Авсеенко Василий Григорьевич - Идеализм и материализм в истории

ИДЕАЛИЗМЪ И МАТЕРІАЛИЗМЪ ВЪ ИСТОРІИ (*).

(*) См. "Отеч. Записки" 1863 года, No 5-й.

Статья вторая и послѣдняя.

Études sur l'histoire de l'humanité, par Laurent. (Le Christianisme, les Barbares et le Catolicisme. Bruxelles. 1857).-- Исторія цивилизаціи въ Англіи. T. Бокля. Переводъ K. Н. Бестужева-Рюмина, изданіе г. Тиблена. Санктпетербургъ. 1863 г.

При первомъ сравненіи книги Лорана съ книгою Бокля, мы замѣчаемъ черту внутренняго сходства и внутренняго различія той и другой. Сходство заключается въ томъ, что оба автора, въ своемъ стремленіи изложить исторію систематически, ограничиваются только такъ называемой исторіей цивилизаціи, внутренней, бытовой исторіей, оставляя въ сторонѣ внѣшніе политическіе факты. Дѣйствительно, удовлетворить требованіямъ, заявленнымъ, напримѣръ, Боклемъ, можно только въ томъ случаѣ, если мы разъ навсегда, ясно и опредѣленно, разграничимъ эти двѣ области исторической науки и перестанемъ смѣшивать внутреннюю, полную смысла жизнь народа, съ внѣшними, часто случайными, проявленіями ея. Мы должны дать себѣ строгій отчетъ въ томъ, что во всякомъ исторически сложившемся обществѣ дѣйствуютъ двѣ параллельныя силы, изъ которыхъ одна управляетъ политической и гражданской жизнью общества, а другая проявляется въ его нравственной, интеллектуальной дѣятельности. Обѣ эти силы работаютъ параллельно и согласно во всякомъ самобытно развивающемся обществѣ; между ними существуетъ извѣстная взаимная солидарность, надъ разъясненіемъ которой много, но до сихъ поръ почти безуспѣшно, трудилась историческая наука. Разумѣется, степень напряженія этихъ силъ не имѣетъ опредѣленной нормы, потому что постоянно равномѣрное дѣйствіе ихъ обусловливало бы безвыходный застой въ обществѣ и исключало бы возможность всякаго историческаго развитія. Сложный организмъ общества и постоянная самодѣятельность его различныхъ элементовъ не допускаютъ продолжительнаго застоя; оттого политическія и умственныя силы, управляющія жизнью общества, подвержены безпрерывному колебанію въ степени ихъ напряженія, и еслибъ мы захотѣли выразиться абстрактно, то сказали бы, что это колебаніе и составляетъ предметъ исторической науки. При этомъ само-собою разумѣется, что исторія не можетъ слѣдить за напряженіемъ указанныхъ нами силъ въ его отвлеченномъ значеніи; она имѣетъ дѣло только съ тѣми явленіями политической, соціальной и умственной жизни общества, въ которыхъ проявляется это напряженіе. Что касается до самыхъ явленій, въ которыхъ наблюдаемъ мы дѣйствіе историческихъ силъ, то группировка ихъ на внѣшнія и внутреннія, на видимыя и скрытныя, на матеріальныя и интеллектуальныя, не представляетъ никакой трудности: это сдѣлалъ еще Гизо въ своей извѣстной "Исторіи цивилизаціи Въ Европѣ"; это можетъ сдѣлать всякій изъ насъ, кто только потрудится внимательнѣе взглянуть на исторію. Со времени выхода въ свѣтъ только-что названной книги Гизо, никто не сомнѣвается въ томъ, что эти внутренніе, нематеріальные факты народной жизни столько же (если не болѣе), какъ и внѣшніе, входятъ въ область исторіи и имѣютъ право быть предметомъ разсказа, описанія. Слѣдовательно, никто не можетъ упрекнуть Бокля за то, что онъ только исторію цивилизаціи, а не исторію вообще избралъ матеріаломъ для своей системы; напротивъ, ниже мы увидимъ, что въ этомъ выборѣ руководило имъ тонкое и вѣрное пониманіе исторической науки, ея задачи и средствъ.

Различіе между книгами Лорана и Бокля, кромѣ того, что одна изъ нихъ принадлежитъ перу идеалиста, а другая перу матеріалиста {Здѣсь мы должны сдѣлать важную оговорку. Слова: "идеализмъ" и "матеріализмъ", поставленныя въ заголовкѣ нашего труда, и такъ часто повторяемыя нами, мы понимаемъ далеко не въ томъ смыслѣ, какой усвоенъ имъ въ философіи и естествознаніи. Съ точки зрѣнія натуралиста, взгляды Бокля, напримѣръ, не могутъ быть названы строго-матеріалистическими уже но тому самому, что Бокль съ содроганіемъ говоритъ о Гольбахѣ и Гельвеціусѣ. Мы называемъ систему Бокля матеріалистическою только въ томъ смыслѣ, что она, признавая независимое, органическое саморазвитіе человѣчества, устраняетъ доктрину о руководящемъ промыслѣ, и такимъ образомъ противополагается историческому идеализму. Очень можетъ быть, что принятые нами термины невѣрны, неловки, но мы не могли придумать взамѣнъ ихъ болѣе удачныхъ выраженій.}, заключается въ томъ, что Бокль написалъ только введеніе, да и то неоконченное, т. е. теоретическое изложеніе своей теоріи, а Лоранъ провелъ свою идею чрезъ всѣ замѣчательнѣйшія фазы историческаго развитія человѣчества. При такомъ неравенствѣ условій, Лоранъ съ перваго взгляда много выигрываетъ въ глазахъ читателя. Его система не есть что-то отвлеченное, теоретическое, непровѣренное опытомъ; она является не въ голыхъ формулахъ, а возстаетъ передъ нашими глазами въ выпуклыхъ образахъ, какъ нѣчто неразрывно связанное съ самымъ фактомъ. Бокль, напротивъ, не успѣлъ приложить къ дѣлу свой методъ и свою систему; они передаются имъ теоретически, и еслибъ не яркая свѣжесть изложенія, еслибъ не манера аргументировать каждый умозрительный выводъ живыми историческими фактами, то успѣхъ книги Бокля былъ бы весьма сомнителенъ, потому что отвлеченныя теоріи давно уже упали въ цѣнѣ у современныхъ читателей. Эта недоконченность, неполнота книги Бокля лишаетъ насъ права обращаться къ ней съ тѣми строгими требованіями, какія мы заявили относительно книги Лорана. Мы можемъ указать только на методъ, предложенный англійскимъ историкомъ, и посмотрѣть, на сколько справедливы возраженія, противъ него сдѣланныя.

Здѣсь намъ приходится снова сдѣлать отступленіе.

Извѣстно, что сфера наблюденія, доступная исторической наукѣ, заключается въ извѣстномъ количествѣ фактовъ, которые, какъ мы видѣли, могутъ быть или внѣшніе, видимые, матеріальные, или внутренніе, скрытые, духовные, но которые въ томъ и другомъ случаѣ сохраняютъ за собою характеръ и природу фактовъ. Изъ самаго опредѣленія: "историческая наука" мы можемъ уже заключить, что она, эта наука, наблюдая рядъ входящихъ въ ея область фактовъ, имѣетъ своею задачею уловить и объяснить ихъ внутреннюю связь и значеніе, открыть высшій порядокъ, обнаруживающійся въ послѣдовательномъ ряду ихъ, найдти общіе неизмѣнные законы, по которымъ они группируются другъ подлѣ друга. Такова, дѣйствительно, задача каждой науки, достигшей извѣстной степени зрѣлости: каждая отрасль человѣческаго знанія тогда только получаетъ чисто-научное, философское значеніе, когда она успѣваетъ отъ массы разрозненныхъ и изолированныхъ фактовъ возвыситься до системы, до цѣлостнаго и освѣщеннаго извѣстной идеей представленія. Но даже помимо этого вывода, къ которому мы приходимъ a priori, самый опытъ убѣждаетъ насъ, что отрицать извѣстный логическій порядокъ въ массѣ историческихъ фактовъ невозможно безъ сильнаго и рѣшительнаго предубѣжденія. Наблюдая рядъ историческихъ данныхъ въ томъ видѣ, въ какомъ передаетъ ихъ намъ, на основаніи прочтенныхъ лѣтописныхъ свидѣтельствъ, наша собственная память, мы невольно, безсознательно ощущаемъ, какъ въ умѣ нашемъ, независимо отъ насъ самихъ, возникаетъ болѣе или менѣе опредѣленная идея, около которой концентрируется рядъ обозрѣваемыхъ нами явленій. Въ человѣческой мысли есть неодолимое стремленіе находить во всемъ, если не систематическую связь и послѣдовательность, то логическое основаніе, разумную необходимость; какъ бы ни казались намъ съ перваго взгляда разнообразными и изолированными факты, представляющіеся нашему наблюденію, мы тотчасъ усиливаемся привести ихъ въ извѣстную систему, подчинить ихъ извѣстнымъ законамъ. Эта система, эти законы, не могутъ я не должны быть абсолютными; они необходимо должны допускать разнообразныя исключенія, уклоненія; они должны дать извѣстное мѣсто случаю, механическому сцѣпленію различныхъ силъ и обстоятельствъ; но въ итогѣ, группа фактовъ, образующихъ въ наукѣ массу сыраго матеріала, должна быть систематизирована въ той степени, чтобы самыя исключенія изъ правилъ объяснялись тѣми же общими логическими законами. Здѣсь естественно рождается вопросъ: если въ мысли человѣческой мы замѣчаемъ стремленіе подводить всѣ наблюдаемыя ею явленія подъ извѣстные законы, искать въ нихъ связи, системы и послѣдовательности, то не есть ли это стремленіе вредный инстинктъ, мѣшающій правильному взгляду на вещи -- инстинктъ, которому, слѣдовательно, мы должны всѣми силами противодѣйствовать? Не есть ли это одна изъ тѣхъ слабостей человѣческой природы, которыя развиваются вслѣдствіе болѣзненнаго направленія, принимаемаго нашимъ умственнымъ организмомъ, и которыя наводятъ на ложный путь нашу умственную дѣятельность? Вопросъ этотъ первые предложили матеріалисты, и они же первые отвѣтили на него утвердительно; первоначальная же идея этого вопроса проявилась еще тогда, когда, собственно говоря, не различались идеализмъ и матеріализмъ въ философіи. Такъ, напримѣръ, Бэконъ, мыслитель XVI вѣка, въ одномъ своемъ трактатѣ говоритъ слѣдующее: "Умъ человѣческій, но собственному существу своему, предполагаетъ въ вещахъ гораздо болѣе порядка и тожества, нежели сколько дѣйствительно въ нихъ находитъ, и тогда какъ въ природѣ много одиночнаго, много исполненнаго различій, умъ воображаетъ себѣ сходства, соотвѣтствія и соотношенія тамъ, гдѣ ихъ вовсе не существуетъ". Очень понятно, какой смыслъ имѣютъ эти слова въ устахъ Бэкона: они относятся непосредственно и исключительно къ міру физическому, и направлены противъ господствовавшаго въ то время схоластическаго метода, послѣдователи котораго думали однимъ напряженіямъ мысли, одною силою умозаключенія, постигнуть законы физической природы. Бэконъ, вооружаясь противъ стремленія систематизировать и отожествлять въ интересѣ голыхъ формулъ, добытыхъ а priori, то, въ чемъ опытъ обнаруживаетъ присутствіе различныхъ силъ, дѣйствующихъ, если можно такъ выразиться, по индивидуальнымъ и независимымъ одинъ отъ другаго законамъ -- вооружаясь противъ всего этого, Бэконъ, очевидно, вовсе не имѣлъ въ виду отрасли соціальныхъ или гуманныхъ знаній; въ противномъ случаѣ, онъ не удовольствовался бы простымъ и какъ будто мимоходомъ брошеннымъ замѣчаніемъ, которое мы выписали, а объяснилъ бы свою мысль несравненно подробнѣе и опредѣленнѣе. Въ послѣднее время, когда матеріалистическое направленіе яснѣе обозначилось въ наукѣ, когда въ естествознаніи лозунгомъ матеріалистовъ сдѣлалось отрицаніе всякой системы, всякой предопредѣленности въ мірѣ физическихъ явленій, тогда указанный нами вопросъ получилъ широкое значеніе въ наукѣ, и рамки его значительно раздвинулись. О томъ, какую важность имѣетъ этотъ вопросъ для матеріалистовъ, и какъ они къ нему относятся, сообразить очень не трудно. Признавая автономію и объективность вещества и слѣдуя закону консеквентности, они расширяютъ рамки своего воззрѣнія, и отъ частной химической доктрины восходятъ до цѣльнаго и систематическаго міросозерцанія, въ которомъ природа представляется лабораторіей производительныхъ силъ, дѣйствующихъ объективно и независимо, по естественнымъ законамъ, безъ вмѣшательства всякой руководящей и предопредѣляющей идеи. Понятно само собою, что такое воззрѣніе, исходящее изъ отрицанія всякой системы и преднамѣренности въ мірѣ физическихъ явленій, должно враждебно относиться къ тѣмъ пріемамъ и принципамъ, съ которыми приступаютъ идеалисты къ построенію своего собственнаго міросозерцанія. Матеріалисты борятся противъ стремленія идеалистовъ открыть и объяснить цѣлесообразность естественныхъ явленій, и называютъ нелѣпой метафорой всякую идею этой цѣлесообразности; физическія силы, говорятъ они, дѣйствуютъ сами по себѣ, автономически, и всякое стремленіе найдти въ ихъ дѣятельности руководящую идею есть слѣдствіе нашей привычки говорить метафорами. Это самое ученіе матеріалисты стараются перенести и въ область соціальныхъ наукъ, разсуждая такимъ образомъ: нравственная и общественная жизнь человѣка будто бы подчиняется тѣмъ же условіямъ, по какимъ совершаются отправленія его тѣлеснаго организма; все, чего требуютъ его естественныя нужды, совершается по этому требованію; все же прочее есть дѣло чистой случайности, механическаго сцѣпленія обстоятельствъ. Какъ въ мірѣ физическомъ, такъ и въ мірѣ нравственномъ, политическомъ, нѣтъ никакой цѣлесообразности и системы; если же мы находимъ въ немъ то и другое, то это есть слѣдствіе нашей привычки спрашивать на каждомъ шагу: отчего? и для чего? (вмѣсто: какъ?) Въ человѣческомъ умѣ, говорятъ матеріалисты, заключается стремленіе систематизировать все, что представляется его наблюденію, и это стремленіе, этотъ опасный инстинктъ, служитъ однимъ изъ главнѣйшихъ препятствій къ правильному пониманію физическихъ и нравственныхъ" явленій. Повинуясь этому инстинкту, мы строимъ въ своемъ умѣ различныя ипотезы, теоріи, системы, и прилагаемъ ихъ и къ царству природы, и къ организму человѣческихъ обществъ; разнородныя и независимыя явленія мы связываемъ силлогизмами, вносимъ синтезъ, аналогіи и всѣ ухищренія человѣческой логики туда, гдѣ должно царить одно экспериментальное знаніе, единственно ведущее къ цѣли. Отъ этой важной ошибки, говорятъ матеріалисты, одинаково страдаютъ и естественныя, и соціальныя науки. Подобно тому, какъ идеалисты-зоологи строятъ животное царство по іерархической лѣстницѣ и навязываютъ природѣ различные тандансы къ разнообразію, экономіи и т. п., такъ точно и идеалисты-историки группируютъ историческіе факты въ строгой послѣдовательности и съ высшими тандансами къ миру, ассоціаціи, непрерывному прогресу, и проч. Идеалисты-зоологи находятъ присутствіе высшей идеи въ томъ, что природа дала одному животному острые зубы, но тупые когти, а другому, наоборотъ, плохіе зубы, но за то преострые когти; идеалисты-историки видятъ особенное назначеніе въ томъ, что греки были великіе художники, но посредственные юристы, а римляне, наоборотъ, великіе юристы, но плохіе художники.

Таковы воззрѣнія матеріалистовъ, начинающія проникать въ историческую науку. Нельзя не согласиться, что относительно историковъ-идеалистовъ, вносящихъ, подобно Лорану, теологическій методъ въ науку, эти воззрѣнія могутъ быть названы нелишенными значенія, какъ полезная реакція со стороны матеріалистической оппозиціи. Но мы увидимъ ниже, что можетъ существовать философія исторіи и внѣ теологическаго метода; что можно быть историкомъ-матеріалистомъ, не отрицая идеи и послѣдовательности въ ходѣ историческихъ явленій; что, оставляя въ сторонѣ вопросъ о промыслѣ вмѣстѣ съ доктринами св. Августина и Боссюэта, можно осязать въ исторіи присутствіе законовъ, коренящихся въ самомъ организмѣ общества, и направляющихъ извѣстнымъ образомъ теченіе народной жизни. Мы убѣдимся въ этомъ наглядно и какъ бы мимоходомъ, не прибѣгая къ систематическимъ возраженіямъ противъ ученья матеріалистовъ; потому что вопросъ этотъ только одною стороною входитъ въ область соціальныхъ наукъ, и слѣдовательно не отъ историковъ и не отъ публицистовъ надо ждать его абсолютнаго рѣшенія.

Несравненно важнѣе для насъ другое возраженіе противъ философіи исторіи, сходное съ тѣмъ, на какое упираются матеріалисты, но предлагаемое со стороны самихъ историковъ. Извѣстно, что въ исторической литературѣ существуете школа такъ называемыхъ разсказчиковъ, которые отрицаютъ законность всякой исторической системы, всякаго философскаго анализа историческихъ явленій, и требуютъ отъ исторіи только объективнаго воспроизведенія факта. Если принять за представителя этой школы барона Баранта, извѣстнаго автора "Исторіи бургундскихъ герцоговъ", то къ числу характеристическихъ признаковъ, отличающихъ эту школу, надо будетъ прибавить еще отрицаніе серьёзной критики и повѣрки внутренняго содержанія историческихъ документовъ. Барантъ (и его послѣдователи, во главѣ которыхъ стоитъ теперь Амедей Тьерри, извѣстный своими монографіями но средневѣковой исторіи) думаетъ, что историкъ, чтобъ не впасть въ непростительныя ошибки, не долженъ смотрѣть скептически на лѣтописныя свидѣтельства; онъ обязанъ воспроизводить извѣстное событіе, лицо или эпоху такъ, какъ они отпечатлѣлись въ сказаніяхъ современниковъ: иначе, историческій колоритъ будетъ невѣренъ. Очевидно, что предлагая такое мнѣніе, почтенный академикъ смѣшала, двѣ совершенно разнородныя вещи: характера, эпохи и характера, исторіографіи за, эту эпоху. Было бы въ высшей степени ошибочно думать, что мемуары современниковъ вполнѣ вѣрно отражаютъ въ себѣ всѣ индивидуальныя черты своего времени; напротивъ, можно сказать утвердительно, что историкъ ни въ какомъ случаѣ не долженъ смотрѣть на какое либо событіе или эпоху глазами очевидцевъ. Въ наше время эта истина такъ ясна и очевидна, что мы не рѣшаемся даже и аргументировать ее: насъ могли бы обвинить въ полномъ неуваженіи къ читателямъ, еслибъ мы вздумали доказывать имъ, что критика письменныхъ и монументальныхъ источниковъ есть именно та почва, на которой держится за, наше время историческая наука. Мы не рѣшаемся на это тѣмъ болѣе, что даже послѣдователи Баранта давно уже оставили его узкій и въ высшей степени ложный взгляда, на историческую критику: они удержали только его мнѣніе объ обязанности историка быть въ своихъ изслѣдованіяхъ совершено объективнымъ, безъискусственнымъ, воспроизводить только событія въ живой и вѣрной картинѣ, удерживаясь отъ всякаго вторженія въ область философіи и исторической систематики. Мы не можемъ не признать, что это мнѣніе имѣетъ въ настоящее время очень значительное число послѣдователей, что даже едва ли не на его сторонѣ рѣшительный перевѣсъ среди различныхъ историческихъ направленій. Мы не можемъ отрицать также, что это ученіе имѣетъ свои хорошія стороны, хотя основаніе его совершенно ложно. Съ нимъ могутъ согласиться только тѣ, которые неправильно понимаютъ философскую часть исторіи. Послѣдователи объективной школы, или, точнѣе, школы разсказчиковъ, говорятъ обыкновенно: зачѣмъ насиловать факты и подводить ихъ подъ искусственныя теоріи, уродовать прямое значеніе событій ради какой-то системы, высиженной a priori? Не лучше ли обратиться къ дѣйствительности и изобразить ее такъ, какъ она есть или была на самомъ дѣлѣ? Совершенно справедливо; но зачѣмъ эти слова: насиловать, уродовать, искусственный, a priori? Пусть попробуютъ обойдтись безъ этихъ терминовъ, и всѣ подобныя фразы останутся безъ смысла; все ученіе разсказчиковъ имѣетъ только полемическое значеніе, и съ нимъ, какъ мы сказали, можетъ согласиться только тотъ, кто не понимаетъ другаго ученія, противъ котораго вы ратуете. Насиловать факты, конечно, очень дурно; но развѣ нельзя обойдтись безъ насилія, чтобъ объяснить ихъ? Разсказчики говорятъ, что не должно отъискивать глубокой внутренней связи событій; но если эта связь существуетъ, если она такъ очевидна, что ее противъ воли понимаютъ даже противники системы? Разсказывать фактъ за фактомъ, не объясняя ихъ внутренней связи, все-равно, что перечислять колеса и винты какой нибудь машины, не указывая ихъ мѣста и назначенія: одинаково скучно и одинаково безполезно. Конечно, самый лучшій историкъ -- тотъ, который умѣетъ передавать событія такимъ образомъ, что изъ самаго разсказа его, помимо всякихъ объясненій, становится понятною внутренняя жизнь и значеніе эпохи; но вѣдь такой талантъ не всякому дается, и гдѣ одинъ можетъ высказать свою идею только искусною группировкою фактовъ, тамъ для другаго требуется нѣсколько страницъ отвлеченнаго содержанія. Сравнивъ обоихъ историковъ, мы скажемъ, конечно, что первый изъ нихъ даровитѣе втораго; но что оба они одинаково добросовѣстно, хотя неодинаково талантливо, выполняютъ свое дѣло.

Намъ кажется, что школа разсказчиковъ явилась какъ необходимая реакція противъ того абстрактнаго, чисто умозрительнаго направленія, которое пыталась принять историческая наука нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ. Въ первой четверти нынѣшняго столѣтія, произошелъ, какъ извѣстно, чрезвычайно важный переворотъ въ европейской наукѣ: философія, бывшая до того времени чѣмъ-то въ. родѣ status in statu въ умственной сферѣ, начала, мало-по-малу, не утрачивая еще своего независимаго характера, вторгаться въ область другихъ отраслей человѣческаго знанія. Это произошло отъ двухъ причинъ: съ одной стороны, поколебался авторитетъ философіи, то-есть авторитетъ цѣльныхъ философскихъ системъ, а съ другой, выработка философскихъ пріемовъ, или философской техники, сильно подвинулась впередъ, такъ что можно было ясно различать методъ отъ цѣльнаго систематическаго построенія. Отсюда очень понятно, что науки, стоявшія до того времени въ сторонѣ отъ философіи, захотѣли воспользоваться выработаннымъ ею методомъ и приложить его къ собранному ими матеріалу. Это примѣненіе началъ философіи къ различнымъ отраслямъ человѣческаго знанія есть одно изъ драгоцѣннѣйшихъ завоеваній европейской мысли, и можетъ войдти въ число характеристическихъ отличій новаго времени. Давно уже было замѣчено, что въ послѣдніе сорокъ или пятьдесятъ лѣтъ наука шагнула неизмѣримо далѣе, чѣмъ во всѣ предшествовавшія тысячелѣтія; и этимъ, безспорно, мы обязаны именно приложенію началъ философіи къ тому богатому, но невоздѣланному матеріалу, который удалось скопить въ различныхъ сферахъ научнаго вѣдѣнія. Естествознаніе, напримѣръ, до начала нынѣшняго столѣтія едва ли заслуживало названіе науки: оно существовало въ видѣ громадной массы неразработанныхъ фактовъ, вполнѣ оправдывало наивное названіе "естественной исторіи", какимъ и окрестили его во времена Плинія; но какъ скоро натуралистамъ пришла въ голову счастливая мысль приложить методъ, выработанный философіей, къ богатому капиталу, накопленному ихъ предшественниками, естественныя науки выдвинулись на первый планъ и стали даже науками по преимуществу (во французскомъ языкѣ, напримѣръ, слово "science" въ тѣсномъ смыслѣ означаетъ только естествознаніе). На ряду съ другими, и историческая наука поддалась тогда общему умственному движенію. Историки очень рано почувствовали, что разсказывать просто-за-просто событія, дѣянія минувшихъ дней, не только безполезно, но даже, въ нѣкоторомъ смыслѣ, обидно: что за балагурство такое? къ чему эта нескончаемая перефразировка лѣтописей, пересыпанная цвѣтами собственнаго краснорѣчія? Такое праздное препровожденіе времени не походитъ ли на ремесло сказочниковъ, которыхъ средневѣковые бароны призывали къ себѣ на сонъ грядущій? Подобные вопросы очень и очень рано начали тревожить совѣсть историковъ. Въ исторіи мы съ незапамятныхъ временъ находимъ существованіе особаго отдѣла, котораго нѣтъ ни въ какой другой наукѣ, и который можно озаглавить такъ: "доказательства пользы и годности исторіи". Въ самомъ дѣлѣ, замѣчательный фактъ: всѣ старинные историки, въ предисловіи къ своимъ трудамъ, считаютъ долгомъ извиниться передъ читателями въ томъ, что они безпокоютъ ихъ для такаго вздорнаго дѣла. Прочтите первыя главы любаго лѣтописца -- вездѣ встрѣтите усилія доказать, что историки не совсѣмъ еще пропащіе люди. Нельзя даже не удивляться изобрѣтательности, съ какою старинные историки старались найдти нравственное оправданіе своимъ занятіямъ; каждый поступалъ здѣсь сообразно своему, складу ума и своимъ личнымъ наклонностямъ. Люди набожные говорили, что изъ исторіи познаются воля и промыслъ божіи; люди благочестивые и добродѣтельные увѣряли, что исторія учитъ блаженному житію, преподавая примѣры высокой нравственности и показывая, какъ наказывается порокъ и награждается добродѣтель; люди съ политическимъ складомъ ума завѣряли, что исторія есть наставница народовъ и сокровищница государственной мудрости; наконецъ, тонкіе дипломаты, воспитанные въ остроумныхъ правилахъ XVII вѣка, говорили, что ихъ долгъ прославить подвиги мудрыхъ правителей, подъ кроткою державою которыхъ мирно протекало ихъ земное существованіе. Всѣ, словно сговорясь, сознавали безполезность исторіи и силились хотя чѣмъ нибудь замаскировать свое неблаговидное скоморошество. И они были правы, бѣдные историки стараго времени! Умъ человѣческій отказывается изобрѣсть что нибудь, болѣе вздорное и безполезное, чѣмъ ихъ многотомныя произведенія. Они стали полезны только тогда, когда къ нимъ подступили люди, вооруженные всѣми средствами современной науки. Голая историческая номенклатура, какъ и всякая другая, можетъ имѣть смыслъ только тогда, когда рядомъ съ нею стоитъ система, научная группировка фактовъ; сама но себѣ, она не имѣетъ ни значенія, ни назначенія. Историки поняли это очень хорошо и, за неимѣніемъ этой трудно-достающейся системы, старались, какъ мы сейчасъ видѣли, найдти какое бы то ни было логическое оправданіе своей безполезной дѣятельности. Но всѣ эти оправданія очень мало цѣнились самими историками, и когда сильное философское движеніе охватило всѣ умы въ концѣ прошлаго столѣтія, они послѣдовали за общимъ увлеченіемъ, въ надеждѣ поставить свою науку на такую ногу, чтобъ имъ уже не совѣстно было признавать себя ея адептами. Попытка оказалась довольно удачною: историки-философы, въ родѣ Герена, Гердера, Шлегеля, съумѣли приложить -философскій методъ къ массѣ историческихъ фактовъ, указать общіе, неизмѣняемые законы, управляющіе ходомъ историческихъ явленій, оріентироваться въ лабиринтѣ разнородныхъ историческихъ данныхъ и осмыслить ихъ, насколько позволяли имъ это ихъ скудныя средства. Разумѣется, въ трудахъ этихъ историковъ, впервые взглянувшихъ на свою науку, какъ на нѣчто органическое, нельзя не встрѣтить грубыхъ ошибокъ, ложныхъ воззрѣній, спорныхъ ипотезъ; но дѣло не въ частныхъ результатахъ^ добытыхъ тѣмъ или другимъ писателемъ, а въ томъ новомъ направленіи, которое внесли они въ историческую пауку и которымъ они опредѣлили ея дальнѣйшее развитіе. Какъ бы ни были парадоксальны въ частностяхъ воззрѣнія Герена, Гердера и Фридриха Шлегеля, значеніе ихъ заключается въ томъ, что они первые указали на ту тѣсную, органическую связь исторіи и философіи, которая въ послѣднее время такъ блистательно разъяснена Куно-Фишеромъ. Рѣшительный переворотъ былъ произведенъ въ исторической наукѣ: масса мертвыхъ фактовъ заговорила языкомъ мысли, освѣтилась идеей, приняла живую, осмысленную физіономію. Указана была органическая связь событій, выдвинулись на свѣтъ неизмѣняемые, естественные законы, вліяющіе на историческое развитіе народовъ. Человѣкъ, нація, перестали быть для историка изолированными единицами, брошенными въ міръ безъ всякой связи съ окружающими ихъ фактами и явленіями. Гердеръ, располагая богатымъ запасомъ свѣдѣній въ естествознаніи, исторіи и филологіи, и вооруженный философскимъ анализомъ, сказалъ свою знаменитую фразу, бывшую послѣднимъ результатомъ всего тогдашняго философскаго движенія: "мы непремѣнно то, чѣмъ мы можемъ быть (замѣтьте: можемъ, а не должны), судя по условіямъ, среди которыхъ мы живемъ". Еслибъ эти слова были единственнымъ результатомъ всей ученой дѣятельности Гердера, то и тогда ихъ было бы достаточно, чтобъ обезсмертить его имя; но великій философъ пошелъ далѣе: онъ указалъ на зависимость историческихъ явленій въ жизни какого нибудь народа отъ мѣстныхъ условій климата, почвы, физическихъ явленій природы, близости или отдаленности моря, очертанія береговъ, топографической физіономіи страны, словомъ, всѣхъ тѣхъ физическихъ условій, историческое значеніе которыхъ въ послѣднее время такъ блистательно разъяснено Карломъ Гиттеромъ. Геренъ пытался, хотя далеко не такъ удачно, какъ его великій соотечественникъ, опредѣлить задачи философіи исторіи и указать методъ, которому она должна слѣдовать. Фридрихъ Шлегель, съ свойственной ему восторженностью взгляда, попытался, хотя тоже не вполнѣ удачно, освѣтить одной руководящей идеей всю совокупность историческихъ явленій. Толчокъ, данный этими тремя мыслителями, сообщился цѣлому ряду писателей и опредѣлилъ на нѣсколько десятковъ лѣтъ господствующее направленіе въ наукѣ. Рефлекція, разъ внесенная въ исторію, продолжала въ ней дѣйствовать, и скоро привела къ крайностямъ. Историки такъ увлеклись философскимъ движеніемъ, сообщеннымъ ихъ наукѣ, что для абстрактной идеи совершенно пожертвовали фактомъ. Уже итальянецъ Вико и французъ Гизо успѣли утрировать философское направленіе исторіи и довести до крайности историческую рефлекцію: первый, въ своей надѣлавшей много шуму "Новой наукѣ", довелъ до крайностей политическій пріемъ Макіавелли и исказилъ значеніе историческаго факта, опредѣливъ ему слишкомъ второстепенную роль въ наукѣ; второй, въ своей извѣстной "Исторіи цивилизаціи въ Европѣ", очень вѣрно опредѣляя взаимное отношеніе факта и системы, на дѣлѣ самъ далъ подавляющее значеніе послѣдней, и ради отвлеченной доктрины пожертвовалъ реальнымъ фактомъ. Послѣдователи этихъ писателей, популяризируя ихъ методъ и пріемы, еще болѣе ихъ утрировали, такъ что скоро вся историческая наука приняла чисто умозрительное направленіе. Кто просто и безъискусственно передавалъ факты, тотъ считался отсталымъ писателемъ, и имя его произносилось съ насмѣшкою; всѣ ударились въ философію, стали подводить историческія событія подъ такъ называемые "высшіе взгляды", и на этихъ взглядахъ строить "высшій историческій порядокъ". Реакція сдѣлалась необходимою -- и вотъ чѣмъ объясняется громадный успѣхъ, сопровождавшій появленіе школы разсказчиковъ. Такіе писатели, какъ баронъ Барантъ, братья Тьерри, Прескоттъ и, отчасти, Маколей, ратуя противъ доведеннаго до крайности умозрительнаго направленія исторіи и обладая, вмѣстѣ съ тѣмъ, замѣчательнымъ художественнымъ талантомъ, легко могли привлечь на свою сторону читателей и сдѣлать свою школу на нѣкоторое время господствующею. Легіонъ французскихъ писателей, слѣдуя ихъ примѣру, но не имѣя ни ихъ таланта, ни ихъ глубокой и добросовѣстной эрудиціи, воспользовались поворотомъ общественнаго мнѣнія и принялись за выгодное ремесло разсказчиковъ. Ихъ легкія, красиво изданныя и, въ извѣстной степени, увлекательно написанныя произведенія, стали быстро расходиться по рукамъ обширнаго кружка читателей, и не мало содѣйствовали тому, что бельлетристическій характеръ историческихъ трудовъ вошелъ на нѣкоторое время во всеобщую моду. Читатели, безъ сомнѣнія, помнятъ то время, когда въ высшей степени бездарныя произведенія какого нибудь Капфига находили огромный сбытъ и почитались образцомъ историческаго изложенія. Что касается до насъ, то мы видимъ въ успѣхѣ этой школы поворотъ назадъ, ко временамъ Фруассара и Бурхарда (писателя временъ возрожденія, оставившаго въ высшей степени скандалёзную хронику о первосвященствѣ Александра VI), когда романическое, увлекательное изложеніе фактовъ считалось единственной задачей и заслугой историка. Указывать въ наше время на дальнѣйшіе недостатки и несообразности этой школы было бы, кажется, излишне; мы остановились на ней такъ долго только для того, чтобъ пояснить ея значеніе въ наукѣ, какъ реакціи противъ исключительно-умозрительнаго направленія, и теперь прямо переходимъ далѣе, къ новому возраженію, выставляемому противниками исторической систематики и философіи исторіи.

Возраженіе это заключается въ слѣдующемъ: историки, трактующіе о вѣчныхъ, неизмѣняемыхъ законахъ, тяготѣющихъ надъ развитіемъ человѣческихъ обществъ, смотрятъ на человѣка, какъ на что-то неодушевленное, механически дѣйствующее и несвободное. Нравственное чувство, говорятъ противники системы, возмущается при видѣ того грубаго цинизма, съ какимъ историки философской школы смотрятъ на человѣка и его дѣятельность. Они хотятъ регламентировать его волю, его дѣйствія, хотятъ измѣрить и вычислить его чувства, стремленія, желанія, изобразить цифрами его нравственность, его душевные порывы, однимъ словомъ, всѣ самыя нѣжныя, самыя священныя стороны его природы. Какой нибудь Бокль, продолжаютъ они, съ самымъ оскорбительнымъ цинизмомъ выводитъ ариѳметическую пропорцію преступленій, ежегодно совершаемыхъ въ Англіи, сравниваетъ эту пропорцію съ суммою фактовъ, выражающихъ случаи разсѣянности, забывчивости, и такъ далѣе. Не святотатство ли это? восклицаютъ противники историческихъ законовъ. Не заключается ли въ этомъ матеріалистическомъ воззрѣніи отрицаніе нравственной отвѣтственности, которой мы имѣемъ право требовать отъ человѣка? Если, какъ вы говорите, число преступленій, ежегодно совершаемыхъ въ извѣстной мѣстности, подлежитъ неизмѣняемымъ статистическимъ законамъ, то какое право имѣли бы мы послѣ того наказывать преступниковъ? И что такое, наконецъ, вся ваша система, какъ не ученіе фаталистовъ, самое мрачное и зловѣщее изъ всѣхъ ученій?

Мы полагаемъ, что всѣ эти возраженія, въ которыхъ не трудно различить отголоски недавней борьбы идеалистовъ и матеріалистовъ, неизбѣжно падутъ сами собою, если мы уяснимъ себѣ одинъ очень важный философскій вопросъ: о различіи и взаимномъ соотношеніи человѣка и народа въ исторіи; или, другими словами: что должны мы понимать подъ исторіей -- науку о человѣкѣ, или науку о человѣчествѣ?

Вопросъ этотъ имѣетъ несравненно большую важность въ исторіи, чѣмъ кажется съ перваго взгляда; съ рѣшеніемъ его связана участь всѣхъ тѣхъ историковъ, которые, подобно Боклю, ищутъ общихъ историческихъ законовъ въ законахъ психологическихъ и антропологическихъ, и которые, слѣдовательно, отожествляютъ понятіе о человѣческомъ духѣ, какъ достояніи индивидуума, съ понятіемъ о духѣ народномъ, или духѣ человѣчества (то-есть человѣчества историческаго). Психологія разсматриваетъ человѣческій духъ, какъ нѣчто, обнаруживающееся въ различныхъ проявленіяхъ мысли, чувства, воли, желанія, итакъ далѣе; для нея нѣтъ индивидуумовъ, нѣтъ собственныхъ, именъ -- она относится къ человѣку, какъ къ зоологическому роду homo, и разсматриваетъ его духовную организацію, какъ нѣчто общее, родовое, а не личное, видовое. Въ исторіи, этотъ вопросъ ставится иначе. Исторія не можетъ довольствоваться однимъ психологическимъ анализомъ человѣческаго духа: для нея это недостаточно; ея вѣдѣнію подлежитъ еще нѣчто другое, несравненно болѣе разнообразное и важное -- именно, тѣ многоразличныя формы цивилизаціи (мы принимаемъ это слово въ самомъ обширномъ значеніи), въ которыхъ мы наблюдаемъ дѣятельность человѣческаго духа. Само собою разумѣется, что психологическіе законы не могутъ быть оставлены историками совершенно безъ вниманія; о ни могутъ пролить много свѣта на тѣ историческіе вопросы, въ которыхъ первая роль принадлежитъ личному элементу; но однако же, одинъ психологическій анализъ не въ состояніи осилить громаднаго матеріала, разработываемаго исторической наукой. Какъ бы ни велико было значеніе личности въ исторіи, мы знаемъ, что она все-таки подчиняется условіямъ той среды, въ которой она дѣйствуетъ, или, другими словами, духъ человѣческій, духъ отдѣльнаго лица, находится въ самой строгой зависимости отъ духа народнаго. Этотъ послѣдній, трудно-уловимый, ускользающій отъ изслѣдованія, народный духъ, есть именно тотъ объектъ, къ совершенному познанію котораго должна стремиться исторія. Что объектъ этотъ не мечта, не рефлекція, что онъ имѣетъ дѣйствительное существованіе, объ этомъ излишне было бы распространяться въ наше время. Мы думаемъ, поэтому, что противники Бокля нравы, порицая его за стремленіе регламентировать свободную волю человѣка; намъ кажется только, что въ своихъ нападеніяхъ на Бокля они направляютъ аттаку не на тотъ пунктъ, на который слѣдовало бы: не въ томъ вина англійскаго историка, что онъ оскорбляетъ нравственное чувство, стараясь выразить статистическими формулами самопроизвольную дѣятельность человѣка, а въ томъ, что онъ въ психологическихъ законахъ ищетъ источника законовъ историческихъ. Человѣкъ, конечно, свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ (и то при извѣстныхъ условіяхъ), но общество, народъ, не такъ подвиженъ и независимъ въ своей самодѣятельности. Имъ не можетъ управлять личная воля или случайность; его настоящая дѣятельность опредѣляется цѣлымъ рядомъ предшествовавшихъ событій. Если понимать подъ исторіей одинъ перечень внѣшнихъ явленій, тогда, разумѣется, мы на каждомъ шагу будемъ встрѣчаться съ произволомъ, насиліемъ, случайностью; тогда каждый фактъ, каждая лѣтописная страница, будутъ возставать противъ нашего притязанія регламентировать извѣстными законами историческое развитіе народовъ. Дипломатія, политика, династическіе счеты правителей, мирный или враждебный характеръ международныхъ отношеній, все это часто носитъ на себѣ характеръ чего-то произвольнаго и случайнаго, чего-то такого, въ чемъ трудно и даже невозможно прослѣдить дѣйствіе вѣчныхъ, неизмѣняемыхъ органическихъ законовъ. Но исторія имѣетъ дѣло не съ одними внѣшними фактами: въ ея область входятъ факты внутренніе, не матеріальные, которые не зависятъ отъ личнаго произвола того или другаго историческаго дѣятеля, а, напротивъ, являются автономически, или вслѣдствіе неодолимой силы обстоятельствъ, и, какъ это часто мы видимъ въ исторіи, выдерживаютъ упорную, всегда побѣдоносную борьбу съ личными человѣческими стремленіями. Сколько разъ случалось, что правители, сознавая, что событія начинаютъ слагаться такимъ образомъ, что грозятъ ихъ личнымъ интересамъ, или тому порядку вещей, поддержаніе котораго они находили необходимымъ, употребляли всѣ усилія, чтобы остановить враждебное имъ движеніе; но иногда результатомъ ихъ попытокъ было то, что потокъ времени бралъ свое, вопреки политическимъ ихъ разсчетамъ {Но вмѣстѣ съ тѣмъ мы часто видимъ въ исторіи, какъ сильная воля отдѣльныхъ личностей задерживала или давала иное направленіе развитію народа. Исторія до сихъ поръ не разъяснила, при какихъ условіяхъ возможно торжество личности, и при какихъ условіяхъ попытки ея безуспѣшны. Прим. Ред.}. Бывали и обратныя явленія: случалось, что государственные люди, опередившіе свой народъ, пытались ускорить медленный процесъ цивилизаціи и вносили въ народную жизнь новые, чуждые ей до той поры элементы; но плодомъ всѣхъ ихъ усилій были -- или полная безуспѣшность предпріятія, при чемъ сами реформаторы гибли жертвою ихъ благороднаго увлеченія, или кажущійся, обманчивый успѣхъ, подъ радужною оболочкою котораго скрывается разрывъ народныхъ классовъ, со всѣми его гибельными послѣдствіями. Въ томъ и другомъ случаѣ, скрытые, нематеріальные факты, изъ которыхъ слагается внутренняя жизнь народа, отстаиваютъ свое автономическое существованіе и противятся всякой попыткѣ измѣнить насильственнымъ образомъ ихъ характеръ или сообщить ихъ съ другими, произвольно взятыми фактами. Совокупность всѣхъ подобныхъ фактовъ, названныхъ нами внутренними или нематеріальными, мы обозначаемъ обыкновенно словомъ цивилизація; слѣдовательно, резюмируя все сказанное выше, мы можемъ выразиться такимъ образомъ: "цивилизація не зависитъ отъ человѣческаго произвола и развивается вопреки всѣмъ личнымъ человѣческимъ стремленіямъ" {Изъ предъидущаго нашего примѣчанія можно видѣть, въ какомъ смыслѣ, но нашему мнѣнію, слѣдуетъ ограничить мысль автора. Прим. ред.}. Если же ходъ цивилизаціи, или исторія цивилизаціи, не подчинена никакому произволу, то она должна развиваться органически; а гдѣ есть органическая жизнь, тамъ, естественно, должны быть и извѣстные законы, ею управляющіе.

Итакъ, вопросъ сводится къ тому, гдѣ и какъ открыть органическіе законы, управляющіе историческимъ развитіемъ народовъ? И что сдѣлали, для открытія этихъ законовъ, Лоранъ и Бокль?

О Лоранѣ распространяться болѣе нечего. Мы подробно изложили и оцѣнили его систему. Мы убѣдились, что историческій идеализмъ, которому Лоранъ, въ своихъ "Этюдахъ", далъ наиболѣе совершенную и законченную форму, по крайней мѣрѣ форму наиболѣе систематическую, не въ состояніи удовлетворить требованіямъ современной науки. Идеализмъ, внесенный въ область исторіи, граничитъ съ оптимизмомъ, а оптимизмъ, въ сущности, есть тотъ же фатализмъ. Что историческій идеализмъ всегда и неизбѣжно переходитъ въ фатализмъ, видно и изъ того, что многіе историки-идеалисты, напримѣръ Боссюэтъ, вовсе не будучи оптимистами, будучи даже положительно пессимистами, непремѣнно утверждаютъ свои историческія воззрѣнія на фаталистическомъ началѣ. Если у нихъ провидѣніе, вмѣсто того, чтобъ вести родъ человѣческій къ конечному благу, какъ полагаютъ оптимисты, караетъ только уклоненія отъ путей, предначертанныхъ промысломъ, то и здѣсь надъ судьбами человѣчества тяготѣетъ все та же роковая неотразимая сила. Эту силу, притомъ, идеалисты ставятъ внѣ исторической сцены, слѣдовательно внѣ сферы историческаго вѣдѣнія. Такимъ образомъ, идеализмъ, допущенный въ область исторіи, отказывается отъ рѣшенія ея проблеммъ въ сферѣ самой исторіи, и переноситъ ихъ за историческія границы; онъ мертвитъ науку, отрицай критику и изслѣдованіе, изгоняя изъ ея области то, что составляетъ ея жизненную сущность. У идеалистовъ не можетъ быть и рѣчи объ органическихъ законахъ, потому что самый организмъ человѣчества въ ихъ представленіи является неполнымъ, несостоятельнымъ, несамодѣятельнымъ. Говоря о человѣчествѣ, они вовсе не видятъ въ немъ органическаго тѣла, въ себѣ самомъ заключающаго законы своего существованія, своей воли, своей дѣятельности; и когда ихъ спрашиваютъ, какимъ образомъ примирить зависимое бытіе человѣчества съ ученіемъ о свободной волѣ, о самостоятельномъ, органическомъ развитіи народовъ, они указываютъ на проблемму св. Августина...

Иное дѣло Бокль, съ его стремленіемъ въ условіяхъ народнаго быта, въ характерѣ природы внѣшней и природы человѣческой открыть законы историческаго развитія. Здѣсь философія исторіи переносится на твердую научную почву. Здѣсь народы становятся предметомъ изслѣдованія сами по себѣ, какъ нѣчто органически цѣлое, безъ всякихъ постороннихъ тяготѣній. Человѣчество разсматривается какъ организмъ, поставленный въ извѣстныя условія относительно себя самого и окружающей его физической природы, и въ совокупности этихъ условій распознаются органическіе, самими этими условіями созданные законы, опредѣляющіе историческій ростъ народовъ. Люди и природа, природа и люди въ ихъ непрерывномъ взаимномъ соотношеніи -- вотъ все, къ познанію чего стремится англійскій историкъ.

Разсмотримъ же въ краткихъ чертахъ содержаніе теоретической части труда Бокля (History of civilisation in England, by Henri Thomas Buckle, 2 vols. London. 1861).

Бокль начинаетъ рѣзкой и строгой критикой существующихъ методовъ историческаго изложенія. Онъ недоволенъ нынѣшнимъ состояніемъ науки, такъ-какъ она, по его мнѣнію, не достигаетъ своей цѣли и безплодна по своимъ результатамъ. Бокль обвиняетъ исторію въ томъ, что она пренебрегаетъ пособіемъ другихъ наукъ, и такимъ образомъ умышленно ограничиваетъ свои средства; что она недостаточно стремится къ достиженію своей цѣли -- всестороннему изображенію судебъ человѣчества; что историки, размѣнявъ свою задачу на мелочь, тратятъ дарованія и свѣдѣнія на изображеніе отдѣльныхъ личностей или событій, и упускаютъ изъ виду грандіозный ликъ народа. Затѣмъ разсматриваетъ Бокль двѣ теоріи, положенныя въ основаніе историческаго метода: теорію свободной воли и теорію предопредѣленія; отвергнувъ ту и другую, какъ несостоятельныя передъ лицомъ здравой критики, онъ устанавливаетъ исходную точку своей системы. Онъ говоритъ, что человѣческія дѣйствія, не будучи ни предопредѣленными извнѣ, ни подвластными чистой, неосмысленной случайности, должны быть разсматриваемы какъ результатъ взаимной дѣятельности двухъ агентовъ: человѣческаго духа, непрерывно дѣйствующаго и вліяющаго на природу, и природы физической, обнаруживающей такое же непрерывное воздѣйствіе на духъ человѣческій. Итакъ, по мнѣнію Бокля, человѣческія дѣйствія, сумма которыхъ вліяетъ на ходъ народной жизни, суть результатъ взаимнодѣйствія двухъ силъ, стремящихся согласнымъ образомъ уравновѣсить другъ друга: силы человѣческаго духа, человѣческаго генія, и силы природы внѣшней, физической. Обѣ эти силы Бокль разсматриваетъ въ отдѣльности и стремится доказать, что какъ та, такъ и другая, не подлежатъ ни случайности, ни предопредѣленію, а находятся въ зависимости отъ положительныхъ законовъ, психическихъ и естественныхъ. Чтобъ доказать, что дѣятельность человѣческаго духа проявляется въ тѣсной зависимости отъ извѣстныхъ психическихъ законовъ, Бокль обращается къ психологіи, производитъ въ ея области статистическія вычисленія, и результаты, добытые этимъ путемъ, пытается возвести, при помощи аналогіи, на степень общихъ историческихъ законовъ. Онъ ищетъ постоянныхъ, неподверженныхъ случайности или измѣняемости, явленій въ разнообразной дѣятельности человѣческаго духа, силится, при помощи статистическихъ данныхъ, регулировать внутренніе, психическіе факты, отправленія человѣческой совѣсти, различныхъ способностей человѣческаго духа -- памяти, воли и т. н. Здѣсь находятъ мѣсто его наблюденія надъ статистикой убійствъ и другихъ преступленій, надъ случаями забывчивости при отсылкѣ писемъ на почту, и другія подобныя наблюденія, о которыхъ мы упоминали выше. Всѣ они сводятся у Бокля къ тому окончательному выводу, заключающему первую главу его книги, по которому дѣятельность человѣческаго духа является результатомъ психическихъ законовъ, неформулцрованныхъ еще наукою, но сила которыхъ обнаружена съ неопровержимой очевидностью статистическими изслѣдованіями. Въ слѣдующей главѣ своего труда, Бокль переходитъ къ другому агенту исторіи -- къ природѣ физической -- и силится точно также доказать, что и этотъ элементъ не заключаетъ въ себѣ ничего произвольнаго, случайнаго или предопредѣленнаго, а напротивъ того, подчиненъ вѣчнымъ и непреложнымъ законамъ. Четыремъ физическимъ агентамъ приписываетъ Бокль преимущественное вліяніе на характеръ и судьбы народа: климату, пищѣ, почвѣ и внѣшнему виду. Сначала, въ бѣгломъ очеркѣ, основываясь на результатахъ, добытыхъ Либихомъ, Бокль обозначаетъ вліяніе, оказываемое этими агентами на образованіе и распредѣленіе естественныхъ народныхъ богатствъ, и затѣмъ переходитъ къ опредѣленію зависимости характера и судьбы народовъ отъ внѣшнихъ условій страны, служащей сценою ихъ исторической дѣятельности. Повторяя извѣстныя уже положенія Карла Риттера о вліяніи мѣстности на историческую жизнь народа, Бокль обогащаетъ ихъ нѣсколькими новыми наблюденіями. Такъ, напримѣръ, онъ объясняетъ, какимъ образомъ страны съ жаркимъ и сухимъ климатомъ дѣйствуютъ на образованіе народныхъ страстей и обусловливаютъ развитіе сангвиническаго темперамента; какимъ образомъ страны, подверженныя грознымъ явленіямъ природы, развиваютъ въ жителяхъ способность воображенія въ ущербъ другимъ способностямъ, и т. д. Бокль превосходно объясняетъ связь міровоззрѣнія народа съ естественными феноменами, представляющимися его наблюденію; онъ доказываетъ, что землетрясенія, вулканы и тому подобныя странныя явленія, поражая народъ религіознымъ ужасомъ, развиваютъ въ немъ наклонность къ фантастическимъ вымысламъ, къ грандіознымъ, но нелѣпымъ представленіямъ, опутывающимъ его сѣтями суевѣрія; и какъ, съ другой стороны, эти же самыя явленія, поселяя въ жителяхъ безпокойство, неувѣренность въ своей безопасности, парализируютъ врожденное человѣку стремленіе къ политическому и матеріальному благосостоянію. Грандіозное, подавляющее величіе природы неблагопріятно дѣйствуетъ, по мнѣнію Бокля, на развитіе народной цивилизаціи. Сознаніе своего безсилія предъ всемогуществомъ природы, суевѣрный страхъ предъ нею, порождая умственную и нравственную деморализацію, задерживаютъ развитіе духа пытливости и сомнѣнія, который Бокль считаетъ однимъ изъ дѣйствительнѣйшихъ агентовъ человѣческаго прогреса. Напротивъ того, климатъ умѣренный и ровный, почва плодородная, но нуждающаяся въ удобреніи, обиліе питательной пищи условливаютъ, по мнѣнію Бокля, наивысшую степень народнаго развитія. Страна, въ которой природныя препятствія легко побѣждаются, но въ которой, однакожь, почва ничего не даетъ даромъ, естественнымъ образомъ вызываетъ въ жителяхъ духъ изобрѣтательности, трудолюбіе, желаніе бороться и побѣдить. "Вотъ почему (говоритъ Бокль) въ такой странѣ, какъ Европа, физическія условія или содѣйствуютъ историческому прогресу, или, по крайней мѣрѣ, не оказываютъ на него пагубнаго вліянія; вотъ почему судьбы Европы зависятъ нестолько отъ условій природы физической, сколько отъ условій духовной природы ея обитателей. Итакъ (говоритъ Бокль), надо обратиться къ законамъ духовнаго развитія." Глава, посвященная имъ этому предмету -- одна изъ самыхъ интересныхъ въ его книгѣ. Оригинальность взгляда и рѣзкій, нѣсколько полемическій тонъ придаютъ ей особенную занимательность. Основная идея ея извѣстна, вѣроятно, уже каждому: авторъ смѣло доказываетъ, что прогресъ нравственный не существуетъ въ дѣйствительности, что сумма нравственныхъ истинъ съ древнѣйшихъ временъ остается неподвижною, что дѣйствителенъ только прогресъ умственный, непрерывно поступающій впередъ и опредѣляющій степень народной цивилизаціи. Эту мысль проводитъ Бокль черезъ длинный рядъ примѣровъ и наблюденій, направленныхъ къ тому, чтобъ доказать, что дѣйствіе законовъ нравственныхъ тогда только содѣйствуетъ прогресу, когда оно подчинено законамъ умственнымъ; наконецъ, Бокль формулируетъ свою идею слѣдующимъ образомъ: "Итакъ, если въ двухъ главнѣйшихъ явленіяхъ, представляемыхъ прогресомъ современнаго общества, нравственные законы постоянно и неизмѣнно подчинены были умственнымъ, то возникаетъ строгое предположеніе, что въ вопросахъ второстепенныхъ отношеніе между ними то же самое. Чтобъ доказать это во всей полнотѣ, чтобъ возвести это предположеніе на степень безусловной достовѣрности, надо написать не введеніе въ исторію, а самую исторію. Читатель долженъ пока довольствоваться доказательствами приблизительными; полное же развитіе этой мысли необходимо оставить до слѣдующихъ томовъ моего труда, гдѣ я намѣренъ доказать, что переходъ Европы отъ варварства къ образованности зависитъ исключительно отъ умственнаго развитія; что теперь передовыя страны, за послѣднія столѣтія, достаточно освободились отъ вліянія тѣхъ природныхъ дѣятелей, которыми въ первобытную эпоху стѣснялось ихъ развитіе, и что нравственныя вліянія, хотя и сильнѣе, но они производятъ только отклоненія, и въ долгій срокъ времени одно другое уничтожаютъ; такимъ образомъ, всѣ измѣненія въ жизни образованныхъ народовъ, съ высшей точки зрѣнія, зависятъ отъ трехъ условій: вопервыхъ, отъ суммы познаній, которыми владѣютъ люди образованные; вовторыхъ, отъ направленія этихъ познаній на тѣ или другіе предметы, и въ-третьихъ, отъ степени ихъ распространенія и свободы, предоставленной этому распространенію" (Buckle, v. I р. 204--205). Этотъ послѣдній выводъ, по которому степень цивилизаціи измѣряется количествомъ знаній и предѣлами ихъ распространенія, завершаетъ историческую систему Бокля. Двѣ слѣдующія главы, посвященныя вліянію религіи, литературы и правительства на судьбы народа и краткому очерку развитія исторической науки, имѣютъ у Бокля значеніе болѣе служебное. Въ первой изъ нихъ онъ старается доказать, что зависимость прогреса отъ успѣховъ знанія ни мало не ослабляется вліяніемъ религіи, литературы и правительства; что эти три элемента народной жизни сами несравненно болѣе подчиняются ходу цивилизаціи, нежели вліяютъ на него. Въ другой главѣ, содержащей въ себѣ очеркъ постепеннаго развитія исторической науки, Бокль подтверждаетъ на этомъ частномъ примѣрѣ свои прежніе выводы; онъ показываетъ, какъ историческая наука, начавшись волшебной сказкой, мало по малу достигла своего нынѣшняго развитія, и какъ этому прогресу историческихъ знаній содѣйствовали именно тѣ обстоятельства, на которыя указывалъ Бокль еще прежде, какъ на главнѣйшіе агенты умственнаго прогреса. Здѣсь оканчивается теоретическая часть книги Бокля и начинается часть историческая, долженствующая подтвердить умозрительные выводы автора и доказать, что ходъ англійской цивилизаціи, отличающійся самобытностью и нормальностью, заслуживаатъ преимущественнаго вниманія историка.

Такова, въ сжатомъ очеркѣ, историческая система Бокля. Нельзя не сознаться, что она пріятно поражаетъ непривычный взглядъ своей практичностью и строгой логической стройностью. Подъ перомъ искуснаго автора, разнообразные элементы и дѣятели исторіи такъ стройно, такъ свободно укладываются въ систему, такъ согласно дополняютъ, объясняютъ другъ друга, что его теорію съ перваго раза можно принять за chef d'oeuvre логическаго построенія. Но попробуемъ вглядѣться въ эту систему поближе -- и мы убѣдимся, что она, при всѣхъ своихъ неоспоримыхъ достоинствахъ, страдаетъ противорѣчіями и промахами, отъ которыхъ не избавили автора ни его свободный, оригинальный умъ, ни колоссальная начитанность.

Начнемъ съ того, что хотя теорія Бокля, повидимому, не имѣетъ ничего общаго съ провиденціализмомъ Лорана, что она, напротивъ, какъ будто уничтожаетъ Лорана -- въ сущности она относится къ тому же разряду. И Лоранъ, и Бокль, между которыми, какъ кажется, нѣтъ сходства ни въ одной буквѣ, на самомъ дѣлѣ являются въ одинаковой степени и доктринёрами, и фаталистами. Бокль, несмотря на свое стремленіе познать органическій ростъ человѣчества -- доктринёръ съ головы до ногъ. Его теорія носитъ на себѣ какой-то практическій, трезвый отпечатокъ, но все-таки это -- теорія, и притомъ фаталистическая. Лоранъ подчиняетъ судьбы человѣчества року, провидѣнію; Бокль подчиняетъ ихъ почвѣ, климату, вулканическимъ или метеорологическимъ явленіямъ; оба въ равной степени фаталисты, хотя между фатализмомъ того и другаго существуетъ капитальная разница. Лоранъ, слѣдуя ученію о промыслѣ божіемъ, ставитъ регулятора человѣческихъ судебъ внѣ сцены исторической жизни; Бокль, напротивъ, полагаетъ регулирующее начало въ условіяхъ земнаго бытія -- разница необъятная, и она одна, сама по себѣ, даетъ уже Боклю неизмѣримое превосходство надъ Лораномъ. Но все-таки, мы готовы отстаивать свой отзывъ. Бокль -- фаталистъ, фаталистъ вслѣдствіе слабости къ преувеличенію. Самые блистательные свои выводы и мнѣнія Бокль искажаетъ преувеличеніемъ, и превращаетъ ихъ въ парадоксы. Доказательствъ тому и примѣровъ можно найти въ его книгѣ множество. Возьмемъ для выдержки его главу о вліяніи законовъ природы. Что можетъ быть проще и справедливѣе стремленія объяснить, до извѣстной степени, физическими условіями страны характеръ и судьбу ея обитателей? Но Бокль не хочетъ остановиться на границахъ, указанныхъ Риттеромъ; онъ тотчасъ впадаетъ въ крайность. Вмѣсто того, чтобъ ограничиться указаніемъ естественныхъ явленій, вліяющихъ на судьбы народа, и вникнуть поглубже въ это обстоятельство, Бокль возводитъ себя въ законодатели и утверждаетъ докторальнымъ тономъ, что нетолько вотъ такая-то и такая-то зависимость существуетъ между человѣкомъ и природой, но что есть, напримѣръ, такія мѣстности, гдѣ человѣкъ, сообразно съ природою страны, непремѣнно долженъ быть или суевѣренъ, или несуевѣренъ. А между тѣмъ, подобный афоризмъ вопервыхъ вреденъ, потому что онъ вызываетъ къ жизни мрачную фаталистическую доктрину, а вовторыхъ ошибоченъ, и опровергается безъ большаго труда. Извѣстно, что самый суевѣрный, самый богатый всякаго рода предразсудками народъ въ настоящее время -- китайцы; а Китай, по своимъ физическимъ явленіямъ, вовсе неспособенъ питать суевѣріе. Въ Китаѣ природа не властвуетъ деспотически надъ людьми, не поражаетъ ихъ воображенія грозными явленіями; она представляетъ тѣ же почти свойства, какъ и европейская; слѣдовательно, по теоріи Бокля, китайцы должны быть однимъ изъ передовыхъ народовъ историческаго міра. И наоборотъ: европейская почва, по словамъ самого Бокля, наименѣе располагаетъ къ чрезмѣрной дѣятельности воображенія, наименѣе питаетъ предразсудки и суевѣрія; а между тѣмъ, вѣдь были же средневѣковые германцы, кельты и славяне въ высшей степени суевѣрны,-- вѣдь представляетъ же ихъ народное міросозерцаніе сплетеніе фантастическихъ, нелѣпыхъ грезя., обоготворявшихъ могущественныя силы природы? Эти два примѣра не доказываютъ ли до очевидности, что вліяніе природы есть неболѣе, какъ вліяніе, и что доискиваться въ немъ абсолютныхъ и непреложныхъ законовъ, значитъ жертвовать истиной ради торжества предвзятой теоріи? Бокль упустилъ изъ виду обстоятельство, которое слѣдуетъ назвать самымъ важнымъ въ исторіи человѣчества. Онъ нигдѣ не говоритъ о причинахъ, условливающихъ отношеніе народа къ другимъ народамъ, между тѣмъ какъ отъ изолированности или неизолированности болѣе всего зависитъ судьба націй. Жизнь каждаго народа имѣетъ свои періоды, свои ступени развитія и прогреса. Если народъ изолированъ, эти періоды обнимаютъ большее пространство времени, и ступени развитія болѣе удалены одна отъ другой; если же народъ подчиненъ вліянію другихъ народовъ, другихъ цивилизаціи, онъ развивается быстрѣе или медленнѣе, смотря по тому, выше или ниже стоитъ цивилизація окружающая сравнительно съ его собственною. Вотъ это-то обстоятельство, сколько намъ кажется, имѣетъ преимущественное вліяніе на судьбы народа, и при разсмотрѣніи физическихъ условій мѣстности, слѣдуетъ прежде всего обратить вниманіе на то, способствуютъ или нѣтъ эти условія легкому сношенію народа съ сосѣдними племенами. Упустивъ изъ виду это обстоятельство, Бокль впалъ, по нашему мнѣнію, въ большую ошибку.

Нельзя также не обратить вниманія на оригинальный парадоксъ, высказанный Боклемъ въ главѣ объ отношеніи умственнаго и нравственнаго развитія. Безспорно, что, съ нѣкоторыхъ точекъ зрѣнія, развитіе умственное, по своимъ результатамъ, имѣетъ болѣе исторической цѣнности, нежели развитіе нравственное; но еще справедливѣе было бы сказать, что какъ то, такъ и другое, въ различныя эпохи цивилизаціи, взаимно уравновѣшиваются и находятся въ самой тѣсной связи. Бокль, напротивъ, поступаетъ совершенно наоборотъ, и говоритъ, что значеніе нравственнаго прогреса ничтожно въ сравненіи съ прогресомъ умственнымъ, что перваго даже не существуетъ вовсе, что сумма нравственныхъ истинъ остается неподвижною съ древнѣйшихъ временъ, между тѣмъ, какъ предѣлы знаній безпрерывно расширяются. Такой взглядъ вдвойнѣ ошибоченъ. Количества нравственныхъ истинъ, составляющихъ достояніе человѣчества, далеко не пребываетъ неподвижнымъ; оно увеличивается съ каждымъ новымъ поколѣніемъ. Христіанство, которое, конечно, даетъ воспитаніе нравственное, а не умственное, представляетъ одно изъ замѣчательнѣйшихъ всемірно-историческихъ явленій и блистательнѣйшимъ образомъ опровергаетъ мысль о неподвижности нравственнаго быта человѣчества. Истины, открытыя христіанствомъ, не были исповѣдуемы языческою древностью; обойдя весь историческій міръ, онѣ совершили коренной переворотъ въ понятіяхъ, вѣрованіяхъ, правахъ и обычаяхъ людей, подъ всѣми широтами и долготами земнаго шара. Да и въ послѣднія три-четыре столѣтія, начиная съ первыхъ годовъ возрожденія, новый духъ честности, благородства и гуманности могущественно вѣетъ отъ каждой печатной страницы и все болѣе и болѣе просвѣтляетъ нравственное сознаніе народовъ. Въ новой Европѣ, каждое историческое событіе ведетъ, въ своихъ отдаленныхъ результатахъ, къ повышенію нашего нравственнаго уровня. Даже первая французская революція, со всѣми ея преступленіями и ужасами, преобразовала нравственный бытъ Европы, развила духъ правды и гуманности; это замѣтилъ еще Токвилль, въ своихъ этюдахъ объ Америкѣ и Франціи. Точно такъ же ошибочна и та мысль Бокля, будто нравственное развитіе не имѣетъ никакой исторической цѣнности; ее безъ труда можно опровергнуть двумя-тремя общеизвѣстными примѣрами. Древній міръ, при широкомъ умственномъ развитіи, не зналъ самыхъ основныхъ законовъ человѣческой нравственности, и потому его цивилизація, со многихъ точекъ зрѣнія достойная удивленія и подражанія, страдала болѣзненной односторонностью; несомнѣнно, что эта именно односторонность, это пренебреженіе къ нравственному развитію, эта невыработанность нравственнаго сознанія, убившая духовныя силы грековъ и римлянъ и повергнувшая ихъ въ безвыходную деморализацію, была причиною гибели великаго древняго міра. Отсюда ясно, что между умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ народа существуетъ органическая связь, и первое безъ втораго безсильно для того, чтобъ доставить народу историческую долговѣчность. Средніе вѣка, напротивъ того, страдали отсутствіемъ развитія и умственнаго, и нравственнаго; потому что умственное богатство древности лежало подъ спудомъ, было мертвымъ капиталомъ, а нравственныя истины христіанства, столь же мало распространенныя въ массѣ, были сверхъ того парализованы стремленіями католической іерархіи; при бѣдности умственнаго развитія средневѣковыхъ народовъ, нравственныя истины были дурно понимаемы, и простой, внятный сердцу смыслъ ихъ извращался схоластическими толкованіями. Это обстоятельство также даетъ поводъ распознать тѣсную органическую связь между умственнымъ и нравственнымъ бытомъ народа, ибо примѣръ среднихъ вѣковъ показываетъ, что нравственное сознаніе, неосвѣщенное умственнымъ, слабо обнаруживается и безплодно по своимъ результатамъ {Мимоходомъ можно замѣтить также, что примѣръ среднихъ вѣковъ опровергаетъ другой парадоксъ Бокля: будто научныя истины, разъ провозглашенныя, никогда не теряются, но входятъ навсегда въ общественный оборотъ и содѣйствуютъ открытію новыхъ истинъ. Мы видимъ, напротивъ, что въ тысячелѣтній періодъ времени, отъ IV-го до XIV-го столѣтія, умственное богатство древности какъ будто не существовало для человѣчества и не оказывало на судьбы его никакого вліянія.. Такимъ образомъ, на мѣсто парадоксальныхъ выводовъ- Бокля, мы должны поставитъ другой, менѣе опредѣленный, но за то неопровержимый выводъ: что умственное и нравственное развитіе, въ равной степени способныя къ прогресу и усовершенствованію, находятся въ тѣсной взаимной связи, и при идеальномъ ходѣ исторіи должны стоять на одинакихъ ступеняхъ совершенства.

Самое слабое мѣсто въ книгѣ Бокля -- это, безъ сомнѣнія, его взглядъ на литературу, на ея историческую задачу и вліяніе. Нигдѣ нѣтъ у него столькихъ противорѣчій и парадоксовъ. Начать съ того, что самое опредѣленіе литературы отличается у него узкою утилитарностью. Литература, по мнѣнію Бокля, имѣетъ своимъ назначеніемъ искорененіе предразсудковъ. Но вѣдь это только отрицательное назначеніе -- а гдѣ же положительное? И не справедливѣе ли было бы сказать, что задача литературы -- руководить народнымъ самовоспитаніемъ, прояснять народное самосознаніе? Бокль вообще какъ "будто враждебно смотритъ на литературу и не только отказываетъ ей въ значительномъ вліяніи на судьбы народа, но даже возводитъ на нее такія обвиненія, которыя съ перваго же раза не могутъ не поразить своею парадоксальностью. Такъ напримѣръ, едва ли кто согласится съ выводомъ Бокля, будто изобрѣтеніе письма содѣйствовало распространенію невѣжества. Когда Руссо сказалъ, что науки и искусства искажаютъ человѣческую природу, не всѣ сразу поняли, что это -- парадоксъ; потому что въ каждомъ парадоксѣ, какъ бы ни противорѣчилъ онъ здравому смыслу, есть нѣкоторая частица правды, и есть, кромѣ того, обаятельная прелесть смѣлости и новизны. Въ такомъ же родѣ и парадоксъ Бокля. Читая его, можно соглашаться съ его доказательствами и придти къ опасному заблужденію; но при строгомъ анализѣ, становишься на настоящую точку зрѣнія, и заблужденіе исчезаетъ. Нѣтъ сомнѣнія, что изобрѣтеніе письма, закрѣпивъ народные миѳы, произведенія народной фантазіи, содѣйствовало ихъ наибольшему распространенію; но вѣдь эти миѳы, какъ бы ни противорѣчили они наукѣ и здравому смыслу, впродолженіе нѣсколькихъ столѣтій питали народную фантазію, служили массѣ единственною умственною нищею. Лишить младенчествующій народъ этого чтенія, значило бы погрузить его въ первобытное варварство. Неужели Бокль готовъ былъ отрицать, что народныя сказки, баллады, легенды, при всемъ своемъ фантастическомъ содержаніи, воспитываютъ народныя массы, развиваютъ ихъ умъ, ихъ сознаніе? Въ такомъ случаѣ, надо уничтожить всю самородную національную литературу и оставить одни популярные учебники. Неужели не зналъ Бокль, что черты народнаго характера, его народное самосознаніе, его національность, его патріотизмъ, его историческія преданія и воспоминанія -- все это развивается и воспитывается именно благодаря самородной національной литературѣ? Бокль обвиняетъ литературу также и въ томъ, что она, даже въ зрѣлые періоды народной жизни, нерѣдко служитъ орудіемъ суевѣрія и защищаетъ предразсудки. Но говорить такимъ образомъ не значитъ ли требовать правительственной регламентаціи? Разумная свобода печати, свобода прямо высказывать свои и подвергать критикѣ чужія мнѣнія, не есть ли единственный путь примиренія и въ литературѣ, и въ жизни? Бокль обвиняетъ въ другомъ мѣстѣ литературу въ томъ, что она нерѣдко подпадаетъ покровительству власти и теряетъ свой независимый характеръ; онъ указываетъ при этомъ на примѣръ Франціи XVII вѣка. Но развѣ Франція единственный примѣръ? Да и въ самой Франціи, развѣ покровительство, которымъ пользовалась литература въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія, лишало ее независимости? Покровительство Пудовика XIV вовсе не было покровительствомъ: это было, съ одной стороны, систематическая опека надъ литературою, а съ другой -- стремленіе опредѣлить литературу на службу династіи. Пудовикъ XIV ласкалъ поэтовъ и художниковъ, вопервыхъ потому, что этого требовалъ созданный имъ этикетъ, а вовторыхъ потому, что поэты и художники своими дарованіями увеличивали блескъ двора и возвышали въ глазахъ народа монархическій авторитетъ. Что же касается до литературы серьёзной, ученой, то о ней можно утвердительно сказать, что она не въ силахъ существовать безъ покровительства. Научные интересы еще такъ слабо развиты даже у передовыхъ народовъ Европы, что покровительство власти для нихъ необходимо. Возьмемъ для примѣра л

ИДЕАЛИЗМЪ И МАТЕРІАЛИЗМЪ ВЪ ИСТОРІИ.

Статья первая.

Études sur l'Histoire de l'Humanité, par Laurent. (Le Christianisme, les Barbares et le Catholicisme. Bruxelles. 1857).-- Исторія цивилизаціи въ Англіи. T. Бокля. Переводъ K. Н. Бестужева-Рюмина, изданіе г. Тиблена. Санктпетербургъ. 1863 г.

Въ лицѣ Томаса Бокля, такъ неожиданно застигнутаго смертью при самомъ почти началѣ его исполинскаго труда, историческая наука понесла невознаградимую потерю. Несомнѣнно, что ни одинъ историкъ не обладалъ такимъ оригинальнымъ умомъ и такою колоссальною начитанностью. Очень можетъ быть, что законы науки, которые отыскивалъ Вопль, не были бы имъ найдены; что при этомъ исканіи онъ уклонился бы отъ прямаго пути, и принялъ бы ложь за истину; но дѣло не въ результатѣ, а въ идеѣ, положенной въ основаніе труда, въ пріемахъ, вносимымъ въ науку, въ требованіяхъ, заявленныхъ относительно ея. Въ такихъ трудахъ, какъ "Исторія цивилизаціи Англіи", Томаса Бокля, введеніе, когда даже предисловіе, часто бываетъ важнѣе самаго текста. Здѣсь новизна и оригинальность выражаются не въ книгѣ, а въ программѣ ея. Частные выводы, критическая разработка деталей, не въ состояніи уравновѣсить метода и системы. Сущность науки заключается въ ея схемѣ.

Установивъ подобную точку зрѣнія, мы надѣемся, что читателей не удивятъ имена Лорана и Бокля, сопоставленныя въ заглавіи нашего труда. Правда, между этими писателями, съ перваго взгляда, замѣчается много существенныхъ отличій. Одинъ формулируетъ только то, что выработано его предшественниками, и не претендуетъ на широкія нововведенія; другой неутомимо -- ищетъ новаго и предаетъ осужденію все старое. Одинъ -- степенный, добросовѣстный контролеръ, кропотливо роющійся въ архивахъ, повѣряющій работы предшественниковъ и приводящій ихъ къ системѣ и единству; другой -- смѣлый реформаторъ, стремящійся проложить новые пути исторической наукѣ. Одинъ вращается въ ограниченной сферѣ политическаго анализа, другой вводитъ исторію въ широкую область естествознанія. Одинъ, въ послѣдовательномъ ходѣ исторической жизни, признаетъ руководящую идею промысла; другой ищетъ объясненія историческихъ явленій въ естественныхъ свойствахъ человѣческаго и общественнаго организма. Различій много, но сходства еще болѣе. Сходство заключается въ единствѣ воззрѣнія на историческій матеріалъ, въ отрицаніи самостоятельнаго, подавляющаго значенія факта, въ стремленіи дать преобладаніе идеѣ, системѣ. Отъ голыхъ формулъ, отъ мелкихъ, изолированныхъ данныхъ, оба автора силятся возвыситься до идеи, до системы, до философскаго построенія, однимъ словомъ -- до того, что можетъ быть названо наукою въ строгомъ смыслѣ. Вотъ почему рѣшились мы сопоставить эти два имени -- Лорана и Бокля -- рядомъ, несмотря на то, что произведенія ихъ, съ перваго взгляда, имѣютъ очень мало сходнаго. Этимъ объясняется также, почему мы выбрали ихъ предметомъ журнальной статьи: еслибъ они трактовали о фактѣ, еслибъ они бросали только новый свѣтъ на какой нибудь отдѣльный моментъ исторіи, мы, можетъ быть, прошли бы ихъ молчаніемъ, потому что всякаго рода спеціальность ума интересуетъ ту часть публики, которой преимущественно служитъ журнальная пресса; но оба наши автора -- одинъ невольно, другой сознательно -- силятся провести реформу въ наукѣ, дать иное направленіе цѣлой отрасли человѣческиххъ знаній, и потому ихъ труды должны обратить особенное вниманіе.

Кто всматривался въ современное движеніе цивилизаціи и прислушивался къ требованіямъ общественнаго мнѣнія по вопросу о народномъ воспитаніи за послѣднее десятилѣтіе, тотъ не могъ не замѣтитаодного, рѣзко выдающагося, многознаменательнаго факта, способнаго вызвать на самыя разнообразныя и противорѣчащія одно другому размышленія. Этотъ фактъ заключается въ подавляющемъ преобладаніи естественно-историческихъ наукъ надъ всѣми прочими отраслями человѣческаго знанія -- преобладаніи, грозящемъ поглотить современенъ весь циклъ наукъ математическихъ, теологическихъ, лингвистическихъ, и ограничить всю сферу умственной дѣятельности науками историческими, политическими и естественными -- изученіемъ человѣка, общества и природы, то-есть реальной дѣйствительности {Говоримъ реальной, потому что есть и нереальная дѣйствительность, наприм., математическая истина.}.

Этотъ фактъ неоспоримъ; онъ бросается въ глаза самому поверхностному наблюдателю. Статистика русскихъ и западныхъ университетовъ показываетъ, въ какой непомѣрной прогресіи возрастаетъ съ каждымъ годомъ число слушателей на естественномъ факультетѣ; и если тѣ же статистическія данныя противорѣчатъ, повидимому, нашей мысли о преобладаніи историческихъ наукъ, потому что слушатели словеснаго факультета все болѣе и болѣе рѣдѣютъ, то это происходитъ, кажется, оттого, что въ системѣ нынѣшняго университетскаго образованія исторія связана съ науками лингвистическими, съ которыми она, на самомъ дѣлѣ, имѣетъ очень мало общаго. Если мы обратимся къ библіографіи, то придемъ къ тѣмъ же самымъ выводамъ. Разверните любой нумеръ какого нибудь библіографическаго журнала -- васъ поразитъ огромный списокъ книгъ по естествовѣдѣнію, исторіи, политической экономіи; историко-политическая и естественная литература непомѣрно разрастается на нашихъ глазахъ, въ ущербъ литературѣ, другихъ наукъ.

Какъ же должны мы отнестись къ этому факту? Сожалѣть намъ или радоваться? Каждый думаетъ объ этомъ по-своему, и примиренія, повидимому, надо ждать еще въ далекомъ будущемъ. Крайніе идеалисты и романтики видятъ въ преобладаніи естествознанія признакъ неизбѣжнаго паденія общества, которому будто бы грозитъ опасность погрязнуть въ матеріализмѣ и утратить всѣ нравственные инстинкты человѣческой природы; они боятся, чтобъ общество не отказалось отъ духовной жизни, чтобъ оно не обратилось къ паганизму, къ культу вещества. Они забываютъ, что человѣческій организмъ немыслимъ безъ присутствія духовнаго начала, и въ какомъ-то непонятномъ страхѣ смотрятъ на дѣло подъ сильно увеличеннымъ угломъ зрѣнія. Въ исторіи они видятъ только критицизмъ Штрауха, въ философіи -- реализмъ Фейербаха, въ политической экономіи -- стремленіе свести человѣческую дѣятельность съ высоты нравственныхъ побужденій на интересы промышленнаго эгоизма; понятно, что они не могутъ примириться съ современнымъ движеніемъ, и враждебно относятся къ нему. Матеріалисты, напротивъ, видятъ въ этомъ движеніи залогъ будущихъ успѣховъ человѣческой мысли и вѣрнѣйшее ручательство въ томъ, что наша умственная дѣятельность направилась по прямой и торной дорогѣ.

Кто же нравъ, кто виноватъ?

Мы не беремъ на себя смѣлости рѣшать этотъ гамлетовскій вопросъ ХІX-го вѣка; для насъ это было бы тѣмъ болѣе затруднительно, что мы не раздѣляемъ ни заблужденій матеріалистовъ, ни крайнихъ увлеченій ультра-идеалистовъ. Мы можемъ сказать только, что, по нашему крайнему разумѣнію, нѣтъ причины сожалѣть о господствѣ естественно-историческихъ наукъ въ сферѣ нынѣшней умственной дѣятельности.. Мы видимъ въ этомъ только фактъ, имѣющій свое историческое оправданіе и объясненіе. Было время, когда человѣчество сидѣло за математическими выкладками, измѣряло планетные радіусы и вычисляло кульминаціи; среди этихъ странствованій въ заоблачныхъ сферахъ, ученые забывали и самихъ себя, и окружавшую ихъ природу. Было время обширныхъ теологическихъ трактатовъ и шумныхъ богословскихъ диспутовъ; было время кропотливыхъ филологическихъ изысканій и скромной лингвистической полемики. Было время, когда мы могли съ изумительной точностью высчитать часъ солнечнаго и луннаго затмѣнія, опредѣлить значеніе богословскаго термина, лингвистическаго свойства того или другаго слова, звука, а между тѣмъ не понимали минувшей судьбы человѣчества, не знали той почвы, на которой совершалось и совершается многостороннее развитіе органической жизни. Въ XVI, въ XVII вѣкѣ, это ненормальное отношеніе науки къ жизни имѣло свое историческое оправданіе: тогда мысль человѣческая не была сама въ себѣ свободна, и науку нельзя было уложить въ стройный, самостоятельный организмъ. Толчокъ, данный переворотомъ XVI-го вѣка, очень скоро высказалъ свою крайнюю несостоятельность: время, послѣдовавшее за реформаціей, было самымъ глухимъ и безплоднымъ временемъ, по крайней мѣрѣ для той страны, которой принадлежитъ иниціатива и первенствующая роль въ исторіи религіознаго переворота. Не только въ Германіи, этой классической странѣ абстрактной мысли, но даже во Франціи и въ Англіи, впродолженіе всего XVII-го и XVIIІ-го столѣтія, въ наукѣ господствовало отвлеченное, нео-схоластическое направленіе. Это было время ученаго идеализма, эпоха расцвѣта математическихъ наукъ и возрожденной алхиміи. Ньютонъ царилъ въ концѣ XVII-го и въ началѣ XVIIІ-го вѣка, точно такъ же, какъ царили Нибуръ и Гумбольдтъ въ первой половинѣ нынѣшняго столѣтія. Вмѣстѣ съ Коперникомъ и Галилеемъ, онъ намѣчалъ новые пути математической наукѣ и повершалъ старые; онъ давалъ направленіе человѣческой мысли и, наводя ее на алгебраическіе знаки и законы небесной механики, говорилъ ей: "здѣсь твоя область, здѣсь ты должна быть законодательницей". Абсолютно, онъ былъ неправъ, но относительно, въ словахъ его заключалась великая истина. Умъ человѣческій въ XVII вѣкѣ не успѣлъ еще разорвать своихъ связей съ средневѣковою эпохою; жизнь, зачинавшаася повсемѣстно, была еще въ броженіи, и спутанныя, невыяснившіяся стремленія общества отталкивали отъ себя пытливые порывы мысли, потому что они, эти стремленія, казались современникамъ слишкомъ пустыми, незначащими и безплодными. Общественная среда была слишкомъ узка и бѣдна, чтобъ приковать къ себѣ философствующій умъ человѣка;-- правительственный абсолютизмъ удалялъ отъ соціальной дѣятельности людей, стоявшихъ впереди по своимъ научнымъ стремленіямъ. Наука, какъ мы сказали, была несвободна сама въ себѣ, и не могла быть систематизирована въ стройный, самостоятельный организмъ; нельзя еще было разсуждать о томъ, что дѣйствительно, а что недѣйствительно, и поневолѣ приходилось браться за то, что само шло подъ руку. Оттого, разливъ математическихъ наукъ въ XVII вѣкѣ не зналъ предѣловъ: вся дѣятельность ума человѣческаго обратилась въ небесныя сферы, къ алгебраическому анализу; внѣ законовъ тяготѣнія, внѣ синусовъ и косинусовъ, не было пищи для мысли и творчества. Но передовые умы эпохи заранѣе еще произнесли свое осужденіе этому наплыву точныхъ наукъ, этому болѣзнному разладу мысли съ живою дѣйствительностью. Бэконъ Веруламскій еще въ XVI вѣкѣ произнесъ свой строгій, но едва-ли не справедливый приговоръ одной изъ разработаннѣйшихъ отраслей математики, астрономіи. "Наука о небесныхъ тѣлахъ (говоритъ великій философъ) очень несовершенна. Она приноситъ людямъ нѣчто въ родѣ той жертвы, какую Прометей нѣкогда принесъ Юпитеру: онъ пожертвовалъ ему бычачью рожу, набитую соломою, вмѣсто быка. Такъ и съ астрономами, когда они толкуютъ о числѣ, движеніи, положеніи небесныхъ тѣлъ. Небесный сводъ, для нихъ -- бычачья шкура: во внутренность явленій они не проникаютъ.". Это -- внѣшнее, механическое изученіе природы, на которое нападаетъ Бэконъ, въ XVII и частью въ XVIII вѣкѣ господствовало повсемѣстно. Въ лицѣ Ньютона оно нашло своего величайшаго представителя; но Ньютонъ же нанесъ и рѣшительный, смертельный ударъ своей системѣ и своей наукѣ: надо было только довести математическое построеніе вселенной до высшей степени теоретическаго совершенства, чтобы разомъ высказалась вся его несостоятельность. "Механическое разсматриваніе природы -- говоритъ одинъ писатель -- несмотря на колоссальный успѣхъ ньютоновской теоріи, не могло удержаться; первый сильный протеста, противъ исключительно-механическаго воззрѣнія раздался въ химическихъ лабораторіямъ. Химія осталась вѣрнѣе бэконовской методѣ, нежели всѣ отрасли естественныхъ наукъ; эмпирія царила въ ней, это правда, по она оставалась почти во всемъ свободною отъ разсудочныхъ теорій и насильственныхъ притѣсненій предмета: химія добросовѣстно склонялась передъ признанною ею объективностью вещества и его свойствъ. Но протестъ, болѣе мощный, раздался съ другой стороны. Лейбницъ, тоже великій математикъ, по и великій мыслитель съ тѣмъ вмѣстѣ, поднялся противъ исключительнаго механико-матеріалистическаго воззрѣнія. "Въ Лейбницѣ -- говоритъ черезъ нѣсколько строкъ тотъ же авторъ -- мы встрѣчаемъ перваго идеалиста, въ которомъ что-то близкое, родственное, современное намъ. Суровость среднихъ вѣковъ и протестантское натянутое безстрастіе отражаются еще яркими чертами и на угрюмомъ Декартѣ, и на неприступно-гордомъ въ нравственной чистотѣ своей Спинозѣ, въ которомъ осталось много еврейской исключительности и много католическаго аскетизма. Лейбницъ -- человѣкъ, почти совсѣмъ очистившійся отъ среднихъ вѣковъ: все знаетъ, все любитъ, всему сочувствуетъ, на все раскрытъ, со всѣми знакомъ въ Европѣ, со всѣми переписывается; въ немъ нѣтъ сацердотальной важности схоластиковъ; читая его, чувствуете, что наступаетъ день съ своими дѣйствительными заботами, при которомъ забудутся грёзы и сновидѣнія; чувствуете, что полно глядѣть въ телескопъ -- пора взять увеличительное стекло; полно толковать объ одной субстанціи -- пора поговорить о многомъ множествѣ монадъ". Въ этихъ немногихъ словахъ заключается вся исторія европейской мысли отъ Бэкона до Канта. Механическое разсматриваніе природы не выдержало напора идеализма, потому что въ этомъ идеализмѣ заключалась великая сила, которой не знали математики: сила жизненной, общечеловѣческой идеи, пробудившей политическіе и соціальные инстинкты въ обществѣ XVIIІ-го вѣка. Точныя науки отошли на второй планъ; на первый выдвинулась философія въ ея обширнѣйшемъ значеніи.

Въ первое время, надо замѣтить, эта философія еще мало жила дѣйствительной жизнью: въ ней господствовало то же отвлеченное направленіе, тѣ же діалектическіе пріемы, которые выработали математическія науки {Мы говоримъ, конечно, не о французской философіи XVIIІ-го вѣка: ее мы предпочли оставить въ сторонѣ, такъ-какъ она важна болѣе но примѣненіямъ въ политической и соціальной средѣ, чѣмъ по своему чисто-научному значенію.}. Въ научной сферѣ обнаруживались уже симптомы приближавшагося кризиса, готовился уже великій переворотъ въ области знанія и мышленія, но общество жило еще стариною, потому что наука, сама по себѣ, безсильна измѣнить обычное теченіе жизни. Нужны были сильные политическіе перевороты, нужна была сильная ломка въ соціальной сферѣ, чтобъ совершить коренныя преобразованія въ самомъ обществѣ, чтобъ, повести его другою дорогой. Ударъ послѣдовалъ со стороны Франціи.

Кризисъ 1789 года впервые пробудилъ европейскій міръ отъ тяжелой дремоты. Въ общественной средѣ произошло сильное потрясеніе; накопившіеся вѣками, и долго пребывавшіе въ состояніи броженія вопросы, разрѣшились оглушительнымъ взрывомъ, и все старое зданіе, подточенное тысячелѣтней плесенью, не удержалось на своихъ феодальныхъ стѣнахъ, въ которыхъ философія ХѴІІІ-го вѣка пробила уже широкія бреши. Мииье очень вѣрно опредѣлилъ значеніе первой французской революціи, сказавъ, что она открываетъ собою эру новыхъ обществъ подобныхъ тому, какъ англійская революція открыла эру новыхъ правительствъ. Дѣйствительно, переворотъ, произведенный событіями 1789 года въ политической жизни Европы, далеко не имѣетъ того историческаго значенія, какое имѣютъ измѣненія, внесенныя этими событіями въ нравственный и соціальный бытъ западнаго общества. Эти измѣненія заключаются главнѣйшимъ образомъ въ расширеніи соціальной среды, въ пробужденіи политическихъ инстинктовъ и общечеловѣческихъ идей. Революція 1789 г. свела человѣческую мысль изъ надзвѣздныхъ міровъ въ самую среду общественной жизни, открыла новую, безъизвѣстную до той поры, область научнаго вѣдѣнія -- область политики, исторіи, антропологіи. Пока общество спало, пока не существовало широкой политической дѣятельности и опредѣленныхъ соціальныхъ интересовъ, до тѣхъ поръ, понятно само собою, не могла существовать и соціальная наука. Потребность въ изученіи чего-либо обнаруживается съ дѣйствительною силою только тогда, когда это "что-либо" пріобрѣтаетъ какимъ ни-будь образомъ важное политическое, экономическое, научное или художественное значеніе; такъ, напримѣръ, наши предки, неимѣвшіе причины дорожить лѣсами, безъ сомнѣнія , очень удивились бы, еслибы кто нибудь сказалъ имъ, что наступитъ время, когда наука о разведеніи и сбереженіи лѣсовъ займетъ одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ въ кругу реальныхъ знаній. Такъ же точно и соціальная наука, или исторія въ ея обширнѣйшемъ значеніи, могла притянуть къ себѣ человѣческую мысль только тогда, когда самый предметъ ея -- народъ, общество -- вышелъ изъ пассивнаго состоянія и пріобрѣлъ дѣйствительное значеніе. Въ этомъ, по нашему мнѣнію, заключается одинъ изъ важнѣйшихъ результатовъ, внесенныхъ въ жизнь цивилизованнаго міра французскою революціею: безъ нея, мы говоримъ утвердительно, политическія и соціальныя науки никогда не достигли бы той степени развитія, на какой видимъ мы ихъ теперь.

Кончая это, слишкомъ уже, можетъ быть, затянувшееся вступленіе, мы необходимо должны поставить слѣдующій вопросъ: если исторія пріобрѣла въ наше время особенное значеніе; если современный человѣкъ считаетъ себя вправѣ обратиться къ ней за рѣшеніемъ трудныхъ и сложныхъ соціальныхъ проблеммъ, то достаточно ли выработалась она, чтобъ удовлетворить этимъ новымъ потребностямъ, вызваннымъ событіями 1789 года и ихъ ближайшими результатами? Достаточно ли созрѣла она для той широкой и многотрудной задачи, къ выполненію которой призвала ее современная эпоха?

Отвѣчать на этотъ вопросъ, признаемся, очень трудно, трудно тѣмъ болѣе потому, что нелегко найдти извѣстный масштабъ,-- по которому можно было бы опредѣлить степень развитія исторической науки. Задачи и средства исторіи еще такъ мало выяснились, что рѣшить утвердительно, въ какой мѣрѣ удовлетворяетъ она идеалу, почти невозможно -- можетъ быть, потому, что самый идеалъ этотъ не получилъ еще опредѣленнаго колорита. Если что особенно характеризуетъ историческую науку въ ея нынѣшнемъ развитіи, то это именно царствующій въ ней произволъ личныхъ воззрѣній и субъективной логики, недопускающій ее выяснить въ извѣстной степени свой методъ и свое содержаніе. Представимъ себѣ, что молодой адептъ исторической науки хочетъ ознакомиться съ корифеями наиболѣе вліятельныхъ историческихъ школъ; при первой попыткѣ оріентироваться въ этомъ колоссальномъ лабиринтѣ, его непремѣнно озадачитъ изумительная пестрота и разнообразіе методовъ, пріемовъ, тенденцій, взглядовъ, системъ, теорій, доктринъ, притязаній. Тутъ фигурируетъ передъ нимъ и Маколей съ пластическою художественностью и отсутствіемъ всякой теоріи, и Прескоттъ съ своею холодною объективностью, и Бокль съ своими статистическими пріемами, и доктринёръ Гизо съ своимъ быстрымъ, блестящимъ анализомъ, и баронъ Барантъ съ своей искусственной безъискусственностью и фруассаровскимъ романтизмомъ, и Мишле съ теоріей народной автономіи и брошюрой "Le Peuple", и Лабуле съ сравнительнымъ методомъ и юридической діалектикой, и Лоранъ съ теоріей провиденціальной миссіи народовъ... Обратится нашъ новичокъ къ Германіи -- тамъ Ранке, Риль, Вайцъ, Риттеръ, Гпзебрехтъ, Гервинусъ, каждый съ своимъ методомъ, своей теоріей, своими тенденціями... Какъ не растеряться неопытному новичку среди этихъ пестрыхъ проявленій исторической мысли? Въ нашемъ перечнѣ, еще Далеко неполномъ, мы говорили только о живыхъ, современныхъ намъ дѣятеляхъ, или объ умершихъ очень недавно; а сколько еще тѣхъ, которые давно уже сошли со сцены научной дѣятельности! Отъ Боссюэта и Іоганна фои-Миллера до Бокля и Лорана, сколько историковъ и философовъ съ большимъ или меньшимъ дарованіемъ, съ большей или меньшей самостоятельностью мысли, заявляли безконечно разнообразныя притязанія на философію исторіи, на историческую систематику! Безъ сомнѣнія, разнообразіе личныхъ воззрѣніи въ научной сферѣ далеко не составляетъ исключительной принадлежности исторіи, а есть общее достояніе каждой науки, нескованной въ своемъ прогресивномъ развитіи; но дѣло въ томъ, что въ другихъ отрасляхъ человѣческихъ знаній подобныя воззрѣнія вытекаютъ одно изъ другаго и поперемѣнно господствуютъ въ наукѣ; въ естествовѣдѣніи, напримѣръ, каждый новый взглядъ, каждая новая теорія, обнаруживаютъ шагъ впередъ, прогресъ въ наукѣ: тамъ одинъ взглядъ, одна теорія, вытѣсняются другимъ взглядомъ, другой теоріей; тамъ можно измѣрить ростъ науки въ данную эпоху и сказать: наука остановилась вотъ на чемъ. Совсѣмъ другое въ исторіи. Здѣсь нѣсколько взглядовъ, нѣсколько теорій, часто діаметрально противоречащихъ, уживаются въ одно и то же время другъ подлѣ друга, и уживаются такъ, что нельзя бываетъ сказать, кто кого потѣснилъ" Разумѣется, никто не станетъ отрицать, что историческая наука, въ періодъ своего долгаго существованія, прошла очень много послѣдовательныхъ ступеней и успѣла выработать нѣсколько положительныхъ, неоспоримыхъ результатовъ; взгляды, господствовавшіе въ нашей наукѣ сто лѣтъ назадъ, теперь уже забыты; критическіе пріемы, которыми пользовались Юмъ или Іоганнъ фон-Миллеръ, нынѣ признаны неудовлетворительными и замѣнены другими; но мы говоримъ не о частныхъ историческихъ вопросахъ, даже не о тайныхъ, закулисныхъ пріемахъ науки, а о томъ общемъ, теоретическомъ систематизированіи исторіи, которое обыкновенно называютъ философіей исторіи, и въ законности существованія котораго весьма многіе сомнѣваются. Нигдѣ отсутствіе строгаго научнаго метода не даетъ себя такъ осязательно чувствовать, какъ въ этой отрасли исторической науки. Здѣсь мы входимъ въ область безусловнаго произвола, гдѣ предоставленъ полный простора. личнымъ воззрѣніямъ, ипотезамъ, притязаніямъ, гдѣ каждый можетъ, по собственному усмотрѣнію, пускать въ ходя, прагматизмъ и скептицизмъ, оптимизмъ и пессимизмъ, идеализмъ и реализмъ, и гдѣ нѣтъ ни прочнаго фундамента, ни крѣпкой путеводной нити, чтобъ хотя на чемъ нибудь утвердить свое смѣлое a priori. Правда, историческая критика полагаетъ иногда предѣлъ слишкомъ смѣлымъ увлеченіями, историковъ, но вѣдь самая эта критика всего чаще бываетъ такого свойства, что ппотеза разрушается въ ней ипотезой, личное мнѣніе -- другимъ личнымъ мнѣніемъ, и т. д. Это происходитъ, можетъ быть, оттого, что до сихъ поръ историческая наука менѣе всякой другой допускала долговѣчность авторитетовъ и ихъ деспотическое вліяніе. Самые смѣлые и оригинальные мыслители въ области исторіи очень и очень теряли свое обаятельное значеніе. Нибуръ, котораго по справедливости называютъ творцомъ нынѣшней исторической науки, еще при жизни своей долженъ былъ видѣть, какъ падали одна за другой его блестящія ипотезы подъ ударами той самой критики, тайнымъ законамъ которой онъ научилъ современниковъ. Разсчитывать на полное признаніе своего авторитета въ ученомъ мірѣ ни одинъ историкъ не имѣетъ надежнаго основанія. Да и какъ, въ самомъ дѣлѣ, рѣшить, что такой-то теоретикъ-историкъ крѣпче держитъ въ своихъ рукахъ историческую истину, чѣмъ такой-то, что симпатіи одного законнѣе симпатій другаго? Вамъ нравится Маколей, другому нравится Мишле; вы сочувствуете объективному и антисистематическому началу Баранта, а другой выдвигаетъ впередъ доктринёра Гизо и теоретики-фаталиста Лорана. Вы склоняетесь на сторону политическаго пріема Макіавелли, а другой толкуетъ о необходимости оцѣнивать историческихъ дѣятелей по мѣрѣ ихъ личныхъ нравственныхъ достоинствъ, и съ гордостью произноситъ имя Шлоссера. Вы хотите видѣть въ исторіи формацію государствъ, а другой ищетъ въ ней органическаго роста народовъ. Какъ же согласить эти противорѣчія? Гдѣ искать истины? гдѣ примиреніе?

Этими немногими указаніями далеко еще не исчерпываются спорные пункты въ исторіи. Внѣшнія противорѣчія, личныя убѣжденія и притязанія не обозначаютъ еще вполнѣ того характера неточности и неопредѣленности, который мы старались подмѣтить въ исторической наукѣ; существуютъ еще другіе, болѣе важные спорные пункты, недопускающіе исторію сдѣлаться наукою въ томъ смыслѣ, въ какомъ понимаютъ это слово, напримѣръ, математики. Мы считаемъ необходимымъ указать на эти пункты, чтобъ потомъ вѣрнѣе оцѣнить, что сдѣлали для устраненія ихъ Лоранъ и Бокль.

Прежде всего намъ приходится указать на одинъ трудный, вѣками поднятый вопросъ -- вопросъ, острымъ угломъ врѣзавшійся въ цѣлую область научнаго вѣдѣнія, тяготѣющій надъ каждою наукою, имѣющею предметомъ своего изученія человѣка или природу -- вопросъ идеализма и матеріализма. Незадолго до послѣдняго времени, въ эпоху, когда политическая жизнь Европы, запуганная реакціей, осѣла на дно, когда общество, обманутое въ своихъ стремленіяхъ, захотѣло сосредоточиться въ самомъ себѣ и внутренней, подземной работой противодѣйствовать начинавшемуся гніенію -- въ эту эпоху въ Германіи кипѣла страстная борьба между поклонниками духа и защитниками вещества. Всѣмъ, безъ сомнѣнія, памятно, съ какомъ взаимнымъ увлеченіемъ велась эта тяжба: противники выступили другъ противъ друга во всеоружіи, съ такими неистощимыми запасами военныхъ снарядовъ, что типографскіе станки едва поспѣвали за порывистыми движеніями мысли. Брошюры, памфлеты, сыпались какъ ядра. Въ напряженной борьбѣ, противники развернули всѣ свои силы, всѣ средства, бывшія въ ихъ распоряженіи, но положительныхъ результатовъ не достигли. Наука обогатилась нѣсколькими новыми важными пріобрѣтеніями, но ученый міръ попрежнему остался раздѣленнымъ на два враждебные лагеря, и еще съ меньшей надеждой на примиреніе, чѣмъ до начала борьбы.

Въ этомъ ожесточенномъ спорѣ, историческая наука не принимала непосредственнаго участія. Оно и понятно: на степени своего нынѣшняго развитія, исторія вращается въ очень ограниченной сферѣ, и общіе міровые вопросы, вопросы, духа и вещества, не входятъ, повидимому, въ ея область. Борьбу вели только натуралисты и философы: историки стояли въ сторонѣ, какъ-будто споръ шелъ о предметѣ, для" нихъ совершенно чуждомъ. А между тѣмъ, въ нашей наукѣ есть вопросы, приступая къ которымъ историкъ долженъ напередъ объявить, подѣ какимъ знаменемъ стоитъ онъ, потому что иначе невозможно рѣшеніе этихъ вопросовъ. Мы укажемъ для примѣра только два пункта, на которыхъ встрѣчаются лицомъ къ лицу идеализмъ и матеріализмъ въ -исторіи. Всѣмъ извѣстно, что вопросъ о единствѣ человѣческаго рода до-сихъ-поръ занимаетъ ученыхъ, и несмотря на очевидную невозможность рѣшить его сколько нибудь удовлетворительно при нынѣшнемъ состояніи антропологіи, къ нему безпрестанно обращаются на Западѣ. Вопросъ этотъ, по существу своему чисто-историческій, сводится на вопросъ о происхожденіи человѣческаго рода отъ одной пары, и потому входитъ въ область естествознанія. Мнѣнія но этому вопросу расходятся въ двухъ направленіяхъ: идеалисты защищаютъ библейское сказаніе объ Адамѣ и Евѣ, а матеріалисты отстаиваютъ придуманную ими ипотезу о перерожденіи зоологическихъ родовъ, которая, въ своихъ дальнѣйшихъ выводахъ, приходитъ къ происхожденію людей отъ обезьянъ, причемъ, само-собою разумѣется, уничтожается представленіе о первой парѣ. Такимъ образомъ, хотя вопросъ о единствѣ человѣческаго рода перешелъ въ руки натуралистовъ, но понятно, что историкъ, съ своей стороны, не можетъ обойти его, а приступивъ къ нему, долженъ открыто объявить, слѣдуетъ ли онъ ипотезѣ матеріалистовъ, или держится библейскаго сказанія, отстаиваемаго идеалистами {Желающихъ ближе познакомиться съ этимъ интереснымъ антропологическимъ вопросомъ, мы отсылаемъ къ статьѣ Ванда: "lieber die Einheit des Menschengeschlecht", помѣщенной во II кн. "Историческаго Журнала" Зибеля ("Historische Zeitschrift") за 1861 годъ.}.

Второй вопросъ, на который мы хотимъ указать, относится къ исторической систематикѣ, или философіи исторіи. Мы постараемся передать его сущность въ самыхъ краткихъ словахъ. Наблюдая рядъ общественныхъ явленій, составляющихъ содержаніе исторической науки, мы замѣчаемъ въ нихъ извѣстнаго рода послѣдовательность, узнаемъ въ нихъ присутствіе извѣстныхъ соціальныхъ и историческихъ законовъ, уклоненіе отъ которыхъ болѣзненно отзывается въ народномъ организмѣ, однимъ словомъ, замѣчаемъ нѣчто, управляющее тѣми явленіями, изъ послѣдовательнаго ряда которыхъ слагается жизнь человѣчества. Здѣсь естественно рождается вопросъ: стоитъ ли это нѣчто внѣ человѣчества, внѣ видимаго чувственнаго міра, или оно заключается въ немъ самомъ, въ его собственномъ организмѣ? Руководитъ ли прогресивнымъ ходомъ исторіи какая нибудь извнѣ дѣйствующая разумная сила, или всѣ соціальныя явленія коренятся въ организмѣ общества, подобно тому, какъ причины всѣхъ естественныхъ отправленій человѣка заключаются въ его собственномъ тѣлесномъ организмѣ? Понятно, что этотъ важный вопросъ не можетъ быть рѣшенъ согласно всѣми историками: идеалисты непремѣнно должны разойтись здѣсь съ матеріалистами. Итакъ, вотъ еще одно противорѣчіе, еще одна раздѣльная черта въ исторической наукѣ. И опять, здѣсь повторяется тотъ же исключительный фактъ, который мы старались выставить на видъ, говоря о разнообразіи системъ, методовъ и пріемовъ въ нашей паукѣ: опять видимъ мы, что въ исторіи самые враждебные принципы уживаются рядомъ другъ подлѣ друга, съ равными правами на гражданство. Нашихъ словъ въ этомъ случаѣ не слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, будто мы отрицаемъ соприсутствіе идеализма и матеріализма въ другихъ наукахъ; напротивъ, въ философіи и естествознаніи эти два полюса еще рѣзче, еще угловатѣе выступаютъ наружу. Мы хотимъ указать только на то явленіе, что въ исторіи оба направленія, идеальное и реальное, часто очень близко соприкасаются другъ съ другомъ, что, существуя совмѣстно, они какъ будто не исключаютъ одно другое, и что въ исторіи какъ идеализмъ, такъ и матеріализмъ каждый въ свою очередь, часто измѣняетъ самому себѣ и вторгается въ чужую область. Искать въ этомъ фактѣ глубокаго внутренняго значенія било бы, очевидно, излишне: причина этого явленія заключается, по нашему мнѣнію, въ той спутанности и незрѣлости исторической науки, которая не дозволяетъ окончательно выясниться и обособиться двумъ главнымъ ея направленіямъ. При отсутствіи строгаго научнаго метода, при шаткости выработанныхъ наукою результатовъ, при вопіющемъ противорѣчіи теоретическихъ системъ и критическихъ пріемовъ, историку очень трудно со всею строгостью слѣдить за самимъ собою и съ фанатической нетерпимостью преслѣдовать извѣстное направленіе; инстинктивно и ненамѣренно измѣняетъ онъ иногда своему знамени, и измѣняетъ не потому, чтобы въ немъ явилось сознаніе ложности началъ, выработанныхъ его школою, а просто потому, что еще мало научной точности и строгихъ принциповъ вошло въ историческую науку.

Еслибъ мы стали продолжать наши указанія на отсутствіе единства и строгаго научнаго метода въ исторіи, то нашли бы еще много фактовъ, свидѣтельствующихъ, сколько противорѣчій и разнообразій занесено изъ различныхъ, иногда совершенно постороннихъ, сферъ въ нашу науку. На первомъ планѣ стоитъ здѣсь расколъ въ политическихъ воззрѣніяхъ, разъединившій историковъ на двѣ главныя группы -- либераловъ и легитимистовъ. Съ перваго взгляда кажется, что это явленіе вовсе не важно, что наука находится въ рукахъ писателей первой группы, а вторая представляетъ небольшой кружокъ людей отсталыхъ, съ узкими политическими взглядами, съ устарѣвшими замашками и претензіями -- людей, потерявшихъ всякое довѣріе большинства, и потому непользующихся широкимъ нравственнымъ вліяніемъ. Все это отчасти справедливо, потому что численное превосходство, дѣйствительно, окажется на сторонѣ либеральной партіи, если, мы исключимъ легіонъ французскихъ и итальянскихъ аббатовъ, изъ которыхъ каждый, однакоже, считаетъ своею обязанностью пустить въ свѣтъ хоть одно историческое сочиненіе. Но не надо забывать, что въ нашу печальную эпоху, изъ лагеря либераловъ безпрестанно выбываютъ перебѣжчики, и что въ числѣ этихъ перебѣжчиковъ мы нерѣдко встрѣчаемъ писателей первокласснаго дарованія. Недавно еще, Европа была сильно скандализирована появленіемъ "Англійской исторіи" Леопольда Ранке, въ которой почтенный авторъ, патріархъ нѣмецкой исторической литературы, неожиданно выступилъ самымъ узкимъ легитимистомъ и бросилъ уличной грязью въ людей имя которыхъ донынѣ съ уваженіемъ и признательностію произноситъ каждый честный англичанинъ. Не слѣдуетъ забывать притомъ, что либеральная партія считаетъ въ своихъ рядахъ довольно ограниченное число дѣйствительно талантливыхъ и полезныхъ дѣятелей: если у нея есть Маколей и Гервинусъ, идеалы честныхъ и даровитыхъ историковъ-гражданъ, то есть у нея и другіе историки, подъ пустозвонкими фразами которыхъ всякій безъ труда различитъ слѣды недобросовѣстнаго диллетантизма. Такіе писатели обыкновенно бьютъ на эффектъ, потому что возбудить къ своему труду серьёзное вниманіе они неспособны; всякая историческая монографія обращается въ ихъ рукахъ въ памфлетъ не потому, чтобъ въ груди ихъ кипѣло слишкомъ бурное чувство свободы, и не потому, чтобъ слишкомъ плотно охватывала ихъ современная жизнь со всѣми ея страстями и интересами, а просто по той причинѣ, что написать памфлетъ и легко, и выгодно, а для серьёзнаго труда необходимы трудолюбіе и основательная подготовка.

Указавъ на различіе историческихъ системъ и методовъ, на разъединеніе, внесенное въ историческую науку споромъ идеалистовъ и матеріалистовъ, на расколъ въ политическихъ убѣжденіяхъ, мы должны сказать еще нѣсколько словъ о противорѣчіяхъ въ воззрѣніи на нѣкоторые частные историческіе вопросы, и тогда, обрисовавъ такимъ образомъ современное состояніе историческихъ знаній, мы будемъ въ силахъ вѣрнѣе оцѣнить токовое движеніе въ наукѣ, провозвѣстникомъ котораго мы назвали Томаса Бокля.

Во всей исторіи трудно найдти хоть одинъ фактъ, хоть одно явленіе, во взглядѣ на которое всѣ партіи и всѣ школы были бы согласны. Каждый историкъ, если только онъ не лишенъ нѣкоторой самостоятельности мысли, относится къ извѣстному событію или извѣстной исторической личности особеннымъ образомъ, съ своей исключительной точки зрѣнія. Но это разнообразіе личныхъ воззрѣній не всегда носитъ на себѣ характеръ чего-то произвольнаго: оно часто обусловливается самымъ разнообразіемъ тѣхъ направленій, которымъ слѣдуютъ историки. Часто достаточно бываетъ назвать только школу, къ которой принадлежитъ, извѣстный авторъ, чтобъ заранѣе опредѣлить, какъ смотритъ онъ на то или другое событіе. Легитимистъ, напримѣръ, не можетъ смотрѣть на французскую революцію тѣми глазами, какими смотритъ на нее писатель либеральной партіи; и оба они отнесутся къ ней не такъ, какъ отнесся бы доктринёръ или парламентаристъ. Нельзя не видѣть, что это тупое преслѣдованіе какого нибудь извѣстнаго направленія, какихъ нибудь извѣстныхъ политическихъ убѣжденій, сильно сковываетъ прогресивное движеніе науки: иногда самый талантливый и оригинальный мыслитель, изъ боязни прослыть ренегатомъ, принуждаетъ себя отвѣчать на всѣ историческіе вопросы по заученной программѣ , и отвѣчать далеко не всегда искренно. Да и не одни только частные историческіе вопросы, цѣлые періоды всемірной исторіи мѣняли иногда свой колоритъ и свое содержаніе по причинамъ, почти независѣвшимъ отъ исторической науки. Возьмемъ для примѣра средніе вѣка. Въ XVIII столѣтіи на нихъ смотрѣли, какъ на эпоху безусловнаго варварства, звѣрства и невѣжества. "Нарисуйте -- говоритъ Вольтеръ -- пустыню, въ которой волки, тигры и лисицы терзаютъ разрозненныя и робкія стада, и это будетъ картина Европы впродолженіе столькихъ вѣковъ." Кондорсе выражался о средневѣковой эпохѣ не менѣе рѣзко: "Европа -- говорилъ онъ -- поставленная въ тиски между духовной тиранніей и военнымъ деспотизмомъ, въ крови и слезахъ ожидаетъ минуты, когда новые свѣточи возродятъ ее къ свободѣ, человѣчности и добродѣтелямъ." Гдѣ источникъ этого воззрѣнія?-- ужь никакъ не въ исторической наукѣ. Такой взглядъ на средневѣковую эпоху былъ обусловленъ движеніемъ философіи, направленіемъ общественнаго мнѣнія, требованіями общественной жизни, наконецъ, самимъ XVIII вѣкомъ, но никакъ не самой исторической наукой. Философы XVIII вѣка ратовали противъ авторитетовъ, а эти авторитеты созданы средневѣковыми народами; они ратовали противъ существующаго порядка, а этотъ существующій порядокъ былъ завѣщанъ средними вѣками; какъ же должны были они смотрѣть на средневѣковую эпоху? Отвѣтъ самъ собою вытекаетъ изъ вопроса. Въ XIX вѣкѣ настаетъ иной порядокъ вещей. Революція разрушительнымъ ураганомъ пронеслась по Европѣ и покрыла ее развалинами. Авторитеты были сломаны, политическая логика опрокинута , ходячія идеи опошлились; настала реакція, обнаружилось стремленіе уйдти отъ современнаго хаотическаго броженія всѣхъ общественныхъ стихій въ глубину прошедшаго, того прошедшаго , когда надъ міромъ свѣтило солнце въ лицѣ папы и мѣсяцъ въ лицѣ императора, когда слабая голова находила подпорки въ авторитетахъ, когда жилось, повидимому, такъ легко, потому что не надо было ни мыслить, ни томиться въ мучительномъ сомнѣніи. Явился романтизмъ съ его туманною далью, съ его стремленіемъ къ чему-то неизвѣданному, съ его пестрою, причудливой фантасмагоріей. Средневѣковая эпоха облеклась въ радужныя краски; ее одну признали законнымъ источникомъ вдохновенія... Опять спросимъ мы: принимала ли хотя какое нибудь участіе въ этомъ переворотѣ сама историческая наука?

Но не одна рыцарская вѣрность своему знамени, не одни извнѣ наложенные путы стѣсняютъ свободное движеніе исторической мысли.

И въ прошедшей, и въ современной жизни народовъ, есть много трудныхъ проблеммъ, съ которыми не въ силахъ совладать историческая наука. Не говоря уже о томъ, что къ историку можно отнестись съ чисто-казуистическими вопросами, напримѣръ съ слѣдующимъ: какъ должно смотрѣть на Магомета -- порицать ли его за то, что онъ внесъ въ міръ смерть, фанатизмъ и разрушеніе, или оправдывать его за то, что онъ вызвалъ цѣлые народы къ исторической жизни?-- не говоря уже о подобныхъ вопросахъ, какъ неимѣющихъ серьёзнаго значенія, историкъ найдетъ въ своей наукѣ много неразрѣшимыхъ проблеммъ, много гордіевыхъ узловъ, передъ которыми онъ вынужденъ будетъ смиренно опустить руки и сознаться въ своемъ безсиліи. Кто разберетъ паутину, которою покрыла физіологія древнѣйшій періодъ до-исторической жизни? Кто отвѣтитъ намъ на мучительный вопросъ: почему одни народы какъ будто отъ колыбели призваны къ политическому бытію и цивилизаціи, между тѣмъ, какъ подъ роскошнымъ солнцемъ Востока и Юга цѣлыя расы впродолженіе тысячелѣтій томятся, по выраженію Грановскаго, подъ гнётомъ историческаго безсилія? Кто рѣшитъ вопросъ объ исчезновеніи народностей, богато-одаренныхъ задатками первобытной цивилизаціи -- напримѣръ, народности кельтической? Кто разъяснитъ вопросъ о политической и нравственной смерти народовъ -- той смерти, какою умерли греки и римляне? Или навсегда останутся въ исторіи страницы страстнаго, но ничего не поясняющаго, лиризма? А между тѣмъ, съ каждымъ годомъ поднимаются новые вопросы, которые задѣваютъ колесо науки въ своемъ вѣчномъ вращеніи, и со всѣхъ сторонъ обступаютъ историка... Тутъ открываютъ слѣды племенъ, пятнадцать тысячъ лѣтъ тому назадъ исчезнувшихъ съ лица земли и незамѣченныхъ исторіей; тамъ, изъ-подъ песчаныхъ слоевъ, нанесенныхъ вѣками, выступаютъ памятники давно погибшей цивилизаціи; тамъ создаются новыя науки -- физіологія общества и народо-психологія, молодые отпрыски исторіи. Какъ отнестись къ этимъ новымъ явленіямъ, гдѣ взять силы, чтобъ разработать ихъ и усвоить наукѣ?

Прежде, чѣмъ обратиться къ рѣшенію этого вопроса, подведемъ итогъ всему сказанному выше. Мы обозрѣли въ краткомъ очеркѣ современное состояніе исторической науки, или, говоря точнѣе, указали на явленія, вносящія разъединеніе и сбивчивость въ область историческаго изслѣдованія и на причины, недопускающія исторію сформулироваться въ строго-научный организмъ, подобный организму такъ называемыхъ точныхъ наукъ. Мы-видѣли, что отсутствіе единства, подмѣченное нами въ исторической наукѣ, въ значительной степени обязано своимъ существованіемъ тому обстоятельству, что въ область исторіи вошло много чуждыхъ, постороннихъ элементовъ, занесенныхъ изъ другихъ отраслей человѣческихъ знаній; мы указали на родившіяся вслѣдствіе этого противорѣчія во взглядахъ и вѣрованіяхъ, исповѣдуемыхъ представителями различныхъ историческихъ школъ; мы намекнули, наконецъ, на существованіе нѣкоторыхъ важныхъ историческихъ и антропологическихъ проблеммъ, удовлетворительное рѣшеніе которыхъ мы признали невозможнымъ при нынѣшнемъ состояніи исторической науки. Всѣ наши указанія сводятся къ одному: въ исторіи замѣчается отсутствіе строгаго философскаго метода и опредѣленности въ границахъ ея области, то-есть твердо обозначенныхъ размѣровъ ея содержанія. Устранить этотъ существенный недостатокъ можно двумя путями: или провести чрезъ всѣ событія исторической жизни одну руководящую, освѣщающую идею -- идею до того абсолютную, истинную, непреложную, чтобъ она исключала всякую возможность существованія другой подобной идеи, или найдти какой нибудь тоже абсолютный критеріумъ, который моя;по было бы прикидывать ко всѣмъ явленіямъ исторической жизни и, опираясь на немъ, какъ на чемъ-то неизмѣнномъ, вѣчномъ, оцѣнивать все преходящее, случайное, нормальное и анормальное. Въ своемъ отзывѣ о книгѣ Бойля мы должны будемъ сказать нѣсколько словъ объ этомъ абсолютномъ критеріумѣ, отъискать который старается англійскій историкъ; теперь же, намѣреваясь обозрѣть систему Лорана, мы считаемъ нужнымъ разсмотрѣть сначала, какимъ образомъ пытались до него освѣтить массу историческихъ фактовъ извѣстной идеей, или, говоря проще, объединить и систематизировать эти факты. Повторимъ съ этою цѣлью "то, что сказали мы немного выше. Наблюдая рядъ общественныхъ явленій, составляющихъ содержаніе исторической науки, мы замѣчаемъ въ нихъ извѣстнаго рода послѣдовательность, узнаемъ въ нихъ присутствіе извѣстныхъ соціальныхъ и историческихъ законовъ, уклоненіе отъ которыхъ болѣзненно отзывается въ народномъ организмѣ -- однимъ словомъ, замѣчаемъ нѣчто, управляющее тѣми явленіями, изъ послѣдовательнаго ряда которыхъ слагается жизнь человѣчества. Отъ того, какимъ образомъ взглянемъ мы на это нѣчто, зависитъ характеръ той самой идеи, которую мы кладемъ краеугольнымъ камнемъ нашей исторической концепціи. Если мы дадимъ этому нѣчто сверхъестественную сущность, если мы поставимъ его внѣ исторической сцены, внѣ міровыхъ законовъ, тогда всѣ явленія народной жизни получатъ самое простое и, говоря въ научномъ смыслѣ, самое дѣтское объясненіе. Извѣстно, что существуетъ экономическая школа, выводящая всѣ законы промышленной дѣятельности изъ афоризмовъ въ родѣ слѣдующихъ: "на человѣчествѣ лежитъ проклятіе труда"; "провидѣніе опредѣлило бѣдному работать на богатаго", и такъ далѣе. Такъ точно существуютъ историки, объясняющіе всѣ историческія явленія непосредственно волею небесъ. Въ древнемъ мірѣ, этотъ теологическій методъ былъ въ большомъ ходу, и его нельзя объяснить однимъ благочестіемъ или наклонностью къ суевѣрію; фактъ предопредѣленія, идея проклятія или избранія, до того сжились съ понятіями древняго человѣка, до того были ему понутру, что онъ безразлично вносилъ ихъ и въ религіозныя вѣрованія, и въ научныя убѣжденія, и въ художественные инстинкты. Софоклъ построилъ на идеѣ проклятія свои лучшія трагедіи; евреи искали объясненія чудесныхъ судебъ своихъ въ фактѣ избранія; они же, вмѣстѣ съ греками и римлянами, видѣли во всѣхъ покоренныхъ ими народахъ проклятое племя; сказаніе о Хамѣ, сынѣ Ноевомъ, обрекаетъ проклятію цѣлую расу, цѣлую вѣтвь человѣчества. Изъ этихъ-то представленій выработалась теологическая концепція всемірной исторіи, которая, начавшись грандіозной эпопеей библейскаго міросозерцанія, впослѣдствіи дошла до узко-католической доктрины Боссюэта.

Понятно, само собою, что подобная концепція не могла удержаться въ наукѣ послѣ того, какъ исчезли или ослабѣли элементы, служившіе ей источникомъ; она не могла удержаться и потому, что принципъ, на который она опирается, парализируетъ науку, отрицая критику и изслѣдованіе. Теологическій методъ исключаетъ участіе мысли въ научной дѣятельности, и потому онъ долженъ былъ пасть вслѣдъ за тѣмъ, какъ критическая мысль пріобрѣла господство въ умственной сферѣ. Міросозерцаніе древняго человѣка потеряло свой авторитетъ, и на мѣстѣ его явилось нѣсколько новыхъ концепцій, родственныхъ съ нимъ но происхожденію и идеѣ, но уже съ большими уступками духу времени и прогрессу науки. Явились фатализмъ и оптимизмъ, которые, во взаимномъ соединеніи, въ свою очередь произвели новую систему, такъ называемый провиденціализмъ. Творецъ этой системы -- Лоранъ, къ которому мы теперь и приступимъ.

Первые три тома "Этюдовъ" Лорана, появившіеся двѣнадцать лѣтъ тому назадъ (подъ заглавіемъ: Histoire du droit des gens et des relations internationales), произвели громадное впечатлѣніе на весь читающій міръ..То была эпоха страшнаго упадка всѣхъ нравственныхъ силъ западнаго общества, деморализованнаго неудачнымъ исходомъ переворотовъ 1848 года -- эпоха, когда лучшіе, проницательнѣйшіе умы Европы пришли къ полному разочарованію въ своихъ собственныхъ силахъ, когда въ литературѣ и въ жизни воцарился мертвенный застой, когда была поколеблена вѣра въ прогресъ -- тотъ самый прогресъ, о которомъ такъ недавно и съ такимъ блестящимъ успѣхомъ училъ Гегель... Отовсюду слышны были малодушныя, тоскливыя жалобы безвыходнаго отчаянія, сѣтованія о томъ, что человѣчество неспособно осуществить свои завѣтныя мечтанія, что оно недостойно той свободы, къ которой такъ долго и такъ упорно стремится впродолженіе тысячелѣтій... И вотъ, въ эту эпоху всеобщей деморализаціи, является человѣкъ, который, самъ пострадавъ въ революціонномъ кризисѣ, съ улыбкой примиренія смотритъ на прошедшее и говоритъ людямъ 48-го года: "Не тревожьтесь! Все, что потеряли вы въ эту эпоху, воздастся вамъ сторицею. Минуетъ буря, тучи разсѣятся, выглянетъ солнце, и повсюду заблещетъ новая жизнь, болѣе свѣтлая, болѣе радостная, чѣмъ та, о которой вы сожалѣете. Настанутъ счастливые дни, когда люди соединятся въ одно великое семейство, когда не будетъ ни войнъ, ни раздоровъ, ни вражды, ни зависти, когда въ мірѣ будетъ царствовать истина, любовь и свобода. Не смущайтесь о превратностяхъ человѣческаго счастья; знайте, что дѣлами людскими управляетъ провидѣніе, и помните, что золотой вѣкъ не позади насъ, а впереди".

Появленіе четвертаго тома сочиненія Лорана, послѣдовавшее черезъ значительный промежутокъ времени послѣ выхода трехъ первыхъ томовъ (и уже подъ измѣненнымъ заглавіемъ: Études sur l'histoire de l'humanité), произвело еще болѣе шуму въ Бельгіи. Въ этомъ четвертомъ томѣ (le Christianisme), содержаніе котораго составляетъ историко-богословскій трактатъ о христіанствѣ, авторъ принялъ, какъ нѣчто доказанное и абсолютное, результаты, выработанные тюбингенской исторической школой (Бауръ и Штраусъ), и тѣмъ естественно возстановилъ противъ себячклерщшлыіую партію, въ то время очень сильную въ Бельгіи. "Появленіе четвертаго тома моихъ "Этюдовъ" -- говоритъ Лоранъ въ предисловіи къ пятому тому -- подняло важный вопросъ о правѣ профессоровъ печатать свои труды религіознаго содержанія. Гентскій еннскопъ потребовалъ моей отставки, а министръ внутреннихъ дѣлъ нѣсколько разъ объявлялъ во время пренія объ адресѣ 1856 года, что еслибъ моя книга явилась послѣ его октябрьскаго циркуляра, то онъ принялъ бы противъ меня строгія мѣры. Въ виду этихъ угрозъ, я счелъ нужнымъ поспѣшить изданіемъ пятаго тома, не изъ удальства, а для поддержанія своего права; и если онъ является уже послѣ паденія католическаго министерства, то это произошло по причинамъ, независѣвшимъ отъ моей воли. Читатели едва ли повѣрятъ -- продолжаетъ Лоранъ -- что я лишь съ большимъ я трудомъ могъ найдти въ Гентѣ, второмъ городѣ королевства, типографію, которая взялась бы напечатать этотъ томъ; они съ трудомъ повѣрятъ, что я не нашелъ книгопродавца, который осмѣлился бы выставить на немъ свое имя" (и дѣйствительно, на пятомъ томѣ "Этюдовъ" Лорана, тамъ, гдѣ обыкновенно обозначается имя книгопродавца-издателя, выставлено: Gand, chez l'auteur).

Послушаемъ теперь, какъ самъ авторъ объясняетъ причины, побудившія его приняться за "Исторію человѣчества", и идею, съ которой приступилъ онъ къ этому труду.

"Авторъ этой книги -- говоритъ Лоранъ въ предисловіи къ первому тому "Этюдовъ" -- впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ юридически не имѣлъ отечества. Но ему не надо было долгихъ размышленій, чтобъ убѣдиться, что человѣкъ не можетъ быть чужестранцемъ на землѣ, на которой поселилъ его Богъ. Это противорѣчіе между нравомъ и фактомъ навело его мысль на прошедшія и будущія судьбы человѣчества. Почему жители одной страны -- чужеземцы въ другой? Почему міръ раздѣленъ на враждебныя національности? Почему тѣ, которыхъ природа родила братьями, становятся врагами, какъ скоро какой нибудь рубежъ раздѣляетъ ихъ? Не наступитъ ли время, когда родъ человѣческій составитъ одно великое семейство? Моя книга служитъ отвѣтомъ на эти вопросы.

"Исторія имѣетъ свои законы, какъ и разумъ, какъ и природа физическая. Эта истина, неизвѣстная древнимъ, есть одно изъ драгоцѣннѣйшихъ открытіи, новой философіи. Народы идутъ къ предопредѣленной участи, по закону прогреса. Есть принципъ, управляющій всѣмъ мірозданіемъ -- единство въ разнообразіи, гармонія; начинаютъ предвидѣть возможность примѣненія этого закона къ человѣческому роду. Люди суть члены великаго тѣла, человѣчества. Человѣчество имѣетъ свое назначеніе, которое должно быть одно и то же для всѣхъ разумныхъ существъ. Такъ-какъ цѣль его -- единство, солидарность, то и человѣческое общество должно прійдти къ организаціи единой, солидарной, которая позволила бы ему выполнить свое назначеніе. Но въ человѣчествѣ есть также элементъ разнородности -- націи. Націи не суть произвольный и измѣнчивый продуктъ обстоятельствъ времени и мѣста; онѣ имѣютъ свой источникъ въ Богѣ (?), какъ и индивидуумы; каждая изъ нихъ имѣетъ свою роль въ задачѣ, выпавшей на долю рода человѣческаго. Первоначально, народы организуются въ духѣ исключительности, сосредоточиваясь въ самихъ себѣ, чтобъ развиться съ большею энергіею; изолированность или воина служатъ въ теченіе столѣтій закономъ ихъ существованія. Процесъ формаціи народовъ еще неконченъ; когда они (то-есть народы) окончательно сложатся, враждебныя отношенія между ними уступятъ мѣсто гармоніи; національности не исчезнутъ, а устроятся мирнымъ образомъ.

"Доказать изъ исторіи, что человѣчество шествуетъ къ миру и союзности (association) -- составляетъ задачу нашихъ изслѣдованій. Когда мы покажемъ, что отъ возникновенія первыхъ обществъ до нашихъ дней существуетъ постоянный прогресъ къ единству, что враждебные элементы все слабѣютъ, между тѣмъ, какъ мирные все возрастаютъ съ неодолимою силою, тогда кто усомнится, что предназначеніе рода человѣческаго -- мирная ассоціація?" (T. I. Préface, р. V-VI).

Такъ-какъ въ этихъ словахъ заключается объясненіе той идеи, которую Лоранъ положилъ краеугольнымъ камнемъ своей исторической концепціи, то, чтобъ не прерывать логической связи нашего очерка, мы дополнимъ этотъ небольшой отрывокъ указаніями на болѣе частныя воззрѣнія автора, и разсмотримъ заразъ полученное такимъ образомъ полное изложеніе системы провиденціализма. Мы постараемся говорить словами самого автора, выбирая изъ его ученія преимущественно тѣ пункты, которые выражены имъ съ особенною опредѣлительностью.

Поставивъ исходною точкою своей системы участіе промысла въ судьбахъ человѣчества, Лоранъ говоритъ: "Провидѣніе опредѣлило каждой націи, каждой исторической личности, каждому вліятельному событію, извѣстную роль, извѣстную провиденціальную миссію. Въ частностяхъ, эти роли или эти предназначенія различны; но всѣ они имѣютъ одну конечную цѣль -- привести родъ человѣческій къ единству, къ мирной ассоціаціи. Такъ-какъ цѣль, достигнуть которой предопредѣлено человѣчеству, намѣчена впереди, въ далекомъ будущемъ, то изъ этого слѣдуетъ, что исторія ведетъ отъ худшаго къ лучшему, отъ разрозненности къ единству, отъ вражды къ миру, отъ рабства къ свободѣ. Такимъ образомъ, исторія воплощаетъ въ себѣ идею прогреса, непрерывнаго поступанія впередъ, которое исключаетъ всякую непослѣдовательность, всякіе скачки и перерывы. Все, что ни совершается въ мірѣ, совершается по волѣ провидѣнія и имѣетъ свое, или тайное, или видимое, но строго и непреложно опредѣленное назначеніе; ни человѣкъ, ни нація не могутъ отречься отъ выпавшей на ихъ долю задачи, потому что эта задача предназначается божественнымъ промысломъ. Если мы встрѣчаемъ иногда въ исторіи уклоненія отъ такъ называемой "провиденціальной миссіи"; если мы подмѣчаемъ въ нѣкоторыхъ явленіяхъ исторической жизни народовъ болѣзненную дисгармонію съ стройнымъ міровымъ порядкомъ, то эти уклоненія, эта дисгармонія только видимыя; въ сущности же, ничто въ мірѣ ни на волосъ не отступаетъ отъ пути, предназначеннаго промысломъ. Абсолютнаго зла не существуетъ; зло есть только временное, случайное качество какого-либо историческаго явленія; въ результатахъ же своихъ, оно неизбѣжно приводитъ къ абсолютному благу. Такимъ образомъ, все человѣчество шествуетъ, подъ знаменемъ прогреса, къ уготованной ему участи -- свободѣ, братству и единству. Каждое историческое явленіе, какъ бы ни казалось оно нелогичнымъ, ненормальнымъ, какъ бы ни нарушало оно, повидимому, строгости исторической эпопеи, въ дѣйствительности есть не что иное, какъ необходимое звѣно въ сложной цѣпи событій. Переходъ отъ одного явленія къ другому незамѣтенъ; во всемъ царствуетъ порядокъ, система и послѣдовательность".

Такова, въ краткомъ очеркѣ, система провиденціализма, предложенная Лораномъ. Поверхностнаго взгляда на нее вполнѣ достаточно, чтобъ убѣдиться, что она обязана своимъ существованіемъ двумъ другимъ системамъ, о которыхъ мы упомянули выше -- фаталистической и оптимистической. Предопредѣленность каждаго историческаго явленія и неизмѣнный прогресъ въ послѣдовательномъ ряду ихъ -- вотъ два главные пункта, служащіе исходными точками ученія Лорана; всѣ остальные догматы его не имѣютъ самостоятельнаго значенія и, очевидно, являются только изъ потребности быть консеквентнымъ въ своихъ выводахъ. Если Лоранъ однажды принялъ, что все дѣлается по волѣ провидѣнія, и дѣлается къ лучшему, то само собою разумѣется, что онъ долженъ былъ принять также и догматы объ отсутствіи абсолютнаго зла въ исторіи, о порядкѣ и послѣдовательности историческихъ явленій, о несостоятельности всѣхъ попытокъ измѣнить предопредѣленную свыше судьбу человѣчества (или, какъ выражались фаталисты сороковыхъ годовъ, поворотитъ разумный ходъ исторіи), и такъ далѣе. Но нельзя незамѣтить, что Лоранъ, гоняясь за видимой консеквентностью своей философіи, внесъ въ нее одно непримиримое противорѣчіе, парализующее его систему въ самомъ ея источникѣ. Противорѣчіе это заключается въ слѣдующемъ: авторъ принимаетъ безусловно, что все въ мірѣ совершается по волѣ провидѣнія, что человѣкъ (ergo) несвободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ, и въ то же время неоднократно говоритъ, что онъ пишетъ философію исторіи. Какимъ же образомъ согласить это? Вѣдь философія можетъ имѣть дѣло только съ тѣмъ, что доступно человѣческому анализу, что живетъ самостоятельною органическою жизнью, а не съ простымъ механизмомъ, служащимъ слѣпымъ орудіемъ въ рукахъ силы, стоящей внѣ данной сферы наблюденія. Какимъ образомъ можетъ Лоранъ анализировать историческія явленія, доискиваться въ нихъ внутренняго содержанія, изслѣдовать ихъ причины, свойства, результаты, когда онъ знаетъ, что всѣ они суть продуктъ воли существа, имѣющаго свое личное, отдѣльное бытіе? Поступая такимъ образомъ, онъ, очевидно, пишетъ трактатъ не объ исторіи, а о провидѣніи; онъ изслѣдуетъ не судьбы человѣчества, а волю и намѣренія промысла. Правда, эта воля и эти намѣренія выражаются въ историческихъ явленіяхъ, но, вѣдь, въ такомъ случаѣ, сами эти явленія не имѣютъ самостоятельнаго значенія,-- и изученіе ихъ можетъ пригодиться только на то, чтобъ ближе ознакомиться съ сущностью провидѣнія. Въ такомъ случаѣ, исторія перестаетъ быть независимой наукой и нисходитъ на степень вспомогательной отрасли богословія, то-есть на ту степень, на какой она стояла въ понятіяхъ: писателей древности. Лоранъ самъ сознаетъ существованіе этой бреши въ его системѣ, сознаетъ необходимость наполнить ее чѣмъ нибудь, и вноситъ въ свою книгу одинъ замѣчательный параграфъ, въ которомъ старается примирить ученіе о промыслѣ съ ученіемъ о свободной волѣ человѣка. Мы приведемъ здѣсь это мѣсто, потому что оно лучше всего можетъ показать, до какой степени самъ авторъ не въ силахъ освободиться отъ опутавшихъ его противорѣчій.

"Древніе -- говоритъ Лоранъ -- смотрѣли на величіе и паденіе царствъ, какъ на дѣло рока; самые боги ихъ были подчинены неумолимой судьбѣ; какъ же могли они признать свободу въ развитіи человѣческихъ обществъ? Христіанство ввело въ исторію провидѣніе; но догматъ о вмѣшательствѣ Бога въ судьбы народовъ не рѣшаетъ еще грозной проблеммы которую древность, приписывавшая все роковому, слѣпому закону, признала неразрѣшимою. Если Богъ управляетъ ходомъ дѣлъ человѣческихъ, что должно статься съ свободою, съ нравственною отвѣтственностію? Божественная воля не опредѣляетъ ли непреложно событія? и если все совершающееся необходимо, неизбѣжно, то каково же въ такомъ случаѣ назначеніе человѣчества?

"Народы управляются тѣми же законами, какъ и индивидуумы; разсматриваемая философіей исторіи проблемма о примиреніи догмата о промыслѣ съ свободною дѣятельностью народовъ есть только королларій богословской проблеммы о свободѣ и благодати. Человѣкъ свободенъ, но нѣтъ ли какого нибудь отношенія между нимъ и его Творцомъ? и какова сущность этого отношенія? Непрерывное дѣйствіе Бога на человѣка, называемое благодатью, не уничтожаетъ ли свободы? Эти высокіе вопросы занимали всю жизнь одного изъ величайшихъ мыслителей христіанства. Мы изложили въ своемъ мѣстѣ доктрину св. Августна: онъ признаетъ свободу, но у него она поглощается божественною волею. Церковь не высказалась о примиреніи свободы съ благодатью, но ея догматы клонятся къ тому, чтобъ возвысить дѣятельность Бога въ ущербъ, дѣятельности человѣка. Точно такъ же и философія исторіи, задуманная съ христіанской точки зрѣнія, уничтожаетъ свободу народовъ предъ всемогуществомъ божественнаго вмѣшательства: въ Всемірной Исторіи Боссюэта человѣческая свобода играетъ еще меньшую роль, чѣмъ въ системѣ св. Августина. Боссюэтъ превосходно изображаетъ роль провидѣнія въ исторіи, но восторгаясь мыслью о всемогуществѣ божіемъ, онъ забываетъ человѣка, или, говоря вѣрнѣе, не забываетъ, а хочетъ его унизить, уничтожить: Богъ дѣлаетъ все, человѣкъ же всегда служитъ лишь орудіемъ его непроницаемыхъ намѣреній. Какимъ образомъ этотъ могущественный геній (sic) могъ въ такой мѣрѣ не признать одного изъ самыхъ существенныхъ элементовъ человѣческой природы, свободы? Предназначеніе каждой отдѣльной личности, такъ же какъ и цѣлыхъ народовъ есть прогресъ человѣчества, а свобода есть первое условіе для развитія человѣческихъ способностей. Человѣкъ и народы должны быть убѣждены, что ими не владѣетъ никакая роковая сила, что они сами устраиваютъ свою участь, что отъ нихъ зависитъ ее улучшить и прогресивно идти къ цѣли своего назначенія.

"Но безусловна ли свобода народовъ? Человѣкъ, съ самаго своего рожденія, подчиняется силѣ внѣшнихъ обстоятельствъ, которыя ограничиваютъ его свободу, опредѣляя болѣе или менѣе его вѣрованія, чувствованія и идеи. Справедливое въ отношеніи личностей, справедливо и въ отношеніи народовъ. Монтескьё, а за нимъ Гердеръ, уяснили вліяніе климата и вѣхъ физическихъ причинъ на народный характеръ, формы правленія, религію и просвѣщеніе. По мнѣнію нѣмецкаго философа, роль человѣка и народовъ опредѣляется ихъ организаціею и организаціею міра внѣшняго; но онъ не отрицаетъ Бога, потому что провидѣніе начертало отъ самаго начала міра судьбы рода человѣческаго и поставила каждую личность, каждый народъ на то мѣсто и въ ту эпоху, гдѣ они должны выполнить свое назначеніе. "Мы непремѣнно то, чѣмъ мы можемъ быть, принимая во вниманіе время, мѣсто и обстоятельства, среди которыхъ мы живемъ." Вліяніе природы на человѣка и народы неопровержимо, но историческую систему, основанную исключительно на этомъ фактѣ, но справедливости обвиняютъ въ фатализмѣ: если природа управляетъ человѣкомъ и народами, если она опредѣляетъ путь, которому они должны слѣдовать въ теченіе вѣковъ, въ такомъ случаѣ свобода не существуетъ.

"Мы думаемъ, что человѣкъ сохраняетъ свою свободу и передъ лицомъ природы. То, что кажется наиболѣе роковымъ въ его развитіи, обстоятельства, въ которыя ставитъ его Богъ при самомъ его рожденіи, есть также результатъ его свободы; потому что эта власть, которую имѣетъ надъ нимъ окружающая среда, эти условія, при которыхъ онъ вступаетъ въ свѣтъ, суть также слѣдствія того употребленія, какое сдѣлалъ онъ изъ своей свободы въ предшествовавшей жизни. Эти причины могутъ имѣть вліяніе лишь на его личное свободное развитіе; но будущее его зависитъ отъ него; онъ самъ создаетъ свою судьбу. Провидѣніе помогаетъ человѣку и народамъ въ этомъ тяжеломъ трудѣ; человѣкъ находится въ союзѣ съ Богомъ не только въ минуту созданія, но и впродолженіе всего своего безконечнаго существованія. Непрерывное дѣйствіе Бога на человѣка -- благодать; непрерывное дѣйствіе его на человѣчество -- промыслъ (gouvernement providentiel). Помощь божія никогда не оставляетъ человѣка, даже виновнаго. Судьбы народовъ находятся также въ рукѣ божіей, и человѣчество погибло бы, еслибъ Богъ хотя на минуту отъ него отвратился. У отдѣльной личности, вмѣшательство провидѣнія обнаруживается въ тайникахъ ея совѣсти; у народовъ, оно видно въ исторіи. Особенно въ великихъ переворотахъ, измѣняющихъ судьбы человѣческаго рода, божественное вліяніе обнаруживается во всей своей силѣ, спасая возобновляя міръ. Таково, напримѣръ, было вторженіе варваровъ: и христіане, и философы увидѣли перстъ божій въ этомъ нашествіи" (Т. V, р. 4--7).

Что сказать объ этомъ длинномъ разсужденіи? Что такое этотъ поворотъ съ философіи исторіи на доктрину св. Августина, и съ доктрины Августина на вліяніе природы? Понятно каждому, что здѣсь дѣло вовсе не въ вліяніи климатическихъ и другихъ условій, а въ философской формулѣ, въ которой авторъ долженъ былъ выразить перспективу своей исторической концепціи. Но эта концепція страдаетъ нестройностію, и авторъ, желая чѣмъ нибудь замаскировать ея несостоятельность, нашелъ средство сложить вину на теологію, говоря: проблемма объ отношеніи промысла къ независимой дѣятельности человѣка есть не что иное, какъ проблемма св. Августина о благодати и свободной волѣ; а такъ-какъ эта послѣдняя проблемма неразрѣшима, то и о первой отъ меня нельзя требовать категорическаго отвѣта. Силлогизмъ, какъ видите, совершенно правильный, по онъ очень мало подвигаетъ впередъ вопросъ, такъ робко поднятый Лораномъ.

Вотъ все, что мы находимъ нужнымъ сказать о той абсолютной идеѣ, которую положилъ Лоранъ въ основаніе своей "Исторіи человѣчества". Посмотримъ теперь, какимъ образомъ провелъ онъ ее въ обозрѣніи главныхъ эпохъ исторической жизни народовъ, какимъ образомъ нанизалъ онъ на нее историческіе факты и данныя, однимъ словомъ, какимъ образомъ построилъ онъ свою систему.

Въ предисловіи къ первому тому своихъ "Этюдовъ", авторъ въ слѣдующихъ краткихъ словахъ обозрѣваетъ идею всемірной исторіи, и вмѣстѣ планъ своего сочиненія:

"Теократическія государства первыя появляются на исторической сценѣ. Индія, Египетъ, Іудея живутъ, повидимому, изолированно, но эта изолированность не мѣшаетъ общенію догматовъ, доктринъ. Расы воинственныя призваны смѣшивать народы, создавать національности и подготовлять ихъ будущую ассоціацію. Ассиріане и персы основываютъ необъятныя, но быстро преходящія царства; когда они хотятъ перейдти за предѣлы Азіи, западный геній останавливаетъ ихъ и заступаетъ ихъ мѣсто. Финикіане первые принимаются за торговлю, назначеніе которой -- соединять народы. Греки среди человѣчества -- народъ-зачинатель (peuple initiateur); они цивилизуютъ своихъ побѣдителей; слѣдомъ за легіонами, эллинская культура овладѣваетъ міромъ; она и теперь господствуетъ надъ умами. Всемірная монархія римлянъ не есть та форма, въ которой должно осуществиться единство; владычество римлянъ есть только трудъ приготовительный; приговоръ надъ нимъ произнесенъ явленіемъ христіанства.

"Рабство подточило древность. Истощенный физически и нравственно, міръ принимаетъ новую жизнь со вторженіемъ варваровъ и христіанствомъ. Единство существуетъ въ зародышѣ въ христіанскомъ догматѣ, но одна религія не въ силахъ осуществить его въ гражданскомъ мірѣ. Идея всемірной монархіи пережила паденіе Рима: о-бокъ съ папствомъ возвышается имперія. Одинъ Богъ, одинъ папа, одинъ императоръ -- вотъ высшее выраженіе единства, понятаго христіанскимъ обществомъ.

"Но единство среднихъ вѣковъ есть только видимое: правительственная власть раздроблена до безконечности: связей феодализма недостаточно для соединеній этихъ враждебныхъ элементовъ. Отдѣльныя государства освобождаются изъ-подъ власти имперіи; раздѣленіе обнаруживается даже въ нѣдрахъ самаго христіанства. Но въ этой анархіи скрывается приготовительный трудъ будущаго единства -- образованіе (formation) національностей.

"Философія итературу историческую. Пертцъ, издающій свои знаменитые Monumenta Germaniae historica, развѣ могъ бы выполнить это полезное предпріятіе своими собственными средствами? Муратори развѣ могъ бы издать свои Scriptores rerum italicarum безъ содѣйствія просвѣщенныхъ вельможъ и патріотовъ? Изданія французскихъ бенедиктинцевъ, историческихъ обществъ, школы хартій, министерства народнаго просвѣщенія и т. п. развѣ осуществились бы безъ благороднаго содѣйствія правительства? Да и самыя эти общества, школы, семинаріи, университеты -- какимъ образомъ поддерживали бы они свое существованіе безъ содѣйствія власти? Надо только желать, чтобъ это содѣйствіе было разумно, то есть чтобъ оно оказывалось въ интересѣ литературы, а не въ интересѣ правительства.

Съ этимъ преднамѣренно-враждебнымъ взглядомъ на литературу соединяется у Бокля желаніе, чтобъ литература стояла выше уровня, народнаго сознанія, руководила имъ и очищала его путь отъ терній, т. е. отъ предразсудковъ и ложныхъ понятій. Прекрасно; но какъ же это сдѣлать? Развѣ можно задавать литературѣ искусственныя цѣли, искусственное направленіе? Развѣ не сознаетъ Бокль, что литература есть явленіе органическое и развивается органически, путемъ медленнаго, историческаго прогреса; что литература, питая народный умъ сама, въ свою очередь, имъ питается? Черезъ нѣсколько страницъ 'Бокль самъ себѣ противорѣчитъ, говоря, что древняя литература оказалась безполезною и пала именно вслѣдствіе того, что она превышала уровень умственныхъ потребностей народа. Здѣсь, вопервыхъ, противорѣчіе всему предъидущему, а вовторыхъ, ложнымъ образомъ объясненъ характеръ классической литературы. Какъ можно дойти до того, чтобъ назвать литературу Греціи и Рима безполезною? Если даже предположить, что она была безполезна для грековъ и римлянъ (что, очевидно, было бы нелѣпостью), то и въ такомъ случаѣ, въ общей лѣстницѣ человѣческаго развитія, она образуетъ колоссальную ступень. Атомистическій взглядъ на исторію, осуждающій все, что не подходитъ подъ мѣрку даннаго пространства и времени, можетъ повести къ гигантскимъ заблужденіямъ.

Есть у Бокля еще и другія противорѣчія. Такъ, напримѣръ, отвергая вліяніе литературы на ходъ народной исторіи, онъ говоритъ, однакожь, что нантскій эдиктъ былъ подготовленъ произведеніями Рабле и Монтеня; преслѣдуя меценатство, требуя для литературы полной свободы и независимости, онъ въ то же время навязываетъ ей предвзятыя цѣли, желаетъ дать ей искусственное, тепличное воспитаніе. Онъ опровергаетъ мнѣніе, будто при высшемъ уровнѣ цивилизаціи, способности человѣка становятся острѣе, впечатлительнѣе, и говоритъ, что ребёнокъ, рожденный въ Европѣ, ничѣмъ не превосходитъ своего сверстника, рожденнаго въ Китаѣ; что различіе въ ихъ умственномъ и нравственномъ развитіи замѣчается уже позднѣе, и находится въ зависимости отъ уровня окружающей цивилизаціи. Но развѣ кто-нибудь утверждаетъ, что европеецъ превосходитъ китайца въ моментъ рожденія?

Итакъ, мы видимъ, что книга Бокля, доставившая автору такую почетную извѣстность и сразу поставившая его имя на степень авторитета, не чужда очень существенныхъ недостатковъ. Но, какъ мы сказали еще въ самомъ началѣ нашей статьи, при оцѣнкѣ такихъ трудовъ, какъ трудъ Бокля, надо обращать вниманіе не столько на результаты, добытые авторомъ, не столько на частные, опредѣленные выводы, сколько на методъ, на тенденціи, на программу. Кто прокладываетъ новый путь въ наукѣ, тотъ имѣетъ право ошибаться, оступаться, даже уклоняться въ сторону; его заслуга будетъ велика уже и въ томъ случаѣ, если онъ успѣетъ указать только направленіе, по которому мы должны слѣдовать для открытія этого новаго пути. Становясь на такую точку зрѣнія, мы будемъ въ состояніи оцѣнить, въ чемъ заключается историческая заслуга Бокля. Мы видѣли, что Бокль, подобно Лорану, ищетъ силы, идеи, стихіи -- назовите это какъ угодно -- ищетъ чего-то такого, чѣмъ регулируется ходъ всемірно-исторической жизни; но мы видѣли также, что преслѣдуя одну и ту же цѣль, Лоранъ и Бокль во всемъ остальномъ существенно расходятся между собою. Первый называетъ этимъ регулирующимъ началомъ промыслъ божій, и, слѣдовательно, переноситъ его за предѣлы историческаго вѣдѣнія; второй называетъ имъ явленія природы физической и природы человѣческой, и такимъ образомъ помѣщаетъ регулирующее начало исторіи въ самомъ объектѣ исторіи. Въ этомъ заключается главнѣйшая, капитальнѣйшая заслуга Бокля. Какъ-скоро формулирована и доказана научнымъ образомъ плодотворная истина: "исторія сама себя творитъ" (historia se ipse fecit). съ той поры передъ исторической наукой открывается обширное поприще. Сказать, что законы историческаго развитія заключаются въ ложномъ организмѣ человѣческихъ обществъ, поставленномъ въ извѣстныя отношенія къ природѣ физической, значитъ открыть для исторіи возможность возвыситься на степень науки точной, не утрачивая при этомъ свода самостоятельности. Иной вопросъ -- на сколько ново и оригинально направленіе, указанное Боклемъ исторической наукѣ? Рѣшить это довольно трудно, потому-что языкъ исторической систематики до сихъ поръ не выработалъ себѣ научной опредѣленности, и нѣкоторыя употребительныя въ нашей наукѣ выраженія до того общи и эластичны, что читатель можетъ придавать имъ какую угодно степень растяжимости. Такъ, напримѣръ, формула "исторія сама себя творитъ", выведенная нами изъ книги Бокля, въ сущности есть формула очень старая и давно уже встрѣчается въ исторической литературѣ. Но у прежнихъ писателей, она имѣла совершенно иное значеніе: подъ этимъ выраженіемъ они разумѣли только прагматическую преемственность событій, дѣйствіе закона причинности въ исторіи. Противодѣйствуя лѣтописному, анналистическому направленію науки, они возводили въ принципъ преемственность, причинность историческихъ явленій; такимъ образомъ, выраженіе: "historia se ipse fecit" было, собственно говоря, только формулой историческаго прагматизма. Очевидна громадная разница, отдѣляющая эту формулу отъ системы Бокля. Бокль не ищетъ прагматической связи событій, зависимости слѣдствія отъ причины; онъ полагаетъ, что это -- вещи, давно извѣстныя и рѣшеныя; его поиски направлены въ другую сторону. Отправляясь отъ той основной мысли, что исторія можетъ и даже должна сдѣлаться наукою въ томъ смыслѣ, какъ понимаютъ это слово, напримѣръ, математики, онъ старается найти основные законы, управляющіе историческою жизнью; и мы видѣли, что онъ находитъ эти законы въ организмѣ человѣческихъ обществъ, въ условіяхъ природы человѣческой. Здѣсь естественно рождается вопросъ: на сколько ново это стремленіе, на сколько оригинальны выработанные Боклемъ результаты? Должно сознаться, что въ вопросѣ о новизнѣ и оригинальности англійскій историкъ не вполнѣ добросовѣстно поступаетъ съ у читателемъ. Онъ нерѣдко выдаетъ за новость, за свою литературную собственность, такія вещи, которыя давно уже сдѣлались общимъ достояніемъ. Такъ, напримѣръ, ученіе о вліяніи природы физической на бытъ и исторію народа разработано Карломъ Риттеромъ задолго до появленія книги Бокля, между тѣмъ какъ послѣдній вовсе не упоминаетъ о великомъ географѣ и какъ-будто приписываетъ себѣ результаты его плодотворной дѣятельности. Кромѣ того, многія части труда Бокля потеряли бы сгладить тотъ рѣзкій, утрированный колоритъ, какой сообщило имъ перо англійскаго-историка. Но надо отдать справедливость Боклю -- никто такъ смѣло, точно и опредѣленно не высказывалъ до него спорныхъ положеній науки, никто не формулировалъ съ такою живописную ясностью отвлеченныхъ схемъ и королларіевъ. Подъ его перомъ философская теорія, по сущности своей привлекательная для немногихъ, получаетъ какую-то чарующую прелесть; его книга, но содержанію своему предназначенная для спеціалистовъ, можетъ служить, да, кажется, уже и служитъ, легкимъ чтеніемъ для всякаго образованнаго человѣка. Особенно много, какъ намъ кажется, содѣйствовали популярности книги Бокля главы, посвященныя историческому очерку англійской, французской, испанской и шотландской цивилизаціи. По живописности языка, по одушевленному, слегка юмористическому, чисто англійскому изложенію, эти главы навсегда останутся замѣчательнѣйшимъ памятникомъ историческаго разсказа. Мы въ особенности можемъ рекомендовать вниманію русскаго образованнаго общества очеркъ шотландской исторіи, Занимающей у Бокля вторую половину второго тома. Кромѣ своихъ непосредственныхъ достоинствъ, этотъ трудъ имѣетъ для нашихъ читателей еще ту цѣну, что съ исторіей Шотландіи у насъ вообще очень мало знакомы, между тѣмъ какъ эта оригинальная страна со многихъ точекъ зрѣнія заслуживаетъ для насъ преимущественнаго вниманія. Правда, Бокль и въ строго-исторической части своего труда не измѣнилъ привычкѣ къ преувеличенію и полемическому тому изложенія, но этотъ недостатокъ выкупается у него съ избыткомъ многими положительными достоинствами.

Этими немногими замѣчаніями мы заканчиваемъ нашу статью. Въ программу ея не входитъ подробный разборъ трудовъ Лорана и Бокля; задача ея состоитъ единственно въ томъ, чтобъ сопоставить воззрѣнія идеалистовъ и матеріалистовъ въ томъ видѣ, какъ они отражаются въ исторіи, и указать, чего можетъ ожидать наша наука отъ тѣхъ и отъ другихъ. Если намъ удалось это сдѣлать, то мы считаемъ свою задачу выполненною.

Скажемъ еще одно заключительное слово. Мы видѣли, что судьба и нашей науки долгое время колебалась между двумя противоположными воззрѣніями, изъ которыхъ одно упорно отстаивало самостоятельность факта, между тѣмъ какъ другое стремилось изъ массы фактовъ, Какъ изъ массы сыраго матеріала, извлечь философскую идею. Между послѣдователями этихъ противоположныхъ воззрѣній шелъ продолжительный споръ, долгое время задерживавшій успѣхи науки. Но въ наше время, историческая наука силится быть одинаково свободна отъ увлеченій той и другой партіи: ни "высшіе взгляды" безъ фактовъ, ни факты безъ мысли, не подкупятъ современнаго читателя. Историкамъ нашего времени предстоитъ вызвать новые результаты изъ вѣковой дѣятельности человѣческой мысли и освѣтить -- ими богатый матеріалъ, собранный ихъ трудолюбивыми предественниками. Насъ не должны смущать ошибки и промахи, въ которые впадаютъ такіе оригинальные умы, какъ Бокль: ошибки и промахи неразлучны со всякимъ начинаніемъ. Борьба партій, разногласіе воззрѣній не парализируютъ науку; это -- роднило, въ которомъ очищается человѣческая мысль. И матеріалисты, и идеалисты, каковы бы ни были ихъ ошибки и заблужденія, не пройдутъ безслѣдными въ исторіи нашей науки: потомство безпристрастно взвѣситъ ихъ относительныя заслуги, но и то, что оно осудитъ, будетъ помянуто имъ съ признательностью, какъ необходимая дань человѣческой слабости.

В. Авсѣенко.

Кіевъ.

"Отечественныя Записки", No 8, 1863

подготовляетъ революцію, которая обѣщаетъ миръ и открываетъ новую эру. Утописты, вдохновленные этимъ смѣлымъ порывомъ, возвѣщаютъ ассоціацію народовъ. Эта утопія есть идеалъ который осуществится медленнымъ, но постояннымъ прогресомъ столѣтій" (T. I. Préface, р. VI -- VII).

Изъ этого небольшаго отрывка читатели могутъ видѣть, какъ консеквентенъ Лоранъ въ своей исторической систематикѣ, и какъ легко достается ему эта консеквентность. Въ самомъ дѣлѣ: положивъ въ основаніе своей системы два тезиса -- о вмѣшательствѣ провидѣнія въ судьбы человѣчества и о непрерывномъ прогрессѣ, и обозначивъ, сверхъ того, конечную цѣль, къ которой стремится человѣчество, автора, уже безъ всякаго труда можетъ добывать изъ этихъ основныхъ положеній матеріалъ для невыходящей изъ границъ консеквентности оцѣнки каждой исторической эпохой и каждаго историческаго дѣятеля. Какъ доктринёръ, онъ не стѣсняется несостоятельностію фактической части своего труда (въ особенности, эта несостоятельность видна въ трехъ первыхъ томахъ, посвященныхъ исторіи древняго міра); ему надо только провести, во что бы то ни стало, свою идею, свое profession de foi, и онъ дѣйствительно проводитъ его съ блистательною послѣдовательностію. Ни разу, въ восьми объемистыхъ томахъ своего произведенія, не отступаетъ онъ ни на шагъ отъ высказанной однажды идеи; всѣ событія, всѣ дѣятели исторической сцены оцѣниваются имъ но однажды принятому, предвзятому критеріуму. Вѣрный своей основной идеѣ, онъ не видитъ скачковъ и перерывовъ въ исторіи; для него не существуетъ въ ней ничего абсолютно новаго; все есть слѣдствіе предъидущаго и все, въ свою очередь, подготовляетъ будущее. Въ широко-развитой, разносторонней цивилизаціи древняго міра, Лоранъ не видитъ ничего, что могло бы имѣть самостоятельное значеніе: вся древность, по его мнѣнію, есть только подготовленіе человѣчества къ принятію христіанства. Христіанство также, по мнѣнію бельгійскаго историка, не есть что-либо абсолютное, конечное: оно только подготовляетъ философію -- не нынѣшнюю, а какую-то будущую, которая явится современемъ, а покамѣстъ находится въ состояніи проблемматическомъ. Эта загадочная философія тоже не имѣетъ въ себѣ ничего самостоятельнаго, безотносительнаго; она явится только за тѣмъ, чтобъ проложить дорогу къ осуществленію завѣтнаго идеала, въ достиженіи котораго заключается, по мнѣнію автора, назначеніе человѣческаго рода -- идеала единства, мира, свободы и союзности. Вотъ этотъ-то отдаленный идеалъ и представляетъ абсолютное въ исторіи, потому что онъ имѣетъ уже не историческое, а дѣйствительное, вѣчное значеніе.

Впрочемъ, признавая за каждою данною эпохою только относительное, временное значеніе, проводя чрезъ всѣ фазы исторической жизни человѣчества идею непрерывнаго, неотразимаго прогреса, Лоранъ не отказывается отъ историческихъ аналогій (хотя самое слово аналогія, разъ допущенное въ систему провиденціализма, уничтожаетъ ее въ самомъ источникѣ) и любитъ иногда провести параллель между различными эпохами всемірной исторіи. "Нѣсколько разъ уже -- говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ -- замѣчали сходство между нашей эпохой и римскимъ обществомъ временъ имперіи. Отсутствіе религіи, господствующей надъ сердцами и, вслѣдствіе этого, распаденіе соціальныхъ связей; личность знаетъ только себя, свои страсти, свое благополучіе, а это благополучіе состоитъ лишь въ удовлетвореніи физическихъ аппетитовъ. Римское общество забывало жизнь среди удовольствій; чтобъ предаваться имъ безъ помѣхи, оно отказалось, отъ своихъ правъ и вручило ихъ кесарямъ. Имперію не возмущали болѣе волненія свободы; миръ и тишина царствовали въ ней. Миръ зловѣщій! тишина болѣе смертоносная, чѣмъ междоусобныя войны. Ища только удовольствій подъ покойною опекою деспотизма, народы такъ унизились, такъ развратились, что въ нихъ не осталось уже ни одного жизненнаго элемента. Девятнадцатый вѣкъ не узнаётъ ли свой образъ въ этой картинѣ?" (T. V, р. 11)

Нѣтъ, не узнаётъ, и не можетъ узнавать. Всякая аналогія между современнымъ, обществомъ и римскимъ временъ имперіи -- нелѣпая историческая натяжка, противъ которой возстаетъ каждый-параграфъ ново-европейскихъ конституцій, каждая статья нашихъ законодательныхъ кодексовъ, каждая новая станица, выходящая изъ-подъ типографскаго пресса. Пессимисты и клерикалы могутъ кричать о нравственномъ разложеніи, о матеріализмѣ и эгоизмѣ современнаго общества, могутъ возставать противъ эманципаціи личности, противъ критическаго направленія науки, противъ развитія экономическихъ интересовъ, противъ чего имъ угодно: кто понимаетъ источникъ глубокой нравственной порчи, разъѣдавшей организмъ древне-римскаго общества, тотъ знаетъ, какъ отвѣчать на всѣ эти возгласы. Древній міръ жилъ жизнью государственной; древнее государство было основано на рабствѣ; а рабство, какъ говоритъ самъ Лоранъ, подточило древность. Современная цивилизація, современное право не признаютъ рабства; слѣдовательно, надо найти какой нибудь другой разрушительный элементъ въ обществѣ XIX вѣка, чтобы выдержать аналогію его съ римскимъ. Отчего же не указываютъ этого элемента Лоранъ и его школа?

Итакъ, мы разсмотрѣли замѣчательную книгу Лорана со стороны общей идеи, положенной имъ въ основаніе его исторической системы, и со стороны самой системы, построенной на этой идеѣ. Мы видѣли, что исходными точками системы Лорана служатъ два тѣсно-связанные между собою и вытекающіе одинъ изъ другаго догмата, проведенные имъ съ строгою, хотя и насильственною, консеквентностію. Догматы эти -- провидѣніе, управляющее судьбами человѣчества, и непрерывный прогресъ въ исторіи. Система, построенная Лораномъ, вся основана на приложеніи этихъ двухъ догматовъ къ послѣдовательному ряду фактовъ, изъ которыхъ сложилась жизнь человѣчества. Что же такое эта система? Насколько рѣшаетъ она вопросы, намѣченные нами въ началѣ нашей статьи?

Отвѣчать на это, кажется, очень нетрудно. Лоранъ дѣйствительно далъ намъ строгую историческую систему, дѣйствительно построилъ исторію на точномъ, неизмѣняемомъ и неподверженномъ никакимъ случайностямъ основаніи, дѣйствительно указалъ намъ критеріумъ, при помощи котораго мы смѣло можемъ подступать ко всякому историческому явленію; но эта система, это основаніе, этотъ критеріумъ -- условны, или, лучше сказать,-- произвольны. Лоранъ внесъ только теологическій методъ въ исторію -- вотъ и все. Подобно тому, какъ экономисты богословской школы формулируютъ всю политическую экономію въ общеизвѣстной фразѣ: "Господь въ гнѣвѣ своемъ -- изрекъ на родъ человѣческій проклятіе труда" -- такъ точно Лоранъ рѣшаетъ всѣ историческіе и соціальные вопросы словами: "Провидѣніе ведетъ родъ человѣческій по пути прогреса, мира и ассоціаціи." Изъ нашихъ словъ вовсе не слѣдуетъ заключать, будто мы отрицаемъ идею Промысла и прогреса въ исторіи; мы нападаемъ только на тотъ утрированный колоритъ, подъ которымъ провелъ Лоранъ эту идею черезъ рядъ историческихъ фактовъ. Утрировка всегда вредитъ дѣлу, которое она призвана защитить и возвысить; такъ точно и въ настоящемъ случаѣ. Еслибъ насъ не стѣсняла необходимость ограничить нашу статью самыми скромными размѣрами, мы могли бы показать, къ какимъ поразительнымъ натяжкамъ привело Лорана стремленіе найдти, во что бы то ни стало, выраженіе для своей идеи въ самомъ", микрокопическомъ и историческомъ фактѣ. Эти указанія были бы тѣмъ поучительнѣе, что упрекъ въ утрировкѣ, въ натяжкахъ, едва ли не въ равной степени относится и къ Боклю, какъ и ко всякому автору, въ ученую дѣятельность котораго замѣшалась самостоятельность воззрѣнія и profession de foi. Но самое назначеніе нашей статьи не дозволяетъ намъ вдаваться въ педантическій анализъ всѣхъ деталей разбираемой нами системы; мы, по необходимости, должны ограничиться только указаніемъ, въ какой мѣрѣ эта система, какъ послѣднее слово историческаго идеализма, удовлетворяетъ требованіямъ современной науки. Чтобъ ближе придти къ этой цѣли, мы попытаемся объяснить идею, или принципъ, положенный Боклемъ въ основаніе его собственной концепціи, и сопоставивъ его съ тѣмъ, что непосредственно вытекаетъ изъ разбора книги Лорана, взвѣсить относительную важность обѣихъ системъ. Этимъ путемъ мы лучше уяснимъ и самый вопросъ о строго-научномъ методѣ въ исторіи, и то, на сколько каждый изъ разбираемыхъ нами авторовъ содѣйствовалъ къ отъисканію и практическому примѣненію этого метода.

В. Авсѣенко.

"Отечественныя Записки", No 6, 1863