Мори: "Сонъ и Сновидѣнія". Перев. А. М. Пальховскаго. Москва. 1867.
Бенъ: "Объ изученіи характера". Перев. съ англ. Цитовичъ. Изд. Заленскаго и Любарскаго. Спб.
Ахматова: "Три сборника повѣстей и разсказовъ для дѣтей". 1. Сорокъ четыре повѣсти для дѣтей, 1 т. 1867. 2. Шестьдесятъ шесть повѣстей для дѣтей, 1 т. 1867. 3. Всего по немногу: семьдесятъ семь разсказовъ для дѣтей, съ двумя картинками. 2 т. 1867.
Николай Костомаровъ: "Историческія монографіи и изслѣдованія". Изд. Д. Е. Кожанчикова. T. III. Сиб. 1867.
Бокль: "Этюды". Перев. подъ ред. П. Н. Ткачева, Изд. Луканина. Сиб. 1867.
Извѣстный французскій писатель Мори, авторъ "Исторіи магіи и острологіи" (La magie et l'astrologie clans l'antiquité et au moyen âge), исторіи, имѣвшей въ свое время большой успѣхъ, издалъ недавно сборникъ своихъ психологическихъ наблюденій о снахъ, сновидѣніяхъ и другихъ душевныхъ состояніяхъ, имѣющихъ большое сходство со сномъ, какъ-то лунатизмѣ, сомнамбулизмѣ и г. п. большая часть этихъ наблюденій была еще раньше напечатана авторомъ кн. Annales medico-phisiologiques du système nerveux; собранныя теперь въ одной книгѣ они составляютъ весьма интересный матеріалъ если не для полнаго разсѣянія, то по крайней мѣрѣ для нѣкотораго разъясненія того фантастическаго мрака, которымъ до сихъ поръ покрыты эти загадочныя явленія. При этомъ надо замѣтить, что авторъ не ограничился одними только своими личными наблюденіями; онъ основательно знакомъ съ литературою этого вопроса, и потому постарался собратъ въ своей книгѣ все, что только было сдѣлано для его разъясненія. Поэтому его книга получаетъ еще больше интереса и научной основательности; правда, рядомъ съ этою научною основательностію вы встрѣтите въ ней и очень много ненаучнаго, произвольнаго и даже фантастическаго,-- недостатки общіе всѣмъ сочиненіямъ подобнаго рода, обусловливаемые, съ одной стороны, несовершенствомъ метода, съ другой -- младенческимъ состояніемъ нашихъ знаній относительно психической физіологіи. Поэтому книгою Мори нужно пользоваться осторожно, не упуская изъ вида ея достоинствъ и недостатковъ,-- указать на которые есть дѣло литературной критики. И мы, хотя и не имѣемъ претензій писать критическій разборъ этой книги,-- однако, по долгу библіографическаго рецензента, считаемъ своею обязанностью указать нашимъ читателямъ на то, что заслуживаетъ въ ней ихъ особеннаго вниманія, и на то, что составляетъ ея существенные недостатки.-- Кстати, мы считаемъ нелишнимъ упомянуть здѣсь объ одной критикѣ на книгу Мори, помѣщенной недавно въ одномъ русскомъ журналѣ. Дѣлаемъ мы это, съ одной стороны, для того, чтобы предостеречь публику отъ неосновательныхъ сужденіи, съ другой -- чтобы предостеречь редакцію этого молодаго еще журнала отъ помѣщенія неосновательныхъ критикъ.
Критикъ упомянутаго журнала начинаетъ свой разборъ весьма поучительнымъ заявленіемъ, что въ книгѣ Мори 406 страницъ, и что она стоитъ 2 руб. Сообщивъ читателю эти интересныя свѣденія, онъ продолжаетъ такимъ образомъ: но за то вы найдете въ ней такую массу небывальщинъ и столько сновидѣній, что ни одно произведеніе въ родѣ "Не любо не слушай, а врать не мѣшай", или какого нибудь сонника никогда не дастъ вамъ столько занимательнаго и любопытнаго."
Послѣ такого рѣзкаго мнѣнія слѣдовало бы ожидать, что авторъ постарается разъяснить своимъ читателямъ, въ чемъ заключается сходство книги Мори съ сонникомъ или съ "Не любо не слушай, а врать не мѣшай". Это было бы тѣмъ болѣе необходимо, что большинство нашихъ читателей не имѣютъ той подготовки и тѣхъ спеціальныхъ свѣденій, которыя нужны для самостоятельнаго рѣшенія вопроса о достоинствахъ и недостаткахъ такой книги, какъ книга Мори. Подобные отзывы безъ объясненія причинъ можно еще дѣлать о книгахъ, трактующихъ о предметахъ, доступныхъ пониманію каждаго,-- тутъ читатель имѣетъ всегда возможность провѣрить критика, потому что онъ понимаетъ его и знаетъ, на чемъ основываетъ онъ свое сужденіе, хотя бы критикъ и не разсказывалъ ему этого. Напротивъ, тамъ гдѣ идетъ дѣло о сочиненіяхъ, болѣе или менѣе спеціальныхъ,-- тамъ подобныя голословныя мнѣнія рѣшительно не могутъ быть терпимы: тамъ они въ высшей степени вредно дѣйствуютъ на читателя,-- заставляя его вѣрить критику на слово, внушая ему не разумные взгляды и извѣстныя симпатіи и антипатіи, ничѣмъ не осмысленныя.-- Эти соображенія должны были бы побудить критика, хоть чѣмъ нибудь обосновать свое остроумное уподобленіе книги Мори -- соннику; но онъ счелъ это совершенно излишнимъ.
Правда, какъ бы въ подтвержденіе своего мнѣнія онъ привелъ выписку изъ 17 и 18 стр. подлиника; но въ этой выпискѣ обыкновенный читатель не найдетъ ничего нелѣпаго, неправдоподобнаго и безсмысленнаго; въ ней говорится о вліяніи нервовъ на ослабленіе и ускореніе кровообращенія и о вліяніи кровообращенія на усыпленіе органовъ. Выписавъ это небольшое мѣсто, критикъ безъ дальнѣйшихъ объясненій обращается къ своему читателю съ такою тирадою: "Любезный читатель! здѣсь на небольшемъ пространствѣ сосредоточена такая страшная масса безсмыслія, такая прорва невѣжества, что право не знаешь, чему удивляться: странной ли формѣ умопомѣшательства г. Мори или безразсудной дерзости переводчика" и т, д., и т. д. Такой приговоръ ставитъ читатели въ совершеннѣйшій тупикъ: гдѣ же, въ какомъ именно положеніи Мори проявляется эта "масса безсмыслія" и эта "прорва невѣжества"?-- Въ томъ ли, что Мори утверждаетъ, будто "при усыпленіи органовъ кровообращеніе происходитъ медленнѣе въ артеріяхъ и въ особенности въ венахъ"? Но этотъ фактъ, какъ узнаетъ черезъ нѣсколько же страницъ читатель, вполнѣ доказанъ микроскопическими изслѣдованіями извѣстнаго англійскаго анатома Маршала Галля. Въ томъ ли, что медленность или остановка кровообращеніи притупляетъ или ослабляетъ чувствительность органа? Но опять таки это такой фактъ, достовѣрность котораго можетъ провѣрить каждый на себѣ, механически сжимая палецъ руки и такимъ образомъ замедляя или пріостанавливая на время движеніе кропи. Въ томъ ли -- что большая или меньшая способность нервовъ раздражаться, ихъ большая или меньшая впечатлительность обусловливаетъ правильность и неправильность кровообращенія, сжимая мускульныя стѣнки сосудовъ и опредѣляя такимъ образомъ ихъ діаметръ? Но и это опять таки фактъ столь общеизвѣстный, что ни одинъ даже гимназистъ не станетъ противъ него спорить, Въ томъ ли, что, приводя въ примѣръ горяченное состояніе человѣка, Мори цитируетъ доктора Сандра, написавшаго спеціальное сочиненіе о нервныхъ горячкахъ (De la fievre nerveuse, помѣщено въ Annales medico-phisiologiques)?-- Въ томъ ли... да впрочемъ, недовольно ли? Мы уже почти исчерпали всѣ главныя положенія отрывка, цитированнаго критикомъ -- гдѣ же тутъ масса безсмыслія и прорва невѣжества? Отчего вы не потрудились объяснить этого своимъ читателямъ, зачѣмъ оставлять ихъ въ странномъ недоумѣніи относительно такихъ вопросовъ, о которыхъ они не могутъ имѣть самостоятельнаго сужденія. Развѣ это добросовѣстно, и главное, развѣ это хоть сколько-нибудь умно? Вѣдь вы заставляете ихъ разыгрывать роль дураковъ, повторяющихъ сужденія, которыхъ они не могутъ ни провѣрить, ни понять, потому что вы не только не объяснили имъ своихъ мнѣній, по даже не познакомили ихъ съ содержаніемъ книги.
Приведеннаго отрывка критикъ считаетъ вполнѣ достаточнымъ для доказательства правильности своего уподобленія книги Мори соннику; между тѣмъ этотъ отрывокъ, взятый критикомъ изъ той главы, гдѣ авторъ разсматриваетъ физіологическія условія сна,-- не можетъ играть въ его книгѣ никакой существенной роли уже потому одному, что авторъ не развиваетъ въ немъ какой-нибудь собственной оригинальной теоріи, а дѣлаетъ только выводы изъ наблюденій разныхъ физіологовъ и анатомовъ, пользующихся заслуженнымъ авторитетомъ, какъ напр. Галлера, Гертли, Генле, Лайкона и др. Несравненно оригинальнѣе и важнѣе другая часть этого сочиненія, въ которомъ авторъ излагаетъ свою теорію сновидѣній, лунатизма и сомнамбулизма, объ этомъ критикъ не счелъ даже нужнымъ намекнуть; это наводитъ насъ на мысль, что критикъ совсѣмъ не читалъ разбираемой книги, а выписалъ просто первую, попавшуюся страницу. Мысль эта находитъ себѣ подтвержденіе въ томъ обстоятельствѣ, что критикъ смѣшиваетъ г. Пальховскаго, переводчика книги, съ ея авторомъ и послѣднему приписываетъ то, что говоритъ первый. Но всего болѣе поразило насъ въ этой недобросовѣстной критикѣ,-- это оригинальный взглядъ критика на труды Мори. Мори много лѣтъ уже занимается наблюденіями надъ сномъ и сновидѣніями; и такъ какъ подобныя наблюденія легче всего дѣлать надъ самимъ собою, то онъ съ самоотверженностью истиннаго ученаго производитъ надъ собою всевозможные эксперименты. "Я, говоритъ онъ наблюдаю себя то въ постели, то сидя въ креслѣ, въ ту минуту, когда сонъ начинаетъ овладѣвать много; съ точностью записываю обстоятельства, въ какихъ находился до сна, и прошу кого нибудь будить меня въ промежутки, болѣе или менѣе отдаленные отъ того момента, когда я забылся" и т. д.-- Такое безпрерывное самоистязаніе ради научныхъ цѣлей, такая удивительная преданность своему дѣлу, такое добросовѣстное отношеніе къ предмету своего изслѣдованія,-- только въ грубомъ и неразвитомъ человѣкѣ могутъ вызвать нахальныя насмѣшки. Развитой человѣкъ, какъ бы мало онъ не сочувствовалъ подобнымъ изслѣдованіямъ и какъ бы сильно не сомнѣвался въ цѣлесообразности такого метода,-- никогда не станетъ издѣваться надъ этимъ мученикомъ своей мысли. Онъ укажетъ ему его заблужденія, онъ докажетъ ему несостоятельность его научныхъ пріемовъ, но онъ никогда не обратится къ нему съ слѣдующими словами: "Для чего же вы истязуетесь, г. Мори? что же унизительнаго (??) соснуть маленько, когда спать хочется! а потъ тутъ еще и спитъ-то не спроста, а изъ любви къ истинѣ и наукѣ!" -- Какова прорва остроумія!
Изъ только-что приведеннаго отрывка читатель уже видитъ, каковъ долженъ быть характеръ метода Мори,-- это характеръ свойственный вообще методу психологическихъ изслѣдованій,-- характеръ чисто-субъективный, Изслѣдователь въ одно и то же время играетъ двѣ роли; онъ и субъектъ, и объектъ наблюденій. Тогда самыя эти наблюденія не могутъ имѣть той отчетливости и точности. какая возможна при методѣ объективномъ; одни и тѣ же психологическіе процессы различію сознаются и понимаются однимъ и тѣмъ же индивидуумомъ, при различныхъ условіяхъ; если же наблюденія производятся нѣсколькими лицами, то въ этомъ случаѣ еще труднѣе достигнуть какихъ нибудь общихъ результатовъ; субъективное чувство служитъ ихъ единственнымъ критеріумомъ. Разумѣется, на такомъ непрочномъ фундаментѣ нельзя созидать науку. Кромѣ всѣхъ этихъ недостатковъ, свойственныхъ вообще субъективному методу, методъ Мори вслѣдствіе особаго свойства изучаемыхъ имъ явленій требуетъ для своего примѣненія такихъ условій, которыя осуществимы только въ рѣдкихъ, исключительныхъ случаяхъ. Въ доказательство послушаемъ, что онъ самъ говоритъ о гноемъ методѣ: "Производить наблюденія почти всегда необходимо вдвоемъ, ибо прежде, чѣмъ умъ придетъ въ сознаніе самого себя, совершаются психологическіе "акты, воспоминаніе о которыхъ можетъ безъ сомнѣнія сохраниться и послѣ пробужденія, но эти факты бываютъ связаны съ такими проявленіями, констатировать которые можетъ только другое лицо. Такъ слова, произносимыя при засыпаніи, или во время безпокойнаго сновидѣнія, должны быть кѣмъ нибудь услышаны, дабы могли быть переданы вашъ. Жесты, позы точно также имѣютъ здѣсь свое значеніе. Наконецъ невозможность иной разъ разбудить самому себя въ данный моментъ какимъ нибудь механическимъ образомъ дѣлаетъ совершенно необходимымъ участіе втораго лица. Разумѣется, чтобы имѣть возможность собрать полезныя наблюденія, нужно быть предрасположеннымъ къ забытью, сновидѣніямъ и гипнагогическимъ галлюцинаціямъ, которыя опишу я ниже,-- а я-то именно ко всему этому и расположенъ. Немногіе начинаютъ видѣть сны такъ быстро и видѣть ихъ такъ часто, какъ я; весьма рѣдко воспоминаніе о снившемся ускользаетъ отъ меня; часто я помню свои сны въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ съ такою же отчетливостью,-- готовъ даже сказать, съ такою же живостью,-- какъ въ минуту пробужденія. Мало того: я легко засыпаю но вечерамъ и во время этихъ короткихъ мгновеній забытья и начинаю видѣть сны, связь которыхъ съ тѣмъ, что меня передъ тѣмъ занимало, я могу провѣрить черезъ нѣсколько же секундъ. Наконецъ, малѣйшее измѣненіе въ діэтѣ, малѣйшее уклоненіе отъ своихъ привычекъ пораждаетъ во мнѣ сновидѣнія или гипнагогическія галлюцинаціи, которыя совершенно расходятся съ сновидѣніями моей обыденной жизни" -- (стр. 3).
-- Наблюденія, возможныя при такихъ исключительныхъ условіяхъ, имѣютъ весьма слабый научный характеръ, потому что провѣрка ихъ весьма затруднительна,-- и, до тѣхъ поръ пока психологія будетъ черпать свои данныя и строить свои выводы на такихъ исключительныхъ наблюденіяхъ, она не достойна называться положительною наукою, она будетъ только аггреготамъ гипотезъ, болѣе или менѣе удачныхъ, болѣе или менѣе правдоподобныхъ.-- Однако, не смотря на то, что мы вполнѣ понимаемъ и признаемъ ненаучность субъективнаго метода, шаткость и произвольность получаемыхъ черезъ него наблюденій,-- мы все-таки думаемъ, что этотъ методъ и эти наблюденія имѣютъ важное значеніе для прогресса психологіи, что они способствуютъ ускоренію ея перехода отъ области субъективныхъ гипотезъ въ область истинной. опытной науки. При данномъ состояніи нашихъ естественнонаучныхъ знаній, мы не имѣемъ возможности подвергнуть психическую сторону человѣческой природы тѣмъ прямымъ и непосредственнымъ экспериментамъ, которые возможны и удобопримѣнимы относительно его физіологической стороны.-- Нѣтъ сомнѣнія, что съ дальнѣйшимъ развитіемъ естественныхъ наукъ эта невозможность устранится, тогда устранится самъ собою и ненаучный субъективный методъ; но наблюденія, добытыя имъ, останутся и эти наблюденія послужатъ точкою исхода, руководящею нитью для будущихъ экспериментаторовъ. Физіологія точно также началась съ чисто-субъективныхъ наблюденій, породившихъ безчисленное множество всевозможныхъ гипотезъ; хотя большая часть ихъ впослѣдствіи оказалась несостоятельною, но они принесли великую пользу наукѣ, заставляя людей постоянно изыскивать новые и новые способы для провѣрки ихъ и оцѣнки; они образовали, такъ сказать, прологъ къ истинной, положительной наукѣ о человѣкѣ.
Указавъ на недостатки самаго метода Мори, мы познакомимъ теперь читателя съ тѣми главными положеніями, которые онъ развиваетъ въ своей книгѣ. За исходную точку своей теоріи онъ беретъ тотъ физіологическій процессъ, который вызываетъ и обусловливаетъ сонъ въ человѣкѣ. Процессъ сводится къ тому общеизвѣстному факту, что усыпленіе органа обусловливается приливомъ къ нему крови; кровь, переполняя сосуды, движется медленнѣе, и вслѣдствіе этого чувствительность, воспріимчивость органа притупляется. Но приливъ крови это самая непосредственная причина сна: что же вызываетъ этотъ приливъ, что служитъ первою причиною сна?
Этотъ вопросъ рѣшается различно, Ныли такіе физіологи, которые полагали, что, во время бодрствованія, ткани въ организмѣ постоянно изнашиваются, и приливъ крови, вызывающій сонъ, обусловливается необходимостью востановленія потраченныхъ днемъ частицъ тѣла. Въ настоящее время мнѣніе это совершенно отвергнуто наукою, такъ какъ извѣстно, что процессъ питанія происходитъ безпрерывно, и притомъ приливъ крови къ органамъ есть одно изъ наименѣе благопріятныхъ условій питанія. Другіе объясняли причину сна какими-то особыми, таинственными отношеніями души къ тѣлу; третьи -- истощеніемъ какой-то жизненной или нервной силы и т. п., все это, разумѣется, были одни уловки, которыми ученые хотѣли прикрыть свое невѣжество. Повидимому, одно изъ наиболѣе удобопонятныхъ объясненій представляетъ Льюисъ въ своей физіологіи.
Извѣстно, напримѣръ, что если отрѣзать у лягушки ногу и начать возбуждать какимъ нибудь внѣшнимъ стимуломъ нервъ этой ноги то, но истеченіи нѣкотораго времени, нервъ теряетъ свою воспріимчивость и перестаетъ сокращать ея мышцы; если дать нерву отдохнуть, онъ постепенно вновь пріобрѣтаетъ утраченную способность и производитъ сокращенія. Не объясняетъ ли это сна? Нервы органовъ вслѣдствіе постоянныхъ возбужденій, дѣйствующихъ на нихъ въ теченіи дня, утрачиваютъ свою воспріимчивость и перестаютъ сокращать мышечныя стѣнки кровеносныхъ сосудовъ,-- вслѣдствіе этого сосуды переполняются кровью и т. я Почти такое же объясненіе сна даетъ и Мори. Но только онъ вводитъ въ это объясненіе совершенно повидимому непонятное выраженіе: нервная сила. Бодрствованіе истощаетъ, по его мнѣнію, нервную силу организма; -- вслѣдствіе этого организмъ засыпаетъ; во время сна эта сила какимъ-то таинственнымъ образомъ фабрикуется въ его организмѣ и наконецъ "когда по истеченіи извѣстнаго времени жизненная сила (теперь уже это не нервная, а жизненная сила) образуется въ немъ въ количествѣ болѣе, чѣмъ достаточномъ".... тогда человѣкъ просыпается. Разумѣется, это не объясненіе, а уклоненіе отъ всякаго объясненія подъ предлогомъ разныхъ нервныхъ и жизненныхъ силъ. Точно также и объясненіе Льюиса -- не объясненіе, а уловка. Что такое нервная воспріимчивость, нервная чувствительность, какъ не та же нервная (она же и жизненная) сила? Потому мы имѣемъ полное основаніе утверждать, что вопросъ этотъ въ наукѣ не рѣшенъ, и что Мори самъ впадаетъ въ ошибку и читателей своихъ вводитъ въ заблужденіе своею периною или жизненною силою. Пора бросить эти мистическія выраженія, пора убѣдиться, что эти asiles d'ingnorance должны быть упразднены навсегда въ чистой области опытной науки.
Такимъ образомъ, остова въ сторонѣ первую причину сна, ограничимся второю непосредственною. Вслѣдствіе замедленія кровообращенія ткань мозга точно также сжимается, какъ и ткань онѣмѣвшихъ членовъ. Отсюда ослабленіе вниманія и воли, дѣятельность которыхъ тѣсно связана съ быстротою кровообращенія въ мозгу Доказательствомъ этого можетъ служить тотъ общеизвѣстный "актъ, что мы, испытывая головную боль отъ прилива крови, чувствуя, что кровь сдавливаетъ нашъ мозгъ,-- замѣчаемъ, что намъ трудно сосредоточивать на чемъ нибудь наше вниманіе и что вообще мы становимся менѣе дѣятельными.
То же самое мы испытываемъ и при нервной боли, т. е. когда ослабленіе кровообращенія вызывается притупленіемъ нервной воспріимчивости.
Притупленіе воспріимчивости нервовъ, отъ котораго зависитъ сонъ, имѣетъ своимъ послѣдствіемъ притупленіе чувствительности, потому понятно, что во время глубокаго сна въ нѣкоторыхъ органахъ является совершенная анестезія (потеря чувствительности). Извѣстно, что есть люди, которыхъ во время сна можно ворочать, толкать, даже бить, и они не просыпаются. Прево разсказываетъ объ одномъ лицѣ, которому во время сна выжгли мозоль, и оно не проснулось. Но во время бодрствованія не всѣ части спинно-головной мозговой системы испытываютъ одинаковую дѣятельность,-- отсюда понятно, говоритъ Мори, "что каждая изъ частей нервной системы во время сна можетъ быть подвержена большей или меньшой оцѣпенѣлости, смотря но тому, болѣе или менѣе истощилась существующая въ ней сила (т. е. болѣе или менѣе ослабѣла нервная воспріимчивость). Спинной мозгъ, продолговатый мозгъ, мозжечокъ, четверныя тѣла, полушарія большаго мозга могутъ придти по въ одинаковое ослабленіе, подвергнуться неодинаковой оцѣпенѣлости, или, говоря проще, различныя части тѣла могутъ спать неодинаковымъ сномъ. Довольно простыя наблюденія указываютъ намъ на возможность неравенства итого усыпленія. Въ минуту пробужденія нѣкоторые члены, нѣкоторые мускулы остаются въ состояніи усыпленія долѣе другихъ. Желая быстро встать, мы часто шатаемся,-- оттого что мозжечокъ, регуляторъ движеній перемѣщенія, еще не вышелъ изъ усыпленія, отъ котораго уже освободились другія части мозга".-- "Точно также и при засыпаніи оцѣнененіе овладѣваетъ не вдругъ всѣми частями мозга. У человѣка, бредящаго на ходу, представленіе, иначе говоря, тѣ части мозга, которыми оно совершается, начинаютъ уже засыпать, между тѣмъ какъ спинной мозгъ и мозжечекъ остаются въ полной дѣятельности. У того, кто ко время сна совершенно безсознательно выдѣляетъ экскременты, продолговатый мозгъ -- главный регуляторъ всѣхъ движеній при испражненіи -- находится въ состояніи бодрствованія, между тѣмъ какъ большія полушарія и мозжечекъ усыплены, что бываетъ со всѣми большими отдѣлами спинно-головной мозговой системы, а также, быть можетъ, хотя и въ меньшей степени, съ системой симпатическаго нерва,-- то должно быть и съ различными внутренними частями головнаго мозга. Степень усыпленія каждой изъ нихъ должна измѣниться, смотря потому, насколько та или другая часть чувствуетъ потребность въ возстановленіи своей нервной силы. Къ несчастію, физіологи не знаютъ еще, какія отправленія свойственны этимъ различнымъ частямъ".... (стр. 20). Мало того,-- они не знаютъ даже, дѣйствительно ли) различные умственные акты регулируются различными, особыми, такъ сказать, спеціальными частями головнаго мозга. Но Мори принимаетъ это положеніе за фактъ и кладетъ его однимъ изъ основаній своей гипотезы сновидѣній. Онъ допускаетъ нѣсколько интеллектуальныхъ способностей: воспріятіе, память, воображеніе, волю, разсудокъ; каждая изъ этихъ способностей опредѣляется и регулируется спеціальною частью мозга,-- отъ прилива крови къ одной изъ этихъ частей происходитъ остановка, притупленіе ея функціи. Такъ какъ во снѣ различныя части мозга усыпляются неодинаково, то к воля, память, воображеніе, воспріятіе и разсудокъ проявляются но время сна далеко не съ одинаковою силою. "То умъ нашъ, говоритъ Мори, вызываетъ знакомые ему образы, напримѣръ, фигуру друга, родственника,-- но не припоминаетъ ихъ имени; то впечатлѣнія, передаваемыя намъ чувствами, въ значительной степени бодрствующими, не воспринимаются вполнѣ и мы приписываемъ имъ силу, которой они не имѣютъ. Въ первомъ случаѣ бываетъ атоніи памяти, во второмъ -- ослабленіе воспріятія. Иной разъ мы думаемъ, что участвуемъ въ событіяхъ невозможныхъ происшествіяхъ, бывшихъ до нашего рожденія; вѣримъ въ существованіе лицъ, о которыхъ знаемъ, что они умерли,-- признаемъ возможность мгновенно переноситься за нѣсколько сотъ миль: здѣсь въ состояніи ослабленія является уже разсудокъ" и т. д. (стр. 41, 42). Эта-то безпорядочная, негармоничная дѣятельность мозга,-- эта, такъ сказать, децентрализованная дѣятельность его отдѣльныхъ функцій и составляетъ то, что мы называемъ сновидѣніями. Характеръ сновидѣній зависитъ отъ столкновенія этихъ неодинаково усыпленныхъ функцій головного мозга. "Чѣмъ сильнѣе усыпленіе, тѣмъ сновидѣнія неопредѣленнѣе и проносятся быстрѣе; напротивъ, чѣмъ болѣе пробуждены но время сна нѣкоторые органы, тѣмъ болѣе слѣдовъ оставляетъ сновидѣніе Въ нашемъ сознаніи". Если же въ состояніи усыпленія находятся только нѣкоторыя чувства, только нѣкоторыя этого степенныя способности, и если напримѣръ бодрствуетъ разсудокъ, или память и воля, то мы можемъ во снѣ соединять послѣдовательно идеи, сочинять стихи, дѣлать ученыя открытія. Извѣстно, напримѣръ, что Вольтеръ сложилъ во снѣ одну изъ пѣсенъ Генріады; что композиторъ Тортини во снѣ написалъ свою знаменитую сонату въ "Дьяволѣ", и физіологъ Бурдахъ дѣлалъ во снѣ научныя открытія, и т. п. Всѣ ахи и многіе другіе общеизвѣстные Факты говорятъ безъ сомнѣнія въ пользу теоріи Мори.
Съ особенною силою дѣйствуетъ обыкновенно по снѣ намять, си дѣятельность и составляетъ, собственно говоря, содержаніе сновъ. Память вопроизводитъ передъ умомъ нашимъ образы, которые мы принимаемъ за дѣйствительные, реальные. "Эти образы, говоритъ Мори, возникаютъ передъ сознаніемъ не вслѣдствіе вниманія и воля, а сами собою, но извѣстному закону, зависящему отъ безсознательнаго движенія мозга"; -- "они господствуютъ надъ нашимъ вниманіемъ и волей и вслѣдствіе этого представляются намъ какъ бы объективными созданіями, какъ бы произведеніями, независящими отъ насъ самихъ и которыя мы созерцаемъ точно также, какъ внѣшніе предметы. Это не идеи, а чувственные обманы -- и эта-то объективность и служитъ именно причиною, почему мы вѣримъ въ ихъ реальность". Матеріалами для этихъ образовъ служатъ тѣ впечатлѣнія представленія и ощущенія, которыя мы воспринимали во время бодрствованія. Во снѣ намъ представляется то, что на яву мы видѣли, говорили, желали или дѣлали. Доказательствомъ этого служитъ тотъ фактъ, что когда наши идеи, наши ощущенія измѣняются,-- измѣняется и характеръ нашихъ сновидѣній. Но вотъ вопросъ, что вызываетъ эти образы? Почему въ нашей памяти вдругъ возникаетъ представленіе о человѣкѣ или о происшествіи, видѣнномъ нами нѣсколько лѣтъ назадъ? Въ книгѣ Мори можно найти чрезвычайно много случаевъ сновидѣній, въ которыхъ передъ человѣкомъ возникали образы, повидимому, совершенно забытые имъ, никогда не возбуждавшіе его вниманія во время бодрствованія "Однажды, разсказываетъ Мори, слово Мюссиданъ (Mussidan) вдругъ пришло мнѣ въ голову. Я зналъ тогда, что это было названіе города во Франціи, но гдѣ именно этотъ городъ -- мнѣ было неизвѣстно, или, лучше, я забылъ это. Нѣсколько времени спустя, я вижу во снѣ одно лицо, которое говоритъ мнѣ, что оно пріѣхало г-въ Мюссидана. Я спрашиваю, гдѣ находится этотъ городъ и мнѣ отвѣчаютъ, что это главное мѣсто въ кантонѣ департамента Дордонь. Въ концѣ этого сновидѣнія я просыпаюсь. То было утромъ. Сонъ ясно еще представлялся мнѣ, но я былъ въ сомнѣніи относительно вѣрности того, что сообщилъ мнѣ мой собесѣдникъ. Слово Мюссиданъ потомъ опять пришло мнѣ въ голову въ теченіе дня, но я все-таки не зналъ, гдѣ находится этотъ городъ. Спѣшу справиться въ географическомъ словарѣ и,-- къ своему большему удивленію,-- убѣждаюсь, что мой собесѣдникъ зналъ географію лучше меня, т. е. какъ само собою разумѣется, я припомнилъ во снѣ Фактъ, забытый во время бодрствованія и вложилъ въ уста другого то, что было моимъ собственнымъ воспоминаніемъ" (стр. 125).
Другой подобный же случай приключался съ однимъ знакомымъ Мори. По время своего дѣтства этотъ знакомый бывалъ въ окрестностяхъ Монбризина, гдѣ онъ воспитывался. Черезъ двадцать лѣтъ онъ отправился въ Форэ съ цѣлью взглянуть на мѣсто, гдѣ про шли его первые годы, и повидаться съ старыми друзьями отца, съ которыми онъ съ тѣхъ поръ не встрѣчался. И вотъ наканунѣ отъѣзда онъ видитъ во снѣ, что онъ около Монбризона въ какомъ-то мѣстѣ, котораго никогда не видѣлъ, и здѣсь онъ встрѣчаетъ человѣка, черты котораго ему тоже совершенно незнакомы, но который говоритъ, что онъ нѣкто Т. Это былъ другъ его отца, дѣйствительно видѣнный имъ въ дѣтствѣ, по котораго онъ совершенію забылъ и помнилъ только его имя. Черезъ нѣсколько дней Ф.-- такъ называетъ Мори своего знакомаго,-- пріѣхалъ въ Монбризонъ, и каково же было его удивленіе, когда онъ очутился въ мѣстности, видѣнной имъ во снѣ, встрѣтилъ того же Т., въ которомъ узналъ, прежде чѣмъ тотъ назвалъ себя, лицо, видѣнное имъ во снѣ. Только его черты немного постарѣли. Эти и подобные этимъ факты весьма естественно объясняютъ такъ называемые пророческіе сны, пророческія видѣнія,-- но они не даютъ намъ отвѣта относительно причины, возбуждающей въ насъ скрытыя воспоминанія. И путемъ субъективнаго метода эта причина никогда не разъяснится, но за нимъ все-таки останется та заслуга, что, благодаря ему, данное явленіе, казавшееся прежде чѣмъ-то таинственнымъ, сверхъестественнымъ, освѣщено теперь настоящимъ свѣтомъ и сведено къ факту настолько же удобопонятному, насколько и естественному.-- Мало того, субъективный методъ, не имѣя возможности указать на первую причину, вызывающую въ памяти тотъ или другой образа., можетъ однако опредѣлить связь, соединяющую различныя представленія,-- ту нить, которая сцѣпляетъ образы и происшествія, являющіеся намъ въ сновидѣніи. Очень рѣдко между ними можно уловить то правильное соотношеніе, которое называется ассоціаціей представленіи, правильнымъ сочетаніемъ идей, однако если тщательно наблюдать сны, то и въ нихъ можно открыть правильность и связность, только идеи сочетаются не въ логическомъ порядкѣ (какъ бываетъ тогда, когда бодрствуетъ разсудокъ), а по ихъ сходственнымъ признакамъ, совершенно не зависящимъ отъ значенія идей и свойственнаго имъ характера. Иногда идеи сочетаются но созвучію выраженій ихъ, по сходству и подобію тѣхъ словъ, въ которыя мы ихъ воплощаемъ. Мори разсказываетъ но этому поводу слѣдующія, въ высшей степени интересныя наблюденія надъ своими собственными снами. "Мнѣ часто, говоритъ онъ, случается при пробужденіи собирать свои воспоминанія и стараться востановить занимавшій меня ночью сонъ. Такимъ образомъ однажды утромъ, когда я предавался такого рода работѣ, я вспомнилъ, что видѣлъ сонъ, начинавшійся съ пелеринажа (pèlerinage) въ Іерусалимъ или въ Мекку (не знаю навѣрное, чѣмъ я тогда былъ -- христіаниномъ или магометаниномъ). Потомъ вслѣдствіе ряда происшествій, мною забытыхъ, я очутился въ улицѣ Іакова, у химика Пельтье (Pelletier), и онъ во время разговора далъ мнѣ цинковую лопатку (pelle), послужившую мнѣ конькомъ, на которомъ а проѣзжалъ въ послѣдующемъ сновидѣніи, болѣе мимолетомъ, чѣмъ предшествующія, и которое а не могъ припомнить. Такимъ образомъ вотъ три идеи, три главныхъ сцены, которыя, очевидно, связи мы между собою словами: pèlerinage, Pelletier, pelle,-- т. е. тремя словами, начинающимися одинаково и соединившимися конечно по созвучію. Слѣдовательно, слова эти послужили связью для сновидѣнія, повидимому, весьма безсвязнаго. Однажды, продолжаетъ Мори, я сообщилъ объ этомъ наблюденіи одному знакомому мнѣ лицу, которое отвѣчало мнѣ, что оно весьма живо помнитъ сонъ такого же рода. Слова Jardin, Chardin et Janin. такъ тѣсно ассоціировались въ его умѣ, что онъ во снѣ поперемѣнно видѣлъ: Jardin des plantes, гдѣ встрѣтилъ путешественника но Персіи Chardin, который далъ ему, къ его большему удивленію (не знаю, было ли это вслѣдствіе анахронизма) романъ Jules Janiu'а: l'Ane mort et la femme guillotinée", (стр. 121). Мири приводитъ далѣе еще нѣсколько подобныхъ случаевъ, и въ заключеніе приходить къ слѣдующему выводу: "И такъ, говоритъ онъ, какъ сновидѣніи, такъ и бредъ умалишеннаго, оказываются не столь безсвязными, какъ это кажется съ перваго раза; только связь идей происходитъ въ этихъ случаяхъ посредствомъ ассоціаціи, неимѣющей въ себѣ ничего раціональнаго,-- посредствомъ аналогіи, которая вообще ускользаетъ отъ насъ при пробужденіи, которую мы схватываемъ, тѣмъ менѣе, что идеи становятся образа мы и что мы не привыкли видѣть, чтобы образы соединялись одинъ съ другимъ, какъ различные куски полотна подвижной панорамы. Мысли во время сновидѣнія, пишетъ Адольфъ Гарнье, оттого имѣютъ безпорядочный характеръ, что если при отсутствіи настоящаго воспріятія -- онѣ кажутся воспріятіями. Если во время бодрствованія я думаю о лицѣ, находящемся въ Италіи, если Италія заставляетъ не ни думать объ аркѣ Тита, Титъ объ евреяхъ, евреи о Пилозѣ,-- то я въ этомъ не нахожу ничего удивительнаго. Но если тѣ же самыя идеи явятся мнѣ во снѣ, то я увижу, что изъ Франціи я внезапно перенесся въ Италію, что Италія превратилась въ Іудею, Титъ въ Нилова и проч. (стр. 122, 123).
При нѣкоторыхъ усыпленіяхъ кромѣ памяти возбуждаются, или правильнѣе, не притупляются и другія функціи мозговой спинно-головной системы; иногда же нѣкоторые органы чувствъ, не только не притупляются, но даже положительно возбуждаются, что весьма просто объясняется съ точки зрѣнія гипотезы Мори, нарушенною во снѣ правильностію кровообращенія. Такое чрезвычайное возбужденіе однихъ органовъ и потеря чувствительности въ другихъ даетъ ключъ къ разгадкѣ тѣхъ явленій, которыя невѣжество окружаетъ обыкновенно какою-то таинственною фантастичностью, какою-то непонятною сверхъ-естественостью. Мы говоримъ здѣсь о такъ называемомъ естественномъ и искусственномъ сомнамбулизмѣ, о гипнотиризмѣ, экстазѣ и т. п. При всѣхъ этихъ психическихъ состояніяхъ въ организмѣ происходятъ процессы, аналогичные съ тѣми, которые происходятъ и во время сна; нарушенная правильность кровообращенія производитъ въ однихъ органахъ нервную атонію (ослабленіе), въ другихъ усиленную дѣятельность; нѣкоторыя функціи мозга прекращаютъ свои отправленія вслѣдствіе нервнаго притупленія тѣхъ частей мозга, отъ которыхъ они зависятъ, другія начинаютъ дѣйствовать съ большею энергію и т. д. Отъ столкновенія функцій мозговыхъ органовъ, неодинаково усыпленныхъ, говоритъ Мори, зависитъ характеръ сновидѣній, а отъ столкновенія функцій различныхъ частей спинно-головной системы вообще, неодинаково притупленныхъ или возбужденныхъ, зависитъ характеръ тѣхъ психическихъ состояній, которыя мы опредѣляемъ словами лунатизмъ, экстазъ, гипнотизмъ, сомнамбулизмъ и т. п.
Таковъ выводъ изъ наблюденій Мори. Намъ бы хотѣлось теперь познакомить читателей съ тѣмъ способомъ, какъ онъ примѣняетъ свою теорію сновидѣній къ только-что упомянутымъ психическимъ состояніямъ,-- но это завело бы насъ слишкомъ далеко, и растянуло бы нашу замѣтку за предѣлы библіографическаго обозрѣнія; потому ограничимся только приведенными выше выписками и объясненіями,-- надѣемся, что ихъ вполнѣ достаточно, для того чтобы составить себѣ понятіе о теоріи Мори и чтобы заинтересоваться его книгою Если наше предположеніе справедливо и если читатель дѣйствительно вздумаетъ самолично познакомиться съ разбираемою книгою, то мы считаемъ своею обязанностью предостеречь его относительно нѣкоторыхъ частей книги. Эти части принадлежатъ не перу Мори, но перу переводчика его, достославнаго примѣчателя -- г. Пальховскаго.
Г. Пальховскій одержимъ странною маніею примѣчать всякую книгу, которую онъ переводитъ (въ скобкахъ замѣтимъ, что эта манія стала вообще распространяться между нашими переводчиками). Взятая сама по себѣ, эта манія не представляетъ еще ничего особенно опаснаго или вредоноснаго,-- мы даже думаемъ, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ она можетъ быть полезна. Но если маніакъ-переводчикъ отличается тупоуміемъ, то признаемся, его примѣчанія не составятъ украшенія книги, и читатель поступитъ весьма благоразумно, если оставитъ неразрѣзанными даже тѣ страницы, на которыхъ переводчикъ примѣчаетъ. Просмотрѣвъ примѣчанія г. Пальховскаго, мы пришли къ тому заключенію, что личность примѣчателя обладаетъ въ совершенствѣ тѣми свойствами, которыя, какъ мы сказали, освобождаютъ читателя отъ необходимости читать примѣчанія переводчиковъ. Кто желаетъ провѣрить вѣрность нашего заключенія, тому рекомендуемъ прочесть хотя одно первое примѣчаніе на стр. 27--40, гдѣ г. Пальховскій полемизируетъ съ Фохтомъ и Молешоттомъ, цитируетъ Гризипгера и излагаетъ свои собственныя измышленія объ отношеніяхъ субъективнаго къ объективному; боязнь утомить читателей удерживаетъ насъ отъ выписокъ; а боязнь потерять даромъ время и бумагу удерживаетъ насъ отъ полемики съ г. Пальховскимъ, хотя мы знаемъ, что наша сдержанность заставитъ его отнести насъ къ поклонникамъ тѣхъ "мыслящихъ реалистовъ" (по понятіямъ г. Пальховскаго, названіе "мыслящій реалистъ" тождественно съ "безмозглый дуракъ"), относительно которыхъ онъ напередъ былъ увѣренъ, что они обругаютъ его за его примѣчанія. "Знаю, пророчески возвѣстилъ онъ въ своемъ 2-мъ примѣчаніи, стр. 91,-- что эти замѣчанія "мыслящимъ реалистамъ" и ихъ поклонникамъ покажутся весьма обскурантными. Но меня это не очень безпокоитъ". Еще бы! Чего тутъ безпокоиться: вѣдь на каждый ротокъ не накинешь платокъ, а особенно на "ротокъ" этихъ чудовищъ-"мыслящихъ реалистовъ", которые, какъ увѣряетъ г. Пальховскій, "безжалостно потѣшаются надъ неопытною юностью", морочатъ гимназистовъ, юныхъ студентовъ, дѣвицъ безотвѣтныхъ". Да у нихъ и не ротокъ",-- а цѣлая пасть, непремѣнно пасть!
Субъективный методъ въ приложеніи къ изученію явленій, совершающихся въ человѣкѣ во время сна, требуетъ для своего правильнаго примѣненія такихъ чрезвычайныхъ условій, которыя, какъ мы показали, весьма рѣдко могутъ быть вполнѣ осуществимы. Но отношенію же къ изученію, такъ сказать, нормальныхъ психическихъ состояній человѣка, т: е. его чувствъ, мыслей и ощущеній во время бодрствованія,-- примѣненіе этого метода представляетъ меньше подобныхъ затрудненій, но за то наблюденіе явленій этого рода требуетъ болѣе глубокаго анализа и проницательности, нежели наблюденіе явленій сна. Тамъ главную роль играетъ память,-- способность возстановлять съ полною живостью и рельефностью тѣ образы, которые намъ являлись во время сна, тѣ чувства и мысли, которыя мы тогда переживали. Здѣсь же наблюдатель долженъ обладать не только умѣньемъ ясно констатировать данный психическій актъ, но и точно его анализировать, разлагать его на его составные элементы, и каждый элементъ -- на его составныя части; какъ труденъ такой анализъ -- это доказываетъ намъ вся психологическая литература. Психологи никогда почти не доводятъ его до конца, указавъ на нѣкоторые изъ наиболѣе крупныхъ элементовъ сложнаго психическаго акта,-они прекращаютъ анализированіе; они удовлетворяются найденными фактами и, принимая ихъ за факты односложные, недопускающіе дальнѣйшаго разложенія, прямо относятъ ихъ къ разряду, такъ называемыхъ, "основныхъ силъ души". Надо замѣтить, что эти основныя силы" души играютъ у психологовъ роль такихъ же asiles d'ignorance, какъ нервная и жизненная сила у физіологовъ. Чуть-только психологъ не умѣетъ, или но нѣкоторымъ соображеніямъ (неимѣющимъ ничего общаго съ наукою) не желаетъ анализировать данное свойство или качество человѣка, онъ сейчасъ же и провозглашаетъ его "основнымъ". И такихъ "основныхъ" свойствъ набралось съ теченіемъ времени превеликое множество; особенно были на этотъ счетъ неумѣренны френологи. Но ихъ классификаціи у человѣка оказывалось тридцать патъ или семь "основныхъ" наклонностей: влюбчивость была особою основною наклонностью; любовь къ потомству -- особою; любовь къ ближнимъ -- особою; любовь къ жизни вообще -- особою; скрытность -- особою; откровенность -- особою, и т. д. Среди такого удивительнаго множества особыхъ основныхъ наклонностей совершенно утратилось всякое понятіе о единствѣ Человѣческаго характера; онъ сдѣлался какимъ-то страннымъ аггреготомъ всевозможныхъ противуположныхъ "основныхъ" качествъ, неизвѣстно откуда появившихся и неизвѣстно какимъ образомъ могущихъ вмѣстѣ уживаться. Не говоря уже о томъ, что все это было чрезвычайно непонятно, это было и крайне вредно какъ для прогресса психологіи, такъ и для образованія раціональныхъ взглядовъ на воспитаніе. Психологія успокаивалась на своемъ поверхностномъ анализѣ и подъ благовидною прикрышкою, ловко скрывала отъ глазъ профановъ свое жалкое безсиліе и спою полнѣйшую несостоятельность. Педагогика связывалась но рукамъ и нотамъ вымышленною классификаціею человѣческихъ основныхъ наклонностей; волею неволею она должна была сообразовать свои теоріи съ этими невѣжественными вымыслами; а нѣкоторые педагоги до того глубоко прониклись основностью "основныхъ" наклонностей, что вздумали даже примѣнять къ дѣлу воспитанія пресловутый принципъ laissez faire. Чтобы очистить психологію отъ этихъ ненаучныхъ гипотезъ, необходимъ былъ болѣе глубокій и основательный, субъективный анализъ. Попытку такого анализа представляетъ англійскій психологъ Бенъ въ своей книгѣ объ изученіи характера. Бенъ подробно разсматриваетъ всѣ, такъ называемыя френологами, основный наклонности или основные принципы нашей природы и въ результатѣ приходитъ, какъ и слѣдовало ожидать, къ тому выводу, что эти "основныя" наклонности суть наклонности сложныя, и что всѣ онѣ могутъ быть разложены на немногіе простѣйшіе элементы. Бенъ не доводитъ анализа до конца, онъ оставляетъ еще очень много психическихъ актовъ неразложенными и слишкомъ уже щедръ на всевозможныя эмоціи. Такъ у него является и нѣжная эмоція и эстетическая, и эмоція симпатіи, преслѣдованія цѣли, любопытства, гнѣва и т. д. Мало того, онъ, подобно френологамъ, надѣляетъ человѣка особымъ основнымъ качествомъ, которое называетъ альтрюизмомъ, попросту безкорыстную симпатіею къ окружающимъ насъ людямъ Бенъ самъ признаетъ, что допущеніе подобной "основной наклонности" противурѣчитъ другой "основной наклонности", тоже несомнѣнно существующей въ человѣкѣ; онъ самъ говоритъ: "дѣйствительно безкорыстіе есть видъ безсмыслицы, помѣшательства съ точки зрѣнія собственнаго интереса; оно противорѣчитъ самой природѣ живаго существа, которая и состоитъ въ томъ, чтобы стремиться къ удовольствію и избѣгать огорченія. Игнорируя этотъ основной принципъ нашей психической организаціи, мы окажемся на высотѣ безсмыслицы и безтолковости" и т. д.-- и, не смотря на не о это, продолжаетъ онъ, безкорыстіе есть тоже одинъ изъ основныхъ фактовъ нашей природы, ибо безъ него невозможны великія добродѣтели (стр. 442).
Чтобы дать понятіе нашимъ читателямъ о глубинѣ, осторожности и точности беневскаго анализа, позволимъ себѣ указать еще на его анализъ любви къ потомству.
Чувство любви родителей къ дѣтямъ признается большею частью психологовъ-френологовъ за основную, специфическую наклонность человѣка, за простое, а слѣдовательно врожденное чувство. Бенъ, при началѣ своего анализа, допускаетъ это предположеніе, "Допустимъ, говоритъ онъ, что одинъ Фактъ произведенія на свѣтъ Живаго существа специфически дѣйствуетъ на отдѣльную часть психическаго механизма; но еще больше несомнѣнно то, продолжаетъ онъ, что любовь родителей, какой она является въ большинствѣ случаевъ, содержитъ въ себѣ большую примѣсь ощущеній совершенно иного рода. Прежде всего должны быть выдѣлены послѣднія, а остатокъ, если онъ только окажется, можетъ пригодиться для признанія особаго органа любви къ дѣтямъ" (стр. 93). Такое добросовѣстное отношеніе къ изслѣдуемому предмету ручается за безпристрастіе и основательность анализа, и дѣйствительно этотъ анализъ по своей мѣткости и глубинѣ заслуживаетъ полнаго вниманія. Мы бы привели его здѣсь цѣликомъ, если бы только онъ былъ нѣсколько покороче, но чтобы дать о немъ понятіе читателямъ, укажемъ на его конечные результаты. Въ результатѣ оказалось, что чувство любви родителей слагается изъ слѣдующихъ шести элементовъ: 1) изъ чувства состраданія и участія, возбуждаемаго безпомощностью ребенка; 2) изъ чувства властолюбіи; 3) изъ чувства эстетическаго удовольствіи, возбуждаемаго въ насъ красивыми формами дѣтей; 4) Надежды и грезы, вызываемый воображеніемъ на счетъ неизвѣстной будущности того-же ребенка, служатъ однимъ изъ элементовъ родительской любви; элементъ этотъ названъ у френологовъ склонностью къ идеальности 5) изъ чувства эгоистическаго себялюбія, и наконецъ послѣднимъ 6) элементомъ является чувство привычки. "Мы перечислили, говоритъ Бенъ, шесть общихъ источниковъ человѣческаго интереса; во всѣхъ ихъ можетъ имѣть свой корень привязанность къ дѣтямъ и независимо отъ какого нибудь спеціальнаго основанія, если бы такое и существовало. Нѣжное чувство, чувство власти (оба слиты въ покровительствѣ), привычность заботы, эстетическія формы дѣтей, склонность къ идеальности, эгоистическое чувство вообще, все это участвуетъ въ образованіи родительской эмоціи; и какъ бы ни была сильна эта эмоція, но сочетаніе такихъ элементовъ, изъ которыхъ каждый достаточно силенъ и самъ но себѣ не можетъ считаться недостаточною причиною для объясненія сказанной эмоціи. Мы поэтому думаемъ, что не нужно торопиться, допуская особый органъ, исключительно назначенный для обнаруженія родительской любви, даже если и допустить вѣроятность существованія подобнаго органа. Намъ должны указать случаи, когда всѣ шесть перечисленныхъ элементовъ, каждый самъ по себѣ, не были развиты, а потому и всѣ вмѣстѣ не могли составить значительной силы, а между тѣмъ любовь къ дѣтямъ была несомнѣнна и сильна; и съ другой стороны намъ нужно знать и такіе случаи, когда въ тѣхъ же элементахъ не было недостатка, а между тѣмъ чувство любви къ дѣтямъ не было особенно замѣтно. Но никому не попадались случаи ни того, ни другого рода", (стр. 99, 100).
Что касается до перевода книги, то онъ сдѣланъ отмѣнно дурно,-такъ дурно, что хуже -- трудно даже себѣ что нибудь и представить. Фразы, въ родѣ напримѣръ слѣдующей: "Колбъ затрогиваетъ выпуклые пункты благорасположенія, по его трактиція не вездѣ одинаково состоятельна", (почему: не инконсистетина?) -- встрѣчаются сплошь и рядомъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ нельзя даже добраться до смысла; очевидно, что г. Цитовичъ не знаетъ такъ, какъ бы слѣдовало знать переводчику,-- ни того языка, съ котораго онъ переводитъ, ни того, на который переводитъ. Это весьма прискорбно, потому что "урной переводъ можетъ отбить у нетерпѣливаго читатели охоту дочесть книгу до конца, а книгу Бена весьма не безполезно бы было прочесть всю отъ начала и до послѣдней страницы.
Давно, очень давно подвизается на издательскомъ поприщѣ г-жа Ахматова, и подвизается такъ скромно, что какъ будто такой издательницы у насъ и не существуетъ. Литературная критика никогда и нигдѣ не касается ея; даже наши Фельетонные мусорщики, раскапывающіе разныя кучи грязи, обходятъ ее молчаніемъ, а между тѣмъ это самая разнообразная издательница въ своемъ однообразіи. Все, что есть самаго посредственнаго въ иностранныхъ литературахъ, все это переводится, компилируется и обобщается г-жею Ахматовою въ средѣ русскихъ дѣтей и отцовъ, малыхъ и старыхъ читателей г-жи Ахматовой.
Изданія ея разнообразны по заглавіямъ и именамъ сочинителей: въ нихъ разсказывается и о молодости Генриха IV, и объ осадѣ Монтобана, и о Людовикѣ XIV, и о чародѣйствѣ, и о черномъ пажѣ, и о черной пантерѣ, и о кафрахъ и о разныхъ скандальныхъ и нескандальныхъ бракахъ, о таинственныхъ и нетаинственныхъ приключеніяхъ и происшествіяхъ. Передъ вашими глазами проходятъ пестрою вереницею имена безчисленнаго множества романистовъ и нероманистовъ; рядомъ съ Понсонъ де-Террайлемъ вы встрѣчаете Хотинскаго, рядомъ съ Дюма -- Костомарова и все это спутывается и смѣшивается въ вашей головѣ. Пробѣжавъ за разъ нѣсколько изданій неутомимой издательницы, вы чувствуете, что вами овладѣваетъ какой-то дурманъ, вы испытываете въ одно и тоже время досаду, скуку и какую-то умственную пустоту. Такое дѣйствіе производятъ изданіи почтенной издательницы, когда вы проглотите ихъ, такъ сказать, оптомъ, въ большомъ пріемѣ; но знатоки этого дѣла говорятъ, что если вкушать эти удивительныя произведенія по малымъ дозамъ, то они производятъ совершенно иное впечатлѣніе, какъ они увѣряютъ, весьма пріятное и успокоительное. Къ несчастій, мы еще ни разу не рѣшались провѣрить личнымъ опытомъ этихъ завѣреній знатоковъ, и потому мы должны вѣрить имъ на слово, тѣмъ болѣе, что необыкновенный успѣхъ изданій г-жи Ахматовой служитъ какъ-бы подтвержденіемъ ихъ мнѣній.
Такимъ образомъ эти изданія имѣютъ много общаго съ различными наркотическими веществами, пріятно возбуждающими организма только тогда, когда въ ихъ пріемѣ соблюдена извѣстная доза. Вотъ это то свойство, общее имъ съ наркотическими веществами, и даетъ намъ право заключать о ихъ однообразіи. Въ самомъ дѣлѣ, какъ ни различны по своимъ заглавіямъ и по своимъ предметамъ сочиненія, издаваемыя г-жею Ахматовою, но на нихъ лежитъ печать какой-то непроходимой пошлости и безсвязности; къ этому сумбуру прибавляются, смотря по обстоятельствамъ, кое-какіе другіе посторонніе элементы: такъ, когда г-жа Ахматова имѣете въ виду большихъ читателей, она примѣшиваетъ элементъ клубничный, или элементъ таинственно-фантастичный; когда она имѣетъ въ виду маленькихъ дѣтей -- элементъ назидательно-поучительный. При этомъ нужно замѣтить еще, что и клубничное и фантастическое, и поучительное и назидательное излагается крайне безграмотнымъ и напыщеннымъ языкомъ. Для примѣра мы позволимъ себѣ привести слѣдующее назиданіе, взятое нами изъ сочиненія, предназначающагося для маленькихъ читателей. Разсказавъ довольно безтолково, что тряпки, собираемыя ветошниками, идутъ на нѣкоторыя полезныя употребленія, издательница заканчиваетъ свое разсужденіе слѣдующимъ поучительнымъ выводомъ: "Какъ легко произносить сужденія вскользь, необдуманно и какъ необходимо вникать въ силу вещей (?), для того чтобы справедливо взвѣсить всю цѣнность хотя бы тряпокъ и составить себѣ настоящее понятіе о важности и пользѣ, которую приносятъ ветошники съ своими лохмотьями! Запомнимъ же истину: ничтожества нѣтъ; все въ природѣ возвѣщаетъ неизбѣжность вѣчной жизни, только въ иномъ видѣ!" (Сорокъ четыре повѣсти для дѣтей, стр. 117).
Вотъ и назиданіе! Но это еще не самое лучшее: въ этой же статьѣ издательница развиваетъ странную мысль, будто химики достигли цѣли алхимиковъ и научились "извлекать чистое золото изо всякой дряни" (ib. стр. 116). Какіе это такіе химики умѣютъ извлекать золото изо всякой дряни? Скажите намъ пожалуйста, г-жа Ахматова; не принадлежатъ ли они къ числу подписчиковъ на ваши паданія и не надъ ними ли они производили свои эксперименты? Намъ кажется впрочемъ, что г-жа Ахматова нѣсколько ошиблась, что вмѣсто химиковъ она, вѣроятно, хотѣла сказать книжные промышленники. Въ такомъ случаѣ мы съ нею не споримъ, потому что она собственнымъ опытомъ доказала, что при данномъ уровнѣ развитія нашего общества имъ весьма не трудно всякую дрянь превращать, если не въ золото, то по крайней мѣрѣ въ деньги.
Бѣдные дѣти! и какими хитросплетенными сѣтями опутала нагъ ваша почтенная наставница. Она понимаетъ, что дѣти не сами выбираютъ себѣ книги, что объ этомъ заботятся ихъ нѣжные папаши и мамаши. Поэтому она прежде всего постаралась подкупить этихъ добрыхъ родителей. Съ этою цѣлію она стала снабжать ихъ удивительными произведеніями разныхъ Понсонъ-де Террайлей, Дюма, Браддонъ и другихъ восхитительныхъ романистовъ и романистокъ; добрые родители зачитывались до упоенія клубнично-фантастическими происшествіями, приключавшимися во времена разныхъ Генриховъ и Людовиковъ, и не могли довольно нахвалиться неподражаемымъ умѣніемъ г-жи Ахматовой выбирать для нихъ умственную пищу, "полезную для ума и пріятную для сердца", какъ выражается достойный конкурентъ г-жи Ахматовой, г Львовъ -- Подкупивъ такимъ образомъ умъ и сердце родителей и внушивъ имъ высокое понятіе о своемъ умѣньи выбирать пищу, приспособленную къ развитію питаемаго субъекта, почтенная издательница стала отважно и самоувѣренно предлагать пищу и для ихъ дѣтей. Сперва эта пища предлагалась въ видѣ формы періодическаго изданія, съ лаконическимъ названіемъ "Дѣло и Отдыхъ", или въ видѣ сборниковъ дѣтскихъ повѣстей и разсказовъ съ неменѣе заманчивыми хотя и менѣе лаконическими заглавіями Одинъ сборникъ она озаглавила: "Сорокъ четыре повѣсти для дѣтей",-- другой "Шестьдесятъ шесть повѣстей для дѣтей." -- итого уже 110 повѣстей; кажется, довольно, но нѣтъ, материнская заботливость о чужихъ дѣтяхъ не дала успокоиться г-жѣ Ахматовой и на 110 повѣстяхъ. Она издала еще третій сборникъ и уже въ 2-хь частяхъ съ такимъ же скромнымъ названіемъ: "Всего по немногу, или семьдесятъ семь разсказовъ для дѣтей, съ двумя картинками".-- Вотъ уже! подлинно "по немногу". Что же станется съ нашимъ книжнымъ рынкомъ, если г-жа Ахматова вздумаетъ когда нибудь издавать "по многу"? Что станется съ бѣдными родителями и бѣдными дѣтьми?
И такъ г-жа Ахматова въ назиданіе юнаго поколѣнія собрала (изъ журнала Дѣло и Отдыхъ) и издала въ видѣ трехъ сборниковъ 187 повѣстей и разсказовъ. Нея эта масса исписанныхъ и напечатанныхъ листовъ можетъ быть раздѣлена на двѣ категоріи: къ одной слѣдуетъ отнести такіе листы, въ которыхъ излагаются посильныя нравоученія, измышленныя самою издательницею или позаимствованыя ею у иностранныхъ писателей. Нравоученія эти излагаются въ двухъ формахъ: или просто въ формѣ голой проповѣди, или въ формѣ повѣсти, при этомъ, для того чтобы въ головахъ юныхъ читателей не осталось ни малѣйшаго сомнѣнія на счетъ истиннаго смысла повѣсти, въ заключеніе ея приводится обыкновенно и та мораль, которую изъ нея должны извлечь эти юные читатели; мораль выражается въ нѣсколькихъ краткихъ, но сильныхъ силлогизмахъ, образчикъ которыхъ мы привели выше: "запомните истину, ничтожества нѣтъ; все въ природѣ...." и т. д. Иногда нравоученія эти принимаютъ форму не краткой сентенціи, а тягучей проповѣди,-- въ такомъ, напримѣръ, вкусѣ: "молодые друзья мои, убѣждаю васъ дорожить минутами досуга. Не бросайте ихъ даромъ. Привыкайте смолоду употреблять ихъ въ пользу. Они право драгоцѣннѣе золотой или брилліантовой ныли; обратите ихъ на благую цѣль. Одинъ изъ великихъ князей русскихъ..." ну, тучъ слѣдуетъ краткій, вводный разсказъ о томъ, какъ Мономахъ неутомимо трудился и "однихъ походовъ сдѣлалъ восемьдесятъ три (все-таки меньше, чѣмъ г-жа Ахмотова написала повѣстей) въ своей жизни." Потомъ опять идутъ прежнія причитанія: "не теряйте же часовъ и дней въ праздности и т. д. на цѣлую страницу (см. Сорокъ четыре повѣсти, стр. 7). Для вящаго убѣжденія юныхъ питомцевъ приводится еще въ примѣръ, кромѣ Мономаха, какой то французскій юристъ, "который", по завѣренію г-жи Ахматовой,-- "написалъ весьма цѣнную и большую книгу о законовѣденіи, употребивъ на этотъ трудъ только то время дня, когда его обыкновенно заставляли ждать обѣда" -- хороша же должна была быть эта книга! Отчего же вы ее не переведете и не издадите, г-жа Ахматова? Какое прекрасное нравоученіе могли бы вы къ ней присовокупить.
Но, чтобы дать самый совершенный обращикъ логичности, силы и убѣдительности нравоученій почтенной наставницы, мы позволимъ себѣ привести слѣдующую небольшую повѣсть но повѣсть, разсказъ не разсказъ, проповѣдь не проповѣдь, а такъ себѣ какую-то... ну, да вы сами увидите, что это такое. Называется это нѣчто такъ: "Сила воли -- первое условіе успѣха." Подумайте, какая идея развивается г-жею Ахматовою: "Желанія, вздохи и мечты о величіи, говоритъ Уилльямъ Уиртъ, не сдѣлаютъ васъ человѣкомъ великимъ. Молодые люди должны напрягать всѣ свои силы для достиженія высокой цѣли (обратите вниманіе на связь первой мысли со второю) Фостеръ въ своей прекрасной книгѣ "О твердости характера" доказываетъ, что каждый въ состояніи исполнить съ силою воля и упорнымъ трудомъ, стоитъ только приняться за дѣло съ непоколебимою рѣшительностью Аннибала, взбирающагося на Альпы(??). Обязанность каждаго пользоваться временемъ, своими способностями и случаемъ (опять прошу обратить вниманіе на логическую связь мыслей). Альфредъ, король англійскій, хотя былъ дѣятельнѣе всѣхъ своихъ подданныхъ, находилъ время и для наукъ (?). Фридрихъ великій, не смотря на то, что на немъ лежала тяжелая обуза управленія государствомъ, въ разгарѣ войны, находилъ еще возможность наканунѣ сраженія удѣлять время наукамъ и чтенію философовъ (?). Молодые люди, занятые даже по двѣнадцати часовъ въ сутки какими нибудь посторонними обязанностями, если посвятятъ по полутора часа на умственныя занятія, тѣмъ доставятъ себѣ, сложивъ часы эти вмѣстѣ, цѣлыхъ два мѣсяца въ годъ, употребленныхъ съ пользою для образованія ума!" (Шестьдесятъ шесть повѣстей для дѣтей, стр. 38, 39).
Мы нарочно привели всю эту статью цѣликомъ, для того чтобы представить нашимъ читателямъ обращикъ педагогическихъ способностей и наставническихъ пріемовъ г-жи Ахматовой. Думаемъ, что теперь никто не обвинитъ насъ въ слишкомъ пристрастномъ отношеніи къ ней; знатоки этого дѣла скорѣе упрекнутъ насъ, вѣроятно, за нашъ снисходительный тонъ.
Мы сказали, что всю массу произведеній, составленныхъ г-жею Ахматовою въ пользу и назиданіе юныхъ читателей, можно раздѣлить на произведенія чисто, нравоучительныя и произведенія не совсѣмъ нравоучительныя, такъ сказать описательныя; въ нихъ описываются разные предметы и явленія природы, преимущественно такіе, которые всего менѣе могутъ интересовать читателей, въ родѣ на примѣръ Зои, горы св. Михаила, водопада на рѣкѣ Замбези, стѣны св. Мартына въ Тиролѣ, острова Хуан-Фернандесъ и т. п. И описываются-то эти предметы или крайне безграмотно или крайне напыщенно, смотря потому, будетъ ли это описаніе переводное или самодѣльное. Мы избавимъ читателей отъ дальнѣйшихъ выписокъ такъ какъ вопервыхъ, и приведенныхъ уже достаточно для охарактеризованія слога почтенной издательницы, а вовторыхъ, намъ пора кончить съ г-жею Ахматовой. Мы занимались ею нѣсколько долѣе, чѣмъ того сами желали, но это потому, что мы глубоко убѣждены въ крайней вредности произведеній ею изданныхъ и считаемъ своею обязанностью выставить ихъ публикѣ въ настоящемъ свѣтѣ.
Поспѣшимъ теперь указать на нѣкоторыя изъ тѣхъ новыхъ сочиненій, о которыхъ мы еще ничего не успѣли сказать въ прошлыхъ книжкахъ "Дѣла". Прежде всего упомянемъ о выходѣ въ свѣтъ третьяго тома "Историческихъ монографій и изслѣдованій Николая Костомарова". Въ этомъ томѣ помѣщены: памятная еще, вѣроятно, русской публикѣ, "Куликовская битва", возбудившая въ свое время не менѣе знаменитую битву между гг. Костомаровымъ и Аверкіевымъ; "Ливонская война", которая печаталась въ покойной "Библіотекѣ для чтенія", "Южная Русь въ концѣ XII вѣка"; "Литовская народная поэзія", и небольшая лекція, читанная имъ въ давно прошедшее время въ залѣ русскаго географическаго общества (въ 1863 году): "Объ отношеніи русской исторіи къ географіи и этнографіи". Къ этихъ сочиненіяхъ, напечатанныхъ впрочемъ въ разное время, и теперь впервые являющихся отдѣльнымъ изданіемъ, г. Костомаровъ остается вполнѣ вѣренъ самому себѣ. Мы видимъ передъ собою все того же основательнаго ученаго, серьезнаго изслѣдователя,-- изслѣдователя, отличающагося болѣе чуткою впечатлительностью художника, чѣмъ холоднымъ глубокомысліемъ философа. Съ особенною яркостью выставляется его художественный талантъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ повѣствуетъ о битвахъ вольнолюбиваго казачества съ Польшею, тутъ даже покидаетъ его свойственное ему безпристрастіе; симпатіи его видимо лежатъ на сторонѣ казачества. Польша представляется ему какимъ-то безпорядочнымъ гнѣздомъ своевольныхъ пановъ, какимъ то воплощеніемъ безсмысленной анархіи; казачество же -- чуть не идеаломъ общественнаго устройства, воплощеніемъ равенства и свободы. Нечего и говорить, сколько ненаучнаго пристрастія скрывается въ такомъ взглядѣ; мы считаемъ нужнымъ упомянуть здѣсь объ этомъ, такъ какъ въ этомъ именно пристрастіи и лежитъ, по нашему мнѣнію, причина того односторонняго объясненія мотивовъ польско-казацкихъ войнъ, которое даетъ имъ г. Костомаровъ. Онъ видитъ въ нихъ какой-то протестъ казацкой вольности противъ панскаго деспотизма и произвола. Конечно духъ протеста игралъ нѣкоторую роль въ этой борьбѣ, но роль, разумѣется, весьма второстепенную. Будь Польша такою же чисто-демократическою общиною, какою было казачество, по мнѣнію г. Костомарова, казаки и тогда вели бы съ нею безпрерывныя войны, война была существеннѣйшимъ элементомъ ихъ жизни, вызываемымъ и обусловливаемымъ всѣмъ строемъ ихъ экономическаго быта; имъ были чужды понятія о болѣе производительномъ трудѣ, они были паразитами въ высшей степени опасными дли своихъ сосѣдей, и чѣмъ богаче и цивилизованнѣе были эти сосѣди, тѣмъ большая опасность грозила имъ со стороны дикаго казачества Польша естественно должна была стараться обуздать его, вступить съ нимъ въ борьбу; но эта борьба была не борьба противъ равенства и свободы, это просто была борьба высшей цивилизаціи съ нисшею.
Болѣе глубины мысли и вѣрности сужденій читатели найдутъ въ послѣдней статьѣ, помѣщенной въ сборникѣ "Объ отношеніи исторіи къ географіи и этнографіи". Въ этомъ небольшемъ разсужденіи г. Костомарова, весьма правильно, хотя и далеко не оригинально, опредѣляетъ то важное значеніе, которое имѣетъ дли исторія географіи и преимущественно этнографія страны. Мысль, разумѣется, очень не новая, никѣмъ въ настоящее время не оспариваемая, но тѣмъ не менѣе весьма мало принесшая практической пользы, вслѣдствіе ошибочнаго взгляда на этнографію. "Этнографіею называли, говоритъ г. Костомаровъ, замѣчанія или описаніи, касавшіяся того, какія формы домашняго быта сохраняются здѣсь и тамъ, какія игры и забавы въ употребленіи у народа. Но забывалось, что главный предметъ этнографіи, или науки о народѣ, не вещи народныя, а самъ народъ, не внѣшнія явленія его жизни, а самая жизнь. При томъ же давалось этнографіи значеніе очень тѣсное. Въ кругъ этой науки вводилось только то, что составляетъ особенности быта простонародья; все, что принадлежало другимъ классамъ народа, считалось невходящимъ въ эту пауку. Пляска сельскихъ дѣвушекъ была предметомъ этнографіи, но никто не осмѣлился бы внести въ этнографію описаніе бала и маскарада. Въ этомъ отношеніи этнографія представлялась въ прямомъ противорѣчіи съ исторіей, когда послѣдняя занималась исключительно верхними сферами. По нашему мнѣнію, если этнографія есть наука о народѣ, то кругъ ея слѣдуетъ распространить на цѣлый народъ и такимъ образомъ -- предметомъ этнографіи должна быть жизнь всѣхъ классовъ народа, и высшихъ и нисшихъ. Какъ наука о жизни она не можетъ ограничиться тѣмъ, что прежде всего бросается въ глаза съ перваго раза, но тѣмъ менѣе одними обычаями и чертами быта нисшихъ классовъ Въ этнографію должно входить вліяніе, какое имѣютъ на процессъ народной жизни законы и права, дѣйствующіе въ странѣ: складъ понятій и взглядовъ во всѣхъ классахъ народа, административныя и юридическія отправленія, принятіе и усвоеніе результатовъ современнаго воспитанія и науки, политическія понятія и тенденціи, соотношеніе внѣшнихъ явленій и политическихъ событій съ народными взглядами. Этнографъ долженъ быть современнымъ историкомъ, какъ историкъ своимъ трудомъ излагаетъ старую этнографію". При такомъ широкомъ понятіи объ этнографіи дѣйствительно исторія не мыслима безъ нея и историкъ непремѣнно долженъ быть этнографомъ уже потому, что онъ историкъ, а этнографъ -- дѣлается историкомъ уже потому, что онъ этнографъ.
Маленькая книжка, изданная г. Луканинымъ, подъ заглавіемъ "Этюды" Бокля заключаетъ въ себѣ двѣ большія статьи автора Цивилизаціи Европы: "О вліяніи женщинъ на успѣхи знанія" и "О свободѣ" Милля. Изъ нихъ одна уже извѣстна русской публикѣ, а другая является въ полномъ видѣ въ первый разъ въ русской печати. Собственно говоря, одна только эта статья и придаетъ значеніе этой книгѣ. Но нѣкоторымъ обстоятельствамъ наша публика не можетъ читать книгу Милля "О свободѣ" въ подлинникѣ, потому для нея недурно познакомиться съ нею хотя въ компиляціи. Компиляція, сдѣланная изъ нея Боклемъ, весьма удовлетворительна; Бокль самъ, до извѣстной степени, раздѣляетъ взгляды Милля на свободу и потому онъ является не только простымъ компиляторомъ ихъ, но и пропагандистомъ. Кромѣ того статья Бокля "О свободѣ" Милля въ высшей степени любопытна еще потому, что въ ней этотъ замѣчательный мыслитель необыкновенно вѣрно и мѣтко опредѣляетъ существенный характеръ Милля и его дѣятельности. "Это, говоритъ онъ, единственный англичанинъ, нынѣ живущій, который счастливо умѣетъ объединять практику и теорію". Съ особенную рельефностью выступаетъ эта тенденція въ трактатѣ Милля "О политической Экономіи". Здѣсь передъ нашими глазами происходитъ самый процессъ смѣшенія отвлеченныхъ умозрѣній съ повседневною рутиною,-- такъ называемой теоріи съ такъ называемою практикою. Тотъ же характеръ преобладаетъ и въ его книгѣ "О свободѣ"; тѣмъ же характеромъ запечатлѣны и всѣ его произведенія, если разсматривать ихъ въ общей совокупности, тѣмъ же характеромъ отличается и вся его дѣятельность, въ которой вы его видите то основательнымъ мыслителемъ то искуснымъ практикомъ. "Потому-то, говоритъ Бокль, и заслуживаютъ особаго уваженія его мнѣнія, что онѣ выработаны человѣкомъ одинаково знакомымъ съ обѣими противуположными сторонами жизни", теоріею и практикою.
Здѣсь и коренится, по мнѣнію Бокля, главная причина популярности Милля; практикъ и теоретикъ слушаютъ его съ одинаковымъ вниманіемъ, потому что первый не находитъ его умозаключеній слишкомъ далекими отъ дѣйствительности, второй -- слишкомъ близкими. Въ этомъ отношеніи Милль составляетъ совершенную противоположность съ большею частью англійскихъ дѣятелей. Эти дѣятели являлись неперемѣнно то невѣжественными эмпириками, то теоретиками, ничего не смыслящими въ житейскихъ дѣлахъ. Такъ называемые непосредственные общественные дѣятели считаютъ излишнимъ знакомиться съ теоріей; люди же, занимающіеся преимущественно теоретическою разработкою вопросовъ, считаютъ "унизительнымъ для себя вникать во всѣ мелочи жизни. Оттого на писателей, какъ справедливо замѣчаетъ Лилль, смотритъ, какъ на беззаботныхъ дѣтей, которымъ нужно благодѣтельствовать, для которыхъ нужны подписки и пенсіоны. "Для нихъ, продолжаетъ онъ, получать пенсіонъ -- есть почетное отличіе, выпрашивать деньги -- признакъ ума. Изъ талантливыхъ людей дѣлаютъ наемниковъ, илъ выдаютъ пособія, похожія на милостыню, и они шумятъ, если имъ отковываютъ въ этой унизительной подачкѣ. Они съ жадностью хватаются за всякое преимущество я принимаютъ даже титулы и знаки отличія отъ перваго неразумнаго принца, готоваго дать имъ эти знаки. Они постоянно обращаются за средствами къ обществу, а потомъ удивляются, что общество такъ мало уважаетъ ихъ" и т. д., и т. д. Все это совершенію справедливо, хотя впрочемъ по отношенію къ русскимъ литераторамъ весьма мало примѣнимо, вслѣдствіе крайняго равнодушіи къ
1. Рабочіе классы въ Англіи. Соч. Работника. Въ трехъ частяхъ перев. съ англ. Денисіевъ. Москва 1868 г.
2. О современномъ состояніи и значеніи русской исторіи. Вступ. лекція, читая. въ Им. К. У. доц. Аристовымъ. Казань 1868 г.
3. Основанія науки Антропоэтнологіи или Законы отношеній между человѣкомъ и природою. Соч. Октавія Мильчевскаго. Москва 1868 г.
4. Общественное Воспитаніе въ Россіи (L'éducation publique en Russie.) соч. Ѳ. Уманца. Dresde. Prix 1. thaler. 1867 г.
5. Восточный вопросъ и Болгарія. Соч. И. П. Липранди. Москва 1868 г.
У рабочихъ есть очень много самыхъ искреннихъ и преданныхъ друзей; особенно расплодились они въ послѣднее время: что ни писатель, что ни ораторъ -- то и другъ рабочихъ; куда ни оглянешься, къ чему не прислушаешься -- вездѣ видишь и слышишь знаки трогательнаго участія, совѣты, нравоученія и похвалы, читаемыя на пользу или во славу рабочаго класса. При такомъ множествѣ друзей, и притомъ друзей такихъ искреннихъ, добродѣтельныхъ и краснорѣчивыхъ, казалось бы, рабочіе должны были какъ сыръ въ маслѣ кататься; при такомъ множествѣ друзей -- они, повидимому, никакъ не могутъ жаловаться на свое горькое положеніе. У нихъ столько защитниковъ! А между тѣмъ всему міру извѣстно, что, не смотря на самое искреннее участіе, на совѣты и нравоученія своихъ многочисленныхъ друзей, рабочіе не перестаютъ злобствовать, негодовать и горько жаловаться; всему міру извѣстно, что они и теперь, какъ прежде (когда еще у нихъ почти совсѣмъ не было друзей), ничего не имѣютъ и ничего не знаютъ. Почему же это? Заподозрить искренность ихъ друзей и наставниковъ, разумѣется, невозможно! Они такъ хорошо говорятъ, такъ неподдѣльно плачутъ! И къ чему имъ притворяться. Значитъ -- причину этого страннаго явленія нужно искать въ собственномъ невѣжествѣ, тупоуміи и безнравственности рабочихъ, какъ многіе и думаютъ.... Если это дѣйствительно такъ (а можетъ ли это быть иначе?), то становится само собою понятно, почему на нихъ не дѣйствуютъ самыя трогательныя внушенія ихъ добрыхъ наставниковъ, почему они остаются глухи къ ихъ совѣтамъ и нравоученіямъ, почему они такъ равнодушны къ ихъ любви и участію? Они не понимаютъ ихъ, они не могутъ ихъ понять! Бѣдные люди, жалкіе люди! И стоитъ ли послѣ этого разсуждать съ ними? Стоитъ ли бисеръ разсыпать передъ свиньями? И тѣ, которые разсыпаютъ его, не выказываютъ ли они этимъ самымъ свое собственное невѣжество и тупоуміе? Мы полагаемъ, что выказываютъ, и потому мы жалѣемъ, ихъ еще болѣе, чѣмъ рабочихъ; рабочіе уже, такъ сказать, самою судьбою обречены на невѣжество и тупоуміе, а они -- они напротивъ предназначены судьбою быть и умными и образованными. Прошлый разъ намъ приходилось толковать объ одномъ изъ такихъ несчастныхъ субъектовъ, вздумавшемъ метать бисерѣ; ныньче намъ приходится толковать о другомъ, этотъ другой еще чище перваго. Представьте себѣ; онъ называетъ себя работникомъ! Друзья рабочихъ выходятъ обыкновенно изъ среды патентованныхъ экономистовъ, членовъ разныхъ академій, профессоровъ, чиновниковъ, украшенныхъ орденами, и т. п. болѣе или менѣе высоко-поставленныхъ лицъ. Но до сихъ поръ мы еще ни разу не встрѣчали друга рабочихъ, который былъ бы въ тоже время и самъ рабочимъ. Мы даже думали, что друзья рабочихъ никогда и не могутъ сами быть рабочими. Рабочему слишкомъ хорошо долженъ быть извѣстенъ низкій уровень умственнаго и нравственнаго развитія своихъ собратьевъ для того, чтобы онъ рѣшился метать передъ ними бисеръ. Однакожъ Отыскался и среди нихъ такой метальщикъ, и среди нихъ нашелся такой другъ и совѣтчикъ, который вздумалъ признаваться въ любви къ рабочимъ, вздумалъ обучать ихъ уму-разуму и предостерегать ихъ отъ опасныхъ враговъ и дурныхъ вліяній. Правда, мы не имѣемъ никакихъ основаній предполагать, что сочиненіе "Рабочіе классы въ "Англіи" написано работникомъ, кромѣ собственныхъ завѣреній автора; правда также, что завѣренія эти мало оправдываются и "подтверждаются содержаніемъ всей книги,-- тѣмъ не менѣе однако, такъ какъ въ подобныхъ случаяхъ всегда принято вѣрить автору на слово -- мы довѣримъ ему и допустимъ, что книга дѣйствительно написана работникомъ.
"Я, говоритъ авторъ въ предисловіи, дѣйствительно простой работникъ, принадлежащій къ чумазой братіи, а книга мои безъискуственный плодъ личнаго опыта и наблюдательности. Вотъ почему, каковы бы ни были ея недостатки въ литературномъ отношеніи, они все-таки заслуживаютъ того вниманія, которое обращаютъ на себя явленія дѣйствительной жизни".
Вполнѣ допуская полную искренность авторскаго признанія, выраженнаго въ первой фразѣ, мы все-таки никакъ не можемъ согласиться съ этимъ "вотъ почему", которое связываетъ ее со второй фразой. Изъ того, что книга написана рабочимъ, еще никакъ не слѣдуетъ, что критика должна забыть всѣ ея недостатки и обратить на нее "такое же вниманіе, какое обращаютъ на себя всѣ явленія дѣйствительной жизни". Во-первыхъ далеко не всѣ явленія дѣйствительной жизни заслуживаютъ вниманія здравомыслящихъ людей, а во-вторыхъ, книга, написанная даже и рабочимъ, можетъ не давать ни малѣйшаго понятія о явленіяхъ жизни рабочаго люда или указывать на такія явленія, которыя ни для кого не могутъ представлять ни малѣйшаго интереса. А этимъ-то именно качествомъ и отличается произведеніе автора, работника "Рабочіе классы въ Англіи".
Въ предисловіи къ своей книгѣ авторъ слѣдующимъ образомъ объясняетъ ея назначеніе и цѣль:
"Каждый, говоритъ онъ, кому дорого благосостояніе и прогрессъ родины -- Не можетъ не стремиться къ разрѣшенію крайне запутаннаго вопроса о рабочихъ классахъ! До первый, единственно-раціональный шагъ къ достиженію этой цѣли заключается въ близкомъ знакомствѣ съ характеромъ, бытомъ и складомъ ума рабочаго люда. Вотъ почему типъ "англійскаго работника" безчисленное множество разъ былъ воспроизводимъ, со всевозможныхъ точекъ зрѣнія, писателями самыхъ разнообразныхъ направленій и талантовъ. Многіе изъ этихъ литературныхъ типовъ очерчены мастерски. Но и по лучшимъ этого рода произведеніямъ самъ рабочій непремѣнно усмотритъ недостатокъ въ авторѣ знакомства съ мелочами быта рабочихъ классовъ. А между тѣмъ безъ знакомства съ этими деталями, которыя рѣшительно неуловимы для людей другого слоя общества, нельзя составить себѣ мало-мальски вѣрнаго понятія о бытѣ рабочихъ классовъ. Пополнить сказанный пробѣлъ, пролить нѣкоторый свѣтъ на закулисную жизнь работника,-- вотъ цѣль предлагаемой книги..."
Осуществленію этой цѣли посвящены двѣ послѣднія книги сочиненія; первая же имѣетъ совершенно другое назначеніе, о которомъ авторъ не говоритъ впрочемъ ни слова въ предисловіи. А между тѣмъ эта первая книга только одна и заслуживаетъ коекакого вниманія. Въ ней; видите ли, авторъ предостерегаетъ и поучаетъ рабочихъ; предостерегаетъ отъ вредныхъ вліяній "мнимыхъ друзей рабочаго класса";-- поучаетъ истиннымъ принципамъ экономической науки, одобренной во всѣхъ академіяхъ и иныхъ ученыхъ собраніяхъ, принятымъ во всѣхъ университетахъ и коллегіяхъ, патентованнымъ и привелигированнымъ на вѣки вѣчные. Предостереженія стоятъ поученій, и поученія ничѣмъ не хуже предостереженій. Мы познакомимъ съ ними читателя въ.подлинникѣ, потому что если мы начнемъ передавать ихъ своими словами, то онъ не повѣритъ намъ и обвинитъ насъ еще, пожалуй, въ умышленной клеветѣ.
"У работника, такъ философствуетъ авторъ-работникъ,-- пропасть друзей и покровителей или, точнѣе, своекорыстныхъ субъектовъ, хвастливо именующихъ себя друзьями народа", "друзьями рабочихъ классовѣ" и т. д. Но если работникъ, вмѣсто того, чтобы вѣрить на слово всѣмъ этимъ господамъ, постарается своимъ умомъ рѣшить, насколько они искренни и въ чемъ состоятъ мотивы ихъ дѣйствій, въ такомъ случаѣ онъ часто будетъ имѣть основаніе сказать: "Избави Бргъ отъ этакихъ друзей" (стр. 26).
Вы полагаете конечно, читатель, что здѣсь идетъ рѣчь о тѣхъ самыхъ "друзьяхъ, рабочихъ", о которыхъ говорили и мы въ началѣ замѣтки, о тѣхъ друзьяхъ-экономистахъ, которые подобно Жюлю Муро, стараются примирить хозяина съ рабочими и доказать послѣднему, что онъ не наемникъ, а компаньонъ фабриканта; о тѣхъ друзьяхъ-моралистахъ, которые проповѣдуютъ рабочему воздержаніе, умѣренность и довольство своимъ заработкомъ, какъ бы малъ онъ ни былъ; о тѣхъ друзьяхъ просвѣтителяхъ, которые увѣряютъ его, будто всѣ его несчастія происходятъ отъ его невѣжества и дурнаго характера; о тѣхъ друзьяхъ политикахъ, которые учатъ его, ради его собственной пользы, отказаться отъ всякихъ надеждъ, возлагаемыхъ имъ на политическую власть, и всего ждать отъ собственной бережливости и добродушія капиталистовъ; о тѣхъ друзьяхъ счетчикахъ, которые утверждаютъ, будто нуль + нуль равенъ единицѣ, будто цѣлое равно части и т. д. Но, увы, читатель, вы ошибаетесь. По мнѣнію автора, разбираемаго нами, эти-то именно господа и есть настоящіе, дѣйствительные друзья рабочихъ. Мнимые же, самозванные друзья -- это тѣ, которые учатъ ихъ... впрочемъ вотъ подлинныя слова, которыми онъ ихъ характеризуетъ:
"Эти друзья увѣряютъ работника, что онъ существо униженное и оскорбленное, что противъ него всѣ классы общества, и что поэтому-то отъ нихъ только, отъ этихъ друзей, онъ можетъ ожидать совѣта и помощи. Во главѣ этихъ друзей народа стоитъ знаменитый издатель крайняго органа демократической журналистики, нѣкто Крешеръ. Его старѣйшій и самый популярный между рабочими классами журналъ ранѣе всѣхъ отовсюду выказываетъ и громитъ наповалъ злоупотребленія, которыми попираются права рабочаго люда. Часто, нарушая правила печати, Крешеръ бывалъ не разъ въ опасности уступить свою почетную и выгодную роль другимъ органамъ журналистики; но каждый разъ ему удавалось оправдаться съ замѣчательнымъ искуствомъ, и въ настоящее время онъ съ полнымъ основаніемъ можетъ хвалиться громаднымъ успѣхомъ, который пріобрѣлъ въ скромномъ,, но далеко не ничтожномъ міркѣ. Такой успѣхъ сказаннаго ветерана англійской журналистики не удивитъ знакомыхъ съ дѣломъ. Этотъ журналъ, въ теченіи долгихъ лѣтъ, какъ одинокая звѣзда, мерцалъ въ обширномъ кругу рабочихъ классовъ, а заносистыя идеи, которыя издатель проводилъ еженедѣльно въ своихъ хлесткихъ статьяхъ, составляли душу убѣжденій не одного поколѣнія рабочихъ". (Стр. 26).
Далѣе гибельныя и вредоносныя тенденціи этого журнала описываются еще болѣе мрачными красками.
"Есть мастеровые, говоритъ авторъ, которые имѣли постоянную и выгодную работу и пользуясь притомъ завиднымъ здоровьемъ и счастьемъ въ семейномъ быту (а что же больше и нужно человѣку?), считаютъ себя относительно счастливыми людьми; но стоитъ имъ только попасть въ число читателей Крешера, и довольство своимъ положеніемъ не замедлитъ перейти въ тяжелое чувство безпомощности. Такой работникъ узнаетъ, что онъ -- жертва кровожадной и порочной аристократіи, что онъ обремененъ сравнительно тяжелыми налогами, что у него закономъ отняты его естественныя права; словомъ, работникъ узнаетъ, что онъ чужой въ родной семьѣ. Далѣе онъ узнаетъ, что главная цѣль капиталистовъ и вообще эксплуататоровъ труда состоитъ въ томъ, чтобы закабалить рабочихъ и попрать права труда" и т. д. (стр. 27.)
Однимъ словомъ, онъ узнаетъ многое множество такихъ вещей, которыхъ онъ, по понятіямъ истинныхъ друзей рабочихъ, никогда не долженъ знать и существованія которыхъ не долженъ даже подозрѣвать; въ противномъ случаѣ, его "довольство своимъ положеніемъ" тотчасъ превратится въ тяжелое чувство безпомощности. А развѣ истинная дружба можетъ это выносить? Развѣ истинный другъ не долженъ всѣми силами стараться самоуслаждать рабочаго? Развѣ онъ не долженъ отгонять отъ него самымъ тщательнымъ образомъ всякія опасенія и сомнѣнія? Развѣ онъ не долженъ, подобно нѣжной матери, постоянно утѣшать и развлекать его, поселяя въ его сердцѣ миръ и любовь? Развѣ онъ не долженъ оберегать его умѣ отъ гибельныхъ знаній, а его сердце отъ злобы и ненависти? Конечно, долженъ, тысячу разъ долженъ. Всякій другой, а тѣмъ болѣе противуположный образъ дѣйствія несовмѣстенъ съ понятіемъ объ искренней дружбѣ. Потому Крешеръ и всѣ подобные ему пасквилянты и злобствующіе пессимисты -- не друзья, а враги рабочихъ, враги, надѣвшіе, для большаго удобства, маску друзей. Но какое же имъ отъ этого удобство, спроситъ, пожалуй, читатель? Авторъ-работникъ не затрудняется отвѣтомъ:
"Они надѣваютъ эту маску, рѣшительно утверждаетъ онъ,-- съ исключительною цѣлью набить себѣ потуже карманъ, (стр. 25).
Вотъ какъ! Однако, это довольно странная афера? Кто станетъ читать и слушать этихъ вѣчно негодующихъ и вѣчно озлобленныхъ людей, если все, что они не говорятъ, ложь и выдумка. Если рабочіе дѣйствительно находятся въ томъ положеніи "довольства", о которомъ говоритъ авторъ-работникъ, -- то неужели онъ станетъ платить за газету, въ которой "еженедѣльно" доказывается, что онъ страдаетъ, что его стѣсняютъ, что онъ несчастливъ и т. п. Онъ не станетъ читать такого вранья; тѣмъ болѣе, "если это вранье портитъ праздничное расположеніе его духа. Крешеръ и всѣ ему подобные рисковали бы повидимому остаться безъ слушателей и читателей, если бы все то, что говорятъ истинные друзья рабочихъ, было сущею правдою. А если это неправда, если дѣйствительно положеніе рабочихъ не такъ утѣшительно, какъ увѣряютъ ихъ добрые совѣтники и наставники, то неужели искренняя дружба должна стараться скрывать отъ нихъ правду? Да, друзья рабочихъ отважно утверждаютъ, что открывать рабочимъ всю правду -- значитъ поступать съ ними враждебно. И знаете почему? А вотъ слушайте, какъ объясняетъ это авторъ разбираемой книги:
"Наслушавшись и начитавшись разныхъ Крешеровъ, рабочій привыкаетъ смотрѣть на себя, какъ на несчастнаго, всеми угнетаемаго члена общества, проникается глубокою ненавистью къ своимъ мнимымъ врагамъ "и потому" составляетъ весьма ощутительный тормазъ соціальнаго прогресса рабочихъ классовъ".
Вотъ что! Прекрасно. Но почему же рабочій, читая и слушая своихъ истинныхъ друзей (хоть бы автора разбираемой книги), не привыкаетъ смотрѣть на себя какъ на самаго счастливаго и всѣми уважаемаго члена общества, но проникается любовью и признательностью къ своимъ друзьямъ? Развѣ истинныхъ друзей меньше, чѣмъ мнимыхъ? Развѣ ихъ голосъ слабѣе, развѣ ихъ дѣятельность менѣе энергична? Развѣ они обладаютъ меньшими средствами? Или, развѣ чувство злобы и ненависти пріятнѣе любви и признательности? Отчего это,-- объясните, ради Бога, вы, великій знатокъ и экспертъ по части рабочаго вопроса,-- отчего же это рабочіе такъ охотно и съ такой жадностью читаютъ разныхъ Крешеровъ, и съ такимъ равнодушнымъ презрѣніемъ относятся къ вамъ -- истиннымъ друзьямъ рабочаго класса? Отчего же Крешеръ находитъ болѣе для себя выгоднымъ говорить рабочимъ о ихъ страданіяхъ и несчастьяхъ, чѣмъ о ихъ благополучіи и благоденствіи? Не потому ли, что говоря о первомъ, онъ попадаетъ въ тонъ съ ихъ собственными мыслями, онъ выражаетъ и уясняетъ ихъ собственныя чувства и желанія, тогда какъ толкуя о послѣднемъ, онъ идетъ въ разрѣзъ со всѣмъ ихъ міросозерцаніемъ, со всѣми ихъ взглядами, выработанными жизнью;-- такъ развѣ тотъ, кто уясняетъ другому человѣку его мысли, желанія и побужденія, не можетъ быть названъ его другомъ? Оставьте въ сторонѣ мотивы, которые заставляютъ его это дѣлать и имѣйте въ виду одни результаты; результатъ же состоитъ въ томъ, что рабочій, благодаря Крешеру и ему подобнымъ, не только научается трезво смотрѣть на свое положеніе -- онъ научается осмыслять свои желанія, онъ уясняетъ себѣ свои плохо-продуманныя мысли, уясняетъ цѣль, къ которой онъ долженъ стремиться и средства, которыми эта цѣль можетъ быть достигнута. Но впрочемъ, какъ мы уже сказали, истинные друзья рабочихъ это-то именно и поставляютъ въ вину Крешерамъ! Такова ужь у нихъ сообразительность! За то послушайте, какъ они сами умно и хорошо разсуждаютъ съ рабочими. Авторъ "Рабочихъ класовъ въ Англіи" самымъ рѣшительнымъ образомъ отвергаетъ справедливость всѣхъ разсужденій мнимыхъ друзей рабочихъ по поводу "тиранніи капитала" и "напыщенности аристократіи". При этомъ онъ высказываетъ свои собственные взгляды на этотъ предметъ -- взгляды, изобличающіе въ немъ такого великаго знатока рабочаго вопроса и такое ясное и вѣрное пониманіе того, о чемъ онъ берется говорить, что мы приведемъ ихъ цѣликомъ, безъ всякихъ дополненій и толкованій.
"Что за дичь, въ самомъ дѣлѣ,-- восклицаетъ авторъ,-- эта любимая теорія работника о напыщенной аристократіи! Много ли настоящее поколѣніе рабочихъ, или субъекты, которые, къ крайнему сожалѣнію, разыгрываютъ роль его наставниковъ,-- много ли, говорю я, эти люди знаютъ о напыщенной или какой бы то ни было аристократіи, чтобы осмысленно смотрѣть на аристократическій институтъ, какъ на элементъ враждебный интересамъ рабочаго класса (какой поражающій аргументъ)? Найдутся, конечно, аристократы, напыщенные до крайней, нашимъ временемъ, допускаемой степени; есть между ними и мелкіе плуты и люди скорѣе похожіе на разбойниковъ, чѣмъ на джентельменовъ, но есть и по истинѣ достойные и полезные люди (какое глубокое пониманіе вопроса -- какая осмотрительность!). Ни одно великое, національное или филантропическое дѣло, имѣющее цѣлью благо народа, не обходилось безъ того, чтобы болѣе или менѣе значительная часть аристократіи не приняла въ немъ живаго участія. Возьмемъ, напр., послѣдній хлопчато-бумажный кризисъ, вслѣдствіе котораго большинство рабочаго люда безъ всякой вины томилось въ страшной нищетѣ,-- развѣ аристократическая корпорація заявила къ нему, въ этомъ случаѣ, меньше сочувствія, чѣмъ остальные классы? Чтобы убѣдиться въ противномъ, стоитъ лишь заглянуть хоть въ тогдашній списокъ ланкастерскаго капитала въ пользу бѣдныхъ; въ спискѣ этомъ вы найдете знаменитыхъ людей Англіи, а въ соотвѣтствующей графѣ суммы столь же почтенныя, какъ имена только-что упомянутыхъ вкладчиковъ. Журналистика того времени свидѣтельствуетъ, что. участіе въ этомъ дѣлѣ аристократіи не ограничивалось частными пожертвованіями, но что многіе изъ нихъ были рьяными адвокатами рабочихъ, въ пріисканіи практическихъ мѣръ къ облегченію ихъ трудной доли. Словомъ, заключаетъ авторъ,-- рабочіе классы не имѣютъ основанія враждебно относиться къ аристократическому сословію".
Какая послѣдовательность и сила въ аргументаціи! Рѣчь идетъ о принципахъ, болѣе или менѣе отвлеченныхъ экономическихъ положенімхъ, и авторъ сейчасъ же сводитъ дѣло на личности. Говоря тѣ, что при трехчленномъ раздѣленіи продукта, доля рабочаго обратно-пропорціональна далямъ рентьера и капиталиста, а онъ, въ опроверженіе этого мнѣнія, или правильнѣе этой экономической аксіо, мы, начинаетъ разсказывать, какими филантропическими инстинктами отличаются нѣкоторые изъ аристократовъ и какъ много пожертвовали они въ пользу рабочихъ въ послѣдній хлопчато-бумажный кризисъ! Вотъ какова логика у истинныхъ друзей рабочихъ! А чтобы видѣть, какъ хорошо понимаютъ они сущность рабочаго вопроса, мы приведемъ еще слѣдующій отрывокъ:
"Какой смыслъ заключаютъ въ себѣ слова "тираннія капитала", о которой такъ, много толкуютъ завзятые агитаторы? вопрошаетъ себя этотъ завзятый другъ рабочихъ.-- Изъ ста работниковъ,,"ъ глазахъ по крайней мѣрѣ девятидесяти, "раза эта не имѣетъ никакого опредѣленнаго смысла (видите! какъ это однако утѣшительно!), остальные же десять толкуютъ ее каждый по своему. Что касается меня, то я думаю, что если эта фраза что нибудь и доказываетъ, такъ развѣ только то, что, что ни говори филантропы-теоретики о тождественности интересовъ капитала и труда,-- интересы эти тѣмъ не менѣе діаметрально противуположны (и должны быть такими во вѣки вѣчные,-- слѣдовало бы добавить автору) и потому пока капиталисты играютъ въ обществѣ первенствующую роль, до тѣхъ поръ они не перестанутъ всѣми силами стараться о томъ, какъ бы выжать изъ труда поболѣе соковъ. Съ этой точки зрѣнія, и капиталисты могли бы толковать о тиранніи труда, такъ какъ вѣдь и работникъ не упуститъ случая выжатъ когда можно сокъ изъ капитала. Вся разница заключается лишь въ томъ, что капиталисты, имѣя больше досуга для умственной работы, лучше понимаютъ и взаимную зависимость труда и капитала и потому умѣютъ занять болѣе выгодное положеніе. И еслибы рабочіе люди были настолько развитые, чтобы не имѣть надобности жить чужимъ умомъ, въ такомъ случаѣ отношеніе труда къ капиталу не замедлило бы принять болѣе разумный и утѣшительный характеръ" (стр. 9).
Итакъ, видите-ли, какъ просто разрѣшается, повидимому, сложный вопросъ объ отношеніяхъ труда къ капиталу! Оказывается, что капиталъ въ настоящее время потому только первенствуетъ надъ трудомъ, что капиталисты прилежно изучаютъ курсъ политической экономіи, что они знакомы съ сочиненіями Бастіа, Сэя, Росси, Гарвье и др., а работники произведеній сихъ великихъ мужей не знаютъ и никогда не читали. Стоитъ имъ ихъ прочесть, стоитъ имъ только "понять взаимную зависимость капитала и труда",-- и права послѣдняго тотчасъ же возстановятся и отношеніе его къ капиталу "приметъ болѣе разумный и утѣшительный характеръ". Развѣ это неразумно и не утѣшительно? И развѣ самый искреннѣйшій другъ рабочихъ можетъ выдумать что нибудь болѣе разумное и утѣшительное!
Таковы взгляды и мнѣнія автора о рабочемъ вопросѣ и о друзьяхъ и врагахъ рабочихъ. Изъ приведенныхъ выписокъ читатель можетъ составить себѣ вполнѣ точное понятіе объ его умѣ и добросовѣстности. Дальнѣйшее чтеніе книги еще болѣе укрѣпить и разовьетъ въ немъ это понятіе: каждая новая страница, каждая новая глава будутъ служить новымъ доказательствомъ, что авторъ ни болѣе, ни менѣе, какъ неискусный шарлатанъ, вздумавшій извлечь аферу изъ своего умѣнья писать и поддѣть публику на заманчивое заглавіе. Очень можетъ быть, что онъ дѣйствительно рабочій, но только такую книгу онъ могъ бы написать не только не будучи работникомъ и не имѣя среди нихъ ни друзей, ни знакомыхъ, но даже не заходя ни въ одну мастерскую и не живя въ Лондонѣ; ее могъ бы даже написать самъ г. Денисьевъ. Прочтя ее, читатель будетъ знать о бытѣ англійскихъ рабочихъ ровно столько*же, сколько онъ зналъ и нечитая ее; обѣщаніе автора "пролить нѣкоторый свѣтъ на закулисную жизнь работника", не только не осуществлено, но даже не сдѣлано ни малѣйшихъ попытокъ къ осуществленію его. Авторъ разсказываетъ какіе-то анекдотики, кого-то обличаетъ, на кого-то нападаетъ, но эти анекдоты, мелкія, обличенія и нападки нисколько не характеристичны и ни мало не занимательны; когда же онъ начинаетъ толковать вообще о препровожденіи времени и положеніи рабочихъ, онъ впадаетъ въ общія мѣста и разсказываетъ такія вещи, которыя извѣстны всему міру и безъ его разсказовъ. Для примѣра укажемъ на содержаніе нѣсколькихъ глазъ на выдержку.
Напримѣръ, вотъ глава съ заманчивымъ заглавіемъ: "Ассоціаціи и стачки рабочихъ". Вы думаете, что авторъ знакомитъ въ ней читателей съ положеніемъ англійскихъ рабочихъ ассоціацій, съ устройствомъ стачекъ, съ результатами, къ которымъ они приводятъ, со взглядами на нихъ большинства рабочихъ и т. п. Ничуть не бывало: авторъ на десяти страничкахъ объясняетъ, что ассоціаціи вещь полезная не только для рабочихъ, но и для фабрикантовъ, и что хотя нѣкоторые агитаторы, эти мнимые друзья рабочихъ, пользуются ими для своихъ преступныхъ цѣлей, однако злоупотребленія эти не будутъ и не должны имѣть мѣста, когда рабочіе поймутъ и т. д. О стачкахъ авторъ говоритъ, что это средство весьма опасное и что къ нимъ слѣдуетъ прибѣгать только въ крайнихъ случаяхъ. Вотъ и все! Неправда ли весьма поучительно и полезно? И что бы для смѣху (только разумѣется для смѣху) хоть бы одинъ фактъ привести въ подтвержденіе всѣхъ этихъ пошлостей! Въ слѣдующей главѣ, "Нефилантропическіе обычаи филантропическихъ обществъ", разсказывается, какъ члены одного общества взаимнаго вспомоществованія, въ которомъ участвовалъ авторъ, любили выпить и какъ вслѣдствіе этого въ суммѣ общества образовался дефицитъ. Не правда ли тоже весьма характеристично?
Далѣе, въ четырехъ главахъ описывается, какъ рабочіе проводятъ свои воскресные досуги, какъ они веселятся въ понедѣльникъ и какъ проводятъ вечеръ въ субботу. Изъ этихъ описаній вы узнаете, что англійскіе рабочіе проводятъ свои досуги точно также, какъ и всѣ вообще люди, на всемъ земномъ шарѣ, т. е., что они или проводятъ день въ семействѣ, или ходятъ въ гости, или отправляются на какое нибудь partie de plaisir или пьянствуютъ въ трактирахъ и наслаждаются въ райкѣ театра, или умудряются соединить всѣ эти удовольствія вмѣстѣ и переиспытать каждое изъ нихъ порознь. Читатель, можетъ быть, скажетъ, что не виноватъ же авторъ, что англійскіе рабочіе веселятся, какъ и всѣ люди, и что въ ихъ удовольствіяхъ нѣтъ ничего оригинальнаго и своеобразнаго? Конечно, не виноватъ, но зачѣмъ онъ, "желая пролить нѣкоторый свѣтъ на закулисную жизнь работника",-- вздумалъ описывать такую именно сторону этой жизни, которая не представляетъ ровно ничего оригинальнаго и характеристичнаго для "закулиснаго быта рабочихъ"? Ужь если ему хотѣлось описывать только праздничныя и веселыя стороны рабочей жизни, то почему не выбралъ онъ какихъ нибудь національныхъ увеселеній, исключительно свойственныхъ только англійскимъ рабочимъ, отражающихъ въ себѣ хоть сколько нибудь ихъ индивидуальный характеръ?
Но кромѣ того, что описанія эти не характеристичны, что онѣ могли быть составлены и человѣкомъ никогда и въ глаза невидавшимъ англійскаго рабочаго и нисколько незнакомымъ съ его жизнію, онѣ еще вдобавокъ и не вѣрны съ дѣйствительностью, по нимъ можно аудитъ, какъ проводятъ свои досуги нѣсколько зажиточныхъ знакомыхъ автора, но совсѣмъ не большинство рабочихъ. Авторъ съ умысломъ (а можетъ быть и безъ умысла, такъ, просто по наивности) старается придать праздничному препровожденію времени рабочихъ какой то слишкомъ уже идилическій и приличный характеръ. Такъ могутъ веселиться только люди съ спокойною душою, люди, преисполненные "довольства своимъ положеніемъ". А обыкновенные рабочіе веселятся совсѣмъ иначе, и въ англійской литературѣ можно найти не мало описаній "грубыхъ, грязныхъ" наслажденій читателей и почитателей Крешера. Авторъ же, задавшись мыслью представить бытъ рабочаго по преимуществу только съ свѣтлой стороны, благоразумно обошелъ молчаніемъ увеселенія этого низшаго разряда, за то съ большею подробностью и обстоятельностью описалъ намъ, какъ рабочій, "солидный отецъ семейства, закуривъ трубку и усѣвшись у камина, погружается въ чтеніе газетъ" или, какъ почтенные родители-работники чинно выходятъ на загородную прогулку съ своими дѣтьми-подростками, причемъ разумѣется подростокъ женскаго пола идетъ рядомъ съ подросткомъ мужского и т, и, Вообще, когда дѣло касается идиліи, авторъ не скупится на слова и разсказываетъ свои вымыслы съ такимъ умилительнымъ усердіемъ, какъ будто это не вымыслы, а дѣйствительные факты!
Впрочемъ, когда у него не хватаетъ матеріаловъ даже и для этого безцѣльнаго размазыванія; тогда онъ безъ малѣйшаго стѣсненія обращается къ собственной автобіографіи и повѣствуетъ удивленному читателю, о томъ, какъ онъ, будучи еще мальчишкою, въ театръ пошелъ и какъ былъ за это высѣченъ матерью; о томъ, какъ хотѣли его сдѣлать членомъ общества трезвости и т. п. Все это такъ не интересно и такъ мало соотвѣтствуетъ заглавію книги, что, прочтя эту дребедень, читатель пойметъ, какія побужденія заставили автора скрыть свое настоящее имя подъ псевдонимомъ "работника". Даже онъ устыдился своего творенія, но г. Денисьевъ не устыдился перевести его на нашъ многострадальный, все выносящій языкъ, не устыдился предпослать ему коротенькое предисловіе, въ которомъ рѣшается увѣрять простодушныхъ читателей, будто авторъ книги "талантливый и простой работникъ, зная въ совершенствѣ бытъ и характеръ своего брата рабочаго, вполнѣ сочувствуя ему, мастерски и съ рѣдкимъ безпристрастіемъ рисуетъ полную картину общественнаго и семейнаго быта рабочихъ классовъ". Какова Отважность! Какова беззастѣнчивость! Богиня стыдливости, неужели ты совсѣмъ покинула нашихъ издателей? Неужели благородное чувство стыда до того въ нихъ притупилось, что они перестали даже маскировать свои циническія спекуляціи на карманы публики сколько нибудь благовидными и правдоподобными предлогами? Хорошо еще, что издатель цѣну-то назначилъ невѣроятно высокую: за какихъ нибудь 19, 20 листовъ разгонистой печати 2 р. 50 к.,-- какъ вамъ нравится? Авось хоть эта цѣна удержитъ публику отъ безполезной траты денегъ. Мы же, съ своей стороны, считаемъ непремѣннымъ долгомъ предостеречь нашихъ читателей отъ этой книги, заманчивое заглавіе которой можетъ пожалуй ввести ихъ въ соблазнъ.
Брошюрка съ пышнымъ заглавіемъ: "О современномъ состоянія и значеніи русской исторіи" принадлежитъ перу г. Н. Аристова, уже имѣвшаго случай заявить публикѣ свою совершеннѣйшую бездарность.
Г. Аристовъ начинаетъ свою брошюру весьма избитыми фразами о томъ, что матеріалы для русской исторіи еще совсѣмъ почти не разработаны, и что потому отъ русскаго историка вообще, и отъ него, Аристова въ частности нельзя много требовать. Обезопасивъ себя такимъ образомъ отъ излишнихъ требованій придирчивой критики, авторъ безбоязненно и безъ малѣйшей застѣнчивости начинаетъ сообщать своей слишкомъ великодушной публикѣ, свои ученые взгляды на значеніе русской исторіи. По мнѣнію этого просвѣтителя юношества изученіе русской исторіи необходимо для каждаго россіянина, какой бы дѣятельности онъ себя не посвящалъ, ибо, оно во-первыхъ,
"отбиваетъ охоту къ либеральничанью и убиваетъ задорныя мечты, навѣянныя французскими и польскими поползновеніями (?!)" (стр. 7); во-вторыхъ "исторія обличаетъ минувшія явленія въ своей жизненной несостоятельности (?!), несмотря пока на смѣсь заявленій чисто русской жизни и остатки иностранныхъ воззрѣній (?!)" (стр. 9); въ-третьихъ, исторія содѣйствуетъ развитію народнаго самосознанія (?)" и въ четвертыхъ "исторія показываетъ тотъ законный (?) идеалъ добра и истины, къ которому стремится народъ и побуждаетъ образованнаго человѣка твердыми шагами идти къ нему въ своей дѣятельности и самому содѣйствовать въ этомъ другимъ" (стр. 10).
Можете ли вы, читатель, хотя приблизительно понять теперь всю громадность и великость послѣдствій, къ которымъ ведетъ изученіе русской исторіи и всю настоятельнѣйшую необходимость этого изученія? Но мы никакъ не можемъ понять, о какихъ такихъ поползновеніяхъ говоритъ здѣсь г. Аристовъ? И откуда берется у него такое обиліе словъ, лишенныхъ всякой мысли?
"Исторія, говоритъ онъ, обличаетъ минувшія явленія въ своей жизненной Несостоятельности (??), несмотря пока на смѣсь заявленій чисто русской жизни (??) и остатки иностранныхъ воззрѣній (??)".
Милліоны вопросительныхъ и восклицательныхъ знаковъ будутъ недостаточны для выраженія того удивленія и любопытства, которое мы испытывали, перечитывая эту фразу нѣсколько разъ въ подлинникѣ. Мы не говоримъ уже о ея логическомъ смыслѣ, мы просимъ читателя обратить вниманіе только на ея грамматическій смыслъ: исторія обличаетъ минувшія явленія... въ чемъ же обличаетъ? Въ своей жизненной несостоятельности! Можетъ быть, вмѣсто своей нужно читать ихъ? Но все-таки выходитъ безсмыслица: что значить обличать минувшія явленія въ ихъ жизненной несостоятельности? Минувшія, т. е. отжившія явленія никогда и не претендуютъ на жизненную состоятельность. Въ чемъ же ихъ обличаетъ исторія? И какой смыслъ можетъ имѣть это обличеніе? Вторая Часть фразы еще болѣе (если только это возможно) затемняетъ смыслъ первой; изъ нея оказывается, что исторія обличаетъ,
"несмотря пока (что значитъ это пока?) на смѣсь заявленій чисто русской жизни, и остатки иностранныхъ воззрѣній".
Какъ вамъ нравится вся эта чепуха! Понятнѣе ли она для васъ "французскихъ и польскихъ поползновеній?" Для насъ нисколько!
Также мало можемъ мы понять третью и четвертую причины, приводимыя г. Аристовымъ для доказательства необходимости изученія исторіи. Что такое значитъ содѣйствовать народному самосознанію? Что такое народное самосознаніе? Вѣдь это пустая фраза, невмѣющая никакого смысла, никакого опредѣленнаго значенія. Далѣе, возможно ли въ наше время слушать безъ смѣху наивное завѣреніе будто и исторія, показываетъ тотъ законный (опредѣляемый закономъ что ли? Но какимъ закономъ? Вѣдь законовъ много: есть законы уголовные, есть законы гражданскіе, и т. д.) идеалъ добра и истины, къ которому стремится народъ вообще и къ которому долженъ стремиться въ отдѣльности каждый честный человѣкъ. Во времена Карамзина были дѣйствительно такіе люди, которые смотрѣли на исторію съ этой точки зрѣнія и видѣли въ ней урокъ, поученіе, наставленіе. "Исторія" говоритъ Карамзинъ "въ нѣкоторомъ смыслѣ есть священная книга народовъ, главная, необходимая; зерцало ихъ бытія и дѣятельности, скрижаль откровенія и правилъ; завѣтъ предковъ къ потомству, дополненіе, изъясненіе настоящаго и примѣръ будущаго" и т. д. (см. Предис. къ Ист. Госуд. Рос.). Но самъ г. Аристовъ сознается, что теперь такой взглядъ на исторію уже устарѣлъ и не соотвѣтствуетъ настоящимъ требованіямъ этой науки. И вдругъ, черезъ нѣсколько строчекъ, онъ самъ воспроизводитъ его и притомъ воспроизводитъ въ такой формѣ, что только его запутываетъ и затемняетъ. Мы можемъ не соглашаться съ Карамзинымъ, но мы все-таки понимаемъ, что онъ хотѣлъ сказать своимъ опредѣленіемъ: что же хотѣлъ сказать г. Аристовъ -- мы этого рѣшительно не понимаемъ. Мы не понимаемъ, какъ возможно, изучая прошедшее народа, вывести изъ этого прошедшаго законный идеалъ истины и добра для будущаго! Вѣдь это такая безсмыслица, что ее даже совѣстно анализировать! И хоть сказалъ ба что нибудь другое, а то выдумалъ же идеалъ истины и добра! Будто этотъ идеалъ, не одинаковъ для всѣхъ народовъ; будто есть нѣсколько идеаловъ истины и добра! Въ самомъ дѣлѣ, нужно отличаться огромнымъ запасомъ тупоумія, чтобы рѣшиться изрѣкать афоризмы въ родѣ слѣдующихъ:
Ужъ лучше имѣть свой умъ въ головѣ, какимъ бы ни наградила насъ природа, чѣмъ таскаться по западнымъ государствамъ и выпрашивать его въ займы".-- (Стр. 14). Или "воспитывая дѣтей на иностранный ладъ (т. е., давая имъ читать Бокля, Фохта, Молешота и другихъ). (Кто это другіе?), педагогъ заставляетъ ихъ жить чужимъ умомъ, лишаетъ личнаго характера (?) и уполномочиваетъ отличаться душевнымъ холопствомъ" (?) Далѣе "только развитіе внутренняго самосознанія въ духѣ и характерѣ народномъ. (?) способно дать силу и крѣпость педагогической дѣятельности и только тогда воспитываются молодые люди съ самостоятельнымъ взглядомъ и характеромъ"... (стр. 15).
Какъ вамъ нравятся эти афоризмы? Давать читать юношѣ Бокля, Фохта, Молешота и другихъ, -- значитъ "уполномочивать его отличаться (какова грамотность-то!) душевнымъ холопствомъ", значитъ "заставлять его жить чужимъ умомъ". А хуже этого г. Аристовъ ничего и придумать не можетъ. Для него лучше остаться совсѣмъ первобытнымъ дуракомъ, чѣмъ жить чужимъ умомъ. Такая непонятная ненависть къ чужому уму въ значительной степени объясняетъ историко-соціальныя воззрѣнія г. Аристова. Чего же можно и требовать отъ человѣка, который открыто признается, что онъ предпочитаетъ имѣть лучше такой умъ, какимъ наградила его мать-природа, чѣмъ "таскаться по западнымъ государствамъ и выпрашивать умъ у другихъ". О вкусахъ, разумѣется, спорить нельзя. По его воззрѣніямъ русская исторія идетъ совершенно особою, ей одной свойственною, дорогой и не имѣетъ ничего общаго съ исторіею западно-европейскаго человѣчества.
Ею управляютъ другіе законы; ея дѣятели и двигатели дѣйствуютъ по другимъ мотивамъ, чѣмъ всѣ остальные люди, являющіеся на исторической аренѣ у другихъ народовъ. Русскій народъ, или, правильнѣе, простонародье выработало себѣ свой особый строй жизни, свое особое міросозерцаніе, которое должно тщательно оберегать отъ всякихъ постороннихъ вліяній, особенно отъ пагубныхъ вліяній западной цивилизаціи. Всякая попытка противодѣйствовать началамъ выработаннымъ народомъ, всякая попытка видоизмѣнять и переформировать ихъ, сообразуясь съ идеалами, выработанными болѣе цивилизованными націями, болѣе возвышенными и широкими умами -- есть величайшее преступленіе противъ народнаго генія и притомъ преступленіе безполезное, потому что, по увѣренію г. Аристова, народъ можетъ воспринять только то, что "выходитъ изъ глубины его созданія". Отсюда само собою понятно, что г. Аристовъ относится недружелюбно къ преобразованіямъ Петра-и утверждаетъ, совершенно неизвѣстно на какихъ основаніяхъ, будто въ настоящее время наступаетъ конецъ періода насильственной ломки, начатой Петромъ,-- ломки народнаго организма, который заставляли переработывать несродную ему пищу и претворять ее въ собственные соки. Впрочемъ, онъ находитъ, что современныя преобразованія, какъ онѣ не благодѣтельны,
"застали насъ въ расплохъ и будутъ прививаться туго, потому что "дѣятели преобразованій брали многое готовое изъ учрежденій иностранныхъ, нерѣдко чуждыхъ русскому духу." (стр. 12).
Полемизировать противъ такихъ воззрѣній мы, разумѣется, здѣсь не станемъ, такъ какъ г. Аристовъ ухитрился выразить ихъ въ такой неопредѣленной и во всѣхъ отношеніяхъ неудовлетворительной формѣ, что относиться къ нимъ сколько нибудь серьезно нѣтъ никакой ни возможности, ни надобности. Кромѣ того, онѣ такъ стары и избиты, что толки объ нихъ давнымъ давно уже успѣли вѣроятно надоѣсть читателямъ. Оригинальное въ этихъ воззрѣніяхъ только то что г. Аристовъ, признавая какія-то особыя народныя начала, народный духъ, утверждаетъ далѣе, что только тотъ человѣкъ и можетъ быть полезенъ обществу, кто вполнѣ проникся этимъ духомъ Какое бы поприще онъ не избралъ себѣ, вздумаетъ ли онъ посвятить себя воспитанію юношества, или политикѣ, литературѣ или технологіи, юриспруденціи или естествознанію, философіи или математикъ, сельскому хозяйству или просто какому нибудь ремеслу, -- на всѣхъ этихъ поприщахъ онъ только тогда и будетъ преуспѣвать, только тогда и будетъ исполнять, какъ слѣдуетъ, свое назначеніе, когда вполнѣ проникнется "народнымъ духомъ".
Только тогда каждый дѣятель, говоритъ г. Аристовъ, поведетъ свое дѣло "не по ложной дорогѣ западныхъ теорій, а по истинному пути народной думы и чувства!" (стр. 15); "только тогда, продолжаетъ онъ, онъ и получитъ твердую опору въ нравственной борьбѣ съ пошлостью жизни". Мало того, только тогда "онъ можетъ выработать себѣ самостоятельный взглядъ на вещи и самостоятельный характеръ" (стр. 25).
Вотъ, что значитъ проникнуться народнымъ духомъ! Оказывается, что этотъ духъ обладаетъ чудными свойствами тѣхъ элексировъ, которые фабрикуются парижскими аптекарями и которые излечиваютъ обыкновенно не только отъ всѣхъ недуговъ и болѣзней, но даже отъ тѣлеснаго безобразія и уродства. Если вы хотите быть хорошимъ педагогомъ, проникнитесь народнымъ духомъ и не давайте дѣтямъ читать Бокля, Фохта, Молешота и др. (стр. 15). Если вы хотите быть хорошимъ юристомъ, проникнитесь народнымъ духомъ, а не думайте раціонализмомъ закона освѣщать первобытную простоту дикаго невѣжества (стр. 18). Если вы хотите быть хорошимъ писателемъ, проникнитесь народнымъ духомъ, потому что иначе невозможно изображать вѣрно ни бытъ народа, ни его характеръ и
"произведеніе словесности лишается значенія и поэтическаго достоинства, потому что въ немъ будутъ просвѣчивать ложныя черты и краски" (стр. 16).
Если вы хотите быть спекуляторомъ и содѣйствовать умноженію народнаго богатства, проникайтесь народнымъ духомъ, потому что и самыя хорошія теоріи (экономическія), созданныя на основахъ, чуждыхъ русской жизни, окажутся и недолговѣчны и безполезны.
"Мало этого, продолжаетъ г. Аристовъ,-- исторія краснорѣчиво разсказываетъ намъ, что подобныя теоріи, введенныя для практическаго руководства, весьма часто порождали сотни задержекъ и препятствій естественному движенію труда и дѣятельности, сбивая ихъ съ настоящей дороги" (стр. 17).
"Если вы хотите быть хорошимъ агрономомъ -- проникнитесь опять-таки народнымъ духомъ, потому что система раціональнаго сельскаго хозяйства западной Европы къ нашему хозяйству непримѣнима (стр. 17).
О, великій народный духъ, какія великія чудеса онъ можетъ творить! Не можетъ ли онъ кстати вылечивать отъ геморроя и не окрашиваетъ ли рыжіе волосы въ черные, подобно волшебному элексиру г-жи Феликсъ Сары? Не превращаетъ ли онъ дураковъ въ умныхъ, и невѣждъ въ образованныхъ людей? Какъ вы думаете объ этомъ, г. Аристовъ?
А вотъ и другой своеобразный сподвижникъ и воздѣлыватель вертограда "россійской науки" г. Мильчевскій. Правда, г. Мильчевскій не сочинилъ еще (но сочинитъ, безъ сомнѣнія сочинитъ!) особой науки, но за то даже "иностранную науку" онъ ухитрился окрестить своеобразнымъ именемъ, правда, тоже иностраннымъ, однако, до него совсѣмъ неупотребительнымъ. А вѣдь и это чего нибудь да стоитъ, и не всякому человѣку въ голову придетъ. Г. Мильчевскій понимаетъ важность своего изобрѣтенія и не безъ нѣкотораго довольства объясняетъ смыслъ его въ своемъ предисловіи. "Антропоэтнологія, говоритъ онъ, есть сложное, греческое слово; оно состоитъ изъ словъ: антропосъ -- человѣкъ, этносъ -- народъ и логосъ -- рѣчь, значитъ рѣчь о человѣкѣ и народѣ". Прекрасно; мы просматриваемъ заголовки книги и оказывается, что по своему содержанію она соотвѣтствуетъ тому, что обыкновенно называется антропологіей, наукою о человѣкѣ. Содержаніе этой послѣ днейнауки вообще еще довольно неопредѣленно и границы ея съ родственными и вспомогательными ей науками очерчены довольно неточно и неясно, однако, не смотря на всю эту неточность я неопредѣленность, для каждаго антрополога и теперь уже очевидно, что этнологія входитъ въ сферу его изслѣдованія, какъ одна изъ составныхъ частей антропологіи и что послѣдняя почти немыслима безъ первой, -- поэтому называть антропологію антропоэтнологіею -- это, по меньшей мѣрѣ, безполезно. Но это не только безполезно, это даже невѣрно: этнологія въ такой же мѣрѣ вспомогательная наука для антропологіи, въ какой и археологія, палеонтологія, психологія и т. п., всѣ эти науки даютъ ей извѣстный матеріалъ; совокупность этого матеріала и составляетъ ея содержаніе. Брать же названіе, опредѣляющее общее содержаніе науки и дополнять его названіемъ одной изъ частичекъ этого содержанія значитъ не понимать самой науки, не знать ея состава и ея границъ. Потому-то мы остановились на такомъ, повидимому, совершенно пустомъ обстоятельствѣ, какъ заглавіе книги; это заглавіе, характеризуя съ одной стороны смѣшныя-претензіи автора -- во что бы то ни стало чѣмъ нибудь отличиться, хоть Оригинальностью заголовка, съ другой, краснорѣчиво свидѣтельствуетъ о его полнѣйшемъ невѣжествѣ относительно объема и содержанія той науки, съ которой онъ взялся знакомить публику. По мнѣнію г. Мальчевскаго, антропологія разсматриваетъ будто бы только "вліяніе внѣшняго міра на отдѣльныя личности" и потому онъ противуполагаетъ ей этнологію, разсматривающую вліяніе внѣшняго міра на цѣлый народъ. Такъ разсуждать можетъ только человѣкъ, неимѣющій ни малѣйшаго понятія объ антропологій. Антропологія, какъ ее понимаютъ всѣ антропологи, совсѣмъ не ограничивается разсмотрѣніемъ вліянія внѣшняго міра на отдѣльныя личности; это. дѣло біографіи, типологіи, но не антропологіи. Антропологія же есть наука о человѣкѣ вообще, какъ единичной личности и какъ собирательномъ лицѣ; этнологія опять таки не есть нѣчто ей противуположное, но она, какъ и типологія, входить въ ея составъ и относится къ ней какъ часть къ цѣлому.
Не понимая значенія слога антропологія, г. Мильчевскій естественно и не обратилъ вниманія на точное опредѣленіе границъ своего предмета. А между тѣмъ это было бы столь же необходимо для читателей, какъ и для него самого. Безъ точнаго уясненія границъ антропологіи, авторъ долженъ совсѣмъ растеряться въ безчисленномъ множествѣ матеріаловъ, имѣющихъ антропологическій характеръ и изложеніе его, такъ сказать, расплывется по всѣмъ отраслямъ человѣческаго знанія, по всѣмъ наукамъ, не имѣя въ себѣ необходимой сосредоточенности и опредѣленности. Общее опредѣленіе антропологіи, какъ науки о человѣкѣ, слишкомъ еще недостаточно; есть множество наукъ предметомъ которыхъ является тоже человѣкъ; кромѣ того при такомъ общемъ опредѣленіи она рискуетъ сдѣлаться какою-то всеобъемлющею наукою, совмѣщающею въ себя всѣ науки, всѣ человѣческія знанія; а такая всеобъемлемость лишаетъ ее всякаго научнаго" характера, и превращаетъ въ аггрегатъ разныхъ наукъ, неимѣющій никакого опредѣленнаго, своеобразнаго содержанія. Однимъ словомъ, безъ точнаго опредѣленія предмета, антропологіи ей легче всего превратиться въ простую компиляцію. И дѣйствительно такою она и является въ книгѣ г. Мильчевскаго. Г. Мильчевскій читалъ книжки по естественной исторіи и немножко по всеобщей исторіи, онъ прочелъ одну или нѣсколько книгъ по геологіи, зоологіи, химіи, физіологіи, анатоміи, даже по психологіи и философіи, сдѣлалъ изъ этихъ книгъ выписки, собралъ ихъ всѣ вмѣстѣ, разбилъ на главы, издалъ отдѣльною книжкою и вообразилъ, будто онъ написалъ курсъ антропоэтнологіи! Выписки снабжены не критическою оцѣнкою предлагаемаго, а какими то веселенькими примѣчаніями, претендующими на нѣкоторое остроуміе. Для примѣра возьмемъ что нибудь, на выдержку. Случайно книга открылась на 46 стр., гдѣ дѣло идетъ о мнѣніяхъ ученыхъ о значеніи видовъ и разновидностей.
"Говорятъ, пишетъ г. Мильчевскій, что всѣ животныя одного вида произошли отъ общихъ родителей; впрочемъ, это говорятъ тѣ, которые думаютъ на выворотъ, задомъ напередъ; правильно же мыслящіе зоологи говорятъ иначе: виды такъ сходны между собою, что могли произойти отъ общихъ родителей, Значитъ могли и не произойти. А вотъ вамъ и "умыселъ" сейчасъ открою: умыселъ былъ доказать зоологіею происхожденіе человѣчества отъ одной пары; если молъ человѣчество одинъ видъ, а видъ происходитъ отъ общихъ родителей, то и человѣчество происходите Отъ одной пары. Анъ нѣтъ-съ; оно и видъ, но видъ только вѣдь можетъ происходить отъ одной пары, потому что онъ видъ, а не потому онъ видъ, что произошелъ онъ отъ одной пары" и т. д.
Не правда ли очень мило и популярно?
Этотъ тонъ милой популярности авторъ старается строго сохранить во всей книгѣ, и оттого чтеніе ея должно крайне непріятно дѣйствовать на серьезнаго читателя. Но конечно слогъ и манера выражаться не суть еще важныя вещи, и мы бы не сказали объ нихъ ни слова, если бы они искупались серьезнымъ отношеніемъ автора къ предмету его изслѣдованія. Но, дѣло въ томъ, что эти отношеніе отличаются такимъ-же гаерствомъ, какъ и слогъ. Авторъ полагаетъ, будто гаэрничая и не кстати выкладывая передъ читателями свои либеральныя измышленія, онъ зарекомендуетъ себя съ хорошей стороны передъ извѣстною частью нашей читающей публики. Но онъ жестоко ошибается; та часть публики, ни вниманіе которой онъ вѣроятно расчитывалъ, умѣетъ относиться серьезно къ серьезнымъ вопросамъ, ее совсѣмъ не нужно завлекать, разными прибаутками и балаганнымъ кривляніемъ; изъ за фразъ она всегда съумѣетъ отличить дѣло и авторъ совершенно напрасно думаетъ подольститься къ ней своими шуточками.
Г. Мильчевскій упоминаетъ въ своей книгѣ много именъ ученыхъ, но весьма сомнительно, чтобы онъ былъ основательно знакомъ съ ихъ трудами; сомнительно это потому, что знакомитъ онъ съ ихъ -взглядами очень поверхностно и легкомысленно, а иногда и совсѣмъ не знакомитъ, довольствуясь простымъ заявленіемъ, что "вотъ молъ такіе-то и такіе-то ученые держатся такого-то мнѣнія", но почему держатся, какія приводятъ основанія, насколько правильны эти основанія,-- не говоритъ ничего. Иногда изъ разныхъ ученыхъ сочиненій ни съ того ни съ сего выдергиваются отдѣльныя фразы, а между тѣмъ существенные доводы оставляются или совсѣмъ неизвѣстными читателю или излагаются тѣмъ популярнымъ языкомъ, обращикъ котораго приведенъ выше. Вообще книга г. Мильчевскаго даже какъ компиляція составлена весьма неискусною и неумѣлою рукою; системы нѣтъ никакой, и хотя авторъ старается по возможности вездѣ быть либеральнымъ, однако, и къ своимъ-то собственнымъ мыслямъ онъ относится такъ легкомысленно, что не постарался даже привести ихъ въ систему И сохранить сколько нибудь приличную послѣдовательность. Въ первой части своей книги, гдѣ дѣла идутъ о такихъ существенно-научныхъ вопросахъ, на которые уже имѣется по нѣскольку отвѣтовъ, авторъ всегда старается заявить читателю, что онъ лично согласенъ съ отвѣтомъ наиболѣе подходящимъ подъ рамку реалистическаго міросозерцанія, въ концѣ же книги, гдѣ приходится толковать о вопросахъ неимѣющихъ еще выясненныхъ рѣшеній, авторъ постоянно колеблется и часто высказываетъ мысли, неимѣющія ничего общаго съ міросозерцаніемъ трезваго реалиста. Такъ, напримѣръ, въ главѣ, которая названа "Исторія", и въ которой неизвѣстно для чего и по какому поводу въ самомъ бѣгломъ и весьма дурно составленномъ очеркѣ разсказывается всеобщая исторія и излагаются нѣкоторыя политическія соображенія собственнаго изобрѣтенія г. Мильчевскаго, говорится о какихъ-то, "историческихъ идеяхъ", "не простыхъ отвлеченностяхъ" а "живыхъ силахъ", которыя будто бы управляютъ человѣчествомъ и направляютъ его исторію къ извѣстнымъ цѣлямъ. Цѣли эти, по мнѣнію г. Мильчевскаго различныя у разныхъ народовъ и зависятъ отъ того, какое народъ получилъ призваніе. При этомъ авторъ высказываетъ, между прочимъ, будто
"Греки относятся, къ римлянамъ, какъ идеальное къ реальному, Намъ фантазія, создающая прекрасное, къ уму творящему полезное, какъ юность къ возмужалости" (стр. 363), будто идея о могущественнѣйшемъ значеніи и важности духовной власти была бы въ состояніи создать порядокъ въ средневѣковомъ мірѣ (стр. 375), будто Франція, сбивающій съ толку соблазнитель, котораго нужно остерегаться
и т. п. афоризмы. Вообще вся почти вторая часть, гдѣ толкуется объ элементахъ человѣческой жизни, объ искуствѣ, наукѣ, религіи, исторіи и т. п. составлена изъ рукъ вонъ плохо и читатель съ большимъ удобствомъ для себя можетъ даже и не разрѣзывать этихъ главъ. Особенно прелестна послѣдняя глава "Типы человѣческихъ племенъ". Глава эта въ каждой раціонально составленной антропологіи должна играть важную роль, такъ какъ типическое различіе племенъ и подробностей имѣетъ высокій антропологическій интересъ. Подъ типомъ, разумѣется, слѣдуетъ понимать не одну только физіологическую типичность, но и типичность психологическую; и если бы г. Мильчевскій хотя въ общихъ чертахъ постарался опредѣлить эту послѣднюю, то онъ могъ бы сообщить своимъ читателямъ много интереснаго и дѣйствительно полезнаго матеріала. Журналъ Лазаруса и Штейнталя (Völkerspsichologie) могъ бы служить прекраснымъ источникомъ для этой главы. Но авторъ о психологическомъ типѣ не говоритъ ни слова; все, что онъ имѣетъ сказать по поводу нравственнаго и психологическаго характера народовъ, это то, что
"Египтянинъ далъ намъ пирамиду и іероглифъ; Греки -- Зевса олимпійскаго и Иліаду; Римляне -- Цезаря и Юстиніана, монголъ и негръ сошлись, чтобы дать деспотизмъ и рабство, съ которыми не можетъ совладать даже ученый нѣмецъ, хбтя онъ и измыслилъ намъ философію" (стр. 387).
Не правда ли, какъ все это остро и умно?
Вся глава наполнена краткими указаніями, которыя, впрочемъ, можно найти и въ географіи Ободовскаго, но физіологическо-зоологическія различія расъ занимаютъ всего 4 послѣднихъ странички въ книгѣ. Между тѣмъ компиляція курса всеобщей исторіи, неизвѣстно какимъ образомъ, попавшая въ курсъ антропологіи, занимаетъ чуть не 1 1/2 печатныхъ листа. Поэтому уже можно судить о соразмѣрности и прочихъ частей. Впрочемъ нельзя и требовать соразмѣрности отъ автора, неимѣющаго ни опредѣленнаго понятія о своей наукѣ, ни ясной системы, ни общаго плана. Каждый антропологическій вопросъ разсматривается у него какъ-то особнякомъ, безъ всякой внутренней связи съ вопросами предъидущими и послѣдующими; о каждомъ вопросѣ онъ говоритъ то, что знаетъ, и только столько, сколько знаетъ, не смущаясь никакими соображеніями объ относительной важности этихъ вопросовъ для науки антропологіи. Потому назвать его книгу курсомъ, даже чисто компилятивнымъ курсомъ, мы не можемъ; нѣтъ, это не курсъ, это просто неудачная попытка компилировать мнѣнія нѣкоторыхъ антропологическихъ вопросовъ. Вотъ все значеніе, которое можетъ имѣть эта книга. Впрочемъ и компиляція эта не его ума работа. Она составлена имъ и составлена, какъ мы сказали, очень плохо по извѣстной антропологіи Вайца и Перта. Если бы авторъ, не умѣя компилировать книгъ, и мало знакомый съ предметомъ, о которомъ идетъ въ нихъ рѣчь, ограничился бы скромною ролью переводчика, то, мы полагаемъ, дѣло вышло бы гораздо лучше. А теперь поневолѣ припомнишь крыловское изрѣченіе: "Бѣда коль пироги начнетъ печи сапожникъ, а сапоги точать пирожникъ",
Да, великая бѣда, или по крайней мѣрѣ великая глупость. И новое (впрочемъ, совершенно излишнее) подтвержденіе этой старой мысли находимъ мы не только въ твореніяхъ нашихъ своеобразныхъ ученыхъ, въ родѣ гг. Аристова, Мильчевскаго и ком., но даже, и даже по преимуществу, въ твореніяхъ нашихъ публицистовъ, разрѣшающихъ "собственнымъ умомъ" всякіе практическіе и не практическіе, возвышенные и не возвышенные вопросы. Книжка одного изъ такихъ публицистовъ (писавшаго когда-то, очень давно въ "Отечественныхъ запискахъ") лежитъ передъ нами, и она-то навела насъ на эти мысли. Книжка называется "Общественное воспитаніе съ Россіи". Заглавіе это, написанное вдобавокъ еще на двухъ языкахъ (по-французски и по-русски) можетъ возбудить во многихъ читателяхъ желаніе познакомиться съ самой книгой и введетъ еще пожалуй въ соблазнъ заплатить за нее 1 талеръ. Потому, особенно принимая во вниманіе нашъ низкій курсъ, мы, въ видахъ человѣколюбія, рѣшаемся сказать объ ней нѣсколько словъ, и спасти такимъ образомъ ихъ карманъ отъ лишней траты, и ихъ самихъ отъ лишней потери времени.
Г. Уманецъ -- авторъ книги,-- начинаетъ ее такимъ образомъ:
"Часто, говоритъ онъ, слышны у насъ жалобы на недостатокъ энергіи и талантовъ въ русской жизни, на религіозный индиферентизмъ образованнаго класса, на шаткость нашихъ убѣжденій и на равнодушіе русскаго народа къ общественной дѣятельности. Во напрасно стали бы относить все это къ прирожденнымъ свойствамъ русскаго ума. Родина Петра В. и его сподвижниковъ не можетъ быть обвинена въ недостаткѣ энергіи; народъ, ознаменовавшій свою исторію "вѣкомъ Екатерины", не долженъ терпѣть недостатка въ талантахъ, народъ, воспитавшій поколѣнія Курбскаго, Острожскаго, Минина, нельзя обвинить ни въ религіозномъ индиферентизмѣ, ни въ равнодушіи къ общественной дѣятельности. Ее заключается ли въ системѣ нашего общественнаго воспитанія одна изъ главныхъ причинъ современной, духовной нищеты нашей общественной и политической жизни?
На этотъ вопросъ авторъ отвѣчаетъ утвердительно.
"Всѣ недостатки нашей общественной жизни, утверждаетъ онъ, коренятся въ школѣ." (Стр. 2).
Слѣдовательно, указавъ на несовершенства нашей школы и на средства раціонализировать наше общественное воспитаніе, авторъ тѣмъ самымъ будетъ способствовать развитію "энергіи и талантовъ въ русской жизни", искорененію "религіознаго индиферентизма образованнаго общества", "равнодушія русскаго народа къ общественной дѣятельности" и образованію поколѣнія вполнѣ достойнаго родины "Петра Великаго и его сподвижниковъ", родины, ознаменовавшей себя "вѣкомъ Екатерины", воспитавшей Курбскаго, Острсжскаго Минина и т. д. Такая блистательная перспектива можетъ соблазнить хоть кого, тѣмъ болѣе русскаго публициста, который вообще любитъ блистательныя перспективы и возвышенныя цѣли, и который умѣетъ открывать ихъ, съ ловкостью одному ему только доступною. Возьметъ онъ, обыкновенно, какой нибудь вопросикъ, ну, самого, повидимому пустяшнаго свойства, хоть, напримѣръ, объ искорененіи собакъ или объ очисткѣ отхожихъ мѣстъ -- и такъ онъ его съумѣеть поставить, что читатели тотчасъ же убѣдятся, что отъ рѣшенія этого вопроса зависитъ все ихъ счастіе и благополучіе, что не рѣшивъ его невозможно приступать ни къ одному сколько нибудь важному соціальному вопросу и что рѣшая его -- рѣшаемъ не просто только вопросъ о собакахъ и отхожихъ мѣстахъ, а содѣйствуемъ развитію народнаго благосостоянія, двигаемъ впередъ прогрессъ и способствуемъ нравственному, политическому и религіозному преуспѣянію своихъ согражданъ. Такой ужь талантъ у русскаго публициста; онъ ничего не дѣлаетъ спроста, у него всегда есть про запасъ великія цѣли, которыми онъ старается прикрыть жалкую мелочность своихъ задачъ. Отмѣтчики "Голоса", въ глубинѣ сердца, считаютъ себя гражданами столь же почти полезными, какъ и самъ Андрей Краевскій, а гг. Почтамскіе и Заблудные, вѣроятно, думаютъ о себѣ какъ о великихъ двигателяхъ русской мысли и хранителяхъ общественной нравственности. Конечно, такое самообольщеніе весьма понятно, и даже, до нѣкоторой степени утѣшительно. Оно показываетъ, что они сами инстинктивно сознаютъ пустоту и вздорность своей дѣятельности и стараются явиться передъ публикой въ маскѣ, имѣющей болѣе благообразный видъ, чѣмъ ихъ собственная физіономія. Однако публика не должна на этотъ счетъ обманываться и должна твердо помнить, что за вопросомъ объ отхожихъ мѣстахъ и собакахъ не скрывается ровно ничего, кромѣ развѣ надежды, со стороны публициста, получить за ихъ удовлетворительное и ни для кого не обидное разрѣшеніе приличное вознагражденіе.
Хотя вопросъ объ общественномъ воспитаніи и отличается по внѣшнему, по крайней мѣрѣ, виду, отъ вопросовъ объ отхожихъ мѣстахъ и собакахъ, однако и за нимъ скрывается также мало какъ и за послѣдними, и его удовлетворительное и безобидное разрѣшеніе можетъ разсчитывать только на тотъ же результатъ, какой получается отъ удовлетворительнаго и безобиднаго разрѣшенія этихъ послѣднихъ, т. е. на приличное вознагражденіе. Но позвольте, скажутъ намъ пожалуй, чѣмъ же тутъ виноваты публицисты, если ихъ никто не хочетъ слышать, если ихъ гласъ -- гласъ вопіющаго въ пустынѣ? О, разумѣется, не за то мы ихъ винимъ; мы никогда не ожидаемъ отъ древа ихъ знаній какого нибудь практическаго плода; но мы желали бы, и полагаемъ, что имѣемъ на это полное право, мы желали бы, чтобы по крайней мѣрѣ оно приносило хоть теоретическіе плоды, вкушая которые, можно сдѣлаться хоть сколько нибудь умнѣе, хоть сколько нибудь просвѣтить свою голову; мы желали бы, чтобы это древо не давало постоянно пустоцвѣтовъ... И только за эти, за одни эти пустоцвѣты и винимъ мы нашихъ публицистовъ. Но почему же оно даетъ постоянно пустоцвѣты? Намъ кажется, что происходитъ это отъ того, что наши публицисты имѣютъ обыкновеніе на все смотрѣть шиворотъ-на-выворотъ и принимать слѣдствія за причины, а причины за слѣдствія. Оттого и вопросы о собакахъ и отхожихъ мѣстахъ представляются имъ какими-то важными соціальными дилеммами, оттого и на вопросъ объ общественномъ воспитаніи они смотрятъ какъ на вопросъ, отъ котораго зависятъ и къ которому сводятся всѣ общественные недостатки и несовершенства.
Но отчего же зависитъ и на что же сводится тогда вопросъ объ общественномъ воспитаніи? Кто даетъ воспитанію то или другое направленіе? Кто ставитъ ему цѣли? Какія причины вызываютъ ту или другую воспитательную систему? Г. Уманецъ утверждаетъ что будто
"недостатокъ энергіи въ образованномъ классѣ легко объясняется тѣмъ, что наша новѣйшая школа, "стараясь управлять воспитанникомъ, ничѣмъ не вызываетъ его индивидуальности", что будто, "шаткость убѣжденій прививается шаткостью основаній нашего общественнаго воспитанія", что будто "наше равнодушіе къ общественной дѣятельности, зависитъ отъ того, что современная русская школа не можетъ считаться общественнымъ учрежденіемъ" и т. д.
Допустимъ, что все это такъ, но отчего наша школа не имѣетъ прочныхъ основаній, отчего же она, "не вызываетъ индивидуальности" и не "считается общественнымъ учрежденіемъ?" Прежде чѣмъ толковать объ общественномъ воспитаніи, намъ кажется, непремѣнно слѣдовало бы разрѣшить именно эти вопросы; тѣмъ болѣе, что и рѣшаются-то они совсѣмъ не замысловато. Какъ вы полагаете, станутъ ли когда нибудь родители сознательно воспитывать своихъ дѣтей такимъ образомъ, чтобы сдѣлать изъ нихъ самыхъ несчастныхъ дѣтей въ мірѣ? Конечно не станутъ, потому что это будетъ столько же невыгодно, для дѣтей, сколько и для нихъ самихъ. Слѣдовательно всякая существующая воспитательная система имѣетъ въ виду сдѣлать человѣка но возможности наиболѣе счастливымъ, живучесть ея опредѣляется тѣмъ, насколько она достигаетъ этой цѣли. Быть счастливымъ значитъ имѣть возможность удовлетворять своимъ потребностямъ, развитымъ воспитаніемъ. Слѣдовательно, воспитаніе тогда только можетъ сдѣлать человѣка счастливымъ, "когда разовьетъ въ немъ только такія потребности, которыя, при данныхъ условіяхъ его жизни, могутъ быть имъ удовлетворены. Если оно сообщитъ ему свѣденія, развивая которыя онъ можетъ удовлетворить какой нибудь своей потребности, если оно внушитъ ему нравственныя правила, слѣдуя которымъ онъ опять-таки можетъ разсчитывать на удовлетвореніе своихъ потребностей и т. д., оно даетъ ему возможность быть счастливымъ. Но если на оборотъ, человѣкъ вынесетъ изъ школы знанія, о которыхъ ему воспрещено будетъ говорить во внѣ школьной жизни, если ему внушены будутъ такія нравственныя правила, слѣдуя которымъ онъ долженъ будетъ стать въ рѣшительный разрѣзъ со всѣмъ окружающимъ,-- то такая школа не сдѣлаетъ его счастливымъ и такая воспитательная система не устоитъ долго передъ практическими требованіями практической жизни. Нѣкоторые педагоги скажутъ пожалуй, что школа должна передѣлать жизнь; но вѣдь не нужно большой проницательности, чтобы понять всю нелѣпость подобнаго требованія. Школа есть только одинъ изъ позднѣйшихъ продуктовъ общественнаго развитія; она явилась для удовлетворенія извѣстныхъ общественныхъ потребностей, порожденныхъ данными житейскими отношеніями; она зависитъ отъ этихъ потребностей въ такой же степени въ какой ртуть термометра зависитъ отъ сгущенія и разнѣженія окружающаго воздуха. Можетъ ли искуственное поднятіе или опусканіе ртути сгустить или разрѣдить окружающій воздухъ? Можетъ ли сынъ сдѣлаться отцемъ своего отца? Можетъ ли слѣдствіе измѣнить свою причину? Мнѣ кажется никто не затруднится отвѣчать на эти вопросы. Слѣдовательно, какое же право имѣемъ мы винить нашу школу за несовершенства нашей общественной жизни, за отсутствіе энергіи въ вашемъ образованномъ классѣ, за равнодушіе народа къ общественному дѣлу за то, наконецъ, что наша родина перестала производить Курбскихъ, Острожскихъ, Мининыхъ и имъ подобныхъ? Г. Уманецъ, вмѣстѣ съ очень многими публицистами, требуетъ самостоятельности для школы и негодуетъ на французское правительство, за то, что оно велитъ въ учебникахъ исторіи и др. наукахъ проводить мысли, долженствующія сдѣлать изъ питомцевъ вѣрноподданныхъ гражданъ и преданныхъ сторонниковъ существующаго порядка. Но неужели же эти почтенные публицисты, которые придаютъ школѣ такое громадное значеніе, неужели они серьезно думаютъ, что люди, дорожащіе сохраненіемъ существующаго порядка, дозволятъ въ школѣ проповѣдывать идеи несообразныя съ этимъ порядкомъ? Напрасно по своей собственной наивности, они судятъ о наивности своихъ ближнихъ.
Но, говорятъ обыкновенно они, мы не хотимъ, чтобы въ школѣ велась какая бы то ни было пропаганда, мы желаемъ только, чтобы ученикамъ сообщалась одна истина. Истина! А что такое истина? Развѣ истина не имѣетъ ни малѣйшаго отношенія къ существующимъ, житейскимъ порядкамъ? Развѣ она всегда благопріятна имъ? Впрочемъ толковать съ такими дѣтски-наивными людьми не стоитъ труда; для всякаго здравомыслящаго человѣка очевидно, что, при существующихъ условіяхъ общественной жизни, самостоятельность школы -- неосуществимая мечта. Но допустимъ, что мечта эта. можетъ осуществиться, допустимъ, что какія нибудь соображенія заставятъ власть устраниться отъ всякаго прямого вмѣшательства въ дѣло школы,-- думаете ли вы, что она въ этомъ случаѣ можетъ переформировать жизнь по своей програмѣ? Взгляните на американскія школы, онѣ не могутъ пожаловаться ни на какія стѣсненія со стороны политической власти; de jure онѣ совершенно свободны, повидимому въ нихъ-то бы и долженъ былъ развиться духъ протеста, повидимому имъ-то всего было бы легче обновлять рутину жизни новыми силами. А между тѣмъ въ Америкѣ какъ и на континентѣ, въ свободной, какъ и въ несвободной школѣ, юноши воспитываются сообразно съ требованіями рутины практической жизни; школа вездѣ является только отраженіемъ этой жизни; вездѣ она учитъ своихъ питомцевъ только тому, изъ чего они могутъ извлечь внѣ школы какую нибудь пользу; вездѣ она внушаетъ и
Исторія девятнадцатаго вѣка отъ времени вѣнскаго конгресса. Соч. Г. Гервинуса.-- Введеніе въ исторію девятнадцатаго вѣка.-- T. V. Возстаніе и возрожденіе Греціи. Изд. О. И. Бакста. Спб. 1868 г.
Нравственная философія. Соч. Ральфа Уальда Эмерсона. Два т. перев. съ англ. Елисаветы Ладыженской. Спб. 1868 г.
Земля и воля, П. Л. I. Русская деревня въ 1868 г. II. Земскія и судебно-мировыя учрежденія. Спб. 1868.
Радищевъ и его книга "Путешествіе изъ Петербурга въ Москву", изд. въ 1790 году. Спб. 1868.
Въ прошлый разъ мы говорили объ историческомъ оптимизмѣ; нынче вамъ опять приходится имѣть дѣло съ однимъ изъ выдающихся представителей этого сорта историковъ. Прежде чѣмъ мы познакомимъ читателя съ только что вышедшимъ V-мъ томомъ "Исторіи девятнадцатаго вѣка", считаемъ нелишнимъ напомнить здѣсь ему общіе историческіе взгляды Гервинуса, весьма подробно и обстоятельно изложенные имъ въ его введеніи къ "Исторіи девятнадцатаго вѣка." Считаемъ мы это нелишнимъ потому, что знакомство съ этими взглядами даетъ возможность весьма наглядно объяснить существенныя достоинства и недостатки его "Исторіи девятнадцатаго вѣка" вообще и пятаго тома (о которомъ мы здѣсь только и будемъ говорить) въ особенности.
Оптимистическое воззрѣніе на историческія событія, о характерѣ и значеніи котораго мы говорили прошлый разъ и которое Цимерманнъ пытался примѣнить къ одному только частному историческому эпизоду, -- Гервинусъ въ своемъ "Введеніи" старается провести черезъ вело исторію европейскаго человѣчества. Въ предисловіи къ этому введенію онъ прямо говоритъ, что оно написано съ цѣлью отучить читателей отъ слишкомъ пламенныхъ ожиданій, и въ то-же время доставить имъ "утѣшеніе и поддержку"; и хотя изученіе исторіи, продолжаетъ онъ, заставляетъ отказаться отъ нетерпѣливыхъ ожиданій быстрыхъ политическихъ результатовъ, однако, вмѣстѣ съ тѣмъ оно научаетъ смотрѣть съ улыбкою состраданія на мимолетные успѣхи и суетное торжество господствующихъ партій, заставляетъ отказаться отъ убѣжденія, что событія міра зависятъ отъ каприза нѣсколькихъ лицъ и образуются ихъ произволомъ".-- Какъ послѣ этого не поощрить историковъ, когда они открыто объявляютъ, что у нихъ есть могущественный талисманъ, способный сдѣлать всѣхъ насъ до того олимпійски-равнодушными и спокойными, что даже торжество и успѣхи партій, намъ противоположныхъ и крайне вредныхъ, вызовутъ въ насъ только "улыбку состраданія." И чего, въ самомъ дѣлѣ безпокоиться и выходить изъ себя, когда историки увѣряютъ насъ, что исторія,
"созерцаемая въ цѣломъ, въ обширномъ теченіи вѣковъ, представляетъ постоянное стремленіе по одному опредѣленному направленію (по направленію къ свободѣ и счастію, разумѣется) -- совершенно несомнѣнный прогрессъ господствующей идеи (опять таки идеи свободы, во всѣхъ отношеніяхъ)".
Какія хитрости и уловки употребляютъ они для того, чтобы вкоренить въ насъ несомнѣнную увѣренность въ этотъ несомнѣнный и неуклонный прогрессъ, это всего нагляднѣе и рельефнѣе представляетъ намъ Гервинусъ въ своемъ введеніи.
Въ этомъ введеніи вся исторія человѣчества представляется какою-то искусно составленною комедіей, иродѣ тѣхъ, которыя даются на Александрійскомъ театрѣ и пишутся гг. Дьяченсками съ Ко. Акты и явленія съ удивительнымъ порядкомъ слѣдуютъ одно за другимъ, дѣйствующія лица не сбиваются въ своихъ роляхъ; за трагическою завязкой всегда слѣдуетъ утѣшительная развязка; ничего здѣсь нѣтъ лишняго, ненужнаго, все здѣсь связано единствомъ мысли и плана, все подчинено законамъ театральнаго искуства. Комедію эту Гервинусъ озаглавилъ "историческій прогрессъ" или "все къ лучшему"; содержаніе-же ея. въ общихъ чертахъ, представляется въ слѣдующемъ видѣ. Занавѣсъ поднимается и на сцену является грубый деспотизмъ (дѣйствующее лицо No 1), аристократія (дѣйствующее лице No 2) и народъ (дѣйствующее лицо No 3). Въ первомъ дѣйствіи деспотизмъ всѣхъ мучитъ и утѣсняетъ, аристократія негодуетъ, народъ безмолствуетъ. Во второмъ дѣйствіи деспотизмъ побѣждается и посрамляется, -- аристократія торжествуетъ, -- народъ безмолствуетъ. Въ третьемъ дѣйствіи, на сцену появляется новое дѣйствующее лицо ( No 4) неаристократическое богатство. Между нимъ и дѣйствующимъ лицомъ No 2 завязывается борьба; No 1 принимаетъ въ нея участіе, побѣждаетъ No 2, возвышаетъ и возвеличиваетъ No 4, народъ продолжаетъ безмолствовать. Начинается четвертое дѣйствіе; No 4, возвеличенный и возвышенный, вступаетъ въ борьбу съ возвысившимъ его No 1 призываетъ на помощь до сихъ поръ безмолствовавшій No 3, одолѣваетъ врага и обманываетъ союзника. No 3, начинаетъ негодовать. Въ пятомъ дѣйствіи онъ смиряетъ гордость No 4 и торжествуетъ надъ всѣми дѣйствующими лицами: No 1, 2 и 4 сливаются съ нимъ воедино. Всеобщая радость и пѣснопѣнія. Апофеозъ правды, справедливости и свободы. Занавѣсъ падаетъ при шумныхъ аплодисментахъ зрителей. Впрочемъ историки, желая сообщить повѣствованіямъ большую солидность и серьезность, пренебрегаютъ обыкновенно этою драматическою формой разсказа и предпочитаютъ форму повѣствовательную. Но это нисколько не измѣняетъ сущности дѣла. Чтобы убѣдиться въ этомъ, пусть читатели сравнятъ приведенное здѣсь драматическое повѣствованіе съ слѣдующимъ -- описательнымъ: "Исторія европейскихъ государствъ христіанской эпохи, говоритъ Гервинусъ, составляетъ такое-же общее цѣлое, какъ въ древности представляла исторія группы государствъ греческаго полуострова и ихъ колоній. Въ ту и другую эпоху, въ ходѣ внутренняго развитія обнаруживается одинаковый порядокъ и одинъ и тотъ же законъ. И этотъ законъ есть тотъ самый, который мы видимъ въ цѣлой исторіи человѣчества. Отъ деспотическаго устройства восточныхъ государствъ до аристократическаго, основаннаго на рабствѣ и крѣпостномъ правѣ, устройства государствъ древняго міра и среднихъ вѣковъ и отъ нихъ до современнаго, еще не выработавшагося окончательно, политическаго состоянія, -- вездѣ мы видимъ правильный прогрессъ свободы духовной и гражданской, которая сначала принадлежитъ только нѣсколькимъ личностямъ, потомъ распространяется на большее число ихъ и наконецъ достается многимъ" (стр. 9). На слѣдующихъ страницахъ авторъ разсказываетъ, какъ постепенно появлялись на сцену дѣйствующія лица No 1, 2, 3 и 4 и какъ Л; No 3 и 4, при помощи No 1, постепенно одолѣваютъ и посрамляютъ А; 2. Мы не будемъ слѣдить за этимъ разсказомъ, потому что читатели должны уже напередъ знать, что они не найдутъ въ немъ ничего, кромѣ апологіи всему совершившемуся. Каждое историческое событіе изъясняется и истолковывается въ смыслѣ историческаго прогресса; и потому, каждое новое лицо, являющееся на исторической сценѣ, встрѣчается аплодисментами. Когда на сценѣ свирѣпствуютъ и бушуютъ дикіе и невѣжественные феодалы,-- историкъ радуется и говоритъ: эта внутренняя раздробленность, разобщенность, этотъ партикуляризмъ необходимъ для того, чтобы парализировать всепоглощающее стремленіе Рима къ универсализму. Когда на сценѣ является холодная, жестокая, неумолимая тираннія абсолютизма,-- историкъ тоже радуется и видитъ въ торжествѣ этой тиранніи фатальный проводникъ идеи равенства, безсознательнаго предтечу народной свободы. Когда сцена оглашается побѣдными криками мѣщанства -- историкъ снова внѣ себя отъ восторга, онъ опять видитъ въ этой побѣдѣ ступень къ торжеству народа. Но что же дѣлаетъ во все это время народъ,-- народъ, для торжества котораго такъ мудро и искусно разыгрываются и складываются всѣ историческія событія? No 3 по прежнему безмолвствуетъ, но прежнему отдаетъ всѣ свои силы и весь свой трудъ въ усладу и утѣшеніе тѣхъ NoNo 1, 2 и 4, которые, но увѣренію историковъ, подготовляютъ ему въ будущемъ торжество нескончаемое и счастіе неописанное. Онъ все ждетъ своего апофеоза, а историки все продолжаютъ завѣрять его, что ждать ему придется не долго, и что
"степень политическаго развитія, на которой стоитъ все, такъ называемое въ тѣсномъ смыслѣ,-- новое время (съ паденія Византійской имперіи до нашихъ дней) есть переходъ ось господства нѣсколькихъ къ господству массъ" (стр. 1,4)
Такимъ-то яркимъ свѣтомъ оптимизма освѣщаетъ Гервинусъ всѣ историческія событія новой исторіи, и въ каждомъ изъ нихъ отыскиваетъ что нибудь пріятное и утѣшительное. Храмъ свободы (выражаясь языкомъ нѣкоторыхъ историковъ), созданный французскою революціею, былъ разоренъ и разрушенъ тотчасъ послѣ его созданія. Гервинусъ совершенно доволенъ этимъ, находя, что онъ былъ построенъ слишкомъ необдуманно и поспѣшно. Вмѣсто него воздвигся храмъ военнаго абсолютизма; Гервинусъ опять доволенъ, потому что рукою этого абсолютизма "разнесены били но Европѣ сѣмена скороспѣлыхъ плодовъ французскаго переворота", потому что "даже угнетеніе Наполеона благопріятствовали общей свободѣ".
Это желаніе видѣть исторію человѣчества въ розовомъ свѣтѣ, вызываемое общими историческими взглядами Гервинуса, развитыми имъ въ его "Введеніи", вполнѣ можно оправдать и подтвердить на его "Исторіи девятнадцатаго вѣка". И мы попытаемся это сдѣлать, когда выйдутъ обѣщанные издателемъ 4 и 6-ой томы. Теперь передъ нами лежитъ V т., заключающій въ себѣ описаніе "Возстанія и Возрожденія Греціи". Общіе историческіе взгляды автора естественно должны опредѣлить и его отношенія къ этому частному историческому эпизоду. Гервинусъ не могъ не отнестись сочувственно и одобрительно къ возставшимъ грекамъ; укорительно и гнѣвно къ угнетавшимъ ихъ туркамъ. Въ его глазахъ, всѣ греки слились въ одну безразличную массу, борющуюся за свободу, національность, за западно-европейскія начала цивилизаціи. Точно также и турки представлялись ему такою-же безразличною массою тиранновъ и угнетателей. При такомъ обобщеніи, весьма удобно и легко прикрывать буржуазныя тенденціи и буржуазную точку зрѣнія такими неопредѣленными и эластическими словами, какъ народъ, свобода и т. п. Но Гервинусъ ничего не говоритъ объ экономическомъ положеніи греческаго народа, объ его отношеніяхъ къ клефтамъ, армотоламъ, фанаріотамъ, приматамъ и вообще къ высшимъ слоямъ греческаго населенія. Ничего онъ также не говоритъ и о положеніи турецкаго народа, взятаго, въ отдѣльности отъ турецкой администраціи и аристократіи. У Гервинуса интересы греческаго народа совершенно сливаются съ интересами клефтовъ, арматоловъ и приматовъ. Только въ одномъ мѣстѣ онъ намекаетъ на какую-то рознь между греческою аристократіею, стоявшею во главѣ національнаго движенія, и греческимъ народомъ. Но намекъ этотъ бросается мимоходомъ, и потому изъ него нельзя вывести никакихъ положительныхъ заключеній.
"Въ Идрѣ, говоритъ Гервинусъ, аристократія опять пріобрѣла полное расположеніе народа, съ тѣхъ поръ, какъ рѣшительно приступила къ національному дѣлу, и теперь хотѣла воспользоваться этимъ, чтобы низвергнуть демократа Экономо; когда вспыхнулъ этотъ переворотъ, всѣ важнѣйшіе моряки Кріози, Шомбати, Сохтура стали противъ демократа, который принужденъ былъ бѣжать и послѣ разныхъ приключеній лишился въ Ахаіи свободы, а, убѣжавъ оттуда, лишился и жизни въ Арголидѣ" (стр. 129).
Какъ ни бѣдно и лаконично это сообщеніе, однако оно даетъ, намъ право сдѣлать два или даже цѣлыхъ три предположенія: вопервыхъ, городская аристократія (приматы) эксплуатировала народнымъ движеніемъ для своихъ собственныхъ выгодъ и подъ шумокъ запирала въ тюрьмы и вздергивала на висѣлицы представителей и вождей народа; во-вторыхъ, демократическія начала преслѣдовались на возставшихъ островахъ весьма ревностнымъ образомъ и Экономо не могъ найти себѣ безопаснаго убѣжища ни въ Ахаіи, ни въ Арголидѣ; въ-третьихъ, наконецъ, предводители морской силы возставшихъ тянули не на сторону народа, а на сторону аристократіи. Можетъ, эти предположенія слишкомъ смѣлы и не вѣрны, можетъ быть, между разнообразными элементами греческой общественности существовали совершенно другія отношенія, но Гервинусъ объ этомъ ничего не говоритъ, а потому всякій читатель воленъ строить какія ему угодно гипотезы. Точно такимъ же молчаніемъ проходитъ Гервинусъ и отношенія осѣдлаго чернорабочаго народа къ дикимъ, кочующимъ шайкамъ арматоловъ и клефтовъ, которыя, какъ извѣстно, составляли главную силу греческаго возстанія. Спеціальное занятіе ихъ было разбой и грабежъ; въ самый разгаръ національной борьбы, лучшіе изъ ихъ вождей (какъ напримѣръ Одиссевсъ и Колокотрони, о которыхъ мы еще будемъ говорить ниже) выказали такъ мало искренняго патріотизма и любви къ своему народу, что едва-ли можно допустить, чтобы они и въ мирное время относились къ осѣдлому греческому населенію слишкомъ гуманно и снисходительно. То обстоятельство, что народъ воспѣлъ многихъ изъ ихъ вождей въ своихъ пѣсняхъ, еще ничего не доказываетъ; народные барды имѣютъ обыкновеніе не только въ Греціи, но и вездѣ, воспѣвать удалыхъ разбойниковъ и ихъ геройскіе подвиги. Но изъ этого нельзя еще заключать, что разбойники -- друзья народа, что народъ любитъ ихъ и сочувствуетъ имъ, Онъ просто только увлекается внѣшнею стороною ихъ дѣятельности, и въ минуты этихъ увлеченій забиваетъ на время все то горе и страданія, которыя онъ вынесъ изъ-за нихъ. Что и мирный, осѣдлый, чернорабочій греческій народъ не относился дружелюбно къ клефтамъ и армотоламъ, что и онъ не отождествлялъ ихъ интересовъ съ своими собственными -- это можно видѣть изъ того, что въ борьбѣ ихъ съ городскими приматами, народъ никогда не принималъ ихъ сторону, и ихъ партію Гервинусъ нигдѣ не называетъ демократическою, а только военною. Но опять таки это только предположеніе, потому что нѣмецкій историкъ тщательно избѣгаетъ говорить о народѣ; г.се его вниманіе поглощается игрою главныхъ актеровъ, а на безмолвствующую толпу онъ почти и не удостаиваетъ взглянуть. Главными же актерами, то стороны Греціи, здѣсь являются, во первыхъ, греческіе разбойники -- мало чѣмъ, разумѣется, отличавшіеся отъ турецкихъ, и городская буржуазія. Такъ какъ Гервинусъ весьма обстоятельно излагаетъ ихъ дѣятельность и ихъ взаимныя отношенія, и такъ какъ эта дѣятельность и эти отношенія проливаютъ довольно яркій свѣтъ на это якобы. народное движеніе, то мы познакомимъ здѣсь вкратцѣ читателя съ этимъ интереснымъ предметомъ.
Гервинусъ, проходя молчаніемъ отношенія народа къ высшимъ и среднимъ классамъ общества, точно также проходитъ молчаніемъ и отношенія народа къ возстанію. Мы узнаемъ только отъ него, что иниціатива возстанія шла изъ городовъ, и что при самомъ началѣ его образовались двѣ господствующія партіи, около которыхъ еосредо'гочивалось все движеніе, это были: партія городскихъ приматовъ, архонтовъ и вообще городской буржуазіи -- и партія клефтовъ и армотоловъ -- солдатская, военная партія. Во главѣ первой, стояли Маврокордато, Займи, Негри и другіе богатые и вліятельные приматы, отличавшіеся крайнею умѣренностью и осторожностью. Во главѣ второй партіи стояли капитаны арматоловъ, дикіе, необузданные клефты въ родѣ Колокотрони, Одиссевса и другихъ. Въ первый годъ возстанія, когда оно велось крайне не систематично. безъ общаго плана и единства въ дѣйствіяхъ, когда возставшіе еще не успѣли, такъ сказать, смѣрить своихъ собственныхъ силъ, противоположныя стремленія обѣихъ партій не выступали еще наружу съ тою рѣзкостью, съ какою они выступили впослѣдствіи. Однако, и въ этотъ первый годъ, взаимныя интриги и, хотя не рѣзкія, но все-таки довольно частыя столкновенія значительно вредили дѣлу и парализировали силы возстанія.
"Изъ-за общей войны, говоритъ Гервинусъ, уже очень рано стала выглядывать гражданская война, и несогласіе съ самаго начала вредило мѣрамъ общей войны.. Румеліецъ ненавидѣлъ морейца, мореецъ ненавидѣлъ маніата и такъ далѣе, каждый своего ближайшаго сосѣда; потому только въ самыхъ крайнихъ обстоятельствахъ могла быть рѣчь объ искренней, систематической взаимной помощи для блага общаго дѣла" (238).
Очевидно, что каждый шелъ на войну ради какихъ нибудь чисто-личныхъ побужденій, весьма мало заботясь о торжествѣ тѣхъ отвлеченныхъ началъ, о которыхъ такъ любятъ распространяться историки-оптимисты.
Въ концѣ первого года, когда турки бытли уже во многихъ мѣстахъ разбиты и Триполица находилась въ рукахъ грековъ, почувствовалась потребность въ объединеніи возстанія и въ признаніи всего совершившагося установленіемъ какой нибудь центральной правительственной власти. Мѣстные аристократическіе ареопаги или сенаты, образовавшіеся при началѣ возстанія въ Триполицѣ, Солонѣ и Месалонги были теперь недостаточны. И вотъ, къ 1 января 1822 года созвало было общее собраніе депутатовъ отъ всего греческаго народа. Но, разумѣется, народъ тутъ былъ упомянутъ только для краснаго словца. Въ сущности, о народныхъ депутатахъ и народныхъ интересахъ здѣсь думали столько же, сколько и въ Константинополѣ. Депутаты съѣхались сначала въ Аргосъ, а потомъ переведены были (во избѣжаніе вліянія капитановъ, стоявшихъ подъ Навпліею въ Піаду. При первой же встрѣчѣ немедленно обнаружился антагонизмъ военной и буржуазной партіи. Судя по тому значенію, какое получила военная партія со времени паденія Триполицы, ей можно было, повидимому, пророчить здѣсь главное вліяніе.
"Но, говоритъ Гервинусъ, по численности своей, она все-таки не могла сравниться въ Пелопонезѣ съ городскими приматами. На материкѣ военная каста еще до возстанія была сильнѣе городской партіи, а потому, во время войны, стала еще рѣшительнѣе. Въ Пелопонезѣ же, напротивъ, до возстанія почти вовсе не было никакой военной касты; вся власть и все вліяніе принадлежали городскимъ начальникамъ общинъ и епархій, и если въ Румеліи возстаніе подняли и вели капитаны арматоловъ, то въ Пелопонезѣ, "та заслуга вполнѣ принадлежала архонтамъ".
Главный предметъ раздора между двумя партіями, буржуазной и солдатской олигархіи, было тотъ, что капитаны хотѣли взять въ свои руки все распоряженіе войною, а архонтамъ хотѣли предоставить только заготовленіе средствъ; напротивъ, архонты предъявляли совершенно противоположныя притязанія. Къ этому частному разногласію присоединилось еще то естественное чувство озлобленія, негодованія и презрѣнія, которое должны были питать другъ къ другу люди съ такими рѣзко-противоположными интересами, взглядами и потребностями, какъ мирные достаточные горожане съ одной стороны, кочующія, почти ничего неимѣющія, грубыя и свирѣпыя шайки разбойниковъ -- съ другой. Однако, такъ какъ на сторонѣ приматовъ былъ численный перевѣсъ, то въ этомъ первомъ законодательномъ собраніи вопросы правленія и администраціи были улажены, сообразно съ желаніями и намѣреніями буржуазіи, Избрано было временное правительство изъ пяти членовъ (по большей части богатыхъ буржуа), подъ предсѣдательствомъ Мавронордато, богатаго и ограниченнаго фанаріота, считавшаго врагами Греціи не только турокъ, по и тѣхъ народныхъ вождей, которые имѣли странную глупость "мечтать о древнихъ греческихъ республикахъ". Полномочіе новаго правительства было ограничено годичнымъ срокомъ. Разумѣется военные люди, устраненные отъ уча* етія въ управленіи, не имѣли ни малѣйшей охоты преклонить покорно свои гордыя головы подъ толстыя руки купцовъ и помѣщиковъ. Съ самаго же начала главные представители военной партіи объявили себя рѣшительными противниками новаго правительства, и когда къ одному изъ нихъ, Однесевсу, ареопагъ послалъ двухъ депутатовъ, для того чтобы вытребовать его къ отвѣту, Одиссевсъ арестовалъ ихъ и отдалъ своимъ солдатамъ на разтерзаніе. Солдаты убили ихъ. Ипсиланти и Колокотрони тоже постоянно пикировались и ссорились съ новыми правителями. Наконецъ, къ концу срока полномочія временнаго правительства, дѣло дошло до открытаго возстанія, до междуусобной войны. Къ концу года центральное правительство утратило почти всякое значеніе и лишилось даже того крошечнаго вліянія, которымъ пользовалось прежде.
"Въ восточной Элладѣ, говорить Гериннусь, образовалось отдѣльное правительство, во главѣ котораго стоялъ Одиссевсъ, открыто враждовавшій съ центральною властью. На западѣ капитаны аринтоловъ враждовали между собою, и мѣстный сенатъ, составившійся изъ представителей городской буржуазіи, былъ распущенъ. Только пелопонезскій сенатъ, вошедшій въ соглашеніе съ вождями военной партіи, въ особенности съ Колокотрони, пріобрѣлъ столько же силы и значенія, сколько центральное правительство потеряло ихъ".
Притязанія этихъ буржуа дошли даже до того, что они назначили Колокотрони главнокомандующимъ всѣхъ силъ возстанія. Но это мѣсто было уже ранѣе занято Нетробеемъ, избраннымъ центральнымъ правительствомъ; не смотря однако на это, правительство ничего не могло сдѣлать для того, чтобы помѣшать смѣлому клефту дѣйствовать въ качествѣ" главнокомандующаго. Чтобы выйдти изъ своего жалкаго положенія, оно было сдѣлало попытку, по примѣру пелононезскаго сената, сблизиться съ своими противниками. Но противники требовали прежде всего удаленія наиболѣе враждебныхъ имъ членовъ правительства. А согласиться на такое требованіе -- это было бы равносильно самоубійству.
Среди всѣхъ этихъ распрей и волненій окончился наконецъ къ общему удовольствію годичный срокъ правительственныхъ полномочій. Всѣ, да и само правительство, желали перемѣны. Къ концу года законодательное распоряженіе созвало новыхъ депутатовъ въ Астро, но никто туда не явился. Вслѣдствіе этого, новымъ законодательнымъ распоряженіемъ, имѣвшимъ въ то же время цѣлью ускорить выборы, перемѣна правительства была отсрочена до конца февраля, а такъ какъ и на это второе приглашеніе депутаты являлись не вдругъ, то было рѣшено продолжить срокъ дѣйствія стараго правительства и перенести его въ Навплію. Мало-по-малу новые депутаты собрались однако въ Астро, и притомъ въ такомъ количествѣ, что жалобы на ихъ изобиліе превзошли прежнія опасенія объ ихъ недостаткѣ. Вслѣдствіе выборовъ противоположныхъ партій, въ епархіяхъ, образовались два разряда депутатовъ отъ однихъ и тѣхъ же мѣстъ; другіе выбрали себя сами; иные явились представителями частей войскъ; даже члены прекратившихъ свое дѣйствіе законодательнаго собранія и правительства снова явились депутатами и также были приняты. Такимъ образомъ, собраніе въ Астро оказалось втрое многочисленнѣе собранія въ Піадѣ, и насколько въ этомъ послѣднемъ преобладалъ порядокъ, на столько собраніе въ Астро отличалось безурядицей. Двѣ партіи -- горожанъ и капитановъ -- выступили теперь одна противъ другой рѣзче, чѣмъ когда либо; первая тѣмъ сильнѣе желала установленія законнаго правительства, чѣмъ порывистѣе вторая стремилась раздѣлить страну на военные округи и утвердить въ ней господство своихъ отрядовъ. Во главѣ этой партіи стояли въ Пелопоннезѣ Колокотрони, въ восточной Элладѣ Одиссевсъ и
"Къ намъ, говоритъ Гервинусъ, имѣлъ глупость присоединиться Ипсиланти, пошедшій по этой ложной дорогѣ вслѣдствіе своихъ гетеристскихъ или русскихъ заднихъ мыслей."
Парламентскій отдѣлъ военной партіи собрался сначала въ Навпліи, главной квартирѣ Колокотрони, между тѣмъ какъ партія горожанъ находилась въ Астро. Но какъ разъ въ это время появился Маврокордато съ нѣсколькими румелійскими капитанами и со 100 вооруженными людьми; это дало гражданской партіи нѣкоторую возможность противодѣйствовать военному тріумвирату и поколебало единство въ военной партіи, державшейся и безъ того не слишкомъ прочно. Нѣчто въ родѣ середины между обѣими этими партіями составляли островитяне, изъ которыхъ Контуріоти и Орландо содѣйствовали также тому, что депутаты, принадлежавшіе къ военной партіи, рѣшились однако отправиться изъ Навпліи въ Астро. Впрочемъ, обѣ партіи расположились здѣсь одна противъ другой, точно два военные лагеря, въ двухъ отдѣльныхъ группахъ зимнихъ шалашей, раздѣленныхъ между собою небольшимъ источникомъ. Парламентскія работы производились не сообща; гражданская партія совѣщалась отдѣльно и потомъ предлагала свои рѣшенія на усмотрѣніе партіи военной. Число, положеніе и сила обѣихъ партій обнаружились съ перваго же дня совѣщаній; здѣсь, какъ и прежде въ Піадѣ, гражданская партія рѣшительно превосходила вліяніемъ военную. Петробей былъ избранъ президентомъ, епископъ Феодоритъ -- вице-президентомъ, Негри -- секретаремъ; всѣ они были сторонники интересовъ буржуазіи. Предметомъ споровъ были здѣсь, какъ и въ Піадѣ, не столько дѣла, касавшіяся государственнаго устройства, сколько вопросы интересовъ личныхъ и интересовъ партій. Собраніе назначило множество генераловъ и, лишивъ Колокотрони званія главнокомандующаго и потребовавъ отъ него сдачи крѣпости Навпліи и возвращенія нѣкоторыхъ бумагъ, подвергло этимъ испытанію послушаніе диктатора. Онъ сдалъ бумаги и удержалъ крѣпость, отдѣляя гражданскія дѣла отъ военныхъ на такомъ основаніи, что вся военная партія соглашается съ парламентскими рѣчами и дѣйствіями политиковъ, но не допускаетъ вмѣшательства въ ея нрава, какъ напримѣръ объявленіе рекрутскаго набора. Когда собраніе, при закрытіи своемъ, приступило къ выбору новаго правительства, вліяніе городской партіи (политиковъ -- какъ ихъ называли) и здѣсь оказалось положительно преобладающимъ. Петробей былъ сдѣланъ президентомъ; въ числѣ другихъ членовъ находились Сотири Харолампи и Андрей Займи; къ нимъ присоединили интригана А. Метаксу, чтобы этимъ сблизиться съ его другомъ, Колокотрони; пятое мѣсто держали въ запасѣ для какого нибудь островитянина. Хитрый и деспотическій Колокотрони, который притворился, что согласенъ повиноваться, когда Займи обратился съ призывомъ къ его патріотизму, воспользовался этимъ неловкимъ соединеніемъ партій для того, чтобы нарушить единодушіе политиковъ и самому втереться въ составъ правительства, въ ту самую поліархію, которая постоянно служила для него предметомъ порицаній. Этотъ правительственный составъ оскорбилъ румелійцевъ, которые при этомъ были забыты; онъ оскорбилъ и маленькую партію Ипсиланти, оставшуюся совершенно въ сторонѣ, партію Маврокордато, которому дали только второстепенную должность статсъ-секретаря, и злого Негри, который занималъ прежде эту должность, и котораго такая перемѣна побудила перейти на сторону военной партіи, къ прежнимъ его врагамъ. Вслѣдствіе этого онъ началъ интриговать вмѣстѣ съ Колокотрони, чтобы устроить другой противодѣйствующій конгрессъ, и военная партія держала совѣщанія но этому предмету въ Силимпѣ. Устранить эту опасность слабое правительство могло только тѣмъ, что чрезъ посредство Делигіанни предложило Колокотрони пятое мѣсто въ своей средѣ, остававшееся пока вакантнымъ; и Колокотрони согласился на это предложеніе опять "ради любви къ отечеству." Но если этою уступкою надѣялись разъединить клефта съ его партіею, то послѣдствія не оправдали этого ожиданія. Напротивъ того, ему удалось произвести большое разъединеніе въ гражданской партіи. Онъ привлекъ на свою сторону фамилію Делигіанни, долго бывшую съ нимъ во враждѣ, обручивъ своего девятилѣтняго сына Константина съ единственною дочерью Канело Делигіанни, и подстрекнувъ главу родственной имъ фамиліи Анагности объявить притязаніе на должность президента въ законодательномъ собраніи. При этомъ главнымъ стремленіемъ его было -- укрѣпить и расширить пріобрѣтенную имъ власть. Онъ твердо рѣшился не покидать Пелопонеза, бывшаго средоточіемъ его вліянія, и вялая война того года позволила ему исполнить это намѣреніе; тутъ онъ почти присвоилъ себѣ положеніе военнаго министра и занимался формированіемъ войскъ и ихъ продовольствіемъ. Когда правительство, для противодѣйствія военнымъ плачамъ турокъ въ восточной Элладѣ, послало своихъ членовъ, Харалампи въ Мегару, а Займи и Метаксу въ Натру, Метакса, приверженецъ Колокотрони, самовольно отдѣлился въ Калавритѣ отъ Займи и послѣдовалъ за посланнымъ въ Мегару. Колокотрони, повидимому, хотѣлъ имѣть его ближе къ себѣ, потому что правительство перенесло теперь свое мѣстопребываніе въ Саламинъ, подъ предлогомъ, что оно желало наблюдать за походомъ войскъ, отправленныхъ за перешеекъ подъ предводительствомъ Никиты, а на самомъ дѣлѣ для того, чтобы высмотрѣть случай завладѣть афинскимъ акрополемъ, который членамъ правительства очень не хотѣлось оставить въ рукахъ Гураса или Одиссевса. По отъѣздѣ правительства, въ Триполицѣ, которая снова выбрана была мѣстопребываніемъ правительственныхъ властей, внутреннія смуты при выборѣ президента законодательнаго собранія на мѣсто Петробея, назначеннаго президентомъ правительства, дошли до послѣдней степени. Сначала хотѣли вознаградить островитянъ выборомъ кого нибудь изъ ихъ среды, но такъ какъ островитяне не могли согласиться между собою на счетъ лица, подлежавшаго этому избранію, то кандидатомъ на президентскую должность выступилъ Анагности Делигіанни, поддерживаемый всѣмъ вліяніемъ Колокотрони, который тотчасъ же поспѣшилъ самъ пріѣхать изъ Саламина. Но собраніе (которое, чтобы избавиться отъ Анагности, придумало даже для него порученіе въ Португалію -- выпросить тамъ короля для Греціи) выбрало Маврокордато. Анагности пришелъ въ бѣшенство и вышелъ изъ собранія, грозя отомстить ему оружіемъ. Колокотрони также въ самыхъ рѣзкихъ выходкахъ возсталъ противъ Маврокордато. О сценахъ, происходившихъ въ эти дни, самъ Колокотрони разсказываетъ въ своей автобіографіи совершенно откровенно:
"Однажды его (Колокотрони) пригласили, вмѣстѣ съ значительнымъ числомъ депутатовъ, на совѣщаніе о посылкѣ Апагности въ Португалію. Онъ свелъ рѣчь на выборъ Маврокордато и обмѣнялся рѣзкими словами съ епископомъ артскимъ, на котораго онъ былъ особенно золъ за то, что епископъ, бывшій до того времени врагомъ президента, сдѣлался именно теперь его другомъ и избирателемъ. Епископъ, въ оправданіе выбора Маврокордато, приводилъ нужды собранія, образованность новаго президента.-- Да вѣдь вы еще недавно сказалъ Колокотрони, такъ сильно возставали противъ него; какимъ же образомъ теперь онъ вдругъ сталъ такъ хорошъ?
-- И хорошее кажется иногда дурнымъ, отвѣчалъ епископъ.
-- Ну, если ты находишь его хорошимъ, продолжалъ Колокотрони, такъ убирайся къ себѣ въ Арту и не топай тутъ на меня ногами, а не то, я стукну мечемъ а снесу тебѣ голову. Епископъ поспѣшилъ удалиться; вечеромъ того же самаго дня Колокотрони спустилъ и Маврокордато, котораго онъ, вмѣстѣ съ Анагности, призвалъ къ себѣ для объясненія. Маврокордато "съ своею обыкновенною усмѣшкой" оправдывалъ свой переходъ изъ должности статсъ-секретаря въ президентство тѣмъ, что законодательное собраніе полезнѣе для народа, чѣмъ исполнительное. "Но я тебѣ говорю, закричалъ Колокотрони, что ты не будешь президентомъ, потому что я стану преслѣдовать тебя и забросаю лимонными корками вотъ этотъ фракъ, въ которомъ ты пришелъ!" Послѣ этихъ словъ онъ ушелъ, но оставшійся Анагности подбавилъ къ происшедшей сценѣ еще своего яду, сказавъ президенту, что не будь здѣсь его, Анагности, Колокотрони убилъ бы его" (стр. 106).
Въ эту же ночь Маврокордато уѣхалъ въ Идру, къ островитянамъ, которые приняли его съ почетомъ, отступились отъ правительства и признали достойнымъ нѣкотораго довѣрія только законодательное собраніе. Это послѣднее, не смотря на удаленіе Маврокордато, все-таки продолжало считать его своимъ президентомъ и только временно поручило исполненіе его должности Пануцо Лотарѣ. Распря между двумя правительственными отдѣлами сдѣлалась совершенно открытою. Колокотрони убѣждалъ правительство перемѣнять Сяламинъ на Навилію: тамъ, въ крѣпости, онъ надѣялся легко забрать въ свои руки собраніе. Правительство склонилось на его увѣщанія и переселилось въ Навплію; но законодательное собраніе не попалось въ эту западню. Оно нерѣшительно послѣдовало за правительствомъ на материкъ, но остановилось въ Аргосѣ и приглашало правительство переселиться тудаже, между тѣмъ какъ это послѣднее звало его въ Навплію. За этими распрями послѣдовалъ вскорѣ полный разрывъ.
"Въ епархіяхъ партіи дошли до открытаго разрыва. Сиспни всталъ съ оружіемъ въ рукахъ противъ обоихъ "Андреевъ" (два сторонника городской партіи Займи и Лапти), которые хотѣли привлечь Элиду въ свой аханскій союзъ. Правительство собрало противъ нихъ войско подъ начальствомъ Колокотрони и Плапуты, танъ что гражданская война повидимому уже началась. Къ счастію, вооружившіеся противъ Сисини разсорились между собой и отступили, Займи въ Калавриту, а Ланто въ Востицу.
"Въ то время, когда Плапута двинулся на помощь къ Сисини, многіе епархіаты собрались на площади въ Димицанѣ, гдѣ одинъ изъ делигіанни былъ раненъ въ ссорѣ. Его родственники тотчасъ застрѣлили нанесшаго рану, одного товарища Плапуты, обрѣзали волосы его женѣ и осадили Палумму, мѣстопребываніе семейства Плапуты, который поспѣшно вернулся изъ своего похода противъ Займи и встрѣтился съ осаждающими при Акови. Смущенный этою внезапною распрей между двумя фамиліями правительственной партіи. Колокотрони, новый родственникъ фамиліи Делигіанни, поспѣшилъ въ Картину, для посредничества приглашенъ былъ также и, съ согласія правительства, явился и Метакса. За удаленіемъ ихъ обоихъ, правительство ограничило число своихъ наличныхъ членовъ двумя (Мавромихаіи и Сотри Харалампа) и такъ какъ оно въ этомъ составѣ продолжало приминать правительственныя мѣры, въ противность закону, который требовалъ присутствія трехъ членовъ, то законодательное собраніе воспользовалось этимъ поводомъ, чтобы смѣнить Метаксу и назначить на его мѣсто Коллетти. Два члена правительства, несмѣненные законодательнымъ собраніемъ, хотя они были столько же виновны въ удаленіи Метаксы, воспользовались теперь тѣмъ же предлогомъ, какой собраніе употребило противъ исполнительной власти, противъ самаго законодательнаго собранія: они объявили собраніе юридически неправильнымъ, такъ какъ въ немъ нѣтъ полнаго законнаго числа двухъ третей членовъ,-- хотя прежде на это и не обращалось строгаго вниманія. Они не признавали Метаксы смѣненнымъ и не принимали въ свою среду Колетта; они отразили одинъ coup d'état другимъ и послали Пано Колокотрони, Никиту и др. въ Аргосъ, чтобы распустить собраніе и схватить главныхъ виновныхъ. Посланные, съ 299 человѣкъ, вступили въ домъ собранія, разогнали депутатовъ, разграбили ихъ жилища и взяли съ собой архивъ. Но такъ какъ они такимъ образомъ не сдѣлали ничего, чтобы помѣшать представителямъ собраться вновь, то эти послѣдніе тайно уйти сухимъ путемъ и моремъ въ Крапиди, гдѣ они были невдалекѣ отъ дружественныхъ имъ острововъ; архивъ ловко похищенъ былъ у Никиты его же родственникомъ Захаропуло и возвращенъ. Островитяне съ радостію приняли прокламацію собранія, въ котортй оно объявляло о причинахъ своего перемѣщенія, и обратившись къ нему письменно, вызывали собраніе отставить и прочихъ членовъ правительства. Это было сдѣлано; вслѣдствіе этого немногіе (около 25) изъ членовъ собранія, вѣрные правительству, отдѣлились въ мѣсто пребыванія стараго правительства, Навплію. Вмѣстѣ съ тѣмъ, законодательное собраніе составило новое правительство исключительно изъ людей своего образа мыслей: президентомъ назначенъ былъ Георгій Контуріоти, затѣмъ Ботази (другой ндріецъ), Никол. Лонто, Колетти; изъ прежняго состава правительства удержали одного Займи, котораго впрочемъ замѣнилъ потомъ Спиліотаки, потому что Займи, повидимому, считался болѣе полезнымъ внѣ правительства. Епархіи, представители которыхъ вышли изъ собранія, приглашены были къ новымъ выборамъ Старое правительство въ Навпліи съ своей стороны также предписало новые выборы въ другое народное собраніе и перенесло свое мѣстопребываніе въ Триполицу" (стр. 12).
Такимъ образомъ оказывалось два правительства, которыя порицали другъ друга, какъ незаконныя; горожане называли своихъ противниковъ клефтами, что было теперь ругательнымъ названіемъ; солдаты съ своей стороны называли ихъ фанаріотами, напоминая ихъ ненавистную роль въ качествѣ коджабашей; но имя мятежниковъ оставалось за военной партіей. Собраніе и новое правительство имѣли на своей сторонѣ островитянъ и черезъ это флотъ, единственную вещь, которая могла дать въ Греціи силу. У Колокотрони было только оружіе небольшаго числа сомнительныхъ приверженцевъ и помощь сомнительнаго соперника, Петробея, который неестественно перешелъ отъ городской партіи на его сторону. Въ рукахъ его приверженцевъ были крѣпости Навилія и Акрокоринфъ, и къ нимъ онъ старался еще пріобрѣсти подкупомъ Мемвасію, но это ему не удалось. Онъ просилъ о посредничествѣ Ипсиланти, который жилъ, удалившись отъ дѣлъ, въ Триполицѣ, но сліяніе, предложенное имъ въ Краннди, было отвергнуто. Старое правительство не было безопасно даже въ своемъ мѣстопребываніи, Триполицѣ; одно тайное братство, состоявшее большей частью изъ ремесленниковъ, пыталось даже, хотя безуспѣшно, поднять противъ него возстаніе. Между тѣмъ, собраніе, находившееся въ Краииди, напало на своего противника въ самомъ мѣстопребываніи его силы: оно провозгласило Насилію резиденціей правительства, отплыло къ мельничной деревнѣ, разогнало тамошній гарнизонъ своими пушками и потребовало отъ Пано Колокотрони, чтобы онъ сдалъ городъ и крѣпость. Когда онъ отказался, собраніе объявило его государственнымъ измѣнникомъ, заперло его въ городѣ блокадой вмѣстѣ съ Метаксой и его тещей Боболиной, заняло Аргосъ, достигло сдачи Акрокоринфа отъ его коменданта Хеліоти, который не имѣлъ покоя отъ своихъ людей, требовавшихъ неуплаченнаго жалованья, и выступило противъ Триполицы. Тамъ стоялъ Колокотрони; и вѣрные, числомъ до 3,000 человѣкъ, подъ начальствомъ, Лонто, Займи, Нотары, потрако и Кефали выступили противъ нихъ, заняли предмѣстья и начали схватку съ Гривасомъ. Черезъ Петробея и Илануту мятежники получили подкрѣпленіе изъ 1,000 аркадіицевъ; при первомъ столкновеніи послѣ ихъ прибытія, многіе опасались большаго кровопролитія, но убитъ былъ только одинъ; люди капитановъ, считавшіе, что раздоры послѣднихъ не стоятъ капли крови, воспользовались гражданской войной только для стрѣльбы, какъ на праздникѣ. Въ самомъ лагерѣ въГриполицѣ, Петробей и Колокотрони были не совсѣмъ согласны; поэтому, скоро начались переговоры, но которымъ мятежники получили свободное отступленіе.
Среди этихъ междуусобій и гражданскихъ смутъ прошли первые два года возстанія; здѣсь и оканчивается первый вышедшій томъ "Возстанія и Возрожденія Греціи." При выходѣ послѣдующихъ томовъ, мы постараемся обрисовать отношеніе къ греческому возстанію европейской дипломатіи и турецкаго правительства. Теперь мы хотѣли представить только бѣглый очеркъ положенія и взаимныхъ отношеній тѣхъ партій, которыя фигурируютъ на первомъ планѣ во все время борьбы, которыя руководятъ и управляютъ всѣмъ движеніемъ отъ начала до конца. Но изъ этого бѣглаго очерка, мы полагаемъ, читатель можетъ убѣдиться въ справедливости высказаннаго нами выше мнѣнія объ общемъ характерѣ и значеніи историческихъ взглядовъ Гервинуса. Историкъ весьма подробно и обстоятельно раскрываетъ передъ нами главныя пружины возстанія и рельефно обрисовываетъ борьбу и антагонизмъ его главныхъ дѣятелей. Но какую же роль во всемъ этомъ играетъ народъ; кто стоитъ за его интересы? Кто думаетъ о его дѣйствительныхъ нуждахъ и потребностяхъ? Какъ относятся къ нему городская буржуазія и военная партія? Какъ относится онъ къ нимъ? Какое участіе принимаетъ онъ въ ихъ борьбѣ? Объ этомъ у Гервинуса не говорится ни слова. Читая его, можно подумать, что въ Греціи въ то время только и было два рода людей: солдаты, да мѣщане. Только въ одномъ мѣстѣ Гервинусь дѣлаетъ намекъ, что кромѣ этихъ почтенныхъ "борцевъ на свободу", было и еще какое-то третье "нѣчто". Но опять объ этомъ "нѣчто" говорится только вскользь, мимоходомъ. Именно, упоминая о гражданской войнѣ, вспыхнувшей между военною партіею и буржуазіей), вооружившеюся подъ предводительствомъ Займи и Лонто, онъ говоритъ: "вскорѣ обнаружилось при этомъ, что народъ, совершенно неучаствовавшій въ интригахъ своей честолюбивой знати, не имѣлъ ни желанія, ни интереса рѣзаться изъ-за нея". (Стр. 420). И только;-- больше о народѣ ни слова. А между тѣмъ, чуть только является необходимость опредѣлить значеніе греческаго возстанія въ общемъ циклѣ историческаго прогресса, народъ сейчасъ же является на сцену, и его именемъ пользуется историкъ-оптимистѣ, какъ заманчивою вывѣскою, какъ какою-то парадною одеждою для прикрытія и замаскированія своихъ буржуазныхъ тенденцій.
Ральфъ Уальдо Эмерсонъ родился въ Массачусетсѣ, отъ родителей американцевъ. Нѣкоторое время онъ былъ пасторомъ унитаріевъ, но, разошедшись съ ними въ убѣжденіяхъ, посвятилъ себя исключительно литературной дѣятельности и сталъ издавать газету "the Diae" (Циферблатъ). Въ 40-хъ годахъ онъ поддерживалъ дѣло аболиціонеровъ и писалъ объ "освобожденіи негровъ"; но вообще онъ тщательно устранялся отъ всякой политической дѣятельности и предпочиталъ (и теперь предпочитаетъ) созерцательное и спокойное уединеніе бурямъ и треволненіямъ общественной жизни. Поселившись въ своемъ загородномъ домѣ близь Конкорда, сообщаетъ его издательница и переводчица г-жа Лодыженская, онъ живетъ "какъ истинный мудрецъ, своеобычно, до не странно", пишетъ, печатаетъ, много гуляетъ по окрестностямъ, занимается всѣмъ, слѣдитъ за современными вопросами и въ случаѣ надобности, появляется иногда на кафедрахъ Бостона. Въ Америкѣ, по словамъ той же г-жи Лодыжеиской, Эмерсонъ пользуется "не только всеобщимъ уваженіемъ, но и благоговѣйнымъ почтеніемъ; путешественники ѣздятъ къ нему на поклоненіе." При появленіи его "Опытовъ," приверженцы его провозгласили его пророкомъ временъ лучшихъ и сожалѣли, что его вліяніе не распространилось мгновенно. Онъ слишкомъ выше своихъ согражданъ, говорили они (если вѣрить г-жѣ Лодыженской), выше своего времени, и не можетъ быть понятъ тотчасъ и вполнѣ, однако мысли его прорѣзываютъ глубокій слѣдъ, и кругъ его почитателей расширяется съ каждымъ годомъ. Вліяніе его въ будущемъ несомнѣнно!
"Съ тѣхъ поръ, какъ это было произнесено, продолжаетъ г-жа Лодыженская, мы найдете творенія американскаго мудреца въ рукахъ людей всѣхъ возрастовъ и половъ, почти въ каждомъ домѣ Бостона, Нью-Іорка, Филадельфіи и, кромѣ городовъ, даже въ отдаленныхъ, полудостроенныхъ хижинахъ поселенцевъ Новаго-Свѣта."
Все это говоритъ г-жа Лодыженская. Но показанія г-жи Лодыженской слѣдуетъ принимать въ этомъ случаѣ съ крайнею осторожностью. Во-первыхъ, сама она не только не посѣщала отдаленныхъ и полудостроенныхъ хижинъ поселенцевъ Новаго-Свѣта, но даже не была ни въ Бостонѣ, ни въ Нью-Іоркѣ, ни въ Филадельфіи, что видно изъ собственнаго же ея признанія: она говоритъ, что знакомствомъ съ "Опытами" Эмерсона она обязана одной своей пріятельницѣ, рѣдкой любительницѣ хорошихъ книгъ и частой посѣтительницѣ "столицы міра"; если же сама г-жа Лодыженская была бы въ Бостонѣ, Нью-Іоркѣ и т. д., и если бы дѣйствительно "Опыты" Эмерсона находились въ каждомъ домѣ Бостона, Нью-Іоркѣ и т. д. въ такомъ случаѣ, посредничество этой рѣдкой любительницы хорошихъ книгъ и частой посѣтительницы "столицы міра" оказалось бы совершенно излишнимъ. Во-вторыхъ, неумѣренное пристрастіе издательницы къ несравненному уму автора издаваемыхъ ею твореній, пристрастіе, доходящее до комизма, дѣлаетъ весьма сомнительнымъ все, что она говоритъ объ его величіи, славѣ и необъятномъ вліяніи на американцевъ. Г-жа Лодыженская относится къ Эмерсону съ такимъ беззавѣтнымъ, ребяческимъ энтузіазмомъ, и высказываетъ этотъ энтузіазмъ въ такихъ наивныхъ формахъ, нечуждыхъ впрочемъ нѣкоторой комической напыщенности и безграмотности, что намъ не хочется даже смѣяться надъ нею. Она вѣритъ чистосердечно, что онъ дѣйствительно какой-то пророкъ будущаго.
"Намъ, говоритъ она, можно на долгое время удовольствоваться образомъ воззрѣній Эмерсона, и идти ему во слѣдъ, въ полной увѣренности, что пройдутъ вѣка и онъ не будетъ превзойденъ."
Въ другомъ мѣстѣ она отзывается о немъ еще восторженнѣе:
"Благодѣтельныя сѣмена разсѣяны его рукою по всѣмъ скромнымъ стезямъ, по всѣмъ широкимъ поприщамъ, по всѣмъ заоблачнымъ высямъ земнаго существованія (??). Возвышенныя думы Эмерсона, предупредившія болѣе, чѣмъ за пятнадцать лѣтъ астрономическія доказательства Фламмаріона, превосходныя компиляціи Пеззани и одновременныя съ "Землею и Небомъ" Жака Реклю, не безполезны для перспективъ, которыя передъ нами раздвигаются (?). Главная же его заслуга состоитъ въ томъ, что онъ изъ насъ, слѣпорожденныхъ, можетъ сдѣлать зрячихъ и просто и прямо говоритъ...
Затѣмъ слѣдуетъ нѣсколько выписокъ изъ Эмерсона, выписокъ, которыя, но мнѣнію г-жи Лодыженской, должны показать, какимъ образомъ и посредствомъ какихъ магическихъ словъ американскій мыслитель превращаетъ "насъ, слѣпорожденныхъ, въ зрячихъ". Но выписки оказываются до того нелѣпыми и нескладными, что, сдѣлавъ ихъ, г-жа Лодыженская спѣшитъ добавить:
"Прошу васъ объ одномъ: по этимъ выпискамъ не торопитесь провозглашать его мистикомъ, онъ не мистикъ, не проповѣдникъ, не философъ (Вотъ тебѣ на!-- даже и не философъ.). Онъ не изъ числа тѣхъ рѣдкихъ пламенныхъ, почти полуумныхъ прозорливцевъ -- какъ онъ относится (вѣроятно переводчица хотѣла сказать: отзывается) объ мистикахъ, глубоко, впрочемъ, уважая ихъ и вѣря ихъ правдивости, изнемогающихъ подъ необъятностью идеи. Онъ свободно распоряжается всѣми своими великолѣпными идеями; такъ сказать играетъ ими, представляя ихъ намъ въ формѣ случаевъ и предметовъ обыденной жизни (??). Онъ не обрамленъ никакою системою, не настроенъ тономъ поучительнымъ, не омраченъ ни одною тѣнью догматической сухости. Онъ просто человѣкъ по всей силѣ слова и человѣкъ самый натуральный (?). О возвышенномъ говоритъ возвышенно, о плѣнительномъ -- плѣнительно, о комическомъ -- съ самымъ непринужденнымъ юморомъ".
Весьма краснорѣчиво! Если бы къ этому краснорѣчію присоединить еще нѣкоторую дозу грамотности, то вышло бы даже и "возвышенно" а "плѣнительно". Но къ несчастію послѣдняго-то качества и не достаетъ почтенной издательницѣ; способность ея выражаться грамотно обратно пропорціональна способности ея выражаться краснорѣчиво, и чѣмъ она хочетъ бить краснорѣчивѣе, тѣмъ она становится безграмотнѣе.
Въ доказательство, что Эмерсонъ "о возвышенномъ говорятъ возвышенно, о плѣнительномъ -- плѣнительно", г-жа Лодыженская приводитъ безчисленное множество выписокъ изъ той самой книги, которую она издаетъ. Такимъ образомъ, читатель приглашается вкусить премудрость Эмерсона въ двойной порціи, такъ что плѣнительное дѣлается приторнымъ, а возвышенное скучнымъ. Впрочемъ все это, быть можетъ, дѣлается ради одного невиннаго увлеченія... Пусть, однако, читатель не поддается этому увлеченію и не подкупается американскою и отчасти европейскою извѣстностью Эмерсона. Очень можетъ быть, что кругъ его американскихъ читателей такъ обширенъ, какъ объ этомъ заявляетъ г-жа Лодыженская, очень можетъ быть, что его почитатели считаютъ его пророкомъ будущаго,-- во всемъ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго и неправдоподобнаго, но все это еще ничего не говоритъ ни объ обширности и глубинѣ его идей, ни о силѣ его таланта, ни о полнотѣ и всеобъемлемости его міросозерцанія. Къ несчастію мы знаемъ, да и г-жа Ладыженская должна это знать, что для того, чтобы имѣть читателей и почитателей, совсѣмъ не нужно быть ни пророкомъ будущаго, ни носителемъ великихъ и глубокихъ идей. Мало образованные и не особенно развитые люди любятъ обыкновенно читать и увлекаться поученіями и проповѣдями, оттого сочиненія этого рода расходятся всегда съ неимовѣрною быстротою и въ огромномъ количествѣ экземпляровъ. И это весьма понятно. Проповѣдь дѣйствуетъ импонирующимъ образомъ на умъ читателя; она не возбуждаетъ, а напротивъ, усыпляетъ и успокоиваетъ его мозговую дѣятельность. Вниманіе его исключательно сосредоточивается на внѣшней ея сторонѣ. Читатель увлекается изящными, хорошо обточенными фразами, кудреватыми періодами, ораторскимъ пафосомъ", увлекается точно также, какъ бы онъ увлекался хорошо выточенною фигуркою, или хорошо нарисованною картинкою, хотя бы ни фигурка, ни картинка не имѣли никакого внутренняго содержанія и даже смысла. Этимъ-то именно обстоятельствомъ и можно объяснить себѣ успѣхъ такихъ произведеній, какъ, напримѣръ, "Опыты" Эмерсона. Эмерсонъ хотя уже давно прервалъ свои сношенія съ унитаріями, хотя уже давно промѣнялъ роль пастора на роль философа и публициста, однако эта перемѣна была чисто-внѣшняя: въ новой роли публициста и философа онъ остался все тѣмъ же благочестивымъ и словоточивымъ пасторомъ. "Опыты" есть ничто иное, какъ проповѣди, только не на темы теологическаго характера, а на какія нибудь болѣе или менѣе общественныя, болѣе или менѣе избитыя свѣтскія темы, въ родѣ, напримѣръ, любви, дружбы, твердости характера и т. н. Мысли, высказываемыя въ этихъ проповѣдяхъ, не отличаются особенною глубиною и оригинальностью, но иногда онѣ не чужды нѣкоторой фантастичности и нелѣпости.
Г-жа Ладыженская увѣряетъ своихъ читателей, будто
"истины Эмерсона до того истинны, что поминутно пристыжая нашу недогадливость и несмысліе, онѣ потрясаютъ насъ будто учащенными электрическими ударами. Сверхъ того онъ такъ щедро разсыпаетъ сокровищницу своихъ животворныхъ, всеобновляющихъ вдохновеній, что при первомъ чтеніи съ нѣкоторою острасткою (?) спрашиваешь себя: что это? ересь? мятежъ? новая закваска для новыхъ и безъ того невыносимыхъ броженій? Между тѣмъ молніи его мыслей ощутительно проникаютъ въ нашу голову, будятъ умъ отъ застоя и увлекаютъ его поближе подойти къ этому вѣщателю новаго слова" (стр. X).
Эту восторженную тираду мы охотно отнесли бы на счетъ неумѣреннаго энтузіазма увлекающейся издательницы, если бы только она сама не изъяснила намъ на той же самой страницѣ, что причину всѣхъ этихъ восторговъ и увлеченій слѣдуетъ искать въ ея тугомъ пониманіи. Только при этомъ своемъ качествѣ она и могла принять "общія мѣста", размазываемыя Эмерсономъ, за "сокровищницу животворныхъ и всеобновляющихъ вдохновеній, его напыщенныя и часто безсмысленныя фразы -- за какія-то удивительныя молніи, "потрясающія насъ учащенными электрическими ударами" и пристыжающими нашу "недогадливость и несмысліе". До, только при весьма тугомъ пониманіи можно утверждать, какъ она это дѣлаетъ, будто "высокія начала ученія Эмерсона" не могутъ быть поняты съ первого взгляда, а требуютъ долгаго и глубокаго изученія. Въ сущности же, эти якобы "высокія начала", эта "сокровищница животворныхъ и всеобновляющихъ вдохновеній" исчерпывается такими сентенціями и поученіями, большую часть которыхъ можно безъ труда найти въ любыхъ прописяхъ. Такъ, въ первомъ опытѣ ("о довѣріи къ себѣ"), Эмерсонъ поучаетъ насъ вѣрить въ собственныя силы, въ собственное призваніе, и еще въ какое-то наитіе свыше; не подлаживаться подъ чужое мнѣніе и рутинные обычаи, быть всегда тѣмъ, чѣмъ мы есть на самомъ дѣлѣ, держаться вездѣ прямого и откровеннаго образа дѣйствій, говорить всѣмъ правду и т. п. Въ послѣдующихъ опытахъ, авторъ съ неумѣреннымъ обиліемъ изливаетъ слова по поводу "благоразумія", "героизма", "любви", "дружбы" и т. п. При этомъ благоразумію дается такое опредѣленіе.
"Благоразуміе есть добропорядочность внѣшнихъ чувствъ, изученіе наружнаго, видимаго. Это самое объективное дѣйствіе нашей души, это -- божество, промышляющее о животномъ" и т. д. (стр. 34)
Потомъ доказывается, что законное благоразуміе должно ставить предѣлы чувственности, и не должно идти на перекоръ природѣ. Неправда ли, какъ все это ново и глубокомысленно? Такъ же новы и глубокомысленны ораторскія упражненія автора на счетъ героизма, который онъ опредѣляетъ, какъ
"бодрую осанку души" (стр. 49), а первою ступенью къ нему считаетъ "пренебреженіе приволія и безопаснаго мѣстечка" (стр. 49).
Но, вѣроятно, всего глубокомысленнѣе говоритъ авторъ о любви:
"Каждая душа,-- такъ начинаетъ онъ свою проповѣдь на эту тему -- небесная несходная звѣзда другой души. У сердца есть дни свои субботніе, свои юбилеи; въ продолженіи ихъ весь міръ кажется ему брачнымъ пиршествомъ, въ которомъ и шелестъ листьевъ и журчанье водъ и голоса птицъ напѣваютъ ему свои эпиталамы. Любовь присуща всей природѣ какъ побужденіе и какъ награда. Любовь -- высшее выраженіе изъ всего дара слова человѣка. Любовь -- это синонимъ Бога" и т. д.