Книговод

Блуждающая искра

Купер Джеймс Фенимор


Фенимор Купер

Блуждающая искра

Роман

  
   Фенимор Купер. Полное собрание романов. Под редакцией Н. Могучего. Том XII. М.-Л., "Земля и фабрика", 1927
  

J. FENIMOR COOPER

WING AND WING OR LA FEU FOLLET

  

Предисловие

   Драматический эпизод борьбы французского корсара против превосходных сил английского военного флота, послуживший основой для сюжета "Блуждающей Искры", развертывается на фоне больших исторических событий.
   Коротко напомним о них читателю.
   1799 год - последний год французской республики. В этот период французская буржуазия от ломки монархического государственного аппарата перешла к укреплению своей диктатуры и беспощадно подавляла остатки демократического движения революционной мелкой буржуазии и немногочисленного пролетариата. Опираясь на победоносную армию, буржуазия подготовлялась к организации твердого порядка, получившего в руках честолюбивого генерала Бонапарта название Французской империи.
   В этих условиях борьба между Францией и Англией объективно перестала иметь даже намек на борьбу освободительного движения против монархического принципа. Дальновидные современники (в роде английского депутата Палаты Общин -- Джекинсона) прекрасно понимали, что война Англии с Францией есть борьба против возможного опасного конкурента в мировой торговле и эксплоатации колониальных народов. С другой стороны, свою политику завоеваний - на континенте Европы, в Африке (египетский поход Наполеона) и в Азии (план поднятия восстания в Индии) - французская буржуазия выявляла весьма наглядно...
   События в романе происходят в пору больших неудач Франции. Французскому и союзным ему, испанскому и голландскому, флотам англичане нанесли большое поражение и вновь утвердили свое господство на морях, блокируя французские порты. Австрия, Россия и Турция вступили в союз с Англией.
   Попытки революционного движения, начавшиеся в Италии под влиянием ранее победоносного похода французов к Риму, были беспощадно подавлены, при прямом содействии британского флота.
   Франция должна была отказаться от большой морской войны и вновь обратиться к защите своих границ. При таком положении дел ловкие партизаны, типа "Блуждающей Искры", приобретали немаловажное значение. Их булавочные уколы, постоянные мелкие набеги должны были тревожить торговлю Англии и ее союзников и напоминать о силе французской республики...
   Разумеется, моряки, шедшие на такое тяжелое и опасное дело, набирались из энтузиастов, еще не успевших разглядеть за трехцветным знаменем "свободы, равенства и братства" его торгово-капиталистической, хищнической природы. Такими и представляются нам командир и экипаж "Блуждающей Искры".
   Для нашего времени социальный анализ, изображение характеров и отношений между ними в "Блуждающей Искре" -- малоубедительны, поверхностны, архаичны. Однако Фенимор Купер имеет и в этом романе свои несомненные достоинства. Хорошо показаны: религиозные предрассудки, связывающие девушку по рукам и ногам, мешающие ей взять счастье, пойти одним путем с любимым человеком; ограниченное самодовольство и тупой мещанский эгоизм обывателей итальянской провинции и их сановного начальства; и, наконец, порядки королевского британского флота. "Великий" адмирал, повинующийся авантюристке, уже для Фенимора Купера не существовал в том ореоле, который ему создала официальная английская история. Для нас он четко выступает -- как славный предшественник нынешних массовых убийств в Китае...
   Век с четвертью изменил лишь географию и размеры действий британских моряков. От Неаполя они прошли путь к Шанхаю и Кантону; от одиночных виселиц -- к массовым расстрелам. Палочная дисциплина, лицемерие и эгоизм, нежелание действовать сообща -- такова настоящая картина английского королевского флота...
   Каким великолепным контрастом этим служакам является молодой командир "Блуждающей Искры", который выполняет не внешний казенный долг, а волю своего свободного существа, потому что считает себя занимающим участок революционного фронта!..
   Штат Нью-Йорк и до провозглашения независимости Соединенных Штатов представлял значительный центр торгово-капиталистических элементов молодой страны. Фенимор Купер возвращает читателя к концу XVIII столетия, и сам, будучи воплощенным поклонником этой бурной романтической полосы развития торгового капитала, -- красочно изображает морскую торговлю той поры. Мы не боимся утверждать, что некоторые страницы этого занимательного романа могут составить блестящие страницы в художественной хрестоматии по истории экономического быта.
   Нам тошны и чужды расчеты молодого владельца Клаубонни о том, сколько и когда он отложил фунтов стерлингов или долларов. Но мы не можем не восхищаться отвагой людей, отправлявшихся на утлых парусниках в двухлетние странствования по морям всего земного шара: за мехами -- к неизвестным берегам, за пряностями -- в Китай, за промышленными товарами -- в старую Англию, и т. д.
   От Кронштадта до Новой Земли и от Малакки до Бостона, то воюя, то скупая товары, то терпя кораблекрушения, то попадая в плен -- проходят годы повествователя. И всегда он остается верен голосу бодрой и действенной жизни.
   Высокий жизненный тонус, несмотря на мещанскую организованность кругозора, патриархально-фермерские идеалы, делает настоящую книгу Фенимора Купера одним из наиболее значительных произведений этого писателя. Ее традиция -- сила и бодрость -- перешла в новой американской литературе -- к революционному Джеку Лондону. В новой переплавке она несомненно станет традицией и пролетарской приключенческой литературы. Вот -- основания горячо рекомендовать эту книгу нашему читателю. Что касается характера торговли с индейцами и другими туземными народами, обращения с матросами и неграми -- указывать на них советскому читателю нет нужды. Мы предупредили в самом начале, что он будет иметь дело со страницей из истории торгового капитала. А известно, что на знамени его было написано: выгода. Выгода, каким бы хищничеством, вымогательством, обманом она ни достигалась...
  

БЛУЖДАЮЩАЯ ИСКРА

  

ГЛАВА I

   Красота Тирренского моря {Тирренское море -- часть Средиземного моря от Лигурийского залива до острова Сицилии.} прославлена еще со времени Гомера {Гомер -- древнейший греческий поэт, который, по преданию, жил в IX веке до нашей эры. Прежде считали Гомера автором "Илиады" и "Одиссеи".}. Вообще все путешественники считают область Средиземного моря, с его извилистыми, прихотливыми берегами, с Альпами и Апеннинами, выдающейся страною по климату, плодородию почвы и красоте местоположения. Этот чудный уголок, где с одной стороны -- беспредельное море, усеянное живописно-оснащенными судами, а с другой -- высокие башни на утесистых горах, представляет совершенно особый мир. Он не только приковывает к себе очарованного путешественника, но навсегда остается одним из чудных воспоминаний прошлого.
   В течение многих веков турки и мавры {Mавры -- жители древней Мавритании, смесь арабов и берберов.} делали для европейцев опасным плавание вдоль цветущих берегов Средиземного моря. После изгнания мавров из Испании {Изгнание мавров из Испании -- при короле Фердинанде-католике в 1494 году.} это море сделалось ареною борьбы между самими победителями.
   Особенно памятны события с 1790 по 1815 г., сделавшиеся достоянием истории. Тогда каждый месяц приносил известия о победе или поражении, о низложении правительств или завоевании какой-либо области.
   Под вечер прекрасного августовского дня 1798 года легкое судно входило в канал Пиомбино {Пиомбино -- канал между о. Эльбой и Италией.}, подгоняемое благоприятным ветерком. Оснастка судов Средиземного моря вошла в поговорку, благодаря их изысканной красоте. Это суда разных типов и носят различные названия. Появившееся в канале судно представляло трехмачтовый люгер {Люгер -- мелкое парусное судно для дозорной службы.} с огромным надутым парусом, черным кузовом, оживленным одной небольшой красной каймой, и с таким же высоким планширом {Планшир -- горизонтальный брус, положенный вдоль борта судна.}, что из-за него виднелись одни только шляпы более высоких матросов. Новоприбывшее судно казалось подозрительным, и не один даже простой рыбак не решился бы подойти к нему на расстояние выстрела, пока не определятся яснее его намерения. Морские разбойники нередко появлялись у берегов.
   Люгер был в полтораста тонн {Тонна (грузовая) -- 1 189 куб. метров.} водоизмещения, но черный цвет, в который он был окрашен, значительно скрадывал его размеры, к тому же он глубоко сидел в воде. Парус на нем был двойной, то-есть состоял как бы из двух крыльев, которыми он взмахивал, как птица, сильно смущая толпившихся на берегу моряков, внимательно следивших за всеми его движениями и поверявших друг другу свои сомнения. Все это происходило на каменистом мысе, возвышающемся над городом Порто-Феррайо на острове Эльбе. Небольшая гавань этого города совершенно невидима с моря, как будто она нарочно желает укрыться от неожиданных посещений подозрительных гостей. Однако, несмотря на свои небольшие размеры, гавань была достаточно укреплена на случай необходимости защищаться от неприятеля.
   С набережной, тесно застроенной домами, обитатели, привлеченные слухами о появившемся иностранном судне, бросились на мыс, и на улицах города было пусто. Приближение люгера к этому сравнительно мало посещаемому порту произвело на его простодушных моряков такое впечатление, какое вызывает появление ястреба среди скромного пернатого населения птичьего двора. Делались различные предположения относительно характера и цели посещения этого судна.
   Томазо-Тонти был старейшим моряком острова Эльбы, и его мнения, как человека опытного и вообще благоразумного, пользовались общим доверием, раз дело касалось моря. Кто бы ни прибыл в город -- купец, трактирщик, рудокоп, -- его первой заботой было разыскать Мазо, или Тонти -- так как он известен был одинаково под обоими этими именами -- и обратиться к нему со всеми своими сомнениями.
   Сейчас толпа человек в двести окружала старого моряка; взрослые и дети держались так, чтобы не загораживать ему вида на море. Одни старики, -- его сверстники, не стеснялись высказывать свои предположения, и Тонти не мешал им говорить, но сам высказывался очень мало и осторожно, чему и обязан был приобретенной им репутацией, так как всегда заставлял предполагать, что знает больше того, что высказывает. В данном случае из осторожности ли или потому, что действительно нелегко было остановиться на каком-нибудь определенном предположении, -- но он упорно молчал, и его пасмурное лицо не предвещало ничего хорошего.
   Весть о появлении иностранного судна не могла не привлечь на мыс порядочного количества женщин.
   Большинство из них протеснилось, насколько можно было, ближе к старому лоцману, чтобы первыми узнать и распространить новость. Но, повидимому, среди самых молодых девушек была своя толковательница: по крайней мере человек двадцать самых хорошеньких из них окружило Джиту.
   Надо сказать, что все население города составляли купцы, ремесленники и рыбаки, потом несколько чиновников, два-три священника, адвокат и доктор.
   Губернатором острова был один высокопоставленный тосканец {Тосканец - уроженец Тосканы, бывшего итальянского герцогства.}, но его посещения были очень редки, а его заместитель был слишком "свой человек", чтобы напускать на себя важность.
   Подругами Джиты были купеческие дочери, умевшие немного читать, посещавшие иногда Ливорно {Ливорно - порт в средне-итальянской провинции того же названия.} и водившие знакомство с ключницей заместителя губернатора, а потому считавшие себя выше любопытной толпы. Сама Джита тем влиянием, которое приобрела над своими сверстницами, обязана была лишь своим личным качествам, так как никому не было известно ни ее общественное положение, ни даже фамилия. Всего только шесть недель тому назад ее привез на остров и поместил к содержателю гостиницы, Христофору Дови, человек, выдававший себя за ее дядю. Эти качества были: здравый смысл, решительный характер, -- скромность, грация и неотразимо привлекательное личико. Никто и не подумал ни разу осведомиться об ее фамилии, да и она сама, повидимому, считала совершенно ненужным упоминать о ней; с нее совершенно достаточно было имени Джиты, под которым и знали ее все, хотя и были еще две-три другие Джиты на острове.
   Все знали, что Джита путешествовала, так как она на виду у всех приехала на фелуке {Фелука -- небольшое парусное судно прибрежного плавания.}, как говорили из Неаполитанской области. Если это была правда, то она являлась, по всей вероятности, единственной девушкой на острове, видевшей вулкан Везувий и те чудеса Италии, с которыми разве один Рим может поспорить. Поэтому естественно было предположение, что Джита могла высказать основательное суждение об иностранном судне. Но окружавшая Джиту молодежь, несмотря на все свое уважение к ней, далеко не отличалась сдержанностью верных почитателей Тонти; им всем приятно было слушать свои собственные молодые голоса, и они звонко и наперерыв высказывали самые невероятные предположения. Одна девушка даже усомнилась в реальности судна, предлагая принять его за игру воображения. На это другая заметила, что теперь не время для чудес, так как прошли и пост, и праздник Пасхи. Это объяснение вызвало общий смех. Затем решено было, что это, действительно, настоящее судно, хотя и не похожее на известные им.
   Джита задумалась не менее самого Тонти, хотя и совершенно по другой причине. Ее глаза не отрывались от люгера. Если бы кому-нибудь было время наблюдать за выразительным, подвижным лицом молодой девушки, то он был бы поражен быстрой сменой отражавшихся в нем впечатлений. Оно то выражало тревогу, почти печаль, то озарялось лучом радости и счастья; румянец то исчезал с ее щек, то горячо разливался, и ярко блестели глубокие, темные, большие, синие глаза. Но обо всех этих превращениях даже не подозревала столпившаяся около нее шумная и болтливая молодежь.
   Тем временем на скалу забрался градоначальник, Вито-Вити, и отдувался, как кит, вынырнувший на поверхность моря подышать воздухом.
   -- Что ты скажешь об этом судне, Мазо? -- спросил чиновник, считая себя по своему положению в праве адресоваться к любому из граждан.
   -- Я полагаю, что это люгер, синьор, -- лаконически и совершенно верно ответил старый моряк.
   Синьор Вити был несколько шокирован лаконичностью ответа.
   -- И вы согласны под присягою подтвердить ваше уверение? -- снова обратился он к Тонти.
   Тонти, честный до щепетильности, даже, помимо всякой присяги, еще внимательнее всмотрелся в приближавшееся иностранное судно и снова повторил свое первое предположение.
   -- А могли бы вы мне сказать, почтенный Тонти, какой национальности принадлежит этот люгер? Вы, конечно, понимаете, насколько важен этот вопрос в наше беспокойное время.
   -- Вы совершенно правы, синьор подеста, так как если это судно алжирское, марокканское или французское, то его появление на Эльбе не доставит большого удовольствия. Но я должен попросить у вас разрешения подождать с ответом, так как мне надо ближе рассмотреть это судно.
   Против благоразумности такого решения возражать было нечего, и градоначальник умолк. Но тут, обернувшись, он увидел Джиту, с которой познакомился и о которой составил очень хорошее мнение во время ее визита к его племяннице. Желая воспользоваться случаем поболтать с нею, он обратился к ней с приветливой улыбкой:
   -- Вот задача нашему бедному моряку: он уверяет, что это люгер, но затрудняется определить его национальность.
   -- Это действительно люгер, синьор, -- сказала Джита, глубоко вздыхая.
   -- Как! Вы такой знаток в распознавании судов на расстоянии мили?
   -- Я думаю, что это расстояние не более полумили, а что касается определения национальности, то мы ее можем узнать только тогда, когда они поднимут свой флаг...
   -- Ты совершенно права, милое дитя, и они должны его выкинуть! Ни одно судно не имеет права приближаться к порту, не выкинув своего флага. Друзья мои, -- обратился он к окружающим, -- заряжены ли пушки?
   Получив утвердительный ответ, градоначальник поспешил к дому губернатора, и пять минут спустя показались солдаты, которые направили пушку в сторону люгера. Молодые девушки заранее затыкали себе уши и волновались. Джита, сильно побледнев и стиснув руки, внимательно следила за всеми приготовлениями. Наконец, она не в силах была более молчать.
   -- Вы, конечно, не направите выстрела в люгер, синьор градоначальник! -- тревожно воскликнула она.-- Я не встречала на юге такого способа заставлять поднять флаг.
   -- О, вы не знаете храбрости наших солдат, синьорина! -- самодовольно отвечал тот. -- Мы можем заставить трепетать Францию!
   Раздался выстрел. Девушки с визгом бросились -- кто в сторону, кто на землю; Джита, бледная, не отрывая глаз, следила за полетом ядра, не долетевшего до люгера и затонувшего в воде.
   -- Какое счастье! -- прошептала она, и на губах ее появилась довольная и несколько ироническая улыбка.
   -- Славный удар, настоящий удар, прекрасная Джита! -- воскликнул градоначальник, отнимая руки от своих ушей. -- Еще два-три таких выстрела, и этот иностранец научится уважать тосканцев. Ну, что ты скажешь, честный Мазо? Объявит нам теперь этот люгер свою национальность или предпочтет еще испытать наши силы?
   -- Если они благоразумны, они поднимут флаг; но я что-то не вижу никаких к тому приготовлений.
   Действительно, люгер, повидимому, не торопился удовлетворить любопытство жителей. Два-три матроса поднялись на мачты, но, очевидно, совершенно игнорируя полученное с берега приветствие. Затем люгер несколько уклонился, как бы желая обойти мыс, и береговая артиллерия смолкла; но вот он вдруг быстрым движением направился прямо в канал, и его встретили новым выстрелом, при чем (как бы подтверждая восторженные похвалы градоначальника местному гарнизону) ядро в виде разнообразия упало на этот раз позади судна.
   -- Очевидно, теперь уже понято ваше желание, синьор градоначальник, -- живо обернулась к нему Джита, -- и они не замедлят его исполнить. Ведь не будут больше стрелять, не правда ли?
   -- К сожалению, солдаты одного с вами мнения, синьора, они уже складывают свое оружие. Очень жаль, так как теперь они, наверное, попали бы в самый люгер; до сих пор вы видели одни приготовления.
   -- Этого было вполне достаточно, -- улыбнулась Джита; она снова получила способность улыбаться, когда убедилась, что стрелять больше не будут.
   -- Но посмотрите, синьор, люгер готов удовлетворить ваше желание.
   Прекрасное зрение не обмануло Джиту, а минуты через две и для всех стало очевидным, что сейчас поднимут флаг. Общее нетерпение увеличилось, все напряженно глядела на иностранное судно; наконец, флаг был поднят: белый флаг с красным крестом.
   -- Английское судно! -- воскликнул Мазо. -- Я так и предполагал, но не был вполне уверен.
   -- Истинное счастье иметь около себя в настоящее тревожное время такого моряка, как вы, почтенный Мазо! Но удивительно! Что побудило это маленькое судно пуститься в такое далекое путешествие? Оно как будто желает обойти наш порт.
   -- Повидимому, -- с легким вздохом отозвалась Джита. -- Но это несомненно английский люгер; мне знаком английский флаг.
   -- Ваш дядя ведь на континенте в настоящее время? -- вкрадчиво спросил ее градоначальник, подозрительно всматриваясь в выражение ее лица.
   -- Я так думаю, синьор, -- отвечала Джита. -- Но я мало знаю о его делах, кроме одного, что как раз в настоящее время могу ожидать его сюда. Ах, взгляните, люгер заворачивает к нам.
   Теперь все устремились с мыса, чтобы встретить на набережной нежданного гостя. Мазо и градоначальник открывали шествие, а молоденькие девушки с Джитой с любопытством спешили за ними. Скоро все разместились вдоль набережной и на ближайших лодках, а иностранное судно, пользуясь легким попутным ветром, грациозно и плавно входило в широкую и глубокую бухту.
  

ГЛАВА II

   Почти стемнело, когда прибывшее судно бросило якорь в Порто-Феррайо. Удовлетворив свое праздное любопытство, толпа начала понемногу расходиться. Синьор Вити ушел последним, считая необходимым свое присутствие при посещении города иностранным судном "в настоящее тревожное время". Но, несмотря на всю суетливую деловитость Вито-Вити, от его внимания совершенно ускользнуло то обстоятельство, что люгер стал на якорь таким образом, что очутился вне выстрелов со стороны местных укреплений, сохраняя при этом для себя лично полную возможность самообороны в случае нападения. Но градоначальник вообще мало знал и думал о направлении пушечных ядер, лишь бы они не трогали его самого.
   Из всей недоверчивой, боязливой и любопытной толпы, после того, как люгер бросил якорь, только Томазо и Джита оставались на набережной. Они не сводили с него глаз. На обычный служебный вопрос: "Кто и откуда?" со стороны карантинных чиновников -- с судна дан был вполне ясный ответ: из Англии, через Лиссабон и Гибралтар. Упоминание этих мест подействовало успокоительно -- оттуда нечего было ждать какой-либо заразы. Но когда дело дошло до названия судна, то произошла общая заминка.
   -- "Крыло и Крыло"! -- отвечали с люгера.
   Услышав это странное название карантинный персонал был вынужден обратиться к помощи переводчика, который в свою очередь оказался далеко не на высоте своего призвания и нисколько не посодействовал уяснению непонятных слов. После нескольких перекличек на люгере подняли новый флаг с изображением на нем двух распростертых крыльев, между которыми ютился маленький люгер; в общем это изображение несколько напоминало летящего херувима и до некоторой степени дало наглядное объяснение названию "Крыло и Крыло", что послужило к общему успокоению и удовольствию.
   Томазо и Джита дольше всех оставались на набережной. Лоцман, как называли Тонти за его основательное знание всего побережья, при чем ему даже нередко приходилось руководить плавающими у острова судами, перебрался на палубу одной из фелук, откуда ему очень удобно было наблюдать за иностранным люгером. Джита осталась на набережной, избегая непосредственного столкновения с матросами, но и не теряя из виду люгера.
   Прошло, однако, по крайней мере полчаса, пока, наконец, с люгера спустили шлюпку. Уже совсем стемнело, когда эта шлюпка подъехала к лестнице у пристани и к ней спустились двое таможенных чиновников. Прибывший моряк показал им свои бумаги, которые, повидимому, оказались в исправности, а потому ему позволили подняться на берег. Джита подошла к группе. Она была так плотно окутана широкой тальмой {Тальма - накидка.} что ее почти не было возможности узнать, но сама она внимательно всматривалась в черты лица и во всю фигуру незнакомца. Она казалась удовлетворенной результатом своего осмотра и немедленно исчезла. Между тем Тонти поднялся с своей фелуки на набережную и сказал незнакомцу:
   -- Синьор, его сиятельство градоначальник приказал мне передать вам его приглашение пожаловать к нему; он живет поблизости и будет очень огорчен, если вы не окажете ему этой чести.
   -- Его сиятельство не такое лицо, которое удобно было бы огорчать, -- отвечал незнакомец на весьма хорошем итальянском языке, -- и я немедленно отправлюсь к нему.
   Он обернулся и приказал привезшим его матросам вернуться на люгер и ждать условного сигнала, чтобы приехать за ним.
   Провожая его к Вито-Вити, Томазо не упустил случая предложить незнакомцу несколько вопросов, желая выяснить себе некоторые, еще продолжавшие его смущать подробности.
   -- Скажите, синьор капитан, давно ли англичане обзавелись люгерами? Кажется, ваша нация предпочитала до сих пор другие формы судов?
   Незнакомец громко расхохотался.
   -- Видно, вам недалеко случалось плавать, а в Ламанше, должно быть, и совсем не были, если не знаете, что на острове Гернсей люгера предпочитают всем другим судам.
   Мазо признался, что не имеет никакого понятия об этом острове.
   -- Гернсей -- остров, и хотя он уже веками находится во власти англичан, но население в нем больше чем наполовину французское; имена и обычаи там по преимуществу французские.
   Томазо промолчал. Если ответ незнакомца не был злостным вымыслом, то рассеивались все его подозрения по поводу слишком французского характера оснастки корабля; но он, конечно, не имел никаких оснований не доверять искренности капитана.
   На всякий случай Томазо Тонти передал градоначальнику все, что успел узнать, а также и все свои подозрения.
   Выслушав Мазо, градоначальник поспешил присоединиться к незнакомцу; но в комнате было так темно, что они едва могли различать лица друг друга.
   -- Синьор капитан, -- обратился градоначальник к приезжему, -- надеюсь, вы позволите мне проводить вас к вице-губернатору, который ожидает вас и желает приветствовать.
   Он говорил так вежливо, и предложение его было так естественно, что капитану нельзя было не дать своего согласия. Они отправились, и капитан с легкостью молодого человека взобрался на гору, где находился дом вице-губернатора.
   Андреа Баррофальди, вице-губернатор, был человеком довольно начитанным, отчасти даже причастным к литературе. Он уже десять лет занимал настоящую должность и знал основательно свое дело, но в практической жизни был таким же простаком, как и его друг градоначальник.
   Придя в помещение Баррофальди, градоначальник оставил на время капитана в первой комнате, желая предварительно переговорить с вице-губернатором без свидетелей. Через несколько минут он вернулся за ним.
   В освещенной комнате синьор Вити мог разглядеть капитана. Это был человек лет двадцати шести, высокого роста, стройный, крепкого сложения; на нем изящно сидела его форма морского офицера, и более опытный глаз сразу заметил бы в нем совершенное отсутствие простоты, характеризующей моряков-англичан. Черты его лица не имели ничего общего с наружностью этих островитян, они были строго классические, в особенности рот и подбородок; щеки были бледны, цвет кожи в общем смуглый. Его глаза были черные, как агат, лицо обрамлено черными бакенбардами. В общем, лицо его было поразительно красиво, точно слепок с древней медали, а при улыбке, оживлявшей его, становилось неотразимо привлекательно. Тем не менее в нем не было ничего женственного: голос мужской, при всей своей мягкости, взгляд твердый, члены гибкие, сильные и пропорционально сложенные.
   Вице-губернатор и градоначальник были поражены таким богатым соединением внешних преимуществ и, после обычных приветствий, не могли отвести от него глаз. Когда затем все сели по приглашению Баррофальди, то вице-губернатор заговорил:
   -- Мне сообщили о прибытии в наш порт английского судна, синьор капитан.
   -- Совершенно верно, синьор, я служу под этим флагом.
   -- Вы англичанин? Как прикажете записать вас в нашу книгу? -- и вице-губернатор через очки окинул его несколько подозрительным взглядом.
   -- Джэк Смит,-- отвечал моряк, делая две ошибки в произношении, ускользнувшие от Баррофальди.
   -- А название вашего люгера, синьор? -- продолжал вице-губернатор, не отрывая пера от бумаги в ожидании ответа.
   -- "Крыло и Крыло", -- отвечал моряк, снова делая ошибки в произношении. Вице-губернатор записал название, но затем попросил объяснений у капитана.
   -- Видите ли, на нашем судне двойной парус -- по одному с каждой стороны, и они надуваются наподобие крыльев птицы -- отсюда название.
   -- Но давно ли англичане стали строить люгера? До сих пор это были излюбленные французские суда?
   -- А, я понимаю, вы подозреваете во мне француза, или испанца, или я не знаю кого; но я могу вас успокоить: я англичанин и состою на службе английского короля.
   -- Ваш люгер принадлежит к королевскому флоту или разъезжает по поручению корсара {Корсар -- капер -- так назывались частные лица, которые с разрешения своих правительств вооружали суда и во время войны захватывали торговые суда неприятеля, а также нейтральные, перевозившие неприятеля. Эти призы составляли доход корсаров. В общем это были морские партизаны.}?
   -- Разве я похожу на морского разбойника? -- обидчиво спросил капитан. -- Вы оскорбляете меня вашим предположением.
   -- Простите, синьор, нам поневоле приходится быть очень осторожными на нашем уединенном острове в настоящее смутное время. По поводу некоторых подробностей в оснастке вашего судна у нас явились некоторые сомнения, и мне прежде всего необходимо уяснить себе вашу национальность.
   -- О, сделайте одолжение. Я совершенно разделяю и ценю вашу осторожность и готов вам помочь; но как? Не угодно ли вам поехать со мной на мой люгер и лично осмотреть его? Мои бумаги при мне, и я передаю их в ваше полное распоряжение.
   -- Не беспокойтесь, капитан, мы все это устроим гораздо проще. Я -- книжный червь и льщу себя уверенностью, что хотя и не бывал в Англии, но знаю ее довольно хорошо по книгам. Одного более подробного разговора с вами о ее администрации, нравах и обычаях будет для меня совершенно достаточно, чтобы уничтожить все сомнения.
   -- Я к вашим услугам, синьор. Я люблю свою родину и горжусь ею.
   -- Это делает вам честь. Ну, скажите же мне, какого рода правление в Англии? Монархическое, аристократическое или демократическое?
   -- Однако, синьор, такой вопрос смутил бы любого философа! В Англии есть король; но есть также очень могущественные лорды, да и демоктратия от времени до времени дает себя почувствовать.
   -- Это вполне допустимое определение, сосед, Вито-Вити, -- обратился вице-губернатор к градоначальнику, желая перед ним похвастаться и своими знаниями и своим тонким обращением с иностранцами, -- английская конституция, действительно, машина очень сложная. Ваш ответ мне нравится, капитан, он показывает вашу привычку вдумываться во все вопросы жизни, и я ценю разумного человека. Ну, а что вы мне скажете относительно религии вашей родины?
   -- О, на этот вопрос еще труднее ответить, так как в Англии столько же вероисповеданий, сколько человек населения. Признаюсь, этот вопрос меня всегда сильно тревожит.
   -- Надо, однако, признаться, что этот вопрос очень редко тревожит моряков. Ну, хорошо, не будем на этом останавливаться; скажите только, ведь вы и ваши сограждане лютеране?
   -- Допустите какое вам угодно предположение, -- возразил капитан, иронически улыбаясь. -- Моряки и церковь -- лучшие друзья, так как они мало думают один о другом.
   -- Почти то же и у нас, мой дорогой Вито-Вити, хотя наши моряки жгут множество свечей и бесконечно повторяют молитвы.
   -- Простите, вице-губернатор, -- горячо ответил капитан, -- но я нахожу это большой ошибкой со стороны ваших моряков. Их дело шло бы несравненно успешнее, если бы они меньше молились, а внимательнее относились к своим обязанностям.
   -- Это возмутительно! -- воскликнул градоначальник с таким жаром, какой он редко обнаруживал.
   -- Синьор капитан прав, почтенный Вито-Вити, -- остановил его вице-губернатор с таким внушительным видом, что как бы защищал им все свои либеральные идеи просвещенного человека. -- Было бы полезнее для дела, если бы наши моряки сначала работали, а потом молились, а не наоборот, как это они делают теперь. Ну, а теперь относительно вашего языка, капитан, его я мало знаю, а вы, конечно, владеете им в совершенстве...
   -- Без сомнения, -- отвечал капитан, сразу переходя с итальянского языка, на котором говорил до сих пор, на английский, с такой увереренностью, что уничтожал все подозрения.
   Говорил он свободно и легко, но с несколько иностранным акцентом, неуловимым для непосвященного слуха. Баррофальди, который понял только, что ему ни за что не сказать хотя бы одну такую фразу, тотчас же постарался перевести разговор обратно на итальянский язык.
   -- Ваш родной язык, без сомнения, благозвучен, синьор, -- да и может ли он быть иным, когда на нем писали Шекспир и Мильтон? Но что в нем затрудняет иностранца, так это множество одинаково произносимых различных слов, рознящихся по правописанию.
   -- Мне уже не раз приходилось выслушивать подобные жалобы, -- отвечал капитан, довольный прекращением допроса и ничего не имевший против того, чтобы потолковать о неудобствах языка, до которого ему в сущности не было никакого дела.
   Но тут градоначальник, которому надоело только слушать, не принимая участия в разговоре, заметил, что лучше было бы не уклоняться от прямой цели и покончить с выяснением подозрительных пунктов устройства люгера. Вице-губернатор и сам был не прочь с честью закончить испытание, а потому согласился с замечанием градоначальника.
   -- Сосед Вито-Вити прав, -- сказал он,-- будем держаться одного вашего люгера. Есть у нас здесь некто Томазо Тонги, очень знающий моряк; он утверждает, что люгера встречаются преимущественно у французов, а что английские суда иного устройства.
   -- В данном случае ваш Томазо Тонти не обнаруживает больших знаний, так как люгера строят и в Англии. К тому же, я уже говорил ему, что я с острова Гернсей, больше чем наполовину населенного французами, где сохранились французские обычаи и нравы, хотя уже несколько столетий этот остров принадлежит Англии.
   -- О, это совершенно меняет дело! Сосед Вити, все, что сообщает нам капитан относительно острова Гернсей, совершенно верно. Теперь остается только удостовериться в именах, и тогда все будет в порядке. Джэк Смит и "Крыло и Крыло" действительно гернсейские имена?
   -- Не вполне, синьор,-- отвечал капитан, едва удерживаясь от смеха, -- так как Джэк и Смит чисто английские имена, они там встречаются на каждом шагу, и мы уже из Англии занесли эти имена на Гернсей.
   -- Все это я нахожу вполне разумным, Вити, и так как бумаги капитана при нем, то, просмотревши их, мы можем спокойно уснуть до утра.
   -- Вот вам ваше снотворное, вице-губернатор, -- сказал капитан, вынимая свои бумаги. -- Вот приказ адмирала -- он не заключает в себе ничего секретного, и вы можете его прочесть; вот мои полномочия -- под ними вы увидите подпись военного министра Англии и мою. Видите? Джэк Смит. А вот и мое назначение лейтенантом корабля "Крыло и Крыло".
   Все бумаги были написаны четко и прекрасным английским языком. Единственным сомнительным пунктом являлось различие в правописании имени: тогда как во всех бумагах упоминался Jack Smith, на подписи значилось Jacques Smit. Однако эта подробность совершенно ускользнула от внимания вице-губернатора. Таким образом, вся тревога, поднятая Томазо Тонти, оказалась напрасной, и просмотренные бумаги передали капитану, который совершенно спокойно спрятал их к себе в карман.
   -- Конечно, было бы неслыханной смелостью со стороны врага или корсара зайти в наш порт, зная нашу бдительность и осторожность, -- заметил вице-губернатор самодовольно.
   -- Тем более, синьор, что подобный смельчак мог не ожидать себе иной награды, кроме потасовки и ареста, -- прибавил капитан с своей обворожительной улыбкой.
   Это настолько расположило вице-губернатора, что он пригласил лейтенанта к ужину. Приглашение было принято, и несколько минут спустя все трое сидели за столом в соседней комнате.
   Всякие подозрения, если они и остались еще у старших чиновников Порто-Феррайо, совершенно рассеялись. Легкая итальянская кухня и еще более легкие вина только содействовали веселому настроению. Но приезжий ел и пил очень умеренно, видимо, желая поскорее освободиться, несмотря на всю любезность хозяина.
   Андреа Баррофальди не преминул воспользоваться случаем, чтобы блеснуть своей начитанностью перед градоначальником. Он много говорил об истории, религии, правительстве, законах, климате и промышленности Англии, обращаясь к капитану за подтверждением или отрицанием высказываемых им взглядов, и по странной случайности их мнения всякий раз поразительно сходились. Капитан умел даже польстить вице-губернатору, выражая свое удивление перед такой начитанностью. Польщенный Баррофальди шепнул на ухо градоначальнику, что новоприбывший, может быть, не кто иной, как тайный агент британского правительства, подосланный с целью навести некоторые справки о торговле и мореплавании в Италии, чтобы, в случае возможности, расширить коммерческие сношения этих двух государств -- "настолько выдается этот молодой человек своими способностями и рассудительностью".
   -- Вы почитатель аристократии, -- заметил Баррофальди во время разговора на эту тему, -- и, если говорить откровенно, может быть, вы сами благородного происхождения?
   -- Я? Я ненавижу аристократов! -- с необычайной горячностью произнес капитан, видимо, забывшись и в следующую же минуту сожалея о своей несдержанности.
   -- Это удивительно со стороны англичанина. А, я понимаю, -- вы в оппозиции и потому так говорите. Странное явление, друг Вити, но тем не менее верно, что в Англии вечно существуют две враждующие между собой партии. И каждая из них считает себя правой, и каждая стремится к власти.
   -- Вы совершенно верно определяете наши политические партии, синьор; но теперь позвольте мне удалиться: уже ночь, а я далеко не спокоен относительно соблюдения надлежащей дисциплины на вверенном мне судне в мое отсутствие.
   Так как вице-губернатор к этому времени успел уже сообщить все, что знал относительно Англии, то он более не задерживал гостя.
  

ГЛАВА III

   Капитан был очень доволен, когда, наконец, оставил дом вице-губернатора -- дворец, как называли его простодушные островитяне; его утомили ученые разглагольствования Баррофальди, и хотя он немало знал морских анекдотов, немало посетил английских гаваней и мог сравнительно успешно выпутаться при подобных обстоятельствах, но ему впервые пришлось поддерживать такой длинный разговор о предполагаемой его родине. Если бы почтенный Андреа услышал все посылаемые ему капитаном проклятия, к нему бы не замедлили вернуться первоначальные сомнения.
   Была звездная, тихая, полная истомной неги ночь; такие ночи бывают только на побережьи Средиземного моря. Едва ощущался легкий ветерок, казавшийся скорее нежным дыханием моря, и несколько праздных людей еще совершали свою вечернюю прогулку по горам. Когда моряк подошел к этому месту прогулок, он на минуту приостановился, как бы затрудняясь, куда итти. Женская фигура, тщательно задрапированная в широкий плащ, прошла мимо него и, окинув его пристальным взглядом, продолжала подыматься на гору. Неожиданность ее появления и мимолетность помешали молодому человеку в свою очередь рассмотреть ее; но, видя, что она направляется к местам, менее посещаемым, он последовал за нею. Женщина остановилась, и он не замедлил подойти к ней.
   -- Джита! -- радостно воскликнул он, узнавая знакомое лицо. -- Какая удача! Эта встреча снимет с меня большую заботу. Тысячу благодарностей за вашу доброту, дорогая Джита. Разыскивая ваше жилище, я рисковал скомпрометировать и вас и себя.
   -- Вот поэтому-то я и решилась встретить вас, Рауль. Глаза всех в этом маленьком болтливом городке следят теперь за вашим люгером и, конечно, следили бы за вами, его капитаном, если бы подозревали, где вы. Вы ведь не знаете, за кого принимают вас и ваше судно.
   -- Ничего постыдного, надеюсь, дорогая Джита?
   -- Говорят, что вы француз, и ваше будто бы английское судно -- одна уловка.
   -- Только-то? -- засмеялся Рауль Ивар. -- Что ж! Надо снести этот позор. Честное слово, они правы в своем обвинении; между нами всего один американец, нужный для нас при ведении переговоров. За что же мне обижаться, если жители Порто-Феррайо приняли нас как раз за то, что мы и есть на самом деле?!
   -- Я и не говорю, что вы должны себя чувствовать оскорбленным, но вам может грозить опасность. Если только вице-губернатор нападет на эту мысль, то он велит в вас стрелять, как в неприятеля, и вы погибли.
   -- Нет, нет, Джита, он слишком пленен капитаном Смитом, чтобы допустить подобную жестокость. К тому же, ему придется совершенно переместить всю свою артиллерию, чтобы выстрелы с нее могли достигнуть "Блуждающей Искры", там, где она теперь стоит; я никогда не ставлю свое маленькое судно под выстрелы неприятельской артиллерии. Посмотрите, Джита, мы стоим вне всякой опасности.
   -- Я знаю, где вы стоите, я следила за вашим люгером, потому что узнала вас или думала, что узнала. Скажу даже, что довольна была вашим появлением; больше того: обрадовалась при виде такого старого друга. "Он меня, должно быть, не забыл, -- подумала я, -- неспроста подходит к этому острову". Но, когда вы вошли в бухту, я думала, что вы потеряли рассудок.
   -- И я бы его действительно потерял, если бы еще отложил свидание с вами. Чего мне бояться этих ничтожных островитян? Что мне стоит поджечь все их суда? "Блуждающая Искра" не даром заслужила свое название -- она успеет быть всюду, прежде чем опомнится наш неповоротливый неприятель.
   -- Однако этот неприятель уже подозревает вас, и вы должны быть постоянно настороже. Что я испытала сегодня, когда в вас стреляли!
   -- И что они мне сделали? Только даром потратили заряды. Они даже не изменили направления нашего люгера. Вы слишком бывалый человек, Джита, чтобы смущаться пустым шумом!
   -- Именно потому, что я кое-что понимаю в этих вещах, я так и испугалась. Ведь вы бы погибли, если бы эти ядра попали в люгер!
   -- Но вот этого-то непременного условия нашего несчастья и не было: они не попали. Однако не будем больше говорить об этом, Джита, будем наслаждаться настоящим счастьем, мы так давно не были вместе.
   -- Я и не могу не тревожиться, Рауль. Ну, что с вами будет, если вице-губернатору придет фантазия захватить ваш люгер, послав на него отряд солдат?
   -- Пусть посылает! Я подошлю к нему моих матросиков, и он славно прогуляется. Да нет, ему ничего не придет в голову, не стоит говорить об этом.
   Весь этот разговор происходил на французском языке, которым Джита вполне владела, хотя в ее произношении слышался итальянский акцент.
   -- Но вот идея!-- воскликнул капитан. -- Завтра я подошлю ему моего первого помощника, мою правую руку, моего друга Итуэля Больта, -- пусть побеседует с ним о политике.
   Но заметив встревоженное выражение лица Джиты, он сказал:
   -- Ну, хорошо! Поговорим о другом. Допустим, что нас захватят, -- чего можем мы опасаться в худшем случае? Мы -- честные корсары, имеем законные полномочия, находимся под покровительством французской республики и можем очутиться лишь в положении военнопленных. Это со мной уже было и привело лишь к тому, что я принял имя Смита и теперь насмеялся над вице-губернатором острова Эльбы.
   Джита невольно улыбнулась, несмотря на всю испытываемую ею тревогу. Рауль умел расположить в пользу своих взглядов своей неподдельной веселостью и легкомыслием даже людей совершенно иного склада ума. Она знала, что Рауль был два года пленником в Англии, благодаря чему и изучил язык и порядки этого государства. Он бежал из тюрьмы при содействии моряка-американца, Итуэля Больта, который вполне проникся планами своего более предприимчивого друга.
   Вынужденный служить на одном из английских военных судов вследствие насильственного набора в матросы, Больт горел жаждой мщения, и своим примером мог подтвердить, насколько опасен может быть, повидимому, слабейший из людей, доведенный до отчаяния несправедливостью сильнейших, которым неизбежно приходится в конце концов расплачиваться за свой деспотизм.
   Джита была посвящена во все их дела и, хотя не симпатизировала Итуэлю Больту и не любила американца за его характер, но не раз смеялась, слушая о тех хитростях, которые он постоянно изобретал, чтобы нанести вред англичанам,
   -- Вы переименовали ваш люгер, Рауль? -- спросила Джита после некоторого молчания. -- Было бы опасно открыть его настоящее название, так как еще очень недавно я слышала рассказы одного моряка о нападениях, совершенных вашим люгером. Счастье, что этот моряк в настоящее время уехал, а то он бы мог узнать судно.
   -- В этом я далеко не так уверен, Джита. Мы часто меняем цвета и до некоторой степени оснастку люгера. А что касается названия, то раз он теперь считается находящимся на английской службе, то мы дали ему кличку "Крыло и Крыло".
   -- Мне послышалось несколько иное, когда вы отвечали на карантинный допрос. Но это странное название, "Блуждающая Искра", мне несравненно больше нравится, -- задумчиво проговорила Джита.
   -- Дорогая Джита, я бы хотел, чтобы вы имя Ивара предпочитали всякому другому, -- заметил молодой человек с упреком. -- Вы обвиняете меня в вольнодумстве, но неужели различие наших взглядов будет долго еще стоять стеною между нами и препятствовать получению, вашего согласия. О, если бы это было в Италии!
   -- Мне думается, что если бы я дала его вам, то вашему люгеру пришлось бы снова переменить имя и назваться "Безумием Джиты", -- принужденно засмеялась девушка, с трудом подавляя охватившую ее тоску.-- Но довольно об этом, Рауль. Нас могут выследить, подслушать. Пора расстаться.
   После короткого обмена еще немногими заключительными фразами, значительными и дорогими для обоих, они простились, и Джита поспешила домой, уверив капитана, что хорошо знает город и не чувствует ни малейшего страха, пробираясь по улицам в такое позднее время. И действительно, к чести Андреа Баррофальди надо заметить, что в городе было совершенно спокойно, и только теперь, с появлением Рауля, этому миру могла грозить опасность.
   Однако, в Порто-Феррайо вовсе не было так спокойно. Томазо Тонти с группой своих приверженцев имел обыкновение заканчивать день в кабачке прекрасной вдовушки, Бенедетты Галопо, над дверями которого торчал на палке часто возобновляемый свежий пучок зелени, служивший вывеской. Отчаянная кокетка, о которой, впрочем, остерегались говорить что-нибудь дурное, Бенедетта дорожила посещениями Томазо по двум причинам: во-первых, его всегда сопровождала интересная и привлекательная молодежь, а во-вторых, он пил много и был очень аккуратным плательщиком.
   В то время как Рауль Ивар и Джита расстались на горе, Томазо Тонти с тремя приятелями сидел на своем обычном месте за столом в небольшой комнате первого этажа кабачка интересной вдовушки. В окно он мог свободно наблюдать за всеми действиями приехавшего иностранного люгера. Приятели сидели не более четверти часа, а уже поставленная перед ними порции вина значительно уменьшилась.
   -- Я все это передал градоначальнику, -- говорил Томазо с важностью, осушая стакан вина. -- Да, и я не сомневаюсь, что Вито-Вити сообщил об этом вице-губернатору, так что и он в настоящее время знает не менее нас. И подумать только, что такие дела творятся в Порто-Феррайо, в столице острова Эльбы, где такой бдительный надзор!.. Градоначальник обещал мне зайти сюда после свидания с вице-губернатором, чтобы сообщить результат их разговора.
   -- Синьор градоначальник всегда будет здесь желанным гостем, -- заметила Бенедетта, принимаясь стирать пыль с соседних столов. -- Он едва ли где найдет лучшее вино.
   -- Бедняжка, -- промолвил Тонти сострадательно, -- и ты думаешь, что градоначальник придет сюда для того, чтобы пить твое вино? Он придет ради меня. Слишком часто угощается он превосходным вином вице-губернатора, чтобы его потянуло к твоему.
   Бенедетта уже готова была горячо вступиться за свое, отстаивая свои интересы, но в эту минуту за дверью раздались тяжелые шаги, и в комнату к общему удивлению вошел Вито-Вити, в сопровождении вице-губернатора. Бенедетта остановилась неподвижною, в немом почтении.
   Посещение вице-губернатором было вызвано вновь зародившимися в нем сомнениями относительно личности и намерений Смита. Дело в том, что по уходе мнимого англичанина Вито-Вити указал Баррофальди на некоторые подозрительные подробности, подмеченные им за ужином в разговоре капитана, и Андреа пожелал лично осмотреть люгер, а так как градоначальник обещал Мазо зайти сюда повидаться с ним, то они и пришли оба.
   -- Синьор, ваше посещение делает мне такую честь! -- заговорила Бенедетта, приходя, наконец, в себя. -- Не часто выпадает мне на долю такое счастье, ваше сиятельство; мы бедные люди, хотя, может быть, такие же хорошие католики, как и те, что живут на горе.
   -- Так, так, Бенедетта, я не сомневаюсь, что вы хорошая христианка. Дайте-ка мне бутылочку вина!
   Бенедетта присела с чувством благодарности -- теперь репутация ее вина навеки обеспечена: уж если его пил сам его сиятельство, то кто же из моряков посмеет его бранить?
   Она проворно вытерла два стула и через минуту подала бутылку, действительно, лучшего тосканского вина, которого у нее хранилось с дюжину для экстренных случаев.
   -- Пожалуйте, ваше сиятельство! Наше скромное заведение едва один раз в столетие удостаивается такого высокого посещения. Да и вы, синьор градоначальник, всего второй раз у меня.
   -- Нам, холостякам, небезопасно посещать таких, как вы, молодых и горячих вдовушек, красота которых с годами только расцветает, а не увядает, -- любезно ответил Баррофальди.
   Он спокойно налил вина, приглядываясь к находившимся в комнате молчаливым морякам; кроме Тонти и Даниеля Бруно, он никого не знал, а потому шопотом спросил у Томазо, может ли он поручиться за благонадежность своих товарищей.
   -- За всех, от первого до последнего, синьор, -- отвечал Томазо.
   Тогда Баррофальди обратился к присутствующим:
   -- Вам, без сомнения, известна причина, побудившая нас притти сюда? -- спросил он.
   Ответ получился не сразу. Наконец, Даниель Бруно ответил за всех:
   -- Мы догадываемся, ваше сиятельство. Мазо нам говорил, что этот люгер не английский, как нас хотят уверить, а французский.
   Вдруг за дверью послышались шаги, и, прежде чем Бенедетта, остерегавшаяся, по желанию вице-губернатора, неизвестной и, может быть, неудобной встречи, успела задержать нежданного гостя, дверь отворилась и в комнату вошел Итуэль Больт в сопровождении одного генуэзца.
   У Больта совершенно отсутствовали признаки какой бы то ни было чувствительности. Очертания его лица и фигуры были правильны, но резки и угловаты. Он весь состоял из одних костей; нервы замечались гораздо позднее, а мускулы, которых на его долю было отпущено немало, не округляли тела, а, напротив, придавали ему угловатость. Даже пальцы его казались не круглыми, а призматическими, а на открытой шее с небрежно повязанным черным шелковым платком, не служившим к его украшению и грации, выделялись все позвонки. Роста он был высокого, но его несколько скрадывала сутуловатость плеч. Черные волосы обрамляли лицо, подвергавшееся много лет действию самой разнообразной погоды и сильных ветров. Лоб у него был широкий, открытый, и рот замечательно красивый. Эту оригинальную физиономию как бы освещали проницательные и подвижные глаза, казавшиеся не пятнами на Солнце, а солнцами на пятне.
   Итуэль прошел все превратности жизни американца, вынужденного своими силами пробивать себе дорогу. Он был мальчиком у одного фермера, рабочим в типографии, младшим школьным учителем, кондуктором дилижансов и разносчиком; наконец, ему случалось даже не пренебрегать и более грубыми работами, например, мести улицы, изготовлять метлы. До тридцатилетнего возраста Итуэль не думал о море. Случай доставил ему место на каботажном судне {Каботажное судно -- судно прибрежного плавания, перевозящее грузы.}, на котором он и совершил свое первое путешествие. Ему посчастливилось в том отношении, что капитан не сразу открыл его полнейшую неподготовленность к занимаемой им должности, благодаря его самоуверенности, и ошибка обнаружилась лишь спустя несколько дней, когда судно было уже в плавании. Но и тут судьба сыграла в руку Больту: по несчастной неосторожности капитан упал в море, и Итуэль естественно занял его место. Другой бы в его положении поспешил вернуться в гавань, но не в его правилах было отступать, да к тому же итти назад было так же трудно, как и вперед, и он избрал последнее. Матросы не могли им достаточно нахвалиться, а он действовал очень осмотрительно и отдавал только те приказания, какие они подсказывали ему. Погода ему благоприятствовала, ветер дул попутный, и ничто не препятствовало благополучному плаванию. Он приобрел друзей, и судохозяева каботажных судов вверили ему судно. Он поручил тогда своему лейтенанту все ведение судна, а сам, не показывая вида, что присматривается, через полгода уже научился этому новому для себя делу лучше, чем другой научился бы в три года.
   Но в конце концов Итуэль потерпел крушение вследствие своего круглого невежества в мореходном деле. Этот несчастный случай навлек на него более отдаленное путешествие в положении подчиненного: он был забран в матросы одного английского судна, когда капитан лишился значительной части своего экипажа, погибшего от желтой лихорадки. Итуэль не был таким человеком, которым можно было бы пренебречь в таком случае, и капитан притворился, что принял его за англичанина {В те времена в английском флоте набор матросов часто происходил в форме прямого насилия.}.
  

ГЛАВА IV

   Итуэлю достаточно было одного беглого взгляда, чтобы разобраться в общественном положении всех присутствующих. Он понял, что двое из них занимают место значительно высшее, чем четыре остальных, и что эти последние -- простые матросы. Относительно Бенедетты, как хозяйки дома, не могло быть никаких сомнений.
   -- Вина! -- приказал Итуэль, жестом поясняя свое желание, так как это было почти единственное известное ему итальянское слово.
   -- Сию минуту, синьор, -- отвечала Бенедетта, кокетливо улыбаясь, -- сию минуту вам подадут, но какого вина желаете вы? У нас вино различной стоимости.
   Итуэль предоставил своему спутнику, генуэзцу Филиппо, объясняться с хозяйкой, а сам занял место у одного из свободных столов и, сдвинув в сторону находящиеся на нем стаканы, не замедлил непринужденно развалиться на стуле, подняв ноги на край сиденья и опираясь руками на соседние стулья.
   Баррофальди с удивлением посматривал на него. Конечно, он не ожидал встречи с благовоспитанным обществом в кабачке Бенедетты, но манеры этого иностранца превзошли его ожидания. Однако он ничем не выдал своего впечатления.
   Между тем, гостям подали то же вино, что и Баррофальди с градоначальником, и Итуэль, приложившись губами к бутылке, почти разом опустошил ее к немалому огорчению Филиппо.
   -- И это называется вином! -- воскликнул Итуэль, отрываясь от горлышка бутылки, чтобы передохнуть. -- Я мог бы выпить его целую бочку и, не пошатнувшись, пройтись по узкой дощечке.
   Он говорил это с самым довольным видом, доказывавшим, что только что выпитое вино доставило ему громадное наслаждение.
   Все это время вице-губернатор старался уяснить себе характер этого незнакомца и припоминал особенности его родины. Весьма естественно, что он принял Больта за англичанина, и его недоверие к люгеру на время снова стушевалось. Подобно большинству итальянцев своего времени, он считал чем-то в роде дикарей всех жителей севера, и уж, конечно, не Итуэлю с его грубыми манерами было изменить такое мнение.
   -- Вы генуэзец? -- спросил вице-губернатор Филиппо авторитетным тоном.
   -- Как же, синьор, к вашим услугам, хотя я и нахожусь в настоящее время на чужеземной службе.
   -- На чьей именно, мой друг? Говорите! Я блюститель порядка на этом острове и по своей должности обязан сделать вам этот вопрос.
   -- Это сейчас видно, ваше сиятельство, -- отвечал Филиппо, вставая и почтительно ему кланяясь. -- Я нахожусь на службе у английского короля.
   Он твердо произнес свой ответ, но невольно опустил глаза под проницательным взглядом вице-губернатора.
   -- А ваш товарищ не говорит по-итальянски? Он англичанин?
   -- Нет, синьор, он американец, и Англию совсем не любит, насколько я его знаю.
   -- Американец!-- воскликнул Баррофальди.
   -- Американец! -- повторил за ним Вито-Вити.
   -- Американец! -- хором окликнулись все четверо матросов, и все взоры обратились на любопытного иностранца, выдержавшего этот осмотр с невозмутимым спокойствием.
   В том любопытстве, с которым моряки и начальство города смотрели на американца, не было ничего удивительного, так как еще в 1798 году итальянцы не имели верного представления об американцах и смешивали их с неграми; словом, двух с половиной веков существования нации и даже достигнутой независимости было недостаточно для того, чтобы поведать жителям Старого Света, что в Северо-Американских Соединенных Штатах живут люди европейского происхождения и с белой кожей.
   -- Да, я американец, -- сказал Итуэль с важностью, слыша, как повторяется это слово, -- и я не стыжусь своей родины. Если желаете знать подробнее, то я скажу вам, что родом я из Нью-Гемпшира {Hью-Гемпшир -- на берегу Атлантического океана, был принят в число Штатов в 1788 году.}, Гранитного штата, как у нас его называют. Объясните им это все, Филиппо, и скажите мне, что они об этом думают.
   Филиппо перевел его речь, как мог, а также и полученный на нее ответ. И весь последующий разговор велся при содействии Филиппо, как переводчика.
   -- Гранитный штат! -- повторил вице-губернатор недоверчиво. -- Бедные жители, как им трудно, должно быть, промышлять себе пищу. Спросите у него, Филиппо, есть ли там вино?
   -- Вино! -- отвечал Итуэль. -- Скажи этому господину, что у нас там не назовут вином того, что мы здесь пьем. То, что у нас там пьют, как пилой режет горло и точно лавой с Везувия обжигает внутренности.
   -- Не познакомит ли нас синьор американец с религией своей страны, если только они там не язычники? Я не помню. Вито, чтобы я когда-нибудь читал о религии в этой части света.
   -- Религия! О, подобный вопрос вызвал бы немалый шум в Нью-Гемпшире. Слушайте, синьор: все эти ваши обряды, образа, одежду попов, ваш колокольный звон и коленопреклонения -- всего этого мы не называем религией так же, как не считаем вином вот этот напиток.
   Голова Итуэля уже в значительной степени была отуманена тем самым напитком, о котором он так пренебрежительно отзывался, иначе он не позволил бы себе так громко высказывать свои убеждения, так как из многократного опыта знал, насколько надо сдерживаться по этим вопросам в католических странах. Баррофальди ответил ему сурово, хотя и не изменяя правилам вежливости:
   -- Очевидно, американец не понял нас. Такая малоцивилизованная страна, как его родина, не легко может постигнуть глубокие вопросы.
   -- Малоцивилизованная! Я полагаю, что надо основательно вспахать эту часть света, чтобы взрастить на ней цивилизацию, равную той, какой пользуются у нас малые дети. Но бесполезно говорить об этом, а потому лучше выпьем!
   Андреа и сам увидел, что бесполезно продолжать этот разговор, тем более, что Филиппо сильно затруднялся переводом, а потому он прямо приступил к тем вопросам, которые привели его в кабачок.
   -- Должно быть, и американец также на службе у английского короля, -- небрежно заметил он. -- Помнится мне, что была война между американцами и англичанами, при чем французы помогли американцам одержать верх над англичанами и получить национальную независимость. В чем состоит эта независимость, я хорошенько не знаю, но возможно, что населению Нового Света есть еще чему поучиться у своих прежних хозяев, чтобы поднять своих моряков.
   Все мускулы лица Итуэля страшно напряглись, и выражение глубокой горечи омрачило его физиономию; затем губы скривились в злую насмешку и он сказал:
   -- Может быть, вы правы, сударь, англичане, действительно как будто с полным правом вербуют себе наших соотечественников; возможно, что мы служим нашим прежним господам и что вся наша независимость -- один пустой звук. Но как бы там ни было, а есть между нами молодцы, которые тем или иным способом сумеют воспользоваться первой возможностью отомстить за себя, и не видать мне никогда Нью-Гемпшира, будь он из камня или из гнилого дерева, если я не сыграю какой-нибудь очень скверной шутки с мистером Джоном Булем {Джон Буль -- Иван Бык -- ироническая кличка, даваемая англичанам.}.
   Эта речь, хотя и переданная в неточном переводе Филиппо, произвела, тем не менее, довольно сильное впечатление на вице-губернатора: ему показалось крайне любопытным такое враждебное отношение американца к той нации, у которой он состоит на службе.
   -- Спросите американца, почему он остается на службе у английского короля, если это положение так сильно его возмущает, и как он в нее попал?
   -- Меня завербовали при наборе матросов и семь лет продержали как собаку, заставляя служить на себя. Но это еще не все, и я не думаю, что имею право рассказать остальное.
   -- Нам интересно будет послушать все, что американец найдет возможным сообщить нам.
   Итуэль, все более хмелевший, не знал, на что ему решиться. Подумав, он подкрепил себя новым глотком и заговорил:
   -- Ну, худшее -- это то, что к несправедливости присоединилось оскорбление. Казалось бы, довольно за глаза одной несправедливости к человеку, так нет, надо еще его оскорбить, да так, что самое каменное сердце воспламенится!
   И разгоряченный выпитым вином, Итуэль разразился длиннейшей тирадой, в которую включил свои воспоминания, свои обиды, которых, действительно, было немало, и вылил всю накипевшую в нем ненависть к англичанам. Он говорил захлебываясь, чуть не с пеной у рта, скороговоркой, и Филиппо совершенно не в состоянии был передать его слова. Баррофальди сначала внимательно прислушивался, надеясь хоть что-нибудь уловить; но он ничего не мог понять, к счастью для Итуэля, который, забываясь, выдавал себя с головой. Наконец, весь этот дикий шум надоел вице-губернатору, и он решился положить ему конец.
   -- То, что вы говорите, может быть, и справедливо, -- заметил он, воспользовавшись минутным перерывом в речи задыхавшегося американца,-- но неприлично в устах служащего той нации, которую он так третирует; и не подобает мне, служителю великого герцога Тосканского, союзника англичан, слушать такие речи. Перейдем к другому. Итак, люгер, на котором вы служите, английский?
   -- Как же, -- отвечал Итуэль с язвительной усмешкой, -- это очень хорошенькое судно. Это "гернсейский люгер", -- и надо видеть, как он улепетывает, когда проснется и обуется!
   -- Только моряки могут так выражаться! -- засмеялся вице-губернатор. -- Они так носятся со своими судами, что почти олицетворяют их. Подумать только -- люгер, одевающий сапоги!
   Вито-Вити, несмотря на свое итальянское происхождение и звучное имя, совершенно не обладал даром воображения. Он принимал все в буквальном смысле и интересовался одними делами, а потому прелесть выражения американца для него совершенно пропала.
   Наступило сначала общее молчание, а затем негромкий разговор между вице-губернатором и градоначальником и отдельно в группе четверых матросов. Итуэль тем временем несколько успокоился и опомнился. В высшей степени находчивый, изобретательный и хитрый человек, когда он бывал настороже, теперь, под влиянием своей беспредельной ненависти к англичанам, он чуть не выдал тайны, которую обязан был усердно хранить.
   В это время глаза всех обратились на вице-губернатора, ожидая, пока он заговорит. И, действительно, осведомившись у Бенедетты относительно отдельной комнаты, где бы ему никто не помешал, он встал и, взглядом пригласив американца и Филиппо следовать за собой, вышел с ними и с подестой из комнаты.
   Когда они очутились в отдельной комнате, Баррофальди, не теряя ни секунды времени, выложил на стол деньги.
   -- Вот язык, общий всем нациям, -- сказал он. -- Не будем даром терять времени, вы меня понимаете, конечно.
   -- Я вижу золото, -- отвечал Итуэль, -- и знаю, что его предлагают не даром. Чего же вы от меня хотите? Говорите яснее, я не люблю бродить в потемках. Это против моих правил.
   -- Вы должны нам сказать правду. Мы подозреваем, что это французский люгер. Дайте нам доказательство, и вы найдете в нас друзей.
   Андреа Баррофальди ошибался, думая, что ему удастся подкупить такого человека, как Итуэль. Завзятый плут и мошенник, Итуэль сохранил особую чуткость к поддержанию собственного достоинства и чести, и всякую подачк у принимал за личное оскорбление. Не будь его люгер в такой опасности, он бы, не задумываясь, бросил этими деньгами в голову вице-губернатора; но он помнил, чем мог грозить такой поступок. Поэтому с полным самообладанием он отстранил золото и сказал:
   -- Нет, нет, синьор! Во-первых, мне нечего вам сообщать, а за ничто деньги брать зазорно; во-вторых, капитан имеет полномочия от короля Георга по всей форме, и люгер построен в Гернсее. У нас, в Америке, не берут денег, не имея чего дать в обмен; ведь после этого остается одно -- выйти на улицу с протянутой рукой. Если я могу каким-нибудь законным образом услужить, то это другое дело.
   Говоря таким образом, Итуэль перебирал пальцами монеты, и Андреа понял его так, будто он только не хочет продать тайны, но тайна есть.
   -- Оставьте у себя эти деньги, -- сказал он. -- Мы, итальянцы, не берем назад того, что раз дали. Может, завтра вы вспомните что-нибудь, что найдете возможным сообщить нам.
   -- Я не нуждаюсь в подарках, да и не в обычае Гранитного штата получать их, -- резко возразил Итуэль. -- Ничего нет постыднее, чем вымаливать подаяние!
   После некоторого колебания Андреа Баррофальди спрятал свои деньги. Но его недоверие к американцу нисколько не уменьшилось.
   -- Скажите мне только одно, синьор Больт, -- сказал он после некоторого раздумья, -- почему вы остаетесь на службе у англичан, если вы их так ненавидите? Земля велика, вы могли бы найти себе занятия в другом месте.
   -- Вы меня не знаете, иначе вы бы не задали мне такого вопроса, синьор. Я служу английскому королю, потому что он мне за это хорошо платит. Если вы хотите забрать кого в руки, становитесь его кредитором -- это вернейшее средство.
   Все это вице-губернатор прекрасно понял и после нескольких вопросов, на которые не получил никакого удовлетворительного ответа, кончил тем, что вежливо простился, сказав Бенедетте, что не было никакой надобности уводить иностранцев в отдельную комнату.
   Что касается Итуэля, то, решив после уход должностных лиц, что, может быть, не совсем безопасно было бы для него продолжать пить, он расплатился с хозяйкой и вышел из кабачка со своим товарищем.
   Через час он спустил привезенные им контрабандою три бочонка табаку одному из местных купцов, для чего и сходил на берег. Этот личный его доход приобретался без ведома Рауля Ивара, капитана люгера.
  

ГЛАВА V

   Побродив еще с час с градоначальником по набережной, вице-губернатор, наконец, удалился к себе, и результат его долгих размышлений остался неизвестным. Люгер продолжал стоять спокойно на своем месте. Неизвестно также, имели ли второе свидание Рауль Ивар и Джита.
   Великолепны бывают утра на побережьи Средиземного моря! Ласкающая, ясная тишина предшествует солнечному восходу, нежная окраска неба, словно призывающая нас любить природу, сменяется яркими солнечными лучами. Такое чарующее утро сменило ночь.
   С восходом солнца началось движение на люгере, замелькали шляпы матросов, и две фигуры появились около борта, внимательно всматриваясь в еще спящий город. Это был Рауль Ивар и Итуэль Больт. Они говорили между собой по-французски, хотя последний из них совершенно игнорировал при этом все требования грамматики и правила произношения.
   -- Едва ли стоит заняться этим австрийским судном, -- говорил Рауль, -- оно не принесет нам никаких выгод, и его гибель только разорит несколько бедных семейств.
   -- Вот новый взгляд для корсара, -- насмешливо возразил Итуэль. -- Посмотреть бы вам на революцию у нас! Уж, конечно, свобода и равенство покупаются не дешевой ценой, жертвы неизбежны. О, будь это английское судно! Как бы я его славно поджег! Вы знаете, Рауль, когда я вынужден был итти против ваших и отказывался, ссылаясь на свои политические убеждения, не позволявшие мне сражаться против республиканцев, мой капитан приказал принести розог и заявил мне, что желает проверить совестливость и деликатность моей кожи, и если она окажется несогласной с его понятиями о моих обязанностях, то он распорядится об увеличении отпускаемого мне наказания. Я должен вам признаться, что он одержал верх, и я бился, как тигр, чтобы избежать вторичной порки! Да, это не шутка!
   -- Но теперь вы в иных условиях, мой бедный Итуэль; день мщения близок.
   Затем воцарилось продолжительное и мрачное молчание. Рауль машинально следил глазами за матросами, занимавшимися мытьем палубы, а Итуэль погрузился в невеселые воспоминания о всех перенесенных им оскорблениях.
   Наконец, тяжело вздохнув, Итуэль поднялся и, как бы желая скрыть свое лицо от Рауля, повернулся лицом к входу в бухту. Но едва он взглянул по атому направлению, как сильно вздрогнул и невольно вскрикнул; в тот же миг Рауль был подле его и посмотрел в ту же сторону. Свет восхода дал им возможность различить предмет, представлявший для них немаловажное значение в их настоящем положении.
   Когда накануне они выбирали наиболее безопасное для стоянки место, они естественно бросили якорь так, чтобы иметь перед собой свободный выход в море. Благодаря туману, они приняли за островок, который, действительно, должен был находиться здесь неподалеку, что-то темное, смутно выделявшееся своими очертаниями. И вот теперь, к своему ужасу, они определенно различили корабль на месте предполагаемого острова!
   На корабле был поднят флаг, но нельзя было разобрать его рисунок. Ивар в свою очередь вскрикнул.
   -- Хороши мы будем, если это английское судно! Что вы скажете, Итуэль? Различаете вы флаг? Ваши глаза лучше моих.
   -- Но я тем не менее не знаю глаз, которые видели бы на таком расстоянии. Я принесу трубу.
   Через минуту он вернулся с двумя биноклями -- для себя и для Ивара.
   -- Трехцветный флаг! -- воскликнул Рауль.
   -- Посмотрите, Итуэль, какое это судно могло прислать сюда республика?
   -- Не то, Ивар, -- отозвался Итуэль таким странным тоном, что Рауль удивленно посмотрел на него.-- Не то, капитан. Нелегко птице забыть клетку, в которой она томилась годами! Это проклятая "Прозерпина".
   -- "Прозерпина"! -- повторил Рауль, хорошо знакомый со всеми приключениями товарища и не нуждавшийся в дальнейших пояснениях. -- Но если вы не ошибаетесь, "Блуждающей Искре" следует потушить свой фонарь. Я различаю двадцать два отверстия с торчащими из них пушечными жерлами, -- столько же, значит, и по другую сторону, и, следовательно, всего сорок четыре.
   -- Мне незачем подсчитывать число пушек, я знаю, что это "Прозерпина", фрегат; капитаном там Куф, -- да, я все знаю!.. Итак, это "Прозерпина". От души желаю ей провалиться на дно моря!.. Вполне достаточно одного залпа с нее, чтобы загасить "Блуждающую Искру"!
   -- Я не сумасшедший, чтобы вступать в бой с фрегатом, Итуэль; но я слишком сжился со случайностями на море и привык не тревожиться до тех пор, пока опасность не станет очевидною.
   -- Послушайте, Рауль, и рассудите сами, -- с силою заговорил Итуэль. -- Ни один французский корабль не выкинет своего флага перед неприятельским городом, -- это значило бы обнаружить свои намерения. Но английское судно могло выкинуть французский флаг, потому что вполне в его власти выкинуть вслед за тем другой, а оно может кое-что выиграть этой хитростью. "Прозерпина" французской конструкции. Да мне ли ее не узнать, когда все ее особенности неизгладимо запечатлелись на моей спине, так что никакой губкой не стереть?!
   -- Однако, Итуэль, если это английский фрегат, то ему может взбрести на ум зайти в эту гавань и стать возле нас, -- проворчал Рауль.
   -- Что тут делать большому военному судну! Не все так любопытны, как "Блуждающая Искра".
   -- И правда, что бы ему делать в этой трущобе? Ну, видно, надо быть ко всему готовым. Но так как он любезно выкинул свой флаг, ответим и мы ему тем же. Эй, выкинуть флаг!
   -- Который, капитан? -- спросил старик рулевой, на обязанности которого было выкидывать флаги и который никогда не смеялся и смотрел всегда исподлобья, -- Капитан не забыл, что сюда мы вошли под флагом Джона Буля?
   -- Ну да, и теперь его же поднимите, -- приходятся прибегнуть к наглости, раз мы одели на себя маску. Лейтенант, распорядитесь, чтобы все было в порядке и наши носовые платки заготовлены: никто не может сказать, когда понадобится "Блуждающей Искре" утереть ими свое лицо. Итуэль! Вот он повернулся несколько больше на восток, мы можем его лучше рассмотреть.
   Оба снова вооружились биноклями, и воцарилось общее молчание. Итуэль, обыкновенно такой болтливый, становился всегда серьезным и сосредоточенным в исключительных случаях. Раулю тоже было не до разговоров, а матросы подражали американцу, который пригрозил им серьезными последствиями в случае обнаружения их французского происхождения. Они старательно перенимали сдержанные, даже угрюмые манеры англичан, за которых себя выдавали, и упорно молчали, наперекор своему живому характеру. Прошло добрых два часа. Несколько судов подходило близко к "Блуждающей Искре", но на все вопросы часовые хранили упорное молчание, прикидываясь непонимающими французского языка, на котором к ним обращались.
   У Рауля было четверо матросов, разделявших с ним арест в Англии и так же, как и он, немного научившихся этому языку; с ними он высаживался на берег, в случае, если желал скрыть свою национальность. Так и теперь спокойно и тихо сделаны были необходимые приготовления, и Рауль, не торопясь, спустился в шлюпку и направился к городской пристани, где самоуверенно поднялся по знакомой лестнице, оставив гребцов дожидаться своего возвращения. Предупрежденные о том, что за ними могут следить, молодцы с полным самообладанием прохаживались по набережной, заговаривая, насколько умели, по-итальянски с женщинами и продолжая прикидываться непонимающими французского языка, когда к ним обращались опытные моряки, недурно владевшие этим языком: многократный опыт сделал из них хороших актеров.
   Итак, они продолжали изображать из себя англичан, в ожидании возвращения Рауля. Молодые девушки подходили к ним, предлагая кто цветы, кто фрукты. Особенно назойлива в этом отношении была Аннунциата, которой Вито-Вити поручил попытаться проникнуть в тайны иностранцев. Но ее старания не увенчались успехом, и, после резкого окрика одного из гребцов, она отошла.
   Рауль Ивар, руководимый чутьем или, может быть, имея в виду определенную цель, быстрыми и легкими шагами направился к террасе и поднялся на высокий мыс. Глаза всех прохожих были подозрительно устремлены на него, следили за каждым его движением: с минуты появления фрегата под французским флагом все население было в тревоге и держалось настороже. Вито-Вити уже успел побывать у вице-губернатора, созывавшего затем военный совет для обсуждения могущей грозить опасности. Батареи были снабжены в достаточном количестве снарядами. Но зачем могла понадобиться французам осада такого ничтожного городка, как Порто-Феррайо?
   Снова высокий мыс был занят толпою любопытных обоего пола, всех возрастов и положений. Преобладали, по обыкновению, женщины. На одной из террас, прямо против дворца вице-губернатора, как здесь называли занимаемый им дом, сидела городская знать, не сводившая глаз с встревожившего всех французского фрегата. Появление Рауля, о котором за минуту до того была речь, как о человеке подозрительном, несколько смутило почетных горожан, и некоторые из них даже отвернулись, чтобы скрыть невольно выступившую на лице краску.
   -- Добрый день, синьор Баррофальди, -- поклонился ему вежливо и развязно Рауль с присущим ему веселым, жизнерадостным лицом, способным совершенно рассеять малейшее подозрение в его виновности или страхе. -- Вы тут на берегу наслаждаетесь прекрасным угром, а там, на воде, появился, повидимому, прекрасный фрегат французской республики.
   -- Мы как раз сейчас о нем говорили, синьор Смит, -- отвечал Андреа. -- Можете вы угадать мотивы появления около нашей мирной гавани фрегата такого угрожающего вида?
   -- Что вам на это сказать, синьор? Вы могли бы меня с тем же успехом спросить относительно многого, не менее поразительного, что проделывает французская республика. Зачем они обезглавили Людовика XVI? К чему прошли половину Италии, завоевали Египет и оттеснили австрийцев к Дунаю?
   -- Уж не говоря о том, что они дали себя побить Нельсону, -- ядовито заметил Вито-Вити.
   -- Действительно, синьор, зачем они допустили моего храброго соотечественника Нельсона уничтожить их флот в устьях Нила? Я не желал хвалиться, а потому и не задал сам этого вопроса. У меня на судне несколько человек из тех, что были тогда с Нельсоном; между прочим, наш лейтенант, Итуэль Больт.
   -- Я видел синьора Больта, -- заметил сухо Баррофальди. -- Он американец.
   Невольная дрожь охватила Рауля, несмотря на его напускное равнодушие.
   -- Американец, да, -- отвечал он, -- но он уроженец английской Америки, и мы считаем его англичанином. Вообще к янки {Янки - так называли колонистов, переселившихся из метрополии (Англии) в Америку.} мы относимся как к своим соотечественникам и охотно берем их на нашу службу.
   -- Совершенно верно; это как раз совпадает с тем, что сообщил синьор Больт. Он, по видимому, очень любит англичан.
   Раулю стало не по себе. Он не имел понятия о том, что произошло в кабачке, и ему послышался оттенок иронии в словах вице-губернатора.
   -- Без сомнения, синьор, -- уверенно возразил он, -- американцы не могут не любить англичан за все, что те для них сделали. Но я, собственно, пришел сюда предложить вам помощь нашего люгера, в случае если этот фрегат имеет действительно дурные намерения. Наше судно невелико, и наши пушки небольшого калибра, но тем не менее мы могли бы быть вам полезными.
   -- Какого же рода услугу могли бы вы нам оказать, капитан? -- вежливо спросил Баррофальди. -- Вы, как моряк, можете дать нам подходящий совет.
   -- Видите ли, синьор Баррофальди, мне кажется, что если бы ваша славная батарея встретила приближающегося неприятеля, то нам лучше всего будет зайти с противоположной его стороны, чтобы таким образом поставить его между двух огней.
   -- Это было бы хорошо в том случае, если бы ваши силы были равны. Как вы рискнете выступить против неприятеля, у которого орудий вдвое больше вашего? -- заметил полковник. -- Но что означает это движение?
   Глаза всех обратились на неприятельское судно, которое, к общему удивлению, направилось к дому вице-губернатора и встало почти против него; в то же время убран был французский флаг, и при пушечном выстреле, в знак привета, поднят был другой, а именно английский.
   Общий восторженный крик был ответом, так как теперь разом уничтожились все страхи и сомнения. Никто в эту минуту не помнил о Рауле, которого не на шутку обеспокоили различные соображения.
   -- Поздравляю вас с прибытием ваших соотечественников, синьор Смит, -- обратился к нему Баррофальди, человек миролюбивый и в настоящую минуту очень довольный возможностью провести спокойный день. -- Но я непременно сообщу куда следует о любезно предложенной вами помощи.
   -- О, это совершенно не нужно, -- отвечал Рауль, едва сдерживая невольно просившуюся на лицо улыбку. -- Напротив, ваши молодцы-артиллеристы, вероятно, сожалеют, что лишены случая показать свое искусство. Но я вижу, что фрегат подает сигналы моему люгеру; надеюсь, что мой лейтенант сумеет ответить в мое отсутствие.
   Отсутствие Рауля Ивара на судне оказалось как нельзя более кстати. Фрегат, действительно, был "Прозерпина", так хорошо знакомая Итуэлю Больту, а уж, конечно, он был изобретательнее Рауля на наиболее пригодный и хитрый ответ на подаваемые сигналы. И действительно, на поданные сигналы Итуэль отвечал тем, что проворно и без малейшего страха и колебания выкинул наудачу несколько флагов, но так, что они спутались между собой и не было никакой возможности разобрать их.
  

ГЛАВА VI

   Невозможно было узнать, как отнеслись к хитрости Итуэля на фрегате; но так как, повидимому, доброе согласие царило между обоими судами, то и у жителей Порто-Феррайо исчезла всякая тень недоверия к люгеру. Предположение, что французский корсар отвечает на сигналы английского фрегата, было так невероятно, что даже сам Вито-Вити шепнул вице-губернатору, что, по крайней мере, это обстоятельство говорит в пользу искренности капитана люгера. Спокойный вид Рауля, не торопившегося к тому же при приближении фрегата уходить, также не мало способствовал общему успокоению.
   -- На нашу долю выпала честь принимать разом двоих представителей вашей национальности, синьор Смит, -- обратился к нему Баррофальди. -- Я надеюсь, что вы не откажетесь сопровождать ко мне вашего соотечественника, так как, повидимому, фрегат намеревается бросить якорь в нашей гавани, и капитан должен будет сделать мне визит. Не можете ли вы разобрать название этого фрегата?
   -- Если не ошибаюсь, это "Прозерпина", синьор, -- беззаботно отвечал Рауль. -- Он был построен во Франции, почему я и принял его за французский, когда они выкинули флаг этой нации.
   -- Вы, вероятно, также знаете и благородного капитана этого корабля?
   -- О, прекрасно! Это сын одного старого адмирала, под начальством которого я служил одно время, хотя ни разу не встречался с его сыном. Его зовут сэр Броун.
   -- Это настоящее английское имя, я встречал его много раз и у Шекспира и у Мильтона, если не ошибаюсь.
   -- Во многих литературных произведениях, синьор, -- поддержал его Рауль без малейшего колебания, -- Мильтон, Шекспир, Цицерон -- все наши лучшие писатели пользуются этим именем.
   -- Цицерон? -- повторил совершенно озадаченный Андреа. -- Но это древний римлянин, и он умер задолго до появления цивилизации в Англии.
   Рауль увидал, что хватил через край, однако не растерялся и обнаружил замечательную находчивость.
   -- Вы совершенно правы относительно вашего Цицерона, синьор, но дело в том, что я говорю о нашем Цицероне, моем соотечественнике, умершем меньше чем сто лет тому назад. Он родом из Девоншира (место, где проживал Рауль все время своего ареста), а умер в Дублине.
   На это Андреа не нашел никакого возражения. Его только неприятно поразило такое присвоение англичанами знаменитого итальянского имени; но он объяснил это историческими условиями и поспешил включить в свою объемистую коллекцию заметок это новое сведение, собираясь при первой возможности навести более обстоятельные справки об этом неведомом ему до сих пор светиле. Затем он отправился к себе, еще раз выразив Раулю твердое желание видеть его у себя вместе с сэром Броуном через какие-нибудь два часа.
   Толпа понемногу разошлась, и Рауль остался один в далеко не веселом раздумьи.
   Городок Порто-Феррайо так основательно скрывается за скалой, у подножия которой он расположен, так защищен своими укреплениями и самым расположением своей маленькой гавани, что приближение судна совершенно незаметно населению, если любопытствующие не поднимутся на высокий мыс. На этом-то возвышении все еще блуждали наиболее жадные до зрелищ, и Рауль в своей изящной морской форме, -- не без рисовки, так как он прекрасно знал все внешние преимущества, которыми его наделила природа, -- пробирался среди этой праздной толпы, зорко присматриваясь к каждому хорошенькому женскому личику. Он нетерпеливо отыскивал Джиту, ради которой рискнул на свое опасное предприятие.
   Он прошел уже из конца в конец все обычное место прогулок и колебался, вернуться ли опять поискать ее здесь или спуститься в город, когда его окликнул знакомый голос; он быстро обернулся и увидел Джиту.
   -- Поклонитесь мне холодно и как посторонний, -- шепнула она ему торопливо, тяжело дыша, -- и сделайте вид, что вы спрашиваете меня о расположении улиц. Здесь мы виделись прошлой ночью, но теперь день, не забудьте этого.
   Рауль исполнил ее указания, и каждый видевший, но не слышавший их разговора, не мог не принять их встречи за совершенно случайную. Между тем, он говорил ей слова любви и восхищения.
   -- Довольно, Рауль, перестаньте, -- останавливала она его, невольно краснея и опуская глаза, хотя уже никак нельзя было прочесть неудовольствия в ее нежных мягких чертах. -- Не время теперь, в другой раз вы мне повторите все это. Знаете ли вы, что ваше положение значительно ухудшилось со вчерашнего вечера? Вчера опасность можно было ожидать только со стороны нашего города, а теперь прибытие этого фрегата, английского, как мне сказали, много ухудшает дело.
   -- Несомненно! Это "Прозерпина", как сообщил Итуэль, а он в этом уверен. Помните вы Итуэля, дорогая Джита? Того американца, что сидел вместе со мной в заключении? Он служил раньше на этом фрегате, капитан которого сэр Броун.
   При этом Рауль расхохотался, к крайнему удивлению Джиты.
   -- Не понимаю, Рауль, что вы можете находить забавного во всем этом? Этот сэр Броун упрячет вас в одну из тех пловучих тюрем, о которых вы мне столько говорили, а эта перспектива далеко не из приятных.
   -- Полно, полно, дорогая! Сэр Броун, или там сэр Блэк, или сэр Грин {Игра слов: сэр Коричневый, сэр Черный, сэр Зеленый.}, но они еще не поймали меня. Я не ребенок, чтобы полезть в огонь, раз меня не водят больше на помочах. "Блуждающая Искра" светится или гаснет, смотря по обстоятельствам. Десять шансов против одного, что этот фрегат войдет в гавань, чтобы ближе познакомиться с городом, а затем отправится в Ливорно, где уж, конечно, офицерам будет повеселее, чем в Порто-феррайо. У этого сэра Броуна, наверное, так же есть своя Джита, как и у Рауля Ивара.
   -- Нет, у него нет Джиты, Рауль, -- отвечала она, невольно улыбаясь, тогда как румянец еще гуще залил ее щечки, -- в Ливорно мало простушек, выросших в уединенной башне на морском берегу, как я.
   -- Джита, -- возразил Рауль с глубоким чувством, -- многие из римлянок и неаполитанок могли бы позавидовать этой одинокой башне, которая помогла вам сохранить вашу непосредственность. Такая жемчужина редко встречается в больших городах, а если и бывает, то скоро теряет свою первоначальную красоту, потому что ее грязнят.
   -- Что вы знаете о Риме, Неаполе, дамах и жемчужинах, Рауль? -- улыбаясь против воли, заметила Джита, и вся нежность, переполнявшая ее сердце, вылилась в том взгляде, который она бросила на него.
   -- Мне ли не знать, Джита! Я был в обоих этих городах и хорошо знаю то, о чем говорю.
   -- Слышите? Что это значит? -- воскликнула Джита.
   -- Выстрелы с фрегата! Я должен узнать, в чем дело. Когда и где мы увидимся?
   -- Не знаю, но теперь мы слишком долго были вместе, нам давно пора разойтись. Доверьтесь мне, я найду средство увидеться. Во всяком случае, мы не замедлим воротиться в нашу башню.
   Джита убежала, договаривая последние слова, и скоро Рауль потерял ее из виду; она скрылась в городских улицах. С минуту молодой моряк колебался, желая последовать за нею, но раздумал и поспешил на террасу, представлявшую наилучший наблюдательный пункт. Туда успела вновь набраться толпа, в которую он и вмешался.
   "Прозерпина", как совершенно верно признал Итуэль Больт, находилась уже на расстоянии одной мили от входа в бухту и, видимо, не удовлетворенная малопонятными ответами люгера на свои сигналы, желала добиться чего-нибудь более определенного. Это было совершенно ясно для Рауля, внимательно и с пониманием дела следившего за всеми действиями фрегата. У Рауля захватывало дыхание; он напряженно следил за тем, что собирался теперь предпринять его люгер.
   Итуэль не торопился. Прошло несколько минут, прежде чем с люгера ответили условными знаками на сигнальные вопросы фрегата. Ответ Итуэля был совершенно непонятен Раулю, который получил от французского правительства лист сигнальных знаков для сношения с военными судами своей родной страны, но не знал, конечно, тех, при помощи которых можно было переговариваться с неприятелем. И тут его выручил Итуэль: в бытность на английской службе он присутствовал как-то при встрече "Прозерпины" с одним английским люгером-корсаром и, благодаря свойственной ему наблюдательности, заметил и запомнил те флаги, которыми люгер отвечал фрегату. Теперь ему пришлось применить к делу свои знания, а в случае каких-нибудь ошибок он рассчитывал на то, что с корсара не станут требовать больших знаний и точности в употреблении сигналов.
   Так и случилось: сбивчивость ответов отнесена была к невежеству, а не к дурным намерениям.
   Между тем фрегат все шел вперед, и нельзя было решить, хочет ли он бросить якорь в бухте или собирается ближе осмотреть люгер.
   Рауль Ивар решил, что наступила пора самому позаботиться о безопасности "Блуждающей Искры". Он, конечно, сделал распоряжения на случай допроса фрегата, уезжая на берег; но теперь дело начинало принимать слишком серьезный оборот, и Рауль поспешил спуститься с горы. Крупно шагая, он наткнулся на Вито-Вити, отдававшего надлежащие приказания относительно встречи гостей.
   -- Вам, кажется, предстоит приятная встреча с вашим достойным соотечественником, капитаном Броуном, так как судя по всему, фрегат собирается бросить якорь в нашей бухте, -- обратился к нему подеста, еще не успевший отдышаться после крутого спуска с горы.
   -- Говоря откровенно, синьор градоначальник, я и в половину теперь не так уверен, что это "Прозерпина" с капитаном Броуном. Наоборот, я замечаю некоторые признаки, заставляющие меня предполагать, что это крейсер французской республики, и я считаю себя обязанным поспешить на мой маленький люгер.
   -- К чорту бы провалиться всем этим республиканцам! Но трудно поверить, чтобы такое прекрасное судно принадлежало этим негодным.
   -- О, что до этого, -- засмеялся Рауль, -- то нам ничего не стоит перещеголять их в этом отношении. Лучшие суда Великобритании -- это призы, взятые нами у французов. Сама "Прозерпина", если это она, того же происхождения. Но я нахожу, что вице-губернатор слишком поторопился успокоиться -- это судно не отвечает на наши сигналы, оно их не понимает.
   Рауль был ближе к истине, чем он сам думал, так как, действительно, капитан Куф не мог разобрать ответов Итуэля. Наружная искренность Рауля возбудила доверие Вито-Вити, и он обратился к нему за советом, как поступить при настоящих затруднительных обстоятельствах.
   -- Нам надо сделать единственное, что возможно, -- отвечал Рауль с полным самообладанием. -- На моей ответственности лежит безопасность моего люгера; вы обязаны позаботиться о спокойствии города. Поэтому я должен поспешить на свое судно, и, может быть, мне даже удастся оказать вам некоторое содействие в том случае, если неприятельский фрегат действительно войдет в вашу гавань.
   Все это было сказано самым искренним тоном, совершенно покорившим подесту. Он немедленно отправил человека к вице-губернатору, а сам вместе с Раулем спустился к пристани.
   Подеста был человеком несдержанным. Он громко высказывал все свои сомнения относительно фрегата, и чем менее оставалось в нем доверия к этому судну, тем сильнее и крепче росла в нем вера в капитана маленького люгера. Он почти мгновенно проникся совершенно противоположными убеждениями и, как это всегда бывает при таком внутреннем перевороте, усиленно старался загладить свое прежнее недоверие. Подчиняясь его настроению, и общее мнение также склонилось в пользу Рауля, что было как нельзя более на руку "Блуждающей Искре" с ее экипажем. Не подоспей подеста со своими горячими заявлениями полного доверия и расположения, Томазо со своими друзьями уже совсем готов был признать четверых гребцов Ивара за волков в овечьей шкуре, то-есть за французов.
   -- Нет, нет, друзья мои, -- говорил Вито-Вити, переходя от одной группы к другой, -- не все то золото, что блестит, и всего скорее этот фрегат и есть наш самый опасный враг, а люгер за нас: синьор Смит показал нам свои бумаги, он много рассказывал нам об обычаях и нравах своей родины, об ее литературе; синьору Смиту мы вполне верим и даже, как увидите, будем ему, может быть, обязаны за поддержку в минуту опасности.
   -- Совершенно верно, синьор градоначальник, -- отозвался Рауль, уже сидя в своей шлюпке, -- а потому я и должен поспешить к своим, чтобы быть наготове в случае какой-либо для вас опасности.
   Посылая рукою прощальное приветствие городу, Рауль быстро удалился от него при нескольких восторженных криках "эввива".
   Взойдя на полубу люгера, он лично убедился, что все его распоряжения были в точности исполнены. Тонкий канат привязывал люгер к кольцу на берегу, и в то же время якорь сидел только слегка, готовый уступить малейшему усилию. Едва капитан ступил на палубу своего люгера, как последний снялся с якоря и подрезал канат, что дало ему сильный толчок и заставило почти врезаться в береговую насыпь. Обманув этим движением собравшуюся на пристани толпу, уже кричавшую ему радостное приветствие, "Блуждающая Искра" быстро понеслась в открытое море. Эта перемена направления движения была так неожиданна, что жители Порто-Феррайо вместе с градоначальником приняли его в первое мгновение за неудачу, за ошибку, и раздались уже горестные соболезнования по поводу опасности, грозившей теперь маленькому люгеру со стороны фрегата.
   Фрегат в первое мгновение также введенный в обман хитростью "Блуждающей Искры", понял теперь ее настоящее намерение. Стрелять в нее уже не было возможности, так как при поразительной легкости и быстроте своего хода она уже перешла расстояние, доступное для успешной стрельбы; предстояла так называемая длинная охота, то-есть погоня.
   Все это продолжалось не более каких-нибудь десяти минут, но тем не менее Андреа Баррофальди и его советники успели подняться на верхнюю террасу мыса как раз в ту минуту, когда его обходил люгер; Рауль стоял на палубе с рупором в руках. Но ветер был не сильный, и он, не прибегая к трубе, громко и ясно произнес:
   -- Синьоры, я увожу далеко от вашего порта этого негодного республиканца, пусть он за мною погоняется. Это лучший способ оказать вам услугу.
   Эти слова были услышаны и поняты. Часть присутствующих ответила на них рукоплесканиями, другие отнеслись недоверчиво, находя дело темным.
   Между тем люгер, встретив более крепкий ветер, понесся с неимоверной быстротой и скоро совершенно скрылся из виду, повернув в одну из следующих бухт.
   "Прозерпина" также не оставалась в бездействии. Едва стало очевидным бегство маленького люгера, как на фрегате все пришло в движение: паруса, как белые облака, окутали его мачты сверху донизу, и он также понесся вслед за удалявшейся "Блуждающей Искрой".
   Двадцать минут спустя после того, как люгер пронесся под высоким мысом в виду еще не успевшей разойтись толпы, показался фрегат. Возникло сомнение, не следует ли наказать выстрелами дерзость осмелившегося подойти так близко неприятеля; но на фрегате снова развевался английский флаг, внушавший страх и почтение, и бедные горожане не знали, за кого же им принять в конце концов это военное судно. Ничто на палубе фрегата не давало ключа к разгадке этой задачи. Поэтому мнения разделились, и, как всегда в таких случаях, было очень трудно на каком-нибудь остановиться. Одно было ясно, что, в случае, если даже это был французский фрегат, в его намерения не входило причинить какой-нибудь вред городу, а потому большинством голосов решено было не начинать перестрелки.
   Через десять минут скрылась из виду и "Прозерпина", которая, завернув в ту же бухту, куда направилась "Блуждающая Искра", увидела ее перед собой на расстоянии доброй мили, так что удача преследования становилась более чем сомнительной. Тем не менее фрегат не оставлял своего намерения, и одно время ему удалось даже немного сократить расстояние, хотя вслед за тем пришлось убедиться в несомненной недостижимости цели; люгер, точно пользуясь случаем выказывать все свои достоинства, кокетничал и рисовался легкостью, грацией и быстротой -- он подвигался на шесть саженей, в то время как фрегат уходил на пять.
   Капитан Куф сознавал всю безнадежность погони: к тому же он не был уверен, неприятельское ли это судно, хотя его ответы на сигналы с фрегата были очень подозрительны, но между тем он уходил из дружеского порта.
   Но вот люгер подошел на расстояние почти нескольких часов к восточному берегу Корсики {Корсика - французский остров (и департамент) на Средиземном море, к северу от острова Сардинии.}, изобилующему бухточками, в которых ничего не стоило скрыться такому маленькому судну. Тогда опытный капитан направился к северу, как бы пробираясь к Ливорно или к Генуэзскому заливу. Заметив перемену направления фрегата, люгер, прикрытый западным выступом острова Эльбы, совершенно скрылся из виду, собираясь, повидимому, обогнуть этот остров.
   Эта погоня двух судов естественно сильно заинтересовала население городка Порто-Феррайо, являясь целым событием в их монотонной жизни. Несколько любопытных верхами на лошадях, перебираясь с одной возвышенности на другую, проследили это занимательное состязание и привезли в город известие о его результате. Теперь, хотя были еще сомневающиеся люди, но большинство примкнуло к мнению градоначальника -- горячего защитника Рауля. Он не поскупился на яркие краски, а заключил свою речь выражением полнейшей уверенности, что на острове Гернсее, население которого было смешанного происхождения, именно и должны были строиться суда такого рода для того, чтобы им было удобнее и безопаснее крейсировать в виду своих соседей - французов.
   Посреди всеобщих предположений, догадок, сомнений и опасений одно только лицо молча переживало самые разнообразные, быстро сменявшие одно другое впечатления. Джита то радовалась, то испытывала чувство тоски и страха, то надеялась, то впадала в полное отчаяние. Ей незачем было высказывать какие-нибудь догадки, поддерживать чьи-нибудь мнения, делать предположения. Она внимательно прислушивалась ко всему, что говорилось около нее, и радовалась тому, что ее свидания с молодым корсаром прошли незамеченными. Наконец все ее тревоги миновали, и осталось одно лишь чувство нежного сожаления, когда вернувшиеся всадники сообщили, что фрегат направился к северу, а люгер, повидимому, желал пристать к корсиканскому берегу, -- очевидно, с целью повредить торговле этого враждебного острова.
  

ГЛАВА VII

   Таково было положение дел в Порто-Феррайо в полдень, в час, когда его обыватели предаются послеобеденному отдыху. Но перед наступлением вечера, когда подул свежий ветер с моря, и жители снова высыпали на улицы для вечерней прогулки, внезапно пронесся слух, все более и более подкреплявшийся, что люгер "Крыло и Крыло" вновь подплывает к порту с поразительной скоростью, легкостью и уверенностью, как испытанный друг. Это известие с быстротой молнии переходило из уст в уста. Давно не случалось столько одновременных событий в этом мирном местечке. Мужчины, женщины и дети -- все бросились на террасу, желая своими глазами убедиться в действительности этого сообщения. Престарелые, слабые и калеки напрасно взывали о помощи, в которой им до сих пор не отказывали; теперь от них убегали, как от зачумленных, предоставляя им карабкаться на террасу, как им угодно. Даже матери, тащившие за собою малых ребятишек, бросали их на полдороге. Словом, была полная сумятица, возбуждавшая и смех и пересуды, но, в сущности, совершенно естественная.
   Не прошло и десяти минут с момента распространения этой последней новости, как наверху террасы собралось уже до двух тысяч человек, в числе которых находился Томазо-Тонти, Джита и другие, уже известные нам лица. Повторился буквально вчерашний вечер, только с еще большим количеством любопытных.
   Действительно, люгер приближался на всех парусах, как лебедь, плывущий к своему гнезду. Английский флаг торжественно развевался наверху реи, а по ходу судна было очевидно, что ему прекрасно известен берег и что он не ожидает никакой опасности. С полным доверием проходил он чуть не под дулами орудий местной батареи, и такую смелость можно было объяснить не иначе, как его признанным положением друга.
   -- Заметьте, синьор Андреа, -- с торжественным видом обратился Вито-Вити к вице-губернатору, -- ни одно из этих негодных республиканских судов никогда не осмелилось бы подойти таким образом к Порто-Феррайо, зная, с кем ему придется иметь здесь дело. Ведь это значило бы сунуть голову в львиную пасть!
   -- Вы поразительно переменили ваше мнение на этот счет, сосед Вити, -- несколько сухо возразил ему вице-губернатор, в душе которого остался некоторый осадок недоверия к Раулю после его промаха с Цицероном и других неточностей. -- Начальники города должны быть осторожны и сдержанны.
   -- Пусть заявится человек более благоразумный и осмотрительный, чем бедный подеста города Порто-Феррайо, и пусть он это докажет. Я не признаю себя самым праздным и невежественным человеком во владениях великого герцога. Могут оказаться более ученые, как вы, например, ваше сиятельство, но вы не встретите человека более ревностного и преданного своему долгу.
   -- Я в этом не сомневаюсь, сосед Вити, -- добродушно улыбнулся ему Баррофальди. -- Я всегда принимал к сведению ваши советы и пользовался вашей помощью. Но желал бы я узнать что-нибудь об этом Цицероне. Признаюсь, я употребил все свое послеобеденное время сегодня на розыски в разных книгах, желая отыскать хотя бы малейший намек на это имя.
   -- И вы не нашли подтверждения того, что он вам сказал?
   -- Мало того, я не нашел даже нигде этого имени. Правда, там называют английскими Цицеронами лучших ораторов, но это только в виде похвалы, как это делают и другие нации.
   -- Но согласитесь сами, вице-губернатор, что было бы прямо преступлением подозревать людей, выказывающих нам такое полное доверие.
   -- Да, вы, пожалуй, правы, Вито-Вити; несомненно, что "Крыло и Крыло" намеревается вторично бросить якорь в нашей бухте, а на это едва ли бы решилось враждебное судно. Распорядитесь же соблюдением всех необходимых формальностей.
   Толпа уже начала спускаться с горы, чтобы посмотреть, как будет люгер входить в гавань. Градоначальник поспешил встретить сэра Смита, едва только дослушал распоряжения вице-губернатора. Андреа Баррофальди счел более для себя приличным остаться там, где он был, и ожидать прихода воображаемого английского офицера. Джита также осталась наверху. Сердце ее билось от тревоги при мысли о тех опасностях, которым подвергал себя дорогой для нее человек из любви к ней, и ее нежность к нему росла.
   Джита с Башни, как ее называли знавшие ее, или Джита Караччиоли (таково было ее настоящее имя), с детства осталась сиротой. Благодаря этому обстоятельству она приобрела силу характера и твердую веру в себя. Воспитывали ее тетка и дядя, удалившийся от света и весь ушедший в свою внутреннюю жизнь.
   Привитая с детства правдивость не позволяла Джите одобрить уловку, прибегнув к которой, Рауль получил возможность посетить ее; но, уступая чувству чисто женской нежности, она извиняла ее. Она ужасалась при мысли о тех хитростях и той лжи, которые являлись для Рауля неизбежными спасительными ширмами; ежеминутно трепетала она, ожидая возможной вспышки, могущей повлечь за собою пролитие человеческой крови; и в то же время она была глубоко тронута самопожертвованием любимого человека ради нее.
   Они были до крайности несхожи по своим убеждениям, верованиям и привязанностям, и рассудок ей давно говорил, что Рауль Ивар и Джита Караччиоли должны быть чужими друг для друга; но сердце ее шептало ей совсем другое. Настоящий случай как раз обострил эту постоянно происходившую в ней борьбу, и, оставшись на высоте, она погрузилась в глубокое раздумье. На ее глаза беспрестанно набегали слезы.
   В планы Рауля вовсе не входило поместить свое судно так близко к населенному городу. Вместо того, чтобы войти в самую гавань и здесь искать защиты от всякого республиканского крейсера, он, наперекор общему ожиданию, снова бросил якорь приблизительно там же, где стоял раньше. Рауль спустился в шлюпку и подъехал налегке к пристани.
   -- Э, синьор капитан! -- дружески приветствовал его Вито-Вити, едва только он ступил на берег. -- Мы вас здесь ждем, чтобы, так сказать, принять вас в свои объятия. Славно вы провели этих санкюлотов {Санкюлоты -- буквально бесштанники, так назывались левые якобинцы в период Великой французской революции.}. Англичане -- великая нация! Мне вице-губернатор порассказал кое-что про ваших соотечественников.
   Рауль великодушно принял все комплименты, расточаемые градоначальником, снисходительно пожал ему руку, разыграв как нельзя лучше роль великого человека, с детства привыкшего к фимиаму. Как и подобало его положению, он немедленно заявил, что желает сейчас же отправиться к начальнику острова.
   -- Король Георг, -- говорил он, идя рядом с Вито-Вити по направлению к дому вице-губернатора, -- особенно настаивает на том, чтобы мы немедленно являлись к начальникам посещаемых нами мест. Еще когда я видел его в последний раз, он сказал мне: "Смит, вы нисколько не уроните своего достоинства, если будете соблюдать правила вежливости".
   -- Вы счастливы, имея короля с такими взглядами; и счастливы вдвойне вашей близостью к нему.
   -- О, что до этого, то все моряки пользуются особым его расположением, а на нас, капитанов, он прямо смотрит как на своих детей. "Заходите ко мне во дворец, дорогой Смит, -- говорил он мне, -- каждый раз, когда вы будете приезжать в Лондон; вы всегда во мне найдете отца". Вы, конечно, знаете, что один из его сыновей служит в морской службе? Еще недавно он был таким же капитаном, как и я.
   -- Ой, ой! Сын такого великого короля? Признаюсь вам, я ничего этого не знал, синьор.
   -- В Англии существует закон, в силу которого король обязан по крайней мере одного из своих сыновей отдавать в морскую службу.
   Рауль с увлечением играл свою роль, но вследствие своей необузданной фантазии и отчаянной смелости он рисковал перейти границу вероятного и навлечь на себя неприятности. Беседа с градоначальником -- круглым невеждой и поклонником всего необычайного -- не могла ему грозить никакой опасностью, а подеста был счастлив, что говорит с человеком, удостоившимся личной беседы с королем. Он не мог удержаться от желания вслух высказать нахлынувшие на него мысли:
   -- Разве не величайшее счастье служить такому королю и даже умереть за него!
   -- Я еще не испытал этого последнего счастья, -- невиннейшим образом отвечал Рауль. -- Но как вы думаете, синьор подеста, ведь люди, жертвующие своею жизнью на военной службе, должны быть причтены к лику святых? Не правда ли?
   -- Это переполнило бы календари, синьор, в настоящее военное время; но я согласен с вами, если сделать исключение в пользу генералов и других высокопоставленных лиц. Таким образом, французы-республиканцы естественно лишаются этой чести.
   -- О, это все канальи, от первого до последнего! А скажите, синьор Вито-Вити, много позабавила город сегодняшняя гонка?
   Градоначальник воспользовался этим вопросом, чтобы рассказать Раулю все перенесенные им ощущения, тревоги и восторги.
   Они подошли к террасе, по которой нетерпеливо прохаживался Андреа Баррофальди.
   Он встретил Рауля вежливо и без малейшей тени недоверия, но гораздо холоднее, нежели Вито-Вити.
   -- Я являюсь к вам, синьор вице-губернатор,-- заговорил капитан люгера-корсара, -- по непременному приказанию моего короля; являюсь, чтобы почтительно заявить вам о моем вторичном прибытии во вверенные вам владения, хотя мое отсутствие после первого моего визита к вам и не было столь продолжительным, как, положим, путешествие в восточную Индию.
   -- Как ни кратковременно было ваше путешествие, синьор, но мы сожалели о вашем отъезде -- тем более, что вы только что перед тем заявили себя таким искусным моряком. Очень рады вас снова увидеть и надеемся, что так же, как и ваш английский Цицерон, вы доставите нам в этот второй приезд еще большее удовольствие, чем в первый.
   Рауль не мог сдержать улыбки и легкой краски, выступившей у него на лице; но он поторопился принять на себя вид человека, поглощенного очень серьезными размышлениями. Затем он сказал, обращаясь к вице-губернатору:
   -- С позволения синьора градоначальника, я попросил бы у вас, синьор вице-губернатор, уделить мне две минуты для частного разговора.
   Вито-Вити немедленно отошел, а Рауль продолжал:
   -- Я вижу, синьор, что вы не забыли моего маленького хвастовства Цицероном. Вот видите ли, я не получил серьезного научного образования, и, стесняясь своего невежества перед вами, таким высокообразованным человеком, я невольно, чтобы замаскировать свое незнание, слишком не поскупился на громкие и, к сожалению, мало известные мне имена. Ваша доброта дает мне необходимую храбрость сознаться перед вами в этой моей, согласитесь, все-таки довольно невинной выходке.
   -- Так вы признаете, синьор, что между англичанами не было Цицерона?
   -- Любовь к истине заставляет меня сознаться, что я никогда о таком английском писателе не слыхал.
   -- О, мне теперь совершенно понятно ваше поведение, синьор Смит, -- возразил вице-губернатор, довольный собой не менее самого подесты. -- Тяжело, должно быть, для тонко чувствующей натуры сознание своего невежества. Но вы еще так молоды, и это дело поправимое. Пожалуйста, если вам случится на более продолжительные сроки заезжать к нам, я всегда к вашим услугам; я горжусь тем, что могу быть полезен в этом отношении... Ну, если в Англии и не было Цицерона по имени, то немало их было по силе таланта!.. А при ваших способностях вы можете далеко пойти.
   Рауль поблагодарил за любезность, и с этой минуты между ними установились наилучшие отношения.
   Губернатор пригласил Рауля зайти к нему в дом. Так как еще не стемнело, и, следовательно, еще рано было думать о свидании с Джитой, то Рауль охотно согласился, но предварительно подошел к краю террасы, чтобы еще раз внимательно осмотреть берег. Вице-губернатор воспользовался этой минутой и сообщил Вито-Вити, что Рауль очень мило отказался от своего Цицерона и что хотя, к сожалению, он не получил серьезного образования в детстве, но при его способностях может еще достигнуть многого. Подеста был в восторге, что его друг разделяет его симпатию к иностранцу. Между тем, Баррофальди поручил ему напомнить сэру Смиту о его обещании зайти, так как желал немедленно же показать ему некоторые книги, необходимые для его самообразования.
   Рауль продолжал всматриваться в море. Он видел два-три небольших береговых судна, не рисковавших пуститься в открытое море, чтобы не наткнуться на разъезжающих корсаров или враждебных французов. Эти суда могли представить собою недурную добычу, но к чести Рауля надо сказать, что он не имел обыкновения нападать на суда этого типа. Но вот он заметил фелуку, с севера огибавшую мыс, и он решил завести с нею переговоры, как только вернется на свой люгер, с целью узнать, не повстречалась ли она с фрегатом. В ту самую минуту, как он остановился на этом решении, к нему подошел градоначальник с напоминанием о приглашении вице-губернатора, и они пошли в дом.
   Нет надобности подробно передавать весь разговор в доме вице-губернатора. Прикрываясь невежеством более, чем это было на самом деле, Рауль нашел свою роль значительно облегченной и в то же время много выиграл в расположении Баррофальди. Увлекаясь своим стремлением просветить даровитого молодого человека, Андреа замучил его, совершенно этого не подозревая, и когда, наконец, пообещал ему составить к завтраку на следующий день полный список необходимых для него книг, то Рауль ухватился за возможность наконец раскланяться и ушел, изъявив горячую благодарность, но проклиная в душе все ученые книги и длинные толкования по поводу их.
   Он облегченно вздохнул, выйдя на воздух. Ночь уже наступила, и он направился к обычному месту прогулок. На террасе было пусто, за исключением двух-трех запоздавших любителей вечерних прогулок. Вскоре он заметил перед собой женскую фигуру, удалявшуюся в более уединенную часть площадки. Он поспешил к ней и скоро узнал именно ту, которую искал, и которая, очевидно, ждала его.
   -- Рауль, -- произнесла Джита с упреком, -- как можете вы так отчаянно рисковать? После того, как вам удалось благополучно уйти из нашего порта, зачем было возвращаться?
   -- Вы знаете, зачем, Джита, -- к чему спрашиваете? А ведь ловко я вывернулся утром, не правда ли? Ну, и провел же я этого здешнего вице-губернатора; знаете, Джита, я иногда думаю, что пошел не по своей дороге, что я рожден быть дипломатом.
   -- Почему же именно дипломатом, Рауль? Вы слишком честный человек, чтобы долго обманывать, хотя и способны на это в случаях, подобных настоящему, и когда вам нет иного выхода.
   -- Ну, все равно, -- предоставим разбираться в разных вопросах Андреа Баррофальди и Вито-Вити, а теперь поговорим о нашем деле, потому что ведь не может "Блуждающая Искра" вечно украшать бухту Порто-Феррайо!
   -- Это правда, и я сама шла сюда, чтобы сказать вам это. Мой дядя приехал и хочет ехать в Башню с первой фелукой, какую найдет.
   -- Вот оно что! Мой люгер заменит для вас фелуку, и мы можем отправиться хоть сегодня ночью. Моя каюта будет в вашем полном распоряжении.
   Джита ожидала это предложение и заранее взвесила его. Ей не по душе было ехать на люгере, капитан которого был ее счастливым избранником, она находила это не особенно удобным; но, с другой стороны, до Башни было всего несколько часов езды и к тому же таким способом она уводила любимого человека от могущей ожидать его серьезной опасности, она как бы спасала его, а что значили все досужие сплетни кумушек в виду такой важной цели для любящего сердца девушки. Итак, она решила принять предложение.
   -- Если мой дядя и я примем ваше любезное предложение, Рауль, как скоро можете вы нас увезти? Мы слишком долго отсутствовали, дольше чем предполагали и чем имели право.
   -- Через час, если поднимется ветер. Но вы видите, Джита, совсем стихло, весь воздух Италии уснул. Поверьте, что мы тронемся при первой возможности; в крайнем случае, прибегнем даже к веслам.
   -- Так я повидаюсь с дядей и скажу ему, что есть судно, готовое к отплытию, и что мы хорошо сделаем, если им воспользуемся. Не странно ли, Рауль, что он совершенно не подозревает о том, что вы стоите здесь в бухте? С каждым днем он все менее и менее замечает, что происходит около него, и я уверена,-- редко вспоминает о том, что вы управляете неприятельским судном.
   -- Пусть он только верит мне! Ему никогда не придется разочароваться.
   -- Мы оба в этом не сомневаемся, Рауль. Ваш благородный поступок относительно нас, когда вы спасли нас от алжирского корсара, почти год тому назад, навсегда соединил вас с нами. Теперь нам надо условиться о месте и времени свидания, а уж я позабочусь о том, чтобы дядя был готов к отплытию.
   Рауль с Джитой обсудили все необходимые подробности отъезда. Они условились встретиться за городом недалеко от кабачка Бенедетты. Когда все было решено, Джита нашла, что пора проститься. Рауль не удерживал ее, надеясь встретиться снова через час.
   Оставшись один, Рауль вспомнил, что Итуэль и Филиппо были, по всей вероятности, на берегу, как они это всегда делали, так как Больт согласился служить под его командой только с условием свободно высаживаться на берег каждый раз, как они бросали якорь. И надо сказать правду, Итуэль Больт сильно злоупотреблял этим правом, пользуясь им для своих контрабандных торговых сделок. Он поражал своей ловкостью в этих делах, и Рауль, сам лично не сочувствовавший этого рода занятию, не боялся какой-нибудь неосторожности с его стороны. Однако, надо было забрать с собой этих двоих людей, иначе им приходилось оставаться на произвол судьбы. Случайно помня название кабачка, Рауль вошел туда и, действительно, застал Итуэля и Филиппо за хорошим вином Бенедетты. Тут же были Томазо и его приятели. Никому не могло показаться странным, что капитан люгера зашел сюда выпить стакан вина, а потому он сел к столу и спросил вина. Но из разговора Томазо с его приятелями Ивар понял, что насколько ему удалось пустить пыли в глаза вице-губернатору и градоначальнику, настолько здесь склонны были принять и его с его люгером, и удалившийся фрегат как раз за то, чем они были на самом деле: опытные старые моряки не дались в обман. Это открытие менее бы его тревожило, если бы не условие, заключенное сейчас с Джитой. Но он допил свое вино с самым беззаботным видом и ушел из кабачка, уводя с собою обоих товарищей.
  

ГЛАВА VIII

   Наступила ночь, когда Рауль вышел из дома вице-губернатора, оставив Андреа Баррофальди в обществе Вито-Вити. Едва за ним затворилась дверь, как Баррофальди, польщенный признанием своей начитанности, обратился к Вито-Вити со следующими словами:
   -- Легко заметить, сосед Вити, что этот молодой англичанин высокого происхождения, несмотря на недостаток образования. Его наружность и манеры... Что тебе нужно?
   Эти последние слова относились к слуге, который вошел в комнату с какой-то запиской.
   -- Там, в передней, какой-то человек пришел, просит, чтобы вы его приняли, синьор Андреа, -- ответил слуга. -- Он тут написал свое имя.
   Вице-губернатор взял у него клочок бумажки и громко прочел: Эдвард Гриффин, офицер английского флота.
   -- А, этот офицер с какими-нибудь вестями с "Крыла и Крыла", друг Вити. Я рад, что вы еще не ушли, мы его вместе послушаем. Введите лейтенанта, Пиетро.
   Для человека опытного достаточно было бы одного взгляда, чтобы признать пришедшего за англичанина. Это был молодой человек лет двадцати двух-трех, круглолицый, румяный и добродушный с виду, в форменном платье, со всеми характерными особенностями своего общественного положения и национальности. Он прекрасно владел итальянским языком, почему и был выбран для исполнения данного поручения. После поклона вице-губернатору, он подал ему лист пергамента.
   -- Если вы знаете английский язык, синьор, вы из этой бумаги увидите, что я, действительно, тот, за кого себя выдаю.
   -- Без сомнения, синьор лейтенант, вы принадлежите к экипажу "Крыла и Крыла" и служите под начальством сэра Смита?
   Молодой человек казался крайне удивленным и даже едва удержался от смеха, так как во-время взвесил все неприличие подобного поведения.
   -- Я служу на судне английского короля, синьор, и оно называется "Прозерпиной"; я не понимаю, о каком "Крыле и Крыле" вы говорите, -- сухо отвечал моряк. -- Капитан Куф, командир того фрегата, который стоял в виду вашей гавани сегодня утром, послал меня на пришедшей сюда сейчас фелуке сообщить вам результат нашей утренней погони за люгером; но я увидел его спокойно бросившим снова якорь в вашей бухте. "Прозерпина" завтра будет здесь, чтобы захватить меня и получить сведения о люгере.
   Андреа Баррофальди и Вито-Вити широко открытыми глазами смотрели друг на друга.
   -- И вы ничего не знаете о "Крыле и Крыле"? -- с усилием произнес вице-губернатор.
   -- Честью заверяю вас, синьор, ничего не знаю. Это, во всяком случае, не английское судно, да и не итальянское, насколько мне известно.
   Такое заверение Гриффина сильно повредило ему в мнении Баррофальди, так как подрывало авторитет вице-губернатора по части языковедения.
   -- Но это название люгера вашего же флота, синьор, и он в настоящее время бросил якорь в нашей бухте, -- настаивал Баррофальди.
   -- А, понимаю! Это как раз то, что мы и предполагали. Плут обманул вас так же ловко, как провел сотню людей до вас и надует еще стольких же, если мы не изловим его сегодня ночью. Это знаменитый французский корсар, за которым теперь гонятся шесть крейсеров, в том числе и наш. Называется он "Блуждающей Искрой", а командир его, Рауль Ивар, самый смелый из всех когда-либо существовавших корсаров, хотя за ним нельзя не признать и хороших качеств и даже глубокой честности.
   Слушая лейтенанта, Баррофальди отчетливо вспоминал все, что слышал в свое время о Рауле Иваре, самом отчаянном из корсаров. Слишком обидно было для его учености признать, что он был жертвою ловкого обмана со стороны морского разбойника, которому сейчас только выказывал самое дружеское расположение; а потому естественно, что он стал протестовать.
   -- Это, должно быть, какая-нибудь ошибка, -- говорил он. -- Сэр Смит -- сын лорда и человек вполне достойный.
   Но Гриффин твердо стоял на своем, приводя все известные ему доказательства. Тогда смущенный вице-губернатор, наполовину не разобравший длинной речи Гриффина, увлекшегося излишними подробностями, понятными одному лишь моряку, обратился к Вито-Вити.
   -- Что вы на это скажете, синьор Вито-Вити? Вы присутствовали при всех наших беседах с сэром Смитом.
   -- Я скажу, вице-губернатор, что если мы, действительно, обмануты, то самым медоточивым языком в мире. Еще вчера я бы мог всему этому поверить, но после его возвращения не сомневался, что это самый преданный нам друг.
   -- Вам бы лучше самому съездить на люгер и лично убедиться в справедливости ваших предположений,-- предложил вице-губернатор английскому лейтенанту.
   -- Извините, вице-губернатор, но если я покажусь на палубу "Блуждающей Искры", то рискую поплатиться за это, может быть, весьма продолжительным пленом. Я и у вас инкогнито {Инкогнито - секретно.} и серьезно прошу вас сохранить в тайне мое присутствие на вашем острове, иначе вы дадите возможность люгеру ускользнуть от нас. Об одном только я прошу вас -- это позволить мне подавать сигналы сегодня ночью -- у меня для этого есть все, что надо, -- как только наш фрегат приблизится настолько, что в состоянии будет различить сигналы; а вы, с своей стороны, позадержите всеми зависящими от вас средствами этот маленький люгер до завтра. За остальное мы вам отвечаем.
   -- Не думаю, чтобы можно было опасаться ухода люгера сегодня ночью, лейтенант: капитан намекнул не далее как сегодня, что желает пробыть у нас несколько дней. И зачем бы Раулю Ивару с его "Блуждающей Искрой" понадобилось завернуть в наш порт?
   -- Кто знает! Какие-нибудь да были у него на то свои причины!
   -- Но скажите, чем вы мне можете доказать вашу личность? -- воскликнул Баррофальди, хватаясь за соломинку. -- Сэр Смит показал мне все свои бумаги, а вы дали мне одно полномочие, с которым вас послал к нам капитан Куф, если это правда.
   -- Я ожидал этого недоверия с вашей стороны, синьор вице-губернатор, но поторопился прежде показать полномочие, без которого были бы бесполезны все остальные бумаги. Вот они -- вы их можете свободно прочесть, так как они написаны по-итальянски.
   Андреа Баррофальди тщательно пересмотрел все бумаги и не нашел в них ничего подозрительного.
   -- Но почему вы предполагаете, что именно этот люгер и есть "Блуждающая Искра"? -- не уступал Баррофальди.
   -- Тут не может быть ошибки, синьор; нам известны все английские корабли, плавающие в этих морях. К тому же на этом люгере находится в настоящее время один дезертир с нашего фрегата, некто Итуэль Больт, который...
   -- Американец, не правда ли, синьор? -- вскричал подеста.
   -- По крайней мере, этот плут выдает себя за такового, -- отвечал молодой офицер, краснея от неприятной необходимости признать факт несправедливого поступка с этим дезертиром.
   -- Я узнал от этого Итуэля Больта, что вы, англичане, насильно вербуете иностранцев к себе в матросы! -- сухо вставил Андреа.
   -- Что делать, синьор! Король в праве рассчитывать на службу своих подданных, и он в них нуждается, а вербовка делается так поспешно, что ошибка всегда возможна; янки же так похожи на англичан.
   Когда, наконец, все сомнения относительно тождественности люгера с знаменитым корсаром были устранены, все трое -- Баррофальди, градоначальник и лейтенант прониклись единодушным желанием поймать люгер.
   К счастью для "Блуждающей Искры", капитан Куф выразил непременное желание взять корсара невредимым, не посягая на его уничтожение, а то ничего бы не стоило перевести часть огнестрельных орудий в одно из естественных углублений скалы и одним залпом потопить судно, так как, несмотря на ночное время, все же можно было различить люгер на том расстоянии, на каком он стоял от берега.
   Руководимые единодушным желанием мести, все трое приступили к более точному определению дальнейшего образа действий. Одно окно в доме вице-губернатора выходило как раз в ту сторону, с которой ожидалось прибытие фрегата, и его поэтому предоставили в распоряжение Гриффина. Лейтенант расположился перед ним, готовый немедленно зажечь сигнальный огонь при первом появлении "Прозерпины". Это окно представляло еще то удобство, что огонь в нем не мог быть виден со стороны города, тогда как он бросал яркий свет на море. В таком же положении находился и фрегат: подаваемые им сигналы должны были высокой скалой закрываться от городских домов; еще менее было вероятия, чтобы те и другие сигналы можно было видеть с люгера.
   Так проходили часы. Легкий ветерок уже давал себя чувствовать, но направление его не было благоприятно, и Рауль не мог еще сняться с якоря. Джита со своим дядей, Карло Джунтотарди, прибыла на судно около десяти часов вечера, но на люгере не видно было еще никаких приготовлений к отплытию. Говоря правду, Рауль и не торопился ехать, желая продлить счастливое время пребывания с Джитой. Он был уверен, что в тот же день доставит своих пассажиров к мысу Монте-Арджентаро, на котором возвышались башни, хранителем которых был Карло.
   Упоенный счастьем свидания с Джитой, с которой до полуночи просидел на палубе, едва согласившись, наконец, позволить ей удалиться в отведенную для нее комнату, и слишком уверенный в успехе своего ловкого обмана, Рауль легкомысленно забыл о возможной опасности и спокойно ждал утреннего ветра с юга. Он не подозревал, что Томазо Тонти караулил на пристани, готовый забить тревогу при малейшем движении люгера.
   Но в то время, как Рауль всего менее думал о грозившей ему опасности, Итуэль Больт далеко не разделял его уверенности. "Прозерпина" поглощала все его мысли, вновь оживляя в нем давнишнюю его ненависть к ней. Он в ней ненавидел все: наружный вид, паруса, оснастку, весь экипаж, самого короля, которому служило это судно, нацию, которой оно принадлежало... Ненависть -- одна из самых упорных страстей, она неутомима, и вот почему Итуэль ни на минуту не забывал тот вред, какой мог принести фрегат люгеру. При таком настроении ему естественно пришла на мысль возможность возвращения фрегата по следам люгера, и, ложась спать, он велел разбудить себя в половине второго, желая проверить справедливость своего предположения.
   Поднявшись, как предполагал, он взял с собою двоих надежных матросов, предупрежденных еще накануне, и спустился в шлюпку. Все это проделывалось без малейшего шума, даже весла были взяты подбитые мехом, чтобы не произвести ни звука. Тихо проскользнул он на намеченный им заранее удобный наблюдательный пост и через какие-нибудь полчаса времени стал прямо в виду освещенного окна в доме вице-губернатора, у которого дежурил Гриффин.
   Яркий свет из этого окна, направленный к морю, поразил американца. Но это еще не был сигнал фрегату: Гриффин пока только сообщал, что он у вице-губернатора и помнит о своем поручении. Было два часа ночи, и через два часа должна была взойти заря. Береговой ветерок усилился настолько, что хорошо оснащенный корабль, паруса которого к тому же отсырели и сжались за ночь, мог смело рассчитывать на довольно скорый ход. Следовательно, ничто не мешало "Прозерпине" появиться в скором времени, если она тронулась с заходом солнца с того места, где остановилась вчера.
   Вдруг появился другой, голубой огонь в другом окне, а за ним человеческая тень. Итуэль инстинктивно обернулся к морю и увидел знакомый сигнальный ночной фонарь наверху мачты "Прозерпины".
   -- А, чорт возьми! -- заскрежетал зубами Итуэль, грозя кулаком в сторону уже исчезнувшего в окне голубого огня. -- Я тебя хорошо знаю, и вот мой ответ!
   С этими словами он зажег одну из захваченных с собой ракет и пустил ее. Она вспыхнула и поднялась достаточно высоко, чтобы быть замеченной с люгера и с фрегата. Гриффин и капитан Куф были совершенно сбиты с толку. Томазо Тонти также счел своею обязанностью побежать доложить начальству о случившемся. Общее мнение было таково, что это прибыло новое судно, подававшее свои сигналы "Прозерпине".
   "Блуждающая Искра" поняла этот сигнал совсем иначе, и, когда Итуэль вторичной ракетой еще более смутил капитана Куфа, выставившего теперь условными знаками свой номер, люгер Рауля Ивара неслышно, но быстро скользил вдоль берега, под самым городом, мимо его батареи. Момент его прохождения под городом совпал с временем отсутствия бдительного Томазо, и, смеясь над произведенным переполохом, люгер, все ускоряя ход, обогнул остров. Пять минут спустя и Итуэль Больт с своими гребцами присоединился к отъезжающим, неслышно пробра вшись к люгеру на огонь нарочно для него со всеми предосторожностями зажженного фонаря, свет от которого направлен был в сторону пущенной Итуэлем ракеты и был совершенно невидим из города.
   Полчаса спустя "Блуждающая Искра" уже полным ходом удалялась от острова и была далеко за пределами выстрелов с батареи Порто-Феррайо.
   Между тем "Прозерпина" все приближалась к городу и при первых лучах восходящего солнца не могла не заметить ускользавший люгер. Едва признали в нем "Блуждающую Искру", как на фрегате все пришло в движение. Капитан был взбешен до последней степени, и жутко пришлось явившемуся к нему с рапортом Гриффину. Насилу удалось огорченному молодому лейтенанту заставить себя выслушать, и капитан только тогда несколько смягчился, когда узнал, что причиной недоразумения были ракеты, неизвестно кем пущенные. К концу объяснения капитан Куф даже почувствовал некоторое сострадание к огорченному моряку.
   -- Ну, хорошо, Гриффин! Не надо принимать вещи так близко к сердцу, это не поможет, -- сказал капитан. -- Приходите со мной пообедать, и мы еще потолкуем о всем происшедшем.
  

ГЛАВА IX

   Все вспышки капитана Куфа по большей части кончались таким образом. Вспыльчивый по натуре, он скоро уступал более спокойному и добродушному настроению и становился вновь благоразумным.
   Служителю отдан был приказ поставить лишний прибор на стол для Гриффина, а капитан со своим вторым лейтенантом вышел на палубу. Там было общее оживление, все с восторгом следили за ловкими маневрами люгера, который спокойно покачивался теперь на воде, сознавая свою безопасность.
   -- Славно было бы захватить его теперь, -- говорил боцман Странд.
   Странд был опытным моряком; он служил вместе с капитаном Куфом еще тогда, когда тот был мичманом, и, зная хорошо его характер, имел на него некоторое влияние. Нередко случалось, что капитан с ним соглашался даже в тех случаях, когда совершенно не принимал во внимание мнений своих лейтенантов. Так и теперь, при словах Странда, капитан быстро повернул к нему голову. Старший лейтенант Винчестер, заметивший это движение, незаметно сделал знак матросам, и те дружно воскликнули три раза кряду. Это был единственно дозволенный им способ выражать свои пожелания командиру.
   -- Мне не очень улыбается броситься в атаку на шлюпках среди бела дня, Винчестер, -- проговорил капитан. -- Малейший промах может нам стоить нескольких человек, и придется новой вербовкой пополнять наш экипаж.
   -- Но мы льстим себя надеждой, что останемся победителями, капитан, -- заметил Винчестер, -- и вам ли говорить об осторожности! Мы все знаем за вами не один отважный и очень рискованный подвиг.
   -- О, да, бывало, Винчестер! -- улыбнулся капитан самодовольно. -- Но этот Рауль Ивар чистый дьявол и увертлив, как змея. Вот если бы можно было найти какую-нибудь фелуку в Порто-Феррайо, довольно значительных размеров, тогда бы можно было попробовать устроить облаву на беглеца.
   -- Фелуку мы легко найдем, их там стоит, по словам Гриффина, до двенадцати штук, и власти на нашей стороне.
   -- В таком случае не взять ли вам человек сорок матросов, Винчестер, по вашему выбору, переправиться с ними на берег, занять одну из фелук и берегом, как бы крадучись, пробираться к люгеру, будто ища его охраны, благо у нас выставлен французский флаг. Когда вы зайдете несколько далее люгера, с нашей стороны, шлюпки, до тех пор будто бы гнавшиеся за вами, оцепят его со стороны, ближайшей сюда... Дальнейшее же предоставляю вашей находчивости, лейтенант.
   Винчестер пришел в восторг от этого проекта и пять минут спустя уже плыл на шлюпках с отборными молодцами к гавани Порто-Феррайо.
   Андреа Баррофальди отнесся очень сочувственно к намерениям английского фрегата. Винчестер нанял одну из фелук, а привезшие его лодки воротились на "Прозерпину", чтобы с новыми матросами пуститься в мнимую за ним погоню. С берега раздалось несколько пушечных выстрелов по направлению к фрегату. Это имело цель показать люгеру полное к нему доверие и то, что они продолжают считать фрегат французским судном. При этом, конечно, тщательно позаботились промахнуться. С фрегата ответили тем же и отошли несколько далее, делая вид, что желают встать вне выстрелов.
   Между тем "Блуждающая Искра" оставалась совершенно неподвижной. Винчестер вышел из гавани, обогнул мыс и подъехал на довольно близкое расстояние к люгеру, настолько близко, что люди с палубы того и другого судна свободно различали друг друга. На фелуке видно было всего человек восемь-девять, все в костюме итальянских матросов; остальные были спрятаны внизу, под палубой.
   Пока все благоприятствовало предприятию капитана Куфа: нельзя было заподозрить хитрости приближавшейся фелуки, и как нельзя более естественною должна была казаться погоня, пущенная за нею с фрегата.
   Без сомнения, Рауль и его товарищи не могли не видеть всего происходящего, но молодой корсар предпочитал по возможности бездействовать днем, чтобы тем вернее обмануть неприятеля ночью; к тому же присутствие Джиты побуждало его не торопиться.
   Не так было с Итуэлем. Его глубокая ненависть к "Прозерпине" заставляла его не спускать с нее глаз; даже завтракая на скорую руку на палубе, он не терял из виду ненавистного фрегата. Никто на люгере не мог знать, стало ли известно в Порто-Феррайо настоящее название фрегата и его национальность; только сигнальный огонь, виденный Итуэлем в окне губернаторского дома, вызывал в нем сомнение и заставлял еще более настораживаться. Приближавшаяся же так доверчиво фелука решительно ни в ком не вызывала недоверия.
   -- Эта фелука стояла в гавани у самой лестницы, -- говорил подошедший к Итуэлю Рауль, -- она называется "Божественное Провидение" и занимается контрабандой между Ливорно и Корсикой, куда, вероятно, и направляется теперь. Нельзя отрицать смелости ее поступка в настоящих условиях.
   -- Но ей не дойти сегодня до Корсики; удивляюсь, как можно было двинуться в путь при почти полном безветрии.
   -- Фелука, как и люгер, легко скользит по воде при малейшем дуновении ветерка.
   -- А, вот они, ненасытные англичане! Они гонятся за ней, не могут упустить случая поживиться, хотя бы им пришлось действовать против закона и совести: ведь неаполитанцы в союзе с англичанами.
   Рауль, ничего не отвечая, внимательно следил за пятью шлюпками, спущенными с фрегата в погоню за фелукой.
   Расположение трех судов было таково: "Блуждающая Искра" в виду Порто-Феррайо, прямо против дома Андреа Баррофальди; фрегат в равном расстоянии с одной стороны от люгера, с другой -- от мыса, прилегающего к городской гавани; "Божественное Провидение" -- вне выстрелов с фрегата; шлюпки с английского судна прямой линией направлялись к будто бы преследуемой ими фелуке.
   Было одиннадцать часов утра, как раз такое время дня, когда в это время года на водах Средиземного моря полный штиль; но при легком ветерке с юга, недавно поднявшемся, Рауль имел возможность на своем ходком люгере обогнуть остров Эльбу и занять совершенно безопасное положение. Однако он предпочел не двигаться и проследить за тем, что около него происходило. Таким образом, он допустил другие суда приблизиться к себе.
   Винчестер, находившийся на фелуке, и Гриффин, руководивший шлюпками, прекрасно играли свою роль. Им хорошо были известны ловкость и опытность противника, чтобы допустить малейшую оплошность. Вместо того, чтобы прямо направиться к люгеру, когда началось преследование, фелука сначала обнаружила некоторое колебание, потом направилась к одной из береговых бухт, где виднелась батарея, как бы желая стать под ее покровительство, и уже после быстро двинулась прямо к люгеру. Все это видел Рауль, и в нем стала подниматься тревога и недоверие.
   Внешний вид Винчестера как нельзя более отвечал его целям: с своим сильно загорелым лицом, большими бакенбардами, среднего роста, в красной фригийской {Фригийская шапочка -- головной убор якобинцев во время Французской революции. Имела форму колпака, верх которого падал впереди.} шапочке, полосатой рубашке и белых бумажных панталонах, он сильно смахивал на итальянца. Матросы, помещенные на палубе, также подобраны были соответствующей наружности. Большинство их было уроженцы юга -- иностранцы, которыми военное английское судно всегда пополняет свой экипаж. Эти люди позаботились выказать некоторую тревогу и смущение: они суетливо и без толку метались по палубе, а когда ветер совершенно стих, взялись за весла и усиленно гребли к люгеру.
   -- Чорт возьми! -- воскликнул Рауль. -- Все было бы ясно, если бы фрегат был действительно французским; но эти гребцы на шлюпках что-то сильно напоминают моих храбрых соотечественников.
   -- Между ними и нет иных, все настоящие Джоны Були, -- уверенным тоном заметил Итуэль. -- Фрегат этот -- проклятая "Прозерпина". А их французские шапки -- это один обман. Попробуйте пустить в них солидной бомбой и увидите, что они все выдадут свою национальность.
   -- Я этого не сделаю, пока не буду убежден, что это враждебное нам судно. Но что они там затевают?
   -- У них небольшая пушка с собой...
   -- Да, совершенно верно, и они направляют ее на шлюпки. В эту минуту фелука на мгновение исчезла в облаке дыма, раздался выстрел, и бомба, после двух-трех рикошетов, разорвалась, не долетев до первой шлюпки. Через каких-нибудь полминуты послышался ответный выстрел, ядро пролетело по прямой линии к фелуке и перебило большую рею посредине.
   -- Чисто, -- воскликнул Итуэль, -- это называется рассчитаться добросовестно. Капитан Рауль, они лучше стреляют, когда желают обмануть, чем в действительном деле.
   -- Но ничто не дает повода заподозрить обман. Кто бы стал ломать большую рею на дружественном судне?
   Как только матросы пяти шлюпок увидели результат выстрела, так перестали грести и испустили троекратное громкое восклицание; сделано это было по распоряжению Гриффина.
   -- А, теперь нет больше сомнения, это англичане! -- воскликнул Рауль. -- Кто когда-либо слышал, чтобы наши республиканцы так кричали! Господа англичане, ваши адские глотки выдали вас. Так слушайте же теперь, мы вам доскажем конец истории.
   Итуэль радостно потирал руками. Он был теперь уверен, что Рауль больше не поддастся обману. Фелука продолжала, отстреливаясь, приближаться к люгеру; то же делали и шлюпки с фрегата, так что через каких-нибудь десять минут можно было ожидать их столкновения.
   Рауль распорядился, чтобы весла были наготове, люди настороже, пушки налажены по четыре с каждой стороны и две впереди. Когда все предварительные приготовления были окончены, двенадцать весел люгера разом опустились в воду и сильным движением пустили судно вперед. Одной минуты было достаточно для Винчестера, чтобы понять, что ни фелуке, ни шлюпкам с фрегата не догнать "Блуждающей Искры", если он будет от них убегать с такой скоростью. Между тем люгер не имел вида убегающего, его носовая часть была обращена к "Божественному Провидению", и он скорее показывал, что попался на удочку, и желал оказать покровительство дружественной фелуке, преследуемой французами.
   Останавливаясь на подобном предположении, Винчестер был далек от действительных намерений Рауля. Выдвигая свое судно в одну линию с фелукой и шлюпками, Рауль имел в виду то обстоятельство, что, щадя собственный экипаж, находившийся на "Божественном Провидении", с шлюпок стреляли осторожно, высоко направляя выстрелы, и, кроме того, люгер имел теперь всех своих неприятелей прямо перед собой, то-есть против своих пушек. Фелука подходила к "Блуждающей Искре", сохраняя вид ищущей у него защиты от преследования; она вся была окутана дымом, так как канонада не прекращалась. Но среди этого облака дыма Итуэль заметил, что экипаж фелуки не только не уменьшается, но быстро увеличивается, что спущены новые весла для ускорения хода и слышатся крики на простонародном английском языке, фелука быстро приближалась. С другой стороны, крики и восклицания с шлюпок указывали приближение нового противника. Очевидно, наступала критическая минута. Ветер совершенно стих, все ближайшее пространство моря потемнело от клубов дыма, и "Божественное Провидение" прямо неслось, точно в каком-то слепом отчаянии, к "Блуждающей Искре".
   -- Успокойтесь, дети мои! -- воскликнул Рауль. -- Пали!
   Раздался залп из пяти пушек, и крики, донесшиеся с фелуки, подтвердили успешный результат залпа. На мгновение воцарилось торжественное молчание, свидетельствовавшее об изумлении англичан; затем громкий крик и восклицания как бы заявили о их желании пойти навстречу всем опасностям. Шлюпки фрегата окружили потерпевшую фелуку; раздался залп из пушек, на этот раз заряженных действительно смертоносными зарядами и старательно направленных на их настоящего врага; но уже было поздно, и нельзя было рассчитывать на успех. Когда Гриффин со своего баркаса, после рассеявшегося последнего клуба дыма, мог рассмотреть обстановку боя, то он увидел, как "Блуждающая Искра" легче птицы уносилась на своих распущенных парусах, пользуясь самым ничтожным южным ветром, достаточным при ее подвижности. Винчестер отдал распоряжение, чтобы шлюпки фрегата прекратили очевидно бесполезное преследование и сконцентрировались около фелуки; и Гриффин подчинился этому распоряжению, хотя и очень неохотно.
   "Блуждающая Искра" совершенно не пострадала, тогда как на фелуке оказалось человек двенадцать убитых и раненых; в числе последних находился и сам Винчестер, и так как весь сомнительный успех мог бы быть отнесен к заслугам подчиненного ему второго лейтенанта, то с его стороны было совершенно естественно нежелание продолжать преследование.
   Рауль же был совершенно иного мнения. Видя, что фрегат, пользуясь тем же легким ветром, продолжает приближаться, он решил отомстить ему за его враждебную попытку, прежде чем пуститься в дальнейший путь.
   Люгер пошел наперерез "Божественному Провидению" и дал по нем залп на ходу. Когда дым несколько рассеялся, можно было видеть, как шлюпки разом оставили фелуку, увозя своих раненых к противоположному берегу залива. Раулю ничего бы не стоило докончить с ними, или потопив или взяв в плен, но было что-то рыцарское в его характере, и довольный ловко задуманным и хорошо выполненным планом он не хотел добивать врага. Может быть, и появление Джиты на палубе с мольбой о жалости к неприятелю поддержало в нем это чувство. Как бы то ни было, но люгер прекратил преследование и подошел к фелуке. Оба судна так осторожно коснулись один другого бортами, что, как говорится, яйцо бы не разбилось, и, Рауль, Итуэль и еще некоторые спокойно перешли на фелуку.
   Вся палуба ее была залита кровью, лежало три трупа, но нигде не было никаких признаков живых людей. Нашли котел со смолой, навалили на него кучу горючего материала и подожгли. Огонь вспыхнул так быстро и с такой силой, что в первую минуту Рауль пожалел, что не отвел свой люгер дальше; но, по счастью, "Блуждающая Искра" успела отплыть на безопасное расстояние, прежде чем пламя охватило мачты, снасти и паруса фелуки.
   На все это ушло минут десять, что дало возможность убегавшим шлюпкам укрыться в бухте, а фрегату пододвинуться на расстояние пушечного выстрела. Ветер окончательно стих, и Рауль распорядился, чтобы растянули навес, предохранявший несколько от палящих лучей солнца, и каждый занялся бы чем ему угодно, так как, очевидно, некоторое время предстоит оставаться в полной неподвижности. То же сделали и на фрегате, где также приняли все меры против невыносимой жары и расположились отдыхать. Но, находясь на расстоянии пушечного выстрела один от другого, меньшее судно подвергалось опасности попасть под обстрел более сильного; при настоящих условиях, однако, люгер спасло сознание только что данного им урока, и самоуверенность Рауля была так велика, что он даже не удостаивал фрегат особенной бдительностью.
   Когда полчаса спустя Винчестер появился на палубе "Прозерпины", то узнали, что экипаж лишился семи славных матросов, убитых наповал, и принужден некоторое время обходиться без услуг других четырнадцати. Уже с того момента, как "Блуждающая Искра" дала залп по направлению фелуки и легко понеслась вперед, капитан Куф начал уже сомневаться в исходе своего предприятия. Когда же он увидел бегство своих шлюпок под защиту бухты, он окончательно убедился, что его дело проиграно. Теперь, когда шлюпки были снова подвязаны к фрегату, а раненному в ногу, хромающему Винчестеру стали перевязывать его рану, капитан Куф позвал Гриффина к себе в каюту.
   -- Однако, в приятное положение поставили все вы меня вашим непременным желанием преследовать во что бы то ни стало "Блуждающую Искру"! Что скажет адмирал, когда узнает, что двадцать человек убито и ранено и что нам приходится оплатить еще стоимость фелуки, и все это за одну забаву?
   -- Мы сделали все, что от нас зависело, капитан, но легче потушить снежными комьями извержение Везувия, чем устоять перед картечью этого проклятого люгера!
   -- Да, ему следовало бы назваться не "Блуждающей Искрой", а "Большим Огнем", -- заметил Куф. -- Но скажите, ради какого чорта кричали вы "ура"? Никогда этого не делают французы, -- вы себя выдали этим национальным криком; вам следовало кричать: "Да здравствует республика!"
   -- Это правда, капитан, мы немного погорячились и забыли свою роль. Но мы бы могли еще выиграть дело, если бы с люгера не так поторопились дать залп, которым у нас убило троих матросов и парализовало троих гребцов; и это в самую критическую минуту, когда люгер уносился на всех своих парусах, а мы были задержаны в движении нашей потерей.
   -- Не могу же я, однако, написать Нельсону {Нельсон -- адмирал, командовавший английской эскадрой.}, что все шло прекрасно, пока не ранили троих из наших гребцов, и мы не были задержаны в своем движении. Нет, нет, это не идет! Придумайте что-нибудь, Гриффин.
   -- Но, капитан, если бы люгер оставался на месте, мы бы его взяли.
   -- А, хорошо, значит, люгер обратился в бегство, ветер ему благоприятствовал, он распустил все свои паруса, всякая попытка догнать его была бесполезна, наши люди выказали обычное мужество и держались превосходно -- да, так звучит недурно, так можно пустить в газеты. Но эта проклятая фелука! Она пойдет ко дну через каких-нибудь несколько минут.
   -- Несомненно, капитан, но примите во внимание, что ни один француз не осмелился взойти на нее, пока мы там были.
   -- Хорошо, я вижу, что надо говорить: фелука была слишком тяжела, она не годилась для преследования. Этот Нельсон -- сам чорт, и я в тысячу раз предпочел бы выдержать несколько действительных бурь, чем получить одно из его бурных писем. Но я теперь понимаю, как было дело, и вижу, что ведено оно было безукоризненно, и все люди заслуживают полного одобрения, несмотря на неудачный исход по независящим от нас обстоятельствам.
  

ГЛАВА X

   Люгер нисколько не пострадал, на его палубе не было ни малейших следов крови; успех Рауля превзошел все ожидания. Безопасность люгера была обеспечена, по крайней мере, на некоторое время, потому что фрегат должен был сначала водворить у себя порядок, нарушенный понесенной утратой, а затем только мог рискнуть на вторичное преследование, требующее безусловной дисциплины.
   Джита оставалась на палубе, желая избежать спертого воздуха маленькой каюты. Ее дядя пошел отдохнуть. Так как Рауль вскорости ожидал обычного морского ветра, то он распорядился, чтобы убрали навес. Осмотревшись, он содрогнулся, когда увидел, что, несмотря на отдых, которому предавался, повидимому, фрегат, люди на нем не теряли времени: судно значительно приблизилось к люгеру, и все на нем было совершенно готово, чтобы при первом порыве ветра пуститься в плавание. Рауль сразу заметил, что его провели, и упрекнул себя за свою беспечность. Фелука догорела, и только кузов ее, подталкиваемый чуть заметным движением на воде, понемногу направлялся к заливу. Лучи заходящего солнца падали на Порто-Феррайо, которого не было видно за скалами, и, казалось, весь остров был погружен в сон.
   -- Какая тишина! -- обратился Рауль к Итуэлю. -- Море, земля и горы, горожане и моряки -- все спит вокруг нас. Только на фрегате жизнь, и мы должны удалиться от вашей дорогой "Прозерпины". Зовите всех наверх, лейтенант, спустим весла и повернем люгер в другую сторону. Чорт возьми, моя "Блуждающая Искра" так привыкла, очертя голову, лететь вперед, что я боюсь, как бы она не налетела сразбега на своего заклятого врага, как ребенок, которого притягивает пламя к печке и который расплачивается за свою стремительность сильными ожогами.
   Все пришло в движение на люгере, и матросы уже готовы были опустить весла в воду, когда, наконец, повеяло давно ожидаемым ветерком. Все бросились к парусам. Сна как не бывало, закипела самая оживленная работа. Но и на "Прозерпине" не зевали, и там радостно приветствовали появление ветра.
   На этот раз это действительно был настоящий ветер. Рауль дал сигнал свистком, и люгер понесся к фрегату; но уже полминуты спустя повернул в другую сторону, и через пять минут удалился от "Прозерпины" настолько, что стал вне всякой опасности.
   Но и капитан Куф, судно которого было тяжелее и неповоротливее люгера, заранее был подготовлен к такому обороту дела и принял соответствующие меры. Он подождал того момента, когда мог из всех своих пушек настичь "Блуждающую Искру", и дал разом залп из всех. Двадцать два ядра большого калибра порядочно искалечили оснастку люгера, но, по счастью, не затронули кузова и не ранили никого из людей.
   Вот тут-то проявил Рауль все свое дарование. Все зависело от того, как они воспользуются первыми десятью минутами. Рауль распорядился, чтобы приготовили новые части оснастки; там, где нельзя было уже рассчитывать на поправку испорченных, были вынуты запасные паруса взамен прорванных, чтобы поднять их, как только необходимые поправки будут закончены.
   Между тем с фрегата дали новый залп, оставшийся на этот раз без результата, благодаря тому, что, вследствие происшедшей на люгере перемены, их взаимное отношение теперь изменилось. Рауль не упустил случая воспользоваться этим и, продолжая двигаться все в том же направлении, с удовольствием убедился, что, несмотря на понесенные повреждения, люгер шел значительно скорее фрегата.
   В этом не замедлили убедиться и англичане и перестали стрелять.
   Дело шло пока лучше, чем мог ожидать Рауль; но он знал, что нельзя еще было поручиться за дальнейший успех. Он знал, что, когда ветер усилится, понадобится вся прочность оснастки и парусов, а долго ли могло устоять его поврежденное судно? За ним же шел фрегат, прославившийся в этом отношении своими отличными качествами. Но ему ничего другого не оставалось, как выиграть возможно больше времени и увеличить насколько возможно расстояние между двумя судами.
   Погоня обыкновенно так возбуждает моряков, что они совершенно забывают о неравномерном возрастании сил судов различной величины и желают постоянно сильнейшего ветра. Разница в быстроте хода при небольшом ветре теперь, при ветре усилившемся, значительно уменьшилась, и прекрасно оснащенная "Прозерпина" быстро нагоняла люгер.
   Но корсару удалось войти в так называемый Корсиканский канал, отделявший Корсику от острова Эльбы. Маленький подвижной люгер чувствовал себя здесь полным хозяином, а огромный фрегат должен был принять некоторые меры предосторожности, чтобы не наткнуться на скалы и выдающиеся мысы.
   На фрегате все были не менее экипажа люгера заинтересованы исходом погони, потому что, если им и не угрожало никакой опасности, то желание отличиться поимкою знаменитейшего из французских корсаров заставляло их сильно желать удачи. Далеко выступающий плоский мыс и скалистый берег заставляли остерегаться или мели или подводных камней около берега.
   Люгер быстро огибал мыс, придерживаясь берега. Капитан Куф, Гриффин и третий лейтенант следили за ним с беспокойством; Винчестер из-за своей раны лежал у себя в каюте.
   -- Какая отчаянная смелость! -- воскликнул капитан Куф. -- Можно заподозрить, что Рауль Ивар предпочитает утонуть, чем попасть в плен.
   -- Напрасно вы так думаете, капитан, -- заметил Гриффин, -- здесь достаточно глубоко не только для люгера, но и для нашего фрегата, и я уверен, что нам не пришлось бы возвращаться, если бы мы пошли за ним.
   -- Это все хорошо говорить, когда на вас не лежит ответственности перед военным советом; вы бы не то заговорили, если бы вас ожидало наказание за гибель "Прозерпины". Теперь нам надо озаботиться подальше обойти это опасное место, или я поворачиваю и совершенно отказываюсь от преследования "Блуждающей Искры".
   -- Но он садится на мель, смотрите! -- воскликнул Иэльвертон, третий лейтенант, и, действительно, можно было подумать, что люгер садится на мель, так как пенящаяся волна обдала маленькое судно. Но это предположение держалось всего одну минуту, так как люгер не замедлил оправиться и мчался с прежней быстротой, огибая мыс; затем он исчез из виду.
   Фрегат, остерегаясь опасности, подвигался тем не менее также вперед, и, наконец, поравнялся с самым выдающимся концом мыса.
   -- Этому морскому разбойнику больше некуда было направиться, как в устье реки Голо; я думаю, что он так и сделал, -- высказал свое предположение капитан Куф, когда грозившая фрегату опасность миновала, и все немного успокоились. -- Через какие-нибудь четыре часа мы это узнаем.
   Эти четыре часа все были в сильном нетерпении.
   Рауль действительно направился к устью реки Голо. Восточная часть Корсики настолько же лишена бухт и гаваней, насколько богата ими западная сторона, и при обыкновенных условиях река Голо, куда направлялся Рауль, далеко не считается удобным местом стоянки; но Раулю уже пришлось как-то воспользоваться ее устьем, и он главным образом надеялся на ее недостаточную глубину, как существенную помеху для фрегата.
   Оба судна к этому времени уже настолько приблизились к острову, что с них можно было отчетливо различить отвесные скалы с вечно снеговыми вершинами, расположенные на довольно значительном расстоянии от моря в глубь острова.
   Оставалось не больше часа до захода солнца. Ветер стал заметно спадать, и экипаж люгера, которому трудно было противостоять сильному напору воздуха со своими поврежденными снастями и парусами, поуспокоился. По возможности заменили новыми все существенно попорченные части оснастки судна, и люгер пошел опять так легко и ходко, что Рауль уже подумывал было пройти берегом к Бастии {Бастия -- порт на восточном берегу Корсики, против острова Эльбы.}, где он мог бы основательно отремонтировать свое судно, но затем отказался от этого намерения, как слишком смелого, и решил согласно прежнему плану укрыться в неглубоком устьи Голо.
   В продолжение всего дня фрегат только на время поднял свой флаг -- во время непродолжительной перестрелки с люгером; также и Рауль только перед залпом, посланным им на фелуку, выставил свое трехцветное знамя.
   Теперь, у берега Корсики, принадлежавшей французам, Рауль чувствовал себя как бы среди друзей и не сомневался, что ему не будет отказано в содействии в случае надобности.
   Между тем "Прозерпина" неожиданно повернула к береговым мелким судам, рассыпанным в довольно большом числе вдоль острова, и захватила три или четыре из них, прежде чем те успели от нее увернуться. Обыкновенно крупные суда не беспокоили бедных рыбаков и мелкие береговые суда, а потому Рауль понял этот поступок капитана Куфа как желание нанести хотя косвенное оскорбление ему, Раулю Ивару. Он был готов уже вступить в новую борьбу, но положение его собственного судна внушало серьезные опасения и требовало очень внимательного отношения, а потому он отказался от своего первоначального желания.
   В ту же минуту как солнце уже заходило, "Блуждающая Искра" бросила якорь в устьи реки Голо, на расстоянии, настолько значительном от входа, что можно было считать себя вне выстрелов фрегата. Тут все, казалось, благоприятствовало спокойной стоянке, начиная с незначительной глубины воды.
   "Прозерпина", с своей стороны, очевидно, далека была от мысли прекратить преследование: она отпустила захваченные ею мелкие суда, предоставляя им свободу уйти,-- чем они не могли, однако, воспользоваться вследствие наступившего безветрия,-- и, выбрав место поглубже около устья, также бросила якорь и спокойно расположилась отдыхать.
  

ГЛАВА XI

   Чудную картину представляет Средиземное море со всеми прилегающими к нему землями, чудную во всякое время; но и у него есть оттенки, повышающие или немного понижающие ее прелесть. Солнечный закат того дня, когда Рауль бросил якорь в устьи реки Голо, представлял необыкновенную по своей красоте картину, и когда Джита вышла на палубу, считая преследование фрегатом и все опасности миновавшими, ее охватило восторженное чувство, и она сказала, что еще впервые видит такой дивный закат солнца.
   Задолго до того, как солнце скрылось за горизонтом, темная тень от ближайших гор широко охватывала засыпавшее море. Корсика и Сардиния казались большими, оторванными от Альп клочками, брошенными в море, и походили на сторожевые башни этой громадной европейской стены. Те же горы с остроконечными белыми вершинами, те же истерзанные и полные величия склоны; та же смесь оттенков нежного и сурового, мощного и прекрасного, что так характеризует очаровательную природу Италии.
   На темно-синем море, при постепенно замиравшем ветре, мало-по-малу исчезали все следы зыби. Оно становилось гладким, как зеркало. Неправильные контуры отдаленных гор, крупных и величавых, резко вырисовывались на золотом небе, щедро окрашенном целым снопом лучей заходящего солнца, а долины и ближайшие равнины окутывались мраком, набрасываемым на них соседними горами, и получали более нежные очертания. На расстоянии двух миль виднелся фрегат, спокойно уснувший на якоре -- и Рауль невольно залюбовался пропорциональностью его частей и размерами.
   После тяжелого и тревожного дня Рауль наслаждался тишиной и покоем. Он ответил смехом на предостерегающее замечание Итуэля, что можно ожидать со стороны фрегата ночной атаки на шлюпках. Рауль не хотел думать об опасности; впрочем, на всякий случай, были приняты необходимые предосторожности.
   В этот вечер, после ужина, матросам позволены были танцы. Среди ночной тишины понеслись звуки романтических песен Прованса {Прованс -- провинция (теперь департамент) юго-восточной Франции.}. Самая задушевная веселость оживляла всех участников этого развлечения, и недоставало только женщин, чтобы придать вечеринке настоящий характер мирного деревенского веселья. Джита с удовольствием и любопытством слушала эти песни. Ее дядя стоял подле, а Рауль ходил взад и вперед на некотором расстоянии, беспрестанно подходя к ней, чтобы поделиться своими мыслями и ощущениями.
   Наконец, пение и танцы кончились, и матросы разошлись спать по своим койкам, за исключением нескольких очередных дежурных. Перемена была так поразительна, как и внезапно торжественное молчание ночи, которое сменило смех, мелодичные песни и несколько шумное веселье толпы. С гор подул ветер и чуть-чуть зарябил нагретую за день поверхность воды. Луны не было, но сияли мириады звезд и позволяли различать предметы довольно отчетливо, хотя как бы сквозь легкую дымку. Рауль подчинился впечатлению этого мира, он тоже как-то весь затих, тронутый и настроенный на более серьезные мысли. Он присел подле Джиты, дядя которой ушел в свою каюту.
   На палубе не раздавалось ничьих шагов. Итуэль ушел на противоположный конец, не теряя из виду своего давнишнего врага -- "Прозерпину". Двое дежурных, на большом расстоянии один от другого, чтобы помешать возможности разговора между ними, внимательно следили за морем и всем, что могло на нем произойти. Кроме фрегата и люгера, поблизости находились еще три береговых судна, захваченные было фрегатом и снова им отпущенные. Одно из них стояло на середине расстояния между люгером и фрегатом. Оно сделало под вечер попытку уйти дальше к северу, но принуждено было стать на якорь из-за полного отсутствия ветра. Так как теперь начинал пробуждаться некоторый ветерок, а эта фелука все еще оставалась неподвижной, и на таком близком расстоянии от фрегата, взявшего ее накануне, то Рауль особенно рекомендовал следить за нею. Другая фелука очень медленно двигалась к югу, а третья, повидимому, намеревалась мимо "Блуждающей Искры" войти в реку; это была самая маленькая.
   После некоторого молчания, Рауль, окинув взглядом окружавший его простор и подняв глаза к звездам, сказал Джите:
   -- Знаете ли вы, Джита, что значат звезды для моряка? По ним узнаем мы место, где находимся, ими руководствуемся, выбирая направление; они дают нам возможность чувствовать себя постоянно дома, как бы далеко на самом деле мы ни уехали от него. Моряку-европейцу надо уж очень далеко уехать к югу от экватора, чтобы перестать видеть те звезды, к которым он привык еще на пороге отцовского дома.
   -- Вот совсем новая для меня идея! -- воскликнула Джита, глубоко пораженная поэтичностью его мысли. -- Как это вы до сих пор не говорили мне ничего подобного. Это не пустяк, если эти звезды переносят вас домой и вызывают перед вами привычные и дорогие вам образы, когда вы разлучены надолго с теми, кого любите!
   -- Никогда не случалось вам слышать, что влюбленные условливались в известный час смотреть на одну и ту же звезду, чтобы мысленно встретиться, несмотря на дальность разделяющих их морей и земель?
   -- На этот вопрос вы сами ответьте, Рауль, потому что я ни от кого, кроме вас, никогда ничего не слыхала ни о любви, ни о влюбленных.
   -- Ну, так я вам это говорю и надеюсь, что мы не расстанемся, не выбрав нашего часа и нашей звезды, -- если нам когда-либо суждено расстаться. Если я вам до сих пор не говорил об этом, Джита, то потому, что вы у меня всегда в мыслях. Мне нет надобности ни в какой звезде, чтобы постоянно помнить гору Арджентаро и Башни.
   Джита с удовольствием слушала его речи; чувство ее шло навстречу нежным словам Рауля; никакая музыка не могла заменить для ее слуха его уверений в любви и преданности. Но ее лицо, хотя и зарумянившееся, оставалось задумчиво, почти печально, а когда она тихо заговорила, то глубокие ноты ее голоса выдавали всю силу сдержанного, страстного чувства.
   -- Рауль, дайте мне мою гитару, я попробую спеть вам один из гимнов.
   Перебирая струны умелой рукой, Джита запела. Неаполитанка по происхождению, от природы одаренная чарующим, нежным голосом, очень музыкальная, и, кроме того, с некоторым музыкальным образованием Джита пела превосходно; сейчас она пела так, как никогда не певала раньше.
   Итуэль Больт подошел, чтобы послушать ее ближе; оба сторожевых матроса забыли на время о своих обязанностях и прислушивались.
   -- Это вы, Итуэль? -- спросил Рауль. -- Вы разве поклонник пения?
   -- Синьора обладает редким голосом, капитан. Но теперь нам надо заняться другим. Если вы потрудитесь пройти со мной на мой наблюдательный пост, то, может быть, поможете мне разобраться кое в чем. Видите ли эту маленькую фелуку? Она определенно приближается к нам, но совершенно сверхъестественным образом -- при настоящем, довольно чувствительном ветре, на всех парусах, и не производя ни малейшей зыби на воде.
   Рауль пожал руку Джиты и посоветовал ей перейти в ее каюту, опасаясь вредного влияния на ее здоровье свежего ночного воздуха. Затем он поспешил за Итуэлем и, различив указанную фелуку, насколько позволял ночной полумрак, содрогнулся при виде ее близости к люгеру. Когда он видел ее в последний раз вечером, она находилась, по крайней мере, в полумиле расстояния от "Блуждающей Искры", и, продолжая подвигаться с прежней скоростью, должна была в настоящее время уйти уже на целую милю вперед; оказывалось, однако, что она переменила направление и шла прямо на люгер.
   -- Вы давно за ней следите? -- спросил Рауль.
   -- С тех пор, как она, повидимому, не трогалась с места, прошло минут двадцать. Ее направление к нам еще можно было бы, пожалуй, объяснить сильным течением в этом месте; но мне совершенно непонятно, почему она не идет вперед.
   -- Это береговое судно, Итуэль, во всяком случае. Не думаю, чтобы англичане пожелали вторично испробовать нашей картечи.
   -- Все может быть! Люди на том фрегате -- сущие дьяволы. Посудите сами; при весьма удовлетворительном ветре и так медленно двигаться! Тут что-нибудь не спроста.
   Приходилось остановиться на том предположении, что на фелуке тайком подбирается неприятель, потому что, действительно, это маленькое судно направлялось прямо к люгеру. Следовало приготовиться к обороне.
   Однако, Раулю очень не хотелось будить своих людей: как человек спокойный и твердый, он не любил поднимать фальшивой тревоги. К тому же матросы его были утомлены беспокойным днем и починкой повреждений на судне и спали теперь тяжелым сном усталых людей. Раулю не хотелось допустить мысли, что англичане осмелятся вторично попытать свои силы.
   Между тем фелука все приближалась, а следовательно, росла и опасность быть захваченными. Принимая все это во внимание, Рауль решил предварительно опросить приближавшуюся фелуку, рассчитывая на то, что при первом его зове поднимется весь его экипаж, так как нападение с фрегата отчасти предполагалось, и все матросы спали с оружием под боком.
   -- Эгой! Вы, там, с фелуки! -- крикнул Рауль, когда судно было уже настолько близко, что не требовалось никакого рупора.-- Что это за судно и почему оно так наплывает на нас?
   -- "Красавица Корсика", -- отвечали ему с фелуки на полуфранцузском, полуитальянском наречии. -- Нас наняли в Падюлелла, и мы держимся берега, потому что наше судно не ходко. А на вас нас тянет течением.
   -- Я не могу допустить такой близости, я стану стрелять! Вы знаете, что наше судно вооружено.
   -- Синьор! Мы -- друзья республики и не хотим вам вредить. Мы надеемся, что вы не обидите бедных судовщиков. Мы пройдем у вас за кормой.
   Это заявление было так внезапно и неожиданно, что Рауль не успел ничего возразить; к тому же было уже и поздно: быстрым движением фелука придвинулась к люгеру, чем окончательно подтвердила все опасения Итуэля.
   -- Все наверх, надо помешать столкновению! -- крикнул Рауль, бросаясь за оружием, -- Скорее сюда, ребята, наверх! Тут измена!
   Едва раздался его громкий голос, как палуба стала быстро наполняться молодцами-матросами.
   Фелука быстро надвинулась на люгер, и в тот момент, когда готово было произойти столкновение судов, послышался плеск весел, и пламя, вырвавшееся из открытого люка фелуки, осветило быстро удалявшуюся шлюпку.
   -- Брандер! Брандер {Брандер -- судно, начиненное горючими веществами.}! -- закричало разом несколько человек, и ужас, прозвучавший в этом возгласе, ясно показывал все страшное значение этой новой опасности, самой ужасной из всех, какие могут ожидать моряка.
   Но среди, раздавшихся голосов не слышно было голоса Рауля Ивара. Он исчез, и секунду спустя уже послышался его громкий клич:
   -- Антуан, Франсуа, Грегуар! Сюда, за мной! Пусть остальные приготовят все к отплытию!
   Позванные матросы следом за Раулем перебрались на борт горевшей фелуки и, с опасностью быть отрезанными от своего судна, перерезали и отвязали канаты, которыми англичане успели соединить фелуку с люгером; затем благополучно перебрались обратно, хотя секунда промедления стоила бы им жизни.
   -- В путь живее, ребята, если мы хотим спасти наш прекрасный люгер от пожара! -- распоряжался Рауль.
   Нельзя было терять ни секунды. Повинуясь ветру и течению, люгер плавно пошел, но сначала за ним же потянулась и фелука, палуба которой уже представляла одну сплошную огненную скатерть. Но вот, к общему восторгу, люгер совершенно отделился и, освобожденный от всех пут, легко подвигался вперед, оставляя неподвижным на прежнем месте горевшее предательское судно в виде одной сплошной огненной массы.
   Все происшедшее заняло не более пяти минут и выполнено было с поразительной находчивостью и быстротой, с полным самообладанием -- скорее инстинктивно, из чувства самосохранения, чем по указаниям рассудка.
   До сих пор Рауль редко подавал голос; теперь же он подошел к Джите, поднявшейся на палубу и глядевшей на яркое пламя, осветившее большое пространство моря, со смешанным чувством восхищения и ужаса и заговорил с нею таким шутливым тоном, как будто бы все это зрелище было устроено с единственной целью доставить им развлечение.
   -- Наше освещение уступит разве только свечам в церкви святого Петра, дорогая моя, -- улыбнулся он ей. -- Надо признаться, мы счастливо избегли беды!
   -- Я все видела -- я бросилась на палубу, как только заслышала ваш призывный клич. О, как я боялась за вас, когда вы перешли на горевшее судно!
   -- А ловко задумали англичане -- да не выгорело. На этой фелуке, еще с вечера захваченной ими, был большой запас смолы и других горючих материалов, и они думали более сильным огнем потушить нашу "Блуждающую Искру". Напрасно, мы прогорим еще долго после того, как их пламя погаснет.
   Теперь, когда миновала всякая опасность, можно было полюбоваться красивым зрелищем: все лица, выражавшие живейшее любопытство, были ярко освещены, и из окружающего мрака поочередно выступали блестевшие при сильном пламени мачты, паруса, пушки и другие предметы, находившиеся на люгере. Но такому сильному пламени немного понадобилось времени, чтобы поглотить весь отданный в его распоряжение горючий материал, и час спустя одни головни тлели над поверхностью воды.
  

ГЛАВА XII

   Рауль совершенно верно понял намерения своего врага. На фелуке фрегат нашел большой запас смолы, и Гриффин, жаждавший мщения за свою утреннюю неудачу, напал на мысль употребить ее с целью поджечь люгер. Так как он сам вызвался подвести брандер, что всегда сопряжено с большим риском, то капитан Куф дал свое согласие. Все было задумано очень предусмотрительно: захваченная вечером фелука была спрятана позади фрегата, чтобы скрыть шлюпку, которую к ней привязали; затем позднее она как будто бы была отпущена, что нарочно -- для устранения сомнения -- действительно сделали с двумя другими, -- и не случись тут подозрительного и проницательного Итуэля, злостный умысел не был бы открыт; а не будь Рауля с его самообладанием и смелостью, предприятие несомненно бы удалось, хотя и было открыто.
   Куф с другими офицерами с палубы фрегата следил за всем происходившим с живейшим интересом, и в ту минуту, как матрос крикнул, что оба судна сейчас столкнутся, вдруг показалось пламя. За дальностью расстояния казалось, что горят оба судна; и даже, когда люгер значительно отъехал от оставшейся на месте фелуки, с фрегата казалось, что он горит вместе с нею. С минуты на минуту англичане ждали взрыва запасного пороха на люгере, и так как этого не последовало, то решили, что он потоплен.
   Между тем Гриффин, работая изо всех сил веслами, направлялся к берегу, -- частью для того, чтобы не попасть под огонь, который должен был, по его расчетам, охватить корсара, частью с намерением перехватить Рауля, если бы тот захотел спасаться на лодках. Он переждал некоторое время, а затем, видя, что ночная тьма сгущается, воротился на фрегат, тщательно объезжая сгоревшее и еще дымившееся судно.
   Капитан Куф на следующий день вышел на палубу на рассвете. Он нарочно отдал приказ, чтобы его разбудили чуть свет, и с нетерпением ожидал полного рассвета, чтобы убедиться в положении вещей. Туман начал понемногу редеть, его взор охватывал все большее пространство вокруг, и наконец, он ясно увидел устье реки, то-есть место стоянки люгера. Никаких следов судна! Фелука давно догорела и пошла ко дну, кое-какие обломки ее течением прибило к берегу; но "Блуждающая Искра" исчезла бесследно! Ни поломанных мачт, ни обгорелых парусов, ни оторванной шлюпки -- ничего, ничего! Очевидно, все до тла было уничтожено пожаром.
   Куф спускался к себе в каюту с высоко поднятой головой -- он был удовлетворен за все предшествовавшие неудачи и сел за свой письменный прибор, очень довольный собой и своим поступком.
   Он написал письмо главнокомандующему английским Средиземным флотом:
  
   С фрегата его величества "Прозерпина",
   близ устья Голо, остров Корсика.

23 июля 1799 года.

"Милорд!

   Честь имею довести до вашего сведения о совершенном уничтожении известного республиканского корсара "Блуждающая Искра", командиром которого был знаменитый Рауль Ивар. Вот как было дело: узнав о том, что этот славный пират показался вблизи Неаполя и Рима, где он совершил немало грабежей, я направился к острову Эльбе, куда прибыл 21 числа настоящего месяца. В бухте Порто-Феррайо мы застали люгер под английским флагом. На наши запросы мы получили сначала весьма сбивчивые и неясные ответы, а когда убедились в том, что этот люгер и есть отыскиваемый корсар, то было уже поздно, и ему удалось ускользнуть от нас. Тогда мы последовали за ним; но, желая скрыть свою цель, переждали до следующего дня в противоположной стороне, после чего снова направились к Порто-Феррайо, рассчитывая застать его опять в этой гавани. Так оно и случилось. Тут мы задали ему гонку и не без потерь с нашей стороны, но еще с большим ущербом для него, загнали этого морского разбойника сюда, где и подпустили ему брандера, воспользовавшись взятой нами фелукой, нагруженной смолой и другим горючим материалом. В этом последнем деле особенно отличился второй лейтенант Гриффин, тогда как раньше, при погоне, первый лейтенант Винчестер, раненый при этом в ногу.
   Позвольте поздравить вас, милорд, с бесследным уничтожением такого смелого пирата. Надо полагать, что с ним вместе погиб и весь экипаж. По человечеству можно сожалеть о гибели стольких людей, но это сделано было по долгу службы и из уважения к церкви -- люгер был переполнен непристойными женщинами, песни которых слышали люди с брандера. Предполагаю осмотреться еще немного, не найду ли хоть каких-нибудь остатков "Блуждающей Искры", а затем отправлюсь в Ливорно.
   Честь имею, милорд, пребывать Вашим покорным слугою

Ричард Куф.

   Контр-адмиралу, досточтимому лорду Нельсону, герцогу де-Бранте и т. д., и т. д.".
  
   Куф дважды перечел это письмо и в третий раз прочел его вошедшему к нему в эту минуту Гриффину. Оба остались довольны, и Гриффин попросил позволения взять шлюпку и съездить на место пожара, чтобы посмотреть, не осталось ли чего-нибудь от погибшего корсара.
   -- Я велю спустить мою гичку, и мы отправимся вместе, -- отвечал капитан. -- Винчестера мы не будем беспокоить, пусть еще отдохнет с своей раной. Я полагаю, что лучше было бы не тревожить адмирала сообщением действительного числа наших убитых и раненых, как вы находите?
   -- Вы совершенно правы, капитан, к чему пунктуальная точность!
   -- Вот именно. А относительно женщин, можно допустить, что их там было до двадцати человек? А?
   -- Этого я не знаю; но, подъезжая к люгеру, я слышал один женский голос,-- и весьма вероятно, что там была не одна; к тому же судно было переполнено людьми, они, как рой пчел, высыпали на палубу, и я ясно видел лицо Рауля Ивара, когда его осветило пламенем. Я мог бы убить его одним выстрелом из ружья, но подумал, что это было бы неблагородно.
   -- И вы были правы! -- заметил Куф.
   Затем они вышли на палубу, спустились в приготовленную гичку и велели везти себя к месту предполагаемой гибели люгера.
   Здесь они изъездили все вокруг и не нашли никаких следов "Блуждающей Искры".
   В этом не было ничего удивительного, так как "Блуждающая Искра" в это время спокойно стояла на якоре в Бастии, ее матросы ставили новую мачту, взамен поврежденной, а Карло Джунтотарди, его племянница и Рауль Ивар поднимались по главной улице этого города, подобно Порто-Феррайо построенного на горе, не боясь ни английских фрегатов, ни брандеров и никаких других опасностей. Но все это было совершенно неизвестно капитану Куф и его помощнику, которые давно уже практиковали привычку самодовольства и самовосхваления после каждого совершенного ими поступка.
   Куф любил охоту, а потому он взял с собою ружье, рассчитывая пострелять в прибрежных болотах. После двух-трех часов бесполезных поисков остатков люгера он сообщил свой план Гриффину.
   -- Тут должны водиться бекасы в этих болотах, Гриффин, и я думаю денька через два, когда спадет лихорадка, Винчестер очень будет не прочь полакомиться кусочком дичи. И теперь как раз время бекасов!
   -- Но, еще вероятнее, капитан, что несколько человек со сгоревшего корсара спаслось на обломках и скрываются на берегу, -- отвечал Гриффин. -- Они, быть может, высматривают наши лодки, и все вооружены длинными ножами; с ними было бы более чем нежелательно встретиться, хоть будь их только трое-четверо.
   -- Может быть, вы и правы, Гриффин, и я отказываюсь от своего намерения. Вернемся на фрегат.
   Через полчаса гичка уже прикреплена была на своем обычном месте, а три часа спустя на фрегате подняли паруса, и он двинулся в путь. Всю ночь "Прозерпина" медленно подвигалась вперед. Капитан Куф, по своему обыкновению, распорядился, чтобы его разбудили, чуть станет светать. Так и теперь, он стоял на палубе, когда к нему подошел Гриффин. После обмена обычных приветствий капитан сообщил лейтенанту, что намерен зайти в городок Порто-Феррайо, чтобы сообщить любезному вице-губернатору Андреа Баррофальди об участи "Блуждающей Искры"; оттуда он предполагал уже прямо отправиться в Ливорно, где мог отослать заготовленное письмо адмиралу Нельсону.
   -- Парус! -- крикнул сторожевой.
   Капитан и Гриффин разом обернулись.
   -- С какой стороны? -- спросил капитан.
   -- Вот за тем островком. Это люгер -- и как две капли воды похож на тот, который мы сожгли прошлой ночью, -- отвечал Бен Броун, матрос, обладавший острым зрением.
   -- Как люгер? Второй из этих разбойников! Пойти посмотреть его с того конца!
   Убедившись, что вдали действительно был люгер, капитан отдал распоряжение немедленно направить фрегат к нему и, подойдя на расстояние пушечного выстрела, дать по нем залп, чтобы тем вернее обеспечить его захват.
   Этот люгер был "Блуждающая Искра". Желая избегнуть встречи с опасным врагом, Рауль Ивар с рассвета начал зорко присматриваться и, завидя слишком хорошо знакомый ему фрегат, направил свое судно полным ходом в неширокий проход между островками, рассчитывая на большую подвижность люгера, с одной стороны, и массивность и относительную неповоротливость фрегата -- с другой.
   Так и вышло. После нескольких тщетных попыток подойти к люгеру на расстояние выстрела, поворотив не один раз, капитан Куф должен был отказаться от попытки одолеть врага и решил вернуться в Порто-Феррайо.
   -- Оставим его, Гриффин, будет с нас и одного разбойника, -- говорил капитан Куф, видя невозможность продолжать преследование. -- К тому же он не выставляет флага, и мы не знаем, может быть, это и дружественное судно, -- тем более, что он, повидимому, вышел из гавани дружественного нам Порто-Феррайо.
   -- Рауль Ивар дважды это проделал, -- пробормотал Иельвертон, который очень сомневался в действительной гибели "Блуждающей Искры". -- Эти двойнички поразительно похожи между собой и в особенности этот, как говаривал один американский негр о своих двоих сыновьях.
   Но никто не обратил внимания на это замечание, сделанное вполголоса, -- было немного сомневающихся в гибели корсара. "Прозерпина" снова повернула в знакомую бухту и стала на якорь у места, на котором дважды бросал якорь люгер Ивара. Гичка была спущена, и капитан в сопровождении Гриффина поехал с официальным визитом к вице-губернатору.
   Так как ветер был очень небольшой, то на все путешествие пошло немало часов, и было как раз время визитов; Куф облачился в полную парадную форму, и его появление на пристани Порто-Феррайо произвело некоторое впечатление; Вито-Вити поспешил предупредить Баррофальди о посещении английских офицеров. Таким образом, Андреа Баррофальди имел возможность приготовить извинительную речь за тот обман, в который он введен был Раулем Иваром.
   Он встретил гостей вежливо, но с достоинством, и торжественность приема ничуть не потеряла от того, что все фразы с той и другой стороны приходилось постоянно переводить. Это обстоятельство сначала несколько стесняло разговаривающих; но так как с обеих сторон было что сообщить, то они скоро отбросили церемонии и приступили к делу, как умели. Вице-губернатор рассказал, как Рауль Ивар представился ему под именем англичанина сэра Смита, сына лорда, -- на что капитан Куф ему заметил, что такого лорда нет в списке английских пэров и что фамилия Смит не аристократическая фамилия. Затем Баррофальди сообщил, как Ивар обманул его, указав на Цицерона, однофамильца будто бы с римским Цицероном, в ряду известных английских писателей, и хотел уже перечислить все подробности своих бесед с ним, когда Куф попросил Гриффина поскорее передать вице-губернатору о кончине этого недостойного разбойника и всего его экипажа. Куф опасался, что дальнейшее промедление в сообщении столь важного известия может вызвать неудовольствие Андреа Баррофальди. Гриффин стал рассказывать последний эпизод с "Блуждающей Искрой", и, по мере приближения его описания к концу, на лице вице-губернатора начало появляться выражение все большего и большего изумления, между тем как Вито-Вити ясно обнаруживал все признаки недоверия.
   Когда Гриффин довел свой рассказ до конца и с удовольствием похоронил Рауля вместе со всем его экипажем, оба чиновника переглянулись с некоторым удивлением, и после короткого молчания Андреа Баррофальди сказал:
   -- Во всем этом кроется какая-то ошибка, синьор лейтенант, потому что Рауль Ивар жив и люгер его цел: сегодня на заре он обогнул наш мыс и даже захватил было одну из наших фелук, но затем отпустил ее, в благодарность, как он заявил, за хороший прием, который он встретил на нашем острове. Он имел дерзость переслать мне свой привет и выразил надежду побывать еще как-нибудь у меня и лично засвидетельствовать свое почтение.
   Капитан Куф и Гриффин были поражены как громом; напрасно Куф делал предположения, что это, по всей вероятности, был виденный ими сегодня люгер, поразительно похожий на "Блуждающую Искру". В конце концов приходилось поверить сообщению вице-губернатора и, как это ни было обидно, признать Рауля и его люгер невредимыми.
   -- И везет же ему, Гриффин, -- заметил Куф, -- чертовски везет! Хорошо еще, что я не успел послать рапорта Нельсону...
   Гриффин сказал несколько участливых слов, но он и сам чувствовал себя так незаслуженно и глубоко оскорбленным, что не годился в роли утешителя.
   Баррофальди удвоил свою любезность, чтобы несколько рассеять мрачное настроение посетителей, и пригласил их позавтракать.
  

ГЛАВА XIII

   Перенесемся несколько вперед и остановимся в другой части моря, -- хотя и не особенно далеко от прежнего места действия, -- при входе в большой залив, около восемнадцати миль в диаметре, берега которого изрезаны мысами и бухточками.
   Здесь наблюдатель увидит одну из лучших картин земного шара. Направо -- каменистый высокий остров, покрытый черным туфом {Туф -- мягкая порода, преимущественно вулканического происхождения.}, на котором весело вьются виноградники, и оживленный живописными историческими развалинами; узкий пролив отделяет его от утесистого мыса, выдающегося с континента; далее ряд возвышенностей, перемешанных с очаровательными долинами, усеянными красиво разбросанными деревушками; кругом то ласкающая, то внушительная природа. Еще дальше, по берегу того же залива, громоздятся горы-исполины, остроконечные вершины которых тянутся к облакам на шесть и семь тысяч футов, а склоны изрыты рытвинами и пропастями; по ним разбросаны опять башни, деревушки, монастыри, города, замки, виллы, -- все величаво и красиво. Если к этому еще прибавить целую флотилию судов и клубы дыма, подымающиеся из конусообразной горы у входа в залив, то мы получим некоторое представление о том, что так поражает каждого иностранца при въезде в Неаполь с моря.
   Среди других судов находился и фрегат "Прозерпина", капитан которого Куф был в это время на корабле адмирала Нельсона.
   Небольшого роста, с желтоватым цветом лица, худой и потерявший правую руку, Нельсон нетерпеливо ходил взад и вперед по каюте, а капитан Куф стоял из уважения к нему, несмотря на его приглашение сесть.
   -- Ну, что же, Куф, готовы ли вы к отплытию? -- говорил адмирал, с непривлекательным лицом, потрясая обрубком своей отрезанной руки.
   -- Мы поджидаем только депеш, за которыми отправили на берег, милорд, а затем снимаемся.
   -- Прекрасно. А этот Гриффин кажется весьма достойным молодым человеком. Я доволен его рапортом о брандере, от которого все-таки улизнул этот мошенник француз -- как его звать? Все забываю эти французские имена.
   -- Рауль Ивар, милорд. Но, простите, я также несилен во французском языке, -- я слишком для этого англичанин.
   -- За это я вас ценю еще больше, Куф. Но что мне нравится в этом Гриффине, так это его смелость, энергия -- подвести брандер всегда страшно, рискованно, тут жизнь ставится на карту...
   Нельсон задумчиво приостановился; на лице его появилось особенно неприятное выражение, и он продолжал:
   -- Во всяком случае надо, как бы то ни было, положить предел грабежам этого люгера; все меры надо принять, Куф, чтобы осадить этих расходившихся тигров-французов.
   -- Я это знаю, милорд, и не менее вашего не люблю республиканцев.
   -- Я в вас уверен, Куф; я ни минуты не сомневался в вас и всегда вас уважал.
   Продолжению разговора помешало появление мичмана с докладом о приходе каких-то мужчины и женщины, имевших неотложное дело к адмиралу.
   -- Впустите их, -- сказал Нельсон. -- Останьтесь, Куф, вы поможете мне -- меня здесь осаждают разбирательством всевозможных недоразумений.
   Дверь отворилась, и вошли двое людей, мужчина лет пятидесяти, по крайней мере, и молоденькая девушка лет девятнадцати. Наружность первого не представляла ничего особенного; вид он имел озабоченный, и глаза были опущены в землю; но молодая девушка была олицетворением жизни, грации и красоты, присущим Джите Караччиоли -- потому что это и была она с своим дядею, Карло Джунтотарди.
   Нельсон был поражен милой и скромной наружностью Джиты и, хотя сам продолжал стоять так же, как и капитан Куф, предложил ей сесть. С первых же слов он увидел, что не может обойтись без переводчика, так как ни дядя, ни племянница не говорили по-английски, а он сам слишком плохо знал итальянский язык, чтобы вести на нем объяснение. После некоторого колебания он направился к двери, ведущей в следующую каюту, из которой по временам слышны были голоса, и между ними женский; еще на секунду приостановясь у самой двери, он кончил тем, что приотворил ее и сказал с мягкостью, доказывавшей, что особа, к которой он обращался, имела над ним большое влияние.
   -- Мне приходится просить вас об одолжении, на что я никогда бы не решился без крайней надобности. Дело в том, что мне нужен посредник между мною и второй красавицей Неаполя, -- а кому же, как не первой, это выполнить?
   -- Очень охотно, дорогой Нельсон, -- отвечали из глубины каюты красивым и звучным голосом. -- Сэр Вильям поглощен своими древностями, и я уже начала было скучать от бездействия.
   После этих слов в первую каюту вошла замечательно красивая дама; но искусственность, прикрашенность и что-то не совсем естественное в выражении ее лица много уменьшало ее привлекательность.
   Эта дама достигла возраста, когда красота, достигшая вершины своего расцвета, требует уже помощи и подспорья в изысканном костюме. На Джите, напротив, был самый простой неаполитанский костюм с темным корсажем, а голову ее украшали одни ее чудные волосы; но никакая знаменитая портниха не смогла бы лучше подчеркнуть ее стройную талию и чарующее личико. При первом взгляде на Джиту на лице дамы промелькнуло выражение удивления, и даже легкая тень тревоги; но она была слишком хорошей актрисой, чтобы не суметь скрыть своего ощущения, а потому, в ту же минуту, вполне овладела собой и улыбнулась.
   -- Так вот для кого меня вызвали! -- проговорила она с напускной лаской. -- Капитан Куф, сэр Вильям присоединяется к приглашению адмирала и просит вас отобедать сегодня в семейном кругу.
   -- А что на это говорит хозяйка -- если не дома, то корабля? -- спросил Куф, который не сводил глаз с красавицы с тех пор, как она вошла.
   -- Она говорит, не принимая звание, которое вы ей пожаловали, как бы оно ни было почетно, что присоединяет и свое приглашение к остальным и просит капитана Куфа сделать нам удовольствие своим присутствием.
   Тут Нельсон вмешался в разговор и заметил, что старик итальянец и молодая девушка, оба такого почтенного и скромного вида, все еще ждут своей очереди.
   -- Предупреждаю вас, господа, что я буду изображать только верное эхо и точно передавать слова обеих сторон, -- заметила дама.
   -- Прежде всего спросите имя этого почтенного старика, если вы будете так любезны, -- обратился Нельсон к красавице.
   -- Карло Джунтотарди, благородная дама; когда-то бедный ученый в Неаполе, а теперь сторож башен князя на высотах Арджентаро, -- почтительно отвечал дядя Джиты, который, как и его племянница, отказался сесть.
   -- А я Джита Караччиоли, ваше сиятельство, дочь сестры его, -- отвечала Джита, в свою очередь.
   Если бы бомба взорвалась на его судне, Нельсон, наверное, не задрожал бы так, как теперь. На красивом лице дамы также отразилось выражение затаенной досады, не без примеси страха. И Куф уловил имя Караччиоли и двинулся вперед с любопытством, видимо, заинтересованный. Но все скоро успокоились -- дама раньше других; один лишь Нельсон сделал пять-шесть концов по комнате, помахивая своей искалеченной правой рукой, прежде чем поднял опущенные глаза.
   -- Желала бы я знать, покончим ли мы когда-нибудь со всеми этими неприятностями, -- сказала дама по-английски. -- Но я думаю, что тут какое-нибудь недоразумение. Я расспрошу ее. Синьорина, -- продолжала она по-итальянски строгим тоном, как бы заранее уже не доверяя тому, что услышит, -- имя Караччиоли одно из славнейших имен Италии, и его не часто носит дочь смотрителя башен какого бы то ни было князя.
   Джита вздрогнула и казалась смущенной; но она не могла молчать, когда ее обвиняли чуть не в преступлении, и хотя яркий румянец, напоминавший вечернюю зорю ее отечества, сбежал с ее щек, она подняла глаза на нахмуренное лицо дамы и ответила:
   -- Я знаю, что вы хотите сказать, ваше сиятельство, и сознаю, что вы правы; но жестоко было бы запретить дочери носить имя ее отца. Моего отца звали Караччиоли, и это имя осталось мне единственным от него наследством. Какие он имел права на него, об этом спросите моего дядю.
   -- Объясните же, синьор Джунтотарди, скажите нам сначала историю этого имени, а затем причину, приведшую вас сюда.
   -- Благородная дама, -- сказал старик, -- моя сестра, теперь уже умершая, была замужем за доном Франческо Караччиоли, сыном дона Франческо из известной знаменитой семьи, того дона Франческо {Франческо Караччиоли -- неаполитанский адмирал и патриот. Был морским министром созданной фоанцузами Партенопейской республики. Благодаря проискам англичан, в частности Нельсона, после падения республики был казнен по приговору неаполитанского военного трибунала.}, который в настоящее время приговорен к смерти за то, что повел флот против короля. Джита, которая находится здесь перед вами, единственный ребенок от этого брака. Правда, церковь не освятила того союза, которому обязан был своим рождением отец моей племянницы, но благородный адмирал ни минуты не колебался признать его своим сыном; он дал ему свое имя и не оставлял своим покровительством до тех пор, пока тот не женился на сестре бедного ученого. Тогда сын впал в немилость отца. Но тут в скором времени смерть избавила обоих -- и мужа, и жену от неудовольствия адмирала. Вот и вся наша история, благородная синьора, -- она очень проста.
   -- Известно ли князю Караччиоли, что у него есть внучка?
   -- Я сильно в этом сомневаюсь, синьора. Ребенок осиротел в раннем детстве, и я считал бесполезным обратиться к такому важному человеку, не рассчитывая, чтобы ему приятно было признать свое родство с нашей скромной семьей.
   Эти слова, повидимому, успокоили даму, и она передала Нельсону весь разговор.
   -- Возможно, -- продолжала она, -- что они пришли сюда по поводу того же дела, о котором мы уже многое -- и совершенно безрезультатно слышали. Хотя не думаю: что им за дело до человека, совершенно им незнакомого? Что вам надобно, Джита? Вот это дон Горацио Нельсон, славный английский адмирал, о котором вы, наверное, много слышали.
   -- Я знаю его, ваша светлость. Мой добрый дядя сейчас сказал вам, кто мы, и теперь вам нетрудно угадать причину, приведшую нас сюда. Мы прибыли только сегодня утром из Санта-Агаты, с того берега залива, и узнали здесь от одного нашего родственника о только что совершившемся аресте дона Франческо, вслед за тем услыхали, что его приговорили к смерти; говорят, что казнь над ним будет совершена еще до солнечного заката.
   -- Если бы это и действительно так было, какое вам до этого дело? Вы его не знаете.
   -- Он отец моего отца, ваша светлость; и хотя я его никогда не видала, я уважаю в нем родственника.
   -- Все это прекрасно, Джита, но ведь не можете же вы любить человека, которого никогда не видали и который даже не знает, что вы его внучка? Вы еще так молоды, и, как девушке, вам надо поступать очень осторожно. Даже мужчины зачастую действуют весьма опрометчиво, вмешиваясь в политику в настоящее смутное время.
   -- Синьора, меня сюда привели не политические вопросы, а естественное родственное чувство.
   -- Что же вы имеете нам сказать? -- нетерпеливо воскликнула красавица. -- Подумайте, что вы отнимаете время у человека, занятого множеством самых важных дел.
   -- Я это знаю, ваша светлость, и постараюсь высказаться как можно короче. Я пришла просить этого знатного иностранца о помиловании моего деда. Мне сказали, что король ни в чем не откажет ему, и ему стоит только попросить.
   В то время как прелестное личико Джиты дышало надеждой, темная туча заволокла чело англичанки, изгладив с него все следы мягкости и женственности. Не будь свидетелей, Джиту, по всей вероятности, грубо выпроводили бы; но дама была слишком большая дипломатка, и она сумела сдержать себя ради известной цели.
   -- Адмирал -- не неаполитанец, он -- англичанин и не имеет права изменить судебный приговор вашего короля. Ему даже неловко вмешиваться в постановления вашего государства.
   -- Никогда не может быть неловко вмешаться для спасения жизни человека.
   -- Что вы понимаете в этом? Сознание, что в ваших жилах течет кровь Караччиоли, заставляет вас забыть свое положение и порождает в вас какие-то романтические понятия о долге.
   -- Вы ошибаетесь, синьора. Уже восемнадцать лет я знаю, что несчастный адмирал Караччиоли мой дед; но так как он ни разу не выразил желания видеть меня, то и я никогда не испытывала желания представиться ему, чтобы не показаться навязчивою. До сегодняшнего дня я никогда не думала о семействе Караччиоли иначе, как глубоко сожалея о проступке моей бабушки.
   -- Ты смело говоришь о твоих благородных и славных родственниках, девушка.
   Дама произнесла эти слова еще суровее, с нахмуренными бровями.
   -- Можете теперь удалиться, я передам адмиралу все, что вы мне сказали, -- проговорила она.
   -- У меня еще другая просьба, ваша светлость: повидать дона Франческо.
   -- Его нет на нашем судне, он на фрегате "Минерва", и вас, конечно, допустят к нему. Постойте, несколько слов помогут вам добиться желаемого. Вот, возьмите! Прощайте, синьорина.
   -- Могу я сколько-нибудь надеяться, ваша светлость?
   -- Я не могу сказать вам ничего определенного -- дело в руках неаполитанского суда, и мы, англичане, в него не вмешиваемся. Уходите теперь оба, адмиралу надо заняться другими неотложными делами.
   Джита удалилась со своим дядей. В дверях каюты они встретились с лейтенантом, под караулом которого находился приговоренный и который шел теперь к адмиралу с последней просьбой дона Франческо позволить ему умереть смертью солдата, а не казнью разбойника. В этой просьбе ему было отказано.
  

ГЛАВА XIV

   Весьма возможно, что Нельсон так и не узнал в точности того, что говорила Джита; по крайней мере, ее просьба была оставлена без всяких последствий. Вообще в этом деле поступили почти с неприличной поспешностью и не пожелали даже смягчить род казни князя Караччиоли. Куф остался обедать у адмирала, а Карло Джунтотарди и его племянница отправились на лодке к неаполитанскому фрегату, на котором в это время находился пленником несчастный Караччиоли.
   Их свободно пропустили на фрегат, где Джунтотарди сообщил вахтенному офицеру о цели их прихода, и тот послал спросить арестанта, желает ли он принять посетителей; при этом сказано было имя одного только дяди.
   Князю Франческо Караччиоли было под семьдесят лет; он принадлежал к одной из известнейших фамилий в Италии и всю жизнь занимал важные должности. Теперь он находился в ожидании исполнения приговора уже на том судне, на котором должна была совершиться казнь.
   Офицер, явившийся к нему от имени Джунтотарди, застал этого несчастного с его духовником. Караччиоли равнодушно выслушал просьбу и, предполагая, что это или какой-нибудь старый слуга их дома или поставщик, которому не уплачено чего-нибудь по счету, согласился его принять, и даже задержал духовника, собиравшегося уже уходить.
   -- Я рад буду расплатиться; если за мной есть еще какие недоимки, -- сказал Караччиоли.
   Дверь отворилась, и вошла Джита с своим дядей. Наступила минута общего молчания: приговоренный старался припомнить тех, кого он видел перед собой, а Джита была слишком огорчена и испугана, чтобы говорить. Наконец, она подошла к Караччиоли и сказала, опускаясь перед ним на колени:
   -- Дедушка, я дочь вашего единственного сына.
   -- Дедушка?! Мой сын! Его дочь! -- повторил дон Франческо. -- Да, у меня был сын; я признаю это с раскаянием; но он давно умер, и я никогда не слышал, чтобы после него осталась дочь.
   -- Эта дочь перед вами, синьор, -- сказал Джунтотарди, -- а ее мать была моя сестра. Вы считали нас ниже себя, и мы не хотели вас беспокоить.
   -- Как же вы теперь надеетесь получить признание ваших прав со стороны приговоренного к смерти преступника, друг мой?
   -- Нет, нет, -- послышался голос у его ног, -- дочь вашего сына не ищет никаких прав.
   -- Я этого не достоин, отец, -- обратился неаполитанский адмирал к своему духовнику. -- Взгляните на это нежное растение, до сих пор пренебрежительно оставленное в тени, которое словно поднимает теперь свою головку, чтобы оделить меня своим благоуханием в минуту моей смерти. Нет, я этого не заслужил!
   -- Сын мой, скажите, разве у вас действительно был сын?
   -- Да, у меня был сын, которому я дал право носить мое имя и о котором заботился как отец; он жил у меня во дворце до его женитьбы; я имел в виду обеспечить его со временем, но его преждевременная смерть предупредила меня. Однако я ничего не знал о том, что у него была дочь. Но посмотрите, отец, разве не выражают эти черты чистейшей искренности?
   -- Зачем же мы стали бы вас обманывать, и, тем более -- в такую минуту! -- воскликнула Джита, все еще оставаясь на коленях. -- Мы у вас не просим ни положения, ни богатств; мое единственное желание успокоить вас сообщением, что после вас остается на земле родная вам по крови девушка, которая будет вспоминать вас.
   -- Отец, тут не может быть никакой ошибки, потому что эта девушка поразительно похожа на свою бабушку, и я чувствую правду в ее словах. Не знаю, считать ли мне это позднее открытие счастьем или несчастьем.
   -- Да, ваша светлость, -- сказал Карло, -- она дочь вашего сына, Франческо, и моей сестры. Я никого не желаю обмануть, а всего менее человека, обреченного на смерть.
   -- У меня нет имущества, которое я мог бы ей передать, нет отличий, которые перешли бы на нее, не могу ей даже дать имя, которым бы она гордилась!
   -- Не тревожьтесь, дедушка, мы свыклись со своим положением, и богатство только стеснило бы нас.
   -- Помнится мне, отец, что подозрение в желании эксплоатировать мое богатство было главной причиной моего неудовольствия по поводу брака моего сына -- и вот эти люди оставляли меня в покое, пока я был богат и знатен, и пришли ко мне теперь, когда мои земли конфискованы, мое имя обесчещено, когда я в горе и несчастьи. Я не встречал таких сердец... Но что это?
   В эту минуту дону Франческо подали бумагу, которую он лихорадочно схватил и страшно побледнел, узнав ее содержание.
   -- Мне отказано в моей последней просьбе, -- глухо заговорил он, -- и я умру смертью разбойника... Джита, дитя мое, тебе надо уйти, час моей смерти приближается, а это зрелище не для молоденькой девушки. Это короткое свидание принесло мне облегчение... Да, вот возьми этот кошелек золота, его принес мне один из моих родственников в надежде, что оно поможет мне, но мне ничего не поможет. При твоих скромных привычках его тебе хватит надолго.
   Джита, с глазами, полными слез, оттолкнула кошелек.
   -- Нет, дедушка, мне не надо золота!
   Дон Франческо с глубокой нежностью смотрел на юную энтузиастку; он обнял и благословил ее. В эту минуту на часах пробило половину пятого, и Караччиоли узнал, что ему остается только полчаса до казни, назначенной в пять. Он счел необходимым отпустить внучку. Прощанье было трогательное и торжественное, и когда дверь затворилась за Джитой, дед почувствовал такую тоску, точно он сейчас простился с долго любимым, самым дорогим и близким существом.
   Палуба "Минервы" имела печальный, похоронный вид: симпатии неаполитанцев были на стороне осужденного, и фрегат был сплошь окружен множеством лодок с людьми, сожалевшими о несчастной участи Караччиоли. На судне никто не подозревал о родственной связи Джиты с князем, но ее расстроенное, милое личико вызывало общее участие. Ее дяде удалось найти перевозчика.
   -- Вы отвезете нас в сторону, чтобы мы могли переждать окончания казни, -- она близко затрагивает нас! -- сказал Карло лодочнику.
   -- Я это знаю, синьор Карло, -- отвечал перевозчик-лаццарони в белой рубашке, фригийской шапке и коротких штанах, доходивших ему немного ниже колен. Его обнаженные руки и ноги обладали мускулами, годными служить моделью для скульптора. На ногах его были холстинковые башмаки.
   При звуках его голоса Джита слегка вскрикнула и взглянула на него.
   Перед нею сидел Рауль Ивар, которого она сначала не узнала в этом костюме. Едва заметным жестом он предостерег ее о необходимости не выдавать его секрета; а ее дядя, погруженный в свои мысли, был далек от того, чтобы угадать, кто скрывался перед ним под видом лодочника, и, приняв ее возглас за страх, заметил:
   -- Не тревожься, Джита, страшная минута еще не наступила.
   Но Джита была далеко не спокойна. Она сознавала всю опасность, которой подвергался любимый ею человек. Его присутствие нарушало ее торжественное настроение; она даже предпочла бы, чтобы его не было сейчас с нею, хотя и не могла, не чувствовать к нему нежной благодарности за его заботливость о ней: он, так сказать, клал свою голову в львиную пасть врагов. Джита не скрывала от Рауля своего родства с князем Караччиоли, и он прекрасно понимал, что привело ее сюда. А она робко оглядывалась, боясь где-нибудь увидеть "Блуждающую Искру"; но Рауль был слишком умен, чтобы допустить подобный промах, и люгера нигде не было видно.
   К "Минерве" подъезжали все новые и новые суда, и море около нее было буквально запружено ими. Рауль направил свою лодку в пространство между "Минервой" и фрегатом Нельсона, где не было тесноты, и остановился, подняв весла, чтобы переждать окончание казни.
   Торжественное молчание, вызванное выжиданием, царило на палубах всех соседних с "Минервою" судов. Было жарко; море как бы застыло в мертвой неподвижности, и ни малейшее дуновение легкого ветерка не нарушало печальной картины. На палубе не заметно было никаких признаков жизни, и только род виселицы, наскоро приспособленной среди корабельных снастей, и особая платформа под нею напоминали о том, что должно было сейчас совершиться. Рауль опытным глазом различал назначенную для этого веревку среди множества такелажных канатов; но, конечно, ни Джита, ни ее дядя не видели всего этого.
   Прошло минут десять томительного ожидания; лодки все прибывали, и соседним судам разрешено было стать таким образом, чтобы увидеть это назидательное, как полагали, зрелище, могущее послужить предостережением для других республиканцев. Раздался свисток боцмана с судна контр-адмирала, и Рауль увидел, как в поданную гичку спустились двое морских офицеров и двое мужчин в штатском платье. Гичка легко поплыла к тому же, притягивавшему общее любопытство кораблю "Минерва", и остановилась в каких-нибудь десяти футах от маленького ялика Рауля, который, к величайшему своему удивлению, узнал в подъехавших капитана Куфа, лейтенанта Гриффина, Андреа Баррофальди и Вито-Вити. Прибавим, что двое последних вызвались сопровождать первых в небольшом плавании единственно с целью поимки "Блуждающей Искры".
   Всякий другой на месте Рауля почувствовал бы себя не совсем приятно при подобных обстоятельствах; но Рауль только посмеивался. Он рассчитывал на свою неузнаваемость в чужом платье и слишком хорошо был знаком со всеми подобными опасностями, а потому нисколько не утратил своего хладнокровия и самообладания. Не зная в лицо Куфа и Гриффина, но зная, что "Прозерпина" стоит тут же, Рауль легко догадался о том, кто были офицеры, сидевшие с Баррофальди и градоначальником, а также верно определил соединявшую их цель.
   Не прикрываясь, с открытым лицом, в своей красной фригийской шапочке, он смело смотрел на них.
   -- Не нравится мне это дело,-- говорил Куф Гриффину. -- Я знавал старика Караччиоли, это хороший человек -- и кто разберет в настоящее смутное время, где кроется измена? А! Вон на том ялике я вижу старика с девушкой, которые сейчас были у Нельсона.
   -- Что у них может быть общего с князем Караччиоли и изменой? Старик смотрит книгоедом, а молодая девушка хорошо сложена, но, вероятно, боится нарушить благоприятное впечатление от своей стройной фигуры, так как старательно закрыла себе лицо.
   Рауль подавил в себе порыв негодования, а Куф, мало стеснявшийся привычных гребцов, возразил:
   -- Я близко видел эту девушку у адмирала и могу вас уверить, что ей нет причины прятать свое лицо. Она замечательно красива, редко можно встретить такую красавицу. К сожалению, она по-итальянски объяснялась с милэди, и та, очевидно, добрую половину объяснения сохранила при себе. Однако, с чего бы это так засмотрелся на нее блюститель порядка Порто-Феррайо? Спросите-ка его, Гриффин, по-итальянски, что за птичку почуял он в гнездышке?
   -- Синьор подеста, -- сказал Гриффин, -- скажите, что вас отвлекает от "Минервы"? Уж не Венера ли?
   Между тем Вито-Вити слегка толкнул локтем вице-губернатора и, указывая ему на закутанную фигуру в ялике Рауля, проговорил:
   -- Я сильно ошибусь, если это не маленькая Джита, вон там, -- Джита, появившаяся у нас, как комета, и исчезнувшая с быстротою... быстротою... чего бы, синьор Андреа?
   -- С быстротою "Блуждающей Искры", -- подхватил Гриффин, -- а так как их исчезновение совпало, то, может быть, не было бы нелогичностью заподозрить в этом какую-нибудь связь?
   Градоначальник не успел ответить, так как в эту минуту раздался пушечный выстрел, поднялся столб дыма и взвился желтый флаг.
   В то время суда четырех различных национальностей сошлись одновременно в гавани: неаполитанские, английские, русские и турецкие -- все для защиты "своих прав, домашнего очага и алтаря" от французской революции. Итак, флаги четырех монархий должны были быть свидетелями последующей печальной сцены.
   Сигнал, поданный с "Минервы" поднятием флага, и пушечный выстрел разом приостановили все обычные, ежедневные занятия и работы на всех других судах. Экипажи всех судов столпились на своих палубах с возбужденными мрачными лицами, ясно говорившими об их сочувствии к осужденному. Однако не слышно было ни звука ропота, не видно было жеста протеста и возмущения. Невидимое покрывало власти все стушевывало. Громадная толпа недовольных людей покорялась решению суда, как велению судьбы. Строгая дисциплина обязывала к молчанию, но общее внутреннее убеждение говорило за то, что в данном случае они явились свидетелями одного из проявлений несправедливости своих начальников.
   Джита, когда услышала выстрел, подняла полные слез глаза к фрегату. Взгляды всех обратились на приведенную в движение веревку, а затем на приговоренного, стоявшего в сопровождении священника на приготовленной платформе. Несчастный Караччиоли без мундира, с обнаженной шеей, на которую уже была надета петля для предупреждения какой-либо неожиданности и которая своим трением не переставала напоминать ему о своем назначении, -- шел со связанными за спиной руками, с обнаженной седой головой.
   Глухой ропот прошел в толпе на всех судах при этом зрелище. Этот знак общего сочувствия послужил минутным утешением несчастному, конец которого был так близок. И старик Караччиоли охватил прощальным взглядом все окружающее. Это была невыразимо тяжелая минута для такого человека, как дон Франческо Караччиоли. Никогда не поражала его до такой степени красота природы представшего его глазам дивного Неаполитанского залива, как теперь. Караччиоли бросил невольный взгляд упрека по направлению судна адмирала Нельсона, а затем обвел глазами всю собравшуюся толпу, вырисовавшуюся наподобие ковра из человеческих голов, раскинутого на море. Взгляд приговоренного был тверд, хотя все возмущалось внутри его. Джита упала на колени на дно лодки и не поднимала головы и глаз до окончания печального акта.
   -- Передайте Нельсону, отец, -- обратился Караччиоли к сопровождавшему его священнику, -- что я не жалею о своей деятельности. Моя служба республике составляет мою гордость.
   Сильный голос старика дрожал от волнения.
   -- Желал бы я, чтобы Нельсон не имел ничего общего со всем этим, -- проговорил капитан Куф.
   Он невольно оглянулся на палубу судна адмирала и различил милэди, служившую утром посредницей между Джитой и Нельсоном. Та стояла со своей служанкой, жадно всматриваясь в открывшееся перед нею зрелище; ни один из близких ей мужчин не чувствовал себя в силах присутствовать при этом ужасном акте. Куф отвернулся от нее с отвращением и снова взглянул на "Минерву": мощные руки неаполитанских матросов тянули за веревку, надетую на шею несчастного Караччиоли, стоявшего на коленях, и вздернули его наверх. Затем последовала ужасная минута борьбы жизни со смертью, и все было кончено: тело неаполитанского адмирала, за минуту одушевленное жизнью, повисло неподвижно, такое же безжизненное, как кусок дерева, с которого оно свешивалось.
  

ГЛАВА XV

   Весь длинный летний вечер тело Караччиоли не снимали с веревки, к общему негодованию не только его сограждан, но и иностранцев. Затем тело положили в шлюпку, привязав к ногам тяжесть, отвезли на добрую милю дальше и бросили в море.
   Что касается Джиты, то она незаметно исчезла -- Рауль удалил ее от такого тяжелого для нее зрелища, пока внимание Вито-Вити и его товарищей было отвлечено совершавшеюся казнью. Затем Куф отправился на свой фрегат, который полчаса спустя на всех парусах вышел из Неаполитанского залива.
   Выйдя за пределы тесно стоявших судов и лодок, Рауль направил свой ялик к садам Портичи, достаточно удаленным от обычных мест стоянки судов, и в то же время не настолько, чтобы к ним нельзя было доехать в час. По мере того как легкий ялик подвигался вперед, Джита начала успокаиваться; она осушила глаза и огляделась, как бы спрашивая, куда ее везут.
   -- Я не спрашиваю у вас, Рауль, как вы очутились здесь в настоящую минуту, но я хотела бы знать, куда вы нас теперь везете. Наш дом в настоящее время в Санта-Агата, по ту сторону залива; мы ежегодно проводим там месяц у сестры моей покойной матери, имеющей все права на привязанность с нашей стороны.
   -- Если бы мне не было уже все это известно, Джита, меня бы здесь не было. Я был сегодня утром у вашей тети, а оттуда последовал за вами в Неаполь, где узнал о суде и приговоре над вашим дедом; я видел, как вы вошли на корабль английского адмирала и, ловко спровадив лодочника, поджидал вас. Все это произошло так же естественно, как непосредственно самое чувство, побудившее меня еще раз сунуть свою голову в пасть льву.
   -- Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить, Рауль, -- заметила Джита с упреком, не заглушившим, однако, преобладавшего оттенка нежности в ее голосе.
   -- Вам все известно, Джита. На мою глубокую и горячую любовь вы холодно отвечаете положительным отказом выйти за меня замуж; вы бежите от моих преследований в Порто-Феррайо, рассчитывая на весь риск для меня в посещениях этого враждебного французам острова; наконец, вы здесь, среди англичан и других врагов Франции, и что же? Вы видите, чего вы этим достигли: сам адмирал английского флота, Нельсон, не в состоянии помешать Раулю Ивару последовать за той, которую он любит.
   Рауль положил весла. Вокруг стояла такая тишина, что, казалось, сама природа затаила дыхание; присутствие старика дяди, вечно погруженного в размышления и не замечавшего ничего происходившего перед ним, не могло помешать объяснению влюбленных.
   -- Я могу только повторить то, что я уже вам говорила, -- отвечала Джита, -- я не покину своей родной земли, а вы не откажетесь от вашей славной республики, которою вы так гордитесь. Наконец, что всего важнее, вы пропитаны новыми идеями вашей нации. Неужели всего этого не достаточно, чтобы развести нас, хотя бы мы чувствовали взаимное расположение?
   -- О, Джита, любовь преодолевает все преграды! -- с горечью воскликнул Рауль. -- Но оставим этот разговор до другого раза. Теперь я должен прежде всего позаботиться о том, чтобы доставить вас в дом вашей тети, если вы не пожелаете вернуться в ваши башни на "Блуждающей Искре".
   -- Разве здесь "Блуждающая Искра"? О, Рауль! Какая неосторожность! Наконец, ваш экипаж возмутится против вас за то, что вы так часто подвергаете его серьезной опасности ради удовлетворения вашей прихоти.
   -- Мой экипаж в меня -- он любит риск и приключения. Кроме того, я пришел к убеждению, что нет лучшего способа скрыться, как замешаться в толпу -- здесь, среди этого множества самых разнообразных судов, мой люгер пройдет незамеченным. Однако, вот и рыбак, который нас сейчас примет.
   Лодочка Рауля подходила в эту минуту к речке, на которой спокойно стоял привязанный к берегу ялик, и рыбак, до тех пор сосредоточенно следивший за своей удочкой, поднял голову, пытливо вгляделся в подъезжавших и, узнав Рауля, вытащил лесу из воды, убрал рыболовные принадлежности и двинулся им навстречу. Внимательно всмотревшись в переодетого рыбаком человека, Джита узнала в нем Итуэля Больта. Когда ялики стали борт о борт, Рауль и его пассажиры перешли в лодку Итуэля, а свою лодочку Рауль привязал к берегу, рассчитывая, что ее владелец, чьей собственностью он воспользовался без разрешения, найдет ее в какой-нибудь счастливый день. Затем, взяв каждый по веслу, переодетые гребцы сильными взмахами быстро направились к противоположной стороне залива.
   Лодки, разбегающиеся по всем направлениям Неаполитанского залива, не обращают на себя ничьего внимания, настолько это привычное здесь явление, а потому в море на своей легкой шлюпке, взятой с люгера, Рауль и Итуэль чувствовали себя в полной безопасности.
   Солнце уже низко стояло над горизонтом, но еще можно было различать предметы. "Прозерпина", продвигавшаяся в том же направлении, пользуясь благоприятным ветром, летела на всех парусах и скоро почти поровнялась с лодкой Рауля. Чувствовалось что-то преднамеренное в атом настойчивом приближении, и наши гребцы не могли этого не заметить; а когда судно круто повернулось к ним, то и Джита испугалась.
   -- Ничего не бойтесь! -- закричал Гриффин по-итальянски. -- Мы хотим только взять вас на буксир. Ловите веревку, вот!
   Веревку бросили, и так как она попала на голову Итуэлю, то ему ничего не оставалось другого, как схватить ее. При всей своей ненависти к англичанам, и этому судну в особенности, Итуэль обладал склонностью, общей его соотечественникам, по возможности беречь себя от излишнего утомления; к тому же ему показалось даже забавным заставить английский фрегат тащить лодку французского корсара. Рауль продолжал грести, наблюдая, чтобы лодка не наехала на фрегат.
   Все это случилось так внезапно и неожиданно, что Джита не могла удержаться и шопотом высказала Раулю свое опасение, как бы с фрегата не открыли переодетых перевозчиков.
   -- Не тревожьтесь, дорогая Джита, -- отвечал ей так же тихо Рауль, -- они далеки от мысли, что мы можем быть здесь. Во всяком случае "Блуждающей Искре" нечего опасаться их в настоящую минуту.
   -- Вы судовщики с Капри? -- спросил Гриффин, стоявший на палубе рядом с капитаном Куфом и двумя итальянцами.
   -- Да, синьор, -- отвечал Рауль простонародным говором и насколько возможно более изменяя свой голос.-- Мы судовщики с Капри и возили вино в Неаполь. Да вот запоздали, хотели посмотреть на то, что происходило на "Минерве". Ну, уж и знать же наша! Они, кажется, меньше беспокоятся о жизни князя, чем мы у себя о каких-нибудь жалких перепелах. Простите, Джита, надо им отвести глаза!
   -- Не знаете ли вы, какое судно прошло мимо вашего острова сутки тому назад?
   -- Там много судов проходит, синьор, -- турецкие, русские, английские.
   -- Это все ваши союзники, а я говорю о враждебном судне. Не заметили ли у вас французского люгера день или два назад?
   -- Как же, как же... Я понимаю теперь, о чем вы говорите, синьор. Именно такое судно и прошло совсем подле нас,-- это верно, я видел своими глазами. Это было вчера вечером, а по свирепому виду экипажа надо полагать, что то были французы.
   -- Рауль, -- остановила его Джита, испуганная его неосторожностью.
   -- Они заподозрили бы нас, Джита, если бы мы стали отрицать то, что им уже известно. Да, синьор, судя по оснастке и матросам, это -- французское судно.
   -- Не пристанете ли вы к нам и не подниметесь ли на борт, приятель? -- продолжал Гриффин. -- Тут у меня имеется дукат, который, вероятно, придется вам по карману.
   -- Берегитесь, Рауль! -- удерживала его Джита. -- Я вижу там вице-губернатора и градоначальника, они узнают вас, и тогда все пропало.
   -- Напротив того, малейшее колебание может нас погубить; доверьтесь моей находчивости, Джита, -- ответил он шопотом, а потом сказал громко: -- Когда же и где видано, чтобы нищий отказывался от дуката, синьор!
   Рауль шепнул два слова Итуэлю и затем ловко поднялся на борт "Прозерпины". Никто не мог заподозрить его, да и к тому же свет падал от одной луны, а чиновники Порто-Феррайо далеко не отличались догадливостью. Рауля, как отчаянного храбреца, даже забавляло это новое приключение.
   -- Подойдите сюда, приятель, -- не без важности начал Вито-Вити, -- и говорите нам только одну правду. Да обдумайте хорошенько свои ответы, от них многое зависит.
   -- Слушаюсь, синьор, и постараюсь отвечать вам очень обдуманно.
   -- Что у вас там, на острове все говорят так, как вы?
   -- У меня несколько французский акцент, синьор, потому что моя мать была француженкой, а нам всегда хоть что-нибудь да передается от матери.
   -- Это совершенно верно. Ну, а теперь скажите мне, где и когда видели вы французский люгер?
   -- Я так полагаю, синьор, что я должен вам сказать сначала, где я его видел, а потом -- когда?
   -- Вот именно, сообщите нам сначала, где вы его видели?
   -- Вот видите ли... как вам это сказать?.. он направлялся к Искии, куда должен притти ночью, потому что с суши дул хороший ветер с вечера и до рассвета.
   -- Это прямо противоречит сообщению, сделанному нам тамошним епископом, -- заметил Гриффин.-- Он нам указал как раз противоположное направление: по его словам, люгер огибал мыс, чтобы войти в залив Салерно.
   Рауль внутренне содрогнулся, так как сообщение епископа было совершенно верным. Однако, он не потерялся.
   -- Если вы имеете сведения от нашего епископа, ваша светлость, то я не удивляюсь ошибочности его показания -- он почти слеп. При всем нашем уважении к нему, мы совершенно не полагаемся на его указание там, где наши глаза могут нам служить; но что касается евангельских истин, то мы верим каждому его слову, потому что он изучил их, когда еще обладал хорошим зрением.
   -- Можно ли положиться на показания этого чудака? -- заметил капитан Куф. -- С другой стороны, если он не лжет, то мы совершенно понапрасну прогуляемся в Салерно. Нелегко гоняться за "Блуждающей Искрой" на одном фрегате; нам надо бы иметь в своем распоряжении два судна. Он слишком подвижен и слишком смел.
   -- Я удивляюсь, почему не дал вам Нельсон другого судна в подспорье, -- ведь дело не в битве, а в поимке, и, конечно небольшой французский люгер подвижнее огромного английского фрегата.
   Рауль не мог не проворчать сквозь зубы проклятия; но заметил это один только вице-губернатор, который стоял к нему ближе других.
   -- Раз этот корсар встанет между Искиею и Прочидой, нам будет труднее его выгнать оттуда, чем выманить лисицу из ее норы. Что же касается атаки на лодках, то, я полагаю, с вас пока слишком достаточно того, что уже было.
   -- Я того же мнения, капитан. Наши матросы все еще под впечатлением неудачи и, пожалуй, утратили некоторую долю самоуверенности, -- подтвердил Гриффин с откровенностью действительно храброго человека. -- Надо дать им время оправиться.
   -- Так! -- пробормотал Рауль, забывая, что его могут услышать.
   -- А все-таки мы должны его захватить, Гриффин, во что бы то ни стало!
   Разговор на английском языке двух офицеров был совершенно непонятен ни Андреа Баррофальди, ни градоначальнику, и первый сначала безучастно присутствовал при допросе мнимого судовщика, пока два его восклицания не обратили на себя его внимания и не возбудили смутного неопределенного подозрения.
   Глубоко оскорбленный за тот обман, который позволил себе проделать над ним знаменитый французский корсар, желая прежде всего бежать от насмешек своих горожан, вице-губернатор со своим другом ухватились за сделанное им Куфом предложение как за единственный выход из их неприятного положения. Им были предложены две койки в каюте капитана и общий с ним стол, и представители власти города Порто-Феррайо надеялись оказать англичанам содействие в поимке корсара и затем с честью вернуться домой. Но уже сутки, проведенные на корабле в непривычных для них условиях, повергли вице-губернатора в некоторое уныние и совершенно убедили в полной бесполезности их для желанного дела. Тревожные мысли не давали покоя несчастному Баррофальди и в силу лихорадочного возбуждения изощрили до некоторой степени его обычную простоту и доверчивость.
   Присутствие Джиты и ее дяди при казни Караччиоли уже тогда показалось ему странным; и вот теперь он вторично различает их в этой взятой на буксир лодке. Самое одновременное исчезновение этих трех лиц из Порто-Феррайо, не обратившее на себя до сих пор его внимания, хотя о нем и поговаривали в городе, показалось ему теперь подозрительным. Теперь же Рауль выдал себя своими восклицаниями.
   В ту минуту, когда Куф высказал свое непременное намерение захватить люгер, Андреа подошел к Гриффину и шепнул ему что-то на ухо.
   -- Чорт возьми! -- воскликнул Гриффин. -- Если вице-губернатор не ошибается, то наше дело наполовину сделано, капитан.
   -- Вице-губернатор пороху не выдумает, но он все же хороший человек, -- сказал Куф. -- Ну, что он вам такое сообщил, Гриффин?
   Гриффин отвел его в сторону, и после короткого между ними разговора отданы были надлежащие распоряжения, и они оба быстро сошли с палубы.
  

ГЛАВА XVI

   Во время отсутствия капитана и лейтенанта, Рауль с самым простоватым видом осматривал пушки и другие предметы, находившиеся на корабле; но ничто не ускользало от его тонкой наблюдательности. Исчезновение офицеров несколько тревожило его, и он уже начинал сожалеть о своей отчаянной смелости, как вдруг его позвали в каюту капитана. Спускаясь туда, так как ослушаться было довольно рискованно, он заметил, что оба чиновника с острова Эльбы идут за ним следом.
   В каюте горела лампа, и едва вошел в нее Рауль, как очутился под ярким освещением. Куф и Гриффин стояли перед столом, а вице-губернатор и подеста поместились по сторонам их; все предвещало допрос. В первое мгновение Рауль почувствовал, что предпочел бы находиться перед судом инквизиции, чем перед этими судьями.
   -- Вы, должно быть, озябли, -- обратился к нему Гриффин. -- Сделайте мне удовольствие, наденьте этот черный шелковый платок на шею.
   В эту эпоху черный шелковый платок на шее считался необходимой принадлежностью одежды офицера -- морского или сухопутного. Рауль это знал, но сознавал в то же время, что и ослушаться было рискованно.
   -- Вы изволите шутить, ваша светлость! Где нам, судовщикам, думать о ночной свежести; но, если вы этого желаете, я надену. Вы делаете князя из бедного судовщика, синьор: жена примет меня за важного генерала.
   -- Для полноты сходства, наденьте-ка вот и это платье, дружище, -- прибавил Гриффин, подавая ему свой мундир, так как был приблизительно одного с ним роста.
   Почти не оставалось никаких сомнений в намерении офицеров, но Рауль пока не видел выхода из своего положения и надел мундир.
   -- Итак, вице-губернатор, здесь светло, и вы его видите в мундире, что вы теперь скажете?
   -- Я скажу, что господии офицер посетил меня недавно в Порто-Феррайо и что я его вижу сегодня с особенным удовольствием. Вы, как видно, любите маскарад, синьор Смит, а масленица длится у вас круглый год.
   -- Господа, -- воскликнул Рауль, срывая с себя мундир и платок, -- я вижу, что больше нет надобности притворяться.
   -- Знаете ли вы, что вы теперь пленник?
   -- Это победа не из славных, -- насмешливо возразил Рауль, -- но, как бы то ни было, а я в ваших руках. Уже не в первый раз приходится мне быть военным пленником на этих судах.
   -- Ваше положение в настоящем случае несколько иное; мы вас арестуем как шпиона.
   -- Как шпиона! -- повторил Рауль, содрогаясь. -- Но я не имел намерения пробраться на борт вашего фрегата, я поднялся только по вашему приглашению; бесчестно было бы утверждать противное.
   -- Подозрение на вас падает не за ваше появление на палубе нашего фрегата, а за ваше выслеживание переодетым наших судов в заливе.
   Все это было слишком верно, и несчастный молодой моряк только теперь увидел всю серьезную опасность своего положения. Он не мог не сознаться самому себе, что хотя желание увидеть Джиту было главной побудительной причиной его приезда в Неаполитанский залив, но он в то же время не пропустил бы случая разузнать все, что возможно, соблюдая интересы республики. Итак, он обвинялся в преступлении, подлежащем самому строгому наказанию по законам военного суда; он не видел для себя никаких смягчающих вину обстоятельств. И причиной всего этого была его страсть к Джите.
   -- Что говорит бедняга, Гриффин? -- спросил Куф, которому, несмотря на все его нерасположение к французам, было жаль видеть такого молодца в безнадежном положении. -- Не налегайте на него слишком круто сразу. Чем он объясняет свое переряживанье?
   -- Что же может он сказать в свое оправдание, капитан? -- насмешливо заметил Гриффин. -- Очевидно, он на все готов ради своей республики.
   -- Господа, -- заявил Рауль по-английски, -- нет надобности в посредничестве между нами; я, как видите, говорю на вашем языке.
   -- Мне очень жаль, что вы очутились в таком скверном положении, господин Ивар, -- сказал Куф. -- Я предпочел бы для вас более почетную поимку.
   -- Совершенно естественно, капитан, так как в том случае была бы захвачена и "Блуждающая Искра". Но это бесполезные слова. Я -- ваш пленник и должен покориться своей участи. Однако, было бы несправедливо, чтобы остальные мои спутники разделили эту участь со мной, и я попросил бы вас, в виде особой милости, позволить добрым людям в моей лодке спокойно доехать до Сорренто, куда они отправляются.
   -- Можете вы дать нам слово, что между вашими спутниками нет ни одного француза?
   -- Да, капитан, между ними нет ни одного француза, даю вам честное слово.
   -- Не мешало бы нам самим их порасспросить, капитан, -- сухо заметил Гриффин.
   -- Я уже поручил Винчестеру пригласить их на борт корабля.
   -- В лодке есть молодая девушка. Она не привыкла бывать на палубах больших судов, -- торопливо воскликнул Рауль, -- и я просил бы вас о снисхождении к ней, капитан. Пусть поднимутся мужчины, а синьорину оставят в покое.
   -- Не беспокойтесь, мы позаботимся о ней, в особенности в виду вашего видимого участия к ней. А теперь я должен оставить вас под стражей: вы останетесь в этой комнате, по крайней мере до завтра. Гриффин, распорядитесь!
   Через минуту солдат уже водворен был в комнате, и оба офицера, оставив Рауля под его караулом, поднялись на палубу в сопровождении обоих итальянцев.
   Между тем Итуэль, Джита и ее дядя в это время оставались в лодке в очень тревожном и неприятном состоянии. На палубе фрегата было тихо, оттуда не доносилось ни звука, и у них не было никаких данных, чтобы остановиться на каком-нибудь определенном предположении. Беспокойство Джиты еще более увеличивалось оттого, что "Прозерпина" в эту минуту находилась прямо против того места на берегу, к которому им надо было причалить, а между тем она продолжала подвигаться с прежней скоростью, и о них никто не думал.
   Но вот фрегат начал убавлять ход; на палубе появился офицер, засуетилось несколько человек матросов, лодку подтянули к борту корабля, и в нее соскочил один из матросов. Осмотревшись во все стороны, он несколько оттолкнул лодку из-под борта и дал свисток. С борта фрегата спустили канаты, которые англичанин-матрос ловко зацепил за крючья и кольца лодки, и ее подняли на борт судна со всеми сидящими в ней людьми. Джита невольно слегка вскрикнула, когда почувствовала, что поднимается на воздух, и закрыла лицо руками; ее дядя на секунду был выведен криком из своего состояния задумчивости. Итуэль в первое мгновение хотел броситься в воду, рассчитывая, что он сможет доплыть какую-нибудь милю расстояния до берега; но во-время сообразил что ему не уйти от погони за ним на лодке, и решил не сопротивляться, не находя пока другого выхода.
   Не трудно себе представить ощущение, охватившее американца, когда лодку бережно поместили на палубе того самого судна, на котором он был когда-то пленником. Ему грозило наказание за дезертирство, в случае, если он будет узнан.
   Как только лодка была установлена, к ней подошел боцман фрегата, чтобы помочь выйти из нее сидящим в ней людям. Он внимательно всматривался в каждого из них, но наружность Джиты немедленно заставила его забыть об остальном. Действительно, она была неотразимо привлекательна и трогательна со своим кротким личиком, при мягком лунном свете, и одинаково очаровала всех, как матросов, так и офицеров.
   -- Однако, этот Ивар не может пожаловаться, что попался на неприятельский фрегат в дурном обществе, -- заметил Куф. -- Эта молоденькая девушка, повидимому, итальянка, Винчестер, у нее вид очень скромный.
   -- Это маленькая Джита, -- воскликнул Вито-Вити. -- Красавица Джита, как вы сюда попали, да еще в таком дурном обществе?
   Джита в слезах, не зная, насколько был скомпрометирован Рауль, постаралась овладеть своим волнением, чтобы не повредить любимому человеку. Она вытерла глаза, поклонилась вице-губернатору и градоначальнику и затем ответила на предложенный ей вопрос:
   -- Синьоры, для меня большое облегчение встретить моих соотечественников и старых знакомых на палубе иностранного судна, и я надеюсь на ваше покровительство. Нельзя обвинять в сообществе с дурной компанией сироту, которая едет со своим дядей, всегда заменявшим ей отца.
   -- Она права, вице губернатор. Ее дядя Карло Джунтотарди вечно погружен в свои молитвы и духовные размышления. Но вы должны знать, Джита, что один из ваших судовщиков не кто иной как Рауль Ивар, один из опаснейших французских корсаров, чума и бич всего итальянского побережья.
   -- Рауль Ивар! -- повторила Джита таким удивленным тоном, что в свою очередь поразила Вито-Вити.-- И вы в этом вполне уверены, синьор подеста?
   -- Он сам признался.
   -- Сам признался, синьор?
   -- Как же; ваш судовщик с Капри, ваш лаццарони сам сознался, что он не более, не менее, как командир этого исчадия ада, "Блуждающей Искры".
   -- Разве "Блуждающая Искра" вреднее прочих корсаров? -- спросила было Джита, но затем замолчала, боясь быть нескромной.
   -- Сдается мне, что я именно эту девушку видел сегодня у Нельсона, Винчестер; ей что-то надобно было по поводу того казненного князя.
   -- Что может быть общего у этих людей с злополучным Караччиоли?
   -- Не знаю. Девушка долго беседовала с нашей лэди адмиральшей; но говорили они по-итальянски, и я ничего не понял, а барыня, как вы сами можете судить, мне их разговора не передала. Да сдается мне, я так думаю, что и Нельсон от нее мало что узнал.
   -- По многим причинам желал бы я, чтоб Нельсон отпустил эту лэди на все четыре стороны. Если бы знали, капитан, что говорят на этот счет почти вслух по всей эскадре! Коснись это кого-нибудь другого, шум подняли бы невообразимый, но имя Нельсона всем зажимает рты.
   -- Ну, хорошо уж, каждый волен отвечать сам за свои поступки. И не вам бы осуждать Нельсона, Винчестер; он так участливо отнесся к вашей ране. Сам он, бедняга, стал таким калекой со своей изуродованной рукой, что в каждом раненом видит своего собрата. Откровенно говоря, я бы и сам был бы не прочь, чтобы оспа попортила эту адскую красоту. Но спросите Гриффина, действительно ли эта девушка была сегодня на корабле адмирала?
   Вопрос был предложен, и Джита спокойно и без колебаний отвечала утвердительно.
   -- А теперь попросите ее объяснить нам, каким образом очутилась она в обществе Рауля Ивара?
   -- Синьоры, -- отвечала Джита так же естественно, потому что она и не думала скрывать этого, -- мы с дядей живем на горе Арджентаро, где дядя смотритель княжеских башен. В прошлом году один пират захватил нас в плен, дядю и меня, и увез в Африку. Тогда синьор Ивар пришел туда на своем люгере и освободил нас. С тех пор мы считаем его своим другом, и он иногда навещает нас в нашем доме. Сегодня мы встретили его в его лодочке около адмиральского английского судна, и так как нанятый нами перевозчик куда-то пропал, то в силу старого знакомства мы согласились на его предложение отвезти нас в Сорренто, где мы гостим в настоящее время у сестры моей матери.
   Рассказ Джиты дышал такой искренностью, что, переводя его для капитана, Гриффин от себя прибавил, что не сомневается в его правдивости.
   -- Так, так, Гриффин; вы молодые люди, всегда покровительствуете хорошеньким девушкам. Впрочем, она действительно внушает доверие и смотрит такой скромной и честной. Уверьте ее, что ей нечего бояться, но что все-таки ей нельзя будет оставить нас раньше, как завтра утром.
   После этого Джиту и ее дядю проводили в отдельные пустые каюты, куда позаботились положить для них матрацы, чтобы они могли отдохнуть за ночь.
   Рауль сидел под сильным караулом, и от него было отобрано всякое оружие, а также и все, что могло бы ему послужить к самоубийству.
   -- Бедняга! -- пожалел его Куф. -- Ему не миновать виселицы! И зачем лишать его возможности самому с собой покончить? По крайней мере, мы были бы избавлены от этой тягостной обязанности.
   -- Я думаю, капитан, что его повесят на его собственном люгере, если нам удастся его захватить.
   -- Вы правы, Гриффин. Если нам удастся его найти!
   Затем офицеры и оба итальянских гостя перешли в свою каюту, и тут капитан вспомнил еще об одном не допрошенном пленнике, четвертом из пассажиров в лодке Рауля, и велел его привести.
   Итуэль Больт, видя, что общее внимание сосредоточено на Джите, надеялся остаться незамеченным и забытым и с этой целью украдкой снова забрался в свою лодку, где и притаился на дне, притворяясь спящим и рассчитывая улизнуть за борт, как только стемнеет, если фрегат не удалится от берега. Но его нашли, подняли и повели к капитану.
   Рискуя попасться на глаза своим старым врагам, Итуэль отправился с Раулем в Неаполитанский залив, принял все от него зависящие меры предосторожности, гарантирующие его неузнаваемость: поверх его рыжих длинных и жестких волос Рауль, искусный в переодевании, напялил ему черный кудрявый парик и даже подкрасил его бакенбарды и брови; к тому же самый костюм сильно изменил его наружность.
   В ожидании четвертого пленника капитан говорил Гриффину:
   -- Наверное, это какой-нибудь бедняга матрос из экипажа "Блуждающей Искры", и было бы жестоко подвергать его строгому наказанию за его обязательное послушание своему командиру. Мы отошлем его как простого французского пленника в Англию при первой возможности.
   В эту минуту ввели Итуэля. Прекрасно понимая все, что говорилось по-английски, Итуэль чувствовал холодный пот при одной мысли о том, что его будут спрашивать на французском языке, предполагая в нем француза; единственный для себя выход он видел в том, чтоб притвориться немым.
   -- Слушайте меня внимательно, приятель, -- начал Гриффин весьма порядочным французским языком, -- и отвечайте одну правду -- вам от этого лучше будет. Вы из экипажа "Блуждающей Искры"?
   Итуэль отрицательно и энергично покачал головой, с усилием издавая при этом звук, какой мог бы издать немой, желая произнести слово Неаполь.
   -- Что такое бормочет этот шут? -- спросил Куф. -- Возможно ли, чтобы он не понимал французского языка? Попробуйте заговорить с ним по-итальянски, Гриффин.
   Гриффин повторил свой вопрос по-итальянски, но с тем же успехом; в ответ раздались те же глухие звуки, как будто у этого человека был забит рот. Присутствующие переглянулись с недоумением. Но тут выдало Итуэля его характерное носовое произношение, и чем больше усилия он приложил, чтобы подражать звукам немого, тем громче заговорил его природный недостаток, и Андреа Баррофальди, которого эта особенность Итуаля поразила еще в кабачке Бенедетты, теперь невольно вспомнил об этом и, сопоставляя близость этого человека к Раулю, мгновенно сообразил в чем дело. Ободренный своим первым успехом, вице-губернатор, не говоря ни слова, подошел к Итуэлю и смело сорвал с него парик. Жесткие, рыжие волосы американца рассыпались ему по плечам. Куф засмеялся.
   -- Каково, вице-губернатор, вы нынче всех лисиц выгоняете из их нор! Однако, Гриффин, будь я повешен, если я не видел уже этого чудака раньше!
   -- Мне также знакомо его лицо, капитан. Позвольте позвать кого-нибудь из наших мичманов, те как раз признают.
   Призвали старшего из мичманов, мистера Роллера.
   -- Посмотрите на этого человека. Роллер,-- обратился к нему Гриффин, -- не напоминает ли вам кого-нибудь его физиономия?
   -- Да, это лаццарони с той лодки, что мы взяли на борт сейчас.
   -- Совершенно верно, но нам с капитаном кажется, что мы его видели еще где-то раньше, не припомните ли вы?
   Роллер внимательно всмотрелся в совершенно неподвижного Итуэля, даже обошел его кругом и вдруг хлопнул по плечу:
   -- Ты-таки вернулся, товарищ! -- воскликнул он. -- Добро пожаловать! Надеюсь, что тебе теперь здесь будет не хуже прежнего. Это Больт, капитан, наш матрос, бежавший с нашего судна, когда мы в последний раз были в Англии. Его тогда поймали и посадили на плашкот, откуда он опять бежал с двумя или тремя французскими пленниками, стащив одну из казенных лодок, как мы слышали. Неужели вы этого не помните, мистер Гриффин? Еще он вздумал выдавать себя за американца.
   Итуэлю теперь ничего не оставалось, как покориться судьбе. Лицо капитана Куфа омрачилось: по своему положению он не мог снисходительно относиться к дезертирам, а в настоящем случае дурное настроение его усиливалось тайным голосом совести, нашептывавшем ему, что не совсем-то справедливо было силою вербовать иностранцев, заставляя их против желания служить Англии. Но именно такое фальшивое положение и заставляло его удваивать строгость к дезертирам.
   -- Вы слышали, что говорит мистер Роллер, -- обратился к Итуэлю капитан. -- Я теперь совершенно ясно припоминаю вас.
   -- Будь вы на моем месте, капитан Куф, вы бы также бежали.
   -- Молчите! Лейтенант, распорядитесь заковать в кандалы этого человека! Завтра мы разберем его дело.
   Когда все было исполнено, и Итуэля в цепях отдали под стражу, капитан простился со своими гостями, отпустил лейтенанта и удалился в свой кабинет, чтобы приготовить рапорт адмиралу обо всем случившемся. Больше часу употребил он на изготовление этого извещения и наконец остался доволен последней редакцией. Он излагал адмиралу обстоятельства поимки Рауля Ивара, а также Итуэля, и в заключение настоятельно просил о присылке ему в помощь еще одного судна в виду слишком большой подвижности "Блуждающей Искры", делающейся при незначительном ветре совершенно неуловимой для такого огромного фрегата, как "Прозерпина".
   Окончив письмо, капитан положил его в конверт, запечатал и пошел на палубу. Было девять часов вечера, и Винчестер стоял около борта. Матросы на вахте по большей части задремали в разных положениях; все вокруг было тихо, легкий ветерок едва заметно напоминал о своем присутствии, вода спала неподвижно, луна серебрила ее поверхность. Вершина Везувия {Везувий -- вулкан, находящийся на расстоянии двенадцати километров от Неаполя, единственный действующий вулкан на материке Европы.} окуталась дымкой, из-за которой по временам сверкало пламя; Капри виднелся в тумане в нескольких милях.
   По распоряжению Куфа, все мгновенно пришло в движение. На воду спущена была лодка, появился Роллер в плаще, чтобы уберечься от ночного холода, и Куф дал ему свои инструкции. Роллер уехал.
   Через полчаса его лодка совершенно скрылась из виду, а Куф еще с добрый час прохаживался со своим первым лейтенантом по палубе; затем, убедившись в том, что ночь не предвещала ничего дурного, он спустился в свою каюту.
   Роллер подъехал к судну адмирала в полночь. Нельсон еще не спал; он занимался у себя в каюте. Прочтя рапорт, он немедленно разбудил своего секретаря, так как его подвижной натуре мучительны были малейшие промедления. Приказ был продиктован, записан, переписан, подписан и в два часа ночи уже отослан по назначению. Тогда только его служащие получили позволение итти на покой.
   Поужинав с аппетитом в каюте адмирала, Роллер перебрался на фрегат, куда назначил его Нельсон, и уже в четыре часа ночи на этом корабле отправился на Капри.
  

ГЛАВА XVII

   На следующее утро с палубы "Прозерпины" увидели, что они находятся на расстоянии не более мили от Капри. Пользуясь дневным светом, пустили в ход зрительные трубы, желая высмотреть, нет ли где признаков присутствия "Блуждающей Искры" вдоль крутых и живописных берегов этого острова. Но на этом обширном водном пространстве, под громадными, окаймляющими его горами и при необыкновенной прозрачности атмосферы самые большие суда теряли в своих размерах; весьма возможно, что "Блуждающая Искра" могла неделями стоять на якоре близ устья какой-нибудь речки, не будучи никем замеченной.
   Куф последним поднялся на палубу уже около семи часов утра. Он окинул взглядом присутствующих и обратился к Гриффину:
   -- Я вижу вдали два судна, выходящие из залива; интересно бы знать, что это за суда?
   -- Вот они, как на ладони! Это фрегат и корвет, очевидно, посланные нам на помощь.
   Час спустя оба приближающиеся судна подошли уже на расстояние человеческого голоса; командиры фрегата и корвета пересели в гички, Роллер на своей лодке, взятой на буксир, сопровождал их, и все подплыли к "Прозерпине".
   Капитаном нового фрегата "Терпсихоры" был сэр Фредерик Дэшвуд, молодой баронет {Баронет -- дворянский титул.}. Командиром корвета был некто Лейон, старик шестидесяти лет, добившийся настоящего своего положения путем долгой и трудной службы. Оба одновременно поднялись на палубу "Прозерпины", где их встретил капитан Куф со своими офицерами.
   -- Здравствуйте, Куф, -- приветствовал его Дэшвуд, подавая концы пальцев. -- Что это вздумалось Нельсону послать нас сюда в такое чудное утро? Я, впрочем, отчасти знаю: на нас возлагается обязанность выследить и захватить люгер, как сообщил мне лейтенант, подавая вот этот пакет от нашего маленького Нелли, в которого все старые служаки, кажется, влюблены, как в хорошенькую девушку.
   -- Нет, сэр Фредерик, -- возразил Лейон, -- я никогда не позволяю себе называть адмирала иначе, как лордом Нельсоном или милордом, со времени его пожалования в герцоги Бронте.
   -- Вот данные нам инструкции, господа, -- начал Куф. -- Нам предписывается составить военный совет: мне, сэру Дэшвуду, капитану Лейону, Винчестеру -- старшему лейтенанту моего фрегата, и Сприггсу -- старшему лейтенанту фрегата "Терпсихора", с целью произвести расследование и произнести приговор над Раулем Иваром, французским гражданином, обвиняемым в шпионстве, и Итуэлем Вольтом, матросом, обвиняемым в дезертирстве. Все в порядке, и вот приказы, лично относящиеся к вам, господа.
   -- Я был далек от мысли о подобного рода приказе! -- воскликнул Лейон, не любивший этого рода обязанностей офицеров.
   -- Совершенно разделяю с вами вашу антипатию к этим обязанностям, капитан Лейон, -- сказал Куф,-- но это неизбежно. Теперь вы потрудитесь, господа, вернуться на ваши суда, так как я нахожу более удобным бросить якорь близ Капри, где мы можем простоять некоторое время, -- вероятно, очень недолго, -- и притти к соглашению по этому делу. Вам дан будет сигнал, когда можно будет открыть наш военный совет.
   Капитаны вошли в свои гички и вернулись на свои суда, после чего все три корабля направились к назначенному месту, где и бросили якорь. Десять минут спустя с "Прозерпины" раздался выстрел из пушки, и поднят был флаг, означавший открытие военного совета.
   Члены военного совета явились в полной парадной форме, торжественно произнесли присягу и сохраняли на своих лицах подобающую важность во все время суда. Не теряя напрасно времени, отдали распоряжение ввести арестантов.
   Рауль Ивар и Итуэль Больт появились одновременно, хотя с различных частей судна; до сих пор между ними не дозволено было никаких сношений. Когда они заняли указанные места, им прочли обвинительный акт, и так как оба понимали английский язык и в переводчике не оказалось надобности, то прямо приступили к делу. Так как Раулю предстояло судиться первому и Итуэль мог явиться свидетелем по его делу, то Больта на время удалили, чтобы ему были неизвестны показания обвиняемого.
   -- Теперь следует привести к присяге синьора Андреа Баррофальди, -- заявил Медфорд, офицер, исполнявший роль королевского прокурора. -- Но сначала я сам присягну, как посредник между членами суда и свидетелями, не знающими английского языка. Вот католическая библия, синьор: я скажу вам итальянский текст присяги, а вы повторяйте его за мной.
   По выполнении этой процедуры, королевский прокурор задал Баррофальди обычные вопросы об его имени, возрасте, звании и т. п, и затем уже приступил к более существенному.
   -- Синьор вице-губернатор, знаете ли вы этого человека?
   -- Как же, синьор! Я имел честь принимать его у себя на острове Эльбе.
   -- Под каким именем и при каких обстоятельствах вы его знали?
   -- Он назвал себя сэром Смитом и рекомендовался как капитан на службе английского короля.
   -- Как называл он судно, командиром которого явился?
   -- "Крыло и Крыло", люгер; но я позднее узнал, что это была "Блуждающая Искра", французский корсар. Капитан удостоил меня двумя визитами под фамилией сэра Смита.
   -- А теперь вам известно, что его имя Рауль Ивар и что он капитан французского корсара?
   -- Знаю ли я это? Гм! Я знаю только то, что мне сказали: что сэр Смит -- Рауль Ивар, а "Крыло и Крыло" -- "Блуждающая Искра".
   -- Показание такого рода не может нас удовлетворить, нам недостаточно того, что "говорят", синьор Баррофальди. Не можете ли вы лично подтвердить верность сообщенных вами сведений?
   -- Не могу, синьор.
   Совещание на минуту было прервано. Послали за Вито-Вити, с которого также сняли присягу, при чем его внимание было исключительно поглощено переплетом библии.
   -- Синьор Вити, -- обратился к нему королевский прокурор после предварительных вопросов, -- видели вы арестованного до настоящей минуты?
   -- Да, синьор, и даже чаще, чем мне было бы приятно об этом вспомнить. Не думаю, чтобы когда-либо двое высокопоставленных должностных лиц города были более одурачены, чем вице-губернатор и я. Но бывает, что самые умные люди обращаются в грудных младенцев, точно туман застилает им глаза.
   -- Сообщите совету, при каких обстоятельствах все это случилось, синьор градоначальник?
   -- Да вот как, синьор. Андреа Баррофальди, как вам известно, вице-губернатор острова Эльбы, а я недостойный градоначальник Порто-Феррайо. Само собой, наша обязанность наблюдать за всем, что относится к общественному спокойствию, и в особенности осведомляться о поводах прибытия к нам иностранцев. Вот, недели две-три тому назад заметили люгер или фелуку...
   -- Что же это было -- люгер или фелука? -- спросил королевский прокурор, держа перо наготове, чтобы записать ответ.
   -- И то, и другое, синьор.
   -- Значит, было два судна?
   -- Нет, синьор. Я хочу только сказать, что эта фелука была люгер. Томазо Тонти пытался сбить меня на этот счет; но я недаром прослужил градоначальником приморского города, успел приглядеться ко всевозможным фелукам: есть корабли -- фелуки, фелуки -- люгеры...
   При этом ответе члены совета не могли сдержать невольной улыбки, а Рауль готов был расхохотаться.
   -- Итак, синьор подеста, -- продолжал королевский прокурор, -- арестованный прибыл к вам в Порто-Феррайо на люгере.
   -- По крайней мере, мне так сказали, синьор, так как сам я не видел его на палубе этого судна. Он говорил, что он капитан на судне "Крыло и Крыло", состоит на службе английского короля и зовут его сэр Смит.
   -- Он вам это сказал? А вы не знаете, что этот люгер -- знаменитый французский корсар, называющийся "Блуждающей Искрой"?
   -- Теперь я знаю, что это говорят, синьор; а тогда мы с вице-губернатором думали, что он называется "Крыло и Крыло".
   -- Ну, а сами-то вы лично не знаете, что находящийся здесь перед вами арестант действительно Рауль Ивар?
   -- Да как же я могу это знать, синьор? Мне не доводилось принимать у себя корсаров, если они не назывались сэром Смитом.
   Королевский прокурор и члены совета с недоумением посматривали один на другого. Никто из них ни на минуту не сомневался в том, что арестованный ими человек и есть именно Рауль Ивар, но им необходимо было законное доказательство для произнесения приговора.
   Спросили Куфа -- не признался ли подсудимый в своем тождестве с упомянутым лицом. Но ни Куф, ни другие офицеры не могли сказать, что бы он положительно сознался, хотя в том, что он говорил, как бы отчасти заключалось признание. Словом, суду, повидимому, грозила опасность оказаться в положении невозможности доказать то, в чем никто не сомневался, -- положение далеко не составляющее редкого явления. Но вот Куф вспомнил об Итуэле и о Джите и, написав их имена на клочке бумаги, передал его прокурору. Тот наклонением головы дал понять председателю совета, Куфу, что понял его мысль; вслед за тем предложил Раулю, в свою очередь, переспросить свидетеля.
   Рауль прекрасно понимал свое положение. Хотя прибыл он в Неаполитанский залив не как шпион, но раз уже оказался скомпрометированным в этом отношении, он видел ясно, что его враги не упустят случая осудить его, если получат законные доказательства.
   Видя теперь затруднительное положение, в которое поставлены бь судьи невозможностью доказать подлинность его личности, он решил извлечь все возможное в свою пользу из этого обстоятельства. До настоящей минуты ему не приходило в голову отрицать свое имя, теперь же он совершенно естественно пожелал прибегнуть к этому средству спасения.
   Он обратился к градоначальнику с вопросами на английском языке, на котором обращались к нему самому.
   -- Вы говорите, синьор подеста, что видели меня в Порто-Феррайо на острове Эльбе?
   -- Да, синьор, и я имею честь состоять в должности в этом городе.
   -- Вы говорите, будто бы я заявил вам, что состою на службе английского короля в качестве капитана фелуки "Крыло и Крыло"?
   -- Да? "Крыло и Крыло", -- вы так назвали эту фелуку.
   -- Сколько я понял, мистер подеста, вы назвали это судно люгером, -- сказал Лейон.
   -- Фелука-люгер, синьор капитан, ни более ни менее, честное слово.
   -- Все присутствующие здесь почтенные офицеры как нельзя лучше знают, что фелука-люгер, и такой люгер, как говорят, "Блуждающая Искра", две вещи совершенно различные. Далее, синьор, скажите, слышали ли вы когда-нибудь от меня, будто я француз?
   -- Нет, вы не так были глупы, чтобы назваться им человеку, который ненавидит французов. Клянусь, если бы все подданные великого герцога ненавидели этих врагов так, как я, он был бы могущественнейшим князем в целой Италии.
   -- Без сомнения, синьор. Теперь позвольте мне спросить вас, называл ли я когда-нибудь эту фелуку иначе, как "Крыло и Крыло"? Упоминал ли когда-нибудь о "Блуждающей Искре"?
   -- Нет, вы всегда говорили: "Крыло и Крыло", никогда иначе; но...
   -- Извините, синьор, но я попрошу вас ограничиться только одними ответами на мои вопросы. Итак, фелуку я всегда называл "Крыло и Крыло", а себя капитаном Смит, не правда ли?
   -- Совершенно верно, синьор: "Крыло и Крыло" и капитан Смит, сэр Смит, потомок славной английской фамилии, сколько мне помнится.
   Рауль улыбнулся, так как он помнил, что, возбужденный беседой с двумя итальянцами, он случайно, совершенно не преднамеренно обмолвился двумя-тремя словами в этом роде, а затем уже его собеседники сами ухватились за них и раздули их. Однако, он счел неуместным противоречить подесте, который до сих пор не говорил ничего такого, что могло бы ему повредить.
   -- Когда молодой человек из тщеславия желает прослыть знатным, господа, то это еще не дает права считать его шпионом, это доказывает только его легкомыслие, -- спокойно заметил Рауль. -- Вы говорите, синьор, что я никогда не выдавал себя за француза; но разве не сказал я вам, что моя родина Гернсей?
   -- Да, вы мне сказали, что поколение Смит -- уроженцы этого острова. Признаюсь, я никогда не слыхал об атом острове, но вице-губернатор знает; он все знает, вице-губернатор, я думаю, в целой Италии не найдется равного ему по учености.
   -- Хорошо, хорошо! Теперь будьте любезны, синьор подеста, заявите этим господам, если вы по совести и согласно данной вами присяги можете это утвердить, что вы лично ручаетесь в том, что я имею какое-нибудь отношение к этой фелуке "Крыло и Крыло".
   -- Я могу только сказать, что знаю это с ваших собственных слов. На вас был точно такой мундир, как на этих офицерах, и вы себя называли командиром "Крыла и Крыла".
   -- Прекрасно; вот это значит -- действительно помнить о присяге: ваши показания удивительно точны. Итак, все ваше сообщение сводится к тому, что вы не знаете, называется ли фелука, о которой вы говорите, "Блуждающей Искрой", ни того -- француз ли я, и еще того менее, что я -- Рауль Ивар; но вы помните, что я назвался Джэком Смитом, уроженцем Гернсея.
   -- Да, вы называли себя Джэком Смитом, а не Раулем Иваром. Но, синьор, я видел, как вы направляли пушки против лодок фрегата, на котором мы теперь находимся; и вы тогда подняли французский флаг. Это доказывает, что вы ему враг, насколько у нас понимают эти дела в Порто-Феррайо.
   Рауль почувствовал, что это последнее заявление говорит против него; но в то же время ему чего-то недоставало, чтобы стать настоящим доказательством.
   -- Видели вы, что я стрелял или отдавал приказание стрелять, синьор? Вы хотите сказать, что "Крыло и Крыло" враждебно выступило против лодок с "Прозерпины"; но уверены ли вы, что я был в то время на палубе этой фелуки?
   -- Нет, синьор, но вы мне говорили, что вы на ней командиром.
   -- Разберемся хорошенько, -- сказал королевский прокурор, -- вы намерены отрицать то, что вы француз и враг англичан, подсудимый?
   -- Я намерен, сэр, отрицать все, что не будет доказано.
   -- Но ваше произношение, обороты, которые вы употребляете, говоря по-английски, самая наружность ваша -- все говорит, что вы француз.
   -- Извините, господа, но теперь во многих странах говорят по-французски, далеко не в одних французск их владениях. И вы приговорите человека за то только, что его выговор не обнаруживает в нем англичанина?
   -- Мы желаем держаться полной справедливости и законности, подсудимый, -- сказал Куф, -- и вы имеете полную возможность воспользоваться нашими сомнениями. Однако, я должен вас предупредить, что мы уверены в том, что вы француз и Рауль Ивар. Если вам удастся доказать противное, ваша удача, -- но доказать вы должны несомненно и ясно.
   -- А как же предполагает почтенный совет, могу я это доказать? Меня арестовали в ночь, а утром уже привели к допросу, не дав больше времени, чем Караччиоли. Дайте мне время вызвать свидетелей, и я вам докажу, кто я такой и что.
   Он произнес эти слова с полным самообладанием, как человек, уверенный в своей невинности, что произвело некоторое впечатление на судей. Но они не сомневались в том, что перед ними не кто другой, как самый опасный из их врагов, Рауль Ивар, с люгера "Блуждающая Искра", которого нельзя допустить ускользнуть от них. Воззвание Рауля вызвало лишь с их стороны большую осмотрительность с целью устранить малейшее обвинение в пристрастии.
   -- Не имеете ли вы еще какого-нибудь вопроса предложить свидетелю, подсудимый?-- спросил председатель.
   -- В настоящую минуту ничего больше; вы можете продолжать допрос, сэр.
   -- Пусть приведут Итуэля Больта, -- сказал королевский прокурор, читая это имя на листе лежащей перед ним бумаги.
   Рауль внутренно содрогнулся, так как свидетельство американца, о котором он совершенно забыл, могло его погубить.
   Между тем Итуэля вреди, сняли с него присягу и приступили к допросу.
   -- Ваше имя Итуэль Больт? -- обратился к нему королевский прокурор.
   -- Так говорят здесь. Что касается меня, то я не отвечаю на подобный вопрос.
   -- Вы отрицаете, что это ваше имя?
   -- Я ничего не отрицаю и ничего не утверждаю; я не желаю ведаться ни с этим судебным разбирательством, ни с этим судом.
   Рауль вздохнул свободнее, потому что, говоря правду, он мало доверял твердости и бескорыстию Итуэля и боялся, что того могло подкупить обещание помилования.
   -- Не забывайте, что вы дали присягу, и вас будут судить как бы за неявку, если вы откажетесь давать показания.
   -- Я имею некоторое понятие о законах, -- невозмутимо возразил Итуэль, -- и я знаю, что никогда свидетель не должен давать ответа, могущего повернуться против него.
   -- Так что неопределенность ваших ответов проистекает из страха навлечь обвинение против вас самих?
   -- Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, -- заявил Итуэль с достоинством.
   -- Знакомы вы лично с подсудимым?
   -- И на это я также не отвечу.
   -- Знаете вы человека, называющегося Раулем Иваром?
   -- Какое кому дело до того, знаю ли я его или нет? Я американец, и имею полное право заводить знакомство между всеми национальностями, когда это в моих выгодах или доставляет мне удовольствие.
   -- Служили вы когда-нибудь на одном из судов его величества?
   -- Какого еще "величества"? Насколько мне известно, в Америке нет никаких "величеств"!
   -- Имейте в виду, что все ваши ответы записаны, и ими могут воспользоваться при другом случае.
   -- Это противозаконно.
   -- Видели вы судно, известное под именем "Блуждающая Искра"?
   -- Разве можно запомнить все суда, виденные на океане?
   -- Служили вы когда-нибудь под французским флагом?
   -- Я не обязан входить в подробности своих личных дел. Я родился в свободной стране и волен служить кому захочу.
   -- Бесполезно предлагать дальнейшие вопросы этому свидетелю, -- сказал капитан Куф. -- Этот человек хорошо известен на нашем фрегате и будет, вероятно, подвергнут суду, после того как мы покончим с настоящим разбирательством.
   Итак, Итуэлю позволено было удалиться. И все еще не было доказательств к обвинению подсудимого. Еще свежий в памяти всех суд над Караччиоли, возбудивший общее негодование за свою поспешность, заставлял теперь судей действовать со всею возможною осмотрительностью. Дело обставлялось довольно серьезными затруднениями, и судьи сделали вторичный перерыв заседания, чтобы переговорить между собой.
   Капитан Куф подробно рассказал все обстоятельства поимки Рауля, и высказал предположение в его шпионстве; но именно потому, что это было одно предположение, ничем до сих пор не доказанное, совет склонялся скорее к отсрочке суда за отсутствием необходимых доказательств, чем к произнесению опрометчивого приговора. После всестороннего обсуждения настоящего дела Куф указал еще на одно, по его мнению, действительное средство помочь суду выбраться на настоящую дорогу, и после продолжительных пререканий по этому поводу военный совет возобновил свое заседание.
   -- Пусть приведут молодую девушку, известную под именем Джиты, -- распорядился прокурор, делая вид, что просматривает свои заметки.
   Рауль содрогнулся, но он быстро подавил свое волнение, по крайней мере наружно, и принял свой прежний, невозмутимо спокойный вид.
   Прошло некоторое время, прежде чем дверь отворилась и появилась Джита, так как ее вместе с ее дядей перевели в отдаленную часть корабля из той каюты, в которой они провели ночь, с целью скрыть от них все происходившее на военном совете. Войдя в комнату, Джита остановила на Рауле взгляд, полный нежного участия; но скоро ее всю охватило волнение, и она сосредоточила все свое внимание на том, что происходило перед нею. Не имея времени дать себе ясный отчет в том, какие могли быть последствия от ее показаний, и разобрав только то, что от нее требовалась одна правда в ответах, она, ненавистница лжи, не колеблясь, вполне естественно обещала говорить только правду.
   Все это было крайне тяжело для Рауля, предвидевшего все последствия подобного начала. Но он так глубоко уважал искренность Джиты, что ни жестом, ни взглядом не хотел смутить эту любовь к истине, составлявшую сущность ее характера.
  

ГЛАВА XVIII

   -- Ваше имя -- Джита? -- спросил королевский прокурор, просматривая свои бумаги. -- Джита, а дальше?
   -- Джита Караччиоли, синьор, -- отвечала молодая девушка.
   Имя Караччиоли заставило всех вздрогнуть и переглянуться.
   -- Караччиоли!.. -- повторил прокурор с удивлением, -- это одно из известнейших имен Италии; уж не претендуете ли вы на родство с ним?
   -- Синьор, я не претендую ни на что известное; я бедная, простая девушка и живу с моим дядей в княжеских башнях на горе Арджентаро.
   -- Но почему вы носите знаменитое имя Караччиоли?
   -- Синьор, -- горячо заговорила Джита, -- это имя моего отца, покрытое вчера страшным позором, когда в виду тысячной толпы неаполитанцев отец моего отца был повешен на одном из ваших судов.
   -- И вы считаете себя внучкой этого несчастного адмирала?
   -- Я выросла с этой мыслью. Да, преступник, как вы его называете, был моим дедом, хотя это мало кому было известно, пока он жил в почете, всеми уважаемый.
   Водворилось глубокое молчание: неожиданность сообщения и неподдельная искренность девушки не могли не произвести сильного впечатления.
   -- Вспомните, что вы обязались показывать одну правду, -- снова обратился к Джите королевский прокурор. -- Скажите, знали ли вы Рауля Ивара, француза, командира "Блуждающей Искры"?
   Сердце Джиты сильно забилось, и она невольно покраснела. Она не имела никакого понятия о судопроизводстве, а сейчас забыла даже о деле, ради которого была приглашена. Совесть ее была спокойна, и она решила, что ей нечего краснеть за свое чувство к Ивару.
   -- Синьор, -- отвечала она, опуская веки перед пытливо устремленными на нее глазами всех присутствующих, -- я знаю Рауля Ивара, о котором, вы спрашиваете. Вот он сидит между тех двух пушек. Он француз и командир люгера "Блуждающая Искра".
   -- Недаром я рассчитывал на эту свидетельницу! -- воскликнул Куф, не скрывая своего удовольствия.
   -- И вы говорите, что сами все это знаете, не по наслышке?-- переспросил королевский прокурор.
   -- Господа! -- обратился Рауль к судьям, вставая. -- Позвольте мне говорить! Жестоко продолжать этот допрос, жестоко по отношению к этой девушке, которой предстоит тяжелое и неожиданное для нее открытие, я в этом уверен; позвольте ей удалиться, и я обещаю вам не скрывать от вас ничего, на что вы имеете теперь право после ее свидетельского показания.
   После некоторого совещания между собою, судьи отпустили Джиту; но она уже успела прочесть на лице Рауля что-то такое, что подняло в ней мучительную тревогу, и не могла уйти, не выяснив себе выражения его лица, которое так поразило ее своею резкою переменою.
   -- Сказала я что-нибудь такое, что может вам повредить, Рауль? -- спросила она его с беспокойством.-- Если бы я могла предвидеть, что правда повредит вам, никакая власть не вынудила бы от меня слова.
   -- Ничего, Джита, так или иначе правда всплыла бы наружу; вы узнаете все в свое время. Итак, господа, между нами нет больше недоразумений, -- начал Рауль, когда затворилась дверь за Джитой, -- я Рауль Ивар, как вы и предполагали. Я стрелял в ваши лодки, капитан Куф, я избег вашего брандера, я же устроил вам веселую гонку вокруг острова Эльбы; я обманул синьора Баррофальди и его друга градоначальника -- и все это сделал из любви к прекрасной и скромной девушке, которая сейчас ушла из этой комнаты. Никакой другой мотив не руководил мною ни при моем появлении в Порто-Феррайо, ни здесь -- в Неаполитанском заливе -- клянусь вам в этом честью француза!
   Во всяком другом случае ненависть к ловкому врагу одержала бы верх; но в заявлении Рауля было столько неподдельной горячности, оно дышало такой очевидной искренностью, что внушало невольное уважение, и хотя, может быть, суд не вполне поверил его словам, но смеяться никто не позволил себе над положением этого мужественного человека.
   -- После вашего признания, господин Ивар, нам не нужны больше никакие свидетели, -- заговорил Куф, -- но я должен вас предупредить, что падающее на вас обвинение в шпионстве может иметь серьезные последствия.
   -- Я объяснил уже, какая была у меня побудительная причина проникнуть в Неаполитанский залив. Своего отношения к нации, враждебно настроенной против моей родины, прилагающей все старания повредить ей, я отрицать не стану, -- я служу моему отечеству. Что же касается появления моего на этом фрегате, то вам известно, что я не добровольно сюда попал, меня позвали -- и мне нечего говорить о повсеместно признаваемых правах гостеприимства.
   Члены суда обменялись выразительными взглядами и на минуту водворилось молчание. Затем королевский прокурор снова приступил к своим обязанностям и сказал:
   -- Вы обвиняетесь, подсудимый, в том, что переодетым проникли в Неаполитанский залив с целью заручиться некоторыми сведениями, могущими пригодиться вашей родине в ее борьбе с нами. В только что сделанном вами признании вы даете иной мотив своему поступку, но нам недостаточно одного вашего заявления -- мы должны опираться на законные доказательства; если вы можете нам их представить, сообщите.
   Рауль колебался. Он не сомневался в том, что подтверждение его заявления Джитой придало бы ему большой вес; но ему очень не хотелось снова призывать ее перед судьями. Его чувство деликатности не позволяло выставлять Джиту после его признания предметом общего любопытства.
   -- Можете вы доказать свои слова, Рауль Ивар? -- обратился к нему снова королевский прокурор.
   -- Боюсь, что это мне не удастся. Если бы мне, впрочем, разрешили вызвать моего товарища, то может быть...
   -- Итуэля Больта? Отчего же, мы выслушаем его показания и посмотрим, можно ли будет дать им цену.
   -- В таком случае я попрошу вызвать Итуэля.
   Отдан был приказ, и Итуэль появился перед судьями. После снятия обычного допроса Итуэль заявил, что он только в таком случае будет отвечать как свидетель, если ему позволят говорить свободно и снимут с него кандалы... При этом он поднял руки, и судьи увидели на них ручные цепи, надетые на него каптенармусом. Взгляда упрека и двух слов со стороны Куфа было достаточно, и ручные кандалы были с него сняты.
   -- Теперь я могу говорить более добросовестно, -- заметил Итуэль с насмешкой, -- а то, знаете ли, когда железо впивается в человеческое тело, то хочется говорить одни только любезности. Спрашивайте меня, если у вас есть о чем меня спросить.
   -- Повидимому, вы англичанин?
   -- Неужели? В таком случае моя наружность обманывает. Я уроженец Северной Америки.
   -- Знаете вы подсудимого, Итуэль Больт, человека, называемого Раулем Иваром?
   Итуэль не знал, что ему на это ответить.
   Внимательно всматриваясь в выражение лица Рауля, он, казалось, начинал угадывать, в чем дело.
   -- Мне кажется, что да, по крайней мере, насколько я... -- протянул Итуэль неопределенно, но, уловив в эту минуту выражение одобрения на лице Рауля, продолжал уже увереннее: -- Да, как же, я его знаю.
   -- Известно вам, что заставило Рауля Ивара явиться в Неаполитанский залив?
   -- Собственно говоря, нет, господа судьи; эта поездка сюда капитана Рауля мне не вполне понятна; его дела здесь не поддаются точному определению.
   Тогда суд предложил Раулю, со своей стороны, предложить несколько вопросов свидетелю.
   -- Итуэль, -- обратился к нему Рауль, -- разве вы не знали, что я люблю Джиту Караччиоли?
   -- Я, капитан? Я много раз слышал это от вас, но, вы знаете, я не знаток в такого рода делах.
   -- Разве не случалось мне много раз приставать к враждебному берегу единственно с целью увидеть ее, быть подле нее?
   Итуэль, пораженный сначала заявлением Рауля, теперь начал понимать дело.
   -- Ничего не может быть вернее, капитан, хотя я много раз противился вашему желанию в таких случаях.
   -- Разве не Джита, одна только Джита была причиной моего приезда в этот залив?
   -- Именно. Это так же верно, господа судьи, как то, что отсюда виден Везувий. Это было единственным делом капитана Рауля здесь.
   -- Сейчас вы заявили, что поведение подсудимого в Неаполитанском заливе для вас туманно и необъяснимо, свидетель, а теперь вы говорите совершенно другое, -- заметил прокурор.
   -- Совершенно верно, господин судья, но это именно то, что и есть. Я прекрасно знал, что любовь была в основании всего, но ее-то и называю причиной туманной, неясной и необъяснимой.
   -- Как же вы узнали, что именно это чувство побудило подсудимого приехать сюда?
   -- Эти вещи понимаются сами собой, господа, когда живешь с человеком. Сначала мы заехали туда на гору, где живет тетка этой девушки, и когда мисс Джиты не оказалось, поехали к Неаполю. Вот и все.
   Все это, действительно, так и было, и Итуэль говорил вполне естественным тоном, внушающим доверие.
   -- Вы говорите, что сопровождали Рауля Ивара сначала к жилищу родственницы той молодой девушки, а затем сюда. Но откуда, собственно, вы приехали? -- спросил его капитан Куф, стараясь равнодушным тоном замаскировать расставляемую ловушку.
   -- Это смотря по тому, с какого времени начать считать, -- невозмутимо ответил Итуэль. -- Собственно, первый мой выезд был из Америки.
   -- Нет, мы возьмем последний, предшествовавший вашему появлению здесь.
   -- А, я понимаю вас, капитан Куф, мы съехали с люгера, известного под названием "Блуждающая Искра".
   -- Я так и думал. Теперь скажите мне, где вы оставили люгер?
   -- Мы, собственно говоря, нигде его не оставили, так как едва мы с него сошли, как его и след простыл.
   -- Но где это было?
   -- На море, само собой, капитан Куф: подобной вещи не могло случиться на земле.
   -- Вне всякого сомнения. Но, видите ли, так как точное доказательство настоящего положения вещей может иметь важное значение для решения участи подсудимого, то нам и было бы желательно проследить все это дело обстоятельно.
   -- Я оставил люгер приблизительно в полуверсте от того места, где теперь стоит ваш фрегат, -- вмешался Рауль, -- но его здесь нет, как вы видите.
   -- Где же он теперь? Вы присягнули говорить правду, свидетель, отвечайте?
   -- Я, право, затрудняюсь, капитан Куф; именно в виду моей присяги я по совести не могу вам ответить на этот вопрос. Никто не знает, где в настоящее время находится люгер, кроме тех, кто на нем.
   Куф был немного смущен этим ответом, а капитан Лейон иронически улыбался и сам обратился к Итуэлю:
   -- Вы совершенно верно заметили, что только людям на борте люгера известно, где они находятся; но не скажете ли вы нам, где вы условились найти друг друга, когда сошли с судна, предпринимая ваше смелое путешествие?
   -- Я протестую против этого вопроса, как противозаконного, -- отвечал Итуэль с такой силой и порывистостью, что прокурор вздрогнул, а прочие члены суда переглянулись с удивлением.
   Затем, в виду важности и затруднительности положения, суд удалился для совещания. После того, как каждый высказал свое мнение по этому поводу, решено было все-таки вторично предложить свидетелю этот вопрос, принимая во внимание его значение для дальнейших действий фрегата. Суд вернулся в комнату, где происходило разбирательство дела, и прокурор снова обратился к Итуэлю:
   -- Свидетель, суд постановил, что вы обязаны отвечать на этот вопрос. Итак, в каком месте условился Рауль Ивар встретиться со своим экипажем?
   -- Не думаю, чтобы капитан Рауль о чем-нибудь уславливался со своим экипажем; я, по крайней мере, не слыхал. Да и не такой человек капитан Рауль. Он решает все один, а другие его слушаются; вот какой человек капитан Рауль.
   -- Бесполезно его спрашивать, -- опять вмешался Рауль. -- Я оставил судно здесь, как я уже говорил вам, и в случае, если бы подал сигнал прошлою ночью, меня ожидали бы близ скал Сирен; но так как сигнал не был дан, и время для него уже прошло, то более чем вероятно, что мой старший лейтенант отправился на другое условленное между нами место, о котором свидетель не знает и которого я, конечно, никогда вам не назову.
   Рауль сохранял полное самообладание и твердость, держал себя так спокойно и с таким достоинством, что не мог не внушать к себе невольного уважения. Его ответ сделал бесполезным дальнейший допрос Итуэля, и, после нескольких незначительных замечаний со стороны прокурора, оставалось только выслушать оправдание подсудимого.
   -- Господа, -- начал Рауль, -- я не скрыл от вас своего имени, своей национальности, характера профессии. Я -- француз и ваш враг, так же, как и враг Неаполитанского короля; я одинаково истреблял как ваши, так и его суда. Если вы отпустите меня на мой люгер, я примусь опять за прежнее. Все враги Франции -- враги Рауля Ивара. Вы, господа, не можете этого не понять. Я молод, у меня не каменное сердце, и меня не может не восхищать красота. Я полюбил Джиту Караччиоли, и вот уже год, как добиваюсь ее руки. Должен признаться, что она не поощряет меня в этом направлении, но от этого она ничего не теряет в моих глазах. Мы расходимся с нею во взглядах на религию, и я думаю, что, отказав мне в своей руке, она сочла за лучшее удалиться из Арджентаро, чтобы больше не встречаться со мной. Таковы девушки, господа, но мы, как вам должно быть известно, мы не так легко соглашаемся на подобную жертву. Я узнал, куда отправилась Джита, и последовал за нею. Необходимо было войти в Неаполитанский залив и пройти среди неприятельских судов, чтобы разыскать ту, которую я любил; но это совсем не то, что взяться за гнусное ремесло шпионства. Кто бы из вас, господа, поступил иначе? Я вижу молодых среди вас, они должны сознавать силу красоты; да и другие, более пожилые, вероятно, испытали в свое время подобные страсти, общие всем людям. Если вы осудите меня, то осудите, как просто француза, сердце которого оказалось слишком слабым, но не как шпиона.
   Сила и искренность этой речи не прошли бесследно, и если бы решение зависело от воли сэра Фредерика, подсудимый был бы немедленно оправдан. Но Лейон не понимал любви, и к тому же обладал неудержимым духом противоречия, не допускавшим его легко соглашаться с чужими мнениями. Подсудимого увели, а судьи приступили к обсуждению дела.
   Капитан Куф почувствовал некоторую долю сострадания к мужественному врагу, я если бы решение зависело от него, то он отпустил бы его на борт "Блуждающей Искры", дал бы ему отъехать на известное расстояние и затем снова начал бы свою погоню за ним. Но решение зависело не от него одного, да к тому же его связывало присутствие королевского прокурора, не обладавшего большей мягкостью, чем сам Лейон.
   Результат совещания, длившегося добрый час, оказался роковым для подсудимого. Двери открыли, подсудимого ввели и прочли приговор. Он заключался в том, что Рауля Ивара, пойманного переодетым среди враждебных ему союзных эскадр, как шпиона, присудили к повешению завтра на одном из английских судов, по указанию главнокомандующего.
   Так как Рауль и не ожидал ничего другого, то он выслушал приговор спокойно и вежливо и с достоинством поклонился военному совету. После этого его увели, чтобы заковать в кандалы, согласно установленному для подобных случаев обычаю.
  

ГЛАВА XIX

   Больт не был предан суду, так как относительно его судьбы возникало много затруднений и разногласий. Капитану Куфу дано было полномочие неограниченного произвола в подобных случаях, но в нем заговорило чувство гуманности по отношению к иностранцу, насильно завербованному в число английских матросов. Куф решил взять Итуэля обратно на свое судно на том основании, что он не может быть подвергнут суду, пока не докажет своей национальности -- к такому выходу из затруднительного положения нередко прибегали капитаны, желавшие избежать необходимости произнесения смертного приговора. Во всяком случае, Куф решил переговорить об этом с адмиралом, который не был иногда чужд снисходительности, когда не был под влиянием той сирены, {Сирена -- коварное мифическое существо, которое по верованиям древних греков под видом прекрасной девушки влекло моряка на гибель.} у которой он находился в положении покорного раба.
   По произнесении приговора над Раулем и после того, как он был уведен из комнаты совещания военного совета, суд поспешил немедленно отправить лодку к Нельсону, чтобы отвезти ему копию с судебного приговора для подписи. Затем возникли горячие прения относительно местонахождения люгера "Блуждающая Искра" и способах изловить его. В одном все были согласны: люгер не должен быть далеко, но где именно? Этого никто не мог сказать. Офицеры были отправлены на все прибрежные высоты Капри, откуда можно было обозревать море по всем направлениям на большое протяжение; но все было безуспешно: люгер как в воду канул.
   Прошла большая часть дня. Полное затишье не позволяло судам двинуться в путь. Капитан Куф настолько был уверен в том, что преследуемый люгер непременно находится неподалеку, что даже сделал уже некоторые приготовления к новой атаке, рассчитывая на этот раз на больший успех в виду соединенных сил трех судов. Но воротилась и последняя лодка, посланная на разведки к острову Искии, и с тем же результатом -- нигде никаких признаков "Блуждающей Искры".
   Куф разговаривал с другими двумя капитанами в то время, когда ему принесли это известие.
   -- Меня уверяли, -- сказал он, -- что этот Рауль Ивар имел смелость входить во многие из наших портов под английским флагом и оставаться в них, сколько ему заблагорассудится, не возбуждая подозрения. Не пробрался ли он и теперь в глубь залива? Около городского мола такое множество разнообразных судов, что при некоторых незначительных изменениях во внешнем виде такое небольшое судно, как люгер "Блуждающая Искра", могло не обратить на себя ничьего внимания. Что вы об этом думаете, Лейон?
   -- Действительно, капитан Куф, таков закон природы: мелкие предметы теряются перед лицом крупных, и то, что вы говорите, вероятно. Нет лучшего средства укрыться, как затеряться в массе.
   -- Может быть, это и верно, Лейон, -- проговорил сэр Фредерик, -- но мне что-то не верится, чтобы французское судно, большое ли, маленькое ли, осмелилось бросить якорь перед самым носом Нельсона.
   -- Это было бы в роде того, как если бы ягненок улегся перед волком, -- сказал Куф. -- Винчестер, не наша ли это едет лодка?
   -- Как же, капитан, это возвращаются с ответом от Нельсона. Рулевой!
   -- Рулевой! -- сурово крикнул Куф. -- Вы невнимательны к вашим обязанностям! Наша лодка почти подъехала к нам, а вам дела нет!
   Рулевой ничего не возразил, приученный к строгой дисциплине и безмолвному послушанию. Офицер, отвозивший Нельсону постановление военного совета, поднялся на палубу "Прозерпины" и вручил капитану Куфу ответ адмирала.
   -- Посмотрим! -- сказал Куф, вскрывая пакет у себя в каюте, куда он удалился с обоими командирами. "Одобряю. Приговор должен быть приведен в исполнение на палубе фрегата "Прозерпина" завтра днем между восходом и закатом солнца".
   Затем следовала хорошо всем знакомая подпись Нельсона. Это было то, чего и ожидал Куф, даже, чего он желал; о, он предпочел бы больший простор в выборе времени для исполнения приговора... Объявлением подписанного адмиралом смертного приговора он надеялся добыть от Рауля сведения о местонахождении люгера, а затем, опираясь на его признание, хотел испросить для него помилование и задержать у себя в качестве военнопленного. Куф не был высокого мнения о корсарах и предполагал, что человек, для своих личных выгод вступивший в борьбу, не остановится перед возможностью спасти свою жизнь ценою выдачи тайны; морскому кадровому офицеру, состоявшему на службе у французской республики, он не решился бы сделать подобное предложение.
   Сэр Фредерик и Лейон были того же мнения, а потому возможность взятия "Блуждающей Искры" все они считали делом решенным.
   -- Однако, очень печально, -- заметил сэр Фредерик своим ленивым тоном, -- когда нет другого выбора, как предать своих друзей или быть повешенным.
   -- Так, так, Дэшвуд, -- отвечал Куф, -- никто, вероятно, и не находил его положение приятным. Чего бы я не дал, чтобы поскорее покончить с этим ненавистным люгером! Ну, да теперь недолго ждать.
   В эту минуту в каюту буквально ворвался Гриффин, не предупредив даже о своем приходе обычным стуком в дверь.
   -- Что случилось, Гриффин? -- холодно спросил его Куф.
   -- Простите, капитан, -- начал Гриффин, тяжело дыша, так как он торопился сообщить новость, -- часовой, оставленный на высотах Кампанеллы, сейчас дал знать, что он видит люгер на юго-востоке, приблизительно в окрестностях горы Пиане, и что это нам как нельзя более кстати теперь: ветер уже поднимается.
   -- Превосходная новость! -- воскликнул Куф, потирая руки от удовольствия. -- Распорядитесь, Гриффин! Скажите Винчестеру, чтобы снимались с якоря, и другим бы судам об этом передали. Ну, господа, игра начинается, и остается только хорошо ее разыграть. Теперь распределим наши обязанности. Так как "Прозерпина" лучшее из трех судов (при этом сэр Фредерик иронически улыбнулся, а Лейон поднял брови, как будто услышал нечто совершенно новое для себя), то она пойдет вперед, а вы, сэр Фредерик, только после солнечного заката последуете за мной; вы же, Лейон, переждете, когда наступит ночь. Таким образом мы преградим все пути отступления и, наверное, удачно выполним свое дело; окруженный со всех сторон нашими судами и лодками, загнанный в залив, люгер будет принужден сдаться.
   -- Прекрасно задуманный план, капитан Куф, -- заметил Лейон. -- Только иногда случается, что, вместо того, чтобы его вогнать между берегом и нами, мы сами окажемся пригнанными к берегу, а неприятель останется снаружи. Что тогда делать?
   -- Пуститься за ним в погоню, и тогда видно будет, что надо делать каждому из нас. А теперь, господа, простите за негостеприимство, но "Прозерпине" пора пуститься в путь, так как путь ей предстоит немалый, а сами вы знаете, можно ли очень рассчитывать на ветер в это время года.
   Куф так торопился, что его гости немедленно поднялись. Вернувшись на свой фрегат, сэр Фредерик потребовал себе обед, на который пригласил некоторых из своих офицеров. После обильного обеда он часа два пиликал на скрипке, затем отдал необходимые приказания первому лейтенанту, и больше уже не заботился о своем фрегате.
   Капитан же Лейон, поднявшись на свой корвет, прежде всего распорядился, чтобы принялись за починку по меньшей мере в восьмой или девятый раз нескольких старых парусов; после этого он приступил в одиночестве к довольно умеренному обеду.
   Совсем иное происходило на "Прозерпине". Работа кипела, и в скором времени фрегат на всех парусах уже огибал вершину Ана-Капри. Дул попутный ветер, и ход судна не обманул ожиданий командира.
   Когда солнце зашло, и все кругом оделось легким туманом, с фрегата "Прозерпина" можно было смутно различить вдали темную точку -- то была "Терпсихора", двинувшаяся по следам первого фрегата. Сэр Фредерик ужинал у себя в каюте с приглашенными офицерами, но на палубе у него находился умелый и добросовестный старший лейтенант, строго державшийся данных ему инструкций, и настолько опытный, что в случае какой-нибудь неожиданности мог распорядиться и самостоятельно.
   На корвете капитана Лейона в это время шла усиленная починка старых парусов, которые необходимо было исправить, прежде чем отправиться в путь. Но вот и для корвета наступило время отплытия, и он снялся с якоря.
   Когда он шел уже полным ходом, капитан Лейон позвал к себе в каюту своего старшего лейтенанта.
   -- Посмотрите, Мак-Бин, -- сказал Лейон, указывая ему на разложенную на столе карту, -- капитан Куф должен теперь находиться как раз около Пиане, а сэр Фредерик вот здесь. Должен же стоить чего-нибудь этот люгер, если на него пускают такую солидную облаву! Говорят, эти корсары большие любители золота, да если еще принять во внимание стоимость самого судна, да перерыть там все сундуки -- меня бы не удивило, если бы этот приз дал от восьми до десяти тысяч фунтов стерлингов! Недурно было бы для экипажа корвета, но сущая безделица, если разделить между экипажами трех судов. Что вы об этом думаете?
   -- Совершенно то же самое, что вы мне сейчас сказали, капитан. Придется делить на три части долю каждого лейтенанта, как и каждого капитана.
   -- Вот именно. Нет никакой надобности итти так далеко, как предписал капитан Куф, потому что, в случае, если загонят этот люгер в залив, он, естественно, прежде всего захочет выбраться из него к этому мысу, и тут-то мы его и встретим. Вы следите за моей мыслью?
   -- Вполне, капитан, и обо всем позабочусь.
   -- Если мы возьмем люгер перед наступлением полной темноты, когда капитан Куф и сэр Фредерик не будут даже знать, где он, то как они могут нам помочь овладеть им?
   -- И вы желаете, чтобы мы смотрели во все глаза в эту ночь, капитан Лейон?
   -- Несомненно. Чем лучше будем смотреть, тем скорее захватим добычу. Согласитесь, что было бы жаль разделить на троих то, что мы можем получить одни.
   Час или два спустя после заката солнца, собираясь лечь спать, Куф послал за своим старшим лейтенантом, приглашая его к себе, если он еще не лег в постель. Винчестер занят был составлением своих личных заметок, но сейчас же пошел на призыв капитана.
   -- Добрый вечер, Винчестер, -- дружески и фамильярно обратился к нему капитан, из чего лейтенант понял, что его призвали не для выговоров. -- Садитесь и попробуйте этого славного винца.
   -- Благодарю, капитан. Это действительно очень хорошее вино. Я слышал, капитан, что адмирал подписал решение совета, и этого француза повесят завтра на нашем судне?
   -- Так стоит на бумаге; если же он укажет нам, где стоит его люгер, он будет помилован. Но теперь обстоятельства так сложились, что мы возьмем эту проклятую "Блуждающую Искру" и будем за это обязаны только самим себе.
   -- Так оно и лучше, капитан. Неприятно слышать, когда человек выдает своих товарищей.
   -- Я с вами согласен, Винчестер; однако нам во что бы то ни стало надо захватить этот люгер. Но я вас позвал собственно по поводу Больта. Надо как-нибудь порешить с этим плутом.
   -- Это совершенно несомненный случай дезертирства, капитан, и даже дезертирства к врагам. Я предпочел бы видеть повешенным десять подобных ему негодяев, чем того француза.
   -- Вы не злопамятны, Винчестер. Забыли вы Порто-Феррайо и гонку на лодках?
   -- Все шло совершенно правильно в том деле, о котором вы говорите, капитан, и мне не в чем упрекнуть мистера Ивара. Совсем другое дело -- Больт! Беглый негодяй, предоставляющий другим отстаивать интересы своей родины в то время, когда сам поступает на службу ее врагов!
   -- Вот в этом-то и вопрос, Винчестер. Интересы "своей" ли родины отстаивал он на нашем фрегате?
   -- Мы его взяли как англичанина на наше судно. Или, капитан, вы верите его рассказам о том, что он янки? Если это правда, то мы, действительно, поступили с ним несправедливо, но я не верю этим уверткам.
   -- Прекрасное средство усыпить свою совесть, Винчестер. Но дело становится серьезным, когда касается жизни человека, А я не уверен в том, что он не американец, также и относительно некоторых других из нашего экипажа.
   -- Но в таком случае, почему он не представит доказательства своей национальности?
   -- Это не всегда возможно. Откуда ему взять все нужные для того бумаги?
   -- Но тогда вам остается только отпустить всех, в чьем происхождении вы не уверены, капитан!
   -- Большая разница -- отпустить или повесить, Винчестер. Нам не достает рук в настоящую минуту, мне бы надо было по меньшей мере еще человек восемнадцать-двадцать, чтобы поставить фрегат на хорошую ногу. А Больт очень не бесполезный человек, он мастер на все руки -- словом, мы не можем обойтись без него.
   -- Как же думаете вы поступить, капитан?
   -- Я думаю опять взять его в свой экипаж. Если он действительно американец, то в его поступке нет ни дезертирства, ни измены. Нельсон дал мне произвольную власть, и я воспользуюсь ею, чтобы успокоить совесть и получить пользу. Через год, много два, мы вернемся в Англию, и там можно будет основательно разобрать вопрос о его национальности, а до тех пор, я полагаю, Больт может только радоваться предлагаемым ему условиям.
   -- Может быть, капитан. Но что скажет экипаж при виде такой безнаказанности проступка?
   -- Я уже думал объявить его королевским свидетелем. Знаете вы, что это такое? Когда, за неимением никого другого, свидетелем является соучастник обвиненного, то он получает помилование в награду за выдачу товарища. Больт, как вам известно, служил свидетелем в деле Ивара.
   -- Это возможно, капитан, но тяжеленько тогда придется бедняге: матросы ненавидят доносчиков более, чем преступников.
   -- Все это лучше, чем быть повешенным, Винчестер. Плут будет рад, что дешево отделался. К тому же вы присмотрите, чтобы его уже не слишком преследовали. Итак, Винчестер, распорядитесь, чтобы с него сняли кандалы и объявили ему о его судьбе, прежде чем ляжете спать.
   Таким образом была решена участь Итуэля Больта, по крайней мере, в настоящую минуту. Винчестер, согласно приказаниям капитана Куфа, разбудил каптенармуса и велел ему расковать американца.
   -- После всего происшедшего сегодня, Больт, -- обратился к нему лейтенант, повышая голос настолько, чтобы его могли слышать все присутствующие поблизости матросы, -- капитан приказал снять с вас цепи и вернуть вас к вашим прежним занятиям. Вы должны оценить снисходительность капитана, Больт, и не забывать, что вы были на волосок от смерти. С завтрашнего утра вы вступаете в свою прежнюю должность.
   Хитрый Итуэль промолчал. Он прекрасно понял, в силу каких соображений его пощадили, и решил, что не пропустит первого случая для вторичного бегства. Однако мысль Куфа выдать его за государственного свидетеля, предавшего своего друга, далеко ему не нравилась, так как, по общему убеждению матросов, такой поступок хуже, чем тысяча преступлений. Винчестер не мог уловить того, что происходило у него в уме; поболтав еще немного с дежурным офицером, зевнув раза два, он отправился в свою каюту, бросился на койку и через каких-нибудь пять минут уже спал крепким сном.
  

ГЛАВА XX

   На следующий день рано утром капитан Куф и Лейон стояли уже на палубах своих судов, пытливо всматриваясь в окружающие предметы. Даже сэр Фредерик Дэшвуд разрешил дежурному офицеру разбудить себя и притти сообщить о положении вещей.
   Куф поднялся еще за полчаса до восхода солнца и теперь вместе с подошедшим к нему Гриффином присутствовал при появлении первых лучей, озаривших дивную панораму пробуждения дня.
   -- Я не вижу ровно ничего там, вдоль берега, -- заметил Куф.
   -- Я различаю что-то чернеющее около тех развалин, о которых мы слышали столько чудесного. Но ничего похожего на оснастку люгера.
   -- А в той стороне, Гриффин? Но это слишком велико для "Блуждающей Искры".
   -- Это должно быть "Терпсихора", капитан; она как раз должна быть на этом месте. Но вон какие-то удаляющиеся паруса туда, к северу; возможно, что это люгер.
   -- Это непременно люгер; он, очевидно, все время скрывался в окрестностях Амальфи.
   "Прозерпина" шла хорошим ходом по направлению предполагавшегося люгера; но, по мере того, как расстояние между двумя судами уменьшалось, возникало все больше и больше сомнения относительно того, люгер ли это на самом деле.
   "Терпсихора" следовала за первым фрегатом; но уже два часа спустя все убедились, что судно, ошибочно принятое за люгер, было не что иное как корвет Лейона. В своем желании опередить оба фрегата и захватить люгер раньше, чем другие его заметят, капитан Лейон нарушил предписание Куфа и обманул его ожидания.
   -- Не может быть никакого сомнения, что это большое судно, и даже, по всей вероятности, именно корвет Лейона! -- воскликнул капитан Куф с явной досадой. -- Но, чорт его знает, что он там делает? Разве он заметил что-нибудь подозрительное?! Мы это сейчас сами узнаем.
   У всех почти пропала надежда на удачу. Решили, что часовой, сообщивший о люгере, ошибся, приняв за него какую-нибудь фелуку. Но как-никак, а ошибка была сделана на фрегате "Прозерпина", и виновником оказывался очень опытный и пользующийся общим доверием офицер, который давно уже дослужился бы до звания лейтенанта, если бы не его несчастное пристрастие к вину. Теперь он подъезжал к борту фрегата на лодке со своего сторожевого поста, и Куф не мог скрыть раздражения против своего любимца и, как всегда в таких случаях, ушел к себе в каюту, приказав, чтобы виновника прислали ему немедленно, как только он появится на палубе "Прозерпины".
   -- Что же это значит, сударь! -- закричал Куф пронзительным и резким голосом, когда в дверях показалась голова злополучного офицера, с красным и в то же время смуглым лицом, с правильными чертами.-- За кем это вы нас заставили гоняться? И теперь, благодаря вам, мы зашли туда, откуда неизвестно когда выберемся по милости ветра.
   Клинч по опыту знал, что в таких случаях надо дать гневу начальника излиться беспрепятственно, а потому не возражал; он только позволял себе в этом случае выражение некоторого недоумения и сожаления на своем лице, как будто говорившее: "Но что же я такое сделал? А если я действительно в чем-нибудь виноват, то вы видите, как я об этом сокрушаюсь". И это немного комическое выражение всегда влияло смягчающим образом на расходившегося командира.
   -- Извольте же объясниться, по крайней мере, -- закончил, наконец, Куф, передохнув.
   -- Будьте любезны, капитан, скажите мне, что я должен вам объяснить? -- возразил Клинч с ясно выраженным недоумением.
   -- Это мне нравится! Но, послушайте, как было понять ваш сигнал? Разве вы действительно видели "Блуждающую Искру"?
   -- Видел, и я вижу, капитан, что поданные мною сигналы были поняты совершенно правильно. Я видел люгер около южной части Капри -- я не мог ошибиться, слишком характерна внешность этого люгера, и кто раз его видел, тот его навсегда запомнит.
   -- Но куда же он в таком случае девался?
   -- Я полагаю, капитан, что, пользуясь ночной тьмой, люгер проскользнул незамеченным и ушел из залива в открытое море; на это у него хватило смелости. Но что это был именно тот люгер, это несомненно, я его видел на расстоянии не более четырех миль!
   -- Четырех? Я полагал, что на восьми, по крайней мере. Почему вы не дали нам знать о расстоянии?
   -- У меня не имелось для этого надлежащих сигналов, да и к тому же...
   -- Что к тому же? Говорите!
   -- Я полагал, что на фрегате никто не может сомневаться в том, что небольшой люгер не может быть виден на расстоянии восьми-девяти миль.
   На самом деле, "Блуждающая Искра", которую, действительно, видел Клинч, прошла ночью между обоими фрегатами никем не замеченной, под благодатным покровом ночи и направилась к Искии, пересекая последнее место стоянки трех судов. Оставляя люгер, Рауль условился относительно сигналов со своим старшим лейтенантом Пентаром; но тот напрасно прождал в обоих указанных пунктах: он не получил никакого сигнала от своего капитана. Замеченные с люгера корвет и два фрегата были им приняты за отправлявшиеся на Мальту и в Сицилию, а самый люгер до наступления ночи спасало от посторонних глаз частью отсутствие верхних парусов, которые убираются корсарами именно во избежание быть замеченными, частью скалы, до некоторой степени прикрывавшие его. Клинч же не мог видеть дальнейшего движения "Блуждающей Искры", так как поспешил со своими матросами отыскать какую-нибудь деревушку, где можно было бы приютиться на ночь, как только увидел, что "Прозерпина" откликнулась на подаваемые сигналы.
   -- Где вы переночевали, Клинч? Надеюсь, не под открытым небом на той возвышенности? -- спросил Куф, после того, как уже исчерпан был весь материал, касающийся люгера.
   -- Как нельзя лучше, капитан, в деревне, где нас и приютили, и накормили.
   -- И вы не надеялись растерять ваших людей, Клинч? Вино и хорошенькие девушки такая приманка для наших матросов.
   -- Как видите, мы воротились в полном составе. И вообще мне ни разу не случалось терять моих людей.
   -- Вероятно, вы выбрали с собой женатых?
   -- Напротив, я совершенно не этим руководствовался. Наши семьянины еще хуже холостых, капитан: они рады избавиться от своих жен.
   -- Да, это, пожалуй, верно. А вы сами женаты, Клинч? Я слышал, что-то говорили...
   -- Ради самого неба, капитан Куф! Это одна из сказок наших мичманов. На нашем фрегате в настоящее время такие сумасбродные мичманы, что надо только удивляться тому, как справляется с ними Винчестер.
   -- Мы с вами тоже были молоды. Клинч, не будем слишком строги к молодежи. Но расскажите-ка, как же вы устроились на ночь?
   -- Так хорошо, как только может быть вне Англии. Бок-о-бок с одной старой женщиной, по имени Джунтотарди -- итальянской фелукой, наверное, сооруженной шестьдесят лет тому назад.
   -- А!.. Но вы немного понимаете по-итальянски, если не ошибаюсь?
   -- Я так много ездил по свету, что кое-что удержал из каждого языка -- все, знаете, пригодится, когда захочешь достать чего-нибудь поесть или выпить. Так вот она мне рассказала целую историю, так как была в большой тревоге и сильно огорчена. К ней, видите ли, приехали погостить брат и племянница, да отправились в Неаполь, откуда должны были воротиться еще третьего дня вечером, а между тем их нет и до сих пор. Она спрашивала, не повстречалась ли нам их лодка.
   -- Клинч, вы напали на след, и я сожалею, что вы об этом ничего не знали. Наш арестант ссылался на то, что был в этой местности, и от этой женщины мы могли бы кое-что разузнать, если бы ее половчее выспросить. Надеюсь, что вы расстались друзьями?
   -- Лучшими в мире, капитан. Мне всегда друг тот, кто меня пригреет и накормит.
   -- Я в этом не сомневаюсь, Клинч, вы верный человек.
   Легкая судорога передернула лицо моряка, и его глаза забегали по всей комнате, избегая лица его командира. Он знал, что давно пора ему была повыситься по службе, и также знал, что служило ему помехой.
   -- Я служу королю, а он кормит меня ложкой подшкипера и укрывает в трюме, -- проговорил Клинч, отпивая грог.
   -- Мы с вами давно вместе служим. Клинч, -- мягко возразил ему Куф, -- мне знакомо ваше положение, и вы не обидетесь на меня, если я скажу вам, что всему виною ваш любимый враг, который тем более вредит, чем вы чаще к нему прибегаете. Вы понимаете меня, Клинч?
   -- Да, капитан, и я не могу не согласиться с вами. Но тяжела жизнь без всякой надежды впереди!
   Эти слова, произнесенные с неподдельной тоской, вообще свойственной Клинчу, тронули Куфа. Он вспомнил, как они оба с Клинчем одновременно служили мичманами, и какая теперь разница в их служебном повышении.
   -- Конечно, тяжела жизнь без всякой надежды, -- начал опять Куф, -- но надежда -- это последнее, что должно умереть в человеке. Вы должны еще раз испробовать свои силы, прежде чем окончательно отказаться от всякой надежды.
   -- Если я об этом думаю, капитан, то не столько ради себя, сколько ради моих родных. Когда мой отец, купец в Плимуте, отдал меня в морскую службу, он надеялся, что я со временем стану выше его в общественном положении. И вот вы видите, я занимаю положение скорее низшее сравнительно с ним.
   -- Но это может быть переходной ступенью. Клинч. Почему вы ставите крест на возможности вашего повышения?
   -- Подшкипер в мои годы, капитан, -- это безнадежно.
   -- Но вы, должно быть, моих лет. Клинч? Сколько вам?
   -- Тридцать два, капитан. А моя мать мечтала видеть меня на более видном месте... И еще одна молодая особа, подарившая всю свою привязанность человеку недостойному.
   -- Вот это новость для меня. Клинч! -- с любопытством обернулся к нему Куф. -- Я почему-то никогда не думал о возможности женитьбы с вашей стороны. К тому же люди вашего положения редко женятся.
   -- Мы с Джен решили ждать более благоприятного времени и не торопиться со свадьбой.
   -- А справедливо ли, Клинч, держать таким образом молодую девушку на буксире без ее ведома, куда ее ведут, в таком возрасте, когда она могла бы, может быть, найти хорошую гавань и бросить якорь на всю жизнь?
   Глаза Клинча поднялись к лицу его капитана и подернулись слезой. Он не дотрогивался до своего стакана с тех пор, как разговор принял это направление, а на лице, обыкновенно бесстрастном, отразилось сдерживаемое глубокое волнение.
   -- Это не моя вина, капитан, -- отвечал он, понижая голос, -- вот уже шесть лет, как я прошу ее забыть обо мне, но она и слышать не хочет. Ей представлялись случаи выйти замуж, и я уговаривал ее, но она отвечала мне на это, что считает святотатством даже думать об этом и что выйдет не иначе как за моряка, или останется незамужней.
   -- Вероятно, вы ей внушали какие-нибудь романические идеи относительно нашей службы, и поэтому вам и трудно было убедить ее в том, что вы ее уговариваете ради ее же блага.
   -- Джен Вестон и романические идеи! О, нет, капитан, нет! В ее характере нет и тени чего-нибудь романического, так же, как не найти его на белой бумаге под заглавными словами "молитвенник". Она вся -- сердце. И это сердце она целиком отдала мне, и мне никогда с нею не расквитаться! Для меня необъяснимая загадка, как мог я так твердо укрепиться там.
   Клинч еще хорошо сохранился, и его можно было назвать даже красивым человеком, хотя ветер, солнце, усталость и пристрастие к вину наложили свою печать на его лицо, от природы открытое и привлекательное. В настоящую минуту на этом лице преобладало выражение почти отчаяния от сознания его неудавшейся жизни. Куф был искренно тронут его страданиями, и опять ярко вспомнилось ему время их общего мичманства, когда для дальнейшей карьеры за Куфом было одно только преимущество более высокого происхождения. Клинч был превосходный моряк, смелый, как лев, и пользовался значительной долей общего уважения, устоявшего даже перед его несчастным недостатком. Куф протянул руку своему старому товарищу и сердечно пожал ее, говоря ему ласковые, дружеские слова, полные доверия, от чего Клинч уже давно отвык.
   -- Мой честный друг, -- говорил он ему, -- еще не все пропало, в вас еще не все умерло, надо забрать себя в руки, напрячь все свои силы -- и, кто знает, может быть, через каких-нибудь несколько месяцев представится случай, который даст вам возможность жениться на вашей бедной Джен и порадовать сердце вашей старой матери.
   Бывают минуты в жизни человека, когда ласковое участие производит внезапный поворот в их судьбе. Так было и теперь с Клинчем. Нежные письма его невесты, никогда не позволявшей себе ни малейшего упрека, каждый раз повергали его в глубокое отчаяние, но не изменили его привычек. А дружеское, гуманное обращение к нему его капитана, человека значительно высшего перед ним по своему рангу, совершенно потрясло его. Он плакал и сжимал почти судорожно руку капитана.
   -- Что мне делать, капитан?!. -- воскликнул он. -- Я всегда добросовестно исполняю свои обязанности, но, когда я не бываю занят, на меня нападает такая невыносимая тоска, что единственным исходом служит вино.
   -- Я бы вам посоветовал совершенно отказаться от него, Клинч; отказаться даже от вашей ежедневной порции. Знаете, раз уже человек имеет подобного рода влечение, ему трудно ограничиться известной мерой, а стоит перейти границу, и он утрачивает самообладание и теряет рассудок. Нам теперь предстоит очень большое дело, и я могу возложить на вас важное поручение, которое сразу выдвинет вас. Ночь, проведенная вами под крышей той старой женщины, может принести вам большое счастье. Только не загораживайте себе пути к этому счастью.
   -- Я употреблю все старания, чтобы последовать вашему совету, -- дрожащим голосом сказал Клинч.
   -- Думайте о вашей матери, думайте о вашей бедной Джен! Когда подобная женщина вверяет все свое счастье человеку, то надо быть негодяем, чтобы не оправдать ее ожиданий.
   Клинч застонал. Капитан затронул самое больное место с целью излечить его. Вытерев пот, выступивший у него на лбу. Клинч овладел собой до некоторой степени и казался более спокойным.
   -- Если бы дружеская рука указала мне, капитан Куф, где я могу найти те блага, которых лишился, моя благодарность не имела бы границ!
   -- Так вот, я и хочу вам сказать: Нельсон придает большое значение поимке этого люгера, и офицер, причастный к успеху этого предприятия, может смело рассчитывать на его внимание. А я вам доставлю все от меня зависящие средства выдвинуться. Ступайте, оденьте ваш лучший мундир, чтобы в вас видели джентльмена, каким, я знаю, вы можете быть, и приготовьтесь к немедленному отплытию на лодке. Я вам дам поручение, которое послужит началом вашему счастью, если вы останетесь верны вашей матери, Джен и себе самому.
   Эти слова вдохнули новую жизнь в душу Клинча, как будто яркий луч прорезал густые потемки его будущности. Даже сам Куф был поражен жизнью, блеснувшей в его чертах, и живостью его движений и не мог не упрекнуть себя за свое невнимание до настощей минуты к участи человека, имевшего некоторые права на его дружбу.
   Не прошло получаса, как Клинч в своем лучшем мундире появился на палубе корабля. Это вызвало всеобщее удивление, но подчиненные строгой дисциплине военного судна офицеры ни одним словом не выразили своего любопытства. Клинч переговорил с капитаном с-глазу-на-глаз, получил от него приказания и спустился с сияющим лицом в капитанскую гичку, лучшую из лодок фрегата, уже спущенную на воду по распоряжению Куфа. Едва он сел в нее, как гичка двинулась по направлению к возвышенности Кампанеллы, находившейся в трех милях от фрегата. Никто не знал, куда и зачем он был отправлен, но каждый предполагал, что его поручение имеет отношение к люгеру и для успешного выполнения требует опытного моряка. Что же касается Куфа, то тревожное и озабоченное выражение, не сходившее с его лица с самого утра, сменилось спокойным и удовлетворенным, когда он увидел, с какой быстротой летела его гичка.
  

ГЛАВА XXI

   Не оставалось никакого сомнения в том, что "Блуждающей Искры" не было в Салернском заливе, так как наводили зрительные трубы по всем направлениям и не видели нигде никаких признаков присутствия этого судна. Раздосадованный Лейон должен был отказаться от своего первоначального плана и двинуться по направлению к Кампанелле. Куф, поджидая западного ветра, продолжал свой путь к северу, намереваясь дойти до Амальфи и опросить всех встречных рыбаков.
   Джите и ее дяде оказывалось полное внимание во все время их ареста. Как дядю, так и племянницу ни в каком случае не считали преступниками, и капитан выжидал только удобного случая, чтобы высадить их на берег, после того, как убедился, что от них нельзя получить никаких указаний относительно местонахождения люгера.
   Итуэль вступил в отправление своих обязанностей на судне и был занят целое утро. Лодку, на которой приехали пленники, спустили на воду и взяли на буксир, чтобы при первой возможности отдать ее Джунтотарди, так как она только мешала на палубе.
   Совсем иным было положение Рауля Ивара. Он находился под строгим караулом в ожидании казни. Ожидавшая его участь была известна всем на фрегате и возбуждала общее участие, хотя и не произвела особенно потрясающего впечатления благодаря тому, что в то военное время наказания, аресты и казни были явлением слишком частым, и ощущения, обыкновенно вызываемые ими в мирное время, значительно притуплялись. Но нашлись все-таки и такие люди, у которых участие к приговоренному доходило прямо до глубокого к нему сострадания.
   Винчестер сделал все от него зависящее для облегчения участи заключенного. Он поместил его посреди двух открытых пушечных портов, чтобы была постоянная циркуляция воздуха, обстоятельство далеко не маловажное, принимая во внимание жаркий климат места; устроил ему род полотняной перегородки, чтобы никто не мешал его уединенным размышлениям; приказал снять с него цепи, хотя в то же время принял все меры предосторожности, чтобы не дать ему возможности самому лишить себя жизни. Вероятность того, что он прыгнет в море через один из открытых пушечных портов, вызывавшая разногласие между первым и вторым лейтенантами, была, повидимому, устранена строгим внушением страже бдительного надзора; да и Рауль выглядел таким спокойным и покорным, что устранял все подобные опасения. Самый ход судна был такой медленный, что Рауля всегда можно было успеть вытащить, если бы он на это решился. Впрочем, многие из офицеров предпочли бы видеть его утонувшим, нежели повешенным на фрегате.
   Рауль провел ночь и следующее утро в этом тесном заключении. Было бы невероятно, если бы мы сказали, что он вполне равнодушно отнесся к своему положению. Напротив, одна только твердая решимость умереть мужественно, как подобало, по его мнению, солдату, спасала его от полного отчаяния в это мучительное время. Масса жертв, покончивших на гильотине свое существование, как-то установили обычай твердо итти на смерть, и редко кто поддавался слабости в эти последние минуты. Мужественный по натуре, много раз серьезно рисковавший жизнью, Рауль и теперь отнесся бы спокойно к неизбежности своей скорой смерти, если бы его не притягивала к жизни как раз в настоящее время его любовь и молодость; он не мог примириться с тем, что терял.
   Свою судьбу он считал решенной, и приговор объяснял не столько мнимым обвинением в шпионстве, сколько давно накипевшей против него злобой англичан за весь тот действительно немалый вред, какой он причинял их торговле. Рауль умел ненавидеть, и он глубоко ненавидел английских офицеров и купцов, считая их представителями самой хитрой породы людей. Он не знал и не понимал англичан, как и те, в свою очередь, не понимали его.
   Узнику были сделаны два или три визита в течение утра; между прочим, его посетил Гриффин, считавший своей обязанностью развлечь осужденного среди его мрачных размышлений, что он мог сделать, благодаря своему знанию языков. Твердость арестанта устраняла малейший оттенок грусти при их разговоре. Винчестер, как мы уже сказали, огородил полотном небольшое пространство, где помещался Рауль, устроив ему таким образом род комнаты с двумя пушками на правой и на левой стороне, что давало более свободный доступ в нее воздуху и свету через открытые пушечные порты и делало ее менее тесной. Рауль обратил внимание на это необыкновенное убранство своего помещения во второе же посещение Гриффина. Он сел на один складной стул, предлагая Гриффину другой.
   -- Как видите, меня здесь охраняют два почтенных орудия с обеих сторон, господин лейтенант, и если бы от них должен я был получить смерть, то настоящая казнь, может быть, всего на несколько месяцев, даже дней предупредила бы нормальный ход событий.
   -- Поверьте, что мы вполне сочувствуем вашему положению, господин Ивар, -- отвечал Гриффин с волнением, -- и все предпочли бы встретиться с вами лицом к лицу в честном бою, каждый на своем корабле.
   -- Судьба судила иное. Но почему вы не садитесь, господин лейтенант?
   -- Извините, господин Ивар, но я к вам собственно с поручением от капитана Куфа: он просит вас к себе в каюту на несколько минут, если вам это не будет неприятно.
   Рауль был невольно тронут деликатным отношением к себе офицеров фрегата, которые, действительно, оказывали полное уважение своему смелому врагу; он научился лучше ценить их и теперь немедленно поднялся, выражая полную готовность исполнить желание капитана.
   Куф поджидал его у себя в каюте и, когда те вошли, он вежливо пригласил их обоих сесть и заявил Гриффину, что просит его остаться не только в качестве свидетеля, но и в качестве переводчика, если в этом встретится надобность. После короткого молчания, капитан начал разговор на английском языке, и так как Рауль владел им довольно порядочно, то почти не понадобилось помощи Гриффина.
   -- Я весьма сожалею, господин Ивар, что такому храброму человеку, как вы, довелось очутиться в подобном положении, -- сказал Куф. -- Мы отдаем полную справедливость вашему мужеству и способностям, хотя, конечно, сделали все от нас зависящее, чтобы овладеть вами. Но военные законы поневоле очень суровы, и наш главнокомандующий не из тех, что уклоняются от своих обязанностей.
   -- Господин капитан, -- вежливо, но твердо ответил Рауль, -- я сумею умереть за свободу и Францию.
   -- Я в этом не сомневаюсь, господин Ивар, но не вижу необходимости в том, чтобы дело зашло так далеко. Англия так же щедра на вознаграждения, как сильна в мести. Может быть, найдется средство пощадить жизнь такого смелого человека.
   -- Я не разыгрываю из себя героя, господин капитан, и если окажется какой-нибудь честный выход, то я буду только благодарен.
   -- Вот это я назову разумным ответом; я не сомневаюсь, что, поговорив откровенно, мы с вами поладим как нельзя лучше. Гриффин, не хотите ли вина? Надеюсь, что и господин Ивар не откажется? Это хорошее каприйское вино, и оно очень кстати в такую жару.
   Гриффин не отказался от предложения, хотя его лицо далеко не выражало того удовольствия, которым сияла физиономия Куфа. Рауль поблагодарил и с нескрываемым любопытством ожидал дальнейшего объяснения. Куф, несколько смущенный, медлил ответом; но так как остальные молчали, то он начал:
   -- Да, сударь, Англия умеет карать своих врагов, но она же умеет и прощать их. Несчастье, что вы попали под суд в военное время.
   -- На какой выход вы намекали, капитан? Не стану скрывать, что я неравнодушен к возможности сохранения жизни, особенно в виду позорной смерти.
   -- Я счастлив, что встречаю в вас такое настроение, господин Ивар! Оно значительно облегчает мне мою тяжелую задачу. Вам, без сомнения, известен характер нашего славного адмирала Нельсона?
   -- Кому неизвестно это имя, капитан, -- сдержанно возразил Рауль, неудержимо поддаваясь своей естественной ненависти, несмотря на всю опасность своего положения.
   -- Да, его должны знать. Это железный человек и добивается во что бы то ни стало желаемого, не сходя, однако, с почвы законности. Итак, господин Ивар, говоря прямо, он сильно желает овладеть вашей "Блуждающей Искрой".
   -- А! -- воскликнул Рауль, иронически улыбаясь. -- Нельсон не единственный из английских адмиралов, возымевший такое желание. "Блуждающая Искра" так прекрасна, господин капитан, что у нее множество поклонников.
   -- Но Нельсон один из самых горячих, что значительно облегчает ваше дело. Вам стоит только отдать нам в руки этот люгер, и в обмен вам даруют жизнь и оставят военнопленным.
   -- И Нельсон уполномочил вас сделать мне подобное предложение? -- серьезно спросил Рауль.
   -- Да, господин Ивар. Обязанный блюсти интересы своего государства, он склонен забыть нарушение вами закона, если ему удастся лишить врага средства вредить его народу. Отдайте ему ваш люгер, и он будет видеть в вас лишь случайного военнопленного. Сообщите нам только место, где он в настоящее время скрывается, а остальное уж мы берем на себя.
   -- Нельсон, без сомнения, исполняет свои обязанности, -- серьезно возразил Рауль. -- Его долг охранять интересы английской торговли, и он в праве предложить такого рода сделку; но нам приходится заключать договор не на равных условиях. Нельсон исполняет таким образом свой долг, тогда как я не могу...
   -- Вы можете сказать нам, какие вы дали распоряжения, оставляя ваш люгер, и где он теперь находится; этого с нас довольно.
   -- Нет, капитан, я этого не могу. Я не могу сделать того, что покроет меня бесчестьем. Когда дело касается измены, мой язык подчиняется самым суровым, не мною выдуманным законам!
   Если бы Рауль произнес эти слова с театральным пафосом, они не произвели бы впечатления на Куфа; но его спокойный, полный достоинства, убежденный тон обманул ожидания капитана. Никогда не осмелившийся бы обратиться с подобным предложением к морскому офицеру регулярного флота, он не ожидал встретить такую честность у корсара и даже готов бы, под первым впечатлением разочарования, высказать эту свою мысль Раулю, но сдержался из чувства деликатности.
   -- Вы бы хорошенько взвесили это предложение, господин Ивар, -- сказал капитан после довольно продолжительного молчания. -- Дело слишком важно, чтобы так легко с ним порешить.
   -- Господин Куф, я извиняю вас, если вы сами можете себя извинить, -- возразил Рауль с достоинством и поднялся с места, как бы желая показать, что не желает долее пользоваться любезностью капитана. -- Мне знакомо ваше мнение о нас, корсарах; но честный офицер должен очень призадуматься, прежде чем решиться искушать человека нарушить его долг. Тем осторожнее должен был бы действовать честный моряк, когда на карту поставлена жизнь человека и рассчитывают на его подавленное душевное состояние, чтобы пошатнуть его нравственные правила. Но, повторяю, я вам прощаю, если вы себе сами можете это простить.
   Куф был сильно смущен: кровь прилила к его сердцу, а затем, казалось, выступила из всех пор его лица. Но он скоро овладел собой и взглянул на дело свойственным ему трезвым взглядом. Он только не в состоянии еще был говорить и прошелся несколько раз по комнате.
   -- Господин Ивар, -- начал он, наконец, когда почувствовал, что может говорить, не выдавая голосом своего волнения,-- я чистосердечно прошу у вас извинения. Я вас не знал, иначе не сделал бы вам такого оскорбительного предложения и не унизил бы в своем лице английского офицера. Сам Нельсон всего менее способен оскорбить чувства благородного врага; но мы вас не знали. Не все корсары держатся вашей точки зрения, откуда и произошла эта ошибка.
   -- Вот вам моя рука, -- отвечал Рауль, искренно протягивая ему руку, -- мы с вами, капитан Куф, должны были бы встретиться каждый на своем корабле в честном бою за интересы наших отечеств. Каков бы ни был результат этого боя, но он послужил бы залогом вечной дружбы между нами. Я прожил достаточно долго в Англии, чтобы убедиться, как у вас плохо понимают нас, французов. Но все равно! Честные люди повсюду поймут друг друга, и мы с вами будем друзьями то короткое время, которое мне еще остается жить.
   Куф взял руку Рауля, и слеза скатилась из-под опущенных век капитана, когда он крепко пожимал ее.
   -- Это подлое, адское дело, Гриффин, -- сказал капитан, -- и никогда больше не возьмусь я ни за что подобное, хотя бы мне посулили командование целой эскадрой в награду за него!
   -- Я всегда думал, что оно не удастся, капитан, и, говоря откровенно, надеялся на это. Простите меня, капитан, но я не могу не высказаться: по моему мнению, мы, англичане, слишком презрительно относимся к другим нациям. Я с самого начала предвидел, что искушение будет бесполезно.
   Куф еще раз повторил свои извинения, и после взаимного обмена выражений уважения и дружбы, Рауль удалился в свою парусинную тюрьму, отказавшись от предложенной ему капитаном каюты рядом с его собственной. Гриффин, проводив арестанта, снова вернулся в каюту капитана; и между ними возобновился разговор на ту же тему.
   -- Вообще это страшно тяжелое дело, Гриффин. Суд над злополучным Раулем Иваром велся вполне правильно, и приговор несомненно соответствовал признанной за ним вине. Но, что хотите, а я верю его искреннему рассказу! Джита -- это девушка, которую он любит -- сама чистота и правдивость, а ее слова подтверждают его показания. Даже вице-губернатор и сам старый градоначальник говорят то же и склонны думать, что только ради нее Рауль заходил в Порто-Феррайо.
   -- Я уверен, капитан, что Нельсон отсрочил бы казнь или даже дал бы полное прощение подсудимому, если бы ему представить дело в его настоящем виде.
   -- Вот в этом-то и все затруднение, Гриффин; мы теперь на таком расстоянии от Неаполя, что нет возможности сноситься знаками, а между тем приговор подписан и должен быть приведен в исполнение сегодня же до солнечного заката; теперь уже полдень.
   Гриффин вздрогнул; только теперь вполне отчетливо встала перед ним вся затруднительность положения.
   -- Какое несчастье, капитан! -- воскликнул он. -- Нельзя ли послать нарочного к адмиралу?
   -- Что я и сделал. Я отправил к нему Клинча.
   -- Клинча! Но, капитан, на это нужен расторопный офицер и... трезвый.
   -- Клинч достаточно ловок, а что касается его несчастной склонности, то, я знаю, сегодня с ним этого не случится. Я ему дал возможность выдвинуться в глазах Нельсона, а никто с моего корабля не доезжал скорее его до Неаполя на гичке. Мы с ним условились относительно сигналов, которые он нам даст на расстоянии восьми или даже десяти миль от фрегата.
   -- Разве Нельсон не уполномочил Вас действовать самостоятельно в случае каких-нибудь новых открытий по этому делу?
   -- Нет. Единственно, что было оговорено, это разрешение отсрочить казнь в случае выдачи подсудимым местонахождения люгера до времени возможности личных переговоров с адмиралом.
   -- Какая неудача! Но не могли бы вы взять на себя личной ответственности, капитан, и действовать так, как будто бы вы имели на то разрешение?
   -- Это легче говорить другим, чем на это решиться, -- сухо возразил Куф. -- Я предпочел бы повесить сорок французов, чем получить от адмирала выговор за неисполнение моих обязанностей.
   -- Все мы, капитан, могу вас уверить, желаем так же, как и вы, отмены этой ужасной казни. Еще так недавно мы хвалились, что на нашем фрегате не было произнесено и исполнено ни одного смертного приговора, хотя вот уже четыре года, как "Прозерпина" спущена на воду, и мы участвовали в семи правильных сражениях.
   -- Будем надеяться, Гриффин, что Клинч застанет адмирала и во-время вернется.
   -- Не послать ли того вице-губернатора к арестанту? Может быть, ему удастся уговорить Ивара, хотя бы для виду, согласиться на ваше предложение, капитан, и тем выиграть время. Эти итальянцы такой хитрый народ.
   -- Что и доказал вице-губернатор в своих свиданиях с Иваром. Нет, это ни к чему не поведет. А вот разве допросить еще раз этого плута Больта?
   -- Что же лучше, капитан?! К тому же этот Больт такая продувная бестия, что его и учить не надо. Позвать его?
   Куф с минуту колебался; но ему так сильно и почти в одинаковой степени хотелось и спасти от смерти Рауля и захватить люгер, что он не хотел пренебрегать никакими средствами. Утвердительным наклонением головы он ответил на вопрос Гриффина, и через несколько минут Итуэль был введен в комнату капитана.
   -- Больт, -- обратился к нему капитан, -- ветер подул с благоприятной для вас стороны, и я имею желание даже содействовать вашему успеху. Вы знаете, я полагаю, где остался люгер?
   -- Я не уверен, вспомню ли, капитан, -- отвечал Итуэль, осматриваясь и недоумевая, к чему ведет капитан. -- Не ручаюсь, в случае надобности, я, может быть, и вспомнил бы, но, говоря откровенно, у меня довольно-таки плохая память.
   -- В таком случае вам не мешает знать, что от вашего ответа зависит жизнь вашего старого друга, господина Ивара.
   -- Я бы желал знать... Ей-богу, чудная страна эта Европа!.. Что же такое сделал капитан Рауль, что ему так плохо приходится?
   -- Он приговорен к смертной казни, которая должна совершиться здесь на фрегате сегодня же, если он не укажет места, где находится его люгер; в этом последнем случае ему оказано будет снисхождение, так как мы имеем дело с народом, а не с отдельными лицами.
   Куф не знал Итуэля, обращаясь к нему с этим предложением. Итуэль не любил ни Рауля, ни люгера, и вообще никого и ничего, кроме своей особы; если бы это не было сопряжено ни с каким риском для него, он, может быть, и выручил бы Рауля, но в данном случае над всем преобладала его исконная ненависть к англичанам, и он прежде всего не желал облегчить им поимку люгера, то-есть достижения их заветной цели.
   -- И если вам удастся получить люгер, капитан, вы возвратите свободу капитану Раулю? -- спросил он с напускным участием.
   -- Да, весьма возможно, хотя это будет зависеть от адмирала.
   -- Я сильно затрудняюсь ответить на ваш вопрос, капитан, потому что это самое подвижное из всех судов, и никогда нельзя с точностью определить, сколько оно успеет пройти в данное время.
   -- Неужели? -- иронически заметил Куф. -- Но все-таки подумайте, может быть, вы можете дать хоть приблизительный ответ относительно того, где, по вашим расчетам, он должен был бы теперь находиться.
   -- Приблизительный? Может быть, капитан. Я так думаю, что "Блуждающая Искра" должна теперь находиться где-нибудь на широте острова Капри в ожидании возвращения капитана Рауля и меня. Да, где-нибудь поблизости этого острова. Но, поверьте, капитан, он зорко следит за тем, чтобы не допустить к себе какой-нибудь английский крейсер.
   Было ли это верно или нет, но, по крайней мере, Итуэль думал, что говорит правду, и, вовсе не желая предавать своих старых товарищей, нарочно сказал правду, совершенно верно рассчитывая на то, что при явном недоверии к нему со стороны капитана эта правда сойдет за ложь. Так и случилось: Куф и Гриффин, обманутые всей его плутовской и лживой наружностью, не поверили ни одному его слову. Затем его отпустили, строго внушив ему добросовестное отношение к его обязанностям.
   -- Итак, мы все при том же, Гриффин! -- воскликнул безнадежно Куф. -- Если Клинч опоздает, я никогда себе этого не прощу!
   -- Нельзя всего предвидеть, капитан; вы сделали все, что могли и ваша совесть должна быть спокойна. Нельзя ли было бы... К этому средству, впрочем, не любят прибегать! Однако, по необходимости...
   -- Объяснитесь, Гриффин, что вы хотите сказать?
   -- Я думаю, капитан, не может ли та молоденькая итальянка дать какие-нибудь сведения о люгере? И так как она любит Рауля Ивара, то может быть...
   Куф пристально смотрел на лейтенанта с полминуты, а затем сказал, отрицательно покачивая головой:
   -- Нет, нет, Гриффин, я ни за что на это не соглашусь. Одно дело пустить все в ход с таким негодяем, как этот американец, и совсем другое играть на чувстве любящей девушки. Нет, нет, никогда!
   Гриффин покраснел и закусил губы; ему было неприятно, что капитан превзошел его в великодушии.
   -- Но мне кажется, капитан, что она осталась бы только в выигрыше, если бы предала люгер ценою спасения жизни жениха. Другое дело, если бы потребовали от нее выдачи любимого человека.
   -- Все равно, Гриффин, не станем поднимать покрова, закрывающего тайные чувства девушки, случайно обнаруженные перед нами. Как только мы ближе подъедем к берегу, я решил отправить старика-итальянца с его племянницей на их лодке. Таким образом мы честно избавимся от них. Но что станется с французом -- не знаю.
   На этом разговор кончился. Гриффин вернулся на палубу, куда его призывали его обязанности, а Куф принялся в восьмой или девятый раз перечитывать полученные им от адмирала инструкции.
  

ГЛАВА XXII

   День начал уже склоняться к вечеру, и беспокойство Куфа росло не без причины. Ни разу до сих пор не приходилось фрегату "Прозерпина" так глубоко въезжать в Салернский залив, чудная картина природы, представшая их глазам, временно помогла офицерам отвлечься от гнетущего вида их пленника. Грандиозные скалы, с лепящимися по ним и между ними деревушками, монастырями и церквями, представляли такое величественное и живописное зрелище, в сравнении с которым совершенно уничтожились размеры военного фрегата, и с берега он должен был казаться не более как небольшим торговым судном. Но моряки менее чем кто-либо склонны проявлять свой восторг внешними знаками удовольствия; напротив, особенным достоинством считается между ними полное ко всему равнодушие. Наибольшим авторитетом пользуются опытные старые моряки, и каждый новичок больше всего заботится о том, чтобы своим равнодушием ко всякой новизне доказать свою большую опытность.
   Но самым сдержанным в этом отношении являлся боцман Странд, лондонец по происхождению.
   В то время как "Прозерпина" медленно подвигалась, следуя направлению берега, Странд стоял на своем посту, где чувствовал себя полным хозяином, и, соблюдая вполне деловой вид, прислушивался к разговорам других офицеров. В смысле безусловного послушания начальству он был безупречен, будучи для этого слишком рпытным моряком, но на все имел свои мнения, которые не постеснялся бы отстаивать перед самим Нельсоном.
   Один из младших офицеров, Кэтфольд, старый моряк стоял в группе нескольких матросов около бушприта {Бушприт -- выдающаяся вперед часть носа судна.} и, как старший перед ними по рангу, имел среди них первенствующую роль в разговоре. Матросы стояли со скрещенными на груди руками, с щепоткой жевательного табаку за щекой, и то-и-дело подтягивали штаны, которые они носили без подтяжек; между штанами и курткой неизбежно лежала кольцом полоса белой рубахи, резко оттеняя голубой цвет платья.
   -- Говорят, эти горы высоки, грандиозны! -- говорил старик Кэтфольд. -- Я этого не нахожу. Я не вижу ничего необычайного в этих берегах! И все, что мы тут видим, эти дома, деревни, все это можно встретить на любом из островов. Когда я делал кругосветное путешествие с капитаном Куком...
   Но в это время появился Куф. Он редко появлялся в этой части судна, но его, конечно, везде встречали как лицо привилегированное. Все поднялись из уважения к нему, а Странд уступил ему свое место. Куф подошел к нему твердой, хотя и легкой походкой, так как ему не было еще и тридцати шести лет. Куф состоял еще мичманом на корабле, на котором тогда уже боцманом был Странд. Куф никогда не забывал этого обстоятельства и всегда находил сказать несколько приветливых слов опытному моряку.
   -- Замечательная местность, Странд, -- заговорил он, присаживаясь, -- в Англии можно проездить неделю и не найти ничего подобного.
   Между ними завязался довольно бессодержательный разговор, но Странд от времени до времени самодовольно поглядывал на матросов, несколько отступивших из почтения к капитану, точно взглядами хотел им сказать: "Видите, какой старый друг вашему боцману капитан!"
   -- Тут решительно негде спрятаться "Блуждающей Искре", Странд! -- проговорил между тем капитан. Боцман хитро улыбнулся, как человек, не желающий ни с кем делиться своими секретами.
   -- "Блуждающая Искра" не из тех судов, которые мы опять увидим, капитан, -- ответил он, считая невежливым оставить без ответа замечание капитана.
   -- Почему? "Прозерпина" всегда находила то, что искала.
   -- Видите ли, капитан, были уже с нашей стороны три неудачные попытки овладеть этим люгером, и четвертая не поведет ни к чему; все хорошо только до трех раз.
   Куф с удивлением посмотрел на боцмана.
   -- Заметьте, -- продолжал тот, -- все идет по трое: у нас три класса адмиралов, три цвета для флагов, три мачты на корабле...
   -- И один капитан! -- засмеялся Куф, для которого была новинкой эта тройная теория.
   -- Да, потому что в противном случае экипаж не знал бы, которого слушаться.
   Оба с минуту помолчали.
   -- Какое печальное зрелище представляет тот человек между двух пушек, там, на штирборте {Штиборт - правый бок корабля, если стать по направлению его носа.}, капитан.
   -- Вы говорите о нашем пленном, Странд? О, я бы от всего сердца желал, чтобы он был где-нибудь в другом месте. Больше всего хотел бы я, чтобы он был на своем люгере и чтобы мы пошли на него в четвертый раз, хотя вы этого и не одобряете, Странд.
   Куф задумчиво замолчал, а когда это случалось, никто не решался с ним заговаривать. Затем он встал и, не останавливаясь, прошел на противоположный конец корабля, не поднимая головы и с тем же рассеянным взглядом. Все перед ним расступались, давая ему дорогу, и даже сам Винчестер боялся этого настроения своего командира и не подошел к нему, хотя имел к нему дело.
   Андреа Баррофальди и Вито-Вити все еще находились на корабле и начали понемногу осваиваться с неудобствами непривычных для них условий. Конечно, они не избежали подшучиванья, но в общем к ним относились хорошо, у них не было причин жаловаться на свое положение, особенно с тех пор, как снова разгорелась надежда на поимку люгера. Они знали о смертном приговоре над Раулем и пожелали повидать его еще раз, чтобы уверить его в своем полном прощении за обман. Они сказали об этом Винчестеру, и тот выжидал теперь удобной минуты спросить разрешения капитана.
   Наконец, Куф очнулся от своей задумчивости, и Винчестер передал ему просьбу двоих итальянцев.
   -- Бедняга! Ему немного остается жить, если только мы не получим каких-нибудь известий от Клинча. Мы ничем не рискуем, если позволим себе все возможные ему уступки. Допустите к нему всех, кто желает его видеть, Винчестер.
   -- Даже старика Джунтотарди и его племянницу? И нашего дезертира Больта? Он также желал бы проститься с своим прежним командиром.
   -- Относительно первых двоих не может быть никакого сомнения; что же касается Больта, то мы, конечно, имеем право ему отказать, если только господин Ивар сам не пожелает его видеть.
   Винчестер не заставил повторить разрешение и поспешил оповестить как всех желавших свидания или, как он думал, могущих желать его, так и стражу, караулившую пленника, о том, что разрешение на свидание дано. Не спросили только согласия самого осужденного.
   На "Прозерпине" царило общее подавленное, мрачное настроение духа. Всем было известно настоящее положение дел, и мало кто верил в возможность своевременного возвращения Клинча. Оставалось не более трех часов до солнечного заката, а время, вместо того, чтобы тянуться, казалось, летело на крыльях. Общее напряженное состояние и тревога росли с каждой минутой; все следили за заходящим солнцем, находя, что оно на этот раз опускается особенно быстро; большая часть мичманов столпилась на передней части корабля с единственной целью раньше всех увидеть возвращающегося Клинча.
   Было уже половина шестого, а в шесть часов солнце должно было зайти. Оставалось всего полчаса до срока совершения казни. Куф не отходил от борта и вздрогнул, когда часы начали бить шесть. Винчестер подошел к нему и глазами спросил его; в ответ он получил едва заметный жест, но этого ему было довольно. В определенном месте палубы началось не шумное движение, появилась веревка, которую прилаживали со слишком для всех понятной целью, устраивали род временной платформы -- все угрожающие приготовления к близкой казни. Несмотря на всю привычку к разного рода опасностям и зрелищу всевозможных человеческих страданий, всеми присутствовавшими овладело волнение.
   Рауль был их врагом, и еще двое суток тому назад все они искренно ненавидели его; но настоящие обстоятельства изменили эту ненависть в чувство более великодушное. Торжествующий враг совсем не то, что человек, вполне зависящий теперь от них; к тому же, хотя по закону и осужденный как шпион, он в их глазах был только страстно полюбившим человеком, который, очертя голову, бросился в явную опасность ради свидания с дорогой девушкой. Все это, в соединении с присущим морякам нерасположением к совершению казни на палубе их судна, совершенно изменило положение вещей, и Рауль, который два дня тому назад столкнулся бы на "Прозерпине" с двумя или тремя сотнями заклятых врагов, теперь имел столько же друзей, не чувствовавших к нему ничего иного, кроме уважения и сострадания.
   На приготовления к казни все посматривали косо, хотя невидимая власть тяготела над всеми. Куф не считал себя в праве долее ждать и сделал последние необходимые распоряжения, после чего ушел к себе в каюту.
   Следующие за тем десять минут прошли в сильной тревоге и тяжелом ожидании. Винчестер ожидал только возвращения капитана, чтобы привести осужденного. Один из мичманов был отправлен доложить ему, что все готово, и Куф медленной походкой поднялся к платформе. Матросы стояли впереди и по обеим сторонам; солдаты вытянулись с ружьями; офицеры сгруппировались в одном месте; тягостное молчание воцарилось на палубе и резко раздавался малейший посторонний шум. Андреа Баррофальди и Вито-Вити стали в сторонке; но никто нигде не видел ни Карло Джунтотарди, ни его племянницы.
   -- Я полагаю, что в нашем распоряжении еще двадцать пять минут, Винчестер, -- сказал Куф, тревожно посматривая на заходящее солнце, достигшее уже почти горизонта и озарившее ближайшую часть небесного свода золотом и пурпуром.
   -- Боюсь, что не больше двадцати, капитан.
   -- Полагаю, что пяти достаточно, чтобы все покончить, -- хрипло и с дрожью в голосе произнес Куф, устремив глаза на лейтенанта, который ответил ему одним пожатием плеч, как бы желая сказать, что он этого не знает.
   Тогда капитан перекинулся несколькими словами с врачом, допытываясь, сколько времени в лучшем случае может прожить повешенный человек; и ответ, вероятно, не оправдал его ожиданий, так как он тут же дал знак, чтобы привели арестанта.
   Рауль появился в сопровождении каптенармуса с одной стороны и офицера, исполнявшего обязанность духовника, с другой. Он был в своем платье итальянского лаццарони. Рауль был бледен, но нельзя было заметить ни малейшей дрожи в его мускулах, сильно открытых, благодаря его костюму. Он вежливо поклонился офицерам, и только невольное содрогание пробежало по его телу, когда его взгляд упал на веревку и всю обстановку казни. Однако, через секунду он совершенно овладел собой и, поклонившись капитану Куфу, твердыми шагами направился к роковому месту, но в то же время без малейшей рисовки.
   Ему надели веревку на шею при гробовом молчании вокруг. Затем Винчестер шопотом сделал последние указания тем людям, на которых возложена была тяжелая обязанность совершения казни, внушая им главным образом быстроту действия, как единственное облегчение для несчастного в данном случае.
   -- Возможно ли, чтобы так и умер человек! -- воскликнул Куф. -- Спросите еще раз у часового наверху мачты, Винчестер.
   -- Видите вы что-нибудь похожее на лодку? Хорошенько смотрите в Неаполитанский залив, вам должен быть виден вход в него.
   Прошла добрая минута, и часовой ответил отрицательным движением головы. Винчестер взглянул на капитана. Куф вскочил на пушку и направил к северу свою зрительную трубу.
   -- Все готово, капитан, -- сказал старший лейтенант, когда прошла еще одна минута.
   Куф уже готов был поднять руку, что было бы сигналом к совершению казни, когда издали со стороны Неаполя послышался глухой пушечный выстрел.
   -- Остановите! -- закричал Куф, боясь, как бы не поторопились матросы, державшие концы веревки.-- Лоцман, выньте из губ свисток!.. Еще два таких выстрела, Винчестер, и я буду счастливейшим человеком из всей эскадры Нельсона.
   В то время, как он говорил, раздался второй выстрел и затем третий через полминуты.
   -- Может быть, это салютование? -- проговорил Гриффин с беспокойством.
   -- Слишком велик промежуток. Слушайте.
   Все напрягли слух. Куф вынул часы, и с каждой секундой черты его лица прояснялись. Через две минуты он с торжеством поднял руки.
   -- Все идет прекрасно, господа! -- воскликнул он. -- Господин Винчестер, отведите арестанта в его камеру. Отвяжите эту проклятую веревку и к чорту отправьте все это адское сооружение. Господин Странд, распустите команду.
   Рауль был немедленно отведен обратно в свою загородку среди пушек. На пути все офицеры поздравляли его, радостно приветствуя его спасение; и не было ни одного человека на всем корабле, который не вздохнул бы облегченно при известии о полученной отсрочке.
  

ГЛАВА XXIII

   Рауль Ивар на этот раз обязан был своим спасением присутствию духа и предусмотрительности Клинча. Не будь трех выстрелов с судна адмирала, казнь была бы совершена; они были даны единственно благодаря предусмотрительности подшкипера.
   Еще в то время, когда Куф отправлял Клинча и условливался с ним, этому последнему пришло в голову, что какая-нибудь непредвиденная задержка с его стороны хотя бы на одну минуту может погубить все дело, и он тогда же получил от Куфа предписание о трех выстрелах с адмиральского судна, о чем капитан упомянул в своем письме к Нельсону, настаивая на них, как на мере крайне важной. По прибытии в эскадру, Клинч узнал, что адмирал в Кастелламаре, и должен был туда отправиться на лошадях. Отыскав его, он передал ему бумаги.
   -- Капитан пишет мне, -- сказал Нельсон, два раза перечтя письмо Куфа, -- что не может быть никакого сомнения в том, что Ивар заезжал в залив единственно по своим сердечным делам, а никак не в качестве шпиона.
   -- Таково у нас общее мнение, милорд. У Ивара в лодке сидел старик и прелестная молодая девушка, которую капитан Куф видел на вашем корабле, в вашей комнате, милорд, несколько дней тому назад.
   Нельсон вздрогнул и покраснел.
   -- Возьмите перо и запишите, что я вам продиктую.
   Потеряв правую руку несколько лет тому назад, Нельсон мог самостоятельно только подписываться под бумагой левой рукой, но много писать не мог. Клинч повиновался, и Нельсон продиктовал ему приказ об отсрочке казни Рауля впредь до нового распоряжения.
   -- Возьмите это и поторопитесь доставить вашему капитану.
   -- Простите, милорд, но я могу опоздать вернуться на "Прозерпину" до солнечного заката. Ничего не пишет вашей милости капитан о трех выстрелах с вашего судна?
   -- А, в самом деле, это скорейший способ сообщения, а при настоящем легком западном ветре эти выстрелы должны быть далеко слышны. Возьмите перо, напишите.
   И он продиктовал приказ о трех выстрелах с своего судна, каждый на расстоянии полминуты один от другого.
   Едва только оба приказа были скреплены магическим именем "Нельсон", как Клинч встал и откланялся адмиралу.
   -- Не теряйте времени, -- торопил его Нельсон. -- Передайте вашему капитану, что я прошу его прислать вас ко мне как можно скорее, чтобы сообщить мне обо всем. Доброго вечера!
   Клинч поспешил на адмиральское судно, передал приказ Нельсона, и немедленно даны были три выстрела, спасшие жизнь Раулю.
   Через полчаса на палубе "Прозерпины" не осталось никаких следов предшествовавшей мрачной картины, все дышало радостью и весельем. Куф снова оживился и беспечно болтал с обоими итальянцами, при чем Гриффин служил ему переводчиком. Они не могли сделать визит Раулю, так как тот выразил желание остаться один, но после вторичного запроса с их стороны Ивар согласился. Оба еще не вполне освоились с неудобствами корабля, а потому шли очень медленно и осторожно, разговаривая между собою.
   -- Синьор Андреа! -- говорил старый градоначальник. -- Можно подумать, что мы живем в мире чудес! За полчаса еще можно было считать этого мнимого сэра Смита мертвым, а теперь он живехонек.
   -- Скажите лучше, сосед Вити, -- глубокомысленно отвечал вице-губернатор, -- что надо удивляться тому, что мы все еще живы, когда каждая минута может принести человеку смерть.
   -- О, с такими мыслями вы могли бы быть одним из лучших проповедников, вице-губернатор! Церковь много потеряла, не имея вас в числе своих представителей. Но к чему постоянно такие грустные мысли? Думайте больше о живом, тогда и вам, и вашим близким будет веселее жить.
   -- Знаете, сосед, что я вам скажу? Существует философская теория, утверждающая, что на свете нет ничего реального, а все, что мы видим кругом, создано одним нашим воображением.
   -- Что? Так выходит, что я не живу, а только воображаю, что живу?
   -- Да, и вы, может быть, не градоначальник, а только воображаете, что вы подеста.
   -- Но, в таком случае, я выхожу таким же обманщиком, как этот сэр Смит?
   -- Нет, потому что другого Вито-Вити совсем нет.
   -- И вы заявите гражданам Порто-Феррайо, что у них нет ни градоначальника, ни Вито-Вити? Но ведь тогда же пойдет невообразимая анархия!
   -- Я полагаю, синьор Вити, что вам трудно сразу охватить всю глубину этой философии; отчасти это, вероятно, моя вина, но я не нахожу удобным в настоящую минуту заставлять ожидать нашего несчастного арестанта.
   -- Но в таком случае и его ведь не существует, и некому ждать?!
   Но Андреа Баррофальди уклонился от дальнейшего разговора, и скоро оба итальянца вошли к Раулю, куда их без задержки пропустили часовые, получившие уже приказ вводить к нему каждого беспрепятственно.
   Рауль встретил их приветливо и, видимо, чувствовал радость и облегчение от сознания миновавшей смерти, -- хотя и миновавшей, может быть, лишь на короткий срок, в виду только отсрочки и пересмотра его дела, а не отмены приговора. Довольный в настоящую минуту своим положением, он приветствовал бы и более неприятных ему людей.
   Винчестер крайне внимательно отнесся ко всем его потребностям; ему дали два складных стула, которые он и предложил своим гостям, а сам присел на выступ около пушки. Стемнело, и так как легкие тучи заволокли звезды, то за загородку, занимаемую Раулем, проникал только слабый свет от отдаленных фонарей. Ему была предложена лампа, но, заметив еще раньше, что он составляет до некоторой степени предмет любопытства и люди менее церемонные заглядывают в щели полотна, Рауль отказался от света, не желая выставлять на показ свое радостное лицо.
   Андреа Баррофальди, как человек более деликатный, счел невежливым заговорить о последнем событии и завел довольно безразличный разговор о всякой всячине, предполагая вставить свое поздравление, когда это окажется кстати. Вито-Вити, недовольный таким оборотом дела, возобновил прерванное рассуждение с Баррофальди, гораздо более интересное для него. Баррофальди почувствовал себя несколько обиженным при этом неожиданном натиске, но вынужден был отвечать и разъяснять.
   Выслушав его теорию, Рауль, повидимому, заинтересованный, улегся поудобнее на своем не особенно удобном ложе, положив голову к самому отверстию за пушкой, и начал оживленно возражать и спрашивать. Объясняя себе его лежачее положение неудобством его ложа, посетители не думали обижаться на невежливость с его стороны, и беседа шла очень оживленно.
   -- Но мне кажется, что молодой хорошенькой девушке не должно быть особенно приятно, когда ей скажут, что ее красота только кажущаяся! -- смеялся Рауль.
   В увлечении разговаривающие все более и более повышали голоса, так что Гриффин, проходивший в эту минуту мимо перегородки, заинтересовался и приостановился, к нему понемногу присоединилось и еще несколько человек офицеров, которым он, улыбаясь, сообщил тему горячего разговора, происходившего на итальянском языке. Стража отступила из почтения перед офицерами.
   Между тем Рауль, сначала вставлявший слова с единственной целью расшевелить своих посетителей, мало-по-малу и сам искренно увлекся темой разговора и, в пылу увлечения, подвигал свою голову все дальше и дальше в отверстие, освежая ее прохладой вечернего воздуха. Каково же было его удивление, когда он неожиданно почувствовал осторожное прикосновение руки к своему лбу.
   -- Тш! -- послышался шопот около его уха. -- Это я, Итуэль! Теперь как раз время нам бежать.
   Рауль слишком хорошо владел собой, чтобы выдать себя каким-нибудь восклицанием или неосторожным движением; но все его ощущения обострились мгновенно. Он полагался на Итуэля, признавая за ним в подобных случаях опытность, предприимчивость и смелость. Следовательно, американец несомненно наметил план, выполнимый в его глазах; иначе он не начал бы дела, так как это был не такой человек, чтобы рисковать навлечь на себя наказание в случае неудачи.
   -- Что вы хотите сказать, Итуэль? -- шопотом спросил Рауль, пока его посетители, увлеченные собственными рассуждениями, не могли его слышать.
   -- Итальянец с племянницей уезжают на нашей лодке, так я полагал, что вы можете пролезть в отверстие и бежать с ними. Будьте покойны, я все предвидел.
   Рауль ни минуты не заблуждался относительно смысла данной ему отсрочки; он знал, что в лучшем случае это означало отправку в Англию в качестве военнопленного, тогда как в предложении Итуэля была возможность получить свободу и Джиту. Он заволновался, но быстро овладел своим смятением.
   -- Когда, дорогой Итуэль, когда? -- спрашивал он голосом, дрожавшим от сдерживаемого волнения.
   -- Сейчас, -- отвечал Итуэль. -- Лодка уже спущена, Джунтотарди сидит в ней, и сейчас спустят в нее молодую девушку. Вот, она уже садится. Слышите свисток?
   Рауль прекрасно слышал свисток, данный боцманом, чтобы отъезжали. Минута была критическая, на палубе, наверное, кто-нибудь следил за отъезжавшей лодкой, и хотя ночь была очень темная, но действовать надо было, чтобы надеяться на успех с величайшими предосторожностями.
   -- Время приближается, -- шепнул Итуэль, -- старику Карло даны инструкции, а маленькая Джита позаботится, чтобы он их не забыл. Все теперь зависит от безмолвия и быстроты действия. Меньше, чем через пять минут, лодка подойдет под отверстие.
   Рауль вполне понимал план Итуэля, но находил его совершенно неосуществимым. Он считал невозможным, чтобы уезжающая Джита не привлекла к себе общего внимания; ему казалось невероятным исчезнуть никем не замеченным, но времени не оставалось на колебание, надо было или решиться на страшный риск или вовсе отказаться от бегства. Раздавшийся громкий приказ, данный дежурным офицером в рупор, немного ободрил его, так как он увидел из этого, что, по крайней мере, тот чем-то отвлечен. Это уже было большим облегчением, потому что кто же бы осмелился заняться чем-нибудь другим, когда его призывают на другой конец судна?
   Целый вихрь мыслей кружился в голове Рауля. Он слышал, как оба итальянца горячее прежнего обсуждали поднятый ими вопрос, как смеялись собравшиеся перед загородкой офицеры, присутствие которых в пылу увлечения итальянцы совершенно не подозревали; различал малейшее трение лодки о кормовую часть судна, каждый всплеск весел старика Джунтотарди. Молодому корсару казалось, что все его ощущения, весь интерес его жизни, его настоящее, прошедшее и будущее -- все заключалось в этой одной минуте. Не желая действовать без совета Итуэля, он шопотом спросил его, что ему делать.
   -- Должен я головой вниз броситься в воду и доплыть до лодки?
   -- Не двигайтесь, пока я вам не скажу, капитан Рауль; пусть себе горланят итальянцы.
   Рауль не мог видеть воды, потому что лежал на спине, держа голову в отверстии. Лодка медленно обходила корму, как бы собираясь от нее удалиться. Старик Карло как нельзя лучше играл взятую им на себя роль. Он так повернул свою лодку, что ее трудно было бы рассмотреть с палубы, если бы кто-нибудь и следил. Затем он приостановился и выжидал дальнейшего хода событий. С судна не следили за ним, так как считали его слишком далеким от житейских дел.
   -- Вот! Надо сейчас! -- шепнул Итуэль. -- У вас все в порядке?
   Рауль поднял голову и осмотрелся. Он слышал еще смех и разговоры офицеров около его помещения, но им не было никакого дела до него. Однако он подумал, что, пожалуй, может возбудить подозрение своим долгим молчанием, и, приняв меры, чтобы голос не выходил из отверстия, он повторил одно из прежних своих возражений; но оба гостя были так заняты своим спором, что не пожелали даже потратить время на ответ ему. Рауль и не рассчитывал на ответ, но достиг своей цели, напомнил о своем присутствии и таким образом надеялся, что его не сразу хватятся.
   Итак, все обстояло благополучно, и Рауль снова принял свое прежнее положение, далеко выставив голову в отверстие, так что она пришлась всего в нескольких дюймах от головы Итуэля.
   -- Все хорошо, -- сказал он, -- что мне теперь делать?
   -- Больше ничего, как просунуть голову и плечи в отверстие, упираясь ногами.
   Рауль последовал этому совету и двигался очень медленно и с величайшей осторожностью. Но едва только одна его рука просунулась в отверстие, как Итуэль вложил в нее веревку, шепнув, что она надежно закреплена. С помощью веревки дело пошло гораздо успешнее и надо было остерегаться только одного, чтобы поспешностью не испортить всего дела. Теперь Раулю ничего не стоило вылезть всем телом в отверстие; но для окончательного успеха необходимо было сделать это незаметно. Раулю оставалось сделать еще одно последнее усилие, чтобы совершенно вылезти и спуститься в лодку; но Итуэль удержал его за руку.
   -- Послушайте, все ли еще грызутся ваши итальянцы? -- шепнул он.
   Прения шли все так же оживленно и шумно, не смолкая ни на секунду. Итуэль дал понять, что надо кончать, и Рауль крепко держась за веревку, оттолкнулся ногами от пушки, совершенно вылез из отверстия и повис над водою. Легко опуститься затем в лодку, бросив веревку, было делом одной секунды. Коснувшись ногами одной из скамеек, он заметил, что Итуэль уже предупредил его. Затем американец притянул его к себе, и оба они легли на дно лодки, а Джита накрыла их своим плащом. Карло Джунтотарди умел править лодкой, и ему оставалось только отцепить багор, которым он придерживался за одну из цепей. Фрегат продолжал медленно подвигаться вперед, оставив их через минуту футов на сто позади себя.
   До сих пор все складывалось замечательно удачно. Ночь была так темна, что оба беглеца осмелились приподняться и сесть на скамьи; они даже взяли весла, хотя с большими предосторожностями и совершенно бесшумно. Рауль задрожал от радостного чувства, когда с первым же сильным размахом весла лодка далеко отошла.
   -- Тише, капитан Рауль, тише, -- шопотом предостерег его Итуэль, -- нас еще могут услышать с фрегата. Еще пять минут, и мы в безопасности.
   В эту минуту с "Прозерпины" раздались сигналы для смены дежурства, но в сопровождении необыкновенного шума.
   -- Это простая смена дежурства, -- заметил Рауль, замечая некоторую тревогу на лице Итуэля.
   -- Обыкновенно не бывает такого шума.
   -- Что это?
   Не было никакого сомнения: с судна спустили на воду лодку.
  

ГЛАВА XXIV

   Уступая чувству сострадания, над Раулем Иваром ослабили надзор, и Винчестер приказал часовым только каждые полчаса немного приподнимать угол занавески, чтобы убедиться, что арестант не ушел и ничего над собой не сделал, не тревожа его постоянным подсматриванием. Теперь как раз на часах пробило половину, и один из часовых почтительно приблизился к кучке офицеров, чтобы исполнить приказ старшего лейтенанта. Ему дали дорогу, хотя и находили излишней пунктуальностью эту проверку теперь, когда из-за занавески громко раздавались голоса Баррофальди и Вито-Вити. Через плечо часового туда заглянул и Иельвертон, один из младших и очень усердных офицеров. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что случилось, и Иельвертон, ничего не сказав другим, поспешил со своим открытием к дежурному офицеру. Новость быстро разнеслась; Винчестер приказал сорвать парусину, и глазам всех предстали все еще горячо спорившие, кричавшие и жестикулировавшие итальянцы, не подозревавшие об исчезновении Рауля.
   -- Чорт возьми, господин вице-губернатор! -- вскричал Гриффин, который понимал, что в эту минуту надо отложить в сторону всякие церемонии. -- Где же Рауль Ивар?
   -- Синьор сэр Смит?.. Или мосье Ивар, если вы предпочитаете это имя?.. Ах!.. Слушайте-ка, милейший Вити, где же он в самом деле?.. Ведь он был все время тут, около нас. Минуты не прошло, как он был тут!..
   -- Синьор Андреа! Да ведь по вашей же доктрине выходит, что никакого настоящего, реального человека тут вовсе и не было, а был воображаемый человек, так что нет ничего удивительного в том, что его здесь больше и нет!
   -- Послушайте, сосед Вити, -- начал Бароффальди. Но тут его нетерпеливо перебил Гриффин.
   -- Простите, вице-губернатор, но в настоящую минуту, казалось бы, не до философских измышлений; по крайней мере нам, морякам, надо торопиться исполнить нашу прямую обязанность.
   -- Что это?..
   Капитану Куфу сообщили о случившемся, и он явился из своей каюты раздраженный.
   -- Где лодка старика итальянца с его племянницей? -- спросил он. И этот вопрос разом все осветил. В эту же минуту молодой матросик спустился с мачты и впопыхах сообщил, что, насколько можно было разобрать среди темноты, он заметил, что лодка итальянца приостановилась под пушечными отверстиями на батарее, и ему показалось, что в нее спустился кто-то из отверстия.
   -- Пусть позовут Больта, скорее! -- приказал капитан.
   И когда Итуэля нигде не нашли, для всех стало совершенно понятно, каким образом исчез Рауль. Мигом спустили пять или шесть лодок, в каждую село по офицеру, не считая матросов, и пустились в погоню за беглецами, а на фрегате подняли фонарь.
   Было так темно, что совершенно невозможно было увидеть маленькую лодочку. С одной стороны черной массой выделялся остров Капри, а с другой -- слабо виднелись очертания берегов Италии. Фрегат направлялся опять к Неаполитанскому заливу, намереваясь стать на якорь приблизительно там же, откуда тронулись накануне.
   Иельвертон первый заметил лодочку, удалявшуюся по направлению берега; заподозрив, что это и есть разыскиваемая лодка итальянца, он устремился за нею, чем навлек за собой погоню своих же двух гичек, заслышавших сильный всплеск весел и принявших его легкую лодку с четырьмя искусными гребцами за удалявшуюся лодку беглецов. Началась сумасшедшая гонка.
   Так как Рауль и Итуэль все время не переставали усердно работать веслами, а лодки фрегата потеряли немало времени на розыски около самого судна, то беглецы опередили их, по крайней мере, на пятьдесят саженей. Их легкая лодка была приспособлена только для двоих гребцов, и четыре сильные руки действовали как нельзя лучше; но все же их нельзя было приравнять к очень ходкой гичке Иельвертона с четырьмя отборными гребцами, и чуткое ухо Рауля довольно скоро различило, что расстояние между ними значительно сократилось. Так как весла Рауля были приспособлены таким образом, что не производили никакого шума, то он решил изменить направление и дать гичке Иельвертона опередить себя, рассчитывая, что тот его не заметит. Эта хитрость вполне удалась ему. Иельвертон, увлеченный погоней, устремился вперед, все по направлению к берегу, и ему даже по временам казалось, что он видит перед собой лодку Рауля. Рауль и Итуэль перестали грести, давая установиться новому положению вещей, и Итуэль облегчил свою душу несколькими насмешками по адресу преследователей. Пропустив значительно вперед себя лодки с фрегата, которые все так же устремились за Иельвертоном, слыша только удары с его гички, Рауль и Итуэль медленно направились следом за ними, намеренно сберегая свои силы для какого-нибудь непредвиденного случая.
   Подстрекаемый желанием лично отличиться в поимке беглецов, Иельвертон мчался изо всех сил; другие две лодки старались по той же причине не отставать от него, а Рауль и Итуэль могли только благословлять судьбу, облегчавшую их задачу.
   -- Можно подумать, Джита, что ваши друзья -- вице-губернатор и градоначальник -- распоряжаются погоней, если бы не знать наверное, что они в настоящее время разбирают вопрос, существует ли в действительности остров Эльба, -- говорил Рауль смеясь, хотя и шопотом.
   -- Рауль! Вспомните об ужасных часах, которые вы только что провели, и не шутите, пока не будете в полной безопасности...
   -- Честное слово, я теперь не могу не признать за англичанами некоторой доли великодушия! Я не могу отрицать того, что они ко мне хорошо относились; я бы даже, пожалуй, предпочел бы большую строгость с их стороны.
   -- Признавать за англичанами великодушие! Это слишком, -- пробурчал Итуэль. -- Это жестокий, безжалостный народ!
   -- Но, мой добрый Итуэль, вы-то уж, кажется, только можете их благодарить за то, что они вас пощадили.
   -- А почему? Потому что им нужны были лишние руки опытного матроса; иначе бы они не задумались прикончить со мной.
   -- Ну, а что касается меня, то я навсегда сохраню добрую память об этом судне. Капитан Куф принял меня ласково, хорошо кормил, удобно поместил; дал хорошую постель и добился отсрочки как раз во-время.
   -- За нами едут остальные лодки с фрегата, -- заметил Карло Джунтотарди, внимательно, против своего обыкновения, все время прислушивавшийся.
   Эти слова заставили обоих разговаривавших разом замолчать; они перестали даже грести, чтобы лучше прислушаться. Не было никакого сомнения: за ними гнались. Решено было после некоторого обсуждения пройти в проход между Капри и Кампанеллой, рассчитывая на то, что едва ли английские лодки поедут дальше этого мыса и что они, по всей вероятности, откажутся от дальнейшего преследования.
   -- Еще часок -- другой, и мы можем высадить вас, дорогая Джита, вас и вашего дядю; там уж вам немного останется дойти до Санта-Агата.
   -- О, не думайте обо мне, Рауль! Спустите меня при первой возможности и спешите к вашему люгеру. Что для меня значат несколько миль, когда вы все еще находитесь в опасности?!
   -- О нас не беспокойтесь, мы сумеем отыскать "Блуждающую Искру". Здесь еще вам рано сходить.
   Джита попробовала было возражать, но это оказалось совершенно бесполезным; Рауль настоял на своем, и ей пришлось уступить. Всякие разговоры прекратились, и оба гребца налегли на весла. По временам они переставали грести и прислушивались к шуму весел с лодок фрегата.
   Им казалось, что теперь все они сгруппировались около мыса. Скоро лодка Рауля далеко отъехала от лодок своих преследователей, хотя в такой темноте нельзя было с точностью определить местонахождение лодок с фрегата. Раулю много помогало то обстоятельство, что его весла скользили бесшумно по воде, и, после некоторого времени усиленной гребли, беглецы почти убедились в своей безопасности.
   Еще около часу не прерывалась усиленная работа веслами, и затем Рауль, совершенно уверенный теперь в их безопасности и возбужденный радостным сознанием свободы и близости Джиты, положил весла и принялся весело болтать, подсмеиваясь над Итуэлем, который все еще тревожно прислушивался.
   -- Ого-го, лодка! -- раздался окрик саженях в двадцати от них, ближе к берегу. Голос, очевидно, принадлежал человеку, служащему на военном судне -- он был сух и решителен.
   С секунду беглецы молчали, так как этот окрик, эта близость неизвестных людей застала их совершенно врасплох. Наконец, Рауль, опасаясь, что чужая лодка подъедет к самому их борту, откликнулся в ответ на итальянском местном наречии.
   Клинч -- так как это он возвращался на "Прозерпину" из Неаполя и намеренно держался берега, выслеживая люгер,-- проворчал что-то по поводу затруднений с этими иностранными языками, а затем, как умел, заговорил по-итальянски.
   -- Вы с Капри? -- спросил он.
   -- Нет, мы из Санта-Агаты; везем винные ягоды в Неаполь, -- отвечал Рауль.
   -- Из Санта-Агаты? А, это деревушка на горе. Я в ней ночевал у Марии Джунтотарди.
   -- Кто это может быть? -- прошептала Джита. -- Тетя не знакома ни с какими иностранцами.
   -- Судя по его выговору, он англичанин, -- отвечал Рауль. -- Надеюсь, что он у нас не спросит винных ягод себе на ужин.
   Между тем Клинч продолжал:
   -- Не попался ли вам тут где-нибудь люгер с французской оснасткой и французским экипажем?
   -- Как же, синьор, мы видели, как он направился к северу, в Гэтский залив, перед самым солнечным закатом.
   -- А фрегата не видали около мыса Кампанеллы? Английское большое военное судн?
   -- Как же, синьор! Вон там горит на нем фонарь наверху мачты. Мы его видели весь вечер, и он даже подтянул нас немного на буксире.
   -- А! В таком случае вы мне, может быть, сообщите кое-что. Не знаете вы, был повешен человек на этом судне при закате солнца?
   Рауля немного покоробило -- он не мог решить, какой ответ мог быть приятнее спрашивающему.
   -- Если это вам доставит удовольствие, синьор, то я могу вам сказать, что казнь действительно была назначена, но капитану угодно было отменить ее.
   -- После того, как даны были три выстрела со стороны Неаполя? -- с живостью спросил Клинч.
   -- Чорт возьми! Это, пожалуй, тот человек, который меня спас, -- подумал Рауль. -- Да, после трех выстрелов, -- отвечал он громко, -- только я не знаю, какое они могли иметь отношение к казни?
   -- Какое отношение! Да я сам об этом распорядился: это был сигнал об отсрочке, данной адмиралом этому бедному Раулю Ивару. Как я рад, что все так прекрасно удалось! Не люблю я этих казней!
   -- Это показывает, что у вас доброе сердце, синьор, и вы когда-нибудь получите награду за ваше великодушие. Желал бы я знать имя такого великодушного человека, чтобы упоминать его в своих ежедневных молитвах.
   -- Кто бы мог думать, что это говорит капитан Рауль? -- с гримасой проворчал Итуэль.
   -- Что до моего имени, приятель, то не велика она штука -- Клинч, а звание -- подшкипер, хотя в мои годы другие сидят обыкновенно гораздо выше. Добрый вечер!
   И Клинч поехал своей дорогой.
   -- Честный он человек! -- заметил Рауль, когда они немного отъехали. -- Будь сотня таких людей в английском флоте, мы могли бы его любить, Итуэль.
   -- Все они огненные драконы, капитан Рауль, не доверяйте им. Впрочем, этот Клинч еще довольно порядочный, вообще; только вот беда: грог злейший его враг.
   -- Ого-го! Лодка! -- снова раздался оклик Клинча с некоторого расстояния.
   Рауль и Итуэль невольно оставили весла, думая, что этот оклик опять относится к ним.
   -- Го-го! Лодка! -- повторил Клинч. -- Отвечайте же!
   -- Это вы, Клинч? -- послышалось с других лодок.
   -- Да, да; а это вы, Иельвертон? Я как будто узнаю ваш голос.
   -- И вы не ошиблись. Но тише, не шумите так и скажите, с кем это вы сейчас разговаривали?
   Затем стало очевидно, что лодки близко подъехали одна к другой, и разговор продолжался вполголоса. Рауль не мог расслышать ни слова. В тревожном ожидании они почти не смели шевелить веслами и сдерживали дыхание. Они чувствовали, что неприятельские лодки должны находиться всего в каких-нибудь ста саженях от их маленького ялика, и, конечно, четыре весла имели перевес перед двумя, в особенности на ходкой гичке капитана Куфа, не один раз взявшей приз на гонках.
   -- Тш! -- воскликнула Джита, вся дрожа. -- О, Рауль! Они приближаются!
   Они действительно приближались и подошли к беглецам саженей на сто. С их лодок не доносилось никаких звуков, кроме удара весел. Близость опасности пробудила все дремавшие силы Карло Джунтотарди; он умелой и твердой рукой направил ялик прямо на береговые скалы, имея две цели в виду: или укрыться еще надежнее под их мрачным навесом или, в крайнем случае, высадиться на берег и скрыться в горах.
   Англичане несомненно уже настигали беглецов; силы были слишком неравны.
   -- О, дядя! -- воскликнула Джита, прижимая руки к груди и стараясь унять сильное сердцебиение, -- скорее, скорее! Правьте в пещеру!.. Это единственное средство спасения.
   Маленький ялик огибал в эту минуту скалы, огораживавшие с одной стороны глубокую бухточку. Карло Джунтотарди ухватился за мысль, поданную его племянницей, и приказал Раулю и Итуэлю перестать грести. Те повиновались, думая, что он рассчитывает здесь высадиться; Рауль только мысленно удивлялся его выбору места, так как тут утесистые скалы почти отвесно спускались в воду. Но в эту минуту ялик незаметно прошмыгнул под низкой, самой природой образованной аркой и вошел в небольшой бассейн так тихо и неслышно, точно он был не более как соломинкой, несомой течением. В следующую минуту две английские лодки обогнули скалы: одна ближе к берегу, чтобы помешать беглецам высадиться на берег, другая параллельно первой, но дальше в море, чтобы преградить им путь в море. Еще одну минут спустя обе лодки ушли на сто саженей вперед, и их уже не было слышно.
  

ГЛАВА XXV

   Место, где укрылся Карло Джунтотарди, хорошо известно по побережью Сорренто под названием Морской Пещеры, хотя это, собственно, не пещера, несмотря на то, что в нее попадают через естественную низкую арку или с вод. Бассейн внутри открыт и точно нарочно приспособлен для того, чтобы в нем могли укрыться лодки в случае надобности. Даже в полдень это убежище представлялось вполне надежным, так как проникшая туда лодка совершенно исчезала от глаз преследователей, и никому, не знающему особенностей этого входа, никогда бы не пришло в голову искать здесь лодку, погребенную в скалах этого небольшого мыса.
   Ни Джита, ни ее дядя теперь ничего не боялись, но первая выразила свое непременное желание здесь сойти на берег, так как отсюда легко могла дойти по знакомой тропинке до Санта-Агаты.
   Все последние, так противоположные и так быстро сменявшие друг друга, события и необходимость расстаться с Джитой повергли Рауля в мрачное и тяжелое настроение. Он сознавал, что не имеет возможности и даже права дольше удерживать при себе Джиту, подвергая ее постоянным и серьезным опасностям, но боялся, чтобы разлука не оказалась постоянной. Однако он не возражал и, поручив лодку Итуэлю, помог Джите подняться на берег и пошел ее проводить. Карло Джунтотарди ускорил шаги, предупредив племянницу, что она найдет его в известном ей домике на дороге, и Джита осталась вдвоем с Раулем.
   Не было полного мрака и можно было пробираться по дороге довольно свободно. Рауль и Джита медленно отправились через горы, каждый под ощущением тяжелого гнета в виду предстоящей разлуки, хотя каждому из них будущее рисовалось совершенно с противоположных точек зрения. Молодая девушка без колебания взяла руку Рауля, и в ее манерах, в мягком тоне ее голоса сказалась вся ее нежность к нему и все участие; но нравственные правила она во всем всегда ставила на первый план, и теперь решилась говорить с ним без малейшей утайки.
   -- Рауль, -- начала она, выслушав его горячее объяснение в преданности, которое не могло не польстить ей даже в эту тяжелую минуту прощанья. -- Рауль, нам надо кончить. Я не могу вторично переживать события, подобные сейчас совершившимся, а также и вам не могу позволить подвергать себя таким опасностям. Надо нам хорошенько понять друг друга: необходимо расстаться, и чем скорее, тем лучше во всех отношениях. Я упрекаю себя за то, что допустила между нами такую глубокую и продолжительную близость.
   -- И это говорит пылкая итальянка! Молоденькая восемнадцатилетняя девушка, уроженка той страны, где, говорят, сердца жгут горячее солнце, где женщины готовы принести в жертву избранному им любимому человеку все -- семью, родину, надежды, счастье, даже самую жизнь!
   -- И как бы мне легко было принести все это в жертву вам, Рауль! Я чувствую, я знаю это, но нас разделяет непроходимая пропасть, которая на моих глазах увеличивается с каждым днем. Вы знаете, о чем я говорю, Рауль. Вы не хотите перешагнуть через нее, а я не могу.
   -- О, Джита, вы заблуждаетесь! Если бы вы любили меня действительно так, как вы говорите, никакие бы препятствия не разлучили нас.
   -- Это не житейские препятствия, Рауль, а нечто более глубокое.
   -- Поистине эти попы -- бич, посланный на мучение человеку! Они дают нам суровые уроки в детстве, учат нетерпимости в юности и делают идиотами и суеверными под старость. Я не удивляюсь, что мои честные соотечественники изгнали их из Франции; они, как саранча, пожирают и уродуют землю.
   -- Рауль! -- остановила его Джита мягко и печально.
   -- Простите, дорогая Джита, но я теряю терпение, когда вижу, из-за какого пустяка вас теряю. И вы воображаете, что любите меня!
   -- Я не воображаю, Рауль, -- это слишком глубокая и, боюсь, тяжелая действительность.
   -- Возможно ли, чтобы молодая девушка, такая открытая, с таким любящим сердцем и честной душой потерпела, чтобы какие-то второстепенные соображения разлучили ее с избранным ею человеком!
   -- О, Рауль, если бы вы могли понять!
   -- Но я не буду становиться поперек ваших убеждений; разве мало примеров, что жена предана одному, а муж занят совершенно другими делами?
   -- Я не вас боюсь, Рауль, а себя самою, -- возразила Джита с блестящими от слез глазами, когда ей удалось подавить подступавшее к горлу рыдание. -- Я не скрываю, что меня обрадует весть о том, что вы счастливы и спокойны, и я желаю вам всякой удачи, хотя это, может быть, и нехорошо, потому что вы наш враг. Но вот и дорога, а вон и домик, где меня ждет дядя, и мы должны проститься, Рауль! Я никогда не забуду вас! Не рискуйте, не рискуйте ничем, чтобы меня увидеть, но если...
   Сердце бедной девушки было переполнено, и она не могла продолжать. Рауль напряженно ждал, чтобы она высказалась, но она молчала. Он протянул руки, чтобы обнять ее, но Джита уклонилась, не доверяя себе, и убежала, как бы спасаясь от преследования. С минуту он колебался, не пойти ли и ему за нею, но затем благоразумие одержало верх, и он решил позаботиться о собственной безопасности, пока еще была ночь. Будущее еще было перед ним, и он не отчаивался достигнуть, наконец, своей цели относительно Джиты тем или другим способом.
   Рауль нашел Итуэля безмятежно спавшим в лодке. Предвидя, что ему предстоит продолжительная работа веслами, он удобно расположился на одной из скамеек и уснул так крепко, что Рауль насилу его добудился. Прежде чем сойти с горы, Рауль внимательно прислушался и, не различая ни малейшего подозрительного звука, рассчитал, что может безопасно выехать в открытое море и к рассвету совершенно исчезнуть из их глаз.
   -- Говорят, природа хороший работник, капитан Рауль; и действительно, нельзя выдумать более укромного местечка -- здесь так славно спится! Однако нам необходимо выбраться! Этот низкий проход труднее отыскать, чем канат продеть в ушко иглы. Вот так! Отталкивайтесь, мы живо выскочим в открытое море.
   Рауль последовал этому совету, и ялик легко проскочил через нависший свод и выплыл в широкое море. Обоих моряков охватило несколько тревожное чувство от этого простора вокруг, потонувшего во мраке; сноп огня, освещавший вершину Везувия, верхушки гор около Кастелламаре, -- вот все, что вырисовывалось на этом громадном полотне уснувшей воды.
   Оглядевшись с минуту, они взялись за весла. Но только что вошли в залив, как совсем близко от них послышалось мерное надувание паруса, что заставило их обоих вздрогнуть. Судя по звуку, можно было подумать, что судно идет прямо к горам и грозит перерезать им путь.
   -- Переждем, Итуэль, -- сказал Рауль.
   -- Это, пожалуй, будет, действительно, самое благоразумное. Но, прислушайтесь! Точно ножом режут спелый арбуз.
   -- Моя "Блуждающая Искра"! -- воскликнул Рауль, протягивая руки, как бы желая обнять судно, -- Она нас ищет, Итуэль, ведь нас ждали туда гораздо раньше.
   Судно быстро приближалось, и сквозь сплошной туман мало-по-малу начали выделяться его изящные, прихотливые очертания. Не могло быть сомнения в том, что это был люгер Рауля; он подъехал уже саженей на пятьдесят, надо было не упустить его.
   -- Да здравствует республика! -- отчетливо произнес Рауль, не решаясь громко крикнуть.
   С судна услышали. Слышно было, как на нем забегали, затем прибавили ходу; Рауль направил свой ялик вдоль борта и скоро мог ухватиться за сброшенную веревку, а секунду спустя был уже у себя.
   Он поднялся на палубу, уверенный в достоинствах своего люгера, на который смело можно было положиться в минуты опасности, полный веры в себя, не ощущая ни малейшей тревоги, хотя знал, что он окружен врагами. В нескольких словах были выяснены взаимные недоразумения. Общая радость и оживление при внезапном появлении Рауля не поддавались никакому описанию, так как он пользовался общей любовью за свою смелость, энергию, предприимчивость, доброту и великодушие.
   -- Я-таки чуть не вовлек вас в беду, ребята, -- говорил Рауль, тронутый общим участием, -- но теперь мы за себя отплатим. Тут по берегу рыщут кой-какие английские лодки: они гонялись за моим яликом. Не худо бы их пощипать, пусть знают, что еще существует судно, называющееся "Блуждающей Искрой".
   Дружные радостные восклицания были ответом. Старик рулевой, когда-то руководивший первыми мореплавательными попытками Рауля, протиснулся теперь к нему с фамильярностью свободного моряка.
   -- Капитан, -- сказал он, -- вы разве так близко видели англичан?
   -- Ближе даже, чем этого можно было желать, Бенуа! Откровенно говоря, причина, задержавшая меня там надолго, была именно та, что я провел некоторое время на палубе нашего старого друга -- "Прозерпины". Ее офицеры и матросы не желали со мной расстаться, раз они меня заполучили.
   -- Чорт возьми, капитан! Да этак выходит, что вы были военнопленным?
   -- В этом роде, Бенуа. По крайней мере, они поставили меня с надлежащей торжественностью на платформу, одели петлю на шею и собирались вешать, когда три выстрела из Неаполя возвестили им о распоряжении Нельсона дать мне отсрочку. Но так как мне такая перспектива не особенно улыбалась, то мы с Итуэлем воспользовались нашим яликом и улизнули от них, не попрощавшись. Впрочем, я мысленно дал обещание вернуться к ним и дать себя повесить, когда для меня ничего лучшего не останется.
   Затем Рауль приказал всем приняться за дело, и люгер направился к скалам.
   -- Я вижу огонек вблизи Капри, капитан, -- сказал старший лейтенант. -- Не с неприятельского ли это судна?
   -- Вы правы, это "Прозерпина"; но она слишком далеко, чтобы стоило о ней беспокоиться. На ней зажгли фонарь, чтобы была возможность воротиться к ней ее разъехавшимся лодкам. А хорошо ли скрыты наши огни, Пентар? Позаботьтесь об этом.
   -- Все в порядке, капитан. "Блуждающая Искра" только тогда светится, когда собирается вовлечь неприятеля впросак.
   Рауль улыбнулся и одобрил распорядительность и бдительность лейтенанта. Люгер быстро шел к скале, и Рауль сам принял участие в наблюдении над тем, чтобы не случилось какой-нибудь беды. Итуэль, по обыковению, не отставал от него.
   Эти скалы около Сорренто были хорошо знакомы Раулю; он знал, что его люгер может подойти к ним почти вплотную, и рассчитывал именно где-нибудь здесь наткнуться на неприятельские лодки. Но вдруг он сильно вздрогнул от неожиданного окрика:
   -- Го-го, фелука! -- кричали по-английски.
   -- Го-го! -- откликнулся Итуэль, поднимая руку, чтобы предупредить всех о молчании.
   -- Что за судно? -- продолжал тот же голос с лодки.
   -- Фелука, посланная адмиралом на розыски "Прозерпины"; но так как мы ее не нашли, то возвращаемся опять в залив.
   -- Постойте минуту, пожалуйста, я перейду к вам на борт и помогу вам, я кое-что знаю об этом.
   -- Сделайте одолжение, только поторопитесь, потому что мы хотим воспользоваться попутным ветром.
   По странной недогадливости моряку в лодке показался фелукой давно отыскиваемый им люгер, о котором он именно в эту минуту совершенно забыл, и был далек от мысли попасть в руки врага. Он подъехал к борту люгера и через секунду уже был наверху.
   -- Знаете вы этого человека, Итуэль? -- спросил, проходя, Рауль.
   -- Это Клинч, подшкипер проклятой "Прозерпины".
   -- Как! -- воскикнул Клинч, и голос его выдал все его отчаяние. -- Я попал в руки французов?
   -- Именно, -- вежливо поклонился ему Рауль, -- но не в руки врагов. Вы на борту "Блуждающей Искры" и видите перед собою Рауля Ивара.
   -- О, в таком случае прости, Джен! Простите все мои надежды!.. А только что мне готово было улыбнуться давно желанное счастье!..
   Теперь все погибло!..
   -- Я вас прошу пройти ко мне в каюту: там нам будет свободнее и удобнее разговаривать при огне.
   Клинч был в отчаянии. Ему было все ровно куда итти. Он вошел в каюту капитана и сел с блуждающими глазами. Перед ним стояла бутылка вина, и он бросил на нее свирепый взгляд, как голодный волк при виде ягненка.
   -- Вы не ошибаетесь, Итуэль? Это действительно тот человек, который так радовался известию, что арестант не был повешен?
   -- Без сомнения, капитан. В сущности, честный офицер, никому не сделавший зла, кроме себя самого. Говорили на фрегате, что он для вас поехал в Неаполь.
   -- Хорошо! Вы давно уже едете в вашей лодке, господин Клинч; -- вы у нас поужинаете, выпьете стакан вина, а затем беспрепятственно воротитесь в вашу лодку и догоните фрегат.
   Клинч широко раскрыл глаза, как бы не доверяя своим ушам. Когда он, наконец, понял, что ему говорили, он разрыдался. Весь этот день был для него сплошным рядом сильных волнений: сердечное участие Куфа, его советы, поручение, так удачно исполненное, острое ощущение всей своей вины перед терпеливой, верной Джен; сознание того, что он мог бы, по своим способностям, занимать несравненно высшую должность, если бы не его несчастная склонность, которой он сам стыдится; все воздушные замки, которые он сейчас строил на обратном пути из Неаполя -- все разом рушились, и он заканчивал день в положении пленника... И вдруг это неожиданное великодушие Рауля, которому он не мог теперь не верить -- всего этого было слишком много, и его напряженные нервы не выдержали.
  

ГЛАВА XXVI

   Рауль скоро решил, как ему действовать. Пока он утешал Клинча, он поручил Пентару, своему старшему лейтенанту, отыскать еще одну лодку с фрегата. Но все розыски оказались безуспешными; безуспешны были также и все расспросы матросов Клинча -- те хранили упорное молчание; они так же, как и экипаж "Блуждающей Искры", не боялись никаких угроз и никогда бы не выдали своих. Делать было нечего, приходилось, хотя и неохотно, отказаться от надежды захватить вторую лодку, тем более, что Рауль должен был поторопиться еще до рассвета выйти из залива. Сделав распоряжение повернуть, Рауль не терял еще надежды на обратном пути наткнуться на лодки своих врагов; но легкий, как птица, люгер мигом миновал все крутое побережье, в том числе и ту укромную бухточку, в которой они с Итуэлем так недавно еще и так успешно укрывались, и выехал в открытое море. Рауль был очень огорчен: он твердо решил отпустить Клинча, но сильно желал заполучить какого-нибудь другого пленника с "Прозерпины".
   Между тем люгер приблизился к английскому фрегату, насколько позволяло благоразумие, и под покровом ночи рассчитывал прошмыгнуть незамеченным, направляясь в свое дальнейшее путешествие. Рауль пригласил Клинча подняться на палубу, куда приказал привести и его матросов.
   -- Здесь мы должны расстаться, господин Клинч, -- вежливо сказал Рауль, -- осторожность не позволяет мне дольше пользоваться вашим приятным обществом. Отсюда вам недалеко до вашей "Прозерпины", а мы стремимся к берегам нашей милой Франции. Будьте любезны, передайте мой привет капитану Куфу и этим честным итальянцам, так полюбившим сэра Смита! Прощайте!
   Рауль улыбался: чувство безопасности после стольких волнений переполняло его сердце безумной радостью, и перед ним всплывали одни забавные сцены. Клинч, которому совершенно непонятно было многое в его словах, ощущал только одну глубокую к нему благодарность за свое освобождение; но в то же время он не забывал своих обязанностей, как офицера английского флота, и счел своим долгом предупредить Рауля.
   -- Капитан Рауль, -- сказал он, пожимая протянутую ему руку, -- я никогда не забуду вашей доброты, но, тем не менее, я считаю своим долгом заявить вам, что как офицер английского флота я обязан буду сделать все от меня зависящее, чтобы взять или уничтожить ваш люгер, как неприятельское судно.
   -- Мне нравится ваша откровенность, господин Клинч!
   -- Я должен донести капитану Куфу о том, где видел ваш люгер, куда, как можно предположить, он направится, и в каком состоянии я нашел ваше вооружение, ваш экипаж и все прочее.
   -- Дорогой мой, вы храбрый и честный человек. Желал бы я, чтобы теперь был полдень, и вы могли бы полюбоваться моим маленьким люгером в полном его блеске, так как он настолько красив, что не нуждается в вуали, чтобы прикрываться. Итак, скажи те капитану Куфу все, что вы желаете; теперь же расстанемся! До свидания, дорогой Клинч, до свидания!
   Все пожали руку Клинчу, который еще раз, сильно взволнованный, благодарил их за гуманное отношение к нему. Затем он сел в свою гичку, сопровождаемый своими матросами, и направился на светлый фонарь "Прозерпины", скоро потеряв из виду "Блуждающую Искру", взявшую курс, якобы, в сторону Франции.
   В действительности Рауль вовсе не имел этого намерения. Его плавание еще не кончилось: оно, сопряженное со столькими опасностями, имело для него свою привлекательную сторону. Накануне того дня, когда он в одежде лаццарони прибыл в Неаполь, ему удалось перехватить английское транспортное судно со съестными припасами и отправить его в Марсель; теперь ожидалось второе такое же, и этим можно было объяснить экипажу его промедление вблизи Неаполитанского залива. Но все заманчивые стороны его профессии -- эта почти постоянная необходимость проходить, так сказать, сквозь строй среди враждебных судов, наслаждаясь превосходством хода своего люгера, возможность отличиться и прославиться -- все это терялось перед главной для него притягательной силой -- Джитой. К его чувству к ней начал примешиваться оттенок отчаяния. Твердо и ясно высказанное ею убеждение в невозможности в ее глазах брака с человеком иных воззрений на вещи не могло оставлять сомнения в непоколебимости этого ее взгляда; она не скрывала и не отрицала своей глубокой преданности Раулю, и не было повода заподозрить ее в неискренности или временном увлечении. Последний разговор лежал тяжелым камнем на душе Рауля, и он не мог решиться на продолжительную разлуку с нею после этой как бы размолвки между ними.
   Как только можно было с уверенностью предположить, что люгер совершенно скрылся из глаз Клинча, Рауль приказал изменить направление и направиться в восточную часть Салернского залива. "Блуждающая Искра" летела с поразительной быстротой и довольно скоро подошла прямо к высотам около Санта-Агаты, местопребывания Джиты. Рауль имел две причины, чтобы поступить таким образом: с одной стороны, отсюда ему всего удобнее было подкараулить подходящее для него английское торговое судно; с другой -- здесь он мог получить какую-нибудь весточку от Джиты, весточку, очень дорогую для его сердца.
   За последние два-три дня все так утомились на люгере от тревожного ожидания и неуверенности в своей безопасности, также и сам капитан, что всеми чувствовалась настоятельная потребность основательно выспаться. Итуэль уже с час как улегся в свою койку, а теперь и Рауль, сделав необходимые распоряжения, ушел к себе в каюту и через несколько минут погрузился в глубокий сон, позабыв на время все свои страхи и надежды.
   Все, казалось, благоприятствовало люгеру и проектам его командира. Ветер почти замер, и море покойно дышало, как уснувший исполин. Утро наступило пасмурное, но, повидимому, все вокруг было спокойно и не требовало особенно внимательного наблюдения.
   Бывают минуты как бы летаргии в жизни моряка. Тяжелые и тревожные дни требуют после себя безусловного покоя, и сон всей природы с наступлением ночи неудержимо манит последовать его примеру; самый мирный всплеск воды о бока судна как бы заменяет колыбельную песнь. Неудивительно поэтому, что все на "Блуждающей Искре" уснуло; оставались бодрствующими одни очередные дежурные, но и эти почти все поддались неудержимой потребности сна. Всякая обязанность кажется вдвое тяжелее, если в ней нет непременной необходимости, -- а кругом было так мирно, -- и молодой лейтенант, уступая естественному влечению, уже видел во сне свой родной дом, свою мать, свою первую любовь.
   Бодрствовал один только старый, опытный моряк, особенно гордившийся своей неуклонной строгой пунктуальностью в исполнении своих обязанностей. Он сознавал, что на нем одном лежит теперь вся ответственность за целость судна и людей; но его ободряло отсутствие, повидимому, всякой опасности. Чтобы скрасить несколько тоску своего одиночества, он напевал вполголоса одну из местных песенок своей родины, которой научился еще в юности. Так дотянул он до того момента, когда далеко где-то пробуждающееся солнце послало свои первые лучи и позолотило вершины прибрежных гор; часовой радостно приветствовал утреннюю зарю, тем более, что с некоторых пор его бдительное ухо начал тревожить какой-то глухой и неопределенный шум.
   -- Ге-ге! Господин лейтенант! -- тихо окликнул Антуан крепко спавшего молодого моряка, остерегаясь разбудить товарищей и выдать им несвоевременный сон дежурного офицера. -- Это я, мой лейтенант, Антуан.
   -- Э! О! Что такое? Это вы, Антуан? В чем дело?
   -- Я слышу шум, который мне не нравится, лейтенант; боюсь, что это шум прибоя. Слышите? Вода ударяет о скалы.
   -- Мы на милю от берега, Антуан, и было совсем тихо.
   -- Но пойдите, посмотрите и прислушайтесь, уже немного светает. Не нравится мне этот шум!
   Молодой человек зевнул, потянулся и неохотно пошел к борту; его ноги отяжелели, и он двигался медленнее обыкновенного. Но едва поровнялся он с бортом судна, как поднял обе руки с каким-то безумным отчаянием и забил тревогу: судно плотно село на мель! Его незаметно, по недосмотру часовых, прибило на один из многочисленных подводных островов, известных под названием островов Сирен, которыми славится местность около гор Санта-Агаты.
   Вот в такие-то минуты серьезной опасности и обнаруживаются все качества капитана: когда поднялась тревога, Рауль первый появился наверху судна, и один не только сохранил полное самообладание, но еще нашел в себе силы ободрить свой экипаж. Не время было теперь упрекать виновных, надо было все искусство, все силы, всю изобретательность употребить на то, чтобы, если еще можно, спасти прекрасное судно, предмет, самый дорогой сердцу Рауля после Джиты.
   Между тем несчастный молодой лейтенант, бросив еще один взгляд на, повидимому, безнадежное положение люгера, сознавая свою вину, в отчаянии, со свойственной морякам необузданной пылкостью, бросился с противоположного конца судна в море и тут же утонул.
   Об этом несчастьи немедленно доложили Раулю.
   -- Если бы он это сделал час тому назад, "Блуждающая Искра" не сидела бы теперь пригвожденной к этим скалам, как судно, которое требует починки. Но бодритесь, ребята! Попробуем спасти наш прекрасный люгер.
   В словах Рауля не было бессердечной жестокости, в них говорило сдержанное отчаяние: он не мог простить того, что его чудное судно, верх совершенства и изящества, гибнет в тихую погоду по одной только небрежности.
   Насколько можно было осмотреть швы судна, они казались непопорченными, -- судно, очевидно, очень плавно село на мель; это подавало некоторую надежду. В это время восходящее солнце осветило проходившую неподалеку фелуку, и Рауль отрядил за нею часть матросов под командой Итуэля, чтобы захватить ее и привести к люгеру. У него была двойная цель: или переложив на нее часть груза с люгера, тем облегчить его и дать ему, быть может, возможность подняться и сойти с мели; или, в крайнем случае, перевести на фелуку людей, если уж от люгера придется окончательно отказаться. Но он никому не высказал своих мотивов, и никто не осмелился спрашивать его. Дисциплина на судне Рауля была образцовая, и в этом заключалась вся его сила.
   Отправив Итуэля за фелукой, Рауль сел на ялик, желая лично осмотреть состояние люгера. Острова Сирены несколько выступают из воды, и если бы часовые не уснули в свое дежурство, они не могли бы не заметить опасности, когда судно стало слишком близко подходить к ним. Наступившее утро дало возможность людям в точности познакомиться с их положением. Люгер, оказалось, поднятый более обыкновенного сильной волной, засел в трещину между двух скал. Кругом было очень глубоко, но сдвинуть его нельзя было иначе, как облегчив от части груза. Пока было тихо, люгер находился в сравнительной безопасности; но сильные волны должны были его поднять и разбить о скалы. Пять минут было достаточно Раулю, чтобы убедиться в положении дел, и он радовался, что успел уже отправить Итуэля за фелукой. Затем осмотрены были ближайшие скалы, и Рауль увидел, что на некоторых из них можно было без повреждения сохранить часть груза.
   Рауль немедленно распорядился, чтобы принялись за дело. На трех лодках стали вывозить вещи. Рауль сразу увидел, что полумеры не будут годиться и что придется многим пожертвовать; надо было главное спасти во что бы то ни стало судно и людей. Поэтому-то все его распоряжения имели в виду эти две цели. Бросали в воду все, без чего можно было обойтись, оставляя провизии лишь столько, чтобы хватило дойти до Корсики.
   Рауль сделал все, к чему обязывала его ответственность, как капитана. Час деятельного, целесообразного и настойчивого труда уже принес много. Между тем ему донесли, что волной снизу уже начинает немного поднимать значительно облегченный люгер. Фелука, захваченная Итуэлем, приближалась, и можно было рассчитывать, что она совсем подойдет к люгеру через десять минут.
   На палубе люгера снесено было множество различных предметов для перемещения на фелуку; кругом по скалам разложены были бочки, ящики, снасти, баласт и другие вещи; только с оружием и припасами Рауль не расставался, решив защищаться до последних сил, но, повидимому, нападения ниоткуда не предвиделось. Чтобы не терять времени даром и с приходом фелуки прямо приняться за окончательную перегрузку, Рауль отдал приказ команде завтракать. Эта минута отдыха дала ему возможность осмотреться и поразмыслить. Много раз его глаза тревожно обращались к высотам Санта-Агаты. Помимо образа дорогой ему Джиты, его влекло туда и беспокойство, как бы какой-нибудь случайный путник не заметил его потерпевшего судна и как бы весть об этом не дошла до англичан. Но было еще слишком раннее утро, и никого не было видно; к тому же Итуэль приближался с фелукой.
   Как все изменилось! Давно ли Рауль стоял на своем маленьком люгере с головой, поднятой вверх, с сознанием своих сил и молодости. А теперь? Его голова поникла, он имел вид человека, настигнутого несчастьем. Но все же он не утратил врожденной предприимчивости и, сидя на палубе своей потухшей "Блуждающей Искры", строил планы возможности захвата какого-нибудь хорошего английского судна, если не удастся спасти люгер. Ожидаемая фелука давала ему эту возможность, а экипаж его был достаточно многочислен и смел, чтобы предприятие удалось.
   Пока он еще сидел таким образом, погруженный в свои соображения, подъехал и Итуэль. Фелуку привязали к люгеру, матросов, бывших с Итуэлем, отправили завтракать, а Итуэля Рауль пригласил разделить с ним его умеренный завтрак. За едой оба обменялись сообщениями о том, что произошло за это короткое время разлуки, и Рауль с тревогой узнал, что все люди с фелуки сели в лодку при первом приближении Итуэля с матросами, считая сдачу фелуки несомненной, и уехали. Из того, в какую сторону они отправились, Раулю стало ясно, что они поняли, какое судно засело в трещине скал Сирены, и теперь можно было наверное поручиться, что еще в течение утра об этом происшествии будет сообщено англичанам.
  

ГЛАВА XXVII

   Известие, сообщенное Итуэлем, совершенно меняло положение дел. Менее чем через час могли явиться неприятельские лодки с такими военными силами, против которых маленькому люгеру нельзя было устоять; самих фрегатов и корвета нельзя было ожидать вследствие полного безветрия.
   Рауль еще раз взвесил все обстоятельства, посмотрел на своих матросов, спокойно завтракавших со свойственным морякам равнодушием к опасностям, и понял, что вся ответственность лежит на нем. Он не был человеком, уклоняющимся от своих обязанностей, и употребил те свободные секунды, которыми еще мог располагать, на окончательное, зрелое обдумыванье возможного выхода из почти безвыходного положения.
   Все вооружение люгера находилось еще на нем, но часть его необходимо было снять, чтобы сдвинуться с места. Рауль решил часть оружия перенести на фелуку, куда перевести также и часть экипажа. Кроме того, он решил воспользоваться развалинами древнего храма на одном из островов Сирен, чтобы за ними укрыть также часть вооруженных ружьями людей. Он сам отправился на ялике освидетельствовать вблизи эти руины и вынес благоприятное впечатление.
   Между тем время, определенное для завтрака, прошло, и весь экипаж был созван наверх. Рауль распределил офицеров, дав им соответственные инструкции и надлежащее число матросов. На фелуку перешел Итуэль, которому Рауль предоставил по его усмотрению использовать четыре перенесенных туда пушки.
   Второй отряд под командою первого лейтенанта был перевезен к руинам; туда же доставили достаточное количество припасов, воды и более легкое оружие.
   В то же время Рауль с помощью одного из офицеров пытался изменить положение люгера. Это дело требовало ловкости, сообразительности и осторожности. По расчетам Рауля английский фрегат в настоящую минуту уже должен был знать о несчастьи с люгером, и надо было дорожить каждой минутой. Рауль всем распоряжался, но соединенные силы всех матросов и офицеров не привели ни к чему -- люгер не двигался с места. У Рауля уже мелькнула было мысль поджечь люгер, а самому со всем экипажем и тем, что можно было еще спасти, пересесть на фелуку и спасаться пока еще не было поздно. Он даже, хотя и скрепя сердце, высказал это предположение офицерам, но те не были людьми, способными бросить прекрасное судно, пока еще была малейшая надежда спасти его.
   Рауль с точностью осторожного командира высчитал время, когда можно было ожидать врага: оставалось всего несколько минут, но никто еще не появлялся. Тогда он начал надеяться, что, может быть, судовщики с фелуки ошибкой дали знать судам, стоящим в Неаполитанском заливе, вместо того, чтобы известить фрегат "Прозерпину". Такой промах, если он, действительно, был сделан, давал в распоряжение Рауля еще целый день, и он мог отплыть под благоприятным покровом ночи.
   Рауль Ивар чувствовал, что наступает решительная минута. Как нарочно, постоянный прибой волн значительно ослабел с наступлением утра, а экипажу необходима была помощь со стороны самого моря: надо было, чтобы волной подняло дно люгера. Рауль напряженно следил за ходом дела и вселял бодрость и энергию в своих бравых молодцов матросов.
   -- Еще одно усилие, ребята, набегает волна! Сильней! Вот так! -- подбодрял он.
   В первый раз закаменевшее в своей неподвижности судно сделало чуть заметное движение вверх; это придало энергию экипажу, а Рауль, с своей стороны, постарался не дать остыть этой энергии.
   -- Прекрасно! Еще раз! Молодцами!..
   Теперь уже ощутительно подняло люгер волной; еще одно последнее страшное усилие, и "Блуждающая Искра", покинув свое каменное ложе, выплыла на глубокое место.
   Это было успехом, торжеством, и как раз в такую минуту, когда наиболее устойчивые уже начали приходить в отчаяние. Восторг был всеобщий: матросы обнимали друг друга. У Рауля выступили слезы на глаза, и он не мог их скрыть, потому что все его окружили с поздравлениями. Выражение восторга продолжалось две или три минуты, как вдруг Итуэль, как всегда холодный и непроницаемый, протиснулся сквозь толпу и молча указал рукой в сторону Кампанеллы: оттуда показались давно ожидаемые неприятельские лодки.
   Выражение лиц у всех разом изменилось: следовало приготовиться к отчаянной обороне. Для всех было совершенно ясно, каким образом и кем были оповещены англичане, так как собственник фелуки естественно поторопился сделать все для возвращения своего судна.
   Но, оповещая англичан, он раньше попал на фрегат "Терпсихору", и сэр Фредерик Дэшвуд воспылал желанием пожать несколько лавров. Он сообщил полученное сведение капитану Куфу, и решено было с каждого судна отправить по две вооруженных лодки; промедление, возбудившее надежду в Рауле, произошло от возникшего несогласия по вопросу о том, кому поручить командование экспедицией. В конце концов первенство осталось за сэром Фредериком Дэшвудом.
   С того момента, когда неприятель мог подойти совсем близко, оставалось с час времени, но не было никакой возможности успеть вновь нагрузить люгер всем необходимым, чтобы настоящим образом им воспользоваться. Наиболее прочной защитой при настоящих обстоятельствах Рауль считал руины, а потому и перешел сам туда, поручив Итуэлю фелуку, а старшему лейтенанту люгер, и предоставив им право по их личному усмотрению отвести их в наиболее надежное место.
   В полчаса все привели в порядок. Итуэль поместил фелуку посреди островков Сирены, чем затруднил доступ к ней неприятельских лодок; на люгер же успели переложить надлежащий балласт и провизию и разместили на нем пушки, принимая во внимание более выгодное положение неприятеля, как свободного в своих движениях; кроме того, имелась в виду возможность оказывать друг другу помощь.
   Когда все таким образом было готово, Рауль обошел люгер и фелуку, чтобы лично убедиться в исправности обоих и ободрить своих славных людей. Все оказалось в образцовом порядке. Со своим старшим лейтенантом Рауль перекинулся всего несколькими словами: это был опытный моряк, и Рауль ему вполне доверял. Разговор с Итуэлем был несколько продолжительнее не потому, что на него менее можно было надеяться, а потому, что надо было возбудить в нем особый подъем духа, при котором проявлялась его необыкновенная изобретательность.
   -- Вы, конечно, ничего не упустите из виду такого, что могло бы нам помочь, Итуэль? -- говорил ему между прочим Рауль.
   -- Я? Ведь я помню, что иду на борьбу уже с веревкой на шее -- они не забудут мне ничего из моего прошлого, эти дьяволы!
   -- Прощайте, мой друг; помните о наших двух республиках.
   Рауль пожал руку американцу и воротился к своему ялику. Островок с развалинами находился недалеко, но надо было подъехать к нему в обход. На одном из поворотов Рауль неожиданно столкнулся с лодкой и невольно вздрогнул; но страх оказался напрасным, так как в лодке сидели только старик Джунтотарди и его племянница. Джита сидела с поникшей головой и, казалось, плакала. Рауль был крайне удивлен такой неожиданностью и, говоря откровенно, предпочел бы прибытие этих посетителей в другое время.
   -- Что это значит, Джита? -- воскликнул он. -- Видите, там англичане, сейчас начнется атака, а вы здесь!
   -- Мы сначала не заметили их, а когда увидели, то уже не захотели вернуться. Я первая в Санта-Агате увидела несчастье с вашим люгером и упросила дядю проводить меня сюда.
   -- Почему, Джита, ваши убеждения изменились? Вы согласны стать моей женой? Мое несчастье пробудило в вас дремавшую женщину -- да?
   -- Не совсем так, Рауль; но я не могу оставить вас в таком большом несчастьи. У нас есть друзья там, наверху, они вас спрячут до первой возможности уехать во Францию. Пойдемте к ним, мы вас проводим -- вас и американца.
   -- Как! Вы хотите, чтобы я бросил моих храбрых товарищей в такую минуту? Никогда я не сделаю такой низости, Джита, даже если вы мне в награду обещаете вашу руку.
   -- Вы не в таком положении, как они, над вами тяготеет смертный приговор, и если вы теперь попадете к ним в руки, вас ничто не спасет.
   -- Довольно, Джита, довольно! Теперь не время спорить. Английские лодки приближаются, и вы едва успеете отъехать на безопасное расстояние, Я не забуду вашего участия. Синьор Джунтотарди, гребите скорее к Амальфи!
   -- Ваши слова бесполезны, Рауль, мы останемся, если вы не хотите следовать за нами, -- сказала Джита.
   -- Это невозможно, Джита! Мы беззащитны, нам некуда вас поместить, и вы, конечно, не захотите отвлекать меня от моих прямых обязанностей беспокойством за вас.
   -- Мы вас не оставим, Рауль.
   Рауль был тронут участием молодой энтузиастки; надо было дорожить каждой минутой, и он, уступая поневоле настояниям дяди и племянницы, взял их с собой на островок с развалинами, который приготовился отчаянно защищать.
   Оставленная Раулем на этом острове часть его экипажа начинала уже обнаруживать признаки нетерпения; но когда он появился с Джитой, иные чувства пересилили, и их встретили восторженные приветствия. По счастью, доктор экипажа избрал именно этот остров местом своего пребывания, совершенно верно рассчитывая, что здесь будет происходить наиболее ожесточенная битва; он отыскал даже углубление в одной из скал позади развалин, где думал перевязывать своих раненых. Сюда-то и пристроил Рауль Джиту и ее дядю; затем он нежно поцеловал Джиту и сейчас же вырвался из ее объятий, чтобы поспешить к своим товарищам.
   Сэр Фредерик Дэшвуд подошел уже на расстояние выстрела, и подошел именно так, как ожидал Рауль. Семь английских хорошо вооруженных лодок вытянулись в одну линию, а на восьмой ехал сам командир; на некотором расстоянии позади, вне неприятельских выстрелов, на наемной лодке тащились Андреа Баррофальди и Вито-Вити, которым не было проходу от насмешек всех офицеров и даже матросов после чудесного исчезновения Рауля у них на глазах. Вице-губернатор даже сильно настаивал на своем желании принять активное участие в битве; но от этого его удержал Вито-Вити, который благоразумно выставлял на вид все неудобство взяться в их солидном положении за совершенно чуждое для них дело.
   -- Если вы чувствуете в себе такой прилив энергии и такую жажду деятельности, то прочтите громко одну из речей древних римских консулов, -- убеждал его с жаром подеста.
   Вице-губернатор, наконец, уступил, и они явились таким образом только в качестве зрителей.
   Лодки остановились на полмили от французов, и когда Рауль, подсчитывая в зрительную трубу неприятельские силы, узнал обоих итальянцев, то не мог удержаться от смеха, хотя теперь и не время было для забавных воспоминаний.
  

ГЛАВА XXVIII

   Сэр Фредерик Дэшвуд приготовился к атаке со стороны суши, опасаясь, как бы французы не укрылись на реке. Рауль предвидел это, и для того, чтобы более защитить свои суда, он их поставил за едва заметно выступавшими из воды скалами, делая их таким образом как бы оплотом, баррикадой между судами и неприятельскими лодками. Итуэль имел две пушки и пятнадцать хорошо вооруженных матросов на своей фелуке.
   "Блуждающая Искра" была поручена Жюлю Пентару, старшему лейтенанту люгера. Ему было вверено четыре пушки и двадцать пять человек команды; на люгер успели перенести только часть его оснастки и около трети всякого груза, оставив остальное на скалах в ожидании исхода битвы. Люгер даже в таком виде был обставлен порядочно и, в случае надобности, мог хорошо пойти при легком ветре. Все четыре пушки были направлены по одну сторону люгера, что делало силы французов более грозными, давая возможность одновременно употреблять в дело четыре орудия.
   Среди развалин на островке Рауль примостил остальные четыре пушки и остался доволен той тщательностью, с какою они были установлены. Развалины не представляли из себя ничего грандиозного и были почти незаметны, тем не менее благодаря расположению скал и больших камней, которыми можно было воспользоваться, французы до некоторой степени были под прикрытием.
   Доктор, Джунтотарди и Джита укрылись в естественном углублении одной из скал, где они были в полной безопасности. Доктор приготовлял все необходимое для могущих представиться несчастных случаев, приводил в порядок свои хирургические инструменты, зонды, скальпели и пр.
   В ту минуту, когда все приготовления были окончены, Итуэль в рупор спросил Рауля, не поднять ли паруса на обоих судах, так как они только загромождают палубу. Рауль отвечал, что ничего не имеет против этого, и Итуэль был этому рад, так как предпочитал во всякую минуту быть готовым к бегству и заранее забавлялся замешательством англичан, когда им придется одновременно гнаться за двумя судами.
   Со стороны англичан все затруднения были разрешены и все предварительные распоряжения кончены. Капитан сэр Фредерик Дэшвуд руководил экспедицией, а лейтенант Винчестер и Гриффин после нескольких возражений, сделанных громко, и нескольких проклятий, произнесенных сквозь зубы, должны были ему подчиниться. Из офицеров участвовали еще Клинч и Странд. Все были бодро настроены и не сомневались, что "Блуждающая Искра", наконец, попадет им в руки, хотя, по всей вероятности, очень дорогой ценой, принимая во внимание всем известный смелый и сильный характер врага. Все готовились к большим потерям, хотя неизвестно было, на кого именно падет печальный жребий.
   Сэр Фредерик Дэшвуд, на котором лежала вся нравственная ответственность за исход борьбы, менее всех был заинтересован результатом. Постоянный баловень судьбы, полный веры в непобедимость англичан, он не давал себе труда представить возможность неудачи. Однако он не пренебрегал советами более опытных моряков; так, между прочим, Куф дал ему несколько полезных советов и указал на Винчестера и Странда, как на людей особенно знающих.
   -- Я с вами отправлю, между прочим, одного талантливого и понимающего дело офицера, Клинча, -- говорил Куф, -- пожалуйста, выдвиньте его сегодня -- ему недостает только случая, чтобы итти успешнее по службе.
   Обе стороны были уже совершенно готовы к битве, и обе с одинаковой тревогой ожидали появления могущего сейчас подняться ветра.
   Выстроив свою команду, сэр Дэшвуд на своей гичке обошел все лодки и отдал последние приказания -- довольно неясные, но сделанные беспечным и довольным тоном, способным поддержать общее веселое настроение. Наконец, он дал сигнал к атаке, и сам двинулся вперед.
   Рауль в зрительную трубу внимательно следил за всеми движениями неприятеля; ничто не ускользнуло от его тонкой бдительности, и он сразу заметил, что сэр Фредерик уже в самом начале сделал крупную ошибку, так как слишком разбросал свои главные силы, чем значительно их ослабил.
   Англичане подошли уже на четверть мили к французам, но еще никто не открывал стрельбы. Однако Рауль уже насилу сдерживал горячность своих людей и, наконец, не выдержал сам и дал выстрел из пушки; за ним последовали выстрелы из остальных трех орудий, а также из пушки люгера. Тогда англичане ответили тем же.
   Эти первые залпы из пушек бывают обыкновенно наиболее опустошительны. Англичане, как менее защищенные, понесли большую потерю -- до восьми человек раненых и убитых; из команды Рауля убило одного.
   Раз начавшаяся канонада не прекращалась теперь ни на минуту, сопровождаясь все новыми потерями с обеих сторон.
   Поведение Итуэля вызвало некоторое недоразумение и неудовольствие, и не будь так известна всем его ненависть к англичинам, он поплатился бы жизнью, как изменник. Когда после первого залпа, данного Раулем, последовали залпы остальных пушек около руин и пушек люгера, матросы, находившиеся на фелуке и обязанные последовать данному примеру, к их удивлению, не произвели никакого выстрела из своих пушек, так как, оказалось, Итуэль вынул из них затравочный порох. После некоторого глухого ропота матросы с фелуки выстрелили из своих ружей, и Рауль, также удивленный молчанием с фелуки, успокоился затем, услышав ружейные выстрелы.
   Конечно, не с целью измены сделал это Итуэль; напротив, зная, что никакими убеждениями ему не удержать горячих французов, он решил на деле лишить их возможности действовать, находя более благоразумным приберечь хороший залп для более важной минуты.
   И вот теперь настала эта минута. Стремясь овладеть островком с руинами, беспокоившим их, англичане по преимуществу обстреливали его, и благодаря все еще продолжавшемуся безветрию там сгустилось такое количество дыму, что приходилось почти ощупью различать лодки. Тогда-то вложил Итуэль снова затравочный порох в свои пушки и выпалил. Этот неожиданный залп с фелуки, откуда его никто не ожидал, произвел сильное опустошение среди неприятелей и удивил самого Рауля.
   Канонада прекратилась, вследствие чего дым, концентрировавшийся до тех пор около островка руин, мало-по-малу рассеялся, и Рауль увидел убегавшие в разные стороны лодки неприятеля, с очевидной целью заставить французов разделить свои силы. Убегали все, кроме одной, наиболее потерпевшей от залпа, данного Итуэлем; на ней было шестнадцать человек, из которых только двое уцелели и были взяты на одну из остальных лодок, а четырнадцать было ранено и оглашало воздух своими стонами. Из человеколюбия, а также и из расчета, Рауль запретил стрелять в них, и после нескольких выстрелов, пущенных вслед убегающим, первый акт битвы был кончен.
   Перерыв в битве позволил подсчитать потери с обеих сторон: из экипажа Рауля выбыло одиннадцать человек ранеными и убитыми; из числа англичан -- тридцать три. Стоны и крики раненых непрерывно напоминали об испытываемых ими страданиях.
   Рауль не мог не видеть, что до сих пор перевес в смысле удачи был на его стороне, но он имел в виду дальнейший ход борьбы, а потому велел теперь прекратить огонь, чтобы осмотреть пушки и сделать необходимые исправления. Затем, с небольшим числом людей, он отправился к брошенной лодке с ранеными. Обременить себя пленными при существующих обстоятельствах было бы огромной ошибкой, а признать раненых пленными было бы безумием; между тем нельзя их было оставить в таком положении. Доктор Рауля не успевал справляться со своими ранеными, а потому, найдя в неприятельской лодке несколько штук белья, корпия и немного других приспособлений, Рауль поручил своим матросам насколько возможно облегчить страдания несчастных, дать им воды, которой они просили, а затем оттянуть их лодку за линию битвы на случай, если она возобновится.
   -- Нет, нет, капитан Рауль, -- воспротивился Итуэль этому последнему распоряжению. -- Лучше оставьте их там, где они стоят, это будут для вас лучшие перила, англичане не станут стрелять в своих собственных раненых.
   Рауль не мог воздержаться, чтобы не кинуть на него взгляда, полного негодования, и, обернувшись к своим людям, сделал им знак исполнить его приказание. Но затем он вспомнил о только что оказанной Итуэлем важной услуге, о том, насколько он вообще ему полезен, и, не желая оскорблять его, перешел на конец своего островка, ближайшего к фелуке, и сердечно заговорил с ним. Это не было лицемерием с его стороны; он, действительно, ценил в Итуэле полезного и дельного моряка.
   Итуэль предложил ему воспользоваться удобным моментом и уехать, так как уже начинал подниматься ветерок.
   -- Еще не время, Итуэль, еще слишком мало ветру; надо подождать еще с час.
   Итуэль проворчал, но Рауль сделал вид, что не слышит его.
   Между тем лодки англичан вновь сблизились. Было ясно, что они снова готовятся к нападению. Бежать теперь, значило отказаться от своих преимуществ и подвергать опасности все три отряда.
   В действительности сэр Фредерик Дэшвуд устыдился своей неудачи и, собрав всех своих раненых в одну лодку и поручив отвезти их каждого на его судно, сам вторично пошел на Рауля. Человек, апатичный по натуре, он, как это обыкновенно бывает с такими людьми, раз затронутый за живое, вдруг проявил большую энергию. К его счастью, Куф дал ему сильную команду, так что, несмотря на большие потери, англичане и теперь еще вдвое превосходили числом французов.
   На этот раз сэр Дэшвуд не пренебрег советами своих помощников и разделил свои силы, чтобы избежать повторения катастрофы. Таким образом, часть лодок направилась к люгеру, другая пошла против фелуки, а остальные наметили себе островок с руинами. Сэр Фредерик на своей гичке оставил за собой право передвигаться туда, где в данный момент окажется наибольшая надобность в его присутствии.
   Первый залп был дан Мак-Бином, офицером с корвета, по фелуке, и так удачно, что сорвало одну из пушек с лафета, при чем самая пушка свалилась в трюм, а осколками лафета более или менее серьезно поранило многих матросов. Этот успех очень ободрил англичан и сильно смутил Итуэля, который, желая ответить тем же, так торопливо дал выстрел из второй пушки, что только море окуталось дымом за несколько саженей от неприятеля, и ни один человек не пострадал. Тогда началась общая канонада, и пушечные выстрелы чередовались с ружейными.
   Между тем неприятельские лодки усиленно гребли по направлению к острову руин и по непонятной причине почти не встречали отпора, так что в течение одной или двух минут все потери были на стороне одних только французов.
   В это время Итуэль и Пентар одновременно дали залп, при чем Итуэлю особенно посчастливилось, и он отплатил Мак-Бину его же монетой. Тот счел за более благоразумное повернуть в другую сторону и присоединиться к лодкам, атаковавшим островок руин.
   Осаждавшие Пентара, после подобного же приема с его стороны, последовали тому же примеру.
   И тогда, посреди дыма, криков, проклятий и шума стрельбы, англичане все разом бросились к островку руин и мигом овладели им.
  

ГЛАВА XXIX

   Половина французов плавала в своей собственной крови среди развалин вперемешку с порядочным количеством англичан, купивших этой ценой победу. Борьба была ожесточенная, при чем раздражению и неустрашимости англичан отвечала не меньшая энергия и отпор французов; но последних погубила их малочисленность. Сэр Фредерик Дэшвуд был в числе убитых: его нашли распростертым на скале, на расстоянии сажени от его гички, с головой, пробитою пулей. Гриффин был довольно опасно ранен. Клинчу повезло больше: он уцелел, и видели, как он срывал французское знамя, водруженное около батареи, и заменял его английским.
   Его лодка первая захватила остров, и он был во главе экипажа, овладевшего батареей; он неустрашимо сражался ради Джен и своей карьеры, и на этот раз судьба отнеслась к нему очень милостиво.
   Рауль лежал у подножия насыпи, на которой прилажена была батарея, куда он бросился, желая отстранить Клинча; их сабли скрестились, а в это время Мак-Бин выстрелил в Рауля из ружья, и пуля прошла навылет через его тело.
   Уже упав на землю, Ивар имел еще силы крикнуть:
   -- Лейтенант, спасите "Блуждающую Искру"!
   В эту минуту давно готовая к отплытию фелука двинулась; на палубе никого не было видно. Сам Итуэль, пустивший ее в ход и руководивший движением, так скорчился, съежился и притаился, что его нельзя было заметить.
   Пентар, в первую минуту очень удивленный, решил затем сделать то же: как ни жаль было ему и всем остальным оставлять Рауля, но, судя по той позе, в которой он лежал, зажимая рукой полученную рану, надо было думать, что рана была смертельна.
   Две или три неприятельские лодки погнались было за ними следом; но Винчестер, взявший теперь на себя команду, объявил, что дальнейшее преследование "Блуждающей Искры" надо предоставить судам, а им заняться пленными и ранеными.
   Итуэль направил фелуку не туда, куда устремился люгер, рассчитывая совершенно верно, что тот будет слишком большой приманкой, а потому на его фелуку не обратят внимания. Так оно и было, хотя хозяин фелуки находился на фегате "Терпсихора" и умолял офицеров о спасении своего судна; но все были главным образом заинтересованы поимкой "Блуждающей Искры", о подробностях же битвы и смерти сэра Дэшвуда пока еще ничего не узнали, кроме того, что на острове развалин красовался английский флаг, и оба судна спасались бегством.
   Ветер благоприятствовал, и, имея три судна в своем распоряжении, капитан Куф, потирая руки, с довольным видом ходил по палубе своей "Прозерпины", уверенный на этот раз в успехе. Отдав приказ корвету и "Терпсихоре" преградить люгеру возможность бегства куда-нибудь в сторону, он сам шел ему наперерез.
   Люгер, распустив все свои паруса, мчался вперед. "Прозерпина" гналась за ним... Оба судна всю свою силу полагали в быстроте хода. Но большие суда скоро убедились, что расстояние между ними и "Блуждающей Искрой" не уменьшается; а фелука тем временем преспокойно пересекала путь фрегату "Терпсихора" на расстоянии, большем пушечного выстрела, и, добавим, благополучно достигла в свое время Марселя, где Итуэль продал ее вместе со всем, что на ней находилось, а сам, спустя некоторое время, исчез.
   Это состязание в быстроте скоро убедило Пентара, что ему нечего бояться преследующих его судов; действительно, обстоятельства благоприятствовали люгеру. Если бы не явилось какого-нибудь изменения в силе или направлении ветра, и относительная скорость судов осталась та же, то "Блуждающая Искра" могла еще до наступления ночи скрыться из виду от своих врагов. До сих пор все четыре судна шли поразительно равномерно, "Прозерпина" несколько опережая "Терпсихору" и корвет.
   Пентар не сходил с палубы, восторгаясь легкостью люгера. Точно так же и Куф не оставлял палубы "Прозерпины" даже на ночь.
   -- Сдается мне, Иельвертон, -- говорил Куф своему третьему лейтенанту, -- что люгера и на этот раз нам не поймать. Наши компаньоны нисколько не помогают, и все мы трое только следуем друг за другом, как старые девы к обедне в воскресенье. И чего зевал этот Дэшвуд, чорт возьми?! Почему он не удержал его, когда взял приступом скалы? Будет же ему от меня, только он вернись!
   Куф не говорил бы так, если бы знал, что как раз в эту минуту переносили тело сэра Фредерика на большое судно, капитаном которого был один из его родственников и которое стояло в Неаполитанском заливе. Но он этого не знал, и о смерти услышал только через несколько дней, когда тот был уже похоронен.
   -- Возьмите зрительную трубку, Иельвертон, -- продолжал капитан, -- и посмотрите, может быть, вы яснее различите люгер, -- я его вижу точно сквозь туман. Повидимому, он страшно быстро от нас удаляется.
   -- Но я его совершенно не вижу, капитан. А, вот! Нет, я его опять потерял. Я не нахожу его; попробуйте вы, капитан.
   Куф снова вооружился зрительной трубой, но без успеха. То ему казалось, что он видит люгер, то он убеждался, что это было его воображение. Он так долго и так напряженно смотрел на него, что теперь мог каждую минуту представить его себе совершенно отчетливо; даже уснув, он видел его перед собой во сне так же ясно, как наяву, и был один момент, когда он приснился ему уже взятым в плен англичанами и с английскими матросами на палубе.
   Между тем за час до рассвета ветер вдруг переменился и страшно усилился; приближался сирокко {Сирокко - ураганный ветер, дующий от берегов Африки.}, которого ожидали и уже час спустя разыгрался настоящий шквал. Не только люгер окончательно исчез из виду, но и три английских судна потеряли друг друга. Было туманно, дождь сопровождал шквал, море не было видно в ста саженях от корабля. Но фрегат все шел вперед. Куф не мог решиться окончательно отказаться от поимки люгера, хотя она теперь являлась более чем сомнительной. Часовые наверху мачты больше для соблюдения формы находились на своих местах, потому что и они ничего не могли разглядеть сквозь туман.
   Офицеры и матросы завтракали. Общее настроение было мрачное и недовольное, и для всех Рауль Ивар совершенно утратил тот интерес, какой представлял еще так недавно.
   В эту минуту часовые дали знать о том, что вдали показалось какое-то судно. Офицеры заинтересовались. Наставили зрительные трубы.
   -- Это "Блуждающая Искра"! -- воскликнул Куф. -- Я не могу ошибиться, я ее слишком хорошо знаю!
   Все соглашались с ним и были страшно удивлены.
   -- Надо думать, что ему нас не видно, и он предполагает, что мы идем у него под ветром. Надо поворотить, момент самый подходящий, -- говорил Куф с задумчивым и сосредоточенным видом.
   Попытка обещала успех. "Прозерпина" послушно двинулась по данному ей направлению, и следующие пять минут весь экипаж напряженно следил за результатом. Туман сгустился еще сильнее. "Блуждающая Искра" опять потерялась, но по расчету капитана оба судна должны были почти столкнуться через четверть часа. Приготовили пушки для момента встречи.
   -- Вот он, капитан! -- крикнул один из мичманов.
   Это действительно был люгер. Необъяснимо было, как ни один из часовых "Блуждающей Искры" не видел раньше "Прозерпины". На основании тех данных, какие узнали позднее, следовало предположить, что, утомленные суточной непосильной работой, все двадцать пять человек, находившиеся на люгере, уснули и проснулись только уже в полумиле от "Прозерпины". Но было уже поздно, и хотя все на люгере пришло в движение и он стремительно бросился прочь, но уже не успел уйти из-под выстрелов, сигнал к которым подал Куф в эту минуту. Три залпа последовали один за другим, но затем налетел шквал и положил конец преследованию и стрельбе. Этот кратковременный порыв африканского ветра был так ужасен, что кое-какие из снастей "Прозерпины" не устояли и поломались.
   Когда шквал прекратился и показалось солнце, люгер исчез бесследно.
   Последующие затем несколько минут до нового шквала фрегат употребил на розыски люгера, но нигде не было видно никаких признаков его присутствия: море бесследно поглотило люгер, его экипаж, пушки и паруса.
   Фрегат еще некоторое время оставался около того места, надеясь оказать, может быть, помощь нескольким несчастным, ожидающим спасения; но никого и ничего не было видно на поверхности воды, и около полудня "Прозерпина" направилась к Неаполитанскому заливу. Однако по дороге фрегат уклонился в сторону, в погоне за новым неприятельским судном, и только через несколько дней вернулся в Неаполь, приведя туда же и взятый на этот раз вражеский корвет.
   По прибытии в Неаполь Куф поспешил на адмиральское судно, чтобы доложить Нельсону о последних событиях.
   Адмиралу было известно только то, что произошло в развалинах, и ничего дальнейшего.
   -- Ну, что, Куф, -- встретил он его, подавая ему единственную оставшуюся у него руку, -- люгер у нас опять ускользнул? В сущности, это скверно; но ничего не поделаешь. Где он теперь, как вы думаете?
   Куф передал ему все, что касалось люгера, и рапортовал о захваченном им корвете. Последнее известие Нельсон выслушал с удовольствием, а первому очень удивился. После короткого раздумья он вышел во вторую свою каюту и вынес оттуда запачканный и разорванный, но еще целый флаг.
   -- Посмотрите вот это; когда капитан Лейон заканчивал свое плаванье, это маленькое знамя, брошенное волной на один из запасных якорей его корвета, зацепилось за него; оно странного вида. Не имеет ли оно какого-нибудь отношения к люгеру?
   Куф посмотрел на него и сейчас же узнал в нем небольшой флаг "Крыла и Крыла", описание которого он столько раз слышал от двух итальянцев. Вот все, что осталось от "Блуждающей Искры".
  

ГЛАВА XXX

   Во время боя ни одна капля крови не обагрила руки Андреа Баррофальди и Вито-Вити; они стояли в отдалении на своей лодочке, а когда англичанами была одержана победа, они подъехали к острову развалин и были свидетелями того, что на нем происходило.
   -- Вице-губернатор, -- сказал градоначальник, указывая на распростертый труп сэра Фредерика и тут же лежавших в страшных мучениях раненых Рауля Ивара и других, -- назовете вы реальной эту картину или скажете, что это все одна игра нашего воображения?
   -- Боюсь, сосед Вито, что это печальная действительность.
   Винчестер обошел поле битвы. Он нашел много убитых англичан и еще большее число раненых. Среди французов больше половины было раненых. Но более всего огорчала смертельная, по словам доктора, рана Рауля Ивара; даже врачи почувствовали к нему сострадание. Обе боровшиеся стороны проявили безупречное мужество, но значительный количественный перевес был на стороне англичан, а потому естественно победа осталась за ними. Когда выяснилось, что три английских судна пустились в погоню за люгером, английские офицеры решили заняться ранеными, и через какие-нибудь два часа энергичной работы все было закончено насколько возможно, то-есть сделаны необходимые ампутации и перевязаны раны.
   День уже клонился к вечеру. Всех раненых осторожно положили в лодки и направили к тому английскому судну, которое служило госпиталем в эскадре. Уцелевшие французы предложили свою помощь для исполнения этой печальной обязанности. Теперь оставались только гичка сэра Фредерика, на которой Винчестер предполагал переправить его тело, наемная лодка Баррофальди и та, в которой приехали Карло Джунтотарди и его племянница.
   Солнце уже заходило за соседние горы, и надо было принять окончательное решение. Винчестер отвел в сторону доктора и спросил его, может ли раненый вынести переезд.
   -- Господин лейтенант, -- несколько сухо отвечал ему доктор, -- нашему храброму капитану остается жить очень недолго, и он желал бы умереть здесь, на месте своей славы и возле любимой женщины. Но -- вы победитель и вольны поступать по вашему благоусмотрению.
   Винчестер покраснел и закусил губы. Мысль причинить Раулю какие-нибудь новые страдания, физические или духовные, не приходила в голову Винчестеру, и он был оскорблен высказанным подозрением. Но он сдержался и, вежливо поклонившись доктору, заявил, что сам останется возле пленника до последней минуты. Доктор был удивлен и, прочтя сострадание в лице Винчестера, пожалел о своих словах.
   -- Но уже ночь надвигается, господин лейтенант, и вам придется провести ее на этих скалах.
   -- Ничего, доктор, мы, моряки, к этому привыкли, стоит мне только завернуться плотнее в мой плащ.
   Ответ был дан решительным тоном, и разговор на эту тему прекратился. Доктор распорядился, чтобы устроили постель для Рауля на более ровном месте скалы, куда положили матрац -- один из тех, что были сняты в числе многих других вещей с люгера. Доктор хотел над ним раскинуть палатку из парусины, но раненый воспротивился этому.
   -- Дайте мне подышать свежим воздухом, -- сказал он, -- мне уже недолго осталось им наслаждаться, пусть же он беспрепятственно проникает в мои легкие эти несколько минут.
   Бесполезно было отказать ему в этой просьбе, да и незачем. Воздух был мягок и чист, и не было причин опасаться за здоровье Джиты; от могущего же подняться ветра их до известной степени защищала скала.
   Англичане развели огонь, на котором изготовили себе ужин.
   Трудно передать первые взрывы отчаянной тоски Джиты, когда она узнала о ране Рауля.
   Было десять часов вечера. Рауля устроили на самой высокой части острова, откуда он мог видеть море, омывающее подножие скал, и слышал шум своей любимой стихии; над головой умирающего распростерся небесный свод, по лазурному фону которого рассыпались мириады звезд. Заботами Джиты и других около постели раненого было собрано все, что оставалось на острове из вещей, снятых с люгера, и таким образом этому уголку был придан уютный вид жилой комнаты, хотя без стен и потолка. Винчестер, подавленный усталостью и предполагая, что Рауль, вероятно, желал бы остаться наедине с Джитой, бросился на один из матрацов на некотором расстоянии от раненого, приказав разбудить себя, если что случится. Его примеру последовал и доктор, которому больше нечего было делать около умирающего, и он тоже отдал приказание разбудить себя в случае какой-нибудь перемены. Андреа Баррофальди и подеста прохаживались по скале, оживленно разговаривая и сожалея, что не уехали раньше.
   Рауль и Джита остались вдвоем. Рауль лежал на спине с несколько приподнятой головой и смотрел вверх. Он больше не страдал, но его жизнь быстро угасала. Джита была подавлена сразившим ее ударом.
   И Рауль и Джита молчали довольно долго.
   -- Джита, -- наконец заговорил он, -- не странно ли, что я, Рауль Ивар, корсар, сроднившийся с битвами и бурями, с опасностями и превратностями войны и стихий, лежу здесь, на этой скале, умирающий...
   Почти веселая улыбка на минуту оживила лицо умирающего.
   -- Моя "Блуждающая Искра", -- воскликнул вдруг Рауль, и с его губ сорвались слова, выражавшие его тайную заветную мысль, придавшую минутное оживление его чертам, -- ты, по крайней мере, ушла от англичан! Тебя они не причтут к числу своих жертв! Тебя не заставят идти против своей страны!
   Джита опустилась на колени, устремив глаза на дорогого человека с чувством глубокого отчаяния. Рауль расслышал легкий шорох, произведенный ее движением, и повернул к ней голову; его глаза, обращенные на нее, горели былым восторгом и сияли как в прежние счастливые минуты.
   -- О, Рауль! Смирите гордость вашего разума и молите небо о помощи!
   -- Бедная Джита! Вы одна из миллионов, ум которых затмили попы!
   Джита закрыла себе лицо обеими руками. Наконец, она подняла голову и остановила на Рауле взгляд полный чистой, горячей любви.
   -- Рауль, -- шопотом позвала она.
   Ответа не было. Глаза Рауля были по прежнему обращены вверх, но губы были сжаты как бы в минуту страшной борьбы. Рауль Ивар перестал существовать.
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов