ПЕРЕВОДЪ СЪ ИСПАНСКАГО Е. I. УМАНЕЦЪ.
ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ "ИСТОРИЧЕСКІЙ ВѢСТНИКЪ".
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1893
Свѣтало. Первые лучи утренней зари едва освѣтили улицу Кастро, когда сеньоръ Розендо, извѣстный вафельщикъ въ Маринедѣ, открылъ настежь дверь своей бѣдной квартиры, въ нижнемъ этажѣ. Онъ посмотрѣлъ на блѣднѣющее небо и, вернувшись въ кухню, зажегъ маленькую лампочку и привѣсилъ ее около печки. Принесъ изъ сѣней охапку сосновыхъ дровъ и, артистически уложивъ ихъ пирамидой на очагѣ, сталъ щипать лучину. Затѣмъ онъ взялъ большой горшокъ, всыпалъ въ него муки, сахару, корицы, подлилъ воды и положилъ нѣсколько яицъ. Кончивъ эти приготовленія, онъ вздрогнулъ отъ холоду, такъ какъ дверь оставалась открытой.
Въ это время изъ спальни, помѣщавшейся рядомъ, вышла дѣвочка лѣтъ тринадцати, съ растрепанными волосами и заспаннымъ лицомъ. На ней была непромокаемая юбка и тиковая безрукавка. Дѣвочка не взглянула на сеньора Розендо и не поздоровалась съ нимъ. Вся коченѣя отъ холода, она опустилась на ближайшій стулъ и въ то время, какъ вафельщикъ зажегъ спичку и поднесъ ее къ щепкамъ, она начала взбивать заячьей лапкой тѣсто.
Сеньоръ Розендо, сѣвъ на свой высокій табуретъ передъ печкой и сунувъ въ огонь нѣсколько вафельницъ, принялся за дѣло. Съ правой стороны отъ него стоялъ горшокъ съ тѣстомъ, которое онъ бралъ ложкой и наливалъ въ раскаленныя формы. Когда одна сторона вафли подрумянивалась, онъ большимъ пальцемъ перевертывалъ ее на другую, и эта операція повторялась такъ часто, что его палецъ почернѣлъ отъ огня, потерялъ свою форму и былъ безъ ногтя.
Румяныя и горячія вафли падали на колѣни дѣвочки; она собирала ихъ на длинную спицу и симметрически укладывала въ жестяной ящикъ. Все это производилось молча, слышно было только, какъ трещали дрова, скрипѣли вафельныя доски и шипѣло тѣсто, попадая на раскаленныя доски. Свѣтъ лампы и яркій огонь печки освѣщали всѣ углы; температура кухни дѣлалась все выше и выше и достигла такихъ размѣровъ, что сеньоръ Розендо скинулъ съ себя кожаную куртку и разстегнулъ воротъ рубашки, а дѣвочка откинула назадъ спускавшіеся ей на лице кудрявые волосы.
Между тѣмъ солнце, пробившись сквозь облака, засматривало въ мутное и зеленоватое окно кухни. Улица просыпалась отъ сна; появились женщины съ ведрами и корзинками; однѣ шли за водой, другія на ближайшій рынокъ за провизіей, послышался дѣтскій плачъ, лай собакъ, невдалекѣ громко кудахтала курица, а канарейка въ сосѣдней цирульнѣ такъ и заливалась.
Время отъ времени дочь вафельщика бросала любопытный взглядъ на улицу. О, если бы она могла встать съ своего мѣста и выскочить за дверь! Скоро уже девять часовъ и изъ шести тысячъ вафель, укладывающихся въ жестяной ящикъ, были готовы только съ небольшимъ четыре тысячи. Лѣнь овладѣла дѣвочкой. Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ она неохотно помогаетъ отцу. Прежде она больше старалась.
Тотъ, кто взглянулъ бы на эти легкія, румяныя вафли, не въ силахъ былъ бы себѣ представить, что онѣ требуютъ такого труда. Всякая тяжелая работа сноснѣе, чѣмъ поминутно открывать и закрывать вафельныя доски, которыя, кромѣ того, жгутъ пальцы, всю руку и страшно утомляютъ шейные мускулы человѣка. Отъ постояннаго глядѣнія въ огонь портится зрѣніе, вѣчно согнутая спина страшно болитъ. И ни одного дня отдыха!. Вафли нельзя сдѣлать наканунѣ, онѣ должны быть свѣжи, такъ какъ предназначаются для хорошей публики. Малѣйшая сырость размягчаетъ ихъ. Утро и часть ночи проходятъ въ приготовленіи ихъ, а весь день и вечеръ въ разноскѣ по городу.
Весною, въ хорошую погоду, также нельзя отдохнуть, потому что на гуляньяхъ и въ кафе требуется двойная порція вафель. Сеньоръ Розендо былъ вполнѣ мастеромъ своего дѣла, тѣмъ болѣе, что занимался имъ уже нѣсколько лѣтъ. Онъ пекъ шоколадныя вафли, лимонныя, для мороженаго, для чаю, и если не дѣлалъ облатокъ для церкви, то только потому, что у него не было формы съ крестомъ. Словомъ вафли его были превосходны, и онъ самъ зналъ это, такъ какъ на деньги, получаемыя съ нихъ, содержалъ семью.
До девяти часовъ, когда уже около пяти тысячъ вафель лежало въ ящикѣ, отецъ и дочь не перекинулись ни однимъ словомъ. Дымъ и чадъ стояли въ кухнѣ. Дѣвочка задыхалась отъ жару, а старикъ, прерывая на минуту работу, махалъ въ воздухѣ уставшей рукой. Наконецъ дѣвочка произнесла:
-- Я хочу ѣсть.
Отецъ обернулся и выразительнымъ движеніемъ указалъ ей на шкафъ. Она взяла оттуда большой кусокъ хлѣба и съ жадностью вонзила въ него свои бѣлые зубы. Она еще подбирала крошки, упавшія ей на платье, когда въ сосѣдней комнатѣ послышался шорохъ и зѣвота, характеристическіе признаки просыпающагося человѣка, и деспотическій голосъ закричалъ:
-- Ампаро!
Дѣвочка вскочила и побѣжала на зовъ.
-- Обопритесь на меня... послышался изъ спальни ея голосъ, Сильнѣе обопритесь на меня... подождите, я вамъ поправлю перину.
И при этомъ послышался шелестъ соломы. Повелительный голосъ снова произнесъ что-то, а дѣтскій отвѣчалъ ему:
-- Я сію минуточку сварю вамъ... Гдѣ у васъ сахаръ?
И, отвѣчая на какія-то обидныя слова, дѣвочка закричала:
-- И вы думаете, что это я!.. Да если бы это было золото, то я не тронула бы! Вы сами его спрятали... вонъ онъ подъ подушкой, видите...
Когда она вошла въ кухню, въ ея рукахъ была кострюлька съ тертымъ шоколадомъ. Она насыпала сахару, подлила молока и, быстро вскипятивъ въ ярко пылавшей печкѣ, вылила въ чашку и понесла ее въ комнату. На днѣ кострюльки оставалось еще около чашки шоколада. Вафельщикъ взялъ его и выпилъ прямо изъ кострюльки. Затѣмъ онъ вытеръ свой потный лобъ рукавомъ рубашки и вошелъ въ спальную; здѣсь онъ одѣлся, перекинулъ черезъ плечо на ремнѣ жестяной ящикъ съ своимъ товаромъ и вышелъ на улицу.
Ампаро, закидавъ пепломъ пламя, положила въ горшокъ овощей, картофелю, небольшой кусокъ мяса и приготовила супъ. Когда все было сдѣлано, она вошла въ крошечную комнатку, предназначенную для нея одной, надѣла башмаки, такъ какъ до сихъ поръ она была босая, почистила свое платье, вытерла себѣ глаза и ротъ мокрымъ полотенцемъ (дальше не шло ея умываніе), обломкомъ гребешка привела въ порядокъ свои растрепанные кудрявые волосы и надѣла на голову ситцевый платокъ. Сдѣлавъ все это, она вошла въ спальню. Ба кровати лежала пожилая женщина съ маленькими глазами, низкимъ лбомъ и лицомъ, изрытымъ оспой. Увидя дѣвочку одѣтой, она возмутилась. Куда это собралась эта бездѣльница?
-- Въ церковь, сеньора, сегодня воскресенье... Я вѣдь всегда рано возвращаюсь домой. Супъ готовъ и стоитъ въ печкѣ... А теперь, до свиданія!
И она съ торжествомъ выскочила на улицу.
Три года тому назадъ мать Ампаро была совершенно здорова и работала на табачной фабрикѣ Маринеды. Разъ, въ поздній зимній вечеръ ей пришлось стирать бѣлье въ городской прачешной; она вспотѣла, вернулась домой налегкѣ, захворала и вскорѣ ее разбилъ параличъ.
Семьѣ пришлось существовать на заработокъ сеньора Розендо и на маленькую пенсію, которую выдавала его женѣ табачная фабрика. А дѣвочка росла, просила ѣсть, изнашивала башмаки и платье; некому было научить ее даже зашить себѣ дыру на бѣльѣ. Когда отецъ былъ дома, онъ занимался приготовленіемъ вафель, а затѣмъ уходилъ продавать ихъ. Оставшись одна, Ампаро ни минутки ни могла усидѣть на мѣстѣ. Улица была ея раемъ. Она засматривалась на людей и съ восторгомъ слушала военную музыку, наполнявшую энтузіазмомъ ея душу. Цѣлый день она, безъ всякой цѣли, бѣгала по городу и возвращалась домой, измазанная, оборванная, растрепанная, но пышащая здоровьемъ. Послѣ выговоровъ матери она начинала подметать комнату, варила супъ, носила воду, но затѣмъ снова исчезала и бѣгала по улицамъ и переулкамъ.
Работа ея матери на фабрикѣ немало способствовала къ развитію въ дѣвочкѣ этихъ привычекъ. Какъ только уходилъ ея отецъ, ей дѣлалось душно въ четырехъ стѣнахъ, и она не находила ихъ достаточно красивыми, чтобы любоваться ими цѣлый день. Кухня была полутемная, а спальня хоть и была свѣтла, но дѣвочка находила ее скучной; постель была въ безпорядкѣ, такъ какъ мать, уходя рано на работу, не имѣла времени ее оправить, одѣяла были грязны, словомъ въ комнатѣ не было ничего привлекательнаго. Днемъ Ампаро носила матери на фабрику завтракъ и обѣдъ, но вмѣсто того, чтобы вернуться домой, до поздняго вечера заигрывалась на улицѣ съ подругами.
Когда мать заболѣла, она начала пріучать дѣвочку къ работѣ, но было уже поздно. Дикое деревцо не поддавалось. Въ раннемъ дѣтствѣ, когда семья еще жила хорошо, Ампаро ходила въ школу. Но вскорѣ роднымъ надоѣло посылать ее туда, гдѣ учатъ только читать и писать. Ампаро почти не умѣла держать иголку въ рукахъ. Тогда у матери зародилась надежда помѣстить ее на табачную фабрику.
-- Пусть работаетъ, какъ я работала,-- говорила она и при этомъ со вздохомъ вспоминала тридцать лѣтъ упорнаго труда. Теперь ея наболѣвшимъ костямъ пріятно было нѣжиться въ теплой постели, на которой другіе должны были ее перевертывать.-- Пусть попотѣетъ!-- съ эгоизмомъ стараго и больного человѣка говаривала она.-- По крайней мѣрѣ, теперь она не будетъ страдать ни отъ холода, ни отъ жара. Надо мыть бѣлье? Ну, такъ что же, она сотни разъ мыла его въ своей жизни и дорого поплатилась за это. Надо подместь полъ? Пусть его подметаютъ, для нея лично рѣшительно все равно, если онъ останется и не метенымъ... Она всю свою молодость провела въ тяжелой работѣ, и вотъ въ награду за это она лежитъ теперь разбитая параличемъ.
-- Ахъ! мы не знаемъ цѣну здоровья до тѣхъ поръ, пока не потеряемъ его!-- восклицала она, мучимая сильными приступами ревматизма.
Иногда нетерпѣливая и раздражительная, какъ всякій больной, она говорила своей дочери:
-- Уйди отсюда! Меня раздражаетъ смотрѣть на тебя; въ твои годы я не бѣгала по улицамъ, какъ шальная, а въ четверть часа убирала весь домъ.
Единственнымъ ея удовольствіемъ было потолковать со своими старыми товарками по фабрикѣ. Она рада была, когда кто нибудь изъ сосѣдокъ зайдетъ къ ней, и между другими отдавала предпочтеніе акушеркѣ Пепѣ, по прозванію Поррета (свинья). Это была женщина колоссальнаго роста и колоссальной же толщины, какъ говорится: "поперекъ себя шире". Ея широкое лице съ большими глазами было всегда блѣдно. Она носила мужскіе сапоги и на мизинцѣ мѣдное, также мужское, кольцо.
Она подходила къ кровати больной, взбивала ей подушки, поправляла одѣяло и затѣмъ, поддерживая снизу руками свой огромный животъ, садилась на стулъ и грубымъ голосомъ начинала разсказывать разныя сплетни и скабрезныя подробности своей профессіи. Пошептавшись немного, она вынимала изъ-подъ большого платка, надѣтаго на ней, бутылку водки и предлагала рюмочку своей собесѣдницѣ, "для того, чтобы залить горе жизни", какъ говорила она.
Сеньору Розендо это очень не нравилось; когда жена его работала на фабрикѣ, она ничего не пила, кромѣ простой воды. Для бывшей папиросницы дружба съ Пепой была большимъ удовольствіемъ; эта, по крайней мѣрѣ, хоть много болтала, между тѣмъ какъ отъ мужа слова не добьешься. Когда онъ возвращался вечеромъ и ставилъ въ уголъ комнаты свой жестяной ящикъ, разговоръ между мужемъ и женой всегда былъ одинъ и тотъ же:
-- Ну, что?-- спрашивала больная.
И сеньоръ Розендо отвѣчалъ ей одною изъ этихъ трехъ фразъ:
-- Такъ себѣ.-- Не дурно.-- Порядочно.
Онъ никогда ничего ей не разсказывалъ. Это былъ отставной солдатъ, привыкшій на службѣ безмолвно исполнять всѣ приказанія. Сначала онъ молчалъ изъ повиновенія, затѣмъ изъ фатализма, а потомъ по привычкѣ. Молча приготовлялъ онъ свои вафли молча продавалъ ихъ и, даже можно сказать, молча предлагалъ, такъ, какъ привыкнувъ къ лаконизму, онъ даже недоговаривалъ послѣдняго слога и медленно кричалъ:
-- Вафффъ!
Выйдя на улицу, Ампаро съ наслажденіемъ стала вдыхать свѣжій воздухъ. Веселое солнце освѣщало все вокругъ. На крылечкахъ сидѣли кошки и, грѣясь подъ теплыми лучами, мурлыкали отъ удовольствія. Куры ходили взадъ и впередъ. На улицѣ была тишина, сосѣди или ушли въ церковь, или на рынокъ, и только съ полдюжины маленькихъ ребятишекъ, порученныхъ ангелухранителю, валялось въ пыли.
Ампаро подошла къ одному изъ бѣдныхъ домовъ и постучала въ окошко. Окно открылось, и въ немъ показалось смуглое, блѣдное лице дѣвочки, въ рукахъ которой былъ валикъ, весь утыканный булавками и коклюшками.
-- А, здравствуй!
-- Здравствуй, Кармела, ты все работаешь? А вѣдь сегодня праздникъ.
-- Я очень тороплюсь,-- отвѣтила блѣдная дѣвочка, съ пришептываніемъ, свойственнымъ уроженцамъ провинціи Маринеды.
-- Выйди на минутку, милая... Пойдемъ со мною.
-- Сегодня не могу... У меня заказъ... Надо связать шестнадцать аршинъ кружева для одной сеньоры изъ Верхняго квартала. Во вторникъ я должна ей отнести.
И Кармела снова нагнулась надъ своей работой, между тѣмъ какъ Ампаро полусострадательно, полуравнодушно пожала плечами и проговорила:
-- Ты всегда такъ!
Она отошла отъ окна и торопливо побѣжала на Аббатскую площадь, гдѣ въ это время былъ рынокъ, полный кухарокъ и продавщицъ всевозможныхъ продуктовъ. Она вошла въ улицу св. Ефрема и остановилась передъ церковью.
На паперти была масса народа. Сеньоры были разодѣты въ шелкъ и кружева. Слышались восклицанія: -- Не толкайтесь, сеньора...-- Меня толкаютъ, сеньора, потому и я...-- Не дергайте моего платья, вы мнѣ оборвете отдѣлку.-- Виноватъ, сеньора!
Ампаро протерлась между толпою маринедской аристократіи и проникла въ церковь. Она стала осматривать наряды. Посреди церкви въ военномъ порядкѣ расположился гарнизонъ и полковые музыканты. Но обѣимъ сторонамъ стояли мужчины и посматривали въ потолокъ, какъ бы не зная, куда дѣвать глаза. Вдругъ раздался голосъ патера, и все смолкло, только звучный органъ заигралъ арію изъ Травіаты. По церкви разнеслось нудное пѣніе, призывавшее къ молитвенному настроенію сердца молящихся.
Когда обѣдня кончилась, и народъ сталъ выходить, на паперти остановилось нѣсколько молодыхъ людей, желавшихъ поздороваться съ знакомыми сеньоритами и ихъ матушками. Въ этотъ свѣтлый и теплый мартовскій день толпа прямо изъ церкви двинулась на бульваръ, и Ампаро вмѣстѣ съ другими также очутилась тамъ.
Въ Маринедѣ тогда еще не былъ разбитъ англійскій паркъ, и избранное общество весною и зимою гуляло на бульварѣ. Теперь деревья не были еще покрыты листьями, но, согрѣтыя лучами весенняго солнышка, почки уже начинали распускаться.
Снявъ съ головы платокъ, Ампаро съ любопытствомъ стала разглядывать гуляющихъ. Здѣсь были и чиновники, и военные, и сеньоры въ черныхъ шелковыхъ платьяхъ, и сеньориты въ цвѣтныхъ. Всѣ шли по правой сторонѣ впередъ и по лѣвой назадъ, строго соблюдая порядокъ.
Группа офицеровъ расположилась на одной изъ скамеекъ; ихъ сабли и эполеты блестѣли на солнцѣ, какъ золотые. Почти всѣ они были молоды и весело смѣялись, играя съ нарядно одѣтыми дѣвочками, старшей изъ которыхъ на видъ было лѣтъ двѣнадцать, а младшей не болѣе трехъ. Маленькія сидѣли на колѣняхъ у офицеровъ, между тѣмъ какъ старшія, съ нѣкоторою женской скромностью, стояли нѣсколько поодаль и дѣлали видъ, что разговариваютъ между собою, но въ то же время жадно слушали разговоръ военныхъ. Вдалекѣ раздался знакомый дѣтямъ крикъ:
-- Вафффъ!
-- Вафли... Я хочу вафель,-- залепетала, услышавъ этотъ возгласъ, маленькая, толстенькая блондинка, сидѣвшая на колѣняхъ капитана-отъ-инфантеріи.
-- Низита, не будь такая жадная; я тебя отведу къ мамѣ,-- съ серьезной важностью произнесла одна изъ старшихъ дѣвочекъ.
-- Но я хочу вафель, вафелекъ!-- капризнымъ тономъ продолжала блондинка, вся вспыхнувъ.
-- И вы правы, сеньорита,-- улыбаясь, сказалъ офицеръ съ пріятнымъ лицомъ, замѣтивъ, что малютка готова расплакаться.-- Подождите немножко, у васъ будутъ вафли. Мы сейчасъ позовемъ продавца. Вонъ онъ ужъ идетъ сюда... Борренъ,-- прибавилъ онъ, обращаясь къ капитану,-- не крикните ли вы его?
-- Эй!... Вафельщикъ!-- закричалъ капитанъ, не обращая вниманія на то, что нѣкоторые изъ гуляющихъ оглянулись на него.
Сеньоръ Розендо услыхалъ и приближался съ своей ношей. Дѣвочки заволновались, и маленькія обступили вафельщика, а старшія приняли пренебрежительный видъ, какъ будто хотѣли показать, что онѣ возмущены даже мыслью, что въ ихъ годы можно угостить ихъ вафлями. Блондинка нагнулась къ жестяному ящику, и радость ея не имѣла границъ, когда на каждый палецъ ея растопыренной ручки сеньоръ Розендо нанизалъ ей цѣлую башню мелкихъ, круглыхъ вафель съ дырочками по срединѣ.
Въ это время офицеръ случайно повернулъ голову и увидѣлъ, что позади скамейки стоитъ бѣдно одѣтая дѣвочка и не сводитъ съ нихъ глазъ. Онъ подумалъ, что ей хочется вафель, и знакомъ попросилъ ее подойти. Дѣвочка подошла и стала разсматривать это веселое молодое общество, но когда она услышала, что ей предлагаютъ принять участіе въ банкетѣ, она пожала плечами и отрицательно покачала головой.
-- Онѣ ужъ мнѣ надоѣли!-- съ презрѣніемъ произнесла она.
-- Это дочь,-- лаконически объяснилъ вафельщикъ и, закинувъ за плечо ящикъ, пошелъ дальше.
-- Такъ, значитъ, ты сеньорита де-Розендесъ?-- съ шутливой насмѣшкой произнесъ офицеръ и, обратившись къ капитану, прибавилъ:
-- Ну, Борренъ, скажите ей что нибудь пріятное.
Борренъ пристально всмотрѣлся въ дѣвочку и затѣмъ произнесъ
-- Ну, что же я могу ей сказать? Еслибъ она была покрасивѣе и постарше, тогда другое дѣло. Года черезъ два съ ней можно будетъ потолковать.
Офицеръ въ свою очередь взглянулъ на Ампаро и замѣтилъ, что у нея были большіе черные глаза подъ длинными рѣсницами и бѣлые, мелкіе зубы, но лицо ея блѣдно и фигура лишена граціи.
-- А, все-таки, сеньоры, я скажу вамъ,-- произнесъ Борренъ: -- что дѣвочка эта -- перлъ, и года черезъ два она всѣмъ намъ вскружитъ головы. Что ты скажешь на это, сеньорита де-Розендесъ? Ты меня право сконфузила, отказавшись отъ моихъ вафель... Я готовъ угостить тебя конфектами, виномъ, чѣмъ хочешь, но съ однимъ условіемъ.
Ампаро вертѣла концы своего платка, не сводя глазъ съ говорившаго. Она не была глупа и понимала, что они шутятъ, но ей нравилось (уіушать пріятный голосъ и любоваться блестящимъ мундиромъ.
-- Принимаешь условія? Я тебя угощу, но ты меня за это поцѣлуешь.
Офицеры расхохотались; взрослыя дѣвочки сдѣлали видъ, что онѣ не слышатъ, а Ампаро, черные глаза которой были устремлены на офицера, быстро опустила ихъ, хотѣла тоже весело разсмѣяться, но смѣхъ остановился у нея въ горлѣ, лице ея вспыхнуло, и она пустилась бѣжать со всѣхъ ногъ.
Прошелъ почти годъ. Дождя не было, но все небо было покрыто густыми тучами, предвѣщавшими бурю, и холодный, леденящій вѣтеръ бушевалъ по улицамъ. Была рождественская недѣля. Прохожіе представляли собою комическія группы; вѣтеръ закидывалъ имъ плащи на головы, срывалъ шляпы, сваливалъ съ ногъ. Казалось, даже дома дрожатъ отъ вѣтра.
Въ одномъ изъ домовъ Нижняго квартала былъ большой пиръ. Справлялись именины Бальтазара, единственнаго сына коммерсанта Собрадо, и въ то время, какъ вывѣски слетали съ магазиновъ и вѣтеръ гнулъ къ землѣ деревья, вся семья Собрадо сидѣла въ столовой за тяжелымъ провинціальнымъ обѣдомъ. Кушанья такъ и смѣнялись одно за другимъ. Тутъ была и рыба, и жареныя куры, и индѣйки, и ветчина, облитая сахаромъ, и нѣсколько кремовъ, посыпанныхъ корицею, и торты, и масса сластей.
Взрослымъ уже надоѣло сидѣть за столомъ, но дѣти ликовали. Никто не обращалъ на нихъ вниманія, можно было болтать, ѣсть руками и шалить. Но скоро отяжелѣвшіе отъ обѣда взрослые почти перестали разговаривать, и толстый старикъ, дядя, молча обмахивался салфеткой. Наконецъ хозяйка дома, донья Долоресъ, встала изъ-за стола, сказавъ, что кофе сервированъ въ залѣ.
Эта комната вся была залита свѣтомъ; двѣ свѣчи горѣли на роялѣ, другія четыре изъ розоваго стеарина въ цинковыхъ бра на стѣнахъ, а на столѣ, между альбомами и стереоскопами, горѣла большая лампа; словомъ, освѣщеніе было полное. Собрадо души не чаяли въ Бальтазарѣ и, видя красиваго молодаго человѣка, въ новенькой военной формѣ, готовы были на всякіе расходы. На праздникъ были приглашены только близкіе: Борренъ, еще одинъ офицеръ, Палачіосъ, вдова Гарчіа съ своими дочерьми, младшая изъ которыхъ была Низита, трехлѣтняя блондинка, и, наконецъ, учительница музыки сестеръ Бальтазара.
Въ залѣ со своими чашками кофе всѣ усѣлись въ живописномъ безпорядкѣ; донья Долоресъ съ кузеномъ сѣла на диванъ и начала толковать о торговыхъ дѣлахъ. Собрадо, отецъ, закуривъ дорогую сигару, подарокъ Боррена, въ углу громко прихлебывалъ свой кофе. Старшая дочь Гарчіи, Жозефина, сѣла за рояль и, послѣ неоднократныхъ просьбъ, заиграла фантазію на мотивы Беллини; Бальтазаръ сѣлъ рядомъ съ ней перевертывать листы, между тѣмъ какъ его сестры обступили Низиту, уплетавшую пастилу: ея руки, губы и даже носъ были перепачканы въ сластяхъ.
-- Ахъ, какъ ты хороша!-- воскликнула Лола, старшая изъ Собрадо.-- Ты останешься безъ зубовъ, маленькій поросенокъ.
-- Не мѣшай мнѣ,-- лепетала дѣвочка:-- не мѣшай мнѣ, я еще разъ умоюсь.
-- Что за погода!-- воскликнулъ Борренъ, подсѣвъ къ вдовѣ Гарчіи, очень желавшей перестать быть вдовою.-- Вѣтеръ такъ и валитъ съ ногъ. Какъ вы добрались сюда изъ вашего дома?
-- Ахъ, вы можете себѣ представить... Ужъ не знаю, какъ мнѣ удалось придержать платье, чтобы его не сорвало съ меня вѣтромъ.
-- Какъ я жалѣю, что не былъ около васъ въ это время!
-- Не понимаю, почему?
-- Чтобы полюбоваться такой прелестной ножкой... и предложить вамъ руку, чтобы вѣтеръ не унесъ васъ.
Вдова разсудила, что здѣсь надо принять разсѣянный видъ, и наклонилась къ стереоскопу, разсматривая "Фасадъ Тюльери". Въ эту минуту раздалось allegro vivace и заглушило голоса.
-- Жозефинита,-- обратилась вдова къ пьянисткѣ,-- что ты дѣлаешь, дитя мое? Развѣ донья Хермитасъ не сказала тебѣ, что въ этомъ пассажѣ не надо брать педали?
-- Я говорила,-- вставила учительница музыки:-- но только Жозефина не успѣла его во время отпустить...-- Повторите, пожалуйста, вотъ отсюда: соль-ла-до, ла-до...
-- Какъ она сегодня дурно играетъ! Она всегда такъ въ обществѣ,-- прошептала мать.-- Когда она одна, то она хоть и ошибается...
-- Я прекрасно перевертываю листы, это не моя ошибка,-- сказалъ смѣясь Бальтазаръ.-- Я слушаю васъ съ большимъ удовольствіемъ, а Палачіосъ такъ тотъ даже ротъ открылъ отъ энтузіазма.
-- Хорошо,-- сказала тринадцатилѣтняя дѣвочка, сразу прерывая свою фантазію.-- Вы меня совсѣмъ смутили, у меня даже пальцы не ходятъ. Я не разучила наизусть этой пьесы, а по чужимъ нотамъ не умѣю играть. Я сейчасъ съиграю вамъ другое.
Обернувшись къ Бальтазару, она окинула его пламеннымъ взглядомъ и заиграла Мандолинату. Мелодія лилась сначала тихо, мечтательно, но затѣмъ въ ней зазвучали порывистыя, страстныя ноты. Мотивъ снова повторился, и дѣвочка, не умѣвшая передать какъ слѣдуетъ эту классическую страничку итальянскаго маэстро, сбивалась съ такта. Играя, Жозефина плавно покачивалась изъ стороны въ сторону, какъ бы танцуя, и Бальтазаръ глядѣлъ на нее и удивлялся этому раннему проявленію женскаго кокетства, напѣвая въ полголоса:
"Друзья, намъ свѣтитъ здѣсь луна въ полночный часъ"...
Вѣтеръ какъ будто утихъ, стекла уже не дрожали. Но вдругъ небо какъ бы разверзлось, и полилъ сильнѣйшій проливной дождь. Всѣ присутствующіе были ошеломлены; Жозефина прервала свою Мандолинату, Бальтазаръ подошелъ къ окну, вдова вскочила съ своего мѣста, а у Низиты изъ рукъ выпала пастила. Въ то же время на лѣстницѣ раздался шумъ голосовъ, бубенъ и кастаньетъ. Дѣти побѣжали въ переднюю съ Низитой во главѣ.
-- Эти негодяйки пришли уже и сюда!-- рѣзко сказала донья Долоресъ.-- Поди Лола,-- прибавила она, обращаясь къ старшей дочери:-- и скажи Хуанѣ, чтобы она ихъ выгнала на улицу.
-- Мама!.. Въ такой дождь,-- умоляла Лола.-- Право, духу не хватаетъ сказать, чтобы онѣ ушли! Вѣдь онѣ всѣ вымокнутъ. Развѣ вы не слышите, какой дождь?
-- Ты дура, и больше ничего,-- сердито произнесла мать.-- Если ихъ пустить сюда, то вѣдь имъ надо платить...
-- Что же такое, мама?-- вступился Бальтазаръ.-- Сегодня день моего ангела.
-- Пусть войдутъ, пусть войдутъ!-- закричали дѣти.
-- Пусть войдутъ, Бальтазаръ, пусть войдутъ!-- лепетала Низита, хлопая отъ радости въ ладоши.
-- Впусти ихъ, мы посмотримъ, нѣтъ ли хорошенькихъ,-- сказалъ Борренъ.
Лолѣ не надо было повторять этого два раза. Она уже неслась внизъ по лѣстницѣ, перескакивая черезъ двѣ ступеньки.
Въ корридорѣ не замедлили раздаться застѣнчивые и въ то же время грубые шаги. Звуки бубенъ и кастаньетъ долетали въ залу, какъ отдаленная дрожь зубовъ испуганнаго человѣка. Донья Долоресъ была недовольна и ворчала.
-- Ахъ, эта Лола... Но не веди же ихъ прямо сюда! Почему онѣ не могутъ остаться въ передней? На что будутъ похожи мои ковры! Вели имъ, по крайней мѣрѣ, вытереть ноги.
Уличный оркестръ ввалился въ залу. Но бѣдныя дѣвочки, увидя такое блестящее освѣщеніе, были смущены и не двигались съ мѣста. Лола, взявъ за руку предводительницу труппы, силою вытащила ее на средину комнаты.
-- Входи, милая, и пусть войдутъ другія. Спойте намъ что нибудь хорошенькое.
Это освѣщеніе, при которомъ такъ выигрываетъ все красивое, коварно выставляло на видъ бѣдность, дырявые чулки и полинявшее платье музыкальной труппы. Дѣти были различныхъ возростовъ, начиная съ запѣвалы, живой смуглянки лѣтъ четырнадцати, и кончая двухлѣтнимъ мальчикомъ, помертвѣвшимъ отъ страха, и пятимѣсячнымъ груднымъ ребенкомъ, явившимся сюда на рукахъ своей сестры.
-- А!-- воскликнулъ Борренъ, взглянувъ на смуглую дѣвочку.-- Да вѣдь это дочь вафельщика! Мы старые знакомые, а?
-- Да, сеньоръ,-- отвѣтила она, нимало не смущаясь.-- Я васъ также узнала. Вы сидѣли на бульварѣ съ годъ тому назадъ, въ праздничный день.
Такъ какъ для бѣдныхъ нѣтъ времени года, то на Ампаро теперь была надѣта та же самая юбка, что и ранней весной, только сверхъ юбки была накинута теплая, худенькая кофточка. Но при всей этой бѣдности одежды, что-то новое и смѣлое было у нея въ лицѣ, цвѣтъ котораго сталъ нѣжнѣе, и черные глаза заблестѣли ярче.
-- Какова?-- прошепталъ Борренъ, обращаясь къ Бальтазару и Палачіосъ.-- Она становится пикантна!
И, взявъ канделябръ, онъ поднесъ его къ лицу дѣвочки. Когда Бальтазаръ подошелъ, глаза его встрѣтились съ глазами Ампаро, и она увидѣла передъ собой его почти женское лицо съ бѣлокурыми изящными усиками и голубовато-сѣрыми глазами, равнодушно смотрѣвшими на нее. Она припомнила и почувствовала, какъ вся вспыхнула.
-- Я и васъ также помню,-- проговорила она.
-- И я тебя, красавица,-- отвѣтилъ онъ, чтобы сказать что нибудь.
-- Борренъ, не угодно ли вамъ поставить на мѣсто канделябръ?-- рѣзкимъ голосомъ произнесла Жозефина.-- Вы мнѣ закапали все платье.
-- Посмотрите, какъ эта граціозна,-- замѣтилъ Борренъ, указывая на кружевницу Кармелу, стоявшую съ опущенными глазами.-- Она блѣдна, но очень граціозна.
-- А, и ты здѣсь?-- сказала Гарчіа:-- принеси мнѣ завтра носовой платокъ подражаніе Клюни.
-- Ахъ, это кружевница!-- воскликнула донья Долоресъ.-- Вы съ теткой теперь очень плохо стали плесть кружева... Нитки слишкомъ толсты.
-- Дни стали такіе короткіе, совсѣмъ ничего не видно,-- отвѣтила дѣвочка.-- И руки очень зябнутъ; въ утро не сплетешь больше четверти аршина. А если зажигать лампу, то намъ отъ работы не останется никакой пользы...
Между тѣмъ Низита, пробравшись впередъ, подошла къ дѣвочкѣ лѣтъ восьми, державшей ребенка на рукахъ.
-- Дай мнѣ маленькаго, дай мнѣ,-- просила Низита.
-- Ты его не удержишь,-- презрительно отвѣчала нянька.
-- Дай мнѣ, я его понянчаю,-- настаивала малютка.
-- Кто васъ училъ пѣть?-- спросила у Ампаро Гарчіа.
-- Учить никто не училъ... Мы сами собираемся. У насъ есть пѣсенникъ.
-- И вы ходите по улицамъ и веселитесь?
-- Нѣтъ, мы не веселимся... холодно,-- отвѣтила Кармела своимъ мягкимъ, какъ бы усталымъ голосомъ.-- Мы ходимъ для того, чтобы принести домой нѣсколько реаловъ.
-- Мама, Жозефина, Лола, дайте мнѣ маленькаго!-- умоляла Низита.
Всѣ обернулись къ этому маленькому созданью, закутанному въ старыя пеленки, съ сморщеннымъ блѣднымъ лицемъ, свидѣтельствующимъ о плохомъ питаніи и уходѣ. Черные, широко открытые, глаза ребенка смотрѣли вокругъ съ видимымъ удивленіемъ, изо рта тянулись слюни. Вдова Гарчіа воскликнула съ состраданіемъ:
-- Jesus... Какой маленькій и его таскаютъ по улицамъ въ такую погоду! Что же дѣлаетъ его мать?
-- Моя мать держитъ лавочку въ улицѣ del Castillo... Насъ семеро съ нимъ, и я старшая,-- сказала въ извиненіе нянька.
-- Jesus!.. Но какъ ты дѣлаешь, чтобы онъ не плакалъ? А если онъ голоденъ?
-- Я ему сую въ ротъ соску, и онъ сосетъ... Онъ у меня умникъ и все понимаетъ.
Дѣти засмѣялись, а Лола взяла малютку на руки.
-- Какой онъ легонькій,-- произнесла она.-- Онъ легче, чѣмъ большой оселъ Низиты.
Ребенокъ переходилъ съ рукъ на руки, но когда очередь дошла до Жозефины, она съ отвращеніемъ отвернулась, сказавъ, что отъ него дурно пахнетъ.
-- Этихъ дѣтей моютъ только разъ въ годъ,-- конфиденціально поясняла донья Долоресъ кузену,-- а они выходятъ гораздо здоровѣе нашихъ. Чего только я не дѣлала, чтобы укрѣпить Лолу, но все напрасно.
Ампаро осматривала залу, длинный рояль, зеркало, чучела птицъ, висѣвшія по стѣнамъ, нарядное платье Гарчіи, и все ей казалось красивымъ и достойнымъ уваженія.
-- А ты что дѣлаешь, сеньорита де-Розендесъ?-- спросилъ Бальтазаръ.-- Ходишь съ пѣснями изъ улицы въ улицу? Хорошее занятіе! Мнѣ кажется, что ты...
-- А что же мнѣ дѣлать?-- произнесла она.
-- Плети кружева, какъ твоя подруга.
-- Меня этому не учили.
-- Чему же тебя учили, милая? Шить?
-- Нѣтъ, и шить также я не умѣю. Такъ, нѣсколько стежковъ...
-- Но что же ты умѣешь дѣлать? Воровать сердца?
-- Я умѣю хорошо читать и правильно писать. Я была въ школѣ, и учитель говорилъ, что я учусь лучше всѣхъ. Я каждый день читаю газеты нашему сосѣду, цирюльнику.
-- А больше ты ничего не умѣешь?
-- Умѣю вертѣть сигары.
-- А, такъ ты папиросница!
-- Моя мать была папиросница.
-- А почему же и не ты?
-- Потому что некому помѣстить меня на фабрику, некому похлопотать.
-- Подожди-ка, вотъ этотъ сеньоръ можетъ тебѣ помочь... Послушайте, Ворренъ, вѣдь вы, кажется, племянникъ распорядителя фабрики?
-- Ну, конечно. Только не распорядителя, а его жены. Она изъ Мурсіи, такъ же какъ и я, и приходится мнѣ двоюродной сестрою.
-- Великолѣпно! Скажи ему, милая, твое имя и фамилію.
-- Да, я постараюсь сдѣлать все, что могу, для такой хорошенькой смуглянки... Со временемъ ты будешь заработывать большія деньги... Не правда ли, Бальтазаръ, она очень похорошѣла съ прошлаго года?
-- Да, она стала гораздо красивѣе,-- отвѣтилъ Бальтазаръ.
-- Но почему же онѣ не поютъ?-- рѣзко перебила Жозефина Гарчіа.-- Онѣ пришли сюда для разговоровъ? Въ такомъ случаѣ мы могли бы обойтись и безъ нихъ. За болтовню не платятъ денегъ.
-- Пойте, пойте!-- закричали всѣ въ одинъ голосъ.
Раздался звукъ бубенъ и кастаньетъ, и десять дѣтскихъ неровныхъ голосовъ запѣли веселую рождественскую пѣсню, притопывая по полу ногами. Даже грудной и тотъ принималъ участіе въ пѣніи, испуганно крича благимъ матомъ. Сеньориты Собрадо и Гарчіа взялись за руки и начали кружиться такъ быстро, что въ воздухѣ только болтались ихъ косы. Низита схватила двухлѣтняго мальчика изъ хора и стала съ нимъ танцовать. Ворренъ хлопалъ въ тактъ, ладошами. Пользуясь шумомъ, Лола выскочила изъ комнаты и вернулась, неся въ подолѣ платья цѣлую массу апельсиновъ, пастилы, пирожныхъ, карамель, галетъ, остатки тортовъ, и начала всѣмъ этимъ щедро надѣлять хоръ. Донья Долоресъ вышла изъ себя.
-- Эта дѣвочка совсѣмъ съ ума сошла... Она раздаетъ дорогія вещи, и кому же, скажите, пожалуйста! Онѣ были бы счастливы чашкой теплаго бульона. А платье, нарядное-голубое платье, все въ пятнахъ!
Говоря это, она подскочила къ Лолѣ и сердито схватила ее за руку. Бальтазаръ еще разъ вступился; вѣдь это день его ангела, онъ бываетъ только разъ въ году. Собрадо отецъ такъ же сталъ защищать Лолу, которю любилъ до обожанія. Кружевница Кармела и Ампаро съ достоинствомъ отказались отъ своей доли сластей, но дѣвочки заставили ихъ взять насильно. Донья Долоресъ кончила тѣмъ, что выгнала пѣвицъ на лѣстницу.
Борренъ дѣйствительно не забылъ переговорить съ свой кузиной объ Ампаро; кузина передала мужу, а мужъ директору фабрики, на которую и была принята дѣвочка. Въ тотъ день, когда въ семьѣ вафельщика Розендо получили это извѣстіе, данъ былъ пиръ. Мать отслужила молебенъ Богородицѣ del Amparo, защитницѣ сигарочницы, а вечеромъ были приглашены на праздникъ: сосѣдъ цирульникъ, Кармела съ теткой и Поррета. На столѣ стояли и сардины, и кастильское вино, и анисовая водка, и пирогъ, и огромное блюдо съ рисовой кашей.
Лишившись помощи Ампаро, вафельщикъ взялъ къ себѣ ученика, сына бѣдной прачки изъ окрестностей Маринеды. Ячинто, или просто Чинто, былъ совсѣмъ мужичекъ, съ темножелтымъ цвѣтомъ лица и такими же, маленькими глазами. Когда онъ подавалъ кушанье на столъ и ходилъ, переваливаясь съ боку на бокъ, то служилъ предметомъ всеобщихъ насмѣшекъ. И начитанный цирульникъ, и старая кружевница, и акушерка, не могли видѣть безъ смѣха его неловкихъ движеній и чуба жесткихъ волосъ на головѣ. Ампаро даже и не смотрѣла на него съ той минуты, какъ его мать чуть не силою втащила рыдающаго и упирающагося мальчика къ нимъ въ домъ. Только одна Кармела относилась къ нему нечеловѣчески и учила его, что нужно дѣлать. Съ него требовали много работы и, какъ собакѣ, бросали ему остатки обѣда.
Ампаро пришлось рано встать, чтобы идти на фабрику. Она шла легкими, торопливыми шагами въ надеждѣ, что съ перваго же дня будетъ много заработывать, такъ какъ мать учила ее крутить сигары. Видъ огромной фабрики возбудилъ въ ней уваженіе, тѣмъ болѣе, что она привыкла уважать ее съ раннихъ дѣтскихъ лѣтъ, когда носила туда обѣдъ своей матери.
Она до такой степени была охвачена страхомъ, что едва помнила, кто ее принялъ и ввелъ въ мастерскую. Она дрожала, когда садилась на указанное ей мѣсто. Роботницы подняли любопытные глаза на новенькую. Смотрительница подошла къ ней и стала объяснять, какъ взяться за дѣло.
-- Я знаю какъ,-- съ гордостью отвѣтила Ампаро, и всѣ взгляды вновь устремились на нее.
Смотрительница улыбнулась и дала ей свернуть сигару, что Ампаро и исполнила довольно удачно, но смотрительница, взявъ двумя пальцами ея сигару, тотчасъ же смяла ее.
-- Это не называется знать,-- произнесла она.-- Надо сильнѣе сжимать пальцы.
-- Хорошо,-- въ смущеніи прошептала новенькая,-- никто не родится ученымъ.
-- На все нужна практика,-- замѣтила смотрительница и прибавила:-- смотри, вотъ какъ надо дѣлать.
И она осторожно развернула на столѣ свѣжій табачный листъ, обровняла его ножемъ и начала свертывать сигару. Самое трудное было придавливать конецъ большимъ пальцемъ руки, чтобы сигара получила цилиндрическую форму; она должна быть свернута туго, но не на столько, чтобы не пропускать дыму.
Ампаро цѣлый день занималась этимъ, но это не легко давалось ей. Ея сосѣдки по столу давали ей совѣты, но она не знала, какъ имъ слѣдовать, потому что старыя говорили, что надо обрѣзать листъ уже, такъ какъ тогда сигара получаетъ болѣе овальную форму, и "онѣ всю жизнь дѣлали такъ", а молодыя наоборотъ увѣряли, что листъ долженъ быть шире, потому что "такъ работа идетъ гораздо скорѣе". Выходя изъ фабрики, Ампаро чувствовала, что у нея болятъ шея, спина и концы пальцевъ.
Мало-по-малу она привыкла и пріобрѣла нѣкоторую ловкость. Ее огорчало только, что, проводя цѣлый день въ мастерской, она не можетъ попрежнему бѣгать по улицамъ. Улица была для нея родиной, земнымъ раемъ. Сколькихъ развлеченій лишилась она теперь! Прежде никто не мѣшалъ ей думать, что всѣ изящные товары, разложенные въ витринахъ магазиновъ, приготовлены именно для нея, что для нея одной играетъ военная музыка. Она слѣдовала за каждымъ крестнымъ ходомъ, бывала на всѣхъ полковыхъ смотрахъ, любовалась блестящими генеральскими и офицерскими мундирами. А сколько развлеченій во время карнавала! Если какое нибудь лице бывало проѣздомъ въ Маринедѣ, то во все время своего пребыванія оно принадлежало исключительно Ампаро; она пробивалась впередъ къ инфанту, къ министру, ко всякой знаменитости, чуть не хваталась за колеса кареты, повторяла ихъ слова и подражала жестамъ.
Теперь Ампаро очень тосковала по улицѣ. Она привыкла къ вольному воздуху и съ трудомъ высиживала въ душной мастерской. Эти огромныя залы, съ бѣлыми крашенными стѣнами, хоть на кого наведутъ грусть. Всѣ головы опущены къ низу, не видно ни одного веселаго, молодаго лица. Но постепенно она привыкла и къ фабрикѣ, и ее даже радовала мысль быть членомъ этого рабочаго товарищества. Она особенно заинтересовалась своими двумя сосѣдками: матерью и дочерью. Полуслѣпая мать, съ дрожащими отъ старости руками, готовила только верхніе оберточные листья, а дочь вертѣла сигару. Онѣ сидѣли молча, но и въ мелочахъ, въ томъ, какъ дочь подавала матери клей, какъ она дѣлила съ нею свой обѣдъ, видна была необыкновенная дружба между этими двумя женщинами.
Кромѣ того, увеличившійся заработокъ примирялъ Ампаро съ фабрикой. Она отдавала роднымъ только часть получаемыхъ ею денегъ, а такъ какъ плата зависѣла отъ быстроты, то она свободно могла кое-что оставлять и для себя. Со дня своего поступленія она носила форменное платье сигарочницъ: длинную юбку и миткалевую кофточку съ высокимъ воротникомъ, въ праздники шелковый платокъ на головѣ.
Чинто не такъ скоро аклиматизировался; онъ долго скучалъ по деревнѣ. Двѣ вещи помогли ему, однако, разсѣяться: это городская точильня и море. Каждую свободную минуту онъ бѣжалъ взглянуть на тотъ или другой предметъ своей любви. Ему никогда не надоѣдало смотрѣть, какъ вертится огромное колесо, и какъ бушуетъ безбрежное море, тѣмъ болѣе, что оно постоянно мѣняло свой цвѣтъ; то оно было блѣдно-голубое, то серебряное, то свинцовое. А когда входили и выходили пароходы, его радости не было границъ. Тутъ были и иностранные корабли, и легкіе гавіоты, и шкуны, и маленькія весельныя лодочки.
Кромѣ того, съ его жизнью въ чужомъ домѣ, его нѣсколько примиряла Ампаро. Конечно, она смѣялась надъ нимъ, но во всякомъ случаѣ это была дѣвочка съ веселымъ лицемъ и звонкимъ голосомъ. Если выбирать между лаконическимъ сеньоромъ Розендо, тираніей больной и пинками Порреты, то, конечно, симпатія будетъ на сторонѣ Ампаро.
Каждый вечеръ, закинувъ себѣ на плечо жестяной ящикъ съ вафлями, онъ отправлялся ждать ее у дверей фабрики. Онъ стоялъ тамъ среди матерей, ожидающихъ своихъ дочерей, и дѣтей, приносившихъ обѣдъ матерямъ, и очень рѣдко случалось, чтобы эти бѣдные люди покупали его товаръ. Но, тѣмъ не менѣе, онъ каждый день бывалъ тутъ.
Наружность Чинто нѣсколько измѣнилась, онъ уже не имѣлъ прежняго- грубаго вида. Городская жизнь научила его, что нельзя, идя по улицѣ, занимать собою все пространство, а надо сторониться, чтобы дать мѣсто другимъ прохожимъ. На немъ была теперь голубая блуза, и сѣренькая фетровая шляпа прикрывала его голову, тщательно выстриженную цирульникомъ.
Въ одинъ теплый вечеръ онъ съ особеннымъ нетерпѣніемъ поджидалъ Ампаро, потому что въ карманѣ его панталонъ лежали персики, только что купленные имъ для нея на рынкѣ на свои сбереженія. Всѣ уже выходили съ фабрики, а Ампаро все нѣтъ. У дверей собралась цѣлая толпа передъ торговцемъ сардинами и рыбой. Прислонясь къ стѣнѣ, неподвижно стоялъ слѣпой нищій, протягивая впередъ свою шляпу, куда въ изобиліи сыпались кварто {Кварто -- мелкая испанская монета.}.
Чинто смотрѣлъ съ открытымъ ртомъ на набережную и пропустилъ Ампаро; она издали увидѣла его и, какъ стрѣла, пустилась въ противоположную сторону. Онъ, точно тѣнь, слѣдуетъ всюду за нею! А такъ какъ его общество необыкновенно пріятно и онъ говоритъ такъ граціозно, какъ будто набралъ въ ротъ каши, то она вовсе не хочетъ съ нимъ идти. Такъ разсуждала Ампаро, пробѣжавъ нѣсколько улицъ и подходя къ Кастильскому порту.
Въ это время дорогу ей пересѣкла группа гуляющихъ. Впереди шли дѣти, между которыми припрыгивала Низита съ мячикомъ къ рукахъ; затѣмъ слѣдовали Жозефина Гарчіа и Лола Собрадо въ красивыхъ мантильяхъ, рядомъ съ ними Бальтазаръ и Борренъ, и такъ какъ Бальтазаръ не хотѣлъ идти около сестры, то шелъ рядомъ съ Жозефиной. Шествіе замыкали вдова Гарчіа и донья Долоресъ.
Послѣдніе лучи заходящаго солнца освѣтили Бальтазара и Ампаро; они взглянули другъ на друга. Молодой человѣкъ съ своими бѣлокурыми волосами, красивымъ лицемъ и блестящими погонами весь казался золотымъ. А Ампаро въ своемъ красномъ шелковомъ платкѣ, съ пунцовыми губами на свѣжемъ лицѣ, казалась огненной. Они пристально вглядѣлись одинъ въ другаго. Борренъ своимъ невозмутимымъ голосомъ спросилъ:
-- Вы видѣли ее?
-- Кого?-- проговорилъ Бальтазаръ и сталъ разсматривать концы своихъ ботинокъ, чтобы не встрѣтиться съ испытующимъ взглядомъ Жозефины.
-- Дочь вафельщика, сигарочницу?
-- Которая? Это та, что прошла?-- понялъ, наконецъ, Бальтазаръ.
-- Ну, да, конечно. Гдѣ у васъ глаза, мой милый?
-- Я также ее узнала,-- произнесла Жозефина.
-- Она не поклонилась мнѣ,-- прибавилъ Борренъ.-- Она не хочетъ меня знать, а я рекомендовалъ ее на фабрику... Я всегда говорилъ, что изъ нея выйдетъ хорошенькая дѣвушка.-Въ чемъ другомъ, а ужъ въ этомъ я знаю толкъ... Какъ она вамъ понравилась?
-- Мнѣ?-- прошептала Жозефина.-- Не спрашивайте меня объ этомъ, Борренъ. Эти вульгарныя женщины по-моему всѣ одинаковы, всѣ скроены по одному шаблону. Смуглая -- вотъ и все!
-- Ахъ, что ты, Жозефина!-- возмутилась Лола Собрадо.-- Ты не успѣла ее хорошенько разсмотрѣть, она красива и очень граціозна. Вглядись въ нее въ другой разъ. Если она опять пройдетъ, я тебя толкну локтемъ.
-- Не трудись, не стоитъ того. Это самый заурядный типъ кухарки.
Бальтазаръ старался перемѣнить разговоръ. Они проходили мимо лужайки, покрытой свѣжей, зеленой травой. Здѣсь стояли запряженные мулы, поводя своими длинными ушами, а извозчики спокойно сидѣли подлѣ нихъ и покуривали свои трубочки.
-- Мула, сеньорито? Не угодно ли хорошаго мула? Лучше любой лошади, прокатимъ васъ до Альдеапарды или до Эрбеды.
Бальтазаръ подошелъ къ дѣтямъ и сказалъ Низитѣ:
-- Хочешь прокатиться по полю?
У дѣвочки глаза разгорѣлись отъ радости, и она вскочила на руки къ офицеру. Бальтазаръ посадилъ ее въ бричку, сидѣнье которой было украшено свѣтлыми гвоздиками, сѣлъ рядомъ съ нею и, взявъ въ руки возжи, погналъ мула.
Когда Ампаро вошла на бульваръ, она услышала позади себя торопливые шаги и тяжелое дыханіе Чинто. Она презрительно обернулась и смѣрила его съ головы до ногъ.
-- Зачѣмъ ты такъ бѣжишь?-- сказала она ему сердито.-- Ты думаешь, что поймалъ меня? Вовсе нѣтъ, я шла тихо.
-- Я ждалъ тебя... тамъ,-- проговорилъ Чинто, весь потный и запыхающійся.-- Но я засмотрѣлся на корабль. Откуда ты вышла, что я тебя не видѣлъ?
-- Откуда пожелала! Не смѣй никогда больше поджидать меня... Что я -- дитя, что ли? Ступай и продавай вафли, тутъ есть гуляющіе, а около этой проклятой фабрики ты въ цѣлый вечеръ не заработаешь ни одного реала.
Чинто отошелъ, съ низко опущенной головой, а Ампаро пошла своей дорогой.
Какъ это ни прискбрбно Жозефинѣ и всѣмъ сеньоритамъ Маринеды, но предсказаніе Боррена сбылось.
Женщина похожа на растеніе. Зимою всѣ намъ кажутся одинаковыми, но приходитъ весна, наливаются почки, распускаются листья, появляется цвѣтокъ, и тогда мы любуемся ими. Нѣсколькихъ мѣсяцевъ достаточно для того, чтобы переродить деревцо и женщину. Въ красотѣ женщины есть какая-то критическая минута, когда она разцвѣтаетъ и, такъ сказать, кристализуется. Метаморфоза эта одинакова какъ въ высшемъ, такъ и въ низшемъ слоѣ общества.
Въ тотъ день, когда "одни сеньоры" сказали Ампаро, что она красива, она въ первый разъ обратила на себя вниманіе, до сихъ поръ она была просто уличной дѣвчонкой. Никто иначе и не смотрѣлъ на нее.
А теперь? Она не глядѣлась въ зеркало, такъ какъ его вовсе не было въ домѣ Розендо; но у женщинъ есть внутреннее зеркало, которое говоритъ имъ, что онѣ хороши собой. Ампаро, все продолжавшая читать газеты цирюльнику, тратила деньги, получаемыя ею за чтеніе, на наряды. У нея появился и приличный гребень, и банка помады, и маленькая скляночка духовъ. Съ помощью этихъ вещей она прихорашивалась. Цвѣтъ лица ея сдѣлался матовымъ и въ то же время здоровымъ. Каштановые волосы обрамляли завитками ея красивый лобъ, на смуглыхъ щекахъ игралъ румянецъ, ярко выдѣляя тонкія линіи правильнаго носа. Только черные глаза и жемчужные зубы остались тѣ же, но они были такъ хороши, что въ нихъ ничего не оставалось прикрасить. Лицемъ она была въ отца, который когда-то слылъ красивымъ молодымъ человѣкомъ. Если Бальтазаръ и не ходилъ встрѣчать ее къ фабрикѣ, то только потому, что его товарищъ Борренъ уѣхалъ въ Мадридъ, и ему не съ кѣмъ было идти.
Вскорѣ Испанія пережила нѣсколько тяжелыхъ лѣтъ, извѣстныхъ въ исторіи подъ именемъ сентябрской революціи 1868 года.
Страна сама не понимала, что съ ней творится. Неужели династія будетъ свержена? Наскоро собирались войска. Гонзалесъ Браво и королева были уже во Франціи, когда большая часть испанцевъ не знала, какая судьба ожидаетъ ихъ -- возникновеніе республики, или владычество Бурбоновъ? Тѣмъ не менѣе всѣ чувствовали, что положеніе дѣлъ серьезное, и что королевствующему дому, и даже самой монархіи, грозитъ опасность.
Было замѣчено, что деревни и небольшіе города стоятъ на сторонѣ монархіи, а фабричные и коммерсанты морскихъ портовъ за республику. Съ кантабрійской стороны въ городахъ Малеконѣ и Маринедѣ составлялись шумные комитеты, собранія, прокламаціи. Въ первое время республиканская реформа имѣла федеративный характеръ. Трудно объяснить, почему это было такъ. Одинъ изъ талантливыхъ писателей говорилъ печатно, что федеративная республика никогда не имѣла бы мѣста въ Испаніи, если бы Прудонъ не написалъ книги о федеративныхъ принципахъ и Ни не перевелъ бы ея и не растолковалъ. Какъ бы то ни было, но очевидно только то, что федерализмъ воцарился тамъ, гдѣ его всего менѣе ожидали.
Табачная фабрика Маринеды стояла за федераловъ. Изъ фабричнаго братства возникло братство политическое; сигарочницы интересовались политическими дѣлами, узнавая ихъ изъ газетъ. Въ каждой мастерской нашлось по одной, по двѣ чтицы. Ампаро цѣнили больше всѣхъ, потому что она читала со смысломъ, напрактиковавшись въ цирюльнѣ. Она читала громко, отчетливо, выразительно. Она скорѣе съ горячностью декламировала, чѣмъ читала, сопровождая чтеніе пониженіемъ и повышеніемъ голоса и выразительными жестами. Ея впечатлительная душа горячо воспринимала всѣ революціонныя идеи. Фигура дѣвушки, блескъ ея черныхъ глазъ, энергичные звуки контральтоваго голоса производили большое впечатлѣніе на слушательницъ.
Читая зажигательныя рѣчи, Ампаро необыкновенно воодушевлялась. Она слѣпо вѣрила въ печатное слово; какъ телеграфистъ, хорошо исполняющій свое дѣло, никогда не вникаетъ въ конструкцію телеграфнаго станка, такъ и она не вникала въ то, какъ составляются эти передовыя статьи маленькихъ газетъ. Какъ удивилась и возмутилась бы она, еслибъ увидѣла, что въ редакціи полусонный редакторъ, зѣвая, составляетъ ихъ. Она понимала все въ буквальномъ смыслѣ слова и, когда встрѣчала фразы: "возьмемся за перо, дрожа отъ негодованія", или "волненіе прерываетъ нашъ голосъ, горе выражается на нашемъ лицѣ", или "если не довольно словъ, возьмемся за оружіе и будемъ биться до послѣдней капли крови!" -- она волновалась и готова была пожертвовать собственной жизнью.
Привыкнувъ читать ежедневно однѣ и тѣ же газеты, она научилась говорить печатнымъ языкомъ и пересыпала разговоръ учеными выраженіями. Правда, что нерѣдко она не понимала, что говорила, и даже неправильно выговаривала слова, но, тѣмъ не менѣе, она стала пользоваться всеобщимъ уваженіемъ.
Вся мастерская слушала ее, преклонялась предъ ея симпатіями и отвертывалась отъ ея антипатій. Всѣ ненавидѣли Олозагу и называли его старымъ осломъ, который хочетъ отдать престолъ какому-то неизвѣстному королю изъ-за своихъ личныхъ выгодъ; къ Приму также относились недоброжелательно, потому что онъ стоялъ за монархическій образъ правленія; о Серрано нечего было и говорить, такъ какъ это лицемѣръ, способный, при удобномъ случаѣ, самъ вступить на престолъ.
Въ такомъ положеніи были дѣла въ первую революціонную зиму, съ наступленіемъ весны они обострились на фабрикѣ. Въ полдень, когда солнце сильно палило, и въ мастерскихъ была страшная духота, разговоры прекращались. Руки двигались только по необходимости, воздухъ былъ напоенъ никотиномъ и ѣдкимъ запахомъ табачнаго листа. Порою усталая и отуманенная голова женщины склонялась на столъ, охваченная крѣпкимъ сномъ. Тѣ, которыя, сидя на полу, перебирали листъ, смачивая его водою, были счастливѣе, потому что могли, время отъ времени, брызгать себѣ нѣсколько капель на лицо. Масса мухъ надоѣдала работницамъ и опускалась въ приготовленный для сигаръ клей. Въ такую жару невозможно было ничего ѣсть.
Наконецъ, когда къ четыремъ часамъ начиналъ дуть свѣжій морской вѣтерокъ, усталыя груди дышали съ облегченіемъ, всѣ начинали ѣсть и приступали къ политическому чтенію.
Читались мадридскія газеты и мѣстныя. Придворныя изданія были полны рѣчами Кастеляра. Что за красивыя фразы и какъ плавно льются онѣ одна за другою, точно стихи! Правда, что онѣ переполнены незнакомыми именами, которыя только искусство Ампаро можетъ передать вѣрно, но во всякомъ случаѣ хорошее всегда хорошо. И рѣчи Кастеляра очень любили, потому что въ нихъ онъ стоялъ за народъ и громилъ тирановъ.
Когда Ампаро читала о свободѣ, о всеобщемъ благосостояніи, внимательныя слушательницы складывали руки и весело улыбались. Когда же, наоборотъ, говорилось о провозглашеніи войны, о собраніи войска, то лица вытягивались, и глухія недовольныя восклицанія заглушали голосъ чтицы. Всѣ возмущались, и самая слабая изъ женщинъ, не рѣшающаяся убить мухи, готова была просить сто головъ этихъ негодяевъ, высасывающихъ народную кровь.
На фабрикѣ мѣстныя газеты предпочитались придворнымъ; однѣ ихъ заглавія уже располагали въ ихъ пользу. "Спасительный маякъ свободнаго народа", "Представитель молодой демократіи", "Не дремлющій федералъ республиканской демократіи" -- читались нарасхватъ.
Трудно себѣ представить, какую сенсацію производило, напримѣръ, озаглавленное "Небывалое событіе".
-- А! посмотримъ, посмотримъ! Слушайте! Молчаніе! Молчите, болтуньи!
И воцарялось мертвое молчаніе, прерываемое лишь легкимъ шелестомъ табачныхъ листьевъ.
-- "Небывалое событіе",-- читала Ампаро.-- "Намъ передаютъ, что нѣсколько дней тому назадъ три французскихъ солдата вошли въ кафе Авроры, и офицеръ, находившійся тамъ, арестовалъ ихъ"...
-- И хорошо сдѣлалъ, и хорошо сдѣлалъ!..
-- Замолчите вы!
-- "Арестовалъ ихъ за этотъ поступокъ"...
-- За то, что они вошли въ кафе?
-- А еще говорятъ, что есть свобода!
-- Полно тебѣ, какая тамъ свобода!..
-- "Онъ спросилъ ихъ, зачѣмъ они здѣсь, а они отвѣтили, что пришли пить кофе. Тѣмъ не менѣе, не смотря на это объясненіе, они были арестованы на три дня, и достовѣрныя лица разсказываютъ, что вышелъ приказъ, по которому подобныхъ индивидуумовъ не велѣно пускать ни въ кафе Авроры, ни въ Сѣверное. Если все это вѣрно, то насъ удивляетъ странное посягательство на индивидуальныя права и на права свободной торговли кофеенъ"...
-- Вѣрно! Чѣмъ будетъ жить бѣдный содержатель кофейни, если будутъ разгонять его посѣтителей?
-- Офицеръ долженъ ему заплатить.
-- "Мы не находимъ словъ для выраженія нашего негодованія противъ подобныхъ поступковъ, именно теперь, когда статуя Свободы уже коснулась насъ складками своей тоги".
-- Да, да, вѣрно!
-- Будетъ свобода, но не будетъ справедливости! Подите-ка, добейтесь ея!
-- "Что думаютъ тѣ, которые покровительствуютъ этому военному деспотизму, напоминающему намъ давно прошедшія, тяжелыя страницы исторіи? Не думаютъ ли они, что живутъ въ прошлыхъ столѣтіяхъ, когда сеньоры распарывали животы своимъ вассаламъ"...
Здѣсь раздались восклицанія, крики, смѣхъ. Одна глухая старуха подставила себѣ трубкою руки къ ушамъ, думая, что она ослышалась.
-- Ave Maria! Въ жизнь мою ничего подобнаго не слыхала!
-- Распарывать животы!..
-- Это не въ христіанскихъ земляхъ!