Книговод

Статистические примечания к теории прогресса

Ткачев Петр Никитич


   П. Н. Ткачев. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. Том шестой
   Государственное социально-экономическое издательство. Москва. 1937
   

СТАТИСТИЧЕСКИЕ ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕОРИИ ПРОГРЕССА12

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

   Странная судьбы постигает человеческие понятия. Было время, когда самая мысль о прогрессе считалась какою-то ересью, чем-то запретным и почти невозможным. Мечтать о "лучшем будущем" на земле считалось нелепейшим фантазерством. На "лучшее будущее" человек мог надеяться разве за гробом, и то только в том случае, если он был вполне доволен земным "настоящим". В наше время вера в возможность и неизбежную необходимость "лучшего будущего" делается почти общею верою. Эта вера до такой степени общепринята и распространена, что даже официальные власти утвердили ее своим признанием. Таким образом, возникла теория прогресса, которая преследовалась как ересь несколько веков назад, а теперь считается одною из неоспоримейших догм современного миросозерцания. Мы видим ее осуществление даже в "мертвой" природе; мы отождествляем ее с идеею жизни и доходим до того, что начинаем благодарить небо, что настоящие порядки так несовершенны и что так многое требует в будущем изменений и улучшений. Боже, что было бы с нами, если бы судьба обрекла нас жить среди самых совершенных порядков, не требующих ни изменений, ни улучшений! Ведь тогда бы не было прогресса, а ведь без прогресса нет жизни! Прежде, когда люди были убеждены, что они живут при наилучшем из наилучших порядков, они благодарили за это свою судьбу; теперь, когда они пришли к сознанию, что порядок, при котором они живут, совсем не наилучший, они боятся только одного, как бы он вдруг не сделался наилучшим и не отнял бы у них надежды на бесконечный прогресс.
   В XIX в. теория прогресса, как известно, получила особенно сильное развитие; ее проповедуют люди самых, повидимому, противоположных миросозерцании, самых враждебных лагерей: и либералы, и консерваторы, и радикалы, и умеренные, и белые, и красные, и черные, и желтые! Одним словом, идея процесса вполне осуществляет собою палку "о двух концах"; его поочередно колотят друг друга все партии... "Вперед! -- кричат одни, -- мы должны победить, потому что наше дело -- дело прогресса, а прогресс ничто не может остановить: он вечен и непрерывен". "Назад!-- кричат другие, -- прогресс не терпит скачков; его движение вечно и непрерывно, но вместе с тем оно медленно и торжественно, судорожные порывания вперед только компрометируют его". "Стойте! -- кричат третьи, -- отдохнемте, к чему спешить, прогресс свое дело сделает; рано или поздно, но мы так, или иначе дойдем до цели; о чем же так хлопотать, ведь мы знаем, что мы стоим на пути прогресса!" и т. д., и т. д.
   Как же развивать и не подтверждать фактами -- историческими, экономическими, статистическими и всякими другими -- такой драгоценной теории, такой эластической идеи, на которую ссылаются, к которой апеллируют и люди, говорящие "вперед", и люди, призывающие "назад", и люди, приглашающие "остановиться и отдохнуть". Да на что же бы тогда годились наши философы и ученые, если бы они не могли нам доказать того, что мы желаем видеть доказанным, если бы они не могли убедить нас в том, в чем мы хотим быть убежденными! Но, к счастью, большинство наших философов и ученых может это сделать и делает. И философы, и историки, и метафизики, и рационалисты поставили вне всяких сомнений теорию исторического прогресса, отождествив прогресс общественный с прогрессом человеческого ума, человеческих знаний. Экономисты доказали подлинность и неизбежность экономического прогресса, философы-естествоиспытатели убедили нас, что прогресс существует даже и в природе.
   Теория, на алтарь которой спешат возложить свою "вдовью лепту" философы и ученые почти всех родов оружия, конечно, не обошлась без пожертвований и со стороны статистиков. И сказать по правде, "лепта" статистиков оказалась даже тяжеловеснее всех других приношений. Историки и философы возлагали "а алтарь больше "фразы" и "умозрения", статистики бросили на него груду цифр. А кто не знает, какое решительное, всеподавляющее значение имеет в наш яко бы "положительный" век цифра? Конечно, "лепта" статистиков была не совсем доброкачественного чекана, и к ней была примешана порядочная доза лигатуры, но ведь когда же бывает "ходячая монета" без лигатуры?
   Благодаря "взносам" всех этих метафизирующих философов, философствующих историков я экономистов и собирающих цифры на пользу теории прогресса статистиков накопилась очень солидная масса всевозможных драгоценностей. Мне хочется пригласить читателя, порыться имеете со мною в этих драгоценностях и разобрать их по достоинству, тщательно отделяя верно от мякины, медь, натертую ртутью, от чистого серебра. Результаты моего анализа я позволю себе представить читателям под безобидным заглавием "Примечаний к теории прогресса". Примечания эти будут трех родов: исторические, экономические и статистические. Я начинаю с последних 13. Но, прежде чем я приступлю к ним, сделаю одну небольшую оговорку.
   Статистики, группируя цифры в пользу теории прогресса, обнаружили большие познания в том искусстве, которое на языке лавочников называется уменьем "товар лицом показать". Они с удивительною ловкостью и настойчиво обращают наше внимание на факты, свидетельствующие о том, что жизнь человеческая "удлиняется", богатства "накопляются", образование "распространяется", торговля "расширяется", нравственность "улучшается". преступность "уменьшается" и т. д., и лишь вскользь указывают на другие данные, касающиеся так называемых темных пятен на европейской цивилизации, как например, пролетариата и т. п. Данные последнего сорта или игнорируются, или скрашиваются сомнительными итогами. Нам хотелось бы восстановить некоторые факты в их настоящем свете, не примешивая к ним той лигатуры, на которую так щедры официозные и официальные статистики. Для ясности разделим эти факты на три категории, сообразуясь с тремя признанными отделами политическом экономии: факты, касающиеся производства, факты, относящиеся до потребления и распределения, и наконец -- обмена. Производство обусловливается, как известно, двумя факторами: человеческим трудом и известными силами природы -- живою рабочею силою народонаселения и силами, заключенными в земле, воде и воздухе. Начнем же со статистики народонаселения, чтобы перейти от нее к статистике поземельной собственности и машинного производства 14.
   

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Значение вопроса о коэфициенте "размножения" для теории "прогресса". Факторы коэфициента "размножения". Движение коэфициента "плодовитости" и коэфициента "мертворождения". Как объясняют это движение экономисты? Движение коэфициента "смертности". Средняя и вероятная жизнь.

I

   Около ста лет тому назад некоторые "глубокие умы" пришли к мысли, что размеры размножения народонаселения находятся в прямой зависимости от размеров средств к существованию, т. е. от степени благосостояния народонаселение иными словами: коэфициент размножения прямо пропорционален коэфициенту благополучия.
   Теперь мысль эта стала до такой степени общераспространенной, что ни одному человеку не придет в голову усумниться в ней. В популярном переводе эта "научная доктрина" сводится к той тривиальной истине, что человек, не получающий в достаточном количестве здоровой пищи и дурно защищенный от вредных влияний окружающей среды, разрушительно действующих на его организм, не может ни жить, ни размножаться.
   Но нередко тривиальная истина, попав в "высшие сферы" науки, дает весьма неожиданные результаты. Так случилось и с истиной, доказывающей необходимость для человека "есть, чтобы жить". Если народонаселение находится в зависимости от средств к существованию, то, умозаключили некоторые экономисты, справедливо будет и обратное положение: средства к существованию должны находиться в зависимости от размеров народонаселения. Рук, конечно, будет тем больше, чем больше хлеба, но хлеба будет тем меньше, чем больше ртов. Следовательно, продолжали все те же экономисты, недостаток хлеба очевидно указывает на излишнее количество ртов. Пусть уменьшится число последних, тогда непременно увеличится относительное количества-первого. Это было совершенно ясно и едва ли требовало той весьма сомнительно научной аргументации, к которой сочли своею обязанностью прибегнуть означенные экономисты. Дело только в том, что, говоря о недостаточности средств к существованию в недостаточности "хлеба" в известных классах общества, экономисты не определяли точно, о каком именно "хлебе", о каких именно "средствах к существованию" они говорят: о том ли "хлебе", который добывается означенными классами, или только о том, который достается им на долю. Всякому было известно, что между первым и последним не существует никакого прямо пропорционального отношения. А между тем экономисты не считали достойным себя обращать на это внимание. Имея перед глазами крайнюю недостаточность средств существования "рабочих классов" Западной Европы и чрезмерную смертность, бессомненно обусловливаемую (как они весьма основательно предполагали) этою недостаточностью, экономисты рекомендовали "restrain moral" как наиболее действительное и единственное лекарство против бедности и, следовательно, против смертности.
   Но дело тут не в лекарстве, а в тех логических соображениях, которые заставляли его прописывать. Соображения эти и до сих пор еще смущают многие "глубокие" умы, смущают тем более, что по своему внешнему., так сказать, формальному построению, они вполне правильны. "Чрезмерная смертность и недолговечность низших рабочих классов, постоянное господство среди той или другой части европейского населения опустошительных эпидемических и эндемических болезней, губительные войны, разоряющие самые, повидимому, высокоцивилизованные страны,-- все это несомненно доказывает, что между "средствами к существованию" и "народонаселением" Европы продолжает существовать все еще ненормальное отношение. "Народонаселение" все еще превышает "средства к существованию". Пока равновесие не установится, та смертность, те болезни и войны, по поводу которых плачут пессимисты, -- явления неизбежные и неустранимые. Только двумя путями возможно достигнуть установления указанного равновесия: путем прогрессивного развития промышленных сил Европы, с одной стороны, путем разумного регулирования и ограничения половых инстинктов массы -- с другой. Карманы экономистов набиты всевозможными "отчетами" и "прейскурантами", несомненно доказывающими, что "производительные силы" промышленности из года в год увеличиваются, торговля расширяется, количество ежегодно "добываемых" и фабрикуемых продуктов умножается и т. д., следовательно, "средства к существованию" прогрессивно возрастают, а потому можно надеяться, что искомое равновесие, в более или менее отдаленном будущем, должно установиться само собою, особенно если сами рабочие поторопятся поглубже проникнуться высокою мудростью принципа "нравственного самообуздания". Согласитесь, читатель, что подобное соображение и сделанный из него вывод, по своей кажущейся логичности, довольно обстоятельны, особенно для людей, склонных к оптимизму. А кто же из смертных, по крайней мере, хоть в тайне своей души, не питает некоторой слабости к оптимизму? Вся беда только в том, что это обольстительное соображение построено на весьма шатком основании или, лучше сказать, на весьма основательном "недоразумении". "Недоразумение это состоит в замене слов "средства к существованию известных классов общества" (беднейших, трудящихся) сокращенною фразою: "средства к существованию", а под этою последнею фразою подразумеваются "средства к существованию", находящиеся в обладании всего общества en masse. Последние бесспорно увеличиваются, но что из этого следует? Если бы их прогрессивное увеличение совпадало с таким же увеличением и первых, то общий коэфициент размножения европейского народонаселения должен бы был возрастать, и это возрастание должно бы было проявиться с особою силою в тех именно странах, которые достигли в настоящее время наивысшей точки экономического развития, в которых производительные средства промышленности достигли наибольшего прогресса. Если же этого нет, то ссылка на упомянутые выше "отчеты" и "прейскуранты" теряет всякое значение. Отсюда, как я смею надеяться, читатель вполне ясно поймет, какую важную и многознаменательную роль должны играть исследования "о коэфициенте размножения европейского народонаселения" для теории прогресса вообще, и на них-то я прежде всего и прошу читателя обратить свое внимание.
   Вопрос ставится таким образом: представляет ли коэфициент размножения постоянное, прогрессивное возрастание соответственно постоянному и прогрессивному возрастанию производительных сил европейской промышленности?
   Если бы этот вопрос мы пожелали разрешить вполне удовлетворительно относительно всех государств Европы, то мы бы взяли на себя невозможную задачу. В большей части европейских государств точные и подробные сведения относительно всех главнейших факторов этого вопроса стали собираться только, сравнительно говоря, в недавнее время, не далее первой четверти нынешнего столетия, а в некоторых они и до сих пор находятся в таком печальном состоянии, что из них невозможно извлечь никаких серьезных выводов, которые бы охватывали более двух, трех ближайших к нам десятилетий, да и те будут иметь только приблизительную достоверность. Очевидно, что при таком положении статистического материала широкие статистико-исторические сравнения и обобщения не могут иметь никакого существенно важного значения. Ори скорее введут читателя в заблуждение, чем что-нибудь ему разъяснят. Но на наше счастие нам и нет надобности ставить вопрос в такой неудоборазрешимой форме. Мы гораздо прямее пойдем к цели, ограничив исследования о коэфициенте размножения только странами, стоящими во главе промышленного европейского прогресса. Страны более отсталые, прошедшие только часть того пути, который уже прошли сполна Франция или Англия, очевидно, не могут иметь для нас значения, так как мы хотим рассматривать влияние промышленного прогресса, а не влияние отсутствия или недостатка этого прогресса на движение коэфициента размножения. Впрочем, мы будем иногда пользоваться данными статистики и этих отсталых стран, но только в виде дополнения к статистическим данным Франции, Англии и отчасти Германии.
   Начнем с Франции. Конечно, тут может быть только речь о Франции до прусского погрома. События последнего времени окажут, по всей вероятности, значительное влияние на данные статистики французского народонаселения15. Судя по предшествовавшим примерам, мы можем, конечно, и теперь предвидеть, в каких статистических фактах выразится это влияние, но так как оно обнаружится, во всяком случае, только в текущем десятилетии, то говорить о нем теперь преждевременно.
   Первые официально собранные документы относительно числа жителей Франции относятся к концу XVII века. Разумеется, сведения эти не могут отличаться полною достоверностью и они не могут иметь другого значения, кроме приблизительно вероятного. Известно, что положение Франции в конце XVII века представляло весьма плачевное зрелище. "Славные войны великого короля" и его не менее "славная" система внутреннего управления вконец разорили несчастный народ. Потому нет ничего удивительного в том, что население Франции к концу этого столетия значительно уменьшилось. Об этом почти единогласно свидетельствуют официальные отчеты интендантов. Так, интендант Шампани говорит, что население Труа уменьшилось на две трети; по словам орлеанского интенданта, народонаселение его провинции уменьшилось на 1/5; в лионской провинции -- на 1/6; в одном городе Лионе число жителей уменьшилось на 20 тыс. Интендант анжуйской провинции уверяет, что "за последние 30 лет народонаселение убыло на 1/4", и т. д. Филиппо в своей "Mémoire sur la généralité, de Paris" написанной в 1700 г., говорит: "Прежде народонаселение было гораздо многочисленнее, чем теперь. Этот факт вполне доказанный. Он доказывается сравнением прежних городских регистров и "приходских списков" с нынешними". Как на главнейшие причины, вызвавшие это уменьшение, в сочинениях того времени указывается на разорительные войны, на дороговизну жизненных припасов и на чрезмерно высокие налоги. Пусть читатель заметит этот крупный исторический факт: он еще раз подтверждает старую правду, гласящую, что уменьшение народного благополучия всегда отражается на регрессе коэфициента размножения.
   К началу XVIII века народонаселение Франции, по вычислению Вобана (Dîme royale, изд. в 1707 г.), доходило до 19 094 146 чел. Но маркиз Мирабо в своем "Ami des hommes" определяет его в 18 107 тыс. чел. Трудно решить, которая цифра ближе к истине; точных способов определения цифры народонаселения тогда не существовало; все делалось больше на глазомер. Но если принять во внимание приведенные выше свидетельства о быстрой и повсеместной убыли французского населения, если вспомнить, какие обширные размеры приняла протестантская эмиграция, вызванная отменой нантского эдикта, то цифра Мирабо, быть может, и заслуживает некоторое право на наше доверие, хотя Мирабо и не указывает тех источников, из которых он ее заимствовал. Взяв ее за исходную точку наших вычислений, мы найдем, что в течение XVIII века средний годовой коэфициент размножения приблизительно равнялся 0,66 {Первая, более или менее достоверная официальная перепись народонаселения Франции, произведенная в первый год XIX века, определяет число жителей в 27 445 297 чел. Но, говорит Легуа (в статье "Du mouvement de la population en France", вошедшей в полное собрание его статистических исследований, первый том которого, заключающий 32 исследования по различным отраслям статистики, вышел в 1865 г., а второй, заключающий в себе 15 исследовании,-- а 1870 г.), точность этой цифры подлежит в настоящее время спору. Полагают, что она далеко ниже действительной цифры тогдашнего французского народонаселения. Утверждают, что несмотря на опустошения, произведенные в населении революциею, войнами, эмиграциею и чрезмерною смертностою, обусловленною вздорожанием жизненных припасов в революционный период, число жителей тогдашней Франции достигало 30 млн., а с присоединенными провинциями, по вычислению Пешэ (которое цитирует Блок в 3-й части своей "L'Europe politique et sociale", стр. 287), оно достигало в 1800 г. 34 1/2 млн. Следовательно, народонаселение Франции в течение XVIII века увеличилось приблизительно почти на 66%, что даст средний (опять-таки только приблизительный) годовой коэфициент -- 0,66%.}. Если же за исходную точку мы возьмем среднюю цифру, между цифрою Вобана и Мирабо (руководствуясь аристотелевским правилом: in medio veritas {Правда находится посредине.-- Ред.}), то средний годовой процент размножения будет равняться приблизительно 0,61.
   Увеличился ли он или уменьшился в течение нынешнего столетия? В период с 1801 по 1860 г. французское народонаселение увеличилось по официальным -- и с первой четверти текущего столетия весьма точным -- переписям на 9 368 251 чел., т. е. на 34,25%; следовательно, средний годовой процент размножения равнялся только 0,37, а в 1886 г.-- 0,36. Таким образом, коофициент размножения в нынешнем столетии вообще уменьшился по сравнению с коэфициентом размножения в прошлом столетии; уменьшение это стало особенно ясно обнаруживаться с 40-х годов (до 1846 г. средний процент размножения почти не опускался ниже 0,40, 0.50, 0.60; с 1846 г. он уже ни разу не достигал 0,40 и, наконец, в конце шестидесятых годов процент размножения стал почти вдвое слабее процента размножения конца прошлого и начала текущего столетия Следующая таблица, составленная по данным, извлеченным из нескольких статистических исследований Легуа о "движении французского народонаселения" и об условиях его возрастания, а также из книги Блока "L`Europe politique et sociale" представляет нагляднее это регрессивное движение коэфициента размножения.
   В XVIII веке средний приблизительный процент годового размножения (или 0,61)
   1801--1828 гг. -- 0,66
   1831--1836 " -- 0,60
   1836--1841 " -- 0,11
   1841 1861 " -- 0,36
   1861-- 1866 " -- 0,36{}.
   Такой же регресс коэфициента размножения представляет нам и другая страна, стоящая, подобно Франции, во главе фабрично-промышленной цивилизации. Но движение ее коэфициента размножения представляет следующую замечательную особенность. В течение почти всего XVIII века оно было довольно медленно: с 1700 по 1801 г. народонаселение Англии (я говорю об одной только Англии с княжеством Валлийским) увеличилось всего на 67,2%; но с конца XVIII века и в первую четверть XIX коэфициент прогрессирует с удивительною быстротою и в период с 1611 по 182 Г г. он достигает 1,64 (средним годовой процент размножения за этот период), но с 1821 г. он изменяет свое направление и начинает последовательно регрессировать; с 1821 по 1831 г. он уменьшается на 0,10; с 1831 по 1841 г.-- на 0,13; с 1841 по 1851 г.-- на 0,15; и с 1851 по 1861 г.-- на 0,15. Вообще же в этот 40-летний период он уменьшился более чем на 45%. Для всего Соединенного королевства (считая Ирландию и Шотландию) это регрессивное движение коэфициента размножения еще поразительнее. Разделяя истекшие 60 лет (с 1801 по 1861 г.) на 6 равных десятилетних периодов, мы получаем, для 1-го периода коэфициент размножения = 1,29; для 2-го и 3-го -- 1,39; для 4-го -- 1,03; для 5-го -- 0,26; для 6-го -- 0,55. Цифра предпоследнего периода, конечно, должна быть объяснена чрезмерною ирландскою эмиграциею конца 40-х годов. С 1861 по 1868 г. средний годовой коэфициент размножения -- 0,50. Между тем, по вычислениям Блока (L'Euroре politique et sociale, р. 405), средний годовой Процент размножения равняется с 1800 по 1860 г. 1,34. Следовательно, по сравнению с последним семилетием (с 1860 по 1868 г.) он уменьшился на 0,80 или более чем на 59%.
   В Бельгии средний годовой коэфициент размножения в период с 1841 по 1845 г.-- 0,90; с 1851 по 1855 г. = 0,65. По Блоку, средний годовой процент размножения (по сравнению 1836 г. с 1866 г.) =0,47. В Австрии, по вычислению Легуа, коэфициент размножения понизился с 1,64 (с 1851 по 1854 г.) до 0,32 (с 1855 по 1859 г. {Цифры относительно Австрии не внушают доверия, по сознанию самого Легуа.}), в Голландии -- с 0,84 (с 1830 по 1840 г.) на 0,77 (с 1850 по 1860 г.); в Пруссии с 1,64 (с 1816 по 1825 г.) до 1,30 (в начале 60-х годов). Относительно Швейцарии мы не имеем точных сведений для исторических сравнений. Вообще же, коэфициент размножения ее народонаселения, начиная с 1836 г. (когда произведено было первое точное народоисчисление) и до начала 60-х годов, стоит на весьма невысоком уровне, именно: он не превышает 0,61. Итак, приведенные данные показывают, что во всех главнейших промышленно-фабричных государствах Европы коэфициент размножения по сравнению с предыдущими годами регрессирует. Косвенное подтверждение этого факта мы находим, между прочим, также и в том, что коэфициент размножения промышленнофабричных стран (Франции, Бельгии, Голландии, Швейцарии, Вюртемберга, Ганновера и др.) гораздо ниже коэфициента размножения стран по преимуществу земледельческих или вообще отсталых в промышленно-фабричном отношении (Греции, Швеции, Дании и Норвегия, не говоря уже о России), Следующая таблица наглядно покажет это читателю:


   Чем же объяснить указанный здесь регресс размножения народонаселения государств "фабричной цивилизации"? И прежде всего, где должны мы искать его ближайшие причины?
   Коэфициент размножения определяется, как известно, двумя факторами: коэфиццентом "плодовитости" (коэффициентом рождений) и коэфициентом смертности. Он прямо пропорционален первому и обратно пропорционален второму. Следовательно, его регрессивное движение должно зависеть или от уменьшения плодовитости, при неподвижности процента смертности, или от увеличения смертности при неизменном состоянии процента плодовитости, или же, наконец, от одновременного падения последнего и возрастания первого. Если ни одно из этих явлений не имеет места, то наши вычисления, доказывающие регресс коэфициента размножения, неточны и ошибочны. В противном же случае, т. е. при существовании одного из указанных явлений, они получают новое и весьма сильное подтверждение.
   Начнем с первого фактора: регрессирует или прогрессирует коэфициент плодовитости, -- иными словами: изменяется ли, и если изменяется, то в каком направлении, отношение между "брачущимися" и "рождающимися"?
   В конце прошлого века некоторые "угрюмые" французские пессимисты были поражены фактом возраставшего ослабления плодовитости своих современниц. В их памяти еще живы были предания о "благополучных браках", о "многочисленном потомстве", о "семьях, в которых дети считались дюжинами" добрых старых времен. "Где теперь, спрашивали они, эти "благословенные браки", эти "многочисленные семьи"? 5--6 человек детей у нас считается редкою, исключительною плодовитостью, а прежде? О, времена, о, нравы!" -- "Но, быть может, вы ошибаетесь, заметили нм статистики и экономисты (еще не читавшие Мальтуса), может быть, вы слишком обобщили частные случаи? Нужно это дело исследовать". И начали исследовать. Но результаты их оказались совсем неутешительны. Действительно, коэфициент плодовитости убывал и убывал в такой постепенности: с 1770 по 1774 г. он определялся цифрою 4,79; с 1775 по 1779 г.-- 4,35 и, наконец, с 1780 по 1784 г.-- 4,17. Экономисты запечалились (помните, что они еще не читали Мальтуса) и стали опасаться за "будущее" расы. По их мнению, всему виной был прогресс роскоши: он препятствует размножению расы, развивая, с одной стороны, в молодых людях ту жадность к "материальным благам", которая заставляет супругов добровольно воздерживаться от исполнения своих супружеских обязанностей", а с другой, увеличивая класс домашней прислуги, обреченной обыкновенно на безбрачие, в силу самой своей профессии. Так рассуждали в то время экономисты, не постигшие еще, какая великая благодать заключается в женском бесплодии. Но что бы сказали зги добрые люди, если бы они могли теперь встать из могилы и взглянуть на следующий ряд цифр:
   На один брак приходится рождении:


   Коэфициент плодовитости с 4,79. каким он был в 1770--1774 гг., постепенно понизился до 3,02, т. е. на 1,77. Правда, в четырехлетие, за 1861--1865 гг., он представляет некоторое повышение (3,32), но, даже и по сравнению с этим счастливым четырехлетием, он все-таки в последние 90 лет (с 1700--1774 гг. по 1860--1864 гг.) понизился на 1,47, т. е. на 30,6%; следовательно, ежегодный регресс коэфициента плодовитости может быть выражен в 0,34%. Если этот регресс будет продолжаться в таких же размерах еще 90 лет, то население Франции, даже при невозможном предположении, что все родившиеся дети будут доживать до брачного возраста и вступать в брак, не в состоянии уже будет пополнять ежегодных дефицитов, причиняемых смертностью, и численность его начинает склоняться к упадку. А раз численность населения какой-либо страны вступила на этот роковом путь регресса, страна с неудержимою силою и невероятною быстротою приходит к состоянию полного "обезлюдения" (того, что французы называют dépopulation). История доказывает это бесчисленными примерами, стоит голыми обратиться к прошедшему тех государств, которые один русский писатель назвал недавно "государствами застоя" 16, и сравнить их теперешнее "обезлюдение" с их "многолюдством" в прежнее время. Конечно, по всей вероятности, это быстрое и поразительное "обезлюдение" было вызвано не столько падением коэфициента плодовитости, сколько возвышением коэфициента смертности. Однако нетрудно понять, что регрессирующая плодовитость не только при неподвижности, но даже при уменьшении смертности может привести к тому же результату. Ради наглядности сделаем такое приблизительное вычисление: возьмем какую-нибудь "единицу, французского населения, ну хоть 100 тыс. чел., из этого числа мы, на основании новейших статистических исследовании, можем предположить 62 тыс. лиц от 1 3 до 60 лет, именно около 31 100 женщин и 30 900 мужчин. Уединим всех этих способных к браку лиц на какой-нибудь островок и повенчаем их гам: 30 900 женщин вступят в законный, моногамический брак с имеющимися мужчинами, а 200 пусть будут пользоваться чужими мужьями, т. е. состоять в незаконном браке; итого у нас будет всех законных и незаконных браков 31 100; для ровного счета возьмем 31 тыс. (пусть уж 100 браков будут только фиктивными!). Положим, что степень плодовитости женщин достигла уже того уровня, до которого она должна дойти во Франции через 100 лет, если регресс коэфициента плодовитости будет двигаться с тою же быстротою, с какою он двигался в прошлое столетие, т. е. с 1760 по 1860 г. Следовательно, каждый брак даст около 1,8 рождений. Предположим далее, что жители нашего уединенного острова находятся в таких счастливых гигиенических условиях, при которых все родившиеся без единого исключения достигают брачного совершеннолетия, вступают в брак и производят потомство в пределах плодовитости своих родителей, т. е. 1,8 детей на 1 брак. Посмотрите же, что случится с этим обществом через 30 последовательных смен поколений: через первые десять сцен поколений число лиц, способных к брачной жизни, уменьшится с 62 тыс. до 21 тыс., т. е. более чем на 66% (следовательно, средний процент уменьшения народонаселения за каждый из десяти периодов будет -- = 6,6%), через вторые десять смен число это сократится до 7 200 чел. (т. е. более чем на 65%), и браков будет всего заключено только 3 600, и, наконец, еще через десять поколений число способных к браку не будет превышать 1 900, и число браков = 950, с потомством в 1 710 чел. Таким образом, несмотря на совершенное отсутствие смертности в детском и юношеском возрасте, несмотря на то, что каждый родившийся доживал до брачного возраста, вступал в брак и имел детей и что каждый из этих детей, в свою очередь, доживал до брака, имел детей и т. д.-- несмотря на это, наш многолюдный остров, населенный 31 тыс. семейств, через несколько последовательных смен поколений до такой степени обезлюдел, что не насчитывает даже и 1 тыс. семей! И вы видите, что в этом обезлюдении коэффициент смертности не принимал никакого участия; он не только не увеличивался, но, по нашему предположению, напротив, уменьшился до неправдоподобных размеров. И если бы на нашем острове не существовало ни болезней, ни "непредвиденных" случайных причин смерти, если бы люди умирали на нем только вследствие своей естественной "старости", то это нисколько, очевидно, не могло бы иметь никакого влияния на полученный нами результат: все-таки через 30 последовательных смен поколений число молодых (т. е. способных производить потомство) семей не превышало бы 950.
   С какою же быстротою и в каких поразительных размерах должен бы был обезлюдеть наш островок, если бы мы не обрекали на бессмертие всех его детей. Известно, что в настоящее время в Европе из 1 тыс. детей привилегией) бессмертия", т. е. привилегиею пережить детский возраст и достигнуть половой зрелости, пользуются около 480 чел. В наиболее привилегированных странах процент детей, доживающих до совершеннолетия, превышает 50; во Франции он доходит почти до 60 (58%, по исследованию Легуа); в Англии до 53--54; в Бельгии и Голландии до 55--56. Предположите же теперь, что на нашем острове он дошел до 66,6, т. е. что из числа родившихся 2/3 достигают брачного возраста, вступают в брак и размножаются в пределах своей плодовитости. Предположите, наконец, что коэфициент этой плодовитости не 1,8, а 2, и посмотрите теперь, с какою быстротою остров должен обезлюдеть: потребуется уже не 30, а только 10 последовательных смен поколений. В первом поколении по нашему предположению будет заключено 31 тыс. браков, т. е. будет 31 тыс. семей; во втором до брачного возраста доживает только 41 300 (62 х 2/3 = 41,3); следовательно, число семей будет = 41 300/2 = 20 650; в третьем число лиц, доживших до брачного возраста, будет -- 41,3 х 2/3 = 27,5; в четвертом = 27.5 x 2/3 = 18,3 и т. д. пока, наконец, в десятом поколении число лиц, вступающих в брак, будет = 2,4 x 2/3 = 1,6, а следовательно, число семей = 800.
   Итак, при обыкновенных нормальных условиях смертности, народонаселение всякой данной страны неизбежно и быстро должно выродиться, если коэфициент его плодовитости достиг 2. А мы знаем, что в больших промышленных и торговых городах современной Европы он почти достигает этого предела, например, в Париже (с 1850 по 1860 г.) он колеблется между 2,11 и 2,12; в Вене он равнялся (с 1860 по 1864 г.) 2,56; наконец, как мы видим, во всей Франции он стремится к этому пределу и с конца прошлого века приблизился к нему более чем на полпути, принимая за исходную точку коэфициент плодовитости 1770--1774 гг. Впрочем, еще гораздо ранее достижения этого предела регрессирующая плодовитость должна будет остановить размножение народонаселения, каков бы ни был коэфициент его смертности. Пусть коэфициент плодовитости с 3,02 (цифра, до которой он дошел во Франции к 60-м годам) опустится еще только на 0,22, т. е. именно настолько, насколько он уже понизился с 1840 по 1860 г., тогда он будет выражаться цифрою 2,8. При таком весьма близком к нынешнему проценте плодовитости народонаселение Франции, -- какие бы благоприятные предположения мы ни делали относительно коэфициента смертности,-- не будет уже в состоянии не только размножаться, не даже сохранить свою теперешнюю численность: оно быстро начнет вырождаться. Для наглядности возьмем опять, ну хоть 100 лиц, способных к брачной жизни, и повенчаем их: мы будем иметь 50 семей. Плодовитость каждой семьи, по условию, равняется = 2,8; пусть только 1/3 (а не 42,8%, как это бывает в действительности) из всех родившихся не доживет до брачного возраста, остальные 2/3 доживают, вступают в брак, размножаются прославленной плодовитости, с их детьми повторяется та же история и т. д. 50 семей первого поколения произведут -- 50 x 2,8 x 2/3 = 93,3 лиц, могущих вступить в брак; следовательно, во втором поколении будет уже не 50, а всего 46,65 семей; потомство этих семей, дожившее до брачного возраста, по прежней формуле, будет равно = 46,65 x 2,8 x 2/3 = 87,0; потомство третьего поколения = 43,5 x 2,8 x 2/3 = 81,2; потомство четвертого поколения = 40,6 х 2,8 x 2/3 = 75,7; потомство пятого поколения = 37,8 x 2,8 x 2/3 = 70,5 и т. д. Читатель ясно видит, что первоначальная дробь 50 х 2,8 x 3/3 должна постоянно уменьшаться, так как один из членов числителя при неизменяемости знаменателя и двух других членов числителя постоянно убывает. Через 10 смен поколений он дойдет до 24,8 (26,6 x 2,8 x 2/3) и тогда число лиц, способных вступать в брак, вместо 100 будет = 50 (49,6) и таким образом число семей сократится наполовину.
   Эти в высшей степени простые арифметические упражнения лучше и нагляднее всего могут уяснить читателю влияние регрессивного движения коэфициента плодовитости на движение коэфициента размножения, и нам нет надобности долее останавливаться на этом предмете {Замечу только, что и теперь в семи французских департаментах число рождений почти уже не может уравновесить числа смертностей (хотя коэфициент смертности не превышает общего среднего коэфициента для всей Франция). Народонаселение их не увеличивается или (как это показала перепись 1866 г. относительно Эры и Кальвадоса) уже вступили в период вырождения.}.
   Но тут возникает вопрос: не есть ли указанный здесь регресс плодовитости явление, исключительно присущее одной Франции, ни в какой другой стране не повторяющееся и не имеющее никакого отношения к основным свойствам той промышленно-фабричной цивилизации, во главе которой стоит французская нация?
   Статистик, научный авторитет которого стоит вне всяких сомнений, который долго и самостоятельно работал над статистикою народонаселения Франции и Европы вообще, статистик, всю свою жизнь неутомимо возившийся с разными отчетами, ведомостями, реестрами и пр., самым решительным образом дает на этот вопрос отрицательный ответ. Я с особенным удовольствием цитирую мнение именно этого статистика, потому что его розовый оптимизм" и буржуазно-официозная благонамеренность его воззрений столь же мало подлежит спору, как и обширность его статистических сведений. Его-то уже, конечно, никто не заподозрит в "злонамеренном" (благонамеренном -- это другой дело, и это за ним водится "искажении истины". "Если,-- говорит Легуа (см. "La France et l'Etranger" т. II, изд. 1870 г., стр. 34), -- уменьшение смертности в Европе есть факт бесспорный (мы увидим ниже, действительно ли бесспорен этот "бесспорный факт") и если нет никакого основания предполагать, что в отношении числа браков к населению произошли какие-нибудь существенные изменения, то не подлежит сомнению, что плодовитость их значительно понижается. Факт этот особенно дает себя чувствовать во Франции..." и т. д. Итак Франция -- не исключение; регресс плодовитости замечается в последнее время во всех промышленно-фабричных государствах Европы; только во Франции он резче обнаруживается.
   И действительно, в других статистических исследованиях Легуа мы находим цифры, подтверждающие и доказывающие это общее замечание. В Бельгии, например, движение коэфициента плодовитости представляет следующий постепенный, но несомненный регресс:
   
   С 1841 по 1845 г. на один брак приходилось рождений -- 4,38
   " 1846 по 1850 " -- 4,02
   " 185! по 1855 " -- 3,89
   " 1856 по 1865 " -- 3,78
   
   Т. е. с 1841--1845 по 1835--1863 гг. коэфициент плодовитости уменьшился более чем на 10%.
   В Голландии коэфициент плодовитости, в десятилетие, с 1850 по 1860 г., понизился с 4.04 на 3,75, т. е. более чем на 7%.
   В Австрии он понизился с 4,03 (1856--1857 гг.) на 3,84 (1860--1863 гг.); в Баварии -- с 4,38 (1825--1836 гг.) на 3,67 (в 1861 г.); в великом герцогстве Баденском -- с 4,35 (1858--1860 гг.) на 3,77 (1861 --1864 гг.), в Саксонии -- с 4,12 (1834--1838 гг.) на 3,97 (с 1841--1850 гг.). В Пруссии он с 1816 по 1861 год не представляет значительных изменений и остается более или менее в одинаковом положении. Что касается до Англии, то имеющиеся у нас сведения о коэфициенте плодовитости не отличаются особенно достоверным характером. Цифра Ваппеуса, которую он приводит в своем классическом сочинении, очевидно слишком преувеличена, притом же он не отделяет Англию от Ирландии (ирландские женщины, как известно, отмечаются чрезвычайной плодовитостью, и в этом отношении их можно только сравнить с греческими, средний коэфициент плодовитости которых превышает 4,7) и основывает свои вычисления на данных весьма незначительного времени. Блок только цитирует спорную цифру знаменитого немецкого статистика, без всяких объяснений и дополнений. Легуа, хотя и дает сведения более точные, но и его цифры страдают существенным недостатком. Определяя средний коэфициент плодовитости, он берет не отношение браков к числу законных рождений (как бы следовало), а отношение браков к числу рождении вообще (как законных, так и незаконных); само собою понятно, что от такого незаконного возвышения делимого частное (определяющее средний коэфициент плодовитости) должно было также значительно возвыситься. В действительности, коэфициент плодовитости должен быть ниже выведенных им цифр. Приняв это к сведению, мы просим читателя обратить взимание на следующие цифры: с 1838 по 1844 г. коэфициент плодовитости = 4,13 (Легуа. Du mouvement de la population en Angleterre d'après les recensements, писано в начале 60-х годов), а в промежуток с 1851 по 1863 г. сщ колеблется между 3,26 (с 1845 по 1849 г.) и 3,99 и 3,86 (в 60-х годах). Вообще, начиная с 40-х годов, коэфициент плодовитости не поднимается выше 3,99 (см. его же "Des conditions d'accroissement de la population" etc., "La France et l'Etranger", т. II, стр. 477). Указанный нами выше регресс коэффициента размножения английского народонаселения может также служить косвенным доказательством необходимости регресса плодовитости, и так как первый не подлежит сомнению, то едва ли позволительно сомневаться и во втором. Правда, для объяснения регресса коэфициента размножения в Англии ссылаются иногда на эмиграцию и приписывают этот регресс ее влиянию, но если эта ссылка еще может иметь значение для Соединенного королевства вообще, то собственно для Англии, без Ирландии и Шотландии, она не должна иметь места, потому что эмиграция из Англии почти сполна уравновешивается эмиграциею в Англию шотландцев и ирландцев, особенно последних; к тому же она и не настолько значительна, чтобы оказать такое решительное влияние на движение народонаселения; средним годовой процент английских эмигрантов не превышал (в период с 1830 по 1861 г.) 0,2% всего числа жителей Англии (без Шотландии и Ирландии).
   В связи с указанным фактом регресса плодовитости европейской женщины в промышленно-фабричных государствах мы замечаем другой факт, дополняющий первый и обусловливаемый, без сомнения, совершенно одинаковыми причинами. Не только уменьшается способность женщины к деторождению вообще, но ослабляется также и ее способность к рождению живых младенцев в частности. Отношение мертворождений к общему числу рождений почти повсеместно увеличивается. Во Франции на 100 рождений мертворождений приходилось: с 1831 по 1855 г. = 3,91, а с 1833 по 1860 г.-- 4,30; следовательно, среднее годовое число мертворождений в десятилетний период возросло более чем на 9%.
   В Бельгии процент мертворожденных возвысился в тот же промежуток почти на 3 1/2; в Голландии -- на 3,6.
   В Пруссии в 1849 г. считалось на 100 рождений 3,71 мертворожденных, во все последующее десятилетие процент этот прогрессивно возрастал и в 1859 г. достиг 4,27, т. е. коэфициент мертворожденных увеличился в 10 лет более чем на 14%. В этом факте, быть может, следует видеть до некоторой степени объяснение того, почему коэфициент плодовитости прусской женщины не обнаруживал в последнее пятидесятилетие никаких заметных регрессивных тенденций: прогрессирующий коэфициент мертворождений служит достаточным суррогатом регресса плодовитости. В Баварии коэфициент мертворождений в период с 1835/36 г. по 1839/40 г. равняется 2,92, затем, постепенно возрастая, он дошел в 1860 61 г. до 3,44.
   Относительно Швейцарии имеются сведения о кантонах: Цюрихе, Сен-Галене и Тургау; в первом процент мертворожденных с 3,77 (1827--1830 гг.) дошел до 4,19 (1856--1858 гг.): во втором -- с 3,2 (1816--1820 гг.) до 4,6 (1851--1854 гг.); в третьем с 4.1 (1811--1820 гг.) до 4,8 (1851--1858 гг.).
   Даже в Дании, Швеции и Норвегии коэфициент мертворождений выказывает те же прогрессивные стремления. В Швеции он увеличился в период от 1816--1820 гг. до 1851--1855 гг. с 2,49 до 3,25; в Дании почти в то же время (с 1811--1820 гг. по 1850--1854 гг.) с 3,62 до 4,50; в Норвегии -- 3,84 (1836-- 1846 гг.) до 4,08 (с 1846--1856 гг.).
   Итак, данные, добытые официальною статистикою (все вышеприведенные данные заимствованы из официальных источников) относительно первого фактора коэфициента размножения, приводят нас к следующему выводу: во всех главнейших, промышленно-фабричных государствах Европы коэфициент плодовитости регрессирует, а коэфициент мертворождений прогрессирует. Прежде чем я перейду к другому фактору -- к коэфициенту смертности, я позволю себе обратить внимание читателей на то, как объясняется рассмотренный нами факт с точки зрения господствующей экономической школы.
   В то время когда статистика находилась в младенчестве и почти не прикасалась к обыденным явлениям общественной жизни, исключительно посвящая себя на ж совсем-то бескорыстное служение государственным и чисто торговым интересам, в то время, когда экономист, не говоря уже о статистике, считал себя в праве быть совершеннейшим невеждою по части естественных наук вообще и физиологии в частности, в то время когда "экономические законы и социальные аксиомы создавались посредством легкомысленного обобщения двух, трех эмпирических фактов, кое-как и кое-где собранных наблюдений, в эго доброе старое время в головах европейских экономистов, под влиянием, быть может, именно таких кое-как и кое-где замеченных явлений, сложился некоторый весьма оригинальный предрассудок. Вообразили они, что чем человек беднее и несчастнее, чем он хуже питается и больше работает, тем сильнее должна быть у него способность к размножению. Когда такую курьезную мысль стал проповедывать Мальтус, это было нисколько не удивительно: протестантскому пастору было простительно пропагандировать такую невежественную чепуху. Но удивительно то, что с его легкой руки эта невежественная чепуха получила "право Гражданства" в так называемой экономической науке и стала выдаваться за одну из бесспорных "общественных аксиом". Мало того, доктор Дубльдэй возвел ее даже в физиологический закон! По мнению этого проницательного физиолога, "бедность" необходимо (физиологически) должна быть плодовита, а "благосостояние" так же необходимо должно парализировать плодовитость (см. его "The true law of population" изд. 1847 г.). Всем хорошо известно, почему эта чепуха пошла в ход и приобрела себе такую повсеместную популярность. С помощью буржуазно-физиологического закона не трудно было доказать "физиологическую" необходимость бедности и нищеты. Если бедняки по самой природе своей стремятся к чрезмерному размножению, то, покуда не изменится эта их несчастная природа, никакие общественные мероприятия не устранят бедности: необузданная плодовитость женщин-пролетариев будет постоянно накоплять для нее все новые и новые материалы. Таким образом, оказалось, что "restrain moral" есть самое верное и радикальное лекарство против всех социальных зол, si non е vero eben trovato! {Если это и неправда, но придумано хорошо. Ред.} Чтобы чем-нибудь мотивировать пущенную в обращение теорию о плодовитости бедности, экономисты и статистики пустились в философию и совершенно серьезно вообразили себя глубокими психологами. "Когда человек,-- рассуждает один из них (беру первого попавшегося под руки),-- теряет способность рассуждать, когда он деморализован бедностью и живет изо дня в день, семейные обязанности так же мало его беспокоят, как и заботы о собственном существовании, и, вот, увлекаемый удовольствием минуты, он размножается, не помышляя о будущем, беспечно предоставляя провидению, пекущемуся о нем самом, позаботиться и об его детях (Кэтле, Sur l`homme et le développement de ses facultés изд. 1935 г., т. II). Почти то же самое повторяют и современные корифеи английской либеральной экономической школы, Милль и Горнтон, а о других и говорить уже нечего. "Бедность -- мать беспечности". Это самая любимая поговорка экономистов. Хорошо, пусть будет так. Пусть бедность заставляет бедняка увлекаться удовольствием минуты", не "помышляя о будущем", но следует ли отсюда, что непременным последствием этого увлечения удовольствием минуты будет размножение, деторождение? Обрадованные своею психологическою проницательностью, экономисты забыли самые элементарные физиологические истины: они забыли о связи питания и расхода сил организма с его плодовитостью, они забыли, что "увлечение удовольствием минуты" не есть еще "оплодотворение" и что то злоупотребление половыми потребностями, которое они приписывают беднякам, должно не развивать, а, напротив, парализовать способность женщины к деторождению. Они забыли, что организмы, расслабленные недостаточным и дурным питанием, обессиленные чрезмерною работою и постоянно находящиеся под влиянием сильного нервного возбуждения, что такие организмы делаются неспособными к воспроизведению. Но не только одно это они забыли. Они забыли, что показывают книги "английского пэрства". Разве средний коэфициент плодовитости жен пролетариев достигал когда-нибудь почтенных размеров среднего коэффициента плодовитости жен древних пэров? Правда, теперь пэрство вырождается; но разве в доброе старое время не их семьи имели по дюжине и более детей? Разве более новейшие статистические исследования о сравнительной плодовитости лиц различных профессий не показывают, что максимум плодовитости приходится в большей части подвергшихся наблюдению случаев на долю сословий, ведущих наиболее спокойную и обеспеченную жизнь? Или экономисты думают, что и тут должна оправдаться известная пословица: крайности сходятся, и что если "наиболее спокойная и обеспеченная жизнь плодовита, то точно так же должна быть плодовита и жизнь наименее спокойная и наименее обеспеченная"?
   Однако аргумент насчет "необузданной плодовитости" бедности сослужил таки экономистам свою службу: прежде (теперь либеральные экономисты вроде Торнтона отстали от этой манеры) с его помощью они несомненно доказывали, что всякие мероприятия с целью искоренения или уменьшения народной бедности, не основывающиеся на restrain moral, нелепы и непрактичны; теперь, ввиду обнаруженного статистикою регресса плодовитости, они выдвигают тот же аргумент в интересах прославления "фабричной цивилизации". По их соображениям, уменьшение деторождении ясно и несомненно доказывает прогресс общественного благосостояния, повсеместное распространение aisance, так как aisance есть мать prévoyance. Пусть эта родословная верна, но почему же у prévoyance должна родиться дочка impotense? Почему ваша предусмотрительность есть мать "бесплодия"? Может быть, Торнтон, -- а вместе с ним и другие экономисты, -- совершенно прав, когда он говорит (в своем "Overpopulation"): Увеличивая средства существования бедняка, вы извлекаете его из нищеты и этим излечиваете от непредусмотрительности. Чем больше ему будет что терять, тем больше он будет бояться потерять. Теперь уже известно, что высокая степень благосостояния есть самое действительное средство против непредусмотрительных браков". Превосходно, но отчего же и предусмотрительные браки становятся из года в год бесплоднее? И почему, как это доказывает статистика, регрессирует не коэфициент общего числа браков {Годовое число браков во Франции за последние 50 лет, хотя и представляет постоянные колебания около своей средней величины, но в этих колебаниях незаметно никаких ясно определенных стремлений ни к прогрессу, ни к регрессу (см. Легуа, Du mouvement de mariage en France).}, а именно коэфициент их плодовитости? Какой странный характер имеет эта предусмотрительность! Но если aisance действительно развивает такого сорта предусмотрительность, в таком случае мы должны отнести насчет этого же aisance и необычайный прогресс коэфициента так называемых незаконных рождений, вытравливания плода и детоубийств. (Ниже будут приведены цифры, касающиеся этого предмета). Только, почему же вы называете мать такой "предусмотрительности" "благосостоянием"? Хорошо то "благосостояние", которое заставляет человека, из боязни расходов на содержание и воспитание своих детей, вступать в незаконные связи, прибегать к вытравливанию плода, детоубийству и т. п. Но оставим психологическую почву и перейдем опять на почву статистическую.
   Для того чтобы оправдать свое предположение о связи между развитием довольства и регрессом коэфициента плодовитости, экономистам следует доказать, во-первых, что в тех государствах, в которых масса народонаселения пользуется, сравнительно говоря, большим благосостоянием, процент плодовитости ниже, чем в тех странах, где оно стоит е худших социальных условиях; во-вторых, что в тех местностях, где всего более скопляется нищеты, коэфициент плодовитости выше, чем в тех, где благосостояние распределено равномернее.
   Но мы видели, что в трех, например, северных государствах -- Дании, Швеции и Норвегии,-- где масса населения далеко не в такой степени поражена язвой пролетариата, как во Франции, Бельгии, Англии, Голландии, коэфициент плодовитости гораздо выше, чем в четырех последних странах. Для Англии Легуа определяет, по данным 60-х годов, коэфициент плодовитости равным 3,99 (1861--1863 гг.): для Бельгии -- 3,89 (1860--1864 гг.); для Голландии -- 3,73 (1860 г.); для Франции -- 3,32 (1860--1864 гг.). А коэфициент плодовитости в Швеции, Норвегии и Дании Ваппеус определяет следующими цифрами: для первом -- 4,52, для второй -- 4,7, для третьей -- 4,18 {Легуа в своем исследовании "Des conditions d'accroissement de la population etc. de la France et de l'Etranger" также приводит цифры для определения коэфициента плодовитости в Швеции и Норвегии. Его цифры несколько разнятся от цифр Ваппеуса: так, коэфициент плодовитости в Швеции он вычисляет за 1830--1860 гг. равным 3,98, а в Норвегии (с 1856 по 1860 г.) равным 4,05. Эти определения ниже цифр Ваппеуса, но зато, с другой стороны, Легуа указывает на следующее прогрессивное движение плодовитости в обоих скандинавских государствах: в Швеции в последнее тридцатилетие (с 1830 по 1860 г.) средний годовой коэфициент плодовитости увеличился по сравнению с началом нынешнего века более чем на 8%, в Норвегии -- с 1841 по 1856--1860 г.-- более чем на 10%.}. Если же мы теперь сравним коэфициент плодовитости различных по своим социальным условиям местностей одной и той же страны, то мы опять-таки увидим, что именно в тех местностях, где благосостояние распределено равномернее и где, следовательно, более развито довольство, коэфициент плодовитости выше, чем в местностях, где скопляется наибольшее количество бедности и нищеты. В больших промышленных и торговых центрах коэфициент плодовитости гораздо шике, чем в деревнях, а в деревнях он ниже, чем в городах средней руки с преобладающим населением мелких торговцев и ремесленнкков-буржуа. Легуа подробно исследовал этот вопрос, и вот результаты, к которым он пришел. Разделяя французское население на три группы и относя к первой департамент Сены с городом Парижем, представляющим наибольшую степень аггломерации; ко второй -- все общины, каждая с населением более 2 тыс.; к третьей -- все общины с меньшим числом жителей (т. е. именно то, что на официальном языке называется campagnes), он получил следующие коэфициенты плодовитости для каждой группы (1-я группа -- департамент Сены -- 2,46; 2-я группа -- villes -- 3,20; 3-я группа campagnes -- 3,08. Для всей Франции -- 3,07 (за 1860 г.).
   Тот факт, что средний коэфициент плодовитости в деревнях ниже, чем в городах средней руки, дает экономистам как будто некоторое основание настаивать на соотношении довольства с бесплодием. По крайней мере, они пользуются этим фактом и с его помощью доказывают справедливость своих психологических умствований (см. например "Des systèmes de culture" Ипполита Пасси, "Основные принципы политической экономии" Д. С. Милля, "Overpopulation" Торнтона и др.). Но именно этот-то факт и доказывает совершенно противное. Из данных, которые будут приведены в главе о состоянии поземельной собственности в Европе, читатель увидит, каким небольшим довольством пользуется в промышленных государствах мелкий собственник и в особенности как велико благополучие французского крестьянина! Если бы во французских деревнях коэфициент плодовитости был выше, чем в городах средней руки, тогда, действительно, экономисты, быть может, имели бы некоторый повод (я говорю повод, потому что это все-таки еще было бы не основание) ссылаться на статистику в подтверждение родословной "благосостояния" и "бесплодия". Но теперь они лишены и этого повода. Наконец, повсюду замеченный факт совпадения минимума коэфициента плодовитости с максимумом городской агломерации* -- аггломерации, обыкновенно сосредоточивающей в себе самые крайние пределы нищеты и роскоши, голода и пресыщения, т. е. непредусмотрительности, бедности и богатства, -- этот факт решительным образом опровергает теорию, выводящую бесплодие из предусмотрительности.
   * Коэффициент плодовитости:


   Итак, вышеприведенные статистические данные не дозволяют нам объяснять регресс коэфициента плодовитости развитием и повсеместным распространением благосостояния, т. е. социальным прогрессом. Мы должны искать причину этого регресса в чем-нибудь другом. И те же статистические данные говорят, в чем именно: они показывают, что как те местности, в которых массы пользуются весьма ограниченными средствами существования (французские деревни), так и те, в которых сталкиваются крайние пределы бедности и богатства (большие промышленные центры), отличаются меньшею плодовитостью сравнительно с местностями, пользующимися средним, не слишком значительным, но более или менее равномерно распределенным, благосостоянием; они показывают далее, что регресс плодовитости идет рука об руку с промышленным и интеллектуальным прогрессом. И эти их указания не только не противоречат, но, напротив, вполне подтверждаются всем, что мы только знаем из физиологии об условиях и законах размножения органической жизни. На основании одних физиологических соображений мы могли бы заранее, a priori в общих чертах определить движение коэфициента плодовитости при тех или других данных социальных условиях. Мы могли бы заранее сказать, что это движение будет регрессивно, как в том случае, когда организмы родителей не находятся в нормальных условиях "питания", -- когда приход не уравновешивает расхода, -- так и в том, когда, находясь даже в сравнительно благоприятных условиях питания, они чрезмерно много расходуют на поддержание и развитие дорого стоящего аппарата нервной системы, когда все их силы преимущественно поглощаются интеллектуальною деятельностью. И действительно, статистика показывает, что везде, где имеет место тот или другой случай или соединяются условия обоих случаев, коэфициент плодовитости падает. Наименьшая степень плодовитости приходится, как известно, на долю беднейших и наименее обеспеченных классов общества и на долю лиц, подлежащих, по характеру своих профессий, слишком постоянным или слишком интенсивным нервным возбуждениям. Более подробные и специальные данные, касающиеся этого предмета, не могут иметь здесь места, так как это заставило бы меня выйти из пределов программы настоящих "примечаний". Я укажу на них в другой статье, специально посвященной вопросу а размножении народонаселения17. Тут же достаточно и этого общего замечания для того, чтобы уяснить читателю связь между регрессом коэфициента плодовитости и прогрессом коэфициента мертворождений, с одной стороны, и основными, существенными свойствами западноевропейской фабрично-промышленной цивилизации -- с другой.
   

II

   Перейдем теперь к другому фактору коэфициента размножения -- к коэфициенту смертности. Прежде всего прошу читателя обратить внимание следующее обстоятельство. С каким бы скептицизмом ни отнеслись мы к умственному прогрессу Европы, никто (за исключением разве какого-нибудь невежды) не станет отрицать, что этот прогресс в сфере естественно-научных, реальных знаний сделал в последнее столетие огромные успехи и в значительной степени содействовал устранению многих частных (т. е. не находящихся в неразрывной связи с коренными и существенными свойствами господствующей хозяйственной системы) источников человеческих бедствий и страданий. Никто не станет отрицать, что прогресс медицинской наук и, обусловленный общим прогрессом естественных наук, должен был вызвать, в свою очередь, прогресс медицинского искусства, которое не могло не иметь влияния на уменьшение смертности везде, где только оно применялось. Но еще более решительное влияние на смертность народонаселення должно было оказать распространение верных понятий о нормальных условиях здорового человеческого существования, раскрытие общих причин. Производящих болезни, и указание на те пути и средства, которыми они могут быть устранены. Скопление больших масс народонаселения на сравнительно малых пространствах (городские агломерации) и сосредоточение значительных богатств в руках частных лиц и общественных властей, эти и многие другие условия, которых здесь нет надобности перечислять, должны были в высокой степени благоприятствовать практическому осуществлению наиболее общеполезных теоретических выводов и соображений общественной гигиены. Благодаря в особенности этому последнему обстоятельству прогресс "науки о человеческом организме" не есть только прогресс одних отвлеченных умозрений и обобщений, он есть в то же время прогресс в условиях жизни если не всего, то во всяком случае значительной части европейского населения. Бесспорно, он устранил из этих условий много таких, которые в прежнее время губительно влияли на человеческий организм; в обстановке обеспеченных и цивилизованных классов общества в особенности резко отразилось все его важное практическое значение. Пища, одежда, жилища, образ жизни этих классов -- все подвергалось, под его влиянием, самым решительным изменениям, самым несомненным улучшениям. Перечислить здесь эти изменения и эти улучшения, даже в самых общих чертах, было бы конечно и бесполезно и неуместно. Читатель и сам, вероятно, знает их более или менее удовлетворительно. Мне нужно только навести мысль читателя на этот общеизвестным факт для того, чтобы мои последующие соображения не показались ему голословными.
   Означим для большей простоты прогресс медицины, гигиены вообще, всех тех естественно-научных знаний, которые содействовали и содействуют улучшению гигиенических условий нашей жизни и более рациональному уходу и лечению больных, буквою Р; сумму всех тех вредных влияний, которые порождают смертность, -- буквою X, и, наконец, среднее ежегодное число умирающих буквою М. Очевидно, коэфициент М должен находиться в зависимости от коэфициентов Р и X; он будет обратно пропорционален первому и прямо пропорционален второму. И если коэфициент X неподвижен, то при постоянном и несомненном прогрессе коэфициента Р, коэфициент M должен регрессировать; с другой стороны, если коэфициент М неподвижен, несмотря на прогресс коэфициента Р, то мы должны заключить, что коэфициент X также прогрессирует и что его прогресс парализирует движение коэфициента М. Заручившись этим соображением. мы посмотрим, движется или нет в действительности коэфициент смертности европейского населения.
   Относительный коэфициент смертности может быть определяем двояким способом: или отношением числа смертей к числу рождений, или отношением числа смертей к общему числу населения. Самые точные, подробные и охватывающие наиболее длинный период времени сведения, как относительно движения коэфициента смертности сравнительно с числом рождений, так и относительно его движения сравнительно с общим числом жителей, мы имеем относительно Франции и потому начнем с нее.


   * Таблица составлена по данным, помещенным у Легуа в его "De la mortalité en France de 1800--1860" (напечатано в т. I его сборника "La France et l'Etranger", стр. 476--493).
   
   Итак, в первую четверть нынешнего века во Франции на 100 рождений приходилось средним числом почти 80 смертей (79.9); во вторую четверть оно уже превышает 83 и, наконец, в первое десятилетие третьей четверти достигает почти до 91 (90.9). Такое поразительное увеличение относительного коэфициента смертности было бы поистине ужасно, если бы мы не знали, что оно зависит не столько от умножения числа смертей, сколько от уменьшения числа рождений. Однако столь быстрое возрастание процента смертности по отношению к рождаемости ясно показывает, во-первых, что регресс плодовитости значительнее прогресса смертности, и, во-вторых, что Франция приближается к тому периоду застоя в движении народонаселения, за которым неизбежно следует период вырождения.
   Чтоб бы вывести из приведенных цифр более и ли менее точное представление о действительном (не по отношению только к числу рождений, но вообще) движении коэфициента смертности от начала нынешнего века до начала последнего десятилетия, для этого нужно определить сперва, на какой процент понизился в тот же период коэфициент рождений. Читатель не должен при этом смешивать коэфициента плодовитости с коэфициентом рождений. При определении первого берется обыкновенно только число законных рождений; при определении же второго -- число рождений вообще, как законных, так и незаконных; процент понижения первого значительно выше процента понижения второго: с 1800 по 1860 г. коэфициент плодовитости понизился более чем на 23%; а коэфициент рождений -- только на 19,5% {Процент понижения коэфициента рождений вычислен по данным, приведенным у Блока в его "L'Europe politique et sociale", p. 228. Процент понижения коэфициента плодовитости -- по данным, заимствованным у Легуа.}. Если бы коэфициент смертности находился в это шестидесятилетие в неподвижном состоянии, то процентное отношение умирающих к рождающимся, замеченное в начале нынешнего века (19,94) должно бы было увеличиться на 19,5%, т. е. на 100 рождений должно бы было приходиться 95,52 смертей. Но мы видим, что на самом деле этого нет; на 100 родившихся умирает не 95,5, а только 90,9; следовательно, отношение смертности к рождаемости возросло всего на 13,7%. Значит коэфициент смертности не был неподвижен, он немножко двигался, немножко регрессировал; разность 19,5 -- 13,7 = 5,8 определяет величину этого едва заметного движения. Читатель видит, что, в то время как коэфициент плодовитости понизился на 23%, коэфициент смертности уменьшился всего на 5,8%, т. е. регресс первого в четыре раза значительнее регресса второго.
   Вычисления эти получают новое и чрезвычайно сильное подтверждение при исследовании движения коэфициента смертности не по отношению к числу рождений, а по отношению к числу населения вообще. Я опять позволю себе привести довольно длинную таблицу в виду важности и глубокого социального интереса основанных на ней выводов. Цифры заимствованы из статьи Легуа: "De la mortalité en France". Но так как в настоящее время вполне доказано, что первое официальное народосчисление, произведенное в 1801 г., дало крайне неточные сведения о действительном числе жителей, то я не привожу отношения рождении к населению за пятилетие (1801--1805 гг.), предшествовавшее второй переписи, произведенной в 1806 г. и заслуживающей несравненно большего доверия, хотя и она, как есть основание думать, показала число жителей менее действительного (почти на 1/2 млн.).


   Сравнивая коэфициент смертности за период 1806--1826 гг. (1/40,63) с коэфициентом смертности за 1856--1866 гг. (1/42,62) {Считаю не лишним заметить, что коэфициент смертности за период с 1860 по 1666 г. вычислен по данным, напечатанным у Блока в "L'Europe politique et sociale" на стр. 288 и 287. За основание вычисления взята та цифра населения, которая была показана в переписи 1861 г. 37 386 313ж/861 742бр = 43,3; а, по вычислению самого Блока, коэфициент плодовитости за эти годы = 2,29 смертей на 100 жителей -- разнится от моего на 0,3 (по Блоку, 43,6).} мы видим, что последний понизился сравнительно с первым на 4,7% {Как читатель видит, этот процент разнится от процента, выведенного из данных о движении коэфициента смертности по отношению к числу рождений. Но эта разность объясняется, главным образом, тем, что в первом случае мы сравнивали период 1800--1823 гг. с периодом 1850--1860 гг., во втором же -- для сравнения взяты 1806--1826 гг. с 1856--1866 гг. Если же бы мы ваяли прежние периоды и дли, второго случая, то получились бы следующие результаты: коэфициент смертности в период с 1800 по 1825 г. мог быть выражен дробью 1/39,4; коэфициент смертности в период с 1851 по 1860 г. выражался бы 1/41,6; следовательно, он уменьшился на 5,3%. По первому способу вычисления, т. е. когда коэфициент определяется отношением смертности к рождаемости, уменьшение равнялось 5,8. Разность равнялась 0.5. Это различие так ничтожно, что едва ли бы даже стоило заниматься его объяснением, если бы это объяснение не было уже нами сделано. Выше было нами сказано, почему дробь 1/39,4 несколько выше действительного выражения коэфициента смертности; народосчисления 1801 и 1606 гг. показали число жителей ниже настоящего.}; другими словами, коэфициент смертности регрессирует ее более как на 0,09% в год; тогда как в тот же период времени средний годовой регресс коэфициента плодовитости равнялся 0,31%. Итак, не подлежит ни малейшему сомнению, что движение коэфициента смертности крайне медленно, почти незаметно. Но это еще не все: в этом медленном, едва заметном движении не обнаруживается никакой резко определенной правильности ни к прогрессу, ни к регрессу. Судя по предшествующим годам, мы не можем быть уверены, что замеченный нами регресс, по сравнению 1806--1826 гг. с 1856--1866 гг., повторится снова в следующее пятидесятилетие, -- весьма возможно, что сравнение периодов 1856--1866 гг. с 1806--1826 гг. покажет не регресс, а прогресс коэфициента смертности. В самом деле, пусть читатель хорошенько вглядится в вышеприведенную таблицу: он увидит из нее, что коэфициент смертности то убывал, то возвышался без малейшего соотношения к прогрессивному движению времени; максимум его убыли совпадает не с последним десятилетием (от 1856 до 1866 гг.), а с 1841 по 1845 гг., максимум его прибыли -- с 1811 по 1816 гг. Вообще, если мы расположим периоды по степени убывания коэфициента смертности, то получим следующий порядок:
   1811--1815 гг. (максимум смертности); 1806--1810 гг.; 1831--1835 гг.; 1851--1855 гг.; 1816--1820 гг.; 1825--1830 гг.; 1846--1850 гг.; 1856--1860 гг., 1821--1825 гг.; 1836--1840 гг.; 1860--1865 гг.; 1841--1845 гг. (минимум). Хотя последнее пятилетие (с 1860 по 1865 гг.) и стоит на предпоследнем месте, т. е. ближе всего к минимуму смертности, но зато пятилетие с 1856 по 1860 г. занимает пятое, а пятилетие с 1851 по 1855 г.-- девятое место с конца, иными словами, в эти годы коэфициент смертности был выше не только чем в 40-х (1841--1845 гг.), но и чем в 20-х и 30-х годах. В три пятилетия, предшествовавшие 1851--1855 гг. и 1856--1860 гг., именно в периоды с 1821 по 1825 где 1835 по 1840 г. и с 1841 по 1846 г. одна смерть приходилась на 42,7 жителя, а с 1851 по 1860 г.-- одна смерть на 41,6 жителя, т. е. коэфициент смертности возвысился более чем на 2,6%. Очевидно, что ввиду таких фактов говорить о прогрессивном уменьшении смертности совершенно неосновательно. Коэфициент смертности не прогрессирует и не регрессирует, а только колеблется около одной и той же средней нормы (1/41,48), не обнаруживая при этом в своих колебаниях никакой правильной равномерности.
   В Англии повторяется тот же факт, только там за последние три десятилетия движение коэфициента смертности представляет такую особенность: в конце 40-х и начале 50-х годов он значительно возвысился (с 1/46,48 на 1/42,9), а потом, в конце 50-х и начале 60-х, стал опять на тот же уровень, на котором его застало начало 40-х годов, а именно: один смертный случай приходился с 1841 по 1845 г. на 46,8 жителя, с 1856 по 1860 г.-- на 46,9. 1867 г. он для Англии и Шотландии (приведенные выше цифры относятся к одной Англии; Ирландия совсем не входит в наши расчеты, во-первых, потому что она находится в совершенно исключительных условиях, во-вторых, потому, что наиболее обстоятельные и точные сведения о движений ее народонаселения были впервые собраны только в 1861 г.) снова повысился, и один смертный случай в этом году приходится на 45,5 жителя. Для всего Соединенного королевства (с Ирландиею), по вычислению Блока, средний коэфициент смертности за период 1853--1865 гг. равняется 2,24 смерти на 100 жителей или одни смертный случай на 44,6 жителя. Точные официальные данные относительно народонаселения Шотландии не идут, к несчастию, далее 1855 г. Судя по ним, движение коэфициента смертности и там отличается такою же неправильностью или, лучше сказать, представляет тот же характер постоянного колебания около своей средней нормы, как и в Англии. Эта средняя норма за период от 1855 по 1862 г. определялась отношением одной смерти к 48,9 жителя. В 1855 г. одна смерть приходилась на 48,3 жителя, а в 1860 и 1861 гг.-- одна смерть на 47 жителей, следовательно, коэфициент смертности повысился. Вообще же как и для Англии, так и для Шотландии, средняя норма коэфициента смертности определяется официальным данными несколько ниже ее действительной высоты. Это происходит, по замечанию Легуа, оттого, что для жителей не обязательно заявлять о смертных случаях гражданской власти, и можно предполагать, что некоторое число их ускользает от ее сведения.
   Обращаюсь теперь к Германии.
   "Пруссия, -- говорит Легуа, -- есть одно из европейских государств с наиболее неподвижным коэфициентом смертности". В 40-х годах XVIII века на 100 жителей в Пруссии умирало 3,3, почти тот же процент смертности находим мы там и во второй половине нашего века (1831--1838 гг.), а именно 3,1; разность, как видит читатель, не превышает 0,2. Блок представляет цифры, несколько отличные от цифр Легуа, но так как разница между ними небольшая, то не стоит доискиваться, чьи цифры ближе к истине. По его вычислению, процентное отношение смертности к числу жителей представляется в следующем виде: с 1816 по 1830 г. на 100 жителей приходилось 2,8 смертей; с 1830 по 1840 г.-- 3.0; с 1840 по 1860 г.-- 2.9. т. е. в 1816--1860 гг. на 100 жителей умирало 2,9.
   Та же неподвижность смертности замечается и в Баварии:


   Следовательно, коэфициент смертности = 34,3 (1/34,3); около этой нормы годовая смертность колеблется без всякой определенной правильности, максимум уклонения вверх (т. е. понижение коэфициента) не превышает 0,6 максимум уклонения вниз = 0,4.
   То же явление повторяется в Саксонии*; а в Бадене и в Ганновере коэфициент смертности обнаруживает за последнее время стремление к повышению, т. е. смертность в этих странах увеличивается. Так, в Ганновере в начале 50-х годов (1850-- 1854 гг.) одна смерть приходилась на 45,08 жителе, в конце же 50-х годов уже на 42,81. Конечно, быть может, это возвышение только временное и чисто случайное. Неудовлетворительное состояние официальной статистики этой страны не дозволяет делать из ее данных какие-либо положительные выводы, Статистика великого герцогства баденского представляет материалы более обширные и более интересные. Вот главнейшие выводы из них:
   Одна смерть приходилась на число жителей.
   
   С 1821 по 1825 г. -- 39.9
   " 1826 " 1830 " -- 39,2
   " 1852 " 1858 " -- 36,5
   Это уже, как видите, прогресс довольно правильный и постоянный: в 40 лет коэфициент смертности увеличился более чем на 8%!
   * Вот доказательства:


   
   Официальные и подробные данные о движении народонаселения в Австрии не восходят далее 50-х годов. Разумеется, на них нельзя основывать никаких достоверных выводов. Но, судя по цифрам, относящимся к началу 50-х и к концу 60-х годов, нужно предполагать, что коэфициент смертности отличается и там такою же неподвижностью, как и в других упомянутых здесь странах. Его средняя норма в (50--60-е годы) равнялась 31,8 (1/31,8) -- наибольшее уклонение вверх (совпадавшее с концом 50-х годов) не превышало 0,22, наибольшее уклонение вниз (в начале 50-х годов) -- 0,20.
   В Бельгии коэфициент смертности в начале 50-х, или, лучше сказать, в конце 40-х годов несколько повысился (за период с 1841 по 1845 г. с 1/41,4 до 1/38,05), но с начала 50-х годов и до 1867 г. он не обнаруживает никаких определенных стремлений ни к прогрессу, ни к регрессу; это видно из сравнения следующих цифр:
   С 1851 по 1855 г. одна смерть приходилась на 44,8; с 1856 по 1860 г. на 45,2; с 1860 по 1866 г.-- на 43,6.
   В Голландии застой коэфициента смертности еще поразительнее: с 1830 по 1840 г. одна смерть приходилась на 37,2; с 1850 по 1860 г. одна смерть приходилась на 37,1.
   Статистические данные относительно народонаселения Испании, Португалии и Италии так поверхностны, неполны и так отрывочны, что не дают права ни для каких выводов и ни для каких сравнений.
   То же самое следует сказать и о статистике швейцарских кантонов. Официальные сведения о движении народонаселения (имеющиеся относительно 25 кантонов) не восходят далее 1850 г. "Но, -- замечает Легуа, -- если судить о всей Швейцарии по данным кантона Глариса, то следует полагать, что коэфициент смертности с начала нынешнего века находится в неподвижном состоянии. В самом деле, мы видим, что в этом кантоне на 100 жителей приходилось смертных случаев: с 1803 по 1825 г.-- 2,66, с 1826 по 1850 г.-- 2,78" {Данные, представляемые официальною статистикою Дании, Швеции и Норвегии, свидетельствуют, например, что в этих трех государствах коэфициент смертности понижается хотя и не быстро, но все-таки довольно постоянно. Так, в Швеции процентное отношение числа умирающих к числу Жителей понизилось с 2,6 (1751--1755 гг.) до 2,1% (1831--1855 гг.). В Норвегии с 1836 по 1845 г. приходилась 1 смерть на 52,9 жителя, с 1846 по 1855 г.-- 1 смерть на 55,5 жителя. В Дании с 1801 по 1810 г. на 39,5 жителя умирал 1 чел., с 1850 по 1860 г.-- 1 смерть приходилась только на 44,4 жителя.}.
   После всех вышеприведенных фактов я позволю себе возвратиться к прежнему соображению и поставить прежний вопрос: каким изменениям должен был подвергнуться коэфициент X (которым мы выше обозначили совокупность условий, благоприятствующих смертности), если, при несомненном прогрессе коэфициента P (Р -- развитие естественно-научных знаний, прогресс гигиены и медицинского искусства), коэфициент М (смертности) находится в "застое" или без всякой определенной правильности вращается около одной и той же почти неподвижной средней величины? Ответ на этот вопрос уже известен; известно также, какой характер имеет движение коэфициента европейской смертности, т. е. М, -- пусть же читатель сам решит, что делается, как и в каком направлении изменяется в промышленно-фабричных государствах Западной Европы коэфициент X.
   Но люди, желающие во что бы то ни стало думать, будто они и их современники поставлены в более благоприятные условия относительно "жизни и смерти", чем их предшественники, с особенною любовью и настойчивостью указывают на факт удлинения, так называемой "вероятной" и "средней жизни". Если бы этот факт мог иметь действительно какое-нибудь значение для тех результатов, к которым приводит нас рассмотрение указанных выше данных о движении коэфициента смертности, то не трудно было бы показать, что он далеко не бесспорен и что весьма позволительно усомниться в его подлинности. В самом деле, стоит только сопоставить "среднюю жизнь", вычисленную Легуа (для Франции, Англии, Бельгии, Швеции и других государств) и отчасти Блоком (для Франции), по данным конца 50-х и начала 60-х годов, с "среднею жизнью", вычисленною для тех же государств Ваппеусом, по данным начала 50-х годов, или с "среднею жизнью", вычисленною (неизвестно, впрочем, как и по каким данным) другим менее основательным статистиком Гаусмером, чтобы убедиться, что факт удлинения средней жизни есть факт более предполагаемый, чем доказанный {Ограничусь только несколькими примерами. Всего больше толкуют об удлинении "средней жизни" во Франции и Англии. Вот что говорят цифры:
   Во Франции:
   Средняя жизнь с 1842 по 1853 г. -- 38,49 (Ваппеус).
   " " 1851 " 1860 " -- 36 (Легуа).
   " " 1854 " 1866 " -- 33,02 (Блок).
   В Англии Гауснер определяет среднюю жизнь выше 38 лет, а Легуа нашел, что к концу 60-х годов она равнялась 29 годам. Средняя жизнь для Пруссии с 1842 по 1854 г. равна 30,28 (Ваппеус), с 1851 по 1861 г. -- 26 (Легуа), для Швеции с 1821 по 1854 г.-- 38 (Ваппеус), с 1851 по 1861 г.-- 30,1 (Легуа) и т. д., и т. д.}. Но не предстоит ни малейшей надобности прибегать к подобным сопоставлениям и вообще приводить какие бы то ни было данные, подвергающие сомнению удлинение средней и вероятной жизни, потому что такое удлинение, если бы оно даже и имело место, решительно ничего не говорило бы ни за, ни против "прогресса" или "застоя" коэфициента смертности. "Средняя жизнь", по обыкновенному способу се определения (способу, которым, между прочим, пользовался Ваппеус), зависит главным образом (при неподвижности населения) от величины отношения Н/рожд.(+ D)смерт./2. Чтобы определить продолжительность средней жизни, народонаселение данной страны разделяется на эту дробь (а прежде так просто ограничивались делением общего числа жителей на число смертей -- это было очень просто, но только тут не было никакой средней жизни). "Понятно (я цитирую теперь Блока), что при всяком уменьшении этой дроби, частное (т. е. средняя жизнь) должно увеличиться. Предполагая число рождений в 900 тыс., смертей -- 700 тыс., мы получим (H + D)/2 = 800 тыс.; если народонаселение равно 32 млн., то средняя жизнь будет 40 лет. Если (H + D)/2 равна не 800 тыс., а только 700 тыс., то средняя жизнь будет 45,7 года. Делитель же (H + D)/2 может уменьшаться: 1) вследствие уменьшения числа рождений, 2) уменьшения числа смертей, 3) или вследствие и того, и другого вместе" и т. д. Отсюда читатель совершенно ясно может видеть, что при уменьшении коэфициента плодовитости величина средней жизни будет удлиняться, хотя бы коэфициент смертности не только не репрессировал, но даже бы прогрессировал, лишь бы его прогресс был немножко меньше регресса рождений. Потому факт удлинения в промышленно-фабричных государствах средней жизни, при указанном выше регрессе плодовитости, весьма понятен и нимало не говорит в пользу уменьшения коэфициента смертности. Конечно, тот способ вычисления средней жизни, о котором говорит Блок и которым, по его словам, пользуются некоторые немецкие и французские статистики, не есть ни единственный, ни лучший (хотя есть и хуже) из употребляемых на практике (нечего и прибавлять, что речь здесь идет только об эмпирических методах; теория выработала более рациональные, строго математические приемы для исчисления "средней" и "вероятной" жизни, но приемы эти практически неприменимы за отсутствием вполне достоверных и точных статистических данных, охватывающих обширные периоды времени), однако и при иных более точных способах вычисления величина средней жизни не будет находиться ни в каком прямом отношении к величине коэфициента смертности. Чтобы читатель мог это вполне уяснить, я прошу его вспомнить самое простейшее математическое выражение средней жизни, т. е. X (средн. жизнь) = S/D, где S означает сумму лет, прожитых умершими индивидами, а D -- число умерших.
   Пусть нам даны два случая: в первом случае из 10 умерших 5 прожили 20 лет, 5 -- 30 лет; во втором из 10 умерших 5 прожили 10 лет, 3 -- 20 лет. Следовательно, средняя жизнь для лиц первого десятка будет равна Х = 250/10 = 10; для лиц второго десятка -- Х = 150/10 = 15. Таким образом, мы видим, что при совершенно одинаковом коэфициенте смертности (10) средняя жизнь для первого случая на 10 лет длиннее средней жизни для второго случая. Представьте теперь себе, что численность населения, в котором умерли первые десять лиц, равняется 1 тыс., а численность населения, в котором умерли вторые десять лиц, равняется 2 тыс.; предположите далее, что десять умерших и в том и в другом обществе представляют средний годовой итог смертности. Следовательно, коэфициент смертности в первом случае (составляющий 1%) вдвое значительнее коэфициента смертности во втором случае 1/2%), и, несмотря, однако, на это, средняя жизнь в обществе с высоким коэфициентом смертности гораздо длиннее, чем в обществе е низким. Но этого мало, вникните далее в смысл и значение того основного фактора, от которого зависит величина средней жизни. Вы видите, что она зависит не от абсолютного и не от относительного коафициента смертности, не от числа смертных случаев, а от их распределения по возрастам; если наибольшая часть из данного годового числа смертей будет приходиться на долю детей и новорожденных, то ее величина будет крайне незначительна; наоборот, если смерть по преимуществу будет поражать людей совершеннолетних и взрослых, то средняя жизнь окажется весьма длинною. Предположите, что в нашем первом обществе, состоящем из 1 тыс. чел., ежегодно рождается 1 на 100 чел.; тот же коэфициент плодовитости пусть существует и для второго общества, состоящего из 2 тыс. чел. В первом обществе по прошествии года число жителей не изменится, только вместо 10 рабочих сил у него окажется 10 годовых младенцев. Во втором обществе пусть число смертей расположится таким образом: из 20 родившихся пусть 4 умрут, достигнув 6 месяцев, 4 -- к концу года, тогда остающиеся два смертные случая должны будут пасть на двух 72-летних старцев. По прошествии года население общества возрастет на 0,5, не лишится ни одной рабочей силы и притом еще освободится от каких-нибудь двух почтенных "patres conscripti" {Старейшин.-- Ред.}. Всякий согласится, что последнее общество находится в несравненно лучших условиях относительно жизни и смерти, чем первое, а все-таки его средняя жизнь на 10 лет короче, чем в первом, т. е. короче по вычислению статистики, а в действительности, наоборот: в действительности в первом обществе ни один из родившихся не переживет 30 лет, во втором же 12 доживут до 72 лет. Вникнув в сущность этих гипотетических случаев, нельзя не согласиться с французским статистиком, который, несмотря на весь свой официозный оптимизм, должен был, однако, сознаться, что "удлинение средней жизни не есть факт реальный, это простой мираж, производимый известным группированием цифр" (Блок, L'Europe politique et sociale, p. 41).
   Но неужели же, спросит иной читатель, и удлинение средней вероятной жизни для каждого возраста не дает нам права заключать об улучшении состояния общества по отношению к смерти? Посмотрим.
   "Вероятною жизнью данного возраста" называется, как известно, сумма лет, до которой доживает половина индивидуумов этого возраста, так, например, если из 100 тридцатилетних 50 чел. доживает до 60 лет, то мы говорим, что вероятная жизнь 30-летних равна 30 годам. Положим, что нам дана 1 тыс. новорожденных, из них 100 чел. умирает между 1--10 годами; 100 чел. между 10--20; 100 между 20--30; 100 между 30--40 и т. д.; следовательно, через первый десяток лет в нашем обществе останется в живых 900 чел., через второй -- 800; через третий -- 700 и т. д. Если мы хотим определить вероятную жизнь новорожденного, мы делим 1 тыс. на 2 и смотрим по таблице, между каким и каким возрастом умирает половина их, этот возраст и будет вероятною жизнью новорожденного; таким образом, в нашем примере сумма лет вероятной жизни новорожденного будет = 40--50 лет; вероятная жизнь 10-летнего -- 40--50; 20-летнего = 40; 30-летнего = 30--40 лет; 40-летнего -- 30; 50-летнего = 20--30; 60-летнего = 20; 70-летнего = 10--20; 80-летнего = 10; 90-летнего и 100-летнего = 1--10 лет. Из этого примера читатель видит, что при исчислении вероятной жизни столько же необходимо знать, как число лип, умирающих в данный год в данном возрасте, так и число родившихся вообще в год рождения умерших, т. е. если вы, например, хотите определить, ну хоть в 1860 г., вероятную жизнь 60-летнего француза, вам нужно знать число лиц, достигших в этом году 90--100-летнего возраста; затем число лиц, родившихся в 1760--1770 гг. или ради упрощения, предполагая крайний обыкновенный предел человеческой жизни в 80 лет, вы можете взять за фазис ваших вычислений число лиц, достигших в 1860 г. 80-летнего возраста, число родившихся в 1780 г., затем сравнив последнее число с числом лиц, доживших до 1840 г. (т. е. с числом лиц, имевших в 1840 г. 60 лет), и найдя, что половина этого числа умерла, положим, между 70-ю и 80-ю годами (а это вы узнаете, сравнив число 60-летних 1840 г. с числом 70-летних 1850 г. и 80-летних 1860 г.),-- вы говорите, что средняя жизнь 60-летнего француза заключается между 10 и 20 годами (именно, она равна 13 годам). Я нарочно с такою подробностью представил весь Сложный механизм вычисления вероятной жизни. Сообразите, читатель, какими статистическими материалами должен обладать статистик для того, чтобы его вычисления имели разумный смысл; ему нужно иметь перед собою точные сведения о движении народонаселения за 1780--1860 гг., т. е. иметь то, чего он не может иметь ни во Франции, ни в Англии, ни в Бельгии, ни в Германии, я уже не говорю об Италии. Испании и Португалии. Если же наш статистик производит свои вычисления ранее 1760 года, то ему придется забираться еще далее в XVIII век. При этом, вычисленная им вероятная жизнь не даст вам никакого определенного понятия об увеличении или уменьшении шансов смерти за ближайшие периоды времени, потому что эта "вероятная жизнь" представляет собою как бы равнодействующую всей суммы благоприятных и неблагоприятных условий, влиявших на жизнь за весь 80--100-летний цикл человеческого существования. Она вам скажет только, как велика была вероятность смерти для лиц, родившихся в конце прошлого столетия; если бы вы вздумали сравнить эту вероятность с вероятностью смерти для лиц, родившихся в начале нынешнего века, вам пришлось бы отложить ваше вычисление до 1880--1890 гг., а если бы вы захотели сравнить ее с вероятностью смерти для лиц, родившихся в 50--60-х годах, вам бы нужно было подождать до половины XX века и только тогда вы имели бы право делать ваше сопоставление и выводить какие-нибудь разумные заключения об улучшении или ухудшении условий "жизни и смерти" в наше время по сравнению с концом XVIII или началом XIX века.
   "Но, -- скажет читатель, недостаточно знакомый с эмпирическими приемами статистических исследований, -- ведь, однако, в статистиках сплошь и рядом встречаются подобные сопоставления и сравнения, -- от статистика очень часто приходится слышать: вероятная возрастная жизнь для такой-то страны, в такой-то период времени, положим с 1820 по 1830 г., представляется в таком-то виде, а в период с 1840 по 1830 г.-- в таком- то, следовательно, и т. д. Что же значит и какой смысл имеют подобные сопоставления?" Решительно никакого. Способ, по которому вычисляется такая вероятная жизнь, весьма прост; статистик берет народные переписи за данный период времени, ну хоть за какое-нибудь десятилетие (а иногда даже и за один год), вычисляет по ним, сколько приходится средним числом за этот период на какую-либо произвольно взятую единицу народонаселения, ну хоть на 100 человек или на 1 тыс.-- годовалых, двухгодовалых, трехгодовалых и т. д. Распределив таким образом данную единицу народонаселения по возрастам с 1 года до 80--100 лет, он сравнивает число лиц каждого предшествующего возраста с числом лиц каждого последующего и получает то, что он называет таблицею вероятной жизни для каждого возраста. Чтобы лучше уяснить читателю механизм этого счисления, я возьму пример. В Бельгии, по таблицам Кэтле, из 1 тыс. родившихся за данный период времени приходилось средним числом: 5-летних -- 730; 10-летних -- 691; 13-летних -- 673; 20-летних -- 643; 25-летних -- 606; 30-летних -- 571; 35-летних -- 532; 40-летних -- 491; 45-летних -- 451; 50-летних -- 409; 55-летних -- 369; 60-летних -- 328; 65-летних -- 270; 70-летних -- 200; 75-летннх -- 124; 80-летних -- 68; 85-летних -- 30; 90-летних -- 9; 95-летних -- 2; 100-летних -- 0,2. Вот желает теперь статистик вычислить вероятную жизнь 5-летних младенцев, он берет число 730, делит его на 2 и смотрит по таблице, под каким возрастом стоит число 365; оказывается, что число приходится между 55--60 годами; он и говорит: "средняя вероятная жизнь 5-летнего в Бельгии равна 55--60"; нужно ему вычислить вероятную жизнь 40-летних людей, он ищет, под каким возрастом стоит 245 это число приходится между 65--70 годами, значит, 40-леткий имеет шансы прожить от 25 до 30 лет (именно по новейшим вычислениям 27 лет) и т. д. Это наглядное изображение господствующего (и единственно практически возможного, за отсутствием достаточных материалов) способа вычисления вероятной жизни лучше всего обнаруживает ее фиктивность, призрачность. Ведь эти 356 чел., которые дожили до 55--60 лет, или эти 245 чел., которые дожили до 65--70 лет, ведь они не имеют решительно никакого отношения к тем 691 10-летних или тем 491 40-летних, с которыми мы их сопоставляем, годы их рождений относятся к совершенно различным периодам времени; и если, положим, за период с 1820 но 1830 гг. (к этим годам относятся таблицы Кэтле) в Бельгии приходилось 691 10-летних и 363 33--60-летних, то это не значит, что половина 10-летних 1830 г., т. е. родившихся в 1825 г., доживет до 53--60 лет: это значит только, что из числа родившихся в 1825 г. 691 чел. доживет до 10 лет, а из числа родившихся в 1775--1780 гг.-- 365 дожили до 55--60-летнего возраста. Следовательно, ошибочность этого вычисления состоит в том, что год рождения для лиц различных возрастов предполагается за один и тот же; и 90--80-летних старцев, и новорожденных младенцев статистик, так сказать, крестит в одной купели. Оттого-то, между прочим, сравнивая "вероятную жизнь" для данной страны, вычисленную различными статистиками, мы всегда поражаемся несходством вычислений *; это несходство именно тем и обуславливается, что берется в расчет число умирающих из 1 тыс. в таком-то и таком-то возрасте, то за одно, то за другое пятилетие или десятилетие или даже трехлетие. Понятно, что при различных фазисах вычисления должны получиться и результаты совершенно различные. Между тем, при рациональном (но для большинства случаев, как уже было сказано, практически невозможном) способе нахождения возрастной вероятной жизни немыслимо никакое различие в основных данных вычислениях, как это читатель мог видеть из приведенных выше примеров и разъяснении.
   * Для примера я опять привожу несколько сравнений.
   Вот вычисления вероятной возрастной жизни во Франции:


   Замечательно, что цифры Легуа и Блока относятся приблизительно к одинаковым периодам времени (к концу 50-х и началу 60-х годов), а, между тем, оба статистика дали совершенно различные определения вероятной жизни для всех решительно возрастов за исключением 40-летнего. То же повторяется и относительно Англии, Бельгии, Швенни и других государств. Например:
   
   
   После всего здесь сказанного о значении той средней и вероятной жизни, к которой невежественные оптимисты любят иногда апеллировать, -- я надеюсь, читатель согласится со мною, не более как статистическая фикция и что каков бы ни был ее коэфициент,-- он не имеет и не может иметь никакого отношения к движению, к прогрессу или регрессу коэфициента смертности, а следовательно, по нем и нельзя судить ни об улучшении, ни об ухудшении, ни об увеличении, ни об уменьшении суммы тех вредных влияний, которыми обусловливается смертность.
   Теперь мы обратимся к рассмотрению других вопросов, относящихся к статистике народонаселения и разрешаемых с помощью ее данных. Прежде всего мы займемся статистикою распределения народонаселения по селам и городам и рассмотрим те главнейшие статистические факты, в которых отражается влияние городской жизни. Потом мы перейдем к статистике распределения труда (занятий) между европейским народонаселением, к статистике распределения болезней и статистике преступлений. Исчерпав существеннейшие вопросы статистики народонаселения, мы обратимся, как я уже сказал выше, к статистике поземельной собственности18.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   12. Статья "Статистические примечания к теории прогресса" была напечатана в No 3 "Дела" за 1872 г. за подписью: П. Н. Нионов. Статья осталась незаконченной.
   13. Исторические и экономические "примечания" в печати не появлялись.
   14. По каким-то причинам Ткачеву не удалось исполнить своего намерения перейти к статистике поземельной собственности и машинного производства. Статья "Статистические примечания к теории прогресса" осталась, как указано выше, незаконченной.
   15. Имеются в виду франко-прусская война и Парижская коммуна.
   16. Ткачев говорит об одном из эпигонов славянофильства Н. Я. Данилевском, выпустившем в 1871 г. книгу "Россия и Европа", в которой он, между прочим, доказывал, что государства Западной Европы вступили в полосу застоя и упадка и что будущее принадлежит славянским народностям.
   17. Такой статьи в печати не появлялось.
   18. См. примечание 14.
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов