Санд Жорж - Великан Иеус

Жорж Санд

Великан Иеус

Моей внучке Габриэле Санд

И ты также, моя розовая малютка, будешь разбивать своими крошечными ручками камни, которые тебе будут встречаться на жизненном пути, и ты хорошо будешь разбивать их, потому что ты терпелива. Слушая историю великана Иеуса, ты поймешь, что такое метафора.

Когда я жил в прелестном городке Тарб, каждую неделю у дверей своих я видел бедного калеку Микелона на его маленьком осле в сопровождении женщины и троих детей. Я всегда подавал им что-нибудь и терпеливо выслушивал жалобную историю, которую Микелон рассказывал под моим окном; она неизменно кончалась метафорой, поразительной в устах нищего.

-- Добрые люди, -- говорил он, -- помогите бедняку, который был добрым работником и который не заслужил своего несчастья. У меня была хижина и кусочек земли в горах, но однажды, когда я работал изо всех моих сил, гора обрушилась и сделала меня таким, каким вы теперь видите. Великан придавил меня.

Последний год моего пребывания в Тарбе, я заметил, что уже много недель Микелон не появлялся за своей милостыней, и осведомился, не болен ли он или не умер ли. Никто ничего не знал. Микелон был жителем гор и, если только он где-нибудь жил, что очень сомнительно, то жил далеко. Я настоятельнее стал осведомляться о нем, потому что интересовался особенно детьми Микелона, которые были прелестны. Я заметил, что старший, которому уже двенадцать лет, был мальчик сильный, на вид гордый и понятливый, и мог бы уже начать работать. Я выговаривал родителям, что они не думают о том. Микелон осознал свою ошибку и обещал мне покончить с этой школой нищенства, худшей из всех. Я предложил ему с помощью еще некоторых других лиц поместить мальчика в школу или на ферму. Микелон с тех пор исчез. Я покинул эту прекрасную страну и через пятнадцать лет снова находился там проездом, располагая несколькими днями, я не мог оставить Пиренеи, не посетив горы. Таким образом, я снова с радостью увидел часть тех прекрасных мест, которые очаровывали меня в былое время.

В один из этих дней, выбрав совершенно новый для меня путь, чтоб отправиться из Кампана в Аргелез, я шел пешком по долине, замкнутой передними выступами пика дю-Миди и пика де-Монт-Эгю. Я думал, что не буду иметь нужды в проводнике, потоки, русла которых служили мне путеводителями, казались мне нитями Ариадны, предназначенными направлять мои шаги среди этого лабиринта ущелий. Я был еще молод, ничто меня не останавливало; достигнув прелестного озерка Ускуау, я не мог преодолеть желания подняться на скалистый хребет, по другую сторону которого должны находиться другое озеро и другой поток, -- озеро и поток Изаби, и по всей вероятности тропинки, которые спускаются к Вильлонг и Пьерфиту. Рассчитывая, что я всегда успею взять это направление, я повернул направо и стал углубляться в узкое ущелье, вдоль которого поднималась тропинка, становясь все круче и круче.

Там я очутился лицом к лицу с красивым горцем в очень чистой шерстяной коричневой одежде, подпоясанной красным поясом, в белом берете на голове и в башмаках, сплетенных из пеньки. Так как нам нельзя было разойтись на этой тропинке, то я остановился и, прижавшись немного спиною к скале, хотел дать пройти этому человеку, который, казалось, спешил более чем я, но вместо того, чтобы пройти мимо, он остановился и, приподняв вежливо свою шапку, смотрел на меня с особенным вниманием. Я, со своей стороны, также посмотрел на него, сознавая, что уже не в первый раз я встречаю этот взгляд, не будучи, однако, в состоянии припомнить, где и когда я мог видеть его лицо.

-- А! -- вскричал он вдруг радостным тоном, -- это вы! Я вас теперь узнал, но вы не можете помнить меня... Извините, я пойду вперед, нет надобности нам мешать друг другу, в двух шагах отсюда дорога удобнее, я хочу расспросить вас, как вы теперь живете. Я рад, очень рад, что встретил вас!

-- Но кто же вы такой, друг мой? -- спросил я. -- Я напрасно стараюсь припоминать...

-- Не будем здесь разговаривать, -- возразил он, -- вы выбрали дурную тропинку, вы не горец. Здесь надо думать, куда поставить ногу. Следуйте за мной, со мной вам будет безопасно.

Действительно, у непривыкшего человека могла закружиться голова, тропинка становилась отвесной, но я был молод, к тому же натуралист и не нуждался в помощи. Пять минут спустя тропинка повернула и повела по одной из тех ложбин, которые звездою сходятся к каменному хребту Монт-Эгю. Там было достаточно места, чтобы идти рядом, и я торопил моего спутника назвать себя.

-- Я, -- сказал он, -- Микель Микелон, старший сын бедного Микелона, того нищего, который в базарные дни приходил в Тарб и которому вы всегда подавали с таким радушием. А это было так приятно для меня, потому что в таком несчастном ремесле нередко приходилось терпеть такие унижения, которые гораздо хуже чем отказ.

-- Как? это вы, мой милый, вы, прежний маленький Микель?.. Действительно, теперь я узнаю ваши глаза и ваши прекрасные зубы.

-- Но не мою черную бороду, не правда ли? Говорите мне "ты" по-прежнему. Я не забыл, что вы желали мне добра, вы были небогаты, я это видел, а хотели за меня платить в школу, но бедный отец вскоре умер, и после того случилось много перемен.

-- Расскажи мне обо всем, Микель, ты теперь, как кажется, уже не бедствуешь, чему я очень рад. Но если я могу оказать тебе какую-нибудь услугу, я и теперь это сделаю.

-- Нет, благодарю вас! После многих трудностей, теперь у меня все идет хорошо. Но вы могли бы мне доставить большое удовольствие.

-- Говори!

-- Если бы вы пообедали у меня!

-- Охотно, если это не так далеко отсюда и если сегодня же вечером я могу попасть в Аргелез или, по крайней мере, в Пьерфит.

-- Нет, об этом нечего и думать. Мой дом недалеко отсюда, но зато несколько высоко; теперь уже четыре часа, а спускаться с этой стороны, когда солнце уже сядет, опасно! У вас верный глаз и верный шаг, правда, но все же я не буду покоен. Надо вам переночевать у меня. Право, сделайте мне это одолжение. Вам не будет слишком дурно. У меня хоть и бедно, но чисто. Мне много приходилось терпеть от грязного жилья в моем детстве, я и полюбил чистоту. К обеду у меня будет мясо серны, которую я убил недавно. Пойдемте, пойдемте! Если вы откажете, то огорчите меня.

Микель был так искренен, к тому же у него было такое приятное лицо, что я от души принял бы его предложение, даже если бы мне пришлось провести ночь на соломе и поужинать кислым молоком и черствым хлебом, обыкновенной пищей жителей гор.

Продолжая наш путь, я стал расспрашивать его, но он отказался отвечать.

-- Наш путь труден, -- сказал он, -- разговаривать здесь и неудобно и небезопасно. Когда мы будем дома, я расскажу вам всю мою историю, довольно странную, как вы увидите! Теперь идите за мною и ставьте ваши ноги туда, куда я будут ставить свои, или лучше -- нога у меня небольшая -- наденьте мои сандалии сверх ваших ботинок, ваша обувь не годится для ходьбы по горам.

-- А ты пойдешь босиком?

-- Мне это будет еще удобнее.

Я отказался, он настаивал, я стоял на своем и следовал за ним, задетый немного в своем самолюбии. Однако я должен сознаться, что избежать опасности было делом нелегким. Мы взбирались на отвесные вершины и спускались по скользким оврагам, вязли в снегу, скрывавшем гладкие кремни, которые катились под нашими ногами. Самое трудное было пробираться по тропинкам, проложенным по торфяным склонам и избитым стадами.

Наконец, совершив один из самых утомительных подъемов, мы очутились на прекрасной луговине, тянувшейся широкой волнистой полосой между зеленеющими холмами, над которыми высились передние выступы гор самых смелых очертаний. Мы находились в сердце или, лучше сказать, на ключицах гор, в этих таинственных областях, которые встречаются в крутых горных спусках, где можно подумать, что находишься в приятных долинах тихой Аркадии, если бы в ущельях скал не проглядывали местами зубчатые очертания ледников с одной стороны и страшные пропасти с другой.

-- Теперь мы вошли во впадину горы, -- проговорил Микелон, -- и можем разговаривать. Не беспокойтесь, мы почти что дома, эта долина вся принадлежит мне. Она не широка, но достаточно длинна, и земля хорошая, трава сочная. Посмотрите вон туда, там видны моя хижина и мое стадо. Мы живем там часть года, а на зиму спускаемся в долину.

-- Ты говоришь: мы, у тебя стало быть есть семья?

-- Я неженат. Но со мною живут две мои молоденькие сестры, мне неохота обзаводиться семьей, пока они не пристроены. Это когда-нибудь должно случиться, но время еще терпит, и мы пока живем себе спокойно. Вы их увидите, этих девочек, которых вы знали такими жалкими. Но и они тоже изменились! А вот, взгляните мимоходом, какие у меня славные коровы!

-- Действительно, они делают честь твоему пастбищу, однако, не очень легко должно быть заставить их спуститься отсюда?

-- Напротив, совсем нетрудно. С другого конца моего маленького владения есть тропинка, которую я сделал удобно проходимою. Та, на которой я вас встретил, неудобна, но нам приходилось идти по ней, чтобы не сделать большой обход.

-- Я попал на нее случайно, но ты, верно, куда-нибудь шел по делу и из-за меня должен отложить его?

-- Напротив, я очень рад и желал бы пожертвовать чем угодно ради удовольствия видеть вас, дело, по которому я шел в Леспонн, может быть отложено на завтра.

Мы подошли к месту, огороженному палисадником наподобие сада, прилегающего к жилью. Правду сказать, овощи не были разнообразны, кажется всего и была одна репа; климат на этих высотах слишком суров и не дает возделывать других овощей, но зато дикие растения были интересны, и я дал себе слово осмотреть их завтра утром. Микель торопил меня войти в его жилище, которое среди сколоченных из досок хлевов для скота имело вид настоящего дома. Он весь был построен из дикого красноватого мрамора, невысокий и прочный, покрыт наподобие черепицы тонкими листами шифера, и мог выдерживать метра на два вышины снега, под которым он бывал погребен каждую зиму. Внутри массивная сосновая мебель, две хорошие комнаты, хорошо протопленные. Одна служила спальнею для сестер, где они и работали и готовили обед, в другой стояла постель Микеля, настоящая постель, хоть и без простыней, правда, но с очень чистыми шерстяными одеялами; тут же находились шкап, стол, три табурета и с дюжину книг на полке.

-- Я с удовольствием вижу, что ты умеешь читать, -- сказал я ему.

-- Да, я немного выучился от других, а больше сам собой. Когда есть к чему охота!.. Но позвольте, я пойду позову сестер.

Он ушел, бросив в очаг охапку сосновых ветвей. Я стал рассматривать его книги, любопытствуя узнать, из чего состояла библиотека бывшего нищего. К моему великому изумлению я нашел переводы наилучших книг: Библию, Илиаду и Одиссею, Лузиаду, Неистового Роланда, Дон-Кихота и Робинзона Крузо. Сказать правду, ни одно из этих сочинений не было полно, их истасканный вид обличал их долгую службу. Несколько сшитых листов содержали, кроме того, народную легенду о четырех сыновьях Эмона, различные рассказы испанские и французские на тему песни Роланда, наконец, небольшой трактат по элементарной астрономии, очень истрепанный, но полный.

Микель вернулся со своими сестрами Магелонной и Миртиль, двумя высокими девушками восемнадцати и двадцати лет, прелестными в своих капорах из красной шерстяной материи и в своих праздничных, очень чистеньких нарядах, надетых по случаю моего прихода. Загнав своих коров, они поспешили принарядиться, не делая из этого тайны и не примешивая к этому ни капли кокетства. Возобновив наше знакомство, причем только старшая неясно припоминала меня, одна из сестер поторопилась уйти, чтобы насадить на вертел заднюю ногу серны, между тем как другая стала накрывать стол и ставить приборы. Все было очень опрятно, и обед показался мне отличным, дичь изжарена впору, сыр хороший, вода была чиста и приятна на вкус, -- был подан и кофе, -- единственный горячительный напиток, который позволял себе хозяин: он никогда не пил вина.

Я нашел сестер прелестными, в них было столько естественности и здравого смысла. Старшая Магелонна имела вид открытый и решительный, Миртиль, более робкая, отличалась трогательною кротостью взгляда и голоса. Более занятые желанием хорошенько прислуживать нам, нежели желанием привлекать к себе внимание, они говорили мало, но все их ответы были умны и милы.

-- Устали вы? -- спросил меня Микель, когда приборы были убраны, -- не хотите ли заснуть или послушать мою историю?

-- Я не устал. Рассказывай, я с удовольствием буду слушать.

-- Хорошо, -- ответил он, -- я расскажу вам, -- и, обращаясь к сестрам, прибавил, -- вы ведь тоже знаете ее?

-- Нам все кажется, что мы еще недовольно знаем ее, -- отвечала Магелонна.

-- То есть, -- прибавила Миртиль, -- это зависит... Мы ее знаем с одной стороны, а с другой... ты никогда не рассказываешь ее так, как бы нам хотелось.

Мои глаза с удивлением глядели на Микеля, как бы прося объяснения этих совершенно непонятных слов.

-- Объясни это нашему гостю, -- обратился он к Магелонне. -- Хотя и Миртиль говорит недурно, но ты, как старшая, говоришь лучше.

-- О, я не сумею объяснить этого, -- вскричала Магелонна покраснев.

-- Как бы то ни было, -- сказал я ей, -- я вас прошу рассказать, а если я чего не пойму, то попрошу вас мне объяснить.

-- Ну, хорошо! -- отвечала она, немного смешавшись, -- я сейчас объясню вам: брат мой рассказывает недурно, когда передает так, как передают все люди, видевшие известные вещи, но когда он рассказывает то, что он сам видел и как он сам понимает виденное им, то у него выходит так занимательно, что можно заслушаться. Скажите ему, чтобы он не робел, и рассказал бы вам свою историю, она так интересна, что ничего подобного, я думаю, не найдется и в его книгах.

Я просил Микеля дать волю своему воображению, если воображение должно было играть роль в его рассказе. Он на минуту задумался, продолжая подкладывать сучья в очаг, потом с добродушной и тонкой улыбкой взглянул на своих сестер, и вдруг глаза его заблестели, и с оживленным жестом он начал так.

На склонах Монт-Эгю, в ста метрах над нами -- я вам покажу это завтра -- есть небольшая нагорная равнина с ложбиной посредине, поддерживаемая выступами скал и похожая на ту, на которой мы теперь живем; в летнее время она покрыта прекрасною травой, вся разница между обеими та, что на первой холоднее и зима продолжительнее. Равнина эта носит странное название: ее называют площадкой Иеуса. Не можете ли вы мне объяснить, что значит это имя?

Подумав с минуту, я отвечал:

-- Я слышал, что многое из Пиренейских гор были посвящены Юпитеру или Зевсу, или иначе сказать Иеусу...

-- Так и есть, -- вскричал с радостью Микель. -- Вы видите, сестры, что я не выдумал это и что люди образованные подтверждают мое мнение. Теперь скажите мне, помните ли вы, как кончалась жалобная песня моего бедного отца, когда он просил милостыню?

-- Я ее очень хорошо помню! "Великан, -- говорил он, -- придавил меня".

-- Теперь вы поймете. Мой отец был поэт, его воспитали старые испанские пастухи на высоких пограничных пастбищах, и у всех этих людей были свои рассказы и песни, которые вы уже не услышите в наше время. Они все умели читать, и многие знали по латыни, которую они учили, чтобы стать священниками; но или они недостаточно ее знали, или сделали что-нибудь противное правилам, или скорее всего, были замешаны в политические дела, только это было племя почти погибшее, и в наших странах не верят более ничему тому, чему они учили, ни тайнам их, ни науке. Но мой отец верил, и так как ум его был склонен к вере во все чудесное, он и меня воспитал в этих мыслях. Не удивляйтесь, если они еще остались во мне.

Я явился на свет в этом доме, то есть на том месте, которое он занимает, тогда это была просто хижина, как те, в которых теперь помещаются мои коровы. Мой отец владел частью этого участка, который он называл своей площадкой. Выше была площадка Иеуса, куда он меня водил иногда, чтобы по рыхлости снега узнать, должны ли мы продолжить или сократить наше житье в горах. Каждый раз, как мы проходили мимо великана, то есть мимо большой скалы, которую издали можно было принять за исполинскую статую, он крестился и приказывал мне плевать, подавая сам пример. Это, по его мнению, было делом истинного христианина, так как этот великан Иеус, по имени которого называлась площадка, был языческим богом. Долгое время великан вследствие такого объяснения отца наводил на меня страх, но видя, что и плевки, направленные против него, не вызывают с его стороны никакой мести за нанесенные оскорбления, я мало-помалу стал глубоко презирать его.

Однажды, я помню это очень хорошо, мне было тогда восемь лет, около полудня отец мой работал в нашем садике, мать и сестры (Магелонна умела уже тогда доить и убирать у коров, Миртиль только что начала ходить одна) стерегли скот на конце площадки, я сбивал масло в двух шагах от дома. Вдруг над головой моей разражается ужасный удар, похожий на удар грома, с сильным порывом ветра, который опрокидывает меня, и я падаю оглушенный, почти без памяти, хотя не чувствую никакой боли. Минуту я остаюсь неподвижен и не понимаю, что со мною случилось.

Ужасные крики приводят меня в себя. Я приподнимаюсь и, хотя я стою лицом к дому, но не вижу его более: он раздавлен, разрушен громадными камнями, на которые напирают другие, все это начинает колебаться и катиться в мою сторону. Я понял, что это падает нечто вроде лавины, и, обезумевший, убегаю, не сознавая куда. Наконец я останавливаюсь около матери и сестер, которые призывали меня отчаянными криками. Я оборачиваюсь, падение лавины остановилось; великана Иеуса уже нет более на его месте на скале, он обрушился на наш дом, и его рассыпавшаяся масса покрывает наш сад и большую часть нашей площадки.

-- Где отец? -- спрашивает мать.

-- Отец? Не знаю.

-- Господи, он раздавлен! Останься здесь, посмотри за сестрами, я побегу!

И бедная мать бросилась к падающим еще обломкам скалы. Не следовать за нею было невозможно. Я отвожу детей в сторону, оставляю их в безопасном месте, запрещаю им трогаться, а сам бегу вслед за матерью, громко призывая отца. Я должен сказать к чести этих двух девушек, что они сначала как бы послушались меня, но минуту спустя уже бежали как и я, среди обломков, старшая тащила младшую, и обе искали и призывали отца. Время от времени мы переставали кричать, чтобы прислушиваться, так тянулось с добрый час; наконец, слышу слабый стон, бросаюсь в ту сторону и нахожу нашего бедного отца распростертым, без движения, под массою обломков. Что он не вполне был раздавлен каменьями было делом случая, не совсем обыкновенного: скала образовала как бы свод над его головою и телом. Удар раздробил ему кости правой ноги и руки, вот почему он не мог подняться и выйти оттуда. Он делал так много тщетных и мучительных усилий, что, наконец, выбился из сил и лишился чувств, увидев нас. Нам удалось его вытащить. Мать была как помешанная. Что было делать с человеком наполовину мертвым в этой пустыне, где не осталось нам никакого пристанища, ни одного дюйма земли, который бы не был покрыт обломками, ни одной вещи, которая не была бы сломана?..

Магелонна не растерялась, она указала мне на хижины, которые были ниже нашей площадки, и как серна побежала в ту сторону. Я понял, что она пошла искать помощи, и начал собирать разломанные доски, чтобы сделать носилки. Когда жители низших хижин прибежали, им оставалось только связать эти доски вместе и перенести к себе как можно скорее отца. Был вызван доктор, и за отцом был хороший уход; но немало ушло времени, пока мы смогли получить эту помощь, опухоль увеличивалась, рука плохо заживала, нога была так раздроблена, что пришлось ее отнять. Вот каким образом этот честный человек впал в нищету и должен был бросить работать, купить осла и просить по дорогам милостыню со своей семьей. У нас остался в долине, недалеко от Пьерфита, маленький зимний домишко, но наш главный достаток были коровы, которых нечем было кормить. Пришлось продать обеих коров, которые у нас остались, три другие, испуганные обвалом великана, вероятно, бросились в пропасть и погибли.

Мать чувствовала большое отвращение к нищенству. Она хотела найти какую-нибудь работу в городе и на свой заработок содержать отца, но он не мог выносить мысли оставаться без дела и для того, чтобы кормить свое семейство, решился просить милостыню. И действительно, это был тяжелый труд шататься во всякое время по дорогам. Для матери, которой нередко приходилось носить меньшую сестру, труд этот был еще тяжелее. Для меня, на обязанности которого было водить осла и ходить за ним, было также тяжело. Эта жизнь заставляла меня страдать, ибо представляла массу соблазна на дурные дела и возможность сделаться разбойником; но я вам уже сказал, что отец был поэт, и я употребляю это слово потому, что в то время, не зная еще, что значит оно, я слышал его от людей очень ученых, которые слушая моего отца, удивлялись его речам и его мыслям. Вы были всегда очень заняты, потому никогда и не имели времени порасспросить его, а то бы и вы, как и другие, подивились его уму.

Именно благодаря уму отца я и удержался на хорошей дороге. Он поучал меня на свой лад, разговаривая со мною, и показывал мне все в мире в величии и красоте, и с такою увлекательностью, что когда зло встречалось мне на пути, я находил его до того безобразным и мелким, что поворачивался к нему спиною. Правда, отец мог научить меня читать, о чем он, однако, нисколько не думал. Эта постоянно бродячая жизнь не располагала к сосредоточению внимания, и у меня не было охоты начать учиться. Затем, надо сказать вам, что со времени несчастья отец был почти постоянно в возбужденном состоянии и не имел того спокойствия, которое нужно для преподавания. Он учил нас рассказами, песнями и притчами, сестры и я были достаточно смышлены, хотя в то время не знали ни а ни б. Бедная мать столько же знала, сколько и мы.

Весь сезон вод мы странствовали по горам. Ходили в Баньер, де-Бигорр, в Люшон, Сен-Совер, Котере, Бареж, О-Бонн, всюду, где были богатые иностранцы. Зиму мы проводили в Тарбе, По и больших долинах. При нашем ремесле, получая много и издерживая мало, потому что мы все были умеренны, в несколько лет мы собрали более того, что мы потеряли. Мать, у которой была возвышенная душа, пробовала убедить отца, что мы не имеем более права эксплуатировать общественное сострадание, что я был уже в таком возрасте, что мог прокормить себя, что же касалось ее, то она с помощью Магелонны в состоянии поддерживать остальных членов семейства ремеслом прачки. Отец не слушал мать. Он так пристрастился к этой бродячей жизни, не столько потому, что она была прибыльна, сколько потому, что она занимала его и заставляла забывать о своей немощи. Я был согласен с матерью, но мы должны были уступить, и эта жизнь продолжалась бы до сих пор, если бы бедный отец не схватил воспаление в груди, от которого он и умер в несколько дней. Мы все были глубоко опечалены его смертью. Хотя он и противился нашим желаниям, но в то же время был такой добрый, такой почтенный человек и так любил нас, что мы все обожали его.

После этого несчастья мы поселились в Пьерфите, и мать завела там небольшое хозяйство.

-- Дитя мое, -- сказала она мне однажды, когда мы были одни, вскоре после того, как мы устроились на новом месте, -- я тебе должна сказать, в каком положении находятся наши дела. Отец твой оставил нам кое-что. Такие бедняки, как он, не делают завещания, он доверял мне, предоставив свободу распоряжаться, как я найду нужным для выгоды детей. Я желаю, чтобы ты знал, что мы четверо имеем около трех тысяч франков. Я разделила их на две равные части: одну мне и твоим сестрам, другую тебе.

-- Это несправедливо, -- возразил я, -- я имею право только на одну четверть.

-- Тут вопрос не в праве, -- сказала она. -- Дело идет о ваших потребностях, забота о которых лежит на мне и судить о которых я могу лучше, чем вы. Моя работа верная. Девочки будут мне помогать, и мы заживем хорошо, имея в запасе про черный день, но ты мальчик и должен сам зарабатывать себе хлеб честным трудом. Я не рассчитываю кормить и содержать тебя, это значило бы приучить тебя к бездельничанию. Подумай, как устроить тебе новую жизнь, я тебе дам сто франков, чтобы ты мог приискать себе какое-либо занятие. Впоследствии, когда ты устроишь свою жизнь без нашей помощи, то по справедливости должен будешь получить часть большую против твоих сестер. Когда тебе исполнится двадцать один год, ты получишь от меня тысячу четыреста франков. А если я умру, то ты получишь их из банка, куда я хочу положить деньги на твое имя; а к тому времени сестры при их природном уме поймут и одобрят то, что я сделала.

Со слезами обняв мать и сестер, с узелком платья, привязанным к концу палки, и ста франками в кармане я ушел, с печалью расставшись с семьей и унося с собой решимость исполнить свою обязанность.

III

-- До сих пор, -- продолжал Микель, -- я вам рассказывал обо всем, как оно было; теперь я прошу вас позволения говорить о том же, только так, как оно представилось мне с той минуты, как я очутился один на свете, предоставленный самому себе, четырнадцати лет отроду.

Мать дала мне некоторые указания, которым я мог следовать. Она посоветовала мне пойти к родственникам и знакомым, которые принимали в нас участие и могли дать мне совет и помощь в нужде, но у меня была мысль ребяческая, если хотите, но очень упорно засевшая в моем мозгу. Я хотел увидеть нашу бедную покинутую площадку, нашу разрушенную хижину, место, на котором искалеченный отец выбирался из-под скалы. Он так часто говорил мне об этом несчастье, столько раз рассказывал подробности своим образным языком, чтобы привлечь внимание и возбудить интерес своих давальцев, что память моя сохранила все до мельчайшей безделицы. Я даже думаю, что я помнил более, чем на самом деле было, и что это было плодом моего воображения... Но вы, услыхавши мой рассказ, сами отгадаете, что именно подсказывало мне мое воображение, нет надобности забегать вперед.

Я прямо отправился в Монт-Эгю. Мы так исходили эту местность, когда еще были нищими, что она мне была хорошо известна, но, поднявшись на скалы, я совсем заблудился и не мог ничего припомнить. Я карабкался наудачу и после многих бесполезных скитаний, наконец, нашел нашу площадку, которую легко было узнать по свежему еще обвалу, покрывавшему ее. Это все еще была наша собственность, мы также не думали ее продавать, как никто не подумал купить ее у нас. Она не представляла более никакой ценности. Скоту разве на несколько дней хватило бы травы, которая пробивалась в промежутках между обломками, но из-за этого не стоило тратить ни труда, ни денег, чтобы здесь снова устроиться. Недавняя потеря отца вызвала печальные воспоминания во мне, и когда я увидел великана, разбитого на тысячи кусков, неподвижного, покойного и как бы наслаждающегося нашим несчастьем, сильный гнев овладел мною.

-- Ужасный великан, -- вскричал я, -- бессмысленный Иеус, я хочу отомстить тебе за моего отца, надругаться над тобою и проклясть тебя! Когда еще я был маленьким, сколько раз я пытался плюнуть на тебя, но ты был недосягаем по твоей высоте, а теперь, когда я вырос и ты валяешься распростертый у моих ног, я хочу плюнуть тебе в лицо!

И между этими обломками я стал искать тот, который должен был быть головой великана. Мне казалось, что я нашел его, я узнал обломок скалы, которым был придавлен мой отец, в нем была расщелина, которая зияла подобно широкой пасти, пытающейся грызть землю. Я изо всех сил ударил ее своей палкой с железным наконечником и... тогда, верите мне или нет, услышал глухой голос, грохочущий как подземный гром, который говорил: "Это ты? Что тебе надо от меня?" Я так испугался, что бросился прочь, полагая, что это новый обвал, но минуту спустя я снова вернулся. Мне во что бы то ни стало хотелось плюнуть в лицо великана, если бы он даже потом проглотил меня, и я нанес ему это оскорбление, которого он, казалось, не заметил. "Вот тебе, -- сказал я ему, -- ты все такой же негодяй! Знай же, что я намерен спихнуть тебя в поток, чтобы ты совсем разбился на куски!" И вот я стал толкать этот громадный обломок, стараясь сдвинуть его с места.

Время шло, пот лился с меня градом, наконец, видя, что все труды мои напрасны, я старался разбить его, бросая в него камни. По крайней мере, я имел удовольствие увидеть, что скала была не из твердого камня и что мои удары оставляли на ней зарубки, которые я принимал за повреждения и раны. Когда я выбился из сил, у меня явилось желание посмотреть вблизи остатки нашей хижины, и я удивился, найдя от нее уголок, где можно было приютиться в случае дождя; местечко это было огорожено обломками стены и, как видно, еще недавно служило пристанищем какому-нибудь пастуху коз, который, пробыв здесь некоторое время, покинул это место, потому что на траве, высокой и сочной, которая росла вокруг развалин, не было видно следов стада. Солнце уже садилось, и я решился провести здесь ночь. Подняв несколько камней, я загородил ими вход, чтобы обезопасить себя от волков, и, присев на остаток пола, утолил голод куском хлеба, который был у меня в моей холстинной сумке. Затем, чувствуя себя усталым и соскучившись от одиночества, я прилег, чтобы заснуть; но от сильной ходьбы и возбуждения я впал в какое-то лихорадочное состояние, к тому же я отвык от того величественного безмолвия гор, которое ни с чем нельзя сравнить и которое не нарушается даже непрерывным шумом потоков. Нельзя сказать, чтобы ложе мое было из удобных, и как ни был я неприхотлив, однако ворочался с боку на бок, чтобы удобнее протянуться, до такой степени было тесно мое убежище. Я наконец решился сесть на корточки и, так как было душно, то я отодвинул один из камней, которыми загородил вход, и стал смотреть, чтобы как-нибудь развлечься.

Как велико было мое удивление, когда я увидел, что все изменилось на площадке с той минуты, как взошла луна. Площадка вся потемнела, покрылась травою и, если еще и виднелись кое-какие обломки скалы, то они были величиною не больше баранов, а также и численностью своей напоминали небольшое стадо. Я был так удивлен, что вышел из моего уголка, чтобы прикоснуться к земле и к траве и удостовериться, что я не грежу и нахожусь на месте обвала, а не на прекрасном лугу, который расстилался здесь в прежнее время. Радость моя при этом, кажется, была сильнее удивления. Я обернулся и вдруг позади себя увидел великана вышиною с пирамиду, основание которой занимало всю глубину площадки влево от меня. Сначала он мне показался таким, каков был прежде, когда он возвышался на краю площадки Иеуса, над нашей площадкой, но по мере того, как я смотрел, вид его изменялся: основание его суживалось как тумба, туловище принимало человеческую форму, а голова походила на шар. Ему недоставало только рук, но когда я стал пристальнее всматриваться в него, то увидел, что у него есть и руки, только они были прижаты к телу, и вся эта масса была неподвижна. Это была настоящая статуя, только такая высокая, что я не мог различить лица ее.

Естественно, я должен был бы испугаться при виде всего этого, но, как хотите объясняйте, я почувствовал лишь гнев. Моим первым движением было поднять камень и пустить им в великана, но я в него не попал, бросил другой, и он коснулся его бедра, третий попал ему в самую середину живота, и при этом послышался звук как будто от удара в громадный металлический колокол, и в то же время из груди великана вылетел крик хриплый, бешеный, дикий, повторенный эхом горы. Гнев мой усилился, и я стал пускать в него всеми каменьями, которыми я завалил вход. С каждым разом становясь все сильнее и искуснее, я попал наконец ему в самое лицо, голова его упала и покатилась к моим ногам. Я бросился к ней, пытаясь разбить ее еще моей палкой, но я был остановлен выходившим из этой чудовищной головы голосом, перекрываемым сухим разбитым старческим смехом.

-- Это ты, негодяй, -- вскричал я, -- смеешься или плачешь таким смешным манером? Я заставлю тебя замолчать, подожди немного!

И я намеревался возобновить свои удары, как вдруг голова исчезла и очутилась на плечах великана, хотя я не мог заметить, как это случилось. Я пришел в ярость и стал швырять каменьями. Один из пущенных мною камней задел его левую руку, рука упала, но снова очутилась на своем месте в ту минуту, когда я попал в правую руку, и та упала. Тогда я стал метить в его ноги, в эти отвратительные ноги, сросшиеся между собою, и колосс сломился в основании и во всю длину растянулся на земле, разбившись на тысячу кусков; тут я понял, какую ужасную глупость я сделал, потому что прекрасный луг скрылся под его обломками и на рассвете дня я увидел бедную площадку, заваленную каменьями, -- такою, какою я нашел ее вчера при моем приходе.

Я чувствовал такую усталость, я так надорвался в этой бешеной борьбе, которая длилась всю ночь, что, упав в изнеможении на том месте, где стоял, я заснул таким глубоким сном и как-будто сам превратился в камень. Проснувшись, когда солнце было высоко и пекло, я подумал, что мне пригрезился ужасный сон и стал размышлять, доедая остаток своего хлеба и собирая черные ягоды, которые у нас зовутся медвежьим виноградом. Сон этот, если только то был сон, должен был иметь какое-нибудь значение для меня, но какое? Я искал в своем уме и ничего не находил. Одно, в чем я не сомневался, что великан мог являться мне, сколько ему было угодно, я никогда не почувствую к нему страха. Я ненавидел его за то зло, которое он причинил моему отцу, и меня не покидала мысль отмстить ему, унизить его насколько то было в моей власти.

При полном солнечном свете я убедился, что все вокруг меня было в том же положении, в каком мы оставили все это восемь лет тому назад: дом почти разрушен и негоден для житья, луг уничтожен грудою камней и песка, и нет никакой возможности извлечь из него пользу. Кроме того снег, покрывавший площадку Иеуса, от которою в прежнее время мы были защищены обрушившимся утесом, прошлою зимою спустился сюда. Вдоль скалы видна была вырытая падением великана широкая борозда, через которую массы снега скатывались на нашу площадку, что еще более увеличивало опустошение.

Несмотря на все эти разочарования, упорная мысль прожигала мой мозг. Я хотел снова овладеть моею собственностью и прогнать великана. Но как? Какими средствами? Я и сам не знал, но я решился это сделать.

Мечтая об этом, я собирал каменья и бросал их в кучу один на другой, пытаясь таким образом очистить лоскуточек земли хоть не больше того, где бы я мог поместиться сам. Я желал узнать, как глубоко засыпана была почва и может ли она возвратить свое прежнее плодородие. Я был удивлен, найдя траву очень густою в местах, где камни не лежали сплошной массою. Растительность представлялась даже слишком сильною, потому что трава сгнивала в сырости, так как не было стока для воды и она образовывала всюду лужи и затопи. Земля была влажна и рыхла, я мог запустить в нее глубоко мои руки и убедиться, что это все еще была хорошая земля, способная давать урожай, если бы можно было провести на ней правильные неглубокие канавы для стока воды.

В час времени я очистил пространство около метра. Отдохнув с минуту, я снова принялся за работу с большим рвением. Под вечер я смерил свою работу, оказалось, что я очистил добрых шесть метров. Правда, на этом месте камни лежали не так плотно и были мелки.

-- Все равно, -- думал я, -- кто знает, что я буду в состоянии сделать со временем?

Голод давал знать о себе, я спустился на площадку Мори, ту, которая находилась под нашей и была обитаема почти круглый год. Хижины, построенные на ней, переменили хозяев. Я не знал там никого и никто не знал меня, но у меня были деньги и хотя с меня ничего не спросили за ужин, я заговорил сам о плате, потому что никому не хотел быть в тягость, рассчитывая провести здесь несколько дней.

Старик Брада, хозяин этой площадки, был добрый и, добродушно приняв меня, удивился моей идее, тем более, что я остерегался ее высказывать в подробностях.

-- Ты, стало быть, ищешь у нас работы? -- сказал он. -- К несчастью, дитя мое, у меня столько народу, сколько мне нужно, и я не могу нанять тебя.

-- В эту минуту я не ищу работы, -- сказал я, -- она у меня есть, и я имею немного денег, чтобы ждать, но вы, может быть, принимаете меня за бродягу, который хочет спрятаться в горах с мыслью сделать или скрыть какую-нибудь глупость, а потому я вам скажу сейчас, кто я. Слыхали вы что-нибудь про Микелона?

-- Да, это имя здесь известно, потому что площадка, которая над нами и которая, как я слышал, называлась в старину Зеленая, стала называться площадкой Микелона со времени несчастья, случившегося с этим бедняком. Я здесь всего четыре года и слышал это от других.

-- Так вот, этот бедняк был мой отец, и эта площадка моя собственность. Я родился тут, и не видал ее с тех пор, как мне было восемь лет, и вот теперь снова увидел ее. Я провел на ней прошлую ночь и хочу возвратиться туда завтра, а может быть, и послезавтра еще.

-- Если это так, -- сказал старик, -- то оставайся у меня неделю и больше, если хочешь, и мне не надо от тебя никакой платы, потому что я твой должник.

-- Каким образом?

-- А вот каким. Нередко козы мои паслись на твоей площадке, хотя я и не имел на нее никакого права, но так как место было покинуто, то я и думал, что не причиню никому убытка, не давая пропадать траве, которая там пробивалась; правда, ее было немного, но все же она чего-нибудь да стоит, и я сказал себе, что если кто заявит на нее свои права, я готов заплатить за то, что поел мой скот. Хозяином оказываешься ты, тем лучше, оставайся у меня и не трогай своих денег. Я очень доволен, что могу расплатиться.

Я должен был согласиться, мы поужинали, и я лег спать на соломе, вместе с его работниками. Сильно утомленный, я спал крепко, и на рассвете был уже на пути к своей площадке, с запасом еды на день, хлебом и куском свиного сала.

Этот день прошел у меня в размышлении. Я хотел высчитать -- вещь едва ли для меня тогда возможная -- сколько понадобится часов работы, чтобы расчистить мою площадку. Если бы я умел, как теперь это умею, писать цифры на бумаге одни над другими, желание мое могло бы еще быть не совсем неразумным, но я мог держать их только в голове и перебирать одну за другой, и на это ушло у меня все время. Однако я принялся за дело не совсем дурно, начав терпеливо измерять своей палкой поверхность площадки, концом своего ножа отмечал числа на скале, придумывая различные знаки вместо цифр, которых я не знал, например, простой крест для 100, двойной крест для 200 и так далее. Наконец, в продолжение дня я пришел к тому заключению, что мог хотя не узнать наверное, но предположить приблизительно, на сколько метров в длину и в ширину простиралась моя собственность. Следующие дни прошли в вычислении, сколько потребуется времени на уборку камней. Я нашел, что потребуется два года, считая пять месяцев в году, когда можно было работать, так как в остальное время года снег мешал. Теперь оставалось вычислить продолжительность трудной работы и для этого следовало приняться за нее.

Я попросил моего хозяина одолжить мне большой железный молот, которым я и начал разбивать громадные глыбы. Скала была известковая и не особенно твердая, и я с таким увлечением принялся за эту работу каменщика, что не замечал усталости. Я был счастлив и с гордостью крошил брюхо великана. Я решил сделать метр в продолжение дня и сделал. Тут я почувствовал такое утомление, что нечего было и думать спускаться к моему хозяину, и решился еще раз провести ночь у себя, чтобы завтра сейчас же приняться за работу.

Едва я успел заснуть в своем полуразвалившемся шалаше, как был разбужен великаном, который на этот раз прогуливался спокойно вдоль и поперек площадки. Прежде чем осмотреть его, я обратил внимание на почву, она оказалась совершенно свободною от каменьев и покрытою прекрасною зеленью. Еще не совсем стемнело, запад еще алел, и снег вершин, подернутый розовым отливом, выдавался на синеве неба.

Я стал наблюдать за чудовищем, шаги которого потрясали землю, оно, казалось, не обращало на меня внимания, я лежал не шевелясь, желая уловить его привычки. Я решился не действовать так неразумно, как в первый раз, и узнать, не вздумается ли ему самому уйти отсюда, так как теперь он сам ходит. Ему, должно быть, прискучили удары, которые я ему наносил днем.

Действительно, он намеревался уйти и пытался подняться на площадку Иеуса, но принимался за это не так, как следовало: вместо того, чтобы сделать обход, он пытался вскарабкаться на скалу по прежнему пути, которым он спустился когда-то к нам. Не успел он сделать и двух шагов вдоль крутизны, как упал на колени ничком, зарычав грозным голосом: "Никто не придет мне помочь подняться к себе?" В два прыжка я был возле него, и, схватив его ужасную руку, уцепившуюся за выступ скалы, сказал:

-- Слушай, ты понимаешь теперь, что я твой господин, так послушайся меня и уходи отсюда другой дорогой!

-- Хорошо, подними меня, -- отвечал он, -- возьми на плечи и снеси туда наверх.

-- Ты говоришь глупости, мне не поднять и одного твоего пальца, но я буду мучить тебя, если...

-- Не можешь ли ты оставить меня в покое, малютка? Мне здесь хорошо, и я остаюсь. Только хочется спать на спине, помоги мне.

Я ударил его ногою в бедро, он обернул ко мне свое громадное отвратительное лицо, покрытое беловатыми лишаями. Видя его таким образом в своей власти, я почувствовал еще сильнее всю ненависть, которая накипела у меня против него, и не мог преодолеть желания ткнуть палкой в его пасть. Он, видимо, не заметил этого, но из этой пещеры, служившей ему ртом, послышался тоненький, чуть слышный голосок, прислушавшись, я услыхал следующие слова:

-- Злой мальчишка, зачем ты разорвал мою ткань и чуть не раздавил меня?

-- Кто ты? -- сказал я, с осторожностью вытаскивая свою палку и прикладывая ухо ко рту великана.

-- Я моховой паучок, -- отвечал голос. -- С тех пор как я существую, я обитаю здесь, я работаю, тку, охочусь, зачем ты беспокоишь меня?

-- Отправляйся ткать и охотиться в другое место, милый друг, свет достаточно велик.

-- Я мог бы то же посоветовать и тебе, -- возразил он. -- Зачем ты терзаешь эту скалу, которая принадлежит мне? Разве нет другого места для тебя?

В эту минуту великан, в которого я снова запустил свою дубину, чихнул и прогнал далеко паука, а меня отнесло как бы ураганом к подножью скалы.

Только там пришел я в себя.

Ведь жил же этот паук всю свою жизнь в пасти великана, нимало не заботясь о его капризах, и жил бы там всегда, если бы я не помешал ему. Отчего не устроиться и мне так, чтобы жить бок о бок со своим врагом, не настаивая на его удалении? В том положении, в каком он лежал теперь на спине, он мог защищать мою площадку, задерживая снег, скатывающийся на нее с торных вершин. Поднявшись к нему и поместившись против его уха, потому что голос мой должен был казаться ему столь же слабым, каким мне казался голос паука, я сказал:

-- Ты говоришь, что тебе здесь хорошо и что ты хочешь остаться?

-- Да, -- отвечал грозный голос, который, как мне казалось, выходил из живота великана, -- я здесь останусь, когда ты приготовишь мне постель.

-- Вот еще какой барин! -- возразил я со смехом. -- Не прикажете ли постлать пуховик?

-- Я удовольствуюсь песчаным ложем; но нужно, чтобы была впадина для моей головы, впадина для каждого из моих членов и особливо большая впадина для моих бедер, для того, чтобы я мог спать не скатываясь вниз. Так скорее же устраивай мне это и старайся, чтобы мне было хорошо, не то я растянусь опять на твоем лугу, где мне было бы недурно лежать, если бы ты не щекотал меня время от времени своим ломом.

-- Правда, -- проговорил около меня человеческий голос, -- самое разумное, что можно сделать -- оставить его там, но только убрать к стороне как следует. Он служил бы тогда преградой льдам сверху, и я не знаю места, где бы он мог меньше мешать тебе, потому что тебе нечего и думать о том, чтобы перенести его на прежнее место, удалить его с твоей площадки каким-нибудь другим способом ты не имеешь права.

-- Как? -- удивился я, не заботясь узнать, кто говорит со мной таким образом, -- Я не имею на это права! А он имел право завладеть моей землей.

-- Он имел лишь по праву сильного, -- возразил голос, -- но ты не имеешь его, закон сильнее человека, и если ты, желая освободиться от своего врага, спустишь его к своим соседям, тебя или не допустят это сделать, или накажут.

-- А если я его столкну в пропасть?

-- Нет пропасти, которая не была бы чьею-нибудь собственностью, и к тому же в глубине каждой пропасти бьет поток воды, который бывает собственностью всего мира, и ты не имеешь права остановить его течение или дать ему другое направление. Так, стало быть, ты должен оставить у себя великана, и так как этот обломок скалы принадлежит тебе, то ты обязан отнести туда каждый осколок ее. Таким образом, вместо того, чтобы вредить, -- он станет полезен тебе.

Я только что намерен бы ответить, что нет надобности относить его туда, так как он сам улегся там, как вдруг точно какой свет озарил меня, и я увидел, что сижу в хижине своего хозяина перед очагом и что это он разговаривает со мною.

-- Полно, -- сказал он, -- ты говоришь как ребенок спросонья; впрочем, хоть ты говоришь подчас смешные вещи, но у тебя бывают и хорошие мысли. Пойдем ужинать, ты поздно вернулся, но я тебя поджидал, и мы поговорим прежде, чем лечь спать.

Я не мог вспомнить, о чем мы говорили и мне было стыдно, что я ничего не могу сказать. Пригрезилось ли мне в то время, как я вошел домой, что я боролся с великаном, что разговаривал с пауком, что великан предлагал мне условия и что я имел глупость рассказать обо всем отцу Брада? Или все это случилось со мною при закате солнца, и великан, по всей вероятности, обладающий волшебными силами, перенес меня незаметно в хижину Брада?

-- О чем же мы сейчас говорили? -- спросил я после ужина у старого пастуха.

-- Ты говоришь точно со сна, -- отвечал он мне, -- разве ты не помнишь, о чем мы говорили? Тебя слишком утомляет эта работа. Ты слишком еще молод, чтобы исполнять один этот громадный труд.

-- Как вы думаете, сколько же людей потребуется, чтобы довести ее до конца?

-- Это зависит от времени, которое ты полагаешь на это. Мне кажется, что в два рабочих года двенадцать хороших работников могут это сделать.

-- Двенадцать? Уверены ли вы? А я думал, что я справлюсь один...

-- Ты это видел во сне! И двенадцати работникам будет работа, а во многих местах придется взрывать порохом, чтобы раздробить большие массы.

-- Взрывать порохом? -- вскричал я. -- Вот отличная мысль! Да, да, под него надо подложить огонь... Это заставит его уйти.

-- Без сомнения, потому что сам собой он не уйдет.

-- Уйдет, говорю вам, это лентяй, который не хочет сделать никакого усилия, или глупец, который не знает, что он делает! Но когда он почувствует порох...

-- Ведь это скала: она треснет, а из обломков нужно немедля сделать плотину, и это будет стоить больших денег. А у тебя они есть?

-- У меня сто франков.

Отец Брада засмеялся.

-- Ну, этого недостаточно, -- сказал он, -- надо, по крайней мере, десять раз столько.

-- У меня со временем столько будет.

-- Ну так и жди этого дня.

-- И вы полагаете, что не безумно с моей стороны желание отнять мою собственность у этого великана?

-- Нисколько! Земля -- дело доброе и святое и жаль, когда тот, у кого она есть, принужден отказаться от нее. Господь не любит, чтобы бросали ее, если есть возможность отвоевать ее у льда и камня.

-- То есть у злых духов! Хорошо! Я буду оспаривать ее у этого глупого и жестокого демона, который хотел задавить моего отца и который разрушил мой дом. Он пустил меня по миру, с самого детства заставил таскаться по большим дорогам, тогда как сам спал спокойным сном на нашем лугу. Он уберется оттуда, вспомните мои слова. Я слишком его ненавижу, чтобы терпеть его там теперь, когда я становлюсь взрослым; и если бы мне пришлось за этим делом истратить на себя то, что я имею, что должен иметь впоследствии, если возвращение собственности моей обойдется мне дороже, чем она сама стоит, тем хуже! Семь лет уже, как я кляну этого великана, если нужно, я употреблю еще семь лет, чтобы отомстить ему и прогнать его.

-- Ты странный мальчик, -- сказал старый пастух. -- Сорвиголова! И я этого не порицаю, видно, что ты любил своего отца и что у тебя есть гордость и мужество. Но мы еще обсудим твою мысль. Я с радостью помог бы тебе... но я слишком беден и слишком стар.

-- Вы можете мне помочь: продайте мне ваш железный молоток.

-- Возьми его так. Мне он не нужен. Он тяжел, -- оставляй его на твоей площадке, там никто не украдет его ночью: все слишком боятся великана.

-- Боятся? Я этого не знал! Так, стало быть, знают, что он встает ночью и ходит?

-- Говорят так, что касается меня, я не верю этому. Я служил в Африке, бывал в сражениях и приучился не бояться пушечных ядер, так камни-то уж не испугают меня.

-- Да и я не боюсь их, добрый Брада! Я уверен, что этот великан дьявол, и потому-то принял твердое намерение вести с ним войну, какую вы вели с бедуинами.

-- Ладно, -- возразил старый пастух, -- это твое дело. Но уже поздно, пора спать.

На следующий день, когда я поднимался на свою площадку, он окликнул меня.

-- Иди потише, -- сказал он, -- я хочу пойти с тобою. Я хожу хоть и не скоро, а все же прихожу туда, куда иду; мне бы хотелось посмотреть на этого знаменитого великана. Я редко поднимаюсь наверх и никогда не обращал особенного внимания на эту каменную глыбу, может быть, я могу дать тебе добрый совет.

-- Работы в десять раз больше, чем я предполагал, -- сказал он, осмотрев все. -- Десяти хорошим работникам не расчистить этого в два года. Потребуется также немалое количество пороха... Поверь мне, откажись от своего намерения: затеяв эту работу, ты истратишь все, что у тебя есть, и труд твой пропадет даром.

-- Однако вы слышали же раньше от других, добрый Брада, что трава этого пастбища лучшая из горных трав? Мой отец столько раз повторял это, и я этому верю.

-- Я и не говорю, что нет. То малое количество, которое еще пробивается там, превосходного качества; но когда ты расчистишь, я полагаю, надо будет унаваживать, а чтобы унавозить, нужно иметь стадо, и порядочное стадо немедля, потому что прежнее удобрение уже не действует, и это значит начинать пастбище на девственной земле. Если ты богат, если у тебя есть четыре тысячи франков, например...

-- У меня нет и половины.

-- Ну так не начинай этого дела, оно разорит тебя. Это что за насечки на скале?

-- Это я сделал, эти знаки я придумал, чтобы сделать расчет.

-- А, понимаю. Ты разве не умеешь писать?

-- Ни читать, ни писать.

-- Очень жаль. Тебе следует научиться, это поможет тебе более, чем все твои удары молотом о камень.

-- Очень может быть! Если бы вы меня научили...

-- Я сам немного знаю, но все же это лучше, чем ничего, и если ты желаешь...

Я начал ученье в этот же вечер, возвратившись часом раньше в хижину Брада. Старший из работников, бывших в услужении у старого пастуха, видя мое усердие, принялся также учить меня, и я должен сказать, если он и был менее терпелив, чем старик, то знал больше его. Таким образом, я начал понимать настолько, что мог заниматься один. Я стал брать с собою книгу и во время отдыха учился со вниманием и упорством, равным тому, которое привязывало меня к работе на моей площадке.

Старик Брада, видя, что все его благоразумные советы не поколебали моего намерения, решился не отговаривать меня более, он только слегка подсмеивался надо мною, когда в разговорах с ним я называл великана дьяволом, насмешки его заставили меня быть более осторожным в словах. Я стал говорить о нем, как о простой куче камней, что, конечно, не уменьшило моей ненависти к нему и не изменило моих мыслей о нем. Работники старика Брада, однако, были одного мнения со мной и признавали, что в этих проклятых скалах существовала какая-то волшебная сила. Они слыхали, что на других горных пастбищах, когда на месте обрыва начинали делать плотину, дьявол разорял каждую ночь работу самых искусных работников. Они иногда приходили посмотреть, как я работаю, потому что я работал со страстью, и из дружбы ко мне помогали, хотя при этом побаивались, и даже один из них, увидев во сне великана, поклялся, что более не прикоснется к скале. Я не настаивал. Мне было очень хорошо известно, что угости я их в воскресенье вином, они сделались бы смелее, но я не хотел отвлекать их от обязанностей, -- это значило дурно заплатить за гостеприимство, которое мне оказывал старик Брада.

Тем не менее от времени до времени они приходили пособлять мне. Старик Брада согласился держать меня и кормить с тем, чтобы козы его могли пользоваться травой, которая кое-где пробивалась на моей площадке. Мальчик, на обязанности которого было отводить коз, в то время, когда я прилежно трудился, забавлялся, строя себе шалаш довольно прочно из остатков -- из камней и из хвороста, которыми он распоряжался очень ловко. Таким образом, у меня появилось пристанище на ночь, которым я и пользовался много раз, чтобы не тратить времени на ходьбу, на ночевку и возвращение на работу.

Всякий раз, как я спал в этом шалаше, великан являлся ко мне, и каждый раз он казался все более и более подвижным и тревожным. Для меня было очевидно, что ему надоело мое преследование и что он становился все легче и все более желал удалиться восвояси. Но в то же время мне казалось, что он становился все глупее, потому что вместо того, чтобы ложиться, где я ему советовал, он пробовал самые невозможные положения. Я пытался образумить его в моем и его интересе, обещая оставить его в покое, когда он уляжется там, где я желал его видеть. Он не понимал ничего или же отвечал такими грубостями, что я вынужден был колотить его, прибитый, он обрушивался и делал мой луг пустыней.

Видя, что нет возможности разговаривать с этим неучем, я навсегда отказался от этого. Я перестал обращать внимание на его выходки, которые не вели ни к чему, и нередко засыпал под глухой шум его неровных шагов, он начал хромать. Я видел очень хорошо, что всего разумнее для меня было продолжать откалывать ему ноги, и что только силой его можно выжить отсюда, и то раздробив на мелкие куски.

Таким образом прошло три месяца. Я сделался силен как молодой бык и выучился очень скоро читать настолько, чтобы понимать прочитанное. Старик Брада, не понимавший всех слов и всех идей своих книг, был удивлен, когда я ему объяснил их. Отец мой, не обучавший меня грамоте, научил меня, однако, многое понимать, и жители хижины стали смотреть на меня, как на ученого, скрывавшего свою ученость. Они более не отговаривали меня от моего намерения, и я решился поспешить с исполнением его, затратив на это некоторую сумму.

Спустившись в долину Лесспон, я отправился на мраморные ломки в Кампан, чтобы нанять рабочих, но не нашел ни одного. Это было в самый разгар сезона, когда все население бывает занято прислуживанием иностранцам или работой при них. С меня запросили сумасшедшую цену. Мне удалось достать немного пороха, и я возвратился утешенный тем, что могу задать праздник своему врагу Иеусу.

На следующее утро я побежал, чтобы приготовить все, предупредив своих хозяев не удивляться шуму, и выкопал небольшую мину инструментом, который случился под рукой. За дело я взялся не совсем неумело, я достаточно насмотрелся, как производили подобную работу по горным дорогам. Сердце мое билось от злобной радости, когда я зажигал фитиль. Я положил весь мой порох, взрыв был великолепен и кончился благополучно, хотя был для меня небезопасен, потому что я, из гордости, не хотел принять какие-нибудь предосторожности. Пасть великана разорвалась до ушей, так как мина моя направлена была к его лицу, и я, хохоча как сумасшедший и глядя на его безобразную гримасу, упал окровавленный и раненый близ него. Рана моя не имела ничего серьезного, и я скоро поднялся на ноги.

-- Упивайся моей кровью! -- сказал я, склоняясь к его обожженной башке. -- Это наш бой насмерть. Ты не можешь истекать кровью, но я надеюсь, что ты страдаешь так же, как ты заставил страдать моего отца.

В эту минуту я увидел зрелище, которое вызвало во мне жалость. Взрыв разорил бедный муравейник, приютившийся в ухе великана. Маленький мирок был в страшной тревоге, однако, не терял времени, спасая своих убитых, и не пустился в бегство с поля битвы, но мужественно лез приступом на развалины, чтобы унести свои личинки и положить их в безопасное место.

-- Простите меня, -- обратился я к ним, -- я должен был бы предупредить вас, но я помогу вам спасти ваших детей. -- Я взял своей деревянной лопатой толстый пласт земли муравейника, рыхлой и изрытой мелкими ходами с лежавшими в них личинками, и отнес его на некоторое расстояние. Я смотрел, как проворные муравьи, последовав за мною, возвращались тою же дорогою, чтобы окончательно переселиться в свое новое жилище. Они, конечно, переговаривались друг с другом, условливались и помогали друг другу. Ни один из них не казался растерявшимся от неожиданного бедствия, все они сохранили мужество.

-- Мужественные малютки, -- сказал я, -- вы мне даете великий урок! И я не покину свою работу, хотя бы она обрушилась на меня.

Но я работал один, и мою голову теперь наполняла одна мысль, -- найти себе помощника. Я еще не уведомлял о себе свою мать, хотя находился очень недалеко от нее. Я боялся, и не без основания, что она станет упрекать меня за то, что я даром трачу время, теша себя пустыми мечтами, вместо того, чтобы искать себе занятие. Меня мучила мысль о беспокойстве, которое должна испытывать она относительно меня, и я отправился повидаться с ней.

Она действительно беспокоилась обо мне и побранила меня, что я еще не заработал ничего; но узнав, что я научился читать, не истратив на это ничего, она смягчилась и была принуждена согласиться, что я не бродяжничал. Тут я открыл ей мое сердце, рассказал, на что я употребил свое время и повторил все свои надежды. Она была очень удивлена, очень растрогана и в то же время испугана. Она говорила со мной так же, как старик Брада, и умоляла не рисковать деньгами на такое безрассудное предприятие. Однако я успел заметить ее привязанность к этому лоскутку земли, где она была так счастлива, как нигде не была более счастливою, и куда она столько раз мечтала возвратиться, как она сама призналась мне. Я не хотел слишком упорно стоять на своем, надеясь, что, может быть, со временем, я смогу убедить ее. Я обещал ей употребить эту зиму с пользой для себя, потому что должен был покинуть горные высоты. Я сдержал данное ей слово. Окончив свои работы с расчисткой каменьев, далее продолжать которые мешал снег, я подарил старику Брада хороший капюшон шерстяной материи из барежа, а работникам его различные небольшие вещицы. Мы расстались добрыми друзьями, обещая свидеться на будущий год, и я отправился искать себе счастья по направлению к Лурду, в каменоломни и на горные дороги. Мысль моя не покидала меня, я хотел научиться бороться со скалою и овладеть ею как можно скорее и искуснее. Я исполнял простую работу, но, занимаясь ею, приглядывался к работам инженеров, стараясь понять все, что они делают. Я зарабатывал немного, так как должен был кормить и содержать себя. Заработок этот я употреблял теперь на уроки арифметики, потому что чтение у меня шло хорошо благодаря моему терпению, что же касается письма, я упражнялся в нем сам, копируя чужое писанье. На все это я употреблял час или два вечером каждый день и почти все воскресенье. На меня смотрели как на малого очень разумного не по летам, на самом же деле я был не более как упрямец самой большой руки.

Лишь только весна распустила снега, я бросил все, чтобы повидаться с матерью и купить тачку, кирку, порох, бурав, молот, -- все, что необходимо мне было, чтобы как следует напасть на своего врага. Я упросил мать дать мне еще сто франков, в случае если я истрачу те сто, которые у меня были в запасе, и если, как окажется, работа моя будет стоить того, чтобы продолжать ее. Прежде чем дать согласие на мою просьбу, мать захотела придти посмотреть на мою работу летом.

Я нанял в Лурде двух ребят моих лет, которые, пообещав сойтись со мной в Пьерфите, действительно пришли в назначенный день. Это были добрые товарищи, трудолюбивые и скромные. Все шло сначала хорошо, они не чувствовали никакого страха к великому Иеусу и без церемонии ломали ему бока и разрывали челюсть. Мы построили себе хижину более просторную и прочную, так как зима разрушила ту, которая была у меня. Старик Брада всякую неделю спускался в долины за припасами для себя, и мы поручили ему покупать, что нужно, также и для нас, и доставлял на своем осле.

До тех пор, пока дело ограничивалось взрыванием скал, товарищи мои были веселы, но когда пришлось убирать камни, нагружать и возить тачку, скука овладела ими. Они были жители долин, и горы наводили на них уныние, и я не мог более отвлекать их от овладевавшей ими по вечерам скуки, которую еще более усиливал раздражавший нервы их шум потоков. То, что увлекало меня, наводило на них тоску, и в одно прекрасное утро я увидел, что и ими овладевал страх. Страх чего? Они не хотели сказать. Я, может быть, поступал неблагоразумно, рассказывая им про свою ненависть к этой скале и, положим, хоть я и не рассказывал про свои ночные видения, которые нередко являлись мне среди тишины в то время, когда другие спали, но, может быть, кто-то из них заметил это или услыхал что-нибудь. Как бы то ни было, они объявили мне, что уже с них будет этого уединения, и расстались со мною друзьями, стараясь отговорить меня от моего намерения.

Однако им не удалось это. Наняв других товарищей, которые несколько подвинули работу, хотя не дали пока видимых результатов, я снова был оставлен один под тем предлогом, что я задумал безумное предприятие и что оставить меня одного значило оказать мне услугу.

В первый раз почувствовал я, что теряю мужество. Я не спал по ночам, великан являлся мне более прочным, более живучим, чем когда-либо, сидящим на одном осколке камня посреди других, которые мне удалось оторвать от целой глыбы. При свете луны, слегка подернутой облаком, он представлялся мне пастухом, стерегущим стадо белых слонов. Я подходил к нему, влезал ему на колени и, цепляясь за его бороду, подымался до его лица и давал ему пощечины своим железным молотом.

-- Пастух, -- говорил он своим рыкающим голосом, -- иди, ищи другое пастбище. Это мое навсегда, ты сам дал мне этих овец, -- продолжал он, указывая на разбросанные кучи, -- и я намерен кормить их на твой счет до окончания века.

-- Это мы еще увидим, -- возражал я. -- Ты надеешься победить, потому что я один, хорошо, ты узнаешь, что может сделать один человек!

На другое утро я принялся за осколки утеса с таким жаром, что недели две спустя у великана не осталось ни одной овцы, и он опять выказал намерение уйти, сделав шаг к тому месту, где я хотел устроить из него плотину.

Однажды в воскресенье мать и сестры пришли повидаться со мной. У меня было расчищено все место, где случилось несчастье с отцом, луг был окопан канавкой, сочная трава зеленела, прекрасные водяные голубые колокольчики смотрелись в полосу воды. Я поставил деревянный крест на этом месте и сложил из камней скамью. Мать была очень тронута этим, она плакала и молилась и, осмотрев затем наше маленькое владение, четвертая часть которого была расчищена и зеленела, она призналась мне, что не ожидала увидеть такого успеха. Но когда, немного отдохнув, она пошла посмотреть нерасчищенные места, то пришла в ужас и умоляла меня удовольствоваться тем, что сделано.

-- Ты можешь, -- сказала она, -- отдать в наем эту часть для пастбища твоим соседям внизу. Конечно, это будет очень небольшой доход, который все же лучше, чем безумная трата.

Я не соглашался, мать рассердилась немного и погрозила не давать мне более денег. Магелонна, сделавшаяся уже почти взрослой, заплакала из-за меня. Она держала мою сторону и ободряла меня. Она говорила, что хотела бы быть мальчиком и иметь силу, чтобы помочь мне. Ничто не казалось ей более прекрасным, как горы, она поклялась не выходить замуж за городского. Она всегда помнила нашу гору и мечтала возвратиться туда при малейшей возможности. Маленькая Миртиль ничего не говорила, но широко раскрыв свои голубые глаза, как куропатка прыгала между скал в каком-то восторге, который она чувствовала и выражала, не умея отдать себе в нем отчета.

Я приготовил маленький полдник из ягод с лучшими сливками старика Брада. Мы расположились на развалинах нашего дома, растроганные, печальные и радостные в одно и то же время. Мать простилась со мною, не обещав ничего, она много обнимала меня и не имела силы упрекать. Таким образом, я работал один до конца лета. Чем далее подвигалась моя работа, тем более я убеждался в предстоявшей мне трудности перенести эту гору каменьев, но тем усерднее продолжал я трудиться. Я уже не спускался с площадки, разве на короткое время в воскресенье. У меня было помещение, и я оставался в нем, вечера проходили у меня в чтении, письме и вычислениях. Роясь в обломках, я сделал драгоценное открытие: я нашел старый ящик, совершенно сохранившийся, в котором были различные рабочие инструменты, несколько вещей из хозяйства и отцовские книги, все разрозненные. Я читал и перечитывал их с большим наслаждением, не досадуя даже, когда мне приходилось остановиться на середине интересного приключения, которое продолжалось у меня в голове благодаря моей фантазии. Книги наполнены были чудесными подвигами, которые разжигали мой мозг и воспламеняли мужество. Мне нисколько не было скучно одному. Я научился делать вычисления цифрами относительно продолжительности моей работы. Я видел, что один только в несколько лет буду в силах привести к концу свое дело, но, что бы ни говорили, я пристрастился к нему. Великан так отлично был искрошен, что уже не пытался более собирать свои кости для прогулки. Я спал спокойно, он не мешал мне, разве изредка я слышал его стоны, похожие на мычание быка, соскучившегося на пастбище. Я заставлял его молчать, грозя порохом, зная, что он это ненавидит более всего. Тогда он умолкал, и я видел, что он был побежден и что должен был чувствовать себя в моей власти.

С наступлением зимы я устроился как и прошлый год и заработал больше. Мне было уже семнадцать лет, я вырос, и мускулы мои окрепли. Несмотря на мою молодость, мне платили как взрослому человеку. Один из господ, заправлявших работами, заметив меня, нашел, что я понятливее и настойчивее прочих рабочих, и полюбил меня. С тех пор он стал поручать мне такую работу, при которой я мог бы научиться чему-нибудь новому, он дал мне помещение в своем жилище и стол, и благодаря ему весною весь мой заработок сохранился. По окончании работ он оставил этот край и хотел взять меня с собою в качестве слуги и товарища, обещая устроить мою карьеру, но ничто не могло заставить меня покинуть мою площадку. Я возвратился туда, как только это позволил растаявший снег.

Почти вся скала была уже раздроблена. Мне оставалось работать на тачке. Она была нетяжела, но зато всего скучнее. Все это лето и следующие за ним, а затем и третье я провел за этой работой. Наконец, к концу пятого года в один прекрасный вечер разбитое на куски тело великана было окончательно снесено на расщелину ската горы и образовало прекрасную плотину, которая могла выдержать в самые суровые зимы напор льдов со всею массою песка, которую они увлекают с собой и которая, встретив точку опоры в разбитом великане, скопляется и увеличивает таким образом объем и крепость плотины. Луг, который я осушил посредством канав, выложенных камнем, имел сток в ложбине потока и без всякого удобрения давал великолепную траву. На нем было столько цветов, что он казался настоящим садом. Козы не приходили уже более сюда, потому что со второго же года я насадил снова буки, вырванные обвалом, и мои молодые деревца были уже сильны и покрыты густою листвой. Мало-помалу я вырвал папоротники и другие негодные травы, которые завладели было лугом, я их сжег и, удобрив землю их пеплом, превратил лишаи и мох в траву. Нагрузив последнюю свою тачку, может быть четырехтысячную, я остановился и не повез ее дальше, желая доставить сестре Магелонне удовольствие самой стащить ее, чтобы иметь право сказать, что это именно она закончила мою работу.

Тогда я стал на колени лицом к солнцу и возблагодарив Бога за мужество, которое Он поддерживал во мне, и здоровье, которое мне дозволило так успешно привести к концу начатое мною дело, на которое по словам многих могла бы быть потрачена вся жизнь человека. Мне же всего было двадцать один год. Я только вступил в совершеннолетие и уже окончил взятую на себя задачу! Впереди у меня была целая человеческая жизнь, чтобы наслаждаться моею собственностью и вкусить плод своего труда.

Солнце садилось во всем своем величии, окруженное золотистыми лучами и пурпуровыми облаками, оно мне представлялось божественным оком, благосклонно взиравшим на меня. Снег на вершинах сверкал подобно алмазам, хор потоков ласкал слух, легкий ветерок колебал цветы, которые склонялись, будто нежно целуя мою землю. О чудовище, которое не давало мне покою, не было и помину, оно теперь навеки смолкло и не представляло более образа великана. Частью оно было покрыто зеленью, мхом и вьющимися растениями, которые уже цеплялись на тех местах, где я перестал ходить с киркой и тачкой, и под этим покровом великан не был более безобразен; вскоре его и совсем не будет видно.

Я был так счастлив, что в эту минуту не питал более ненависти к нему, и обратившись, сказал:

-- Теперь ты будешь спать спокойно, и я ни днем, ни ночью не буду трогать тебя. Злой дух, живший в тебе, побежден, я запрещаю ему возвращаться в тебя. Я освободил тебя от него тем, что принудил тебя быть полезным на что-нибудь, да минует тебя молния и не размоет тебя снег!

Мне послышался как-будто продолжительный вздох покорности, исчезнувший в вышине. С тех пор я ничего более не слыхал и не видал.

С самого утра я стал готовиться к маленькому празднику, который мне хотелось устроить. Я пригласил старика Брада, который всегда был для меня добрым соседом и другом, придти ко мне около полудня со всеми своими работниками и стадом, которое должно было обновить мой луг, и потом побежал в Пьерфит за матерью и сестрами.

-- Вот, -- сказал я, -- я кончил свою работу, не истратив ничего из тех денег, которые вы сберегли мне к моему совершеннолетию. Они мне теперь понадобятся для покупки стада и постройки настоящего жилья, но я желаю, чтобы между нами четырьмя все было общее до тех пор, пока сестры не пожелают устроиться, и тогда мы все разделим на равные доли. А теперь пойдемте, у меня лошадь и телега с провизией, которую я закупил к обеду, и я довезу вас до подошвы горы. Я хочу, чтобы вы подняли букет на площадке Микелона.

Поднявшись на нашу равнину, мать и сестры не верили глазам своим: из раскинутой палатки поднимался дым и голубоватою струею вился в воздухе. Старик Брада с помощью нескольких женщин и девушек из окрестностей, мимоходом также приглашенных мною, готовили к обеду горных куропаток, которых вы называете белыми куропатками, потому что они белы зимою, тетеревов и сливочный сыр. Стадо старика Брада, рассыпавшись по лугу, щипало усердно траву, как бы свидетельствуя о превосходном качестве ее. Ребята накрывали стол и приготовляли сиденье из сосновых бревен и досок, слегка отесанных, и все это среди зелени и цветов имело вполне праздничный вид. Букет из рододендронов и диких фиалок был привязан к веревке, посредством которой мать должна была вздернуть его на шест. Что касается меня, я также был удивлен музыкой, о которой я и не думал позаботиться. Старик Брада пригласил одного из своих приятелей, который играл на гуслях, чтобы мы могли потанцевать. После обеда у нас был бал, и сестры были счастливы, что могут потанцевать. Мать, растроганная, в слезах, подняла букет. Магелонна с гордостью отвезла последнюю тачку и сбросила без труда груз ее в кучу. Все были веселы, и потому добры и дружественны. Никто не напился пьян, хотя я и не жалел вина. Наши горцы умеренны и вежливы, как это всем известно.

При наступлении вечера я проводил свое семейство. Мать, благословляя, вручила мне деньги на постройку дома, в котором мы живем теперь, и на покупку скота. Она была согласна жить со мною летом на нашей площадке, сестры не могли нарадоваться.

Следующий год в то самое время, как мы готовились устроиться в новом доме, нас постигло горе. Мать сделалась больна, и мы, уже отчаиваясь в ее выздоровлении, как только опасность миновала, перенесли ее на нашу гору, где прекрасный воздух вскоре вылечил ее. Если вы сегодня не видите ее здесь, то потому только, что эта честная женщина мало того, что постоянно занята дома, ходит еще заработать нам денег на стороне, теперь она находится в Котере, где стирает и гладит юбки и разные наряды проживающим на купаньях иностранцам. Всюду ее охотно берут, так как она хорошая прачка и добрая женщина, с которою приятно иметь дело. Что касается нас, то как видите, нам хорошо здесь, и мы с печалью расстаемся с нашею площадкою на зиму и возвращаемся на нее с первыми весенними днями. И охотиться у нас можно, дичи вдоволь. Иногда и его степенство медведь заглядывает в нашу сторону, заблудившись, и бывает хорошо принят у нас в кладовой. Волки тоже немного тревожили нас сначала, но и они были встречены как следует. Наша площадка стала лучше, чем когда-либо была. У меня отлично идут дела со скотом, который я откармливаю и продаю каждую осень в долинах, покупая там весною новый, это приносит мне такую выгоду, что я мог прикупить смежную с моей площадкой землю, чтобы увеличить выгон для скота. Земля была запущена, и я заплатил за нее дешево. Теперь она стоит земли моей площадки, и на будущий год я увеличу вдвое свое стадо, то есть мой оборотный капитал.

-- Вот моя история, дорогой мой гость, -- сказал Микелон в заключение. Если она вам наскучила, прошу извинить. Я несколько робел сначала от боязни, что вы меня не поймете, а затем, когда увидел, с каким любопытством вы меня слушаете, я успокоился.

-- Любезный мой Микель, -- отвечал я ему, -- знаете ли вы, о чем я думал, вычисляя в своем уме число ударов вашего молота и свезенных вами тачек с каменьями. Прежде всего я сожалел, что такой человек, как вы, не предназначен судьбою проявлять такую упорную волю на более широком поприще, затем я подумал, каково бы ни было поле нашей деятельности, всем нам приходится разбивать каменья, и все мы оказываемся работниками более или менее сильными и терпеливыми. Человек, способный возвратить себе свою способность, так как это сделали вы -- человек недюжинный, но что всего более поражает меня в этом, не говоря уже про упорство крестьянина, которое тоже заслуживает уважения, -- так это то, что вы были воодушевлены чувством более высоким, нежели корысть, именно сыновнею любовью и тою борьбою за плодородие земли, которую вы считали долгом человека.

-- Много благодарен за ваши слова, -- ответил Микелон, -- вы угадали. Однако сюда примешивалось нечто, что вы должны осудить: именно вера в злых духов в природе.

-- О, ну ведь вы этому уже не верите теперь, я очень хорошо вижу.

-- Слава Богу, вы понимаете меня! В детстве я был склонен к мечтательности и подвержен галлюцинациям... И затем, я не уразумел еще смысла религии. После я понял, что Бог один и что всегда человечество искало Его под разными именами. Если гроза несет с собою молнию, так это еще не значит, что молния эта хотела поразить скалу, и обрушивающаяся скала не хочет зла человеку, которого она придавливает... Вот вы увидите завтра на вершине моей плотины, где накопился уже порядочный слой земли и она удобрена, целый лес дикого лавра, взлелеянного моими собственными руками, как священный знак благоговения перед законом природы, символами которой служили древние боги и мой Иеус.

Я провел отлично ночь под крышей Микелона и, не дождавшись восхода солнца, пошел осмотреть площадку. Микелон был на своем скотном дворе, угадывая, что мне приятно будет оставаться одному, он имел скромность оставить меня блуждать где я хочу. Я нашел прекрасные образчики растений, анемоны с цветком нарцисса, липкие веснянки, камнеломные растения различных видов, редкие и прелестные; но все мое внимание было обращено на великана, этот памятник, достойный того, чтобы посвятить его божеству, которое вдохновляет человека творить такие неоспоримые чудеса -- терпению! Я собрал драгоценные по редкости образчики мхов; наблюдал ученые работы муравьев и искусную и неутомимую охоту маленького паучка. Я не прочь был послушать немного из любопытства рычание великана, но до слуха моего долетал лишь гармонический и свежий голос прекрасного потока, ниспадавшего поблизости, воды которого, направленные стараниями Микелона, орошая луг, журчали очень весело свое аллегро.

Микелон снова угостил меня отличным обедом и вывел живописными местами на обратную дорогу. Он не хотел ничего принять от меня за свое гостеприимство, кроме семян диких цветов, собранных мною в других горах. Когда я сказал ему, что для ботаника большое удовольствие сеять в различных местах редкие и красивые растения, имея в виду исследования других ботаников, он казался тронутым и пораженным этою мыслью и обещал следовать моему примеру. Подобно всем горцам, находясь в общении с любителями и туристами, он приобрел некоторые познания из естественной истории. Он предложил проводить меня в свой домик в Пьерфите, чтобы поделиться со мною образчиками растений и минералов отличных кристаллизаций, найденными им на великане, лютиками и рамондиями, собранными близ ледников.

-- Не правда ли, -- сказал он мне, -- что наши горы настоящий рай для ботаников? Вы имеете тут в одно и то же время цветы и плоды всех времен года. В глубине долин лето и осень, поднявшись же несколько выше, вы встречаете весну; еще выше вам представляется растительность, которая бывает в первые дни марта. Таким образом, вы можете набрать в один и тот же день орхидеи первых весенних дней и орхидеи глубокой осени. Так здесь и для всего, для воздуха и света. В один день, по мере того, как вы поднимаетесь, вы можете любоваться блеском солнца на озерах, видеть осенний туман на лугах нагорных равнин и созерцать величественную зиму на вершинах гор. Возможна ли скука при виде всех этих красот, собранных вместе? Подобная роскошь стоит того, чтобы купить ее семью месяцами изгнания в долине. Вот почему мы так любим наши горы и прощаем им, что они изгоняют нас в долину каждый год. Мы понимаем, что есть сила, которой они принадлежат более нежели нам и что мы должны довольствоваться теми чудными улыбками, которыми они нас награждают при нашем возвращении.

Микелон и в Пьерфите предложил мне свое гостеприимство. Мне было совестно принимать столько услуг от человека, для которого я так мало сделал.

-- Вспомните, -- сказал он мне при расставании, -- что вы когда-то говорили моему отцу: "Не нужно, чтобы этот ребенок нищенствовал, в глазах его есть что-то такое, что обещает ему не такую участь". Я услышал тогда ваши слова и, кто знает, не обязан ли я им тем, что стал человеком?

--------------------------------------------------------------------

Источник текста: Бабушкины сказки / Жорж-Санд; Пер. с фр. А.Н. Толиверовой. С рис. худож. С.С. Соломко, бар. М. Клодта и др., и с портр. авт. -- 5-е изд. -- Санкт-Петербург: А.Ф. Девриен, [1913]. -- [6], 445 с., 1 л. фронт. (портр.); ил. ; 22 см.