовали подобно бальзаму на сердце особы. Особа осталась довольна встрѣчей, осталась очень довольной собственнымъ краснорѣчіемъ... Мастерской обѣдъ, тонкія вина, умѣренный либерализмъ, высказанный администраторомъ за обѣдомъ и пр.-- все предрасполагало сердце особы въ пользу окружающаго. Послѣ обѣда особа вышла на балконъ; толпа зѣвакъ валила по улицѣ.
   -- Скажите: у васъ всегда такъ многолюдно? обратилась особа съ вопросомъ къ администратору.
   -- Никакъ нѣтъ-съ, ваше -- ство!
   -- Отчего же нынче исключеніе? кажется праздника нѣтъ.
   -- Ваше -- ство принесли съ собою праздникъ.
   Особа продолжала наивничать, вопросительно взглянула на тонкаго админнстратора-дпиломата.
   -- Единственное желаніе лицезрѣть особу вашего -- ства привлекаетъ эти толпы сюда... Если вашему -- ству не угодно... то я сію минуту...
   Администраторъ сдѣлалъ шагъ къ двери, особа остановила его.
   -- О, зачѣмъ же имъ мѣшать... Пусть ихъ...
   Особа картинно облокотилась на перила и устремила свои очи въ безпредѣльныя пространства; толпа безмолвно созерцала ее; ей хотѣлось проникнуть въ тѣ возвышенныя думы, печать которыхъ лежала на челѣ особы; въ простотѣ сердечной она, толпа, конечно и не предполагала, что особѣ въ это время просто думалось:
   -- Недурно, чортъ возьми, живется здѣсь. Славный народъ оказываются... эти скоты...
   

XII.

   Слѣдующій день готовился быть ужаснымъ днемъ, дномъ "обозрѣнія". Ни одинъ глазъ, изъ тѣхъ глазъ, вниманію которыхъ поручалось сохраненіе въ дѣвственной непорочности величественныхъ зданій, зеленыхъ дубравъ и проч., не смыкался въ эту приснопамятную ночь; души охранителей ушли даже не въ пятки, но въ мѣста, еще болѣе укромныя, и тамъ трепетали.
   Солнце свѣтило во всю мочь, но не всѣхъ согрѣвало; тысячи любопытныхъ глазъ слѣдили за поѣздомъ особы къ храму "выжиманія". Различными пожеланіями устилался путь особы.
   "О, воры! добрались же и до васъ!" шептали одни.
   "Господи помилосердуй!" шептали другіе.
   Особа встала въ пріятномъ расположеніи духа, все послѣдующее поддерживало это пріятное расположеніе; всѣ головы оголялись при приближеніи быстро мчавшейся коляски, будочники чуть не за версту вытягивались въ струнку и такъ таращили глаза, что страшно становилось, саженный гвардеецъ-швейцаръ встрѣтилъ особу въ преддверіи храма выжиманія и художественно воздалъ честь высокому гостю...
   Особа опустила ногу.
   -- Ваше -- ство! Защитите!
   Сердце администратора сжалось болѣзненно отъ этого воззванія. Передъ особой стоялъ оборвышъ, Богъ-вѣсть какими судьбами спасшійся отъ общей участи. Особа обернула голову: видъ взывавшаго былъ гнусенъ. Юпитеръ наморщилъ брови.
   -- Что это такое?
   -- Безпокойный человѣкъ, ваше -- ство... Начальство постоянно утруждаетъ... За кляузы и неблаговидные поступки...
   -- Ваше -- ство! не слушайте его. Меня съ семьей по міру пустили... Грабежи ихъ хотѣлъ открыть. У нихъ все пусто... Хуже разбойниковъ. Заступитесь... Здѣсь все прописано...
   Оборвышъ подалъ свертокъ бумагъ.
   Мягкіе ковры, въ которыхъ утопали ноги особы, тонкіе запахи какихъ-то ароматовъ, группы затянутыхъ въ мундиры и вицъ-муидиры охранителей, покорно склонявшихъ свои головы, изгладили тотчасъ же впечатлѣніе, оставленное оборвышемъ, какъ запахъ цвѣтущихъ полей изглаживаетъ впечатлѣніе, произведенное донесшимся от
   У Левши отлегло отъ сердца.
   Левша сторговалъ два воза съ хлѣбомъ и отдалъ мужику фальшивую ассигнацію; его била лихорадка. Снова всякіе страхи замелькали передъ его глазами: казалось Левшѣ, что мужикъ и дольше держитъ въ рукахъ деньги и смотритъ подозрительно въ глаза, казалось ему, что чья-то фигура въ бронѣ сермяжной юркнула изъ угла и направилась къ нему. Левшѣ, словомъ, казалось то, чего не было. Фигуры въ броняхъ сермяжныхъ и несермяжныхъ спокойно оставалась у своихъ пестовъ, на физіономіи мужика, если и выразилась нѣкоторая степень удивленія, то причина этого удивленія заключалась именно въ томъ, какимъ образомъ жидъ Сидорка могъ передать лишнюю копѣйку. Причины удивленія мужикъ конечно не высказалъ, онъ по старался еще поломаться; бумажка же, безъ возбужденія критической оцѣнки, преспокойно отправилась за голенищу.
   Съ меньшимъ страхомъ произвелъ тѣ же опыты Левша на другой день; молился же тоже усердно, но уже дома.
   Убѣдившись, что сермяжный міръ принималъ "товаръ" Устюжнова безпрепятственно, Левша перешелъ жъ міру чуечному и сюртучному. Здѣсь ждала его таже удача; разъ только возбудилось сомнѣніе, но и оно тотчасъ, же разсѣялось при приложеніи къ данному случаю метода сравненія. Все шло, какъ по маслу.
   Благословясъ можно было приниматься за производство торговыхъ операцій въ болѣе широкихъ размѣрахъ, тѣмъ болѣе, что "золотыя руки" Устюжнова пекли деньги, какъ блины. Художникъ-рабочій расходился.
   

IX.

   Никита Ивановичъ Постновъ, купчина сердитый, въ себѣ сосредоточенный, даромъ слова терять нелюбящій, сколачивалъ деньгу молча, не похваляясь. Благодаря длинной, окладистой бородѣ и постоянству молчанія онъ пользовался великимъ почетомъ и уваженіемъ у своихъ согражданъ; въ его бородѣ и молчаніи прозрѣвали неисчерпаемый кладезь мудрости и при каждомъ большомъ дѣлѣ черпали изъ этого кладезя совѣты. Хотя эти совѣты чаще всего ограничивались глубокомысленнымъ мычаньемъ и поглаживаніемъ бороды, тѣмъ не менѣе, такъ какъ этому мычанью и поглаживанью можно было придать какой угодно смыслъ,-- кредитъ кладезя не только не падалъ, но съ теченіемъ времени все болѣе и болѣе укрѣплялся. Постновъ имѣлъ трехъ сыновей, черезъ нихъ онъ велъ свою коммерцію; хотя всѣ они были парни на возрастѣ, тѣмъ не менѣе глава содержала ихъ въ совершеннѣйшемъ страхѣ божескомъ и родительскомъ послушаніи. Что достигалось первоначально посредствомъ весьма нерѣдкихъ и весьма сильныхъ поколотокъ и потасовокъ, а впослѣдствіи черезъ воспоминаніе этихъ поколотокъ и потасовокъ. Несмотря на значительное состояніе, Постновъ жилъ свиньей и дрожалъ надъ каждой копѣйкой; свою мудрую душу переломить при добываніи этой копѣйки ничего Постнову не стоило, благо молился Никита Ивановичъ много и усердно.
   На этого-то звѣря и обратилъ свои взоры Левша.
   Прежде всего Левша размѣнялъ у Постнова крупную, фальшивую бумажку. Это была пробная ракета.
   Можно было начинать генеральное сраженіе.
   Залебезилъ Левша, началъ съ худыхъ врененъ, съ трудности добывать деньгу, съ темныхъ намековъ и полусловъ; эта тактика продолжалась нѣсколько дней; Никита Ивановячъ только слушалъ и поглаживалъ свою окладистую бороду.
   Левша перешелъ къ болѣе осязательнымъ намекамъ: есть-де такія дѣла, отъ которыхъ сотни тысячъ добывать можно, только за такія распрекрасныя дѣла умѣючи взяться слѣдуетъ, да человѣка надежнаго, малымъ человѣкомъ негнушающагося, въ казначействѣ имѣть. Никита Ивановичъ сначала слушалъ, да молча бороду поглаживалъ, а потомъ проронилъ:
   -- Зайди ка, Сидоръ, ко мнѣ вечеркомъ чайкомъ пополоскаться.
   Кошачьей походкой, съ сердечнымъ замираніемъ исполнилъ Левша приказъ своего патрона.
   -- Жена принеси-ка ромцу!
   Принесла.
   -- Подлей.
   Подлилъ Левша.
   -- Притворь-ка двери плотнѣй.
   Притворилъ.
   -- Лиса Патрикѣевна! Ты чего другу недѣлю языкъ-то колотишь? Какіе-такіе подвохи подводишь? Ты меня, Сидорка, знаешь довольно: человѣкъ я простой, вашу политику знать не хочу. Коли есть дѣло, говори пряно, коли съ пустяшными разговорами лѣзешь, такъ вотъ тѣ Богъ, а вотъ порогъ. Какое-такое у тебя до меня дѣло?
   Никита Ивановичъ зорко глядѣлъ прямо въ глаза Левши; Левша понялъ, что "колотить языкъ" по пустому нечего, что намеки и полуслова тутъ неумѣстны. Онъ раскрылъ источникъ обогащенія, утаивъ только гдѣ и въ комъ онъ заключается.
   -- Слыхалъ я, что черезъ эту самую коммерцію въ люди голытьба выходитъ, а слыхалъ, что и на кобылу попадаютъ. Плевое дѣло.
   Такое заявленіе не смутило Левшу; онъ звалъ, что для убѣжденія Постнова мало однихъ только словъ, нужны факты, доказательства. Въ этихъ видахъ Левша напомнилъ Никитѣ Ивановичу о двадцати-пяти рубляхъ, имъ размѣненныхъ.
   -- Такъ чтожъ?
   Левша усмѣхнулся.
   -- Товарецъ-то, Никита Ивановичъ, не путящій-съ.
   Постновъ встрепенулся.
   -- Постой.
   Никита Ивановичъ пошелъ въ въ другую комнату, возвратившись оттуда, онъ несъ въ рукахъ двадцати-пяти рублевую бумажку.
   -- Твоя что-ли?
   Левша посмотрѣлъ внимательно.
   -- Она самая, чтобы сумленія не было я и уголочки на правой сторонѣ оборвалъ.
   Никита Ивановичъ придвинулъ свѣчу къ самому носу и болѣе полчаса разсматривалъ лицевую и заднюю сторону незаконнорожденнаго дитяти.
   -- Товаръ знатный.
   -- Одно слово первѣющій сортъ.
   Никита Ивановичъ погрузился въ свое обычное молчаніе: онъ соображалъ и расчитывалъ. Задуматься было надъ чѣмъ.
   -- А сколько у тебя его?
   -- Да сколько потребуется; за эвтимъ дѣло не станетъ.
   Новое молчаніе; теперь уже Левша внимательно слѣдилъ за борьбой, происходившей въ Постновѣ; теперь уже Постновъ. чувствовалъ на себѣ его неотступно-слѣдующій взглядъ; онъ поднялъ глаза.
   -- Говори прямо: чьей такой онѣ работы?
   -- Устюжновскіе.
   -- Семена?
   -- Его самаго.
   -- А гдѣ теперича онъ находится?
   -- Все въ вашей же кузьминской дачѣ.
   Никита Ивановичъ зашагалъ большими шагами по комнатѣ, только половица, скрипнувъ подъ его тяжелой ступней, прерывала гробовое молчаніе. Минутъ черезъ пятнадцать онъ остановился передъ Левшой.
   -- Погоди, Сидоръ Карпычъ, до завтра. Дай подумать... Дѣло такое.
   Изъ макламевъ самостоятельныхъ Левша превратился въ приказчика купца Накаты Ивановича Постнова. Пояснять, что сей сонъ означаетъ? было бы излишне. Условіе между новымъ приказчикомъ и хозяиномъ состоялось весьма краткое: барыши пополамъ.
   Болѣе удачнаго выбора въ компаніонахъ Левша не могъ сдѣлать. Торговалъ Постновъ сырьемъ: хлѣбомъ, саломъ, пенькой; слѣдовательно его непосредственныя, ближайшія отношенія вращались преимущественно въ той сферѣ, которая менѣе всего знаетъ толкъ въ дѣлахъ, которую легче всего можно было надуть при случаѣ, подвести въ замѣнъ себя въ опасности. Вся торговая операція Постнова сосредоточивалась въ немъ самомъ и въ трехъ его сыновьяхъ, нѣмыхъ какъ рыба, трепетавшихъ передъ отцомъ, какъ осиновый листъ. Слѣдовательно опасности измѣны, доноса ждать было не откуда; тайна богатства умирала въ средѣ Постновыхъ.
   Производство операціи требовало большой снаровки: несмотря на всю художественность поддѣлки сбытъ издѣлій Устюжнова производился съ острасткой. Сыновья Постнова имѣли свои округи, гдѣ каждый изъ нихъ производилъ закупныя оерапраціи; каждый производитель былъ у нихъ на счету, на замѣчаніи: одинъ перебивался день за день, получитъ пять рублей, несетъ ихъ на подати, другой сколачивалъ деньгу, держалъ въ подпольѣ кубышку. Первыхъ слѣдовало надѣлять настоящими деньгами, вторыхъ издѣліями бѣгло-каторжнаго художника; болѣе неразсчетливое распредѣленіе денегъ могло, если не повести главныхъ воротилъ на каторгу -- они слишкомъ осторожно взялись за дѣло,-- то, во всякомъ случаѣ, поколебать на первыхъ порахъ такъ широко задуманное зданіе.
   Все это въ точности исполнялось. "По возможности сбыть больше, но сбыть такъ, чтобы не попасться" вотъ заповѣдь, которую завѣщевалъ грозный отецъ свовмъ сыновьямъ при каждомъ прощанія.
   -- Коли попадешься, такъ отвѣчай своей головой; да отъ меня будь проклятъ! прибавлялъ иногда къ этой заповѣди чадолюбивый отецъ.
   Левша, какъ нищій, открывшій наконецъ путь къ золоту, требовалъ, чтобы операція съ "товаромъ" производилась въ возможно болѣе широкихъ размѣрахъ, но Постновъ постоянно сдерживалъ его лихорадочные порывы;
   -- Постой, постой. Будешь богатъ. Успѣешь. Береги свою голову, другу не наживешь.
   Каждую осень, снабженные родительскими благословеніями и туго набитьми произведеніями Устюжнова кошелями, расходились сыновья Постнова и Левша по разнымъ захолустьямъ нашей обширной отчизны. Мордва, чуваши, татары, русское крестьянство, какъ рыба на фальшивую приманку, толпой валила къ щедрымъ "молодцамъ", нестоявшимъ, недрожавшимъ надъ каждой копѣйкой; хлѣбъ, конопель, ленъ, словомъ все, что обливалось кровавымъ крестьянскимъ потомъ отдавалось за художество бѣгло-каторжнаго; только изрѣдка какой нибудь, болѣе другихъ скептическій Исай Ивановичъ, глядя на слишкомъ новенькую бумажку, заявлялъ вопросомъ свое сомнѣніе въ дѣйствительной стоимости ея:
   -- Што, бачка, хорошъ ли твоя деньга?
   Но успокоенный отвѣтомъ:
   -- Ну, ну, мордовское рыло бери безъ разговоровъ, а не то ходи прочь... Намъ съ вашимъ братомъ разводить лясы нѣкогда.
   Бралъ безпрекословно то, что дается ему.
   Въ простые головы ни разу не закрадывалась мысль, что придетъ нѣкогда тотъ страшный часъ, когда они поймутъ наконецъ, что были обмануты самымъ страшнымъ образомъ, что ихъ кровавый, безъисходный трудъ пошелъ даромъ на усладу наглой жадности, что ничтожное сокровище, надъ которымъ дрожали они, какъ надъ послѣдней возможностью отвратить частые грозы, есть ничто иное, какъ мыльный пузырь... Кланяясь въ поясъ своимъ щедрымъ благодѣтелямъ, черноземный міръ и не подозрѣвалъ, что онъ кланяется грабителямъ, отнимающимъ у нихъ, голодныхъ нищихъ, послѣднюю суму.
   Подобныя подозрѣнія не закрадывались и въ благородные головы: настежъ отворялись двери помѣщичьихъ хоромъ передъ Левшей и Постновыми; они были самыми дорогими гостями въ этихъ хоромахъ, ихъ не звали куда посадить, чѣмъ угощать...
   Длиннымъ гужемъ тянулись, вслѣдъ за Постновыми и Левшей, къ различнымъ пристанямъ, обозы, нагруженные всякимъ добромъ.
   Своей щедростью Постновы и Левша отбивали всѣхъ конкурентовъ, гдѣ появлялись они, оттуда, ругая ихъ жесточайшимъ образомъ, убиралась остальная братія, хотя столь же жадная къ продуктамъ крестьянскаго труда, но, благодаря неимѣнію другаго Устюжнова, поставленная въ невозможность съ такимъ мастерствомъ тянуть этотъ неповинный, за все отвѣчающій трудъ.
   Фирма Постнова росла и крѣпла; раіонъ, который она захватывала въ свои желѣзныя лапы, дѣлался съ каждымъ годомъ обширнѣе.
   Никита Иванычъ уставалъ считать деньги.
   Левша округлялся, пріобрѣталъ сановитость; хотя онъ все еще оставался Левшой, но уже звался не Сидоркой, но Сидоромъ Карповичемъ.
   Прежніе товарищи-кулаки готовы были со злости разорвать за клочки "Сидорку", но кланялись ему низко.
   

XI.

   Постновъ и Левша богатѣли не до днямъ, а по часамъ; источникъ же ихъ богатства, бѣгло-каторжный художникъ оставался тѣмъ же каторжнымъ, какимъ онъ былъ въ сибирскихъ рудникахъ, только взамѣнъ высокихъ стѣнъ каземата его схоронила въ себѣ непроходимо-дѣвственная глушь родного лѣса, да взамѣнъ тачки и лома въ его рукахъ были рѣзецъ и кисть. Новые хозяева держали своего рабочаго въ черномъ тѣлѣ: они требовали отъ него безустанной работы, въ награду же кидали кусокъ хлѣба.
   Въ одномъ только въ судьбѣ каторжнаго, съ тѣхъ поръ, какъ онъ вырвался изъ сибирской трущобы, произошла перемѣна къ лучшему: вмѣсто каторжной семьи, вокругъ него была своя семья. Только благодаря этой семьѣ легче дышала надломленная грудь бѣгло-каторжнаго; въ ней онъ жилъ; въ ней разглаживались порой его вѣчно-хмурыя брови. Семья не позволяла каторжнику превратиться въ лѣсного звѣря, не позволяла забыть ему даръ слова. Измученный безъисходной работой, бѣгло-каторжный приходилъ отдыхать въ свою семью, -- въ ней на нѣсколько минутъ онъ забывалъ свою проклятую судьбу.
   Жена Устюжнова была изъ тѣхъ существъ, у которыхъ никакая тяжкая доля не вырветъ ни одного попрека, ни одной жалобы; міръ страданія заключенъ въ нихъ самихъ; они не высказываютъ его другимъ; да и страдать-то онѣ умѣютъ только за другихъ; своего я у нихъ не существуетъ,-- онѣ забываютъ о немъ; онѣ помнятъ только о тѣхъ, кому разъ и навсегда отдали свою душу.
   Бѣгло-каторжный никуда не выходилъ изъ своей трущобы; его дня тянулись одинъ за другимъ, похожіе другъ на друга, какъ двѣ капли воды. Эти дни, эти мѣсяцы и годы разнообразили только посѣщенія Левши, который пріѣзжалъ за товаромъ и привозилъ необходимые для каторжнаго матеріалы.
   Въ одинъ изъ такихъ пріѣздовъ, Устюжновъ спросилъ Левшу: знаетъ ли онъ пріѣзжающаго каждый годъ на ярмарку армянскаго купца Далматова и, получивъ отрицательный отвѣтъ, посовѣтывалъ познакомиться съ нимъ, сойдтись покороче, какъ съ человѣкомъ, съ которымъ можно вести всякія дѣла не боясь измѣны.
   -- Я его коротко знаю: это такой человѣкъ, что его хотъ на огнѣ жги, хоть въ огнѣ кипяти, а ужь товарища не выдастъ.
   Дальше Устюжновъ разсказалъ о Далматовѣ, что его торговля есть ничто иное какъ отводъ, маска, на самомъ же дѣлѣ онъ былъ самымъ дѣятельнымъ, самымъ бойкимъ сбытчикомъ фальшивыхъ денегъ въ странахъ дальнихъ, прикавказскихъ.
   Чтобы доставить Левшѣ еще большую возможность сойдтись съ Далматовымъ, Устюжновъ снабдилъ его рекомендательной грамотой.
   Левша передалъ проэктъ снабженія закавказскаго края продуктами россійской цивилизаціи своему сотоварищу Никитѣ Ивановичу и изложилъ передъ нимъ блестящую будущность этого предпріятія; тотъ проэктъ одобрилъ, но исполненіе его отъ себя отклонилъ.
   Прошла ярмарка, на нее явился Далматовъ и привезъ съ собой нѣсколько мѣшковъ кишмишу, халвы, орѣховъ и прочей восточной дряни.
   По своему обыкновенію Левша и здѣсь началъ дѣйствовать издалека, Лисой Патрикѣевной; сначала приходилъ закупать восточную гниль, постарался разузнать о характерѣ, о стойкости Далматова, затѣмъ, получивъ благопріятныя свѣденія на счетъ восточнаго человѣка, распивалъ съ нимъ чай въ трактирѣ, разсуждалъ о коммерческихъ дѣлахъ вообще о наконецъ зазвалъ его въ укромное мѣстечко.
   Восточный человѣкъ былъ тоже человѣкъ хитрый; бестія прозженная; онъ, съ своей стороны, повелъ тактику издалека; каждый русскій казался армянину шпіономъ; чтобы отклонить отъ себя опасность, онъ самъ дебютировалъ въ качествѣ шпіона и, производя огромные обороты по сбыту фальшивыхъ ассигнацій, не разъ выдавалъ головой мелюзгу. Выходя постоянно сухимъ изъ воды, Далматовъ усвоилъ себѣ лисьи пріемы. Взаимное изученіе двухъ достойныхъ негодяевъ -- русскаго и восточнаго, продолжалось очень долго: восточный человѣкъ сначала вралъ немилосердно и какъ будто не понималъ намековъ россійскаго негодяя, затѣмъ перешелъ къ нѣкоторому пониманію, но оградилъ себя честностью и страхомъ неусыпной бдительности власти,-- наконецъ, когда Левша передалъ армянину поклонъ Устюжнова и вручалъ висьмо отъ него, восточный человѣкъ сдался.
   Два негодяя увидали, что дальше надувать и веста другъ друга за носъ не стоитъ.
   Далматовъ велъ торговлю кредитными билетами по всѣмъ правиламъ искуства, такъ, какъ ведется всякая солидная торговля. Онъ потребовалъ отъ Левши "образцовъ".
   Снова пошла надувательская проволочка: обѣщаютъ приходить на такое-то мѣсто и не приходятъ, обѣщаютъ принести туда-то и не приносятъ. Наконецъ и эта тактика покончилась.
   Восточный человѣкъ самымъ внимательнымъ образомъ разсмотрѣлъ доставленные образцы; его опытный глазъ наметался на этомъ "товарѣ" лучше всякаго казначейскаго глаза. Далматовъ оцѣнилъ каждый сортъ товара сообразно внутренней его стоимости, и потребовалъ извѣстное количество каждаго сорта.
   Условіе было заключено.
   Въ куляхъ съ кишмишемъ отправились на Кавказъ художественныя произведенія бѣгло-каторжнаго.
   Прикавказскій людъ долженъ былъ роспить одну чашу съ людомъ россійскимъ, сердцевиннымъ.
   

XII.

   Прошло лѣтъ семь.
   Никита Ивановичъ Постновъ, несмотря на громадной богатство, нажитое въ это время, остался тѣмъ же "мужикомъ" бирюкомъ; по старому онъ не снималъ чуйку до износа, отъ сапожищъ его за версту несло дегтемъ; со стола его не сходили черныя щи и гречневая каша; за то за это время огромная перемѣна произошла въ маклакѣ Левшѣ.
   Изъ приказчика Постнова Левша превратился въ товарища по торговлѣ, изъ мѣщанина Сидора Карпыча Левши въ первогильдейскаго купца Сидора Карповича Левашова; на осанистой груди его засіяла золотая медаль за услуги, оказанныя отечественной промышленности.
   Мазанка Левша снесена съ лица земли, взамѣнъ ея закрасовались неуклюжіе хоромы Сидора Карповича, съ глупозатѣйливымъ фронтономъ, съ несуразными львами на воротахъ. Въ этихъ хоромахъ подчасъ гремятъ музыка, льется явно разливаннымъ моремъ. Благодаря этому разливанному морю, очы аргусовъ хотя и глазѣютъ вовсю ширь, но ничего не видятъ.
   Но народную молву не обманешь, не усыпишь никакими пирами, никакими оркестрами; у ней милліоны ушей -- она все слышатъ, у ней милліоны глазъ,-- она все видитъ. Въ народѣ идутъ темные слухи, что эти хоромы, что эти амбары, набитые всякимъ добромъ, нажиты не добрыми дѣлами, что гости пируютъ на недобрыя денежки.
   Повидимому Сидоръ Карповичъ наслаждался и благодушествовалъ, но на самомъ дѣлѣ Левша переживалъ иногда очень тяжелыя минуты. Левша былъ трусъ съ одной стороны, и человѣкъ умный съ другой. Онъ понималъ, что все его благополучіе построено на пескѣ; что все то зданіе, которое съ такими усиліями воздвигалъ онъ, можетъ рушиться и задавить его. Левша выбился изъ грязи, но благодаря случайности онъ могъ пасть еще ниже. Изъ-за каждаго угла Левшѣ грезился доносъ, полицейскій мундиръ, позоръ, казематъ. Случалось, что отъ этихъ представленій Левшѣ не спалось цѣлыя ночи на его пуховикахъ. Нравственной пыткой, страхомъ -- наказывалось преступленіе. Откуда могла явиться опасность? Левша разсчитывалъ, Постнова Левша не боялся, они были соединены слишкомъ крѣпкими узами; спасеніе и благополучіе одного заключалось въ спасеніи и благополучіи другого; смерть одного влекла смерть другого. Не боялся Левша и Далматова; здѣсь хотя связи были менѣе крѣпкія, но отношенія тождественныя. Оставался еще одинъ живой свидѣтель преступленія -- Устюжновъ. Лѣса схоронили бѣгло-каторжнаго, но случайность могла натолкнуть на его жилище, и тогда все пропало. Что ручалось Левшѣ, что бѣгло-каторжный не выдастъ своего сообщника? Нравственной связи между бѣгло-каторжнымъ и Левшей не существовало, -- существовала одна только связь: со стороны Левши -- эксплуатировать каторжника, со стороны каторжника -- покупать работой право на жизнь; съ того самого момента, когда убѣжище будетъ открыто и онъ пойманъ -- эта связь рушится. Можно было бояться, что доносомъ каторжникъ будетъ мстить эксплуататору, за то, что тотъ, не давая ничего, пилъ изъ него послѣдніе соки...
   "Что дѣлать?" -- было послѣднимъ словомъ всѣхъ этихъ размышленій. У Левши опускались руки...
   Правда, сначала рѣдко, а потомъ все чаще и чаще на этотъ роковой вопросъ гдѣ-то тамъ, въ самой глубинѣ души шевелился отвѣтъ, но отъ одного только пока еще неяснаго, не, достаточно сформулированнаго, отвѣта Левшѣ становилось уже страшно.
   Эты вопросы и отвѣты на нихъ въ особенности стали часто приходить Левшѣ за послѣднее время. Обстоятельства тому благопріятствовали.
   Помимо слуховъ, доходившихъ до Левши о томъ, какъ народъ смотритъ на его обогащеніе, опасную игру слѣдовало уже и потому забастовать во время, что въ ней не предстояло настоятельной надобности; не изъ-за чего было рисковать; дѣла шли ходко безъ помощи художественныхъ произведеній бѣгло-каторжнаго; сундуки были полны дѣйствительнымъ, законнорожденнымъ добромъ, отъ длинныхъ цифръ оборотовъ и выгодъ кружилось и безъ того въ головѣ маклака. Трудъ каторжника потерялъ всю цѣну, лимонъ былъ выжатъ.
   Однажды къ Левшѣ заѣхала одна власть; попивали "холодненькое", калякали.
   -- А ты слышалъ, что про тебя толкуютъ въ народѣ? спросила какъ бы мимоходомъ власть.
   Этотъ вопросъ заставилъ пережить Левшу тоже, что онъ пережилъ во время оно, въ церкви, отъ вопроса старосты; Левша былъ только находчивѣе теперь; успѣлъ пообтереться.
   -- Все слушать -- не переслушаешь, на дѣло и времени не хватитъ.
   -- Нѣтъ, ты послушай-ка. Вѣдь въ трубу всѣ трубятъ, что ты фальшивыми деньгами торгуешь. Пожалуй, эдакъ къ пріятелю и съ обыскомъ придется нагрянуть. Ужь и распотрошу же я тебя, друга милаго!
   Власть весело захохотала.
   -- Глупости все говорятъ; дѣлать-то имъ нечего, вотъ сплетни и плетутъ.
   -- Толкуй, толкуй, казанская сирота. Не то запоешь, какъ потрошить-то будутъ.
   Игривая власть снова захохотала.
   На другой день солидный пакетъ съ солиднымъ содержаніемъ заткнулъ уши игривой власти, на другой же день Левша отправился за совѣтомъ къ Постнову, передалъ во всей подробности свои опасенія.
   Тѣ же вопросы мучили и бирюка, только на отвѣтъ онъ былъ рѣшительнѣе; этотъ отвѣтъ окончательно уже сложился въ его головѣ.
   -- Порѣшить его, разбойника, надоть, разомъ выбилъ бирюкъ. Левша вздрогнулъ.
   -- Али баба?
   Левша притворился, что не понимаетъ. Бирюкъ сдвинулъ брови.
   -- Не ломайся, Сидорка. Толкомъ съ тобой говорю. Порѣшить, разбойника, надоть! еще тверже выбилъ Постновъ.
   Рѣшеніе Постнова собственно совпадало съ разрѣшеніемъ того же вопроса Левшей, только Левша, какъ трусъ, боялся передъ самимъ собой произнести роковой отвѣтъ. Поэтому онъ скоро уступилъ бирюку, одинъ живой свидѣтель былъ вычеркнутъ изъ книги жизни. А его ни въ чемъ неповинная семья?
   -- И щенковъ поганыхъ туда же, тѣмъ же недопускающимъ возраженій голосомъ произнесъ Постновъ.
   Крови должны были пролиться цѣлые потоки; отъ этого изобилія крови страшно стало Левшѣ... Въ немъ была минута колебанія... Но злой духъ восторжествовалъ.
   -- Или за потомъ самъ хочешь въ каторгу идти? Такъ ступай, тамъ мѣста дуракамъ много.
   Левшѣ хотѣлось, по крайней мѣрѣ, отклонить отъ себя исполненіе страшнаго плана; легче давать согласіе на убійство, чѣмъ совершать его; онъ представилъ невозможность справиться одному съ четырьмя жизнями и опасность поручить такое дѣло наемнымъ убійцамъ.
   -- Самъ бы я съ тобой поѣхалъ, да старъ стадъ. Возьми Алеху,-- онъ не струситъ.
   Отецъ благословилъ на убійство старшаго сына.
   Въ тотъ же вечеръ отправились убійцы на задуманное дѣло; Алеха кучеромъ.
   Лиса Патрикѣевна и на этотъ разъ не измѣнила своему характеру: цѣлый день она ублажала бѣгло-каторжнаго; дѣтямъ навезла гостинцевъ. Не чуя бѣды, измученный работой и одиночествомъ весь отдался дьяволу бѣгло-каторжный художникъ; подкупленныя навезенными игрушками дѣти ласкались къ дьяволу; только глаза жены и матери не были отведены дьяволомъ, только онѣ, какъ-то особенно пугливо смотрѣли на него...
   Вечеромъ дьяволъ сталъ угощать Устюжнова привезеннымъ виномъ.
   -- Не пей, Семенъ,-- умоляла жена.
   Но жертва не послушала мольбы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Поздно за полночь поднялись убійцы.
   -- Батюшки рѣ.... вмѣстѣ съ нечеловѣческимъ стономъ вырвалось изъ груди женщины
   Бѣгло-каторжный погибъ, не испустивъ на одного стона.
   Дѣтская кровь не обагрила рукъ убійцъ: заложивъ дверь, они подожгли избу бѣгло-каторжнаго со всѣхъ сторонъ; зарево страшнаго пожара долго освѣщало ихъ путь.
   

XIII.

   Звѣзда Постнова и Левашева сіяла все большимъ и большимъ блескомъ на коммерческомъ горизонтѣ.
   Черезъ годъ послѣ убійства бѣгло-каторжнаго и его семьи надъ однимъ изъ многочисленныхъ домовъ Левашова, красовалась огромная, за черномъ фонѣ, золотыми буквами, вывѣска, гласившая: товарищество мирнаго и всесторонняго грабежа первогильдейскихъ купцовъ Н. И. Постнова, С. К. Левашова и Комп.

В. Тб.

"Дѣло", No 7, 1869

   
куда-то запахомъ падали...
   Началось великое дѣло "обозрѣнія". Вездѣ блескъ, свѣтъ, палисандровое и красное дерево; благообразныя физіономіи, мундиры съ иголочки; вездѣ палки съ бѣлыми, какъ первый выпавшій снѣгъ, ярлыками, краткія, но краснорѣчивыя надписи... Вездѣ гармонія, порядокъ.
   Сопутствуемая цѣлымъ хвостомъ мундирнаго люда, особа по пути вопрошала:
   -- Чѣмъ завѣдуете?
   -- Переливаніемъ изъ пустого въ порожнее.
   -- Сколько нерѣшенныхъ дѣлъ за прошлый годъ?
   -- Два дѣла; остановились за справками.
   -- Что въ этой папкѣ?
   -- Дѣла къ сегодняшнему докладу.
   Обозрѣвая такимъ образомъ, особа, передъ удаленіемъ въ главное святилище, остановилась, обернулась назадъ: передъ ея взоромъ открывалась вся преспектива блестящихъ шкэфовъ, бѣлоснѣжныхъ ярлыковъ, благообразныхъ физіономій.... Желать лучшаго было невозможно.
   -- Я нахожу, что порядокъ, водворенный вами, заслуживаетъ всеобщаго подражанія. Посвящая свои труды служенію великой идеи выжиманія, мы должны стремиться къ тому, чтобы воплотить ее въ соотвѣтствующую форму. Я вижу, что вы стремитесь достигнуть этой цѣли... Благодарю!"
   Пошло отъ этихъ словъ малое ликованіе..
   Удалившись въ главное святилище, особа потребовала дѣла, книги, бумаги.. Принесли цѣлыя горы бумажнаго дѣла; особа понюхала ихъ -- букетъ отличный: веленевая бумага, художественный почеркъ, изумительные точные балансы...
   -- Благодарю васъ всѣхъ, господа, за тотъ примѣрный порядокъ, который я нахожу здѣсь... Передайте мое удовольствіе всѣмъ вашимъ подчиненнымъ.
   Пошло отъ этихъ словъ великое ликованіе.
   Бумажное "обозрѣніе" покончилось....
   

XIII.

   Оставался неочищеннымъ самый страшный актъ: обозрѣніе величественныхъ зданій; разрѣшеніе гамлетовскаго: "быть или не быть"...
   Природа отложила разрѣшеніе этаго вопроса на нѣсколько лишнихъ дней. Грянулъ громъ, разверзлись хляби небесныя.. Эти нѣсколько дождливыхъ, скверныхъ дней не пропали безполезно; великій знатокъ человѣческаго сердца, повѣстившій о прибытіи особы, научилъ какъ распорядиться ими... Сердечный узелъ между гостями и хозяевами завязывался все крѣпче и крѣпче. Особа, Мори и спутники стали кумирами и не было такой жертвы, которая не приносилась бы имъ ихъ поклонниками. Кумиры ублажались всѣмъ: тонкими винами, льстивыми рѣчами, солидными карточными кушами, женщинами прекрасными, въ пуританизмъ непогруженными. Каждый вечеръ на то парадное крыльцо, гдѣ помѣщалась шаловливая молодежь, скользили закутанныя, женскія тѣни...
   Сердечный узелъ затянулся настолько крѣпко, что въ одинъ изъ развеселыхъ вечеровъ, когда особа смежила свои очи, а молодежь продолжала ублажать себя, Serge вынулъ изъ-за чемодана свертокъ, поданный особѣ оборвышемъ, и передавая его администратору, просилъ принять его въ воспоминаніе развеселой компаніи "обозрѣвателей."
   Такимъ образомъ, погибла тайна свитка: въ тотъ вечеръ, когда отправились во свояси дорогіе гости, у администратора шелъ пиръ горой; напившаяся до зеленаго змія компанія предала свертокъ всесожженію и съ пѣсней: "взвейся выше, полети" разсѣяла прахъ его на всѣ четыре стороны..
   Что стало съ хозяиномъ и творцомъ свертка узнаете потомъ; это тоже занимательная, хотя и не веселаго содержанія сказка.
   Но устали хляби небесныя извергать потоки дождя... Пробилъ часъ обозрѣнія.
   Солнце играло, птички пѣли, обновленная природа уподоблялась прекрасной невѣстѣ и т. д. На рѣкѣ, запруженной барками, кладкушками, лодками, расшивами замѣчалось необычайное движеніе: еще солнце не взыграло, птички не запѣли, а уже служители порядка громко и сильно ругались, ругались же потому, что указывали каждой кладкушкѣ, каждой расшивѣ подобающее мѣсто, ставили ихъ по ранжиру, заставили украшаться разноцвѣтными вымпелами. Громкая и сильная руготня, сопровождаемая индѣ подзатрещинами, достигала своей цѣли: ломовики ставили барки въ линію, какъ солдатъ на генеральномъ смотру, легкіе зефиры заиграли въ разноцвѣтныхъ вымпелахъ. Рѣка также уподобилась невѣстѣ, готовящейся къ торжественной встрѣчѣ.
   Ломовики, разинувъ рты, ждали что будетъ.
   Часа въ четыре (жаръ спалъ, въ воздухѣ потянуло прохладой) въ сторонѣ города показался столбъ пыли: то мчались въ нѣсколькихъ коляскахъ дорогіе гости и хозяева; впереди особа, Мери, администраторъ, Serge, далѣе остальная компанія..
   Весь изукрашенный флагами, принялъ катеръ дорогихъ гостей; музыкантовъ и пѣсенниковъ принялъ другой.
   Катеры понеслись по голубымъ волнамъ; оркестръ грянулъ "Мальбругъ въ походъ поѣхалъ", словно по мановенію волшебника разступились посудины и дали широкую дорогу..
   Восторгъ всеобщій.
   Посудины остались позади; передъ зрителями явилась во всей красѣ, незатронутая никакими вѣяніями, громадная масса водъ, гладкихъ какъ зеркало...
   Мери восчувствовала жажду, другіе тоже; по щучьему велѣнью, благо было на водѣ, явилось искристо-холодное шампанское..
   Хоровая пѣсня понеслась по волнамъ, горное эхо вторило ей.
   Восторгъ увеличился.
   "Шабашъ! ребята!" скомандовалъ рулевой. Двадцать веселъ поднялось на воздухъ, словно крылья птицы. Катеръ тихо ударился о подмостки.
   Началось самое обозрѣніе величественныхъ зданій.
   Величественныя зданія тоже уподобилась невѣстѣ, готовящейся къ торжественному пріему. ни одно гнилое бревно не возмущало зрѣніе своимъ зазорнымъ видомъ, никакія прорѣхи не позволяли нескромному любопытству проникнуть въ глубокій мракъ. На крышѣ каждаго зданія парила птица нѣкая, а подъ птицей надпись гласила, сколько благодати охраняется свирѣпой птицей. Распростертые когти свирѣпой птицы эмблематически изображали: изтерзаю дерзновеннаго, осмѣливающагося...... не вѣрить надписи.
   Къ тому же убѣжденію приводили громадные замчища, висѣвшіе на каждой двери и стражъ, обозрѣвавшій съ высокой башни далекое пространство голубыхъ волнъ и зеленыхъ лѣсовъ.
   Этотъ стражъ прежде всего обратилъ на себя вниманіе особы.
   -- Часовой и день и ночь стоитъ на башнѣ?
   -- Безсмѣнно, ваше -- ство. Мы оберегаемъ ввѣренныя сокровища, какъ зеницу ока. Осмѣливаюсь доложить вашему -- ству, народъ здѣсь самый ужасный, самый безнравственный. Недалѣе какъ мѣсяца за три до прибытія Вашего -- ства, около зданій была поймана мѣщанка Сиводерова съ двумя золотниками продуктовъ "игриваго выжиманія". При производствѣ слѣдствія, послѣ крайняго упорнаго запирательства она учинила сознаніе, что эти золотники похищены ею изъ величественныхъ зданій. Конечно, въ свое оправданіе она приводила, что похищеніе ею совершено вслѣдствіе голода, но вашему -- ству извѣстно...
   -- Часовой,-- да... Это очень хорошо... Багодарю...
   Прыткая Мери опередила всѣхъ. "О, Боже! погибъ!" взмолился администраторъ и всѣ обсрегатели -- "не туда шельма попадетъ!" По страхъ оказался напраснымъ: Мери сопровождалъ Владиміръ Ивановичъ, то былъ кормчій искусный.
   Прежде чѣмъ бестроногая Мери достигла самыхъ зданій, особа, воззрѣвъ на птицъ, надписи и замчищи успѣла уже обозрѣть и сообразить...
   -- И такъ, въ этомъ ряду хранится всего 6,935,634 продукта?..
   Всѣ выразили удивленіе отъ такой сообразительности.
   -- Точно такъ, ваше -- ство!
   Владиміръ Ивановичъ направилъ Мери къ тому зданію, гдѣ сокровищъ не полагалось, но полагались разнообразныя орудія для оцѣнки ихъ; орудія представляли собой образецъ чистоты, симметріи и порядка.
   Мери прыгала, какъ козленокъ, и хлопала въ ладоши.
   -- C'est charmant! C'est charmant!
   Часть спутниковъ, послѣдовавшихъ за Мери, вторили ей.
   -- А это что такое?
   -- Ахъ, взвѣсьте меня, пожалуйста! Я должна быть претяжелой!
   Мери вспорхнула мотылькомъ на вѣсы.
   Въ это время явилась на порогѣ особа, сопровождаемая главной свитой.
   -- Mon oncle, я вѣшаюсь; смотрите, сколько во мнѣ. Да идите же ближе!
   Особа улыбнулась, какъ улыбается нѣжно любящій отецъ на шалости ребенка.
   -- Дитя, дитя!
   -- Три пуда двадцать пять фунтовъ! провозгласилъ вѣшатель.
   -- Чтожь, я тяжелая?
   -- Для вашихъ поклонниковъ.
   Ударъ вѣеромъ -- награда.
   -- Mon oncle! взвѣсьтесь вы. Милый!.... хорошій!..
   Особа сама восчувствовала приливъ игривости, сама была бы не прочь вспорхнуть мотылькомъ на вѣсы, но вспомнивъ, что она особа,-- удержалась.
   -- Какой ты до сихъ поръ ребенокъ у меня, Мери... Какъ тебѣ не стыдно предлагать мнѣ такія глупости.
   Но за то другіе, поощренные благосклонностью особы, послѣдовали примѣру Мори. Начался длинный процессъ взвѣшиванія; каждый взбиравшійся на вѣсы становился центромъ для остроумія. Острила, конечно изрѣдка, даже особа. Всѣ смѣялись.
   За взвѣшиваніемъ на тѣхъ же орудіяхъ принялись, по предложенію Мери, пробовать силу. Тоже много смѣялись.
   Parti de plaisir выходилъ очень удачный.
   Упражненіе въ тѣлесныхъ достоинствахъ, катанье, воздухъ возбудили апетитъ. Часовъ VI.
   Администраторъ только и ждалъ этого часа, онъ зналъ, что голодный непріятель на половину нобѣікденъ.
   -- Вашему с--ству не угодно ли обозрѣтъ способъ укладки сокровищъ?
   -- О, да.... всенепремѣнно.
   -- М0и oncle, я ѣсть хочу!
   -- Зовите его скорѣй -- шептали со всѣхъ сторонъ Мери.
   -- Mon oncle, слышите: ѣсть хочу. Васъ готова съѣсть!
   Мери стала тормошить особу.
   -- Полно, Мери, дурачиться... Прежде всего -- дѣло.
   Мери надула губы.
   -- Ну, хорошо же, я умру здѣсь.
   Мери сѣла на ступени и закрыла лицо руками. Особа оставалась неумолимой; она направилась къ другимъ зданіемъ. Кормчимъ былъ уже самъ администраторъ; понятно, что онъ направлялъ ладью не на подводные камни.... По дорогѣ администраторъ объяснялъ съ тонкимъ знаніемъ техника разнообразные способы укладки, и благодѣтельныя послѣдствія отъ каждаго способа укладки для человѣчества проистекающія...
   Зданіе, куда направилъ вожакъ особу,-- составляло единственное, счастливое исключеніе: оно было полно, такъ полно, что оставалось только радоваться осуществленію великихъ началъ политической экономіи и благодарить тѣхъ, кто радѣетъ и осуществляетъ ихъ. Особа такъ и сдѣлала.
   Въ это время впорхнула Мери.
   -- Ступайте же, mon oncle: я или не пущу васъ дальше или вы должны перешагнуть черезъ мой трупъ. Я сейчасъ умру голодной смертью.
   -- Не бойся, мое милое дитя, мы спасемъ тебя. Для меня вполнѣ достаточно то, что я видѣлъ, чтобы вполнѣ оцѣнить дѣятельность Дмитрія Николаевича (особа въ первый разъ назвала администратора по имени (многознаменательный знакъ!) и его достойныхъ сотрудниковъ въ великомъ дѣлѣ "игриваго выжиманія"...
   Груди Николая Дмитріевича и всѣхъ его сотрудниковъ облегчились глубокимъ вздохомъ; глаза же обратились "горѣ".
   -- Ну, господа, довольно. Теперь въ обратный путь!
   -- Ваше с--ство! Конечно, мы никогда не осмѣливаемся надѣяться но еслибы ваше с--ство удостоили своимъ вниманіемъ скромную сельскую трапезу, приготовленную въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда въ такомъ случаѣ, я и мои сотоварищи считали бы себя вполнѣ вознагражденными за тѣ слабыя, ничтожныя лепты, которыя каждый изъ насъ, по мѣрѣ силъ... старался для общаго блага вложить въ великое дѣло "игриваго выжиманія".
   -- Отчего же не закусить Очень радъ.... Благодарю васъ..
   Шагахъ въ пятидесяти подъ кущею древесъ былъ раскинутъ бѣлоснѣжный шатеръ, манящій путниковъ воспользоваться его гостепріимнымъ кровомъ. Туда направилъ сіяющій администраторъ своихъ гостей-повелителей.
   Къ скромной трапезѣ скорѣе всего шло имя: сарданапалопская; администраторъ и его поваръ превзошли самихъ себя; самый заклятый питухъ и обжора погладилъ бы по головкѣ распорядителей подобной "скромной трапезы".
   Благодатный іюньскій вечеръ, со всѣми онерами: съ ароматомъ сочной травы, съ соловьиными трелями, съ бурлацкой пѣсней вдали, съ мѣсяцемъ, залившимъ серебромъ неподвижнолежащую рѣку увеличивалъ прелесть шатра и "скромной трапезы".
   За третьимъ кушаньемъ рѣчи стали разнузданнѣе; особа утратила изъ своего величіи нѣсколько градусовъ; взирая на Мери, она напоминала кота, на кусокъ мяса любострастно взирающаго. Мери хохотала, какъ сумасшедшая, и врала немилосердно... Схвативъ кусокъ хлѣба, она пустила имъ прямо въ физіономію Александра Петровича, что, возбудивъ гомерическій хохотъ во всѣхъ, привело въ неописанное смущеніе воротилу бумажнаго дѣла. Nicolas передразнивалъ тотъ моментъ представленія, когда Александръ Петровичъ, вмѣсто имени и званія, ляпнулъ 999,999 входящихъ... Вышло настолько хорошо, что даже особа захлопала въ ладоши..
   -- За здоровье особы!
   У администратора захолодѣли и руки, и ноги...
   -- Ваше с--ство! началъ онъ, заикаясь.-- Въ жизни каждаго смертнаго существуютъ священныя минуты; онѣ остаются неизгладимыми до конца дней; холодъ и ужасъ смерти не позволяютъ забыть ихъ. Эти минуты пришлось пережить и перечувствовать всѣмъ намъ съ того момента, когда дошла до насъ вѣсть о прибытіи вашего с--ства, когда мы удостоились лицезрѣть ваше с--ство. Я буду слишкомъ скроменъ, если уподоблю прибытіе вашего с--ства солнечному восходу, оживляющему, обновляющему природу, разгоняющему ночной мракъ. Передать благоговѣніе, которое всѣ мы чувствуемъ къ великому свѣтилу,-- я безсиленъ, это могъ бы сдѣлать великій витія, а не я, скромный труженикъ на поприщѣ выжиманія. Не только мы, но и дѣти дѣтей нашихъ будутъ ежечасно молить Весвышняго, да продлитъ Онъ въ безконечность "на благо нашей дорогой родины," драгоцѣнные дни вашего с--ства; неподкупныя уста нашихъ малолѣтокъ и денно, и нощно будутъ возсылать мольбы къ престолу Творца о счастіи вашего с--ства. "Молись! молись! за того, кто для тебѣ дороже отца, кого милліоны зовутъ благодѣтелемъ, чья рука разсыпаетъ повсюду шедроты" Такъ мы будемъ.... учить дѣтей нашихъ... Я плачу ваше с--ство эти слезы пусть передадутъ.... чувства... переполняющія.... наши сердца.. Онѣ эти слезы... эти рыданья...
   Надо полагать, что расчувствовавшійся администраторъ такъ и заблудился бы въ "этихъ рыданьяхъ", потому что изъ нихъ ничего путнаго не вытанцовывалось,-- но пьяная компанія выручила:
   -- У-р-ра-а!
   Особа поднялась съ мѣста, подошла къ рыдающему администратору и съ милостью неизрѣченной влѣпила ему безешку.
   -- Николай Дмитріевичъ! Сначала я оцѣнилъ васъ, какъ достойнаго моего сотрудника въ области игриваго выжиманія соковъ, съ этой же минуты я оцѣпилъ васъ, какъ человѣка.... То, что я слышалъ и видѣлъ сейчасъ, я уже никогда не забуду... Благодарю Васъ!
   -- У-р-р-а-а!
   Оркестръ ревѣлъ: "славу!"
   Новый тостъ: за здоровье дорогихъ хозяевъ.
   Очередь наступила для особы; посыпались перлы:
   -- Милостивые государи! Я ѣхалъ сюда въ полной надеждѣ встрѣтить нѣкоторые результаты посильныхъ трудовъ, положенныхъ мною на алтарь отечества, но признаюсь откровенно то, что встрѣтилъ я здѣсь, превысило всѣ мои надежды. Я поставилъ цѣлью моей жизни неустанное служеніе великой идеѣ "игриваго выжиманія",-- но эта цѣль конечно не достиглась бы, если бы я не нашелъ сотрудниковъ, одушевленныхъ одною мыслію со мной, почерпающихъ силы въ своей многотрудной работѣ единственно въ горячемъ желаніи принести свою лету на благо дорогого отечества, на преуспѣваніе прогресса. Съ той самой минуты, когда я очутился посреди васъ, я убѣдился, что всѣ мы составляемъ звѣнья одной цѣпи, соединенныя одними стремленіями, одними желаніями. Наша роль скромна, но тѣмъ болѣе заслуживаетъ уваженія: вы такъ честно выполняете ее. Конечно, благодарное отечество должно оцѣнить ваши заслуги и я считаю своей священнѣйшей обязанностью способствовать вознагражденію каждаго изъ васъ сообразно подъятымъ трудамъ... Смѣю увѣрить васъ, мм. гг., что каждый изъ васъ встрѣтитъ во мнѣ всегдашнюю готовность сдѣлать, все, что только въ моихъ силахъ. Мой поцѣлуй Николаю Дмитріевичу, пусть каждый изъ васъ считаетъ своимъ; въ лицѣ Николая Дмитріевича я хотѣлъ бы обнять и облобызать каждаго изъ васъ.... Еще разъ благодарю васъ, господа, и пью за ваше здоровье и за наше общее дѣло!
   -- У-р-р-а-а!
   Въ концѣ концовъ "скромная трапеза" -- приняла видъ крайно нескромный.
   Взошедшая луна освѣтила сначала компанію, а потомъ трупы людей, увлекаемыхъ быстроногими конями къ домашнимъ пенатамъ...
   

XIV.

   Въ эту приснопамятную ночь бурлаки тянули лямку.. Чуть не за версту до величественныхъ зданій въ ужасѣ остановились они, стали прислушиваться и закрестились...
   Весело потирая руки, разгуливалъ по величественнымъ зданіямъ домовой и, вспоминая только-что совершившееся, хохоталъ во всю свою дьявольскую глотку...
   За старичиной горное эхо вторило перекатами:
   -- Ха-ха-ха!
   Этого-то хохота и струсили бурлаки,

В. Тб.

"Дѣло", No 5, 1869

   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов