Глотово. 1 августа 1917г. Хорошая погода. Уехала Маня. Отослал книгу Нилуса Клестову. Письмо Нилусу. Низом ходил в Колонтаевку. Первые признаки осени -- яркость голубого неба и белизна облаков, когда шел среди деревьев под Колонтаевкой, по той дороге, где всегда сыро.
Слух от Лиды Лозинской, -- Ив. С. в лавке говорил, что на сходке толковали об "Архаломеевской ночи" -- будто должна быть откуда-то телеграмма -- перебить всех "буржуев" -- и что надо начать с Барбашина. Идя в Колонтаевку, зашел на мельницу -- то же сказал и Сергей Климов (не зная, что мы уже слышали, что говорил Ив. С.): на деревне говорили, что надо вырезать всех помещиков.
Позавчера были в Предтечеве -- Лихарев сзывал земельных собственников, читал устав "Союза земельных собственников", приглашал записываться в члены. Заседание в школе. Жалкое! Несколько мальчишек, Ильина с дочерью (Лидой), Лихарев (Коле сказал -- "риторатор"), Влад. Сем., Коля, я (только в качестве любопытного), что-то вроде сельского учителя в старой клеенчатой накидке и очках (черных), худой старик (вроде начетчика), строгий, в серой поддевке, богач мужик (Коля сказал -- Саваоф), рыжий, босый, крепкий сторож училища. У всех последних страшное напряжение и тупость при слушании непонятных слов устава. Приехал Абакумов, привез бумаги на свои владения, все твердил, что его земля закреплена за ним, "остолблена его величеством". Думал, что членские взносы пойдут на "аблаката" (долженствующего защищать интересы земельных собственников).
Генерал Померанцев, гостящий у Влад. Сем., замечательная фигура.
Абакумов вернулся вместе с нами, возбужденный. "Ну, записались! Теперь чтой-то даст Бог!"
2 августа. Очень холодное, росистое утро. Юлий и Коля ездили в Измалково.
День удивительный. В два часа шли на Пески по саду, по аллее. Уже спокойно, спокойно лежат пятна света на сухой земле, в аллее, чуть розоватые. Листья цвета заката. Оглянулся -- сквозь сад некрашеная железная, иссохшая крыша амбара блестит совершенно золотом (те места, где стерлась шелуха ржавчины).
Перечитывал Мопассана. Многое воспринимаю по-новому, сверху вниз. Прочитал рассказов пять -- все сущие пустяки, не оставляют никакого впечатления, ловко и даже неприятно щеголевато-литературно сделанные.
Был Владимир Семенович. Отличный старик! Как Абакумов, не сомневается в своем пути жизненном, в своих правах на то и другое, в своих взглядах! Жалуется, что революция лишила его прежних спокойных радостей хозяйства, труда.
3 августа. Снова прекрасный день, ветер все с востока, приятно прохладный в тени. На солнце зной. Дальние местности в зеленовато-голубом тумане, сухом, тончайшем.
Продолжаю Мопассана. Места есть превосходные. Он единственный, посмевший без конца говорить, что жизнь человеческая вся под властью жажды женщины.
В саду по утрам, в росистом саду уже стоит синий эфир, сквозь который столбы ослепительного солнца. До кофе прошел по аллее, вернулся в усадьбу мимо Лозинского, по выгону. Ни единого облачка, но горизонты не прозрачные, всюду ровные, сероватые. Коля, Юлий, я ездили в Кочерево к Ф<едору> Д<митриевичу> за медом. Возвращались (перед закатом), обогнув Скородное. Разговор, начатый мною, опять о русском народе. Какой ужас! В такое небывалое время не выделил из себя никого, управляется Гоцами, Данами, каким-то Авксентьевым, каким-то Керенским и т.д.!
4 августа. Ночью уехал (в Ефремов) Женя. Почти все утро ушло на газеты. Снова боль, кровная обида, бессильная ярость! Бунт в Егорьевске Рязанской губернии по поводу выборов в городскую думу, поднятый московским большевиком Коганом, -- представитель совета крестьянско-рабочих депутатов арестовал городского голову, пьяные солдаты и прочие из толпы убили его. Убили и товарища городского головы.
"Новая жизнь" по-прежнему положительно ужасна! Наглое письмо Троцкого из "Крестов" исано соглашение большевиков и прочих партий. Но б<ольшевики> не могут унять солдат. Озлоблены и юнкера. К<атерина> П<авловна> говорила с Митей -- Максимка в плену. (Клестов скрывается у <нрзб.>.) Все слухи: четыре тысячи казаков пришли, не могут войти, их не пускают большевики на Казанский вокзал, пришел ударный батальон, тоже не может войти, где-то под Москвой дикая дивизия и т.д. Я дежурил от шести до семи. Большевистский студент собрал прислугу со всего дома -- "она волнуется, говорит, зачем мы ворота бревнами закладываем, действуем против своих товарищей, надо с прислугой объясниться...". И объяснился: "Стрелять будем, если вы пойдете против нас". Возмущение.
В вестибюле сидел какой-то полурабочий, к каждому слову "в обчем".
31 октября. Проснулся <в> восемь. Думал, все кончено (было тихо). Но нет, кухарка говорит, только что был орудийный удар. Теперь слышу щелканье выстрелов. Телефон для частных лиц выключен. Электричество есть. Купить на еду ничего нельзя. <Нрзб.> сказал, ударный батальон пришел, часть переправилась в лодках, швейцар будто бы видел -- человек двести пошло к юнкерскому училищу.
Двенадцать часов дня. Прочел "Соц. демократ" и "Вперед". Сумасшедший дом в аду.
Один час. Орудийные удары -- уже штук пять, близко. Снова -- в минуту три раза. Опять то же. Два рода ударов -- глуше и громко, похоже на перестрелку.
Семь с половиною часов вечера. За день было очень много орудийных ударов (вернее, все время -- разрывы гранат и, кажется, шрапнелей), все время щелканье выстрелов, сейчас где-то близко грохотал по крышам тяжкий град -- чего? -- не знаю.
От трех до четырех был на дежурстве. Ударила бомба в угол дома Казакова возле самой панели. Подошел к дверям подъезда (стеклянным) -- вдруг ужасающий взрыв -- ударила бомба в стену дома Казакова на четвертом этаже. А перед этим ударило в пятый этаж возле черной лестницы (со двора) у нас. Перебило стекла. Хозяин этой квартиры принес осколок гранаты трехдюймовой. Был Сережа. День тяжелый, напряженный. Все в напряжении, и все всё ждут помощи. Но в то же время об общем положении России и о будущем никто не говорит, -- видимо, это не занимает.
Хочется есть -- кухарка не могла выйти за провизией (да и закрыто, верно), обед жалкий.
Лидия Федоровна чудовищно невыносима. Боже, как я живу!
Опять убирался, откладывал самое необходимое -- может быть пожар от снаряда. Дом Коробова горел.
Юлий утром звонил. С тех пор ни звука. Верно, телефон не дают.
А что в деревне?! Что в России?!
Москву расстреливают -- и ниоткуда помощи! А Дума толкует о социалистическом кабинете! Почему же, если телеграф нейтрален, Керенский не дает знать о себе?
Почти двенадцать часов ночи. Страшно ложиться спать. Загораживаю шкафом кровать.
1 ноября. Среда. Засыпая вчера, слышал много всяких выстрелов. Проснулся в шесть с половиною утра -- то же. Заснул, проснулся в девять -- опять то же. Весь день не переставая орудия, град по крышам где-то близко и щелканье. Такого дня еще не было. Серый день. Все жду чего-то, истомился. Щелканье кажется чьей-то забавой. Нынче в третьем часу, когда вышел в вестибюль, снова ужасающий удар где-то над нами. Пробегают не то юнкера, не то солдаты под окнами у нас -- идет охота друг на друга.
Читал только "Социал-демократ". Ужасно.
В Неаполе в монастыре Camaldoli над Вомеро каждую четверть часа дежурный монах стучит по кельям: "Badate, é possato un quarto d'ora della vostra vita" {"Внемлите, прошло еще четверть часа вашей жизни" (ит.).}.
Пишу под тяжкие удары, щелканье и град.
Поповы -- молодые муж и жена. Она княжна Туркестанова. Что за прелестное существо. Все раздает всем свои запасы. Объявление в "Русских ведомостях" от 22 октября. <Нрзб.>
Читал "Русские ведомости" за 21, 22, 24, 25. Сплошной ужас! В мире не было такого озверения. Постановление офицеров ("Русские ведомости", номер от 25 октября).
Ходил в квартиру чью-то наверх, смотрел пожар (возле Никитских ворот, говорят). Дочь Буренина.
2 ноября. Заснул вчера поздно -- орудийная стрельба. День нынче особенно темный (погода). Остальное все то же. Днем опять ударило в дом Казакова. Полная неизвестность, что в Москве, что в мире, что с Юлием! Два раза дежурил.
Народ возненавидел все.
Положение нельзя понять. Читал только "Социал-демократ". Потрясающий номер! Но о событиях нельзя составить представления. Часов с шести вечера стрельбы из орудий, слава Богу, чтобы не сглазить, что-то не слышно.
Одиннадцать часов вечера. Снова два орудийных удара.
4 ноября. Вчера не мог писать, один из самых страшных дней всей моей жизни. Да, позавчера был подписан в пять часов "Мирный договор". Вчера часов в одиннадцать узнал, что большевики отбирают оружием юнкеров. Пришли Юлий, Коля. Вломились молодые солдаты с винтовками в наш вестибюль -- требовать оружие. Всем существом понял, что такое вступление скота и зверя победителя в город. "Вобче, безусловно!" Три раза приходили, вели себя нагло. Выйдя на улицу после этого отсиживания в крепости -- страшное чувство свободы (идти) и рабства. Лица хамов, сразу заполнивших Москву, потрясающе скотски и мерзки. День темный, грязный. Москва мерзка как никогда. Ходил по переулкам возле Арбата. Разбитые стекла и т.д. Назад, по Поварской -- автомобиль взял белый гроб из госпиталя против нас.
Заснул около семи утра. Сильно плакал. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, оскорблений! Этот день венец всего! Разгромили людоеды Москву!
Нынче встал в одиннадцать. Были Юлий, Митя, Коля, пошли в книгоиздательство. Заперто, Богданов у Никитских ворот <нрзб>. Цинизм!!
Вечером был у Пушешниковых. Купил "Новую жизнь" несколько номеров. Сейчас читал номер от 3-го. О негодяи! Как изменили тон! Громят большевиков. Луначарский мерзавец. Достигнуто "Соглашение" <нрзб.>. Женский батальон в Петербурге насиловали. Из Москвы бегут юнкера, публика. И -- "Соглашение"!
Командующий войсками Московского округа -- солдат Муралов. Комиссар театров -- Е.К.Малиновская. Старк тоже комиссар. О, Боже! Вишневский из Малого театра говорил, как запаскудили Малый театр. Разгромлен, разграблен Зимний дворец. Из Москвы бегут -- говорят о "Варфоломеевской ночи". Восемь месяцев!
11 ноября. Нынче опять нет газет -- опять праздновали вчера. Вчера хоронили "борцов" большевиков. В "Известиях В.-Рев. Комит.": "Не плачьте над трупами павших борцов". Часа в два эти борцы -- солдаты и "красная гвардия" возвращались с похорон по Поварской, между прочим. Вид -- пещерных людей. Среди Москвы зарыли чуть не тысячу трупов.
Вчера самое ощеломляющее: Ленин сместил Духонина, назначил верховным главнокомандующим Крыленко. Да <...> Троцкий за Россию заключает мир! Того хочет сам русский народ!
Дни грязные, со снегом, с таянием.
21 ноября 12 ч. ночи. Сижу один, слегка пьян. Вино возвращает мне смелость, муть сладкую сна жизни, чувственность -- ощущение запахов и пр. -- это не так просто, в этом какая-то суть земного существования. Передо мной бутылка No 24 удельного. Печать, государственный герб. Была Россия! Где она теперь. О Боже, Боже. Нынче ужас <нрзб.>. Убит Духонин, взята ставка и т.д.
Возведен патриарх "всея Руси" на престол нынче -- кому это нужно?!
18 января 1918. Мокрая погода. Заседание в книгоиздательстве -- по обыкновению, мерзкое впечатление. Шмелев, издавший за осень штук шесть своих книг, нагло гремел против издания сборников "Слово" и против авансов (значит, главное -- против меня, так как я попросил, и мне постановили выдать в прошлом заседании тысячу рублей), когда "авторам за их книги не платят полностью". Уникум сверхъестественный, такого <...>, как Шмелев, я не видывал.
С утра расстроила "Власть народа" -- "Киев взят большевиками". В других газетах этого нет.
Была Маня Устинова -- приглашала читать у Лосевой. Говорила про А. Толстого: "Хам, без мыла влезет где надо, прибивается к богатым" и т.д. Провожал ее. Москва так мерзка, что страшно смотреть. Вечером у Мити. Юлий рассказывал, какой ужас, какая грязь, какая матерщина в чайной у Никитских ворот, где он чай вздумал пить.
Арбат по ночам страшен. Песни, извозчики нагло, с криком несутся домой, народ идет по середине улицы, тьма в переулках, Арбат полутемен. Народ выходил из кинематографа, когда я нынче возвращался, -- какой страшный плебей! Поварская темна. Теперь, местами, когда темно, город очень хорош, заграничный какой-то.
16/29 апреля. День серый, а то все время чудесная погода. Был в сберегательной кассе, лучше все выбрать, в дикарских странах банки и кассы -- <нрзб.>, прежде умней были -- в землю зарывали. Чиновник, жалкая <нрзб.>, в очках, весь день пьет чай за своим барьером. Уверен -- очень доволен жизнью, главное -- служебными часами.
Лакей лет двадцати пяти, грек или полугрек, можно -- одессит, можно -- пароходный лакей. Довольно высок, длинные ноги, пиджачная черная парочка, волосы черные -- на косой ряд, завитком, коком, как у какого-нибудь лаборанта, надо лбом, пенсне, большой кадык, служит очень молчаливо, вечная сдержанность, вечное мысленное пожимание плечом -- "что ж, делать нечего, будем лакеем!". Может стать преступником.
Одесса, весна, часов двенадцать ночи, чистая, пустая уже улица -- приятно идти. Свежая зелень каштанов, в ней -- фонари. Еврей, небольшой, кругленький, довольно приятный даже, идет, снял шляпу. Превосходное расположение духа. Был в гостях, там в гостиной на четвертом этаже, с отворенной на балкон дверью, пела молодая женщина с большой грудью. Гостиная тесная, противная, мерзкие картины в тяжелых багетах, атласные пуфы и т.д. <нрзб.> В "Парус" (для альманаха) послал (уже недели две тому назад): "Золотыми цветут остриями...", "Просыпаюсь в полумраке...", "Этот старый погост...", "Стали дымом...", "Тает, сияет...", "Что впереди" и "Мы рядом шли...".
12 ч. ночи 17/30 апреля. Утром отвратительное ощущение -- ходил в Лионский кредит, в сейф за чековой книжкой. Со зла взял из ящика все -- черновики, письма, столовое серебро и т.д. -- оставил только бумагу в 500 р. -- кажется, военный заем. Скандал -- у Глобы пропало кольцо бриллиантовое ценой тысяч в десять. Хам, который его, очевидно, украл, -- начальство от большевиков, ужасно орал и все твердил одно: если бы оно тут было, то оно бы и было тут.
Москву украшают. Непередаваемое впечатление -- какой цинизм, какое <...> издевательство над этим скотом -- русским народом! Это этот-то народ, дикарь, свинья грязная, кровавая, ленивая, презираемая ныне всем миром, будет праздновать интернационалистический праздник! А это хамское, несказанно-нелепое и подлое стаскивание Скобелева! Сволокли, повалили статую вниз лицом на грузовик... И как раз нынче известие о взятии турками Карса! А завтра, в день предания Христа -- торжество предателей России!
Вечером у Авиловых. Слава Богу, дождь! Если бы и завтра, да сколь возможно проливной! Вот уж поистине все чуда ждешь, -- так страшно изболела душа! Хоть бы их гроза убила, потоп залил! Говорят, возмущенных этим стаскиванием памятников очень много. (Да какой там черт, это наше возмущение!) "Немцы (или турки) приказали стащить!" Домовый комитет наш трусит, -- ищет красной материи на флаги, боится, что не исполнит приказания "праздновать" и пострадает. И во всей Москве так. Будь проклят день моего рождения в этой проклятой стране!
А Айхенвальд -- да и не один он -- всерьез толкует о таком ничтожнейшем событии, как то, что Андрей Белый и Блок, "нежный рыцарь Прекрасной Дамы", стали большевиками! Подумаешь, важность какая, чем стали или не стали два сукина сына, два набитых дурака!
1 мая, 12 ч. дня. С утра серо, холодно. Сейчас проглядывает и тает солнце. Чудовищно-скоткие подробности поведения Дыбенко (началось его дело). Идиотски-риторические вопли Андрея Белого в "Жизни" по поводу 1-го мая. Вообще газета эта верх пошлости и бесстыдства. А меж тем в ней чуть не все наши знаменитости. Негодяи!
- - -
Везет им! День очень хороший, солнечный, хотя сильно прохладный. Выходил, был на Арбатской площади, на Никитской. Город довольно чист и очень довольно пуст. Оживления в толпе, на лицах нет. Был Цетлин (Мих. Осип. -- 1-51-88), приглашал в эсеровскую газету (Бунаков, Вишняк и т.д.). Литературный отдел все тоже очень сплачивающаяся за последнее время <...> компания -- Гершензон, Шестов, Эренбург, В.Инбер и т.д. Дал согласие -- что делать! Где же печататься, чем жить? Спрашиваю: "Отчего нет Бальмонта?" -- "Да он, видите ли, настроен очень антисоциалистически".
2/19мая, 11 ч. вчера. Воротился в десять от Юлия. Фонарей нет -- зато вчера праздновали -- горели до двенадцати, против всякого обыкновения. Темно на Арбате, на площади -- на Поварской-то всегда с десяти темно. Противно бешенство хрюкающих автомобилей, на площади костерчик вдали, грохот телег ломовых -- в темноте не тот, что при огне. Дома высоки.
День прохладный, но теплый, солнце, облака. В двенадцать был в книгоиздательстве -- Клестов говорит, что они хотят отменить торговлю -- всякую <...>. Потом -- к Фриче! Узнать о заграничных паспортах. Нет приема. Сказал, чтобы сказали мою фамилию, -- моментально принял. Сперва хотел держаться официально -- смущение скрываемое. Я повел себя проще. Стал улыбаться, смелей говорить. Обещал всяческое содействие. Можно и в Японию, "можно скоро будет, думаю, через Финляндию, тоже и в Германию...".
Два раза был в "Новой жизни" на Знаменке. "Это помещение занято редакцией "Новой жизни" по постановлению такого-то комиссариата" -- это на дверях. Однако, когда я был там в пять часов, их, оказывается, хотят "вышибать" латыши. "Могут и стрелять -- от латышей всего можно ждать". Когда выходил -- бешеный автомобиль к их дверям, солдаты, винтовки. В редакции барышня-еврейка, потом Моисей Яковлевич (смесь кавказца с евреем), еще какой-то грязный тощий еврей (не Авилов ли?), Базаров -- плебейского вида остолоп, Суханов. У Фриче все служащие тоже евреи.
В шестом <часу> был с Верой у Коган. Коган перековал язычок -- уже ругает большевиков. Бессовестный!.. Лариса вышла за Альтрозера.
Надежда Алексеевна была в "Метрополе" у Рейснеров. Рейснеры будто бы все стараются держаться аристократами, старик будто бы барон и т.д.
Идя к Коганам, развернул "Вечернюю жизнь" -- взята Феодосия! Севастополь "в критическом положении". Каково! Взят Карс, Батум, Ардаган, а по Поварской нынче автомобиль с турецким флагом! Что за адская чепуха! Что за народ мы, будь он трижды и миллион раз проклят!
Митя был на Красной площади. Народ, солдаты стреляют, разгоняют. Народ волнуется, толпится против башни, на которой вчера завесили кумачом икону, а кумач на месте иконы истлел, исчезал, вываливался. Чудо!
4 мая (21 апреля). Великая суббота. Интеллигенты -- даже из купцов -- никогда не упускали случая похвастаться, что пострадали за студенческие беспорядки и т.п.
12 ч. 45 м. ночи. Вчера были с Колей против Никольских ворот. Народ смотрит на них с Никольской, кучка стоит на углу Музея. Мы стояли там. Одни -- "чудо", другие его отрицают: гнусный солдат латыш, отвратное животное еврей студент, технолог, что ли; в кучке этой еще несколько (безмолвствующих, видимо, желающих понять "как дело") евреев. Меня назвали "чиновником старого режима" за то, что я сказал студенту, что нечего ему, нерусскому, тут быть. Потом суматоха -- солдаты погнали в шею какого-то купца. Студент кричал на меня: "Николаевщиной пахнет!" -- науськивал на меня. Злоба, боль. Чувства самые черносотенные.
В шесть у Ушаковой. Она рассказывала, что в Киеве офицерам прибивали гвоздями погоны.
Сегодня опять 37 -- я почти всю зиму болел в этой яме. Боже, Господи, какая зима! И совершенно некуда деться!
Немцы мордуют раду. "Самостийность", кажется, им уже не нужна больше. Чувство острого злорадства.
Вчера от Ушаковой зашел в церковь на Молчановке -- "Никола на курьей ношке". Красота этого еще уцелевшего островка среди моря скотов и убийц, красота мотивов, слов дивных, живого золота дрожащих огоньков свечных, траурных риз -- всего того дивного, что все-таки создала человеческая душа и чем жива она -- единственно этим! -- так поразила, что я плакал -- ужасно, горько и сладко!
Сейчас был с Верой там же. "Христос воскресе!" Никогда не встречал эту ночь с таким чувством! Прежде был холоден.
На улицах -- полная тьма. Хоть бы один фонарь дали, мерзавцы! А 1-го мая велели жечь огонь до 12 ч. ночи.