ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу "Нива" на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
Въ просторныхъ, но неряшливо запущенныхъ покояхъ барской усадьбы въ "Грязищахъ", "Вороньи гнѣзда" тожъ, былъ великій переполохъ.
Всѣ молодые господа въ домѣ -- и женоподобный пятнадцатилѣтій барчукъ Леонидъ Александровичъ, и его двоюродныя сестры: домовитая. Аделаида Андреевна и наивничающая Марья Андреевна, а также мужъ первой изъ нихъ, степенный и чопорный чиновникъ особыхъ порученій при губернаторѣ Левъ Ивановичъ Чемезовъ, стремившійся показать, что онъ правая рука губернатора, и мужъ второй сестры, Петръ Петровичъ Сельцовъ, молоденькій и хорошенькій, какъ фарфоровая куколка съ глупыми глазами, армейскій офицерикъ, съ поползновеніемъ казаться служащимъ въ гвардіи,-- были, что называется, сами не въ себѣ, суетились, совѣщались, шушукались. Дѣло, занимавшее ихъ, очевидно, было одинаково важно для всѣхъ,-- касалось, мояетъ-быть, всего строя ихъ жизни въ будущемъ, независимо отъ ихъ возрастовъ, характеровъ и положеній въ свѣтѣ; вслѣдствіе этого, не сходившіеся ни въ чемъ другомъ, они были, насколько это возможно, единодушны теперь.
Не терялъ присутствія духа во всемъ домѣ одинъ только Евдокимъ Семеновичъ Чебуковъ, почтенный сѣдовласый "управитель" имѣній и дѣдъ владѣлицы "Грязищъ", "Вороньи гнѣзда" тожь, старухи Евдокіи Яковлевны Звегинцевой. Когда-то простой быстроглазый казачокъ въ домѣ, остомъ кудреватый красавецъ-лакей въ барскихъ покояхъ, онъ уже давно превратился въ "управителя" звегинцевскихъ имѣній, въ потомственнаго почетнаго гражданина и кавалера орденовъ Св. Станислава, Св. Анны и нѣсколькихъ медалей, въ "его высокостепенство". Ему кланялись, его уважали всѣ, какъ хорошаго дѣльца, успѣвшаго скопить не мало денегъ, несмотря на то, что онъ былъ и малограмотенъ, и не свѣдущъ въ законахъ. Смотря теперь на суетящуюся молодежь, онъ только смиренно вздыхалъ и набожно крестился, мелькомъ взглядывая безгрѣшными глазами въ передніе углы комнатъ, по которымъ проходилъ, я чуть слышно покорнымъ тономъ повторяя:
-- На все воля Божія! На все воля Божія!
И встрѣтивъ, наконецъ, гдѣ-то въ залѣ безъ толку суетившагося Петра Петровича Сельцова, степенно замѣтилъ немного назидательнымъ тономъ:
-- Хоть бы вы, Петръ Петровичъ, поговорили молодежи... Гдѣ бы имъ у одра умирающей матушки сидѣть, а они мечутся... Слава Богу, ничего не горитъ... домъ еще не обваливается... Со стороны смотрѣть будто бы оно и неприлично, и больно тоже... Вотъ пріѣдетъ докторъ...
-- Да что вы говорите, Евдокимъ Семеновичъ, какъ не горитъ!-- горячо воскликнулъ Сельцовъ, перебивая его.-- Хуже, чѣмъ горитъ! Этакая неожиданная бѣда... Вчера еще были увѣрены, что маменькѣ будетъ лучше -- и вдругъ... вѣдь теперь ясно уже, что она и до вечера не доживетъ...
Евдокимъ Семеновичъ тяжело вздохнулъ и смиреннымъ тономъ человѣка, покорнаго неисповѣдимымъ путямъ Господнимъ, замѣтилъ:
-- На все воля Божія: можетъ, доживутъ, а можетъ, и не доживутъ. Это какъ Онъ, Всевышній, захочетъ. Въ животѣ и смерти Богъ воленъ. Сегодня мы повелители и господа, а завтра тлѣнъ и прахъ... А что вы сказали насчетъ неожиданности, такъ это вы не такъ понять изволили: Евдокія Яковлевна давно ожидали смертнаго часа и приготовились къ нему заблаговременно... Такіе ихъ годы были...
-- То-есть, какъ это приготовилась?-- съ недоумѣніемъ спросилъ Сельцовъ.
-- Оно, видите ли,-- неторопливо пояснилъ Евдокимъ Семеновичъ:-- оно то и обидно, что онѣ приготовились, а молодежь-то, чѣмъ бы около ихъ быть, Богъ вѣсть, для чего тревогу бьетъ и по угламъ роется...
Онъ принялъ совсѣмъ степенное выраженіе лица и пониженнымъ тономъ, какъ добрый наставникъ, дающій добрый совѣтъ провинившемуся ученику, замѣтилъ:
-- Точно, прости Господи, сами себя ограбить собираются... Не хорошо-съ...
Сельцовъ немного сконфузился при этомъ тихо сказанномъ замѣчаніи. Онъ вовсе не желалъ объяснять Евдокиму Семеновичу настоящей причины суеты -- желанія его жены, ея сестры и незаконнорожденнаго ихъ брата, а также Чемезова и его самого, Сельцова, припрятать и прибрать къ рукамъ все, что возможно, изъ дорогихъ вещей и денегъ еще при жизни матери, до пріѣзда двухъ старшихъ, всѣмъ ненавистныхъ дочерей больной старухи. Молоденькій и еще неопытный офицерикъ наивно воображалъ, что Чебуковъ можетъ не знать или не понимать чего-нибудь изъ происходящаго въ звегинцевскомъ домѣ. Слова Евдокима Семеновича смутили его. Изъ нихъ онъ ясно понялъ, что Евдокимъ Семеновичъ отлично зналъ, ради чего суетится молодые барчуки, а зналъ также и то, что суетиться имъ вовсе не слѣдуетъ. Старикъ неторопливо и попрежнему степенно пояснилъ это Сельцову:
-- Тоже не хорошо, если вдругъ, паче чаянія, кто неожиданно пріѣдетъ... ну, хоть бы Зинаида Андреевна налетитъ, благо она теперь близко въ городѣ со своими странствующими комедіантами пребываетъ и семью срамитъ... Услышитъ отъ людишекъ -- вѣдь теперь не крѣпостные, а наемный сбродъ, съ борка да съ сосенки,-- что молодые господа что-то прибирали, что-то прятали... совсѣмъ некстати будетъ... Тоже при вскрытіи завѣщанія можетъ не все налицо оказаться, а Евдокія Яковлевна въ завѣщаніи-то каждую вещицу поименовали, ничего не забыли.
-- Вы это точно знаете?-- торопливо спросилъ Сельцовъ и прибавилъ:-- вы точно знаете, что завѣщаніе есть? Вѣдь въ томъ-то и дѣло, что это никому неизвѣстно... когда мамаша захворала въ первый разъ, и тогда ужъ всѣхъ это тревожило...
-- Рабу своему и холопу довѣріе не по заслугамъ оказывали,-- отвѣтилъ смиренно Евдокимъ Семеновичъ.-- Тоже я напомнить имъ кое-что могъ по своей преданности... замѣсто родного въ домѣ всегда былъ...
Сельцовъ немного смутился. Онъ зналъ и въ то же время старался дѣлать видъ, что не знаетъ, какую роль игралъ къ домѣ Звегинцевой Евдокимъ Семеновичъ. Онъ даже старался оказывать въ обыкновенное время нѣкоторое пренебреженіе къ старику, чтобы никто не могъ заподозрить, что онъ, Сельцовъ, подозрѣваетъ, какое значеніе имѣетъ Чебуковъ, какими узами связанъ съ Звегинцевой и ея младшими дочерьми.
-- А главное,-- проговорилъ Чебуковъ:-- не могу я Леонида Александровича поймать. Ему сказать надо, чтобы онъ-то не тревожился... Мамаша и его не забыли... Вамъ вѣдь, конечно, извѣстно насчетъ этой самой незаконности рожденія ихъ?.. Замѣсто племянника числились... Правъ они не имѣютъ на наслѣдство, но Евдокія Яковлевна и о нихъ позаботились...
Онъ тяжело вздохнулъ.
-- Чѣмъ меньше суеты, тѣмъ глаже сойдетъ все,-- проговорилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ.-- Вѣрьте мнѣ, что я говорю, какъ доброжелатель и вашъ, и всѣхъ близкихъ...
Сельцовъ растерянно и сконфуженно пожалъ ему руку. Онъ въ душѣ относился брезгливо жъ мысли и о томъ, кто этотъ Чебуковъ родомъ, и о томъ, какую роль игралъ онъ въ домѣ.
-- Я вѣрю вамъ и соглашаюсь, что вы правы,-- проговорилъ онъ.-- Если распоряженія точно сдѣланы, то, конечно, волноваться нечего... Но никто этого точно не зналъ вѣдь...
Онъ пошелъ съ радостною вѣстью въ комнаты, гдѣ суетились его родные. Если духовное завѣщаніе дѣйствительно существуетъ, то нечего и волноваться: мать не могла обидѣть двухъ своихъ любимыхъ младшихъ дочерей; конечно, она завѣщала имъ львиную часть своего состоянія, обдѣливъ двухъ старшихъ дочерей, изъ которыхъ одну она чуть не прокляла, а другую за первый проступокъ толкнула въ монастырь своими преслѣдованіями...
"И какъ досадно, что этотъ хамъ ничего не сказалъ раньше!-- мысленно говорилъ Сельцовъ про Евдокима Семеновича.-- Выждалъ, чтобы наставленіе намъ прочитать. "Точно сами себя грабить собираются",-- говоритъ. Нахалъ!.. Умретъ мамаша -- духу его здѣсь не будетъ..."
Въ это время, между тѣмъ, въ отдаленной спальнѣ, заставленной въ углу цѣлой массой образовъ и въ кіотѣ, и по стѣнамъ, лежала, какъ колода, пожилая тучная женпіина съ сѣдыми, растрепавшимися волосами. Ее часа два тому назадъ во второй разъ поразилъ параличъ: отнялись окончательно рука, нога, языкъ. Когда параличъ разбить ее въ первый радъ, всѣ ея приближенные струсили: что будетъ, если она умретъ безъ завѣщанія? Однако опасность какъ будто миновала, всѣ уже надѣялись, что больная оправится и тогда можно будетъ уговорить ее написать духовное завѣщаніе, какъ вдругъ сегодня утромъ новый ударъ поразилъ старуху. Богъ вѣсть, понимала ли теперь что-нибудь больная. Она не могла ни писать, ни говорить, и только конвульсивныя гримасы и движенія лѣвой руки какъ бы выражали, что состояніе ея духа крайне тревожно, хотя именно теперь-то ей и было нужно прежде всего спокойствіе.
Но состояніе ея духа не могло быть спокойно, если ей хоть отчасти вспоминалось ея прошлое, если ей представлялась сцена, только-что сразившая ее, если въ ея воображеніи рисовалось все, что должно было произойти въ близкомъ будущемъ между ея дѣтьми въ ея домѣ...
Дѣйствительная жизнь нерѣдко бываетъ запутаннѣе и невѣроятнѣе, чѣмъ самый запутанный и невѣроятный романъ. Такою была жизнь Евдокіи Яковлевны Звегинцевой. Это былъ сплошной рядъ паденій со ступеньки на ступеньку, и за эти паденія она могла проклинать не столько себя, сколько свою судьбу, которая играла съ нею, какъ кошка съ мышью.
Евдокіи Яковлевнѣ не было и шестнадцати лѣтъ, когда ее насильно выдали замужъ за богатаго старика-самодура Андрея Андреевича Звегинцева. Это было еще въ тѣ темныя времена, о которыхъ теперь сохранились, къ счастію, только устныя преданія да полуистлѣвшіе документы въ разныхъ архивахъ, служащіе матеріаломъ для историческихъ изслѣдованій, романовъ и повѣстей уголовнаго содержанія. Особенно много этихъ обличительныхъ документовъ и свидѣтельствъ сохранилось о родѣ Звегинцевыхъ вообще и объ Андреѣ Андреевичѣ Звегинцевѣ въ особенности. Объ этой семьѣ ходили разсказы самые легендарные, какъ о знаменитой Дарьѣ Николаевнѣ Салтыковой, извѣстной въ народѣ подъ именемъ "Салтычихи". То, что продѣлывали въ этомъ родѣ мужья со своими женами, теперь кажется баснословнымъ и, читая историческіе матеріалы, говорящіе о звѣрствахъ и неистовствахъ Звегинцевыхъ, о томъ, какъ одинъ изъ Звегинцевыхъ таскалъ на арканѣ по деревнѣ свою голую жену, какъ другой Звегинцевъ вымазывалъ свою жену всякой грязью и заставлялъ услуживать своимъ любовницамъ, какъ третій Звегинцевъ заставлялъ крѣпостныхъ надругаться надъ своей женой, не знаешь, чему болѣе слѣдуетъ удивляться -- варварской ли дикости и жестокости этихъ мужей или гнусной рабской покорности и забитости этихъ женъ. Евдокіи Яковлевнѣ предстояла, какъ знали всѣ въ губерніи, именно эта участь жены-рабы, и вышла она замужъ за Андрея Андреевича Звегинцева только потому, что онъ опуталъ долгами ея родителей и родныхъ и заставилъ ихъ продать ее за эти долги. Жена-ребенокъ съ перваго же дня замужества понесла тяжелую кару за выраженное ею въ дѣвушкахъ нежеланіе идти замужъ за этого немилаго ей человѣка-звѣря. Она сдѣлалась предметомъ поруганія для мужа, и чѣмъ болѣе замѣчалъ онъ въ ней отвращенія къ нему, тѣмъ сильнѣе тиранилъ ее, ставя ей въ то же время на видъ, что каждая крѣпостная дѣвка доставляетъ ему во сто разъ больше удовольствія, чѣмъ она, отдающаяся ему насильно, со слезами, съ отвращеніемъ. Онъ говорилъ это, но въ покоѣ ее не оставлялъ.
Троихъ первыхъ дѣтей родила Евдокія Яковлевна, не осушая глазъ и не встрѣчая почти ни въ комъ участія, такъ какъ ее, нищую, какъ ее называли всѣ, не жалѣлъ никто,-- одни угождая старику-самодуру, другія -- находились и такія!-- завидуя ей, что она подцѣпила такого богача-мужа.
Только одинъ человѣкъ, когда она проходила мимо него, тяжело вздыхалъ или отворачивался въ сторону, чтобы скрыть слезы именно тогда, когда она взглядывала на него. Онъ чуть не ломалъ себѣ шеи, спѣша чѣмъ-нибудь услужить ей и выказывая свое усердіе передъ ней. Раза два-три она слышала отъ него, что онъ радъ за нее въ огонь и въ воду, жилы за нее далъ бы изъ себя вытянуть, голову сложилъ бы за нее на плахѣ. Это былъ бывшій шустрый казачокъ Звегинцева Евдошка, а теперь красивый и ловкій комнатный лакей Евдокимъ.
Въ дворнѣ давно прозвали Евдокима "продувнымъ". Когда онъ былъ еще мальчишкой, дворня для потѣхи заставляла его "ломать комедь"; ему приказывали: "Евдошка, плачь!" и онъ душу надрывалъ рыданіями; потомъ ему приказывали: "Евдошка, смѣйся!" и онъ мертваго могъ разсмѣшить своимъ заразительнымъ смѣхомъ. Онъ умѣлъ изобразить, какъ баринъ сердится и засѣчь на смерть виновнаго собирается, какъ деревенскій попъ, гнуся, обѣдню служитъ, какъ бабы, избоченясь, переругиваются на селѣ. Вся грязь барскаго и холопскаго разгула и разврата была ему извѣстна, какъ свои пять пальцевъ, чуть не съ пеленъ, и уже юношей онъ былъ вполнѣ циникомъ. Старые дворовые, которыхъ онъ любилъ дразнить, отплевывались отъ его шутокъ и звали его "пакостникомъ". Онъ былъ готовъ идти на всякое дѣло, если это доставляло ему удовольствіе или было ему выгодно. Про молодую барыню еще совсѣмъ маленькимъ мальчишкой онъ презрительно говорилъ, повторяя чужія слова холоповъ-мудрецовъ:
-- Чего рюмитъ? Да другая на ея мѣстѣ вокругъ пальца обмотала бы стараго барина. А эта нюня, какъ есть нюня!
Потомъ онъ вдругъ пересталъ совсѣмъ говорить о барынѣ съ холопами, сталъ принаряжаться и чуть не на каждомъ шагу попадаться ей на глаза со своими вздохами и со слезами на черныхъ глазахъ.
Ему шелъ еще двадцатый годъ; ей было уже двадцать восемь лѣтъ; онъ -- черноволосый, большеглазый, кровь съ молокомъ -- былъ удивительно хорошъ собою; она уже отцвѣтала, измученная мужемъ, преждевременно старѣющая, не испытавшая любви...
"Запоретъ, жилы вытянетъ, если узнаетъ!-- разсуждалъ самъ съ собой Евдокимъ про стараго барина, возвращаясь однажды въ свою каморку и съ дрожью въ тѣлѣ и съ головокруженіемъ, точно послѣ попойки, вспоминая все происшедшее въ эту ночь.-- Въ петлю самъ влѣзъ! Никто не толкалъ подъ руку! Чего добраго, кто-нибудь подсмотрѣлъ... Народъ-то злодѣй, своего брата утопить радъ... Наговорятъ барину и шабашъ! Жилы вытянетъ!.. Она-то сдуру не проговорилась бы! Охъ, эти бабы, языкъ-то безъ костей!.. Погубитъ мою головушку!.."
Всю ночь терзали его эти думы и била лихорадка...
А между тѣмъ этой ночи онъ уже дожидался не день, не два, а чуть ли не съ семнадцати лѣтъ, когда впервые въ его головѣ мелькнула мысль, чѣмъ бы онъ могъ сдѣлаться, если бы его полюбила молоденькая барыня... Тогда онъ, казалось, не только любилъ ее, но просто терялъ голову отъ сотни представленій, тѣснившихся въ головѣ, одно другого ярче. Сперва явилось желаніе обладать не какой-нибудь дворовой дѣвкой, а барыней, настоящей барыней; потомъ явились мысли, что баринъ старъ и, можетъ, скоро помретъ, а не умретъ, такъ и "пособить" ему не грѣхъ; тогда, пожалуй, можно изъ любовниковъ и въ мужья попасть, самому сдѣлаться бариномъ, зажить во всю... Деньжищъ-то сколько будетъ, дѣлай все, что вздумалось... Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ нетерпѣливѣе ждалъ желанной минуты Евдокимъ, не смѣя сдѣлать перваго шага, ожидая счастливаго случая, и вотъ теперь эта минута, этотъ случай настали. Но вмѣсто беззавѣтной радости его охватилъ ужасъ. По натурѣ, по воспитанію это былъ настоящій холопъ: блудливъ, какъ кошка; трусливъ, какъ заяцъ. Его мучили мысли:
"А вдругъ она проговорится, выдастъ меня? Надо настроить ее такъ, чтобы она старику-мужу "очки втерла", "глаза отвела".
Въ то же время онъ сталъ придумывать, что онъ будетъ говорить барину, если тотъ все узнаетъ. Скажетъ:
"Знать не знаю, вѣдать не вѣдаю. Въ отместку это барыня на меня наговариваетъ"... Не повѣрить только старикъ, запоретъ... Вотъ она молодость-то что значитъ, погубилъ самъ себя ни за грошъ, ни за денежку... Тоже убить вотъ думалъ прежде старика: говорилъ, что "помочь ему умереть можно..." Молодь былъ, не понималъ ничего; убить легко -- концы схоронить трудно... николи концовъ не схоронишь... Нѣтъ, надо ее настроить, чтобъ она въ руки забрала барина, тогда за ея спиной и легко будетъ жить. Только бы на первыхъ порахъ сдуру не проболталась, а тамъ я ее настрою."
И точно онъ началъ ее "настраивать" по-своему...
-- Развратилъ ты меня совсѣмъ,-- съ горечью упрекала его Евдокія Яковлевна.-- Тошно мнѣ, любя тебя, угождать ему, ласку оказывать...
-- Имѣніе-то только бы подписалъ Тамбовское, а тамъ и бросить его можно,-- уговаривалъ ее Евдокимъ Семеновичъ.-- Развалишься ты отъ того, что его приголубишь?
-- Бросить! бросить! Ты то же пѣлъ, когда пятьдесятъ тысячъ заставилъ у него выманить,-- упрекала его она.
-- Пятьдесятъ тысячъ-то мало, у тебя вотъ теперь еще дитя скоро будетъ. До тѣхъ-то, до его-то дѣтей намъ дѣла нѣтъ, а нашихъ-то обидѣть не хочется,-- убѣждалъ ее Евдокимъ Семеновичъ.
И она выманивала у разрушавшагося и выживавшаго изъ ума старика деньги и имѣнія...
Теперь она была уже не "нюня", а начинала дѣлаться озлобленною, сварливою женщиною. То, что казалось такъ просто и естественно Евдокиму Семеновичу, ей ложилось тяжелымъ гнетомъ на душу. Она смутно чувствовала, что она опускается въ какую-то бездну грѣха и разврата, что она хуже всякой продажной женщины.
-- Старика ублажать надо; не сахарная, не растаешь отъ его ласкъ; противенъ -- не противенъ, а деньги у него въ рукахъ, ихъ вытянуть надо; къ нему теперь люди примазываются, благо онъ изъ ума выживаетъ, такъ, пожалуй, еще такъ его настроятъ, что онъ тебя выгонитъ.
Такъ разсуждалъ Евдокимъ Семеновичъ и не понималъ, почему Евдокія Яковлевна иногда почти съ ужасомъ отказывалась поступать такъ, какъ совѣтовалъ онъ. Его холопская мораль: "да я за деньги кому хочешь ноги готовъ лизать" приводила ее сначала въ ужасъ, потомъ ожесточила противъ всѣхъ, когда Евдокимъ запугалъ бѣдную женщину тѣмъ, что ее выгонятъ, какъ собаку, и издохнетъ она безъ помощи подъ заборомъ.
Ожесточилась она прежде всего противъ старшаго своего сына -- первенца, зачатаго ею среди позора и униженій и научившагося съ дѣтства отъ отца не уважать мать, какъ, впрочемъ, онъ не уважалъ и другихъ людей. Въ семьѣ Звегинцевыхъ, гдѣ мужъ ругалъ и билъ жену, гдѣ били по щекамъ и сѣкли на конюшнѣ дворовыхъ, гдѣ эти дворовые были развращены до послѣдней степени, вообще трудно было научиться уважать какую бы то ни было человѣческую личность. Не научился этому и Аркадій Андреевичъ, испытавшій не разъ и на своей спинѣ удары отцовскаго арапника и отцовскихъ розогъ.
-- Ишь шпіонъ какой, такъ и шныритъ, чтобы все высмотрѣть да отцу нажаловаться,-- вооружалъ барыню Евдокимъ противъ юнаго Аркадія Андреевича, боясь, что тотъ и дѣйствительно подкараулитъ мать и его, ея вѣрнаго слугу, и передастъ подсмотрѣнное отцу. "Тогда ужъ не сносить мнѣ головы",-- поддаваясь непобѣдимому страху, разсуждалъ мысленно Евдокимъ и все болѣе и болѣе начиналъ ненавидѣть юнаго барчука, не понимая даже среди страха за себя того, что юношѣ, легкомысленному, безпечному и вѣтреному, и въ голову не приходило кого-нибудь выслѣживать, кого-нибудь ловить. Онъ только желалъ жить въ свою волю и больше ничего. Вырваться изъ родного дома, покутить, побуйствовать -- вотъ все, чего желалъ онъ.
-- Онъ еще протретъ тебѣ глаза,-- говорилъ барынѣ Евдокимъ, тайкомъ наушничая на юнаго Аркадія Андреевича Звегницева, когда тотъ кутилъ и проматывалъ деньги.-- Бородой еще не обросъ, а кутить да дебоширить научился. Въ папеньку весь. Онъ имѣнье-то все спуститъ, чего не успѣешь ты къ рукамъ прибрать. Кулаками еще слезы отирать будешь изъ-за него. Онъ вѣдь наслѣдникъ!
И Евдокія Яковлевна еще болѣе начинала не любить сына-наслѣдника, а Евдокимъ Семеновичъ прилагалъ всѣ старанія, чтобы поскорѣй "сплавить" ненавистнаго ему барчука. "Сплавить" юношу было вовсе не трудно: кутила, мотъ, забіяка, бреттеръ, онъ самъ рылъ себѣ яму; то отецъ отказывался платить за него долги, обѣщаясь выпороть его на конюшнѣ, то онъ сидѣлъ на гауптвахтѣ, провинившись по службѣ, то онъ дрался на дуэли изъ-за какой-нибудь красавицы, которую онъ на другой же день бросалъ, и въ одинъ прекрасный день исчезъ изъ Петербурга на Кавказъ, куда въ тѣ времена ссылалось множество буйныхъ головъ для вытрезвленія и гдѣ нерѣдко эти буйныя головы упокоивались навсегда.
-- Тамъ ему и капутъ!-- рѣшилъ Евдокимъ Семеновичъ и не ошибся: года два еще получались вѣсти отъ Аркадія Андреевича, а потомъ онъ какъ въ воду канулъ.
Евдокимъ вздохнулъ свободнѣе, когда, наконецъ, въ поминальную книжку Евдокіи Яковлевны вписалось имя раба Божія Аркадія.
Старика Звегинцева, пожившаго такъ широко, что нужно было удивляться, какъ это все выноситъ желѣзная натура, въ это время разбилъ параличъ; двѣ дочери, рожденныя отъ него, уже ушли изъ дома полоумнаго отца и сварливой матери -- одна поступила куда-то на сцену въ провинцію, другая поселилась у одной изъ своихъ тетокъ въ монастырѣ, и Евдокимъ Семеновичъ сталъ полновластнымъ "управителемъ" Звегинцевыхъ. Онъ теперь катался, какъ сыръ въ маслѣ, и тѣмъ досаднѣе ему было, что третій, родившійся отъ него ребенокъ у Звегинцевой, долженъ былъ быть рожденъ тайкомъ, сдѣлаться незаконнымъ.
-- Аспиды-то наши пронюхаютъ,-- говорилъ, охваченный злобой и трусостью, Евдокимъ про старшихъ Звегинцевыхъ, Зинаиду Андреевну и Зою Андреевну,-- и, чего Боже сохрани, еще какое-нибудь дѣло затѣютъ. Въ папашу уродились тоже... Тоже вѣдь легко доказать, что дитё родилось не отъ ихъ отца: два года безъ движенія лежитъ...
Онъ былъ и остался трусомъ. Не зная никакихъ законовъ, онъ боялся, что изъ-за рожденія послѣдняго ребенка въ то время, когда старикъ Звегницевъ уже два года лежалъ безъ движенія въ параличѣ, можетъ быть начато "дѣло", и потому посовѣтовалъ Звегинцевой "скрыть концы въ воду". Онъ, труся всего самъ, умѣлъ запугивать и ее нищетою, и наказаніями, и Сибирью.
-- Не все равно, законный онъ или незаконный: ты его наградишь; а такъ-то еще влопаемся мы, если объявимъ о его рожденіи,-- разсуждалъ онъ.
И въ душѣ его поднимались опять какія-то опасенія...
Страхъ и опасенія -- его была самая страшная отрава, портившая всю жизнь Евдокима Семеновича. Наблудитъ онъ, а потомъ и трясется отъ страха и опасеній, попрекаетъ самъ себя за то, что не удержался и наблудилъ, идетъ съ ужасомъ расплаты, преувеличивая ее подъ вліяніемъ боязни.
Этой отравой была омрачена первая его удача -- сближеніе съ Евдокіей Яковлевной; этой же отравой были убиты всѣ его успѣхи и радости впослѣдствіи. Онъ боялся, что старый баринъ вотъ-вотъ провѣдаетъ его шашни и сотретъ его съ лица земли, что подросшіе Аркадій, Зинаида и Зоя узнаютъ его отношенія къ ихъ матери и возбудятъ противъ него своего отца, свою родню, что у него и у его дѣтей Аделаиды, Маріи и Леонида отнимется все состояніе звегинцевской родней. Изъ-за этого чувства страха онъ сдѣлался гонителемъ всѣхъ дѣтей Звегинцсвыхъ, споилъ съ круга легкомысленнаго и вѣтренаго Аркадія, довелъ до бѣгства изъ дому въ странствующія труппы актеровъ бойкую и рѣзвую Зинаиду, толкнулъ на житье въ монастырь плаксивую и запуганную Зою. Этотъ страхъ отравилъ въ лучшіе годы его любовь къ Евдокіи Яковлевнѣ и заставилъ его толкать ее въ объятія къ ненавистному ей и ему мужу, чтобы только "не накрыли ихъ самихъ". Этотъ же страхъ въ послѣдніе годы заставилъ его тщательно скрывать отъ старухи Звегинцевой какой-то уголокъ своей личной жизни: зготъ уголокъ -- было свое гнѣздышко, свитое Евдокимомъ Семеновичемъ въ сторонѣ отъ звегницевскаго дома. Онъ былъ бы совершенно счастливъ въ этомъ гнѣздышкѣ, гдѣ была и молодая жена-красавица, и двое малыхъ дѣтокъ, но та же проклятая трусливость мѣшала счастію:
"Что если узнаетъ сама? На что она пойдетъ? Правда, онъ не крѣпостной, да и нѣтъ теперь крѣпостныхъ; онъ не зависитъ даже денежно отъ нея и можетъ жить безбѣдно; но злая баба можетъ обвинить его въ разныхъ продѣлкахъ. Въ Сибирь, въ Сибирь упечетъ! Отъ нея всего теперь ждать можно!.."
И онъ представлялъ себѣ всякіе ужасы, всякіе поклепы, на которые была способна эта "злодѣйка".
-- Ужъ именно злодѣйка,-- говорилъ онъ своей молодой женѣ.-- Никому отъ нея житья нѣтъ, всѣхъ поѣдомъ ѣстъ. какъ ржа желѣзо... Хуже стала, чѣмъ былъ Андрей Андреевичъ... Въ Сибирь можетъ упечь человѣка, въ Сибирь.
И онъ продолжалъ пресмыкаться передъ "злодѣйкой" ради избѣжанія Сибири. Она была ему уже противна, онъ уже ненавидѣлъ ее, но тѣмъ не менѣе онъ пресмыкался передъ нею. Правду онъ говорилъ, что онъ "готовъ ноги лизать человѣку, если это нужно".
Два раза въ теченіе пяти мѣсяцевъ Евдокію Яковлевну разбивалъ параличъ, и оба раза въ эти минуты при ней былъ только Евдокимъ Семеновичъ.
-- Пришелъ я это къ барынѣ съ дѣлами, докладываю ей, отчетъ читаю и вдругъ гляжу -- помертвѣли онѣ и падаютъ съ кресла... Я скорѣй кричу: "воды! люди!" а самъ поддерживаю ихъ...
Такъ безъ всякихъ варіацій, безъ всякихъ измѣненій, степенно и скромно разсказывалъ Евдокимъ Семеновичъ и молодымъ господамъ, и доктору, и знакомымъ о томъ, какъ въ первый разъ разбилъ параличъ Евдокію Яковлевну Звегинцеву. Казатось, онъ затвердилъ это, какъ урокъ, боясь что-нибудь спутать, измѣнить подробности. Только дома, оставаясь съ глазу на глазъ съ женою, онъ говорилъ и о причинахъ удара.
-- И откуда она допыталась, что я къ тебѣ ѣзжу? И чего ей еще отъ меня было надо? Слава тебѣ Господи, одной ногой въ гробу стояла, довольно мой вѣкъ заѣдала. Такъ нѣтъ, ни себѣ, ни людямъ! Ровно собака на сѣнѣ,-- разсуждалъ онъ дома послѣ того, какъ Звегницеву разбилъ въ первый разъ параличъ.
-- Такъ это съ ней съ того самаго и случилось, что узнала, что ты женатъ?-- спрашивала жена.
-- Можетъ, и не съ того, а только такъ подошло одно къ другому,-- разсуждалъ Чебуковъ, боясь даже и дома откровенничать.-- Съ докладомъ я по дѣламъ пріѣхалъ. Ну, а тутъ у насъ за послѣднее время всегда ссоры выходили. "Воруешь", молъ. У нея все воры! А хоть бы то подумала, кто все ей предоставилъ-то, какъ не я. Безъ меня-то, можетъ-быть, Андрей Андреевичъ ее въ одной рубашкѣ выгналъ бы.
-- Это что говорить,-- согласилась Чебукова.
-- Ну вотъ,-- продолжалъ Чебуковъ:-- попрекнула и тутъ да и говоритъ: "шашни тоже на сторонѣ завелъ, сказывай, говорить, къ какой это такой шлюхѣ ѣздишь".
-- Сана шлюха, такъ и про другихъ такъ думаетъ!-- разсердилась Ольга Степановна Чебукова.
-- У нея теперь добраго слова ни про кого,-- сказалъ Чебуковъ.-- Плевать на это теперь надо: собака лаетъ, вѣтеръ носитъ. Ну, а вотъ поди-жъ ты: не стерпѣлъ я на сей разъ. Точно меня бѣсъ какой-то толкнулъ: не стерпѣлъ, не стерпѣлъ да сгоряча -и ляпнулъ: "не въ шлюхѣ, говорю, а къ своей законной женѣ ѣзжу... Довольно грѣшить-то, надо и честно, по-божески пожить".-- "А!-- взвизгнула она:-- такъ ты вотъ какъ! Меня развратилъ, а теперь самъ честно, по-божески жить хочешь... Да я тебя..." И пошла, и пошла: Сибири, молъ, для меня мало, и каторжникъ-то я, и варнакъ... Слушаю я, слушаю, и вижу, что ни слова, ни духу у нея болѣе нѣтъ, а только лицо перекосило, корчить ее всю начало... Я воды, я уксусу, думаю еще, что она отойдетъ, опомнится, а она ровно помертвѣла.
И, переводя тяжело духъ, онъ закончилъ:
-- Набрался тутъ-то я страху. Еще подумаютъ, что убилъ, коли людей не позвать. И тоже позвать людей боюсь: очнется, да сгоряча Богъ вѣсть, что на меня наплететъ. Отъ нея всего ждать можно. Одначе рѣшился -- была не была -- позвалъ людей, доктора,-- ничего, сошло съ рукъ: языкъ и рука отнялись; ничего не могла наплести!
-- И ужъ змѣя же была подколодная!-- сообразила простоватая Ольга Степановна Чебукова, души не чаявшая въ своемъ, хотя и не молодомъ, но все же еще красивомъ мужѣ и считавшая его жертвою этой старой "злодѣйки", которая столько лѣтъ его вѣкъ заѣдала.-- И ужъ рады же будутъ всѣ, какъ отъ нея избавятся, и Аделаида Андреевна, и Марья Андреевна съ мужьями вздохнутъ свободнѣе, а ужъ не то что Зиночка да Зойка -- тѣ, какъ воронье на падаль, на наслѣдство налетятъ... Жаль вотъ только, что Леониду-то Александровичу законной доли не достанется...
Чебуковъ ничего не отвѣтилъ и въ раздумьи заходилъ по комнатѣ, заложивъ за спину руки.
-- И ужъ закуролесить же Зинаида Андреевна,-- продолжала разсуждать Ольга Степановна.-- Колесомъ завертится. Мать-то сквалыжничала, копейки у людей утягивала, ворами всѣхъ звала, а дочь-то протретъ денежкамъ глазки. Актерамъ, своимъ полюбовникамъ, все раздастъ. Самаго этого легкомыслія ей не занимать стать. Какъ есть развратница. Да и Зоя-то Андреевна, даромъ что смиренница да плакса, да въ монастырѣ живетъ теперь на хлѣбахъ изъ милости,-- какъ денежки получить, тоже за какого-нибудь прощелыгу и выскочитъ; ее каждому надуть легко, будь только мужчина.
-- Что говорить, достанься имъ -- все прахомъ пойдетъ!-- сумрачно процѣдилъ сквозь зубы Евдокимъ Семеновичъ.
-- А то кому же, какъ не имъ достанется, если духовной нѣтъ,-- разсудительно замѣтила Ольга Степановна:-- не тебѣ же, не Леониду же Александровичу. Ты ей все предоставилъ, а тебѣ же и скажутъ: вотъ Богъ, а вотъ и порогъ. Нешто Чемезовъ или Сельцовъ съ тобой поцеремонятся? Вотъ еще будь въ живыхъ Аркадій Андреевичъ, тогда и всѣ бы остались безъ ничего: прощелыга онъ, а все же сынъ; при братѣ сестры не наслѣдницы.
-- Конечно, если безъ духовной -- все прахомъ пойдетъ!-- попрежнему сумрачно повторилъ Евдокимъ Семеновичъ.
Когда на слѣдующій день онъ явился въ домъ Звегинцевой -- отъ его зоркихъ глазъ не укрылось то обстоятельство, что всѣ въ домѣ таинственно шушукались по угламъ, что Сельцовъ и Чемезовъ, какъ бы безъ умысла, справлялись у него, у Евдокима Семеновича, сколько наличнаго капитала имѣется у больной, что раза два при немъ обронили фразу о необходимости духовнаго завѣщанія. Трудно было не понять, что всѣхъ волновала и безпокоила одна мысль, кому все достанется, на сколько частей все раздѣлится, какъ велико наслѣдство...
"Что-жъ, оно и понятно,-- разсуждалъ мысленно Евдокимъ Семеновичъ.-- Кому сладко, коли все уйдетъ Богъ вѣсть въ чьи руки. Зинаида-то Александровна извѣстно, какъ живетъ. Родная мать отреклась -- чего лучше. Отъ хорошей-то дочери мать не отречется. Да и Зоя-то Андреевна не лучше, только красоты да смѣлости нѣтъ, такъ и изнываетъ въ монастырѣ у тетеньки-игуменьи на хлѣбахъ изъ милости, а дай-ка ей деньги, такъ Зинаиду Андреевну перещеголяетъ... Ну да что, Маничка да Адочка, онѣ какъ-никакъ, а свою долю получатъ... тоже законныя дочери... Вотъ Ленечка-то, онъ вы съ чѣмъ останется... Трусость меня тогда, какъ ему родиться надо было, одолѣла, самъ и подбилъ тогда Евдокію Яковлевну все тайно обдѣлать. Зинаиды Андреевны убоялся, тогда она и рвала и метала Матери бы родной не пощадила, а не то, чтобы дитя малое, али меня поберечь... Вотъ самъ и погубилъ Ленечку. У страха-то, видно, глаза велики, не сообразилъ, что все тихимъ манеромъ обдѣлать было можно: и законнымъ его записать, и до смерти Андрея Андреевича никому не говорить о его существованіи. Послѣ смерти-то Андрея Андреевича нельзя было бы спорить противъ законности Ленечки... А вотъ, поди же ты, убоялся; мысли-то какія приходили, что вдругъ оправится Андрей Андреевичъ, да узнаетъ... Вотъ и погубилъ сынка... Будь онъ законный, все ему досталось бы... а теперь -- никакихъ правовъ нѣтъ. Какія-нибудь три-четыре тысчонки, что на его имя положены, только и получитъ... Эхъ, Евдокимъ Семеновичъ, не умѣлъ ты о своихъ дѣтяхъ позаботиться!.. Да и о себѣ-то не слишкомъ похлопотллъ... Ты же ей все предоставилъ, ты ее научилъ все прибрать къ своимъ рукамъ, а теперь..."
У него на сердцѣ, по его собственному выраженію, точно камень тяжелый легъ.
Тяжелы были мѣсяцы болѣзни Евдокіи Яковлевны -- тяжелы не только для нея одной, а и для окружающихъ. Для нихъ они, можетъ-быть, были еще болѣе тяжелы, чѣмъ для нея. Всѣ чувствовали, что они ходятъ по раскаленному желѣзу, между страхомъ и надеждой. То надѣялись, что вотъ-вотъ больной станетъ легче и ее уговорятъ написать духовное завѣщаніе, то отчаивались въ ея выздоровленіи и составляли планы, что слѣдуетъ и что можно присвоить себѣ. Болѣе всего волновала всѣхъ мысль о томъ, какъ бы не узнали о болѣзни старухи Зинаида Андреевна и Зоя Андреевна, такъ какъ безъ нихъ многое можно было прибрать къ рукамъ. Пріѣдутъ эти женщины -- тогда бѣда: Зинаида Андреевна накричитъ, набушуетъ, наговорилъ дерзостей, такъ что во вѣкъ не забудешь. И тѣмъ больнѣе бывали всѣ ея дерзкія выходки, что онѣ всегда сопровождались вызывающимъ наглымъ смѣхомъ, точно она хотѣла сказать: "хочу вотъ и ругаю васъ, а вы молчать должны". Зоя Андреевна -- та дойметъ не смѣхомъ, а нытьемъ, хуже чѣмъ бранью. А между тѣмъ какія онѣ наслѣдницы? Мать отъ нихъ отреклась, знать ихъ не хотѣла..
Среди этого лихорадочнаго напряженія всѣ даже и не замѣчали того, что они походили на преступниковъ, обдумывающихъ планъ грабежа. И вѣчно чопорный и приличный Чемезовъ со своей какъ бы одеревянѣлой фигурой, и херувимо-подобный, глупо-красивый Сельцовъ, оказывались настолько же алчными, какъ-и ихъ жены -- хозяйственная и практичная Аделаида Андреевна и наивничающая и ребячащаяся Марья Андреевна. Алчность подавила всѣ другія характеристическія черты этихъ личностей. Они, какъ заговорщики, вдругъ сплотились въ одну шайку для одной цѣли. Обдумывая грабежъ, они успѣли отуманить голову даже Леонида, хрупкаго, вѣчно задумчиваго мальчугана, такъ что въ его умѣ только и повторялось одно слово: "нищій"... Только Евдокиму Семеновичу было недосугъ участвовать въ ихъ совѣщаніяхъ, въ ихъ соображеніяхъ, такъ какъ именно въ это время онъ былъ обремененъ, по горло заваленъ дѣлами. Ради этихъ дѣлъ онъ цѣлыя недѣли проводилъ въ отлучкѣ...
Наконецъ, всѣ въ звегинцевскомъ домѣ начали дышать свободнѣе, такъ какъ въ положеніи больной начало происходить замѣтное улучшеніе, и докторъ подавалъ надежду на болѣе или менѣе благопріятный исходъ. Въ самый разгаръ этихъ надеждъ, когда, казалось, чуть ли не завтра можно будетъ говорить съ больной о духовной, въ ея болѣзни случился тотъ страшный поворотъ, который окончательно сбилъ съ толку всѣхъ и заставилъ близкихъ больной лицъ приняться формально за грабежъ, остановленный только Евдокимомъ Семеновичемъ. Странно могло показаться только то, что Евдокимъ Семеновичъ, взволновавшійся при первомъ ударѣ Евдокіи Яковлевны,-- при второмъ остался совершенно спокойнымъ, видимо свыкнувшись съ мыслью, что "на все воля Божія". Впрочемъ, это спокойствіе, можетъ-быть, происходило и вслѣдствіе того, что теперь онъ доподлинно узналъ или, вѣрнѣе сказать, вспомнилъ о существованіи духовнаго завѣщанія...
-- Вы говорили Петру Петровичу о духовномъ завѣщаніи,-- сухо замѣтилъ Чемезовъ, встрѣтивъ какъ бы случайно въ одной изъ комнатъ Евдокима Семеновича.-- Вы точно увѣрены, что оно существуетъ?
-- Какъ же... три-четыре года тому назадъ сдѣлано,-- сказалъ Евдокимъ Семеновичъ.
-- Однако, когда Евдокія Яковлевна захворала впервые, вы не говорили объ этомъ завѣщаніи,-- замѣтилъ Чемезовъ, пристально всматриваясь въ него.
-- Что же мнѣ было мѣшаться въ чужія... господскія дѣла,-- отвѣтилъ Евдокимъ Семеновичъ смиренно.-- Да, признаться, отчасти и запамятовалъ во время переполоха...
-- Но теперь же...-- началъ Чемезовъ, продолжая въ упоръ смотрѣть на него.
Евдокимъ Семеновичъ со вздохомъ перебилъ его:
-- Горько стало смотрѣть, что Евдокія Яковлевна одна умираетъ, а дѣти Богъ вѣсть о чемъ хлопочутъ... Неприлично со стороны показалось...
Чемезовъ досадливо закусилъ губы.
Евдокимъ Семеновичъ все тѣмъ же тономъ продолжалъ:
-- Тоже со стороны могли заподозрить господъ Богъ вить въ чемъ...
Чемезовъ круто отвернулся отъ него. Теперь и ему, и всѣмъ остальнымъ членамъ семьи непріятно было вспомнить о недавно еще происходившемъ въ домѣ переполохѣ...
Вмѣшательство Чемезова было какъ разъ своевременно: не прошло и двухъ часовъ послѣ его заявленія о духовномъ завѣщаніи, какъ къ деревенскому дому Звегинцевыхъ подкатила тройка и изъ экипажа выскочила довольно нарядная, сильно подкрашенная дама съ типичной физіономіей женщины легкаго поведенія. Это была Зинаида Андреевна Звегинцева...
-- Не ждали?-- развязно-насмѣшливымъ голосомъ обратилась она къ сестрамъ, появляясь въ гостиной.-- Являюсь, какъ снѣгъ на голову...
-- Мы только-что хотѣли тебѣ писать,-- заговорила Аделаида Андреевна, холодно и сухо здороваясь съ пріѣзжей.-- Это вѣдь такъ неожиданно случилось и...
-- Скажите! Неожиданно! Чуть ли не пять мѣсяцевъ мать лежитъ!-- возразила съ насмѣшкой Зинаида Андреевна, перебивая ее.
-- Да, но мы, душечка, не знали твоего адреса,-- вмѣшалась сладкимъ голосомъ Марья Андреевна, зажимая ротъ старшей сестры звонкимъ поцѣлуемъ.-- Только сегодня мы узнали, милочка, что ты здѣсь поблизости, и то случайно узнали...
-- Ахъ, что ты мнѣ поешь!-- съ той же насмѣшкой въ голосѣ оборвала ея рѣчь Зинаида Андреевна.-- Мой адресъ всегда извѣстенъ въ Москвѣ... Мы почти всѣ тамъ получаемъ ангажементы изъ разныхъ городовъ. Это наша биржа... Что же мама, очень плоха?..
-- Да; совсѣмъ оправляться начала, а сегодня вдругъ опять хуже стало... Надежды, кажется, никакой нѣтъ...
-- Значитъ, я какъ разъ во-время нагрянула.-- сказала Зинаида Андреевна.-- А Зоѣ вы дали знать? Или тоже адреса не знали?-- насмѣшливо добавила она.
-- Ахъ, душечка, мы такъ растерялись. Ты, ангелъ мой, не повѣришь...-- начала Марья Андреевна.
Зинаида Андреевна грубо перебила ее:
-- Что ты мнѣ разсказываешь! Просто припрятать, что можно, хотѣли до моего и ея пріѣзда. Не удалось только, такъ и приходится юлить...
Аделаида Андреевна холоднымъ и спокойнымъ тономъ остановила ее:
-- Припрятать? Что и для чего?
Въ комнату вошелъ слуга и грубовато обратился къ Зинаидѣ Андреевнѣ:
-- Ямщикъ денегъ ждетъ!
-- Денегъ?.. Ахъ, да... Нѣтъ ли у васъ... У меня нѣтъ... мелочи... Я отдамъ потомъ...
-- Сколько ему нужно, шерочка?-- предупредительно спросила Марья Андреевна.-- Я отдамъ...
И, узнавъ требуемую ямщикомъ плату, пошла расплачиваться съ возницей. Она была рада оказать всякія услуги сестрѣ, лишь бы умилостивить ее.
Аделаида Андреевна между тѣмъ уже злорадно продолжала начатый разговоръ:
-- Ты же, вѣроятно, по себѣ судишь, что вамъ надо что-то припрятывать, что-то утягивать, чтобы имѣть хоть грошъ... А мы, слава Богу, живемъ не изо дня въ день, не рыщемъ по свѣту безъ гроша въ карманѣ... Да, наконецъ, я думаю, что своего нечего припрятывать отъ кого бы то ни было... Мама давно распорядилась и сдѣлала духовное завѣщаніе.
-- А-а! сумѣли подбиться!-- воскликнула Зинаида Андреевна.-- Я такъ и знала!
-- И вовсе никто не подбивался,-- равнодушно возразила Аделаида Андреевна.-- Мы даже не знали, когда завѣщаніе писалось... Два-три года тому назадъ, когда мама была еще здорова... Просто теперь отъ Евдокима Семеновича узнали, что оно уже два-три года тому назадъ составлено.
-- А! каторжникъ еще живъ!-- воскликнула Зинаида Андреевна и захохотала.-- Все еще боится Сибири, которая его ждетъ.
-- Совѣтую тебѣ воздержать свой языкъ!-- сухо сказала Аделаида Андреевна.
-- Мнѣ съ нимъ не дѣтей крестить, а въ родствѣ я съ нимъ не состою, какъ другіе,-- отвѣтила Зинаида Андреевна.
-- Что ты этимъ хочешь сказать?
-- А то сказала, то и хотѣла сказать!
-- Нахалка!
-- Ты лучше!
Сестры вдругъ разругались, какъ кухарки. Это бывало всегда, когда онѣ встрѣчались, и трудно было сказать, кто былъ вульгарнѣе,-- безшабашная ли Зинаида Андреевна, или степенная Аделаида Андреевна.
-- Что это тамъ?-- брезгливо спросилъ въ другой комнатѣ Чемезовъ у Марьи Андреевны, указывая кивкомъ головы на гостиную.
-- Зина пріѣхала,-- пояснила та и добавила жалующимся плаксивымъ тономъ:-- но обыкновенію, съ первыхъ же словъ напала браниться. Ахъ, это ужасно -- имѣть такую грубую и невоспитанную сестру. Вы не повѣрите, дорогой Левъ Ивановичъ, до чего я страдаю каждый разъ, встрѣчая ее... Вы знаете, какъ я боюсь за своего Петрушу... Онъ такой слабый, такой увлекающійся... Эта же женщина вѣдь на все способна: когда-то она увлекала его, когда онъ былъ еще шестымъ... она можетъ и теперь начать то же... Ей нѣтъ дѣла, что онъ мой мужъ... Это чудовище,.а не женщина...
-- Она ваша сестра, а каково намъ, совершенно чужимъ ей, терпѣть въ чужомъ пиру, похмелье, не имѣя возможности выгнать ее изъ своего дома,-- сухо замѣтилъ Чемезовъ въ отвѣтъ на ея слезливую жалобу.
-- Чѣмъ же мы-то тутъ виноваты, Левъ Ивановичъ?-- обидчиво сказала Марья Андреевна и надула губки.-- Вы себя называете чужимъ, однако, когда вопросъ зашелъ о нашемъ наслѣдствѣ, тогда вы не говорили, что вы чужой...
Лицо Чемезова перекосилось.
-- Съ вами трудно спокойно говорить,-- проговорилъ онъ, спѣша уйти.
-- Ахъ, и не говорите, пожалуйста,-- задорно сказала ему вслѣдъ Марья Андреевна.
Она постоянно такъ кончала всѣ разговоры съ Чемезовымъ, котораго она называла "противнымъ" и "бездушнымъ" за его заученныя сдержанность и холодность. Въ настоящее же время онъ былъ виноватъ уже тѣмъ, что она не могла отвести съ нимъ душу и вполнѣ излить свои опасенія по поводу пріѣзда сестры Зины, которая была способна, по ея мнѣнію, "погубить ея Петрушу". Вербный херувимъ, несмотря на свое глупо-невинное лицо, принадлежа къ числу тѣхъ людей, которые готовы бѣгать за каждой женской юбкой. Одной изъ тѣхъ юбокъ, за которыми онъ бѣгалъ передъ своею женитьбою, была и Зинаида Андреевна. Чуть не мѣсяцъ путался онъ съ нею и, можетъ-быть, пропутался бы и долѣе, если бы хватило денежныхъ средствъ на дальнѣйшее путаніе съ Зинаидой Андреевной, которую не даромъ прозвали знавшіе ее люди "бочкой Данаидъ". Она способна была пустить по міру любого богача и остаться такою же нищей, какою она была всегда. Одинъ изъ ея товарищей по сценѣ не даромъ говорилъ:
-- Это ее описывали подъ именемъ тощихъ фараоновыхъ коровъ, что съѣли семь жирныхъ коровъ, а жирнѣе сами не стали!..
-- И вы еще не повѣсились, не запили здѣсь отъ скуки?-- насмѣшливымъ тономъ допрашивала Зинаида Андреевна Петра Петровича, сидя въ саду и чертя узоры зонтикомъ но песку.
Снѣдаемая скукой въ "Грязищахъ", "Вороньи гнѣзда" тожъ, она забавлялась тѣмъ, что кокетничала напропалую съ Сельцовымъ и на каждомъ шагу то вышучивала его. то дразнила Марью Андреевну.
-- Нѣтъ, вѣдь мы же не живемъ постоянно въ деревнѣ; это только нынѣшнее лѣто... обстоятельства такъ сложились...-- началъ онъ защищаться.
-- А въ городѣ у васъ веселѣе? Маша менѣе наивничаетъ? Левъ Ивановичъ менѣе индѣйскимъ нѣтухемъ смотритъ? Адель менѣе усердно хлопочетъ о грошахъ и менѣе толкуетъ о потерѣ пары сношенныхъ носковъ?-- неугомонно допрашивала Зинаида Андреевна.-- Полноте, полноте, я вѣдь знаю эту жизнь, какъ свои пять пальцевъ... Сама все это пережила... Ужъ если сама Зоя отъ этой жизни въ какого-то пѣвчаго влюбилась, такъ ужъ что же тутъ говорить... Нѣтъ, я сбѣгу отсюда, не дождавшись даже смерти матери... Эти двѣ недѣли за два года мнѣ показались... Правда, я и отвыкла отъ всего этого... Удой молока провѣряютъ, яйца у куръ пересчитываютъ -- и въ этомъ вся жизнь...
-- Теперь, конечно, такое время, что не до веселья,-- пояснилъ со вздохомъ Петръ Петровичъ, принимая постный видъ.
-- А то повеселились бы?-- спросила она и засмѣялась вызывающимъ смѣхомъ.-- Помните, какъ тогда?.. Да, впрочемъ, теперь вамъ и не позволили бы! Какъ можно: женатый человѣкъ!.. А помните, хорошо было! Пикники, кутежъ, цыгане... Вы все тогда спустили, все до копейки!..
Онъ боязливо глянулъ куда-то въ сторону, не идетъ ли жена, и въ то же время его лицо озарялось плотоядной улыбкой. Зинаида Андреевна подмѣтила этотъ взглядъ, брошенный въ сторону, поняла его причину и засмѣялась еще сильнѣе неудержимымъ смѣхомъ. Ее забавлялъ этотъ страхъ молодого офицерика передъ женою.
-- Не бойтесь, Маша не придетъ!-- замѣтила она.-- Я опять умышленно перемѣнила мѣсто, чтобы она не нашла васъ... Надо же защищать своего друга...
-- Почему вы думаете, что я ея боюсь? Я вовсе ея не боюсь!-- сказалъ онъ, храбрясь.
Она, не обращая вниманія на его слова, продолжала разсказывать сквозь смѣхъ:
-- Не даромъ же она опасается за васъ. Вчера меня умоляла: "Шерочка, не отбивай его у меня... Душечка, ради всего святого не отбивай!.. Онъ у меня, милочка, такой увлекающійся. Ты шутишь съ нимъ, а онъ въ тебя и влюбиться готовъ..." Она не пеленаетъ васъ на ночь? Нѣтъ? Не можетъ быть!
Онъ пожалъ плечами, не зная, что ей отвѣчать на ея безцеремонныя шутки, и смотрѣлъ еще глупѣе обыкновеннаго.
-- И все попрежнему здѣсь и вамъ, и Льву Ивановичу нужно каждый грошъ вымаливать у женъ, у мамы, подробно объясняя, на что и для чего онъ нуженъ, выслушивая упреки за то, что недавно еще вамъ были даны деньги?.. Все по-старому нужно ждать высочайшаго разрѣшенія Евдокима, есть ли свободныя деньги, можно ли безъ ущерба для хозяйства сдѣлать выдачу?-- продолжала она вышучивать его.-- Вы какъ это дѣлаете: сперва дня три, поджавши хвосты, ходите, какъ коты около молока, ласкаетесь съ особенною нѣжностью къ своимъ повелительницамъ, не отставая отъ ихъ юбокъ, потомъ, когда онѣ въ духѣ, рѣшаетесь дрожащимъ голосомъ заявить: "мнѣ нужно пять рублей..."
-- Что вы выдумываете!-- проговорилъ недовольнымъ тономъ Петръ Петровичъ, теряя терпѣніе.-- Нельзя же такъ шутить! Есть всему предѣлъ!..
Онъ капризно надулъ свои пухлыя красныя губы.
-- Да вы не обижайтесь, прелестный мальчикъ! Вѣдь я же сама пережила здѣшніе порядки и бѣжала отъ нихъ,-- пояснила Зинаида Андреевна и въ комическомъ видѣ стала разсказывать:-- мнѣ, сестрѣ Зоѣ и покойному брату Аркашѣ также приходилось утягивать каждую тряпку, каждый грошъ выпрашивать. Клянчимъ-клянчимъ, ноемъ-ноемъ, бывало,-- наконецъ смилостивится maman и говорить: "Надо Евдокима Семеновича спросить, есть ли свободныя деньги..." А что теперь онъ: не командуетъ здѣсь, какъ прежде?..
-- Какое же онъ право имѣетъ командовать... Простой управляющій!.. Управляетъ покуда по-старому имѣніями, вотъ и все,-- небрежно отвѣтилъ Сельцовъ.-- Умретъ мамаша, тогда разсчитаемъ его.
-- А, можетъ-быть, Маша и Адель не захотятъ отпустить такого преданнаго имъ человѣка? Вы разсчитать захотите, а онѣ не согласятся. Нуженъ же и имъ тѣлохранитель!-- поддразнивала она Петра Петровича, зная, что онъ старается избѣгать разговора о Чебуковѣ, боясь даже и мысли о томъ, что его жена -- мужичья дочь, да притомъ еще незаконная.-- Кстати, о Чебуковѣ вспомнила... Что это дитя любви изъ себя представляетъ?
Сельцовъ вопросительно взглянулъ на нее, недоумѣвая, о комъ она говоритъ. О Чебуковѣ? Но развѣ онъ -- дитя любви?
-- О комъ вы говорите?-- спросилъ Петръ Петровичъ.
-- Ну, понятно, я не о самомъ Чебуковѣ говорю, а о Леонидѣ,-- пояснила она, видя его недоумѣніе.-- Что онъ изъ себя представляетъ? Я видѣла его въ эти дни за обѣдомъ: самъ дохленькій, молчитъ, сидитъ, опустивъ глаза... Что онъ. у васъ совсѣмъ идіотъ, что ли?
-- Странный онъ,-- сказалъ Петръ Петровичъ въ нѣкоторомъ раздумьи и началъ путаться:-- но нельзя сказать, чтобы онъ былъ глупъ... онъ даже... нѣтъ, онъ положительно не глупъ. Учится, читаетъ... Правда, людей онъ не любитъ... то-есть... не то что не любитъ... а знаете... какъ вамъ сказать...
Она перебила его громкимъ смѣхомъ:
-- Нѣтъ, нѣтъ, вы ужъ лучше но описывайте его; у васъ ничего изъ этого не выйдетъ...
-- Я, правда, не наблюдалъ за нимъ,-- сконфуженно началъ оправдываться Сельцовъ.
-- Потому что онъ мальчикъ, а не дѣвочка?-- спросила она.
-- Можетъ-быть,-- согласился онъ.
-- За дѣвочкой наблюдали бы?-- допрашивала Зинаида Андреевна.-- Особенно за смазливою? Да? Во всѣ щелки подсматривали бы?
Они оба стали смѣяться, глупо, сально, животнымъ смѣхомъ, (напавъ опять на излюбленную тему. Ихъ разговоры всегда кончались этимъ; безъ сальностей имъ было скучно. Они сальничали взапуски, наперебой, точно состязаясь въ этомъ спортѣ на призъ. Его херувимское личико точно лакомъ покрывалось и блестѣло въ тѣ минуты, когда онъ могъ вести вольные разговоры, сальничать, а она въ такія минуты дѣлалась совсѣмъ беззастѣнчивой и циничною, такъ что ее можно было принять за пьяную. Онъ въ армейскомъ полку, она на провинціальной сценѣ дошли до виртуозности но части распущенности...
-- Леня, Леня, не видалъ ли ты Петрушу? Гдѣ Петруша?-- раздавались между тѣмъ возгласы въ домѣ.-- Вотъ уже часъ, какъ я ищу его. Всѣ углы обѣгала...
Это волновалась и суетилась Марья Андреевна, налетѣвшая неожиданно на худощаваго, голубоглазаго юношу, проходившаго съ поникшей головой и засунутой за жилетъ рукой по залу.
-- Я не знаю,-- отвѣтилъ онъ тихо, отрицательно качнувъ головой.-- Онъ мнѣ не попадался.
-- Господи, опять гдѣ-нибудь забился съ Зиной!-- воскликнула она.-- Всякій день разные углы выбираютъ!.. Погубить, погубитъ она его, ужъ это я чувствую... Не могла отбить тогда -- отобьетъ теперь... Это чудовище, а не женщина!
Она побѣжала дальше искать мужа и ненавистную сестру. Леонидъ, не обращая на нее вниманія; пошелъ дальше по направленію къ послѣдней комнатѣ въ домѣ. Онъ осторожно подошелъ къ ней, чуть слышно отворилъ дверь и на минуту остановился на порогѣ, несмѣло всматриваясь въ фигуру лежавшей на постели женщины, точно опасаясь найти ее уже мертвой. Она, повидимому, сладко спала. Онъ осторожно на цыпочкахъ приблизился къ ней и сѣлъ на кресло. Это былъ обычный его постъ, на которомъ онъ проводилъ цѣлые часы въ послѣдніе мѣсяцы. Изъ всѣхъ живущихъ въ домѣ онъ одинъ оставался здѣсь, но-долгу слѣдя за больной, услуживая ей, передумывая тяжелыя думы...
Ему было о чемъ подумать...
Онъ просидѣлъ неподвижно съ полчаса, какъ вдругъ большія закашляла, какъ-то особенно тревожно заметалась, полуоткрывъ одинъ глазъ и видимо ничего не сознавая; потомъ, открывъ ротъ, она начала тяжело дышать, точно съ усиліемъ стараясь побольше глотнуть недостававшаго ей воздуха; наконецъ, она сдѣлала еще два-три усилія пошевельнуться, закрыла опять полуоткрывшійся глазъ и стала постепенно затихать. Минуты шли за минутами, а она уже не дѣлала ни малѣйшаго движенія, постепенно застывая... Это была смерть, первая смерть, которую видѣлъ юноша. Его поразило, что это было такъ просто, такъ спокойно; послѣ долгихъ страданій жизни, послѣ страшныхъ мукъ болѣзни -- незамѣтный переходъ къ полному успокоенію...
Юноша поднялся съ мѣста, поцѣловалъ въ похолодѣвшій лобъ покойницу, приложился къ ея безжизненной рукѣ и тихо, осторожной походкой, какъ бы боясь еще разбудить спящую, вышелъ изъ комнаты.
-- Тетя умерла!-- объявилъ онъ на ходу встрѣтившейся ему Аделаидѣ Андреевнѣ и пошелъ далѣе.
-- Какъ умерла? Когда?-- торопливо спросила Аделаида Андреевна.-- Кто же при ней былъ?
-- Кому же было быть? Я заходилъ посмотрѣть,-- отвѣтилъ онъ, не останавливаясь ни на минуту и направляясь въ свою комнату.
Онъ хорошо зналъ, какъ холодно и равнодушно относились всѣ въ домѣ къ больной. Ему не хотѣлось быть свидѣтелемъ фарисейскихъ слезъ...
Въ домѣ началась суета, бѣготня, шумъ. Въ душѣ всѣ радовались желанной развязкѣ.
Въ Севастополѣ во время осады мѣсяцъ службы считался за годъ, а время севастопольской кампаніи можно считать чуть не за вѣкъ по отношенію къ тому, чѣмъ была жизнь русскаго общества до этой кампаніи и чѣмъ была эта жизнь послѣ кампаніи. Бываютъ и въ отдѣльной человѣческой жизни, какъ и въ жизни цѣлыхъ обществъ, дни, недѣли, мѣсяцы, когда человѣкъ вдругъ словно вырастаетъ, мужаетъ, умнѣетъ, какъ будто надъ нимъ пронеслись не дни, не недѣли, не мѣсяцы, а долгіе-долгіе годы. Это такъ-называемые переломы въ жизни. Это то же, что кризисы въ тяжелыхъ болѣзняхъ.
Такой переломъ, такой кризисъ пережилъ Леонидъ Александровичъ во время болѣзни Евдокіи Яковлевны. До многаго онъ додумался во время этой болѣзни, ко многому присмотрѣлся, многое понялъ изъ того, на чемъ никогда не останавливались ни взглядъ, ни мысль въ скучной однообразной и однотонной прозѣ будничной жизни. Началъ онъ особенно сильно задумываться обо всемъ окружающемъ съ той минуты, когда Аделаида Андреевна неожиданно спросила у него:
-- Ты не знаешь, гдѣ у мамы ключи отъ ящика, лежащаго въ комодѣ?
-- Право, не знаю,-- отвѣтилъ онъ разсѣянно:-- кажется, тетя носила какой-то ключикъ на шеѣ съ крестомъ и ладанкой.
Это было во время суеты и хлопотъ послѣ перваго паралича, сдѣлавшагося съ Евдокіей Яковлевной и сильно опечалившаго мальчугана. Онъ горячо любилъ свою тетку, которая только съ нимъ и была неизмѣнно ласкова и добра.
-- А тебѣ на что онъ?-- спросилъ онъ двоюродную сестру, какъ онъ всегда до сихъ поръ называлъ Аделаиду Андреевну и ея сестеръ.
-- Какъ на что? У мамы тамъ лежатъ деньги... Сохрани Богъ, умретъ, такъ все растащуть,-- озабоченно пояснила Аделаида Андреевна.
-- Ну, стоитъ ли объ этомъ думать теперь, когда тетѣ такъ худо,-- простодушно замѣтилъ онъ.-- Мы же не нищіе, чтобы дрожать за каждый грошъ...
-- Мы! мы! Кто это "мы"?-- неожиданно загорячилась вѣчно спокойная Аделаида Андреевна.-- Ужъ не думаешь ли ты, что и ты наслѣдникъ?
-- Я ничего не думаю ни о какомъ наслѣдствѣ,-- сказалъ онъ просто, немного смущенный ея непривычною рѣзкостью.
-- И отлично дѣлаешь, потому что у тебя никакихъ правъ на это нѣтъ,-- пояснила она холодно, уже овладѣвая собою.
Затѣмъ этотъ разговоръ оборвался, но начались толки сестеръ о томъ, что онѣ не знаютъ, сколько имъ останется денегъ, что, можетъ-быть, онѣ останутся чуть не нищими. Мать вѣдь никогда не посвящала ихъ въ свои дѣла и всѣмъ распоряжалась сама съ помощью Евдокима Семеновича. Она усчитывала каждый грошъ. Можетъ-быть, она и точно не такъ богата, какъ всѣ думали. Раздѣлится все имѣніе и, можетъ-быть, гроши достанутся. Началось даже скаредничанье, начались жалобы на то, что у нихъ много выходить денегъ. Еще бы! столько лишнихъ ртовъ. Юношѣ стало казаться, что въ числѣ лишнихъ ртовъ считаютъ и его. Всякія странницы и богомолки, конечно, менѣе стоили, чѣмъ онъ. За него и въ гимназію платятъ, ему учителя музыки нанимаютъ, его и одѣваютъ щегольски. Да, это именно его считаютъ лишнимъ ртомъ. Не даромъ же кузина Адель попрекнула его: "Не думаешь ли ты, что и ты наслѣдникъ". Раза два Аделаида Андреевна, заставъ Леонида у постели больной, недовольнымъ тономъ замѣтила ему:
-- Чѣмъ бы здѣсь торчать безъ дѣла, приготовлялъ бы уроки! Если не выдержишь экзамена, то придется, можетъ-быть, неучемъ остаться. У насъ вѣдь нѣтъ капиталовъ особыхъ, чтобы на тебя тратиться.
Неужели же, въ самомъ дѣлѣ, ему даже курса не дадутъ окончить, если тетка умретъ? Куда же онъ тогда пойдетъ, что станетъ дѣлать? А музыка? Онъ такъ любитъ музыку. Его учитель пророчитъ ему блестящую музыкальную будущность...
Какъ-то разъ Леонидъ случайно услышалъ разговоръ сестеръ:
-- Ужъ не ждетъ ли онъ, чтобы мама пришла въ себя и надѣлила его деньгами?-- желчно говорила Аделаида Андреевна.-- Я теперь всякихъ мерзостей жду. Въ такихъ случаяхъ всѣ готовы грабить. Всѣ, точно вороны, чуютъ падаль...
-- Милочка, вѣдь у него и такъ есть свои деньги,-- замѣтила Марья Андреевна, слащаво заступаясь за Леонида.-- Чего же ему нужно еще?
-- Ну, какія-то три тысячи, что ли! Хочется, конечно, побольше,-- сказала Аделаида Андреевна.-- Подкидышъ! Постоянно поддѣлывался къ мамѣ!
Леонидъ Александровичъ впервые услышалъ, что онъ "подкидышъ".
Значитъ, Евдокія Яковлевна ему вовсе не тетка, Адель и Мари не кузины.
Такъ вотъ почему онъ скитался въ дѣтствѣ такъ долго изъ дома въ домъ, съ квартиры на квартиру, пансіонеромъ какихъ-то чужихъ женщинъ, которыя держатъ у себя разныхъ сиротъ и незаконнорожденныхъ дѣтей, кормясь на счетъ этихъ дѣтей. Именно у этихъ-то женщинъ онъ и захирѣлъ съ самаго ранняго дѣтства, такъ захирѣлъ, что потомъ въ холѣ и въ нѣгѣ едва могли поправить его здоровье. Только на восьмомъ году привезли его въ домъ женщины, которую называли его теткою и которая иногда навѣшала его. Домъ былъ богатый, обширный, весь утопавшій въ зелени сада, настоящій провинціальный барскій домъ; но здѣсь всѣ ходили почему-то въ черномъ, въ траурѣ, и онъ узналъ потомъ, что женщина, которую называли его теткою, очень недавно овдовѣла. Привезъ его сюда Евдокимъ Семеновичъ. Это была единственная личность, которую, кромѣ тетки, онъ зналъ съ колыбели. Каждый пріѣздъ Евдокима Семеновича къ нему, гдѣ бы онъ ни жилъ на хлѣбахъ, былъ для него великимъ праздникомъ. Евдокимъ Семеновичъ ласкалъ его, привозилъ ему гостинца, бранился изъ-за него съ содержательницами пансіонеровъ, дѣлалъ ему обновки. Такими же праздниками были для него пріѣзды тетки, но она ѣздила гораздо рѣже, чѣмъ Евдокимъ Семеновичъ, и почти постоянно плакала, лаская его. Начнетъ его цѣловать и плачетъ, называя его "своимъ сиротинкою". Онъ не зналъ, о чемъ она плачетъ, но ему было очень-очень жаль ее. Когда его привезли къ ней въ домъ, сначала зимою въ городъ, потомъ въ имѣніе на лѣто, онъ сталъ вполнѣ счастливымъ. Его не морили голодомъ, не держали въ душной комнатѣ, наполненной другими ребятишками, не ставили въ уголъ, не наказывали, не кричали на него. Здѣсь не было и взрослыхъ пансіонеровъ, которые драли бы его за вихоръ и отнимали бы у него ѣду. Онъ попалъ въ рай и, конечно, не спрашивалъ, почему прежде его не держали въ этомъ раю. Его любила не только тетка, довольно суровая съ своими собственными дочерьми, окруженная монахинями и странницами, полюбили даже эти дочери хозяйки дома, его кузины, обращавшіяся нерѣдко къ нему съ просьбами о томъ, чтобы онъ сказалъ ихъ матери, что онѣ "плачутъ", нуждаясь въ томъ или другомъ. Онѣ хорошо знали, что лучшаго ходатая и заступника за нихъ передъ ихъ матерью не могло быть, что не только она, но самъ Евдокимъ Семеновичъ легко поддавались на просьбы мальчугана. Леонидъ же всегда готовъ былъ исполнить желаніе кузинъ и ходатайствовалъ за нихъ, зная, какъ будутъ рады Адель и Маня, если онъ принесетъ имъ добрую вѣсть. Тетка въ этихъ случаяхъ говорила ему со вздохомъ:
-- Все-то ты за другихъ просишь. Кто-то только о тебѣ заботиться станетъ...
И онъ слышалъ не разъ, какъ она особенно мягко, точно не своимъ -- въ обыкновенныхъ случаяхъ сухимъ и желчнымъ -- голосомъ говорила Евдокиму Семеновичу:
-- Ангельская душа... въ кого, Богъ-вѣсть.
Ангельская душа! Дѣйствительно, онъ былъ ласковъ и добръ. Не потому ли, что онъ былъ глубоко несчастливъ въ первые годы своей жизни? Если бы дѣти были по натурѣ злопамятны, если бы именно имъ не была дана счастливая способность забывать быстро всѣ удары судьбы, всѣ невзгоды, то изъ него вышелъ бы, вѣроятно, странно озлобленный человѣкъ; изъ него же вышелъ человѣкъ, знавшій по опыту, что значатъ лишенія, что значатъ тычки и пинки, и въ то же время знавшій цѣну каждой ласки, каждаго выраженія вниманія, всего, что краситъ жизнь, что привязываетъ къ ней.
"Подкидышъ! подкидышъ!.. Нѣтъ ни отца, ни матери, ни родныхъ!.." Эта мысль клиномъ засѣла въ его головѣ послѣ того, какъ онъ услышалъ слова Аделаиды Андреевны о томъ, что онъ подкидышъ, что онъ поддѣлывался къ ея матери. Не безъ горечи вспоминалъ онъ, какъ онъ ходатайствовалъ въ дѣтствѣ за Адель и Маню, какъ говорила ему тетка: "За всѣхъ-то ты просишь. Кто-то только о тебѣ самомъ похлопочетъ".
"О, только не Адель!" -- проносилось въ его головѣ...
Но почему же его такъ любила тетка, почему его любилъ Евдокимъ Семеновичъ, почему они, суровые и непривѣтливые съ другими, прояснялись при немъ, точно отъ него падалъ на нихъ лучъ солнца, почему при жизни тетки не называли его подкидышемъ, и это прозвище вырвалось съ языка у Адели только во время безнадежной болѣзни той, которую онъ считалъ за тетку? Почему тетка до восьми лѣтъ не брала его къ себѣ и взяла въ свой домъ только послѣ смерти своего мужа? Не былъ ли ея мужъ главною помѣхою для принятія его въ ея домѣ? Не была ли она его матерью и только скрывала это почему-то, скрывала, пока не умеръ ея мужъ? Но, въ такомъ случаѣ, кто же былъ его отецъ? Не Евдокимъ ли Семеновичъ? Вѣдь онъ одинъ изъ всѣхъ мужчинъ ѣздилъ къ нему въ тѣ дома, гдѣ онъ жилъ въ дѣтствѣ пансіонеромъ. Онъ одинъ изъ постороннихъ мужчинъ былъ всегда ласковъ съ нимъ!
Гдѣ рѣшеніе этихъ вопросовъ? У кого спросить о томъ, что глубоко взволновало молодую душу?
На первой же панихидѣ Леонидъ, стоя у стѣны около Евдокима Семеновича, пристально вглядывался въ лицо, покойницы. Чѣмъ дольше онъ глядѣлъ на нее, чѣмъ живѣе представлялись ему ея прошлыя отношенія къ нему, тѣмъ яснѣе чутьемъ угадывалъ онъ, что она была ему не тетка. Глубоко взволнованный, весь охваченный страстнымъ желаніемъ узнать истину, онъ шопотомъ обратился къ Евдокиму Семеновичу съ вопросомъ:
-- Вѣдь она была моя мать? Да?
Евдокимъ Семеновичъ вздрогнулъ отъ неожиданности. Казалось, даже теперь онъ боялся, что кто-нибудь подслушаетъ ихъ.
-- Послѣ, послѣ, Ленечка!-- могъ только прошептать онъ юношѣ.
Панихида кончилась. Всѣ загасили свѣчи и поспѣшили разойтись. У стола, на которомъ лежала покойница, остались только Леонидъ и Евдокимъ Семеновичъ.
-- Ну да, она твоя мать,-- тихо сказалъ старикъ.-- Это что-жъ теперь таить. Скрыть только ей надо было тогда, при жизни мужа, что ты ея сынъ. Что дѣлать, въ жизни всяко бываетъ, Ленечка. Не убоялась бы ничего тогда -- и былъ бы ты законнымъ сыномъ. Все имѣніе къ тебѣ перешло бы. Ну, да что съ возу упало -- пиши пропало. Только мамаша поправила отчасти свою ошибку: завѣщаніе оставила, по міру ты не пойдешь, Богъ дастъ. Только бы все обошлось благополучно, голубчикъ.
Все это разсказалъ Леониду Евдокимъ Семеновичъ опасливо, шопотомъ, точно боясь, что кто-нибудь услышитъ ихъ. Леонидъ молчалъ и жадно вглядывался въ лицо покойницы, точно въ немъ было что-то новое для него: это не тетка, а мать -- мать, которая ни разу не смѣла назвать его своимъ сыномъ, которой онъ ни разу не сказалъ: "мама". Ему вспомнилось, какъ она когда-то. горько плача, говорила ему: "ахъ, ты мой сиротинушка!" Изъ его глазъ полились горькія слезы на руки покойницы.
-- Пойдемъ, Ленечка, пойдемъ!-- сказалъ Евдокимъ Семеновичъ, дотрогиваясь до его плеча.
Леонидъ очнулся.
-- А кто же былъ мой отецъ?-- спросилъ онъ, обращаясь къ Евдокиму Семеновичу.
-- Послѣ, послѣ, Ленечка, все ты узнаешь,-- отвѣтилъ опять съ прежнею опасливостью Евдокимъ Семеновичъ.-- Нельзя теперь говорить. Вотъ, Богъ дастъ, все устроится, уляжется, завѣщаніе войдетъ въ силу... И времени-то не много осталось ждать. Все узнается тогда... Теперь-то лишняго говорить не надо...
Онъ говорилъ и ласково гладилъ взволнованнаго, еще отиравшаго слезы юношу по головѣ, а у того сильно билось сердце и какой-то тайный голосъ подсказывалъ:
"Ото и есть твой отецъ!"
Въ домѣ покойной Звегинцевой всѣхъ занималъ вопросъ о содержаніи духовнаго завѣщанія. Въ ожиданіи вскрытія этого завѣщанія Чемезовъ и Чебуковъ не теряли времени и, какъ настоящіе дѣльцы, работали надъ приведеніемъ въ ясность всѣхъ дѣлъ, которыя велъ еще при покойной барынѣ Евдокимъ Семеновичъ...
Время подходило къ осени, и семья собиралась въ городъ.
Въ деревнѣ жилось всегда тихо и скучно, а теперь и подавно. Особенно сильно скучала Зинаида Андреевна, давно привыкшая къ шуму театровъ, ресторановъ, загородныхъ гуляній.
-- Боже мой, неужели же нужно ждать до зимы вскрытія духовнаго завѣщанія?-- жаловалась она послѣ смерти матери, такъ какъ ей уже давно до тошноты надоѣло жить бъ родномъ домѣ.
Ее уже не тѣшили даже бесѣды съ Петромъ Петровичемъ и насмѣшки надъ Марьей Андреевной.
-- И я не понимаю, что могла маменька написать въ духовной; насъ всего четверо, значить, очень просто было раздѣлить все на четверыхъ безъ всякаго духовнаго завѣщанія,-- ныла пріѣхавшая къ самымъ похоронамъ матери Зоя Андреевна.
-- Четверо! четверо!-- передразнила ее съ ироніей Зинаида Андреевна.-- Можетъ-быть, и шестеро найдется, Евдокимъ Семеновичъ да Леонидъ, можетъ-быть, пристегнуты. Тоже ни для кого не тайна, какую роль игралъ при maman этотъ старый угодникъ женщинъ и кто былъ этотъ подкидышъ.
-- Зина, р ади Бога, не говори такъ про маменьку,-- молящимъ голосомъ воскликнула Зоя Андреевна.-- Мы дѣти и не должны судить мать.
-- Дѣти! дѣти!.. У самихъ у насъ могъ бы быть десятокъ дѣтей,-- съ насмѣшкой сказала Зинаида Андреевна.-- Нашла тоже несмысленочковъ!
-- Ахъ, Зина, какія вещи ты говоришь!-- застѣнчиво произнесла Зоя Андреевна.
-- А ты со своимъ пѣвчимъ о какихъ вещахъ говорила?-- съ насмѣшкой въ голосѣ спросила Зинаида Андреевна.
-- Тебѣ грѣхъ, тебѣ грѣхъ попрекать меня старымъ!-- захныкала Зоя Андреевна.-- Я, можетъ-быть, кровавыми глазами отмолила этотъ проступокъ, а ты попрекаешь...
Эта уже довольно перезрѣлая дѣвушка, съ покрытымъ прыщиками лицомъ, съ вѣчно слезящимися глазами, съ плаксивымъ голосомъ, была яркимъ контрастомъ съ Зинаидой Андреевной, которая, будучи на годъ старше сестры, казалась на десять лѣтъ моложе ея и, особенно со сцены, еще завлекала провинціальную публику, и армейскихъ офицеровъ, и кутящихъ купчиковъ своею красотою, своею бойкостью и своею неразборчивостью по части сердечныхъ сближеній. Зоя Андреевна, не красивая, не смѣлая, напротивъ того, сдѣлала въ своей жизни только одинъ проступокъ и, выгнанная за него изъ дому матерью, вѣчно ныла и плакала о невозвратномъ.
-- Да, наконецъ, мнѣ неудобно киснуть здѣсь, когда скоро начнется зимній сезонъ,-- заявила Зинаида Андреевна, пропуская мимо ушей нытье Зои Андреевны.-- Я и такъ чуть не половину лѣта потеряла...
-- Но развѣ непремѣнно надо намъ здѣсь дожидаться вскрытія духовнаго завѣщанія?-- сказала Зоя Андреевна.
-- Господи, какъ ты глупа! Развѣ я остаюсь здѣсь по доброй волѣ? У меня гроша за душой нѣтъ, чтобы выѣхать,-- пояснила Зинаида Андреевна.-- Я ужъ и то думала у Мани попросить денегъ: скажу, что если она дастъ, то оставлю въ покоѣ ея Петрушу, а то такъ отобью его...
-- Ахъ, тебя, право, не поймешь, когда ты шутишь, когда нѣтъ. Развѣ можно намъ, дѣвушкамъ, говорить такія вещи,-- упрекнула ее Зоя Андреевна.