Книговод

Княжна Дубровина

Тур Евгения


   

КНЯЖНА ДУБРОВИНА

Повесть в трёх частях

(Посвящается внучке моей Вареньке)

   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Глава I.

   Помолвка гусарского офицера Богуславова с молоденькою княжной Дубровиной удивила всё высшее петербургское общество; благоразумным и пожилым людям в особенности показалось, что это дело не прочное и не обещающее счастья. Она была очень молода, неопытна, только что вышла из своей классной, только что появилась в свете, лицом миловидная, нравом кроткая, богатая и знатная.
   Он принадлежал к старому и богатому роду столбовых дворян, но вёл жизнь шумную, рассеянную и уже порядочно запасся долгами, прожив большую часть родового имения. Своею красотой, остроумием, весёлостью и ловкостью он увлёк семнадцатилетнюю княжну. Она была одна дочь у отца, имела одного только брата и потеряла мать свою в детстве. После многих возражений и колебаний, уступая её просьбам и слезам, согласился отец на брак её с Богуславовым. Свадьбу пышно, но безо всякой радости отпраздновали и весь город присутствовал на ней, был дан и парадный обед, и роскошные вечера у родных, а через четыре года всё состояние молодой было промотано, сама она была несчастлива, занемогла и умерла, оставив сироткой единственного сына Сергея, которому не было и двух лет.
   Богуславов, муж её, женился вторично, а сына, лишь только ему минуло девять лет, отдал в корпус. Он рос одиноко. Мачеха его не любила, отец не пускал его к родным с материнской стороны, потому что перессорился с ними, и даже с собственными родными, которые не одобряли ни его образа жизни, ни его вторичной женитьбы на женщине, не заслуживающей похвалы и уважения. Таким образом, с ранних лет бедному мальчику негде было приютиться. Когда он юношей вышел из корпуса, мачеха силилась ссорить его с отцом и достигла цели. Желая избегнуть семейных неприятностей, Сергей Богуславов решился уехать служить на Кавказ. Князь Дубровин, брат его матери, предлагал ему вступить в гвардию и обещал содержать его на свой счёт, но отец Сергея, узнав об этом, принял это предложение за личное оскорбление и приказал Сергею отказать дяде.
   Сергей повиновался и сделал это резко, ибо отчасти разделял мнение своего отца и любил его, вопреки всему и всего. Узнав об его отъезде на Кавказ, все его родные вознегодовали, тем более, что, не знавши их с детства, он уехал, не простившись ни с кем. На Кавказе Сергей не мог снести вечно и везде преследовавшего его одиночества и, ещё не достигши двадцати двух лет, женился на бедной девушке из незнатного дворянского рода, приехавшей с родными на Кавказские минеральные воды. Жили они дружно, и счастье их удвоилось рождением дочери, которую назвали Анной. Денег было у них мало, но они жили скромно и, хотя с трудом, но сводили концы с концами. Маленькой Анюте минуло два года, когда отца её перевели из Тифлиса в крепость Грозную, нечто в роде гнезда посреди враждебных и воинственных Черкесов, которые при всяком удобном случае нападали и убивали всякого, кого могли застичь врасплох. В это гнездо за мужем не могла следовать жена с маленькою дочерью, но недолго пришлось ей пожить в городе, мучась мыслью о стольких опасностях, которым подвергался её дорогой муж. Однажды он был послан по делам службы в другую соседнюю крепость и пропал без вести. Долго его разыскивали и, наконец, начальство достоверно узнало, что он был убит в ущелье, и тело его брошено в пропасть. Несчастная жена, узнав внезапно о его смерти, впала в страшное отчаяние и в тяжкую болезнь. Она не береглась, зимой расхворалась ещё более, и злая чахотка, по отзыву врачей, неизлечимая, сводила ее быстро в могилу.
   Однажды полковник Василий Фёдорович Завадский, командир того полка, в котором служил Сергей Богуславов, воротился домой очень сумрачный. К нему вышла навстречу ещё молодая, красивая жена его и радостно его приветствовала, но мрачное лицо и нахмуренные брови полковника её озадачили и остановили.
   -- Что с тобою, друг мой, -- спросила она у него тревожно.
   -- Нехорошие вести, -- отвечал полковник.
   -- Какие? Из дому? От моих? Из Москвы? -- воскликнула с испугом Наталья Дмитриевна Завадская.
   -- Уж и из Москвы, -- сказал полковник с досадой, -- тотчас пугаешься! Успокойся, не из Москвы, а с соседней улицы -- случилось несчастье, которое, впрочем, до нас лично не касается, а жаль, по человечеству жаль. Известие о Богуславовой.
   -- О Богуславовой? Что с ней случилось? Я вчера сама заходила к ней, ей было гораздо лучше и она мне говорила, что уезжает дня через три во внутренние губернии, в К** к сестре своей.
   -- Ну, она и уехала, только не в К**, а на тот свет, -- сказал полковник резко и мрачно.
   -- Как? Скончалась!
   -- Да, нынче ночью скоропостижно. Никто не ожидал этого исхода так скоро. Едва успели послать за священником, который причастил её... Я всегда полагал, что она благополучно доедет до К** и умрёт в доме сестры, которую так любила.
   Жена полковника всплеснула руками.
   -- Боже мой! -- воскликнула она. -- А дочь её, девочка, Анюта! Одна, на чужой стороне, без отца и матери, без родных... На кого она её оставила!
   -- На Бога, -- сказал полковник. -- Бог не оставит сироту.
   Жена полковника молчала.
   -- Надо же, однако, подумать, -- сказала она, наконец, -- куда её пристроить.
   -- Кого? -- спросил полковник рассеянно.
   -- Да Анюту, что это, мой друг, точно не слышишь -- о чём ты думаешь?
   -- О том, где её поместить, эту самую Анюту, -- сказал полковник. -- Жена, возьми её к себе, -- заключил он решительно.
   -- И рада бы душой, да куда же? Квартира наша маленькая, у нас четверо детей мал-мала меньше, и взять ещё Анюту, да её няньку. Куда я их помещу?
   -- Куда-нибудь, устройся; возьми именно потому, что у нас четверо детей. Чем больше мы своих детей любим, тем больше должны делать для детей оставленных и несчастных. Я не могу бросить сиротку и, имея кров, не приютить её. Притом же она дочь нашего офицера, убитого на службе. Я считаю, что мы обязаны взять её теперь к себе, а потом увидим.
   -- Увидим, -- сказала Наталья Дмитриевна и отправилась в квартиру умершей. Она возвратилась оттуда вся в слезах.
   -- Не могу видеть девочку, -- говорила она своему мужу. -- Она ничего не понимает, играет в игрушки, смеётся, а мать её лежит в гробу. В квартире двери настежь, всякий, кто хочет, входит поглядеть на покойницу, прислуга слоняется в доме, в столовой около гроба толпится всякий народ, расспрашивает о подробностях няньку, а нянька тараторит на все стороны со всеми приходящими, рассказывает о смерти Богуславовой и указывает на сиротку её дочь. Мне было даже жутко смотреть на всё это.
   -- Обыкновенное дело, -- сказал полковник,-- всегда так бывает, когда умирают без близких.
   -- А нянька Анюты препротивная! Желая произвести впечатление на присутствующих, она хватает Анюту за руки и восклицает: "Плачь! Да плачь же! Ты сирота!" А девочка ничего не понимает и улыбается. Даже сердце щемит, глядя на всё это. Да, ты прав. Я возьму её к себе, пока родные её не выпишут. Потеснимся.
   -- Вот и хорошо, -- сказал полковник.
   Богуславову похоронили, а после похорон полковник сам принёс Анюту на руках в дом свой прямо в детскую. Жена полковника была женщина слабого характера, и потому не обошлось без споров. Няньки детей роптали. Им пришлось потесниться, чтобы поместить Анюту с её нянькой, которая из себя выходила, и тотчас перебранилась со всеми. Через неделю, вследствие постоянных ссор, она, к великому удовольствию Завадской, отказалась от должности, и бедная Анюта осталась совсем одна в чужом доме, в чужой семье, с совершенно незнакомыми ей лицами. Анюта горько плакала и звала неустанно маму и няню. Даже ночью просыпалась и жалобно кричала, повторяя: "Мама! Няня! Мама! Няня!"
   Завадская всячески утешала ребёнка, не спала несколько ночей, нянчилась с ней и, наконец, ей удалось через несколько дней приучить Анюту к себе. Анюта ходила за ней, как тень, держась обеими ручонками за её платье.
   Наталья Дмитриевна Завадская с трудом узнала адрес Богуславова, деда Анюты, и написала к нему письмо, уведомляя его о том, что Анюта потеряла отца и мать, и просила его распорядиться её судьбой. Долгое время Завадские не получали никакого ответа, но, наконец, пришло письмо, не от деда, а от второй жены его, мачехи отца Анюты. Она писала, что муж её уже год как умер, что она осталась вдовой, имеет своих детей, что Анюта ей, в сущности, нисколько не родня, и давала адресы дядей и тёток Сергея Богуславова, советуя обратиться к ним, как к единственным родственникам оставшейся сироты. Это был список лиц, во главе которого стояло имя генерала Петра Петровича Богуславова, родного дяди отца Анюты, жившего всегда в Петербурге, женатого на очень богатой женщине и имевшего двух дочерей и сына. Потом стояло имя богатого старика Андрея Петровича Богуславова, сенатора, имевшего одну уже замужнюю дочь. Затем имена трёх сестёр старых девиц, также родных тёток отца Анюты, Богуславовых, живших всегда в Москве в собственном доме, и, наконец, имя очень старого, очень знатного и очень богатого прадеда Анюты по прямой линии, то есть отца матери Сергея. Он жил также в Петербурге. Этот престарелый восьмидесятидевятилетний князь Дубровин имел несчастье пережить после дочери сына своего и остался с единственным внуком, единственной надеждой своей старости. Он воспитал его заботливо и уже определил на службу. Ко всем этим лицам полковник написал письма, уведомляя их о беспомощном положении Анюты, не имевшей никакого состояния. Он просил их прислать за ней доверенное лицо, оговариваясь, что девочка ему не в тягость, что он будет терпеливо ожидать, пока за ней пришлют родные, и что до тех пор она не будет нуждаться ни в уходе, ни в участии. Долго ждал полковник ответа, наконец, первый ответил родной прадед Анюты, князь Дубровин. После благодарений за то, что полковник приютил сиротку, он писал следующие строки:
   "Несчастное замужество моей дочери, на которое я согласился против воли, разлучило меня не только с нею, но и с её сыном. Отец его женился вторично на злой и пустой женщине и рассорился и со мною и с моим сыном, тогда ещё находившимся в живых. Он не позволял внуку моему посещать меня, и я не знал даже в лицо сына моей дочери; когда он произведён был в офицеры, то даже не заглянул ко мне и, не простясь ни с кем, уехал на Кавказ. Мой покойный сын просил его остаться в Петербурге и, по моему желанию, предлагал дать ему средства служить в гвардии, но молодой Сергей гордо отверг это предложение. Мы узнали стороной, что на Кавказе он женился Бог весть на ком -- по крайней мере, он никого из нас не известил о своей женитьбе. Вы, милостивый государь, мне пишете, что несчастный Сергей убит горцами, a жена его умерла. Очень сожалею и молю Бога помиловать и принять милосердо душу его, но я не знал этого моего внука и, посудите сами, могу ли сокрушаться о его смерти? Сожалею, что он оставил сиротку-дочку, но не могу в мои преклонные лета взять её на воспитание. Дни мои, скажу больше, часы мои, сочтены; мне восемьдесят девять лет, и мне должно ежеминутно думать о смертном часе, а не о воспитании четырёхлетней девочки. Если я умру завтра, то на кого могу я оставить мою правнучку? Я живу один-одинёхонек с двадцатилетним внуком. Согласитесь, что двадцатилетний мальчик не есть лицо, которому бы я в случае смерти мог поручить четырёхлетнего ребёнка. Я не придумаю, что с ним делать, и советую вам обратиться к тёткам её отца, Богуславовым. Если же эти старые, богатые девицы не захотят взять на себя тяжёлую обязанность воспитать сиротку дочь их родного племянника, напишите ко мне; я постараюсь поместить её в какое-нибудь воспитательное заведение и буду платить за неё. Вот всё, что я могу для неё сделать".
   После обыкновенных форм вежливости письмо это было подписано: князь Дубровин.
   Вскоре пришло другое письмо от старшей из трёх девиц Богуславовых такого содержания:

"Милостивый государь,
Василий Фёдорович!

   С прискорбием узнали мы из вашего письма, что племянник наш Сергей Богуславов убит горцами. Мы не желаем, сёстры мои и я, вспоминать старого, но не можем не сказать, что отец Сергея, брат наш, вёл жизнь шумную, беспорядочную и, женившись во второй раз на пустой женщине, рассорился со всеми нами и никогда не представил нам своего сына, нашего племянника. Мы от чужих людей узнали, что он уехал на Кавказ, а от вас, что он был женат и убит. Сожалеем, что он оставил сиротку-дочь, но не можем ничего сделать для неё. Обвинить нас никто не имеет права, ибо мы даже не знали ничего о её рождении, и она нам совсем чужая, хотя, к сожалению, кровь Богуславовых течёт в её жилах. Её отец виноват в том, что она осталась одинокою, ибо женился без ведома своих родных и благословения отца и деда. В наши лета мы не можем взять на себя воспитание девочки, не можем также поместить её в институт или пансион на свой счёт. Одна из нас очень больна, и всё наше время и наши доходы уходят на неё. Мы часто, ради слабого здоровья сестры, принуждены ездить на воды и совершенно зависим от неё. Сёстры мои и я советуем вам обратиться к её прадеду, престарелому, но богатому князю Дубровину. Он прадед вашей сиротки, и ему ближе всего о ней позаботиться; ведь она родная внучка его несчастной, покойной дочери..."
   -- Поздравляю, -- сказал полковник, с досадой комкая письмо, -- они отсылают меня к князю, а князь к ним! Хороши родные, нечего сказать. Пусть Анюта останется у нас.
   -- Но это невозможно, -- сказала Наталья Дмитриевна. -- У нас денег два гроша, одно твоё скудное жалованье, а своих четверо детей. Посмотрим, что напишет старый генерал, а если и он откажется, то обратимся опять к князю Дубровину, пусть он за ней пришлёт кого-нибудь и поместит её, как он в письме своём обещает, в какое-нибудь казённое заведение или в пансион. По крайней мере, она получит образование. Ведь мы и своих детей, когда они подрастут, принуждены будем отослать в Петербург или в Москву.
   -- Да, конечно, -- сказал полковник, -- здесь, в глуши воспитания без денег дать нельзя, да и при деньгах трудно. Повременим; подождём письма от генерала Богуславова, но я не предвижу ничего хорошего.
   И вот прошёл целый долгий месяц, и пришло письмо от генерала Богуславова.
   "Племянник мой, -- писал генерал, -- уехал на Кавказ, не повидав родных, против, как я слышал, желания своего родного деда, князя Дубровина. Что делал он на Кавказе, как жил, на ком женился, мне совсем неизвестно. Я даже не знал, что у него есть дочь. Вы поймёте, что при таких условиях, имея двух дочерей и сына, я не могу взять чужое дитя, неизвестно как воспитанное, неизвестно в какой среде росшее; всё, что я могу вам посоветовать -- это обратиться к князю Дубровину, так как мои уже далеко не молодые и не замужние сёстры, живущие в Москве, и мой брат сенатор не желают (мне это достоверно известно) взять на воспитание дочь племянника, которого они не знали, и едва ли видели один раз в жизни. Вероятно, князь Дубровин, родной её прадед, сделает для неё что-нибудь. Было бы очень счастливо, если б он согласился отдать её в какой-нибудь пансион и платить за её воспитание. Я его иногда вижу и поговорю с ним. Он очень стар, боится умереть, не пристроив внука, и хочет, во что бы то ни стало, поскорей женить его".
   -- Женить внука! -- воскликнул полковник. -- В такие молодые годы.
   -- Посмотри, -- сказала ему жена, которая держала в руках письмо генерала и дочитывала его, -- он пишет, что князь дрожит над этим единственным внуком, и, хотя определил его на службу, но не расстаётся с ним, держит его постоянно на своих глазах и желает видеть его женатым и пристроенным. Словом, все мысли, надежды, заботы князя сосредоточиваются на внуке. Он живёт прилично своему положению и летам, но очень расчётливо, и копит деньги для внука.
   -- Изо всего этого видно, что предложение заплатить деньги за Анюту в каком-либо заведении должно считать за большой знак участия, -- сказал полковник не без горечи и насмешки.
   -- Напиши ему скорее, князь стар, и если умрёт, ничего не сделав, то Анюта останется ни при чём. Куй железо, пока горячо. Пусть он поместит её в институт.
   -- Четырёхлетнюю девочку отдать в инстиќтут, -- возразил полковник. -- Ты забываешь, что прежде девяти или десяти лет её никуда не примут.
   -- Правда, -- сказала жена полковника -- грустно. -- Что же мы будем делать?
   -- Наташа, я право не узнаю тебя, -- сказал полковник. -- Ты у меня добрая и сердечная, а сокрушаешься, что круглая сиротка пока останется на наших руках. Я нынче же напишу князю, что все родные от неё отказались, и напомню ему об обещании поместить её куда-нибудь. Если же он не ответит или умрёт, не сделав ничего для своей правнучки, то она останется у нас, и мы будем считать её своею дочерью. Так ли, моя милая, а впоследствии вместе с дочерьми сами поместим её в институт.
   Наталья Дмитриевна подумала и потом сказала:
   -- Ты прав, пусть остаётся у нас: грешно не приютить сироту.
   С тех пор она победила в себе чувство практической рассудительности и отдалась внушению сердца, а оно влекло её к Анюте, о которой она сердечно сокрушалась. Заботливо ухаживала она за ней и не считала ласк, которыми, наравне с другими детьми своими, осыпала её.
   Полковник сидел за письменным столом и в поте лица сочинял письмо своё к князю (он был не охотник и не мастер писать письма, в особенности церемонные), когда денщик подал ему повестку на страхованное письмо из города К**. Полковник очень удивился, ибо никого не знал в городе К**, и тотчас послал за письмом. Когда он вскрыл его, то увидал незнакомый женский почерк и, желая знать, кто пишет, перевернул страницу и посмотрел на подпись: Анисья Долинская.
   Анисья Долинская, подумал полковник, сестра Анютиной матери, небогатая сестра её. Не получая ответа так долго, я уже перестал ожидать его. Письмо страховое!.. И полковник поспешно пробежал письмо. Вот оно:
   "Милостивый государь!
   Ещё не оправилась я от тяжкой болезни, как узнала о несчастии, меня постигшем, о смерти милой сестры моей, которую я ожидала к себе каждый день, и уже устраивала мысленно нашу жизнь вместе, в одном городе, в соседнем от меня доме. Это известие сразило меня и унесло остаток сил моих. Я не могу поправиться и всё нездорова и, чем слабее я себя чувствую, тем сильнее во мне желание увидеть и обнять дочь сестры моей. Мой муж, по моей просьбе, желает принять её как нашу дочь и воспитать её с нашими детьми. Мы отыскиваем и осведомляемся, нет ли кого, кто едет в ваши страны, но никого найти до сих пор не могли. Оно и не мудрено. Мы живём довольно уединённо, хотя и недалеко от Москвы, но в небольшом губернском городе, и в Москве никого не знаем. Если б у меня было побольше здоровья и побольше средств, я бы тотчас приехала за племянницей, но у меня, к сожалению, нет ни здоровья, ни денег. Я решилась обратиться к вам с покорнейшею просьбой. Вы были столь добры, что приютили у себя мою племянницу, будьте добры до конца, довершите ваше доброе дело, осведомьтесь, не едет ли какое почтенное семейство в Москву и не возьмётся ли довезти мою сиротку. Мой муж сам приедет за ней в Москву. Я знаю, это дело не лёгкое, но надо же стараться каким-либо способом доставить в наш дом мою племянницу. Я жду не дождусь увидеть и обнять дочь сестры моей..."
   Далее писавшая в горячих выражениях благодарила полковника и его жену за то, что они приютили у себя сиротку.
   -- Жена, -- закричал полковник, и на его громкий голос прибежала Наталья Дмитриевна.
   -- Ну вот и новости! У Анюты нашлись родные, настоящие, любящие родные. Сестра её матери Долинская... Да вот, читай сама.
   Наталья Дмитриевна прочла письмо, и лицо её вспыхнуло.
   -- Видно, что добрая и сердечная женщина писала письмо это, -- сказала она. -- Анюте будет у ней хорошо, я в этом уверена.
   -- Да, но с кем мы её отправим? До Москвы не одна тысяча вёрст. Это огромное путешествие. Притом девочку четырёх лет не отправишь с корнетом гусарского полка.
   И полковник залился добродушным смехом.
   -- Да, дело нелёгкое. Надо справляться, искать. Конечно, не всякий возьмёт ребёнка в такое далёкое странствование.
   Долго и безуспешно искал полковник и жена его лицо, способное и желающее довезти Анюту до Москвы. Способные находились, но желающих никого. Так прошло два года, и проходил третий. Анюта освоилась и, не помня своей матери и отца, считала полковника и жену его отцом и матерью, так и звала их, а их детей считала за братьев и сестёр. Особенно любила она нежно свою сверстницу Леночку, не расставалась с ней и спала в одной комнате, в одном углу, в кроватке, близко придвинутой к Леночке. И другую свою сестрицу, старшую Раису, и братцев Володю и Алёшу любила она тоже, хотя и меньше, потому что они были старше её несколькими годами. Сердце у Анюты было любящее, горячее, но зато и нрав её был горячий. Она была вспыльчива и во вспыльчивости своей необузданна. Наталья Дмитриевна безмерно баловала её и на замечания мужа своего отвечала всегда: "Она сиротка!" Она строго запретила говорить Анюте, что она сирота, но прислуга, конечно, удержаться не могла, а Анюта была такое малое дитя, что не понимала и не обращала внимания на намёки.
   Полковник просил всех ехавших на Кавказские минеральные воды искать случая отправить Анюту в Москву. На воды приезжало много богатых помещиков, и он надеялся, что какое-либо семейство согласится довезти Анюту, если не до Москвы, то до какого-либо города средней России. Наконец, один из офицеров его полка уведомил его, что богатая княгиня Белорецкая, узнав о сиротстве Анюты и невозможности полковника доставить её к тетке, брала на себя довезти её до Москвы. Она ехала со своими двумя дочерьми в четвероместной карете и просила прислать к ней Анюту в Кисловодск к 1-му сентября. Полковник получил это известие в конце августа. Терять времени было нельзя. Он позвал своего адъютанта и просил его до Кисловодска проводить Анюту, которую отправлял туда с нянькой.
   Анюте минуло шесть лет. Прощание так поразило её, что навсегда врезалось в её памяти. Она живо помнила всю жизнь свою, как полковник собрал всех детей своих в маленькой своей приёмной, как усадил всех на стулья, приказал сесть и няне, как полковница, обливаясь слезами, села в кресло и взяла на колени Анюту, недоумевавшую о том, что происходит. В молчании посидели они, по нашему русскому обычаю, с минуту, потом встали, крестясь, и ей приказали перекреститься. Полковник взял образ, благословил им Анюту и сказал:
   -- Молись всегда Богу, а Он благословит тебя. Нас не забывай, когда научишься писать -- дай весточку о себе. Мы тебя любили и всегда будем любить. Когда ты будешь побольше, если тебе будет в чём нужда, помни, что у тебя здесь осталась семья. А теперь прощай.
   Он взял Анюту на руки и поцеловал её крепко-крепко, и слёзы стояли в добрых глазах его.
   -- Наташа, -- сказал полковник жене, -- благослови и ты её. Ты была к ней как родная мать.
   Заливаясь слезами, благословила и крепко прижала к себе и целовала Анюту Наталья Дмитриевна, а Анюта всё недоумевала и испуганно глядела на ту, которую звала матерью.
   -- Дети, проститесь с Анютой, -- сказал полковник.
   Старшая Раиса понимала уже, в чём дело, и заплакала. Все дети толпились вокруг неё, порываясь каждый целовать её; за сестрой, видя её слезы, заплакала и Леночка, прижимаясь к Анюте, а испуганная Анюта позволяла всех целовать себя. Мальчики стояли поодаль, но вдруг поняли. Старший Володя с рыданием бросился Анюте на шею, и его с трудом могли оторвать от неё.
   -- Ну, с Богом, -- сказал полковник, желая прекратить тяжёлое прощание и разлучая детей.
   Он взял Анюту на руки и передал её адъютанту.
   -- Берегите её, доставьте ее здоровою, -- сказал ему полковник.
   Когда Анюта увидала себя на руках едва знакомого ей офицера, когда он понёс её из дверей гостиной, она поняла и вдруг пронзительно закричала и отчаянно забилась в руках его. Володя бросился, схватил адъютанта за полы сюртука и также отчаянно закричал: "Не надо! Не надо!"
   -- Мамочка, мама, -- кричала Анюта, -- папочка, не отдавай меня. Мамочка! Мама! Не хочу! Не хочу!
   Но крепко державший её в руках адъютант вынес её из дому, посадил в коляску, и сам сел подле неё вместе с нянькой.
   Долго билась, рыдала, кричала Анюта, и посреди её рыданий всё слышались слова:
   -- Мамочка! Мама! Не хочу! Не хочу!
   Наконец, она выбилась из сил и заснула. И на другой день проснулась она с тем же плачем и криком; всё звала она мамочку и кричала: "Не хочу!"
   Дорога из Тифлиса до Кисловодска не лёгкая и не короткая. Она утомила Анюту, и она успокоилась -- уже не плакала, но сидела молча, не по летам печальная. Адъютант благополучно доставил её в квартиру княгини Белорецкой. Это была женщина ещё не старая, около тридцати пяти лет, высокая, статная, красивая, и с ней две дочери, одна ровесница Анюты, другая годом старше. Княгиня приняла Анюту ласково и позвала дочерей.
   -- Анюта поедет с нами в Москву, -- сказала она, -- полюбите её.
   Но при этих словах Анюта, глядевшая диким волчонком, вдруг встрепенулась, задрожала и опять закричала:
   -- Не хочу! Не хочу! Хочу к мамочке.
   -- Ты едешь к другой мамочке, к своей настоящей мамочке, -- сказала княгиня, лаская Анюту.
   -- Не хочу другой, -- с криком повторяла Анюта.
   -- О, дитя моё милое, -- сказала печально княгиня, -- мало ли мы чего не хочем, но должны покориться. Тебе пришлось испытать всё это слишком рано. Бедная девочка, бедная сиротка!
   Анюту отнесли всю в слезах, рыдающую и повторяющую "не хочу!" в детскую. Там две няньки и обе княжны старались развлечь её и успокоить, но напрасно показывали они ей прелестные игрушки, хорошенькие картинки. Анюта не хотела глядеть на них, горько плакала и твердила:
   -- Мамочка! Мамочка! Не хочу! не хочу!
   Однако через несколько дней она мало-помалу успокоилась и прельстилась игрушкой -- птичкой, с блестящими перьями, которую няня заводила и она, припрыгивая, неслась по комнате. Анюта, не видавшая никогда затейливых игрушек, смотрела на неё с восторгом, и когда она начинала плакать и звать мамочку, няня заводила птичку и пускала её по комнате. Каждый день, просыпаясь, Анюта просила и мамочку и птичку.
   -- Хочу мамочку, -- говорила она жалостно, -- хочу птичку!
   И птичку тотчас приносили.
   Через неделю княгиня пустилась в путь. В карете сидела Анюта между двумя княжнами и бережно держала на коленях блестящую разноцветными перьями птичку, но долго не привыкала к княжнам, которые были девочки милые и сердечные. Мать говорила им, что они должны заботиться о сиротке, одинокой сиротке, и они понимали это и любовно смотрели на неё, ласково говорили с ней, делили с ней лакомства и целовали её, но Анюта всё глядела волчонком и часто вздыхала. Путешествие длилось три слишком недели. В больших городах княгиня отдыхала и проводила двое и трое суток. Девочек посылала гулять. Им нравилось ходить по улицам и садам неизвестных им городов. Они резвились и смеялись, но Анюта была печальна. Однако мало-помалу она привыкла и полюбила младшую, княжну Алину, и сама целовала её. Наконец, приехали они в Москву, и Анюта увидала с удивлением большой дом, в глубине большого двора, с большим тенистым садом сзади. В доме стояла раззолоченная мебель, в золотых рамах картины и белые красивые статуи, которых по вечерам сильно побаивалась Анюта. Две недели прожила она у княгини, и уже совсем привыкла и к ней, и к княжнам, и к няне.
   Однажды вечером, когда они пили чай, доложили о приезде Долинского, дяди Анюты. В гостиную вошёл небольшого роста, сухощавый, белокурый, застенчивый и очень моложавый человек, лет сорока, с лицом добрым и симпатичным. Он горячо благодарил княгиню и посматривал любопытно на трёх девочек, пивших молоко за чайным столом. Сам он был в трауре.
   -- Анюта, поди сюда, -- сказала княгиня, -- поцелуй дядю. Это твой дядя.
   Долинский, Николай Николаевич, обнял Анюту и поцеловал её.
   -- Ждала, не дождалась её жена моя, -- сказал он княгине растроганным голосом.
   Княгиня взглянула на его траурное платье и поняла.
   -- Жена ваша?.. -- сказала она сочувственно и смущённо, и не договорила.
   -- Лишился, княгиня, лишился, -- отвечал он ей. -- Она была отчаянно больна и лишь только стала поправляться, как пришло известие о смерти единственной, нежно любимой сестры её. Она опять слегла в постель и уж не вставала.
   -- Как же теперь? -- спросила княгиня.
   -- С моими детьми воспитаю -- она так мне приказывала. Всё ждала племянницу, не дождалась и, умирая, приказывала любить, воспитать... -- Он остановился, проглотил душившие его слёзы и прибавил:
   -- Исполню волю её свято. У меня своих детей пятеро. Анюта будет шестая. Бедная сиротка, и она всех лишилась... никого у неё нет... кроме меня и моих детей. Я разниќцы не сделаю, печальная судьба её! Смерть ходит за ней по пятам.
   Анюта вздрогнула, хотя не вполне понимала, что говорил дядя.
   -- Да, печальная, -- сказала княгиня и прибавила:
   -- Когда же вы хотите ехать?
   -- Завтра. Я не могу долго оставлять детей моих одних и спешу. Притом мне здесь делать нечего.
   Анюта, казалось, поняла. Княгиня, видя её омрачённое и смущённое лицо, приказала ей и Алине идти спать. Старшая дочь княгини, Нина, нежно поцеловала Анюту.
   -- Господи! Что же это? Опять! -- воскликнула Анюта и залилась слезами. -- Куда ещё? Опять к новому дяде!
   Не обошлось без слёз и на другой день, но Анюта уже не билась, не кричала, как прежде, а простилась со всеми молча, мрачно и, казалось, покорилась своей горькой участи. Она смирно сидела всю дорогу и упорно молчала на все вопросы дяди. От Москвы до города К** недалеко. Через сутки они въехали к К**.
   

Глава II.

   Николай Николаевич взял Анюту за руку, ввёл её в небольшой, светленький домик, прямо в детскую, где окружили его с криками радости его дети, он расцеловал их, оставил посреди их Анюту и сказал:
   -- Привёз вам сестрицу. Любите её и во всём ей уступайте. Она будет наша общая любимица. Вы все должны угождать ей. Помните, что мать ваша, умирая, приказывала любить новую сестрицу.
   -- Няня, -- обратился он к старухе, стоявшей за детьми, -- вот тебе ещё барышня, ходи за ней заботливее, чем за другими детьми, это тоже дочь моя. Я не забуду твоих стараний, и ты останешься мною довольна. Слышишь, няня, не ропщи на девочку, балуй её.
   -- Слушаю, батюшка, -- отвечала няня.
   Домик, где жил Николай Николаевич Долинский, стоял на окраине города, на берегу высокой горы, под которою текла широкая река Ока. К реке под гору сходил тенистый, довольно большой сад, с густыми липовыми аллеями и куртинами, на которых росли плодовые деревья, а в других куртинах был огород, капуста, картофель и даже гречиха для домашнего продовольствия. Пред небольшим балконом разведён был маленький цветник, которым с особенною заботливостью занималась покойная жена Долинского. У реки находилась небольшая пристань и к ней привязывалась лодка, на которой покойная любила кататься с детьми; а отец выучил сыновей грести и управлять рулём. Довольќно большой двор у домика застроен был домашними постройками, кухней, погребом, конюшней, в которой стояла только одна корова и клеть для кур. Лошадей Долинский при своих малых деньгах держать не мог. Этот домик и сад составляли единственное богатство Долинского; он служил советником губернского правления и кроме жалованья имел небольшой капитал. Он и его пять человек детей, два мальчика и три девочки, жили на эти доходы скромно, уединённо, без особенных лишений. Старшей сын его Митя десяти лет учился в гимназии, также как и меньшой Ваня, которому минуло только девять лет. Дочь его восьмилетняя Агаша была брюнетка, очень умная и живая, а меньшая Лида тихая и кроткая, белокурая и голубоглазая, оказалась ровесницей Анюте и скоро подружилась с ней, потому особенно, что во всём беспрекословно покорялась умной, но властительной и вспыльчивой Анюте, была ещё девочка Лиза двух лет. Все эти дети были оставлены на произвол судьбы и старой няни, которая больше занималась вязаньем чулок и чаепитием с соседками, чем надзором за ними. Поутру мальчики уходили в гимназию, отец их в губернское правление, а девочки оставались дома. Агаша любила читать, и отец доставал ей книги. В долгие осенние вечера Агаша рассказывала меньшим сёстрам то, что читала. Когда это занимало их, они её слушали, когда же им казались не интересны рассказы Агаши, они вскакивали, уходили в столовую и затевали шумные игры. Любили они играть в свои домы, и эта игра выдумана была Анютой, великой затейницей. Каждая из девочек выбирала себе местечко под ломберным столом, садилась на пол с куклами, игрушками, кухнями, лошадьми и коровами и представляла хозяйку. Они ходили в гости друг к другу, принимали одна другую, зачастую ссорились и мирились, но эта игра прекращалась, лишь только мальчики приходили из гимназии. Тогда начиналась игра в разбойники. Девочки выходили из своих домов, разбойники нападали на них, ловили их, брали в плен и требовали выкупа. Но при этой беготне и ловле подымался такой страшный шум, визг и вопли, что оглушённый Николай Николаевич выходил из кабинета и унимал детей.
   -- Не кричите так, ради Создателя, -- говорил он с укоризной. -- Голова идёт кругом. Посмотрите, на что это похоже? Опрокинули стулья -- все переломаете, а мне других покупать не на что.
   -- Это не я, папочка, -- пищала Лида.
   -- И не я, и не я, -- кричали мальчики в азарте, -- это Анюта -- она как побежит, всегда цепляется за стулья и опрокидывает их.
   -- Папочка, -- подступала к дяде Анюта и говорила запальчиво, вся раскрасневшаяся от волнения, -- разбойник совсем уж догнал меня, я, чтобы спастись, поневоле опрокинула ему стул под ноги. Страшно, папочка, так сердце и стучит.
   -- Дурочка, -- говорил Долинский, -- чего же ты боишься, ведь Ваня ловит тебя.
   -- Папочка, да он не Ваня, он разбойник.
   -- Она так боится, -- говорила Агаша, -- что ночью кричит и бредит разбойниками.
   -- Ну, вот это уж никуда не годится, это даже нездорово, -- сказал Долинский. -- Вечером не играйте в разбойники, -- прибавил он.
   -- Что вы, папочка, как это можно, -- вступалась Анюта с увлечением. -- Я не хочу играть в другую игру, я люблю в разбойники. Хочу всегда играть в разбойники.
   -- Ну, хорошо, только не шумите так, подумайте и обо мне, у меня дел множество, а при таком шуме и гаме заниматься нельзя.
   И он уходил в кабинет и плотно притворял двери за собою. Дети зачастую держали совет, не лучше ли, ради спокойствия папочки, играть в другие игры, в свои козыри, в мельники или в любопытные, но Анюта протестовала.
   -- Я хочу в разбойники, -- говорила она решительно; воображаемая опасность возбуждала её, и она бросалась, как дикая кошечка от ловивших её братьев и, забыв о папочке, кричала, что есть силы.
   -- Так играть нельзя, -- говорил Митя, -- будет. Давайте играть в свои козыри.
   -- Не хочу! Не хочу, -- твердила Анюта настойчиво.
   -- Препротивное это слово, и ты постоянно твердишь его, -- замечала Агаша. -- Мало ли чего ты не хочешь?
   Но унять Анюту было нелегко. Она упорно стояла на своём; часто спор оканчивался ссорой и слезами.
   И опять появлялся папочка в дверях кабинета и опять усовещевал детей, и на жалобы Анюты непременно выговаривал старшим.
   -- Она маленькая, меньшая, -- говорил он, -- уступите ей. Вы видите, она плачет, стыдно вам. Вы должны всегда уступать ей.
   -- Папочка, да мы ничего. Ведь и Лида маленькая, а не плачет, -- говорил Митя.
   -- Лида дело другое, -- отвечал Долинский.
   -- Отчего же другое? -- возражали дети.
   Николай Николаевич не знал, что сказать, так как не хотел выдать своей тайной мысли. Он не желал, чтобы дети заметили малейшую разницу между собой и Анютой, и потому не мог сказать им: "Уступайте, потому что она сиротка". А Анюта, которая почти всегда оставалась в глазах папочки правою, с каждым днём делалась требовательнее и несноснее. Она даже привыкла сама говорить о себе: "Я меньшая" и требовала уступок. Ссоры сделались чаще, особенно мальчики не хотели покоряться Анюте, и, быть может, они невзлюбили бы её, если бы не редкая чувствительность её сердца, если бы не её способность привязываться всею душой. Часто после ссоры она робко подходила к Мите, заглядывала ему в глаза, целовала его и, случалось, хотя и редко, просила даже прощения.
   -- Не сердись, -- шептала она ему на ухо. -- Я люблю тебя, Митя, как люблю! Я только так.
   -- Ну, то-то так, -- говорил он и мирился с ней, помня слова папочки, что он должен во всём уступать ей.
   Случалось и иное. Анюта, рассердившись, уходила в детскую, но, заскучав там, возвращалась и, застав детей играющих в свои козыри или в любопытные, принимала участие в игре, хотя сначала надувшись.
   -- Анюта пришла, -- говорил Ваня. -- Я не советую играть в любопытные.
   -- Отчего это? -- спрашивала Анюта обиженно.
   -- Оттого, что ты будешь любопытствовать всякий раз, заберёшь к себе всю колоду, останешься с ней и взвоешь.
   -- Какое милое выражение: взвоешь! -- говорила Анюта.
   -- Ну, пожалуйста, у нас в гимназии все так говорят.
   -- А папочка не любит, -- заметила Агаша.
   -- Ну, хорошо, словом, Анюта опять... совсем не знаю, как сказать, чтоб угодить чопорной Агаше: заревёт, что ли?
   -- Я совсем не плакса, -- возражала оскорблённая Анюта, -- а конечно, досадно сидеть всякий раз любопытною с целою колодой карт пред собою.
   -- А ты зачем любопытствуешь?
   -- Хочется, так хочется, не могу удержаться.
   -- Ну, коли хочется, так поделом и остаёшься со всею колодой пред собою.
   -- А я хочу любопытствовать и не оставаться.
   -- Ну, это совсем уж нельзя.
   -- А я хочу.
   -- Ну и оставайся при хотенье.
   Но Анюта начинала сердиться и бежала в кабинет к папочке с жалобой на братцев. Николай Николаевич, как ни был занят делами, заметил, что Анюта очень своенравна и капризна, и не знал, как помочь беде. Да и не это одно он заметил. Дети росли без призора, одетые неопрятно, дом становился беспорядочнее, хозяйство шло из рук вон плохо, а денег выходило вдвое. Очень призадумался Долинский.
   Однажды пришёл к нему один из его приятелей, а Николай Николаевич за чашкой плохого чая, жидкого и сладкого, как патока, при адском шуме детей, заглушавших разговор двух приятелей, вдруг вышел из себя, как все добрые и слабохарактерные люди.
   Он отворил дверь кабинета и закричал громким голосом:
   -- Убирайтесь.Дайте мне покой. Вон отсюда, убирайтесь все в детскую.
   Дети, удивлённые и испуганные таким неожиданным и до тех пор небывалым гневом папочки, мгновенно смолкли и исчезли. В детской пошли пререкания и упрёки. Вину все дети признавали за Анютой. Она сердилась и сварливо оправдывалась. Шум не утих, а удвоился.
    -- Сил моих нет, -- сказал, садясь в кресло, Долинский. -- В доме беспорядок, дети распущены и того и гляди перепортятся, избалуются, да они уже избаловались: никого не слушают, ничем не заняты, шумят, кричат, ссорятся. Кухарка ворует, няня зря деньги тратит. Денег не хватает на расходы. Не знаю, что делать? Не слажу никак.
   -- Женись, -- сказал приятель.
   Долинский с испугом отшатнулся.
   -- Женись для детей, и чтоб иметь мать детям и хозяйку в дом. Так жить нельзя. Притом же, твои дети -- дети брошенные, ты сам это знаешь. Ты на службе, а они одни, со старою глупою нянькой.
   -- Сам знаю, что брошенные.
   -- Одно спасение жениться.
   -- На ком?
   -- Сыщи добрую, немолодую девицу или вдовушку, женись не для себя, а ради детей.
   -- Матери им никто не заменит, -- сказал Долинский с глубокою горестью.
   -- Конечно, никто, об этом и речи быть не может. Но ты сам видишь неурядицу семейной твоей жизни. Три года почти прошло с кончины твоей доброй жены, а уж ни дома, ни детей узнать нельзя.
   Долинский махнул рукой.
   -- Не будем говорить об этом. Такой, какова была моя Анисья Фёдоровна, я нигде не найду.
   -- Да и не ищи такой, а просто женись на доброй девушке и хорошей хозяйке.
   -- Замолчи, мне тяжело слышать это, -- сказал Долинский, но разговор этот запал ему в голову. Он стал выходить из дому к соседям и присматриваться к девицам, но ни одна не только ему не нравилась, а наоборот, они казались ему противны.
   Зима прошла, настала весна, и Долинский меньше терпел от детского шума. Шум, игры, беготня, ссоры и примиренья совершались в большом саду.
   Рядом с садом Долинского стоял небольшой домик -- особняк, имевший маленький-премаленький палисадник и всего четыре комнатки во всём доме, да две конурки в мезонине. В нём жила старушка вдова Софья Артемьевна Котельникова с дочерью и одною прислугой, бывшею няней дочери. Двор домика, садик, службы отличались чрезмерною опрятностью. Двор был выметен, посыпан песком; чёрная, большая лохматая собака лежала в конуре, набитой чистым сеном. Куры большие кахетинские и маленькие корольки, куры с хохлами и без хохлов, неуклюжие на высоких ногах и маленькие и грациозные с красивыми петушками, сновали взад и вперёд по двору и оглашали утренний воздух своим кудахтаньем. Ранним утром из-под белой занавески, между горшков герани, показывалась головка молодой девушки; она выглядывала и вскоре выходила на посыпанный песком дворик. С метлой в руке, весело напевая, принималась она усердно мести дворик, потом уходила в дом и возвращалась с корзиной, в которой набросаны были корки хлеба от вчерашнего обеда и ужина, творог и всякие зёрна, и садилась она на ступени низенького деревянного, но замечательно чистого крылечка. Сама она была роста высокого, стройная, одетая просто, даже бедно, в старом, простом ситцевом платье, но опрятно и даже щеголевато. Собой она была не красива, нос её был немного толстоват, губы крупные, но всё лицо её озарялось, если можно так выразиться, чистым и ясным светом больших серых глаз. Глаза эти и улыбка её добрая и умная были так прелестны, что она казалась красивою, когда улыбалась и любовно глядела, а глядела она на всех с благорасположением и приветливостью. И вот, выйдя из дому, садилась она на узеньких ступеньках своего маленького крылечка, у дверей своего маленького домика, и начинала звонким и чистым голосом зазывать своих любимиц к завтраку.
   -- Цып-цып-цып! Цыпеньки-цыпеньки-ципеньки! -- звала она звонким голосом; куры слетались из-за сарайчика, где копошились, и окружали её, жадно кидаясь на подачку. Большие и сильные обижали маленьких, но она глядела за порядком, отгоняла больших и кидала пшено и творог маленьким. К ним приставали и воробьи; воришки эти, скача и прыгая, нагло завладевали не своею долей и уносили в носиках на первое дерево свою добычу. Но хищение замечала хозяйка и громко смеялась, показывая свои беленькие, маленькие зубки. На хохот её частенько показывалась из дому пожилая кухарка, бывшая няня девушки, Дарья-няня, так звали её, и смотрела, подперши голову рукой на свою весёлую барышню. А барышня была у неё одна, одна дочь старой, не слишком здоровой вдовы, и обе они -- и мать и няня -- не могли наглядеться на свою Машу. В этом маленьком домике с маленьким палисадником и маленьким двором, с курами, воробьями и хохлатою собакой Барбосом, жили в мире, тишине и приязни эти три женщины: старая мать, молодая дочь и пожилая няня. Богатства не было, но был достаток, и был от того, что Котельниковы и мать и дочь жили по пословице: по одёжке протягивали ножки. Маша не знала ни капризов, ни затей. Она была домоседка, рукодельница, заботливая хозяйка, страстная любительница птиц и цветов, которые сама сажала, поливала и гряды полола в маленьком огороде и палисаднике. Руки её, по выражению Дарьи-няни, были золотые. К чему она ни притрагивалась, всё в руках её спорилось, и всё-то она сделать умела и всё-то делала весело, смеясь и распевая русские песни голоском звонким и чистым. Умела она сшить платье себе и матери, умела смастерить ей незатейливый чепчик к большому празднику, умела испечь пирог, умела изжарить в случае нужды жаркое и сварить суп; но до этого Дарья-няня не допускала свою дорогую барышню.
   -- Нечего, -- говорила она ей сурово, -- ручки портить, да личико у огня жарить. Нешто я не умею. Поди, поди отсюда, не твоё здесь место, знай своё: рукодельничай, кур корми, цветы поливай, матери книжку почитай.
   И Маша, смеясь, улетала к матери и целый-то день лились за делом её веселые речи, пока руки её, не зная отдыха, быстро вращались. То она вязала, то шила, то поливала, полола, птиц кормила, а после обеда и пред обедом читала с матерью книжки, которыми ссужал их батюшка приходский священник и духовник. Знакомых у них было мало, да Маша, взросшая в уединении, не любила ходить в гости. Так жили они счастливо и спокойно, когда неожиданно ворвались в их тихий дом и шум, и голосистые речи, и всякие затеи. Вот как это случилось.
   Однажды пропала у Маши любимая её кахетинская большая курица. Взыскалась Маша своего рыжичка -- так звала она её, ибо курица эта пером была искрасна-золотая. Напрасно Маша звала её и даже выбегала на улицу, немощёную и пыльную, нигде не было видно беглянки. После долгих и безуспешных поисков Маша села на лавку в своём палисаднике и пригорюнилась. Жаль ей было своей любимицы. Из-за забора показалось лицо Мити Долинского. Он глядел на грустную Машу, а она его не видала; Митя решился, покраснел до ушей и кашлянул, она оглянулась. Митя висел на заборе.
   -- Вам чего? -- спросила Маша.
   -- Вы своей курицы не доискались, -- ответил Митя.
   -- Да, беда такая, пропала -- не придумаю, куда она девалась. Калитка заперта, забор высокий, и никогда-то она не выходила никуда, ни даже в палисадник, никогда я кур туда не пускаю.
   -- Я вашу курицу видел.
   -- Что вы?
   -- Право, видел. Она поутру, час тому назад, ходила по пустырю, за нашим садом.
   -- Батюшки, куда забрела! Пойду искать.
   -- Не беспокойтесь; если позволите, я вам словлю её.
   -- Не помните её, осторожнее, нет, лучше я сама. Где она?
   -- Выходите, пойдём вместе, я покажу вам.
   Маша впопыхах побежала в дом, накинула на голову фуляровый платок и вышла на улицу, а Митя выскочил из ворот своего дома, и оба вместе побежали они взапуски отыскивать рыжичка, дружно смеясь и болтая, точно давным-давно были знакомы. Чрез полчаса они увидели рыжичка, копавшегося на пустыре.
   -- Вот она, -- закричала Маша с радостью. -- Ну, смотрите, потихоньку заходите с той стороны, а я с этой. Не пугайте ее... берите. Ах! Ушла... ловите! Ловите! Вот она. Да осторожнее, не помните.
   Курица была уже в руках Мити, и отчаянно билась беглянка в сильных руках поймавшего её мальчика, но он держал её крепко и принёс благополучно во двор Котельниковых. Курица, радостно кудахтая на весь двор, устремилась к своим товаркам, а Маша зазвала Митю в домик и принялась угощать его, чем Бог послал, а в доме у них по домовитости всего было вдоволь. Дарья-няня, как её звали, и мать Маши наперерыв угощали Митю. Чего, чего только не наставили они на стол: и кофе с топлёными сливками и пенками, и варенья, и лепёшек со сметаной и творогом. Митя, познакомившийся с Машей, уж не дичился: он пил, ел и болтал без умолку. Он подробно рассказал, сколько у него сестёр и братьев и, уходя, заключил, что всех их приведёт к ним в гости.
   -- Приводите, приводите, -- сказали в одно слово и Маша и мать её.
   Митя на другой же день появился со всеми детьми за высоким забором, отделявшим сад Долинских от палисадника Котельниковых. Все дети остались за забором, а Митя опять влез на него и воскликнул:
   -- Как пройти! Маленькие сёстры не перелезут.
   -- Я перелезу сейчас, -- воскликнула Анюта.
   -- Как можно, -- сказала с той стороны Маша, -- обойдите вокруг, через улицу.
   -- Нет, нет,-- заговорили в один голос Митя и Ваня и принялись за работу. Они потащили одну доску, не совсем крепкую. Маша им запрещала, но они её не слушали.
   -- Ничего, -- говорили они, -- забор наш.
   После долгих усилий вытащили две доски, и в это узкое отверстие со смехом и шутками просунули сестёр и торжественно ввели их в палисадник Котельниковых, одну с оборванным в этой операции платьем.
   -- Что вы это, как можно, -- говорили в один голос Дарья-няня и Софья Артемьевна, -- зачем через забор, через улицу приличнее.
   -- Да вот, приличнее, -- сказал Митя, -- а вы сговорите-ка с нашими няньками. Они к вам сестёр и не пустят.
   -- Наверно не пустят, -- вторили сёстры.
   -- Не пустят, а я уйду, -- сказала Анюта.
   -- Ты, известно, уйдёшь, ты молодец девчонка, -- сказал, смеясь, Митя, -- а вот Лиза не посмеет.
   -- Оттого, что Лиза трусиха, -- говорила Анюта,-- оттого и не посмеет.
   -- Да ведь посмели же, когда вы здесь, -- сказала Маша.
   -- Ничуть не посмели, а потихоньку ушли, няньки наши чаи распивают и думают, что мы в саду, а мы вот где, -- сказал Митя с торжеством, и все дети разом расхохотались.
   -- И вас не хватятся дома? -- спросила Софья Артемьевна с оттенком недоумения.
   -- И не хватятся -- уж наверно не хватятся, до самого того времени, как придти папочке. Папочка возвращается домой из присутствия в пять часов: вот в половине пятого они и пойдут искать нас по саду; не найдут там, пойдут на улицу и уж злятся как, злятся, любо смотреть!..
   -- Бедные дети, -- сказала Дарья-няня, -- сироты без матери.
   -- Дети, брошенные без призора, -- сказала Софья Артемьевна и тихо покачала головой. -- Жаль их! Посмотри, -- прибавила она тихо, обращаясь к дочери, -- у меньшой барышни в пройме дыра, и юбка оторвана.
   Маша встала, взяла иголку с ниткой и сказала:
   -- Анюта, подите сюда, я сейчас зашью вам платье; не ходите так, нехорошо.
   -- Да что ж мне делать, если лопнуло!
   -- Как что делать? Зашить!
   -- Я не умею.
   -- А я вас выучу, -- сказала Маша.
   -- Жалкие дети, -- шепнула ей мать.
   -- Ну мама, не жалейте, я их приберу, -- сказала, смеясь, Маша, -- мы вот познакомились и теперь я завладею ими, страсть детей люблю.
   И действительно, Маша, любившая детей без памяти, каждый день играла с ними и кур с ними кормила, полола с ними вместе в палисаднике, цветы поливала, да тут же кстати глядела, чтоб они не шалили, были чисто одеты, мыли себе руки; она сама их причёсывала, оправляла на них платья. Няньки скоро узнали о знакомстве, но им это было с руки, и они знакомству не мешали. К осени обо всём этом узнал из рассказов детей и Николай Николаевич и отправился благодарить соседок за внимание к его детям. Целую зиму дети каждый день уж не через забор, а через улицу ходили навещать соседок, а Николай Николаевич повадился ходить к ним каждый вечер. К следующей весне он решился, видя дружбу детей с Машей, сделать ей предложение. Он был ещё человек не старый, ему минуло только сорок один год, а ей двадцать пять лет, хотя налицо ей нельзя было дать больше восемнадцати лет. Маша согласилась. Она горячо любила детей Николая Николаевича, да и он был ей не противен. Только мать её недоумевала.
   -- Куча детей, -- говорила она, качая головой, -- мал мала меньше.
   -- Ну что же такое, когда я их люблю! -- отвечала Маша.
   -- Ну, а коли больны будут?
   -- Ходить за ними стану.
   -- А мачеху невзлюбят?
   -- Да какая же я им мачеха? Я им Маша, их любимая Маша!
   -- А слушаться не будут?
   -- Зачем? Они всегда меня слушаются.
   Словом, рассуждения Софьи Артемьевны были рассеяны Машей в прах; она целовала мать и говорила: "Подумайте, маменька, счастье-то какое: дочь выходит замуж -- с матерью расстаётся, а нам и расставаться-то не надо. Мы проделаем калитку в заборе, и вы будете ходить к нам каждый день обедать, а мы к вам вечером чай пить. Так-то заживём мы на славу! Маменька милая моя!" И Маша растроганная крепко расцеловала мать.
   Но Николай Николаевич взглянул на дело иначе. Он затруднялся, как сказать детям, что решился жениться. В воскресенье утром пошёл он к обедне, горячо молился Богу, пришёл домой и созвал в кабинет всех детей своих.
   -- Ну, дети мои милые, -- сказал он им, -- я должен сообщить вам очень важное, великое для вас и для меня известие. Выслушайте меня внимательно.
   Дети насторожили уши.
   -- Бог взял у меня милую мать вашу. Остался я один; занятый службой, за вами наблюдать не имею времени, а за домом и подавно. У вас шум, шалости, ссоры...
   -- Папочка милый, -- заговорили дети.
   -- Молчите и слушайте; в доме беспорядок. Я решился всему этому положить конец; я женюсь. Конечно, вам матери никто заменить не может, но... Агаша, о чём ты плачешь! Не плачь, а слушай; никто матери не заменит, но я вам дам друга, руководительницу, которую вы должны уважать и слушать как жену мою.
   Девочки заплакали, но Анюта всплеснула руками и воскликнула:
   -- А я не хочу, папочка!
   Мальчики сидели, понуря голову, и молчали.
   -- Молчи... Анюта. Слушайте, дети! Я надеюсь, что вы будете довольны, я женюсь на Марье Петровне.
   -- На какой Марье Петровне? -- спросил Митя, недоумевая.
   -- На Марье Петровне, которую вы зовёте Машей.
   -- На Маше! -- крикнули все дети в один голос. -- Ах, папочка, милый папочка, -- и все стремительно бросились обнимать и целовать его.
   -- Маша будет жить с нами!
   -- В одном доме!!
   -- Будет играть, читать и гулять всегда с нами, вот так папочка! Какое умное дело придумал! -- восклицали дети, перерывая один другого.
   Николай Николаевич был так растроган, что обнимал детей со слезами на глазах.
   -- Пойдёмте к ней, -- сказал он, и все дети стремглав побежали к соседкам, ворвались в дом с шумом, с криком бросились к Маше на шею и осыпали её поцелуями.
   -- Маша, Маша! Ты теперь наша Маша.
   -- Ваша, всею моею душой ваша, -- говорила растроганная Маша и протянула руку столь же растроганному отцу детей. Он поцеловал её руку и сказал, обращаясь к своей невесте:
   -- Но мне кажется неловко, что они зовут вас Машей и говорят вам ты, это неуместно.
   -- Ах нет, пожалуйста, -- сказала она, -- пусть я всегда остаюсь их любящая Маша. Мне дорога их любовь и дорого мне это имя.
   -- Как же! И мальчики? -- сказал, недоумевая, Николай Николаевич. -- Уж это как-то совсем... неуместно!
   -- Что это, папочка, -- сказал Митя, негодуя. -- Она моя Маша, я с ней первый познакомился и всех сестёр ей привел. Через меня и вы её узнали, правда, Маша?
   -- Правда, Митя, я всегда ваша Маша, любящая вас и любимая вами, так ли?
   -- Так! Так! -- закричали дети хором.
   Свадьбу не откладывали. Николай Николаевич спешил ввести в свой дом молодую хозяйку. Приданое сделали маленькое, простенькое. Маша говорила, что ничего ей не нужно -- всё у ней есть. Она сама сшила себе немного белья и три платья. Одно для свадьбы белое кисейное, Дарья-няня я даже Агаша помогали ей и рубили платки. Настал Светлый праздник. Как весело все они встречали его. Все пошли к заутрене, потом пришли разговляться к маменьке, и Николай Николаевич подарил Маше прелестный перстень. Она очень обрадовалась, удивилась, но смутилась.
   -- Уж слишком красив, -- сказала она, надевая его на палец, -- много стоит! Зачем тратишь столько денег. Они детям нужны.
   Святая прошла, как один день, и свадьба была назначена на Красной горке.
   Оделась Маша в своё белое новое платье и горько плакала, прощаясь с матерью, принимая её благословение. Пришёл Митя, принёс ей от отца букет цветов и белые цветы. Она приколола их к своей густой и пышной косе и отправилась в приходскую церковь пешком, так как церковь находилась в двух шагах.
   Там увидал её Николай Николаевич, окружённый детьми. Старый священник, духовник Маши, обвенчал их. Горячо молилась Маша и просила Бога дать ей разум и силу воспитать детей своего мужа и составить его счастье.
   И вошла Маша в дом своего мужа и принялась за дело умеючи и потихоньку, с детьми хлопот не было, они её любили и охотно её слушались. Одна Анюта не покорялась ей, но Маша скоро поняла её характер и настаивала кротко, с лаской и добрыми словами; Анюта полюбила Машу крепко и из любви уступала ей. Бывало, закапризится Анюта, а Маша поглядит на неё добрыми глазами и покачает головой -- и стихнет Анюта. Бывало Анюта вспылит, слова так и бегут, так и сыплются, а Маша выслушает внимательно, молча, и скажет:
   -- Ты всё сказала?
   -- Всё.
   -- Ну, теперь выслушай и меня. -- Тогда Маша принималась говорить разумно и ласково, и если ей не удавалось уговорить Анюту, она прибавляла:
   -- Не огорчай меня и папочку.
   И Анюта переставала спорить.
   Не так-то легко было сладить с распущенною и избалованною прислугой. Но Маша через три месяца сладила и с этим. Самые ленивые ушли, осталась старая няня, с которою Маша обращалась ласково, ничего ей не приказывала, но всегда просила и твёрдо на своём желании настаивала. Она через Дарью-няню нашла другую кухарку, новую горничную и работящего дворника; перевела от маменьки кур и поместила их у себя в нов ом курятнике. В доме и хозяйстве, даже в саду и огороде скоро всё пришло в надлежащий порядок. За мужем Маша заботливо ухаживала, и зажили они счастливо.
   

Глава III.

   Не теряя времени, Маша начала учить девочек тому, что сама знала, арифметике, правильно читать и писать по-русски, священной истории и рукодельям, к которым Агаша не только была способна, но и пристрастилась, а Анюта терпеть не могла и всегда так устраивала, что девочки вяжут или шьют, а она читает. Маша учила девочек шить и вязать, а Агаша даже скоро выучилась штопать.
   -- Это дело в хозяйстве необходимое, а все эти канвовые работы -- только денежный перевод, -- говорила Маша, -- да и времени у меня на это нет. Это выдумано для богатых, чтобы время коротать.
   -- Разве мы бедные? -- спрашивала Лида.
   -- Благодаря Бога нет, но и не богатые. Вам надо знать всякое домашнее, полезное рукоделье.
   И Маша сама, по её выражению, детей обшивала, то есть сама шила им и бельё и платья, и Агаша вскоре оказалась хорошею ей помощницей. Скоро наступили вакации, и счастью детей и весёлости Маши конца не было. Начались длинные прогулки, полдники в лесу, катанья на лодке, громкий говор и хохот, собирание грибов в бору и трав на лугу и цветов в поле. Маша была охотница до всего этого, она сушила травы, отбирала их, какие целительные для домашнего обихода, а какие красивые для украшения комнат. Она делала из длинных трав и высоких султанов букеты и ставила их в вазочки. И чудесные это были букеты. Травки такие тоненькие, всякого сорта и разной формы, и хотя уже пожелтевшие, но красивые. Всю зиму напоминали они о весне и лете. Особенно любила Маша и дети уходить в тёплый летний вечер на берег Оки, переправиться в лодке на другую сторону и, погуляв около опушки бора, набрав грибов, возвращаться к реке, садиться на берег, распевая хоровые песни, которых Маша знала много и которым научила детей. Мальчики принимались за работу. Они натаскивали хворосту и сухого ельника из бору и раскладывали костёр на самом берегу Оки, на сухом песке. Маша вынимала из корзины небольшую сковородку, кусок масла и принималась жарить набранные грибы. И никогда никакой роскошный обед не мог быть так приятен, как этот ужин у весёлого огня, на берегу быстрой Оки, при лунном свете, тихим, тёплым летним вечером. Смех и говор, говор и смех оглашали воздух, а когда надо было, наконец, идти домой, то подымались все они не вдруг, так не хотелось им оставить свою стоянку -- и шли они домой, распевая хором какую-нибудь русскую песню. Маша научила их петь согласно, не фальшивя и без писку. Слух у ней был замечательный. Больше всех любили дети петь хором:
   
   Ах, по морю, ах, по морю, морю синему,
   По синему, по синему, по Хвалынскому...
   Или хоровую, веселую:
   Подле речки, подле мосту
   Трава росла, трава росла зелёная...
   
   И, заслышав их издали, выходил к ним папочка, и они все окружали его и рассказывали ему в запуски свои похождения на дальней прогулке. Маша тоже, как и дети, звала мужа своего папочка, и она с жаром и смехом рассказывала ему, как Анюта прозевала целую семью боровиков, а она, сама Маша, в одном месте в кругу, двадцать боровиков нашла.
   -- Да и я нашла, -- кричала Агаша.
   -- И я, и я, -- подхватывали другие девочки.
   -- Гляди, папочка, завтра сделаем тебе тушёные грибы, -- говорила Агаша, становившаяся домовитою.
   -- Погодите, -- замечала Маша, -- сперва мы посолим и отварим лучшие грибы, а остальные уже к столу пойдут.
   На другой день все садились на крыльце, чистили и отбирали грибы, чтобы потом их сушить, отваривать и солить.
   Маша была солить мастерица и заготавливала грибы себе и маменьке на всю зиму. Но лишь только вакации кончались, как все принимались за дело -- девочки учились, а Маша работала. К матери ходила она аккуратно каждое утро, и вообще всё шло хорошо. Маша была счастлива, и все около неё гораздо счастливее её. Даже прислуга была счастлива. Маша смотрела за порядком и требовала его ото всех, но сама не забывала заботиться о других. Люди, ей служившие, были сыто накормлены, и она принимала в их судьбе живое участие. Заболевал ли кто, она заботливо лечила домашними средствами или посылала за доктором, когда болезнь оказывалась серьёзною: горе ли было какое, она помогала, если не деньгами, которых у неё часто едва хватало на необходимое, то добрым ласковым словом и утешением. Самая резкая черта в характере Маши была её необычайная доброта и неистощимая весёлость. За эту доброту и за эту весёлость её так горячо любили все, кто только её знал. В жизни Маши было только счастье, одно солнце, но и в солнце есть пятна, и у Маши была если не печаль, то смутившая её забота. Маша училась, как говорится, на медные деньги, и она очень печалилась о том, что ничего не знает и не может ничему, кроме чтения и письма, учить своих детей. Она читала вместе с ними исторические книги и путешествия, которые приносил им папочка из клуба, но в этом и заключалось всё учение. По-французски Маша не знала, и это сокрушало её.
   -- О чём ты задумалась, и звонкого голоска твоего я не слышу, -- сказал ей однажды Николай Николаевич, видя, что она с чулком в руке сидит задумчиво, хотя и продолжает вязать. Такая уж была у Маши повадка -- сложа руки никто её не видал.
   -- Думаю я, что дети становятся большие, пора им учиться, а я глупая, ничего не знаю и не могу ничему их выучить. Что я знала, тому их выучила; они теперь знают: правильно читать и писать; четыре правила арифметики, Закон Божий, а больше я ничего сама не знаю.
   -- Ну, что ж такое, ты вышла отличная жена и добрая мать, научи их этому, девочки наши в проигрыше не будут.
   -- Что ты, папочка, Господь с тобою, -- сказала Маша с одушевлением. -- Оставить их неучёных, как я, да об этом я и слышать не хочу. Знаю, что у тебя денег нет, чтобы взять учителей, неужели же отдашь их в гимназию или в институт? Да и на это денег не хватит. Три девочки... денег много надо!
   -- Я уж немало об этом думал и сокрушался, но на нет суда нет, -- сказал Долинский.
   Маша задумалась и потом сказала:
   -- Нельзя ли нам сбиться и пригласить гувернантку, и я бы с детьми засела учиться, по-французски, по-немецки бы выучилась. Смерть хочется мне языки знать. Хотя бы Анюта, когда она вырастет, её, быть может, знатные её родные захотят увидеть -- как мы её в люди покажем, коли она у нас росла невеждой.
   -- Уж и невеждой. Только что языков не будет знать, а истории и географии я вас сам обучу, ведь я кончил университетский курс. А литературу читайте сами, и будете знать.
   -- По-русски да, а по-иностранному.
   -- Подумаем, увидим, время терпит.
   -- Совсем не терпит. Агаше минуло одинќнадцать лет, а Лиде и Анюте девять. Пора, право пора. Да и мои года уходят, -- прибавила Маша, смеясь и тем кончая разговор.
   Разговор этот заставил призадуматься Николая Николаевича, и через месяц он объявил Маше и дочерям, что пригласил учительницу, хорошо знающую языки, и что она будет ходить к ним три раза в неделю.
   Какая это была радость. Маша покраснела до ушей и закричала:
   -- Дети, дети, слышите, у нас будет учительница, и я буду учиться. Не правда ли, папочка, и я буду учиться.
   -- Учись, друг мой, если желаешь.
   -- Конечно, желаю, как не желать, и мы увидим, кто из нас будет учиться прилежнее. Дети, как вы думаете?
   -- Нечего думать, -- сказала Агаша, -- все это наперёд знают -- ты будешь лучше всех учиться. Разве ты нам пара.
   -- Отчего не пара.
   -- Ты большая.
   -- Что ж такое? И вы большие, только я старшая большая, а вы маленькие большие. Зато у меня дела больше. Вы только и будете знать, что учиться, а на мне весь дом, всё хозяйство, да и к маменьке надо пойти повидать её.
   -- Пожалуйста, пожалуйста, -- запели хором девочки, -- ты о маменьке помалчивай, мы тоже каждый день к ней ходим.
   -- Чтобы досыта налакомиться, -- сказала Маша, смеясь.
   -- Вот и неправда, вот и неправда -- намедни мы пришли, и никакого угощения не было. Дарья-няня ушла ко всенощной, и мы даже без чая остались, а всё-таки сидели, разговорами маменьку занимали, -- возражали девочки, обижаясь.
   -- Ну, ну, я пошутила, я знаю, что вы маменьку любите.
   -- Конечно любим, и она нас любит.
   -- Конечно, и она вас любит, -- сказала Маша со внезапным умилением в голосе, точно будто она подумала, что счастье её великое. Она действительно это подумала и каждый день благодарила за него Бога.
   Начались уроки, и прилежные они были ученицы, но, как ни старались, а Маша успевала больше их и помогала им учить уроки. Встречали они свою учительницу с весёлыми лицами и по уговору серьёзно принимались за дело и во время класса ни разу не улыбались; учительница говорила, что давать уроки в их доме не труд, а удовольствие. Ленивее других была Анюта. Она была девочка -- огонь, одарённая способностями, но резвая и рассеянная, и Маше приходилось часто ей выговаривать. Раз, другой доходило до ссоры, потому что Анюта была скора на ответы, нетерпелива и иногда отвечала невежливо. Маша серьёзно сердилась на неё и, случалось, не говорила с ней до самого вечера ни единого слова. Тогда Анюта поглядывала на неё и вдруг не выдерживала, бросалась ей на шею, просила прощения и горько плакала, так плакала, что Маше приходилось утешать её.
   -- Голубчик мой, Анюта, нельзя так жить на свете, -- говорила Маша серьёзно, -- тебе всё бы веселиться, да скакать, и ты весела до тех пор, пока тебя гладят по шёрстке.
   -- Да разве я собачонка, что у меня шёрстка, -- отвечала Анюта, начиная сердиться.
   -- Конечно не собачонка, а нрав у тебя бедовый, ты самолюбива не в меру и дерзка на словах. Вырастешь, сама увидишь, что надо прежде всего над собой волю взять: если мы не сумеем собой управлять, то будем ни к чему не пригодны.
   -- А ты собой управлять умеешь? -- сказала Анюта. -- Вчера ты как рассердилась на Марфу, даже закричала.
   -- Я рассердилась за дело.
   -- И я за дело.
   -- Как, ты опять за спор? -- сказала Маша. -- Слово за слово, тебе надо всегда последнее слово сказать и на своём поставить. Мы тебе уступаем, а ты думаешь, все всегда тебе уступать будут.
   -- Зачем мне все, я их и знать не хочу, -- сказала Анюта, -- я живу с вами, а с другими жить не хочу.
   -- У тебя всегда хочу, хочу. Нельзя жить, как хочешь, а как Бог велит.
   -- Вот Бог мне и велел жить с тобой, злая Маша, у папочки моего доброго, -- воскликнула Анюта и бросилась целовать злую Машу...
   Прошла зима, наступило лето; прошло лето, наступила зима. Анюте минуло двенадцать лет. Она, как и сёстры, выучилась по-французски, но по-немецки знала плохо, терпеть не могла она этого языка, и давался он ей очень трудно. Она никогда не знала хорошо своего урока, и в этом сходилась с Агашей, которая не отличалась особенными способностями, но разница состояла в том, что способная и умная Анюта ленилась, а у Агаши была плохая память.
   Случалось, хотя и очень редко, что от Натальи Ивановны Завадской приходило к Анюте письмо. Её спрашивали о здоровье, о её житье-бытье; от полковника и детей слали поцелуи. Анюту заставляли отвечать, и она мучилась над сочинением письма особенно потому, что Маша заставляла её переписывать его набело.
   -- Тоска какая, -- роптала Анюта.
   -- Грех какой, -- говорила Маша.
   -- Какой такой грех? -- отвечала задорно Анюта.
   -- Неблагодарность твоя. Люди взяли тебя сиротку, поили, кормили, одевали, любили, заботились, и добро бы родные люди, а тебе тяжело раз в год письмо им написать. И стыдно, и грешно!
   -- Да мне совсем не так скучно им написать, я и пишу, но твоё набело меня сердит.
   -- А мне стыдно маранье твоё посылать, нас же осудят: папочку осудят, что он тебя не учит. Издали нельзя знать, как о тебе заботятся. Ну, полно разговаривать, садись и перепиши хорошенько письмо, да без помарок и пятен.
   -- Ну, Маша, -- говорила Анюта, садясь за стол недовольная и кусая перо, -- нет никого настойчивее и скучнее тебя.
   После многих трудов и ропота, Маша добивалась порядочно написанного письма, без кляксов и помарок, и с удовольствием посылала его на Кавказ к Завадским.
   Когда наступили, наконец, так долго ожидаемые вакации, дети очень обрадовались, потому что ни одна из прогулок не удавалась без мальчиков, а они пред экзаменами не могли терять времени на дальние и к тому же утомительные странствования. Девочки должны были довольствоваться одним садом и побегушками к маменьке, так продолжали они звать мать Маши, и к Дарье-няне, у которых за зиму всё приели, так что старушки поговаривали о том, что хорошо, что июнь на дворе, и варенье новое можно сварить. За реку Маша девочек без себя и без братьев не пускала, а именно река-то, лодка, переправа соблазняли Анюту и подавали повод к жалобам и требованиям, но Маша не поддавалась ни тем, ни другим. Анюта была предприимчива и страстно любила всякое новое развлечение и отступление от вседневного образа жизни. Но ослушаться Маши не решалась ни разу и только завистливо посматривала на привязанную лодку и утешалась тем, что упрекала Машу. Наконец, пришли вакации; братья перешли благополучно в следующие классы, папочка был очень доволен, Маша сияла радостью, и положено было единогласно отпраздновать это счастливое событие самым торжественным образом, но как? Папочка пустил вопрос на голоса, начиная с младших. Лида подала повод нескончаемому смеху и шуткам, ибо не придумала ничего иного, как пойти к маменьке, попросить полдника с варенцами и пастилой, и чаю с топлёными сливками. Крик негодования встретил это предложение.
   -- Это мы можем сделать, и делаем почти каждый день. Вот выдумала, -- сказал Митя с презрением.
   Папочка погладил смущённую Лиду по головке и сказал, улыбаясь:
   -- Мы с тобою пороху не выдумаем, да это всё равно, без нас порох выдумали и ещё мало ли что выдумывают; зато мы с тобою люди добрые и кроткие. А ты, Анюта?
   -- Я, папочка, хочу...
   -- Опять хочу, -- заметила Маша укоризненно, -- противное слово твоё, но любимое. С ним ты расстаться не в состоянии.
   -- Ну, не придирайся, Маша, -- отвечала Анюта с гримасой нетерпения, -- я хотела бы -- ну, будешь ли довольна моим выражением -- слушай, я повторяю: я же-ла-ла бы, ес-ли вы сог-лас-ны, ну, так хорошо ли? -- сказала Анюта, лукаво глядя на Машу.
   -- Говори, мы ждём, -- сказал папочка нетерпеливо.
   -- Погодите, -- сказала Маша насмешливо, -- Анюте надо сперва на своём поставить, а потом она удостоит нас ответом.
   -- Так ты надо мной насмехаешься, -- сказала Анюта, обидевшись, -- так не буду же я говорить, делайте, как хотите, мне всё равно!
   Папочка сделал вид, что ничего не замечает, спокойно обратился к Агаше и сказал:
   -- Твой черёд. Ты что хочешь?
   -- Кататься в лодке и после пить чай на том берегу Оки.
   -- Ваня, а ты? -- спросил папочка.
   -- Нанять лошадей и прокатиться за город на каменную гору и прыгать в обрыв.
   Каменною горой называлась гора совсем без камней, а напротив вся из сыпучего песку, с обрывом к реке. Обрыв имел много уступов, и дети забавлялись раза два или три в лето, когда доходили до каменной горы, тем, что прыгали с верху в сыпучий песок. Эти отчаянные скачки вниз не грозили никому и ничему никакою опасностью, кроме платьев, которые зачастую так обрывали и пачкали, что Маше задавали работу на целую неделю. Она терпеть не могла этой забавы и знала, что, несмотря на заявления девочек, что они помогут ей чинить и штопать, ей придётся все это сделать одной, а дела и без этого было у ней немало. Она не утерпела и воскликнула, отчаянно махая руками.
   -- Нет! Нет! Только что сшили новые летние платья, а их рвать и портить на обрыве, ни за что!
   -- Маша! -- сказала Анюта. -- Мы старые платья наденем. -- Она была страстная охотница скакать в обрыв.
   -- Нет! Нет! -- говорила Маша. -- Ни за что!
   -- Успокойся, Маша, это только мнения, -- сказал папочка. -- Митя, твоя очередь.
   Митя в качестве подростка, ему только что минуло шестнадцать лет, и он считал себя большим, предложил идти утром к Золотому ключу, взять с собой всяких пирогов и лепёшек и провести там весь день; он обещал после прогулки в роще, находившейся вблизи, прочесть поэму Пушкина "Полтава".
   -- Вот это будет всего лучше, -- сказал папочка, -- и я послушаю твоего чтения.
   Маша одобрительно покачала головой.
   -- Ты, я вижу, согласна, -- сказал папочка Маше, -- и потому я считаю вопрос решённым.
   -- Не совсем, -- ответила Маша, -- я предлагаю поправку: сперва пойдёмте в пригородный монастырь, помолимся Богу за счастливое окончание учебного года, и поблагодарим Его за наше великое счастье, а оттуда пойдём к Золотому ключу. Я захвачу всего для вкусного обеда.
   -- А ты умнее всех, как всегда, -- сказал папочка, и прибавил весело:
   -- Быть по тому, а от себя прибавляю рубль серебром для особенного угощения всей компании.
   И тогда поднялись голоса:
   -- Мармеладу, -- кричала в восторге Агаша.
   -- Мятных пряников, -- вопил Ваня.
   -- Изюму и винных ягод, -- настаивала Лида.
   -- Шепталы, -- прокричала Анюта из-за угла, забыв свою недавнюю досаду.
   -- Вот и Анюта подала голос, -- сказала Маша, -- ну отлично, я всех помирю, и всего будет понемногу, и мармелада, и пряников, и всего, всего.
   -- Однако не обедать же нам шепталой и изюмом, -- сказал Митя не без важной серьёзности.
   -- Не беспокойся, -- сказала Маша. -- Мы возьмём корзинки, будет и пирог с курицей, и говядина, и лепёшки. Каждый понесёт что-нибудь, всякий то, чего требовал.
   -- С уговором, -- сказал Митя, -- дорогой не есть, а то эти барышни всё скушают и принесут пустые корзинки, особенно Лида и Анюта. Мармелад и шептала очутятся в большой опа-сности у этих хранительниц общественного провианта.
   Все засмеялись, но Анюта опять недовольная надула губы и прошептала:
   -- Они все всегда меня обижают.
   -- Не дури, Анюта, -- сказал Митя, -- кто тебя обидит, ты сама всех обидишь!
   Дети рассмеялись, и сама Анюта не могла не улыбнуться.
   Было положено, что в следующее воскресенье, то есть через три дня, если погода будет хорошая, все они отправятся на богомолье, а оттуда к Золотому ключу. И все эти три дня были днями суеты, веселья, ходьбы и стряпни. Маша превзошла сама себя и, не жалея трудов, приложила руки, помогая кухарке жарить и печь. Круглый пирог испекла она сама, и вышел он такой высокий, сдобный, на вид вкусный: дети загодя наслаждались ожидаемым пирогом. Настало и воскресенье. С раннего утра девочки, даже Лиза, уже подросшая, вскочили с постелей, умылись, причесались и надели новенькие с иголочки платья; Анюта своё розовое ситцевое в мелкую клетку, Агаша точно такое же, они всегда шили себе одинаковые платья, даже с одною отделкой, а Лида и Лиза свои голубые, тоже новейшие платья. Маша вошла к ним и ахнула.
   -- Как! В новых платьях: что от них останется, когда мы воротимся домой вечером? Какие вы, право, не бережливые. Нет, я этого не позволю. Отец трудится, иногда через силу, чтобы вас одеть, обучить...
   -- Маша, да ведь это на богомолье, в церковь, как же нам не надеть новых платьев, -- сказала Агаша.
   -- И в такой праздник, когда братья перешли в высшие классы, даже Ваня, за которого так боялись, -- сказала Анюта.
   Лида ничего не сказала, но у ней уж навернулись слёзы на глазах. Маша взглянула на неё, улыбнулась и сказала:
   -- А Лида уж готова! У ней глаза на мокром месте.
   Все девочки рассмеялись.
   -- Ну, слушайте, дети, -- прибавила Маша, -- идите в храм Божий в новых платьях, я не мешаю, но берегите их в роще, не запачкайте, не разорвите, помните, что всякое из них обошлось в два рубля слишком, без работы. Ведь шила я, на даровщину.
   -- А вот тебе и на чай, -- сказала Анюта, бросаясь ей на шею.
   -- Ах, зачем я не богата, -- прибавила она, -- как, говорят, богаты все мои родные; я бы не боялась разорвать платья, не носила бы ситцу, а только всё батисты, и не ходила бы пешком, всё бы ездила в колясках.
   -- И ты думаешь, была бы счастливее?
   -- Конечно, -- сказала Анюта.
   -- Не знаю, -- сказала Маша. -- Не всё даёт Бог на этом свете. У одного одно, у другого другое. У нас денег мало, зато счастья много.
   -- А я хочу и денег и счастья.
   -- Опять хочу, -- сказала Маша, -- не многого ли захотела? Знаешь ли, что я скажу тебе. От добра добра не ищут. Помни это всегда, это мудрые слова. Помолись лучше нынче за обедней и благоќдари Бога за то, что мы так все счастливы и ты тоже.
   -- Я всегда благодарю Бога, -- сказала Анюта, -- но всё-таки мне это не мешает желать иметь побольше денег. Скучно беречь платье, бояться всякого пятнышка и всякой дырочки.
   -- А ты думаешь, у богатых девочек нет своих печалей и опасений.
   -- Какие же?
   -- Не знаю, какие, я с богатыми от роду не водилась и знатных людей даже не видала, но знаю, что у всех на земле есть свои заботы, печали, опасения.
   -- А я не знаю, -- сказала Анюта решительно.
   -- Анюта всегда любуется, когда мимо нас ездит в своей маленькой колясочке дочь предводителя; она сама правит маленькою лошадкой, а подле неё сидит её гувернантка, а сзади едет верховой, -- сказала Агаша.
   -- И все разряжены, -- подхватила Анюта. -- Дочка предводителя в белой шляпе с цветами, и на ней пальто такое белое, такое прелестное. Даже и верховой так нарядно одет -- в бархатной поддёвке. И лица у них такие весёлые!
   -- А у вас не весёлые, -- сказала Маша.
   -- Положим, весёлые, но мы идём пешком, а у неё такая маленькая, малюсенькая колясочка, и такая маленькая крохотельная лошадка, точно игрушка... Завидно смотреть, -- говорила Анюта.
   -- А заповедь помнишь.
   -- Какую? -- спросила Анюта.
   -- Не пожелай... -- ответила Маша, -- словом, десятую заповедь.
   -- Нечего помнить, я ей не завидую, я только любуюсь ею и себе того же желаю.
   -- А ты бы лучше на себя оглянулась, ты сейчас пойдёшь разряженая по улице, и сколько девочек будут оглядывать твоё розовое платье и любоваться им. Им и во сне не снилось такого платья, как твоё.
   -- Ты хочешь сказать, -- проговорила Агаша серьёзно, -- что надо себя сравнивать с теми, кто имеет меньше, чем мы, а не с теми, кто имеет больше.
   -- Именно, -- сказала Маша, -- но я заговорилась с вами, а нам уж пора. Пожалуйте в кухню, я вам раздам корзинки с припасами, и в путь. Папочка готов и ждёт нас.
   -- Куда же мы денем корзинки во время обедни, -- сказала заботливая обо всём Агаша, -- нельзя же идти в церковь с кушаньями.
   -- Конечно, нельзя, я беру с собою маленького Стёпку, сына дворника, он останется с корзинами, пока мы будем в церкви.
   Через час все они в полном сборе шли степенно по улицам города и скоро вышли в чистое поле, и пред ними посреди соснового леса заблистали золотые главы монастырского собора. До монастыря было недалеко, всего версты полторы, но жара летнего утра и песчаная дорога утомили больше всех причудливую Анюту, и она опять возроптала.
   -- Фу! Какая жара! Какой песок! И как я устала! -- говорила она, -- А разве неправда, что при богатстве не бывает ничего такого. Если б я была богата, мы бы поехали в коляске.
   -- А Маша говорила, что и богатые имеют свои недостатки, что многие беднее нас, и нехорошо завидовать одним и не обращать внимания на лишения других, -- сказала Агаша, любившая рассуждать и даже говорить другим поучения.
   -- А я всё-таки скажу, -- возразила Анюта с жаром, -- что богатым хорошо жить на свете, а ты больно уж умна и какая охотница давать непрошенные советы. Говорит, будто проповедь сказывает!
   -- Что ж в этом дурного, -- вступился Ваня, -- в проповеди всегда говорится хорошее и полезное, и наша Агаша разумница.
   -- Не по летам умница, -- сострила в рифму Анюта и прибавила:
   -- А то слова её ко сну клонят. Сонный порошок!
   -- Ты всегда обижаешь, -- сказала Агаша, -- с тобой говорить нельзя.
   -- Перестаньте спорить, -- сказала Маша, -- вот мы и пришли. В храм Божий идёте и спорите.
   -- Это Анюта, -- сказала Лида, вступаясь за сестру.
   -- И как мы рано пришли! -- воскликнул Митя, желавший как можно скорее добраться до Золотого ключа и побродить вдоволь по лесу.
   -- Полноте разговаривать, -- сказала богомольная Маша, входя на паперть, -- помолимся теперь, не развлекаясь ничем.
   После довольно долго длившейся обедни всё семейство Долинских вышло из церкви и по палящему жару дошло, не без устали, до густого леса, где разрослись и сосны, и ели, и берёзы, и ясени, и даже клёны. На опушке рос орешник и всякого рода кустарники. Лес подходил к крутым песчаным обрывам и так близко, что многие деревья сползли вниз и, ещё цепляясь корнями за рыхлую почву, росли, наклонившись вниз, другие упали, и вверх торчали их могучие корни, вывернутые насильственно ветром и непогодой из жёлтого, как золото, песка. В одном из таких обрывов находился Золотой ключ. Дети бегом спустились вниз но извилистой, узкой и крутой тропинке; она врезывалась внизу в гущу кустарника и, наконец, выходила на маленькую полянку, вокруг которой росли несколько больших деревьев и низкие кусты. Из-под обрыва струилась вода и между двумя громадными камнями, красного яркого цвета, с золотыми и серебряными крапинками, образовала довольно широкую лужу; вода эта, холодная, как лёд, прозрачная, как хрусталь, известна была во всей окрестности, и название Золотой ключ дано было этому месту, конечно, потому, что дно ручья ярко-жёлтое, песчаное, наводило на мысль о золоте. Достигши этого прелестного уголка все дети, несмотря на увещание папочки и восклицания Маши, бросились к воде, умывали ею лицо и руки и, подставляя под сочившиеся из обрыва струйки воды походные стаканчики, жадно пили вкусную влагу. Редко удавалось детям посещать это любимое ими место, а когда они один или два раза в год попадали туда, то наслаждались вволю и водой и отдыхом под развесистыми деревьями, около блестящей прозрачной воды, разлившейся правильным кругом и вырывшей себе мягкое в красном песке ложе.
   -- Вот так чудо! Вот так прелесть! -- восклицала Анюта, умыв своё розовое личико и намочив свои непокорные волосы, которые от холодной воды вились ещё более и крутились лёгкою паутиной на лбу и висках. Она бросилась на мягкий, тёплый песок под развесистою сосной, прислонила голову к её стволу и воскликнула:
   -- Ах, как хорошо! Теперь тебе бы почитать нам, Митя.
   -Как же, -- сказал он, -- видите ли, принцесса какая изволила пожаловать, легла и приказывает читать... натощак-то! Я тоже измучился, и голоден как волк.
   -- Действительно, пора поесть, -- сказала Маша, после обеда мы почитаем, а потом уж -- марш в лес искать грибов и ягод.
   -- Ягоды-то будут, а грибы вряд ли, -- сказала Агаша. -- Сухо, давно дождей не было.
   Маша принялась, хотя устала так же, как и другие, накрывать на песке белую скатерть, нарвала широких листьев, положила их на скатерть вместо тарелок, открыла корзины и принялась вынимать запасы.
   Папочка поглядел на детей: Анюта полулежала под деревом, Митя растянулся на мху, и подле него сидел Ваня; в ногах у Анюты поместились Агаша и Лида. Одна Маша, как всегда, заботилась обо всех и хлопотала около скатерти, представлявшей обеденный стол.
   -- Как я посмотрю, -- сказал Долинский, -- как она вас избаловала! Посмотрите друг на друга, да постыдитесь, вы особенно, мальчики. Маша хлопочет, нарвала листьев, накрывает на стол, а вы лежите.
   Ваня и Агаша тотчас вскочили и принялись помогать Маше. Митя и Анюта остались, как были, Лида медленно, лениво подымалась.
   -- Папочка, их много и без меня, -- сказала Анюта, смеясь, -- уж я полежу, а то что ж ещё им помешаешь.
   -- И я, папочка, полежу, ведь я готовлюсь к труду, я официально уже назначенный чтец "Полтавы".
   -- Оба вы и лентяи, и балованные, -- сказал папочка, добродушно любуясь хорошенькою Анютой, которую любил очень нежно.
   Когда всё было готово, встали Анюта и Митя; он принялся есть за двух и только всё похваливал, забирая, к полному удовольствию Маши, двойные порции пирога и жаркого. Анюта же ела, как птичка, но зато и болтала и щебетала, как птичка, и не раз вызывала улыбку на лица Маши и папочки. После обеда началось чтение при благоговейном внимании всего семейства: Митя читал недурно, хотя с некоторою напыщенностью и декламацией, но эта именно напыщенность и нравилась не только детям, но и папочке с Машей. Все слушали его, не проронив ни единого слова, в особенности Анюта, глаза которой так и вспыхивали, так и горели. Когда половина поэмы была прочтена, по общему желанию, все отправились гулять, хотя Анюта горячо протестовала, ей хотелось дослушать до конца, и она с трудом принудила себя идти бродить по лесу, вся ещё исполненная восторга и увлечённая чтением. Она запомнила некоторые стихи и повторяла их себе самой...
   Вечерело. Позлащая далёкий горизонт, медленно заходило великое светило. Багровый оттенок заливал даль и омрачал близь стоявшие сосны. Внизу под обрывами поднимался беловатый туман: папочка, боявшийся прохлады и вечерней мглы, спешил домой, и всё семейство шло весело домой, болтая и смеясь без умолку. Анюта находилась в самом приятном расположении духа, она ни с кем не спорила, неслась то впереди всех, то сворачивала в стороны, то забегала назад, распевала, как жаворонок, и по лёгкости и быстроте своих движений напоминала птичку, порхающую в голубом небе в светлый солнечный день. Она чувствовала в этот вечер особенное влечение к Мите, который своим чтением прельстил её. Взявши его за руку, она и ласковыми словами и шутками заставляла его, почти против воли, бежать с ней в запуски по тому самому песчаному полю, по которому так лениво и ворча шла она утром. Теперь она была возбуждена и не чувствовала усталости. Ей казалось, что она пробегала бы всю ночь без устали. Не одно замечание сделала ей Маша, когда они вошли в улицы города, прося её идти чиннее и говорить тише. Когда Анюта воодушевлялась, её трудно было унять и заставить вести себя разумно.
   -- Края не знает, -- говорил о ней Митя, когда на неё сердился.
   -- Ах, как я счастлива! -- воскликнула Анюта, входя на крыльцо своего домика. -- И скажу вам, мне было так весело, так весело, что я никогда не забуду нынешнего дня! Вот мы и дома! И как хорошо дома. Право, я так счастлива, что ничего на свете не желаю.
   И Анюта бросилась в покойное кресло, стоявшее у окна.
   -- Даже и богатства не желаешь, -- сказала Маша, смеясь.
   -- Даже и богатства, -- отвечала Анюта, тоже смеясь, -- но только нынче, а завтра, разумеется, пожелаю, непременно пожелаю.
   -- Да тебе всегда надо поставить на своём, -- сказала Маша, -- это нам не новость, но вот что я скажу тебе...
   Маша вдруг замолчала, увидев в дверях своего мужа. Его лицо испугало её: он вошёл в дом весёлый и спокойный, а теперь стоял в дверях гостиной бледный и смущённый.
   -- Что с тобою? -- воскликнула испуганная Маша.
   -- Поди сюда, -- сказал он взволнованным голосом и пошёл в свой кабинет, куда за ним последовала и Маша. Она вошла, и он запер дверь за собою.
   -- Что случилось? -- спросила Анюта у сестёр.
   -- Что-то случилось! -- сказала глубокомысленно Лида со своим простодушием, всегда возбуждавшим дружный, общий смех.
   -- Умна! Нечего сказать! -- воскликнула резко Анюта. -- Угадала, очевидно, случилось что-то, но что?
   -- Маша придёт и нам всё скажет, -- заметила Агаша.
   Но Маша не приходила, и усталые девочки сняли свои платья и стали умываться, готовясь лечь в постель, но не ложились, потому что тревога и любопытство гнали сон от них. Они сидели молча, ожидая Машу, но Маша не пришла. Прошёл длинный томительный час, прошло ещё полчаса. Лида и Лиза улеглись и тотчас уснули.
   -- Пора, кажется, спать, -- сказала Агаша.
   -- Не лягу, ни за что не лягу, я хочу знать, что случилось, -- сказала Анюта.
   В эту минуту послышались шаги Маши, но она не вошла к детям, а в свою смежную с ними комнату.
   Анюта мигом прыгнула туда и, растворив дверь, вошла. Маша стояла у своего столика, лицо её было смущено и печально, глаза заплаканы.
   -- Маша, что с тобою? Маша, что ты, милая, -- сказала Анюта, забыв мучившее ее любопытство и только сочувствуя Машиной печали.
   Маша, увидав Анюту, порывисто обняла ее, стала целовать и опять заплакала.
   -- Маша, да скажи же, скажи мне!
   -- Не могу, папочка не позволил. Оставь меня, Анюта, не приставай, не скажу ни слова. Ты знаешь, я папочкины приказания всегда исполняю. Поди спать.
   Анюта медлила.
   -- Поди спать, -- сказала Маша решительно, -- и поцелуй меня, милая, дорогая Анюта.
   Она нежно расцеловала её и выпроводила из своей комнаты.
   -- Ну, что, Анюта? Что? -- спросила её Агаша.
   -- Маша плакала, -- сказала Анюта серьёзно.
   -- Плакала! -- воскликнула Агаша с изумлением и тревогой. -- Плакала! Маша плакала! О чём?
   -- Не сказала. Говорит, папочка не позволил ей.
   Долго не спали девочки, дивясь и недоумевая, но, наконец, усталость взяла своё. Они заснули.
   На другой день Анюта проснулась и встала поздно и нашла за чайным столом в столовой Машу, с лицом серьёзным и озабоченным сидящую за самоваром, а папочку подле неё. Он, Анюта знала это, должен был быть уже в присутствии и не пошёл -- остался дома. Лицо его было столь серьёзно, что они не посмели ничего спросить у него. Когда Анюта подошла к нему, он поцеловал её несколько раз с нежностью.
   Анюта напилась чаю и, когда встала из-за стола, папочка позвал её в свой кабинет.
   -- Сядь, -- сказал он ей, -- я должен объявить тебе важную новость. Когда я возвратился вчера с прогулки, мне подали письмо. Твой прадед не был в силах пережить своего ужасного несчастья. Его внук, любовь и надежда его старости, был убит лошадью на прогулке. Он пережил его только одну неделю, но сделал своё завещание и подал просьбу на Высочайшее имя. Ты не догадываешься?
   -- Папочка, мне жаль, что прадедушка скончался, и что с ним случилось такое ужасное несчастье, но ведь я его не знала и не могла любить.
   -- А он в последние часы жизни только о тебе и думал. Ты его единственная наследница, -- он просил позволение и получил его -- передать тебе своё имя. Ты теперь княжна Дубровина и богата, очень богата, слишком богата! Поцелуй меня, да благословит тебя Бог и направит тебя на всё хорошее, на всякое доброе дело!
   И папочка, заливаясь слезами, целовал оглушённую и ничего не могшую сообразить Анюту.
   

Глава IV.

   Весь этот день остался в памяти Анюты смутно, будто в тумане. Она помнила, что Маша целый день не присаживалась за дело, а бродила по дому, рассеянная и задумчивая, то входила в кабинет папочки безо всякой нужды и, постояв там, выходила, то приходила к ней и целовала её, то садилась в диванной, и у неё вырывались отрывистые, несвязные слова; папочка был тоже сам не свой и то говорил важно, что судьбы Божии неисповедимы, что Он возвеличил малого и наказал гордого, то восклицал, складывая руки: "Тысяча и одна ночь! Тысяча и одна ночь!" Анюта хорошо слышала и запомнила слова эти, но не понимала их и дивилась им. Помнила она тоже, что дети, сёстры и братья смеялись над ней, а Митя обратился к ней даже презрительно.
   -- Анюта, да княжна! Тьфу! -- воскликнул он, и даже плюнул, за что Маша тотчас сделала ему выговор.
   -- Княжна! Княжна! -- пищала Лида, звонко смеясь на всю комнату.
   -- Ваше сиятельство! -- кричал Ваня, смеясь добродушно.
   -- Хороша княжна! Пришла третьего дня из саду замарашкой, вся в грязи, -- сказал насмешливо Митя. -- По пословице: из грязи да в князи.
   Папочка вдруг ужасно рассердился.
   -- Что вы, с ума сошли, -- сказал он громовым голосом, что всегда случалось, когда он, бывало, вспылит, -- оставьте её в покое. Бедная моя девочка перепугана, в себя прийти не может, а вы к ней пристаёте с глупыми шутками. Ну да, она теперь княжна, и всегда была старинной фамилии, девица Богуславова, а не из грязи!
   -- И какое это глупое выражение, -- сказала, негодуя, Маша. -- Из грязи! Из грязи тот, кто низок душою. А вы, дети, вместо глупых шуток должны бы были помолиться за нее Богу, чтоб Он благословил её и послал ей разум на добро. Она так богата, что может осчастливить сотни и больше бедняков... Господи! При таких-то деньгах что добра сделать можно! -- воскликнула Маша с блеском глаз, заканчивая свою длинную речь, обращённую к детям.
   -- А денег ей не занимать стать, -- сказал папочка, -- она не сумеет и счесть их. Огромное состояние.
   Анюта слушала и насмешки детей, и слова Маши и папочки как-то равнодушно, она притихла, затихли и все дети, в диванной наступило молчание. Скоро все разошлись, а Анюта осталась одна с Машей. Она сама не знала почему, но ей в первый раз в жизни хотелось остаться совсем одной. Уйти из гостиной ей почему-то было неловко, она не посмела и села к окну; тихо, безмолвно сидела она, и разные мысли бродили в голове её, быстро сменяя одна другую. Наконец, она пришла в некоторый порядок.
   -- Огромное состояние! Она и денег своих не сумеет перечесть, -- повторила она мысленно слова папочки, -- стало быть, я могу купить себе такую же крохотельную колясочку, как у дочери предводителя, и шляпку с цветами... Сяду я в колясочку с Агашей и Катей. Ах да! Агаше и Кате надо купить такие же шляпки, только Катя белокурая, ей надо шляпку с голубыми лентами, а Агаше с розовыми. Да что шляпки! Мало ли что надо купить кроме шляпок. А Маша? Маше я куплю... куплю.... всё то, чего она сама пожелает! Ах вот что! Маша говорила пред праздниками, что надо сколотить деньжонок и купить чайный сервиз. Я куплю ей и чайный и столовый. А папочка? Но папочка никогда ничего не желает и ничего не любит, кроме нас. Надо через Машу выведать, что папочке нужно. А что подарить Мите? Это нетрудно. Конечно, всего Лермонтова, Пушкина, Жуковского, и всяких других, я их всех куплю и принесу. Страсти, сколько книг, мне их всех не стащить! Нет, вот как! Я понесу лучшие книжки впереди, а за мной приказчик из магазина или Марфа понесут все книги... Я войду и скажу: "Митя, это тебе. Зимой ты будешь читать нам их". А Митя обрадуется и скажет: "Милая Анюта!" И мы расцелуемся. Ах, как я счастлива! А маменьке -- маменьку я позабыла. Маменька жаловалась, что дом надо поправить; поправлю, прикажу поправить -- кажется, она говорила, крышу надо поправить, именно крышу, она где-то течёт. А Дарье-няне? Платье синее и ковровый платок. Она всё сбиралась купить, а Маша намедни сказала ей: "Дарья-няня, ты не думай о синем платье, я тебе его подарю к празднику". Так нет же! Не Маша, а я подарю и с платком, а Дарья-няня пойдёт к обедне и скажет: "Мне Анюта подарила!" Совсем не так она скажет: "Мне княжна подарила!" Княжна! Я княжна! Это весело! А папочка говорил вчера, что он просит Бога, чтоб Он направил меня на всякое доброе дело, и Маша сказала, чтоб Он дал мне разум на добро. И я буду стараться делать всё доброе. Всякому нищему, который подойдет под окно, грош дам, как всегда даёт Маша, нет, мне надо больше дать, чем даёт Маша. Если Маша, у которой так мало денег, даёт грош, то я дам гривенник... а мало, так двугривенный! Что мне деньги, когда их так много! Я не стану жалеть их. А уж какое платье я себе куплю, розовое, да не ситцевое, а шёлковое. И какое счастье! Нечего думать о том, чтобы не разорвать, не сделать пятна. Всё равно, если пятно -- сделаю другое, а где дыра, чинить не позволю -- бросить прикажу, и кончено!..
   -- О чём ты думаешь, Анюта? -- спросила Маша. -- Я тебя такою ещё не видала! Сидишь одна, глядишь в окно и молчишь!
   Но Анюте не хотелось сказать, о чём она думала.
   -- Рассуждаю сама с собою, -- отвечала она уклончиво.
   -- Вот как! Ты рассуждать стала! Очень я этому рада, потому что всегда тебе выговаривала, что ты всё делаешь с маху, не думая.
   -- Ну, теперь я буду думать, когда сделалась такою особой, что всё могу, -- сказала Анюта важно и серьёзно.
   -- Но что же ты можешь, -- возразила удивлённая её словами Маша, -- ты ещё дитя!
   -- Это не мешает. Я, например, могу тебе подарить сервиз и чайный и столовый.
   Маша засмеялась.
   -- Во-первых, -- сказала она, -- не можешь, во-вторых, если б и могла, надо знать, возьму ли я его.
   -- Как не возьмёшь? Почему?
   -- А потому, что мне своего довольно и чужого не надо. Я на деньги не льщусь.
   -- Чужие! Мои-то деньги тебе чужие! Ну, Маша! -- И Анюта удивлённо и печально поглядела на Машу.
   -- Ты ещё мала и многого не понимаешь, ты даже не понимаешь, что предлагать легко, а взять трудно. Надо сперва заслужить уважение, чтобы люди близкие согласились взять у тебя.
   -- Разве ты меня не любишь? -- спросила Анюта.
   -- Люблю, но уважать дитя нельзя, вот когда дитя сделается большим и хорошим человеком, то и заслужит уважение. Притом, от избытка отдать не трудно, надо отдавать, лишая себя. А кто не умеет лишать себя, у того не остаётся денег, чтоб их отдавать другим. Тот рад бы и беде помочь, да нечем, всё уж потратил на свои прихоти! Ты должна быть строга к себе и внимательна к другим.
   Анюта опять задумалась.
   Строга к себе! Что такое непонятное говорить Маша. Она сама никогда ко мне строга не была, а теперь хочет, чтоб я сама!..
   Рано легла спать Анюта, утомлённая и смущённая. Вчера устала она от прогулки и беготни, а нынче от думанья. Голова её шла кругом, и когда она засыпала, перед ней мелькала и колясочка с крошечною лошадкой, и сервиз, и нищий, и Маша, и крыша маменьки, с которой капит, капит!.. И книги, и она тащит, тащит их... И вдруг всё спуталось, и она проснулась от ярких лучей солнца, которые через белые занавески всё-таки дотянулись до её постели, отыскали её там и блеснули ей в глаза. Она приподнялась. Комната пуста. Ни Агаши, ни Лиды -- они уж встали, она одна проспала. Анюта вскочила, умылась, оделась и побежала в столовую. Там все пили уже чай, и Маша, как всегда, его разливала.
   -- А вот и княжна, -- сказал, смеясь, Митя. -- Как изволили почивать, ваше Сиятельство?
   Анюта не вчерашняя, а прежняя, сказалась тотчас. Она обидчиво проговорила:
   -- Я вам не позволю насмехаться над собою. Какие вы все ко мне нехорошие, неблагодарные!
   -- Это что за новость, -- воскликнул Митя.
   -- Я вчера весь день думала, как бы мне сделать вам приятное, а вы надо мною только и знаете, что насмехаетесь.
   -- А ты за свои думанья требуешь уж благодарности, -- сказал Митя, -- молодец Анюта!
   Анюта поняла чутьём, что сказала что-то неподходящее и потянулась целовать Митю, но он отстранил её рукою, и сказал:
   -- Скоро заважничала!
   Анюта изменилась в лице. Ваня заметил это, звонко на всю комнату поцеловал её и сказал:
   -- Ну, не обижайся. Ты Митю не со вчерашнего дня знаешь, он сам смерть любит важничать. А пусть твоё сиятельство расскажет нам, как намерено оно действовать, жить...
   -- И чудить, -- прибавил Митя.
   -- Отчего чудить? Как чудить! -- воскликнула обиженная Анюта.
   -- Да вот говорят, что когда дурню, а ведь твоё сиятельство большой дурень и колоброд, достанутся большие деньги, то ему удержу нет. Он почнёт так дурить и колобродить, что все диву дадутся. А ты пословицу попомни: глупому сыну не в помощь богатство.
   -- Да в чём же я дурень и колоброд, -- спросила Анюта, совсем разобиженная и сердитая.
   -- Да тем, что у тебя разуму немного, а задору много; разве это неправда, что ты необузданная и взбалмошная. Разве в первый раз ты слышишь это ото всех?
   -- И в последний, -- сказала Анюта. -- Я не хочу, чтобы вы так со мной обращались.
   -- Не хочешь! Мало ли чего ты не хочешь, -- сказал Митя запальчиво.
   -- Полно, -- сказал Ваня брату укоризненно, -- что ты к ней придираешься.
   -- Правда, -- сказала, вступаясь в их спор, Маша, -- что Анюта вспыльчива, задорна, добра не жалеет, что издерёт, что разобьёт, что выпачкает -- ей и горюшка мало, но она дорожит многим, например, я скажу, дорожит нашею к ней любовью.
   -- Маша! Маша! -- воскликнула Анюта с порывом. -- Ты моя милая Маша! Тобою дорожу я больше всего на свете и люблю тебя, как люблю!
   В словах Анюты, в голосе её было столько горячего, внезапно прорвавшегося чувства, что все дети были тронуты, и Митя смутился. Он даже покраснел.
   -- Да, -- сказал Ваня ласково, -- твоё сиятельство добрая душа.
   -- Ну, помиримся, -- сказал Митя, смеясь, -- я тебя люблю, и ты меня любишь, и они нас любят -- это дело известное, а теперь расскажи, как твоё сиятельство устраивает свою новую жизнь.
   -- Я уж об этом думала целый день, вчера, -- сказала Анюта серьёзно, -- конечно мы все по-- прежнему будем жить здесь, вместе, но возьмём себе много учителей, так как Маша сказала вчера, что мне теперь надо много всему учиться, и я буду учиться с Агашей и Лидой, а к Лизе пригласим гувернантку. А после уроков мы тотчас поедем кататься. У нас будет маленькая колясочка, как у дочери предводителя, и крошечная лошадка...
   -- Такая же, как у дочери предводителя, -- проговорил поспешно Ваня. -- Её зовут Крошка, и кучер говорит, что когда он её чистит, то не обходит вокруг неё, а возьмет её за хвост, приподымет и поставит, как надо. Право!
   -- А ты почему это знаешь, -- спросил Митя не без насмешливости.
   -- Я с этим самым кучером, его зовут Потап, ходил намедни рыбу удить, -- объяснил Ваня добродушно, и он сам мне всё это рассказывал.
   -- Удивительное дело, -- сказал Митя, -- что нет кучера, которого бы Ваня не знал.
   -- Вот и неправда, -- вступилась Лида, -- вчера шёл по улице кучер, а Ваня его не знал, потому он ему не поклонился.
   -- Ну, -- сказала Анюта, горя желанием сообщить все свои планы и затеи, -- скоро Потап будет рассказывать не о своей, а о нашей лошадке; она будет меньше предводительской, а мы приищем ей другое имя, получше. Ну, как назвать её? Подумайте.
   -- Мальчик, -- сказал Ваня.
   -- Лихач, -- сказал Митя.
   -- Малютка, -- сказала Агаша.
   -- Незабудка, -- сказала Лида.
   Раздался общий взрыв хохота, а Лида глядела на всех с удивлением.
   -- Опять Лида отличилась, выдумала, изобрела, -- говорил Митя, помирая со смеху. -- Не выдумаешь ты пороху, как вчера сказал сам папочка.
   -- Что ж, что не выдумает, когда он уж выдуман, -- сказала Агаша.
   -- Не обижайте ее, -- заметила Маша, -- она добрее вас всех, а ты, Лида, не обращай на них внимания, они сами глупые дети.
   -- Нашла! Нашла! -- закричала Анюта, хлопая в ладоши. -- Мы назовем лошадку: Мышонок, и каждый день, каждый Божий день будем кататься, да не один раз, а два раза, утром и вечером.
   -- Браво, умная Анюта, -- закричали все дети вместе.
   -- Умное твоё сиятельство, -- сказал и Митя, смеясь. -- Итак, решено! Мышонок! Ну, а как же мы все, ведь нас, не считая Маши, которая без себя нас не отпустит, шесть душ, влезем в эту крохотельную колясочку.
   -- Придётся кататься поочередно, -- сказала Агаша.
   -- Нет! Нет! -- сказала Анюта. -- Купим другую такую же колясочку.
   -- И другого Мышонка, -- подхватил Ваня.
   -- Это не ладно, -- сказал Митя. -- Вам, девочкам, с руки на Мышонках кататься, а мне, Ване и Маше совсем не хорошо. Только людей насмешим. Нет, уж пусть твоё сиятельство раскошелится и купит мне и Ване верховых лошадей!
   -- Ах! Какой ты, Митя, умный, -- воскликнула Анюта, -- именно верховых лошадей! И вы оба поедете за нами! А Маша? -- вдруг вспомнила Анюта. -- В чём же Маша! Маше надо купить пролётку, и она в ней вместе с папочкой будет ездить к обедне. Вот так славно! И мы все будем кататься, гулять, а после гулянья пить шоколад, не в именины, как у маменьки, а каждый день.
   -- Каждый день шоколад прискучит, приторно, -- сказал Митя.
   -- Ну, не всякий день, а когда вздумается, -- сказала Анюта.
   -- Э! Да ты стала сговорчива и ни разу не сказала: я хочу, -- заметил Ваня, смеясь.
   -- Я буду строга к себе, -- сказала Анюта важно, -- и не буду сердиться.
   -- Это что за новость, -- сказал Митя с такою смешною миной, что все дети расхохотались. Анюта вспыхнула.
   -- Разве с вами можно, -- сказала она запальчиво, -- говорить серьёзно. Вы или не понимаете, или насмехаетесь, а мне ваши насмешки надоели. Маша! Заступись за меня, я твои слова им сказала, а они хохочут. Да ты не слышишь! Маша! О чём ты так задумалась, и такое у тебя печальное лицо.
   -- И не радуешься, -- прибавил Ваня, -- что у Анюты будет Мышонок, а у меня Мальчик, а у Мити Лихач. Мне надо караковой масти...
   В эту минуту вошёл папочка, все встали, чтобы поздороваться с ним; он обратился к Маше и сказал, подавая ей пачку ассигнаций.
   -- Маша, закупи, что надо. Время не терпит.
   -- Хорошо, -- ответила Маша, -- я скоро со всем этим справлюсь, и всё будет готово; но ты скажи ей -- ведь она ещё ничего не знает.
   -- Анюта, -- сказал папочка, подходя к ней и целуя её, -- твой прадед назначил твоим опекуном генерала Богуславова, а опекуншей твою тётку Варвару Петровну Богуславову.
   -- Зачем? И что это такое опекуны, -- сказала Анюта, удивившись.
   -- Опекуны управляют имением и воспитывают малолетних; они должны заменять отца и мать сиротам, отданным на их попечение.
   -- Папочка, вы мой отец. Зачем мне другого. Я не хочу.
   -- На это не твоя воля, тебя не спрашивают, воля твоего прадеда другая. Он меня не видал и не знал.
   -- Он знал, что вы меня к себе взяли, -- сказала Анюта, -- взяли, как родную дочь.
   -- Конечно, это он знал, но ты должна быть воспитана иначе, в столице.
   -- Что? Что такое? -- воскликнула Анюта, испугавшись.
   -- В столице, в Москве, у тёток.
   -- Папочка! Папочка! Что вы? Это не может быть! Я не хочу! Неужели... Не...
   Анюта не договорила, рыдания подступили ей к горлу и душили её.
   Папочка обнял её и сказал с чувством:
   -- Да, дитя моё милое, нам надо расстаться, через неделю я отвезу тебя в Москву.
   -- Но я не хочу, не хочу, -- сказала вдруг Анюта решительно, и слёзы мгновенно высохли на её глазах, и глаза её загорелись. -- Никто не может отнять меня у вас, не отдавайте меня. Я не хочу уезжать отсюда. Никто сперва не хотел взять меня, а теперь вступились! Теперь я не хочу! Не хочу!
   Маша подошла к ней и нежно обняла её.
   -- Анюта, милая, овладей собою. Не прибавляй лишнего горя к нашему общему горю. Сердце наше и без того наболело. Пожалей папочку, он вчера был сам не свой; да и нынче не легче, этого переменить нельзя, покорись, в завещании сказано, чтобы ты была воспитана в доме тёток, в Москве, ты малолетняя и не можешь ничего!
   Анюта бросилась Маше на шею и, рыдая, спрятала на груди её свою голову. Девочки плакали. Ваня побледнел и сидел неподвижно, Митя был серьёзен. Папочка стоял, печально понурив свою голову над рыдавшею Анютой. Когда она наплакалась и могла говорить, то подняла голову и, взглянув на папочку и Машу, сказала:
   -- Но вы меня не оставите, вы переедете в Москву и будете видеть меня каждый день.
   -- Анюта, будь благоразумна, покажи свою волю, у тебя её много, -- сказала Маша, -- покорись. Мы не можем ехать за тобою, ты поедешь в Москву с папочкой.
   Анюта выпрямилась, всплеснула руками и раздирающим душу голосом воскликнула:
   -- Да как же я оставлю вас.
   В порыве отчаяния она бросилась на диван и рыдала без слёз. Маша стала подле неё на колена, Ваня побежал за стаканом воды. И долго её уговаривала Маша, и долго отпаивала водою. Папочка был не в силах вынести этого ребяческого, но столь сильного горя и, махнув рукою, вышел из комнаты.
   Последняя неделя жизни Анюты у папочки пролетела как стрела, проползла как улитка. Дни тянулись, а неделя пролетала. Анюта не спохватилась, как прошло четыре дня. То, что в недавнем прошлом приводило её в восторг, вызывало теперь потоки слёз. Однажды пришла портниха примеривать новые платья, одно чёрное шерстяное, другое из какой-то толстой материи, тоже черное (папочка сказал, что она должна носить траур по прадеде), но такое нарядное, с такою красивою отделкой, и ещё платье серое с отливом и тоже с красивою отделкой.
   -- Это полу-траур, для праздника, -- сказала Маша, -- не правда ли, Анюта, прелестное платье?
   Но Анюта даже не взглянула на платья. Она вся в слезах вышла из комнаты. Маша с трудом уговорила её вернуться и примерить их. Удивлённая портниха спросила, о чём княжна так неутешно плачет.
   -- Ей грустно расстаться с нами, -- сказала Маша, -- она уезжает к родным, в Москву!
   -- В Москву! -- воскликнула портниха. -- Так о чём же вы это, ваше сиятельство, убиваетесь! Какой здесь город! Это деревня! Когда вы увидите Москву, вы и не попомните о К**. Я в Москве жила много лет в ученье, у мадамы, у французенки, на Кузнецком Мосту. Извольте, княжна, повернуться, вот так, тут ушить надо. Марья Петровна! Какие магазины, какие площади, вечерами Кузнецкой-то Мост так и горит огнями! А что за Кремль! У соборов главы золотые на солнце горят, а на Царском дворце вся крыша золотая, и он один, дворец-то, будет, почитай, больше всей нашей К**. А театры! Я видела "Деву Дуная", я вам скажу, я было с ума спятила от восхищения.
   Анюта слушала: быть может, и в самом деле в Москве хорошо, и много есть в ней дивного и чудного, что она удивит, но... но... одна... Они с ней не едут!..
   И она опять ударилась в слёзы.
   Мальчики, видя её неутешную печаль, задумали ее рассеять и предлагали прогулки. Стоял день тёплый, и они все поехали на лодке, причалили и пошли в бор, где показались рыжики, которые Анюта любила сбирать и потом относить к маменьке и Дарье-няне и вместе с ними солить их. Но теперь Анюта не нашла ни одного рыжика и, не находя сестёр, ушедших в глубь бора, просила Ваню проводить ее домой. Места были всё те же, её любимые места, но расположение её духа было иное, и все эти любимые места будто померкли, а любимые забавы утратили всю свою прелесть. Широкая река также быстро бежала, сверкая на солнце алмазными струями, величественно стоял над ней голубовато-тёмный бор, торжественно в пышной красоте заходило солнце, позлащая облака и окрашивая край неба в пылающий пурпур; прозрачный туман, белый как серебро, подымался с зелёных заливных лугов и из-за него виднелись черные очертания прибрежных кустарников и, как великаны, стояли сосны особняки, выделившиеся из тёмного бора, но ни Анюта, ни Ваня, провожавший её к лодке, не обратили внимания на эту знакомую, но прекрасную картину, ещё недавно вызывавшую такие восторги и восклицания. Они брели молча домой, не разговаривая между собою. Когда они сели в лодку, они услышали за собою крики детей.
   -- Подождите. Куда вы, и мы с вами.
   И все дети бежали к берегу и все вошли в лодку.
   -- Мы тебя хватились, -- сказала Агаша, -- и без тебя не хотим гулять.
   -- Да и какое это гулянье, -- сказал Митя с негодованием, -- это какое-то тоскливое скитанье.
   -- Точно мы кого похоронили, -- жалобно сказала Лида.
   -- Типун тебе на язык, -- закричал на неё Ваня.
   По вечерам все уходили в сад, по обыкновению, но Анюта не хотела бегать по аллеям, ни играть в прятки, ни в разбойники, забиваясь в гущу куртин от ловивших её братьев, а ещё недавно так шумно и так резво бегала она, оглашая воздух криками удовольствия. Теперь она старалась поскорее уйти и стремилась к маменьке, потому что маменька, потчуя её чаем и угощая вареньем и смоквами, очень соболезновала о ней и всё твердила и повторяла:
   -- Что за напасть такая! И зачем это всегда мудрят. Ну, княжной стала, богатой, и слава Богу, да зачем же это её поневоле везти в Москву. Разве её не можно воспитать здесь; выписать разных гувернанток, она бы всему и здесь обучилась, всему, что следует знать княжне. А то, вишь, в Москву! К тёткам? Зачем? Слыханное ли дело: дитю отымать у семьи родной! Она, княжна-то наша, их не знавала никогда, да и они о ней не ведали и, по правде, никогда о ней и знать не хотели. Пока была бедна, о ней не заботились, а мы-то все, и Маша моя, души в ней не слышим! Что ж, что княжна, она наша Анюта любимая! Почему же ей с нами не жить, как жила прежде.
   И Анюта слушала слова эти и принимала их к сердцу.
   Прошла неделя. Настал день отъезда, Анюта перестала плакать, но не глядела, как укладывала чемодан её сама Маша и не обращала внимания на её просьбы взглянуть на новое тонкое бельё, хорошенькие воротнички и нарукавники.
   -- Тебе не стыдно будет войти в чужой дом, -- говорила Маша, -- у тебя всё есть, и всё хорошее, как следует.
   -- Мне всё равно, -- отрезала Анюта, -- мне всё, всё равно. Такая моя судьба. Меня, как щепку, швыряют от одних к другим.
   -- Не греши, Анюта, -- сказала Маша, -- Господь осыпал тебя своими благами. Будь умна, учись прилежно, а главное -- укроти свой нрав; ты страшно вспыльчива и властна. Здесь тебе все уступали, а они, хотя и тётки, но тебе люди чужие и по тебе нас судить будут и осудят.
   -- Как? -- спросила удивлённая Анюта.
   -- Если ты будешь возражать, бунтовать, -- и по серьёзному лицу Маши пробежала улыбка, -- словом, дашь волю своему нраву, они скажут, что мы не умели воспитать тебя, что ты избалованная девочка. А ты знаешь, как я и папочка тебя всегда останавливали. Да не плачь, и помни, что через несколько лет ты вправе просить, чтобы тебя отпустили повидаться к нам. Они не будут вправе отказать тебе.
   -- В самом деле, наверно, когда? -- спросила Анюта.
   -- Наверно, папочка говорил мне, что в семнадцать или восемнадцать лет ты даже имеешь, по законам, право жить с теми родными, с которыми хочешь, но об этом думать нечего, тебе здесь жить не пригодно, а приехать погостить, приезжай, было бы даже нехорошо с твоей стороны, если бы ты не навестила нас, особенно папочку, и забыла бы, как он любит тебя!
   -- Я не могу забыть вас! -- воскликнула Анюта, и переходя от горя к радости, прибавила с увлечением, -- я ворочусь сюда к вам, и не гостить, а жить! Что бы ты Маша не говорила, я хочу жить с вами, не гостить, а жить хочу, непременно. Семнадцати лет -- мне до семнадцати осталось пять лет, пять лет, это ужасно! -- повторила она, и глаза её опять отуманились.
   -- Ну, полно, Анюта, -- сказала Маша, -- пять лет пройдут скорёхонько. Через четыре года Митя приедет в Москву, поступит в Университет и часто, слышишь ли, очень часто будет навещать тебя.
   В день отъезда Долинские пригласили священника и просили его отслужить напутственный молебен, папочка взял Анюту за руку и сказал:
   -- Мы будем молиться, молись и ты, чтобы Господь направил тебя на путь истинный и помог тебе, когда ты достигнешь совершенных лет, распоряжаться своим богатством на добро, на пользу, на всякое благое дело, а не на свои прихоти, не на одну себя, помни, не на одну себя. Большие деньги искушение и испытание, которое Господь посылает. Сердце у тебя доброе, но этого мало. Испытание -- подвиг. Чтобы совершить его и выйти из него победительно, надо быть вполне христианкой и думать о душе своей и о других, а не о прихотях, затеях и всякой роскоши. Великий грех тратить свои деньги суетно. Не будь горда, ты жила в скромной доле, умей жить в знатности, будь смиренна сердцем и благодари Бога всегда и за всё. Нас не забывай и помни любовь нашу и наши наставления.
   -- О, папочка! Папочка! Я возвращусь к вам, когда буду большая. Непременно возвращусь.
   -- Ну, это как Бог велит! Твоя судьба иная, твоя дорога не наша. Большому кораблю большое и плавание. Господь благослови тебя на все хорошее.
   Он взял её за руку и вывел в столовую.
   -- Благословите ее, -- сказал он старому священнику, -- на новую жизнь, на добрую жизнь.
   Священник благословил Анюту и начал служить молебен. Все дети, папочка и Маша стали на колена и все молились за Анюту, и не одна слеза скатилась в этой молитве.
   Священник ушёл, сказав несколько напутственных слов Анюте. Все сели в гостиной, даже Дарья-няня присела у двери, а маменька, пришедшая к началу молебна, приодетая в лучшее платье и в праздничный чепец, поместилась на диване; по старым щекам её текли слёзы. Все молчали. Папочка, перекрестясь, встал. Началось прощание, прощание жестокое, душу терзавшее. Папочка не мог его вынести. Он схватил Анюту и почти силой вывел её из дому, посадил в бричку, а сам сел с ней рядом.
   -- С Богом, -- сказал он кучеру отрывисто и громко.
   Почтовые лошади, подымая пыль на улице, покатили дребезжавшую старую бричку. Анюта высунулась из-за поднятого верха брички и ещё раз увидела сквозь пыль и свои заплаканные глаза Машу с платком на глазах и сестёр, и братьев, горько плакавших, и всех домашних, и Дарью-няню, и Марфу, и маменьку. Маменька, крестила её издали и вдруг все они при повороте улицы исчезли из её глаз. Она стремительно откинулась в задок брички, восклицая:
   -- Папочка! Папочка!
   Он обнял её и прижал к сердцу.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I.

   -- Гляди, Анюта, гляди же! Москва, Москва! -- говорил папочка, всматриваясь с любовью на великий город земли Русской. Москва, раскинувшаяся на семи холмах, в тумане, позлащённом заходящим солнцем, обвитая его прозрачною, как дымка, мглой, широкая и необъятная Москва явилась взорам Анюты. Золотые главы её бесчисленных церквей смело летели вверх, блистая в лучах ещё не совсем скрывшегося солнца, разноцветные крыши её пестрели, а на тёмно-зелёных садах её резко отделялись белые очертания барских домов -- дворцов. А над широкою Москвой царил высоко стоящий Кремль со своими древними соборами, зубчатыми причудливыми башнями и стенами, с громадным дворцом Царей. Лучи солнца играли на золотой крыше дворца и зажгли на ней переливчатые огни. Тонкий силуэт Ивана Великого, взлетев вверх, как стрела, словно застыл и окаменел в голубом небе, и стоял он над Кремлём, как витязь, сторожа эту святыню родной земли.
   -- Москва, мать наша, столица Русская, -- сказал папочка с восторгом; он любил Москву, он говорил, она -- сердце России: в ней он родился, в ней учился, в ней любил мать свою и в ней похоронил её. Анюта, не видавшая ничего, кроме К**, и сохранившая о Кавказе смутные воспоминания, совершенно забывшая о своем кратком житье в Москве, глядела во все глаза и разделяла восторг папочки. Москва, действительно, является во всём своём царственном величии с Поклонной горы, спускаясь с которой, подъезжают к Калужской заставе. С этой горы, с этой заставы увидели её впервые очарованные воины Наполеона, пришедшие в неё искать своей погибели.
   У заставы папочка вышел из брички и прописал своё имя; солдат поднял шлагбаум, и они въехали в город , и скоро доехали до Калужской площади. Завидя дорожную бричку, продавцы бросились из своих лавочек и лабазов и окружили её с криками и воплями, толкая один другого, с горячими калачами и сайками в руках. Анюта даже испугалась такого нашествия, но папочка храбро отбивался ото всех осаждавших его экипаж и поспешил купить у одного торговца и калач и сайку и подал их Анюте.
   -- Москва, -- сказал он ей, -- встречает тебя своим хлебом, соли нет, но это всё равно, скажем: в добрый час! Кушай на здоровье и живи здесь счастливо.
   -- Какие здесь, папочка, улицы, -- сказала Анюта.-- Издали Москва вся в золоте и серебре, как царица, вся в дворцах, колокольнях и зубчатых башнях, а вблизи всё пропало... вот тут... торчат по обеим сторонам улицы маленькие домики, как в К**. Глядите сюда -- эта лачуга валится на бок, совсем похоже на нашу улицу в К**.
   -- А вот погоди, доедем до бульваров, пойдут дома -- дворцы с садами. Твои тётки живут тоже в собственном доме, на Покровке.
   -- Мы к ним? -- спросила Анюта.
   -- Нет, мы в гостиницу, надо переодеться, а завтра, завтра день хороший, четверг, в добрый час к ним. Когда я учился в университете, то жил на Пресне -- это даль большая, а потом когда приезжал в Москву по делам, то останавливался в гостинице "Европа" на углу Тверской и Охотного Ряда. Гостиница недорогая. Мы там и остановимся.
   И приехали они в гостиницу "Европа", нисколько не похожую на Европу, но на самую азиатскую Азию. Это был большой дом-сарай со множеством грязных нумеров и неметёных коридоров. Анюта изумилась. После чистенького, светлого, уютного домика в К**, столь опрятно до щеголеватости содержанного Машей, этот большой, грязный дом показался ей отвратительным. Папочка взял два нумера, один для неё, другой для себя. И нумера эти были столь же однообразны, сколько и грязны. В каждом из них стояла кровать с жёстким и нечистым тюфяком, диван, обитый тёмною материей из конского волоса, стол и несколько стульев. Половые внесли два чемодана, папочка спросил самовар, а Анюта подошла к окну. Уж вечерело, но не совсем смерклось. Кареты, коляски, дрожки гремели по мостовой; пешеходы, опережая друг друга, шли, торопясь куда-то.
   -- Сколько народу, папочка, -- сказала Анюта, -- и все спешат. Куда спешат они?
   -- Город, большой город, спешат кто по деду, кто к удовольствию. Недалеко Большой театр, туда многие спешат.
   -- Ах, как мне хочется в театр, -- воскликќнула Анюта, -- там, говорил Митя, представляют Ревизора и Парашу Сибирячку. Он читал нам её. Так трогательно, хорошо! Вот бы посмотреть!
   -- Посмотришь, дружочек, всё увидишь; потерпи, всё будет, -- сказал папочка, заваривая чай, который вынул из своего чемодана.
   Анюта сидела задумавшись. Мысли её улетели из грязного нумера в чистый, светленький родной домик.
   -- Я думаю, -- сказала она, наконец, -- наши теперь дома чай пьют или пошли к маменьке и обо мне, о нас вспоминают.
   -- Конечно, милая, а мы о них.
   -- О да, всегда! -- воскликнула Анюта дрогнувшим голосом при внезапном приливе чувства.
   Уставшая с дороги Анюта спала как убитая на жёсткой постели, которую папочка сам заботливо покрыл привезённым с собою одеялом и чистым бельём. На другой день он так же заботливо осмотрел, как оделась Анюта в своё новое чёрное платье, и сказал одобрительно:
   -- Ну вот, отлично. Надень новую шляпку, и пойдём к обедне в Кремль. Пора. Благовестят.
   Анюта плохо молилась. Её развлекали в церкви новые лица, многие такие нарядные, другие... такие... совсем иные, чем в К**. Развлекала её и самая церковь, маленькая, красивая, стоявшая посреди внутреннего дворика дворца, столь миниатюрных размеров, что она походила на игрушечку. Старинные образа иконостаса, большой, в золотой ризе образ, вделанный в золотую, выдающуюся из иконостаса часовенку, прельстил её.
   -- Какая это миленькая, маленькая церковочка, -- сказала Анюта, после обедни выходя из неё, -- и заключена она во дворце, точно игрушка в футляре.
   -- Это Спас-на-Бору, -- отвечал папочка. -- Когда строили дворец, желали сохранить древнюю церковь и застроили ее со всех сторон стенами громадного дворца. Он её сохраняет, а она, церковь-то, дворец охраняет. Так-то! -- сказал папочка. -- А вот мы уж у часовни Иверской Божей Матери; зайдём, дружочек, и помолимся всею душой Царице Небесной, да покроет она тебя своим святым покровом.
   И они зашли в часовню и помолились, и припал папочка к иконе и молил о счастье своей нежно любимой дочки в минуту разлуки с нею. Выйдя из часовни, он кликнул извозчика. Их в одно мгновение наехало множество, но па-почка выбрал лучшего из них и долго торговался с лихачом , который запросил с него неслыханную, сумасшедшую, по понятиям папочки, цену. Наконец торг окончился к неудовольствию обоих, папочка считал, что его обобрал извозчик, а извозчик считал, что он попал на скрягу и остался в чистом убытке. Но оба покорились своей участи, и лихач помчал их на Покровку.
   -- Тише! тише! -- закричал папочка, испуганный такою скачкой. -- Разве не видишь, что я с ребёнком, куда мчишься, как на пожар!
   -- Барин, Покровка, куда прикажете?
   -- Отыщи собственный дом девиц Богуславовых, -- сказал папочка.
   -- Э! Я хорошо его знаю, кто не знает дома Богуславовых, все знают. Вот он, и он показал кнутом на большой дом при самом начале Покровки.
   -- Бессовестный ты человек, ты взял с меня полтинник за два-то шага!
   -- Что вы, барин, -- возражал, лукаво ухмыляясь, лихач.
   -- Ну, добро, добро!..
   -- Приехали.
   Извозчик подкатил к подъезду. Швейцар отворил стеклянные двери и вышел на крыльцо.
   -- Вам кого угодно? -- спросил он важно.
   -- Варвара Петровна Богуславова дома?
   -- Дома, как прикажете доложить?
   -- Доложи, Николай Николаевич Долинский с племянницей.
   Швейцар ушел, а папочка почитал, что он находится в затруднении.
   -- Эх, -- думал он, -- дал я маху. Мне бы взять карету, было бы приличнее. Не догадался, а Маша ничего об этом не сказала. А теперь что делать? Взойти? Не в передней же ждать, не подобает, а сидеть в дрожках глупо. Нечего делать, посижу в дрожках.
   Швейцар воротился, и лицо его было иное; из равнодушно-важного оно превратилось в любопытное и почтительное.
   -- Просят, -- сказал он вежливо, -- пожалуйте, -- и растворил настежь широкую дверь.
   Долинский вошёл, пропустив вперёд себя Анюту.
   Большой наследственный барский дом Богуславовых стоял посреди широкого двора, он был невысок и состоял из двух этажей; в первом находились парадные комнаты и жили три сестры Богуславовы, старые девицы, во втором стояли пустые комнаты, прежде бывшие детскими. За домом находился небольшой, но разросшийся, со старыми развесистыми деревьями сад, а по бокам дома просторные службы. Приёмные комнаты с высокими потолками, размеров широких, со сводами, отличались старинными мебелями и старинным убранством. Большая танцевальная зала, в которой родители Богуславовых задавали когда-то роскошные балы, сохранила отчасти прежнюю красоту. Стены её бледно-жёлтого цвета, отделанные под мрамор, подоконники из настоящего жёлтого мрамора, громадные бронзовые канделябры в углах и массивные бронзовые люстры -- всё свидетельствовало о солидной роскоши старых годов. Фигуры негров, вылитых из бронзы, держали массивные бра для свечей. Толстая штофная, белая, но пожелтевшая от времени драпировка на окнах затейливо перекинулась через позолоченные стрелы, а за ней виднелись некрасивые простые, всегда спущенные коленкоровые шторы. Гостиная походила на залу. В средине стены стоял большой диван красного дерева, с украшениями из позолоченной бронзы, представлявшими сфинксами: перед диваном стоял такой же стол, а с каждой его стороны по шести кресел. В простенках стояли такие же стулья по бокам зеркал в почерневших уже, но массивных, великолепной резьбы рамах. Мебель была обита малиновым штофом, а на стенах висели большие картины также в массивных рамах, и картины и рамы равно почернели от времени. За этою большою гостиной находилась маленькая гостиная, маленькая только сравнительно с большою. Ме-бель была тоже из красного дерева и обита зеленою материей, которую по-старинному девицы Богуславовы называли бомбой. Это была шерстяная, очень толстая ткань, в роде муара, и отличалась такою прочностью, что, незнакомая с чехлами, прослужила без изъяна более тридцати дет.
   Одна дверь из маленькой гостиной вела в диванную, где мебель была поновее и поспокойнее, и где всегда сидела в дырявых креслах старшая Богуславова; другая дверь вела в кабинет второй сестры Богуславовой Варвары Петровны. Этот кабинет отличался совсем мужским убранством. Большой письменный стол, большое пред ним кресло с круглою спинкой, в углу большой диван и около ряд кресел и стульев, а по стенам шкафы, забранные вместо стёкол зелёною тафтой. Неизвестно, что именно хранилось в этих шкафах, так как они никогда не отпирались. Эта комната была прежде кабинетом генерала Богуславова, и Варвара Петровна после смерти отца присвоила его себе, так как занималась, как и он, управлением имениями своими и сестёр своих нераздельно. Стол был завален шнуровыми книгами, ведомостями из деревенских контор, кипами писем и расходными книгами. В этом кабинете принимала она управляющих, отдавала свои приказания дворецкому, экономке и всем лицам, служившим в её доме.
   Сёстры Богуславовы были почти однолетки, но в их отношениях существовала огромная разница. Старшая Александра Петровна имела сорок пять лет от роду, вторая Варвара Петровна -- сорок четыре года, и меньшая Лидия Петровна -- сорок лет. Варвара Петровна в буквальном и тесном смысле слова обожала сестру свою Александру Петровну, жила единственно ею и для неё. Ещё с молодых лет Александра Петровна занемогла какою-то хроническою болезнью и чрезмерным расстройством нервов и почти не могла ходить от болей, подымавшихся при всяком её шаге. Она почти всегда лежала в покойных глубоких креслах, не могла выезжать и, по совету докторов, избегала волнений и вела самую правильную жизнь. Обе сестры ревниво охраняли её ото всякого шума, ото всякой неприятности, ото всякого уклонения от указаний доктора и диеты, им предписанной. За столом подавались только те блюда, которые могла кушать сестрица, принимали только таких лиц, которых любила видеть сестрица, терпели их в своём доме только в те часы, когда сестрица не почивала или отдыхала; комнаты были натоплены так немилосердно, и в них стояла такая духота, что с полнокровными дамами делалось дурно, а все другие с трудом переќносили эту удушливую жару. Никакой ни городской, ни семейной новости не допускала Варвара Петровна без строгой цензуры до сестрицы. Часто в гостиной Варвара Петровна встречала гостью и говорила ей шёпотом: "Не говорите сестрице, она не знает". Смущённая гостья часто никак не могла сообразить, что может быть ужасного в том, что такой-то занемог, такая-то разорилась или вышла замуж, что такой-то получил по службе повышение или выговор, но из вежливости отвечала на шёпот шёпотом и говорила:
   -- Не скажу, будьте покойны, ничего не скажу.
   И действительно, ничего не говорила, и разговор принимал принуждённый характер. Часто засидевшуюся гостью выпроваживала Варвара Петровна безо всякого зазрения совести:
   -- Сестрица устала, -- говорила она.
   Сама сестрица сердилась и протестовала, но совсем безуспешно; она не только привыкла к этой опеке, но вообразила себе, что жить ей иначе нельзя. Она любила читать, в особенности французских авторов, и более других Ламартина и Виктора Гюго. Все сёстры Богуславовы, воспитанные француженкой из Парижа, говорили и писали на этом языке отлично и усвоили себе многие понятия своей воспитательницы. По-русски они говорили недурно, но читали очень мало, по-английски вовсе не знали, а по-немецки говорили хорошо, но читать не любили. По-светски они были воспитаны безукоризненно, по-светски считались образованными и твёрдо держались старых обычаев, порядков и понятий. И дом их, и их прислуга походили на них самих. Всё было старо, прилично, почтенно. Жизнь спокойная, с чаем, завтраком, обедом, отходом на сон грядущий текла по часам и минутам, мало-помалу удалила из дома всякие признаки живой жизни. Варвара Петровна дошла в своей любви к сестре и в своих о ней заботах до крайности и, не замечая того, стала домашним деспотом из любви и преданности. Вечером она не допускала к сестрице никого, а утром по разбору и насколько ей казалось это возможным. В доме воцарилось такое отчаянное молчание, такая тишина, что сказать слово громко, отворить дверь внезапно, пройти шибко по комнате считалось едва ли не преступлением. Когда Александра Петровна ложилась отдыхать и вечером спать, то с нею вместе весь дом, прислуга, службы, тоже засыпали сном мертвецов. Карета не могла въехать тогда в их двор, и сохрани Боже, если бы кто посмел отворить парадную дверь и пройти хотя бы на кончиках пальцев по комнатам. Меньшая из сестёр, Лидия -- круглолицая, румяная, полненькая, весёлая, которую сёстры считали ребёнком и которою управляли, мало-помалу стала увядать в этой удушливой атмосфере и потеряла свою весёлость. Сначала, не имея возможности принимать у себя, она выезжала, посещала приятельниц, желала поехать в театр, в концерт, порывалась на большой вечер, но эти выезды сопряжены были с такими препятствиями и затруднениями, что вскоре она должна была понемногу отказываться ото всего и ото всех. Она не могла поступить иначе: непременным условием выезда положено было, чтобы в одиннадцать часов она была дома, что карета въедет во двор шагом, что швейцар не допустит лакея звонить у дверей, что она пройдёт наверх потихоньку, по задней лестнице; всё это было скучно, но исполнимо; но приказание возвращаться непременно в одиннадцать часов равнялось запрещению посещать концерты, театры и вечера; пришлось отказаться, что и сделала Лидия, не жалуясь и без ропота. Тогда-то, будучи всегда богомольна, она повела жизнь, похожую на жизнь монахини. Она постоянно посещала церкви, знала все храмовые праздники даже в Замоскворечье, ездила всегда, когда служил в какой-либо церкви архиерей, а в своём приходе считалась первым лицом. Она знала все нужды приходские, платила певчим, заказывала ризы, шила сама великолепные воздухи, чинила сама и поновляла подрясники, пелены, эпитрахили, одаривала причет, помогала бедным и знала их едва ли не поимённо, словом, была благодетельницей своего прихода. Доброта её не имела границ и, быть может, равнялась единственному её недостатку -- желанию рядиться не по летам и непомерному любопытству. В этом пустом, мрачном доме, в этой замкнутой жизни, сходной с тюремным заключением, любопытство проявляло в ней ещё не совсем угасшую искру жизни. Малейший случай в доме, в приходе и даже у соседей возбуждал нескончаемые толки и живой интерес, и принимал размеры большого происшествия. Часто дня по два Лидия толковала со своею горничной о том, что у Лукерьи прачки украли петуха, что дворник Авдей поссорился с женой, что Матрёша желает выйти замуж за Власа, и прочее в том же роде и вкусе. Несмотря на эти странности, Лидия, существо добрейшее, принесла в жертву сестре все свои удовольствия и обожала её столько же, сколько уважала и боялась второй сестры своей, Варвары Петровны.
   Самое важное место в доме и во главе прислуги занимала домоправительница, бывшая первая горничная матери девиц Богуславовых, которую они звали Ариной Васильевной, и к которой питали особенную любовь и уважение. Это была худая-прехудая, маленькая, седая старушка, лицом бледная, походки тихой и неслышной; говорила она медленно и тихо, не спеша. Рассказывали, что с детских лет судьба отнеслась к ней сурово. Она осталась сироткой, и барыня взяла её во двор -- она находилась под началом горничных, была на побегушках, мало видела ласки и много колотушек, никаких удовольствий и немало работы. Рано посватался к ней красивый барский камердинер, и она, сирота круглая, сочла себя счастливою, сделав такую видную и выгодную партию. Но счастье её длилось недолго. Муж её умер, оставив ей сына. Она его выходила и вынянчила со многими лишениями и многим трудом и привязалась к нему с великою привязанностью и материнскою нежностью, но и он, достигнув семнадцати лет, умер. Горевала, безутешно горевала несчастная женщина, но ей попалась на руки племянница, дочь сестры. Выходила она и её, любила как родную дочь, отдала замуж в очень молодых летах, но супружество оказалось несчастным. Муж её племянницы спился с кругу, мучил и бил жену и, наконец, вогнал в могилу. "Видя жизнь её горемычную, -- сказала однажды Ирина Васильевна Варваре Петровне, -- казнилась я люто и поняла, что и смерть родимых перенести легче, чем такую-то ежедневную, ежечасную муку!" И вот Арина Васильевна, пережив всех своих, осталась одна-одинёхонька, как былинка в поле. И cуха, и желта, и безжизненна была она, как та былинка в поле, солнцем спалённая, ветром оборванная, дождём побитая. Маленькие серые глазки её потухли. Она денно и нощно, говорили домашние, молилась, постилась и смирилась. С усердием исполняла она свои обязанности домо-правительницы, исполняла в точности приказания Варвары Петровны, входила в положение самых незначительных слуг, и подлинно заботилась и о собаке дворника, чтобы счастлива была, с великим рвением отыскивала, кому помочь и, когда средств её недоставало, докладывала барышням. Барышни же были все три до бедных щедрые и до несчастных, по выражению Ирины Васильевны, охочие, и не отказывали ей в деньгах и всякой пище и одежде для неимущих. Александра Петровна, имевшая много досуга, не сидела никогда праздною, она или читала или рукодельничала, и на крючке и на спицах связала несметное количество юбок, фуфаек, одеял и одеяльцев, шапочек и башмачков для старушек и для детей, и отдавала всё это Ирине Васильевне для бедных. В этом, как тюрьма скучном, доме томились замкнутые в тесную сферу добрые души.
   После Арины Васильевны играл важную роль дворецкий, Максим, высокий, благообразный, чисто выбритый, тщательно одетый с утра в чёрный фрак и белый галстук. Он был вполне предан барышням и почитал их за самых умных и знатных госпож во всей Москве и твёрдо верил, что они не вышли замуж потому только, что достойного жениха для них в Москве не нашлось. Несмотря на своё высокое положение, Максим, которого все звали Максимом Ивановичем, вёл тесную дружбу со швейцаром Кононом, человеком светским, хвалившимся, что знает всю Москву. Москва ограничивалась, по мнению Конона, теми семействами, которые жили в одном кругу, и которых он звал господами. Он знал их родословную, историю их рода, на ком кто женат, и какое кто имеет состояние. Конон уважал деньги только тогда, когда они водились у родовых господ; без родовитости Конон пренебрегал деньгами. Он всякий день читал театральные афиши, благоговел пред Щепкиным, а когда бывал в духе, певал вполголоса арии из оперы "Жизнь за Царя". Близких знакомых своих барышень Конон встречал приветливо, называя их по имени и отчеству, справлялся о здоровье отсутствующих лиц; вообще он вёл себя независимо и, считая главною барышней Александру Петровну, ходил к ней с жалобой на Варвару Петровну и Лидию Петровну, когда оставался ими недоволен.
   "Конечно, по их болезни, -- говаривал Конон, -- Варвара Петровна занялась хозяйством, но это дело не ихнее. Александра Петровна старшая, всему дому глава".
   Но этот же самый Конон, блюститель старшинства, охранитель по-старому заведённых порядков, поклонник родовитости, во многом другом был не прочь от новшеств. Он любил рассуждать обо всём, читать газеты, судить-рядить о политике. Ирина Васильевна глядела на него неблагосклонно, не позволяла ему касаться божественного, разумея под этим словом всё, что касалось до церкви, и не допускала худого слова не только о пономаре, но даже о церковном стороже.
   -- Оставь, оставь, -- говорила старушка, -- не твоего ума это дело.
   Арина Васильевна корила Конона и за то, что он неумолимо гнал со двора оборванных нищих и свысока принимал просителей.
   -- Проваливай, -- кричал Конон нищему -- не к барскому дому, к кабаку путь твой лежит. Знаю я вас! Выпросит грош, а на гривну выпьет, проваливай!
   И Конон и Максим были люди грамотные и в долгие осенние и зимние вечера любили за чашкой чая почитать газеты и побеседовать и потолковать, грозит ли война от Турка или Немца. Русские газеты барышни не читали, они всякий день аккуратно читали Journal de St.-Petersbourg, русские газеты предоставляли Максиму и Конону, которые прочитывали их до последней строки и твёрдо верили печатному. Слово: напечатано равнялось в их понятии безусловной правде. Ирина Васильевна, напротив, презирала все книги и газеты, считала их вредными и богопротивными и признавала одно чтение: божественное. Во время Великого поста Максим оставлял своего легкомысленного приятеля и удалялся в светёлку Арины Васильевны поговорить о божественном и почитать божественное. И Ирина Васильевна в этом отношении могла вполне удовлетворить всякого. Она почти все псалмы знала наизусть, кондаки и тропари больших праздников тоже, знала также множество молитв, читала беспрестанно Четьи-Минеи и с умилением и слезами говорила о жизни святых угодников.
   Вот в этот-то дом, живший своею особенною тихою жизнью, пришло известие, что князь Дубровин умер и поручил свою правнучку и наследницу Варваре Петровне. Несмотря на твёрдость своего характера, она испугалась и, конечно, отказалась бы от такой тяготы и обузы, если бы не считала этого противным долгу. Александра Петровна в душе была довольна, что в дом входит новое лицо, которое оживит, быть может, долгие однообразные дни и хотя отчасти изменит строгий порядок заключения, наложенный на неё волею сестры. Лидия же не скрывала своей радости. Варвара Петровна уже заранее ограждала сестру от могущего произойти беспокойства.
   -- Мы поместим её наверх с няней и гувернанткой; поутру будут ходить учителя, и их швейцар будет проводить по задней лестнице, таким образом, шуму и ходьбы по дому не будет. Когда сестрице не по себе, девочка может обедать наверху.
   -- Ну, об этом я и слышать не хочу, -- сказала Александра Петровна. -- Заключить сиротку одну! Она всегда будет обедать с нами и проводить с нами вечер. Если она миленькая, я полюблю её.
   Лидия молчала во избежание выговора, но она строила воздушные замки и заранее наслаждалась тем, как повезёт девочку с собою к обедне во время архиерейской службы, и в лавки и, быть может, в театр и на вечер. Вот так будет счастье! Нельзя же запереть здесь богатое чужое дитя, отданное на воспитание, как заперли её самоё...
   Долинский взял Анюту за руку и медленно шёл по широкой, но весьма невысокой роскошной лестнице и вошёл в большую переднюю. Два лакея, сидевшие на лавках, поднялись, один из них растворил двери со словами: "Пожалуйте!", пошёл перед ними через все гостиные. Он отворил дверь в кабинет Варвары Петровны и доложил ей громко о госте. Навстречу Долинскому и Анюте поднялась с дивана высокая фигура Варвары Петровны, с длинным лицом, большими чёрными глазами, неулыбающимся ртом и медленными движениями, она походила в своём тёмном платье и чёрной на голове наколке на старинные портреты строгих бабушек. Она и глядела величавою и строгою. Вся её осанка внушала почтение, смешанное с боязнью, и таково было впечатление, которое она произвела на Анюту.
   -- Милости просим, в добрый час, -- сказала она довольно сильным голосом и стараясь быть приветливою.
   -- Очень рад иметь честь познакомиться, -- сказал Долинский, раскланиваясь, и прибавил:
   -- Вот наша общая племянница.
   Он выдвинул вперёд оробевшую Анюту, которая забыла присесть, о чём ей не раз приказывала Маша. Варвара Петровна взяла её за руку и прикоснулась губами ко лбу её.
   -- Прошу садиться. Вы, верно, устали с дороги, -- спросила она у Долинского.
   -- Нет, не могу сказать, чтоб устал, ведь К** не Бог весть как отсюда далеко, но при таких условиях путешествие наше было нелегко.
   -- Почему же? -- спросила Варвара Петровна.
   Долинский взглянул на неё и отвечал спокойно, не высказывая всей своей мысли.
   -- Мы привыкли к племяннице -- нам жаль расстаться с ней.
   -- У вас много своих детей, я слышала.
   -- Да, много, пятеро, Анюта шестая.
   -- А я бы полагала, что при таком множестве детей пристроить племянницу таким блестящим образом, и у вас, согласитесь с этим, совсем уж лишнюю, можно почитать за великое счастье.
   -- Мы её лишнею не считали, -- сказал Долинский холодно.
   -- Вы долго останетесь в Москве?
   -- О нет. Я спешу домой, притом я на службе.
   -- Где вы служите?
   -- В губернском правлении. Я советник.
   -- Когда же вы уезжаете?
   -- Полагаю завтра.
   -- Папочка! -- воскликнула Анюта в ужасе, срываясь с кресла на котором сидела. -- Не завтра, папочка!
   -- Она очень вас любит, -- сказала Варвара Петровна, -- и мне кажется, мы должны сделать ей, на первый раз, удовольствие. Не сделаете ли вы нам честь пожаловать откушать с нами завтра и познакомиться с моими сестрицами. Они этого очень желают.
   Долинский встал, обещал приехать, и сердце его сжалось при мысли, что он оставляет Анюту с этою холодною, великосветскою дамой.
   -- Итак, до завтра, -- сказала она, -- мы обедаем ровно, ровно в пять часов. Сестрица моя больная, и наш день идёт пунктуально. А её, вы, конечно, мне теперь же оставите.
   Анюта стремительно бросилась к папочке и повисла на его шее.
   -- Анюта, Анюточка, дружочек, -- говорил он ей шёпотом, -- помни, что говорила Маша, владей собою. Я не прощаюсь с тобой, я приеду завтра.
   Анюта, скрепя сердце, стояла смирно, но крепко-крепко держала его за руку.
   Он пошёл из комнаты, она, не выпуская руки его, пошла с ним.
   -- Куда? -- сказала Варвара Петровна, останавливая её и стараясь говорить ласково.
   -- Я хочу проводить папочку, -- сказала Анюта по-своему, решительно, даже резко.
   -- А! -- протянула Варвара Петровна и прибавила:
   -- Ну что ж? Проводи до передней.
   Там Анюта расплакалась; папочка утешал её, осыпал поцелуями, умолял не плакать. Из гостиной раздался сильный голос тётки.
   -- Анна! Анна! Поди сюда.
   -- Она зовёт тебя, -- сказал папочка; Анюта, которую никто никогда не звал Анной, не поняла, что тётка зовёт именно её. -- Поди, поди, милая, до завтра.
   Анюта оторвалась от него и вся в слезах вошла в гостиную. Варвара Петровна ласково поцеловала её.
   -- Не плачь, -- сказала она, -- если ты будешь послушна, тебе у нас будет хорошо. А теперь пойдём, я отведу тебя в детскую, и позднее представлю сестрицам.
   Варвара Петровна привела Анюту наверх, где три большие, на солнечной стороне, но низкие потолком комнаты были заново отделаны. Всё блистало и было с иголки. Их встретила невысокого роста черноволосая, чернокожая, полная женщина, одетая в тёмное платье и белый батистовый чепец с белым, как снег, воротничком и нарукавниками.
   -- Вот твоя нянюшка, Анна, -- сказала Варвара Петровна и, обратясь к няне, прибавила по-немецки:
   -- Катерина Андреевна, вот ваша княжна. Займите её до обеда. Она, очень натурально, огорчена. Развлеките её. Феня!
   Молодая горничная, одетая очень щёгольски и глядевшая из полуотворенной двери, вошла в комнату.
   -- Скажи Максиму, чтобы сейчас послал за моею портнихой и на Кузнецкий Мост за модисткой и белошвейкой. Княжне надо заказать бельё, -- прибавила Варвара Петровна, обращаясь к Катерине Андреевне, -- платья, шляпки, манто, словом, всё, что нужно.
   -У меня всё есть, -- сказала Анюта. -- Мой чемодан папочка пришлёт сейчас.
   Варвара Петровна ничего не ответила Анюте, будто и не слыхала, и, обращаясь к Немке, сказала:
   -- В пять без четверти приведите княжну в гостиную. Пока Англичанка не переехала, вы должны приходить с ней вниз.
   Сказав это, Варвара Петровна ушла.
   Анюта села на стул. Какою одинокою, оставленною, брошенною чувствовала она себя. Слёзы ручьём текли из глаз её. Сердце её билось и замирало.
   -- Посмотрите ваши комнаты, -- сказала ей ласково Катерина Андреевна, -- я покажу вам их, и вы сами увидите, как тётушка о вас заботилась. Тётушка ваша Лидия Петровна сама все мебели уставляла. Она предобрая.
   -- Я её не знаю, -- проговорила Анюта.
   -- Не видали ещё. Увидите за обедом. Она самая младшая.
   -- А та, которая здесь была?
   -- Варвара Петровна, ваша опекунша и воспитательница. Надо быть послушною, она строгая. Не надо шуметь внизу, не надо бегать, помните это. Не надо громко говорить и смеяться -- там больная, и малейший шум ей вреден. Ну, пой-дёмте смотреть комнаты. Вот ваша спальня.
   Это была довольно большая комната; в углу стояла постель под белыми кисейными занавесками, покрытая голубым стёганым атласным одеялом. Против неё стоял красного дерева киот, с висячею зажжённою лампадой пред старинными в богатых ризах иконами. У стены диван, круглый стол, в простенке зеркало, в другом -- туалет красного дерева. Мебели были обиты голубым ситцем. Из этой комнаты перешли они в другую, меньшую размером. Посреди её стоял стол, покрытый тёмным сукном, вокруг него стулья, по стенам шкафы.
   -- Это ваша классная. Книги выбирала сама Варвара Петровна. Вы их посмотрите вечером, есть книги с картинками, а теперь перейдём в вашу гостиную. Вот она.
   Они вошли в уютную полукруглую комнату, мебель которой была обита розовым ситцем, обои её были светлые, окна её выходили в сад, старинный тенистый, и одна высокая развесистая липа касалась окна своими ветками. Анюте приглянулась эта комната, и понравился сад.
   -- Ну, вот и всё. За вашею спальней моя комната, а за нею девичья, но вам туда ходить не надо. Не правда ли, какие хорошенькие комнаты?
   -- Да, -- сказала Анюта, которая думала о том, как будет ей скучно жить тут совсем одной. Комнаты, исключая гостиной, были так велики, что она чувствовала себя затерянною. Она села у окна и глядела в сад. Катерина Андреевна поместилась против неё с чулками. Спицы так и прыгали, так и скакали в руках её. Молчание длилось довольно долго.
   -- Вы всегда такие тихие? -- спросила Катерина Андреевна.
   -- Нет. Когда мои сёстры и братцы... -- Анюта не договорила, голос её задрожал, она замолчала.
   -- Ну да, ну да, -- сказала Немка, -- но вы скоро привыкнете и поймёте, что здесь вам лучше. Вы в богатом доме, у почтенных, всеми уважаемых, благородных дам. Это ваше место по рождению и высокому положению. Вы очень, очень счастливое дитя!
   -- Я-то, -- сказала Анюта с горечью, -- такого счастья я никому не желаю!
   -- Не говорите так, это не хорошо. Не надо.
   Анюта молчала.
   -- Не хотите ли поиграть? Вот ваши куклы. Катерина Андреевна отворила шкаф и принесла большую, богато одетую куклу.
   -- Я в куклы не играю, -- сказала Анюта.
   -- Как, у вас не было кукол? -- спросила удивлённая Катерина Андреевна.
   -- Нет, были, но я давно отдала их Лиде и Лизе. Они маленькие и играют, а я уж большая: мне минуло тому назад два месяца двенадцать лет.
   -- Очень большая, -- сказала Катерина Андреевна таким тоном, что Анюта поняла, что она считаете её совсем маленькою.
   -- Что же вы делали?
   -- Читала, гуляла, играла.
   -- Во что?
   -- В свои домы, в разбойники!
   -- Я таких игр не знаю.
   -- Никто не знает, кроме нас, -- сказала Анюта с некоторою гордостью. -- Мы сами их выдумали.
   -- А что вы читали?
   -- Много. Братцы и папочка приносили книги из гимназии и из клуба.
   -- Из клуба! -- в ужасе воскликнула Немка.
   -- Да, из клуба, папочка сам выбирал. Мы читали Жуковского, Лажечникова, Пушкина и историю и путешествия разные.
   -- Я вижу, вы любите чтение. Хотите, я вам принесу книг?
   -- Принесите.
   -- Прибавьте: прошу вас, и не говорите нет и да, особенно тётушкам. Говорите: нет, тётушка, да, тётушка. Так требует вежливость.
   Катерина Андреевна отворила шкаф, взяла две-три книги с картинками в изящных переплётах и подала их Анюте. Анюта перелистовала их, прочла бегло две-три страницы и положила их на стол.
   -- Уж соскучились читать? -- спросила Катерина Андреевна.
   -- Да их читать не стоит; это глупые книги!
   -- Как глупые! Их выбирала сама тётушка, они не могут быть глупы.
   -- А всё-таки глупы, -- сказала Анюта. -- Я не знаю, зачем и для кого они написаны. Дети говорят глупости, и мать их тоже.
   -- Вы не говорите это тётушке.
   -- Почему?
   -- А потому что она будет недовольна; она сама их выбирала.
   -- Если не спросит, ничего не скажу.
   -- А если спросит, поблагодарите её за труд, а не говорите, что книги вам не нравятся. Зачем ей делать неприятность, она желала вам доставить удовольствие. Умолчать не есть солгать; вежливость и почтение требуют иногда умолчания.
   -- Конечно, но мне жить без книг совсем нельзя. Я умру со скуки.
   -- Вы забываете, что вы будете много учиться, потом заниматься рукодельями. Я буду учить вас шить, вязать, но вы, вероятно, уж умеете.
   -- Плохо умею, да и не хочу уметь. Терпеть не могу рукоделье.
   -- Ай, ай, ай! Как вы это сказали: не хочу! терпеть не могу! Ай, как нехорошо благородной девице, и, сохрани Боже, услышит тётушка! Беда! Этак говорить не можно, а рукоделиям надо выучиться. Всякая воспитанная девица должна уметь и шить и вязать. Но позвольте, ведь вы жили с бедными родными, как же вас не приучили к рукоделию.
   -- Маша сама шила на всех, Агаша ей помогала. Агаша любит шить, а я терпеть... не любила, -- поправилась Анюта.
   В эту минуту вошёл лакей в ливрее и доложил:
   -- Её превосходительство приказали просить княжну вниз.
   Анюта встала и пошла. Катерина Андреевна остановила её.
   -- Куда вы? Вы не можете идти одни. Я должна идти с вами. Позвольте, вымойте себе руки.
   -- Они чисты, -- сказала Анюта.
   -- Всё равно. Перед обедом надо мыть руки и надеть другое платье. Ваши платья ещё не разложены, и потому вы нынче переодеваться не будете. Вот здесь помойте руки.
   Затем Катерина Андреевна усадила Анюту и стала методически, старательно приглаживать её волосы, которые никогда не поддавались ни щётке, ни гребню и вились и рассыпались упрямо, но Немка принялась за них с упорством и силилась переупрямить их, в чём отчасти успела. Анюта сидела через силу и всякую минуту готова была вскочить. Нетерпение овладевало ей.
   -- Ну, теперь пойдёмте, -- сказала Катерина Андреевна. Она пропустила Анюту вперёд и шла за ней по пятам. -- Тише, тише, -- твердила она.
   Они вошли в красивую гостиную, чересчур натопленную, уютную, с небольшими у каждых дверей маленькими ширмами. В углу, в длинных креслах, наподобие лодки, почти лежала худая, черноволосая, по-видимому, высокого роста женщина. Лицо её было болезненно бледно, в лице этом, как говорится, не было ни кровинки, но большие, чёрные глаза, формы прекрасной, ещё не потухли. На голове её было что-то мастерски положенное, кружевное, чёрное, лопасти которого спускались на плечи. Длинные складки тёмного шёлкового платья изящно окутывали её худую фигуру и спускались до ног, на которых лежала дорогая турецкая шаль. Подле неё в синем щёгольском платье сидела Лидия, лицо которой дышало добротой. Варвара Петровна помещалась на диване и при виде Анюты встала, подвела её к своей старшей сестре и сказала по-французски: "Ма soeur, представляю тебе нашу petite ni;ce (двоюродную внучку) и мою pupille. Тётушка твоя Александра Петровна", -- прибавила она по-русски, оборотясь к Анюте.
   Анюта быстро присела, точно, купаясь, окунулась в воду.
   -- А вот тётушка Лидия Петровна.
   Анюта опять с быстротой молнии юркнула вниз, но Лидия поймала её на лету, притянула к себе, расцеловала и воскликнула:
   -- Ох, какая хорошенькая! Совсем милочка! Полюби меня, а я уж тебя полюбила.
   -- Toujours ;xag;r;e, toujours inconsid;r;e, -- проговорила, качая головой, Варвара Петровна и прибавила, продолжая говорить по-французски:
   -- Зачем говорить девочке, что она хороша собой, кружить ей голову и делать суетною и тщеславною. Анна, -- обратилась она к Анюте, -- ты по-французски, конечно, ещё не знаешь, но сама видишь, надо учиться. Мы почти всегда между собой говорим по-французски.
   -- Нет, я знаю, -- сказала Анюта, -- и даже пишу под диктант и книги читаю свободно.
   -- Во-первых, не говори нет, а скажи: вы ошибаетесь, тётушка; во-вторых, не говори так громко и так резко -- поскромнее, да не верь Лидии. Она баловница, говорит, что ты хороша собой, по ней все хороши; впрочем, дело не в красоте, а в послушании и исполнении долга.
   Дворецкий Максим вошёл с салфеткой, мастерски перевёрнутой через руку, и сказал тихо:
   -- Кушанье поставлено.
   Варвара Петровна встала, за нею встала и Лидия; вошли два лакея, один отворил обе половинки дверей настежь, а другой бережно покатил кресло, в котором лежала Александра Петровна. Лидия шла за ней и несла меховую мантилью, en cas que, говорила она. Лакей, шедший впереди, отворял двери и опять затворял их с великою осторожностью, чтобы не стукнуть. Стол накрыт был тонким, красивым бельём, на нём красовался гранёный хрусталь, вывезенный из Богемии покойным генералом и две фарфоровые вазы с цветами.
   -- Слишком сильно пахнет, -- сказала Александра Петровна, обращаясь к сестре, когда кресло её подкатили к хозяйскому месту. Направо от неё поместилась Варвара Петровна, налево Лидия, а подле Лидии Анюта.
   -- Андрей, -- строго сказала Варвара Петровна одному из официантов, -- сколько раз я говорила, чтобы пахучих цветов не ставили в вазы. Это вредно сестрице. Максим, ты бы должен был об этом позаботиться.
   Вазы тотчас унесли. Блюда за обедом подавали изысканные. Многие из них Анюта видела в первый раз, но она ела весьма мало и ещё меньше обращала внимания на еду. Варвара Петровна зорко за ней следила. Обед, во время которого сёстры говорили между собой мало, прошёл очень скоро. Подали десерт -- фрукты и варенье. Анюта взяла одну грушу, а от варенья отказалась.
   -- Покушай, это очень вкусно, это киевское варенье, -- сказала Лидия.
   -- Киевское, -- заметила Варвара Петровна с усмешкой.-- Cela lui est bien ;gal, лишь бы было сладкое.
   -- Благодарю вас, я не люблю варенья.
   -- Не любишь варенья, как так, -- сказала Лидия. -- Я думаю, тебе редко доводилось его кушать.
   -- Мне-то! -- воскликнула Анюта не без радости и с затаённым торжеством. -- Да я наедалась его до тех пор, что было даже противно. Маменька всякий день окармливала всех нас вареньем.
   -- Кого ты зовёшь маменькой? -- спросила Варвара Петровна.
   -- Маменька -- мать Маши.
   -- А кто такая Маша?
   -- Это Маша. Как сказать, не знаю. Да: жена папочки.
   -- А папочка я уж знаю кто, -- сказала, улыбаясь, Варвара Петровна, -- это твой дядя. Я нынче утром слышала, что ты его так называешь. Только ты должна его звать дядей. C'est si vulgaire, -- добавила она, обращаясь к сёстрам.
   -- Mais naif, -- сказала Александра Петровна.
   Встали из-за стола. Варвара Петровна подошла к сестре и поцеловала её, Лидия за нею и толкнула Анюту. Анюта юркнула опять, старательно проделывая свой уморительный книксен. Больная тётка притянула её к себе и поцеловала.
   -- Я не могу смотреть равнодушно, как она кланяется, -- сказала по-французски Варвара Петровна сёстрам, идя за креслом Александры Петровны, -- и смешно и жалко! И что на ней за платье? Это платье взрослой девушки, и она в нём как две капли воды похожа на карлицу. И юбка длинная! C'est d'un ridicule! Я уж послала за портнихой.
   -- Понемногу, помаленьку, ma soeur, -- сказала Александра Петровна, -- pas trop de z;le, mon coeur, и всё придёт в порядок и будет прилично, как следует, как водится.
   Анюта, пристыжённая замечаниями тётки, шла за ними, потупясь. Лицо её пылало.
   Когда Александру Петровну прикатили на её обыкновенное место, Лидия поправила шаль на её ногах и поставила около неё блюдечки с вареньем и стакан воды и, наконец, сама села на своё место. Александра Петровна подозвала Анюту и указала ей на низенький стульчик, почти у ног своих.
   -- Садись, милая. А теперь, -- обратилась она к Варваре Петровне, -- оставь меня поговорить свободно с племянницей и не мешай нам познакомиться, не докучай замечаниями ни мне, ни ей.
   Она ласково погладила по голове Анюту.
   -- Ну, скажи мне, тебе жаль было оставлять дядю?
   -- Папочку? Ужасно жаль! И Машу, и маменьку, и всех, всех, даже Дарью-няню.
   -- А я тебе что говорила? -- сказала строго Варвара Петровна Анюте. -- Я не хочу слышать этих пошлых выражений. -- Он твой дядя, а не отец, а матери у тебя нет.
   -- Ма soeur, -- сказала Александра Петровна укоризненно, -- прошу тебя, оставь нас одних. Лучше поди погуляй, по своему обыкновенно, в зале. Это тебе полезно для моциона, и ты не расстроишь моих нервов своими замечаниями. Поди, поди!
   Каждый день после обеда Варвара Петровна ходила по зале целый час, по приказанию доктора, для здоровья. Она встала и, отчасти недовольная, ушла. Анюта осталась с двумя тётками.
   Когда через час Варвара Петровна вернулась в гостиную, она застала Александру Петровну сидящею в креслах, а Лидию с рукодельем на коленях, и обе они жадно слушали рассказы Анюты, а Анюта, забывшая всё и всех, с блиставшими глазами и пылающим лицом услаждала сама себя, рассказывая удивительные свои похождения, эпизоды из своей жизни у папочки.
   -- А обрыв этот был у реки Угры, река широкая и такая быстрая, -- говорила Анюта, -- и в ней всё водовороты и каждый год утопленники. Папочка туда купаться нас не пускал, а на обрыв пускал. Он такой крутой да глубокий, и всё песок, сыпучий песок. Мы прибежим туда, бывало, и со всех ног бух вниз.
   -- Как? -- воскликнула Александра Петровна с ужасом.
   -- Туда, в обрыв! И всю песком засыплет. Когда спрыгнешь ловко, то, бывало, на ногах скатишься вниз, а неловко, так кубарем летишь до самого берега, почти до самой воды.
   -- Бог мой, какой ужас!
   -- Никакого ужаса нет, а весело, ух! как весело. Я была мастерица -- всегда, бывало, скачусь стоя, а вот Агаша, она такая неповоротливая, она всегда кубарем, а мы хохочем.
   -- Кубарем, повторила Александра Петровна, -- что такое кубарем?
   -- Вы не знаете? Как это объяснить. Ну, упадёт кто и катится вниз с боку на бок, с боку на бок, таково шибко, шибко. Весело! Мы всегда смеялись.
   -- Удивительно! И никто не убился?
   -- Да где же убиться. Сыпучий песок; а вот платья рвали, надо правду сказать; очень даже рвали, особенно я, и Маша сердилась. Сердилась, а всё-таки чинила!
   -- Но зачем же она позволяла? -- спросила Лидия.
   -- У нас такого заведения не было, чтобы не позволять: нам всё было можно, -- сказала Анюта с торжеством, преувеличением и похвальбой.
   -- Сестрица, -- сказала Варвара Петровна, и в её голосе зазвучала нота, которой Анюта ещё не слыхала -- нота нежности, -- ты, я вижу, возбуждена. Берегись, прошу тебя: всякое волнение тебе вредно, и эти преувеличенные рассказы о детских шалостях ты не принимай к сердцу.
   -- Нет, нет, это не одни шалости. Она такие прелестные вещи нам рассказала. C'est un tableau de genre и идиллия. Я полагаю, она была очень, очень счастлива, и всё семейство её дяди, по её рассказам, наслаждалось полным счастьем.
   -- Я не думаю, -- сказала Варвара Петровна, -- чтобы такое полное счастье могло быть в громадной семье при большой бедности.
   Анюта быстро взглянула на тётку.
   -- Какая бедность, -- воскликнула она громко и с жаром. -- Мы совсем не бедны; у папочки собственный дом и большой сад, у маменьки тоже.
   -- Я вижу, что ты очень непослушная девочка, -- сказала тихо и спокойно Варвара Петровна. -- Я тебе уже сказала, что неприлично и смешно называть людей именами, им не принадлежащими. Долинский тебе не отец, он дядя, и зови его дядей. Мать же твоей, твоей... тётки, что ли, словом, мать мачехи твоих двоюродных братьев и сестёр тебе не родня. В сущности, сам твой дядя -- тебе дядя по умершей тётке, а вторая жена его и её мать тебе ничего...
   -- Маша! Маменька! Ничего... они...
   -- Молчи и слушай. Они тебе ничего, то есть не родня; ты маменькой звать её не можешь уже и потому, что слово мать -- слово великое. Бог лишил тебя матери, и ты матерью никого звать не должна. Зови эту старушку по имени.
   Анюта молчала; лицо её омрачилось.
   -- Как зовут старушку? -- спросила Варвара Петровна настойчиво.
   -- Её все зовут маменька, -- ответила так же настойчиво и коварно Анюта.
   -- Даже и прислуга, -- спросила, смеясь иронически, Варвара Петровна, -- зовёт её маменькой?
   -- Дарья-няня одна её прислуга и, когда говорит с нами, зовет её тоже маменькой.
   -- Quelle collection de noms ridicules! -- сказала Варвара Петровна.
   -- Ма soeur, -- вмешалась в спор Александра Петровна, -- какая беда в том, что она зовёт старушку маменькой?
   -- Анна, -- сказала Варвара Петровна, -- простись и иди спать.
   Анюта присела. Все тётки поцеловали её.
   -- Вы её совсем избалуете, -- сказала Варвара Петровна сёстрам, -- девочка невоспитанная, невоздержанная, неуклюжая, ни стать, ни сесть не умеет, кланяется как, Немка-булочница, усвоила себе мещанские привычки; её надо переделать с головы до пяток.
   -- А я тебе скажу, -- возразила Александра Петровна, -- что она девочка очень умная и не по летам созревшая. В ней мало ребяческого, она много читала.
   -- Читала! Что читала? -- спросила Варвара Петровна с испугом.
   -- Скажу, что в её лета читать, что она читала, слишком рано. Пушкина читала и Жуковского, графа Алексея Толстого и даже какие-то трагедии Кукольника, Карамзина читала. Она говорить, ей читал её брать гимназист и сам дядя. Её нельзя вести, как малое дитя; с ней надо обращаться иначе.
   -- И как забавно, с каким жаром, -- прибавила Лидия, -- рассказывала она нам, как они все уходили в леса и поля, как катались на лодке и прыгали с крутого берега вниз... Преуморительная, оригинальная девочка.
   -- Об обрыве я уж слышала и застала окончание этого рассказа, -- сказала Варвара Петровна. -- Я вижу, что она вела дикую, деревенскую жизнь, в распущенной на волю семье бедного чиновника.
   -- Несомненно, -- сказала Александра Петровна, -- что семья простая, бедная, и чем переход резче, тем более надо смягчить его. Помягче, помягче и потише!
   -- Подумаешь, я злая, жестокая или самовольная женщина, -- сказала Варвара Петровна, -- и что девочка из богатства попала в бедность; тут всё напротив. Из избы она попала во дворец, надо же её выучить вести себя прилично.
   -- Конечно, но в твоём характере есть сильная деспотическая струнка, -- сказала Александра Петровна.
   -- Благодарю тебя, -- возразила печально и обидевшись Варвара Петровна. -- Кажется, я каждый день доказываю противное. Я свои занятия, удовольствия, привычки приладила к тому, как тебе лучше. Я о себе никогда не думаю, а всегда и только о тебе.
   -- Ах, ma soeur, как будто я не знаю, что ты живёшь для меня... и я...
   И Александра Петровна прослезилась и приложила батистовый платок к глазам.
   Сестры испуганно переглянулись.
   -- Сестрица, -- поспешно заговорила Лидия, -- вы, верно, забыли, что звали вчера Долинского обедать.
   Лидия весьма часто говорила сёстрам вы и никогда не выходила из их воли. Слово одной из них было для неё законом.
   -- Забыла, совсем забыла, -- сказала Варвара Петровна.
   -- Сестрица, что приказать к обеду?
   -- Прикажи сама; никто из нас не сумеет так заказать обед, как ты.
   -- Надо обед не парадный, обыкновенный, но вкусный и изысканный. Позвать Семёна повара, -- сказала Александра Петровна и, забыв своё недавнее расстройство, занялась составлением обеда.
   Повар явился. Она затеяла с ним длинный разговор, а сёстры меньшая и средняя пошли по комнатам, по этим едва освещённым, пустынным, вечному молчанию обречённым комнатам: они шли неслышными шагами и вели тихую неслышную беседу.
   Больная спала плохо. Ей всё мерещился тёмный бор, широкая Ока, звонкие песни и смех детей, чистенький домик на солнце и молодая Маша, мать большого семейства. Давно спавшая в ней поэтическая нота внезапно прозвучала и зазвенела, и в сердце больной вспыхнула искра любви к этой пришлой сиротке, брошенной в дом их прихотью судьбы. От рассказов Анюты веяло жизнью, и она вздохнула о своей свежести, детстве, молодости, когда и она, в роскошных садах отца, бродила, мечтала и расцветала, пока жестокая болезнь не срезала и эти мечты и её молодость. И вот живёт она в этом пустом, мрачном, скучном доме, без удовольствий и одиноко с двумя сестрами... но столь преданными и так её любящими! Нет, ей грешно роптать и жаловаться. Варвара Петровна тоже спала плохо. Она боялась, чтоб Анюта не обеспокоила больную, чтобы не сделалась причиной каких-либо споров, чтоб её появление в их доме не изменило их жизни.
   -- Ты нынче бледнее обыкновенного, -- сказала она сестре, пришедши к ней поутру. -- Наверно, плохо спала.
   -- Да, я почти совсем не спала.
   -- Я уверена, что эта девочка вчера взволновала тебя.
   -- Она заняла меня. Она забавная и премилая в своей простоте, наивности и горячности.
   -- Не лучше ли послать сказать Долинскому, что ты больна и не можешь принять его.
   -- Ни за что! Ни за что! Я хочу познакомиться с папочкой, с предметом такой пылкой любви и беззаветной нежности, -- сказала, улыбаясь, больная.
   -- Уверяю тебя, он совсем не забавен, -- сказала Варвара Петровна, -- он чиновник из провинции, вероятно, очень добрый и... только!
   -- Всё равно я хочу его видеть.
   Долинский приехал к обеду в чёрном, отчасти старомодном фраке, был церемонно вежлив и, хотя держал себя с большим чувством достоинства, но было заметно, что ему неловко, и он не знает, о чем говорить. Разговор совсем не вязался. Притом он был опечален предстоящею ему с Анютой разлукой и от этого сделался молчаливее. Больная обманулась в своих ожиданиях и объявила вечером, что он скучный, хотя, несомненно, очень добрый.
   Когда обед кончился к удовольствию всех, кроме Анюты, которой глаза впились в папочку и не отрывались от него, он выпил чашку кофе и встал.
   -- Куда же вы спешите, -- сказала Александра Петровна вежливо.
   -- Я сейчас уезжаю. Меня тянет поскорее домой. В гостинице я проскучал целое утро. Я при вык к большой семье.
   -- Не смею вас удерживать, -- сказала хозяйка вежливо.
   Он простился с нею и подошёл к Варваре Петровне.
   -- Анюта, -- сказал он ей, -- не понимает по-немецки, но вы, верно, говорите на этом языке.
   -- Конечно, -- сказала, удивляясь, Варвара Петровна.
   -- Так позвольте мне сказать вам несколько слов, -- начал он по-немецки. -- Я немного забыл, но объясниться могу, и вы извините за ошибки. Я о ней хочу молвить два слова. Она добра и чрезвычайно привязчива. Сердце горячее, но вспыльчива и с характером. У нас её баловали, ей уступали и я, и дети, и жена моя, потому сирота, круглая сирота.
   -- Но ведь этим вы делали ей вред.
   -- Не знаю, может быть. Добрым словом вы всё из неё сделаете, но слишком круто не поступайте с нею. Она закалит своё сердце, уйдёт в себя, как улитка в свою раковину.
   -- Мы её будем любить, она нам нравится, -- сказала Александра Петровна, а Лидия молчала, но сочувствовала словам сестры.
   -- А вы? -- сказал Долинский, обращаясь к Варваре Петровне, -- вы опекунша, и она вполне зависит от вас.
   Она улыбнулась и сказала полушутя, полусерьёзно:
   -- Я не деспот и не тиран. Полюбить мою племянницу я ещё не успела, но твёрдо решилась исполнять неуклонно мой долг и взятые мною на себя обязанности воспитательницы. Не сомневайтесь в этом.
   Он раскланялся и вышел. В большой гостиной, Варвара Петровна нагнала его и остановила.
   -- Извините, но я бы желала знать, что мы должны вам?
   -- Мне? -- изумлённо произнёс Долинский.
   -- Конечно, или лучше, что должна вам Анна. Вы приехали сюда, привезли её. Сделали ей новые платья, бельё -- это всё большие расходы.
   -- Я почитал её дочерью, -- сказал Долинский.
   -- Конечно, но позвольте. Вы её содержали шесть лет, и об этом я не говорю, но последние затраты.
   -- Оставьте, прошу вас, -- сказал Долинский решительно. -- Повторяю, я считаю её дочерью. -- Он поклонился Варваре Петровне ещё раз, показывая, что не желает продолжать этого разговора, затем обнял и прижал Анюту к себе, расцеловал и перекрестил. Варвара Петровна оставила его с нею наедине.
   -- Тётки твои, -- сказал он Анюте растроганным голосом, -- почтенные, а больная очень добрая. Если тебе придется горевать, ищи утешения у ней. Обуздай себя, здесь не у нас, здесь своевольничать нельзя. Помни это. Прошу тебя, будь послушна.
   Анюта горько плакала. Лидия по приказанию сестёр вошла и ласково оторвала Анюту от дяди и увела её к сестре Александре Петровне, и вдвоём они целовали, развлекали и угощали Анюту всякими лакомствами, но Анюта не была ребёнок, и её нельзя было утешить конфетами.
   -- Сестрица, так нельзя, -- сказала, наконец, Варвара Петровна, беспокойно следившая за этою сценой. -- Ты будешь опять нездорова. Я не могу допустить, чтобы из-за слёз дитяти ты опять провела бессонную ночь. Позволь мне отослать Анну наверх к её няньке. Она займёт её лучше, чем ты.
   Александра Петровна не хотела согласиться, но Варвара Петровна настояла на своём. Анюту вручили Катерине Андреевне. Она увела её наверх.
   Через три дня переехала в дом Богуславовых гувернантка, Англичанка, мисс Джемс. Это была высокая, угловатая, с длинными ногами, руками, зубами, с длинною талией, с длинною шеей девица лет тридцати пяти, с умным лицом, но холодным выражением. Она держалась прямо, говорила твёрдо, ходила -- шагала как-то решительно. Добрых часа два совещалась она с Варварой Петровной, сидя в её кабинете, и вышла оттуда с большою бумагой в руке, точно будто несла громадных размеров рецепт. То было расписание дня Анюты с первой минуты, как она встанет, до той, когда ляжет в постель. Она должна была аккуратно быть одетою в восемь часов утра и быть в постели ровно в девять часов вечера. Не только часы учения, рукоделия, но и самые игры были обозначены. И вот Анюте, привыкшей к воле, к движению, к воздуху, к занятиям и чтению, когда придётся и когда вздумается, пришлось неуклонно и беспрекословно подчиниться крайне методическому порядку. Тяжко показалось Анюте, в этой строгой и тесной рамке. Учение началось серьёзное. Кроме мисс Джемс к ней ходили учителя, и училась Анюта охотно, но не всему с одинаковым прилежанием. Она терпеть не могла учиться музыке и по-немецки, но когда она не знала урока, неумолимая в исполнении своего долга Англичанка заставляла её учить урок, не выходя из классной, и до тех пор, пока она его не выучивала. Дни Анюты проходили так похожие один на другой, что отличить их было нельзя один от другого. Анюта возненавидела часы Англичанки на тонкой золотой цепочке, надетые на её худую талию, заложенные за её чёрный пояс. Заговорится ли Анюта с тётками, заиграется ли в зале, зачитается ли, Англичанка вынимает часы, посмотрит, молча заложит их за пояс, подождёт немного и опять вынет, опять заложит за пояс и, наконец, посмотрит, встанет и скажет:
   -- Anna! Come!
   Часто случалось, что Анюта сердилась и вставала с резкою живостью и строптиво, молча уходила за своею гувернанткой, но случалось тоже, что Анюта ласкающим голосом говорила:
   -- Минуточку! Сейчас!
   Но неумолимая Англичанка брала её за руку и уводила. Однажды Анюта вдруг, к изумлению всех тёток, при слове: "Anna! Come!" вскочила стремительно и закричала:
   -- Не хочу! Не пойду!
   В гостиной произошло необычайное волнение. Все тётки заговорили разом, но голос Варвары Петровны, повелительный и суровый, покрыл голоса всех.
   -- Как ты могла позволить себе сказать: не хочу. Иди, сейчас, сию минуту!
   Но Анюта, красная как рак, находилась в припадке самого необузданного гнева. Она стояла на одном месте и кричала:
   -- А я не хочу! Сказала: не хочу, и не хочу!
   Испуганная Александра Петровна зажала себе уши руками и откинулась на спинку своего кресла; Варвара Петровна поспешно подошла к сестре и успокаивала её, нежно называя Сашей, милой Сашей. Это уменьшительное имя произносила она редко и в случае крайней важности; Лидия подавала спирт, а мисс Джемс своими костлявыми, жёсткими, как железо руками, взяла Анюту за руки и силой увлекла, будто ничего не случилось, из гостиной тёток. Она силой ввела её в классную, положила перед ней немецкую хрестоматию и сказала холодно и твёрдо, указывая на одну страницу:
   -- Вы должны выучить наизусть эти стихи и списать их, и пока вы этого не сделаете, вы отсюда не выйдете и кроме хлеба и воды ничего не получите.
   Она вышла из комнаты и заперла дверь за собою.
   И осталась Анюта одна, наказанная в первый раз в жизни. Она считала себя уже большою и была оскорблена и разгневана до безумия. Она бросилась к двери и колотила в неё кулаками, пока не отбила себе рук. Потом, устав кричать, она вдруг смолкла и села у стола в безмолвном страдании и отчаянии. Она сидела с сухими, горевшими огнём глазами, бледная, с искажённым лицом... и вдруг какая-то мысль пробежала по нему, оно приняло иное выражение, и мгновенно слёзы хлынули ручьём из глаз её.
   -- Маша! Маша! -- воскликнула она и вспомнила просьбы Маши и папочки обуздать себя, быть послушною.
   -- Не могу! Не могу! -- опять воскликнула Анюта вслух, и в то же мгновение вспомнились ей слова Маши: "Всё, что должно, можно!" Да, она вспомнила, но не покорилась, и сидела до самого вечера, одна, у классного стола, то обливаясь слезами, то стуча кулаком по столу. В девять часов дверь отворилась и на пороге её появилась Катерина Андреевна.
   -- Пора идти почивать, -- сказала она.
   Анюта встала; Немка принялась раздевать ее; Арина Васильевна, пришедшая по обыкновению оправлять лампадку на ночь, подливала в неё масла и, по-видимому, не обращала ни малейшего внимания на Анюту. Когда Немка раздела Анюту, она сказала ей:
   -- Помолитесь Богу и ложитесь спать.
   -- Не могу, -- сказала Анюта отрывисто.
   Ирина Васильевна повернулась медленно от лампадки к Анюте и глядела на неё молча.
   -- Фуй! Фуй! -- заговорила Немка, -- Срам какой. Все в доме слышали, как вы кричали, а ещё княжна, благородное дитя! Больную тетушку испугали! Фуй! Фуй!
   -- Помолитесь Богу, княжна, -- сказала Арина Васильевна тихо, -- да сперва сердце своё смирите.
   -- Не могу, -- сказала Анюта, на которую не столько слова, сколько голос и выражение лица Ирины Васильевны произвели впечатление.
   -- Верю, что не можете обратиться к Отцу Небесному, если в сердце своё гнев допустили. Жаль мне вас; дитя вы ещё малое и невинное, а дух злобы уже нашёл путь к душе вашей. Блюдите душу свою, не губите её. Просите Господа послать вам смирение, просите угодников заступить вас.
   Арина Васильевна взяла Анюту за руку, тихо повернула ее к киоту, в котором при мерцании лампады тускло виднелись лики икон, и сказала:
   -- Читайте молитву за мною.
   И тихо, почти неслышно, шёпотом, но с великим чувством стала читать молитвы Арина Васильевна. То были все знакомые Анюте молитвы, не один раз читала она их машинально, но в эту минуту они произвели на неё внезапное и сильное впечатление, будто открылся в них новый, неведомый ей до тех пор смысл. Когда старушка окончила чтение молитв, то прибавила от себя голосом, проникшим в самое сердце Анюты:
   -- Спаси, Боже, меня грешницу, укроти борющие меня страсти, и ум и сердце моё усмири; помилуй меня и всех моих сродников.
   Анюта заплакала, но другими слезами, чем в классной; то были слёзы любви. Она вспомнила о папочке, о Маше, о всей семье своей, с которою была разлучена. Ирина Васильевна не сказала ей ни единого слова, покрыла её одеялом, перекрестила и ушла так же медленно и тихо, как вошла.
   На другой день Анюта встала в полной уверенности, что вчерашняя история окончена и позабыта. Она пила чай спокойно и два раза пыталась заговорить с мисс Джемс, но та едва отвечала ей. После чаю она спросила, выучила ли она немецкие стихи и переписала ли их.
   -- Нет, -- сказала Анюта коротко и резко, ибо гнев мгновенно овладел ею.
   Англичанка не отвечала ни слова. Она спокойно принялась за уроки и, окончив их, вместо того, чтобы сойти с Анютой вниз завтракать с тётками, положила пред ней хрестоматию и тетрадь и сказала спокойно:
   -- Выучите и перепишите.
   Она ушла завтракать и затворила за собою дверь классной.
   Анюта вышла опять из себя. Она оттолкнула книгу и тетрадь; они упали на пол. Через час Англичанка вернулась и опять принялась за очередные уроки: пришли и ушли учителя, а когда настал час обеда, Англичанка опять ушла говоря:
   -- Выучите и перепишите.
   Анюта опять осталась одна. Катерина Андреевна принесла ей на серебряном подносе кусок хлеба и стакан воды. Анюта, от роду не испытавшая ничего подобного, оттолкнула поднос с такою силой, что стакан опрокинулся и вода разлилась.
   Катерина Андреевна молча покачала головой и позвала горничную.
   -- Княжна разлила воду, оботри, -- сказала она ей.
   Молоденькая горничная Феня посмотрела на Анюту с любопытством, усмехнулась и, принеся полотенце, стала обтирать облитые стол и пол.
   Когда Катерина Андреевна осталась одна с Анютой, она принялась её уговаривать.
   -- И ничего-таки вы не возьмёте упрямством, -- говорила она не спеша и спокойно, -- хотя месяц сидите здесь на хлебе и воде, а Англичанка на своём поставит. -- И будто уж так трудно выучить эти стихи. Всего-то часа полтора на это потребуется, да переписать их часа не хватит.
   -- Вот ещё! -- сказала Анюта с презрением. -- Да если я только захочу, так я меньше, чем в час, выучу и перепишу; да я не хочу! Сказала, не хочу!
   -- Как знаете, -- выговорила с сожалением Немка.
   -- Она противная! -- воскликнула Анюта с азартом.
   -- Кто, Англичанка-то? Совсем не правда. Она добрая и умная девица, но приглашена затем, чтобы воспитать вас; ведь вы совсем не воспитаны, и она, для вашей же пользы, должна переменить ваш нрав и овладеть вами, чтобы вы сами потом умели владеть собою. Вы думаете, мисс Джемс весело воевать с вами? Она сама хорошей семьи, приехала сюда в Россию, оставив всех родных, которых она нежно любит.
   -- А зачем она их оставила? -- спросила Анюта.
   -А для того, чтоб им и себе добыть денег. Они бедные. Если же ей попадётся девочка упорная и вспыльчивая, как вы, то ей совсем будет жить тошно...
   В эту минуту мисс Джемс позвала Катерину Андреевну, и Анюта опять осталась наедине с немецкою хрестоматией, но она не хотела покориться и думала об Англичанке.
   "Она, как и я, должна была оставить своих родных, как я... как я!.."
   Анюта горько заплакала.
   Между тем, внизу происходили жаркие прения и разногласие.
   Больная Александра Петровна, лишённая Анюты, с которою любила разговаривать после обеда, скучала, соболезновала и упрекала сестру. Варвара Петровна оправдывалась; она говорила, что девочка, которой судьба назначила занимать видное место в обществе, которая будет владеть большим состоянием, должна быть примерно воспитана, что она поручена ей, и она считает своим первым долгом сделать в этом отношении всё возможное.
   -- Положим так, -- отвечала плачевным голосом Александра Петровна, -- но хорошо ли вдруг и так круто! Девочка росла, как трава в поле, бегала по полям и лесам, распевала, как вольная птичка, делала решительно всё, что ей вздумается, и вдруг сжали её, как в тисках. Надо же взять во внимание её прежнюю жизнь.
   -- Да, -- сказала Варвара Петровна с неудовольствием и презрением. -- Её не воспитывали, а кормили и холили, как любимого щенка.
   -- Как умели, любили, -- возразила с жаром и волнением Александра Петровна. -- Ты несправедлива. Они обучили её, чему могли, научили её любить Бога и старались смягчить её нрав. У неё сильный характер и воля.
   -- Её-то и надо сломить.
   -- Направить волю, а не ломать.
   -- Мы это и делаем!
   -- Вы ожесточите ее.
   -- Пустяки!
   Сестры замолчали. Обе были недовольны. На другой день Анюта не появлялась; она сидела в классной, потому что не хотела выучить и списать стихов. Александра Петровна говорила, что чувствует себя хуже. Варвара Петровна боялась за сестру, но не считала возможным уступить ей. Лидия, по наущению старшей сестры, умоляла Варвару Петровну простить Анюту.
   -- То есть, -- отвечала она, -- уступить упрямому и самовольному ребёнку! Это противно моему долгу. Я никогда не соглашусь на это. Саша, Сашенька, не расстраивай ты себя и пожалей меня. Я ни в чём никогда тебе не отказывала, но теперь не могу. Подумай, что выйдет из этой девочки, если мы будем потакать ей, если позволим ей своевольничать. Вспомни, как нас воспитывали... Ведь крайне строго держала нас мадам Монтильи, а мы вышли...
   -- Ну да, да. Хорошо, я согласна, только с условием: пришли ко мне Анюту, я хочу поговорить с ней сама, одна...
   -- А мен позволь остаться, -- сказала Лидия с неудержимым любопытством.
   -- Вот и видно, -- сказала, смеясь Варвара Петровна, -- что тебя мадам Монтильи не воспитывала. Ты была меньшая, балованная и осталась балованным, любопытным ребёнком. Ты ничего не понимаешь в воспитании и баловница. Пусть сестрица переговорит с Анной одна. Ох! -- вздохнула Варвара Петровна, -- большая это потачка!
   И она с досадой вышла из комнаты.
   Александра Петровна приказала послать к себе Анюту. Она вошла с красными от слёз глазами. Александра Петровна протянула к ней руки, и Анюта бросилась к ней со слезами.
   -- Анюта, милая, посмотри, я совсем расстроена, больна, а всё от тебя; ты огорчаешь меня. Что бы сказал твой папочка, ты видишь, я называю его, как ты любишь называть его, что бы он сказал, если б услышал, как ты ужасно кричала: "Не хочу, не хочу!" А твоя Маша? Ведь ей было бы стыдно. Она сказала бы, что ты их осрамила.
   Анюта молча плакала.
   -- Поди наверх, выучи стихи и перепиши их.
   -- Я несчастная, совсем несчастная, -- проговорила, всхлипывая, Анюта.
   -- Неправда, ты не несчастная, а своевольная, -- возразила с некоторою твёрдостью Александра Петровна.
   -- Несчастная, -- воскликнула с силой и негодованием Анюта. -- Взяли меня против моей воли, взяли у моих, привезли сюда мучить!..
   -- Кто тебя мучит и чем?
   -- Всем. Гулять хочу или не хочу, гуляй; играть хочу или не хочу, играй. Спать тоже по часам, все по часам, по минутам, даже гадко! Я птица в клетке, белка в колесе. Хуже того, я на цепи сижу, как собака!
   -- Анюта, жить нельзя, как хочется. Мы все на цепи, или лучше все на узде. В беспорядке, без узды, жить нельзя.
   -- Противно, -- воскликнула Анюта.
   -- Мало ли, что противно, но неизбежно. Надо уметь покоряться.
   -- Покоряться! Я не хочу, -- закричала Анюта в приливе гнева.
   -- Опять, опять! И всё ты споришь! Ужасная спорщица и резонёрка, а я спорить ух как не люблю. Я прошу тебя, поди наверх и сделай, что приказано, и вперёд обещай мне сцен не делать.
   -- Каких сцен?
   -- Кричать как вчера: "Не хочу!" Таких сцен воспитанные дети не делают.
   -- Я не хочу быть воспитанною, -- воскликнула Анюта, но, посмотрев на усталое, взволнованное и больше обыкновенного бледное лицо больной, устыдилась за себя и сказала ласково:
   -- Тётушка...
   -- Когда мы одни, ты и я, зови меня тётей Сашей, -- сказала Александра Петровна нежно, тонко поняв, что Анюта смягчилась, и что настала минута воспользоваться её настроением. -- Я хочу быть твоим старым другом. Когда тебе будет тяжко, приходи ко мне, скажи, я помогу тебе. А теперь поцелуй меня, поди наверх, выучи и перепиши стихи и приходи обедать... Мне без тебя очень скучно...
   -- Милая тётя Саша! -- воскликнула побеждённая Анюта.
   Через час она подала Англичанке чисто переписанные стихи. Она пересмотрела их и сказала так же спокойно:
   -- Вы можете идти вниз обедать с тётушками.
   Анюта не вынесла собственной покорности и кипела негодованием. Эти слова Англичанки показались ей новым оскорблением, и буря поднялась в ней. Она ещё более возненавидела мисс Джемс.
   

Глава II.

   Дни шли за днями столь однообразные в этом пустом доме, что Анюта, исполняя свои ежедневные обязанности, как-то притихла и заключилась в себе самой. Ни одного дитяти своих лет она не видала, разве на улицах и на бульваре. Однажды в Александровском саду она увидела, как толпа детей, собравшись, играла в мяч, но методическая мисс Джемс, строго исполняя приказания Варвары Петровны, не позволила ей даже остановиться и посмотреть на игру незнакомых детей. Громкий смех играющих болезненно звучал в сердце Анюты, воскрешал воспоминание о прошедших счастливых днях жизни у папочки и вливал в душу её жгучую печаль об этом потерянном счастье. Одиночество томило её. В запущенном саду тёток ей позволено было играть в мяч и в кегли, но играть одной было несносно. Однажды она взяла в сад книгу, но мисс Джемс заметила, что ей надо для здоровья бегать и отняла у ней книгу.
   -- Для чтения вам назначен час, -- сказала она.
   -- Час! час! -- твердила Анюта про себя. -- Терпеть не могу часов.
   И однако она должна была волей-неволей соблюдать их.
   Однажды в сумерки на неё нашло неодолимое желание написать письмо к своим; она уже через Варвару Петровну получила два письма от папочки и отвечала ему, но по приказанию Варвары Петровны должна была приносить ей свои письма для прочтения.
   "Милый папочка" -- начиналось первое письмо её к нему.
   Варвара Петровна, прочитав эти слова, отдала письмо назад.
   -- Я не пошлю его, -- сказала она. -- Напиши другое. Я уж сказала тебе, что ты дядю должна звать дядей.
   -- Но как же назову я его дядей, -- сказала Анюта, сдерживая свой гнев, -- он подумает, что я его разлюбила.
   -- Напиши, что я приказала тебе.
   Но Анюте показалось, что в этом заключалось что-то обидное для папочки, и она после многих размышлений написала письмо, которое начиналось: "Все вы мои милые и дорогие". Варвара Петровна была недовольна, но не сказала ни слова и послала письмо. Анюта, зная, что её письма проходят через чужие руки, писала осторожно, не раскрывая своего сердца, и ей вдруг захотелось написать всё по душе, и она, улучив время, когда Англичанка сидела у другого стола, написала длинное письмо, в котором звала папочку -- папочкой, а маменьку -- маменькой, уведомляла, что при ней находится неотлучно противная Англичанка, что она её ненавидит, что её тётка Варвара Петровна такая же противная, что и её она очень не любит, а другие две тётки добрые, и одна милая. Она заканчивала письмо признанием, что жить ей и тяжко и тошно, и подписывалась: "Ваша несчастная Анюта".
   Но как послать письмо, думала Анюта. Опустить в ящик, когда я гуляю? Совсем нельзя: Англичанка увидит, непременно увидит! У неё рысьи глаза! У! Противная! Разве попросить Феню, она может бросить в ящик. Да, попрошу. Вот Феня, какая счастливая, идёт, куда хочет: и к обедне, и в праздник в гости. У неё есть подруги -- даже недавно она и в театре была. А я? Я невольница. Сижу взаперти, на цепи! Право, так. Я помню, Митя мне читал стихи, а мы с Ваней их выучили наизусть. Прекрасные стихи, не думала я тогда, что они ко мне подойду.
   
   Отворите мне темницу,
   Дайте мне сиянье дня,
   Черноокую девицу,
   Черногривого коня!
   
   Черноокая девица! Это моя милая Агаша, а черногривый конь... Ах! Это тот Мышонок, которого я хотела купить для крохотельной колясочки... Вот и Мышонок! Вот и все мои затеи. И зачем это я княжна Дубровина, и как была я глупа, когда завидовала богатым. Вот и богата! Живу в большом доме, всё золотая мебель, огромные лошади в огромной карете, но что мне из этого? В карете возят меня в воскресенье к обедне, в доме тоска! Господи, как я скучаю, особенно по праздникам. Когда это кончится! И если б я знала хоть одну девочку. Всё одна! Всё одна!..
   Анюта ухитрилась встретить Феню с глазу на глаз, что было довольно трудно, потому что Анюту ни на одну минуту не оставляли одну. Она сидела или с мисс Джемс или с Катериной Андреевной, которая одевала и раздевала её и укладывала спать. Однажды ей удалось, пробегая коридор, встретить Феню. Она сунула ей письмо в руку и прошептала: "Пожалуйста! Пожалуйста! Опусти в ящик, это к моему папочке".
   Через два часа Анюту позвали к Варвара Петровне. Когда её невзначай звали к ней, она всегда тревожилась и силилась успокоить себя, рассуждая сама с собою и говоря себе фразы вроде следующих: "Что она может мне сделать? Побранит. Беда не велика! Накажет! Ну, пускай! Зачем же я боюсь, зачем бьётся моё сердце? Я не хочу её бояться, я не хочу, чтобы билось мое сердце!" И несмотря на эти рассуждения, сердце её всё-таки билось. Так и теперь она вошла в кабинет тётки неспокойная, силясь, однако, не выдавать своей тревоги. Тётка сидела в своём кабинете за письменным столом, в своём широком кресле. В руках она держала письмо, написанное Анютой.
   -- Подойди! Это что такое? -- сказала ей тётка ледяным голосом.
   Анюта вспыхнула и молчала.
   -- Отвечай же мне, что это такое?
   Анюта рассердилась.
   -- Моё письмо, -- сказала она смело, и всякая боязнь мгновенно исчезла в ней.
   -- Как ты осмелилась писать письмо без моего ведома.
   -- Письмо к папочке. Я по нём, по них всех тоскую.
   -- Я не запрещаю тебе писать им, но ты обязана показывать мне свои письма.
   Анюта молчала.
   Варвара Петровна сломила печать и принялась за чтение письма. Гнев Анюты залил всё лицо её пламенем.
   -- Маша мне всегда говорила, -- произнесла она запальчиво, -- что читать чужое письмо нечестно.
   Варвара Петровна зорко взглянула на неё.
   -- Чужое письмо читать даже бесчестно, -- сказала она, -- но письмо человека взрослого. Письмо ребёнка его воспитатели обязаны читать, и я эту обязанность исполняю.
   Она медленно прочла письмо, а Анюта стояла перед ней, бледнея и краснея попеременно. Какая это была ей пытка.
   Варвара Петровна дочитав письмо, спокойно положила его на стол и сказала:
   -- Я не пошлю его. Это несправедливое и нехорошее письмо. Ты здесь имеешь всё, что только можно доставить ребёнку. Англичанка заботливо воспитывает тебя, а это дело нелёгкое, при твоём необузданном нраве. Мне тоже нелегко управлять тобою и всячески стараться, чтоб из тебя вышла благовоспитанная девица. Если я противна тебе теперь, то надо ещё знать, буду ли противна, когда ты вырастешь. Меня не трогает твоё обо мне мнение теперь, но я не хочу, чтобы ты без моего ведома писала письма. Разве ты сама не понимаешь, что писать письмо тайком низко. Это обман.
   -- Писать к папочке! Низко! Обман! -- воскликнула Анюта в негодовании.
   Варвара Петровна опять на неё взглянула и сказала:
   -- Ты очень хорошо понимаешь, что я называю низостью не письмо к дяде, а твоё ослушание! Я не намерена вдаваться с тобою в споры и резонёрство. Иди к себе, и чтобы в другой раз этого не было. Слышишь?
   Взволнованная и пристыжённая Анюта вышла. Она ожидала, что за выражение "противная тётка" её накажут, и удивилась, что Варвара Петровна отнеслась к её о ней мнении так холодно и небрежно.
   Прошло несколько времени, а из К** давно не приходило никаких известий. С каждым днём всё нетерпеливее, всё тревожнее ждала Анюта письма. Однажды молоденькая Феня, насмешница и хохотушка, которую почти не допускали до княжны, встретила её в спальне и показала ей письмо.
   -- Что это? -- закричала Анюта. Письмо из К**.
   -- Кажется из К** и на ваше имя. Извольте смотреть: её сиятельству, княжне Анне Сергеевне Дубровиной, кажется, ваше имя! -- сказала Феня, смеясь.
   -- Давай скорее, -- воскликнула Анюта.
   -- Нет уж, позвольте! -- сказала Феня, высоко держа письмо, чтоб Анюта его не выхватила и убежала, махая им в воздухе и приговаривая:
   -- Отдавать вам не приказано! Не приказано!
   Анюта мгновенно вышла из себя.
   -- Отдай письмо! Отдай! Оно моё! Моё!
   И нянька и гувернантка вышли поспешно из классной и застали Анюту в припадке ярого гнева. Мисс Джемс, узнав в чём дело, оставила Катерину Андреевну уговаривать Анюту и сошла вниз к Варваре Петровне. Они имели серьёзное объяснение. Мисс Джемс расходилась во многом с Варварой Петровной. Она находила, что Анюта имела право писать к дяде, что хотела, что дядя заменил ей отца. Варвара Петровна желала вырвать из сердца племянницы любовь, тесно связывавшую её с провинциальными родными, незнатного рода, не имеющими положения в том кругу, где Анюта должна была провести жизнь свою. И теперь мисс Джемс горячо протестовала против распоряжения, по которому Анюте не отдают писем её из дому, от семьи. Но Варвара Петровна была упорна и, задавшись чем-нибудь, преследовала цель неуклонно. Она положила конец представлениям гувернантки и сказала решительно:
   -- Я так хочу.
   -- Девочка, -- возразила мисс Джемс, -- вот yже более недели беспокойна. Она, очевидно, ждала письма с нетерпением, а теперь ей не отдают его. Это жестоко.
   -- Вот письмо, отдайте, -- сказала Варвара Петровна. -- Я не имела намерения скрыть его, я только хочу, чтобы все письма к ней проходили через мои руки.
   -- Но я сделаю строгий выговор горничной: я не допущу, чтобы смеялись и оскорбляли чувство моей питомицы такими глупыми выходками, -- сказала горячо мисс Джемс.
   -- В другой раз швейцар будет приносить прямо ко мне все письма, -- сказала Варвара Петровна.
   Анюта получила письмо своё из рук мисс Джемс. То было короткое, самое обыкновенное письмо, но Анюта читала и перечитывала его, целую неделю носила в своём кармане днём и клала его под свою подушку ночью. Наконец, она завернула его в бумажку с золотыми краями и резными, как кружево, бордюрами, которую ей подарила Лидия, и положила его в свою шкатулку. Эту шкатулку подарила ей маменька при прощании; в ней лежали все её драгоценности: камешек с реки Оки, ветка из сада папочки, перо любимой курицы, два гривенника в хорошеньком кошельке, работы Маши, и, наконец, последний подарок папочки к Пасхе -- золотое яичко из фарфора. Всё это хранила Анюта бережно, и ключ от шкатулки берегла в столе своём, не позволяя никому отпирать её и даже заглядывать в неё. Она отпирала её в те минуты, когда особенно грустила и думала о своих. Так она всегда и называла их, болтая с Александрой Петровной. Однажды она заметила Анюте:
   -- Разве мы не твои?
   -- Не такие, как они. Вы пришли позднее. Конечно, я вас люблю, тётя Саша, но не так, не так, как моих, -- воскликнула Анюта в таком порыве чувства, что опечалила добрую тётку.
   Прошла долгая осень. Настала зима, и Москва наполнилась возвратившимися из деревень семьями; но это не изменило жизни Анюты. По-прежнему жили и Богуславовы тихо и уединённо. Единственное развлечение Анюты состояло в том, чтобы по воскресеньям ездить без няньки и гувернантки в приходскую церковь к обедне, за которой пел стройный хор певчих. Анюта была очень богомольна и всегда горячо молилась Богу, что приводило в восторг Лидию. После обедни Лидия спрашивала у Анюты:
   -- Не заехать ли нам на Кузнецкий Мост, мы возьмём кренделей и сухарей для сестрицы и конфет у Трамблэ. Как ты думаешь? -- прибавила она лукаво.
   -- Ах! Тётя, пожалуйста. Мы выйдем и выберем сами.
   -- Конечно, сами, -- говорила Лидия с удовольствием, и они останавливались у кондитерской и закупали, что им больше нравилось. Лидия зачастую покупала бомбоньерки и безделушки, которые нравились Анюте, и дарила ей их. Обе довольные, обе весёлые возвращались они домой и прямо шли к сестрице, пред которою Лидия вынимала свои закупки. Этим заканчивались все развлечения Анюты, она давно перестала мечтать о театре и о других удовольствиях, которые когда-то мерещились ей.
   Однажды после обеда зашёл разговор между сёстрами о танцах и о том, что Анюте пора учиться танцевать.
   -- Я возьму учительницу танцевания, -- сказала Варвара Петровна, -- а когда она выучится и её не стыдно будет показать в люди, то устроюсь с кем-нибудь из знакомых и буду посылать Анюту на танцевальные классы с мисс Джемс.
   -- Со мною, -- сказала Лидия умоляющим голосом.
   -- Пожалуй, с тобою, но и с мисс Джемс, а то наша бедовая девочка того натворит, что не оберёшься сраму.
   -- Я желаю, -- сказала Александра Петровна, -- чтобы танцевальные вечера были у нас в доме.
   -- Это утомит тебя, -- воскликнула с испугом Варвара Петровна.
   -- Нисколько, а только развлечёт. Дети должны ложиться рано, как и я. Пусть собираются в семь часов, а разъезжаются в девять.
   -- Но волнения приёма, а потом, чего сохрани Боже, бессонные ночи, -- возразила Варвара Петровна.
   -- Я не могу сидеть весь мой век под стеклянным колпаком, -- сказала Александра Петровна. -- Я хочу иметь у себя танцевальные классы. Не противься мне, не раздражай меня.
   Лидия, покрасневшая от волнения и надежды, не смела сказать своего слова, но ждала решения с нетерпением. Анюта не понимала, что такое танцевальные классы, и отнеслась равнодушно к этому разговору.
   Иногда, хотя и редко, Анюта видала из окна своей классной, что на их большой двор въезжают кареты, и ей смертельно хотелось сойти вниз и поглядеть на гостей, но сделать этого было нельзя. Анюта вздыхала и вспоминала о К**, о сёстрах и братьях, о Маше и о том, как она негодовала на неё за то, что она не позволяла ей кататься с братьями в лодке и ходить с ними в соседнюю лавочку за шепталой и черносливом.
   -- А теперь? Теперь и с лестницы сойти нельзя без мисс Джемс и без приказания. Противный дом! -- думала Анюта.
   Однажды её позвали вниз. Там сидела старая-- престарая дама вдова министра, приехавшая одна в четвероместной карете. Анюта хотела уже лететь в гостиную на крыльях зефира, как выражалась о ней тётка Лидия, а по-просту говоря, сломя голову, когда Англичанка остановила её.
   -- Куда? -- спросила она.
   -- Разве вы не слыхали, за мной присылала тётушка.
   -- Не за вами, а за мной, с приказанием привести вас. Мы пойдём, но сперва вас надо оправить. Катерина Андреевна, прошу вас. Займитесь Анютой.
   Катерина Андреевна тотчас заставила Анюту умыть руки, тщательно пригладила её волосы и хотела надеть другое платье, но мисс Джемс сказала:
   -- Не нужно. Она одета прилично, и этого достаточно, -- и приказала Анюте идти вниз, не спешить, и сама пошла за нею.
   Войдя в гостиную, Анюта увидала восьмидесятилетнюю старуху, с резкими чертами лица, с двумя седыми большими буклями под чёрною шляпой, высокую, вида величавого, с умными большими серыми глазами. Она сидела в покойном кресле рядом с больною, а против неё на стульях поместились и Лидия и Варвара Петровна. Старуха говорила сильным громким голосом, по-французски.
   -- А! Вот она, ваша питомица, -- сказала она, увидя входящую Анюту. -- Подойдите, дитя моё.
   Она зорко оглядела её и прибавила, обращаясь к Богуславовым:
   -- Не дурна собою. Лицо недюжинное. А по-французски говорите? -- спросила она у Анюты.
   -- Говорю, -- отвечала Анюта по-французски.
   -- Скоро выучилась, как это умудрились вы выучить её в такое короткое время? -- спросила старуха у Богуславовых.
   -- Я знала по-французски гораздо прежде, чем сюда приехала, -- сказала Анюта, прерывая одну из тёток, которая только что хотела отвечать. Анюта желала дать гостье хорошее понятие о папочке и Маше. Варвара Петровна взглянула на Анюту неодобрительно; Анюта поняла, но желала сделать вид, что не понимает.
   -- А где вы учились? -- спросила гостья, которая называлась Верой Андреевной Вышеградской.
   -- Ко мне ходила два раза в неделю учительница -- Француженка.
   -- Вот как! Стало быть, родные её совсем не так бедны, и она не брошенное дитя, как о ней рассказывают, -- сказала Вера Андреевна, обращаясь к Богуславовым.
   -- Папочка мой совсем не беден, -- воскликнула с жаром обиженная Анюта. -- А только не так богат, как здесь... И меня никто, никогда не бросал.
   -- А! -- протянула гостья. -- Я вижу, что у вас есть характер.
   -- Анюта, иди наверх, -- сказала Варвара Петровна.
   -- Нет! Нет! -- воскликнула старушка. -- Она меня заинтересовала. Ну, скажите мне, -- обратилась она к Анюте, -- вы были очень рады ехать в Москву.
   -- Совсем не рада, -- сказала Анюта решительно и резко. Она была и обижена и сердита, и ещё не забыла о письме, которое Феня не хотела отдать ей.
   -- Разве вам здесь не нравится?
   Анюта взглянула на тёток. Они сидели, как на угольях, особенно Лидия. Александра Петровна глядела на Анюту внушительно, но ласково, Варвара Петровна сурово, Лидия испуганно.
   -- Мне здесь всё непривычно, и я очень тоскую по моим братцам и сестрицам, и особенно по Маше и папочке, -- сказала она сдержанно.
   -- Кого это она называет так смешно папочкой? И кто это Маша? -- спросила гостья.
   -- Она зовёт так своего дядю и жену его. Мы до сих пор не можем отучить её от этих смешных названий, -- сказала, не скрывая своей досады, Варвара Петровна. -- Знаете, привычка вторая натура.
   -- Да и зачем отучать, я в том беды не вижу, -- сказала умная старуха. Вырастет, сама поймёт и своё положение и новые отношения. Всё само собою переменится, так-то, милая девочка.
   -- Совсем не так, -- сказала Анюта решительно.
   -- А как же? -- спросила, улыбаясь, заинтересованная гостья.
   -- Вырасту, уеду к папочке и Маше.
   -- Вот как! -- воскликнула гостья, смеясь. Анюта забавляла её, но зато девицы Богуславовы были смущены, а Варвара Петровна сидела прямая, как струна, и лицо её приняло холодное и гневное выражение.
   -- Маленькая (la petite) мне нравится, -- сказала старуха, -- она умна и решительна -- из неё со временем может выйти женщина с характером... Ну, так как же, уедешь, -- сказала она, обращаясь к Анюте и переменяя "вы" на ласковое "ты", -- уедешь из этого большого дома в маленький домик, ведь он маленький у твоего папочки, не правда ли?
   -- Очень маленький, но такой миленький и с большим, большим садом, -- воскликнула Анюта с удовольствием, потому что старая важная, почтенная гостья не пренебрегала папочкой, и сама назвала его так. -- И если бы вы только знали, какие они все милые!
   -- Право, она прелестна, -- сказала старушка. -- И тебе не жаль будет этого дома.
   Анюта молчала.
   -- Говори правду. Надо всегда говорить правду, когда спрашивают, -- сказала внушительно старуха.
   -- Совсем не жаль, -- сказала Анюта и, встретив взгляд Александры Петровны, прибавила, указывая на неё рукой:
   -- А её жаль!
   -- Кого её?
   -- Больную тётушку.
   -- Милая девочка! Привезите мне её. Приезжай ко мне, я тебе конфет приготовлю. Ты любишь конфеты?
   -- Нет, не люблю.
   -- Как, и конфет не любишь. Что же ты любишь?
   -- Виноград, апельсины.
   -- Всего будет. Привезите мне её; я люблю таких. У ней всё по-своему, и она прямая. Прощай, chere petite (милая маленькая), до свидания.
   Гостья встала; все пошли провожать её.
   -- Ах, Анюта! Ах, мисс Джемс, -- воскликнула Александра Петровна с тревогой. -- Сестрица рассердилась. Вам надо бы учить её, как держать себя.
   -- В такое короткое время, -- отвечала Англичанка, -- я не могла ещё перевоспитать её и из совсем дикой девочки создать девочку высшего круга. Впрочем, я не могу ей выговаривать за то, что она сказала, что думает, когда у ней спрашивают правду.
   -- Но зачем она путается в разговор со старшими, когда они к ней не обращаются, в особенности со старою почтенною дамой.
   -- Не девочка, а наказанье, -- воскликнула Варвара Петровна, входя в комнату. -- Слушай, что я скажу тебе: не смей вмешиваться в разговор старших. Осрамила меня.
   -- Но она понравилась Вере Андреевне, -- сказала Лидия, желая отвратить грозу, висевшую над головой Анюты.
   -- Показала себя, -- продолжала Варвара Петровна, не обращая никакого внимания на слова Лидии. -- Говорит: вырасту, уеду! Как это мило и для нас приятно. Указывает пальцем, как горничная, и говорит её, вместо того, чтобы сказать: тётушка.
   -- Она в другой раз будет осторожнее, -- сказала Александра Петровна мягко.
   -- Идите наверх, выучите её держать себя прилично, это ваша обязанность, -- сказала Варвара Петровна, круто обращаясь к Англичанке.
   Долго в этот день преподавала мисс Джемс Анюте правила вежливости и светских условий, и, так как она говорила с ней мягко, ибо строгой, но честной Англичанке понравилась прямота Анюты, Анюта слушала её со вниманием и сама желала в другой раз не делать промахов. Она даже в первый раз решилась поговорить с мисс Джемс откровенно и, краснея до ушей, спросила:
   -- Скажите мне, за что они обижают моего папочку, за что не могут терпеть его? Что он им сделал?
   -- Вот и опять: они. Это невежливо, скажите: тётушки. Тётушки ваши не обижают вашего дядю, и я не слыхала, чтоб они дурно о нём отзывались, напротив того, но они мало с ним знакомы.
   -- Нет, они обижают его, говорят: он бедный!
   -- Да разве бедность порок?
   -- Уж конечно, нет, но тётушки так говорят, как будто это стыд и порок.
   -- Вам так показалось.
   -- Нет, я знаю. Зачем тётушки запрещают мне называть его папочкой?
   -- Я хорошо не понимаю этого названия, -- сказала Англичанка, уклоняясь от ответа.
   -- Отцом, papa, -- сказала Анюта, поясняя.
   -- А!.. -- протянула Англичанка.
   -- А он был, есть и будет мне отцом, моим милым, дорогим папочкой, -- воскликнула Анюта, и яркий румянец залил лицо её.
   -- Пусть так, и любите его, как отца, но вы должны слушаться тётки -- она вам вместо матери.
   -- Никогда! -- сказала Анюта. -- Уж если кто мне мать, то моя Маша!
   -- Разве вам мешают любить их? -- спросила Англичанка.
   -- Хотели бы помешать, да не могут, -- возразила Анюта. -- Не всё ли равно для неё, как я зову моего папочку.
   -- Разве вы не можете звать его дядей, как вам приказывают, и любить его, как отца.
   -- Любовь моя не в их власти, -- сказала Анюта запальчиво.
   -- Садитесь учиться, -- сказала мисс Джемс, видя, что разговор этот только больше и больше раздражает Анюту. -- Мы потеряли целый час. Это непорядок.
   Анюта развернула книги и думала: противный порядок!
   -- Без порядка, -- продолжала мисс Джемс, будто угадывая её мысли, -- жить нельзя. Беспорядочная женщина не в состоянии вести своего хозяйства, распорядиться временем и состоянием. Без порядка в семье не может быть благосостояния, благоденствия. Не забывайте этого.
   -- Где мне забыть эту муку, -- думала Анюта, -- вырасту, уеду, с ними жить не буду...
   И вдруг ей пришло на мысль, что у Маши порядок, и что она говорила ей то же самое. Да, но Маша на часы не смотрит и по минутам ничего не делает, однако, день её распределён, только на часы не смотрит. Этой привычки не имеет... А выходит всё то же. Стало быть, правда, что без порядка жить нельзя.
   Но урок начался и отвлёк мысли Анюты в другую сторону.
   Дни шли за днями. Анюта много и прилежно училась и не имела времени скучать. Скука томит праздных. Только не могла она примириться с уроками рукоделия; вязать чулки и шить рубашки казалось ей до того невыносимым, что она нарочно спускала петли или шила, как попало, но чем небрежнее относилась она к своей работе, тем дольше заставляли её шить и вязать. Немалая доля была у Анюты упрямства, а у Англичанки и Немки нашлось еще более настойчивости. Когда она дурно вязала, Немка неумолимо распускала целые ряды и заставляла вязать снова. В этом случае ни гнев, ни слёзы не помогали, и Анюта поняла, что надо покориться, переломила себя, и на поверку вышло, что так выгоднее. Она выучилась вязать очень скоро, и то, что делала в час, стала оканчивать в полчаса, а окончив, могла заняться, чем хотела. Она любила чтение, но книги, выбранные Варварой Петровной и которые она назвала в день своего приезда глупыми, её не занимали. Однажды мисс Джемс, питавшая великое презрение к детской Французской литературе, сказала Анюте:
   -- Учитесь скорей по-английски и по-немецки, и я вам доставлю множество самых занимательных книг. Вы не успеете перечитать их.
   -- Ах! Успею, -- воскликнула Анюта. -- Всю комнату завалите книгами, и я все перечту.
   Ввиду такого удовольствия, Анюта стала ревностно учиться по-английски и по-немецки.
   Вскоре после посещения Вышеградской, Анюту опять позвали вниз. Вошедши в гостиную, она увидела женщину зрелых лет и с ней двух красивых девочек, почти одних лет с нею.
   -- Не узнаёте меня, -- сказала ей сидевшая на диване дама, -- и дочерей моих не узнаёте?
   -- Немудрено, -- сказала Варвара Петровна, -- столько лет тому назад, и Анна была тогда совсем дитя. Княгиня Белорецкая и её дочери, -- прибавила она, обращаясь к Анюте, -- помнишь ли, ты приехала с ними с Кавказа.
   -- Ах, помню! Помню, -- воскликнула Анюта, подошла к девочкам, и они расцеловались.
   -- Подите, познакомьтесь опять, -- сказала княгиня, и девочки отошли в сторону, и между ними завязался разговор.
   -- Помню, помню ваш большой дом, -- говорила Анюта, -- большие картины и белые статуи. Я их боялась.
   -- Я и теперь боюсь их в потёмках, когда прохожу по пустой гостиной, -- сказала меньшая княжна Алина.
   -- Ну нет, я теперь бояться не стану, -- сказала Анюта.
   -- Увидим, -- возразила Алина, -- когда вы к нам придёте, мы вас заставим в потёмках пройти по всем комнатам, да одну, одну. Когда вы к нам приедете?
   -- Не знаю, когда позволят, -- сказала Анюта, научившаяся уже не располагать собою без позволения.
   -- Надо поскорее. Вы часто ездите в гости?
   -- Никогда, -- сказала Анюта. -- Мы никого почти не видим, никуда, кроме как в церковь, не ездим и живём так...
   -- Скучно, -- сказала старшая Нина.
   -- Ужасно скучно, -- воскликнула Анюта.
   -- Ну, теперь мы попросим маму, у нас множество знакомых, приятельниц, она пригласит их, а мы и вас с ними познакомим.
   -- И Мостовы, и Прилуцкие, и Щегловы -- с ними так весело! Мы с ними учимся танцевать и бываем в театре...
   -- В театре! -- воскликнула Анюта, одушевляясь. -- Вот так счастье! И видели Парашу Сибирячку?
   -- Нет, мы этой пьесы не видали.
   -- Не видали? Это прелесть! Прелесть! -- закричала Анюта громче, чем следовало.
   -- Анна! -- послышался голос Варвары Петровны из другого угла гостиной.
   Анюта тотчас понизила голос и продолжала тише:
   -- Не знаете такой прелестной пьесы, мне её читал Митя. Я плакала, как плакала!
   -- Да какое же удовольствие плакать? -- сказала Алина. -- Я не люблю плакать, по мне лучше посмеяться.
   -- Ну, если смеяться, то Ревизора, -- сказала Анюќта. -- Вы видели Ревизора?
   -- Нет, не видали, мы этой пьесы не знаем.
   -- Что ж вы видели?
   -- Мы видели Волшебного Стрелка и Аскольдову могилу. Это оперы.
   -- Что такое опера? -- спросила Анюта.
   -- Ах! Боже мой! Как же вы не знаете! Это пьеса с музыкой и пением. В ней не разговаривают, а все поют, -- сказала Нина.
   -- Поют! -- опять вскрикнула изумлённая Анюта. -- Все поют! Когда в пьесе весёлые слова, их поют?
   -- Да, и даже когда трогательно и плачут, то поют.
   -- Как глупо! -- решила Анюта. -- Нет, я не хочу видеть такой пьесы. Какая нелепость -- плакать и петь! Этого в самом деле не бывает.
   -- Конечно, не бывает; это только так, на театре. Представление!
   -- Я хочу представление того, что бывает, -- сказала Анюта.
   -- Таких пьес я что-то не припомню, -- сказала Алина. -- Вот и Конёк-Горбунок прелестная пьеса, но там тоже то, чего не бывает. Иванушка-дурачок летит на Луну и крадет Царь-девицу. Очень интересно.
   -- Не знаю, -- сказала Анюта, -- а мне бы хотелось, как хотелось -- Парашу Сибирячку.
   -- Мама! -- сказала Нина. -- Анюте хочется видеть Парашу Сибирячку, пригласи её с нами в театр.
   Княгиня обратилась к Варваре Петровне и просила отпустить с ней Анюту, когда у неё будет ложа, и получила согласие её, если только Анюта будет послушна. Анюта пришла в восторг.
   -- Скоро ли, скоро ли? -- спросила она у княгини. -- Когда именно? -- и стояла вся розовая от волнения.
   -- Не знаю, когда будут давать Парашу Сибирячку. А то можно и другую пьесу.
   -- Так Ревизора, -- сказала Анюта, которая была в таком восторге, что говорила громче обыкновенного.
   -- Ревизора я не видала, я уж не бываю в театре, -- сказала Варвара Петровна, -- но в ней выведены все воры и негодяи. Эта пьеса не для детей: откуда ты знаешь такую пьесу?
   -- Мне Митя читал, и мы все так смеялись, и сам папочка...
   -- Дядя, -- сказала внушительно Варвара Петровна...
   -- Да, -- сказала Анюта уклончиво, -- так, так смеялся вместе с нами и сказал: "Хорошо бы посмотреть на столичной сцене".
   -- Видите, -- обратилась Варвара Петровна к княгине, -- девочка досталась мне на возрасте, и мне очень трудно воспитать её. Она до двенадцати лет жила у добрых и честных, но простых и бедных людей, делала, что хотела, читала, что вздумается... и с гимназистом двоюродным братом Enfin, совсем почти на вольной воле.
   Анюта вспыхнула, хотела что-то сказать; но вспомнила наставления и выговоры после своего разговора с Верой Андреевной Вышеградской, и крепко сжала губы, но сердце её билось. Она негодовала на тётку за её отзывы о милом папочке.
   -- Она очень умная девочка, -- сказала княгиня тихо. -- И я заметила это ещё и тогда, когда дитятей везла её с Кавказа, она девочка с сердцем.
   -- Конечно, но ум и сердце тогда только дары неоценённые, как ум обработан, а сердце покоряется рассудку. Это я называю воспитанием, конечно, при знании приличий и светских условий.
   Варвара Петровна говорила важно, и даже указательный её палец поднялся и, отделившись от своих меньших братьев, торчал в воздухе вертикально и поучительно. Это был её любимый жест, когда она выговаривала Анюте, и Анюта особенно не жаловала вертикально поднятого пальца.
   -- Конечно, -- сказала княгиня, улыбаясь не без лукавства педантическому тону старой и почтенной девицы.
   Было положено, что дочери княгини будут участвовать по воскресеньям на танцевальных уроках у Богуславовых. Анюта совсем не думала об этих уроках, так как она до сих пор училась одна и очень тяготилась танцами.
   Её учительница заставляла входить несколько раз сряду в комнату, держаться прямо, низко приседать, и заучивать разные па, что Анюта мысленно называла: выделывать ногами какие-то кренделя и мудрёные штуки. В этом не видала она ничего, кроме ломки всего своего существа, и, конечно, танцы невзлюбила; но у ней не спрашивали, что она любила, а приказывали учиться, и она начинала привыкать к послушанию. Утром и вечером, просыпаясь и засыпая, думала она о том, как поедет в театр и мучилась мыслью, когда же?
   Скоро ли? Пред ней проносились различные картины и сцены, ибо, вырастая в одиночестве, она находила особенную отраду предаваться мечтам и воображать себя во всяких положениях. Вот сидит она одна в классной, и вдруг отворяется дверь, и лакей Иван говорит ей: "Пожалуйте, княгиня заехала за вами, едут в театр, Парашу Сибирячку дают". Или не так. Тётя Лидия вбегает и говорит скоро, скоро, она всегда говорит скоро, когда взволнована: "Анюта! Скорее, пора! Поедем в театр, княгиня ждёт нас!"
   -- Что вы думаете? О чём задумались? -- слышит она голос Катерины Андреевны, как вы рассеяны, посмотрите, вы спустили две петли.
   Немка берёт у ней чулок, распускает два ряда, и говорит:
   -- Вденьте спицы, вяжите, да будьте внимательнее.
   -- Вязать снова два ряда, -- думает Анюта с неудовольствием. -- Могла бы поднять эти две петли, так нет, два ряда распустила! Бесчувственная Немка!
   Тётки решили, что Анюта выучилась отлично входить в комнату, делать реверансы, твёрдо знает pas французской кадрили и мазурки, и потому нет причины откладывать танцевальные уроки. Вечер был назначен на воскресенье, и начались хлопоты и приготовления. Уже десять лет прошло с тех пор, как Александра Петровна занемогла и никого не принимала, и вдруг званый вечер -- хотя и детский, но званый. Лидия находилась в возбуждённом состоянии, и уж не Анюта, а она сама порхала на крыльях зефира. Александра Петровна волновалась и, не смотря на возражения и мольбы сестры, приказала прокатить себя на кресле чрез гостиные в танцевальную залу. Это было шествие, нечто вроде процессии. Лакей впереди отворял двери, другой катил кресло, сёстры шли за ним, а за сёстрами дворецкий и два мальчика для посылок; en cas que, говорила Варвара Петровна.
   -- Здесь бы надо ещё лампу, боюсь, будет темно, -- сказала Александра Петровна, осматривая большую гостиную.
   -- Люстру бы зажечь, -- заметила Лидия.
   -- Полно, ma chere, ты ничего не смыслишь. Ведь это не бал. Вот когда Анюта будет выезжать, я дам бал на всю Москву.
   -- До этого далеко, -- сказала Варвара Петровна, -- а пока я предвижу одно: после всех этих забот, хлопот и волнений ты завтра будешь нездорова.
   -- Ах! Ma soeur, оставь меня в покое. Один день выдался мне приятный, не порти мне его.
   -- Сестрица, -- отвечала ей нежно Варвара Петровќна, -- Саша, я бы рада за всякое твоё удовольствие платить своим собственным здоровьем, да в том-то и беда, что заплачу не я, а ты. Ты завтра захвораешь!
   -- Нет! Нет! -- воскликнула нетерпеливо больная и обратилась к дворецкому.
   -- Так как же, Максим? Зажечь лампу, как ты думаешь?
   -- Канделябры, ваше превосходительство. Канделябры благороднее. При генерале, ваше покойном родителе, завсегда зажигали канделябры, а лампы горели в зале и в коридоре. Лампы недавно господа стали употреблять в гостиных, при гостях.
   -- Ну, зажги канделябры; а вот тут поставь чайный стол и побольше всяких пирожков из кондитерской. Дети любят пирожки.
   -- Ма soeur, -- подвернулась Лидия, -- дети будут угощены на славу. Я сама сейчас пойду и выберу пирожки и конфеты. Можно?
   -- Пожалуй, если тебе хочется.
   -- И с Анютой.
   -- Ну, уж нет! Анюту завивают, и ей через час надо одеваться. Я хочу, чтоб она всех прельстила, а то распустили слух, что будто к нам приехала из глуши какая-то дикарка невоспитанная мещаночка. Точно все они забыли, что она Богуславова, и говорят о ней, как о выскочке, потому что ей досталось волею судьбы большое состояние. Вот мы её теперь и покажем -- её показать можно.
   -- Конечно, можно, -- сказала Варвара Петровна, -- и я бы ничего не опасалась, если б её можно было заставить молчать о папочке и Маше, но она рассказывает о них при всяком случае, и я всегда досадую. Того и гляжу, что она будет ко всеобщей потехе расписывать, как лазила и прыгала по обрывам, бродила в лесах и варила варенье с маменькой и Дарьей-няней.
   Варвара Петровна не смеялась -- она сердилась, но Александра Петровна засмеялась.
   -- Беды нет, -- сказала она, -- и теперь на неё любо посмотреть -- хорошенькая девочка и выправлена.
   -- Не совсем ещё, но я добьюсь своего, -- сказала Варвара Петровна.
   Через час Лидия возвратилась. Лакей нёс за ней несколько плетушек.
   -- Пирожки, конфеты, виноград, фрукты, -- пересчитывала Лидия с восторгом, словно сиделец из рядов, зазывающий в свою лавку. -- Мороженого я не взяла, дети могли бы простудиться.
   -- Погляди, ma soeur. Питье взяла, оршад лимонад.
   И Лидия стала разбирать плетушки.
   -- Не здесь! Не здесь, -- сказала, махая рукой, Александра Петровна, -- отдай всё экономке, она с дворецким всё положит в вазы. Когда будет готово и расставлено, скажи мне, я опять посмотрю.
   -- Не утомись, пожалей себя и меня, я так боюсь! -- воскликнула Варвара Петровна.
   -- Ничего, ничего, не наскучай мне. А вот и Анюта. Подойди, повернись, вот так. Ну, что ж, всё хорошо, но надо голубым бантом придержать локоны. Принесите ленты, я сама заколю.
   Анюта была очень мила в своём наряде. Её длинные, шелковистые волосы походили цветом на спелую рожь с золотистым отливом и рассыпались по плечам роскошными локонами... Несмотря на старания и щётку Катерины Андреевны, золотистые нити коротеньких волос на лбу вились и стояли, как какое сияние, и самое лице Анюты сияло удовольствием, глаза искрились. Она ещё в первый раз, с тех пор, как переступила порог этого дома, чувствовала себя довольною и счастливою. Нарядное белое платье, голубой, широкой пояс, голубые башмачки с розеткой из голубых лент и шёлковые чулки прельстили её.
   Когда Александра Петровна стала прикалывать бант, она спросила свою шкатулку. Ей подали большой старинный ларец, окованный стальными обручами, она открыла его и, разобрав нисколько футляров, достала бирюзовую с бриллиантами булавку.
   -- Зачем? Она дитя, -- сказала Варвара Петровна.
   -- Булавка не драгоценность. Я приколю ею бант. Анюта, гляди, нравится тебе эта булавка?
   -- Очень, тётушка.
   Она приколола бант и сказала:
   -- Возьми и береги булавку на память обо мне и о твоём первом вечере.
   Анюта была в восторге. Вечером она уложила свою новую драгоценность рядом с камешком из реки Оки и с пером любимой курицы из птичной Маши.
   -- Ах! Как прелестно! Ах, как светло! -- воскликнула Анюта, хлопая в ладоши, и, припрыгивая, пустилась по всем гостиным в залу.
   -- Не разорви пла тья, не зацепись, -- кричали ей вослед Лидия и Александра Петровна, которая, к ужасу Варвары Петровны, прибавила:
   -- Я готова три ночи не спать, чтобы видеть на Анюте это сияющее счастьем лицо. Иногда она бывает такая грустная, что мне больно смотреть на неё.
   -- Не девочка -- огонь, -- сказала Варвара Петровна, качая головой. -- Надо потушить огонь этот...
   -- Зачем? Надо дать ему добрую пищу, -- сказала Александра Петровна.
   Лидия нарядилась, но увы, в сорок лет она казалась смешною в платье, пригодном молодой девушке. И на ней было белое платье, с голубыми лентами, немного потемнее цветом, чем на Анюте. Сёстры, считавшие Лидию едва ли не ребёнком, не замечали её страсти молодиться. Лицо Лидии тоже сияло, и кто мог решить, которая из двух, она или Анюта, были счастливее?
   Гости стали съезжаться. Прежде всех приехала Щеглова, очень нарядная дама, с претензиями на молодость, и с двумя сыновьями, расчёсанными, завитыми, до приторности манерными, ходившими неслышно, будто на лыжах, и шаркавшими с шиком при всяком поклоне. Старший Щеглов напоминал собою танцмейстера во младенчестве, он говорил, наклоняя на бок свою расчёсанную и раздушенную голову, и в тринадцать лет силился изобразить из себя светского человека. Меньшой брат его во всём старался подражать ему, но остался слабою копией великого образца. За Щегловыми приехали Томские, отец в звезде и чёрном фраке и толстая-претолстая, но добродушная мать с двумя сыновьями и дочерью. Оба Томские, тринадцати и четырнадцатилетние мальчики, составляли совершенный контраст со Щегловыми; они были застенчивы, неуклюжи, молчаливы, с огромною шапкой курчавых волос на большой голове, от чего казались непричёсанными. О них говорили, что они хорошо учатся. Сестра их походила на мать: она была добродушная, толстая девочка, очень неловкая. Наконец, появились с матерью две сестры Луцкие, одетые по последней моде, с тонкими чертами лица и тонкими талиями. Они держались прямо, улыбались безжизненно и походили на модные картинки, хотя многие считали их красивыми. Приехали и старые знакомые Анюты, княжны Белорецкие, с матерью и, наконец, вошёл общий любимец всего своего круга Ларя Новинский со своим гувернёром Французом. Он был единственный сын богатого отца, баловень семьи, умный, красивый собою, статный мальчик четырнадцати лет. Лицо его было выразительно, цвет лица смуглый, и чёрные глаза и чёрные, как смоль, волосы напоминали о юге, об Италии или Испании, хотя он был дитя севера. Он обращал на себя всеобщее внимание изяществом приёмов, стройностью стана и ловкостью, а также резкою и самонадеянною манерой говорить. Совершенный контраст с ним представляли мать и дочь Окуневы. Обе были застенчивы: Окунева была вдова, небогата, дворянская рода, но без связей, и Варвара Петровна пригласила её потому, что она была подруга её юности и что она сохранила с ней дружеские отношения. Они говорили друг другу ты и называли одна другую уменьшительными именами Варя и Таша. Лиза Окунева, дочь, была так дика, что постоянно делала неловкости, не знала, что делать со своими руками, забивалась в углы, и заставить её танцевать можно было только по строгому приказанию. Танцы были для неё пыткой. На все вопросы отвечала она односложно: да и нет, и нагоняла на всех такую скуку, что все дети оставляли её одну в том угле, где она пристраивалась. Наконец, три брата Козельские с отцом, матерью и сестрой завершали приглашённое в этот вечер общество, и дети составляли ровно восемь пар для французской кадрили.
   Анюту представляли матерям, знакомили с детьми, и Анюта низко приседала родителям, кланялась мальчикам и целовалась с девочками. Зорко следила за Анютой Варвара Петровна. Её самолюбие было затронуто. Ей хотелось, чтоб Анюта всем понравилась, и ещё танцы не начались, как Варвара Петровна успокоилась. Анюта держала себя отлично: она была немного смущена, но отвечала на все вопросы, как ей было приказано, кротко и вежливо, и её застенчивость придавала ей особую грацию. Она была и проста, и простодушна, и приветливо мила, и вскоре очень весела. Когда Анюта не знала, как поступить, она взглядывала на мисс Джемс, которая оказалась на высоте своего положения. Она не спускала глаз с Анюты и при её взгляде тотчас подходила к ней и тихо говорила, что делать. Анюта почувствовала, что она за своей Англичанкой, как за каменною стеной, безопасна.
   Когда появился старый танцмейстер с тремя музыкантами, все вошли в залу. Танцмейстер принял бразды правления и направил мальчиков приглашать девиц для танцев, как он выразился. Щеглов старший разлетелся, расшаркиваясь, и, склонив голову на бок, пригласил Анюту. Она невольно улыбнулась, и сиявшие её глазки встретили взгляд Новинского, который тоже желал пригласить её, но не успел и глядел на Щеглова с нескрываемою насмешкой. Когда же Анюта увидела Томских, увальней, как она называла их мысленно, и улыбнулась ещё заметнее, мисс Джемс сделала ей знак головой, и Анюта сочинила тотчас такое серьёзное личико, что Новинский, смеясь, подошёл к ней и пригласил её на вторую кадриль, говоря:
   -- Не успел, но зато на вторую и, пожалуйста, первый вальс.
   -- Охотно, -- сказала весёлая Анюта.
   Анюта танцевала и легко и грациозно, но так смутилась, что едва не спутала фигуру кадрили. Ларя, её визави, добродушно её поправил; она ободрилась, и это сразу установило между ним и ею хорошие отношения. Танцмейстеру было столько дела с Томскими, которые, как неуклюжие медвежата, больше топтались на месте, чем танцевали, что он мало обращал внимания на других. Пока длилась кадриль. Анюта так боялась ошибиться, что почти не слыхала, что говорил ей Щеглов и односложно, часто невпопад отвечала ему. Она не веселилась; но вот заиграли вальс, и Анюта пустилась с Ларей по большой зале и летела с ним, как вольная птичка. Она забыла и вечер, и гостей, и кружилась, не слыша ног под собой.
   -- Мне с вами ловко, -- сказал ей Новинский, когда они кончили, -- пожалуйста, следующий круг опять со мною.
   -- И мне ловко, я точно лечу, так весело, -- сказала Анюта.
   Она отдохнула и опять помчалась с Ларей, но мисс Джемс подошла и сказала ей что-то.
   -- Что ей надо? -- спросил Ларя резко.
   -- Она говорит, что я должна танцевать со всеми, а не с одним и тем же кавалером.
   Он пожал плечами, но послушная Анюта уже не неслась, а билась в руках Томского, который никак не мог поймать такт и беспрестанно наступал ей на ноги. Анюта воротилась на своё место вся розовая от волнения.
   Она посмотрела на свои прелестные голубые башмачки.
   -- Что, если он запачкал их своими сапожищами, -- думала она. -- У него не ноги, а лапы.
   -- Вы что смотрите? -- спросил Новинский. -- Благодаря покровительствующей вам судьбе, башмаки ещё целехоньки.
   Анюта удивилась, что он угадал её мысль и застыдилась.
   -- А теперь пойдёмте со мною.
   Она не успела ещё ответить, как пред ней стоял Козельский. Она не смела отказать ему и пошла с ним.
   -- Ну, уж теперь со мною, -- сказал ей Ларя настойчиво.
   -- Хорошо, непременно, -- отвечала она.
   А пред ней стоял уже, расшаркиваясь и наклоняя голову на бок, завитой Щеглов.
   -- На тур вальса, -- сказал он с чистейшим парижским выговором.
   -- Я уж обещала.
   -- Так на следующий раз.
   Анюта присела. Щеглов сразу попал в мыслях Анюты в разряд противных, Ларя в разряд милых, a Томские -- в смешных.
   Когда Анюта опять пустилась вальсировать с Новинским, все родители пришли в восторг.
   -- Браво, браво! -- сказала Александра Петровна, любуясь своею любимицей. -- Прелестная парочка!
   -- И какая она хорошенькая, -- воскликнула Томская.
   -- И какая умная и добрая, -- сказала княгиня Белорецкая.
   -- Ах, да! Ведь вы её давно знаете, -- сказала Щеглова вполголоса, -- говорят, что вы из милости привезли её с Кавказа, а потом уж Богуславовы, которые прежде не хотели её знать, взяли её у бедных чиновников, её родных с материнской стороны. Говорят, она приехала такою замарашкой.
   -- История Сандрильоны, -- подхватила Луцкая. Эти две дамы принадлежали к разряду тех жалких особ, который завидуют всем и всему.
   Княгиня Белорецкая заступилась.
   -- Её родные очень почтенные люди. Я видела её дядю; он прекрасной души человек. Она жила у них счастливо.
   -- Но они не могли воспитать её, как следовало, -- сказала Щеглова, -- и надо удивляться, как Богуславовы скоро стилировали её.
   -- А я бы поклялась, -- сказала добродушно Томская, -- что она родилась в этих хоромах. Впрочем, она Богуславова. Порода!
   -- Воспитание, -- сказала Окунева, вступаясь в разговор. -- Я верю воспитанию, а Варя, мастерица этого дела, умная, настойчивая.
   -- И строгая, говорят, -- сказала Луцкая. -- Достаточно взглянуть на Варвару Петровну, чтобы понять, что в ней нет излишка нежности.
   Окунева жарко заступилась за подругу своей молодости.
   Между тем, дети перезнакомились, смеялись и болтали. Новинский почти не отходил от Анюты и смешил её. Когда музыка опять заиграла, он, отходя, сказал ей:
   -- Никому не отдавайте мазурку. Она за мною.
   -- Очень рада, -- отвечала Анюта.
   После многих танцев заиграли мазурку. Щеглов поспешил пригласить Анюту.
   -- Я уж обещала, -- сказала она.
   -- Как! И, верно, опять Новинскому?
   -- Да, ему.
   Обиженный Щеглов отошёл. Он считал себя первым танцором и не ошибался в этом; он танцевал отлично, но слишком отчётливо выделывал pas и невероятно ломался.
   В продолжение мазурки Анюта часто забывала, что ей надо делать фигуру. Она болтала без умолку с Ларей. Ей так давно не доводилось говорить с ровесниками, что слова за словами так и лились. Она сама не знала, как это случилось, но Ларя уже слушал, как она жила у папочки, и что она оставила сестриц и братцев, и как ей без них скучно. Мазурка окончилась, по мнению Анюты, в одну минуту. Она встала и присела, но, совершив эту церемонию, сказала с жаром:
   -- Когда же мы увидимся?
   -- Непременно в следующее воскресенье. На неделе я много учусь, и вы тоже, вероятно.
   -- О да, я тоже много учусь. Будем ждать воскресенья, -- сказала она весело.
   -- Для вас и для меня это праздник, а вот для Томских это мука; бедные, -- сказал, смеясь, Ларя, -- а вы всё-таки поближе познакомьтесь с ними. Они умные и добрые, если бы вы видели, какие они силачи на гимнастике, их все знают там. Мне жаль, что моя мама нынче нездорова. Она бы вас позвала к нам. У нас по праздникам собираются, и мы так веселимся.
   -- Я не знаю, позволят ли мне приехать.
   -- Почему?
   -- Мои тётки не любят выезжать.
   -- А мне моя мама ни в чём не отказывает, лишь бы я хорошо учился; праздники я провожу, как хочу.
   -- Хочу, -- сказала Анюта, -- этого слова у нас здесь не терпят.
   -- А всё от того, что у вас нет матери. Добрая мать, если даже и строга, всё-таки балует. Правда это, мне говорили, что вы рано потеряли мать?
   -- Я её не помню, -- сказала Анюта, -- но у меня была Маша.
   -- Mademoiselle, -- сказал Щеглов Анюте, -- вы были в цирке?
   -- Я не знаю даже, что такое цирк, -- сказала Анюта. -- Слыхала, что там ездят на лошадях.
   -- Как? Не знаете цирка? Это не одна езда на лошадях, а представления и очень забавные. Там все бывают. Отчего вы не бываете? Вас не пускают? Возможно ли? Там вся Москва бывает.
   -- Я всей Москвы не знаю, -- сказала с досадой Анюта, которую Щеглов отвлёк от интересного разговора.
   -- Как можно не знать! -- воскликнул он. -- Вы скоро всех узнаете. Вы так недавно приехали из такой глуши, что...
   -- Из глуши? -- переспросила задорно Анюта.
   -- Из провинции, -- поправил себя Щеглов.
   -- Да, из провинции, -- сказала коротко Анюта и обернулась к Ларе. Щеглов рассердился, надулся и занялся своею соседкой, очень неразговорчивою Луцкой, которая держалась прямо, охорашиваясь и беспрестанно поправляя свои пунцовые банты. Ларя засмеялся.
   -- Они пара, -- сказал он Анюте, -- глядите, оба сорвались с модной картинки.
   Анюта засмеялась и сказала:
   -- А я почти не видала модных картинок, так, раза два у тётки Лидии, но хорошо понимаю, что вы хотите сказать -- оба они страшно расчёсаны и как-то странно нарядны.
   Смех Анюты и Лари разозлил Щеглова; он посмотрел на них и вспыхнул.
   Было десять часов. Варвара Петровна давно уже с ужасом поглядывала на часы и даже с аффектацией вытаскивала их поминутно из-за пояса. Одна из дам заметила эти маневры и встала:
   -- Пора домой, -- сказала она. -- Вашей больной надо дать покой.
   -- О да, конечно, -- сказала Варвара Петровна откровенно. -- Она устала.
   Это было сигналом поспешного бегства всех гостей. В один миг дом Богуславовых опустел.
   -- Ну, Анюта, поди сюда, -- сказала Александра Петровна, -- и расскажи мне...
   -- Нет, нет! -- воскликнула в ужасе Варвара Петровна. -- Ни слова, ни единого слова. Иди сию минуту спать, Анна. Прощайся скорее. Сестрице давно пора лечь в постель.
   -- Но, ma soeur...
   -- Нет, нет! Ни за что, -- сказала решительно Варвара Петровна, и сестра покорилась ей.
   -- Ну, прощай, Анюта, -- сказала она, вздыхая, -- завтра ты мне всё расскажешь. Ты была очень мила и меня порадовала. Поцелуй меня.
   -- И меня, -- сказала Лидия, которая веселилась больше детей и была в восторге от удавшегося вечера.
   -- И я тобой довольна, -- сказала Варвара Петровна. -- На днях княгиня Белорецкая едет в театр, и я отпущу тебя с нею.
   Анюта не помнила себя от радости и долго не могла заснуть; в голове её раздавались и вальс и мазурка, в уме носились обрывки разговоров... Наконец, поздно заснула она крепким и сладким сном.
   На другой день, не в урочный час Анюту оторвали от занятий и позвали к тёткам. Она шла не совсем покойно. Она всегда боялась выговора, но на этот раз её опасения оказались напрасными. Александра Петровна сгорала нетерпением поболтать с Анютой; она усадила её подле себя и сказала:
   -- Ну, расскажи мне всё: как ты провела вечер, кто тебе понравился, о чём вы говорили. Скажи, тебе было весело?
   -- Ах, очень, -- сказала Анюта. -- Я и не воображала, что так весело танцевать, особенно вальс.
   -- Щеглов и Новинский отлично вальсируют, -- сказала Александра Петровна.
   -- Особенно Новинский. Мне казалось, когда я кружилась с ним, что меня несёт вихорь, как носит он осенью листочки, сорванные им с дерева, право!
   -- Какая ты смешная! Но ты не похожа на увядший листок, а напротив, на свежий цветок.
   -- Не знаю, на что я похожа, но вальс похож на вихрь, который крутит и несёт... И Анюта принялась болтать без умолку. Не один раз Варвара Петровна желала прервать Анюту, но Александра Петровна не позволила. Она смеялась замечаниям Анюты и живости её рассказов. Анюта между прочим сказала, говоря о Щеглове:
   -- И волосы его, и поклоны его, и разговоры -- всё противное!
   -- И совсем тебе не годится осуждать гостей, -- сказала Варвара Петровна. -- Ну, скажите на милость, как это волосы могут быть противны.
   -- Противны, тётушка, -- стояла Анюта на своём, -- приглажены и лоснятся и завиты, противно смотреть!
   -- Это правда, -- сказала, смеясь, Александра Петровна. -- В нём нет ничего простого, и корчит он взрослого, он точно щёголь с бульвара.
   Все засмеялись, Лидия так и встрепенулась.
   -- Сестрица, -- воскликнула она, -- всегда так метко скажет! Именно щёголь с бульвара!..
   Разговор этот совсем не нравился Варваре Петровне. Она отослала Анюту наверх при первой возможности, замечая, что нельзя пропускать уроков. Александра Петровна согласилась, хотя и против воли.
   -- С тех пор, как эта милая девочка у нас, -- сказала она, -- дом стал веселее, и моё здоровье лучше. Мы жили, как в тюрьме.
   -- Для твоего здоровья, -- сказала Варвара Петровна.
   -- Да, вы меня живую в гроб положили, -- отвечала к ужасу сестёр Александра Петровна, -- а я не хочу. Я хочу утешаться моею Анютой. Она вчера была лучше всех и лицом и манерами.
   -- Манерам выучить можно, и довольно скоро, но нрав укротить мудрено, -- заметила Варвара Петровна.
   -- Она стала очень послушна, -- сказала Александра Петровна.
   -- Да, она, по-видимому, послушнее, но исправилась ли она -- покажет время. Ты не сердись на меня, Саша, но я попрошу тебя не поощрять Анну, когда она судит и рядит о других. Я не люблю пересудов.
   -- Анюта, -- сказала Александра Петровна, -- девочка умная, и пресмешно рассказывает и всё замечает. В ней нет и тени злой насмешки. Разве не правда, что Щегловы смешны; одного из них зовут Атанас, как это смешно.
   -- Анюта так смешно говорит: этот Афанасий; и правда, что Атанас -- глупая затея, -- сказала Лидия.
   -- Может быть, но привычка осуждать и смеяться с детских лет, есть порок, -- сказала недовольным тоном Варвара Петровна, -- и я не хочу допускать, чтоб Анна сделалась насмешницей.
   Вскоре после этого Варвара Петровна получила записку от княгини Белорецкой о том, что в следующую субботу дают, наконец, Парашу Сибирячку, и что у ней есть ложа, и она просит отпустить с ней Анюту. Варвара Петровна согласилась и сказала о том Анюте, которая пришла в такой неописанный восторг, что тётка нашла нужным ей прочитать наставление о том, что должно владеть собою. Но Анюта прыгала, хлопала в ладоши, целовала тёток и восклицала:
   -- Парашу Сибирячку! Парашу Сибирячку!
   -- Да от чего ты так любишь эту Парашу, -- спросила Лидия, -- что в ней такого особенного?
   -- Ах! Всё особенное! И так трогательно! Ужели вы не читали?
   -- Не случилось, -- сказала Лидия, которая насчёт чтения не ушла далеко.
   -- Расскажи нам, -- сказала Александра Петровна, которую забавляло восхищение Анюты.
   -- Видите, -- начала Анюта, спеша и волнуясь, -- у старого отца, несчастного отца, которого за что-то, чего он не сделал, сослали в Сибирь, была дочь; и она пошла с отцом в Сибирь, у неё не было матери. Бедная Параша! Как и у меня, матери не было! И вот она жила с отцом и так его нежно любила. Видя его несчастье, она решилась и пешком из Сибири ушла одна, и всё шла, шла и, наконец, пришла в Москву. А когда она пришла в Москву, то услышала звон во все колокола и не знала, от чего это так звонят больше, чем в большой праздник. Она спросила, и ей сказали, что молодой царь идёт в Собор короноваться. Параша бросилась в Кремль. Ну, тут уж много... всего нельзя рассказать вдруг... Её не пускали, её затёрли в толпе, но она просила, умоляла и прошла вперёд. И вот вышел царь из Собора, а она бросилась к ногам его и плакала и всю правду истинную ему сказала. А царь выслушал милостиво, простил отца, приказал воротить его из Сибири и наградил его. И жила с отцом Параша счастливо. Так трогательно. Я плакала, когда Митя читал, и Агаша и Маша плакали.
   -- Однако, какая эта Параша смелая! Из Сибири, одна и прямо к Государю. Я бы не решилась, -- сказала Лидия.
   -- От чего? А я бы непременно из Сибири пришла, если бы папочка... сохрани Боже!.. -- Голос Анюты оборвался.
   -- И с Государем решилась бы говорить, при всех...
   -- Конечно. Это уж не мудрено, пришедши для этого из Сибири. Вот из Сибири прийти одной трудно, а правду царю сказать не мудрено. Ведь он царь и правду всегда обязан выслушать!
   -- Так, так, -- сказала Варвара Петровна одобрительно, -- и Параша добрая дочь.
   -- Но ведь это сказка, -- заметила Лидия. -- В сказке не то что из Сибири, а и с Луны прийти можно. А на самом деле из Сибири одной, пешком придти нельзя.
   -- Не сказка, не сказка, -- закричала Анюта, -- а сущая правда. Я знаю это наверное, и папочка говорил.
   -- Дядя, -- поправила Варвара Петровна.
   -- Ну, дядя, -- сказала Анюта нетерпеливо и продолжала восхищаться Парашей.
   -- Да, это не сказка, -- сказала Александра Петровна, -- я даже читала рассказ этот по-французски, целая книжка. Помнишь, ma soeur, мы читали это вместе очень давно.
   -- Помню, -- отвечала Варвара Петровна, -- но не пьесу, а рассказ, кажется, де-Местра, по-французски. Анна, поди теперь учиться, а в четверг поедешь в театр смотреть твою Парашу и запомни, что с нашей стороны это жертва. Ты возвратишься из театра позднее одиннадцати часов и можешь потревожить мою больную сестрицу.
   -- Я тихонько пройду заднею лестницей наверх, прокрадусь, как тень, прошмыгну, как мышка, -- сказала Анюта, улыбаясь.
   -- А карета? Ведь надо же въехать во двор, швейцару придётся отворять большую дверь, люди будут ходить... это шум, беспокойство... но уж так и быть, делать нечего. Une fois n'est pas coutume! -- сказала Варвара Петровна.
   Плохо училась Анюта, несмотря на всё свое старание. Она всё думала, как поедет в театр, считала дни, плохо спала и, просыпаясь поутру, прежде всего вспоминала о Параше и вскакивала с постели. Так прошло два дня, и настал четверг. Анюта ждала не дождалась, когда Катерина Андреевна войдет в её спальню. Она оделась, но ничем не могла заняться прилежно и считала часы и минуты. Мисс Джемс напрасно выговаривала ей.
   -- Завтра буду учиться прилежно, обещаю вам, -- говорила Анюта, -- а теперь не могу. Не дождусь, когда поеду. Не сердитесь на меня.
   Мисс Джемс не упустила случая сказать, что должно владеть собою, должно держать себя в узде и нехорошо пренебрегать долгом ради удовольствия.
   -- Разве это удовольствие, -- воскликнула Анюта. -- Увидеть Парашу! Это счастье!
   Мисс Джемс не могла не улыбнуться и сказала:
   -- Какое, однако вы дитя ещё! А вам уж двенадцать лет. Но полно, садитесь, я буду диктовать,
   И диктант длился долее обыкновенного.
   Настал час обеда.
   -- Дайте мне белое платье и голубой пояс, -- сказала Анюта, -- я еду в театр.
   -- Совсем не нужно, -- отвечала Катерина Андреевна, -- вы сойдёте вниз, как всегда, а после обеда успеете одеться, и надо спросить у тётушки, какое платье она прикажет надеть на вас.
   Анюта надула губы.
   -- Не все ли ей равно, какое платье я хочу надеть, -- сказала она.
   -- А вот именно: это хочу вам говорить запрещено, -- заметила Катерина Андреевна.
   -- Мало ли что запрещено, -- сказала Анюта, рассердившись.
   -- Анна! Анна! -- протянула строго Англичанка.
   "Выдумали противное имя -- другое какое-то, не моё, точно не знают, что меня зовут Анютой", -- подумала она про себя, но не сказала ни слова. Скоро, однако, её неудовольствие прошло -- она предалась мечтам и с радостью думала:
   "Теперь пять. Шестой, седьмой, восьмой, -- считала она по пальцам. -- Через три часа я буду в театре".
   Она сошла вниз и увидела, что Варвара Петровна читала записку.
   -- Анна, -- сказала она, -- вот записка от Веры Николаевны Вышеградской, помнишь ту старую даму, вдову министра. Она пишет, что к ней нынче вечером съезжаются все её внучки и просит меня привезти тебя.
   Анюта окаменела.
   -- Она пишет, что у неё будет фокусник и петрушка, и что она слышать не хочет, чтобы тебя не было. Мне жаль лишить тебя удовольствия ехать в театр, но театр всегда при нас, а у Веры Николаевны редко бывают детские вечера. Отказать ей нельзя, тем более, что она звала тебя два раза, но ты кашляла, и я не могла привезти тебя.
   Анюта стояла бледная и не верила ушам своим.
   -- Анна, будь благоразумна, -- сказала мягко Варвара Петровна, -- я отказать не могу старой почтенной даме восьмидесяти слишком лет. Тебе и там будет весело, у ней угощение и подарки... Она задарит тебя, ты ей понравилась.
   Анюта вышла из оцепенения и бросилась к Варваре Петровне.
   -- Тётушка! -- закричала она, бледнея и краснея. -- Милая тётушка, прошу вас, умоляю вас, отпустите в театр, вы обещали.
   -- Я своё обещание сдержу. В первый раз, что будут давать Парашу, я возьму ложу и ты поедешь с Лидией.
   Анюта зарыдала.
   -- Слушай, Анюта, -- сказала Александра Петровна. -- Поезжай к Вере Николаевне Вышеградской и будь мила, а я за это возьму ещё другую ложу, и ты будешь в барышах. Увидишь и Парашу и что-либо другое хорошее.
   Анюта схватила Варвару Петровну за руки.
   -- Нет, нет, прошу, пустите меня в театр.
   Видя, что Варвара Петровна смотрит уж холодно, Анюта стремительно бросилась к больной тётке, упала на её колена, схватила её руки и со слезами, прерывающимся голосом заговорила:
   -- Отпустите в театр, умоляю, тётя, милая тётя Саша, заступитесь за меня. Отпустите в театр.
   -- Анна, -- сказала Варвара Петровна строго, -- терпеть не могу сцен. Что за трагедия! Сцены -- признак самого дурного воспитания. Порядочные девочки их себе не дозволяют. Встань, поди наверх, успокойся, а в восемь часов приходи сюда одетая. Мисс Джемс, наденьте на неё розовое платье с белыми лентами. Она поедет со мной.
   Анюта, как ужаленная, вскочила, затопотала на одном месте, испустила какой-то вопль и, наконец, во гневе своём, не знавшим границ закричала:
   -- Это тиранство, это жестокость! Не хочу! Не хочу! Не поеду к старухе. Что хотите делайте, не поеду!
   -- Анна, замолчи и иди наверх.
   -- Не поеду! Не поеду! Не хочу, не хочу! -- и Анюта в порыве гнева отчаянно схватила себя за голову.
   Александра Петровна в ужасе откинулась в своё длинное кресло и побледнела.
   -- Мне дурно, -- произнесла она слабо.
   Лидия и Варвара Петровна бросились к ней.
    -- Вы никого не жалеете, ни даже больной тётки, -- сказала мисс Джемс с укором, глядя очень презрительно на плакавшую Анюту. -- Идите наверх.
   Анюта повиновалась и, уходя, бросила испуганный взгляд на больную тётку, около которой суетились сёстры. Когда Александра Петровна успокоилась, она выговаривала сестре и огорчалась, что Анюта опять обнаружила свой дурной характер.
   -- Разве я могу отказать восьмидесятилетней старушке, -- говорила Варвара Петровна, оправдываясь перед сестрой. -- Сознайся сама, что я ни в чём не виновата, скажи, когда Анна вырастет, жизнь всегда даст ей то, чего она захочет? Разве не придётся ей отказаться от задуманного плана, от задушевного желания? Если она не выучится управлять собою, из неё выйдет взбалмошная, своевольная, ни на что не пригодная женщина, которая составит несчастье всей семьи. При большом богатстве, что хуже необузданности и самодурства! Нет, и не говорите мне за нее ни слова, я сделаю все возможное, чтоб ее исправить. Не правду ли я намедни говорила: рано радоваться, вот она и показала себя, какова она есть: дикая, необузданная, своевольная девочка.
   -- Однако, -- сказала Александра Петровна, понимая, что в словах сестры заключается неоспоримая правда, -- что теперь делать? Я Анюту знаю, она ни за что не поедет к Вышеградской, а силой нельзя везти её туда, всю заплаканную. Боже мой, как она страшно схватила себя за голову.
   -- Не волнуйся, Анна ещё дитя, её исправить можно.
   -- Теперь восемь часов, и пора бы уж ехать.
   -- Очевидно, ехать нельзя, -- сказала Варвара Петровна с досадой. -- Лидия, напиши записку к Вере Николаевне и к княгине Беловодской, и уведомь их, что Анюта разнемоглась и не может выехать.
   -- Вот ты и принуждена уступить ей, -- сказала очень недовольная всею этою историей Лидия. -- Уж лучше отпустила бы её в театр.
   -- Ты ничего не понимаешь, и это не твоё дело, -- сказала сухо Варвара Петровна своей меньшой сестре. -- Завтра воскресенье, танцевального вечера не будет, напиши ко всем приглашённым, что Анна больна; это не пройдёт ей даром. Я запру её на целую неделю наверху, пусть размыслит о своём прекрасном поведении. Это отучит её от сцен.
   Варвара Петровна позвонила и приказала позвать мисс Джемс; она отдала ей свои приказания и знала, что она исполнит их в точности, безо всякой потачки.
   Всякое утро Катерина Андреевна одевала Анюту, приговаривая: "Фуй! Фуй! Какую сочинили историю, а ещё княжна. Дочери нашей прислуги ведут себя лучше, а о них никто так не заботится, как о вас. Вас ли не учат? Фуй! Как дурно!"
   Анюта молчала. Мисс Джемс обращалась с нею холодно и ни слова не говорила с ней, когда классы оканчивались. В час обеда она уходила вниз, а Анюта оставалась в классной одна, и ей приносили тарелку супу и кусок жаркого. Все в доме знали, что она наказана, Анюта сгорала от стыда и горевала, что огорчила больную тётку; на третий день своего заключения она через мисс Джемс просила прощения и обещала исправиться, но Варвара Петровна была неумолима. Целую неделю, как было сказано, Анюта просидела в классной, без книг, за уроками, а после них за вязаньем чулка и шитьём рубашки. Катерина Андреевна учила её шить в строчку. Эта злосчастная неделя показалась ей годом. Арина Васильевна два раза навестила ее, но говорила строгие слова и, не внимая просьбам Анюты, не захотела остаться с ней. Когда, наконец, она получила позволение сойти вниз и увидела бледное, усталое лицо Александры Петровны, которая при её появлении расплакалась, Анюта совсем смутилась, целовала милую тётю Сашу и просила забыть эту беду: так назвала Анюта свою непростительную вспышку.
   

Глава III.

   Два месяца протекли в доме Богуславовых в совершенной тишине и спокойствии; Анюта сделала большие успехи, бегло говорила по-французски и начинала порядочно говорить по-немецки и по-английски. Учителя были ею довольны. Варвара Петровна не попрекала Анюту за прошлую вину и обращалась с ней твёрдо, но не сурово. Анюте жилось сносно. Из дому, так называла она дом папочки, приходили письма, полные любви. Маша писала, что Митя учится отлично, а Ваня похуже, но зато такой добрый сын и брат, что вся семья любит его очень нежно, и папочка невольно прощает ему его рассеянность, а иногда и леность. Она прибавляла, что они надеются, что он благополучно перейдёт в следующий класс. Девочки все приписывали по нескольку строк. Анюта отвечала на письма, но зная, что её письма проходят через руки Варвары Петровны, не хотела писать всего, что с ней случалось, и что она чувствовала, и оттого её письма домой выходили очень бесцветны и отчасти сухи. Уроки танцевания были возобновлены, и Анюта всё больше и больше веселилась: эти танцевальные вечера прерывали однообразие её жизни: ей очень редко позволяли навещать Белорецких, да и то с мисс Джемс, не спускавшей с неё глаз своих. К другим знакомым её не отпускали, да она и сама не желала ездить к ним, так как не чувствовала к ним особенного расположения.
   Наступила масленица; Александра Петровна сказала Анюте, что они упросили Варвару Петровну отпустить её в театр, что ей принесут афиши, и они вместе выберут пьесу. Выбор длился долго и подал повод ко многим разговорам и прениям, в которых Анюта не принимала никакого участия, так как мнения её не спрашивали.
   -- Лучше всего повезти её в балет, -- сказала Варвара Петровна.
   -- Какая скука, -- заметила Лидия. -- Неправда ли, Анюта, ты не хочешь в балет?
   -- Это такая пьеса, где только танцуют? -- спросила Анюта, наслышавшаяся о балетах от Щегловых.
   -- Да, конечно.
   -- Ни за что не хочу. Какое удовольствие смотреть, как другие танцуют. Я лучше сама потанцую в воскресенье.
   -- Дурочка, это не такие танцы, -- сказала Александра Петровна, -- притом декорации, превращения.
   Анюта не знала, что такое превращения, ей объяснили.
   -- А!.. -- протянула Анюта презрительно. -- Это, значит, фокус. Из розана выходит танцовщица... и что ещё?
   -- Мало ли что? Ваня-дурачок едет на коне по воздуху. Большие корабли плавают, и много другого. Так всё это красиво и чудно, -- сказала Лидия. -- Я видела несколько раз.
   -- Да, положим, красиво, но я ведь знаю, что это машины. Это любопытно, пожалуй, но не интересно. Я хочу такое, где правда и трогательное.
   -- Анюта такая оригинальная, -- сказала Александра Петровна, -- ну давайте искать правду.
   И пустились они в погоню за этою правдой. Но не всякая правда годна была, по их мнению, для Анюты. Ревизор был забракован, по решительному отказу Варвары Петровны. Горе от ума, по отказу всех сестёр вообще, наконец, остановились на Скупом Мольера. Играл Щепкин, и как ни мало были знакомы тётки с русским театром и его артистами, они видали Щепкина и, как все, приходили в восторг от его игры. Послали за ложей, и когда принесли билет бельэтажа, Александра Петровна торжественно вручила его Анюте.
   С какою любовью, с каким счастьем и страхом, чтобы чего-нибудь опять не случилось, взяла этот билет Анюта и глядела на него, не отрывая глаз.
   -- Ну, поди же, поблагодари тётушку Варвару Петровну. Без её позволения я ничего не могу для тебя.
   Анюта благодарила всех с увлечением.
   -- Ну, теперь, Анюта, -- сказала Лидия,-- нам не надо опоздать.
   -- Уж, конечно, не надо, тётя.
   -- Сейчас после обеда одеваться, -- сказала Лидия.
   -- Не лучше ли до обеда, -- заметила Анюта.
   -- Лидия, ты сама как дитя, -- сказала Варвара Петровна, смеясь. -- Мы обедаем в пять, в шесть отобедаем, а театр начинается не прежде восьми.
   -- В афише сказано: половина восьмого, сестрица.
   -- Но разве ты не знаешь, что прежде восьми часов никогда не начинают.
   -- Ну, а если начнут. Нет, уж мы лучше загодя.
   -- Ах, пожалуйста, загодя, -- воскликнула Анюта.
   -- Оставь их, -- сказала Александра Петровна сестре, -- ты видишь они обе как в чаду, -- и она засмеялась.
   Ни единого куска не проглотила Анюта во время обеда и постоянно глядела на часы. К её испугу они пробили шесть, а Александра Петровна, медленно разговаривая с сёстрами, перебирала виноград и резала грушу и точно забыла, что пора вставать из-за стола. Анюта взглядывала на неё с беспокойством. Наконец, Александра Петровна заметила её взгляды, опять рассмеялась и сказала лакею:
   -- Отодвинь кресло.
   Все встали и подошли к ней, как к старшей, она всех перецеловала и, когда черёд дошёл до Анюты, сказала ей:
   -- Твои глаза так и горят. Я свою грушу из-за тебя не доела, ну так и быть.
   -- Позвольте мне идти одеваться.
   -- Ну, иди, иди.
   И Анюта, как дикая козочка, помчалась наверх. Ещё из своей прихожей она кричала:
   -- Катерина Андреевна, скорей! Скорей! Пожалуйста, прошу вас, скорей одеваться!
   -- Да куда вы спешите -- времени много. Смотрите, на что вы похожи -- красная, как рак. Садитесь и сидите смирно, я вас причешу.
   Вившиеся густые волосы Анюты неохотно поддавались гребню и щётке, а Катерина Андреевна хотела их переупрямить; и чего только не вытерпела Анюта, пока она их приглаживала и всяќчески подбирала, чтоб они не выбивались, но, как она ни старалась, они всё вились, и эти тонкие, как паутина, волосики стояли на лбу и висках вроде лёгкой золотой бахромки.
   -- Слава Богу, -- произнесла вздохнув, как после тяжкого мучения, Анюта и вскочила с кресла. -- Теперь скорее, скорее платье.
   Наконец, после долгого ожидания и платье и пояс были надеты. Немка подала ей белые перчатки и хотела их надеть, но Анюта неожиданно выхватила их из её рук и была такова! Она бежала стремглав вниз по лестнице, и останавливать её было некому. Мисс Джемс не было дома, она отправилась к знакомым.
   -- Какая девочка, -- пробормотала Немка, -- как они ни хлопочут, но не выделают из неё девицу степенную и благоразумную. Огонь и вихорь! Право так, а добрая.
   А Лидия Петровна сидела уже в гостиной нарядно одетая, в чёрном атласном платье, с большою бриллиантовою брошкой и чёрными бархатными бантами на гладко причёсанных бандо. Она уже ждала Анюту.
   -- А вот, наконец, и ты! -- воскликнула она, посмотрела на часы и сказала:
   -- Без четверти семь. Пора ехать.
   -- Помилуй, куда? Ещё и театра не освещали. Вы заберётесь прежде капельдинеров, право, -- сказала Варвара Петровна, смеясь.
   -- Но, сестрица, надо доехать, купить афишу, прочесть её -- на всё на это надо время, -- сказала Лидия.
   Варвара Петровна махнула рукой.
   В семь часов Лидия сошла с лестницы довольно спокойно, но и ей хотелось бы бежать, как Анюте, если б она не стыдилась лакея и швейцара. Они приехали в театр, когда только что зажгли люстру, ложи были пусты, кресла тоже, только партер и раёк кишели нетерпеливою и шумящею публикой.
   Анюта вошла в ложу и совсем не знала, что это такое.
   -- Где же представлять будут, там внизу? -- сказала она, показывая на кресла.
   -- Нет, как можно! Вон там на сцене, занавес подымут.
   -- Зачем они хлопают в ладоши, и что они кричат? -- спросила Анюта, показывая на раёк.
   -- Они скорее требуют представления.
   -- А! И я хочу представления! -- И Анюта изо всех сил захлопала в ладоши, но Лидия с испугом остановила её.
   -- Что ты? Что ты? Хорошо, что с нами нет твоей мисс Джемс.
   -- Ах, как хорошо, -- закричала Анюта.
   -- Боги мои, да не кричи так и не хлопай, это совсем неприлично. Сиди смирно. В театре и везде в публике надо сидеть спокойно и чинно.
   Анюта повиновалась, но горела от нетерпения.
   -- Прочтём афишу.
   -- Прочтём, прочтём, а я было какую беду сделала, совсем о ней забыла! -- подхватила Анюта.
   И они принялись изучать афишу, как будто читали самую интересную книгу.
   Но вот занавес взвился, и Анюта вздрогнула и вся обратилась в слух. Она забыла всё и всех и жадно слушала всякое слово актеров и жадно следила за их движениями. Ничто не ускользнуло от неё; первое действие окончилось. Занавес опустили.
   Анюта молчала -- она сидела очарованная и окаменелая.
   -- Ну что, хорошо? -- спросила Лидия.
   -- Какой он гадкий! Какое несчастье иметь такого отца, о как мне жаль его дочь! Ну, что же дальше?
   -- Погоди, увидишь.
   Но легко было сказать: погоди, а каково было ждать! Но всему есть конец. Кончилось и представление. После Скупого шёл какой-то водевиль, которого видеть Варвара Петровна не позволила бы, но Лидия сама была в восторге, и хотя совесть её не совсем была спокойна, но она не имела силы уехать и хохотала не меньше Анюты, когда на сцене появился Живокини. Давали Аз и Ферт, и Анюта так смеялась, что Лидия испугалась, находя это неприличным, но унять Анюты не могла.
   -- Ну что, Анюта, как тебе вчера понравился спектакль, -- спросила на другой день Александра Петровна.
   -- Ах! Я и сказать не могу. Только Скупой такой гадкий! Я сама понять не могу, отчего мне стало его под конец жалко, когда он так отчаянно сожалел о своих деньгах.
   -- Оттого, что Щепкин дивно играет.
   -- Какая это игра, тётя, это не игра, а даже страшно. Право, мне было страшно смотреть на него.
   -- Потому что скупость порок, -- сказала опять с указательным пальцем вверх Варвара Петровна, -- а всякий порок внушает страх, должен внушать отвращение.
   -- Именно, страх и отвращение, -- воскликнула Анюта и прибавила робко, -- а мне бы хотелось видеть трогательное, такое хорошее, чувствительное, как Параша Сибирячка, -- заключила она со вздохом.
   -- Конечно, мы и это устроим, -- сказала Александра Петровна.
   -- Когда, когда...
   -- Когда-нибудь -- на будущий год. Через три дня Великий пост, а потом весна, уж в театр не ездят, -- решила Варвара Петровна.
   Наступил Великий пост. Уроки были прекращены, и Анюта с Лидией ездили в церковь по два и по три раза на день, а иногда, когда было не холодно, ходили пешком до приходской своей церкви. Все говели, и в доме воцарилось молчание, тишина и чтение священных книг. Варвара Петровна заботливо следила за Анютой и много с ней разговаривала. Старый священник, добрый и умный, приглашён был исповедовать Анюту, и так растрогал её своими советами на исповеди, что она плакала. На другой день с великим сокрушением сердца и умиленною душою молилась она за обедней и причащалась со слезами. Тётки, видя её сердечное чувство, были все с ней очень ласковы, а после обедни они все вместе пили чай с просфорами. Это было не лишнее, ибо Анюта строго постилась всю неделю и была очень голодна. Александра Петровна, причащавшаяся на дому, очень уставшая, но более чем когда-либо, добрая, сказала Анюте:
   -- Анюта, когда ты ведёшь себя хорошо, ты моя радость, и Бог послал мне тебя в утешение! Я так люблю тебя. Не огорчай меня и будь всегда умница, как в эти последние недели.
   Анюта, тронутая, долго целовала тётку.
   Однажды утром Арина Васильевна явилась наверх к Анюте и отперла киот.
   -- Что такое вы хотите делать с образами? -- спросила Анюта.
   -- С иконами, княжна, -- сказала Арина Васильевна, поправляя Анюту. -- Наступила Страстная неделя, и их надо почистить и обтереть. Вишь, какие ваши иконы старинные, с богатыми ризами -- только надо бережно, чтобы не попортить жемчуга.
   -- Разве они мои? -- спросила Анюта.
   -- Конечно, ваши. Это те самые иконы, которые всегда стояли в спальне князя, вашего прадедушки. Их к вам и поставили; а там у меня в кладовой целый сундук с фамильными иконами, и их приказывала Варвара Петровна хранить до вашего совершенного возраста. Когда лета ваши преисполнятся, всё вам отдадут в сохранности. Да ведь и не одни иконы -- у вас всего много. Ларец с бриллиантами и жемчугами -- богатства всякого много.
   Анюта слушала удивлённая. Живя у тёток, она совсем позабыла, что богата.
   "Что мне в богатстве, -- думала она, -- если я не имею рубля в своём распоряжении. Папочка давал мне в праздники рубль на лакомства, а с тех пор, как я здесь, я и гривенника не видала".
   -- О чём вы задумались? -- спросила Арина Васильевна, сняв все иконы.
   -- Вы говорите, я богата, а у меня ничего нет. Когда я жила у папочки, у меня водились деньги, а здесь у меня нет ни единого гроша.
   -- Вы маленькая, вы не сумеете тратить деньги. У вас есть всё. Вырастите большие, будут деньги все в ваших руках. Вот тогда-то вам следует тратить их по-Божьему.
   -- Я так и буду делать.
   -- Как так, вы, я думаю, и не понимаете, что значит -- по-Божьему.
   -- Нет, понимаю, Арина Васильевна, это значит помогать бедным. Мне папочка говорил, что не надо тратить деньги на затеи и на одну себя, а Маша сказала: при таких-то деньгах можно сделать столько счастливых!
   -- Коли они это говорили, знать, они хорошие люди.
   -- Ах, Арина Васильевна, вы и представить себе не можете, какие хорошие!
   -- Наступают великие дни, -- сказала Арина Васильевна, -- а вы, княжна, я вижу, сидите за какою-то светскою книжкой. Успеете начитаться во весь-то круглый год, а вы бы взяли божественную.
   -- Я уже говела, -- сказала Анюта.
   -- Ах, ах! Говели; да разве тем и покончили; вы подумайте только, дни-то какие, когда Господь Бог страдал, и за нас грешных, за грехи наши великие смерть принял. Вы о душе своей подумайте и Богу молитесь, к Великому Светлому празднику себя приготовьте. Господа платья себе заказывают к празднику, а надо думать не о суете, а о душе своей.
   -- Я не знаю, как думать о душе, -- сказала Анюта, очень удивлённая. -- Скажите мне.
   -- Надо думать о том, кого мы обидели и о том, перед кем не смирились, кого ослушались, кому должного не отдали, кому не помогли, о чём роптали, за что гневались -- и во всём этом раскаяться.
   В эту минуту Арину Васильевну позвали, и она поспешно своими неслышными шагами сошла вниз.
   Анюта давно уже повадилась в свободную минуту украдкой забегать к Арине Васильевне в её маленькую, чистенькую, в одно окно комнатку, находившуюся близ гостиной Александры Петровны. Всегда после обеда в сумерки сидела старушка с зажжённою свечкой и читала огромную книгу, которую Анюта едва ли могла поднять.
   -- Что вы читаете? -- с любопытством спрашивала Анюта.
   -- Четь-Минеи, жития святых, -- говорила старушка.
   -- Что это такое? -- спрашивала Анюта.
   -- Вот вас учат многому, а настоящему-то не учат. Не знаете, как жили люди, любившие Бога паче всего и всё ему отдавшие и самую жизнь свою; они умерли в муках, с радостью, во имя Его.
   -- Зачем в муках, кто их мучил?
   -- Злые люди, идолопоклонники. Да разве батюшка не учил вас этому?
   -- Батюшка учит меня катехизису и молитвы объясняет, литургию тоже, а об этом не говорил. Расскажите мне.
   И Арина Васильевна принималась ей рассказывать о житии того или другого святого простыми словами, но с таким чувством, что, рассказывая, плакала. Анюта слушала с волнением и трепетом, и у неё на глазах блистали слёзы.
   От мисс Джемс не укрылись эти посещения и беседы с экономкой. Она уведомила об этом Варвару Петровну.
   -- Арина Васильевна женщина из ряду вон, -- сказала Варвара Петровна; -- она перенесла много несчастий, живёт как монахиня, отдаёт все свои деньги бедным и, окончив свои хлопоты по дому, молится. Я её считаю чрезвычайно почтенною и не вижу беды, что Анна с ней разговаривает. Она ничего не скажет ребёнку дурного. Оставьте Анну в свободное от занятий время ходить к Арине Васильевне.
   Всю Страстную неделю почти безвыходно, после церковных служб, так как уроки её прекратились, провела Анюта с Ариной Васильевной, которая постилась, как монахини, и всю Страстную ела только одну просфору и выпивала одну чашку чая. Она читала с Анютой и её заставила читать вслух и молитвы, и псалмы, и Евангелие и толковала с ней.
   Настала Великая суббота, канун Великого праздника. Какое движение, какая ходьба взад и вперёд -- дом молчаливый и пустынный вдруг ожил. Все слуги наперерыв выказывали своё усердие; они мыли, скребли, чистили, не оставили мышиной норки без чистки: ковры и драпри выбивали, бронзы массивные окунали в щёлок и в холодную воду и потом обтирали, серебро старинное вытаскивали из шкафов и чистили его заботливо порошком, и блестело оно при ярком свете дня новёшенькое, будто вчера купленное. Анюту забавляло всё это, она была свободна. Мисс Джемс ездила в свою церковь и заперлась у себя в комнате с Библией; Катерина Андреевна хлопотала за своим делом, тётушки были заняты, Лидия, впопыхах приехав от обедни, уехала в лавки, куда стремилась и Анюта, но Арина Васильевна покачала головой и сказала:
   -- Это грех большой!
   -- А тётушка поехала,-- возразила Анюта.
   -- Она поехала для других, её послали, и вы увидите, наша Лидия Петровна, душа добрая, бедных не забудет.
   В эту минуту в залу, где Анюта вертелась около Арины Васильевны, вошла Варвара Петровна.
   -- Не забыли ли чего, -- сказала она ей, -- всё ли приказали?
   -- Всё, ваше превосходительство, и куличи, и пасхи, и жаркое, и хлебы, всё заказано.
   -- Надо нынче же разослать.
   -- В десять часов всё будет отвезено.
   -- Сестрица хлопочет особенно о Солдаткиной и Михуниной. Не забудьте послать им варенья; они до него охотницы.
   -- Будьте покойны, всё будет сделано.
   -- Кому это? -- спросила Анюта, когда тётка ушла.
   -- Кому же, как не бедным. Наши господа добрые, никогда не забывают бедных.
   Варвара Петровна воротилась.
   -- Ах, забыла, -- сказала она, -- прикажите купить горшок желтофиоли и гиацинт и отправьте к старику Артемьеву, он цветы очень любит.
   -- Слушаю, -- сказала Арина Васильевна.
   -- Это кто, тоже бедный? Зачем ему цветы? -- спросила Анюта.
   -- А вы думаете, что бедный не должен любоваться делом рук Божиих. Да он любуется и радуется больше богатого, ибо эта радость ему доступнее, чем другим. Мало ли у вас удовольствий, а у него так мало.
   -- Но, быть может, у него нет необходимого? -- спросила Анюта.
   -- Быть может, и от того излишнее ему так дорого и сладко. Впрочем, ваши тётки оградили его от нужды.
   -- Анна, -- сказала Варвара Петровна, возвращаясь опять, -- тебе пора идти спать. В одиннадцать часов ты должна быть одета, мы поедем в Кремль, в придворную церковь. Ты, вероятно, никогда не была у Святой заутрени?
   -- Ах, как не была, всегда была, ни одной не пропустила. Мы все всегда, какая бы ни стояла погода, ходили в приход к заутрене, и маменька всегда ходила с нами.
   -- Но такой заутрени, как нынешняя, никогда ты не видала. Торжественная, нарядная, светлая заутреня в Москве!
   -- Один звон Ивана Великого, -- сказала Арина Васильевна как-то тихо, восторженно, -- звонит не просто, а в душу звонит и сердце умиляет.
   -- Подите, княжна, почивать и не беспокойтесь, я сама разбужу вас вовремя.
   Анюта ушла, Катерина Андреевна её раздела и положила в постель, укрыла, спустила шторы и занавеси; Анюта очутилась в темноте и скоро уснула.
   -- Вставайте, пора, только что успеете одеться, как надо ехать в храм Божий, -- сказала Арина Васильевна, стоя над постелью Анюты со свечой в руке.
   Анюта вскочила и выбежала в уборную, где были зажжены все канделябры, и лежало на креслах пышное белое платье с прошивками на розовом чехле.
   -- Ах, прелесть какая, -- сказала Анюта, обращаясь в Арине Васильевне, но её уже не было, она ушла; Анюту одели, и она сошла вниз. Тётки ее, Варвара Петровна и Лидия, были тоже одеты. Варвара Петровна в богатом атласном платье, с наколкой на голове, а Лидия в белом с бантами. Без множества бантов Лидия никогда не обходилась.
   -- Ну, поедемте.
   Они вышли на крыльцо, и вдруг раздался удар в колокол глухой, не громкий, медленный, а за ним ещё удар и ещё, а потом внезапно понёсся со всех храмов Божиих Великой Москвы торжественный, гудящий, сердце захватывающий гул всех колоколов; везде зажглись огни, и горели в тёмном небе высокие колокольни, и летели в небеса их высокие очертания, точно и они возносили главы свои к высокому небу. Очарованная Анюта стояла на крыльце, а возле неё и лакей и швейцар отозвались на звон этот знамением креста. По их примеру невольно перекрестилась и Анюта.
   -- Иди же, пора, -- сказала из кареты Варвара Петровна.
   -- Минуточку одну, -- возразила Анюта, не будучи в состоянии оторвать своих взоров от чудного вида и жадно слушая торжественный гул колоколов.
   -- Мы опоздаем, -- сказала Лидия.
   Лакей помог Анюте войти в карету, и она помчалась. Везде горели плошки, в домах сверкали огоньки, пешеходы, опережая друг друга, стремились по улицам, кареты мчались во всех направлениях. При огнях улицы Анюта видела всё радостные лица и разряженных прохожих. А колокола гудели, гудели, и их металлические звуки царили над проснувшимся великим городом. И вот въехали они в Кремль. Густые толпы стояли около соборов, и над ними продолжали гудеть призывавшие в храмы Господни торжественные колокольные звоны. А внизу под Кремлём расстилалось обширное Замоскворечье за чёрною лентой Москвы-реки, и оно блистало огнями, и его бесчисленные храмы с высокими колокольнями горели на небосклоне, вокруг церквей, тонувших во мраке, то здесь, то там появлялись живые, движущиеся кольца огней.
   -- Что это такое? -- проговорила Анюта, показывая тёткам на эти огни. -- Точно гирлянды из огня вокруг церквей, будто огненные кольца! Вот, глядите, тут потухли, а здесь зажглись.
   -- Это крестные ходы вокруг церквей, -- сказала Лидия Петровна, -- все молящиеся идут со свечами в руках. Ночь тихая -- свеч не задувает. Однако мы опоздали. Вот вышел крестный ход из Успенского собора.
   -- Кто это такой величественный старик идёт, наверно, архиерей? Все расступаются пред ним.
   -- Митрополит Московский, -- сказала Лидия. -- Вот и проехать нельзя -- надо подождать. Толпа-то какая -- огромное стечение народа.
   -- Ах, -- закричала Анюта, -- христосуются, на площади целуются, как это прекрасно! Это все родные, знакомые.
   -- Нет, в Москве обычай древний: народ, когда пропоют: "Христос воскресе!", обращается к соседу, кто бы он ни был, и говорит: "Христос воскресе!" и целует его три раза.
   Карета тронулась. По высокой лестнице, устланной коврами, вошла Анюта за тётками в небольшой, но дивный старинный храм. Он был посередине разделён очень массивными столбами, а иконостас его блистал золотом с почерневшими от времени ликами святых. Налево от царских дверей выходила из иконостаса позолоченная часовенка чудной работы; внутри неё сияла и камнями и золотом древняя икона Божией матери. Анюта была поражена прелестью и богатством этого храма. Стройный хор певчих громко гремел над нею, а она, полная благоговения и умиления, стала на колени и мольбы свои обратила к иконе Богородицы, она молилась всею душой, но вдруг вспомнила о папочке, Маше, братьях и сёстрах, и слёзы её полились ручьём.
   -- Спаси и помилуй их, пресвятая Богородица, -- прошептала она.
   -- Анюта, Анюта, что с тобою? -- спросила ее Лидия, видимо смущённая.
   -- Анна, не чуди, -- сказала ей Варвара Петровна недовольно, -- молись, как люди, прилично.
   Это была капля холодной воды, которая отрезвила и вместе с тем уязвила Анюту. Она стояла прямо, неподвижная, с холодным выражением лица. Долго длилась служба. Анюта устала, и Варвара Петровна, которая по-своему всегда о ней заботилась, сказала Лидии:
   -- Пока читают часы, отведи её в зимний сад, пусть отдохнёт, но надень на неё тёплую мантилью. Там холодно и сыро.
   Такого прелестного зрелища никогда ещё не видала Анюта, хотя видела много богатых домов. Она вошла в пышный сад. Огромные пирамиды роз, рододендронов, гиацинтов, лилий подымались из клумб и закрывали часть стен. В середине этого сада большая клумба из пальм и широколиственных растений увеличивалась массами пунцовых, розовых и белых камелий, ярко отделявшихся от металлической зелени листов. Между клумбами извивались посыпанные мелким песком дорожки.
   -- Будто золотые дорожки в волшебном саду, -- сказала Анюта, взяв тётку за руку. -- Право, волшебный сад. Чей он?
   -- Царский, -- сказала Лидия, -- у кого же может быть такой сад, как не у Царя. -- Сядем тут, отдохни.
   Они сели на плетеную скамейку, окружённые цветами, напитавшими пронзающим, но восхитительным своим ароматом свежий воздух.
   Усталая приехала Анюта домой; но не столько от усталости телесной, как от сильных ощущений и впечатлений, и заснула глубоким детским сном.
   -- Княжна, вставайте. Христос воскресе! -- и голова старушки Арины Васильевны любовно наклонилась над ней. -- А вы скажите: Воистину воскресе!
   -- Воистину воскресе, -- повторила Анюта, и они расцеловались.
   -- Ну, одевайтесь скорее, уж девять часов, тётушки ожидают вас, чтобы выйти в столовую. Там собрался весь дом; будут христосоваться. Вы, княжна, не смущайтесь и не брезгуйте, то грех большой. Последний дворник и прачка будут с вами христосоваться, и всех извольте поцеловать по-братски. Нынче такой великий день, все равны, и не пред Богом только, а между собой равны. За нас за всех, за бедных и богатых, принял Он муки, смерть претерпел и завещал нам любить друг друга. Мы бы всегда должны были жить по-братски, всё делить, и горе и радость, но по греховодности нашей этого не делаем. По крайности в этот великой день соблюдём обычай христианский и, как поют нынче: обымем друг друга с любовью. Без любви ничто не угодно Господу. Так-то, дитя моё.
   -- Да я и у папочки всегда со всеми христосовалась -- и с Дарьей-няней, и с дворником даже, -- сказала Анюта.
   -- Ну, да там было два-три человека, а здесь вся дворня -- их человек тридцать.
   -- Ах, как много!
   -- Да, много, и все вам служат, а вы будьте приветливы, ласковы к ним. Не брезгуйте никем.
   -- Как это можно, -- сказала Анюта и сошла вниз.
   -- Христос воскресе! -- встретили её нарядные тётки, и каждая из них одарила её. Варвара Петровна дала ей прекрасное огромное позолоченное яйцо, и на нём был изображён Спаситель, взлетающий на небо; Лидия подарила ей рабочий ящичек с золотым напёрстком и всё, чт о нужно для шитья, а Александра Петровна, любившая сама золотые вещи, маленькое колечко с бриллиантом на золотом тонком ободочке.
   -- Кольцо такого фасона называется супир. Возьми его и помни, que je soupier toujours apr;s toi, mon Coeur, -- сказала сентиментальная Александра Петровна и прибавила:
   -- Пора, пойдём в залу, люди ждут.
   В зале стоял ломившийся от куличей, пасок, всяких закусок стол, и посреди него красовался из белого масла барашек с палочкой, на которой был надет маленький красный флаг. У барашка рога были раззолочены. В глубине комнаты стояла вся многочисленная прислуга Богуславовых. Кресла Александры Петровны подкатили к хозяйскому месту. Подле нее стояла Варвара Петровна, за ней Лидия, а потом Анюта. У каждой под рукой стояла корзина с красными яйцами.
   -- Христос воскресе, -- сказала Александра Петровна приветливо. -- Поздравляю всех вас с праздником.
   И первая подошла к ней Арина Васильевна и похристосовалась с ней, с её сестрами и с Анютой, которой шепнула:
   -- Вот ваша корзина: всякому давайте яйцо, не обидьте кого-нибудь.
   И за Ариной потянулась вся прислуга и до последнего дворника и судомойки христосовались с барышнями и княжной.
   Эта церемония христосования со всеми не особенно понравилась Анюте, но она вспомнила слова Арины Васильевны и была очень приветлива и всех оделяла яйцами.
   Вечером она, после долгих колебаний, сказала робким голосом, обращаясь к тёткам:
   -- У меня большая просьба. Не откажите мне ради этого большого дня.
   -- Говори; если возможно и благоразумно, я не откажу, -- сказала Варвара Петровна.
   -- Вы много сделали мне подарков, и все такие прелестные, и я очень рада, очень благодарю... но... позвольте... я не имею послать ничего папоч... дяде и Маше. Позвольте мне послать дяде яйцо, которое вы мне дали, а Маше рабочий ящик. А кольцо я сохраню всегда, супир, сказала тётя, и я буду считать, что получила его ото всех вас трёх.
   Тётки переглянулись. Лидия хотела что-то сказать, но Варвара Петровна сделала ей знак, и она не произнесла ни слова.
   -- Эти вещи твои собственные, и ты можешь ими располагать, как хочешь, -- сказала Варвара Петровна.
   Анюта расцеловала тёток, и, когда её увели спать, Александра Петровна сказала:
   -- У этой девочки нежное, любящее сердце!
   -- Да, но слишком пылкое, -- заметила задумчиво Варвара Петровна, -- и ужасно она настойчива.
   

Глава IV.

   На Святой неделе Александра Петровна решила, желая сделать удовольствие Анюте и Лидии и, вместе с тем, доставить и себе развлечение, дать маленький детский вечер и пригласить всех тех детей, который брали уроки танцевания в продолжение зимы, и ещё несколько других детей, но уже без танцмейстера. Пошли приготовления более роскошные, с буфетом и ужином, и освещением всего дома. К удовольствию Лидии, решено было зажечь и люстры. Анюта очень радовалась и вместе с Лидией принимала самое живое участие в убранстве гостиной, которую украсили зеленью.
   Настал и назначенный день, и в восемь часов все приглашённые съехались. Анюта, разодетая, завитая, весёлая, принимала своих гостей без застенчивой робости, ибо почти со всеми ними была хорошо знакома. Вечер, по-видимому, удался; дети были веселы и танцевали, не зная усталости, когда вдруг случилось небольшое замешательство. Кадриль стала на свои места, не доставало одной пары.
   Мисс Джемс подошла к стоявшей без визави паре, то были Анюта со старшим Козельским.
   -- Кто вам визави, -- спросила Англичанка.
   -- Старший Щеглов, -- отвечал Козельский.
   Мисс Джемс отправилась к нему.
   -- Вас ждут, -- сказала она, -- пригласите даму.
   -- Все дамы приглашены, я всех обошёл.
   -- Не может быть, -- заметила Англичанка, -- это уже третья кадриль, и все они были парные, отчего же теперь не достаёт дамы. Должно быть, есть одна не танцующая. Я обойду всех.
   -- Не трудитесь, благодарю вас, -- сказал Щеглов вежливо и с поклоном, -- одна дама осталась, но я не буду танцевать с ней.
   -- Отчего же? И кто она?
   -- Окунева. Я не привык танцевать с такими девочками, который дурны собою, одеты в тряпки и танцуют из рук вон плохо.
   -- Но вы танцевали с ней всю зиму.
   -- На уроках, поневоле, но на вечере я имею право выбирать, кого хочу. Я ни за что не приглашу её.
   Мисс Джемс рассердилась и проговорила:
   -- Это очень дурно, очень не похвально, -- и, повернувшись к нему спиной, отправилась к Анюте, объяснила ей, в чём дело, и приказала, как хозяйка, уступить своего кавалера Окуневой.
   Анюта охотно повиновалась, но Томский, находившиеся вблизи, заметил, что это дела не поправит, и одною парой всё-таки будет меньше.
   -- Мы вот что сделаем, -- сказал он, -- я приглашу Окуневу, а Щеглов будет очень рад танцевать с княжной.
   -- Но я не буду рада, -- сказала Анюта, -- он такой дурной мальчик.
   -- Да, он очень дрянной мальчик, но что делать? -- сказал Томский.
   Мисс Джемс решила вопрос.
   -- Анюта должна танцевать с Щегловым, -- сказала она, подошла к Щеглову и привела его. Он пригласил Анюту, которая очень неохотно приняла его приглашение. Они встали на места.
   Томский с Окуневой, так смущённой и обиженной, что она с трудом сдерживала свои слёзы, а Анюта, видя это, с трудом сдерживала свой гнев и своё негодование на Щеглова. Он же, развязный, как всегда, принялся занимать её разговорами, переходя от гулянья под Новинским к новым пьесам, поставленным на театре и к новостям города. Он знал всё: кто за кого идёт замуж, кто едет за границу, кто купил новый экипаж. Но Анюта слушала мало, а когда он её о чём-нибудь спрашивал, она отвечала односложно, вежливо, но с нескрываемым презрением. Щеглов, видя все свои усилия вовлечь её в разговор напрасными, рассердился и также надулся. Кадриль кончилась, Анюта меньше, чем следовало, ему присела, он холодно ей поклонился. Они разошлись.
   Дети волновались. Все они глядели на Щеглова неблагосклонно. Его страсть говорить о том, чего они не знали, сочинять из себя взрослого светского человека, его пренебрежение ко многим из них, вооружило против него почти всех, но самыми непримиримыми его врагами оказались Анюта, Ларя Новинский и старший Томский, большой добряк, которого Анюта тоже очень любила. Они все трое сошлись вместе и оживлённо, в запуски осуждали Щеглова.
   -- Мне так жаль Лизу, за что он её обидел? -- сказала Анюта.
   -- Я старался рассмешить её, но не мог. Она, вы видели, едва не плакала в продолжение всей кадрили. Лиза очень добрая и неглупая девочка, но жаль, что всякие пустяки мешают ей веселиться, -- сказал Томский.
   -- Где вы это видели? -- вступилась горячо Анюта. -- Я никогда ничего такого не замечала в ней, и очень люблю её, потому что она милая.
   -- Она сама говорила мне, что считает себя несчастною, потому что не так хорошо одета, как другие, а я говорю: это глупости!
   -- И это не вина Лизы, а того же Щеглова, -- сказала Анюта. -- Он говорил при ней почти вслух, что на ней не платье, а тряпки, и беспрестанно над ней смеялся.
   -- Ну, а ей не надо было обращать на его слова никакого внимания, -- сказал Ларя.
   -- Да это не так легко, -- отвечала Анюта, -- особенно когда уверен, что говорят нарочно, чтоб обидеть.
   -- Я не обиделся, однако, -- сказал Ларя, смеясь громко, -- когда вы прозвали меня долговязым.
   -- А я за то, что вы зовёте меня Топтыгиным, -- сказал Томский.
   -- Тише! Тише! Мисс Джемс услышит, будет бранить меня. Скажите, кто вам это пересказал, -- спросила Анюта.
   -- А, так вы признаётесь, что вы насмешница и даёте прозвания!
   -- Кто вам это пересказал? -- настаивала Анюта. -- Я без злости, для шутки, я вас обоих очень люблю.
   -- Знаем мы вас! -- говорили, смеясь, оба мальчика. -- Вы ужасная шпилька!
   -- Вот и неправда. Я не шпилька, а так для шутки. Ах, я знаю, кто вам пересказал, это Тата, Луцкая, я ей как-то невзначай проговорилась!
   -- Да, вы насмешница исподтишка, -- сказал Томский.
   В эту минуту подошёл Щеглов с Луцкой.
   -- Ах, Тата, зачем вы рассказали, как я, смеясь, назвала Ларю Новинского и Васю Томского, -- сказала ей Анюта с упрёком, -- это не по-дружески.
   -- Все и без пересказов знают, что вы, княжна, мастерица насмешничать, -- проговорил язвительно Щеглов. -- Вы, может быть, и мне дали прозвище, un sobriquet, -- прибавил он чистым французским языком, которым чванился.
   -- Извините, я по-дружески шутила над моими приятелями... вы не из их числа!
   -- За что же, княжна, за что я на себя навлёк вашу высокую немилость, -- сказал Щеглов с ядовитою насмешкой.
   -- Да хотя бы за Лизу Окуневу, -- сказала Анюта, вспыхнув, -- вы её обидели. Мудрено ли, что и вас обидят!
   -- Да, -- сказал Ларя, -- вы ужасно гадко поступили с Лизой.
   -- С этой torchonn;e, -- произнёс Щеглов презрительно.
   -- Если она torchonn;e, то вы сами не лучше, -- сказал Томский, покрасневший до ушей. -- Я думаю, лучше иметь простое платье, чем походить на парикмахера, подбитого танцовщиком из балета.
   Анюта и Новинский засмеялись, и Анюта даже захлопала в ладоши и прошептала: bravo!
   -- Вы про кого это? -- воскликнул Щеглов, побледнев от злости.
   -- Да хотя бы про вас, -- сказал Томский.
   -- А, про меня! Вы сами хороши с вашею вновь испечённою княжной выскочкой, оно и видно, что она из глуши, из дома какого-то подъячего, которого так уморительно называет папочкой.
   И он дерзко повернулся на каблуках спиною к трём детям. Анюта побледнела, потом стремительно бросилась вперёд, толкнула Щеглова в спину и закричала:
   -- Негодяй мальчишка!
   Щеглов с яростью оборотился к ней, но перед ним очутился разъярённый Томский и Новинский.
   -- Негодяй, -- закричали они оба, и Томский вцепился в него.
   В эту минуту произошла невообразимая суматоха. Гувернёр Новинского и гувернантка Томской бросились между мальчиками, другие гувернантки и сами матери встали со своих мест, и восклицали на всех языках. Quelle honte, choking! Schandn! Мисс Джемс с искажённым от ужаса и стыда лицом увлекала из залы горько плакавшую Анюту, тётки которой, сконфуженные и рассерженные извинялись перед матерью Щеглова. А она, со сложенными в притворную улыбку губами, отвечала на извинение:
   -- Не беспокойтесь; всё это не стоит извинения, они дети, и ваша княжна ещё так недавно у вас и так мало воспитана!
   При этих словах Варвара Петровна изменилась в лице и сказала:
   -- Она дитя ещё, я и не желаю, чтоб она из себя представляла взрослую.
   Сказав это, она села на своё место подле сестры и приказала играть мазурку.
   Дети танцевали, но уже по приказанию. Все жалели об Анюте, а её приятели Томский и Ларя утешали Лизу, которая твердила со слезами:
   -- Всё из-за меня! Я говорила маменьке, что мне ехать на вечер не хочется, что я танцевать не умею и не люблю.
   -- Не из-за вас, -- говорил Томский, -- но из-за наглости Щеглова. Непременно дошло бы до ссоры и без вас.
   А мисс Джемс, приведя Анюту наверх, едва могла проговорить: for chame, for charme?
   -- Что случилось? -- спросила Катерина Андреевна с беспокойством.
   -- Подралась, -- сказала с ужасом Англичанка.
   -- Подралась! Княжна! Подралась! -- воскликнула Немка.
   -- Разденьте её и положите в постель, -- сказала Англичанка.
   -- Ну, прекрасное благородное дитя, прекрасная благородная княжна, -- сказала Немка с негодованием, раздевая молчавшую Анюту, лицо которой было искажено и бледно, как полотно...
   -- Грех-то какой! Стыд-то какой! -- говорила на другой день утром Арина Васильевна, качая головой. -- Подрались на бале, при всех! Всех опозорили! Ах, княжна! княжна!
   -- Это она говорит, что я подралась, это неправда. Я только оттолкнула его, этого негодного, злого...
   -- Ах, княжна, и ещё сердитесь! Можно ли спустя сутки так сердиться! Положим, вспылили, но сердиться так долго большой грех!
   -- Да, сержусь, да, ненавижу его: он обидел папочку! -- воскликнула Анюта, горя как в огне.
   -- Ненавидите! Какое слово... ужасное слово! А ещё Богу молитесь! Какие же молитвы дойдут до Него, когда сердце ваше наполнено злобой! Вам надо просить прощения, смириться, а вы...
   -- Не прощу, никогда не прощу, -- почти закричала Анюта.
   -- Ну и вас не простят ни Бог, ни родные. Я вижу, с вами не сговоришь, -- и Арина Васильевна ушла очень опечаленная.
   Анюта была целый месяц в опале, и даже Александра Петровна не хотела говорить с ней по-прежнему, а Лидия твердила, что Анюта навсегда унизила их предо всеми знакомыми, и на дом их навлекла общее порицание.
   И после этой новой своей выходки Анюта, как и прежде, опять притихла и принялась учиться прилежнее прежнего. Наступил май солнечный и тёплый, и тётки спешили переехать на дачу; они, ввиду слабого здоровья старшей сестры, никогда не ездили в деревню. Жизнь на даче в одной из уединенных улиц Парка сперва показалась Анюте приятною, но через несколько дней она разочаровалась. Нарядная, пёстрая толпа, в которой она не знала ни единого человека, прискучила ей; экипажи поднимали пыль, дети, разряженные и собиравшиеся играть вместе по утрам, возбуждали в ней чувство зависти, потому что ей никогда не только не позволяли вмешиваться в их игры, но даже останавливаться и глядеть на них. Её водили гулять одетую по-городскому, в нарядной шляпке, в манто или мантилье. Бегать ей было не с кем, да и в Парке, при стечении публики, это было невозможно. Дома она томилась от жары, потому что за Александру Петровну боялись сквозного ветра, заботливо затворяли двери и окна и только в жаркие дни отворяли одно окно. Скуки было тоже вдоволь, ни единого знакомого, ни даже Арины Васильевны с её рассказами о святых, о святых местах, монастырях и чудесах, о которых с такою жадностью слушала Анюта. Ей оставалось шить, вязать, гулять чинно по аллеям, или читать глупые книги, других не было, ибо Варвара Петровна неумолимо отказалась дать ей Пушкина. Напрасно твердила Анюта, что она его уже читала, знает и Полтаву, и Бориса Годунова, и Руслана и Людмилу, Варвара Петровна сказала:
   -- Очень сожалею. Это не для твоих лет.
   К счастью Анюты, Александра Петровна по обыкновению сжалилась над ней и послала в город за сочинениями г-жи Жанлис. Les Veill;es du Chateau прельстили Анюту, и она читала и перечитывала их. Три летние месяца протянулись довольно долго, и в начале августа Богуславовы переехали опять в свой московский дом.
   

Глава V.

   По мере того, как Анюта вырастала и из дитяти делалась девочкой, жизнь её становилась монотоннее и скучнее, хотя она, занятая с утра до вечера многочисленными уроками, не имела времени скучать, но лишённая летом вольного воздуха деревни и жизни в полях и лесах, а зимой родства и близкого знакомства, как-то увядала и совсем стихла. Она выучилась владеть собой под строгими руками Варвары Петровны и её помощницы мисс Джемс, но, вместе с тем, она ушла в себя, как улитка в свою раковину, и никому не поверяла ни своих чувств, ни своих задушевных желаний; иногда продолжала она разговаривать с Ариной Васильевной, но замечала, что между нею и этою строгою старушкой оказывалась рознь. Арина Васильевна стойко стояла и многое резко порицала, чего не осуждали ни тётки Анюты, ни даже старый духовник её.
   Эта рознь, однако же, не повлияла на отношения старушки и девочки. В часы тоски и детских печалей Анюта убегала в маленькую комнатку Арины Васильевны, которая не расспрашивая и не утешая её, не сожалея о ней, умела разговорами и рассказами исцелять боль её сердца и примирять её со всеми власть над ней имеющими. Часто читали они вместе, и Анюта жадно питалась первобытною поэзией и высокими чувствами, которыми исполнены многие повествования Четий-Миней. С восторгом и умилением, иногда со слезами на глазах слушала Анюта рассказы о том, как переносили женщины, причисленные впоследствии к лику святых, тяжкие утраты, потерю детей, мужей, отца и матери, с каким мужеством и смирением, с каким умилением души, ради Бога и любви к Нему, покорялись они испытаниям, им посланным. Вместе восторгались и умилялись старушка и девочка, и эти чувства связали их навеки звеном крепким и неразрывным. Одиночество Анюты скрепило её привязанность к Арине Васильевне. Подруги Анюты как будто исчезли.
   Лиза Окунева поступила в институт, а княжон Белорецких она видала редко. Варвара Петровна, по мере того, как Анюта росла, становилась всё строже и ревнивее охраняла её, позволяла ей ездить раза два-три в зиму в театр, иногда, весьма редко, отпускала её с Лидией и мисс Джемс на детский вечер, но близкого знакомства ни с кем не допускала. Мальчики Томский и Новинский, любимцы Анюты, уже стали большими, и она видала их два-три раза в продолжение всей зимы. Словом, Анюта росла в пустынном доме, и в этом одиночества умерло её детство. Она сделалась не по летам серьёзна, казалась разумною и вела себя крайне чинно и степенно. Письма её домой сделались реже и всё становились более кратки, как-то официальны, и Варвара Петровна с удовольствием замечала сёстрам, что девочка вошла в рамку, в которой она желала её видеть, что наконец-то её усилия увенчались полным успехом, она укротила свою питомицу и, по-видимому, оторвала её от семьи чиновника дяди.
   Анюте минуло шестнадцать лет. Она была высока ростом, длинна, с длинными руками и ногами, как несложившиеся девочки её лет. Волосы остались те же, длинные, густые, вьющиеся белокуро-золотистые, глаза тёмные с тёмными бровями и ресницами, цвет лица очень бледный, без кровинки на щеках. Лицо её было неправильно красиво с тонким носом, немного длинным, с толстыми добрыми губами и рядом белых, правильных зубов. Улыбка её, особенно привлекательная и добрая, прельщала всех. В общем, Анюта считалась очень хорошенькою девочкой, но в лице её недоставало оживления. С тётками жила она мирно, но Лидия в глазах и мыслях Анюты казалась ребячливою и малодушною, Александра Петровна с годами делалась мнительнее, и дом Богуславовых сделался ещё молчаливее и пустыннее. Варвара Петровна, страшась за сестру, которую любила, всё больше и больше выживала из дому всякого посетителя и достигла того, что гости стали так редки, что можно было считать за событие, когда карета въезжала на огромный двор этого пустынного жилища. Александра Петровна, казалось, оставила всякую надежду пожить на людях и с людьми.
   Так шли дни за днями в непрерываемом однообразии. Анюта много читала благодаря мисс Джемс, которая заботливо, но умело выбирала ей английские и немецкие книги. Она прочла с ней Шиллера, некоторые сочинения Гёте, всего Вальтер Скотта, Мильтона и дала ей Шекспира, издание с пропусками, сделанное для девиц. Анюта жадно читала и могла почитаться очень для своих лет образованною. К ней ходил учитель русской литературы, которому, однако, строго запретили читать ей целиком поэмы, романы и трагедии, но позволили знакомить её с ними в выборных отрывках. Варвара Петровна, как строгий цензор, не уступала сестре своей, позволила дать Анюте только кое-какие сочинения Ламартина, Расина и Корнеля, но отвергла с негодованием почти всех других французских писателей.
   Однажды Анюта сидела за копией акварелью какого-то пейзажа (она очень любила и замечательно хорошо рисовала), когда явился лакей и доложил, что её превосходительство просить княжну сойти вниз.
   Анюта не спеша сложила свои кисти и пошла вниз. Давно прошло то время, когда она сбегала по лестнице и вихрем врывалась в кабинету тёток; теперь она вошла в гостиную чинно и степенно, ей навстречу встал со стула высокий молодой человек, белокурый и красивый, щёгольски одетый по последней моде.
   Варвара Петровна сказала, обращаясь к Анюте:
   -- Твой двоюродный брат Дмитрий Николаевич Долинский.
   Анюта остановилась как вкопанная. Молодой человек подошёл к ней, взял её руку, поднёс к губам и поцеловал.
   -- Анюта! -- проговорил он тихо и нерешительно.
   Внезапно бледное лицо Анюты вспыхнуло, точно огонь пробежал по нему, она задрожала; голос молодого человека пробудил таившуюся в глубине её сердца любовь и дорогие воспоминания детства; она слабо вскрикнула и, кинув на шею Долинского руки свои, залилась слезами и скрыла на его груди своё плакавшее и смоченное слезами лицо.
   -- Митя, Митя! -- шептала она сквозь рыдания.
   Он был тронут до глубины души, посадил её в кресло, поцеловал несколько раз её руку и стоял подле неё, не сводя с неё своих глаз.
   Варвара Петровна, не ожидавшая такой вспышки, удивлённая и недовольная, проговорила тоном выговора:
   -- Анна, Анна!
   Но Анюта, казалось, и не слыхала её восклицаний. Мало-помалу она оправилась, утёрла срезы, опять поглядела на двоюродного брата, опять поцеловала его и сказала:
   -- Митя, как ты изменился! Я не узнала тебя, только голос твой всё тот же. Ах, Митя, какое счастье, какое счастье! А папочка, а Маша?
   -- Все здоровы, все по-прежнему тебя любят и помнят.
   -- Я думаю, все сестрицы и Ваня выросли, переменились!
   -- Агаша больше тебя ростом, -- сказал Митя, -- Лида маленькая, а Лиза очень велика, ведь ей теперь минуло одиннадцать лет, она очень умная.
   -- Мне всё это так чудно, -- сказала Анюта, -- а когда я о вас думала... О, Митя, Митя, а я думала о вас и днём, и утром, и даже ночью, когда просыпалась... вы всегда оставались в моей памяти маленькие, как в тот день, когда я вас оставила, а ты вот какой... большой... да, да, я тебя не узнала! Давно ты здесь?
   -- Недавно, только несколько дней; лишь только портной принёс мне платье, я тотчас к тебе.
   -- Как, Митя? Жил в Москве несколько дней и не шёл ко мне. Митя, не стыдно тебе? Но, Анюта, -- сказал смущаясь Долинский, -- я не знал... я не мог себе представить...
   -- Что я так люблю тебя, люблю вас! Ах, Митя, Митя!
   -- Но это так давно, ты была дитя, в последние годы ты писала редко...
   Он не хотел договорить, что она писала короткие и сухие письма, которые заставили их предположить, что она их забыла, а она при тётках не могла ему объяснить, отчего писала редко, и потому оба они переменили разговор...
   -- Расскажи мне обо всех, о папочке сперва.
   И Митя стал говорить тихо; они сидели в том же кабинете, где находились все тётки, но поодаль от них, у окна. Анюта не смела увести Митю в другую гостиную, а он, конечно, не мог предложить этого. Анюта слушала новости из дому с волнением и очень опечалилась, когда Митя ей сказал, что маменька часто прихварывает, и Маша очень за неё боится.
   -- Господи, -- воскликнула вдруг Анюта, -- хотя бы мне взглянуть на них на одну минуточку!
   Она сложила руки с каким-то страстным порывом.
   Долго сидел Митя, долго они говорили и всё о своих, о доме, пока, наконец, лакей не доложил, что кушанье поставлено. Варвара Петровна подошла к Мите:
   -- Я вас не приглашаю обедать, -- сказала она ему вежливо, -- у нас больная, и никто никогда не обедает с нами, чтобы не стеснять её; я прошу вас приходить к нам по воскресеньям: в этот день Анюта свободна от занятий, на неделе у неё много уроков, и посещения не дозволены. Притом у нас больная, мы почти никого не принимаем, но для вас делаем исключение.
   Митя молча почтительно поклонился, опять поцеловал руку Анюты, и она поцеловала его в щёку, и, откланявшись всем, вышел из кабинета. Анюта, державшая его за руку, не выпустила её из своих рук и пошла за ним; она проводила его до лестницы, и с лестницы до самого швейцара и воротилась наверх взволнованная и возмущённая, но она привыкла владеть собой и молчала.
   "Сколько до воскресенья? -- думала она. -- Два дня, нечего делать, надо ждать, подожду".
   И Анюта после обеда, в продолжение которого была очень молчалива, села за свою работу рядом с Александрой Петровной, на своём обыкновенном месте. Разговор не клеился, и Анюта не желала его поддерживать; на два-три вопроса Александры Петровны она отвечала односложно. Пробило девять часов, Анюта встала, сложила бережно свою работу, простилась с тётками и ушла к себе. От неё требовали, чтобы ровно в десять часов она была в постели. Лишь только Анюта вышла, тётки разговорились.
   -- Напрасно ты не оставила его обедать, -- сказала Александра Петровна.
   -- Ни за что, я не хочу близости между ним и Анютой, я четыре года старалась оторвать Анюту от прежней её жизни и воспитать её, как следует, а теперь эта прежняя её жизнь врывается сюда; я не допущу этого.
   -- Анюта уже оскорблена, я видела это ясно по выражению лица её и по её молчанию, -- сказала Александра Петровна.
   -- И я видела, но мне это всё равно, лишь бы она умела управлять собой, молчала и покорялась.
   -- Не знаю, хорошо ли, что она научилась слишком много молчать. Я не вижу беды, что её двоюродный брат, её брат родной но детской привязанности...
   -- Будет ходить сюда каждый день, во всякое время, -- сказала Варвара Петровна с досадой. -- Ты забываешь, что ты больна, что всякий звонок швейцара тебя беспокоит и пугает; притом я не могу допустить близости Анюты с совершенно мне незнакомым студентом.
   Александра Петровна возразила, что надо это сделать не круто, понемногу, помягче, повторила она своё любимое слово.
   -- Надо же беду такую, -- воскликнула Варвара Петровна с несвойственным ей оживлением, -- всё пошло да лад, девочку переделали, она стала забывать прежнюю жизнь, и вдруг явился нежданно-негаданно какой-то родственник из провинции. Пожалуй, опять будут вспышки и борьба, но я не уступлю.
   Но Варвара Петровна ошиблась: ни борьбы, ни вспышек не было. Анюта, по-видимому, покорилась, но сделалась ещё молчаливее прежнего. Всю ночь не могла она уснуть и провела её в мучительных думах, много раз потихоньку плакала. Мисс Джемс, которой накануне не было дома, спросила у неё не без участия о приезде издалека её близкого родственника, что, вероятно, ей весьма приятно, но Анюта отвечала коротко и сухо; Англичанка, понимая по своему английскому складу, что это личное дело Анюты, хотя ещё и девочки, уважила чувство её и стала говорить о другом, а потом уже не поминала о кузене. Настало воскресенье; за обедней Анюта стояла так же тихо и чинно, но сердце её билось, и она не могла молиться: оно летело к Мите, и она ждала не дождалась, когда кончится обедня. Но вот все выходят, а Лидия нейдёт и ожидает выхода священника из алтаря; проходит добрая четверть часа, показывается благочестивый седоволосый священник, Лидия подходит под его благословение, Анюта также; между ними начинается разговор о том, можно ли поправить подрясники для глазетовых риз или надо решиться и купить другие; с подрясников разговор переходит к пеленам и воздухам.
   "Боже! -- думала Анюта, стоявшая безмолвно и прямо рядом с тёткой. -- Этому конца не будет".
   Наконец, Лидия решилась проститься со священником и пошла к карете, вот они подъехали к дому.
   -- Никто не приходил ко мне? -- спросила Анюта у швейцара, зная наверное его ответ, потому что было ещё рано, но она не утерпела.
   После обедни тётки имели обыкновение, которое никогда не нарушали, пить чай вместе за круглым столом, и вот все они и Анюта уселись; и Арина Васильевна потихоньку, помаленьку, чистая, опрятная до щепетильности, в воскресном платье из дикой тафты, разливала чай. Анюта сидела, настораживая уши, не звякнет ли звонок, не слышится ли шума шагов... но ничего такого не было.
   В час воротилась из своей церкви мисс Джемс, вопреки своему обыкновенно, ибо в воскресенье она была свободна и посещала своих знакомых; она осталась в гостиной с Анютой, и Анюта тотчас поняла, в чём дело.
   "Чтобы быть со мной, -- подумала она, -- чтобы не оставлять меня одну с Митей... но она по-русски плохо понимает, пусть сидит".
   К двум часам услышала, наконец, Анюта звонок швейцара, который одним ударом извещал о приезде мужчины, Анюта встала.
   -- Сиди, -- сказала Варвара Петровна сухо, -- доложат, узнаем, кто приехал.
   "Кому же? В этом доме, запертом наглухо, как крепость, кому же приехать?" -- подумала Анюта с досадой, но не сказала ни слова и сидела прямее обыкновенного. Андрей доложил:
   -- Пришёл Долинский.
   Анюте не понравился доклад Андрея, слово: пришёл, и упоминание фамилии без имени и отчества, самый голос Андрея оскорбил её.
   -- Попроси войти в залу, -- сказала Варвара Петровна, -- можешь идти, -- прибавила она, обратясь к Анюте.
   Анюта встала и пошла, а за ней мисс Джемс.
   Митя стоял посреди залы. Анюта побежала, увидав его, и протянула ему обе руки; он поцеловал их, и они, взявшись за руки, стояли, глядя один на другого, и, наконец, приютились в углу огромной залы. Мисс Джемс имела деликатность сесть от них подальше и занялась рукодельем.
   По своим английским понятиям, она не одобряла беспрестанного надзора за подрастающими девочками, но Варвара Петровна, воспитанная француженками на французский лад, требовала, чтобы воспитанницу никогда ни на единую минуту не спускали с глаз и не оставляли одну с кем бы то ни было.
   Анюта мало говорила с Митей о себе, но заставляла его рассказывать в малейших подробностях о жизни своих; она вновь знакомилась с ними и хотела знать всю историю семейства за эти четыре года, включая туда же всех домашних животных, даже смерть старого Барбоса заинтересовала её, и она осведомлялась, какая собака заменила её старого косматого друга, и вдруг ей пришло на память, как однажды она шла к Барбосу с лоханкой похлёбки и костей, как Барбос прыгнул на неё и опрокинул всё это на её платье, и, вспомнив это, она засмеялась своим прежним звучным смехом; он пролетел по зале, мисс Джемс взглянула на неё и подумала:
   "Смеётся, я давно не слыхала, как она смеётся".
   Мисс Джемс любила Анюту, конечно, по-своему, без излияний, без ласки, безо всякого попущения в уроках или в манере держать себя.
   -- Если ты узнала меня по голосу, -- сказал Митя, -- то я узнал бы тебя везде по смеху.
   -- Право? -- сказала она и вздохнула.
   -- Анюта, -- спросил Митя, собравшись с духом, -- скажи мне правду, ты счастлива, тебе хорошо здесь жить? Тебя любят здесь?
   -- Сколько вопросов! -- ответила Анюта. -- На который отвечать прежде?
   -- На все по порядку.
   -- Мудрено. Я не могу быть счастлива без вас, но жить мне здесь не дурно. Две тётки меня очень, очень любят, да опекунша моя, знаешь, та, которая тебя принимала...
   -- Сухощавая, черномазая, -- сказал, смеясь, Митя.
   Анюта рассмеялась.
   -- Ну да, сухощавая и смуглая, она строга, но умна, и у неё свои на всё правила, но я уверена, что она желает мне добра. Однако жить с ней нелегко. Одним словом, здесь ужасная, непроходимая скука, сказал как-то Томский.
   -- Кто это Томский? Я с одним Томским в университете познакомился, он на одном со мной факультете, на юридическом.
   -- Такой неуклюжий, толстяк, добрый такой.
   -- Толстяк да, а добрый ли, я не знаю.
   -- Его зовут Василий.
   -- Да, кажется, Василий.
   -- Это он, он!
   -- Кто он?
   -- Друг моего детства, мы вместе учились танцевать, он и Новинский Ларя, он тоже должен поступить в университет, только, кажется, не нынешний год; мы были такие приятели, но с тех пор я их не вижу.
   -- Отчего?
   -- Уроки танцевания кончились; я, говорят тётки, танцую хорошо, зачем же будут звать кого-нибудь.
   -- Поговорить, -- сказал Митя, -- поболтать!
   -- Это, -- сказала Анюта, -- по-нашему, как у нас, а здесь иное, притом здесь больная тётушка, и говорят, принимать нельзя ради неё.
   -- Ну, а когда ты окончишь ученье, выезжать, что ли, будешь?
   -- До этого долго, -- сказала Анюта.
   В эту минуту вошёл дворецкий и доложил: кушанье поставлено.
   Анюта встала, она расцеловалась с Митей и сказала ему:
   -- Скажи Томскому, что я ему посылаю поклон; умоляю тебя, приходи пораньше в воскресенье, я буду всю неделю умирать от нетерпения и скуки и ждать воскресенья, как манны небесной. Митя, пораньше, милый, сейчас после обедни.
   -- Хорошо, непременно, -- сказал Митя, спеша уйти, потому что длинная мисс Джемс стояла в дверях, ожидая Анюту.
   Тётки сидели уже за столом, когда мисс Джемс и Анюта заняли свои места: Варвара Петровна была недовольна.
   -- Мы ждём, -- произнесла она, -- нельзя опаздывать. Подавайте суп, -- обратилась она к дворецкому. Анюта не сказала ни слова; она тоже была недовольна.
   Так прошла зима и наступила весна. Свидания с Митей продолжались такие же короткие, такие же размеренные; Митя приходил по воскресеньям, но оставался меньше: он готовился к экзаменам и не хотел терять времени, желая сдать их хорошо. Но вот прошло одно воскресенье, прошло и другое; Анюта ждала его напрасно, он вдруг исчез, ни слуху, ни духу, будто канул в воду; она решилась спросить, не приходил ли он; "Приходил, недели две назад, -- ответил швейцар, -- записку оставил".
   -- Где же она?
   -- Подал Варваре Петровне. Её превосходительство приказали все письма и записки подавать им.
   Анюта испугалась, сама не зная чего, и пошла к тётке, которую, хотя она не любила в том признаваться и самой себе, она боялась; когда она вошла к ней, сердце её билось.
   "Зачем, -- думала Анюта, -- чего я боюсь, я презренная трусиха. Не хочу бояться, я ничего дурного не сделала".
   -- Тётушка, -- сказала она твёрдо, -- получили вы записку от Мити для меня?
   Варвара Петровна была сама правда; она ни за что бы не только не солгала, но не исказила бы истины ни на йоту.
   -- Получила.
   -- Что в ней? Митя исчез, что-нибудь случилось.
   Варвара Петровна смутилась.
   -- Я знаю, что случилось что-то; ради Бога, скажите мне, -- настаивала Анюта.
   -- Анна, -- отвечала Варвара Петровна голосом смущённым и более мягким, чем обыкновенно, -- успокойся, и я скажу тебе.
    Анюта выпрямилась, вздохнула и сказала тихо:
   -- Я спокойна.
   -- Будь тверда. Долинский уехал в К**, потому что его отец заболел.
   -- Папочка! -- закричала Анюта, сжала руки и опустилась на стул бледная, как смерть.
   Варвара Петровна испугалась, она позвонила, явился лакей.
   -- Воды, скорее воды! Выпей, выпей, оправься!
   Анюта вскочила стремительно и бросилась к тётке.
   -- Пустите меня, пустите меня в К**, -- сказала она, -- сжальтесь надо мною, отпустите меня.
   -- Анна, -- сказала Варвара Петровна ласково, -- это невозможно; не проси, не терзай себя и не мучь меня: я не могу и не хочу отпустить тебя; у твоего дяди тиф, это болезнь заразительная; я не могу подвергать тебя опасности заразиться и не пущу в К**, но я сделаю для тебя всё возможное, сейчас пошлю депешу в К** с оплаченным ответом.
   Анюта знала, что просьбы не помогут; она встала и, не говоря ни слова, ушла к себе и опустилась на стул. Немка, няня её, сидела в кресле и вязала чулок; взглянув на Анюту, она стремительно встала и подошла к ней.
   -- Что случилось, что с вами! -- спросила она тревожно, -- на вас лица нет.
   Все окружающие, и Катерина Андреевна, и мисс Джемс, любили Анюту.
   -- Папочка опасно болен, -- проговорила Анюта с усилием и вдруг воскликнула, будто сердце её разрывалось на части:
   -- И я не с ним! Меня к нему не пускают!
   Катерина Андреевна подала ей стакан воды, но Анюта отстранила его рукой и сидела неподвижная, бледная, безмолвная. Немка не знала, что сказать ей, и стояла подле неё, не говоря ни слова. Пришла мисс Джемс, обменялась с Немкой двумя-тремя фразами и подошла к Анюте; она говорила ей что-то, но Анюта не слыхала и не хотела слышать; она была поглощена своим горем.
   Дверь отворилась, и в ней появилась Арина Васильевна; она тихо подошла к Анюте и взяла её за руку.
   -- Княжна, -- сказала она, -- в такой беде великой никто, кроме Господа, помочь не может. Что сидеть-то и себя поедать поедом; не пригоже, не по-христиански.
   -- Меня к нему не пускают, -- воскликнула Анюта. -- Он умирает, а меня с ним нет!
   -- Ты, княжна, помочь ему не можешь; ведь ты знаешь, что он с семьёй, и уход за ним большой, а ехать желаешь для себя -- себя утешить; но не велико утешение видеть страдания любимого, дорогого. Одно есть утешение в скорби -- молитва, а ты о ней позабыла, поди ко мне и помолимся вместе.
   Она взяла Анюту за руку и привела её в свою комнатку.
   -- Смири своё сердце, покорись, -- сказала она, -- а я встану на поклоны, молись и ты со мною. Старушка встала пред иконами и с тихим шёпотом: "Господи, буди милостив к ней!" стала класть земные поклоны, поклоны монастырские. Тихий однообразный шёпот её, шуршание её платья, лёгкий стук колен и головы о землю, мерцание лампады и вдохновенное лицо молящейся, глаза её, воздетые вверх и полные чувства, произвели большое впечатление на Анюту; она вдруг залилась слезами и со сжатыми крепко руками упала на колени, рядом со старушкой, унесённою духом в высшие сферы, доступные только глубоко верующим и всем сердцем любящим Бога. Когда Арина Васильевна окончила поклоны свои, она увела всё ещё плакавшую, но уже не предававшуюся отчаянию Анюту наверх, и, поправляя лампаду у её киота, сказала ей:
   -- Вот иконы твоих дедов и прадедов. Молись, не ты одна, весь род твой и в скорби и в радости молился им, испрашивая Божьей благодати. Пред этими святыми иконами упала не одна слеза из глаз твоих родителей, дедов и прадедов, умились и ты, в скорби своей, молись и ты, Господь заступит и тебя, и чаша сия да пройдёт мимо тебя!
   Анюта вдруг зарыдала и перекрестилась на иконы киота, старушка взглянула на неё и сказала ласково:
   -- А теперь примись за дело, нехорошо быть без дела; нехорошо в праздности сидеть, поклавши руки, а уж в горе да печали ещё того хуже; займись чем-нибудь.
   -- Ничем не могу заняться, -- сказала усталым голосом Анюта, -- и придумать не могу, чем бы!
   -- Вот она, беда-то, что не нужно вам, барам, трудиться, всё у вас готово, всего вдоволь, а у бедного человека нужда стоит у дверей, и нужду гнать надо трудом; тужить-то некогда! Скажу я тебе про себя, дитя моё милое, не в похвальбу скажу, а для примера. Когда скончался сынок мой, царство ему небесное, пришла это я с могилки его, куда его голубчика моего опустили, и куда я сама по христианскому и церковному уставу бросила горсть земли сырой, и таково-то было мне тошно. Села я в каморке своей и сидела бесчувственна, самоё себя не помнила. А тогда ещё покойница барыня жива была, и очень она убивалась болезни своего генерала; он очень мучился. Позвали меня к ней, а она говорит мне: "Ариша, -- говорит, -- знаю, ты сына похоронила, слезами его не воротишь, а ты лучше помоги мне. Из силы я выбилась, никого он к себе не подпускает, а сиделки не хочет, тебя он примет, помоги мне". "Ну что ж, -- говорю я, -- я с радостью вам всякую службу сослужу; что прикажете, то я и сделаю". "Ты грамотная, -- говорить она, -- почитай ему; в долгие вечера он любит слушать чтение, а я пойду отдохну". И вот пошла я в комнату больного, и посадил он меня у своей постели, но про моё горе ничего он не знал, ему не говорили, боясь его растревожить, боялись при нём о смерти помянуть. Слово смерть было запретное -- не говорили его. Он мучился бессонницей, и надо было беспрестанно разговаривать с ним, да всё такое весёлое, забавное, и сохрани Боже помянуть о чём душеспасительном, и читать он приказывал, но отнюдь не божественное, а всё такое светское, да суетное. Помню, дал это он мне читать комедию, да такую, прости Господи, греховную, и мне хотелось бросить книгу и бежать, да и на сердце-то моём лютое горе было, а читать-то приходилось скоморошество одно. Что ж? -- подумала я, мне от Бога суждено жить подневольно, господам служить и повиноваться. Родилась я не барыней, а слугою, смиренною, повиноваться должна и безропотно исполнять, что прикажут. Грех-то не мой, а их грех, если потешаются чем непутным, да в болезни не имя Господнее призывают, а книжками, где пустяковина всякая, утешаются. И вот читала я ему комедии разные, а в глазах-то у меня стоймя стоял мой умирающий сын. И тяжко было мне, и моё мучение лютое я Богу в дар снесла, покорилась судьбе, которая мне по воле Создателя вышла... а то и хуже бывало.
   -- Уж чего этого хуже, -- сказала Анюта, ласково склонив свою хорошенькую головку на сухое плечо старушки.
   -- Нет, бывало и хуже. Сына моего Господь к себе взял. Был он тихий и кроткий, а такие, говорят, Богу угодны и нужны. Надеюсь я крепко, что по милосердно своему Господь водворил его в месте светлом, в месте покойном. А вот по Дуне-то, по живой, я скорбела не в пример больше. Племянницей родной доводилась она мне, дочь она была любимой сестры моей, рано умершей. Дуню взяла крошкой, за дочь родную почитала, ото всякого зла охраняла, пуще глаза хранила, слова строгого ей не сказала, а привелось мне обливать её слезами горькими, избитую, изуродованную. Рано вышла она замуж. Муж её запил и зол бывал выпивши. Бывало, придёт ко мне, сердечная, вся в крови, истерзанная, вырвавшись от своего мужа, зверя пьяного. А я поделать ничего не могу. Он муж, он хозяин и голова, и в писании сказано: жена да боится мужа. Бывало я её, мою голубку кроткую, утешаю, как умею, и учу молиться, да смириться и сама молюсь, да смиряюсь, а он ворвется ко мне пьяный, таково страшно рявкнет, да её и потащит на мучения да побои. А за мной придут от господ, поди-де в хоромы, там гости, надо готовить всё, свечи зажигать, фрукты, конфеты расставлять, ужином распорядиться. И бывало, всю-то ночь на ногах, музыка гремит, лакеи снуют в расшитых ливреях, суета, того требуют, другое им подай, и кидаюсь я бывало всех удовлетворить, всё приделать, долг свой исполнить, а на сердце-то?.. Что и говорить! О муке такой страшно вспомнить. Вот ты, княжна моя милая, о дядюшке горюешь, отчаиваешься, сидишь, как истукан, а дядюшка-то твой, хотя и болен, но за ним и любовь и уход. А бывало я слышу музыку да говор и смех чистый, об угощении хлопочу, с лакеями лажу, дело господское справляю, а сама-то убиваюсь, знаючи, что моя Дуня либо в чулане холодном, как пёс, заперта, либо избита и лежит в уголку, и все её косточки от побоев лютых ноют. Да, скорбь моя большая была, и когда Господь взял Дуню, и проводила я её горемычную в могилу, духу не достало горевать о ней. Бога благодарить стала, что избавил он её, а самой больно мне было жаль её, и тосковала я по ней.
   Анюта припала к старушке, ещё ближе прижалась к ней и обняла её крепче.
   -- Так-то, милая ты моя, а теперь почитаю я с тобою божественное, и ляг ты почивать помолившись, а завтра что Бог даст, и скажи из глубины своего невинного детского сердца: "Отец милосердный, да будет воля Твоя".
   Арина Васильевна прочитала Анюте два псалма наизусть и уложила её в постель, заставив повторить столь чтимые ею слова: "Да будет воля Твоя".
   Рано утром пришла мисс Джемс, но напрасно силилась она развлечь Анюту. Она отказалась ото всякого чтения и занятий и просила отпустить её к Арине Васильевне, Варвара Петровна позволила, и Анюта застала старушку в заячьей чёрной шубке.
   -- Куда вы? -- спросила Анюта.
   -- А я к обедне, а оттуда ко Всех Скорбящих Божией Матери о тебе и о твоем дядюшке Богу молиться. Молебен отслужу за здравие его.
   -- Подождите меня, и я с вами, -- сказала Анюта и стремглав бросилась к тётке. Варвара Петровна ещё не окончила своего утреннего туалета, но, заслышав торопливые шаги Анюты, позволила ей войти. Анюта просила отпустить её на богомолье с Ариной Васильевной и страшилась получить отказ, но, к её немалому удивлению, Варвара Петровна ласково отвечала ей, что она может ходить всякий день с Ариной Васильевной, в какие ей вздумается церкви, часовни и монастыри. Она прибавила, что послала другую депешу в К** и ждёт ответа каждую минуту.
   Анюта поспешно оделась и ушла со старушкой пешком на богомолье. Не близко -- с Покровки до церкви Божией Матери Всех Скорбящих, находящейся за Москвой-рекой, но Анюта шла бодро и не чувствовала усталости...
   Когда она воротилась домой, в её комнате заботливо накрыт был стол и приготовлен чай; обе её воспитательницы, и Немка и Англичанка, дожидались её с нетерпением и спешили напоить и накормить её, зная, что она ушла из дому натощак. Анюта усадила с собою за стол Арину Васильевну, и обе вместе они стали пить чай с просфорой, принесённою из церкви.
   Мисс Джемс глядела на Анюту молча, но в холодном лице её засветилась какая-то искра чувства при виде этой девочки с бледным лицом и красными от слёз глазами, которая прилепилась всею душою к старушке ключнице.
   Долгие, мучительные часы неизвестности вынесла Анюта, которую не оставляли одну, но и не тревожили; она видела, что все её окружающие принимают участие в её беде, и это участие немного облегчило тяжесть её жестокой печали. Наконец, пред обедом дверь отворилась, Варвара Петровна вошла с лицом весёлым. В руках её была телеграмма, которую она протянула Анюте.
   -- Слава Богу, -- сказала она, -- дяде твоему гораздо лучше. Вот, читай.
   Анюта взяла телеграмму дрожавшими руками.
   "Опасность миновала. Слабость большая. Напишу письмо.
    Дмитрий Долинский".
   Анюта облилась слезами. Всякий день получала она короткие письма, то от Мити, то от Вани, а наконец от самой Маши. Они писали, что папочке с каждым днём лучше, потом, что он совсем оправляется, и что ему советуют ехать на всё лето в деревню, но они ещё не знают, куда повезут его.
   -- У меня деревень много, -- сказала Анюта Арине Васильевне, с которой проводила каждый день несколько времени, когда обе они бывали свободны от занятий, -- но как мне сделать, чтобы поместить там папочку.
   -- Ваши деревни не вблизи от К**, да притом я вам не присоветую предлагать дядюшке ехать туда. Вспомните, что в ваших вотчинах лет тридцать никто из господ не бывал и там, по всему думать можно, заправляют всем управляющие, а уж управляющие без господ, ведомо всем, что такое.
   -- Какие они? -- спросила Анюта.
   -- Почти всегда нахалы и воры. Без хозяина известно, что слуги -- либо волки, либо овцы без пастыря. Вы сами узнаете, каковы они, когда вырастите.
   Вскоре Анюта узнала, что выздоравливающего папочку увезли в усадьбу одной старушки -- родственницы маменьки, которая жила под самою К** и предложила ему флигель своего дома.
   -- Арина Васильевна, -- сказала Анюта, -- у моего прадеда было имение с домом и садом?
   -- Конечно. Оно теперь ваше, село Спасское, подмосковная. Богатое село, дом каменный, сады, оранжереи. Ваша бабушка гостила там с сынком, отцом вашим.
   -- Спасское далеко от К**? -- спросила Анюта.
   -- От К**, кажется, далеко, я хорошо не знаю, где К**, но от Москвы Спасское близко, вёрст за тридцать, только дорога туда плохая. Я слышала, что и дом надо поправить. Говорят, к вашему совершеннолетию всё приведут в порядок.
   -- А когда совершеннолетие? -- спросила Анюта.
   -- Обыкновенно в двадцать один год. Вам ещё ждать долго.
   Анюта ничего не ответила. Вскоре тётки её переехали в Петровский Парк, и лето, и осень прошли, по обыкновению, однообразно и скучно на той же самой даче. Анюта, успокоившись насчёт папочки, о котором приходили самые приятные известия, принялась за занятия. Она читала очень много с мисс Джемс. Ей минуло семнадцать лет; осенью они переехали в город. Анюта ждала Митю с нетерпением. Он пришёл, совершенно успокоил её насчёт папочки, но объявил, что не может навещать её часто, так как держит экзамены, прерванные им весной по случаю болезни папочки и поездки в К**.
   Два воскресенья он не приходил, на третье явился.
   -- Ну что, сдал? -- спросила Анюта.
   -- Не все ещё, но главные сдал и благополучно.
   -- В этом я была уверена.
   -- Отчего так, -- засмеялся Митя,
   -- Ты всегда был прилежен и такой умный; но я должна теперь поговорить с тобой серьёзно. Сядем. Ведь ты на юридическом факультете и знаешь хорошо все законы.
   -- Законы! -- воскликнул Митя с изумлением.
   -- Да, законы, и не удивляйся, пожалуйста. Я уж не дитя. Отвечай мне: ты знаешь твёрдо законы?
   -- Нет, Анюта, как могу я их знать? По правде сказать, я их плохо знаю; ведь я только на днях перехожу на второй курс.
   -- Но ты можешь узнать, спросить?
   -- Конечно, могу.
   -- Узнай же наверное, слышишь, наверное, без ошибки, в какие лета девушка, круглая сиротка, может жить в доме тех родных, у которых она жить желает, и может ли тратить свои деньги или часть их на себя, чтобы не обременять собою родных.
   -- Анюта, ты что это задумала? -- воскликнул Митя с удивлением.
   -- Что бы я ни задумала, я тебе всё скажу после, когда ты узнаешь о законах. А покуда мы не знаем, зачем говорить по-пустому. Может, и нельзя.
   -- Но, Анюта, могу ли я сделать это? Ты несовершеннолетняя и обязана повиноваться опекунам, и я не могу вступаться не в свои дела.
   -- Митя, -- сказала Анюта твёрдо, -- я обратилась к тебе, как к брату; сделай это. Твой отказ только обидит меня, но не переменит моего намерения. Если ты откажешь мне, я найду возможность узнать, что я хочу, помимо тебя. Притом, я имею право знать законы, касающиеся меня. Бог лишил меня отца и матери, и я завишу от закона. Я хочу знать его. Это, повторяю тебе, моё право.
   Митя подумал и сказал:
   -- Хорошо, я узнаю.
   -- Наверно, без ошибки.
   -- Наверно, но смотри, Анюта, будь благоразумна, не выдумай какой-нибудь несообразности. Я вижу, что ты осталась такою же, как была, настойчивою и всё с маху.
   -- О! Нет, -- отвечала Анюта, -- я теперь ничего с маху не делаю, увидишь сам, меня здесь переделали, и будь спокоен, я не сделаю ничего нехорошего.
   Но Митя ушёл совсем неспокойный, он опасался, что Анюта затеет что-нибудь неподходящее, что встревожит отца его, только что оправившегося от болезни, но так как он обещал, то и занялся делом Анюты. Для большей верности, он не ограничился чтением Свода Законов, но отправился к одному известному поверенному и ходатаю по делам и спросил его мнения.
   Когда в следующее воскресенье он пришёл к Анюте, она, увидя его, изменилась в лице.
   -- Что ты? -- спросил у ней Митя. -- Отчего ты так бледна, будто испугалась?
   -- Ты пришёл решить мою судьбу, -- сказала она, -- говори, я слушаю. Сядем.
   Они сели.
   -- Я прочёл все законы, -- начал Митя, -- и был у известного знатока их N*. Он подтвердил всё, что я вычитал. Вот что он сказал мне: "Девица, круглая сирота, имеет право в шестнадцать лет выбрать себе, в среде своих родных, то семейство, с которым хочет жить, и располагает своими доходами, но не имеет права ничего продать и заложить. Она может выбрать себе двух попечителей, или, по желанию, сохранить прежних опекунов, как попечителей".
   -- Благодарю Бога, -- воскликнула Анюта с восторгом. -- Судьба моя устроена, и я вполне счастлива. Папочка будет моим попечителем, и я буду жить с вами.
   -- Анюта, -- сказал Митя серьёзно, -- не фантазируй, это дело несбыточное и невозможное.
   -- Почему? -- спросила она с испугом и удивлением.
   -- На это есть тысячи причин.
   -- Скажи, что такое?
   -- Во-первых, у тебя другое положение, чем у нас. Ты очень богатая девушка, носишь одно из самых громких имён в империи, а отец мой бедный дворянин, никогда не выезжавший из провинции и служивший много лет, чтобы сделаться советником губернского правления. Ты должна жить в ином кругу, с иначе, чем он, воспитанными людьми, ни понятия, ни вкусы которых не сходятся с его понятиями. Мой отец не может быть тебе надёжным руководителем в том свете, где ты призвана жить и блистать, милая, -- кончил он, улыбаясь, -- ты умная и красивая собою.
   -- Но, Митя, -- начала горячо Анюта, лицо которой омрачилось...
   -- Позволь, я не кончил, -- сказал он, прерывая её, -- есть ещё и другие, не менее важные причины. Попечитель получает по закону часть доходов, отец мой не согласится ни взять этих денег, ни взять на себя нарекание, что он, пользуясь твоею детскою привязанностью, сманил тебя из дома тёток, чтобы жить на твои деньги. При одной мысли об этом и о том, что скажут, сердце моё бьётся от гнева.
   Лицо Мити загорелось. Лицо Анюты тоже вспыхнуло.
   -- Какая низость! -- воскликнула она. -- Кто посмеет так очернить папочку.
   -- Все, Анюта, все, начиная с твоих тёток и кончая всеми знакомыми и незнакомыми. Притом, как же ты это сделаешь?
   -- Скажу тёткам, что я в праве...
   -- Но они не согласятся, тебя не отпустят. Что ж, ты с историей и ссорой убежишь от них? Ты сама сказала, что тебе жить здесь скучно, но что тётки любят тебя. Не будет ли неблагодарно с твоей стороны бросить их, и тем дать понять всем, что ты была у них несчастна, что они мучили тебя...
   -- Значит, из-за разговоров и пересудов лиц, мне неизвестных, я должна жертвовать собою.
   -- Как это жертвовать?
   -- Да, с тех пор, как я вошла в этот дом, я не знала радости и счастья. Иногда мне доставляли только кое-какие удовольствия. Я не жалуюсь, что меня строго воспитывали, я знаю, что меня исправили от упорства, переделали мой сварливый характер, и я за это благодарна. Да, я благодарна, что меня научили управлять собою, но я не была счастлива. Я жила одна, совсем одна, без родных, без друзей детства, без возможности свободно переписываться с тем, который был и есть отец мой. В продолжение пяти лет я жила мыслью, что опять возвращусь в дом его. При прощании он сказал мне, утешая меня, что я могу, когда вырасту, выбирать, с кем хочу жить. Ну, вот я теперь и выбираю.
   -- Отец не согласится, Анюта, оставь это безумное намерение. Даже смешно подумать, что ты из этих хором придёшь в наш К** домик. Тебе самой покажется скучно и жутко, а потом, куда же ты возвратишься, рассорившись с тётками?
   -- Я не так устраивала свою жизнь, -- сказала Анюта. -- Я годами думаю об этом.
   -- Дитятей ты устраивала свою жизнь, -- сказал Митя, улыбаясь насмешливо.
   -- Устраивала, -- сказала Анюта твёрдо. -- Я имела время; сидя одна, я всё думала. Было ещё одно моё большое горе, но о нём я не скажу тебе ни слова. Тёткам я скажу при прощании. Но это пустяки.
   -- Анюта, оставь эти глупости.
   -- Не оставлю.
   -- Анюта! Это не зависит от тебя одной. Отец, я знаю, откажется.
   -- Откажется от меня! От своей дочери по сердцу! От сиротки, которую любил и лелеял, как свою дочь! Откажется. Не верю и не поверю, пока он сам, в глаза мне этого не скажет.
   Лицо Анюты так и пылало, и она стояла перед Митей такая взволнованная, что обратила на себя внимание мисс Джемс. Она встала и спросила:
   -- Что такое?
   -- Ничего, -- отвечала Анюта, мгновенно овладев собою и принимая спокойный вид, -- семейные наши дела. Мы говорили о семейном деле.
   Англичанка села.
   -- Ну и это приятно, что я с братом моим не могу говорить одна, что когда папочка был болен, я долгое время о том не знала, а когда, наконец, узнала, не могла поехать к нему и разделить заботы и тревогу семейства, моего семейства! Да и тебя я вижу только в воскресенье, в назначенный час, и ни одной минуты больше, чем приказано. О, я знаю, тётушка хотела бы вырвать из моего сердца всех вас и успела в противном. Любовь моя к вам выросла и захватила всё моё сердце. А ты говоришь: откажется!
   Митя был тронут.
   -- Ты забываешь, -- сказал он, -- что в двадцать один год ты совершеннолетняя и тогда...
   -- До тех пор я должна ждать четыре года. И кто мне сказал, что в эти четыре года все будут живы, да и я сама буду ли жива. Нет, четыре года это вечность.
   -- Ну, положим, это много лет, -- сказал Митя ласково, -- я согласен помириться пока на половине. Тебе минуло семнадцать лет, ты девочка, и твоё образование не кончено.
   -- Как будто я хочу уходить на волю, как будто я не хочу учиться. Я хочу только жить у папочки и повиноваться ему и Маше во всём.
   -- Дослушай, Анюта, не прерывай меня. Обещай мне, я прошу тебя, обождать. Учись всю зиму, обдумай со всех сторон своё намерение, поговори, посоветуйся...
   -- С кем? -- сказала Анюта. -- У меня во всем Божьем Мире нет ни единого друга, почти нет знакомых. Есть папочка и Маша; к ним я стремлюсь, а мне говорят: он откажет ся от меня.
   -- Ну, время покажет, проживи эту зиму, а когда тебе стукнет восемнадцать лет, тогда поговори с тётками и с моим отцом.
   -- С твоим и моим отцом я посоветуюсь непременно, -- сказала Анюта, -- а с ними до поры до времени говорить не буду.
   -- Анюта, согласись подождать, ведь, в сущности, я прошу тебя повременить одну зиму.
   Анюта задумалась, колебалась, наконец, сказала: "Согласна!"
   -- И мы не будем говорить об этом, не правда ли? Забудем разговор этот до того времени.
   -- Пожалуй, -- сказала Анюта, улыбаясь, -- но в лице её стояла какая-то упорная черта около губ и бровей.
   -- Ещё слово. В двадцать один год ты будешь свободна и тогда...
   -- Нет, -- сказала Анюта, -- помни и ты наш уговор. Через год, когда мне минет восемнадцать лет.
   -- Будь по-твоему.
   Митя долго думал об этом разговоре и успокоился при мысли, что в продолжение года многое может измениться. Во всяком случае, он был уверен, что отец его откажется наотрез взять к себе Анюту. Папочка иначе поступить не может, сказал сам себе Митя, а если б Анюта и сбила его, я не допущу.
   Митя имел высокое о себе мнение и изменился во многом, проведя в Москве более полутора года один без семьи. Он свёл близкое знакомство со многими богатыми студентами, не отличавшимися большою любовью к науке и блиставшими в московском обществе, столь бедном взрослыми мужчинами. Друзьями Мити оказались и два брата Щегловы, а мишурный блеск их светскости, платья по последней моде и рысаки в щёгольских санках ослепили молодого провинциала. Он во всём старался подражать им, одевался, как они, и, не имея своих лошадей, ездил на лихачах-извозчиках. Он задолжал и, хотя учился хорошо, но задался целью во что бы то ни стало пробиться в свет на видное место и всенепременно сделать карьеру. Анюта заметила в Мите большую перемену, но не могла в продолжение кратких своих с ним свиданий понять всю её важность. Она только дивилась порою, что Митя высказывал мнения, часто противоположные её понятиям и, конечно, тем, которые, она помнила, крепко держались в семействе Долинских. На её вопросы, на её недоумения Митя отшучивался или говорил серьёзно:
   -- Что ты понимаешь? Это всё хорошо в вашем замкнутом доме или в нашем К** захолустье. В жизни не то и не так.
   Анюта, зная, что она действительно живет одиноко, вне общества, в замкнутой среде, не смела противоречить Мите, но не сочувствовала ему и печалилась. Порою ей казалось, что он испортился и пошел по другой, нехорошей дороге. Её отношения с ним, ввиду всего этого, изменились, и она перестала говорить и с ним по душе, ибо нередко он, сам того не ведая, оскорблял лучшие чувства души её неуместною шуткой или слишком, по её выражению, приземистым, приниженным мнением. Варвара Петровна, со своей стороны, не позволяя Анюте посещать вечера подростков, совсем отрезала её от общества.
   -- Я не люблю, -- сказала Варвара Петровна сестре своей, -- этих полувыездов. Когда Анне минет восемнадцать лет, я повезу её всюду, и она, я надеюсь, обратит на себя всеобщее внимание. Чем меньше будут знать её до выезда в свет, тем больше произведёт она эффект. Она сделает, безо всякого сомнения, блестящую партию.
   Таким образом, совсем одиноко провела Анюта эту зиму, и ей было время, в длинные вечера, думать о многом, когда она сидела за круглым столом, при свете лампы, между тремя тётками и мисс Джемс. Изредка перекидывались они словами, монотонная жизнь не давала большой пищи для разговора. И Анюта думала, никому не поверяя дум своих. Только с Ариной Васильевной говорила она откровенно, но сфера, в которой они сходились и понимали друг друга, была тесна и ограничена. Если бы кто видел, как в большие праздники, возвратясь от всенощной, сидели вместе, при свете одной свечи и мерцании лампады, хорошенькая девушка с сияющими глазами и старушка бледнолицая, худая, с потухшим взором и смиренным выражением на морщинистом лице, то подивился бы этому сочетанию двух контрастов. Обыкновенно старушка читала тихим и умилённым голосом огромного размера книгу, а девочка, подперши рукою белокурую головку, слушала со вниманием. Порою глаза её вспыхивали, и удивлением и восхищением озарялось лицо её, и глаза туманились внезапно набежавшею слезой.
   -- Какая сила! -- говорила Анюта, слушая житие Адриана и Наталии. -- Не пожалела столько любимого мужа, не устрашилась видеть его мучений, а уж, кажется, чего хуже, лучше умереть, лучше самой претерпеть их.
   -- Господь посылает силу надеющимся на Него. Благодать Его сходит на них, и они всякие бедствия могут перенести с радостью, а мы, грешные, о том без содрогания и подумать не можем.
   И старушка продолжала чтение, и в голосе её звучал тот высокий строй души, который присущ только многострадальным и многоверующим.
   -- Какая она стала серьёзная и спокойная, совсем не по летам, -- сказала однажды об Анюте Александра Петровна.
   -- Она скучает, -- заметила Лидия.
   -- Ей остаётся немного времени, пройдёт зима и лето, а осенью я повезу её с визитами ко всем, и она войдёт в свет. Тогда развеселится и, пожалуй, придётся унимать её. Это огонь под пеплом; я знаю её. Так и вспыхнет. А пока, надо отдать ей справедливость, она ведёт себя примерно и учится прилежно.
   Таким образом прошла зима. Однажды, в начала Великого поста, приехал Митя и велел доложить о себе не Анюте, а Варваре Петровне, и объявил ей, что после краткой болезни маменька скончалась. Он просил Варвару Петровну сообщить это Анюте и прибавил, что вечером едет в К** на погребение, и что Маша неутешна.
   Варвара Петровна как умела мягко и ласково приготовила Анюту к этому известию, но слёзы Анюты так удивили её, что она не знала, что сказать ей в утешение, и послала за Митей, которого Анюта неотступно требовала. Митя приехал. Варвара Петровна вышла к нему и сказала:
   -- Войдите, утешьте её, как знаете. Я видеть не могу её горьких слез и, признаться, никак не понимаю. Точно вы приворожили её! Сколько лет она живёт с нами, а от вас не отвыкла. В сущности, ведь мать вашей мачехи ей и не родня.
   -- Мы все, -- сказал Митя, -- любили крепко мать нашей мачехи, она была добрая, нежная к нам старушка. Анюту она любила ещё больше нас, нам всегда это казалось, и Маша говорила то же самое.
   -- Войдите, посидите с Анной, я вас оставлю с ней вдвоём, только не расстраивайте её ещё больше. Она непременно хочет вас видеть и твердит так жалобно: "Митю! Митю!" Всё моё сердце она повернула. Очень странная девушка -- не такая, как все.
   Митя вошел, Анюта бросилась ему на шею и горько заплакала. Когда первый порыв её горя миновал, она заговорила с Митей.
   -- Если б я тебя не послушала, -- сказала она ему с жаром и укоризной, -- я бы застала маменьку. Она бы не скончалась без меня! Зачем я не уехала в К**, когда могла это сделать.
   -- Анюта, -- сказал Митя, -- не мучь ты себя напрасно, ничего нельзя сделать так скоро, и ты бы не успела уладить всех препятствий. Поверь мне, я опытнее тебя. Это всё фантазии.
   -- Это урок, -- сказала Анюта, -- и я его запомню. Пока у меня Бог не отнял моих милых, я хочу ими нарадоваться и на них наглядеться.
   -- Ну что ж, летом приезжай в гости, тебе в этом отказать не могут.
   -- Конечно, не могут, -- сказала Анюта, и стала говорить о маменьке, вспоминая о её доброте, ласках и последнем с нею прощании. Общая печаль опять сблизила её с Митей, и она нежно простилась с ним и отдала ему письмо, написанное тут же к Маше. Варвара Петровна, лишь только Митя вышел, вошла в комнату и увидела всё ещё плакавшую Анюту, погладила её по голове, как будто ей было не семнадцать, а семь лет от роду -- для неё она осталась тем же ребёнком, какою её привезли пять лет назад.
   -- Ну полно, -- сказала она, -- полно. Конечно, жаль доброй старушки, но ведь она дожила до глубокой старости, до счастливой старости, видела свою дочь хорошо устроенную...
   -- А я не видала её, не была при ней в минуту кончины, -- сказала Анюта, -- а сколько слёз пролила она, прощаясь тогда со мною, сколько ласк!.. Ах, маменька! маменька! -- заключила Анюта жалобно.
   -- Анна! Анна! -- сказала Варвара Петровна серьёзно. -- Как это ты будешь жить на свете, если будешь о всех так горевать...
   Анюта не отвечала ни слова и продолжала плакать. Выражение тётки: горевать о всех кольнуло её в самое сердце. Как будто маменька все, сказала она сама себе.
   
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
   Глава VI.
   Прошёл Великий пост; наступили праздники и апрель во всей весенней красе своей. Однажды, когда Митя навестил Анюту, она отдала ему запечатанное гербовою печатью письмо и сказала:
   -- Отдай его сам на почту, пошли страховым.
   -- О чём ты пишешь к отцу, Анюта? -- спросил Митя.
   -- Всё о том же. Через месяц мне минет восемнадцать лет.
   -- Но, Анюта...
   -- Ни слова, Митя. Я пишу отцу, доставь это письмо. Я требую.
   -- Пожалуй, я доставлю, но предугадываю ответ, знаю его наверное.
   -- Увидим, сказала Анюта. -- Если он будет такой, как ты говоришь, чему я не верю, я приму свои меры.
   -- Какие?
   -- Если отец от меня откажется, -- сказала Анюта с особым ударением на слове отец, -- то мне не будет причины уведомлять тебя о судьбе моей. Вы меня оттолкнёте и тогда...
   -- Оттолкнём! -- воскликнул Митя. -- Какое выражение! Мы только откажемся жить на твои деньги...
   -- Ни слова больше, не оскорбляй меня, -- сказала запальчиво Анюта. -- Кажется ты забыл, что одно лицо из нашего семейства уже скончалось, не видав меня, а мне не забыть этого. Впрочем, довольно: доставь письмо, я только этого прошу и требую от тебя.
   *
   Папочка, несколько постаревший с тех пор, как расстался с Анютой, но ещё бодрый и моложавый, сидел за круглым столом в своей светленькой и чистенькой столовой. Весеннее солнце проникало в неё, и сквозь пышные кусты гераниума, желтофиоли и плюща, обвивавшего окна, рисовало на чистом еловом полу затейливые узоры и дрожало и играло на нём тёмными и яркими пятнами. Рядом с папочкой сидела Маша, уже тридцатипятилетняя женщина, румяная, полная, в глубоком трауре, с креповым чёрным чепцом на пышной каштановой косе. Вместо неё разливала чай высокая, черноволосая, не дурная собою, спокойная и разумная Агаша. Она давно уже сделалась правою рукой Маши, помогала ей по хозяйству и давала уроки Лизе, красивой тринадцатилетней девочке, высокой, худой, чрезвычайно резвой и живой. Белокурая, голубоглазая, с тонкими чертами лица, семнадцатилетняя Лида слыла в городе писаною красавицей; по белизне её кожи и нежному румянцу лица ей не было соперниц. Тут же сидел и Ваня, который должен был сдавать последние экзамены в гимназии и поступить в Московский Университет; и он был очень красив, походил на сестру свою Лидию и белокурыми волосами, и голубыми глазами, но в глазах его светился ум и огонь, которых лишена была Лида. Маша утратила свою весёлость, и глубокий траур оттенял ещё больше бледность её лица: в голосе её звучали всё те же, ей всегда присущие, ноты задушевности и доброты.
   -- Маша, -- сказал Николай Николаевич, обращаясь к жене, -- ты, верно, уж подумала, что надо снарядить Ваню в Москву. По годовым баллам я полагаю, что он счастливо выдержит выпускной гимназический экзамен и отправится в Москву с братом.
   -- Я уж сделала записку; бельё я и Агаша сошьём ему дома, а платье надо заказать здесь: Митя ужасно много денег потратил в Москве и заплатил какую-то безумную цену за свой фрак. Я уж говорила со здешним портным; он просит за работу недорого, сукно же мы купим сами.
   -- Какая это будет тоска, -- воскликнула Лиза, -- когда Ваня уедет. Не с кем будет ни поиграть в мяч, ни побегать в саду. Агаша за делом или шьёт, или читает, Лида совсем неподвижная, а я одна... одна не набегаешься! Бывало к маменьке, -- сказала она необдуманно и тотчас прикусила язычок.
   Маша встала и вся в слезах вышла из комнаты.
   -- Удивляться надо, -- сказала Агаша тихо, но с укоризной, -- как это ты всегда такое скажешь, что никто не опомнится. Точно камнем хватишь!.. Вот и Лида плачет.
   -- Ну, Лида всегда, -- сказала Лиза с досадой, -- до слёз охотница с малолетства!
   -- И Маша всегда? -- выговорил папочка с укором.
   -- Я так, нечаянно, я сама любила маменьку, все знают, -- сказала, оправдываясь, Лиза
   -- Ну хорошо, хорошо. Будь осторожнее. Что такое? -- спросил он входящую горничную, которая подала ему какую-то бумагу.
   -- Повестка на страховое письмо! -- воскликнул он. -- Что такое? Из Москвы! Боже мой, не случилось ли чего с Митей. Дети, шляпу! Я сам побегу на почту.
   Лиза, как молния, бросилась за шляпой. Агаша встала и подошла к отцу.
   -- Папочка, -- сказала она, -- успокойтесь ради Бога, беды быть не может. Если бы беда, то прислали бы депешу. А это страховое письмо; оно идёт дольше обыкновенного письма, стало быть, не спешное и, верно, деловое.
   -- Ты права; если бы беда, прислали бы депешу; но какие же дела, у меня дел в Москве никаких нет. Почта за два шага и ещё не заперта. Скажите Маше, я ворочусь сию минуту.
   Лиза бросилась из комнаты как стрела.
   -- Не пугай Маши, она такая расстроенная, -- сказала Агаша, но было уж поздно: Лиза впопыхах всё передала Маше.
   -- Что такое опять случилось? -- спросила тревожно Маша, входя поспешно в комнату.
   -- Ничего, совершенно ничего, -- сказала Агаша спокойно, -- папочка получил страховое письмо...
   -- И сказал, не беда ли с Митей, -- подхватила Лиза.
   -- А я говорю: страховое письмо, письмо деловое -- и только, -- заметила Агаша, строго глядя на Лизу.
   -- Конечно, -- сказала Маша, успокоившись, -- если бы что-нибудь, сохрани Боже, случилось, прислали бы депешу.
   -- Я говорю то же. А Лизу надо унять: что за страсть рассказывать новости, да ещё с преувеличением. Дрянная привычка!
   -- Да, Лиза, это ни на что не похоже. Тебя отучить нельзя от этих дурных привычек.
   -- И как из лука стрела, -- сказала Агаша, -- один шаг -- и готово, всех встревожила!
   Маша села молча; она недоумевала и ждала мужа с волнением, которое, однако, сдерживала.
   -- Вот письмо, -- сказал, входя, Долинский, -- это почерк Анюты, а вот и ещё письмо, оно от Мити. Я пробежал его на ходу. Он здоров и просит не соглашаться на просьбу Анюты, пишет, что уверен, что мы откажем. Посмотрим, что такое.
   Долинский сел на диван, развернул письмо Анюты и стал читать его про себя. Маша села подле мужа, обняла его рукой за шею и читала через его плечо вместе с ним. Все его дочери и сын молчали, ожидая, что им скажут, а Лиза как на огне горела и не могла усидеть спокойно на своём стуле -- всё вертелась, как вьюн, несмотря на строгое лицо Агаши и на её слова, сказанные шёпотом: "Сиди смирно".
   Долинский читал медленно следующее письмо.
   "Дорогой, бесценный папочка, обращаюсь к вам с сердечною просьбой и заранее уверена, что вы не захотите отвергнуть её и отказаться от вашей дочери. Вот уже без малого шесть лет, как я разлучена с вами и со всеми моими и жила эти шесть лет одною надеждой увидеть вас и жить с вами. Теперь надежда эта может осуществиться. Закон позволяет мне выбрать между моими родными тех, с которыми я желаю жить. Нужно ли мне говорить, что я выбрала вас. Милый папочка, вы взяли меня к себе, когда я осталась бедною сироткой, и когда все мои родные отказались от меня; вы меня приютили у себя, делили со мною свои достатки и -- что всего дороже, и чего я не могу вспомнить без слез благодарности -- любили меня, как родную дочь, и ничем не отличали от своих детей. Нет, даже отличали, ибо больше ласкали и баловали меня, чем их. Это помнила я и вечером и утром: засыпая и просыпаясь думала я о вас и шесть лет жила мыслью, что возвращусь к вам, опять вас увижу. Не откажите мне, вы не можете отказать мне. Вы не бросите меня одну в этом свете, который я так мало знаю, но о котором, однако, имею некоторое понятие, вы не осудите меня жить без семьи и без отца; когда я была маленькая, вы дали мне семью и отца -- не отнимайте же их у меня теперь, когда я выросла и она мне необходима. Я не допускаю мысли, что вы меня отвергнете, и никогда бы не пришла она мне в голову, если бы не Митя, который, по каким-то для меня непонятным и мелким соображениям, уверял меня, что вы меня, дочь свою, не захотите принять опять в своё семейство, которое я считаю моим единственным и собственным семейством.
   Не думайте, дорогой папочка, что надутая моим богатством, о котором столько твердят, но которым я до сих пор не пользовалась, я ищу воли и свободной жизни. Нет, я ищу семьи, любви семейной, счастья жить с вами и с моею дорогою бесценною Машей. Жизнь моя у тётушек Богуславовых скучна, но я не могу сказать, чтобы мне было у них жить дурно. Правда, когда вы привезли меня к ним, я была до крайности избалована вашею любовью и уступками всех моих сестриц и братцев, и скоро обнаружилась моя вспыльчивость и припадки ничем не сдерживаемого гнева. Меня укротили строгим воспитанием при неустанном надзоре, и теперь, когда я уж большая девушка, я очень благодарна моей тётке за её обо мне заботы и даже за её строгость. Конечно, она могла бы быть мягче, даже и при строгости, но могу ли я требовать от неё, чего она дать не может? Сердце её всё сполна отдано больной сестре, и на долю других осталось немного. Но, повторяю, я ей благодарна. Она научила меня исполнению долга, повиновению и теперь, когда её контроль надо мною окончился, я сама, надеюсь, по крайней мере, буду в состоянии управлять собою: впрочем, я не боюсь за себя, если вы и Маша по-прежнему согласитесь руководить мною. Я обещаю ничего не предпринимать без вашего совета и повиноваться вам как родная дочь, какой себя и считаю. А теперь вот каковы мои предложения, которые вы измените, если почему-либо сочтёте их неудобными и вам непригодными.
   Мне минет восемнадцать лет через месяц. К этому дню я желала бы вместе с вами приехать в Спасское, моё подмосковное имение, отстоящее от Москвы на тридцать вёрст. Я просила бы вас приехать в Москву за мною и ехать туда вместе. Всё лето и осень я желала бы остаться там, а зиму провести в Москве, конечно, вместе, потому что я ни за что, никогда не хочу разлучаться с вами. Я знаю вашу любовь к уединённой и семейной жизни, невозможность в ваши лета переменить привычки и, конечно, не имею и в уме просить вас делать знакомства, посещать со мною и для меня собрания и вечера. Я уверена, что мне удастся уговорить тётушку Богуславову или сестру её выезжать со мною; если же они откажутся, в чём я сомневаюсь, то княгиня Белорецкая, которая будет вывозить в свет своих дочерей, охотно возьмёт меня с собою. Притом для выездов по делам или для прогулки я буду иметь компаньонку, быть может, мою бывшую гувернантку-англичанку. Стало быть, внешняя, для вас, быть может, затруднительная, часть нашей жизни устранена. Вас беспокоить этим я не буду. Я только желаю жить с вами в Москве, где мы можем нанять или купить дом, и так как оба сына ваши будут студентами, то и вы, переселившись в Москву, не принесёте слишком большой жертвы. Я думаю, что и Маше не особенно трудно будет оставить К**; она понесла такое несчастье, что перемена места, быть может, облегчит скорбь её о потере матери. Милый папочка! От вас зависит составить счастье вашей Анюты и довершить благодеяния, вами ей оказанные. Вы назвали её дочерью, когда ей было шесть лет; можете ли отказаться от неё теперь, когда она выросла, нуждается в отце, в семье, в сёстрах и братьях? Не отымайте у неё этих благ, которых сладость она узнала в раннем детстве, благодаря вам, милый папочка; не оставьте её одинокою и бездомною!
   Маша и вы, мои милые сестрицы и братцы, просите папочку не отказаться от меня и не выбрасывать из семьи "вашей Анюты".
   Еще слово: если, да сжалится надо мной Господь Бог, вы меня отвергнете и одинокую пустите в мир Божий, не думайте, что я останусь с тётушками Богуславовыми. В мои соображения не входит по многим причинам остаться в их доме, и я во всяком случае принуждена буду искать приюта в другой семье; но такого несчастья я не хочу и допускать. Ожидаю вашего ответа, не могу сказать иначе, как с трепетом, вполне убеждённая, что в ваших руках судьба моя и моё счастье. Делайте с ними, что вам угодно, но помните при решении, что теперь больше, чем когда-нибудь, больше, чем прежде, вы необходимы сироте, которую приютили и любили. Целую вас всех, а вас особенно, мой дорогой папочка, и остаюсь всегда и везде любящая и покорная дочь ваша Анна Дубровина".
   Маша была растрогана. Папочка передал письмо детям, чтоб и они прочли его; они все собрались около Агаши, которая читала его им вполголоса и часто прерывала чтение, отирая глаза, застилавшиеся слезами. Ваня слушал чтение с сияющим лицом, Лиза с горящими глазами, Лида по-видимому спокойно и, наконец, с улыбкой.
   -- О чём ты, Маша, запечалилась? Сердце моё болит, когда ты, милая, расстроена, -- сказал папочка.
   Он обнял её и поцеловал.
   -- Анюта, Анюта наша, -- сказала наконец Маша, -- она всё та же, золотое сердце; ах, Анюта, а маменьки уж нет, и не увидит она её. Как она её любила! Больше всех детей наших она её любила.
   И Маша заплакала.
   -- Однако, что ты скажешь, что делать? Это очень важно, очень трудно решить, -- проговорил папочка.
   -- Тут письмо Мити, вы его не прочли ещё, -- сказала Агаша и подала отцу лист почтовой бумаги, исписанный красивым чётким почерком.
   -- Да, я и забыл. Надо прочесть, -- и папочка вслух прочёл следующее письмо Мити:
   "Милый папенька и милая Маша, посылаю вам по неотступной просьбе Анюты письмо её. Признаюсь, я желал бы не посылать его и, быть может, не послал бы, если бы не был уверен, что когда Анюта заберёт себе что-нибудь в голову, то помимо меня найдёт средство доставить вам письмо своё. Она отдала мне его запечатанным, но я знаю, о чём она просит вас: она мне это сказала, и это повело и её и меня к весьма тяжёлому и даже бурному объяснению. Разумеется, я не нахожу возможным для нас сделать то, что она хочет, и на это причин много. Я приеду скоро сам, и мы переговорим обо всём этом основательно, а пока я бы советовал вам не соглашаться и не отказывать, а написать ей, что вы подумаете. Сообща мы можем сочинить письмо и послать ей отказ мягкий и ласковый, но категорический. Вы видите, я не допускаю мысли о вашем согласии на её безумный план. Мы воспитаны иначе, чем она; теперь нас разделяет пропасть не в смысле нравственном, конечно, но в смысле нашего общественного положения. Если мы согласимся жить с нею, в её доме, какое будет ваше положение как отца, и твоё, милая Маша? Не будут ли все глядеть на нас, её родные, знакомые, даже самые слуги, как на приживальщиков богатой наследницы. Разве ты, Маша, со всеми твоими добродетелями, разве вы, мой милый и уважаемый отец, бывали когда-нибудь в большом свете, в модных гостиных и знаете их обычаи и требования? Конечно, нет. Какую же роль будете вы играть в них? А если Анюта захочет жить с вами в К**, поверьте, что она не будет в состоянии после своих хором жить в нашем тесном, хотя и светлом, уголке. Она соскучится с нами. Ей издали кажется наш домик каким-то раем, какою-то сказочною хижиной, в которой царствует счастье и радость. К** губерния -- страной, где реки текут молоком и мёдом, а, в сущности, замёрзшая пустынная Ока зимой, тёмный, глухой бор, да немногие простые знакомые наши вроде старосветских помещиков весьма скоро опротивеют ей. И тогда куда пойдёт она, перессорившись со всеми родными из-за своего романического желания возвратиться к нам? Не забудьте ещё одного важного соображения: когда родные её узнают, что она собралась жить с вами, они обвинят вас в том, что вы, пользуясь её детскою привязанностью, сманили её к себе из-за денежных выгод и соображений. Я считаю, что перенести такую клевету ужасно, и ни за что не подвергнул бы я ей моего почтенного, честного отца, который прожил слишком пятьдесят лет безукоризненно и заслужил уважение не только близких знакомых, но и всего города. Скажите, кто в К** не слыхал о Долинском и не знает, какой он почтенный и достойный человек? И на старости лет лишиться своей репутации из-за фантазии очень доброй, очень умной, но уж чересчур мечтательной и решительной двоюродной сестры, которая и без нашего содействия щедро осыпана всеми земными благами, я считаю глупостью. Она богата, красива собою, и хотя теперь жизнь её скучная и стеснённая, но, надо думать, ненадолго. Едва появится она в свете, как, сомневаться нечего, её ум, красота и богатство привлекут женихов толпами: ей придётся выбирать любого. Я слышал в университете, один щёголь-студент большого света говорил о ней, что она большой приз. Положим, она не пойдёт за такого дурака и пошляка, но не будет недостатка и в других женихах. Я очень сожалею, что не могу приехать тотчас, чтоб принять участие в ваших разговорах по поводу письма Анюты и, повторяю, дело состоит в том, чтобы отказать ей поласковее, не оскорбляя её. Она оскорбилась уже моим разговором с ней и моими просьбами не начинать этой сумятицы, не заваривать этой каши. Вы себе представить не можете, что произойдёт у них в доме, когда она объявит тёткам о своём намерении. Одна из них всегда больна и, вероятно, упадёт в обморок, другая, очень недальняя и, кажется, добрая, разразится слезами, а опекунша Варвара Петровна, женщина сухая, гордая, властолюбивая и высокомерная, будет противиться всеми средствами и, если на своём не поставит, непременно рассорится с Анютой, а нас, невинную причину всей этой смуты, возненавидит и будет чернить по всему городу. И притом, какой это скандал: Анюта оставит дом, где её воспитали; надо правду сказать и отдать должную честь её тёткам: она превосходно воспитана, знает до тонкости все приличия, приёмы её замечательно достойны и, вместе с тем, мягки. И вот с этим-то светским воспитанием и утонченными вкусами приедет она к нам, в К**! Притом я не мог не заметить, хотя Богуславовы были всегда чрезмерно ко мне вежливы, что они пренебрегают нами и, конечно, не желают близости между нами и Анютой. Подумайте только, что меня допускают, я не могу употребить другого слова, только по воскресеньям и то поутру, и что меня звали обедать только один раз, в Светлое Воскресенье, вероятно, по неотступным просьбам Анюты. Я, конечно, отказался...
   Когда вы прочтёте это письмо, вы все, без сомнения, согласитесь со мною. Самое благоразумное отложить окончательное решение до моего приезда и вместе со мною сочинить отказ. Я знаю, вы все писать не мастера, особенно письмо дипломатическое. Отец слишком чистосердечен для такого подвига, а Маша презирает такие тонкости -- ведь правда, Маша? Ты любишь чересчур голую правду! Прощайте, целую всех вас. Я приеду, сдав экзамены, через месяц или никак не позже пяти недель. Надеюсь, что Ваня перейдёт и уедет со мной в Москву. Это будет для меня большая радость. А пока до свидания. Весь, всем сердцем ваш
    Дмитрий Долинский".
   -- Фу! Письмо дрянное, -- воскликнул Ваня, -- я не узнаю Мити. Как столица-то его испортила! Я уж это заметил, когда он приезжал к нам на вакации.
   -- Ваня, ты всегда так резко, -- сказала Агаша, и что такое ты заметил? Я не знаю, я ничего не заметила.
   -- Ты очень хорошо всё понимаешь, но не хочешь признаться, -- сказал Ваня горячо.
   -- Нельзя сказать так резко, что письмо дрянное, -- заметила Маша по своему обыкновению тихо и кротко, -- но в нём высказывается отличительная черта Мити, его главный недостаток, за который я всегда упрекала его ещё и прежде, мелкое, но огромное в своей мелочности самолюбие.
   -- Как это огромное, но мелкое? -- возразила обиженная за брата Агаша.
   -- А вот подумай, так и сама поймёшь, -- сказала Маша.
   -- Однако, вы говорите совсем о другом, а надо решить. Я не совсем согласен с доводами Миги, но в них есть доля правды, -- сказал папочка.
   -- Конечно, есть, как и во всяком рассуждении неглупого человека, но надо взвесить все доводы и с той и с другой стороны, -- сказала Маша, -- и решить, которые важнее.
   -- Меня особенно трогает то, что Митя так заботится, так боится за папочку. Его доброе имя ему дороже всего, -- сказала Агаша, -- и если оно должно пострадать...
   -- Это несообразно, -- возразила Маша с жаром. -- Я не допускаю этого. Ваш отец всю жизнь свою жил как христианин, как слуга отечества, как дворянин, безукоризненно; в высокой его честности все уверены -- и всё это пропадёт, по мнению Мити, потому что он согласится опять жить с той, которую взял к себе и любил как дочь, когда она была отвергнута всеми родными, не имела ни куска хлеба, ни крова, ни семьи. Лишая себя, он дал ей все это и в придачу дал ей сердце и любовь отца. Стало быть, безукоризненная, скажу, добродетельная жизнь вашего отца сочтётся ни во что от людских пересудов. А по-моему иначе: не бегайте за людскою похвалой, а идите своею дорогой по законам Божеским и законам общественным, и людская похвала сама собою придёт к вам и не отнимется от вас.
   -- Вот, Маша, именно так; ты сказала, что я чувствовал, но сказать бы не сумел, -- произнёс Ваня с одушевлением.
   Папочка во всё время разговора сидел задумавшись.
   -- Друг мой, -- сказала Маша, -- наши разговоры ничего не решают. Ты должен сам решить, решить один, а мы покоримся тому, что ты скажешь.
   -- Мудрено, Маша. Отказать Анюте, видит Бог, не могу, а согласиться боюсь. Страшно, не потому, что скажут, а потому что ответственность большая.
   -- Да, большая, но и оттолкнуть её большая ответственность, даже грех большой, -- сказала Маша. -- Если она попадёт в дурное семейство или даже, положим, и в хорошее, но слишком светское, она может искать выхода в раннем замужестве. При её богатстве и молодости это опасно. И впоследствии кого она будет вправе упрекнуть за неудавшуюся жизнь: тех, кто её оттолкнул. И сами себя мы упрекнём, если она будет несчастна!
   -- Я вижу, Маша, ты, как и я, в глубине души стоишь на стороне Анюты, но тут есть ещё вопрос. Моё жалованье составляет половину наших доходов. Чтобы жить с Анютой, я должен подать в отставку. Что же станется с моею семьёй? Я не могу жить в её доме, завися от неё и на её деньги, даже и в том случае, если мы поладим с ней, и если она не скоро выйдет замуж.
   Маша задумалась, и думала долго, наконец, сказала:
   -- Нельзя ли тебе взять отпуск на четыре месяца; я полагаю, тебе дадут его. На моей памяти ты никогда не просил отпуска более, чем на четыре недели, и то один раз, после болезни, чтобы поехать в деревню.
   -- Мне дадут отпуск, это несомненно, -- сказал Долинский.
   -- В таком случае, мы проживём с Анютой четыре месяца; увидим, как пойдёт жизнь наша с нею: нескладно -- воротимся сюда, а согласно -- останемся с нею, и она сама найдёт тебе место в Москве. Таким образом, мы будем иметь счастье жить и с ней и с обоими сыновьями.
   -- В Москву! -- закричала неистово Лиза, давно уже метавшаяся на стуле от волнения.
   -- Молчи, -- сказала ей строго Агаша.
   -- Молчи, это легко сказать, -- возразила Лиза, -- когда я не могу!
   -- Пустяки, -- сказала Агаша, -- всё можно, когда должно.
   -- А зачем должно?
   Но Агаша не отвечала своей юле, так зваќла она Лизу, потому что Маша опять заговорила с папочкой.
   -- Друг мой, я советую только, а ты делай как знаешь. Напиши, что ты её не отвергаешь, не отталкиваешь, что ты согласен провести лето с нею, если это может состояться без семейных ссор, и если она оставит дом тёток без разрыва и вражды; прибавь, что тебе нельзя выйти в отставку, потому что ты живёшь своим жалованьем. Объясни, что можешь взять отпуск на четыре месяца и ехать с ней в Спасское и прожить всё лето в её доме. Что же касается зимы, то это видно будет позднее, и говорить об этом надо позднее. Быть может, так или иначе всё устроится. Ты не отказывай и не соглашайся остаться с ней зимой, увидим. По-моему, вот и всё.
   -- Нет, не всё, -- сказал папочка, -- это только деловая часть письма.
   -- Конечно, я так и понимаю. Я сама припишу несколько строк в твоём письме.
   -- И я, -- сказал Ваня.
   -- Но как же, -- заметила Агаша, -- Митя пишет, что надо решить сообща, когда он приедет. Не лучше ли подождать его?
   -- Зачем нам ждать сына? Решают дело отцы, а не сыновья. Притом ждать трудно, -- сказала Маша, -- через четыре недели нам надо уехать в Москву.
   -- Какое счастье! -- прервала опять Лиза, а Лида дёрнула её за платье, показывая глазами на негодующую Агашу.
   -- Отцу надо получить отпуск, -- продолжала Маша, -- надо всё убрать в доме, не бросить же всё добро -- хлопот будет немало. Я удивляюсь письму Мити. Оно мне совсем не нравится; он подаёт не только советы, которых у него никто не просил, но даже решает вопрос такой важности, а всё это без малого в двадцать лет. Сам же он очень легкомысленно ведёт себя и уже задолжал порядочно. Ему непригоже подавать советы отцу, а сам он куда как в них нуждается.
   -- Совершенно так, -- сказал Долинский. -- Во всём этом труднее всех придётся тебе и мне, а на их долю, -- он взглянул на детей, -- достанутся одни удовольствия. Переехать в Москву, жить шире -- вещь приятная.
   -- Я в этом не сомневаюсь, -- покончила Маша, и оба они, и муж и жена, пошли в кабинет писать не дипломатическое письмо, как советовал и желал Митя, а сердечное, доброе, как они сами.

*

   Дрожавшими руками распечатала Анюта письмо папочки, отданное ей Митей, недовольное лицо которого она заметила.
   Она пробежала первые строки, и лицо её из бледного стало румяным, глаза её загорелись. Она жадно пробежала его и сказала:
   -- Я в нём не ошиблась; сердце моё угадало. Он был и остался отцом моим!..
   Потом она взглянула на Митю и сказала:
   -- А ты недоволен -- Бог тебе судья и я! И не раз я попрекну тебя за твоё лицо в эту счастливую для меня минуту. Но прощай, я не в состоянии говорить теперь, даже и с тобою. Мне надо остаться одной. Я напишу тебе, когда мне нужно будет тебя видеть.
   -- Пощади нас, Анюта, -- сказал Митя с преувеличенным видом мольбы и аффектированного смирения, -- и не делай огласки.
   Она посмотрела на него холодно и сказала:
   -- Будь спокоен, -- и ушла из комнаты, простившись с ним холоднее обыкновенного.
   На другой день рано утром Анюта уговорила тётку свою Лидию идти к обедне; они отправились обе в церковь с великим удовольствием.
   После обедни Лидия спросила у Анюты:
   -- Что с тобою? Лицо у тебя такое странное, и молилась ты усерднее обыкновенного.
   -- Ничего, -- сказала Анюта, -- такой стих нашёл на меня, как говорит Арина Васильевна.
   Анюта отправилась в кабинет Варвары Петровны, по-видимому спокойная, но каждая жилка дрожала в ней.
   -- Тётушка, -- сказала она голосом твёрдым и как-то странно усиливаясь говорить спокойно, -- можете ли вы уделить мне час времени: мне надо серьёзно поговорить с вами.
   -- Конечно, могу, что такое? -- сказала Варвара Петровна, кладя в сторону свою огромную, разграфлённую расходную книгу.
   -- Через месяц мне минет восемнадцать лет. Закон освобождает меня от опекунов и позволяет мне выбрать попечителей и того из родных, у кого я хочу жить.
   -- Что? -- протянула Варвара Петровна с неописанным изумлением.
   -- Я желаю жить с дядей Долинским, желаю также иметь его попечителем, вместе с дядей Богуславовым.
   -- Какие пустяки! Это такой вздор, о котором я не хочу и слышать, -- воскликнула Варвара Петровна, -- я прошу в другой раз не беспокоить меня такими пустяками.
   -- Тётушка, -- сказала Анюта, -- вы говорите со мною, будто я ребёнок, а я уже взрослая девушка.
   -- Конечно, ребёнок и безумный! -- воскликнула Варвара Петровна с гневом.
   -- Я об этом спорить не буду; пусть я ребёнок, но закон не признает меня таким и даёт мне право...
   -- С каких пор ты стала такая законница, а? Я всё понимаю! Это студент Долинский...
   -- Совсем не он, даю вам слово.
   -- Нет он, меня провести трудно.
   -- Если вы хотите знать правду, -- сказала Анюќта, -- я оставила бы дом ваш год назад, если бы не он: он уговорил меня подождать. В шестнадцать лет я уже имела право...
   -- Да опомнись, ты помешалась! Уехать! Да кто тебе позволит уехать? Выбрось это из головы вон!
   -- Тётушка, прошу вас, не сердитесь на меня, но я решила жить с моими, я по них целые годы тосковала, и без них мне нет счастья, без них мне всё в тягость. Я шесть лет постоянно о них думаю и живу надеждой увидеть их!
   -- Да что ты знаешь о них? Ты уехала от них дитятей и не могла судить о них.
   -- Я судить тогда не могла, но я чувствовала и любила, а когда вспоминаю теперь, что они мне говорили, как наставляли меня, как жили, я знаю, что они люди редкой доброты, честности и крепких правил. Если бы вы только узнали их, вы бы их оценили.
   -- Положим так, но что ты, княжна Дубровина, поедешь делать в захолустье К** в дом своего дяди чиновника. С кем будешь жить после нашего дома?.. Но зачем я напрасно говорю всё это; не стоит! Я сказала нет, и кончено.
   -- Но я имею право, -- сказала Анюта твёрдо.
   -- И оставайся при своём праве, -- отвечала тётка.
   -- Тётушка, -- сказала Анюта, -- умоляю вас, не доводите меня до крайних мер, до огласки и разрыва. Я не хочу ничего подобного.
   -- Слышите это! -- сказала Варвара Петровна, выходя из себя. -- До огласки... да разве её не будет, когда ты, безумная, оставишь нас. Скажут, Господи, чего не скажут! И мучили, и обобрали, и не знаю что ещё?
   -- Всё это скажут, конечно, -- возразила Анюта, -- если я уйду из вашего дома без вашего согласия и после ссоры, и решительно ничего не скажут, если вы согласитесь на лето отпустить меня в моё Спасское с дядей. Все знают, что вы в деревню не ездите.
   -- Послушай, в сущности, он тебе даже не дядя, а муж твоей тётки...
   -- Конечно, не дядя, но родной отец по его любви ко мне и по моей к нему.
   -- Что ж? Неужели тебе так дурно жить у нас, что ты хочешь нас оставить. Мало я о тебе заботилась? Мало я о тебе хлопотала? А сестрица мало любила тебя, мало баловала? А Лидия не нянчилась ли с тобою, как с куклой? Неблагодарная ты, вот что!
   -- Нет, это не правда. Я благодарна и никогда не забуду, как вы заботливо воспитали меня, и чем я вам обязана. Из своевольной, необузданной девочки, какою меня привезли к вам, вы...
   -- Ты, стало быть, сознаёшься, какое образцовое воспитание получила у своего дяди, в его мещанской семье! -- воскликнула с торжеством Варвара Петровна.
   -- Позвольте мне договорить. Вы воспитали во мне не только светскую девушку, но ещё и будущую семьянинку. Вы стиснули мой характер, научили меня владеть собою, приготовили к жизни, и я чрезмерно вам благодарна за это, но...
   Варвара Петровна зорко взглянула на Анюту, слушала с удивлением её слова и поняла, что имеет дело не с девочкой, но со взрослою девушкой, много размышлявшею и для своих лет весьма созревшею. Она переменила тон и заговорила голосом более мягким и более допускающим некоторое равенство.
   -- Ты всё это знаешь и в этом признаёшься и однако...
   -- Выслушайте меня... В семействе дяди я научилась любить своих родных больше, чем себя, научилась жить счастливо при недостатке денег, научилась уважать людей не за их положение, но за их добродетели, узнала людей бедных, но счастливых, несмотря на бедность... и мало ли чего хорошего, высшего, лучшего узнала я в их семье -- в моей семье, говорю я с гордостью.
   -- А у нас в доме ты видела дурное? -- спросила Варвара Петровна.
   -- Нет, я дурного ничего не видала, напротив, всё хорошее, но только на другой лад, по иному масштабу. Одно только видела я нехорошее, которое пронзило моё сердце и, быть может, помогло мне принять решение вас оставить.
   -- Что такое? -- спросила Варвара Петровна, ежеминутно удивляясь больше и больше.
   -- Ваше пренебрежение к семье моей, -- сказала Анюта и встала и стояла пред тёткой с гордою осанкой и лицом, изменившимся от внутреннего волнения. -- Скажите, за что вы так презираете людей, которых не знаете? Зачем вы оскорбляли меня постоянно, с детства, в лице моих родных? Зачем мешали мне полюбить, как бы я должна была, всех вас и вас самих, мою воспитательницу? Зачем умалили моё уважение к себе? Можно ли любить лиц, которые оскорбляют всё, вам наиболее дорогое, можно ли ценить вполне того, кто несправедлив, высокомерен и горд?
   -- И это твоё обо мне мнение?.. Признаюсь, этого я не ожидала и могу назвать тебя...
   -- Да, в отношении семьи моей вы были несправедливы, высокомерны и жестоки... Я повторяю это, потому что это правда. Вы не позволяли мне называть моего дядю дорогим мне именем отца и всякий раз лицо ваше омрачалось неудовольствием, когда я поминала о сёстрах и братьях, так мною любимых!
   -- Братьев двоюродных, не родных, и приказывала называть дядю дядей. Какое же тут преступление? Я хотела излечить тебя от аффектации, которою ты была заражена, и конечно хотела, я не отрицаю этого, отдалить тебя от дальних родных, не принадлежащих к нашему кругу, которых и жизнь, и понятия, и привычки не могли согласоваться с твоим новым положением.
   -- И всем этим удвоили любовь мою к моей семье и сделали невозможным нашу жизнь вместе. Если бы не это желание оторвать меня от моей семьи, быть может, я бы привыкла к тишине и пустынности вашего дома, полюбила бы вас сильнее и, главное, была бы откровенна с вами и не заключилась бы в самой себе в продолжение шести долгих лет! Я не была с вами счастлива, хотя вы обо мне заботились и по-своему любили меня.
   Анюта заплакала. Варвара Петровна смотрела на неё с удивлением, но без сердечности. Лиќцо её как-то осунулось и окаменело. Она молчала долго и, наконец, сказала:
   -- Окончим этот слишком длинный и слишком неприятный разговор. Я вижу, что мы никогда не поймём друг друга: мы на всё глядим различно. Я не соглашаюсь на отъезд твой и нынче же выпишу из Петербурга брата Петра. Он опекун, и ему предстоит решить этот вопрос.
   -- Я буду ждать его приезда, -- сказала Анюта, выходя из комнаты, но воротилась назад.
   -- Тётушка, -- сказала она, -- я говорила с вами одной, чтобы не встревожить тётю Сашу, но вы сами осторожно сообщите ей.
   -- Ничего сообщать я не стану. Я сказала, что выпишу брата Петра, и тогда мы решим, как должны поступить с тобою.
   Анюта не возразила ни слова и ушла к себе, где осталась до обеда. Когда она сошла вниз, то ни тени волнения не было на лице её; она даже очень мило и весело рассказала тёте Саше о новом английском романе, в котором играло видную роль весьма комическое лицо. Но Варвара Петровна не могла стряхнуть с себя бремя невесёлых мыслей и, быть может, поздних сожалений. Два раза старшая сестра спрашивала, что с ней, и два раза недовольным голосом она ответила: "Ничего, ma soeur!"
   

Глава VII.

   Высокий, толстый, краснощёкий, коротко остриженный генерал с широким затылком и широкими плечами, казалось, наполнял собою небольшую диванную Александры Петровны. Его большие чёрные глаза, добродушное лицо с крупными чертами, его толстых очертаний губы под густыми усами, обличали доброе сердце и весёлый нрав. Он любил плотно покушать, крепко уснуть, отправив свои обязанности по службе, и терпеть не мог всего, что могло бы потревожить его правильно и комфортабельно сложившуюся жизнь. Карьера его шла блистательно; он не без причины хвалился милостями двора и успехами в свете, где любили весёлого, остроумного, вечно молодого генерала. Держался он прямо, гордо, с военною выправкой и светскою непринуждённостью, смеялся добродушно, шутил с неистощимою весёлостью. Сёстры его сидели, он стоял посреди их -- статный щёголь и, вместе с тем, важный генерал свиты.
   -- Я понять не могу, -- сказал он с оттенком досады, -- как вы не сумели овладеть ею, как не внушили ей, что она может и должна жить до замужества только с вами, как не успели воспитать её, как девицу большого света и хорошего тона.
   Лёгкий румянец покрыл щёки Варвары Петровны.
   -- Ты едва переступил порог наш, -- сказала она со сдерживаемым неудовольствием, -- ещё не видал Анны, а уж осудил нас.
   -- Я говорю с ваших же слов, -- возразил генерал Богуславов. -- Если она подняла такой бунт, стало быть, не воспитана. Я бы желал видеть, как бы дочь моя осмелилась говорить со мною и женой моею и требовать...
   -- Дочь! -- воскликнула Александра Петровна с необычною живостью. -- Да в том-то и дело, что она не дочь, считает своим отцом Долинского и его семью своею; а нам она доводится une petite ni;ce, -- прибавила она по-французски.
   -- Она досталась нам двенадцати лет, уже с привычками и понятиями усвоенными, -- добавила Варвара Петровна.
   -- С необычайною, нежною любовью к своим, как она называла и называет семью Долинских, -- сказала Александра Петровна. -- Я всегда говорила, что сестрица повела дело слишком круто, не позволяла ей звать дядю папочкой: всё это мелочи, но они её раздражали.
   -- Совсем не то, и ничего не вела я круто, -- отвечала Варвара Петровна резко. -- Если б я повела дело решительно и не пускала бы в дом студента Долинского, ничего бы этого не случилось. Он всему злу корень.
   -- Вы забываете, -- осмелилась вставить своё слово Лидия, ободренная присутствием брата, всегда к ней ласкового, -- что когда Анюта была ребёнком, когда она сердилась, и её наказывали, она всегда восклицала: "Вырасту -- к своим уеду!" Вот она теперь выросла и хочет уехать.
   -- Всё это одни пустые слова, -- сказал генерал, -- и ни к чему не ведут. Что было, то прошло, а теперь так или иначе её надо удержать здесь, а потом сделать дом ваш ей приятным. Нельзя запереть девушку, богатую невесту, в эти пустынные гостиные и залы.
   Генерал посмотрел на амфиладу комнат с некоторым ужасом, не лишённым комизма.
   -- Я уж решилась принимать, давать вечера и даже один большой бал, -- сказала Александра Петровна. -- Я всё сделаю для её удовольствия.
   -- И уморишь себя, -- подсказала Варвара Петровна с горечью.
   -- Пустяки, -- воскликнул генерал, -- никто ещё не умирал от приёмов. Саша может удалиться к себе, не оставаться до конца вечера -- вас трое, стало быть, хозяек вдоволь. Мне, однако, время терять нельзя, я спешу. Пошлите за Анной, я постараюсь образумить её.
   Варвара Петровна позвонила и приказала вошедшему лакею просить княжну сойти вниз и прибавила, обращаясь к брату:
   -- Вот ты и посуди сам, хорошо ли она воспитана, как девица большого света и хорошего тона.
   Она повторила слова брата с лёгкою насмешкой и упрёком.
   Анюта вошла в комнату, и генерал пошёл ей навстречу. Он взял её руку и галантно поцеловал её.
   -- Очень рад познакомиться с вами, милая племянница, -- заговорил он по-французски бойко и весело, -- и ещё более радуюсь, что вы так прелестны. Лицо и волосы Грёза, талия нимфы, я уж старик и ваш дядя, и потому могу позволить себе говорить вам в глаза голую правду. Я предсказываю вам блестящий успех в свете: когда вы будете выезжать? Ведь это уже, кажется, решено? -- обратился он к сестре Варваре Петровне. Но она была взволнована, не желала играть этой комедии и ничего не отвечала. Анюта улыбнулась и сказала, обращаясь к дяде Богуславову:
   -- Благодарю вас за ваши любезные слова и ваши комплименты. Я буду выезжать будущею зимой. Тётушка решила, что она вывезет меня в свет, когда мне минет восемнадцать лет.
   -- Ну, сядем, друг мой, и поговорим о твоей будущности, -- перешёл генерал от церемонного вы к родственному ты. -- Мои сёстры выписали меня из Петербурга, я бросил службу, дела, семью и прикатил сюда, быть может, из-за каприза хорошенькой девушки. Но ведь это ваша женская привилегия. Каприз и красота... уж известно, близнецы. Ну, давай обсуждать твои планы и фантазии.
   -- Сколько вам угодно. Вероятно, тётушка сказала вам о моём желании, -- отвечала Анюта.
   -- Вскользь, мой друг, вскользь. Я желаю слышать от тебя самой, чего ты желаешь. Скажи мне, что залетало в твою хорошенькую головку. Я не Бартоло, а снисходительный и сговорчивый опекун. -- Генерал засмеялся один, ибо никто ему не вторил; напротив того, все лица присутствующих были нахмурены и серьёзны.
   Анюта спокойно рассказала ему о своих планах на лето и на зиму. Он выслушал, не прерывая её, по-видимому серьёзно, хотя лёгкая улыбка иногда скользила по губам его, тогда он принимался крутить свои тонкие и нафабренные усы. Когда она кончила, он сказал любезно:
   -- Я вижу, что ты, милая, очень разумна не по летам. Я знаю, что дом моих сестёр по болезни Саши очень скучен, но она решилась переменить свой образ жизни. Если скука гонит тебя отсюда, то...
   -- О нет! -- прервала его Анюта с жаром. -- Вы меня, стало быть, не поняли.
   -- Я понимаю, что когда молодая девица желает оставить своих родных, то потому именно, что жить ей у них не сладко. Предлоги всегда найдутся!
   -- И опять нет, -- сказала Анюта. -- Все мои тётушки, каждая по-своему, заботились обо мне и все любили меня, и мне жить у них не было дурно, но скучно, потому что я была одинока. Я считаю недостойным прибегать к предлогам. Я ухожу не от тётушек, а потому что хочу возвратиться в свою семью. У меня есть своя семья.
   -- А мы не твоя семья, -- спросил генерал, теперь уже с лёгкою досадой. -- Мы даже носим одно имя: разве ты не имеешь чести называться Богуславовой-Дубровиной?
   -- Знаю и ценю моё имя, но считаю, лишившись родного отца, своим вторым отцом моего дядю Долинского. Когда у меня ничего и никого не было, когда чужие люди на Кавказе из жалости взяли и приютили меня и писали обо мне к родным, все мои родные отказались от меня, все, кроме моего дяди Долинского. Обременённый семейством, очень небогатый, он принял меня как дочь, любил, баловал больше родных детей. Он, чтобы воспитать меня сообразно моему имени, копил деньги, и не знаю уж как, накопил их довольно, чтоб учить меня по-французски. Я жила у него в довольстве, счастливо, осыпанная ласками и попечениями. Он мне отец и его семья -- моя семья. Я не ухожу от тётушек, я возвращаюсь, повторяю, к себе, в свою семью, из которой меня вырвали против моей воли!
   Анюта говорила с одушевлением и жаром. Генерал посмотрел на сестёр своих, все они были смущены словами Анюты и молчали: они вспомнили, что они все отказались от неё, и что теперь, когда бедная сиротка стала девушкой богатою, неблаговидно настаивать на том, чтоб она жила с ними. Генерал Богуславов понял это лучше других; всегда избегавший гнёта неприятной мысли, он поспешил прервать неловкое молчание, взял Анюту за руку, ласково пожал её и сказал:
   -- Прекрасно! Это благородные чувства, всегда отличавшие род Богуславовых. Я ничего не имею против того, чтобы ты провела лето в своём подмосковном имении с семейством дяди. Сколько лет жене его?
   -- Ей теперь тридцать пять лет, -- сказала Анюта.
   -- Прекрасно! -- повторил опять генерал. -- В эти лета она может представить из себя хозяйку в твоём доме, для приличия, конечно, для приличия только: настоящая хозяйка ты сама.
   -- Я не люблю комедий; её я считаю родною тёткой, она всегда в детстве руководила мною, и теперь я без её совета ничего не желаю предпринимать. Я сама желаю быть хозяйкой, но без позволения дяди и её ничего не сделаю.
   -- Хорошо, прекрасно, но позволь мне сделать тебе один вопрос, и не обижайся, прошу тебя, я не хочу оскорбить тебя. Дядя твой, или лучше муж твоей умершей тётки...
   -- Мне всегда говорили, -- сказала горячо Анюта, -- что муж родной тётки почитается за дядю, а он для меня родной отец. Извините, что я прервала вас, и повторяю одно и то же, но это потому, что и вы твердите то, что я постоянно слышала с детства.
   -- Ну да, ну да, этот дядя и жена его, которая тоже, -- генерал добродушно рассмеялся, -- не приходится тебе тёткой ни с какой стороны, жили всегда в глуши, в провинции... Будут ли они в состоянии, в возможности, хочу я сказать, стать в то положение, в которое ты поставлена, и не будешь ли ты краснеть за них?..
   -- Я! -- воскликнула Анюта. -- Я, краснеть! -- но она тотчас же сделала усилие над собою, успокоилась и прибавила с улыбкой:
   -- Вы их не знаете. Более достойных и почтенных людей найдётся не много.
   -- Я замечу, что Анна их не видала с тех пор, как ребёнком ещё её увезли к нам, -- сказала с иронией Варвара Петровна, обращаясь к брату.
   -- Но я живо помню их, -- продолжала Анюта.
   -- Оставим этот бесцельный спор, -- сказал генерал. -- Скажи мне, ты желаешь выезжать в свет?
   -- Конечно, -- сказала Анюта.
   -- С кем же, с этим дядей из К**, или с его женой ты думаешь появиться в обществе?
   -- О нет, -- сказала Анюта, -- мои родные люди простые, в свете не жили, его не знают, они сами не захотят; я могу выезжать только с тою, которая воспитала меня, с тётушкой Варварой Петровной.
   -- Жить со мною не хочешь, а выезжать хочешь, -- сказала Варвара Петровна с иронией и досадой.
   -- Да, -- сказала Анюта, вставая и подходя к ней, -- желаю и уверена, что вы мне не откажете. Тётушка, не улыбайтесь такою недоброю улыбкой; да, вы не откажетесь руководить меня. Кто лучше вас знает свет и его требования и условия, кто лучше вас сумеет поставить меня в нём на настоящую ногу? Неужели вы согласитесь, чтоб я выезжала с чужими. Я, конечно, люблю Белорецких, но они мне чужие. Княгиня охотно согласится вывозить меня, но я верю только вашей опытности и поеду на бал только с вами. И вы сделаете это для той девочки, которую воспитывали с такою заботливостью.
   -- Вот и кончено, вопрос решён к общему удовольствию, -- воскликнул генерал добродушно и весело, -- ты проведёшь лето в деревне с дядей и его семьёй, а на зиму возвратишься к тёткам.
   -- Нет, -- сказала Анюта твёрдо, -- я желаю жить в Москве в своём доме, с моим дядей и семьёй моей.
   -- Анюта, Анюта, -- воскликнула Александра Петровна, и в голосе её слышались слёзы, -- ты хочешь оставить нас, меня! Ужели я мало тебя любила, мало баловала?
   И Александра Петровна протянула к Анюте руки свои, и в этом движении сказалась вся тревога её доброго сердца.
   Анюта стремительно вскочила со своего стула, холодное выражение сбежало с лица её -- она стала на колена пред больною тёткой, взяла руки её, покрыла их поцелуями и заговорила нежным, полным чувства голосом:
   -- Никогда не забуду я любви вашей, ни ваших нежных ласк. Никогда не оставлю вас. Всякое утро или когда вам только будет угодно, я буду приезжать к вам, постараюсь развлечь вас, буду рассказывать, что видела, что делала, где веселилась. Вам самим будет приятнее, и скука меньше будет томить вас. Ведь я знаю, что вы скучаете. И представлю вам моих сестриц, Митя говорит, что одна из них красавица, а другая умница, и я научу их любить вас и забавлять вас. Я знаю, что вы и Машу полюбите. Её нельзя не полюбить. Всё это вышло из того, что вы их не знаете и вообразили, что люди в провинции не такие же люди, как мы. Они лучше и сердечнее нас...
   Анюта говорила с жаром. Генерал обратился к Варваре Петровне и сказал вполголоса, но так, что Анюта слышала:
   -- Mais elle est charmante! Remplie de coeur et d'esprit. Elle vous fait honneur!
   Это похвала Анюте от светского и придворного человека польстила Варваре Петровне. Лицо её немного прояснилось. Александра Петровна обняла Анюту, которая села на скамейку у ног её.
   -- C'est un plaisir de vous voir ainsi, ma ni;ce. Vous faite un bien joli tobleau, -- сказал генерал, потом посмотрел на часы и прибавил:
   -- Мне пора. Я должен вас оставить, поговорите, посоветуйтесь, сделайте обоюдные уступки. Завтра я приеду, и мы окончательно всё устроим.
   Он расцеловал сестёр, опять поцеловал руку Анюты, и со словами:
   -- Une vraie nymphe, une d;esse! -- вышел поспешно из комнаты.
   -- Я не вижу причины заводить ссоры, -- сказал генерал на другой день, кушая свой кофе в диванной, окружённый всеми сёстрами. Старшая и меньшая глядели на него с умилением и восторгом, Варвара Петровна была мрачна и задумчива. -- Семейные ссоры, сцены, -- продолжал он, -- всё это одно мещанство. Можно сделать -- делай, нельзя, покорись любезно, de bonne grace, как говорят Французы, вот правило благовоспитанных и рождённых людей, и это моё правило. Закон за Анну. Мы не можем удержать её силой, стало быть, надо любезно согласиться исполнить её желание. К чему послужит наш отказ, если она может уехать, когда захочет, не спросясь ни у кого.
   -- Эти Долинские сманили её, это верно, -- воскликнула с гневом Варвара Петровна. -- Им выгодно жить с ней, на её счёт.
   -- Ах, ma soeur, -- сказала Александра Петровна, -- зачем обижать людей, не зная наверное, виноваты ли они? Я думаю, что Анюта с самого первого дня и до сей минуты имела в мыслях уехать от нас к Долинским.
   -- Так пусть её едет, куда хочет, -- воскликнула Варвара Петровна с великим негодованием, -- но на меня уж не рассчитывает. Я ни за что выезжать с ней не соглашусь.
   -- Совсем неблагоразумно, -- сказал ей брат с важностью и недовольным тоном, -- тебя же все осудят. Она на виду, даже в Петербурге знают о ней, и что скажут о тебе, если воспитав её, ты откажешься ввести её в свет. Mettre le monde dans la confidence d'une sotte affaire de famille. Jamais. Я не согласен на то, чтобы тебя осмеяли, и прошу тебя не делать такой глупости.
   -- Совершенно верно, -- сказала Александра Петровна, -- брат прав и ты, ma soeur, сама это знаешь и сказала, не подумав.
   Варвара Петровна молчала. Генерал, довольный молчанием, как знаком согласия, продолжал:
   -- Она решилась уехать, пусть же она оставит дом ваш с coблюдeниeм всех приличий и родственных, лучших отношений. Не можно ли уговорить её взять с собою её бывшую гувернантку, Англичанку. Вчера она показалась мне очень представительною.
   -- Я ни во чт о не хочу вступаться, -- сказала Варќвара Петровна, -- когда ты, брат, решил, что виноваты мы, а Анна права.
   -- Mais soyez done raisonnable, -- сказал нетерпеливо генерал. -- Я стараюсь устроить всё к лучшему!.. Voila encore une id;e qui me vient -- я сделаю ещё попытку и постараюсь прельстить её. Пошлите за ней.
   -- Анна, -- сказал генерал, когда Анюта вошла в комнату, -- мне пришла новая мысль в голову, другая комбинация. Я уверен, что с твоим воспитанием, лицом, станом (он не утерпел и повторил: taille de nymphe) ты произведёшь большое впечатление и будешь иметь громадный успех в свете. Москва, друг мой, не больше как деревня больших размеров, и весь ваш здешний большой свет не более вот этого напёрстка. (Он играл напёрстком Лидии и рассмеялся.) Ты птица большого полёта, тебе надо простор, чтобы взмахнуть прелестными крылами и взлетать высоко. Проведи лето в деревне, с дядей, а зимой приезжай ко мне в Петербург. Если ты хочешь жить в своём большом Петербургском доме, мы можем устроить и это. Мы пользуемся милостями двора; моя жена с радостью представит тебя ко двору и будет вывозить тебя. За успех я ручаюсь.
   -- Но, дядя, я не забочусь об успехе. Благодарю вас.
   -- Но о чем же ты заботишься?
   -- Я хочу жить в семье, с моими.
   -- Однако ты желаешь выезжать в свет! Какие выезды в Москве? Здесь нет ни одного дома прилично и комфортабельно устроенного, и ваши балы так ничтожны, танцевать не с кем! Rien que des gamins!
   -- Я желаю выезжать, чтобы веселиться, а у меня есть близкие знакомые с детства. С этими gamins я еще танцевать училась, и все они мне близкие знакомые. Я не хочу ехать в Петербург, оставить всех, кого я люблю, и тётушек в особенности.
   -- Спасибо, -- сказала Александра Петровна, -- на добром слове. Уехать в Петербург значило бы совсем нас покинуть. По крайней мере, в Москве, хотя и в разных домах, я буду видеть тебя всякий день.
   -- Конечно, так, -- сказала Лидия. -- Ах, Анюта, не оставляй нас, не забывай, что мы без тебя останемся совсем одни.
   -- Никогда, -- сказала Анюта, -- я вас не оставлю.
   -- Завтра я непременно должен уехать в Петербург, -- сказал генерал, -- но прежде отъезда ещё раз я должен переговорить с тобою, милая Анна. Я даю тебе целые сутки на размышление. Взвесь, мой друг, моё предложение и решись. Поверь мне, пренебрегать им нельзя. Твоя настоящая сфера Петербург, и рано или поздно ты будешь блистать там! Лучше раньше, чем позднее! А теперь прощайте, мне пора!
   Он поспешно простился с сёстрами и быстро, гремя шпорами, пошёл по широким, высоким гостиным. Он всегда куда-то спешил, когда приезжал в Москву. Вне Петербурга он чувствовал себя как рыба, которую вытащили из воды.
   "Дело идёт на лад", -- подумала Анюта, уходя наверх; она заметила, что её присутствие раздражало Варвару Петровну, и мало оставалась с тётками.
   Генерал обедал дома и просидел с сёстрами до девяти часов вечера. Он оживлённо рассказывал им петербургские новости общественные, политические и светские, говорил о балах, о пышности двора и блеске света, об итальянской опере и чудесах искусства в Эрмитаже, ибо узнал, что Анюта страстная охотница рисовать. Он всячески старался прельстить её, изображая петербургскую жизнь. В девять часов он уехал на вечер.
   -- Так как же, Анна, -- сказал он ей на другой день, улыбаясь.
   -- Всё так же, -- сказала она, тоже улыбаясь.
   -- Мы решили, что ты лето проживёшь в деревне, а зиму...
   -- В Москве, -- подсказала она, -- с дядей, в моём доме. Дядя Долинский согласится быть моим попечителем, вместе с вами.
   Он взглянул зорко.
   -- По закону, -- сказал он,-- ты имеешь право управлять сама, и потому я отказываюсь...
   -- Нет, прошу вас, я ничего не понимаю, слишком молода и управлять не берусь. Прошу вас по-прежнему заниматься моими делами. У меня есть и другая до вас просьба. Дайте мне денег, они мне необходимы для отъезда. Я до сих пор никогда не имела в руках ни единого гроша. Мне не давали даже карманных денег. Так жить очень скучно... Я, чтобы подать в церковь или бедному, должна была просить мелочи.
   Генерал взглянул на сестру и покачал головой укоризненно.
   -- У неё всего было с излишком, -- сказала Варвара Петровна.
   -- Это правда, -- подтвердила Анюта, -- но теперь мне надо денег для жизни в деревне.
   -- Несомненно. Нынче вечером ты их получишь. Кроме того, тебе надо экипажи: карету, коляску, лошадей. Там ничего нет, там тридцать лет никто не жил. Я прикажу, всё будет куплено и исправлено.
   -- Дядя, -- сказала Анюта, -- я давно желаю ездить верхом. Мне хотелось бы иметь смирную верховую лошадь, и для братьев также. Их двое, и кабриолет или панье в четыре места, для тётушки и сестриц.
   Генерал засмеялся:
   -- Всё будет. Cela ne souffreaucune defficult;!
   -- К чему это верховая езда? Дело не девичье, -- сказала Варвара Петровна. -- Отец никогда нам этого не дозволял.
   -- Отчего же? Нынче все ездят верхом, а в Петербурге все Высокие Особы. Я считаю que c'est tres convenable. Лошадь будет смирная. Ещё слово: мы все желаем, чтобы ты взяла с собою мисс, мисс... как её зовут, Англичанку?
   -- Мисс Джемс: если это вам угодно, -- сказала Анюта, -- я с удовольствием приглашу её, как компаньонку.
   -- Mais elle est vraiment charmante, -- сказал опять генерал и подумал: "Она, эта красоточка, уходит из этого пустого, тёмного, дома -- уходит с формами, а я бы на её месте убежал без оглядки". И он сходил по ступеням широкой лестницы, напевая какую-то бравурную арию.
   А Анюта взбежала на верх, позвала свою горничную, написала телеграмму и отдала ей.
   -- Послать сейчас! -- сказала она отрывисто.
   -- Без позволения тётушки я не смею, -- отвечала Феня.
   -- Отнеси к ней, -- сказала Анюта.
   Варвара Петровна не взяла телеграммы, не взглянула даже на неё и сказала коротко Фене:
   -- Послать.
   Телеграмма состояла из нескольких слов:
   "К**. Долинскому.
   Я жду вас всех в Москву к 27 мая, комнаты для вас взяты в гостинице Дюсо. Экипаж будет ждать вас на вокзале. Телеграфируйте день и час приезда.

Дубровина".

   

Глава VIII.

   Целые две недели жила Анюта, чувствуя каждый день более и более, что нетерпение увидеть опять своих заедало её. Положение её в доме тёток совершенно изменилось; из ребёнка, которым управляли Варвара Петровна и мисс Джемс неограниченно, она сделалась вдруг молодою девушкой, располагавшею своим временем и отчасти своими поступками. Она писала письма к дяде и Маше, получала от них ответы, и никто не дотрагивался до её писем. Она могла посылать Андрея по своему усмотрению и приказать в доме всё, что хотела. В руках её, думала она, столько денег, столько денег, что она никогда не сумеет их истратить. Генерал Богуславов прислал ей с управителем шесть тысяч. Управляющий с низкими поклонами объяснил, что ему приказано от опекуна генерала Богуславова доставлять всё немедленно по первому приказанию её сиятельства. Говоря с управителем, Анюта внутренно была чрезвычайно смущена и робела, но употребила всю свою волю, чтобы не обнаружить своего замешательства. Это вполне удалось ей, и управитель вынес такое впечатление, что княжна хотя и молода, но видно, что у неё голова и своя воля. Говорит вежливо, но кратко и определительно. "Да, будет настоящая госпожа!" -- заключил он свои размышления.
   Прошёл и май, как всё проходит на свете, и Анюта получила депешу, что завтра в десять часов утра Долинский с семейством приедут в Москву.
   Анюта встрепенулась, как застигнутая врасплох птичка. Сердце её забило тревогу, будто она каждый день не ждала этой телеграммы. Она тотчас вскочила с такою живостью, что мисс Джемс удивлённо посмотрела на неё и не могла не промолвить тоном дружеского упрёка:
   -- My dear! My dear (милая, милая)!
   -- Папа приезжает завтра, -- сказала ей Анюта по-английски. На этом языке она всегда звала папочку: папа.
   Анюта позвонила.
   -- Максима, -- сказала она с нетерпением вошедшей Фене. -- Что же ты стоишь, Максима дворецкого! -- Заметив сама, что говорит поспешно, Анюта постаралась успокоиться.
   Вскоре пришёл и дворецкий.
   -- Максим, -- сказала ласково Анюта, -- завтра в девять часов наймите лучшую карету, слышите, лучшую, с хорошими лошадьми и лакея, очень хорошего лакея...
   -- Разве у нас их мало, ваше сиятельство, -- сказал Максим, -- что нанимать приказываете.
   -- Это не мне, Максим: дядюшка мой, тётушка и все мои братцы и сестрицы приезжают завтра, и им надо на первое время нанять хорошего лакея. Экипажи надо выслать на Смоленский вокзал, четырёхместную карету, коляску и извозчиков для сундуков.
   -- Ломового, ваше сиятельство?
   -- Ломового; как знаете лучше, так и распорядитесь, и чтобы в девять часов для меня заложена была тётушкина карета.
   -- Слушаю.
   Анюта сошла вниз сияющая. Тётки тотчас заметили её радость и угадали.
   -- Твой дядя приезжает? -- спросила у неё Александра Петровна.
   -- Да, завтра. Я распорядилась экипажами и желала бы, -- она обратилась к Варваре Петровне, которой лицо омрачилось при известии о приезде дяди, -- и желала бы встретить их на вокзале, можно?
   -- Ты оставляешь нас, -- сказала Варвара Петровна сухо, -- и выходишь из-под моей власти, что же спрашивать, делай как хочешь. Ты, кажется, птица вольная -- ещё крылья не отросли, а уж из гнезда выпорхнула.
   Анюта подумала, что не из гнезда выпархивает она, а именно в гнездо своё тёплое возвращается, но смолчала, не желая раздражать тётку, и отвечала кротко.
   -- Пока я у вас в доме, я без вашего позволения ничего не сделаю, так же как в собственном моём доме я без позволения папочки тоже ничего не сделаю.
   -- А если я скажу тебе, что считаю, что в толпе всякого народа на вокзалах тебе совсем не место, что ж, ты послушаешься, -- сказала Варвара Петровна с лёгкою насмешкой, -- послушаешься меня и останешься дома?
   -- Конечно, послушаюсь и останусь дома, -- отвечала Анюта. -- Позвольте мне позвонить.
   Она позвонила, вошёл лакей.
   -- Скажите Максиму, что кареты в девять часов не нужно. Я не выеду так рано. В котором часу могу я поехать в гостиницу Дюсо, где папочке с семьёй взяты комнаты?
   -- Час от часу не легче -- по гостиницам и трактирам. Разве твой дядя не может сам сюда приехать?
   -- Нет, тётушка, умоляю вас. Мне не следует ждать его, я должна сама ехать к нему. Конечно, я возьму мисс Джемс.
   -- Как я не люблю этих отелей, в коридорах и на лестнице которых встречается Бог весть кто. Молодой девице там не место. В наши годы никогда бы нас не отпустили в трактиры.
   -- Однако, -- сказала Александра Петровна, видя расстроенное лицо Анюты, -- ей непременно надо встретить дядю -- этого даже требует вежливость, не говоря уже о её родственных обязанностях и нежной к нему любви.
   -- Я не мешаю, но с условием, пусть с ней поедут и мисс Джемс и Лидия, -- сказала Варвара Петровна.
   -- Тётя, пожалуйста, -- обратилась Анюта к Лидии. Но вопрос и просьба были неуместны: Лидия была в восторге, что поедет с Анютой, увидит этого папочку, столь обожаемого, и о котором она столько слышала, увидит всё семейство и посмотрит, как все они встретят Анюту.
   Спала ли Анюта эту ночь, встретила ли она зарю этого счастливого дня, дня, о котором она мечтала в продолжение шести лет? Когда горько плакала она, предаваясь детской печали, когда радовалась детскою радостью, как страстно стремилась она поделить и эту печаль, и эту радость со своими, как страстно мечтала она о свидании с ними! И вот оно, это свидание, наконец, наступило!..
   -- Нынче! Нынче, -- твердила Анюта про себя, одеваясь наскоро. Однако, спешить было некуда: поезд приходил в десять часов, прежде одиннадцати они не могли быть в гостинице, а так как поедет она не одна, то и не хотела их застать неубранными с дороги. Им надо дать время одеться, думала она, предупредить их, почему она не приехала им навстречу, и что приедет к ним с тёткой и Англичанкой. Опять послала она гонца за Максимом. Он явился.
   -- Голубчик Максим, -- сказала Анюта ласково, -- сделай мне удовольствие, поезжай сам и отдай эту записку моему дядюшке Долинскому. Ты узнаешь его потому, что он приедет с семейством, тремя взрослыми дочерьми, студентом и все в глубоком трауре... Да ведь ты моего братца студента знаешь, здесь у меня видал.
   -- Знаю, ваше сиятельство, как не знать Димитрия Николаевича Долинского.
   -- Ну, и прекрасно. Отдай дядюшке от меня эту записку и проводи их всех до экипажа. Помоги им сдать вещи, они в Москве не бывали, чтоб у них чего не украли.
   -- Будьте покойны, я уж всё сделаю, как должно быть. А где они изволят остановиться?
   -- Им взяты комнаты в гостинице Дюсо.
   -- Я их туда и сопровождать буду, -- сказал важно Максим.
   -- Благодарю тебя, милый Максим, я на тебя надеюсь, знаю, что всё будет сделано хорошо, прилично. Дядюшка человек пожилой.
   -- Не впервой, не впервой, ваше сиятельство, -- сказал Максим, уходя. -- Будьте покойны!
   Анюта осталась со своим нетерпением. Она решилась ехать к своим после завтрака, следственно, часу во втором.
   "Разве никогда не пройдут эти четыре часа? Теперь только десять часов, -- думала Анюта, пристально смотря на стрелку своих больших стенных часов, висевших в бывшей её классной, и сверяя их со своими маленькими часиками, которые вынула из-за пояса. -- Четыре часа. Что я буду делать? Читать -- не могу! Работать?.."
   Она взяла канвовую, шерстями расшитую неоконченную подушку и сделала нисколько стежков, но отложила её в сторону.
   "Не могу, -- сказала она про себя, -- руки дрожат, и считать узора не могу -- в глазах рябит".
   Она вынула часы.
   Прошло только три минуты.
   "Это ужасно! А ждать надо четыре часа! Нет, я не в состоянии. Пойду к кому-нибудь, к кому? К мисс Джемс. Нет, будет говорить, что не умею владеть собою. Неправда это, умею. К тётушкам? Тётя Саша в постели, и к ней в этот час не пускают никого -- тёплые катаплазмы ставят, растирают и пачкают!.. Эта такая история и торжественная и томительная!.." Анюта улыбнулась. "К тёте Лидии? Она занимается своим туалетом, навёртывает на себя целый аршин чужой косы и терпеть не может, чтобы в это время к ней приходили. Тоже история торжественная! К кому же идти? Ах, к Арине Васильевне!.."
   И Анюта направилась в светёлку Арины Васильевны. Её там не было, а большая книга Четий-Миней раскрытая лежала на столе. Очки простые, медные лежали на раскрытой книге. Анюта села.
   "Верно по хозяйству старушка хлопочет. Я подожду её!"
   Машинально глаза Анюты упали на следующие строки:
   "Блажени милостивии, яко тии помиловани будут..."
   Она прочла слова эти, подумала, повернула страницу и увидала, что то было житие Филарета Милостивого. В ожидании Арины Васильевны она принялась читать его и прочла уже до половины, когда старушка вошла в комнату.
   -- Здравствуйте, Арина Васильевна, меня захватило такое нетерпение ехать на свидание с папочкой и моею семьёй, что пока я не знала, что с собой делать, и пришла к вам.
   -- Милости просим, моя милая княжна.
   -- А вас не было, и глаза мои упали вот на эти строки, и я принялась читать. Какое житие! Это прелесть!
   -- Прелесть? -- сказала, качая недовольно головой, Арина Васильевна. -- Бары-то всё по-своему, а мы говорим: прелесть дьявольская, и о житии так говорить не пригоже.
   -- Я хотела сказать, что интересно, что поучительно, -- поправилась Анюта.
   -- Я знаю, что вы хотели сказать -- именно поучительно, особенно вам, потому денег у вас слишком много. Но на все Божья воля, одного испытывает -- даёт слишком много, другого испытывает -- даёт слишком мало, а то и ничего не даёт, а ответ один держать будем.
   -- Бедный-то за что же? -- сказала Анюта. -- Я понимаю: богатый, ему грех большой не помогать несчастному, а бедняку...
   -- Ему ответ тоже великий, если не смирился, если позавидовал, если зло имел, если воле Божией не покорился с любовью и захотел, спаси Господи от греха такого -- силком себе присвоить чужое. Если даже того и не сделал, а о том помыслил, и то грех большой! Да, так-то! Все ответ дадим, а ты, моя княжна, двойной ответ Богу отдашь.
   -- Отчего же, Арина Васильевна?
   -- А тебя судьбы Господни так вели. Была ты бедная сиротка, из милости взяли тебя добрые люди, потом дядя бедный взял; ты видела вокруг себя недостатки.
   -- В доме дяди недостатков не было, а у других видела.
   -- Ну да, а потом сама стала богатою, у! какою! Не всегда жила в этих-то палатах. И теперь идёшь в свои палаты. Большая на тебе лежит тягота, и везде сторожит тебя грех смертный.
   -- Я постараюсь делать всё к лучшему, -- сказала Анюта.
   -- Трудно это, молода ты. Веселиться захочется. А ты не вдруг: присмотрись, сама вникни, в руки людей хитрых не давайся, чужим умом не живи, чужими глазами не гляди. Входи сама во всё: управителям воли не давай, из них какие есть грабители и кровопийцы -- Каины, прости Господи! Да что твой Каин? Он убил однажды, а эти убивают, почитай, каждый день, губят души христианские. А власть у тебя большая, деньги у тебя великие, помни это. Душенька-то у тебя добрая, да разум короток, молода!
   -- Состареюсь, -- сказала Анюта, смеясь, -- а пока молода буду, добрых людей стану слушать.
   -- А как это ты разберёшь, кто добр и кто добрым прикидывается. Придёт, подольстится, прихоти да затеи твои барские справит -- вот и добрый.
   -- Дядюшка и тётушка меня оградят, -- сказала Анюта, -- наставят.
   -- А они сами-то, чай, люди добрые, да простые, их оплести не мудрено. А вот тебе мой совет, княжна ты моя сердечная: ни на кого не полагайся, всё сама, всё сама, своими глазами; через других не смотри, а сама в оба. Да не трать денег на затеи -- пойдёт, это я знаю, всё такое -- излишнее. Не лошадь, а десять лошадей, не птицу, а двадцать птиц, не дом, а дворец, и купить надо и то и другое А все это одни затеи; сорить деньгами грешно. Помни, что и рубль бедняку в великую помощь, уж не говоря о сотнях и тысячах. Ты вот читала Филарета Милостивого; где уж нам подвизаться, как этот угодник Божий подвизался! Хорошо, если мы, читая житие его, душой умилимся, да сердце великое угодника Божия поймём. Так-то!
   Анюта слушала внимательно слова старушки и дивилась выражение лица её: оно просияло и озарилось тем внутренним светом, исходящим из тайника души, которая по своему настроению или омрачает, или просветляет черты лица человеческого, сотворяет из дурного и старого прекрасного, а из красивого -- отвратительного.
   "А кто счастливее, -- подумала Анюта, -- из нас двух. Предо мною лежит необозримое, роскошное поле жизни. Я вступаю на него, окружённая моими любимцами, и иду по цветам и лугам. Но что ожидает меня впереди? Как перейду я это поле, как дойду до конца? А вот она, эта милая старушка, уже перешла его -- и не по цветам шла она, а по колючкам и терниям: смиренно вынесла она убийственную скорбь, пережила всех, и идёт к могиле бедная, как Иов, и богатая добродетелями, сердобольная, как Филарет Милостивый, наделённая с избытком светом души, смирением сердца, спокойствием духа. Я думаю, она счастливее меня".
   -- О чём ты, моя княжна, задумалась? -- спросила у неё старушка.
   -- О том, что вы, Арина Васильевна, такие хорошие, святая вы женщина, -- воскликнула Анюта.
   Арина Васильевна испугалась.
   -- Что ты, что ты, -- заговорила она быстро, -- меня грешную, недостойную возвеличиваешь! Я этого не стою, ничего я не стою, и ты мне никогда ничего такого не говори, Христа ради не говори
   -- Лидия Петровна приказали сказать, -- доложил вошедший Андрей, -- что сейчас будут завтракать, а после завтрака пора ехать.
   -- Сейчас иду, -- сказала Анюта, подошла к старушке и прибавила с какою-то бессознательною торжественностью:
   -- Арина Васильевна, всё, что во мне есть Божьего, всё от вас. Вы научили меня верить безусловно, научили меня любить бедных, скорбеть о них, научили добро помнить, зло прощать, и мало ли чего хорошего и христианского я от вас слышала! Теперь, нынче же я вступаю в новую жизнь. Я ворочусь сюда, но уж почти гостьей. Я еду к дяде и с ним буду жить в своём собственном доме. Перекрестите меня, пожелайте мне жить, как должно.
   -- По божьему, миловать ближнего и любить его, -- а ближний наш самый близкий есть бедняк и несчастный. Господь благослови тебя!
   Старушка перекрестила Анюту, и долго, обнявшись, целовались со слезами старая, бедная ключница и молодая, красивая, богатая княжна.

*

   Пред самым обедом Лидия и мисс Джемс возвратились домой. Лидия вошла в диванную, с румянцем на щеках, с необычайною живостью движений и с блестящими глазами. Она сняла шляпу и подошла к сёстрам, забывая свою обычную робость.
   -- Век буду жить и никогда этой трогательной, сердце захватывающей сцены не забуду, -- сказала Лидия, -- я и вообразить себе не могла ничего подобного.
   -- Расскажи, -- воскликнула Александра Петровна с неудержимым любопытством.
   -- Когда мы туда ехали, Анюта всё молчала; я даже удивилась, как это рвалась, рвалась она, какую историю подняла, чтобы с ними жить, шесть лет не видала их, а едет к ним и сидит тихо, как наказанный ребёнок, молчит, как рыба, и глядит куда-то на улицу, точно в воду опущена. Приехали, вышли, я спросила этаж и нумер. Половой говорит: "В бельэтаж пожалуйте, целое отделение взято направо". Я даже удивилась -- ведь они так бедны.
   -- А ларчик открывается просто, сказала Варвара Петровна с досадой. -- У Анны денег много -- заплатит.
   -- Не прерывай её, пожалуйста, -- сказала Александра Петровна.
   -- Я оглянулась, а Анюты уж и след простыл; гляжу, она летит по лестнице, как птичка. Я за ней: она замешкалась, спрашивая что-то у полового, и я догнала её. Стремительно отворила она дверь в гостиную, остановилась этак на пороге, а я стою сзади неё и вижу -- вся она дрожит. Обвела она это гостиную взглядом, да как бросится. Я гляжу, в гостиной много их, и всех с одного взгляда не могла я различить, вижу только: Анюта рыдает, схватив за шею ещё молоденького старичка, и он целует её и тоже плачет, а справа высокая румяная женщина в трауре обхватила шею Анюты и тоже плачет и целует её в голову.
   -- Это Маша! -- сказала Александра Петровна.
   -- Да. Маша, после меня с ней познакомили. И вот оторвалась Анюта от старичка, и все они бросились на неё, и поцелуям и слезам их конца не было. Наконец, Анюта села, лицо её так и сияло, а слёзы всё текли по щекам, и все они толпились вокруг неё, и все обнимали её наперерыв, и никто не говорил ни слова. Только слышала я восклицания: Анюта, Маша, Агаша, Ваня! Право, как в святцах: всё имена одни. Но глядеть на всё это равнодушно было совсем нельзя. Спросите у мисс Джемс; она, как ни есть Англичанка, век свой ходит, будто аршин проглотила, а и то прослезилась.
   -- Ну, а какие они из себя? Расскажи, -- сказала заинтересованная Александра Петровна.
   -- Когда они опомнились, то Анюта всех поочерёдно мне представила, и я скажу одним словом: муж и жена люди почтенные, а дети, один красивее другого. По-моему Дмитрий, который сюда ходил, студент, всех хуже. Ваня, это красавец, и сестра его Лида тоже. Они на одно лицо; высокие, статные, белокурые, с вьющимися, золотистыми волосами и с голубыми, как бирюза, глазами. Лица у обоих открытые, добрые. Другие девочки черноволосые, одна меньшая совсем Цыганка.
   -- Как, и манерами?
   -- Да, почти, -- сказала Лидия со смущением, -- впрочем, я не имела времени долго рассмотреть их.
   -- Помилуй, да ведь теперь скоро пять часов, а вы поехали в два часа.
   -- Но мы там не остались. Мисс Джемс и я были в городе, на Кузнецком Мосту, и я заезжала в часовню Иверской и в Казанский собор. Что же нам было там делать -- мешать им. Притом Анюта обратилась ко мне и сказала: "Я останусь: пришлите за мной в девять часов вечера".
   -- Пусть мисс Джемс поедет за ней, -- сказала Варвара Петровна.
   -- И отдаст эту записку Анюте, -- прибавила Александра Петровна; она взяла со стола листик почтовой бумаги и написала на нём карандашом, который носила всегда при часах, несколько слов, сложила записку и отдала Лидии.
   -- Я зову их обедать, -- сказала она сестре, -- не назначая дня. Пусть приедут, когда отдохнут от дороги.
   Когда вечером мисс Джемс отдала Анюте записку от тётки, Анюта прочла её вслух.
   "Милая, -- писала тётка, -- мы желаем видеть у себя столь тебе дорогих родных твоих, желаем полюбить их, и чтоб они нас полюбили. Мы просим их обедать, и пусть назначат день сами, но с условием: всех, всех до одного, от мала до велика".
   Анюта в этот один день так свыклась опять со своими, и они с нею, как будто никогда они и не расставались!
   -- Назначьте день, папочка, -- сказала она, обращаясь к Долинскому, -- а я скажу Маше два слова.
   И она увела Машу в другую комнату.
   -- Завтра утром я пришлю тебе портниху, недорогую и немодную, но искусную. Она шьёт все мои простые и летние платья. Закажи сёстрам, что нужно.
   -- Я желаю платья попроще и не хочу, и они не захотят, дорогих платьев.
   -- Конечно, -- сказала Анюта, -- к тому же, теперь весна; портниха тебе принесёт кисеи и батистов, пусть они выберут.
   -- А я ещё в трауре, -- сказала Маша, -- и его, конечно, не сниму.
   -- Вели только перешить фасон твоих платьев по здешней моде, -- сказала Анюта и прибавила:
   -- Папочка, когда же вы будете обедать у тёток моих?
   -- Я не знаю, как Маша.
   -- И когда мы уедем в деревню?
   -- Прежде недели не могу, у меня здесь кое-какие покупки, а притом из К** добрые приятели надавали столько коммиссий, что беда. Ты подумала ли о том, как нам переехать: нас такое множество! Вдруг, право, не сочтёшь, -- и папочка стал считать по пальцам:
   -- Пять, да два сына -- семь, да ты восемь, да моей прислуги...
   -- Ещё забыли, со мной мисс Джемс, и она будет полезна нам. Она будет учить Лизу по-английски...
   -- И меня, -- сказала Агаша.
   -- И меня, -- воскликнула Лида.
   -- И меня, -- сказала, смеясь, Маша.
   -- Ну, хорошо, хорошо, -- произнёс папочка нетерпеливо, -- только прервали. Сколько же я насчитал душ?
   -- Восемь без Англичанки, а она душа басурманская, считать ли её? -- сказала, смеясь, Лиза.
   -- Хоть и басурманская, а надо же и ей место, -- заметил, смеясь, Ваня.
   -- Для переезда в подмосковную, -- сказала Анюта, -- приготовлено не менее пяти экипажей.
   -- Страсть какая! Лошадей-то что! -- сказал папочка.
   -- Однако, прощайте. До завтра, я с утра буду у вас, а когда вы все приедете обедать к нам? -- сказала, вставая, Анюта.
   -- В воскресенье лавки заперты, сидеть в гостинице скучно, так мы к вам, -- ответила ей Маша.
   -- Так я и скажу тётушкам!
   Настало и воскресенье. Александра Петровна волновалась. Ей хотелось, чтобы всё было хорошо, всего вдоволь, но не затейливо. Прошло то время, когда они звали Долинского -- чиновника, приехавшего из К**, и думали этим сделать ему честь. Теперь Долинский и его семейство должны были жить с Анютой. Анюта выбрала его в попечители и выказывала ему ту любовь и почтение, какое хорошие дети имеют к родителям. Притом Анюта, воспитанная тщательно, большой знаток приличий и светских приёмов, провела целые три дня со своими, как она продолжала называть их, и не только чем-либо была неприятно затронута, или разочарована, но казалась всё больше и больше весёлою и счастливою. Она, не умолкая, рассказывала Александре Петровне, которая слушала её с любопытством, о доброте папочки, о разуме Маши, о восторженности и благородстве Вани, о красоте Лиды, о рассудительности Агаши и уме Лизы. Словом, всех своих она, казалось, полюбила ещё больше. Особенно Ваня пришёлся ей по сердцу и сделался её любимцем.
   -- Но Лиза твоя, -- говорила ей тётка, -- походит на Цыганёнка.
   -- Походит, -- соглашалась Анюта, -- слишком пылка, не живёт, а горит, не девочка, а молния.
   -- Такая была и ты.
   -- О нет, я была гораздо хуже, но Маша и мисс Джемс воспитают Лизу.
   -- Но она уже большая.
   -- Не совсем, ей минуло только тринадцать лет. Конечно, надо потихоньку, помягче, Маша на это мастерица.
   -- Отчего же она оставила её расти, как траву в поле?
   -- На это много причин. Дети выросли, расходы возросли, а доходы не прибавились, и Маша была поглощена хозяйством, последние два года болезнью маменьки, а потом... после её кончины, так грустила, что не могла обращать особого внимания на Лизу. Вот в эти года Лиза совсем от рук отбилась, но сама умная девочка, вы сами увидите. А при уме всё возможно.
   Ровно в половине пятого Анюта встретила на лестнице всех своих родных и при лакеях в передней показала такое уважение к дядюшке, так она называла его при посторонних, что все возымели высокое понятие об этом старичке, державшем себя по-старомодному, но очень достойно.
   -- А барышни, сестрицы княжны, красавицы, особенно одна, -- сказал Максим швейцару Конону. -- Наша-то княжна, кажется, в них души не слышит. Глядит так зорко, словно орлиный взгляд у неё, чтобы все им должное отдавали, их почитали, это я приметил, когда она меня за ними в вокзал посылала и потом сама к ним в гостиницу приехала.
    В гостиной чинно сидели около сестёр Богуславовых все Долинские, дети смирно, папочка церемонно, а Маша попросту. Заметив вязанье Александры Петровны, она взяла его и спросила у неё, знает ли она новый какой-то point. Александра Петровна не знала; Маша попросила шерсти и спиц, чтобы показать его.
   -- Это так легко, -- сказала она.
   Вскоре Максим доложил с особою важностью, махая салфеткой, что кушанье поставлено. Он как-то искусно и щеголевато обвёртывал большой палец салфеткой и потом пропускал эту салфетку на другие пальцы, а конец её висел через руку.
   Александру Петровну в её кресле покатили к столу. Лиза смотрела во все глаза, ей смерть хотелось самой катить кресло Александры Петровны, но это желание глубоко залегло в её сердце, потому что она и слова сказать не решалась, как истая дикарка. Обед прошёл, как все обеды такого рода, не весело, да и не скучно. Анюта старалась оживить разговор, втягивая в него Агашу, Ваню и Митю. Митя напустил на себя излишнюю развязность; в два года жизни в Москве он завязал знакомство в семьях своих товарищей и силился прослыть светским человеком и записным танцором. Танцевал он плохо и потому в величайшем секрете брал танцевальные уроки и изо всех сил старался постичь тайны вальса. Анюта заметила стремление Мити к светскости и его желание выставить себя самостоятельным и совершенных лет человеком; она вскоре узнала, что все эти замашки стоили дорого, и что папочке пришлось платить Митины долги.
   Встали из-за стола и все отправились в гостиную.
   -- Теперь покажите мне ваш новый point, -- сказала Александра Петровна Маше.
   А Варвара Петровна взяла Долинского и отправилась ходить с ним по зале.
   -- Анна хочет жить с вами, и я должна сказать вам несколько слов наедине. Она горяча, неопытна и скора. Умоляю вас, не позволяйте ей выходить из строгих приличий. С нею едет её бывшая гувернантка, но она не будет в возможности остановить Анны, если вы её не поддержите.
   -- Будьте покойны, -- отвечал Долинский, -- я, хотя и не жил с аристократами и знатью, но я столбовой дворянин, и в доме матери моей соблюдались все дворянские порядки. Притом же Анюта, хотя и молода, но так превосходно воспитана, так послушна...
   -- Не всегда, -- сказала Варвара Петровна, -- вы её ещё не знаете. У неё большой характер, и что она захочет, то сделает. Она так молода ещё и, как девица знатного рода и очень богатая, у всех на виду. Её надо оберегать от злоязычия и пересудов и от неё самой. Она легко увлекается и неосмотрительна. Вы должны быть ей вместо отца, и отца, не слишком уступчивого. Наблюдайте за ней зорко, остановите её вовремя.
   -- С Божьею помощью, -- сказал Долинский с чувством, -- я постараюсь заменить ей отца, насколько это возможно. Я знаю, что отвечаю за неё пред Богом и совестью и взял на себя трудный долг руководить богатою наследницей, взрослою девицей, около которой многие будут увиваться, ради её состояния. Я обещаюсь охранять её, беречь её, как сокровище, мне вверенное. Будьте на этот счёт покойны.
   На этих словах они возвратились в гостиную и нашли оживлённую беседу. Богуславовы и Долинские познакомились и, к радости и торжеству Анюты, понравились одни другим.
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Глава I.

   Село Спасское раскинулось на полугоре, внизу которой бежала небольшая, но извилистая речка Десна. Её чистые струи орошали не один сад и украшали не одну барскую усадьбу в окрестностях Москвы, но, конечно, ни одна из усадеб не сравнилась бы со Спасским. Ничего не было в ней затейливого, но всё было солидно, высоко и широко. Большой каменный белый дом стоял величаво, окружённый зеленью садов. Два большие круглые крыльца, из белого камня, выходили одно на большой двор с каменною белою высокою оградою, другое на обширный сад с тенистыми липовыми аллеями. Две большие каменные колонны поддерживали круглый высокий балкон, и два широкие круглые выступа в фасаде дома придавали ему оригинальную форму. Дом, построенный прочно, с толстыми стенами, будто крепость, высился над прочими постройками, которых было много. Прежние владельцы, по мере приращения своих семей, строили флигеля, в которых гостили их родные, и таких флигелей, не считая служб, было несколько. Все они разбросаны были около дома, в саду и цветниках, так что приезжему в Спасское казалось, что он попал на дачи, близко одна к другой примыкавшие. Конюшня обширная и архитектуры столь изящной, что многие принимали её за господский дом, была украшена белым камнем и белыми колоннами. Из дому дорога, убитая щебнем и посыпанная песком, широкая, усаженная по обеим сторонам кустами сирени, шиповника и душистого жасмина, вела в церковь. И какая прелестная была эта церковь. Она стояла на зелёном холму, над рекой, каменная, белая, небольшая, но такая во всех своих частях соразмерная, с крыльцом из белого камня, с узкою, но длинною папертью. В праздник зелёный холм, усеянный народом, толпившимся вокруг, пестрел всеми цветами, и в особенности красным, от платков и сарафанов разряженных баб. Иконостас был старинный, и тёмные лики святых окованы были богатыми, раззолоченными ризами. В церкви хранилась икона Божией Матери, чтимая во всём околотке. Она почиталась чудотворною, и отовсюду стекался народ поклониться ей, а князья Дубровины из рода в род украшали её, и риза её блестела драгоценными камнями.
   Комнаты наверху были не столь велики, сколько высоки, окна широкие, и вид из них на сады, церковь и реку не мог не прельстить всякого. Одна круглая гостиная внизу, а другая такая же наверху были меблированы с особенною заботливостью. Видно было, что многие Дубровины любили эти комнаты и украшали их различного стиля мебелью. Там стояла мебель розового дерева, выложенная дивными узорами, массивные диваны из красного дерева, обитые старинным штофом, у окон стояли рабочие столики и низенькие спокойные кресла с круглыми спинками. Далее были и другие гостиные со старинною мебелью, украшенною медью, но не могли сравняться с мебелью круглой гостиной. Её так звали круглая. Внизу находилась огромная, длинная, с двумя колоннами зала. В ней князья Дубровины обедали летом; зимой она считалась холодною потому только, что дом был тёпел, как теплица, а эта комната оказывалась прохладнее других.
   За садами итальянским, английским, с большим и малым прудом, за большою и двумя маленькими рощами, раскинутыми по склону горы к реке, находились оранжереи, теплицы и мыза. Мызой называлось собрание домиков, где жили дворовые, а подле них стоял большой скотный двор, птичий двор и, наконец, роскошная конюшня, о которой сказано выше. Всё это вместе составляло нечто вроде местечка или городка, утонувшего в зелени садов, рощ и лугов. Деревня находилась за версту от усадьбы.
   Подле церкви стояли дома священника и причта с одной стороны, а с другой -больница, пришедшая в крайнюю ветхость. Прошло уже тридцать лет с тех пор, как ни единый из владельцев не заглядывал в Спасское. Они служили в военной службе, женились в Петербурге, зимой, конечно, жили там же, а летом переезжали в Павловск, Царское, а своё родовое гнездо предали забвению. И оно пришло мало-помалу в такое запустение, что, несмотря на всё желание генерала Богуславова поправить его, глядело заброшенным. В иных местах кусты разрослись без меры, так что по дорожке пройти было нельзя, а в других местах висела сушь от полусгнивших деревьев. Многие домики положительно валились на бок, железные крыши почернели, а на мызе крытые тёсом крыши во многих местах были прикрыты соломой. Один только большой дом, солидный и массивный, не уступал ни времени, ни непогоде, и стоял твёрдо, без изъяну и без заплат, но и он глядел мрачно, ибо его железная крыша слиняла и из зелёной превратилась в тёмно-бурую, почти чёрную.
   Село Спасское спало, дремало, молчало долгие годы и вдруг проснулось, будто вздрогнуло. В него видимо-невидимо нагнали рабочих: чистили, скоблили, чинили, мели, выбивали, словом, производили в обширных размерах такую всеобщую стирку, вымовку и колотилку, что все дворовые могли бы сбежать, если бы не были возбуждены и не рвались помогать рабочим. Впрочем, все они работали больше языками, чем руками, и не один раз были разнесены управляющим. В селе Спасском было два властелина: управляющей Власов, назначенный уже опекунами Анюты, и старая домоправительница Ульяна. Она хорошо помнила молодого князя, умершего вскоре после женитьбы и оставившего единственного сына, которого воспитывал с такою заботой и любовью старый дед. От этого-то внука, убитого лошадью в двадцать лет от роду, село Спасское и все другие вотчины, земли, луга, леса, дома Дубровиных перешли по прямому наследству к бедной, всеми, кроме Долинского, отвергнутой сиротке -- Анюте.
   Необычайная суматоха поднялась утром первого июня в селе Спасском. Дворня, встав ранёхонько одевалась в свои лучшие платья; конюхи, садовники, рабочие мазали себе голову маслом и одевались в красные рубашки и праздничные кафтаны. Бывший при старом князе управителем старик Арсений, не занимавший теперь никакой должности и живший на покое, и домоправительница Ульяна особенно волновались. Они оба были на ногах с зарёй и одеты по-праздничному и, удержав в доме почётное положение, находились во главе всей дворни.
   -- Не холодно ли в доме? -- спросил Арсений. -- Я вчера говорил управителю, чтоб он приказал протопить печи. Легко ли, дом стоял запертый и нетопленый больше тридцати лет и вдруг, вынь да положь, приготовь его к приезду княжны в три недели! Точно не знали, что княжна девица взрослая и, если ей угодно жить в Спасском, то надо было загодя всё приготовить. Хорошо, что дом, словно крепость, а окромя его всё валится.
   -- Валится, валится, -- сказала Ульяна, качая головой. -- Да и то сказать, ведь никто сюда не заглядывал. Всё в Питер, да в Питер. Арсений Потапыч, где вы мне посоветуете приготовить комнаты для княжны, в покоях ли старого князя, или на половине молодого князя?
   -- Право, не знаю. Надо спросить у княжны, где им угодно, а на всякий случай приготовить и тут и там. Ведь она едет с большим семейством. Генерал писал, что с попечителем своим, дядюшкой, у которого жена и дети. Всем надо место.
   -- Я так рассудила: дядюшку и тётушку подле княжны в большом доме, а других, молодых господ, по флигелям разместить можно.
   -- Конечно, конечно. Я полагаю, если княжна выедут из Москвы часов в девять, то они сюда прибудут никак не позднее двенадцати часов. Надо собирать всю дворню и встретить княжну на крыльце. Я поднесу хлеб-соль.
   -- Как знаете, -- сказала Ульяна и пошла в дом.
   Солнце вошло и ярко сияло; она отворила все окна и лучи его проникли и заиграли на полинявших тканях гардин и на стенах, потемневших от времени. Мода, её выдумки и затеи не коснулись Спасского, и стены гостиной были расписаны al fresco каким-то домашним живописцем. Беседки, ручьи, статуи и деревья, листы которых по величине равнялись здоровому кулаку, были нарисованы на стенах гостиной и залы; несмотря на уродливость деревьев, эти роскошные стены отличались оригинальностью. Общий вид комнат, хотя обивка мебели полиняла и обветшала, производил приятное впечатление; его тоны были мягки, ничто не дразнило глаз. Эту прелесть завялости, старомодности, потухших колеров, пришедших в гармонию, эту окраску, которую налагает одно только время, могли оценить и понять чутьем натуры артистические или лица, знакомые с искусством, сведующие любители. Арсений посмотрел ещё раз на все гостиные, отчаянно махнул рукой и пробормотал:
   -- Всё одна ветошь, но что же теперь поделаешь? Не велели трогать, только крышу приказали починить -- ну починили и денег что потратили. От опекуна поставленный пришлый управляющий княжеских денег не жалеет. Ему что? Лишь бы свой карман набить!
   В эту минуту явились два официанта, присланные из Москвы, оба франты, жители столицы, высокомерные блюстители порядка и службы в знатных домах, глубоко презирающие домашнюю прислугу и старых слуг. Один лакей высокого роста, плечистый, силач, в ливрее; другой дворецкий в модном фраке и белом галстуке, отменной важности, высоко закидывающий и нос и голову, и для пущего величия говорящий тихо и в нос скороговоркой.
   Он распоряжался накрытием стола, но сам ни к чему не притрагивался; два молодые, не совсем ловкие слуги накрывали стол.
   -- Мне надо вазы, -- сказал он важно.
   Один из слуг побежал и пришёл с экономкой Ульяной.
   -- Чего вы спрашиваете? -- сказала она.
   -- Ваз, мне надо ваз.
   -- Каких ваз?
   -- Я не знаю, какие у вас есть: саксонские, севрские или серебряные?
   -- Я, право, всех этих названий не знаю.
   Дворецкий поглядел на Ульяну с презрением.
   -- Однако, мне необходимы вазы, -- повторил он настойчиво.
   -- Поищите их сами, я вам отопру шкафы.
   И оба они хотели выйти, как внизу послышался шум. Ульяна остановилась и прислушалась.
   -- Едут! Едут! -- сказала она с волнением и бросилась вниз. Дворецкий хотел удержать её, но она почти оттолкнула его и поспешно сошла.
   Действительно, к подъезду мчалась по гладкой убитой дороге четвероместная карета, запряжённая четвернёй добрых лошадей. Из неё вышел старичок Долинский и помог выйти Анюте. Она взяла его за руку и ступила на крыльцо. Сердце её билось, как птичка в клетке и замирало, как пред смертельною опасностью. Увидев направо и налево толпу стариков и старух, а позади их молодых и детей, Анюта смутилась, но в ту же минуту овладела собою и приостановилась. Арсений поднёс ей хлеб-соль с низкими поклонами; она приняла, поблагодарила, обратилась к стоящим и сказала голосом твёрдым и смущённым:
   -- Благодарю за встречу. Я надеюсь скоро познакомиться со всеми вами, а теперь дядюшка устал с дороги, и ему надо отдохнуть. Через два дня моё рождение. После обедни прошу всех прийти ко мне и у меня угоститься чаем и завтраком.
   Она поклонилась и под руку с дядей пошла наверх. За ней шла Маша и её братья и сёстры.
   -- Молодец Анюта, -- тихо сказал Ваня Мите, -- не ударит лицом в грязь.
   Митя шёл сумрачный и ничего не отвечал Ване. Его дурное расположение духа не пропадало. Он объявил уже Маше, что едет в Спасское против воли.
   Позавтракали, к изумлению дворецкого, слишком шумно и весело, потому что одна Лиза могла нашуметь и наболтать за десять человек и не упустила этого случая. Когда встали из-за стола, Анюта подошла к дяде, поцеловала его и Машу, дети все поцеловали её, Митя пожал ей руку вместо братского поцелуя.
   -- Я бы желала, чтобы мне показали приготовленные нам комнаты, -- сказала Анюта. -- Кто здесь домоправительница? Позовите её.
   Вошла Ульяна.
   Анюта просила её показать комнаты.
   -- Мы не знали, какие комнаты вам угодно взять для себя, -- сказала она. -- Есть два отделения, одно, в котором жили молодые господа, другое, где жил старый князь. Его комнаты на юг...
   -- Стало быть, их дядюшке. Не правда ли? Вам на юг будет удобнее. Дом немного сыроват. Угодно вам взять комнаты на юг? -- спросила Анюта.
   -- Мне всё равно, -- сказал Долинский. -- Как ты хочешь.
   -- Где вам будет покойнее. Маша знает, где вам лучше. Ульяна Филатьевна, покажите тётушке и мне комнаты моего прадеда.
   И она взяла Машу за руку и пошла с ней. Это были высокие комнаты на юг, с балконом и маркизами от солнца. Маша нашла их удобными для себя и мужа. Затем Ульяна повела Анюту в её комнаты чрез круглую гостиную.
   -- Прелестная комната, -- сказала Анюта, осматривая её и любуясь старою мебелью. -- Буду сидеть тут утром: нельзя ли мне поставить здесь письменный стол.
   -- Где прикажите, сейчас, -- сказала с услужливою вежливостью Ульяна и прибавила:
   -- Вы, ваше сиятельство, точно угадали, что гостиная эта была любимою комнатой вашей матушки.
   -- Вы ошибаетесь, моя мать никогда здесь не была. Она вышла замуж и скончалась на Кавказе.
   -- Виновата, виновата, матушка, ваше сиятельство. Всё спутала, но ваши родные все одни за другими скончались так рано, в такие молодые годы, что я путаю. Стало быть, не матушка ваша, а бабушка, вот здесь-то сиживала, и в этой самой комнате они и слово дали и были помолвлены за гусарского офицера Богуславова, и здесь с женихом у самого окна этого сиживали. Я их тут часто видала. Они меня очень жаловали, любили.
   -- Как? Вы помните мою бабушку -- но как же это?
   -- Извольте сами счесть. Я их немного помоложе. Вашей бабушке, княжне нашей любимой, было семнадцать лет, когда её помолвили: через год после свадьбы им Бог дал сынка, вашего батюшку, и она с ним сюда к старому князю гостить приезжала. И уж как радовался старый князь на этого своего первого внука. Княжну нашу, хотя она была и замужем и сына имела, у нас все звали княжной, старый князь поместил их вот тут, и она прожила здесь месяца три... После того уж мы её и не видали. Через два года она скончалась, и пошли тогда беды за бедами. Молодой князь, братец вашей бабушки, убит был на войне, и остался старый князь бездетен, один-одинёшенек с дитятей внуком, сыном своего сына. Вы, княжна, знаете, что и он волею Божиею был взят у князя, и вот вы вошли во владение вотчинами и домами вашего прадеда!.. Может, оно и к лучшему.
   -- Почему же к лучшему, -- спросила Анюта не совсем благосклонно, усматривая какую-то грубую лесть в словах старушки, которая ей сначала понравилась.
   -- А потому, ваше сиятельство, что ваши деды и родители жили всё в Питере и совсем забросили свои родовые поместья и своё гнездо Спасское. Прадед ваш любил его по старой памяти. Его старушка мать, говаривал он, тут жила, тут его воспитала -- и он всё сюда, нет-нет, да и наведается. А его сын уж не то. Ему всё Питер, а здесь не по вкусу было. И того нет, и этого нет -- словом, не любили они Спасского, а уж их сын и вовсе здесь не был ни разу, ни единого разу. А уж чего хуже жить без хозяина, без его разума, без его глазу. Если бы князенька молодой остался в живых, не видать бы нам его, да может быть, мы дожили бы и до другой беды.
   -- До какой же? -- сказала Анюта, которая, слушая старуху, задумчиво опустилась на кресло у окна и глядела в пышный сад, расстилавшийся пред её глазами и сходивший к реке.
   -- А до продажи. Продали бы Спасское.
   -- Как это возможно?! -- воскликнула Анюта с ужасом.
   -- А почему же нет? Разве князья Владимировы не продали Покровского? А господа Сухоруковы не продали Кузьминова, а господа... да что и считать, ваше сиятельство, не перечтёшь их -- а купили их откупщики, разночинцы всякие, да всё перевели, перестроили, переиначили, и подобия не осталось в этих барских хоромах того, что было. Мы все боялись, что по смерти старого князя молодой внук его продаст Спасское. Да и что ему Спасское? Он его не видал, не знал, вырос на дачах да на заграницах -- что ему родовая вотчина? Деньги-то лучше -- промотать их весело.
   Анюта вздохнула.
   -- Зачем, -- сказала она, -- вы его так строго судите. Быть может, он был бы не такой.
   -- Что же? Сюда бы приехал? В нужды наши вникнул? Никогда этого не бывает от воспитанных вдали господ.
   Анюта встала.
   -- Покажите мне, где комнаты моих сестриц.
   Ей показали четыре комнаты внизу. Она отдала одну Агаше, одну Лиде и одну Лизе, и рядом с нею поместила мисс Джемс. Лиза была недовольна, но молчала, не смела на первых порах возмущаться и спорить. Она чувствовала, что мисс Джемс мало-помалу сделается её первым супостатом, так она уже прозвала её.
   Анюта, осмотрев весь дом, отправилась к Маше и нашла её устраивавшею свои комнаты и комнаты мужа.
   -- Пойдём в сад, -- сказала ей Анюта. -- Он кажется прелестный, из окон я на него залюбовалась!
   -- Да, но всё позапущено!
   -- Ах! Да я это-то и люблю. Я не люблю выскобленных аллей, обстриженных деревьев, подстриженных кустов и вымытого и выглаженного, как чистый воротничок мисс Джемс, сада и рощи.
   -- Тут, сказала Маша, смеясь, -- бояться нам нечего, мы тут ничего подобного не найдём.
   -- Пойдём же, пойдём, -- торопила Анюта Машу.
   -- Не лучше ли, -- сказал Долинский, сидевший в кресле у окна и глядевший на большой двор, -- начать с храма Божьего. Когда я гляжу, Анюта, на всё то, чем Господь благословил тебя, я думаю, что тебе и нам надо начать с того, чтобы принести Ему свою благодарность.
   -- Правда, папочка, правда.
   -- Так и пойдём в церковь.
   Они созвали детей и все отправились в церковь. Спешно вышел батюшка из своего домика: то был человек лет сорока пяти, очень благообразный и, по-видимому, умный. Он спросил, что прикажет княжна, но княжна обратилась к дяде.
   -- Дядюшка, молебен, не правда ли?
   -- Спасителю или Божией матери? -- спросил священник.
   Анюта опять обратилась к дяде.
   Он понял вопросительный взгляд её и сказал:
   -- Благодарственный молебен, батюшка.
   Два дня прошли в том, что Анюта, Маша и даже мисс Джемс обходили всё Спасское, любовались садами, рощами, видами. Мисс Джемс -- великая любительница природы и барских усадеб -- пришла в восторг от Спасского и, уяснив себе, что Анюта владетельница всего этого, возымела к ней глубокое уважение. И не за одно это уважала она Анюту. Она вполне была ею довольна. Со всеми ласковая и приветливая, Анюта держала себя с достоинством хозяйки и с удивительным сердечным тактом умела, сохраняя своё место и положение, выдвигать вперёд своего папочку и показывать свою любовь и уважение к жене его. Не прошло и одного дня, как во всей дворне установилось мнение, что княжна умная, у! какая умная, а уж дядюшку своего любит, как отца родного.
   Но вот настал великий день рождения Анюты. Ещё накануне она отдала все приказания управителю и Ульяне. На дворе поставили столы для угощения крестьян, пекли пироги, делали сальники, жарили баранину. В людской готовили угощение прислуге, а внизу в столовой угощение для старых слуг и почётной дворни. Анюта во всём советовалась с папочкой и Машей и спрашивала у Ульяны, как бывало при прадеде. Ульяна всё помнила и подавала советы. Папочка выразил желание, чтобы всего было вволю, кроме вина.
   Вина надо умеренно, чтобы не было пьяных и никакого беспорядка. Для этого надо подносить вино крестьянам у другого стола, и чтоб они подходили поочерёдно, и за порядками смотреть одному из вас.
   -- Митя старший, -- сказал Ваня.
   -- Я! За мужиками, да я не сотский, -- сказал Митя, смеясь насмешливо.
   Анюта взглянула на него.
   -- Папочка, -- сказала она, -- разве я не могу стоять около стола, хотя с Ваней, когда крестьяне будут пить за моё здоровье.
   -- Конечно, друг мой, -- сказал Долинский.
   -- Ну, Ваня, в таком случае ты будешь мо им адъютантом. Хочешь?
   -- Конечно, милая, -- сказал Ваня со своею светлою улыбкой.
   В это время пришли сказать Анюте, что к ней пришёл священник.
   Она приняла его. Он желал знать, в котором часу начать обедню, и будет ли молебен в церкви или на дому.
   Анюта обратилась к дяде.
   -- Как скажет дядюшка, как ему угодно.
   -- Я думаю, -- сказал Долинский, -- что обедню надо начать, когда батюшке угодно и ему привычно, а мы уже будем готовы.
   -- У нас позднюю обедню служат всегда в девять часов, -- сказал священник.
   -- Так зачем же и менять? -- отвечал Долинский.
   -- Может, для вас рано покажется.
   -- Нет, батюшка, -- сказал Долинский, -- не рано, а если бы было и рано, мы бы встали; я не считаю приличным заставлять вас ждать службы Господней из-за нашей лени.
   Священник казался довольным и приёмом и такими речами и ушёл к себе.
   -- Не опоздайте же, -- сказал Долинский, обращаясь ко всем детям, -- это напоминание менее всех могло отнестись к Анюте; она привыкла в продолжение пяти лет к аккуратности, и её никогда не допускали опаздывать.
   На другой день, ещё до первого удара колокола, по дороге в церковь потянулись одетые в праздничное платье крестьяне и разряженные дворовые. Все шли в церковь с любопытством увидеть и рассмотреть новую владелицу и участвовать в угощении, приготовленном для всех. И Анюта уже поднялась, уже сидела у отворенного окна, в которое входил тёплый, ароматами цветов напитанный июньский воздух; она любовалась на роскошь развесистых старых деревьев, на зелень столетних лип, на сверкавшую между деревьями реку, на голубое небо. Она любовалась и чувствовала себя вполне счастливою. Это прелестное, широкое, роскошное Спасское принадлежало ей, а через несколько от неё комнат слышался говор лиц, ей дорогих и милых. Она сознавала, что у неё всё, всё есть.
   Удар колокола.
   -- Благовестят, -- сказала Анюта. -- Феня, скорей, давай мне одеваться. Я не хочу опоздать.
   И одевалась Анюта скоро. Всему этому её обучили.
   -- Что прикажите, -- спросила Феня.
   -- Понаряднее.
   -- Я приготовила белое кисейное платье и розовое батистовое, которое угодно.
   -- Давай белое, да скорее, а шляпку с голубыми бантами.
   И как была хороша собою Анюта в своём белом, свежем, летнем наряде -- из-под соломенной шляпки выбивались её вьющиеся волосы, и была она золотистее золотистой соломки. Она пошла пешком со своим милым папочкой и со всею семьёй своею. Один Митя не поспел, лакей, исполнявший должность камердинера, будил его раз пять безуспешно и, наконец, махнул рукой на этого барина, как он назвал его и оставил его в покое.
   Анюта шла молча.
   -- Что ты такая грустная, -- сказал ей папочка, которого она взяла под руку.
   -- Я-то грустная! О нет, я счастливая, такая счастливая, что мне говорить не хочется, а все благодарить, благодарить Бога.
   Долинский ничего не ответил, он по голосу Анюты узнал, как трепетало и билось её сердце, каким умилением было оно полно.
   Мы не будем описывать, как она молилась, с какою радостью, выходя из церкви, принимала поздравления, как звала всех к себе, как целовала сестёр и братьев. Митя явился к концу обедни, немного заспанный и немного пристыженный, но одетый франтом и даже с подвитыми волосами. Выходя из церкви, отец очень тихо, но серьёзно заметил ему, что так поздно не приходят в церковь.
   -- И всем дурной пример, -- закончил он.
   Митя не отвечал, но надулся.
   Чай и завтрак были готовы, но Долинский ждал священника со крестом и пожелал завтракать, когда он придёт. Священник не заставил себя долго ждать, и Анюта просила его завтракать.
   Долинский занялся, к её великому удовольствию, разговором со священником, а Анюта говорила с Машей.
   Едва кончился завтрак, как наёмный столичный лакей доложил, что дворовые собрались в столовой.
   Анюта встала и взяла Машу за руку.
   -- Пойдём со мною, -- сказала она, -- мне это в первый раз, и я немного смущена, никого не знаю, там есть старые слуги моих родителей, и всяќкому надо сказать что-нибудь. Помоги мне.
   -- Для этого я плохой помощник, -- сказала Маша, -- но мнение моё такое: попроще, поласковее, и будет всё хорошо.
    color="Black">Анюта вошла, со всеми раскланялась и сказала:
   -- Прошу полюбить меня; а я, со своей стороны, постараюсь сделать всё, что могу для спокойной и счастливой жизни старушек и стариков, служивших моим родителям; вот моя тётушка, она и я всё делаем вместе и сообща. Что она приказывает, то и я желаю, и потому прошу всех вас исполнять её приказания в точности.
   За этим Анюта просила назвать ей многих стариков и старушек, спросила, где они живут, что получают, и обещала навестить их в их помещении, а теперь предложила кушать чай и позавтракать.
   -- Ульяна Филатьевна, угостите, прошу вас всех гостей моих, -- сказала она и вышла из комнаты.
   -- Смутила ты меня, Анюта, -- сказала ей Маша, -- делаешь из меня хозяйку, а я ей быть не могу, не хочу и не желаю.
   -- Маша, милая, надо, чтобы все знали, что папочка и ты мне заменили отца и мать, -- сказала Анюта серьёзно.
   Из столовой Анюта должна была уже с паќпочкой выйти на большой двор, где около столов с пирогами и жарким стояли толпы крестьян; она подошла к ним, взяла чарку вина, поднесла к губам и сказала:
   -- За ваше здоровье, а вы выпейте за моё.
   Как было условлено, она встала около стола с Ваней, и крестьяне, не толпясь, чинно подходили и пили за её здоровье. Когда эта длинная история окончилась, Анюта подошла к Долинскому и сказала ему что-то. Он обратился к крестьянам.
   -- Племянница моя, -- сказал он, -- молода ещё, не управляет сама своим имением, за нее управляет попечитель генерал Богуславов, но она желает, чтобы те из вас, которые имеют до неё просьбы или жалобы, обращались ко мне и к ней самой лично. Она и я, мы постараемся всё сделать, что справедливо, и помочь вам, где нужно.
   Анюта, утомлённая обедней, угощением, ещё более утомлённая впечатлениями и собственными чувствами, ушла в свой маленький круглый кабинет. Там на столе разложены были подарки, это был сюрприз. Она нашла в изящной раме портреты всех своих. Папочка и Маша, как живые, сидели рядом и будто глядели на неё своими добрыми глазами. Около портрета лежал альбом, подарок Мити и Вани, воротничок, вышитый гладью от Агаши и Лиды, подушка для булавок от Лизы, Библия от мисс Джемс и, наконец, огромный, старомодный, полинявший от времени, из красного сафьяна футляр, с запиской от Александры Петровны. Она от себя и от своих сестёр посылала Анюте с поздравлением и желаниями аметистовое ожерелье и брошь своей матери. Это было прелестно оправленное в золоте украшение, и Анюта, охотница до камней и золотых вещей, надела его тотчас и, стряхнув с себя степенную княжну Дубровину, владетельницу Спасского, побежала благодарить своих и показать им своё прелестное ожерелье. Варвара Петровна до выезда в свет не отдала ей её фамильных вещей, и потому у Анюты не было почти никаких золотых украшений.
   Когда она благодарила за подарки и целовала всех, Митя сказал ей:
   -- Анюта, я и Ваня могли подарить тебе только безделицу, мне даже стыдно было дарить такую дрянь, но Ваня настоял. У тебя такие богатства, что мы, по-моему, не можем ничего дарить тебе.
   -- Напрасно, -- сказала Анюта. -- Всякая вещь от вас мне дорога, ты бы должен был знать это.
   День прошёл самым приятным образом. Обедали весело, пили кофе на балконе, ходили гулять, бегали по саду, и Анюта бегала с Лидой и Лизой и наделала букеты, которые с помощью мисс Джемс артистически устроила, поставила в старинные саксонские вазы и сама понесла их наверх.
   -- Это папочке, -- сказала она мисс Джемс.
   -- My dear! My dear! -- сказала Англичанка с чувством.
   В продолжение этих трёх дней мисс Джемс чувствовала наплыв такой любви к Анюте, который удивил её самоё. Она вдруг оценила её. Эта замкнутая, часто тоскующая или слишком серьёзная для своих лет девушка, вдруг расцвела, стала весела, крайне ласкова, порхала как бабочка, щебетала как птичка, и вместо того, чтобы чваниться своим положением и богатством, всячески старалась показать, что она дорожит им для семьи своей и на первом месте устраивает своего дядю -- отца. А между тем, когда надо было принимать, как эта девушка делала всё приветливо, достойно! Англичанка была в восторге от своей воспитанницы и сама умела занять следующее ей место. Она поняла своё положение и вела себя с умом и тактом.
   Время не шло, а летело. Месяц прошёл для Анюты, как один день. Она жила точно в волшебном замке. Удовольствия сменяли одно другое. Анюта училась у опытного берейтора ездить верхом, он же учил Митю и Ваню. Однажды Анюта приказала привести из конюшни трёх верховых, большого роста лошадей, вышла с обоими братьями на широкий двор и сказала:
   -- Это Мышонок для меня, Лихач для Мити и Мальчик для Вани. Помните, это ещё решено было в К** за день до моего отъезда.
   -- Как? Ты не забыла этого, Анюта?
   -- Ничего я не забыла; как могла я забыть, как мы жили, что думали и чего желали?
   -- Но разве ты не находишь, что такую огромную лошадь назвать Мышонком смешно, а другую Мальчиком уж чересчур глупо, -- сказал Митя.
   -- Называйте своих лошадей, как хотите, но моя лошадь останется Мышонком, а мне всё равно, если будут смеяться.
   -- И я также, -- сказал Ваня, -- моя останется Мальчиком. Положим, имя не из щёгольских, но это мечты нашего детства, которые теперь, благодаря Анюте, осуществились, и я в память этого дорогого прошлого оставляю за моею лошадью это имя.
   И вот стали они ездить каждый день; ездили всюду, и по полям, и по лесам, и по оврагам, заросшим зеленью. Часто ездили они пить чай в лес и возвращались поздно со смехом и песнями, как в К**. Анюта пела прелестно, у ней был сильный сопрано, и в хоре звонкий её голос лился и оглашал вечерний воздух простою, но дорогою её сердцу русскою песнью. Как в детстве, она пела:
   Ах, по морю, ах, по морю,
   Ах, по морю, морю синему.
   Немного заунывный напев этой песни не гармонировал вполне с радостными весёлыми нотами и сияющим выражением её прекрасного личика. Жизнь текла согласная, весёлая, шумная, ибо все они были молоды, да и старшие не слишком стары. Маше минуло тридцать пять лет, а папочке, ещё очень моложавому, стукнуло только пятьдесят пять лет. Вскоре прибавились к их семейному кругу новые лица. Они познакомились с соседями, которых Анюта и прежде видала в Москве, и, наконец, Анюта имела удовольствие увидеть у себя своих приятельниц Белорецких, которых пригласила погостить. Они приехали с матерью на две недели, и им отвели один из флигелей. Белорецкие и Митя однажды вспомнили о Томских и Новицком, с которыми Митя был знаком по университету, и просили Анюту пригласить и их.
   Анюта пришла в восторг.
   -- Конечно, конечно, -- воскликнула она.
   -- Так я напишу, -- сказал Митя, -- от твоего имени. Тебе писать самой к молодым людям неприлично.
   -- Конечно, -- сказала Анюта.
   Мисс Джемс шепнула ей что-то.
   -- Погоди, -- сказала Анюта Мите, -- я пойду и спрошу у папочки.
   -- Какая ты стала формалистка, разумеется, он ничего против этого не скажет.
   -- Всё-таки, без его позволения я не могу.
   И Анюта отправилась в кабинет папочки.
   Но это оказалось не так легко. Долинский был человек старомодный, старых понятий и приёмов. Он был очень привязан, щепетильно привязан к приличиям и придавал всякому шагу Анюты слишком большую важность, и притом помнил свой разговор с Варварой Петровной. На желание Анюты позвать Томских и Новинского он ответил, по обыкновению, мягко, но неодобрительно.
   -- Я не знаю как, дружочек. Разве прилично девице принимать молодых людей.
   -- Но ведь вы пригласите их, папочка.
   -- Я их, дружочек, не знаю. Очевидно будет, что приглашаю не я, а ты.
   -- Но они товарищи Мити, и он может их пригласить.
   -- К тебе в дом? Это уж совсем нейдёт. Твой дом не трактир, чтобы всякий в него мог приглашать гостей.
   -- Но, папочка, Митя мой брат.
   -- Конечно, но всё же это неловко.
   Анюта не знала, что делать. Долинский продолжал:
   -- Притом тётки твои просили меня быть осторожным и не дозволять ничего, что могло бы повредить тебе.
   -- Но какой же вред...
   -- Конечно, вреда собственно нет, но это может подать повод к пересудам. Этого я не хочу. Ты стоишь на виду и должна быть осторожнее других.
   Анюта не хотела противоречить дяде, переломила себя и прекратила разговор.
   -- Ну что? -- спросил у ней Митя, когда она вошла в гостиную.
   -- Папочка не желает, -- сказала Анюта.
   -- Вот фантазия, -- воскликнул Митя, -- это почему?
   Анюта повторила слова Долинского.
   -- От роду не слыхал, чтобы было неприлично звать гостей, потому что...
   -- Отец твой незнаком с ними, -- сказала Маша, вступаясь за мужа. -- Впрочем, если твой отец желает этого, то, кажется, не тебе восставать против него. Если Анюте очень хочется, я поговорю с папочкой.
   -- Пожалуста, Маша.
   Результат разговора был тот, что Долинский уступил, и Мите поручено было звать своих товарищей именем отца в гости в Спасское. Через неделю двое Томских и Новинский приехали. Они мало изменились. Оба Томские, похожие друг на друга, были также неуклюжи и также добродушны, как прежде, но умственно очень развились, не смущались, как прежде, и разговаривали умно и свободно. Новинский похорошел чрезвычайно, был весел, забавен, оживлён и понравился всей молодёжи, тогда как оба Томские прельстили пожилую часть общества. Это собрание столь молодых лиц внесло в Спасский дом ту жизнь, то движение, которые сопутствуют только беззаботно веселящейся молодёжи. С утра раздавались разговоры, смех, шутки, затеивались гулянья до обеда, катанья в лодке, прогулки в дальние леса, куда возили самовары, и где располагались на какой-либо поляне, пили чай, ели фрукты и ворочались домой, весело разговаривая. Нельзя сказать, кто в этих прогулках был счастливее других, едва ли не быстроногая, быстроглазая попрыгунья Лиза и столь долго жившая в одиночестве Анюта. Все мечты её осуществились, и ей часто казалось, что она ещё дитя и живёт детскою, беззаботною весёлою жизнью, какою жила когда-то в К**. Если б у ней спросили, чего она ещё желает, она бы призналась с восторгом, что ей желать нечего. Она обладала счастливою способностью вполне сознавать своё счастье и вполне им пользоваться!
   

Глава II.

   Однажды вечером собравшаяся на крыльце молодёжь рассуждала о том, куда направить путь на другой день, когда кто-то предложил прокатиться на лодке вечером при свете луны. Она стояла во всей красе своей на безоблачном небе, и под её холодным светом соседняя роща и группы деревьев смотрели таинственно, облитые лучами фантастического света.
   -- Сейчас! Ехать сейчас, сию минуту, -- воскликнула Лиза.
   -- Сейчас, сию минуту, -- воскликнули молодые люди и готовы были бежать к двум лодкам, привязанным у маленькой пристани.
   -- Погодите, -- сказала Анюта, -- я пойду и спрошусь у папочки.
   Все пошли наверх вместе с Анютой. Анюта подошла к дяде, который играл в пикет с княгиней, мисс Джемс и Маша шили что-то за круглым столом. Долинский выслушал Анюту серьёзно и даже положил на стол свои карты.
   -- Что ты, дружочек! Господь с тобою, как это можно? -- воскликнул он.
   -- Мы возьмём мисс Джемс, -- сказала Анюта.
   -- Я считаю это совсем неудобным; если б и Маша поехала, я считаю неудобным молодым девицам бродить по ночам и кататься на лодках. Да ещё, сохрани Боже, беда может приключиться. Нет, нет, и не думай.
   Анюта покраснела, но, обратясь к княжнам, сказала спокойно:
   -- Оставим это, папочка не позволяет мне ехать на лодке вечером.
   -- Разве вам мало дня, -- сказал Долинский, смеясь. -- Право, как вы это в целый-то день не умаетесь.
   Анюта и княжны вышли, а княгиня сказала Долинскому:
   -- Я очень рада, что вы не позволили им кататься ночью в лодках, но признаюсь в своей слабости, если б Анюта поехала на лодке, я бы не имела духу не пустить дочерей моих, но очень бы за них боялась.
   Скрепя сердце, но не показывая тени неудовольствия, Анюта покорилась воле дяди. Многое стесняло её. Она знала, что княжны Белорецкие и молодые люди любили вечером сидеть поздно, разговаривать, иногда читать стихи, но нельзя было оставаться. Папочка и Маша считали своим долгом оставаться в гостиной, пока все не расходились, но с десяти часов вечера глаза папочки и Маши начинали слипаться. Привыкнув в К** ложиться рано, Долинский с великим усилием боролся с одолевавшею его дремотой. Однажды Анюта сказала Маше:
   -- Отчего папочка не уходит спать? Я не могу видеть, что сон клонит его, и потому встаю и прощаюсь, но мне так же хочется спать, как ленивому школьнику остаться в классе за уроком.
   -- Он считает неприличным идти спать, когда ты с гостями сидишь в гостиной.
   -- Но ведь я не осталась бы одна. Княгиня, правда, уходит рано, но мисс Джемс всегда со мною.
   -- Он не хочет, Анюта. Он говорит, ты поручена ему, и его долг пещись о тебе и стараться, чтобы никакое нарекание не коснулось тебя.
   -- Но ведь это преувеличение, -- сказала Анюта. -- Как будто можно уйти от пересудов людей и их злого языка.
   -- Конечно, нельзя, но папочка говорит, что не надо подавать повода к пересудам, и что сидеть по ночам неприлично.
   -- По ночам? -- воскликнула горячо Анюта. -- По вечерам, а не по ночам.
   -- Он прожил почти до шестидесяти лет, считая, что в одиннадцать часов надо ложиться спать. В его лета понятия сложились, и их переделать нельзя.
   -- Однако в К**, -- возразила Анюта не без одушевления, -- он никогда ничего подобного не говорил.
   -- Ах, Анюта! -- сказала Маша. -- Какая разница. В К** вы были дети, своя семья, ни гостей, ни посторонних; мы жили уединённо и скромно. А теперь гости у княжны Дубровиной и сама княжна с семьёй...
   -- Так потому, что я княжна Дубровина, я не могу веселиться и жить, как прежде.
   -- Веселиться можешь, а жить по-прежнему не можешь. Ты уж не дитя, да и положение твоё видное, и на тебя обращено внимание соседства. Если бы ты была Богуславова, тоже не могла бы. Положение обязывает и требует строгого соблюдения приличий.
   -- Но приличия не мешают читать до полуночи.
   -- Папочка думает, что приличнее расходиться в одиннадцать часов, а читать вместе можно и поутру.
   Анюта покорилась не без лёгкой досады; вообще она заметила, что папочка заботливо и даже ревниво следил за ней. Он не любил, чтоб она разговаривала долго с одним из молодых людей, и подходил к ней сам или маневрировал так, что вскоре разговор делался общим. Однажды Анюта, в летнюю тихую тёплую лунную ночь возвратилась, по обыкновению, заведённому Долинским, в свою спальню в одиннадцать часов, но спать ей не хотелось. Она раскрыла окно и села у него. Вдруг с крыльца вышла высокая фигура. Она узнала Ваню.
   -- Ваня, -- кликнула она, -- ты один.
   -- Один, Анюта. Совсем один. Не хочешь ли погулять со мною. Обойдём сад.
   -- Охотно бы, но я боюсь, что другие увидят нас, пристанут, и это будет неприлично.
   -- Уверяю тебя, никто не увидит, да если б и увидали, я скажу, что ты считаешь не приличным гулять одной с гостями. Я всегда люблю сказать всё прямо, попросту, начистоту.
   -- Иду! -- закричала ему Анюта, накинула чёрную косынку и сошла вниз. Они взялись за руки и побежали по липовой аллей, но, достигши реки, пошли тихо по берегу её по вившейся дорожке.
   Ваня, увидев лодку, предложил покататься.
   -- Нет, ни за что, -- сказала Анюта. -- Папочка уже однажды не позволил мне, а я дала и себе и ему слово слушаться его во всём.
   -- Ну, как хочешь, -- сказал Ваня, -- а жаль, вечер чудный, что в этом дурного?
   -- Конечно ничего, но когда папочка не желает. Ах, Ваня, Ваня довольно нам и Мити, который его прямо не слушается и беспрестанно ему противоречит. И что это с ним сделалось?
   -- Мы заметили это ещё в первый раз, когда он воротился из Москвы. В К** ему ничто не нравилось, он надо всем и надо всеми насмехался и держал себя как-то...
   -- Как теперь -- самонадеянным хватом. Мне иногда так досадно, когда он меня останавливает. Антиподы сошлись, -- сказала вдруг Анюта и расхохоталась.
   -- Что ты хочешь сказать, -- спросил Ваня.
   -- Ничего, кроме того, что Митя терпеть не может тётушки Варвары Петровны, да и она по нём не тоскует, а между тем у них у обоих многое общего. Знаешь ли, что тётушка находила, что называть папочку папочкой вульгарно, по-мещански. Я никогда этому не покорялась, а всегда звала его папочкой. Это имя мне дорого и мило. Он заменил отца бедной сиротке, хранил её, любил, бесприютной дал кров, одинокой дал семью, мать. Он был, есть и будет моим милым папочкой. Я для приличия при прислуге зову его дядюшкой, и мне это всегда неприятно.
   -- Но Митя-то тут при чём же?
   -- Как, разве ты не заметил, что он никогда, как мы все, не зовёт его папочкой, а с какою-то аффектацией пап;, а говоря о нём: батюшкой, а по-французски всегда: mon p;ге. В этом нет ничего дурного, но вот что дурно, он просил меня называть всегда папочку дядей, говоря, что это имя смешно, ridicule, сказал он по-французски.
   -- Что ж ты?
   -- Я засмеялась ему в глаза и сказала, что мне всё равно, и я готова быть ridicule!
   -- Что ж он?
   -- Как всегда, надулся и ушёл. У него страсть умничать, читать нравоучения, учить общежитию. Он не даёт Агаше и Лиде повернуться спокойно, а они обе рабски ему покорны.
   -- Но Лиза, она девочка ещё, и притом очень своевольная, и никак ему не поддаётся.
   -- Ну, что касается Лизы, то её положительно надо воспитать, она совсем дикарка. Я уж говорила с Машей и с мисс Джемс, и мы решили летом её помаленьку останавливать, а зимой серьёзно засадить в классную за уроки.
   -- Это решено, что мы зимой будем все вместе жить в Москве, не правда ли?
   -- Не решено, но я надеюсь, что будет решено. Но крайней мере, я без вас жизни не допускаю и, хотя мне досадно, -- Анюта опять рассмеялась, -- когда папочка вынимает свою луковицу и говорит: "Одиннадцать часов, пора спать!", но я лучше буду ложиться в семь часов вечера, откажусь ото всяких удовольствий, а с ним и с вами не расстанусь.
   -- Милая Анюта моя, -- сказал Ваня и крепко поцеловал её.
   -- Пора домой, -- проговорила она, и они дошли благополучно до дому. Когда Анюта вошла к себе, пробил час ночи на больших стенных часах столовой.
   На другой день за чаем все собрались, как всегда. Мисс Джемс разливала чай. Анюта вошла после всех и принялась обходить стол, здороваясь со всеми, начиная с папочки.
   -- А ты, дружочек, проспала, -- сказал он ей ласково. -- Обыкновенно ты такая аккуратная и ранняя птичка. Я часто слышу твой голосок и как ты распеваешь в гостиной.
   -- Я проспала от Вани. Он вчера взманил меня. Я сошла к нему, увидя его на крыльце, и мы долго гуляли в саду, кажется до часа ночи.
   -- Как жаль, что мы не знали, -- сказал Томский, -- мы бы вышли к вам.
   -- Ну, это было бы лишнее. Анюта и я не приняли бы вас в наше общество, -- сказал Ваня.
   -- Почему? -- спросил Томский простодушно.
   -- Да вот Анюта думает, что ночью неприлично гулять девице с гостями.
   -- Будто?-- сказал Томский, удивляясь. -- Она не одна, а с вами, с братом.
   -- Всё равно, она считает неприличным.
   -- Ну, в таком случае я бы воротился, -- сказал Томский покорно.
   Когда все встали из-за стола, и Анюта ушла к себе по обыкновению (она любила рисовать до завтрака), папочка пришёл и сел подле неё.
   -- Анюта, -- сказал он, -- ты очень меня сконфузила.
   Она с удивлением взглянула на него и, увидя его серьёзное лицо, сказала с волнением:
   -- Чем, милый папочка?
   -- А тем, что ты меня не послушалась, да ещё при чужих людях в этом призналась. Разве мне приятно слышать, что, хотя я и запретил всем вам прогуливаться ночью, ты всё-таки это сделала и даже при чужих этим похвалилась?
   -- Папочка, -- воскликнула Анюта, поспешно оставляя рисование и подходя к нему, -- и в уме не имела! Вы не позволили нам ехать ночью на лодке, но я и вообразить не могла, чтоб я с братом не могла пройтись по саду. Он даже звал меня покататься в лодке, но я отказала, хотя мне очень хотелось, потому что вы вчера этого не позволили. Нет, папочка, не обижайте меня! Я во всём всегда вас слушаюсь, как дочь.
   Долинский был тронут. Они поцеловались, и он продолжал:
   -- Видишь ли, друг мой Анюта, я человек старого века, не люблю развязных девиц, которым всё можно и всё нипочём. Притом ты отдана мне на хранение до твоего совершеннолетия, и я не хочу, чтобы ты подверглась пересудам. Повторяю, ты на виду, а кто на виду, тот должен вдвое дорожить приличиями и строго соблюдать их, чтобы не подавать собою дурного примера. У тебя есть многие против других преимущества, и необходимо при них иметь и ограничения, подчиниться необходимым условиям твоего положения. Тебе дано много, от тебя и требовать все будут многого, как в общественном, так и в нравственном отношении. Вот отчего я считаю своим долгом заботливо, быть может, чересчур, ограждать тебя ото всякого, даже пустого нарекания. Не хочу я, чтоб о тебе говорили, что ты на полной своей воле, с кем хочешь, когда хочешь бегаешь по ночам.
   -- С братом, папочка.
   -- Пусть и с братом, но я считаю неприличным гулять ночью -- разве мало дня. Нет, ты этого не делай. Вспомни, что всякая твоя неосторожность послужит укором и для нас. Скажут, что ты желала жить с нами, бедными родными, чтобы делать во всём свою волю, и что мы не смеем перечить тебе, покоряемся тебе, богатой наследнице, а не ты нам.
   Анюта хотела что-то сказать, он прервал её:
   -- Я все замечаю и вижу; знаю, что твоё обращение со мною -- обращение дочери; если б этого не было, я бы никогда не согласился прожить здесь всё лето. Мне довольно печали видеть Митю сбившимся с толку, разве, ты думаешь, я не вижу перемены, происшедшей в нём?
   -- Это пройдёт, папочка, вы увидите; что до меня касается, то будьте покойны: я шага не сделаю без вашего позволения.
   -- Ты моя милая дочь, -- сказал растроганный Долинский, -- и не пеняй на меня, это не каприз; я действую к лучшему.
   Они расстались очень довольные друг другом.
   На другой день гости должны были разъехаться. Анюта просила позволения проводить княжон до первой станции, и ей бы хотелось ехать верхом, но Долинскому показалось, что ехать верхом девице, провожая гостей, нескладно. Она не курьер и не гусар, сказал он потом Маше, а ей заметил просто:
   -- Не лучше ли в экипаже?
   Анюта тотчас смекнула, что папочка опять усмотрел неприличное, и весело сказала:
   -- Так в панье, с Машей, Ваней и...
   -- Со мною! -- закричала Лиза, и глаза её так блестели, что её не остановили, и она поехала, к своему великому удовольствию, причём погиб её урок немецкого языка. Но ей давали волю, чтоб усадить её зимой. Между Машей и Анютой было уже решено, что папочку уговорят оставить К**, и что они все проведут зиму в Москве. Анюта писала к опекуну своему Богуславову, что желала бы купить дом в Москве, и просила приискать ей его, если возможно, к осени.
   За час до отъезда все собрались в большую залу, где был накрыт завтрак. Уселись, но без обычного смеха, без обычного весёлого говора. Всем им было грустно расстаться после весёлой жизни вместе в продолжение почти месяца, потому что Белорецкие остались дольше, чем сначала предполагали. Вначале обменивались как-то вяло незначащими фразами и, наконец, все смолкли. Беззаботный Новинский не мог выдержать этого молчания и общего грустного настроения. Он вдруг звонко засмеялся и сказал:
   -- Это уж слишком! Конечно, ехать отсюда не особенно приятно, но сидеть, повеся нос, чересчур смешно! Ведь мы едем не в Сибирь, не на войну!
   -- Если бы мы ехали на войну, то, конечно, не грустили бы, -- сказал Томский.
   -- Да, но о нас бы загрустили, -- заметил Ваня.
   -- Да, уж я воображаю, какие бы пошли сентименты, -- сказал Митя насмешливо. -- Маша и Анюта в особенности показали бы себя.
   -- Очень ошибаешься, -- отвечала Анюта. -- Когда война, то долг всякого...
   -- Ах, Боже, вот и начинается поучение в духе английской церкви. Точно пастор какой! -- воскликнул Митя, прерывая Анюту.
   -- Ну, нельзя сказать, чтобы княжна похожа была на англиканского пастора, -подхватил Новинский с насмешкой. -- Все пасторы, которых мне удалось видеть, отличались плоскими лицами и бездарными интонациями голоса. В этом княжну заподозрить нельзя -- разве в противном.
   -- Как это в противном? -- спросил Ваня.
   -- Лицо её иное, а в голосе и в манерах и в словах... Извините, княжна, я молчу; сызмала меня учили, что в глаза о человеке судить невежливо, а потому я благовоспитанно воздерживаюсь от дальнейших размышлений, -- проговорил Новинский с напускною серьёзностью.
   -- Когда же мы увидимся? -- спросили в один голос Томские.
   -- Вероятно, скоро: мне и брату к сентябрю надо воротиться в Москву, -- сказал Митя, -- а как другие, я не знаю.
   -- Я полагаю, -- сказал папочка, к совершенному удовольствию дочерей своих, и в особенности Лизы, -- что мы проведём часть осени здесь, а там видно будет, как Бог на душу положит.
   -- Вы будете выезжать зимой? -- спросил у Анюты Новинский. -- С кем?
   -- С тётушкой Варварой Петровной.
   Новинский скорчил уморительную гримасу ужаса, сожаления и соболезнования.
   -- Напрасно, -- сказала Анюта, понимая его мимику. -- Мне хорошо известны понятия тётушки. Она очень строгая воспитательница, но говорит, что когда девушка появилась в свет, то она должна пользоваться вволю всеми удовольствиями. Вы увидите, что она охотно будет сидеть со мною на балу до самого утра, и сама будет давать балы и принимать. Они обе об этом говорили.
   Затем Анюта наклонилась и почти на ухо сказала Новинскому:
   -- Я надеюсь, что я буду жить с папочкой в собственном доме, а в свет буду ездить с тётушкой, но пока это секрет.
   -- Вот это хорошая новость! -- сказал Новинский. -- И знаете ли, при таких условиях мы можем многое затеять и повеселимся на славу.
   -- Например? -- спросил Ваня.
   -- Да хотя бы благородный спектакль.
   -- Браво! Браво! Непременно, -- подхватили все с увлечением.
   -- Сыграем! Сыграем! -- сказал восторженно Томский. -- И что-нибудь серьёзное, а не какой-нибудь пустенький водевильчик!
   -- Конечно, -- подхватил брат его, -- что-нибудь из Шиллера: Марию Стюарт или Дон Карлоса.
   -- Куда занёсся! -- сказал, смеясь, Ваня.
   -- И скука адская, -- сказал Митя.
   -- Шиллер -- скука! -- воскликнул Томский с негодованием. -- Я удивляюсь, что вы...
   -- Погоди, погоди, -- подхватил Новинский, прерывая его, -- не петушись, пожалуйста. Шиллера твоего никто обижать не собирается -- только зелен виноград!
   -- Как так? -- спросил Томский.
   -- А так. Не ты ли берёшься сыграть роль Марии Стюарт?
   Все покатились со смеху, глядя на неуклюжего Томского, на его круто вьющиеся волосы, непокорные и всегда торчавшие вихрами.
   -- Дешёвый ум -- зубы скалит, -- сказал он, глядя досадливо на Новинского.
   -- Я говорю одну голую правду -- кто ж возьмётся за такие роли? Предлагать играть трагедию, надо быть или дерзким невеждой, или таким энтузиастом, как ты. Вот за этот-то энтузиазм...
   -- Надо мною и потешаются, -- сказал Томский печально.
   -- Нет, за это вас любят, -- сказала Анюта, -- и ценят вас!
   -- И многое нелепое тебе прощают. Но к делу. Итак, мы устроим спектакль, не правда ли, княжна? И обойдёмся без трагедий Шиллера, чтобы людей не насмешить, а уж поскромнее выберем что-нибудь, себе по силам.
   -- Конечно, конечно!
   -- И вы будете играть, княжна?
   -- С восторгом, с наслаждением, -- сказала Анюта.
   -- И я, и я, непременно, -- закричала Лиза.
   -- И играть будем, и будем ездить в театр. Мы абонируемся и в русский театр и в оперу, не правда ли, папочка? -- воскликнула Анюта.
   -- Как хочешь, милая, если тебе это приятно.
   -- Ах, как будет весело, -- сказала Анюта с неописанным одушевлением. -- И в театр, и на бал, и в оперу -- и потом домой, пить чай, говорить, рассказывать, болтать... вот будет веселье, вот будет радость.
   -- И верхом будем ездить в манеже, карусель устроим при вечернем освещении с музыкой, -- сказала Нина Белорецкая.
   -- Это я не знаю, что такое, -- сказала Анюта.
   -- Узнаете, -- отвечал Новинский, -- это очень весело. Музыка играет, а верхом исполняют подобие кадрили, или разные фигуры составляют, и рысью и в галоп. Я прошлого года видел карусель, только дамы уж очень плохо ездили верхом.
   -- Пожалуй, я и не сумею, -- сказала Анюта.
   -- Выучитесь, это не мудрено. Вы в поле хорошо ездите.
   Завтрак кончился. Все встали. Доложили, что экипажи поданы. Начались сердечные, но, ввиду близкого свидания и стольких удовольствий, весёлые прощания и проводы.
   -- Итак, до скорого свидания, -- говорили уезжавшие.
   -- Да, конечно. Я надеюсь быть в Москве около половины октября; надеюсь, что папочка уступит общим нашим просьбам, и мы поселимся вместе. Я уж писала моему опекуну, чтоб он приказал приискать нам дом.
   Когда все уехали, Митя сказал Анюте:
   -- Я удивляюсь, что ты так распоряжаешься будущим. Всё это одни воздушные замки, и я пари держу, что они не сбудутся.
   -- Зачем ты каркаешь, как ворона осенью на чёрном суку! -- воскликнула с досадой Лиза.
   -- Как это изящно, -- сказал ей Митя, вспыхнув. -- Надо признаться, что ты блещешь воспитанием! Из рук вон дурно воспитана!
   Анюта и Маша смутились. Они не оправдывали заносчивости Лизы, но ещё больше раздосадованы были словами Мити, но сочли за лучшее промолчать. По отъезде гостей в доме водворилось относительное молчание и тишина. Анюта распределила день свой, и мисс Джемс опять вошла в свою роль. Она взялась понемногу воспитывать Лизу, и пока Анюта рисовала, читала ей вслух и по-прежнему удачно выбирала книги для чтения; она везде сопровождала Анюту, ибо Анюта знала, что папочке так это угодно. Впрочем, Анюта сблизилась со своею Англичанкой. Она оценила её качества, правдивость, прямоту, строгое исполнение долга и даже её сердечность, далеко скрытую за напущенною воспитанием и обстоятельствами холодностью, чисто внешнею. Анюта после первых волнений, восторга и радости свидания со своими, приезда в своё прелестное Спасское, опомнилась и принялась за жизнь аккуратную, с назначенными для занятий и удовольствий часами. Она не доводила этого до педантства, охотно оставляла занятия, если папочка или Маша приходили к ней, но не позволяла молодым сёстрам мешать ей. Особенно любила она рисовать и намеревалась зимою серьёзно заняться этим.
   Уже конец июля приближался, и минуло ровно пять недель с тех пор, как Анюта приехала в Спасское, когда поутру вошел к ней буфетчик, который нёс свой нос и голову выше небес и бормотал из важности пуще прежнего.
   -- Ваше сиятельство, -- сказал он, -- я издержал все собственные деньги, не считая возможным при гостях беспокоить вас. Пожалуйте денег, рублей сто или двести.
   Цифра поразила Анюту.
   -- Но я дала тебе сто рублей, когда приехала, -- сказала она.
   -- Помилуйте, ваше сиятельство, -- сказал, не скрывая улыбки, буфетчик большого тона, -- это такая безделица.
   Анюта вспыхнула, но сдержалась.
   -- Сто рублей для закуски не безделица. Счёт, подайте мне счёт.
   -- Я, признаться сказать, вёл счёт не совсем аккуратно...
   Анюта взглянула.
   -- То есть, -- поправился буфетчик большого тона, -- я вёл его, но в черняке, он хорошо не переписан, я не знал, что вашему сиятельству будет угодно входить в такие пустяковские мелочи.
   -- Счёт, -- сказала Анюта немного отрывисто, -- я не выдаю денег, не прочитав счёта, и позовите ко мне Ульяну Филатьевну.
   Ульяна пришла.
   -- Ульяна Филатьевна, -- сказала Анюта, -- ко мне приходил буфетчик, который получил сто рублей для закуски, когда я приехала. Он говорит, что он затратил свои деньги и считает, что это безделица.
   -- Ему всё безделица. Он у меня забрал столько сахару, чаю, кофе, что я от роду моего и даже при старом князе не слыхивала о таком количестве.
   -- Как же вы мне не сказали?
   -- Вы ничего мне не изволили приказывать, а управитель приказал выдавать, что потребует буфетчик. Когда я ему заметила, что много, он, почитай, обругал меня и сказал: не моё дело. Я не смела. Всякой провизии и для повара вышло страсть что.
   -- Но кто же платил за провизию?
   -- Управитель. Вы на меня, ваше сиятельство, не гневайтесь, я тут не при чём.
   -- Сколько вышло?
   -- Я не могу вам сказать на память, чтобы не ошибиться, но у меня всё сполна записано, даже страшно, что израсходовано.
   -- Принесите записку и позовите управляющего.
   Пришёл и управляющий.
   -- Я слышу от Ульяны Филатьевны и от буфетчика, что у меня страшные расходы. Я желаю знать, что истрачено и куплено.
   -- Всё в самой аккуратности записано, ваше сиятельство, и в конторе в шнуровую книгу внесено.
   -- Принесите мне шнуровую книгу.
   Книга была принесена. Анюта даже перепугалась, когда она посмотрела на страшный итог, на который, не читая счёта, она поспешила взгляќнуть.
   -- Какая сумма! -- воскликнула она с ужасом. -- Как это возможно?
   -- Извольте же обратить внимание, что у вашего сиятельства гостили гости, -- сказал управляющий, -- и что семейство вашего сиятельства огромное.
   -- Нас, -- Анюта остановилась и сочла, -- нас семейства девять человек, да гостей было шесть человек, стало быть, всех пятнадцать персон. А тут... мне даже страшно сказать... Куда это всё вышло?..
   -- Это вам с непривычки, ваше сиятельство, а вы извольте только рассмотреть. Счёт буфетчика особый. Тут чай, сахар, кофе, месячная провизия, счёт повара, счёт кучера, счёт скотницы.
   -- Что такое, счёт кучера и скотницы? -- сказала Анюта, сдерживая своё волнение.
   -- Кучер покупал сено, скотница покупала молоко, сливки, масло, сметану.
   -- Сено, при наших полях, заливных и простых лугах.
   -- Лошади дорогие, они нашего сена не едят, их набралось множество -- одних упряжных лошадей десять, да верховых четыре, да маленьких в кабриолеты две, не считая рабочих. Это особая статья.
   -- Как это лошади нашего сена не едят?
   -- Кучер говорит, здешнее сено им не годится. Он покупает.
   -- Ну, а скотница?
   -- Молока не хватает, масла вовсе нет, а буфетчик требует сливок по нескольку штофов в день -- и варенцы, и простоквашу, и сыры сливочные, и ещё не знаю что. Повар тоже требует.
   -- Сколько у нас коров?
   -- Коров пятьдесят будет, но ведь они мало дают молока -- такие малодойные коровы.
   Анюта молчала. Она поняла, что очутилась в лесу, где её грабили разбойники.
   -- Хорошо, оставьте у меня шнуровую книгу, я пришлю за вами завтра.
   -- Осмелюсь заметить вашему сиятельству, что книга шнуровая, контора должна её представить в опеку. Она драгоценна.
   -- Опеки нет, -- сказала Анюта, -- есть попечители, подите, я пришлю завтра.
   Управитель вышел.
   -- Феня, спроси у тётушки, могу я её видеть.
   Маша пришла сама.
   -- Маша милая, -- сказала ей Анюта, красная, как алое сукно, -- посмотри сюда, что это такое, это какой-то ужас.
   Маша взглянула на книгу.
   -- Счёты, -- сказала она, -- но разве тебе не подавали расхода каждый день, разве ты его не спрашивала?
   -- Не спрашивала, -- сказала Анюта. -- Я дала, приехав, буфетчику сто рублей на закуску, а Ульяна Филатьевна сказала мне, что месячная провизия закуплена. У нас птичный двор. Я думала, всё есть. Оказывается, что кучер тратил и закупал сам, повар тратил, скотница тратила, буфетчик тратил, словом, меня обобрали кругом.
   -- Но этого, -- сказала Маша тихо, -- и ожидать следовало, если ты ела, пила, каталась, приглашала гостей и не вела своего хозяйства, не смотрела за расходами. Не волнуйся, Анюта, давай читать, что они тебе написали.
   -- Надо ещё счёт буфетчика. Феня! Поди за счётом буфетчика.
   И этот злополучный счёт, счёт, больше длинный, чем аптекарский, был подан; чего в нём не было расписано, начиная с соли и перца каеннского, которого никто не видал, до икры, балыка и всяких закусок. Итог его поразил и Машу; в пять недель истрачено было двести пятьдесят рублей.
   Анюта села около Маши и началось чтение.
   Иногда у Маши, хозяйки примерной, жившей при большой семье на малые деньги, темнело в глазах, как она говорила, от такого наглого воровства.
   -- От пятидесяти коров покупать сливки! -- воскликнула она. -- От своих лугов покупать сено. Какие такие лошади, что своим сеном брезгуют -- их бы на выставку за гастрономические вкусы! И повар удивительный. Двадцать пять рублей за обед, в кругу на пятнадцать персон. Правда, обед был хороший, но трюфелями он нас не кормил, а птица своя, месячная провизия тоже куплена. Мастер, нечего сказать, счёты писать! Все хороши: и управитель, который в течение пяти недель выдавал деньги и тебе ни разу ни слова не сказал. Рука руку моет -- все чисты. А Ульяна?
   -- Ульяна в ужасе. Она говорит, и при моём прадеде ничего подобного не было, а он жил открыто. Но она должна бы была сказать мне.
   -- Ты не спрашивала. Она тебя не знает.
   -- Остальные воры сжили бы её со света. Нельзя на неё пенять. Она не смела.
   -- Что же делать, Маша?
   -- Это дело, друг мой, трудное. Его сразу не поправишь. Заплати буфетчику и прикажи ему каждый день подавать тебе счёт. Закупи провизию на месяц и прикажи Ульяне докладывать, чего у неё требуют. Надо приискать другую скотницу, другого повара, со временем, быть может, другого управляющего, призвать кучера, приказать ему, чтобы лошади ели сено, и не позволять никому держать отдельных счетов. Многие, обиравшие тебя в эти шесть недель, перестанут, увидя, что ты счёт знаешь. А теперь заплати за науку. За науку спокон века все платят.
   -- Счёт месячной провизии бессовестный. Как? В два месяца двадцать фунтов чаю и девяносто девять фунтов сахару, это чтобы не писать пудами! Буфетчика я выгоню вон. Он мне всегда был противен. Ходит, как сенатор, сыплет сиятельства и первый вор, как и ожидать следует, -- сказала с досадой Анюта.
   -- Кто же останется в буфете?
   -- Мы здесь одни, без гостей, вероятно, найдут кого-нибудь на дворне: Ульяна Филатьевна постарается.
   И Анюта позвала Ульяну Филатьевну.
   -- Буфетчика расчесть, счёт заплатить, и чтоб он отправлялся, откуда приехал, -- сказала Анюта, -- а вы, Ульяна Филатьевна, пока приищите мне какого-нибудь человека из дворни в буфетчики, пока из Москвы я себе другого не выпишу. Я нынче же напишу тётушкам, они чрез нашего Максима и Арину Васильевну пришлют нам порядочного человека. Вот деньги по счёту. Прошу вас, закупайте месячную провизию сами, берегите её и, если у вас будут требовать несообразно, скажите мне. Повару я прикажу писать каждый день требования, и вы будете выдавать ему то, что я позволю. Пошлите мне скотницу и кучера. Закуску и всё, что есть съестного, возьмите к себе.
   Анюта, распорядившись, села. Она вся взволнованная ничего не говорила. Она упрекала себя.
   Через два часа Ульяна, с лицом, сиявшим от удовольствия, потому что она ненавидела всеми силами души пришлых воров, как она называла буфетчика и повара, хлопотала по хозяйству. Она была старая слуга семейства и к нему привязанная.
   -- Кажется, княжна наша толковая, -- сказала она своей сестре на мызе, -- очень рассердилась -- оно и правда, что грабёж, но скоро очень. Надо бы понемногу. Буфетчика уж расчесть приказала, пожалуй, кучера и скотницу тоже разочтёт.
   -- С кем же останется?
   -- Место свято пусто не бывает, -- сказала Ульяна.
   Но кучера и скотницу Анюта, хотя и желала, но не разочла. Она только объявила им, что таких расходов не желает и хочет, чтобы коровы давали молоко и сливки, а лошади решились бы кушать сено её лугов.
   Сказать было легко, но добиться этого было трудно, даже очень трудно.
   Целый день Анюта была встревожена. Папочка сказал, что он удивляется, как генерал Богуславов подписывает такие счёты; сам он отказался от управления имениями, ибо ничего не понимает в сельском хозяйстве. По хозяйству домашнему Маша сказала Анюте, что она будет подавать ей советы.
   -- Я бы взяла это на себя, -- сказала Маша, -- но ведь Анюте надо учиться. Не всегда же буду я с ней!
   -- Только этого недоставало, -- сказал Митя Ване, -- чтобы Маша пошла к Анюте в экономки.
   Он засмеялся смехом недобрым.
   -- Ну, -- сказал Ваня, -- Анюта нам как сестра, а с папочкой и Машей как дочь.
   -- А всё-таки знакомые и прислуга сказали бы, что мачеха наша экономка княжны, -- возразил Митя с ударением на это слово.
   -- Я не надивлюсь на тебя, -- сказал Ваня. По-моему, поступай с достоинством, а что скажут, это всё равно. И с каких пор Маша стала нам мачехой?
   -- С тех пор, -- сказал Митя холодно, -- как отец наш на ней женился. Впрочем, всем известно -- у тебя на всё свои взгляды старосветских помещиков.
   -- Людей очень достойных, -- сказал Ваня.
   -- И смешных, -- прибавил Митя.
   -- Смешных, но почтенных. Смеяться не мудрено. Самые грошовые люди, с грошовым умом мастера смеяться, я уж тебе это говорил.
   -- Как важно. Но людей смеющихся много, а с волками жить -- по-волчьи выть!
   -- Никогда не буду я выть по-волчьему, а всегда буду говорить и думать по-человечески, и тем заставлю всех уважать себя.
   -- Увидим! -- возразил презрительно Митя.
   -- Увидим! -- сказал задорно Ваня.
   Между тем, Анюта писала большое письмо к Варваре Петровне, просила совета и надёжных людей для прислуги. Когда все они собрались за завтраком, старый, очень старый человек, по имени Архип, живший десятки лет на дворне, явился прислуживать в должности временного буфетчика. Выездной лакей глядел на него с нескрываемым пренебрежением. Митя тоже удивился.
   -- Где же Викентий? -- спросил он у Анюты по-французски.
   -- Я его отпустила, -- отвечала она.
   -- Как? Зачем?
   -- Потому что он расходчик и вор и подал мне такие счёты, по которым платят только дети или глупцы.
   -- Он отлично знал своё дело, -- сказал Митя. -- Разве можно в порядочном доме оставаться с этою старою мумией?
   -- А наша Марфа, -- сказал Ваня, -- в К** тебе казалась новомоднее.
   -- К** дело другое. Здесь большой дом, и всякий порядочный человек вправе требовать у Анюты приличной прислуги. В порядочном кругу должны быть хорошо стилированные люди.
   -- Со временем, я надеюсь, будут, -- сказала Анюта спокойно, -- а теперь обойдёмся со старичком.
   -- А если кто приедет?
   -- Если старик пригоден, чтобы служить папочке, Маше и мне, то гости наши могут довольствоваться им.
   Анюта встала после завтрака и пошла к себе. Она не могла успокоиться после посыпавшихся на неё счетов. В доме её теток Богуславовых был примерный порядок и расходы умеренные. Анюта не хотела бросать своих денег, и была более сердита на самоё себя, чем на тех, кто её обворовал. Она не могла примириться с мыслью, что жила шесть недель как дитя, ела, пила, принимала гостей и не спросила ни разу, что платилось за содержание дома.
   Едва только села она за свой письменный стол, как Ульяна появилась в дверях.
   -- Я пришла беспокоить вас, ваше сиятельство.
   -- Что такое? -- спросила Анюта, угадывая по лицу Ульяны, что случилось что-то нехорошее.
   -- У нас есть здесь старая старушка Маремьяна; она была ключницей у старого князя. Она приходила к вам в день вашего рождения.
   -- Не та ли высокая, худая, сгорбленная старушка, с которою я говорила больше, чем с другими?
   -- Она самая. Можно сказать, она ума палата. С третьего дня ей стало всё хуже и хуже.
   -- Разве она была больна?
   -- Она заболела тому назад недели три.
   -- Кто её лечил?
   -- Никто. У нас нет поблизости лекаря; у господ Филатьевых есть фершел, но очень шибко пьёт. Маремьяна сказала: уж лучше никого; как Господу угодно, так и будет.
   -- Зачем же мне не сказали, -- заметила Анюта. -- Это "зачем не сказали" повторяла она не раз в этот день и понимала, что сама виновата, что ей не сказали.
   -- Да как же мы могли беспокоить вас! Притом же больная не слишком жаловалась, но вот три дня она сильно мучится, а нынче сказала: попросите княжну прийти. Скажите, я умираю и прошу этой последней милости.
   Анюта встала.
   -- Умирает! Неужели умирает?
   -- Она уже стара, ведь ей лет семьдесят пять; у неё большое семейство, которое она одна, почитай, содержала.
   -- Надо послать за доктором.
   -- Что доктор? А вы, матушка княжна, ваше сиятельство, не откажите ей. Зайдите на минуточку к умирающей, исполните её последнее желание.
   Анюта поглядела на Ульяну; ей показалось даже обидно, что она могла сомневаться в том, что она со спехом не пойдёт, не побежит к умирающей, старой слуге своих родителей, и в ту же минуту она подумала, что и в этом виновата сама.
   Она взяла шляпу, приказала управляющему послать за доктором в Москву и пошла с Ульяной на мызу. Увидя её, дети дворовых, игравшие на крыльцах и на дворе, стремительно побежали и кричали матерям: "Княжна идёт".
   -- Сюда, пожалуйте сюда, -- сказала сорокалетняя и неопрятно одетая дворовая женщина, показавшаяся у двери одного из флигелей. Она растолкала детей и взяла одного на руки, который ревел на всю мызу. Анюта ступила на полусгнившее крыльцо и вошла в грязные сени, где стояли две кадки; из одной тёк целый ручей помой. Запах в сенях был не из приятных. Из сеней вошла она в низенькую комнату, перегороженную на три части досками, оклеенными разноцветными лоскутами бумаги. За одною из этих перегородок, составлявших полутёмный чулан, величиной с большой обеденный стол, лежала на высокой постели больная с жёлтым, как воск, лицом. Печать смерти была на лице этом, и Анюта с трепетом поняла, что доктор тут не нужен.
   Больная обратила глаза свои на Анюту.
   -- Спасибо, барышня княжна наша, что навестила меня. Я служила, Бог видит, усердно вашим родителям и теперь, чувствую, жить не долго, и есть у меня до вас просьба, не откажите умирающей, и Господь наградит вас.
   -- Всё, что могу, сделаю, -- сказала Анюта подавленным голосом, садясь на продавленный старый плетёный стул у изголовья умирающей. Её зоркий взгляд заметил тотчас и неряшество и бедность старого, сгнившего жилья.
   -- У меня дочь вдова и внуки. Один внук хромой и хилый. Прибери его, княжна моя, а других прикажи в ученье раздать. Они жили тут без призора, болтались, и сердце моё болело, глядя на них. А достатка у меня не было. Сама я жила до сих пор трудами рук моих.
   -- Не беспокойтесь, -- сказала Анюта, -- я даю слово, внуков ваших определю в ученье, а больного пристрою.
   -- Княжна, вы прикажете, да приказания вашего, быть может, не исполнят, а вы уж сами. Позвольте внукам моим являться к вам, когда вы будете в городе, а больного потрудитесь, повидайте, когда приедете опять в Спасское. Я умру спокойно, если буду знать, что они пристроены. А то что же? Дочь моя по хозяйству и стряпает и моет, а дети без призора...
   -- Будьте покойны, всё сама сделаю, во всё войду, всех пристрою. Я уж послала за доктором -- не надо ли вам чего-нибудь?
   -- Нет, благодарю покорно, ничего не надо. Чаю Ульяна мне прислала, да у меня никакого ни к чему вкуса нет.
   Анюта сидела у изголовья закрывшей глаза умирающей, которая лежала в забытьи, и всматривалась в темь чулана. В углу стоял старый сундук, потолок и пол покосились.
   "Тут, верно, зимой холодно", -- подумала она и, видя, что больная уснула, встала. При её движении она открыла глаза.
   -- Ещё милость. Дай ручку.
   Анюта дала руку; умирающая, к великому смуќщению её, поднесла её к губам и поцеловала.
   -- Ты обещала, обещала, -- прошептала она.
   -- Обещаю, -- сказала Анюта дрожавшим голосом и нагнулась, чтобы поцеловать старуху, но холодный лоб её сделал на неё впечатление мёртвого тела. Она откинулась невольно и вышла из чулана. В другой смежной коморке было светлее от небольшого окна. Та же неряшливо одетая женщина барахталась с кучей детей и проводила Анюту с крыльца, причитая, благодаря и жалуясь на судьбу свою горькую.
   Когда Анюта осталась одна с Ульяной, она стала её расспрашивать.
   -- Старые слуги получают мещину, -- сказала Ульяна.
   -- Что такое мещина? -- спросила Анюта.
   -- Известное количество провизии, муки, крупы, масла. Но мещины не достаёт на такое большое семейство, тем больше, что дочь Маремьяны бесталанная.
   -- Как бесталанная?
   -- Глупа она, беспорядочна, неряха, детей не содержит в чистоте, работать не умеет, да и времени нет. Что у них есть, всё от старухи бабки. Она до последнего дня ткала холстину, плела кружева, полотенца мастерила, и господа по соседству охотно покупали их. На эти деньги и внуков она одевала. Но одна беда сокрушала и её и всех нас, если говорить правду начистоту -- жильё.
   -- Что же? Холодны комнаты?
   -- Холодно -- страсти в морозы как холодно; всё сгнило, валится, крыши текут, полы покосились -- того и гляди завалится всё.
   -- Зачем же не поправляют?
   -- Управитель говорит, у него на это сумм нет, а сами господа здесь не были, вот уж тридцать лет здесь не были. Кто же будет заботиться?
   -- Зачем не написала к опекуну?
   -- Писала, княжна, писала и ответа не получила. Управляющий говорил, будто генерал обещал сам приехать посмотреть... но до сих пор не бывал. Ждали, да и ждать перестали.
   Анюта подумала, что и она обещала посмотреть и навестить, и что на мызе её тоже ждали, ждали, да и ждать перестали. Если ей было стыдно, что её обокрали по хозяйству, то теперь ей было невыносимо тяжело. Она подумала с ужасом, что эти суммы, заплаченные ею буфетчику за фантастическую закуску, повару за небывалую провизию, кучеру за капризных, разборчивых лошадей, не желавших кушать сено Спасских лугов, за сливки, купленные будто у соседних крестьян, могли бы усладить последние дни стариков и старушек, доживавших свой век в Спасском и служивших её родителям всю свою жизнь. В то время, как она веселилась, каталась, скакала верхом, распевала песни, покупала лошадей, ничего не жалела для своего удовольствия, рядом с её палатами, с её домом дворцом, в гнилых помещениях, в сырости и холоде, в тряпье и грязи жили целые семейства, с малыми детьми, которые не учились ни грамоте, ни Закону Божьему. Это, подумала она, на моей душе грех.
   Она пришла домой и прямо отправилась к Маше; сняла шляпку, села и заплакала... Маша бросилась к ней, обняла её и спросила: "Что случилось?" Но Анюта плакала и не отвечала.
   -- Неужели тебя так расстроили беспорядки в доме, бессовестные счёты и воровство? Но ведь этих воров перевести можно, и даже очень скоро. Я уверена, что тётка Богуславова тебе поможет; она такая практичная.
   -- Ах, Маша! Неужели и ты так мало меня знаешь! Читая счёты, можно рассердиться, но плакать! Ах, Маша, я плачу о своем малодушии, о своём эгоизме.
   И Анюта рассказала Маше своё посещение умирающей, грязь и нищету своей дворни, сгнившее помещение и неимение доктора и школы.
   -- С первого шага я оказалась несостоятельною, а всё, что я обещала Арине Васильевне, я позабыла. Она твердила мне: доходи до всего сама, не полагайся на других, а я и других-то не просила посмотреть, как живут у меня старики и старухи, которым идти некуда. Я обещала, приехав сюда, навестить всех, и ни у кого не была. И ты, Маша, меня не наставила, ни слова мне не сказала.
   -- Анюта, это дело личное. Всякий должен знать свое дело. Помогать я тебе всегда готова, но за тебя не могу действовать и заботиться. Притом, непрошеные советы редко идут впрок и в пользу. Но время, друг мой, не ушло. Я, на твоём месте, не плакала бы, а принялась за дело.
   -- Я примусь, Маша, а плачу о том, что умная, трудолюбивая старушка умирает, а я не могла усладить её последние дни. Это непоправимо.
   -- Конечно, непоправимо, но ты можешь устроить её семейство, и тем отчасти загладить свою вину.
   Анюта целый день писала письма; она требовала архитектора, доктора, школьного учителя и у опекуна денег.
   -- Стариков и старушек я выведу из этих чуланов и помещу их... во флигель.
   -- Не советую, -- сказала Маша, -- они заведут около дома нечистоту, это поведёт только к ссорам и неудовольствиям, да они и сами не пойдут; где у них тут будет кухня, где поместят они свой скарб, у иных птица, куда они её денут?
   -- Пусть оставят на мызе.
   -- Она у них пропадёт. Ты увидишь, они не захотят сами, откажутся.
   Действительно, все дворовые отказались от перемещения. Решено было оставить их в покое и строить новые дома-избы подле старых. Долинский, Ваня и Анюта ходили выбирать место для нового помещения. Приехал и архитектор и имел длинное совещание с Анютой, Долинским и Машей. Анюта, очевидно, ничего не понимала в постройках, но папочка оказался сведущим. Он строил свой дом в К** и всегда поправлял и поддерживал на небольшие деньги дом маменьки. Он останавливал архитектора, который занёсся, и вместо простых, тёплых, удобных для простого человека помещений вроде изб, хотел строить какие-то затейливые дачи, на манер московских.
   -- Не правда ли, Анюта, надо попроще и посолиднее?
   -- Конечно, папочка, тем больше, что мне надо строить больницу, богадельню и школу.
   -- Не много ли за раз?
   -- Да, я не хочу ничего роскошного, а простое, на первое время самое необходимое. Доктора пока поместим во флигеле, где живут братья. Впрочем, я подожду письма от дяди Богуславова, а теперь желаю только смету.
   -- Так сделайте смету, -- сказал Долинский архитектору, -- безо всякой роскоши, без затей, без ненужной траты денег.
   -- Но красота... -- заикнулся архитектор.
   -- Нет, уж вы о красоте забудьте. Нам надо на первое время тёплое, здоровое жильё и удобное. Видите, построек много, стало быть, и денег надо много.
   -- Я приготовлю смету; через неделю представлю планы на ваше усмотрение, -- сказал архитектор.
   Недели через три Анюта получила ответ от генерала Богуславова. Он писал письмо не совсем приятное, и из него ясно видно было, что он недоволен и охотно отказался бы от попечительства. Он замечал, что для построек надо тронуть капитал, что одновременно строить школу, больницу, богадельню и помещение для прислуги и покупать и отделывать дом в Москве безумно, что это значит тратить с двух концов, и что он на это не согласен. Анюта перечитала письмо несколько раз и так сделалась задумчивою; весёлости её как не бывало. Она ходила озабоченная и всякий день навещала больную. Доктор, приехавший из Москвы по настоянию Анюты, не мог остаться, но прислал своего помощника, который на время по селился в Спасском. Он решительно объявил, что положение старушки безнадёжно, что она протянет, но не может выздороветь. Анюта, как малое дитя, всякий день измышляла, чем бы потешить старушку и предлагала ей различные блюда, но больная не обращала внимания на приносимый ей бульйон, котлеты и всякие компоты и кашки. Тогда Анюта взялась за внуков старухи; она приказала купить ситцу, и Маша тотчас скроила платья. Оказалось, что нет и рубашек. Купили холста, скроили рубашки, принялись за шитьё, и большая зала Спасского преобразилась в мастерскую, но Анюта не принимала участия в общем говоре и оживлении, с которым Маша, Агаша, Лида и мисс Джемс взялись за работу. Лиза тоже негодовала, ибо скучала -- ей бы хотелось скакать по лугам и рощам, но с кем? Ваня и тем больше Митя отказались брать её с собою, а Маша заставляла её учиться прилежнее.
   Однажды утром Анюта, более задумчивая и озабоченная, чем накануне, вошла в комнаты папочки, в тот час, когда он после обеда сиживал вдвоём с Машей, ведя с ней задушевную беседу.
   -- Что ты, дружочек? -- сказал папочка. -- А я вот с Машей о тебе говорю. Не слышим мы твоего звонкого смеха, и не льются твои весёлые речи.
   -- Я, папочка, измучилась и пришла к вам и Машей за советом. Я последние ночи не спала.
   -- Что же такое случилось?
   -- Ничего нового, но собою я не довольна, себя упрекаю, а решиться не могу. Я своего дела, приехав сюда, не делала. Я только веселилась, и около меня рекой текли деньги отчасти для моей забавы, отчасти потому что я, как говорит Арина Васильевна, других в грех и в искушение вводила, и позволила прислуге воровать безо всякого удержу.
   -- Это твоя неопытность, в будущем ты будешь осторожнее, -- сказал папочка.
   -- Пока я веселилась, старые слуги моих родителей, старые старушки, лишённые необходимого, мучились в таких помещениях, где бы я не хотела поместить любимую собачку. Были и теперь есть больные старики и больные дети, и они без помощи, в гнилых избах, умирают или болеют, и никто об этом не знает, никто не помышляет. Ах, папочка, какой это я грех взяла на душу!
   -- Поправь его, -- сказала Маша, -- милая Анюта, ты здесь только шесть недель, перед тобою целая долгая жизнь.
   -- Как я поправлю? Опекун пишет, что он не позволит взять копейки из капиталов до моего совершеннолетия, а оно наступит через три года -- до тех пор мои старики и старушки помрут. Опекун отказывается управлять имением, пишет, что из Петербурга издалека ему трудно, что ездить сюда он не может, что я пишу ему одно, управитель пишет другое, что при моей неопытности он мне вполне доверять не может, что управитель был всегда, по его мнению, честен и распорядителен, а он видит, что мне он не нравится, словом, я вижу, что дядя Богуславов не любит тревожиться, а я его тревожу. Он даёт мне год сроку, прося приискать другого попечителя, и замечает, что закон даёт мне право управлять самой. Да разве я могу управлять сама, в мои лета! Я ничего не смыслю, я не различу овса ото ржи.
   Анюта беспомощно села и заключила:
   -- А вы не хотите управлять моими имениями?
   -- Не умею, дружочек. Я от роду сельским хозяйством не занимался, понятия о нём не имею. Я разорю тебя. Неумение хуже воровства, вот оно что. Вот в стройке понимаю: и помогу тебе. Дело мастера боится.
   -- Что же я стану делать? Помогите, посоветуйте.
   -- Я хорошо не понимаю, о чём ты спрашиваешь. Я вижу два вопроса: кого выбрать, или лучше найти управлять имением, и как сделать, чтобы построить помещения, богадельню, больницу, школу. Так ли?
   -- Конечно, так.
   -- По-моему, надо посоветоваться с твоею тёткой Варварой Петровной. Она двадцать лет аккуратно ведёт своё хозяйство и управляет своим имением. Она даст тебе совет разумный; разве одно неладно -- опекун твой её родной брат, и она не захочет говорить против него, -- сказала Маша.
   -- О нет, -- сказала Анюта, -- ты тётку не знаешь, она прежде всего сама правда и скажет, что думает. Она на том стоит.
   -- Так чего же лучше! Поезжай к ней.
   -- А богадельня... словом, постройка.
   -- Не делай всего вдруг. Начни с самого главного.
   -- Значит, с помещений и богадельни? Времени терять нельзя. Август на дворе, а строить в глубокую осень не годится, говорит архитектор, -- сказала Анюта.
   -- Если нанять побольше рабочих, то они поставят живо избы, -- сказал папочка. -- В сущности, ведь эти флигеля -- избы больших размеров. Только вот беда, лесу нет, -- сказал папочка.
   -- Что вы, папочка, мало ли лесов в Спасском!
   -- Глупенькая ты, вот что, -- сказал Долинский, -- из сырого леса строить нельзя, его надо заготовить, высушить -- это не двух месяцев дело. Тёсу надо флигеля крыть, камня надо -- фундаменты ставить.
   -- Так когда же это сделать -- на это надо много времени?
   -- В три месяца при деньгах всё сделать можно, -- сказал Долинский.
   -- А денег-то опекун дать, по-видимому, не желает. Он пишет: купить дом в Москве, меблировать его -- это большие деньги.
   -- Конечно.
   -- Я просила продать в Петербурге дом, который стоит пустой, и мебель перевезти в Москву; он отвечает, что продать его он не имеет права, а перевозить мебель не согласен. Он говорит, что я могу не нынче-завтра выйти замуж, и дом в Петербурге мне пригодится. А я замуж не хочу, -- прибавила Анюта с досадой. -- Словом, -- добавила она, -- его письма ко мне показывают, хотя и в добродушной и ласковой форме, что он обо мне мнения не особенно высокого. Он уверен, что я фантазёрка и даже и сама не знаю, чего хочу. А он там, из своего Петербурга не видит, как мои старики и старушки бедствуют, как наши окрестные сёла нуждаются в докторе.
   -- Земский доктор есть, -- сказал Долинский.
   -- Да, есть, -- возразила с негодованием Маша, -- но он бывает здесь едва ли два раза в год. Ему некогда, говорит он, а меня, узнав, что я лечу, крестьяне осаждают с утра до вечера, и малые и старые. Я, пожалуй, рада лечить, да что же я понимаю?
   -- Положим, доктора мы возьмём, но больницы придется ждать до следующего года, если я управлюсь; а как? Я не знаю. Ведь я не могу проверять, что говорит опекун. Он ставит мне вопрос ребром. Нельзя покупать дом, меблировать прилично (он подчеркнул даже слово эго) и строиться в подмосковной, не почав капитала. Надо отказаться или от того, или от другого, ибо нынешний год, на беду мою, бездоходный, неурожайный. Что делать?
   Маша глядела на Анюту, недоумевая. Анюта сразу поняла её взор.
   -- Я знаю, что ты думаешь, -- сказала она, -- строиться и прожить весь год в Спасском.
   -- Да, я это думала.
   -- И я думала, но уж больно это мне грустно. Отказаться ото всего, прожить в глуши и, что для меня всего тяжелее, в снегах. Я снегу терпеть не могу -- и без братцев. Да ещё, согласится ли папочка?
   -- Мы об этом говорили, -- сказал Долинский, -- я попрошу отпуск по болезни; если же его не дадут, то выйду в отставку, и ты ищи мне место в Москве. Авось, найдём в продолжение года. Всё это, конечно, если ты останешься в Спасском.
   -- Я не знаю, как это сделать. Я хотела поучиться музыке и рисованию, и очень хочется мне повеселиться, пожить с братьями; желала бы я также, чтобы Лиза поучилась, и вдруг... всё... ото всего отказаться. Очень уж трудно. Я не знаю.
   -- Тогда погоди постройкой.
   -- И это трудно, даже грешно.
   -- Посоветуйся с тётками, -- настаивала Маша, -- и не теряй времени.
   -- Это лучше всего, завтра утром поедем со мною в Москву, -- сказала Анюта, помолчав, но решительно.
   -- Кто, я? Зачем?
   -- Без тебя я не поеду. Ты поддержишь меня и многое можешь сказать тётке за меня. Я не хочу, чтоб они вообразили, что я затеяла по молодости лет ненужные затраты и начинаю своевольничать, имея в руках столько денег... А денег-то у меня уже нет! -- вдруг сказала Анюта и покраснела, как пион.
   -- Как нет, -- спросил Долинской с ужасом.
   -- Не пугайтесь, папочка, осталось ещё, но немного. Управитель сказал, что в конторе Спасского нет сумм, и мне пришлось заплатить по всем счетам -- вы не можете себе представить сколько. Кучеру, повару, буфетчику, садовнику...
   -- Этому за что?
   -- Говорит, выписывал цветы.
   -- Без приказания.
   -- Управитель позволил, опекун из Петербурга утвердил. Он всегда пишет на бумагах: утверждаю.
   Долинский вполголоса стал напевать какой-то старинный вальс.
   Маша расхохоталась. Анюта обиделась.
   -- Тебе смешно, а мне хоть плакать, -- сказала она.
   -- Ну, уж это совсем неблагоразумно, -- сказал папочка серьёзно.
   -- Совсем неблагоразумно, -- сказала и Маша, -- я засмеялась, потому что папочка так неожиданно и смешно запел; милая, хотя мне и не хочется, но я по твоему желанию поеду с тобой в Москву, к тёткам.
   -- И чем скорее, тем лучше, -- сказал Долинский.
   Анюта позвонила.
   -- Завтра в девять часов карету четвернёй, мы едем в Москву, тётушка и я. Феня поедет с нами и ты, Николай, тоже, -- сказала Анюта вошедшему лакею.
   На другой день она выехала в Москву.

*

   -- Анюта, Анюта приехала, -- закричала Лидия, вбегая в кабинет Александры Петровны, забывая о законах дома, где не позволялось говорить громко и вбегать в комнату стремительно. Зало большой гостиной, долго и упорно молчавшее, подало признаки жизни и загудело.
   Александра Петровна встрепенулась, Варвара Петровна испугалась.
   -- Что с тобою? Сестрицу испугала. Ты сама не волнуйся, выпей воды.
   Александра Петровна отстранила рукой подаваемый ей стакан.
   -- Где, где она?
   Анюта влетела в комнату, как птичка, весёлая и нарядная, и бросилась к тётке; она взяла обе её руки и покрыла их поцелуями.
   -- Милая, дорогая, -- лепетала Александра Петровна, целуя свою любимицу. -- Я без тебя совсем стосковалась. Жить без тебя не могу, со скуки умираю. Эти два месяца показались мне годами. Скажи, ты повидаться с нами -- обо мне вспомнили?
   Анюта помолчала; она не умела и не хотела кривить душой.
   -- Я о вас помнила, -- сказала она, наконец, расцеловавшись с тётками очень ласково, -- но приехала не повидаться, а по делам.
   -- Одна приехала? -- спросила Варвара Петровна с тревогой.
   -- Нет, не одна, с тётушкой.
   -- Где же она?
   -- Она оставит мне мои вещи, поедет в гостиницу и, если позволите, приедет к обеду.
   -- Нет, нет, -- возразила Александра Петровна, -- я не пущу её в трактир. Твоя тётка остановится у нас наверху.
   -- Ма soeur, не будет ли это для тебя слишком...
   -- Нет, нет; она остановится у нас. Ну, говори, рассказывай. Лидия, отведи Марию Петровну наверх -- покажи ей её комнаты, а потом, когда она переоденется или оправит свой туалет, попроси её сюда. Чтоб ей и Анюте было спокойно. Устрой всё.
   Лидия исчезла.
   -- Ну, рассказывай, как жила, что делала, весело ли тебе было?
   Анюта принялась рассказывать больной тётке своё житьё в деревне, не касаясь дела и своих затруднений. Александра Петровна жадно её слушала. Целый день Анюта своими рассказами утешала и развлекала больную тётку и, видимо, раздула в Лидии желание хотя посмотреть на чужую жизнь; по лицу и словам Анюты никто не мог догадаться, что сердце её неспокойно, и что, по простому выражению, кошки скребут у неё на сердце. Она в такой степени научилась владеть собою, что могла скрыть в глубине души беспокойство и рассказывать с оживлением только то, что могло интересовать и позабавить больную тётку. Варвара Петровна, очень умная, хорошо поняла всё это, и ей было приятно глядеть на владевшую собою Анюту, как на своё собственное создание, на дело её ума и разума, с гордостью говорила себе Варвара Петровна: "Да, отлично воспитана, и мои труды не пропали даром".
   После проведённого вместе вечера, когда в десять часов Александра Петровна ушла к себе, Анюта подошла к тётке и сказала ей:
   -- Теперь уделите мне часа два времени, мне надо говорить с вами о важных делах. Я приехала за советом. Как вы решите, так я поступлю.
   -- Пойдём в кабинет, -- сказала Варвара Петровна.
   Они уселись обе за письменным столом.
   -- Говори, я слушаю; в чём дело? -- сказала Варвара Петровна.
   Анюта начала рассказывать ей подробно всё, как было, не упустила и того, что позабыла свое обещание осмотреть всё и попала случайно на мызу, по случаю смертельной болезни одной из старушек. Варвара Петровна слушала со вниманием и ни разу не прервала Анюту. Наконец, окончив свои длинный, но ясно и толково изложенный рассказ, Анюта вынула из портфеля свои письма к попечителю дяде Богуславову и его ответы к ней.
   -- Прочтите, -- сказала она, -- а потом скажите, что делать.
   -- Почему у тебя копии с твоих писем к дяде, и не твоей рукой писанные?
   -- Мисс Джемс мне сказала, что с деловых писем должно всегда оставлять копии, я нашла, что это очень умно, и Агаша переписала мне их по моей просьбе. Она мне во всём помощница.
   -- А не Дмитрий?
   -- Я их всех люблю, вы знаете, как сильно, но мой любимец, после папочки и Маши -- Ваня. Это мой первый друг.
   Варвара Петровна, верная себе, поморщилась при слове папочка и принялась читать письма. Она перечла одно из них два раза и задумалась. Анюта терпеливо ждала, пока она заговорит.
   -- Очевидно, что брат Пётр не хочет управлять имениями, и я думаю, он прав. Чтоб управлять, надо навещать и объезжать имения, а он из Питера не делает ни шагу. Притом, когда он управлял один, то худо ли, хорошо ли, дело если не шло, то кое-как ползло, а теперь, я вижу, оно и ползти перестало. Ты хозяйка и, быть может, права, когда думаешь, что окружена ворами, но надо взять в расчёт, что все эти люди, увидя такую молоденькую девушку, выпорхнувшую вчера из детской, сочли, что на их улице наступил праздник. Ты же дала им повод вообразить, что всё сойдёт им с рук, так как шесть недель пила, ела, угощала, принимала гостей и вообразила, что с облаков валилось в твой дом изобилие, а в твою столовую тонкие обеды... Но тётка твоя что же делала?
   -- Да ведь я её не просила хозяйничать, да и она не захотела бы. Я молчала и казалась довольною, молчала и она, не желая без просьбы с моей стороны путаться в мои дела. Она говорит, что готова помочь мне в хозяйстве, а папочка в постройках -- он это дело знает, но от управления имениями решительно отказался. Но у меня год впереди...
   -- На этот год я не советую рассчитывать, чем скорее мы найдём надёжного попечителя, тем лучше. Я тебе не говорила прежде, а теперь скажу. Брат написал мне большое письмо; он на тебя сердит и говорит, что не желает иметь дело с девочкой, которая сама не знает, чего хочет, и, по-видимому, заносчива. Я предполагаю, что твой управляющий писал ему, со своей стороны, и, вероятно, жаловался на тебя. Из этого вышли неудовольствия, и брат отказывается, давая как льготу один год срока для приискания другого попечителя. Попечителя надо искать немедленно, и это дело очень, очень трудное. Но у меня есть связи, и я возьмусь за дело.
   -- Надо решить, прежде всего, можно ли строить. Я непременно желаю к зиме иметь тёплые, хорошие помещения для дворни и для детей, которых у неё куча, и богадельню для старушек.
   -- Это дело мудрёное. Надо строить на доходы. Капиталов не выдадут до твоего совершеннолетия -- и чтобы строить на доходы в такой неурожайный год, нельзя проживать много.
   Анюта молчала. Пред ней стояла зима в деревне, как тяжёлое испытание. Она не решалась.
   -- А теперь о прислуге, -- сказала она, помолчав. -- Мне надо буфетчика, кучера, скотницу и уж, конечно, управляющего -- я этого держать не хочу.
   -- Потихоньку. Буфетчик нанят, но кучера я советую оставить. За что ты будешь ему отказывать от места, что он сделал? Покупал сено, но ему этого не запрещали, он не виноват -- виновата ты сама. Вот теперь, когда ты ему приказываешь, если он ослушается твоих приказаний, то в тот же день прикажи ему убираться; для примера надо поступать решительно и отказать ему спокойно за проступок; но удалять человека, значит, подать повод всем заподозрить тебя в капризах. Чтоб управлять, надо внушить доверие к твоему разуму и убедить всех в справедливости поступков.
   -- Вы совершенно правы, тётушка, и всё, что вы говорите так умно и разумно, что мне следует во всём просить у вас советов и указаний. Не оставьте меня.
   Анюта поцеловала Варвару Петровну. Старушка, не ожидавшая такой ласки, была даже тронута.
   -- А теперь, сказала она, -- уже поздно, оставь меня, я устала. О попечителе подумаем завтра, la nuit porte conseil. Я переберу в уме моих знакомых и завтра пошлю за моим другом сенатором Волжским. Он делец и даст мне совет. Завтра же я поговорю с твоею тёткой, которая по хозяйству, ты сказала, хочет помочь тебе; она опытная. От неё я узнаю, кого она считает в доме твоём более надёжным. Тебе я в этом не верю: ты молода ещё.
   -- Правда, тётушка, и каждый день с ужасом убёждаюсь в этом всё больше и больше.
   Варвара Петровна улыбнулась.
   -- C'est mi d;faut, -- сказала она, -- dont on se corrige tous les jours -- и сколько таких, которые бы желали, во что бы то ни стало, воротить этот недостаток.
   Когда Анюта вошла наверх, ее встретила на лестнице Катерина Андреевна и заключила её в свои объятия. Старая Немка выразила такую неподдельную радость при свидании, что Анюта удивилась; она и не воображала, что Катерина Андреевна так к ней привязана.
   -- И как я рада! И как я рада! -- восклицала Немка.
   -- Как вы поживаете? -- спросила Анюта.
   -- Сказать не могу, как мне здесь без вас скучно и грустно, а главное пусто. Я не привыкла жить праздно, а теперь у меня нет дела.
   -- А я думала, вы давно нашли себе место.
   -- Теперь лето, все разъехались в деревни или на дачи, и место найти, хорошее место, очень трудно. Надо дождаться осени. Я не люблю менять места, мне надо надёжное место, такое, какое было у меня при вас.
   Анюта подумала, что это трудно; Катерина Андреевна почти самовластно распоряжалась ею -- а при матери ребёнка ей бы пришлось подчиниться. "Впрочем, она никогда не обращалась со мною грубо, -- подумала Анюта, -- она была строга и аккуратна до крайности".
   Поговорив с бывшею своею няней, Анюта сказала, что устала, ушла в свою комнату, поспешно разделась и легла в постель. Крепкий сон, сон молодых и добрых, сомкнул её хорошенькие глазки.
   -- Ну что? -- спросила Маша у Анюты, когда они поутру сошлись в бывшей классной Анюты для утреннего чая.
   -- Она преумная, взяла мою сторону и сказала, надо приискивать другого попечителя, и дала мне кое-какие советы для управления домом. Нынче хочет говорить с тобою. Ты скажи ей, что думаешь. Ум хорошо, а два лучше, а приложить мой ум -- будет три ума.
   Анюта засмеялась:
   -- Арина Васильевна говорила: дом без троицы не строится.
   -- Это что-то не так говорится, -- сказала Маша.
   -- Всё равно, смысл такой, что без Божьего благословения дом не устраивается. Ах! А я об Арине Васильевне и позабыла. Вчера не видала я её. Как оденусь, так и сойду к ней, и стыдно мне пред ней будет. Похвалиться нечем.
   Улучив первую свободную минуту, Анюта сошла вниз, прямо в светёлку Арины Васильевны. Старушка, надев очки на нос, читала свои утренние молитвы из старого, довольно истёртого молитвенника.
   -- Ранняя пташечка! -- воскликнула старуха, увидев свою любимицу, с которою расцеловалась. -- Я всё вчера поджидала вас, но вижу, уж позднёхонько, видно, не придёт, и легла спать. Это что за пакет вы на стол кладёте?
   -- Это деньги для ваших бедных, Арина Васильевна -- немного, что могу теперь.
   -- Не во множестве дело, а в чувстве, в любви. И грош, данный с любовью, угоден Господу. Спасибо вам, я завтра раздам. Как вам живётся, княжна дорогая, как вы в своей вотчине устроились?
   -- Плохо, Арина Васильевна.
   -- Что так? -- спросила старушка.
   -- Плохо, и по собственной вине. Приехала я с моею семьёй и имела намерение всё посмотреть, да забыла... По правде сказать, завертелась и завеселилась. И гости у меня были...
   -- Вестимо, вестимо, -- сказала старушка, качая головой и ворча. -- Враг-то силён, -- пробормотала старуха.
   -- Гуляла я много. Каталась... ну, сказать вам не могу, как это случилось, только два месяца прошли, мелькнули, как один день. А когда гости разъехались, мне подали такие счёты, что у вас бы волосы стали дыбом.
   -- Так, так, всегда так бывает!
   -- Да это ещё что, -- продолжала Анюта, -- пока я веселилась, старушки, старики и дети -- у меня их очень много в Спасском -- бедствовали и нуждались...
   -- А ты не знала? -- спросила Арина Васильевна с укором.
   -- Конечно, не знала, а когда узнала, для одной было поздно. Она умирает.
   -- Конечно, я выписала доктора, да всё поздно. Но вот моя главная беда...
   -- Как ещё беда! Разве этой мало, княжна моя, что пока вы хохотали да тешили врага рода человеческого, христианские души томились и, статься может, ввели вы их в грех великий -- ропот в сердца их посеяли, в злую думу ввели, и не мудрено. Видят, деньги, как река, льются на затеи да барские прихоти, а у них одёжи нет, может, и голодали.
   -- Ах, нет, это уж неправда -- никто не голодал, сохрани Боже, а правда, что многого не было, особенно помещение дурное, сырое, холодное, везде течь...
   Арина Васильевна качала головой и, наконец, сказала:
   -- Вы зачем же это сюда пожаловали, повидаться, что ли, или по делам?
   -- По делам. Мой опекун -- дядя Богуславов не хочет управлять имениями, надо другого мне попечителя приискать.
   -- И слава Богу, какое его такое из Питера управление. Всё, что сказано в книгах, премудро. Сказано: двум господам служить не можно. Вот и он так-то. У него в Питере не один господин, а легион их, господ-то его. Служба один господин, суета другой, безденежье третий. Я заподлинно знаю, что он всегда без денег и всегда ждёт их, разиня рот, как несытый галчонок в гнезде. Где ему управлять чужими вотчинами и через это стольких несчастных сделать.
   -- Каких же несчастных?
   -- Сначала вот тех, что без крова живут, а потом других, которых воровать попущает своею беспечностью и недосмотром. Ведь он их в соблазн вводит. Считается это грехом великим. Он не вы, княжна, вам по молодости, да неопытности простится, а он с сединой в бороде. Куда ему управлять другими, слышала, собой управить не умеет. Пусть отступится от вас.
   -- Другого надо найти.
   -- Да, дело не лёгкое доброго да честного, да дельного, да осмотрительного! Авось, найдёте с помощью Божией, а помаленьку сами учитесь, это всего надёжнее. Самой надо научиться; если Господь вас поставил над всеми, так и работайте для них.
   -- Вдруг нельзя, Арина Васильевна.
   -- Конечно, нельзя. Наука трудная, но потрудитесь -- до всего дойти можно. Пред вами года и года. Просите у Бога мудрости и малодушество откиньте.
   -- Это в будущем, а теперь я в тисках, -- сказала Анюта. -- Надо строиться, надо в городе себе дом купить, а денег нет.
   -- Денег нет? Как нет!?
   -- Капиталы есть, но их не выдают. Я ещё несовершеннолетняя. Не знаю, что делать.
   -- Доходы у вас большие, -- сказала старушка, -- на доходы стройтесь.
   -- Нынче бездоходный год, -- сказала Анюта, смущаясь. -- Говорят, неурожайный.
   -- Всё же от такого богатства доходы есть.
   Анюта молчала, колебалась, наконец, решилась и сказала:
   -- Доходы, конечно, есть, но если строиться, то я не могу на зиму в Москву приехать.
   -- Ну что ж? Не беда. Останьтесь в деревне.
   -- Это легко сказать, -- выговорила Анюта. -- Мне смерть не хочется. Я думала совсем другим образом прожить эту зиму.
   -- Как же другим образом?
   -- Приехать сюда, повеселиться в волю, пожить в своё удовольствие, посмотреть, как другие живут и тешатся -- ведь я ещё ничего не видала, всё в классной сидела, и доучиться тоже хотелось мне.
   -- Мало вы учились, мало на вас денег истратили, -- отрезала, как ножом, Арина Васильевна, -- а вот не выучили вас, чему надо, теперь я это вижу. Веселиться -- дьявола тешить! Душу свою невинную ему запродать!
   -- Что вы? Что вы? Арина Васильевна, -- воскликнула Анюта с негодованием. -- Разве невинные удовольствия противны законам Божеским!
   -- Когда вам подвластные бедствуют, грешно тратить деньги на удовольствия, -- сказала старуха холодно. -- Богу это противно. А ещё в церковь ходите, Богу молитесь. Не Ему вы Милосердому молитесь, а поклоняетесь идолам -- прихотям своим суетным! Душу свою губите! Отчёт отдадите вы и за свои грехи тяжкие, и за слёзы неимущих и бедных, и за ропот их! Чай думаете, приеду в Москву, нищим помогу, бедным денег подам; от избытка-то! На тебе, Боже, что мне непригоже. Нет, не угодна Богу будет эта милостыня. Начните со своих, кто на вашем пути поставлен, их устройте, их призрите, нагих своих оденьте, кров дайте, а потом уж о чужих, не на пути вашем стоящих, подумайте! Возьмите назад свои деньги, я их не возьму. Они грешные деньги.
   -- Ах, Арина Васильевна, -- сказала смущённая и испуганная её одушевлением Анюта, -- не отдавайте мне их назад, я обещаю...
   -- Вы, уезжая, всё обещали. Моё дело теперь сторона, я сказала, делайте, как знаете. И оставьте меня, -- прибавила она тише, -- вы меня в грех ввели, гнев во мне пробудили и всё такое... нехорошее. Княжна, приходите, если пожелаете, позднее, а теперь оставьте. Каяться надо... грехи мои тяжкие!..
   Анюта, видя, что щёки старухи горят, глаза заблестели, поняла, что она помимо воли взволновала её, и что в ней кипело негодование. Она сочла за лучшее уйти. Горячие, страстные, но гневные слова старушки произвели на неё обратное впечатление.
   -- Ей бы идти в монастырь, -- думала Анюта, -- а не жить в мире; я обетов монашеских не давала. Сколько могу, сделаю для других, но в мои лета я не могу, да и не хочу, отказаться от невинных удовольствий. По её мнению, если песню спеть, то значит дьявола тешить. Ей везде дьявол мерещится. Она аскет -- ей бы жить в пустыне, а не с людьми.
   Анюта ушла в гостиную очень раздосадованная. Она нашла тётку Варвару Петровну и Машу в оживлённом разговоре. Лишь только Анюта вошла, как обе они замолчали, Маша вышла, а Варвара Петровна, обращаясь к ней, сказала:
   -- Всё, что я слышала от твоей тётушки, мне весьма приятно. Она говорит, ты во всём разумная, немного скора и резка, но с дядей и с ней нежна и, главное, послушна. Из её рассказов я вижу, что дядя твой охраняет тебя заботливо, и что он старых понятий человек, приличия все соблюдает. Я должна повиниться пред тобою.
   -- В чём, тётушка, вы кроме добра мне ничего не сделали.
   -- Радуюсь, что ты это сознаёшь, но я виновата пред тобою в том, что осудила родных твоих, не зная их, и пять лет старалась отдалять тебя от них, считая их людьми маленькими и незначащими. Я ошибалась -- они люди достойные и почтенные. Век живи и век учись. Я начинаю знать им цену и вижу, что они, хотя и бедные, но настоящие дворянского рода люди -- честные, а тётка твоя умная и, хотя и жила в глуши, такая достойная и благовоспитанная.
   -- Ах, как я рада!
   -- А я ещё более рада, зная, что ты в хороших руках. В твои лета на вольной воле жить нельзя. Через час приедет Волжской. Что-то он скажет? Поди теперь к сестрице, она тебя ждёт не дождётся. Ты её развлекаешь, и при тебе она здоровее.
   Перед обедом Варвара Петровна вошла в гостиную, в которой Анюта с Александрой Петровной и Лидией весело разговаривали и смеялись.
   -- Анюта, -- сказала Варвара Петрова, -- знаешь ли, кого Волжской рекомендует в попечители?
   -- Кого, тётушка.
   -- Василия Фёдоровича Завадского. Помнишь, того самого полковника, он теперь генерал, который приютил тебя на Кавказе.
   -- Как не помнить его! Он навестил меня прошлою зимой.
   -- Ну, вот его самого. Волжской говорит, что семейство у Завадского большое, и что он небольшим своим имением управляет отлично. У него должность в Запасном Дворце, и он живёт скромно и большой делец. О честности его говорить не нужно -- все его уважают.
   -- Но захочет ли он? Управлять чужими имениями не весело. Хлопот много...
   -- Но и выгоды есть. Как попечитель, он получает по закону известную часть доходов, при его небольшом состоянии это ему будет выгодно. Напиши ему письмо нынче же и скажи, что ты приехала на один день из деревни и просишь его, по важному делу, приехать завтра или даже нынче вечером.
   Анюта тотчас написала записку и принесла её тётке. Её тотчас отослали с верховым в Запасный Дворец.
   На другой день генерал Завадский приехал. Он, как всегда ласково и любезно, встретился с Анютой и спросил, улыбаясь, какое такое важное дело залетело в её хорошенькую головку.
   -- Тётушка лучше меня расскажет вам, в чём оно состоит, -- сказала Анюта серьёзно, -- а я вас заранее прошу не отказать мне.
   Генерал, видя лица Анюты и тётки её, переменил шутливый тон на серьёзный и отвечал:
   -- Вы знаете, я всегда готов помочь вам, чем могу.
   Варвара Петровна подробно, толково и ясно изложила ему всё дело, лицо генерала Завадского изменилось; он слушал внимательно и чрезвычайно серьёзно. Она кончила словами:
   -- Ну, что вы нам скажете.
   -- Это дело чрезвычайной важности, и обязанности большие. Управлять, не видав имений, нельзя. Мне придётся каждый год ездить ревизовать их. Должность моя позволяет мне отлучаться недель на шесть каждый год. С другой стороны, я человек небогатый, имею большое семейство, сыновья мои уже офицеры, их надо содержать. Я говорю прямо: будучи попечителем, я получу большие следуемые мне по законам деньги -- и следственно, буду вознаграждён за мои труды -- но я решиться не могу, не посоветовавшись с женой. Мы на всё решаемся сообща. Позвольте мне подумать. Завтра я дам вам ответ. Считаю лишним уверять вас, что если приму ваше предложение, то исполню долг мой добросовестно.
   Он простился и уехал.
   -- Он примет попечительство, -- сказала Варвара Петровна утвердительно. -- Я в этом уверена.
   -- Как я буду рада, -- воскликнула Анюта, -- и мои дела, по-видимому, будут в хороших руках, и его дела денежные поправятся.
   На другой день Завадский приехал и объявил, что он согласен, и на благодарность Анюты сказал:
   -- Не благодарите заранее и возьмите в соображение, что я не в накладе, и мои труды будут щедро оплачены, и благосостояние моего семейства упрочено. Это весьма для меня счастливая случайность.
   Решено было, что Завадский, не теряя времени, поедет в Петербург, примет счёты по опеке, посетит Спасское, и тогда сообща всё будет решено, что можно предпринять и чего нельзя.
   Анюта в тот же день вечером хотела уехать в Спасское, но по просьбам тёток осталась ещё на один день. Она знала, что ей надо было зайти пред отъездом к Арине Васильевне, но ей не хотелось -- последний разговор оставил в ней такое неприятное впечатление, что если б она могла, не оскорбляя старушки, отложить свидание, то охотно бы это сделала, но она сознавала, что ей нельзя, не должно уехать, не повидавши старушки, и отправилась к ней, готовясь на новый неприятный разговор.
   Лишь только она вошла в комнату, как старушка встала, низко касаясь пальцами пола, поклонилась ей и сказала чистосердечно смиренным и кротким голосом:
   -- Христа ради, простите меня, я виновата пред Богом и пред вами: я осудила вас.
   -- Что вы это, Арина Васильевна, -- сказала смущённая её видом и поклонами Анюта.
   -- Вы молодая, вы неопытная, младенец вы ещё, а я, старая грешница, забыла заповедь Божию: не судите, да не судимы будете. Я согрешила, простите меня!
   Старушка опять поклонилась.
   Анюта сказала:
   -- Умоляю вас, не стыдите меня, не заставляйте меня горько сожалеть о том, что и я не поняла всей вашей высоты, я тоже виновата, я ушла, досадуя на вас.
   -- И это мой грех, а не ваш, я ввела вас во гнев. Скажите, скажите, что прощаете!
   -- И прощаю, хотя не в чем, и благодарю за добро, которого вы мне желаете.
   -- Вот это правда истинная; всякого добра желаю я вам и всегда, ежедневно молюсь за вас, чтобы Господь и наставил, и помиловал вас, и наделил вас благами земными, и ниспослал на вас блага небесные. Деньги ваши ныне же снесу больным и бедным.
   -- А теперь я скажу вам, -- заговорила Анюта, -- что попечитель найден. Это генерал Завадский, тот самый, который приютил меня на Кавказе, когда моя мать скончалась.
   -- Знаю, знаю; хороший, знать, человек, когда сироту не оставил. Стало быть, всё и устроится. А вы моего совета послушайте, дитя вы моё, княжна вы моя дорогая: если вам придётся выбирать -- выбирайте всегда Богу угодное; Ему послужите, а не своему малодушию; о молодости своей позабудьте, она ещё пред вами на долгие годы; когда будете жить по-Божьему, всё придёт к вам вовремя, и во всём благословит Он вас. По совести, по совести живите и поступайте. Так ли?
   -- Так, так, и я буду это помнить и стараться с собою совладеть, -- сказала Анюта.
   И опять крепко они расцеловались, и после обеда Анюта уехала в Спасское очень успокоенная и с тишиной в своём непорочном и добром сердце.
   Целый месяц жила она в Спасском безо всяких известий о генерале Завадском, и этот месяц мог назваться для неё месяцем испытания; она ждала известий из Петербурга с лихорадочным нетерпением, горела желанием начать постройки, чтоб устроить и содержать в порядке, чистоте и довольстве старых старух и малолетних детей многочисленной дворни. Кроме этой беды была и другая -- у неё не было денег: данные ей пять тысяч, благодаря огромным счетам и непредвиденным расходам, исчезли с быстротой молнии. Она уже взяла все деньги Маши, а на днях Митя и Ваня должны были отправляться в Москву, и Мите надо было получить свои деньги обратно, чтоб отправить их; Митя тратил слишком много по средствам Долинского, и это очень озабочивало отца, который прожил целую жизнь на незначительные средства и боялся всякого маленького долга пуще чумы. Анюте хотелось бы облегчить Долинскому содержание сыновей в Москве, а оказывалось, что она, вместо того, чтобы помочь им, забрала у них их последние деньги. Вот тогда-то она пожалела ещё больше о своей беспечности и о том, что в продолжение двух месяцев её деньги переходили с такою быстротой из её кошелька в карман её домашних обирал.
   В одно утро, когда она особенно была озабочена, архитектор привёз планы и смету, подрядчик пришёл и долго говорил с Долинским в её присутствии; окончили тем, что всё хорошо, и условились в цене. Долинский уверил Анюту, что цена подходящая.
   -- Так как же, -- сказал, наконец, подрядчик в заключение, -- когда строить прикажете? Начинать пора; осень, чем раньше начнём, тем раньше построим. Я бы тотчас привёз и лесу и рабочих. Когда прикажете?
   Долинский обратился к Анюте. Минута была решительная. Если она решится начинать стройку, ей надо остаться в Спасском. Этот вопрос давно её мучил. Она его покончила сразу. В сущности, она решилась уже в ту минуту, когда в последний раз говорила с Ариной Васильевной и прощалась с ней.
   -- Как же, Анюта, -- сказал Долинский. -- Это твоё дело, не моё.
   -- Подождите минуту, -- сказала она подрядчику и вышла из комнаты, взяв под руку папочку.
   -- Если я останусь в Спасском, вы останетесь со мною? -- спросила она.
   -- Конечно, останусь, но если отпуска не дадут, я должен буду выйти в отставку и...
   -- Мы найдём другое место в Москве, -- сказала Маша. -- У тёток большие связи, они нам помогут.
   -- Но ты сама не боишься соскучиться? Зима длинная, зимние вечера ещё длиннее, я сам не живал никогда зимой в деревне, ты также.
   -- Но ведь это одна зима, я надеюсь, -- сказала Анюта. -- Неужели и вы все и я такие пустые люди, что не можем прожить спокойно и даже приятно в семейном кругу одну только зиму. Если будет скучно, я знаю, что исполняю долг мой, и поверьте, что не была бы в состоянии веселиться при мысли, что люди, мне подвластные, холодают в гнилых и грязных норах. Эта мысль отравила бы все мои удовольствия; я останусь здесь на зиму!
   Анюта вошла в переднюю и сказала подрядчику
   -- Начинайте работать хоть завтра.
   Когда они сошлись за завтраком, Митя не скрывал своего неудовольствия.
   -- Ты была всегда очень экзальтированна, -- сказал он, -- и всегда строила воздушные замки.
   -- Я не знаю, из чего ты это заключил?
   -- Ещё в Калуге, в детстве ты всегда мечтала о том, что сделала бы, если бы была богата, а потом какие ты строила планы для нашей жизни вместе, помнишь?
   -- Как не помнить!
   -- А потом, когда тебя увезли в Москву, разве ты изо всех нас издалека не сочинила какого-то патриархального, полного всякими совершенствами семейства и издали не любила нас с какою-то неестественною горячностью и страстью. Право, я понимаю, что твоя тётка была недовольна, ты, точно героиня романа, тосковала по нас, как по женихе тоскуют эти героини. В сущности, признайся Анюта, ведь ты нас не знала, уехав ребёнком.
   Митя говорил с сильною досадой, и эта досада одушевила его -- лицо его пылало, и он потерял меру. Всё семейство (только отца его не было в комнате) слушало его со смущением, а Ваня с негодованием. Анюта очень рассердилась; она покраснела, но перебирала в руках носовой платок свой, теребила его и недвижимо слушала его.
   -- Признайся же, ведь ты не могла в двенадцать лет знать, какие мы люди, ведь встретив, ты могла в нас найти других людей, чем тех, каких себе представляла издалека!
   -- Я и нашла одного другого, -- сказала Анюта, -- это тебя...
   Видя, что Агаша переменилась в лице, Анюта тотчас прибавила:
   -- Но и ты, надеюсь, скоро сделаешься опять таким же, каким я тебя оставила в К**.
   К обеду приехал Завадский и вечером просил Анюту принять его одного, ибо он приехал сообщить ей о делах.
   Анюта позвала его в свою круглую гостиную, также как папочку и Машу.
   -- Папочка мой попечитель, а от тётушки, -- прибавила Анюта, -- я не имею ни тайн, ни дел, о которых бы она не знала, и без её совета ни на что не решаюсь.
   Все они сели за круглый стол. Завадский вынул и положил на стол толстый, набитый бумагами портфель и начал говорить. Оказывалось, что генерал Богуславов с великим удовольствием сложил с себя звание попечителя и отдал Завадскому все бумаги по управлению. Они были в отличном канцелярском порядке. Каждая копейка была расписана и тщательно внесена в соответствующую ей графу расходов. Ни единой бумажки не было затеряно, и все расходы по воспитанию Анюты при счетах Варвары Петровны были приложены. Это воспитание богатой сироты оказалось крайне дешёвым. Оно ограничивалось её туалетом, деньгами, которыё платили её гувернантке, няньке и горничной и за уроки ходившим к ней учителям. За экипаж, помещение, отопление, словом, за всю материальную жизнь не было положено ни полушки.
   -- Мы живём в своём собственном доме, мы пьём и едим, нам не прилично и не следует заставить нашу внучку платить за это. Наш дом не трактир, мы её приняли к себе, сказали обе старшие тётки Завадскому, когда он им заметил, что в счетах опущены эти расходы.
   Анюта обернулась к Маше.
   -- Я узнаю тёток. Настоящие Богуславовы -- полные чувства собственного достоинства и бескорыстия.
   -- У вас, -- окончил генерал Завадской, -- за время вашего малолетства накопился большой капитал, но и я, как генерал Богуславов, не могу вам предоставить его прежде вашего совершеннолетия. Я ещё не был в вашем Уфимском имении и здесь, в Спасском, ничего не осмотрел, но я был в вашем Пензенском великолепном имении -- это по богатству и величине едва ли не больше владений какого-нибудь германского владетельного принца. Имение нашёл я не разорённым, но запущенным, и порядок бумажный далеко лучше порядка в имении. Расходы выведены правильно и копейка в копейку равны приходу, но как малы эти доходы, и как велики расходы -- это вопрос другой. Надеюсь, поправить это. Год нынешний действительно плохой, неурожайный, но при вашем богатстве прожить можно, как дай Бог всякому, только и я того мнения, что постройку лучше бы отложить: ведь эти флигеля и богадельня и поправка служб и дома не могут стоить меньше двадцати пяти тысяч.
   -- По смете двадцать пять тысяч, -- сказала Анюта.
   -- Сумма огромная! Я полагаю, надо отложить постройку до будущего года.
   -- Мы, дядюшка и я, приказали начать стройку, полагая, что вы скоро не приедете, а время уходит.
   -- Напрасно, -- сказал Завадский недовольным голосом, -- вы, княжна, рассудите сами: покупать дом в Москве и думать нельзя по нынешнему году, меблировать его тоже, а нанять приличный дом, жить в Москве, выезжать... Я слышал, что вы будете выезжать и даже принимать... И вместе с этим предпринять постройки, дело трудное. В долги входить в первый же год моего управления я не согласен.
   -- Мы, дядюшка и я, решились начинать постройки потому, что положили, ввиду неурожайного года, не ехать в Москву, а прожить в Спасском целый год. Дядюшка так добр, что согласился надзирать за постройками, а, живя в Спасском и соблюдая экономию, нам денег много не нужно.
   -- Это дело совсем другое, -- сказал с удовольствием Завадский. -- Это благоразумно и очень достойно с вашей стороны; вы так молоды, что для вас это большое лишение.
   -- Я не скажу нет, -- ответила Анюта, -- но я желаю устроить сперва Спасское, а потом уж повеселюсь в волю. Вы, надеюсь, переночуете у нас и, быть может, проведёте здесь несколько дней.
   -- Да, мне необходимо завтра осмотреть Спасское и зайти в контору. Когда вы проснётесь, я всё уже обойду; я человек военный, встаю рано.
   -- А я тоже встаю рано; тётушка приучила меня к этому и к жизни правильной и аккуратной.
   -- Замечательно умная и чрезвычайно честная ваша тётушка.
   -- О да, -- сказала Анюта, чувствуя к Варваре Петровне большую благодарность за то, как она воспитала её, и с каким редким бескорыстием поступала в отношении к ней в продолжение пяти лет её у неё жизни. С укором себе вспомнила Анюта, как долго негодовала она на тётку за её строгость, стойкость, непреклонность, как долго она не любила её и не отдавала ей должной справедливости. Теперь она сознавала всё, что она для неё сделала, и сколько было в ней, несмотря на её сухость и суровость, хороших свойств.
   -- Я ей многим, многим обязана, -- сказала Анюта, -- и знаю уже и теперь, что буду всё больше и больше её любить, и должна всегда быть ей глубоко благодарна.
   На другой день до завтрака Завадский уже обошёл всё Спасское, был на мызе, на конюшне и на скотном дворе и ездил верхом в Спасские леса, луга и поля. Он нашёл в лесах порубки, поля не слишком хорошо обработанными; хозяйство запущенное, как и в Пензе.
   -- Вы совершенно правы, княжна, все ваши строения на мызе одни гнилушки, надо удивляться, как до сих пор флигеля эти не завалились; я уверен, что до них стоит только дотронуться, чтоб они рухнули, конюшня ещё держится, но скотный двор из рук плох, а птичный двор и чулан скотницы и птичницы, потому что это не изба, а чулан, такая ужасная смрадная дыра, что гадко смотреть. Я понимаю, что вы настаивали на постройках, далеко ли до беды с этими развалинами -- как ещё там никого не задавило.
   -- Если никого не задавило, -- сказала Анюта серьёзно, -- то уж многих уморило; пока я была в Москве, одна из старушек, бывшая ключница прадеда моего, умерла; говорят, прошлую зиму много детей умерло от горловых болезней.
   -- Мудрёного нет. Вы хотите сохранить оранжереи?
   -- О да, -- сказала Анюта.
   -- Так их поправить надо, когда приедет архитектор, попросите его осмотреть и сделать смету.
   -- Мне нужна больница и школа, оранжереи подождут; вы видели, какие огромные расходы.
   -- Справимся, княжна, если вы проживёте здесь, с экономией, -- прибавил генерал Завадский с ударением на слово: экономия, -- я вижу, что у вас здесь большие траты: в конторе я нашёл огромные счёты за летние месяцы.
   -- Огромные, -- сказала Анюта, -- но тётушка отличная хозяйка, и мы вместе возьмёмся за домашнее хозяйство, но полевое и лесное -- это не моего ума дело.
   -- За него я возьмусь. Ещё я хотел спросить у вас об одном, я нашёл ваших очень дорогих и красивых лошадей в очень плохом состоянии; ваш кучер объяснил мне, что вы запретили ему покупать сено.
   Анюта покраснела от досады.
   -- Да, я запретила, потому что у нас есть своё сено, а кучер бессовестный человек, он утверждал, что наши лошади не желают есть нашего сена.
   -- Как? -- спросил удивлённый Завадский.
   -- Такие уж лошади, -- сказала Анюта, смеясь без весёлости, -- что разборчивы и нашего сена не едят.
   -- Какой вор!
   -- Я не хочу держать его, -- сказала Анюта, -- прикажите ему отправляться в другой дом и искать места.
   -- Погодите, княжна, дайте мне найти людей. Управляющий тоже никуда не годится, у скотницы скотина тоже дурно содержана.
   -- У меня была няня Немка. Я желала бы её взять к себе -- она женщина честная и толковая. Она, я думаю, согласится смотреть за птичным и скотным дворами, за порядками в доме, вести расходы, которые тётушка и я будем поверять. И ещё вопрос: могу ли я пригласить к себе, я хочу сказать, достаточно ли у меня денег, чтобы позволить себе на зиму взять учителя рисования и учителя музыки. Если б я имела их, я бы занялась всю зиму.
   -- О, что до этого, то не стесняйтесь, это не огромные суммы. Вот покупать дом, меблировать -- дело другое, разорительное в трудный год.
   -- Ещё хотела я у вас спросить: вы были в моём Петербургском доме?
   -- Конечно, был. Это не дом -- дворец!
   -- Я хотела бы продать его, я в Петербурге никогда жить не буду.
   -- Продавать вы не имеете права, а жить никогда не будете -- это, княжна, вы сами не знаете, Вы молоды. Вы выйдете замуж, и если муж ваш...
   -- О, нет, -- прервала Анюта, -- я не желаю идти замуж. Пока и как можно дольше я желаю жить с моими, -- сказала она, глядя на Долинского и жену его.
   -- Ну, это как Богу будет угодно, -- сказал Долинский, -- полюбишь хорошего человека, Господь с тобою. Моя жизнь кончается, а твоя начинается!
   -- А пока, пока надолго, желаю надолго, надеюсь надолго, буду жить с вами. Я с вами счастлива.
   -- Кто добр, богат, окружён любящею семьёй, милосерд и занят, тот всегда счастлив, милая княжна, -- сказал Завадский. -- А вы, в придачу ко всему этому, здоровы, молоды и... собою прелестны. Я старик и могу сказать это вам.
   Анюта улыбнулась.
   -- Итак, решено, -- сказала она, -- мы остаёмся на зиму в Спасском. Папочке надо устроить в Москве своих сыновей, а мне надо переговорить с тётками. Папочка, поедемте в Москву.
   -- Да, мой дружочек, мне необходимо ехать в Москву немедля. Когда ты желаешь ехать?
   -- Когда вам угодно, хотя послезавтра, все вместе.
   -- Кто же все?
   -- Вы, генерал, папочка, я и двое моих братьев, которым пора в университет.
   -- И прекрасно -- так послезавтра утром.
   И на послезавтра все они выехали в Москву, хотя Митя не был доволен, что им распорядились, не спросивши его, так он и сказал Анюте.
   Опять приехала Анюта к тёткам, опять раздались радостные голоса, и в этот раз все, не исключая Варвары Петровны, встретили её с распростёртыми объятиями, когда она с обоими своими попечителями, Долинским и Завадским, вошли в гостиную Александры Петровны.
   -- Ну что? -- спросила Варвара Петровна.
   -- Всё устроено, всё покончено, все мы сговорились и согласились. Постройки начинаются, а в них была неотложная нужда, -- сказал Завадский. -- Княжна была права. Её мыза и службы валятся. С деньгами мы справимся, а я через неделю поеду в её Уфимское имение. Счёты я нашёл у вашего брата, генерала Богуславова, в примерном порядке и всё принял.
   -- Я в этом не сомневалась, но не знаю, как найдёте имения.
   -- Я уже осмотрел два имения -- они не разорены, но запущены.
   -- И в этом я не сомневалась. Управлять из Петербурга невозможно, а брат и по должности и по склонности не может оставлять Петербурга. Для него весь мир заключается в Петербурге, Царском и Павловске.
   -- Когда ты переезжаешь, Анюта, и приискали ли тебе дом? Ты, кажется, желала купить дом в Москве, -- сказала Александра Петровна.
   -- Желала, но не могу, по крайней мере, на нынешнюю зиму. Я после зрелого обсуждения, по совету попечителей, должна буду прожить всю зиму в деревне.
   -- Как в деревне! -- воскликнули в один голос Александра Петровна и Лидия.-- Зачем? А твои выезды?
   -- Мне самой очень жаль, тётушка, и вы своими сожалениями не удваивайте мою грусть. Поверьте, мне это не сладко. Я делала немало планов, но необходимость заставила меня лишить себя удовольствия жить зиму в городе, веселясь и каждый день навещая вас.
   И Анюта объяснила Александре Петровне причины, заставившие её решиться прожить круглый год в Спасском. Александра Петровна, лишённая всякого практического смысла, мало поняла и совсем не согласилась с доводами Анюты. Она твердила своё:
   -- При таком состоянии, с такими капиталами! А я-то как же! Я без тебя пропаду со скуки.
   -- Я буду приезжать к вам.
   -- На два-то дня, или на один день, это всё равно, что ничего. А я уж всё устроила и решилась дать большой бал для твоего дебюта! Я хотела непременно принимать раз в неделю по утрам, и ты бы разливала чай и принимала девиц и молодых людей. И всё это расстроилось, -- воскликнула она с детскою досадой.
   -- На эту зиму, тётушка, только на эту зиму!
   -- Это всё равно, что навсегда! В твои лета запереться в деревне! Ужасно!
   -- На одну зиму, тётушка.
   -- Я не глуха, слышу, -- сказала с досадой Александра Петровна. -- Что ты твердишь на одну зиму -- зима это год... Целый год я тебя не увижу и буду знать, что ты заживо похоронила себя в деревне. Это немыслимо! Это безумно!
   -- Извините меня, это благоразумно, -- сказал Завадский. -- Во время праздников княжна может приехать погостить к вам, а к будущему году мы приищем дом и меблируем его мебелью Петербургского дома. Я не вижу причины, почему бы её не перевезти. Княжна имеет право распоряжаться своею движимостью.
   -- До этого далеко! -- сказала Александра Петровна печально.
   -- Не так далеко, как вы думаете, как вам кажется, -- отвечала Анюта весело.
   -- Ты пропадёшь с тоски.
   -- О, нет, -- возразила Анюта. -- Тётушка, -- обратилась она к Варваре Петровне, помогите мне не пропасть с тоски. Я хочу учиться рисовать и музыке. Рекомендуйте мне хороших учителей, таких, которые бы согласились провести зиму в Спасском, за вознаграждение, какое сами пожелают.
   -- Учителей я рекомендовать не берусь. Если хочешь учительниц, это приличнее, я тебе берусь найти очень знающих и приятных.
   -- Мне всё равно, -- сказала Анюта, -- я сделаю, как вам угодно.
   -- Вот видишь, -- сказала Александра Петровна, -- для этого деньги есть, а переехать денег нет.
   Завадский посмотрел с удивлением на Александру Петровну, но её возражение не удивило ни Анюты, ни Варвары Петровны. Они обе знали, что в этом отношении Александра Петровна была простее ребёнка и никогда хорошо не знала разницы между сотнями, десятками и тысячами. Анюта не отвечала поэтому на её возражение, а сказала:
   -- Знаете ли, что я придумала. У меня в Спасском прелестные сады, ароматный воздух.
   -- Это теперь-то? Зимою тоже, вероятно, -- проговорила с досадой Александра Петровна.
   -- Нет, тётушка, не теперь, а в июне. Есть у меня и домик. Его зовут зелёненький, и стоит он в саду, посреди цветников. У домика с одной стороны на север большое крыльцо, вроде террасы. Там, говорят, в старые годы мои родные пивали часто вечерний чай. С другой стороны этого домика небольшая оранжерея без пахучих цветов, но с лавровыми, миртовыми, ландышевыми и разными другими деревьями, настоящий зимний сад.
   -- И что только ты говоришь. Какие это ландышевые деревья? Ландыши цветы, растут по болотам и лесам. Я сама в молодости делала из них букеты. А деревья ландышевые -- от роду не слыхала.
   -- Есть, тётушка, уверяю вас. Это дерево редкое, и на нём цветки, похожие на ландыши. Верно, от того оно так и названо. Так я думала, почему бы вам не согласиться на лето не сделать меня вполне счастливою? Как вы думаете, вместо того, чтобы жить на даче, в пыли и духоте, не прожить лето со мною. Слуха вашего шум молодёжи не мог бы коснуться. Домик в саду, уединённый и со всеми удобствами. Что вы, милая тётя Саша, на это скажете? -- и Анюта стала пред ней на колени и положила свою голову на её колена.
   -- Скажите да! Скажите.
   -- А доктор?
   -- Пригласим и доктора, двух, если хотите.
   -- А переезд?
   -- Но ведь всего тридцать вёрст, по хорошей дороге, в покойном экипаже.
   -- Ах, милая сестрица, -- сказала Лидия, щёки которой вспыхнули, как у девочки, и в голове которой носились уже мечты о различных деревенских удовольствиях, и больше всего -- о жизни в большом семействе, с молодёжью, к которой она едва ли и себя не причитала.
   -- Я вижу, что l'eau est venue ; la bouche de Lidie, -- сказала, улыбаясь, Александра Петровна, -- ну, что же, увидим, je ne dis pas non.
   -- Так нельзя, милая тётя. Надо сказать: да, обещать -- потому что я тогда всё вам приготовлю и закажу такие же кресла, как те, в которых вы сидите, я подумаю о всех ваших привычках, чтобы вы и не заметили, что живёте на новом месте.
   -- Одна в лесу...
   -- В саду, тетя.
   -- Ну в саду, одна я буду бояться.
   -- Как одна? С сёстрами, со всем вашим штатом, с прислугой, а у меня по ночам всегда ходит караульный.
   -- И будет стучать в доску, какой ужас! Нет, нет, не хочу. Я боюсь этих дозорных. Как застучит, так и кажется, что летят с шумом сонмы духов.
   -- Но караульный не будет стучать в доску: он только будет ходить дозором вокруг дома.
   -- Варя, -- сказала Александра Петровна, подзывая к себе сестру, говорившую о делах с Завадским и Долинским, -- послушай, что выдумала Анюта; она зовёт нас на лето в своё Спасское и хочет поместить нас в отдельном домике, в саду.
   -- До лета далеко, -- сказала Варвара Петровна. Но Лидия и Александра Петровна прельстились новым планом и настаивали. Анюта, со своей стороны, говорила, что можно пригласить доктора. Варвара Петровна сказала:
   -- Ты знаешь, ma soeur, что я на всё согласна, лишь бы тебе было хорошо, удобно и полезно для здоровья.
   -- В Спасском отличный воздух, пусть доктор приедет и сам вам это скажет!
   -- Так решено, -- сказала Лидия, -- на лето к Анюте.
   -- К Анюте, -- повторила Александра Петровна и забыла о зиме и о своей печали. Она мечтала в августе об июне будущего года. Но Анюта знала её, и этим развлекла и увлекла её.
   После обеда, в сумерки, Анюта вошла в светёлку Арины Васильевны. Старушка сидела в своём кресле у стола, у иконы в углу светилась лампада, и две другие у двух киотов, сверху до низу уставленных старинными образами, без риз и в серебряных ризах. В комнате стояли полупотёмки, и при этом полуосвещении мерцание лампад, игра огонька на ризах, старенькая, маленькая измождённая фигурка Арины Васильевны, белые занавески её кровати в углу, початый чулок на столе -- составляли картинку, которою бы не пренебрёг любой живописец фламандской школы. Анюта подумала: картина для великого мастера.
   Губы старушки тихо шевелились. Она не заметила, что Анюта вошла в комнату. Душа её была далеко, в том неведомом мире, куда уносятся чистые души на крылах горячей, полной любви и самозабвения молитвы. Анюта стояла молча, смотря с глубоким чувством умиления и почтения на молящуюся старушку. Наконец, она сказала:
   -- Здравствуйте, Арина Васильевна.
    >-- Ах! Это ты, княжна моя. Опять прилетела. Зачем? Повидаться, или по делам.
   -- По делам. Я осталась на всю зиму в Спасском, а чтобы не скучать зимой, возьму себе учительниц.
   -- Чему ещё придумала учиться? Кажется, немало учили вас. Не один золотой потратили на всякие барские затейливые науки. И того мало.
   -- Мало, Арина Васильевна, хочу выучиться рисовать. Божий прекрасный мир хочу уметь переводить на бумагу и на полотно. Разве в этом есть что-либо дурное?
   -- Нет, дурного ничего нет, только перевести на бумагу дело рук Божиих не можно. Как ни трудись, на бумаге будет мазанье, а дело-то рук Божиих и блещет, и сияет, и горит цветами яркости великой.
   -- Конечно, но моё желание будет слабое подражание великой красоте природы, и это займёт меня в долгие вечера. Постройки начались уже теперь. Весной будет больница и школа.
   -- За больницу похвалю, а школу зачем? Зачем бедному науки ваши -- они и барам-то не нужны.
   -- Что вы, Арина Васильевна, наука всем нужна. В школе будут учить читать, писать, считать, закону Божьему и пению церковному.
   -- Пению церковному, -- сказала старуха, -- вот за это похвалю я тебя, когда вместо дьячка ребята будут петь стройно, да пристойно, как не сказать спасибо. Вижу я, путь в тебе будет, и я всегда была о тебе такого понятия. Держись только на нём покрепче. Берегись врага -- при деньгах всегда враг -- молись, чтоб он не одолел тебя, а я буду денно и нощно молиться за тебя. Ещё одного опасаюсь я.
   -- Чего это, скажите. Я слушаю ваших советов, остерегаться буду.
   -- Слушаешь? Так ли?
   -- Слушаю, Арина Васильевна, и осталась в Спасском на всю зиму, главным образом, благодаря вашим внушениям и советам. Когда я была ещё дитятей, я много от вас хорошего и доброго слышала и в сердце своё приняла. Вы были для меня, как старушка бабушка. А я ведь лишена была и матери и бабушки.
   -- Спасибо, милая, на этом твоём любовном слове. Ну, слушай же, что я скажу тебе. Ты девица добрая, сердцем горячая; за тобою много хватов и щёголей станут свататься. Многие, у! как многие, будут искать не тебя, а твоего богатства. Многие, не ведая души твоей невинной и доброй, прельстятся красотой твоею. А что красота -- тлен один и соблазн. По-моему, жизнь девицы Богу угодна и хорошо жить девицей и умереть девицей, но не все могут это. По крайности, выходя замуж, выбирай себе не знатного, не богатого, не красивого мужа, а Бога боящегося, благочестивого, разумного человека, милостивого до бедных, сердобольного и смиренного. Смирение всем добродетелям основа. При смирении нет гордости, гордость от дьявола, нет ни спеси, она от глупости людской, нет ни заносчивости -- дерзости, это всему злу корень. Помни это, выбирая мужа, прими советы людей старых и опытных.
   -- Да я замуж не сбираюсь. Зачем мне теперь замуж. Я хочу жить с родными, люблю их, и они меня любят, хочу жить, как должно, и немного повеселиться, жить в своё удовольствие, а пока не желаю брать на себя обязанности жены.
   -- Веселись поменьше, трудись побольше. Чай, ныне уезжаешь.
   -- Да, ныне и надолго -- до святок, у меня дела много.
   -- Пришла, значит, проститься.
   -- Да, и просить вас перекрестить меня.
   -- Христос с тобою. Будь добра, милостива, смиренна при своём богатстве и знатности, думай о других побольше и меньше о себе, и Господь благословит тебя. Ты начинаешь свою жизнь как следует, продолжай её, как Бог велит... Ему молись! Когда тебе предстанет решить что-либо, забудь о себе, думай о других. Поставь других выше себя, а Господь поставит тебя выше других, лучшее благо -- мир и тишина внутренняя. Она, тишина внутренняя, даруется свыше, сходит на человека благодатью Господней. На добрые дела благословляю я тебя, дитя моё милое, дорогое!
   Она перекрестила Анюту, и со слезами крепко обнялись они.
   Анюта уехала в Спасское и занялась благополучием и довольствами всех, от неё зависящих и счастьем своего семейства. В эту пору жизни Анюта сознавала, что исполняет долг свой, мир и тишина наполнили её сердце, и она сознавала себя вполне счастливою!
   
   Евгения Тур.
   22 сентября 1885 г.
   Ольгино.
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов