Смирнова-Россет Александра Осиповна - Записки

ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.

(Неизданные историческіе документы).

ВМѢСТО ПРЕДИСЛОВІЯ 1).

1) Предисловіе это написано Ольгой Николаевной Смирновой, дочерью Александры Осиповны Смирновой, живущей, какъ мы уже сообщали, въ Парижѣ. Какъ увидитъ ниже читатель, въ памяти О. Н. Смирновой сохранилось множество въ высшей степени драгоцѣнныхъ матеріаловъ, проливающихъ свѣтъ на эпоху высшаго расцвѣта русской поэтической и художественной литературы. Личныя впечатлѣнія, перенесенныя на бумагу сильнымъ и смѣлымъ перомъ О. Н. Смирновой, хорошо оттѣняютъ нѣкоторыя важныя историко-литературныя обстоятельства, не получившія до настоящаго времени полнаго и всесторонняго объясненія въ нашей журналистикѣ. Въ предисловіи читатель найдетъ отраженіе цѣльнаго философскаго и эстетическаго міросозерцанія, сложившагося на прочныхъ основаніяхъ огромнаго научнаго и литературнаго образованія и самаго широкаго знакомства съ разнообразными вопросами умственной и политической исторіи Россіи и другихъ европейскихъ государствъ. По пестротѣ и разнообразію своего содержанія, это предисловіе является естественнымъ преддверіемъ къ запискамъ А. О. Смирновой, въ которыхъ дѣйствуетъ такое множество живыхъ фигуръ, то вырѣзанныхъ яркимъ рѣзцомъ въ характеристикахъ автора, то обрисовывающихся въ ихъ собственныхъ словахъ, въ разные моменты жизни и при различныхъ обстоятельствахъ. По замыслу и исполненію оба документа составляютъ одно органическое цѣлое, одинаково важное во всѣхъ своихъ частяхъ, одинаково любопытное для всѣхъ, интересующихся тѣмъ живымъ броженіемъ мысли, которое создало лучшихъ представителей русской литературы. Прим. ред.

Я извлекла изъ записокъ моей матери только то, что имѣетъ историческое или литературное значеніе, и то, что она уполномочила меня рано или поздно напечатать. Потребовалось не мало труда и терпѣнія, чтобы привести въ систему отдѣльные листки и собрать замѣтки, разбросанныя въ альбомахъ рядомъ со стихами, рисунками, засушенными цвѣтами, или въ записныхъ книжкахъ, рядомъ съ извлеченіями изъ прочитанныхъ книгъ. Эта работа взяла у меня не мало времени. Я ничего не исправляла, ничего не измѣняла. Моя мать, записывая то, что поражало ее, не думала о потомствѣ, и не заботилась ни о слогѣ, ни о формѣ. Даже въ обычномъ смыслѣ слова это не дневникъ, не записки, а просто записная книга. Дѣйствительность здѣсь взята живьемъ,-- вотъ почему можетъ быть эти замѣтки такъ жизненны. Встрѣчаются разговоры между нѣсколькими лицами въ формѣ діалога. Это мнѣ показалось оригинальнымъ, я такъ и сохранила ихъ. У моей матери былъ умъ юмористическій и даже сатирическій и она писала безъ стѣсненій; но если въ ея запискахъ искать сплетенъ, скандальной хроники, двусмысленныхъ разсказовъ, то придется разочароваться; она никогда не интересовалась ими и, не признавая за ними никакого историческаго значенія, даже не записывала ихъ. Изъ свѣтской жизни она отмѣчала только то, что имѣло историческое, литературное или политическое значеніе, или то, что рисовало нравы эпохи, какъ представляющіе тоже историческій интересъ.

Привычку вести дневникъ моя мать сохранила со временъ института. Императрица Марія Ѳедоровна сама вела дневникъ и болѣе способнымъ институткамъ совѣтовала дѣлать тоже самое. Я нашла нѣсколько страницъ изъ этого юношескаго дневника матери, которыя были переписаны но совѣту Пушкина; въ нихъ говорится о наводненіи 1824 года, о посѣщеніи института пѣвицей Каталани, о 14 декабря 1825 года и о смерти Императора Александра I. Эти страницы переписаны тогда, когда моя мать была еще фрейлиной.

Итакъ, не надо разсчитывать на дневникъ въ обычномъ смыслѣ этого слова и въ хронологическомъ порядкѣ. Мать записывала съ пылу то, что ее поражало. Въ одномъ мѣстѣ есть разговоръ съ Пушкинымъ по этому поводу: онъ далъ ей совѣтъ какъ писать, совѣтъ, которому она послѣдовала и передала мнѣ, когда я была еще совсѣмъ молодая. Я также послѣдовала этому совѣту и это мнѣ принесло большую пользу: я сохранила, такимъ образомъ, разсказы моей матери, ея разговоры, историческія и литературныя подробности. Иногда на тетради помѣченъ извѣстный годъ, но въ той же тетради помѣщаются и замѣтки, относящіяся къ слѣдующему году. Иногда надписанъ какой-нибудь день недѣли или мѣсяца. По хронологіи никакой. Только по указаніямъ на извѣстныя мнѣ событія изъ политики или изъ свѣтской жизни, я могла опредѣлить эпоху, но, приводя въ порядокъ то, что я теперь публикую, я и не старалась держаться хронологическаго порядка. Не числа важны въ этихъ торопливыхъ, краткихъ замѣткахъ. Интересны подробные діалоги, интересно живое отраженіе эпохи, двора, салона Карамзина, свѣтскаго кружка, гдѣ вращались Жуковскій, Пушкинъ, Лермонтовъ, Вяземскій -- все, что мыслило и писало въ Россіи; интересны отношенія Государя, Императрицы и Великаго Князя Михаила Павловича къ этому кружку, гдѣ былъ принятъ и юноша-Гоголь, гдѣ онъ началъ свою литературную карьеру.

Самое любопытное въ замѣткахъ, безъ сомнѣнія, то, что касается разговоровъ Императора съ Пушкинымъ, котораго онъ еще въ 1826 г., въ разговорѣ съ гр. Блудовымъ, назвалъ самымъ замѣчательнымъ человѣкомъ въ Россіи. Поэтъ, по желанію Государя, давалъ ему на просмотръ свои стихи. Мать отдала Ивану Сергѣевичу Аксакову одинъ изъ конвертовъ, въ которомъ Государь пересылалъ ей стихи Пушкина. На этомъ конвертѣ надписано: "Александрѣ Осиповнѣ Россетъ, отъ Государя, для Александра Сергѣевича Пушкина". Дѣло идетъ о Графѣ Нулинѣ и, значитъ, относится къ 1829 году. На этой-то рукописи Государь исправилъ одинъ стихъ, поставивъ слово будильникъ вмѣсто другого; звукъ, риѳма, число слоговъ оставлены тѣ-же. Пушкинъ былъ въ восторгѣ. Впрочемъ, всѣ поправки Государя свидѣтельствуютъ о его опредѣленномъ вкусѣ и критическомъ чутьѣ. Эта сторона характера Николая Павловича мало извѣстна и еще недостаточно оцѣнена.

Поэтъ передавалъ свои разговоры съ Государемъ моей матери. Одно замѣчаніе и совѣтъ Государя Пушкину очень типичны. Пушкинъ счелъ долгомъ сказать Императору, что онъ записываетъ всѣ разговоры съ нимъ, но передъ смертью солжетъ все. Государь отвѣтилъ ему: "Ты гораздо моложе меня, ты переживешь меня, но все-таки спасибо".

Моя мать узнала потомъ отъ доктора Даля, что Пушкинъ, умирая, заставилъ его сжечь какой-то большой, запечатанный конвертъ. Мать предполагала, что это были именно вышеупомянутыя разговоры. Она сама также поступила и сожгла много писемъ, довѣренныхъ ея честности, ея такту и сдержанности. И я буду вѣрна ея завѣту относительно всего, что послѣ нея осталось въ мое распоряженіе, т. е. опубликую только тѣ изъ хранящихся у меня документовъ, обнародованіе которыхъ не могло-бы прямо противорѣчить желанію ихъ авторовъ. Но архивъ, доставшійся мнѣ отъ матери и увеличившійся еще моей собственной перепиской со многими историческими личностями, очень обширенъ, и я еще не успѣла, какъ слѣдуетъ, воспользоваться имъ для разъясненія многихъ историко-литературныхъ вопросовъ, до сихъ поръ совершенно неясныхъ публикѣ и часто очень превратно освѣщаемыхъ нашими изслѣдователями. Если я не успѣю напечатать всего, что можетъ быть опубликовано, я поручу это другимъ; а все, что имѣетъ литературный и историческій интересъ, поступитъ въ музеи; въ музей я отдамъ и портретъ Гоголя отъ 1839 или 40 года и акварель Жуковскаго. (Второй экземпляръ этой акварели хранится у сына Жуковскаго, которому я передала и единственную картину, написанную масляными красками его отцемъ. На картинѣ изображены два капуцина на террасѣ монастыря въ Альбано передъ Сарактой. Въ 1883 году, въ столѣтнюю годовщину Жуковскаго, я была въ Петербургѣ и выставила эту картину).

У моей матери было несравненно больше бумагъ и автографовъ, чѣмъ то, что осталось теперь. Очень многое у нея разобрали -- для прочтенія, чтобы никогда потомъ не отдать. Не мало зачитано книгъ, съ посвященіями авторовъ. (Должно быть страсть къ автографамъ была непреодолима!). Вотъ почему мать совѣтовала мнѣ никому не довѣрять ни автографовъ, ни ея собственноручныхъ записокъ и опытъ показалъ мнѣ на сколько мудръ былъ ея совѣтъ. Да никто и не могъ бы разобраться въ ея запискахъ, не нашелъ бы нити въ ея тетрадкахъ, гдѣ рядомъ съ рисунками, засушенными цвѣтами (мать очень любила ботанику), съ переписанными стихами и выписками изъ книгъ разбросаны эти замѣтки. Онѣ написаны по-французски; иногда попадается русская фраза, иногда какое-нибудь изрѣченіе по-нѣмецки, по-англійски, по-итальянски.

Моя мать могла-бы изъ подобныхъ замѣтокъ составить цѣлую книгу, прибавивъ схода и свои воспоминанія. Но она не рѣшалась на это. Она раза два начинала и рвала написанное. "Это будетъ слишкомъ долго и утомительно, сказала она мнѣ. Я не въ силахъ хорошо написать книгу. Ты записала все, что ты слышала съ дѣтства и можешь когда-нибудь позабавиться и издать все это, воспользовавшись моими записками".

Еще при жизни моей матери я стала приводить въ порядокъ ея бумаги. На основаніи этихъ бумагъ можно было-бы весьма живо воспроизвести всю ея жизнь, полную самаго глубокаго историческаго и общественнаго интереса. Она вышла изъ института тотчасъ послѣ восшествія на престолъ Николая Павловича, въ мартѣ 1826 г. Александровскій періодъ исторіи кончался -- это сказывалось во всѣхъ сферахъ жизни: въ обществѣ, въ литературѣ, во всѣхъ понятіяхъ и отношеніяхъ. Начиналась новая, молодая Россія -- пушкинская эпоха въ русской мысли и переходное состояніе въ правительственныхъ сферахъ до крымской войны. И вся эта жизнь развертывалась на глазахъ моей матери. Она пережила также и вторую новую Россію -- Россію преобразованій, эмансипаціи, весь новый строй русской жизни и мысли, тургеневскую эпоху въ литературѣ, и все это горячее время государственной дѣятельности, возрожденія новыхъ силъ нашей народной жизни. Всѣ общественные дѣятеля 60-хъ годовъ точно также были близки къ ней. Въ ея гостиной въ 60-мъ году собирались Самарянъ, Черкасскій, Милютинъ и другія. Ея личность имѣетъ значеніе именно потому, что она прожила всю жизнь съ людьми, оказавшими на Россію огромное нравственное вліяніе, и ея біографія была-бы отраженіемъ жизни русскаго общества въ теченіе цѣлаго полувѣка и притомъ въ самые захватывающіе моменты.

Въ Петербургѣ я видѣлась съ Б. М. Маркевичемъ. Онъ зналъ мою мать съ юности, такъ какъ былъ очень друженъ съ ея своднымъ братомъ, Львомъ Арнольди. Маркевичъ всегда восхищался моей матерью. Онъ предложилъ мнѣ, сейчасъ-же по окончаніи послѣдняго романа, приступить къ составленію ея біографіи. Я должна была собрать матеріалы. Сотрудничество Маркевича, я думаю, было бы мнѣ очень полезно: онъ такъ живо помнилъ прошлое. Кромѣ того онъ былъ друженъ съ другомъ моей матери, графомъ Алексѣемъ Толстымъ, жившимъ въ Калугѣ, когда мой отецъ былъ тамъ губернаторомъ. Болѣзнь Б. М. Маркевича и его смерть пріостановили появленіе біографіи матери (1884 г.). Затѣмъ въ продолженіе трехъ лѣтъ у меня были другія дѣла и я серьезно заболѣла. Но когда я получила изъ Лондона ящики съ письмами, тетрадями и бумагами -- я рѣшила приняться за работу {Замѣтки и письма, изъ которыхъ я заимствую весь матеріалъ, сохранялись долгіе годы въ Лондонѣ и Дрезденѣ; они были отданы мнѣ только въ 1886 году, а нѣкоторыя въ 1887-мъ, послѣ смерти моей гувернантки миссъ Овербекъ. Мать моя умерла въ 1882 г. Имя миссъ Овербекъ часто встрѣчается въ перепискѣ моей матери съ Гоголемъ. Она мнѣ завѣщала свои записки, всю переписку съ моими родителями и дпевинкъ, который меня заставляли вести съ шести лѣтъ до восемнадцати.}. Она пострадала отчасти отъ моего плохого здоровья, отчасти-же отъ того, что я слишкомъ медленно исполняла ее, такъ какъ у меня были и другія занятія.

Тѣмъ временемъ, до приведенія въ порядокъ нынѣ обнародуемыхъ Записокъ моей матери, я рѣшилась напечатать часть ея корреспонденціи съ разными лицами. "Русскій Архивъ" напечаталъ нѣсколько писемъ ввѣренныхъ его редактору. Въ 1888 году "Русская Старина" стала печатать письма моей матери къ Гоголю, но Семевскій вдругъ, не знаю почему, прекратилъ ихъ печатаніе -- прекратилъ безъ моего вѣдома. Оно возобновилось только въ 1890 году {Это именно тѣ письма, которыя Кулишъ отдалъ въ Пражскій музей, безъ разр23;шенія моей матери; онъ не имѣлъ никакого права распоряжаться ими. В. И. Шенрокъ отыскалъ ихъ въ Прагѣ и меня объ этомъ увѣдомилъ. Мать спрашивала эти письма назадъ и думала, что семья Гоголя сожгла ихъ. Ей не сказали, что они у Кулиша, а онъ не отдалъ ихъ. У него-же должно было быть ихъ гораздо больше, такъ какъ переписка матери съ Гоголемъ шла съ самой смерти Пушкина. Даже письма моего отца къ Гоголю и отвѣты послѣдняго пропали.}.

Марья Ѳедоровна Соллогубъ, съ честностью, отличавшей всегда семью Самариныхъ, отдала мнѣ въ 1882 году письма моей матери къ Юрію Ѳедоровичу (онъ, какъ и Ив. С. Аксаковъ, былъ ея вѣрнымъ, преданнымъ другомъ и искреннимъ почитателемъ съ 1845 года). Я передала въ 1882 г. Самаринымъ очень интересныя письма Юрія Ѳедоровича и, кажется, что нѣкоторыя изъ нихъ были напечатаны. Я хочу опубликовать переписку моей матери съ Самаринымъ, въ особенности письма, написанныя въ пору крымской войны и во время ея путешествія по Италіи и Англіи. Мать съ 1846 года переписывалась, если не считать Гоголя,-- больше всего съ Самаринымъ.

У меня хранятся и письма матери къ моему отцу, въ 1848 и 1849 г. Они очень замѣчательны; въ нихъ говорится о петрашевцахъ, объ арестѣ Самарина и Ив. С. Аксакова, о посѣщеніи моей матери Государемъ и В. К. Михаиломъ Павловичемъ. Въ письмахъ моего отца описываются Калуга, холера, страхъ пожаровъ (Орелъ тогда выгорѣлъ) и мнѣніе моего отца объ этихъ пожарахъ: "Сивуха, пьянство, ничего политическаго; а когда поджоги -- это поджигаютъ воры и бродяги; они грабятъ во время пожаровъ". Отецъ велѣлъ запереть кабаки, забрать бродягъ, очень многихъ засадилъ въ острогъ, заставилъ ихъ работать, какъ кантонистовъ, и одѣлъ всѣхъ на свои счетъ. Тѣ, которые вели себя хорошо, были выпущены и отправлены на родину, калужскимъ же была роздана работа. Эти здравомыслящія мѣры моего отца вызвали доносъ на него. Его обвинили въ превышеніи власти и произволѣ. Но когда холера прекратилась и паника прошла, калужскіе купцы, мѣщане и домовладѣльцы явились къ отцу благодарить его за энергію. Въ городѣ было мало пожаровъ и только два поджога, но деревень сгорѣло много. Холера въ Калугѣ была ужасная; смертность огромная, особенно между бродягами и пьяницами. Въ этихъ письмахъ есть цѣлый рядъ историческихъ фактовъ, которые не найдешь въ архивахъ, есть изображеніе провинціи и столицъ въ 1848--1849 году и даже такія подробности о петрашевцахъ, которыхъ нѣтъ въ книгѣ Майкова о Достоевскомъ. Рано или поздно, я могу дать въ печать эти подробности, а также и многое другое: мнѣніе Государя относительно декабристовъ, все, что Государь говорилъ о крѣпостномъ правѣ, которое такъ тяготило его, о нѣкоторыхъ англійскихъ политическихъ дѣятеляхъ, о февральской революціи 1848 года, объ іюньскихъ дняхъ, о роли Самарина.

Когда, въ 1888 г., Анна Ѳедоровна Аксакова напечатала первый томъ переписки мужа, она попросила меня отдать ей для слѣдующихъ томовъ всѣ, сохранившіяся у меня письма Ивана Сергѣевича. Но она умерла въ 1889 г. и письма остались у меня, такъ какъ третій томъ еще не былъ выпущенъ.

Она поощряла меня въ моей работѣ по изслѣдованіямъ моего архива и совѣтовала мнѣ писать. Предупреждая, что юныя сужденія ея мужа о моей матери, чередованіе восхищенія съ разочарованіемъ, должны вызвать во мнѣ только улыбку, она писала мнѣ: "Я надѣюсь, что нѣкоторыя письма не покажутся вамъ несправедливыми, мой дорогой другъ: вы знали моего мужа съ дѣтства, знали и живость его чувствъ". Я отвѣтила: "Надо все печатать; они мнѣ кажутся типичными для Ивана Сергѣевича; да и знаменитые стихи уже появились {См. Предисловіе редакціи къ Запискамъ: "Сѣвера. Вѣстн.", январь, стр. 234.}. Если когда-нибудь два неподкупныхъ и независимо прямыхъ человѣка оцѣнили другъ друга, то это были моя мать и Иванъ Сергѣевичъ. Онъ -- единственный -- написалъ о ней въ 1882 году; онъ одинъ такъ всесторонне понималъ и зналъ ее послѣ сорока лѣтъ вѣрной дружбы, не смотря на былыя размолвки" {И. С. Аксаковъ остался одинъ изъ стараго кружка славянофиловъ и, былъ на похоронахъ матери. Онъ сохранилъ къ ней неизмѣнную преданность и искреннее восхищеніе ею.}.

Послѣ появленія въ свѣтъ первыхъ томовъ "Переписки И. С. Аксакова", я получила слѣдующее письмо Анны Ѳедоровны:

"Дорогая Ольга, все, что вы говорите въ вашемъ письмѣ о первыхъ письмахъ, доставило мнѣ большое удовольствіе. Пишите воспоминанія; вамъ помогутъ и ваша память, и замѣтки, которыя вы уже такъ давно пишете. Вы жили съ вашей матерью въ такомъ постоянномъ, духовномъ общеніи. Мы, послѣдніе обломки великой и поэтической эпохи въ Россіи, той эпохи, когда люди мыслили и чувствовали, когда они занимались великими задачами человѣчества вообще и Россіи въ частности,-- мы обязаны завѣщать и передать мысли и работу этой эпохи будущимъ поколѣніямъ, тѣмъ, которыя будутъ мыслить и чувствовать, послѣ того какъ современное поколѣніе истощитъ всю низменность и пошлость, составляющія теперь ея хлѣбъ насущный. Христосъ съ тобой, Анна!" {"Ma chére Olga, votre lettre m'а fait plaisir par tout ce que vous me dites des 1-ers sol. Ecrivez vos souvenirs, votre mémoire vous aidera tant, et les notes que vous avez faites depuis de si longues années; vous, qui avez vécu avec votre mère dans cette constante intimité intellectuelle. C'est à nous, derniers débris d'une grande et poétique époque en Russie, d'une époque où les gens pensaient et sentaient et se préoccupaient des grands problèmes de l'Humanité en général et de la Russie en particulier, de léguer et de transmettre la pensée et le travail de cette époque à des générations ù venir, qui penseront et sentiront, après que la génération actuelle aura épuisée le terre ù terre et la banalité qui est le pain quotidien dont elle se nourrit.}.

И все это время я не переставала работать, группируя, подбирая, соединяя хранящіеся у меня документы, занося на бумагу свои собственныя воспоминанія и мысли.

Во всемъ, что я сдѣлала -- я была простымъ отголоскомъ того прошлаго, въ которомъ прошли и мое дѣтство, и моя юность и моя молодость. Я -- эхо голосовъ изъ могилъ, голосовъ дорогихъ мнѣ людей, хотя нѣкоторыхъ я и не знала: Пушкина, Лермонтова. Жуковскаго я видѣла, когда была еще очень мала; онъ не вернулся, въ Россію къ своему юбилею; вмѣсто него прибыла "Одиссея" {Онъ прислалъ одинъ экземпляръ моей матери; въ 1847 году было напечатано его письмо къ Плетневу, гдѣ онъ спрашиваетъ, что мать думаетъ о его переводѣ, такъ какъ она ничего ему объ этомъ не написала. Это было послѣ рожденія моего брата, мать была очень больна тогда и проболѣла цѣлыхъ два года. Жуковскій шутилъ и спрашивалъ, не приказала-ли А. О. своему лакею вымести его "Одиссею" изъ ея салона, и т. д. (См. соч. Плетнева, изд. Я. К. Гротомъ).}.

Я помню Жуковскаго во Франкфуртѣ. Онъ разсказывалъ мнѣ сказки въ саду дома Реіітерна, въ Саксенгаузенѣ. Жуковскій казался мнѣ очень высокимъ, очень полнымъ, добрымъ, такимъ веселымъ! Странная вещь -- воспоминанія дѣтства: почему одни обстоятельства такъ поражаютъ, а другія исчезаютъ какъ во снѣ. Быть можетъ въ памяти дѣтей остается то, что для нихъ ново. Такимъ образомъ въ эти дни, проведенные моею матерью во Франкфуртѣ, чтобы видѣться съ Жуковскимъ (тамъ былъ и Гоголь), кромѣ жены Жуковскаго, сестры ея Міи Рейтернъ, поразившихъ меня своей красотой, и дочери В. А., маленькой Саши, а помню больше всего ихъ собаку, помню какъ она глотала вишни и какъ Жуковскій заставлялъ ее плясать. Гоголь, котораго я встрѣчала безпрестанно въ Римѣ, въ Ниццѣ, въ Баденѣ, былъ для меня свой человѣкъ и считался у насъ обычнымъ явленіемъ. Я помню, что мы съ сестрою, съ которой были приблизительно однихъ лѣтъ и вмѣстѣ учились, находили Жуковскаго пріятнымъ, веселымъ и ласковымъ. Гоголь также намъ казался веселымъ, такъ какъ часто шутилъ съ нами {Моя маленькая сестра почувствовала внезапную страсть къ Гоголю въ Римѣ, и онъ игралъ съ нею. И позднѣе въ Ковягахъ они находились въ такой-же дружбѣ, такъ что она оскорблялась если онъ не обращалъ на нее вниманія и она серьезно говорила моей матери: "Гоголь измѣнилъ мнѣ", тогда моя мать говорила ему: "Николай Васильевичъ, моя Надежда Николаевна въ обидѣ, она вами недовольна", и Гоголь заключалъ съ Надеждой Николаевной миръ. Она питала также большую симпатію къ графу Алексѣю Толстому и ссорилась (будучи очень маленькою) съ Ю. Ѳ. Самаринымъ, такъ какъ онъ дразнилъ ее; онъ находилъ забавными ея отвѣты и видъ достоинства, который она на себя принимала.}. Вообще въ то время онъ еще не былъ такъ нездоровъ, хотя уже въ Римѣ къ нему привязалась malaria. Послѣ этого лѣта, проведеннаго имъ въ Германіи, при возвращеніи въ Римъ, съ нимъ сдѣлались особенно сильные припадки римской лихорадки и тотъ ужаснѣйшій припадокъ въ Неаполѣ, когда онъ чуть не умеръ и отъ котораго только спасъ его врачъ, отправившій его едва живого моремъ въ Геную. Морская болѣзнь тогда спасла его и прекратила припадки. Но съ 1846 года здоровье Гоголя уже никогда не поправлялось. Съ тѣхъ поръ онъ подвергался трехдневнымъ лихорадкамъ всякій разъ, какъ попадалъ въ мѣстность, гдѣ онѣ царятъ. Онъ схватилъ такую лихорадку въ Одессѣ, возвращаясь изъ Палестины. Припадокъ этой болѣзни, осложненный гастритомъ и свелъ его. въ могилу. Вначалѣ онъ мало заботился о своей болѣзни, полагая, что это просто обыкновенный припадокъ трехдневной лихорадки и ограничивался лишь строгой діэтой. Въ то время въ Москвѣ свирѣпствовалъ злокачественный гастритъ. Отъ него умерла въ томъ-же году одна изъ нашихъ двоюродныхъ сестеръ. Доктора и тутъ, какъ и у Гоголя, не поняли болѣзни, они ничего не знали о маляріи, между тѣмъ какъ она, какъ возвратная лихорадка, можетъ съ двухъ припадковъ унести человѣка.

Я останавливаюсь на этомъ, потому что такъ много говорилось про болѣзнь Гоголя и о ней распространились самые нелѣпые слухи. Дошли до того, что увѣряли, будто бы онъ изъ мистицизма {Пора бы сдать въ архивъ мистицизмъ, какъ способъ смягчать выраженія, изобрѣтенный Бѣлинскимъ ради цензурныхъ соображеній, пора бы вспомнить, что великіе мистики были въ то же время превосходными дѣятелями и писателями, что они были не только людьми, черпающими свое вдохновеніе изъ священнаго писанія, не только великими святыми, отцами и учеными церкви, но также такими писателями, какъ Паскаль, Данте, Гете, Байронъ, Шекспиръ. Человѣкъ, написавшій знаменитыя "Pensées" ("мысли"), открывшій законъ атмосферическаго давленія, сдѣлавшій гигантскій шагъ впередъ въ интегральномъ исчисленіи и въ теоріи вѣроятностей, былъ вмѣстѣ съ тѣмъ величайшимъ французскимъ мистикомъ послѣ Абеляра, столь же геніальнымъ. Творецъ "Божественной комедіи", энергичный политическій дѣятель, также, какъ былъ геніальнымъ мистикомъ и Гете. "Фаустъ" несомнѣнно принадлежитъ къ числу мистическихъ твореній, не только въ "прологѣ", но и въ обѣихъ частяхъ пьесы. И Байронъ былъ настроенъ мистически: "Heaven and Eearth" и "Caën" -- произведенія глубоко мистическія. Достаточно перечесть чудные стихи Байрона о См, Петрѣ, чтобы убѣдиться, насколько этотъ геній былъ религіозенъ; только спиритуалистъ могъ говоритъ въ такихъ выраженіяхъ о Святая Святыхъ, о желаніи предстать передъ лицомъ Бога. Мильтонъ, авторъ "Defensio populi", былъ исполненъ мистицизма, не только не повредившаго, но напротивъ, повліявшаго особенно благопріятно на его геній. То же самое нужно сказать о Шелли и Шекспирѣ. Шекспйръ тоже великій мистикъ. "Гамлетъ", "Лиръ", Макбетъ", "Буря", "Цимбелинъ" всѣ безсмертныя созданія его религіознаго генія свидѣтельствуютъ объ этомъ. Онъ анализируетъ тайны созданія, любви, смерти и ихъ отношеніе къ жизни. Мистики изучаютъ эти явленія, поражая глубиною своихъ психологическихъ наблюденій.

Во всякомъ случаѣ, я не могу признать, что религіозное чувство или мистицизмъ отяготили полетъ человѣческой мысли или сгубили талантъ, какъ увѣряютъ относительно Гоголя. Мнѣ кажется, что всѣ сочиненія Достоевскаго ярко доказываютъ всю неосновательность такого воззрѣнія.

Я не стану вдаваться въ споры о достоинствахъ и недостаткахъ "Переписки съ друзьями". Мнѣ извѣстно, что моя мать совѣтовала повременить ея изданіемъ, потому что Гоголь, живя заграницей, не могъ присмотрѣться къ эволюціи, совершившейся среди московской молодежи между 1836 и 1846 гг., не зналъ, что Гегель и Прудонъ стали ея пророками послѣ Шеллинга. Кромѣ того, не мѣшаетъ принять во вниманіе, что многія изъ писемъ Гоголя служатъ отвѣтомъ на вапросы другихъ лицъ, письма которыхъ не были приведены въ "Перепискѣ". Нѣкоторыя изъ писемъ, въ особенности письмо къ графу А. П. Толстому о театрѣ, кажутся мнѣ весьма замѣчательными. Гоголь оригинально развиваетъ мысль, выраженную Шиллеромъ: "Судъ театра начинается тамъ, гдѣ кончается судъ законовъ". Письмо о "существѣ русской поэзіи", въ которомъ приведено изрѣченіе, сказанное Пушкинымъ по поводу Державина: "слова поэта суть уже дѣла его", и о переводѣ "Одиссеи* Жуковскаго -- я считаю также блестящими. Письмо о милостынѣ обращено къ моей матери; это то самое письмо, отъ котораго "тошнило" Базарова (см. "Отцы и дѣти" Тургенева). Изъ писемъ Аксакова видно, что не нравилось тогда молодежи въ Гоголѣ. Оба лагеря (западники и славянофилы), о которыхъ онъ сказалъ, что они видятъ каждый только одну сторону зданія, а не все зданіе, въ совокупности, обидѣлись шибко!

Этого и слѣдовало ожидать. Перечитывая рѣзкое письмо Бѣлинскаго къ Гоголю и столь сдержанный отвѣтъ этого послѣдняго, нельзя не признать, что авторъ "Переписки" проявилъ въ данномъ случаѣ на дѣлѣ любовь къ ближнему, о которой проповѣдывалъ. Его осыпали ругательными письмами, обвинили въ лести правительству), въ томъ, что на устахъ его -- ложь (письмо А. С. Аксакова), -- и все это обрушилось на него за попытку высказать нѣсколько истинъ о необходимости индивидуальнаго самосовершенствованія, какъ исходной точки подъема нравственности всего общества. Я часто слышала отъ матери, какъ сильно повліялъ Пушкинъ на складъ воззрѣній Гоголя. Мнѣ кажется (при изученіи ихъ сочиненій мнѣ всегда бросалось это въ глаза), что вліяніе Пушкина проникло глубоко въ душу Гоголя и всецѣло охватило ее. Тѣнь Пушкина даже повліяла на его тѣсное сближеніе съ моими родителями, Жуковскимъ и Плетневымъ. Это замѣтно въ запискахъ, относящихся къ 1847 и 1838 гг., въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ моя мать говоритъ о трагической смерти поэта.

Припомните стихъ изъ "Пророка" Пушкина:

"И вырвалъ грѣшный мой языкъ"...

Гоголь, въ сущности, выразилъ ту же самую мысль, заявивъ, что прежде, чѣмъ писать, онъ долженъ очиститься, подготовить себя къ своему труду размышленіемъ, молитвою и провѣркою своей совѣсти.

Весь "Пророкъ" Пушкина проповѣдуетъ ту-же идею. Серафимъ касается очей и ушей пророка, открываетъ ему тайны мірозданія и сокровенныя истины, вырываетъ "празднословный и лукавый" языкъ и влагаетъ въ уста "жало мудрыя змѣи". Вырвавъ изъ груди сердце, "ангелъ водвинулъ угль, пылающій огнемъ", чтобы пророкъ жегъ сердца людей пламенемъ божественной любви. Я знаю, что Гоголь часто говорилъ съ моею матерью объ этомъ геніальномъ стихотвореніи. Въ моемъ дневникѣ сохранилось содержаніе моего разговора съ нею по этому поводу. Мать сказала мнѣ: "это были любимые стихи Гоголя". Въ другой разъ она мнѣ сообщила о довольно любопытной бесѣдѣ Гоголя съ моимъ отцомъ, очень восхищавшимся коротенькимъ стихотвореніемъ Баратынскаго:

Царь небесъ, успокой

Духъ болѣзненный мой,

Заблужденьямъ земли

Мнѣ забвенье пошли

И на строгій Твой рай

Силу сердцу подай!

Гоголь сказалъ моему отцу, что прежде онъ часто повторялъ эти шесть стиховъ, терзаясь, подобно Баратынскому, и размышляя о значеніи словъ "строгій Твой рай". Но потомъ онъ успокоился и слово строгій перестало смущать его. "Меня болѣе не смущаетъ строгость, -- замѣтилъ Гоголь, -- и это вовсе не вѣрное изрѣченіе и понятіе. Между грѣшникомъ и строгостью стоитъ Спаситель и животворящій крестъ. Иго Его благо, бремя Его легко".} уморилъ себя голодомъ! Странное понятіе о религіозности. Все это должно быть еще разъ пересмотрѣно въ литературѣ, на основаніи документовъ и показаній знакомыхъ и друзей Гоголя, къ которымъ принадлежала моя мать и вся наша семья. У меня есть дневникъ, который я вела въ то время (мнѣ тоже отдала его миссъ Овербекъ). Я упоминаю въ немъ о Гоголѣ, Алексѣѣ Толстомъ, славянофилахъ, Ив. С. Тургеневѣ, о всѣхъ тѣхъ, кого я встрѣчала въ Калугѣ, въ деревнѣ, въ Москвѣ, въ Петербургѣ у моихъ родителей. Я записала тогда же подробности относительно кончины Гоголя, его похоронъ, всего того, что я слышала объ арестѣ Ив. С. Тургенева, въ то время, какъ онъ у насъ обѣдалъ, и комментаріи объ этомъ событіи. Я записала про посѣщеніе Государемъ моей матери въ самый день, когда Тургенева, былъ отпущенъ на свободу и пришелъ къ намъ обѣдать, записала даже про разсказъ о кулебякѣ, которую онъ ѣлъ, когда за нимъ явились изъ III отдѣленія -- и которую моя мать ему потомъ послала въ полицейскій участокъ, записала тѣ шутки, которыми по этому поводу его встрѣтили, когда онъ вернулся къ намъ обѣдать. Я отмѣтила въ своемъ дневникѣ много мелкихъ подробностей относительно Гоголя, А. Толстого, Ив. С. Тургенева, славянофиловъ, относительно разговоровъ и чтеній, на которыя я была допущена {Надъ моею привычкою "все записывать" слегка подшучивали. Ю. Ѳ. Самаринъ особенно часто говаривалъ: "О. Н. все пишетъ, пишетъ". Я какъ-то отвѣтила ему: "только тогда, когда бываетъ интересный разговоръ! Я въ особенности старательно записываю ваши насмѣшки, чтобы вы, Ю. Ѳ., не умерли для печати. То-то выйдетъ язвительная книга! Я отмѣчаю также остроты Ѳ. II. Тютчева и князя Вяземскаго, краснорѣчивыя изобличенія Ив. С. Аксакова и проч.".}. Я нашла также очень любопытныя замѣтки миссъ Овербекъ о воспитаніи, потому что ей случалось бесѣдовать о нашемъ воспитаніи съ Гоголемъ. Онъ прозвалъ ее восьмымъ чудомъ свѣта, такъ какъ 20 лѣтъ учительства не убили въ ней ни силы воображенія, ни любви къ прекрасному, къ природѣ и къ поэзіи. Когда я напечатала въ Nouvelle Revue, въ Парижѣ, два отрывка моихъ воспоминаній, миссъ Овербекъ мнѣ написала: "Отчего вы не сообщаете подробностей объ арестѣ Тургенева. Онѣ довольно любопытны". Я отвѣчала: "Потому, что я разсчитываю современенъ напечатать болѣе подробныя воспоминанія". Поэтому то она и завѣщала мнѣ мой дневникъ и даже свои собственныя замѣтки, но потребовала передъ смертью довѣренныя ей письма и бумаги. Она была знакома со всѣмъ кружкомъ, который собирался у моей матери и даже толковала о воспитаніи съ Жуковскимъ, когда въ 1844 г. моя мать навѣстила его передъ своимъ возвращеніемъ въ Россію и въ послѣдній разъ съ нимъ видѣлась. Я подробно разсказала о томъ, что моя мать передала мнѣ про это послѣднее свиданіе съ Жуковскимъ {Онъ и Плетневъ были ея первыми и вѣрными литературными друзьями.}.

Я очень жалѣю, что не сохранилось тетради, гдѣ моя мать описала свое дѣтство, Одессу, Малороссію и свою бабушку, Екатерину Евсеевну Лореръ, урожд. княжну Циціанову. Впрочемъ, въ записныхъ книжкахъ моей матери встрѣчаются странички воспоминаній о ея дѣтствѣ. Вотъ одна изъ такихъ страничекъ:

"Пушкинъ обѣщалъ мнѣ послать Евгенія Онѣгина на Кавказъ и въ Одессу. Какъ я желала-бы отправиться туда! Вновь увидать хуторъ моихъ родителей, мое Черное море. Балтійское -- кажется мнѣ такимъ безобразнымъ въ сравненіи съ Чернымъ. Если Сверчокъ (Пушкинъ -- о прозвищахъ см. ниже) поѣдетъ въ Одессу, то онъ привезетъ мнѣ листья тополя, который посадилъ мой отецъ, когда родился мой братъ Клементій. Я помню Одессу точно сквозь сонъ, помню хуторъ {Купленный докторомъ Гэно, женатымъ на дѣвицѣ Папандополли, хуторъ Россетъ былъ разрушенъ обваломъ и затѣмъ перестроенъ. Въ 1867 г. докторъ Гэно, уже раздѣлившійся, и его жена, подруга дѣтства моей матери, показали намъ мѣсто, гдѣ былъ хуторъ Россетъ. Тополь (единственный принявшійся въ Одессѣ), посаженный кавалеромъ Россетъ, какъ мы узнали, погибъ всего за нѣсколько лѣтъ до нашего посѣщенія.}, герцога {"Ришелье".}, Баптиста {Садовникъ моего дѣда.}, который давалъ мнѣ абрикосовъ, королеву Каролину и ея желтую шаль, маленькихъ Пападополли и Клавдиньку Коблей, съ которою я играла; моего отца, очень блѣднаго, въ красномъ креслѣ, мою плачущую мать въ траурѣ, Амалію Ивановну {Это была швейцарка, гувернантка, которую мой дѣдъ выписалъ изъ Невшатели для своихъ дѣтей; вотъ почему они такъ скоро выучились говорить по-французски и по-нѣмецки. Ноя прабабка говорила больше по-грузински и по-малороссійски, чѣмъ по-русски, такъ какъ до своего пріѣзда въ Новороссійскій край она сперва жила въ Малороссіи.}, мою бонну, -- и все это отрывками, безъ всякой связи. О Грамаклеѣ {Грамаклея -- Водино, малороссійское имѣніе бабушки моей матери, гдѣ она провела свое дѣтство.} и бабушкѣ сохранились во мнѣ болѣе полныя воспоминанія, а также о Малороссіи, когда я жила у Капнистовъ".

Моя бабушка говорила охотнѣе по-малороссійски, хотя хорошо знала русскій языкъ, говорила по-французски и знала итальянскій языкъ, который въ то время былъ очень распространенъ въ Одессѣ, какъ въ Левантѣ. Подняни были хохлушки и дѣти, естественно, говорили на южнорусскомъ нарѣчіи, и не забыли его. Амалія Ивановна, женщина очень преданная, оставалась при дѣтяхъ Россетъ до тѣхъ поръ, пока мать не увезла ихъ въ Петербургъ. Императрица -- мать приняла на себя заботу о моей матери, двое старшихъ сыновей были помѣщены въ пажескій корпусъ, два младшіе, до поступленія въ этотъ корпусъ, были поручены ихъ дядѣ, А. И., и его женѣ. Затѣмъ моя бабушка вернулась въ Умань, гдѣ стояла тогда артиллерійская батарея ея второго мужа, генерала Арнольди, отъ котораго она имѣла много дѣтей.

Генералъ Арнольди, отецъ, потерялъ ногу подъ Лейпцигомъ; это былъ превосходный военный, но стараго закала, заботившійся о пищѣ солдатъ, но страшно суровый въ дѣлѣ дисциплины и очень вспыльчивый. Онъ командовалъ артиллеріею въ Таганрогѣ. Императоръ Александръ I умеръ у него въ домѣ. Мои дядя, А. И. Арнольди, помнитъ пріѣздъ Императора, который былъ его крестнымъ отцомъ. Генералъ Арнольди много ссорился со своими сослуживцами, обладая тѣмъ, что называется "крутымъ нравомъ". Въ минуты раздраженія онъ не стѣснялся даже съ императоромъ Николаемъ.

Бабушка умерла въ очень молодыхъ лѣтахъ, отъ родовъ. Амалія Ивановна была ей предана до такой степени, что осталась у нея для дѣтей отъ Арнольди, изъ которыхъ выросли только трое. Старшій, Александръ, одинъ изъ товарищей Лермонтова въ гродненскомъ гусарскомъ полку, уже въ довольно преклонномъ возрастѣ, сдѣлалъ кампанію въ 1877-- 1878 гг., и былъ даже губернаторомъ въ Софіи. Второй изъ сводныхъ братьевъ моей матери, женившійся на В. Д. Свербѣевой, Левъ Ивановичъ Арнольди, обладалъ поэтическимъ талантомъ, былъ перворазряднымъ чтецомъ и имѣлъ феноменальную память. Онъ часто жилъ у моихъ родителей, служилъ подъ начальствомъ моего отца въ то же время какъ и И. С. Аксаковъ; онъ часто видалъ Аксаковыхъ въ Москвѣ, такъ какъ они были близки къ семейству Свербѣевыхъ. Левъ Арнольди умеръ въ молодыхъ лѣтахъ такъ же, какъ и его единственная сестра по второму браку его матери, вышедшая замужъ за князя Петра Сергѣевича Оболенскаго. Ив. Ив. Арнольди, умершій въ отрочествѣ, былъ бѣлокуръ, высокъ и тонокъ; о немъ можно было сказать: "это греческій мальчикъ". Моя тетка, Анна Ивановна, была портретомъ-контрастомъ моей матери: высокая, смуглая, блѣдная, персидская красавица, но не обладавшая ни умомъ, ни физіономіей, ни живостью, ни вкусами моей матери. У ней грузинская кровь выказывалась въ полной безпечности и физической, и умственной, въ пассивной кротости и въ большомъ недостаткѣ воли. Впрочемъ, женщина на Кавказѣ имѣетъ два тина: типъ пассивный, безпечный и мало одаренный и типъ дѣятельный, энергичный, интеллигентный.

Я должна сказать, что въ грузинкахъ я замѣчала одно качество моей матери: прямоту, достоинство и отсутствіе всякаго тщеславія. Гордыя даже до крайности, онѣ не имѣютъ въ своемъ характерѣ никакой тщеславной мелочности, по крайней мѣрѣ тѣ изъ нихъ, которыхъ я видѣла; при великой простотѣ онѣ представляютъ собою то, что онѣ на самомъ дѣлѣ. Г-жа Барятинская, жившая цѣлые годы въ этой странѣ, говорила часто объ этомъ при мнѣ; она говорила даже моей матери: "Вы имѣете въ себѣ черты лучшей грузинской крови". Походка В. П. Орбельяни, урожденной княжны Грузинской, ея жесты, интонація въ ея разговорѣ, ея столь просто и величественно религіозный умъ были очень похожи на то, чѣмъ обладала моя мать.

Любовь къ порядку, къ классической музыкѣ и къ работамъ иглой, которыя превосходно выполняла моя мать, перешла къ ней со стороны ея матери, въ которой была кровь Лореровъ съ одной стороны и грузинская кровь Циціановыхъ: кавказскія женщины въ работахъ иглой истинныя художницы. Отъ отца-француза {Мой дѣдъ, эмигрантъ, кавалеръ Жозефъ де-Россетъ, былъ человѣкомъ довольно извѣстнымъ. Онъ служилъ на Дунаѣ подъ начальствомъ Потемкина и Суворова. Потемкинъ представилъ его къ ордену св. Анны и отмѣтилъ въ приказѣ по войскамъ "за отличіе", при взятіи Измаила, Суворовъ далъ ему Георгія pа Очаковъ. Позднѣе онъ командовалъ фрегатомъ "Паллада", затѣмъ состоялъ начальникомъ гребной флотиліи въ Одессѣ, комендантомъ порта, завѣдывалъ таможней и карантиномъ; скончался отъ чрезмѣрнаго утомленія во время эпидеміи 1813 г. Дѣятельность французскихъ эмигрантовъ и герцога Ришелье не забыта Одессой, какъ о томъ свидѣтельствуетъ памятникъ, воздвигнутый герцогу. Имя моего дѣда, Ос. Ив. Россета, сохранилось, впрочемъ, въ георгіевскомъ залѣ московскаго Кремля, на плитѣ, на которой выгравированы имена героевъ Измаила и Очакова Въ Одессѣ О. Ив. Россетъ женился на Н. И. Лореръ, происходившей со стороны матери изъ грузинской фамиліи Циціановыхъ. Лореры были нѣмцы, хотя французскаго происхожденія. они прибыли въ Голштинію изъ Беарна во время реформаціи и переселились въ Россію при Петрѣ III. Лореры жили нѣкоторое время въ Малороссіи; они состояли въ родствѣ съ Капнистами и Кудашевыми.

Во время празднованія двадцатипятилѣтія царствованія Николая Павловича моя мать встрѣтилась во дворцѣ съ другомъ и товарищемъ ея отца по оружію, престарѣлымъ княземъ Вяземскимъ. Онъ заговорилъ съ нею о кавалерѣ де-Россетъ и разсказалъ ей много интереснаго. Они воспитывались вмѣстѣ въ генуэзскомъ морскомъ училищѣ, гдѣ въ числѣ воспитанниковъ насчитывалось немало французовъ. Вяземскій тѣсно сошелся съ моимъ дѣдомъ и убѣдилъ его принять предложеніе адмирала Рибаса поступить на русскую службу подъ его начальство. Когда вспыхнула революція мой дѣдъ пожелалъ вернуться во Францію, чтобы оказать помощь своимъ роднымъ. Ему разрѣшили отпускъ. Прибывъ въ Вѣну, онъ встрѣтился съ находившимся тамъ проѣздомъ графомъ Ланжерономъ и герцогомъ Ришелье. Ланжеронъ также сражался на Дунаѣ, подъ начальствомъ князя де-Линя. Онъ сталъ уговаривать моего дѣда:

-- Бросьте вашъ сумасбродный планъ! Что за охота вамъ ѣхать на вѣрную смерть; вернитесь лучше въ Россію и продолжайте служить ей. Если васъ убьютъ, вы умрете по крайней мѣрѣ съ сознаніемъ, что послужили настоящему дѣлу. А тамъ, въ этомъ аду, ваша гибель не принесетъ никакой пользы ни Франціи, ни человѣчеству! Мой дядя послушался совѣтовъ Ланжерона и Ришелье и вернулся въ Россію, которой онъ, какъ уже сказано, послужилъ на полѣ сраженія, за что и былъ вознагражденъ Государемъ. Именно за заслуги моего отца, мать моя и была помѣщена въ Екатерининскій институтъ Императрицей Маріей Ѳеодоровной.

Всѣ его родственники, жившіе въ Ліонѣ, сложили свои головы во время террора. Родовой замокъ былъ разграбленъ и сожженъ; развалины его находятся въ Франшконтэ, хотя эта линія Россетовъ вела свое происхожденіе изъ Дофинэ. Всѣ имѣнія были конфискованы.} перешли къ ней духъ возраженій, вкусъ, критическій смыслъ, ясный и точный стиль, качества сатирическаго ума безъ пересмѣиванія. Тѣ, которые помнили его еще въ Одессѣ, говорили намъ, что онъ былъ человѣкъ очень замѣчательный, начитанный, степенный, серьезный, отличавшійся рыцарскимъ благородствомъ, дѣятельный; даже во Франціи моя мать, очень молодая, слышала похвалы его способностямъ и его характеру отъ эмигрантовъ, видѣвшихъ его въ Одессѣ и знавшихъ, какимъ уваженіемъ и какою дружбою онъ пользовался со стороны герцога Ришелье съ первой ихъ встрѣчи.

Моя мать воспитывалась въ Екатерининскомъ институтѣ (девятаго выпуска) и получила второй шифръ. Первый дали М-lle Балугьянской: она была болѣе способна къ ариѳметикѣ, къ геометріи и рисованію и у нее былъ отличный голосъ. У моей матери не было никакихъ способностей къ рисованію, что не мѣшало ей тонко понимать пластическія искусства. Особенно она развила вкусъ и любовь къ искусству, когда вышла замужъ за моего отца, извѣстнаго знатока искусства и страстнаго любителя живописи; онъ прожилъ много лѣтъ въ Италіи, гдѣ особенно полюбилъ итальянскую музыку. И музыка была страстью моей матери до самой ея смерти; но только классическая музыка: -- итальянская и нѣмецкая. Она изучила генералъ-басъ и разбирала ноты въ совершенствѣ, такъ, что могла играть à livre ouvert фуги Баха и всю классическую нѣмецкую музыку. Она играла съ Листомъ и очень часто съ княземъ Владиміромъ Одоевскимъ, хотя никогда не была тѣмъ, что называется пьянисткой-исполнительницей.

Когда моя мать кончала институтъ {Матери моей было въ это время 17 лѣтъ. Она родилась къ мартѣ 1809 г. и вышла изъ института въ мартѣ же 1826 г.

Императоръ иногда говорилъ ей:

"Ал. Ос., я началъ царствовать надъ Россіею не задолго передъ тѣмъ, какъ вы начали царствовать надъ русскими поэтами. Что касается Императрицы, она царствуетъ надъ сердцами съ тѣхъ поръ, какъ она пріѣхала въ Россію".}, она понравилась молодой Императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ и она захотѣла взять ее къ своему двору {Ея дебютъ при дворѣ совпадаетъ съ первыми мѣсяцами царствованія Николая Павловича и Александры Ѳеодоровны.}. Въ IX выпускѣ было три дебютантки. Княжна Стефанія Радзивиллъ, съ которой моя мать была дружна съ семи лѣтъ: онѣ болѣе девяти лѣтъ просидѣли рядомъ на институтской скамьѣ. Лѣнивая, оригинальная, пылкая, простодушная и съ благородными порывами -- молодая Радзивидъ была любимой подругой моей матери; она со своей стороны платила ей дружбой и полнымъ довѣріемъ. Императрица ихъ немного баловала, съ дѣтства зная ихъ и прозвала обѣихъ дѣвушекъ "неразлучными". Стефанія Радзивиллъ осталась при дворѣ Императрицы. Моя мать дежурила при обоихъ дворахъ. Живя въ Аничковомъ дворцѣ, она иногда ѣздила и въ зимній; лѣтомъ переѣзжала въ Павловскъ. Но во время пребыванія царской фамиліи въ Петергофѣ {Она жила тогда въ коттеджѣ.}, она дежурила при Александрѣ Ѳеодоровнѣ. Послѣ смерти Маріи Ѳеодоровны, въ 1828 г., она окончательно перешла къ Александрѣ Ѳеодоровнѣ.

Третья дебютантка была Alexandrine Эйлеръ {Она потомъ вышла замужъ за А. Н. Зубова и до самой смерти была искреннимъ другомъ моей матери.}, очень красивая дѣвушка, высокая блондинка, немного холодная, очень способная къ музыкѣ и математикѣ. Она была благоразумная, прямая, искренняя; моя матъ подружилась съ ней, и съ баронессой Маріей Дальгеймъ, уже послѣ своего замужества и послѣ преждевременной смерти подруги Стефаніи, которая въ 1828 году вышла замужъ за сына знаменитаго графа Витгенштейна {Всѣ эти подруги моей матери упоминаются въ запискахъ.}.

Стефанія Радзивиллъ была высокая, стройная, очень красивая, граціозная. Мать моя была гораздо меньше ростомъ, брюнетка, съ классическими чертами, съ чудесными глазами, очень черными; эти глаза то становились задумчивыми, то вспыхивали огнемъ, то смотрѣли смѣло, серьезно, почти сурово. Многіе признавались мнѣ, что она смущала ихъ своими глазами, своимъ прямымъ, проницательнымъ взглядомъ.

У нея были очаровательные черные, со стальнымъ оттѣнкомъ, волосы, необыкновенно тонкіе. Она была отлично сложена, но не съ модной точки зрѣнія {Она не стягивалась, причесывалась почти всегда очень просто и ненавидѣла туалетъ, тряпки и драгоцѣнныя украшенія.}, а съ классической. У нея было сложеніе статуи: ноги, затылокъ, форма головы, руки, профиль, непринужденныя движенія, походка -- все было классическое. Еще недавно, одна дама, знавшая мою мать съ дѣтства, говорила мнѣ: "Я помню, какъ ея походка поразила меня даже тогда; вѣдь я была ребенкомъ. У нея были лебединыя движенія и такъ много достоинства въ жестахъ и естественности".

На портретѣ, приложенномъ къ этимъ запискамъ, моей матери 18 лѣтъ. Тогда она только что появилась при дворѣ.

Моя мать явилась ко двору въ мартѣ 1826 года и весь этотъ годъ о Пушкинѣ не упоминается. Въ 1827 г. его имя впервые появляется въ записныхъ книжкахъ. По крайней мѣрѣ, послѣ коронаціи Государя, моя мать пишетъ: "Жуковскій получилъ письмо отъ своего "феникса"; ему будетъ разрѣшено жить здѣсь. Значитъ, я увижу Пушкина. Мнѣ сказали, что онъ будетъ мнѣ антипатиченъ, такъ какъ онъ насмѣшникъ, злой языкъ, язвительный и особенно смѣется надъ молодыми дѣвушками. Если онъ будетъ смѣяться надо мною -- пусть!" {Я сочла нужнымъ помѣстить въ самомъ предисловіи нѣсколько замѣтокъ, относящихся къ 1827 году и одну, которая, должно быть, принадлежитъ къ 1828-му году: моя мать говоритъ здѣсь о своей встрѣчѣ съ Пушкинымъ, который съ этого дня занимаетъ большое мѣсто въ ея замѣткахъ, что доказываетъ -- до какой степени она поняла историческое его значеніе. Замѣтки, слѣдующія на предисловіемъ, относятся уже къ болѣе позднему времени. Замѣтки 1826 и начала 1827 года не имѣютъ такого литературнаго интереса и я ихъ выпустила. Все послужило мнѣ для объяснительныхъ примѣчаній. Если я когда нибудь издамъ разсказы моей матери, то я это сдѣлаю по моимъ собственнымъ замѣткамъ, накоплявшимся въ теченіе многихъ лѣтъ. Я обладаю очень хорошею памятью, но я не довѣряюсь исключительно ей. Моя мать обладала въ совершенствѣ удивительнымъ даромъ разсказывать. Еще во время моего дѣтства, отрочества, моей ранней юности она поражала меня, и не одну меня. Я очень рано начала записывать ея разсказы, только что выслушанные. Они близко познакомили меня съ жизнію моей матери съ ея дѣтскихъ лѣтъ, съ ея школьными годами, съ ея жизнію при дворѣ.}.

Затѣмъ идутъ разсказы о пребываніи въ Ревелѣ, о пріѣздѣ прусскихъ принцевъ и о принцессѣ Веймарской (Августѣ), о принцѣ Оскарѣ шведскомъ, о бракѣ будущаго императора Вильгельма съ принцессой Августой, о бракѣ принцессы Маріи Виртембергской (племянницы Маріи Ѳеодоровны, воспитывавшейся въ Россіи) съ принцемъ Кобургскимъ, о Маріи Ѳеодоровнѣ, объ ея смерти, о персидской войнѣ, о войнѣ съ Турціей; большую часть этого я совсѣмъ пропускаю. А вотъ привожу описаніе первой встрѣчи съ "фениксомъ Жуковскаго" у Карамзиныхъ {На этомъ вечерѣ танцовали мазурку, а такъ какъ въ 1827 году Карамзины носили еще трауръ, то вечеръ должно быть происходилъ въ 1828 году; замѣтка не имѣетъ даты.}.

"Наконецъ-то я видѣла "язвительнаго" Пушкина. Я разговаривала съ Р. {Я не назову этого Р. Это былъ москвичъ, одинъ изъ многочисленныхъ поклонниковъ моей матери.}; онъ до смерти надоѣлъ мнѣ и я ушла отъ него въ столовую. Я увидала, что вошелъ незнакомый, молодой человѣкъ, невысокій, меньше даже брата Клементія {Старшій изъ моихъ дядей, въ сравненіи съ младшими, былъ маленькаго роста.}. Меня поразило то, какъ онъ вошелъ, поразили его непринужденность, оригинальность, развязность, прекрасныя манеры (онъ отлично кланяется). Я спросила у Б. кто это? Онъ мнѣ отвѣтилъ: "Должно быть какой-нибудь москвичъ, потому что я его не знаю".

Незнакомецъ быстро прошелъ черезъ залу, въ гостиную, гдѣ сидѣли серьезные люди. Я замѣтила, что онъ отлично держится, закидываетъ голову назадъ, что у него густые, вьющіеся волосы, но не такіе длинные, какъ у Хомякова, и онъ не такой смуглый, какъ Хомяковъ. Я спросила Софи Карамзину, кто это пришелъ сейчасъ? Она отвѣтила мнѣ: "Маленькій, блѣдный, курчавый? Значитъ -- Пушкинъ".

Мы рѣшили, что пора танцовать мазурку, такъ какъ фортепіано уже настроено и С. В. должна пожертвовать собою и играть. Вошла Катерина Андреевна, позвала меня и сказала:

-- Представляю вамъ Пушкина, онъ проситъ васъ на мазурку.

Я согласилась. Меня забавляло танцовать съ "фениксомъ". У него голубые глаза съ сѣрымъ оттѣнкомъ; когда зрачки расширяются, то глаза кажутся черными. Странные глаза: они мѣняютъ цвѣтъ, глаза говорящіе. Его волосы вьются, но они не черные и не курчавые. Зубы -- поразительной бѣлизны и, когда онъ смѣется, всѣ они видны. Губы полныя, но не очень толстыя. Въ немъ ничего нѣтъ негритянскаго. Воображаютъ, что онъ непремѣнно долженъ походить на негра, потому что его предокъ Ганнибалъ -- негръ. (Я видѣла его портретъ въ Петергофѣ). Но Ганнибалъ не негръ, а абиссинецъ; у него были правильныя черты, лицо длинное и сухое, выраженіе жесткое, но интеллигентное. Софи Карамзина говорила мнѣ, что Пушкинъ до двѣнадцати лѣтъ былъ блондиномъ и потемнѣлъ уже позже. Его мать бѣлокурая и хотя происходила отъ Ганнибала, но ничѣмъ не напоминала негритянку. Ея братъ и сестры не брюнеты и не смуглые. У Пушкина прекрасныя руки съ очень тонкими пальцами. Онъ для танцевъ надѣлъ перчатки. Онъ простой, но элегантный; отлично держитъ себя, танцуетъ дурно, очень дурно и смѣется, какъ ребенокъ. У него грустная и добрая улыбка; голосъ очень пріятный: въ этомъ голосѣ есть что-то откровенное. Время отъ времени онъ насмѣшливо улыбается.

Вотъ каковъ Пушкинъ! Онъ началъ съ того, что заявилъ, что танцуетъ плохо. Это оказалось правда. Я предложила ему поболтать вмѣсто того, чтобы танцовать. Я говорила съ нимъ по-русски; онъ нашелъ, что я очень хорошо говорю по-русски и спросилъ, гдѣ я научилась. Я отвѣтила: "въ институтѣ, у Плетнева. А до семи съ половиной лѣтъ я говорила по-малороссійски". Это разсмѣшило Пушкина".

Немного позже встрѣчается слѣдующая замѣтка:

"Пушкинъ поднесъ мнѣ у Карамзиныхъ одну изъ пѣсенъ "Евгенія Онѣгина". Скоро выйдетъ въ печати еще одна Софи Карамзина передала мнѣ, что Пушкинъ нашелъ меня очень симпатичной; я польщена, такъ какъ и онъ мнѣ нравится. Я нахожу его добрымъ и искреннимъ и онъ не говоритъ мнѣ глупостей на счетъ моихъ глазъ, волосъ и т. д. Такого рода комплименты не лестны для меня потому, что не я сдѣлала себѣ глаза или носъ!".

Въ первый разъ, дѣло касается произведеній Пушкина, когда моя мать разсказываетъ одинъ эпизодъ изъ ея пребыванія въ Петергофѣ. Мать была дежурная; Государыня писала письма въ дворцѣ -- Монплезирѣ, а мать играла съ маленькой в. княжной Александрой, которая была очень привязана къ ней.

Молодая дѣвушка и ребенокъ стали, шутя, бросать розы въ красивый фонтанъ передъ дворцомъ Монилезиръ. Мать начала декламировать стихи Пушкина:

"Фонтанъ любви, фонтанъ живой,

"Принесъ я въ даръ тебѣ двѣ розы..." и т. д.

Она читала ихъ на выпускномъ экзаменѣ въ Екатерининскомъ институтѣ.

Императрица вышла въ это время и, увидя мою мать, декламирующую стихи и бросающую вмѣстѣ съ в. княжной розы въ бассейнъ, воскликнула:

"Какую прелестную картину, вы обѣ составляете. Очень поэтично! Надо бы васъ такъ нарисовать! А что вы декламируете"?

Мать повторила стихи, Императрица нашла ихъ очаровательными и спросила: "А чьи они? Мнѣ что-то они знакомы, я ихъ гдѣ-то слышала".

Мать назвала Пушкина и сказала, что онъ написалъ это стихотвореніе ранѣе, чѣмъ "Бахчисарайскій фонтанъ". "Мнѣ оно больше нравится, прибавила мать, чѣмъ большая поэма. В. В. слышали его на экзаменѣ, когда я читала". Императрица сказала: "Напишите мнѣ его въ альбомъ, на память, я нахожу его обворожительнымъ".

Мать сейчасъ-же исполнила это, а Государыня дала ей розу {У меня хранится эта засушенная роза, съ надписью на конвертѣ: "Роза фонтана слезъ, данная Государыней въ Монплезирѣ".}.

Вечеромъ, за чаемъ, Государыня говорила объ этомъ съ Государемъ. И онъ попросилъ мою мать прочитать стихотвореніе Пушкина и спросилъ, знала-ли она поэта? Она тогда встрѣчала его у Карамзиныхъ. Государь очень хвалилъ Пушкина и разсказалъ свою бесѣду съ нимъ послѣ коронаціи. Тогда Государыня замѣтила:

-- Какъ наше общество равнодушно къ русской поэзіи, кромѣ моего добраго Жуковскаго никто со мной и не говоритъ о ней. Въ Германіи всякій наизусть знаетъ творенія Шиллера и Гёте. Какъ не хорошо такъ мало слѣдить за родной литературой!

Съ этого вечера и начались у моей матери разговоры о Пушкинѣ съ Государемъ и Государыней. Государь спрашивалъ ее: Видала-ли она его, написалъ-ли онъ что-нибудь? Мать этимъ пользовалась и передавала стихи Дарю. Онъ дѣлалъ на нихъ замѣтки и самъ потомъ отдавалъ Пушкину. Стихи шли въ цензуру только послѣ того, какъ ихъ прочитывалъ Государь.

Мать записала также мнѣніе В. К. Михаила Павловича. Онъ былъ предубѣжденъ противъ Пушкина. Но разъ, встрѣтивъ его у моей матери, перемѣнилъ мнѣніе о немъ. Въ тотъ-же вечеръ онъ сказалъ матери:

-- Смотрите, какъ оклеветали Пушкина! Кромѣ того, что онъ талантливъ, онъ вполнѣ порядочный человѣкъ, рыцарь. Какой честный и гордый характеръ! Онъ очаровалъ меня.

В. К. говорилъ и о Гоголѣ, котораго моя мать представила ему. Михаилъ Павловичъ находилъ въ немъ много оригинальности и юмора.

Пушкину приписывали множество эротическихъ стихотвореній, эпиграммъ и тривіальныхъ сатиръ. Разъ онъ, съ грустью, говорилъ объ этомъ моей матери: "Только богатымъ и вѣрятъ въ долгъ, сказалъ онъ. Я и такъ краснѣю за то, что написалъ; я хотѣлъ-бы все взять назадъ и сжечь. Къ несчастію успѣли такъ много переписать, что мнѣ никогда не собрать всего. Но я увѣряю васъ, что никогда не убивалъ ни грамматики, ни здраваго смысла, а мнѣ приписываютъ всѣ глупости, которыя теперь ходятъ по рукамъ".

Моя мать заговорила съ нимъ о "Кинжалѣ". Онъ отвѣтилъ ей: "Это плохо, высокопарно! На самомъ дѣлѣ есть два-три хорошихъ стиха, но теперь я гораздо требовательнѣе. Мнѣ кажется, что это стихотвореніе я писалъ ца ходуляхъ, такъ оно напыщенно. Какъ человѣкъ глупъ, когда онъ молодъ! Мои герои того времени скрежещутъ зубами и заставляютъ скрежетать зубами меня самого".

Въ одной изъ тетрадей я нашла замѣтку:

"Искра" {Мать прибавляетъ: я зову Пушкина "Искра", потому что его умъ искрится. Это названіе больше подходитъ къ нему, чѣмъ "Сверчокъ".} принесъ мнѣ поэму "Мѣдный всадникъ". Онъ уже написалъ нѣсколько строфъ. Онъ напомнилъ мнѣ одинъ вечеръ и видѣніе, какъ Петръ Великій скачетъ по петербургскимъ улицамъ.

Я нашла описаніе наводненія превосходнымъ, особенно начало:-- Думы Петра на пустынныхъ берегахъ Невы. Когда я высказала Пушкину мое восхищеніе, онъ улыбнулся и грустно спросилъ:

-- Вы, значитъ, находите, что въ моей гадкой головѣ есть еще что нибудь?

Я только вскрикнула. Онъ продолжалъ:

-- Все, что я пишу -- ниже того, что я хотѣлъ-бы сказать. Мои мысли бѣгутъ гораздо скорѣе пера, на бумагѣ все выходитъ холодно. Въ головѣ у меня все это иначе.

Онъ вздохнулъ и прибавилъ:

-- Мы всѣ должны умереть, не высказавшись. Какой языкъ человѣческій можетъ выразить все, что чувствуетъ и думаетъ сердце и мозгъ, все что предвидитъ и отгадываетъ душа?

Мать прибавляетъ къ этому: "Онъ часто падаетъ духомъ; вдругъ дѣлается грустнымъ и чѣмъ прекраснѣе его произведеніе, тѣмъ онъ кажется недовольнѣе".

Я говорила объ этомъ съ Жуковскимъ и онъ отвѣтилъ мнѣ: "Что вы хотите, мысль генія и мыслителя сверхчеловѣческая; никакое слово не выразитъ ее вполнѣ. Мы не такъ вдохновенны какъ тѣ, что писали священныя книги, потому что мы не святые".

Онъ говорилъ моему отцу (котораго оплакивалъ всю жизнь и о которомъ всегда говорилъ съ волненіемъ): -- Увѣряю тебя, во всякомъ человѣкѣ и даже въ животномъ всегда найдешь что-нибудь, если дать себѣ трудъ поискать. Ужасны только дураки съ претензіей...

-- Когда ты говоришь съ дураками, ты имъ ссужаешь собственнаго ума, сказалъ ему мои отецъ.

-- Нисколько!-- отвѣтилъ Пушкинъ. Я не такъ расточителенъ.

Одно изъ любимыхъ выраженій Пушкина было: "Онъ просто глупъ, и слава Богу".

Имя Гоголя впервые встрѣчается въ запискахъ моей матери послѣ подробныхъ описаній событій 1830 г.

Въ первый разъ, когда мать говоритъ о Гоголѣ, она называетъ его двойной фамиліей: Гоголь-Яновскій. Она говоритъ о немъ по поводу уроковъ Мари Балабиной, сестры княгини Елизаветы Рѣпниной. Больше никогда не называла она его двойной фамиліей. Есть указаніе на то, почему она интересовалась тѣмъ, что его касается:-- онъ былъ малороссъ. Какъ только Орестъ и Пиладъ (Пушкинъ и Жуковскій) привели его къ моей матери -- онъ сталъ просто Гоголемъ и получилъ прозвище "Хохолъ упрямый". Онъ отъ застѣнчивости колебался ходить къ моей матери, которая черезъ Плетнева передавала ему, что она тоже отчасти "хохлачька". Это впервые сблизило ихъ и положило начало ихъ хорошимъ отношеніямъ, перешедшимъ впослѣдствіи въ глубокую дружбу {Въ апрѣльской книжкѣ "Наблюдателя" за 1892 г., по поводу книги В. И. Шенрока "Матеріалы для біографіи Гоголя", говорится объ А. О. Смирновой и ея дружбѣ съ Гоголемъ, въ которой авторъ не видитъ ничего, кромѣ обыкновеннаго свѣтскаго знакомства. Столь-же характерно увѣреніе "Наблюдателя" будто въ нѣсколькихъ выдержкахъ изъ записокъ моей матери, напечатанныхъ В. И. Шенрокомъ въ "Матеріалахъ для біографіи Гоголя", говорится о революціи 1846 г. Я предоставила въ распоряженіе г. Шенрока нѣсколько строкъ, въ которыхъ упоминается объ іюльской революціи 1830 г. и о Пушкинѣ. Кому-же неизвѣстно, что Пушкинъ умеръ въ 1837 г.? Очевидно, что въ указанномъ "Наблюдателемъ" отрывкѣ не могло быть рѣчи о февральской революціи 1848 г. Я послала эти страницы В. И. Шенроку для ознакомленія съ характеромъ записокъ и съ цѣлью облегчить ему точное опредѣленіе времени, когда Гоголь познакомился съ моею матерью, -- хотя, на мой взглядъ, такія хронологическія мелочи въ данномъ случаѣ не представляютъ особеннаго интереса. Во всякомъ случаѣ Гоголь встрѣтился съ моею матерью не въ 1829 г. Въ то время она (какъ и многіе) не знала даже объ его существованіи. Даже въ 1830 г. онъ не былъ ни знаменитъ, ни знакомъ "всему кружку". Раньше другихъ познакомился съ нимъ Плетневъ. До 1830 г. Гоголя знали Репнины, Балабины, графиня Соллогубъ.

Наконецъ, тотъ-же "Наблюдатель" находитъ, что за 40 лѣтъ, миновавшія со времени смерти Гоголя, о немъ написано уже достаточно, что Гоголь никого больше не интересуетъ, что о немъ сказано все. Это оригинальное воззрѣніе на роковой 40-лѣтній срокъ, -- истинная жемчужина въ своемъ родѣ. Какъ далеко отъ этой "точки зрѣнія" до принциповъ просвѣщенной критики, именно выжидающей того срока, когда время сотретъ слѣды партійныхъ раздоровъ, когда умолкнутъ отклики близорукихъ и одностороннихъ сужденій, на которыя такъ щедра наша критика! Въ странахъ, въ которыхъ критика процвѣтаетъ съ XIII вѣка, до сихъ поръ не перестаютъ писать обширныя изслѣдованія о Данте, Шекспирѣ, Гете, Гейне, Раблэ, Кальдеронѣ, Сервантесѣ, Шелли, Китсѣ, Вордсвортѣ и даже о второстепенныхъ и третьестепенныхъ писателяхъ. То и дѣло появляются въ свѣтъ собранія писемъ и неизданныя произведенія Стендаля, Бальзака, Жоржъ-Зандъ, Флобера и др. поэтовъ, романистовъ, драматурговъ, философовъ, историковъ. Для насъ, русскихъ, царствованіе Николая Павловича (и конецъ царствованія Александра Павловича) имѣетъ такое-же значеніе, какъ "великій вѣкъ" (grand siècle) для Франціи, или періодъ отъ Попе до Байрона и Шелли для Англіи. И вотъ -- еще прежде чѣмъ эта эпоха разъяснена, въ печати откровенно раздаются голоса, что ее пора предать забвенью!}.

Есть одна замѣтка, въ которой дѣло идетъ о Гоголѣ, но моя мать не называетъ его, потому что говорившій съ нею не зналъ, кому принадлежитъ произведеніе, подписанное нѣмецкимъ именемъ:

"Плетневъ принесъ мнѣ извѣстіе, подписанное именемъ Ганса Кюхельгартена. Я сказала ему: Вашъ нѣмецъ -- должно быть хохолъ. Плетневъ посмѣялся надо мною и спросилъ меня -- не думаю-ли я, что только одни хохлы умѣютъ смѣяться. Не смотря на мое уваженіе къ Плетневу, я остаюсь при своемъ мнѣніи, что его Гансъ -- веселый человѣкъ и его нравъ (humeur) {Г. Шенрокъ принялъ слово humeur за юморъ въ англійскомъ смыслѣ этого слова, но моя мать говорила объ humeur gaie, т. е веселомъ нравѣ хохла.} чисто малороссійскій. Даже великоруссы шутятъ иначе, чѣмъ хохлы. Плетневъ принесъ мнѣ письмо, полученное имъ отъ нашего путешествующаго Сверчка, который, отправляясь на Кавказъ, обѣщалъ намъ описать современемъ свое сентиментальное путешествіе. Я просила его не писать больше Кавказскихъ Плѣнниковъ, -- довольно уже одного офицера, похищеннаго чеченцами и любимаго черкешенкой".

Въ запискахъ матери встрѣчаются прозвища, на которыя была въ ея время особая мода, В. К. Михаилъ Павловичъ, кн. Петръ Андреевичъ Вяземскій, Пушкинъ и мать моя раздавали ихъ и употребляли въ интимномъ кругу.

Вяземскій былъ ипохондрикомъ и мать прозвала его аббатомъ Фетю m-me де Севинье; иногда она звала его еще Асмодеемъ. Пушкипа она называетъ то "Сверчокъ", то "Искра". Разъ Жуковскій громко расхохотался. Мать сказала ему: "Вы мычите какъ быкъ". На слѣдующій день онъ подписался въ запискѣ: "Вашъ вѣрный бычекъ, Sweet Wiiliam". Ал. Ив--ча Тургенева она прозвала "всевѣдующій и всезнающій человѣкъ"; графа Бенкендорфа -- цензоромъ Катономъ, графа Уварова -- профессоромъ. Шишковъ назывался "Кириллица". Княжна Софья Урусова -- сильфида,

Въ "Онѣгинѣ" Пушкинъ упоминаетъ объ Александрѣ Ѳеодоровнѣ:

"Подобно лиліи крылатой

Колеблясь входитъ Лалла-Рукъ".

Дѣло въ томъ, что императрица, на костюмированномъ балу, при дворѣ въ Берлинѣ, была въ костюмѣ героини поэмы Мура, переведенной Жуковскимъ.

Моей матери давали много названій: кн. Вяземскій звалъ ее: донья Соль, madame Фонъ-Визинъ и южная ласточка. Онъ же называлъ ее Notre Dame de ton secour des poètes russes en détresse. Мятлевъ зоветъ ее "придворныхъ витязей гроза", Пэри, Колибри. Хомяковъ -- Дѣва Роза и Иностранка, Глинка -- Инезилья, Вяземскій -- madame de Sévignie. Въ "Онѣгинѣ" она названа Венерою Невы и буквами R. С. Жуковскій называетъ ее "небесный дьяволенокъ", "моя вѣчная принцесса". Каждый давалъ ей свое прозвище. Когда Пушкинъ читалъ ей свои стихи, мать ему сказала: Мольеръ читалъ свои комедіи своей служанкѣ Лафорэ. Пушкинъ разсмѣялся и съ тѣхъ поръ шутя, называлъ ее: "славянская Лафорэ". Въ письмахъ, вмѣсто прозвищъ часто ставятся просто буквы.

Говоря о Жуковскомъ и въ письмахъ къ нему, моя мать называетъ его: "мой поэтъ". О Пушкинѣ она ему говоритъ и пишетъ: "вашъ поэтъ". (Письма 1837 г. и др.). Когда оба поэта и Плетневъ приходятъ всѣ вмѣстѣ къ ней, она называетъ ихъ "классическое тріо".

Мода на всякаго рода прозвища царствовала долго.

Одного очень важнаго красавца В. К. Михаилъ Павловичъ называлъ: Торквиній гордый. Другого красавца: Вербный херувимъ, и Пушкинъ ему сказалъ: "В. В. подарите мнѣ это, эпитетъ такой подходящій". В. К. отвѣтилъ: "Неужели? Дарю, и не стоитъ благодарности; неужели эпитеть вѣрный?" Пушкинъ отвѣтилъ: "Дивный, С. именно вербный херувимъ!"

Но всѣ эти шутки были очень добродушныя и вообще тонъ этого кружка былъ весьма вѣжливый, общительный; все было просто, безъ жеманства, безъ педантства, никто не позировалъ и этимъ отличались Жуковскій, Вяземскій, Пушкинъ, принадлежавшіе къ такъ называемому высшему обществу, постоянно встрѣчавшіеся въ гостиной моей матери съ Государемъ и всей царской фамиліей и разговаривавшіе съ ними, какъ будетъ видно изъ записокъ моей матери, съ полною искренностью и простотою. Государь самъ былъ необыкновенно откровененъ; когда онъ довѣрялъ кому-нибудь, то думалъ вслухъ и никогда не говорилъ противъ убѣжденія. Его краснорѣчіе -- и на французскомъ и на русскомъ языкѣ -- поражало дипломатовъ.

Я вхожу въ эти біографическія и жизненныя подробности для того, чтобы дать нѣсколько больше свѣдѣніи о моей матери, о которой въ нашихъ русскихъ журналахъ трактуютъ какъ о какой-то Незначительной свѣтской женщинѣ, и о томъ аристократическомъ литературномъ кружкѣ, средоточіемъ котораго она была столь долгое время и который она такъ живо изобразила въ своихъ запискахъ.

Послѣ смерти матери я получила много писемъ отовсюду, это всѣхъ, кто ее знавалъ, даже въ преклонныхъ годахъ и больною. Масса писемъ, которыя я получила, принадлежатъ людямъ самымъ разнороднымъ по уму, положенію и національности.

Замѣчательно, что о душѣ, сердцѣ, добротѣ говорятъ даже больше, чѣмъ объ умѣ, который такъ цѣнили и которымъ такъ восхищались. Всѣ вѣрили въ ея искреннюю дружбу, прямоту и благородство характера. Изъ стихотвореній Пушкина и Хомякова видно, какъ хорошо они ее поняли; Хомяковъ описываетъ ея душу, а Пушкинъ ея сердце и характеръ. Гоголь не преувеличилъ, назвавъ ее въ одномъ изъ своихъ писемъ: "перлъ русскихъ женщинъ".

K. М. Базили, человѣкъ ученый, рѣдкаго критическаго ума, пріѣхавшій знакомиться съ моей матерью въ Одессу, потому ч то она была другомъ Гоголя, (Гоголь съ нимъ много разъ встрѣчался въ Бейрутѣ, гдѣ онъ былъ нашимъ генеральнымъ консуломъ), написалъ мнѣ послѣ смерти моей матери: "Пишите про нее, ея примѣръ будетъ поучителенъ, узнаютъ, что не только красота и умъ (а ея умъ былъ замѣчателенъ) останутся въ памяти людей; доброта, высота и благородство характера, красота души не могутъ исчезнуть; они вмѣстѣ съ ея высокимъ умомъ составляли то незабвенное, что поражало съ первой встрѣчи".

Дочь K. М. Базили (вышедшая замужъ въ Аѳинахъ) писала мнѣ: "Въ ея избранной натурѣ была такая власть порабощать людей всѣхъ возрастовъ, что даже когда не можешь цѣнить всѣхъ совершенствъ человѣка -- ея совершенства овладѣвали воображеніемъ. Мнѣ самой будетъ долго недоставать этого избраннаго существа, передъ которымъ такъ пріятно преклониться".

Одно лицо, знавшее ее съ юности, писало мнѣ: "Для всѣхъ со смертію матушки вашей исчезъ изъ ряду выходящій умъ, но для тѣхъ, кто ее близко знали и которыхъ она отличала, угасло и сердце, способное къ самой искренней и вѣрной дружбѣ. Можно было разсчитывать на ея истинную и неисчерпаемую доброту. Можно было быть увѣреннымъ, что въ тяжелыя минуты въ ней встрѣтишь живое участіе, найдешь ее всегда готовою дать добрый совѣтъ и оказать всевозможныя услуги".

Миссъ Демистеръ (писательница, помѣщавшая критическія статьи въ. "Эдинбургскомъ обозрѣніи" и другихъ англійскихъ журналахъ) написала мнѣ: "Она всегда была добра ко мнѣ; она была даровитѣе кого-бы то ни было. Она уноситъ съ собою вашу жизнь и цѣлое прошлое, которое больше не можетъ возродиться ни для Россіи, ни для Европы, ни для васъ самой"!

Есть письма и телеграммы отъ лицъ, которыя встрѣчались съ нею при дворѣ и знали ее въ теченіе 50 лѣтъ; также и отъ людей простыхъ, молодыхъ, старыхъ. Моя гувернантка уже въ преклонныхъ лѣтахъ (она была на 2 года моложе моей матери) писала мнѣ: "За всю нашу сороколѣтнюю дружбу ни въ перепискѣ, ни въ совмѣстной жизни, ни въ молодости, ни въ зрѣлыхъ годахъ, послѣ разлуки, ни въ старости, когда ваша мать стала уже бабушкой -- я не услыхала отъ нея ни одного банальнаго, низменнаго слова. Въ ней все было велико. Въ ней была та строгая нравственная неподкупность, о которой говорится въ писаніи. Она была сильна душой, сердцемъ и умомъ. А тѣло ея такъ часто было слабо! Уже съ 1845 года и особенно съ рожденія вашего брата, у нея было въ жизни болѣе шиповъ, чѣмъ розъ. Она говорила мнѣ: тѣло, иногда, страшный гнетъ, дорогая Миссинька" {Мы такъ въ дѣтствѣ прозвали миссъ Овербекъ и вся семья звала ее "Миссинька".}.

Я привожу мнѣніе миссъ Овербекъ во 1-хъ: оттого, что она съ 1844--1882 гг. знала мать, а во-вторыхъ, потому что она была женщина такая искренняя, прямая, съ глубокимъ сознаніемъ чувства долга, такая образованная и развитая въ широкомъ смыслѣ слова -- что ея мнѣніемъ надо дорожить.

У меня хранятся нѣсколько писемъ Михаила Павловича, гдѣ онъ благодаритъ мать за ея вѣрную дружбу. Сохранилось также одно замѣчательное письмо покойнаго императора Вильгельма. Послѣ смерти матери я написала ему, поблагодарила его за сердечную телеграмму и упомянула о его письмѣ. Онъ уполномочилъ меня сохранить его. Оно имѣетъ историческое значеніе, такъ какъ написано нѣсколько недѣль спустя послѣ его вступленія на прусскій тронъ и послѣ смерти Александры Ѳеодоровны, къ которой онъ относился съ искренней любовью.

Теперь ясно, что всѣ эти письма одного типа во всемъ, что касается души и сердца моей матери. У меня есть еще болѣе раннія письма, гдѣ Г. К. мнѣ говоритъ, что умъ и душа моей матери дополняютъ ея гордую красоту. А матери было тогда уже пятьдесятъ лѣтъ. Фельдмаршалъ Барятинскій мнѣ говорилъ о ней часто: "Ваша мать единственная во всемъ; это личность историческая, со всесторонними способностями. Она съумѣла бы и царствовать, и управлять, и создавать, и въ то же время она вноситъ и въ прозу жизни что-то свое, личное. И все въ ней такъ естественно". Она знала Барятинскаго совсѣмъ молодымъ, когда онъ только что появился при дворѣ. Точно также рано познакомилась она и съ Алексѣемъ Толстымъ, ея постояннымъ и горячимъ поклонникомъ.

Николаи Павловичъ говорилъ о ней: "Это джентльменъ". Въ его устахъ это была громадная похвала, такъ какъ онъ хотѣлъ этимъ отмѣтить рыцарскую черту характера, что собственно и означаетъ это англійское слово. Онъ употреблялъ его въ высокомъ смыслѣ, какъ означающее человѣка, никогда не идущаго на компромиссъ съ принципами чести, правды, прямоты, честности, искренности, преданности, человѣка, никогда не измѣнявшаго своему слову {Говоря съ моей матерью объ Ю. Ѳ. Самаринѣ (Государь вызывалъ его къ себѣ но выходѣ изъ крѣпости и долго бесѣдовалъ съ нимъ), Николай Павловичъ сказалъ: "Я очень доволенъ моимъ разговоромъ съ вашимъ другомъ, Самаринымъ; онъ замѣчательно даровитый и настоящій джентльменъ".}.

Въ Россіи существуетъ какая-то ребяческая манера -- говорить съ легкомысленнымъ невниманіемъ о женщинахъ высшаго круга, которыя играли нравственную и интеллектуальную роль. въ русской литературѣ. А между тѣмъ Россія имѣла двухъ великихъ государынь, или вѣрнѣе государей, такъ какъ онѣ обладали также мужскими качествами -- Елисавету и Екатерину II, довольно извѣстную и ученую женщину княгиню Дашкову, Марію Ѳеодоровну, сдѣлавшуюся до такой степени русскою, Александру Ѳеодоровну, обладавшую моральнымъ и кроткимъ вліяніемъ, тоже русскую по сердцу, Марію Александровну, которой графъ Алексѣй Толстой посвятилъ свои первыя стихотворенія. Можно упомянуть и о многихъ другихъ въ дворцахъ и салонахъ. Великая княгиня Елена, воспитанная въ пансіонѣ въ Парижѣ и съ 16-ти лѣтняго возраста жившая въ Россіи, княгиня Вѣра Вяземская, вполнѣ посвятившая себя мужу, графиня Софья Толстая, вдова автора "Князя Серебрянаго", Волхонская, вдова Плетнева, доставившая Я. И. Гроту матеріалы для составленія біографіи ея мужа по его перепискѣ и г-жа Аксакова -- мать и ея невѣстка, рожденная Тютчева, которая, будучи уже тяжко больна, издала переписку Ив. Серг. до его послѣдняго дня, -- все это выдающіяся русскія женщины, тоже свѣтскія. Поэтому время сложить предразсудки въ складъ обветшалыхъ принадлежностей человѣческой комедіи. Я назвала только немногихъ, тѣхъ, которыхъ я знала близко и притомъ уже умершихъ, но эти примѣры для всѣхъ, интересующихся правдой, должны быть очень краснорѣчивы. Я не должна также забыть среди дворцовъ Великую Княгиню Марію Николаевну, эту артистку по своей любви ко всему прекрасному, ни королеву Ольгу Вюртембергскую, которой одинъ французскій журналъ посвятилъ превосходный некрологъ. Иностранный авторъ статьи съумѣлъ оцѣнить великія качества ея души, сердца и характера. Онъ изучилъ ея жизнь и изумилъ меня своею критическою проницательностью.

Наша древняя исторія представляетъ тотъ характерный фактъ, что въ ней не достаетъ женскихъ типовъ, они появляются рѣдко. Можно назвать только нѣсколькихъ княгинь царской крови, двухъ женщинъ свободныхъ городовъ -- Марѳу Борецкую, Марѳу Псковскую и подругу Курбскаго, княгиню Щербатову, которая писала письма о воспитаніи къ наиболѣе образованному изъ бояръ-князей своей эпохи. Русская женщина появляется только съ Петромъ Великимъ и его матерью, которая была воспитана нѣкоею Гамильтонъ, и пріобрѣла нѣкоторыя новыя идеи. Намъ потребовалось цѣлое столѣтіе, для созданія типа русской женщины, сознающей свое моральное и интеллектуальное значеніе. А между тѣмъ, я думаю, никто не забылъ о замѣчательныхъ женщинахъ запада, женщинахъ историческихъ и святыхъ, изъ коихъ нѣкоторыя были писательницами по метафизикѣ, философами и теологами: св. Тереза Авольская, великая писательница въ стихахъ и въ прозѣ, св. Гертруда, св. Присцилла, св. Катерина Сьенская, выучившаяся писать въ 30-ти лѣтнемъ возрастѣ и умершая 34-хъ лѣтъ, оставивъ удивительныя письма (даже политическія). Я пропускаю цѣлыя дюжины подобныхъ женщинъ. Иногда бываютъ также особенныя семейныя наклонности и таланты этого порядка и въ области естественныхъ наукъ. Такимъ талантомъ была, напр., особенно одарена дочь Галилея и ея отецъ часто сообщалъ ей о всѣхъ своихъ работахъ. Списокъ этихъ женщинъ въ Италіи и въ Испаніи былъ бы слишкомъ длиненъ. Миссисъ Сомерваль была тоже дочь ученаго и ея открытія превзошли труды ея отца. Даже имѣя 80 лѣтъ отъ роду, она еще дѣлала въ Неаполѣ наблюденія надъ большимъ изверженіемъ Везувія, которое покрыло городъ пепломъ, и ея дочь боялась какъ бы она не задохнулась отъ испареній. Ея имя, кажется, мало извѣстно въ Россіи. Это она говорила, будучи уже совсѣмъ старухой, но все еще продолжая работать: Я не читаю ничего кромѣ св. Писанія, Шекспира и "книги природы". Наконецъ, изъ двухъ знаменитыхъ астрономовъ Гершель болѣе великимъ была миссъ Гершель. Ея братъ, сэръ Джонъ Гершель, долженъ былъ обѣщать ей умолчать объ ея имени предъ публикой. Она сдѣлала наиболѣе цѣнныя открытія и послѣ ея смерти онъ счелъ себя освобожденнымъ отъ своего обѣщанія. Онъ сталъ говорить о ней ученымъ и показалъ, чѣмъ астрономія обязана была его сестрѣ.

Мы останавливаемся на этихъ именахъ, какъ на примѣрахъ умственной даровитости и творческой способности женщинъ съ полнымъ сочувствіемъ и уваженіемъ. Это лишь немногіе примѣры изъ длиннаго списка прославившихъ себя женщинъ, извѣстныхъ всякому, кто изучалъ человѣческую исторію съ этой точки зрѣнія. Но при всемъ нашемъ уваженіи къ способностямъ и энергіи этихъ женщинъ, проявившихъ себя въ какой-нибудь спеціальной области, мы должны замѣтить слѣдующее. Человѣческое существо сложно въ своихъ внутреннихъ способностяхъ и свойствахъ, и развивая одну какую-нибудь сторону въ ущербъ другимъ, мы дѣлаемъ его неполнымъ, негармоничнымъ, и тѣмъ самымъ уменьшаемъ его нравственное вліяніе на окружающую среду. Ученая женщина, вообще всякая спеціалистка, удвоиваетъ свою силу, не разбрасываясь въ разныя стороны, потому что наука требуетъ большого сосредоченія ума на одномъ предметѣ, и это есть спеціальный даръ. Но внѣ этого крута лучи ея знаній распространяются безконечно меньше, потому что умы, преданные точнымъ наукамъ, рѣдки, даже между мужчинами. Поэтому типъ женщины разносторонней, отзывчивой ко всему прекрасному и чуткой ко всему, что страдаетъ и требуетъ ея помощи, всегда будетъ однимъ изъ самыхъ обаятельныхъ женскихъ типовъ.

Моя мать не была спеціалисткой ни въ какой области, но какъ указывали П. А. Вяземскій и Хомяковъ, въ ней была душевная гармонія и полнота, составлявшая ея обаяніе и сдѣлавшая ее центромъ литературнаго салона при дворѣ Николая Павловича.

Этотъ салонъ былъ, какъ мы видѣли, собраніемъ лучшихъ силъ всей нашей страны, сердцемъ, изъ котораго разносились во всѣ концы Россіи животворные соки -- свѣтлыя, вдохновенныя идеи и истинное просвѣщеніе. Здѣсь происходилъ обмѣнъ мыслей между тѣми, которымъ суждено было будить Россію словомъ и тѣми, кто имѣлъ возможность задумывать и подготавливать благія начинанія въ государственной жизни.

Но мало-по-малу времена измѣнились. За послѣднія десятилѣтія между представителями высшаго класса общества, "свѣта" и представителями работающей интеллигенціи произошелъ разрывъ, который все болѣе и болѣе усиливается. Свѣтскіе люди, несомнѣнно, теряютъ отъ этого, но выигрываютъ-ли молодые писатели, тѣ, которые появились недавно? Я хорошо. знаю, что Достоевскій, Тургеневъ, Алексѣй и Левъ Толстые, Гончаровъ, Щедринъ и нѣсколько другихъ, даже Писемскій, Островскій, изучавшіе довольно спеціальный міръ, не порывали связей съ нѣкоторыми людьми свѣта. Именно въ этомъ свѣтѣ Левъ Толстой нашелъ матеріалъ для своихъ двухъ главныхъ произведеній. Именно въ большомъ свѣтѣ Грибоѣдовъ нашелъ сюжетъ для одной изъ прекраснѣйшихъ комедіи во всемірной литературѣ, потому что, читая Бомарше, Мольера, Шеридана, Александра Дюма-сына, писателей итальянскихъ, испанскихъ, норвежскихъ, шведскихъ, нѣмецкихъ, можно сказать, что то, что они сдѣлали отдѣльными частями, Грибоѣдовъ сдѣлалъ въ одномъ произведеніи, которое, по своей сущности, остается и всегда останется современнымъ. Я говорю о высокой комедіи. Она въ самомъ дѣлѣ не существуетъ внѣ того круга, который называется обществомъ, тогда какъ трагедія, драма существуютъ во всѣхъ кругахъ.

Мнѣ извинятъ это отступленіе, которое мнѣ показалось необходимымъ, чтобы объяснить -- въ чемъ сношенія нашихъ писателей съ нашими салонами и дворцами имѣютъ важность и были тогда болѣе чѣмъ "простыми свѣтскими знакомствами". Впрочемъ, говорить о Пушкинѣ и Лермонтовѣ, что они гонялись за high-life, значитъ, ничего не знать о нихъ; они родились въ этомъ кругу, они были въ немъ своими людьми. Гоголь познакомился съ нѣкоторыми представителями этого круга еще до появленія въ немъ, у Плетнева, и очень естественно, что онъ былъ дружески принятъ тамъ съ тѣхъ поръ, какъ Жуковскій, Пушкинъ и Плетневъ признали его талантъ. Поэтому давно пора перестать ставить нашимъ великимъ писателямъ въ упрекъ "ихъ тщеславное исканіе большаго свѣта и двора и знатныхъ меценатовъ". Этотъ припѣвъ, который повторяется отъ времени до времени столько же stale as a twice told tale (старъ, какъ дважды разсказанная сказка), говоря словами Шекспира.

Наконецъ, я утверждаю и то, что говорили и писали всѣ истинные друзья Пушкина: именно, что императоръ Николай не только оцѣнилъ и понялъ Пушкина, но и всегда о немъ сожалѣлъ и не забывалъ его. Его смерть была для него очень прискорбна. У меня есть доказательства этого, которыя я могла-бы привести, такъ же какъ и доказательства сожалѣнія его о Гоголѣ. Императоръ цѣнилъ и сожалѣлъ автора "Ревизора." и "Мертвыхъ душъ", чему я тоже имѣю доказательства, которыя мнѣ было-бы легко обнародовать. Можетъ быть я даже сдѣлаю это, окончивъ изданіе -- Записокъ.

О. Смирнова.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 1, 1893