Книговод

Барская дочь

Златовратский Николай Николаевич


   

БАРСКАЯ ДОЧЬ.

(Разсказъ доктора.)

Отпусти меня, родная,
Отпусти не споря!
Я не травка полевая,
Я взросла у моря:
Не рыбацкій парусъ малый,
Корабли мнѣ снятся...
Некрасовъ.

   -- Прежде, когда были живы старики, родители моей жены,-- началъ Иванъ Ивановичъ, снова занимая своей массивною спиной чуть не половину печи и поглаживая широкую лысину,-- мы всегда разъ въ годъ имѣли обыкновеніе навѣщать ихъ. Я бралъ обыкновенно двадцати-восьмидневный отпускъ, нанималъ тарантасъ "до мѣста", если желѣзныхъ дорогъ въ виду не имѣлось, засаживался въ него со всею семьей -- и вотъ мы трогались "на долгихъ"... Я такую ѣзду предпочитаю путешествію въ душныхъ вагонахъ, потому что страстно люблю тарантасъ,-- съ нимъ сроднили меня семипалатинскія разстоянія. И я, и жена съ запоемъ наслаждаемся всею прелестью этой ѣзды и легко переносимъ ея некультурныя неудобства...
   Такъ вотъ, лѣтъ восемь тому назадъ, мы отправились изъ П--ской губерніи въ В--скую, на прибрежья Оки. Весна стояла въ половинѣ: рѣки сошли, дороги окрѣпли, воздухъ, мягкій и влажный, ласкаетъ лицо, мягчитъ грудь, молодая зелень прямо такъ тебя и бьетъ въ носъ... Вотъ пригорокъ: лошади идутъ шагомъ, ямщикъ спрыгнулъ и, ступая съ ними рядомъ, поглаживаетъ на ходу имъ холки. Выберешься и самъ вонъ изъ кузова и дотянешься такъ, что подъ мышками затрещитъ; мягкой пріятно ступаетъ нога по свѣжей муравѣ... Э, да что тутъ! Маниловщина, извѣстное дѣло...
   Впрочемъ, объ одномъ нельзя не закинуть словечка, чтобы вы меня ужь очень на смѣхъ не подняли. Нужно вамъ сказать, что изъ всѣхъ ямщиковъ, съ какими только я ни ѣзжалъ,-- а Богу вѣдомо, сколько я ихъ на своемъ вѣку видалъ,-- изъ десяти девять непремѣнно Маниловы, т.-е. оно, конечно, не по-барски, а по-мужицки. Первымъ и единственнымъ собесѣдникомъ въ дорогѣ, конечно, бываетъ ямщикъ, котораго обязательно распросишь о всемъ его семейномъ и хозяйственномъ состояніи и познакомишься, непремѣнно, со всей его родней: зачѣмъ-то полюбопытствуешь, какъ и жену его зовутъ, и отца; въ раздѣлѣ они или нѣтъ, и почему. И ужь обязательно же помечтаешь съ нимъ. И все въ такомъ родѣ, все такое извѣстное... Съ другимъ, особенно слабымъ до маниловщины, мужичкомъ за шесть часовъ ѣзды до того заговоришься по душѣ, что просто, кажись, въ вѣкъ бы не разстался... И столько въ немъ этой искренности и мягкости, теплоты, сердечности, столько беззавѣтности! Не вотъ -- станція. Отпрягаютъ лошадей. Торопишься воспользоваться часомъ, чтобъ еще поговорить на прощанье съ новымъ "другомъ" за чашкой чая. Чокнешься съ нимъ стаканчикомъ-другимъ водки...
   -- Вотъ мы какъ съ тобой слюбились!-- говоритъ "другъ".-- Господи, кажись, вѣкъ бы не разстался! Вотъ оно что значитъ -- хорошій-то человѣкъ! Съ хорошимъ человѣкомъ разомъ забудешь, что -- баринъ, что -- мужикъ... Ну, дай Богъ тебѣ здоровья -- и съ дѣтками, и съ супружницей. Дай Богъ тебѣ!
   -- Прощай, Иванъ Егорычъ!-- говоришь ему любовно, крѣпко жмешь руку и предупредительно, суешь ему "на чаекъ".
   -- Дай-ка Богъ, Иванычъ, еще свидѣться! Наговорились бы обо всемъ... Кабы пожить намъ съ тобой вмѣстѣ,-- вотъ бы дружба-то пошла! Я вотъ день съ тобой поговорилъ, а ужь чую, что поумнѣлъ... Право! Такъ вотъ какъ будто что-то тамъ народилось, въ нутрѣ-то. Право слово! А кабы эдакъ пожить-то... Ну, съ Богомъ!... Будь здоровъ!-- заканчиваетъ "другъ" Иванъ Егорычъ, уже стоя сбоку тарантаса, и въ его голосѣ чуть не слезы слышатся:-- Такъ вотъ и уѣдешь... Ровно и не видались будто все равно... Вотъ они -- наши-то дѣла!
   -- Спасибо, Иванъ Егорычъ, спасибо!-- говорите вы уже какъ-то растерянно, стараясь получше усѣсться въ кузовъ.
   Передъ вами уже торчитъ спина новаго ямщика. Образъ Ивана Егорыча уже блѣднѣетъ въ вашемъ воображеніи передъ этой новой спиной. Вотъ вы откинулись къ спинкѣ кузова, натянули фуражку плотнѣе на голову; сейчасъ новый ямщикъ взмахнетъ кнутомъ: и станціонный дворъ, и Иванъ Егорычъ, и старыя лошади -- все останется позади, все стушуется, какъ десятки имъ подобныхъ... Вспоминаешь, все ли взялъ, со всѣми ли раздѣлался, далъ ли на водку старому ямщику (далъ!), и уже думаешь, смотря на спину новаго ямщика: каковъ-то будетъ онъ?...
   А какъ полагаете вы, господа мои, что въ это время долженъ былъ думать Иванъ Егорычъ, когда фигура моя совсѣмъ скрылась въ кузовѣ?-- Конечно, то же, что и я... Почему же долженъ онъ думать иначе? И вотъ лошади еще не успѣли дернуть, какъ вдругъ въ кузовъ къ вамъ просунулась чья-то, какъ будто знакомая, голова, безъ шапки, лицо такое приторно-слащавое...
   -- Ваше благородіе!-- говоритъ голова чуть коснѣющимъ отъ сладости голосомъ.-- Ваше благородіе, не будетъ ли милости... накинуть еще рубликъ... Эхъ, такъ бы ужь за милу-душу и разстались! Когда-то еще Богъ приведетъ встрѣтиться... Я бы не сталъ, да нужда... Такая нужда...
   Неужели это Иванъ Егорычъ?-- Онъ, онъ...
   И вотъ въ душѣ у тебя что-то надтреснуло, да чувствуешь, что что-то надтреснуло, должно-быть, и въ душѣ Ивана Егорыча... Торопливо ищешь рублевку и суешь ему въ руку. Между тѣхъ лошади дернули и позади остался уже не "Иванъ Егорычъ", а "старый ямщикъ", и тарантасъ уносилъ съ собою не "Иваныча", а проѣзжаго "барина..."
   Такъ-то и все у насъ съ народомъ: что я ему, что онъ мнѣ? Разъѣхались -- и шапки врозь. И думаешь, что ужь между нами всѣ корабли сожжены...
   А между тѣмъ, господа мои... Ну, да позвольте же мнѣ разсказать вамъ довольно-таки, признаюсь, исключительную исторію. Впрочемъ, думаю, что исключительность здѣсь не особенно много помѣшаетъ дѣлу.

-----

   Послѣдній ямщикъ, который ѣхалъ со мной, былъ до того ничѣмъ съ перваго раза не выдававшійся человѣкъ, что я уже совершенно равнодушно смотрѣлъ на его спину. Да и онъ, повидимому, былъ вовсе не расположенъ говорить со мной, какъ другіе. Это былъ парень лѣтъ двадцати, невысокаго роста, жидковатый, съ небольшимъ лицомъ, больше напоминавшимъ мѣщанина, чѣмъ крестьянина. Сидѣлъ онъ на облучкѣ нѣсколько осунувшись, бокомъ, но впрочемъ старался держать лицо такъ, чтобъ я его не видалъ. Лошадей онъ не погонялъ, не подсвистывалъ на нихъ, не гикалъ, возжами не дергалъ и только отъ времени до времени молча хлесталъ кнутомъ и затѣмъ легонько поигрывалъ имъ. Вообще изъ всѣхъ ямщиковъ это былъ самый скучный. Я задремалъ и проснулся отъ странныхъ словъ, которыя безсвязно долетали до моего уха. Сначала я подумалъ, что это поетъ ямщикъ. Потомъ, когда я невольно сталъ вслушиваться въ обычный монотонный и унылый напѣвъ и разбирать слова,-- меня сразу что-то подняло: мнѣ показалось, что мы уже въѣхали въ городъ и на улицѣ какой-нибудь, можетъ-быть подгулявшій, чиновникъ поетъ Некрасовскаго "Огородника". Я протеръ глаза: кругомъ была все та же дорога, тѣ же мирныя поля по бонамъ; полуденная жаркая тишь висѣла въ воздухѣ; та же осунувшаяся фигура моего ямщика, поигрывавшаго кнутомъ; невдалекѣ виднѣлась деревенька... А между тѣмъ до меня теперь уже совершенно ясно долетѣли слова, пропѣтыя вполголоса: "Это-то хвать за плечо: держи вора!-- кричитъ..." Очевидно, пѣлъ мой ямщикъ. Я дослушалъ до конца. Вотъ онъ закончилъ, повторивъ послѣдній стихъ два раза:
   
             "И уводятъ дружка отъ сторонки родной
                       И отъ лапушки прочь...
             Знать любить не рука мужику-вахлаку
                       Да боярскую дочь..."
   
   Послѣдній стихъ онъ повторилъ тише, чѣмъ первый, затѣмъ какъ-то оборвалъ и не пошевельнулся, только еще ниже наклонилъ голову.
   -- Послушай, молодецъ,-- сказалъ я ему: -- ты это какъ же... откуда это ты взялъ? Вѣдь это пѣсня не деревенская {Некрасовскаго "Огородника" можно довольно часто услыхать въ селахъ центральной полосы, вмѣстѣ съ Кольцовской: "Что-ты содишь мужичокъ?"}.
   Онъ немного повернулъ въ мою сторону лицо (мнѣ на первый разъ оно показалось какъ будто нѣсколько даже глуповатымъ,-- такъ сонно, автоматично смотрѣли его сѣрые глаза), улыбнулся чуть-чуть и сказалъ:
   -- Не деревенская... Да нынѣ поютъ и у насъ городскія... Самъ-то я на Дону ее вытвердилъ.
   -- А ты зачѣмъ на Донъ попалъ?
   -- Въ работу... У дяди я тамъ въ работѣ былъ... Въ Царицынѣ тоже бывалъ.
   -- Такъ ты не настоящій ямщикъ?
   -- Нѣтъ, это братья ѣздятъ. Я такъ, въ случаю поѣхалъ. Нонѣ оставили при домѣ.
   -- Что же тамъ?
   -- Женить хотятъ,-- отвѣчалъ онъ все по-прежнему протяжно, неохотно и вяло.
   -- Жениться хочешь, а самъ вонъ какія пѣсни поешь,-- пошутилъ я.
   Онъ отвернулся и тихо засмѣялся.
   -- Э, братецъ,-- говорю,-- да съ тобой тамъ, на Дону-то, чего такого не было ли, а?
   -- Нѣтъ, со мной не было,-- отвѣчаетъ,-- а вотъ у насъ, по сосѣдству, на селѣ и посейчасъ барыня замужемъ за мужикомъ.
   -- Настоящая?
   -- Настоящая,-- повторилъ онъ и, посмотрѣвъ на меня, улыбнулся уже веселѣе; все лицо его вдругъ заиграло какъ-то, стало живѣе.-- Барская дочь,-- какъ быть, продолжалъ онъ.-- Ихъ усадьба-то и посейчасъ недалеко отъ села. Только заброшенная, разоренное гнѣздо. И окна забиты... Совы тамъ по ночамъ только ухаютъ.
   -- Что же, богатый мужикъ?
   -- Нѣтъ, такъ, изъ средственныхъ. У старика-то всего только одинъ сынъ и есть, а то три дочери.
   -- И ладно живутъ они теперь?
   -- Бывало, какъ они поженились,-- да и посейчасъ еще,-- со всей округи бѣгали смотрѣть на нихъ. Говорили: Мироновой избы теперь и не узнаешь,-- словно освѣтило ее всю!
   И парень вдругъ выпрямился и прищурилъ глаза, какъ будто ему этотъ свѣтъ и теперь рѣзалъ ихъ.
   -- А теперь Миронъ съ сыномъ,-- продолжаетъ онъ (и вижу я, парень оживляется все больше и больше),-- теперь ихъ не узнаешь: сквернаго слова не слыхать, ни пьянства, али брани, али буйства -- ничего!... Словно монахи стали: степенные, разсудительные... А она, словно икона, такъ и свѣтится, такъ и льетъ отъ нея... Молись только!... Да и вся семья передъ ней какъ передъ иконой ходитъ: сказать ли что, сдѣлать ли,-- пять разъ подумаютъ прежде да перекрестятся.
   -- Ну, а эдакъ мужъ... не бьетъ ее?-- сортомъ я. Очень ужь мнѣ забавенъ показался восторгъ моего парня. Просто, знаете, совсѣмъ преобразился: глаза такъ и сіяютъ, самъ весь приподнялся, пріободрился, пріосанился; прежняго осунувшагося ямщика и слѣда не было.
   И можете себѣ представить, на мое замѣчаніе онъ даже вниманія не обратилъ: не дослышалъ ли онъ его, или преднамѣренно это было,-- только онъ какъ-то особенно выразительно махнулъ рукой въ воздухѣ и сказалъ:
   -- У насъ ей одно имя: княгиня! Идетъ по улицѣ, передъ ней ровно трава клонится!... Высокая такая, статная, черноволосая... Глаза каріе... Орломъ глядитъ!... Въ поля выйдутъ, въ луга, въ хороводъ,-- княгиня всегда впереди, всегда ей первое мѣсто. Даже зависти передъ ней не знаютъ. Ни у кого и подумать этого смѣлости не хватитъ... А на сходъ соберутся,-- мужики ли, бабы ли,-- все къ ней: "сдѣлай милость, выйди, разумница, скажи умное слово..." Видалъ я ее не разъ на сходахъ. Рѣдко говоритъ, а только стоитъ, руки на груди сложитъ. Съ бабами смѣется, а глаза... глаза такъ, кажись, насквозь тебя видятъ!... Рѣдко, баринъ, поди, и у васъ такія барыни бываютъ!-- вдругъ заключилъ мой парень, снялъ картузъ, взмахнулъ кудрями и опять тихо засмѣялся.
   Знаете, господа мои, несмотря на то, что я не могъ предполагать никакой мистификаціи, что кругомъ меня лежали поля, мелькали деревни, пыль поднималась столбомъ изъ-подъ колесъ, по бокамъ дороги стояли такіе же пыльные кусты ивняка, лошади бѣжали мелкой трусцой, и ямщикъ сидѣлъ -- обыкновенный ямщикъ (болѣе простого, реальнаго положенія было бы трудно представить),-- я, тѣмъ не менѣе, рѣшительно не вѣрилъ глазамъ: мнѣ казалось, что кругомъ меня декораціи и въ эти декораціи волшебною рукой загнаны заколдованные принцы, спящія царевны, золотокудрые пейзане и пейзанки...
   -- Вотъ что, братецъ мой,-- спросилъ я своего загадочнаго собесѣдника (и, замѣтьте, въ то же время думалъ: "какъ это такой откровенный и непосредственный восторгъ его, и самая рѣчь, и тонъ разсказа -- все это какъ можетъ быть ложью, выдумкой? Да и можетъ ли онъ, наконецъ, все это выдумать?" -- думалъ я самъ такъ, но все же спросилъ),-- и ты это, братецъ мой, правду говоришь?
   -- Чему же не вѣришь, баринъ?-- опросилъ онъ не безъ лукавства.
   -- Да ничему.
   Онъ опать засмѣялся и потомъ ужь какъ-то серьезнѣе прибавилъ:
   -- Отчего не вѣришь? Всяко бываетъ по нонѣшнему времени,-- время такое!...
   -- Ну, положимъ... Какъ же это, однако, могло случиться?
   -- Не знаю,-- ужь еще серьезнѣе и задумчивѣе заговорилъ мой парень, посматривая куда-то въ даль черезъ поля.-- Оно ужь такъ все, должно-быть, одно къ одному идетъ... Говорятъ, она еще въ дѣвочкахъ по десятому году бѣгала къ этому самому Мирону въ избу изъ своей усадьбы. Ночью, бывало, слышь, прибѣгутъ съ маменькой своей да сестрицей... потихоньку, чтобы кто не видалъ, да и скрываются день-другой... А потомъ ночью же опять вернутся къ себѣ. Миронъ-то у нихъ прежде въ садовникахъ былъ,-- ну, и привѣчалъ... Баринъ-то самъ,-- онъ не нашъ, мы казенные, а слыхали,-- баринъ-то ровно какой Навуходоносоръ былъ, папенька то-есть ейный... Очень ужь онъ спервоначалу-то гордъ былъ, одна гордыня!... Въ усадьбѣ-то онъ, напослѣдяхъ, ровно Вавилонъ какой сдѣлалъ, а самъ въ звѣриный образъ вошелъ. День и ночь въ халатѣ, бороду да брюхо отпустилъ, полюбовницы однѣ ему служили. А со стороны ни для кого доступа не было. Да хорошіе-то люди къ нему и не ходили... Какъ есть Навуходоносоръ! Наши начетчики его такъ прозвали. Года два такъ-то побезобразилъ, а потомъ и издохъ, что собака... Да только ужь никому ничего не оставилъ. Маменька-то ея умерла, а сестрица въ городъ замужъ вышла. Ну, а она вотъ не пожелала такъ-то,-- Богъ ей указалъ другое...
   -- Ты грамотный?-- спросилъ я, когда онъ по-прежнему печально-равнодушно смолкъ и осунулся.
   -- Грамотный.
   -- И книги читаешь?
   -- Читаю... Всякія читаю... По церковной исторіи есть у меня, по гражданской тоже есть,-- отвѣчалъ онъ тихо, неторопливо и даже лѣниво.
   -- А какъ тебя зовутъ?
   -- Иннокентій... А въ деревнѣ "монахомъ" прозываютъ. Монахъ да монахъ,-- прибавилъ онъ, усмѣхнувшись.
   -- За что же?
   -- А такъ,-- говоритъ,-- имя такое монашеское... Да вотъ книги читаю,-- можетъ, за это...
   Онъ помолчалъ, потомъ неожиданно какъ-то завозился на мѣстѣ, взглянулъ на меня разъ-другой и сказалъ:
   -- Только ей, баринъ, не жить у насъ долго.
   -- Отчего же?
   -- Такъ... Она изъ рѣдкихъ людей. Рѣдкіе люди, какъ другіе, не живутъ...
   -- Что же, работа ей тяжела?
   -- Нѣтъ, работа ей не тяжела. Работой она не тяготится. Она -- здоровая, да и семья у нихъ мощная... Племянникъ еще съ ними живетъ...
   И опять, помолчавъ, онъ посмотрѣлъ вдаль.
   -- Вотъ,-- прибавилъ онъ, указывая крутомъ на горизонтъ,-- видалъ ты, какія кометы бываютъ на небѣ? Проявится, посвѣтитъ-посвѣтитъ людямъ,-- значитъ, прознаменуетъ Божье указаніе, какое ни-на-есть,-- и уйдетъ, и пропадетъ... Такъ вотъ и Нина Петровна... Лицо у нея такое ужь, глаза такіе...
   -- Какъ ты ее назвалъ?-- спросила Иннокентія моя жена.
   -- Ниной Петровной ее всѣ зовутъ,-- по имени, по отчеству всѣ величаютъ.
   Тутъ мы невольно переглянулись съ женой: всякая мысль о мистификаціи исчезла. Да, это она, Нина... Не было больше никакого сомнѣнія.
   -- Ну, такъ почему... почему ты думаешь, что ей не жить у васъ?-- спросилъ я, уже заинтересованный столько же Ниной, сколько и своимъ страннымъ ямщикомъ.
   -- Я и самъ не разъ бѣгать собирался,-- отвѣчалъ онъ, по обыкновенію, не прямо на заданный вопросъ (онъ больше любилъ выражаться аллегоріями, уподобленіями и въ каждомъ мало-мальски необычномъ явленіи, повидимому, находилъ какой-то особый, таинственный, смыслъ).-- Прежде-то я былъ ничего, какъ быть мужикъ, а какъ у дѣдушки пожилъ (начетчикѣ онъ), да книги сталъ разбирать,-- ну, и пошли всякія мысли...
   -- Куда же ты бѣжать собирался?
   -- Въ скитъ хотѣлъ бѣжать, въ монастырь... Въ разные города хотѣлъ... Въ Соловки... Всякаго, говорятъ, тамъ необнаковеннаго народу можно увидать и многому отъ нихъ научиться... Такъ ужь какъ въ голову-то разъ забилось,-- оттуда не выбьешь...
   Онъ засмѣялся и потомъ, помолчавъ, прибавилъ:
   -- Правда ли, нѣтъ ли, живетъ, слышь, и поднесь въ Соловкахъ, въ заточеніи, человѣкъ большого ума. Былъ онъ прежде баринъ, богатый и мощный и великій для своего народа мучитель и злодѣй... И былъ ему гласъ во снѣ: "иди ты въ скитъ, одѣнься въ рубище и потрудись въ потѣ лица тридцать три года,-- и объявится тогда черезъ тебя дѣло великое, и претерпишь ты мученія, и тѣмъ все тебѣ простится и избавишься ты вѣчныя муки". Такъ онъ и сдѣлалъ, и, когда прошло тридцать три года, опять гласъ велѣлъ ему идти по землѣ и объявить народу волю... И пошелъ онъ ходить изъ града въ градъ и вездѣ объявлять волю (было это задолго еще до всемилостивѣйшаго манифеста): Тогда вознегодовали на него, схватили и ввергли въ заточеніе на Бѣломъ морѣ.
   Въ такомъ мистическомъ тонѣ долго еще разсказывалъ мой ямщикъ. Но какъ ни любопытны были эти разсказы, какъ ни интересенъ онъ былъ самъ по себѣ,-- я плохо его слушалъ: Нина не выходила у меня изъ головы, а о ней онъ больше уже ничего не сообщалъ.
   

II.

   Какъ живой стоялъ въ моемъ воображеніи образъ странной дѣвочки, несмотря на то, что очертанія его были крайне прихотливы, неуловимы; притомъ же я видѣлъ ее всего два раза, да и то первый разъ когда ей не было еще десяти лѣтъ, а во второй -- восьмнадцати-лѣтней дѣвушкой. Когда я, попавъ волею судьбы въ провинціальную глушь на кондицію, въ первый разъ познакомился съ семьей моей жены, я встрѣтилъ у нихъ это маленькое, полууродливое, полу граціозное существо, съ черными кудрями, ввалившеюся сухою грудью, тонкими, какъ жердочки, полуголыми руками, но полнымъ, розовенькимъ личикомъ. Это маленькое существо появлялось въ домѣ жены такъ же неожиданно и прихотливо, какъ метеоръ: каждый день нѣтъ-нѣтъ да и промелькнетъ ея личико передъ тобой,-- именно "промелькнетъ", и притомъ непремѣнно съ различнымъ выраженіемъ: всего часъ тому назадъ промелькнула она рѣзвая, игривая, веселая, раскраснѣвшаяся, съ блиставшими ребячьей веселостью глазками, а вотъ спустя этотъ часъ она уже пронеслась какъ блѣдная, легкая тѣнь, какъ скорбный образъ больной, умирающей малютки, у которой сверкаютъ потухающимъ блескомъ только большіе, большіе глаза (вѣдь у больныхъ дѣтей всегда бываютъ такіе большіе, глубокіе глаза)... То метеоръ нашъ совсѣмъ исчезнетъ и не появляется недѣлю, двѣ, а пойдешь въ садъ -- и вдругъ онъ мелькнетъ совершенно неожиданно: глядишь, подъ кустомъ шевелился маленькое существо, посмотритъ на васъ своими большими глазами и затѣмъ продолжаетъ создавать изъ цвѣтовъ, вѣтвей и листьевъ вокругъ себя какой-то своеобразный міръ: тутъ и гроты изъ натасканной кучи песку, украшенные плющомъ, и веранды изъ переплетенныхъ вѣтвями кустовъ, и цѣлые ковры изъ разноцвѣтныхъ, выложенныхъ узоромъ, лепестковъ.
   Говорила она рѣдко, отвѣчала неохотно; а когда съ ней разговаривали, она только смотрѣла въ упоръ своими, какъ будто недоумѣвающими глазами и изрѣдка кивала головой... Чудное, прелестное, но странное было это созданьице! Ее такъ иногда страстно хотѣлось любить, ласкать, цѣловать -- и въ то же время рука, протянувшаяся, чтобы погладить ея кудри, останавливалась на полдорогѣ, потому что въ эту минуту она внезапно взглядывала на васъ такимъ холоднымъ и въ то же время полнымъ ужаса и мольбы взглядомъ... Помню, разъ я и жена играли на плохенькомъ фортепіано въ четыре руки "Лѣсного царя". Не знаю, по какому-то странному побужденію я обернулся назадъ: за нами въ углу сидѣла маленькая Нина, блѣдная, съ широко открытыми глазами, уставленными въ одну точку; блѣдненькія ручонки были сложены у нея, какъ безжизненныя, на колѣняхъ. Едва я взглянулъ на нее, какъ она, словно отъ электрической искры, вся затряслась въ истерическомъ припадкѣ. Мы съ женой бросились къ ней, но она въ ужасѣ билась, металась и кричала: "Прочь, прочь!... Мнѣ не надо васъ... Никого не надо!... Мама, мама!..." Черезъ четверть часа она успокоилась, но едва пришла въ себя и увидала, что лежитъ на моихъ рукахъ, вдругъ въ испугѣ выскользнула, какъ змѣйка, и исчезла... Мы съ женой перестали играть при ней. Но это не всегда можно было исполнить,-- она являлась такъ внезапно и незамѣтно. Она никогда ни съ кѣмъ не здоровалась и не прощалась. Большею частью исчезала она незамѣтно, сама собой. Но иногда за ней приходили, искали ее или суровая, грубая нянька, или лакеи... Помню я, однажды за ней пришелъ здоровенный лакей; она была въ саду и онъ передалъ ей приказъ "пожаловать къ тятенькѣ". Нина съ обычнымъ ужасомъ припала въ кустамъ и не шевелилась. Тогда лакей взялъ ее насильно на руки. Она вцѣпилась ручонками въ его лицо. Онъ крѣпко скрутилъ ей руки и какъ котенка потащилъ домой... Иногда Нина приводила за руку свою младшую сестру, тихенькую, ласковую, ординарную дѣвочку. Но это бывало весьма рѣдко,-- она не любила играть съ ней и звала "плаксой". Тавово было это полууродливое, полуграціозное созданіе.
   Теперь позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ объ ея отцѣ и матери.
   Нина была дочь помѣщика Ростовцева. Года за два онъ тольке-что переѣхалъ на житье въ городъ и пригласилъ мою жену давать дѣтямъ первоначальные уроки музыки (она въ городкѣ была въ то время единственною "интеллигентною" дѣвушкой, то-есть "по охотѣ" занималась музыкой, читала книги, изучала языки и притомъ была бѣдна). Проходила она къ нимъ всего нѣсколько мѣсяцевъ и затѣмъ отказалась: въ домѣ помѣщика царила такая атмосфера, что въ ней тяжело было дышать даже въ теченіе часового урока. То была странная жизнь,-- жизнь "на зло", жизнь нелѣпая, дикая, въ которой умъ, знаніе, сердце, чувство -- все приняло странное, невѣроятное направленіе. Какъ самъ помѣщикъ, такъ и его жена были люди образованные, знали языки, занимались искусствомъ... И изъ всего этого ухитрились устроить адъ! Все было употребляемо "на зло", чтобы заполнить пустоту внутренняго содержанія: жена была лютеранка, а мужъ устраивалъ "на зло" торжественныя религіозныя церемоніи; мужъ не терпѣлъ извѣстныхъ пьесъ, а жена по цѣлымъ днямъ играла и пѣла ихъ, заливаясь слезами; мужъ любилъ французскій языкъ, жена же говорила съ нимъ и дѣтьми не иначе, какъ по-нѣмецки; мужъ былъ веселый, общительный человѣкъ и терпѣть не могъ молчаливыхъ изнываній, сосредоточеннаго одиночества, вѣчнаго хныканья о вѣчно-недостижимыхъ и непонятныхъ идеалахъ, жена же какъ разъ была именно такая романтическая, въ нѣмецкомъ вкусѣ, особа; мужъ, блестящій и умный, мечтавшій объ аристократизмѣ и хвалившійся отдаленнымъ родствомъ къ какимъ-то родословнымъ древомъ, былъ крѣпостникъ до мозга костей, любившій нежить comme il faut, и вотъ наступило "освобожденіе"... "на зло ему". Тогда онъ уже принципіально пошелъ "на зло" всему: дѣтямъ, женѣ, собственнымъ мужикамъ, духу времени,-- не разбирая средствъ, не жалѣя послѣднихъ остатковъ своего богатства. И во имя этой борьбы принесены были всѣ нравственныя чувства, все богатое умственное содержаніе тратилось на низменныя цѣли, грубо-эгоистическія вожделѣнія... Жена хотѣла жить въ деревнѣ,-- мужъ насильно перевозилъ ее въ городъ; она искала уединенія,-- онъ заставлялъ ее выѣзжать, присутствовать на вечерахъ вмѣстѣ съ своими любовницами; она любила дѣтей,-- онъ отнималъ ихъ, она съ своей стороны возстановляла дѣтей противъ отца, вмѣстѣ съ ними бѣгала по крестьянскимъ избамъ и, понятно, приводила мужа въ невѣроятное бѣшенство. Это былъ адъ, кромѣшный адъ, который создала жизнь богатая досугомъ, матеріальнымъ достаткомъ, умственнымъ содержаніемъ, всѣми благами цивилизаціи, но лишенная, лишенная смысла... И когда тамъ, гдѣ не было этого богатства, при подобныхъ же условіяхъ, спасало людей непосредственное чувство, мягкость и теплота души,-- здѣсь все было изломано, и прежде всего эта непосредственное чувство было поругано и смято.
   Мою жену полюбила-было барыня за то, что она любила нѣмецкій языкъ и Гейне. Этого было достаточно мужу, чтобъ онъ пустилъ въ ходъ самыя элегантныя пошлости и даже сдѣлалъ женѣ очень прозрачные намеки... Она отказалась отъ урока, но барыня раза два потихоньку навѣстила ее съ дѣтьми. Съ тѣхъ поръ Нина, потихоньку же, стала бѣгать къ намъ "въ садъ". Въ августѣ мы обвѣнчались и уѣхали въ Питеръ. Что сталось съ малюткой Ниной, мы такъ и не знали.
   Прошло восемь лѣтъ. Мы опять пріѣхали, по обыкновенію, къ старикамъ. Однажды я и жена, вспоминая свою молодость, усѣлись, по-старому, за старенькое фортепіано. Выбирая пьесу мы остановились на "Лѣсномъ царѣ"... И вдругъ мнѣ припомнилось маленькое, граціозное созданіе, когда-то бившееся въ припадкѣ на моихъ рукахъ. Какъ и тогда, я невольно обернулся назадъ и... мои пальцы застыли на клавишахъ: у дверей стояла высокая, въ полномъ разцвѣтѣ жизни и здоровья, дѣвушка, съ крупными, неправильными, но энергичными чертами лица. Глаза большіе, каріе, холодные и серьезные... Я не успѣлъ еще отъ изумленія рѣшить, дѣйствительно ли это была Нина, какъ дѣвушка, не снимая шляпы и легкаго бурнуса, съ книгой въ одной рукѣ, крупнымъ, отрывистымъ шагомъ подошла къ намъ.
   -- Нина Ростовцева!-- сказала она, крѣпко пожимая намъ руки своими мягкими, но крѣпкими и сильными пальцами.
   Мы растерянно привѣтствовали ее.
   -- Вы меня не ожидали? По обыкновенію, слишкомъ неожиданно!... Я осталась все та же,-- говорила она.-- Впрочемъ, вы, вѣроятно, забыли,-- прибавила она, улыбнувшись съ гримасой.-- Я не знала, что вы здѣсь... Я сама только на два дня вырвалась сюда... Прохожу мимо и -- вдругъ слышу "Лѣсного царя"... Я не могла устоять... Какъ много ужь прошло тому назадъ! Помните, какъ я...
   И тутъ мы стали со всѣми мельчайшими подробностями вспоминать ея дѣтскіе визиты къ намъ; мы разсказывали ей про ея странныя и забавныя выходки. Несмотря на то, что мы старались придать возможно-веселый тонъ этимъ воспоминаніямъ, Нина сидѣла на креслѣ неподвижная, какъ, статуя, откинувшись всѣмъ корпусомъ къ его спинкѣ и опустивъ безсильно руки на колѣни, едва державшія книгу; ни одна черта ея-застывшаго лица, казалось, не дрогнула и только большіе каріе глаза, полные прежняго холоднаго ужаса и мольбы, смотрѣли упорно на насъ. То были глаза раненой лани, которая смотритъ на суетящихся вкругъ нея охотниковъ...
   -- Да, жизнь ужасна!-- выговорила она вполголоса и опустила глаза.
   -- Вы такая молодая, такая свѣжая,-- не грѣхъ ли вамъ такъ говорить?-- сказала жена.
   -- Зачѣмъ надо жить?-- спросила Нина еще тише, и легкій румянецъ выступилъ на ея щекахъ.
   -- Вы слишкомъ мало жили, чтобы такъ говорить,-- замѣтила опять жена.
   -- Я?... Я... я слишкомъ много жила...-- торопливо, волнуясь, заговорила Нина, вставая съ кресла.-- Я теперь бѣдная,-- у насъ уже ничего нѣтъ,-- но я была богата... Мы были богаты, воспитанны, образованы. Я знаю языки, музыку, живопись, антлійскую, нѣмецкую и французскую литературу. Я... Мы были приняты въ лучшихъ домахъ Москвы и Петербурга... Вы столько не жили, сколько я,-- я увѣрена. Да, вы -- плебеи... Я не знаю вашей жизни, но я знаю свою... и говорю: зачѣмъ жить, когда... все это -- ложь, все это -- зло,-- когда все это не спасло ни моего отца, ни мать, ни сестру, ни меня,-- когда все это никого не спасаетъ? Развѣ спасло все это моего отца отъ разврата и звѣрства, мою мать -- отъ сумасшествія и ханжества, мою сестру -- отъ продажи первому попавшемуся изящному мужчинѣ?... О, они всѣ, всѣ такіе -- эти образованные, умные, изящные!... Развѣ спасло меня...
   Она вдругъ тутъ прервала рѣчь, вспыхнула какъ зарево и какъ будто замерла на мѣстѣ.
   Вы меня извините, конечно, если я, можетъ-быть, не совсѣмъ доподлинно передалъ ея слова, но смыслъ ихъ былъ несомнѣнно таковъ.
   -- Вы все же мало знаете жизнь. Поѣзжайте опять туда... въ Петербургъ, въ Москву.
   -- Опять туда?... Къ кому?-- Къ тѣмъ же людямъ?
   -- Къ другимъ...
   -- А кто они: еще воспитаннѣе, образованнѣе, умнѣе?
   -- Да.
   И холодный ужасъ, прежде глубоко скрывавшійся въ ея глазахъ, казалось, охватилъ все ея существо.
   Она нѣсколько секундъ стояла молча, потомъ нервно передернула плечами и спросила жену:
   -- Кто вашъ мужъ?
   -- Докторъ.
   -- А вы?
   -- Его жена.
   -- Вы счастливы?
   -- Счастливы.
   -- Чѣмъ?
   Мы съ женой невольно улыбнулись.
   -- Тѣмъ, что понимаемъ другъ друга... Вотъ видите,-- шутила жена,-- мы играемъ "Лѣсного царя" въ четыре руки. Когда я читаю Гейне, Шиллера или другую книгу, онъ меня слушаетъ и понимаетъ, и я понимаю, по его одному взгляду, что онъ чувствуетъ такъ же, какъ и я... Охватитъ ли меня восторгъ, или скорбь, или негодованіе, я чувствую, что хотя бы я ничего не говорила, онъ уже понимаетъ меня и инстинктивно отвѣчаетъ моему настроенію.
   -- И въ этомъ счастье?-- спросила Нина.
   -- О, великое!... Еслибы всѣ...
   Но Нина не дала докончить. Но ея губамъ пробѣжала тонкая презрительная улыбка, въ которой такъ часто сказывается "порода" въ отношеніяхъ къ людямъ другого круга, въ особенности аристократизма къ плебейству.
   -- До свиданія... Я можетъ-быть еще зайду къ вамъ, если это не доставитъ вамъ невнятности,-- неожиданно сказала она, подавая мнѣ руку.
   И вышла гордая, надмѣнная. Очевидно, борьба съ дѣтскихъ лѣтъ завалила ее и не прошла даромъ.
   Но больше она къ намъ не заходила.
   

III.

   Пока мы гостили у стариковъ, Нина не выходила у насъ изъ головы. Мы часто въ разговорахъ возвращались въ ней, распрашивали о ея странной судьбѣ, но къ тому, что мы уже знаемъ, мало прибавилось новаго. Ростовцевыхъ давно уже въ городѣ считали "захудалыми", давно Нину знали за эксцентричную натуру и сулили ей гибель, и ея послѣдняя выходка, т. е. замужство съ крестьяниномъ, почему-то представлялась для всѣхъ еще не особенно скандальнымъ событіемъ. Но среди распросовъ мы сдѣлали, случайно, очень подходящее для насъ открытіе: крестьянинъ Миронъ, за сына котораго вышла Нина, былъ тотъ самый садовникъ Миронъ, который нѣкогда по веснѣ и по осени приходилъ въ городъ за работой и часто нанимался убирать садъ у нашихъ стариковъ,-- однимъ словомъ, оказался человѣкомъ знакомымъ. Это обстоятельство значительно упростило вопросъ о возможности свиданія съ Ниной. Мы рѣшили на обратномъ пути заѣхать по дорогѣ, въ Мирону.
   Срокъ моего отпуска кончался и мы тронулись обратно. Не доѣзжая первой станціи, я велѣлъ ямщику свернуть въ сторону, въ село Красное.
   Вы можете, господа мои, представить то нетерпѣливое любопытство, съ которымъ мы подъѣзжали къ этому селу. Не только сама Нина, Миронъ, его сынъ, вся его семья, изба представляли для насъ интересъ какой-то необычной новизны, но даже само село, все цѣликомъ, даже поля -- и тѣ почему-то казались особенно любопытными, какъ будто и они должны быть не такіе, какъ всѣ прочіе. Невольно представлялось,-- какъ по этимъ полямъ и лугамъ должна была ходить Нина, какъ она работала, какъ гуляла она "стѣнкой" съ бабами по этой улицѣ, сидѣла у этихъ избъ, и какъ эти поля, эти избы, эта улица смотрѣли на нее... Но село ничѣмъ особеннымъ не выдавалось: то было простое, небольшое, дворовъ во 100, ординарное селенье, не особенно зажиточное; одинъ конецъ былъ даже и очень бѣдноватъ. Избы всѣ трехъоконныя, на половину крытыя тесомъ, на половину -- соломой.
   Стоялъ май въ исходѣ. Было около полудня, когда мы въѣхали въ село. Со всѣхъ дворовъ то и дѣло выѣзжали возы съ навозомъ. Надъ улицей повисъ какой-то парной, тяжелый туманъ, прѣлый и пахучій, перемѣшанный съ пылью,-- тѣмъ болѣе, что жара стояла непомѣрная. Намъ указали на избу Мирона, стоявшую среди села. Изба была, очевидно, заправлена заново; все вокругъ нея было упорядочено, прибрано: и дворъ глядѣлъ чище, опрятнѣе, не растрёпаннымъ, какъ у другихъ,-- и заборъ былъ вокругъ усадьбы починенъ и забранъ новыми, свѣжими ветлами,-- и вокругъ избы не валялось ни сору, ни дровъ. Подъ окнами былъ даже раздѣланъ палисадникъ съ кустомъ бузины и тремя жидкими липками. За избой виднѣлся густой садъ съ яблонями, вишнями и разными кустами. Вообще весь дворъ если не особенно значительно, то все же выдавался среди другихъ и глядѣлъ веселѣе.
   Во дворѣ насъ встрѣтила, не мало изумленная, чуть не вся семья, старательно накладывавшая на возы навозъ. Всѣ были въ грязныхъ рубашкахъ, запотѣвшіе, пропахнувшіе, стояли по лодыжки въ грязи. Тутъ былъ и самъ Миронъ, и его старуха, и двѣ дочери, и сынъ, и подростокъ-племянникъ, и даже маленькій парнишка годковъ трехъ, съ головой только-что намоченною водой и причесанной, съ ватрушкой въ рукахъ. Но Нины мы тутъ не замѣтили.
   Миронъ тотчасъ же призналъ насъ. Это былъ еще бодрый старикъ, съ рѣдкою просѣдью въ русыхъ волосахъ и бородѣ, но, по нѣкоторымъ пріемамъ и отчасти по особенностямъ въ наружности, скорѣе напоминавшій выселившагося въ деревню двороваго человѣка, чѣмъ крестьянина; въ одномъ ухѣ была у него серьга, усы нѣсколько подстрижены и волосы тщательно подбриты на затылкѣ.
   Онъ встрѣтилъ насъ самымъ искреннимъ восклицаніемъ:
   -- Ай-ай-ай!... Натко-съ, въ какое время случай вышелъ заѣхать! Время-то грязное, самое-то грязное время у насъ. Ну, нечего дѣлать, не взыщите. Милости просимъ... Деревня ужь у насъ, хозяйственный обиходъ. Что подѣлаешь? Всякого дѣла много при деревнѣ: и грязнаго, и чистаго. Хорошъ онъ, смотрѣть, хлѣбецъ-то, али фрукта, а безъ грязи при обиходѣ съ нимъ не обойдешься. Такой ужь отъ природности всему указанъ законъ,-- говорилъ Миронъ, идя впереди насъ по лѣстницѣ въ избу.
   Неизвѣстно, хотѣлъ ли онъ этимъ длиннымъ вступленіемъ извиниться за невозможность обойтись безъ черноты, или высказать свое пониманіе "законовъ природности".
   -- Вотъ сюда войдемте пока,-- указалъ онъ намъ на дверь въ переднюю половину избы и потомъ крикнулъ съ крыльца:-- А вы, дѣвки, самоваръ поставьте, да приготовьте все тамъ у Нины Петровны... въ горницѣ.-- Вотъ эта половина-то попросторнѣе, такъ ужь мы тутъ всѣ ютимся,-- ну, и погрязнѣе выглядитъ,-- говорилъ онъ, входя за нами въ горницу.-- А вонъ ту, заднюю-то, почище ужь держимъ... для Нины Петровны. Какже, все оно ужь кто къ чему прирожденъ,-- ну, и получше, какъ поопрятнѣе-то. Повеселѣе и дѣло-то глядитъ!... Прежде-то, бывало, жили безъ оглядки, погрязнѣе,-- ну, а теперь и сами ужь какъ-то поосмотрительнѣй въ окружности себя стали... Оно человѣку-то непривычному и повеселѣе, и на жизнь-то милѣе взглянетъ.
   Такъ рекомендовалъ и себя, и свою дѣйствительно примѣрную чистоту видимо довольный старикъ. Изба его по порядку и чистотѣ напоминала кельи зажиточныхъ расйольниковъ: стѣны, лавки, полъ -- все было выскоблено, вымыто, выхолено.
   -- Вотъ, Миронъ Васильичъ, какую ты себѣ невѣстку подхватилъ, а?-- пошутилъ я.-- Думалъ ли во снѣ-то хоть прежде?
   -- Да, да,-- сказалъ старикъ и покачалъ смиренно головой.
   -- Вотъ что значитъ воля-то, а?...
   -- Да, воля... О, Господи, Господи!-- вздохнулъ онъ.-- Неисповѣдимы, сударь, пути-то Господни, неисповѣдимъ Божій промыселъ.
   -- Какъ же это случилось?
   -- Мудреное дѣло, сударь,-- отвѣчалъ онъ, серьезно сдвинувъ брови.-- Дѣло Божіе... Въ Его предопредѣленіяхъ указано, значитъ, такъ. Великія людямъ Господь посылалъ испытанія -- и вельможамъ, и сильнымъ земнымъ властителямъ. Понимать этого намъ не дано.
   -- А гдѣ же Нина Петровна? Мы ее не видали съ вами на дворѣ,-- спросила жена.
   -- Въ поле, сударыня, въ поле съ возомъ уѣхала... съ навозомъ!-- прибавилъ онъ съ грустью.-- Да, съ навозомъ!... О, Господи, Господи! Грѣхъ бы намъ ее этимъ долить, допущать до этого... Большое ей и такъ Господь испытаніе послалъ, сударыня!-- закончилъ онъ съ благочестивой покорностью судьбѣ.-- Да удержать нельзя... Что только тихомолкомъ отъ нея погрязнѣе-то сдѣлаешь со старухой, то и есть...
   Его слова были такъ искренни, такъ просты и такъ глубоко, въ этой простотѣ, захватывали всю этого непостижимаго и сложнаго, явленія, что для насъ вдругъ все стадо ясно, понятно,-- по крайней мѣрѣ въ предѣлахъ этой избы. Не было сомнѣнія, что взглядъ старика раздѣляла вся его семья и что имъ опредѣлялись сразу всѣ, представлявшіяся на первый взглядъ такъ трудными и сложными по своей предполагаемой искуственности, отношенія.
   -- Ну, и что же, Миронъ Васильичъ, доволенъ ты своей невѣсткой?-- опять спросилъ я.
   -- Доволенъ ли я-то?-- переспросилъ онъ, какъ будто даже нѣсколько сердито.-- Ты, сударь, вотъ бы какъ спросилъ: она-то довольна ли нами? Вотъ мы объ чемъ должны думать... Какое же, сударь, можетъ быть въ тебѣ недовольство, ежели былъ ты прежде непотребенъ, грязенъ и -- сталъ чистъ, былъ загрубѣлъ, сквернословомъ и -- сталъ воздерженъ? Какъ же можешь ты, сударь, быть недоволенъ, ежели тебѣ не зло принесли, а благодать,-- не брань и свару, а тишину,-- когда было у тебя всего что полъума, а стало полтора?... Такъ-то, сударь... Плохи мы, точно, низкій народъ, черный, а Бога все же обижать себя не допустимъ... Премудры Его дѣла и пути!
   -- Ну, а какже она-то, довольна ли?
   -- Коли по любви-то ея къ намъ, да по обхожденію, да по веселію лица, какъ она страду свою великую переноситъ,-- чего намъ еще ждать, сударь, зачѣмъ Бога гнѣвить?-- отвѣчалъ старикъ, разводя руками.-- А только все же скажу: чѣмъ быть отъ насъ ей довольной?... Дѣло наше маленькое, дѣло небольшое. Изо дня въ день одно: трудись до поту лица... Какъ всѣхъ-то насъ, всѣмъ крестьянствомъ взять,-- наше дѣло, точно, великое: хлѣбъ растимъ; а въ-одиночку если взять,-- простору въ нашемъ дѣлѣ мало. Какъ быть имъ довольнымъ, кому Господь и разумъ далъ, и таланъ, коли видитъ онъ, сударь, что значитъ и сила, и власть, сколь много съ нею можно и злого сдѣлать, да и добраго...
   Чѣмъ больше развивалъ умный старикъ свою мысль, тѣмъ больше онъ поражалъ меня толковостью и ясностью своей рѣчи.
   -- Ну, поди, поди, Митюшенька, сюда,-- заговорилъ ласково старикъ, когда въ отворенной двери, еле переползая высокій порогъ, показался трехлѣтній мальчуганъ въ красной кумачной рубакѣ.
   -- Внучекъ твой?
   -- Внучёкъ, внучекъ,-- сказалъ старикъ, помогая ему переползти черезъ порогъ.
   -- Важный будетъ крестьянинъ!
   -- Богъ вѣсть, какая ему планида указана... Особая его, думать надо, планида будетъ... Можетъ и жить долго въ здѣшнемъ мірѣ не будетъ,-- возьметъ Господь къ себѣ,-- а можетъ и въ немъ какое прознаменованье будетъ.
   Въ такомъ направленіи шелъ у насъ разговоръ довольно долго: старикъ съ прежнимъ благочестиво-почтительнымъ выраженіемъ разсказывалъ о своей невѣсткѣ,-- разсказывалъ о томъ, какъ она обучила грамотѣ и мужа, и золовокъ, да и его самого старика пріохотила къ этому дѣлу (теперь онъ, хотя съ трудомъ, по складамъ, разбираетъ церковную печать), какъ она пріохотила ихъ "къ душеполезному провожденію времени", пріохотила въ слушанію святыхъ книгъ, и что на эти чтенія заходили кое-кто и другіе изъ села... И конечно, онъ мнѣ не передалъ еще и сотой доли интересныхъ подробностей своеобразно установившейся, по неисповѣдимымъ велѣніямъ Бога, его жизни, когда въ избу стали понемногу собираться семейные. Сначала пришла старуха, его жена. Это была сырая, съ широкимъ, плоскимъ лицомъ баба, типъ тѣхъ какъ будто глуповатыхъ, а въ сущности себѣ на умѣ бабъ, которыя наружно всегда подчиняются мужу, любятъ казаться смиренными, но на самомъ дѣлѣ крѣпко держатъ въ рукахъ весь домашній обиходъ.
   -- Ну, что, бабушка,-- спросила моя жена,-- какъ ты уживаешься съ своей невѣсткой? Довольна ли?
   -- Что намъ быть недовольнымъ? Съ насъ не спрашиваютъ: довольна али не довольна; худо ли, хорошо ли, все бери,-- отвѣчала старуха хотя и ворчливо, но въ добродушно-шутливомъ тонѣ.-- Богъ послалъ,-- Богъ насъ съ ней и разберетъ... А ужъ по-нашему дѣлу ей бы здѣсь ни къ чему... Ей бы ужь, коли такъ, въ монастырь идти -- людей учить, да Богу молиться... А мнѣ бы, старухѣ, кого бы попроще,-- это бы и лахань вытащилъ, кого бы и въ спину толкнуть можно было. А тутъ и сказалъ бы, да смѣлости нѣтъ. Она и за лахань бы,-- она-то ничего, смѣтлива на это и усердіе въ ней есть,-- а тутъ сама бѣжишь, не знаешь какъ, да у нея изъ-подъ рукъ берешь: дѣло, думаешь, для насъ плёвое, а ей въ тягость. А все же я ужь старуха, спину-то ломитъ,-- ну, и погрустишь другой разъ.
   -- Ты бы, старуха, мелево-то свое попридержала,-- сказалъ недовольно старикъ.-- Это наше съ тобой художество-то, думать надо, для господъ не любопытно.
   -- Да вѣдь я что-жь?... Спрашиваютъ, такъ и говорю: Довольство, али недовольство наше извѣстное. Развѣ я про нее что худое говорю? Спаси Господи! Я прямо скажу: такой до работы дотошной и изъ нашихъ поискать... Еще нашу-то, другую, оглоблей поворачивай,-- и то толку мало... А у нея дѣло-то кипитъ: стряпать ли, ткать,-- до всего разомъ дойдетъ... Словно съ тѣмъ родилась. А нашу бабью правду все же скажу: гдѣ бы поворчать али тукнуть,-- анъ и побоишься; гдѣ бы на грязное дѣло послать,-- анъ лишній разъ и пожалѣешь...
   -- Ну, ну, будетъ, говорю, старуха, будетъ!-- прикрикнулъ на нее старикъ.-- Господа не глупѣе насъ,-- сами разсудятъ... Готовь-ка тамъ, что нужно.
   -- Ну, что-жь, замолчу... На мнѣ, старухѣ, не взыщутъ.
   И она улыбаясь стала готовить въ обѣду.
   Вслѣдъ за старухой наконецъ явился, интересовавшій меня не менѣе, чѣмъ сама Нина, ея мужъ, Андрей. Признаюсь, онъ не совсѣмъ оправдалъ мое ожиданіе. Вся предыдущая обстановка какъ-то сама собой располагала встрѣтить въ немъ настоящаго "пейзана" лихача-кудрявича,-- конечно теперь остепенившагося,-- той своеобразной, чисто-деревенской красоты, которая поражаетъ соразмѣрностью физической мощи, съ дѣтски-наивнымъ выраженіемъ умственнаго и нравственнаго облика. Ну, однимъ словомъ, какъ есть, вродѣ Некрасовскаго огородника. Оказалось нѣсколько иное. Въ горницу вошелъ молодой мужикъ, средняго роста, худощавый, въ суконномъ кафтанѣ поверхъ розовой рубахи и въ свѣтло вычищенныхъ сапогахъ; черные, тщательно причесанные волосы у него дѣйствительно нѣсколько кудрявились, но въ лицѣ не было замѣтно ничего ухарскаго; черты лица были даже слишкомъ обыкновенны, правильны, тонки, но ничѣмъ не выдавались. Лицо и руки были у него такъ чисто вымыты, да и самъ смотрѣлъ такъ щеголевато, что я сначала принялъ его за посторонняго посѣтителя (вѣдь не могъ же я не знать, что онъ только-что старательно накладывалъ на дворѣ навозъ). Но онъ самъ хе рекомендовался, какъ только вошелъ, спросивъ хлопотливо старика: "а что, тятенька, Нины Петровны все еще нѣтъ?"
   Затѣмъ уже старикъ сталъ мнѣ рекомендовать сына.
   -- Вотъ онъ, Андрей-то мой, благовѣрный-то Нины Петровны,-- сказалъ старикъ съ тѣмъ выраженіемъ полу-печальнаго, полу-благоговѣйнаго не то сожалѣнія, не то восторга, съ какимъ родители рекомендуютъ своихъ дѣтей, "обреченныхъ", помимо ихъ воли, на что-то высшее, непредвидѣнное, совершенно выходившее изъ предѣловъ даже ихъ мечтаній. Такъ показываютъ въ деревнѣ дѣвушекъ -- Христовыхъ невѣстъ, обреченныхъ Богу, юродивыхъ, "монашковъ".
   И дѣйствительно, чѣмъ больше я всматривался въ полурастеряннаго Андрея, незнавшаго какъ сѣсть, что сказать (онъ, конечно, хорошо сознавалъ, что всякій имъ интересуется и не можетъ не интересоваться), тѣмъ больше напоминалъ онъ мнѣ молодого послушника, только-что вступившаго въ обитель и еще не успѣвшаго развратиться механизмомъ обительской обыденности. Все въ немъ свѣжо, юно, непосредственно... Онъ истово кладетъ земные поклоны, нелицемѣрно-вѣрный уставу послушанія; каждый разъ, подымаясь съ колѣнъ, истово встряхиваетъ длинными кудрями, закидываетъ, ихъ за уши; въ новенькомъ полукафтаньѣ и свѣтлыхъ сапогахъ, которые онъ старательно чиститъ каждый вечеръ; съ открытымъ лицомъ, полнымъ искренняго уваженія, выслушиваетъ онъ наставленія настоятеля или чтеніе священныхъ книгъ и толкованіе ихъ, затѣмъ, такъ же искренно, съ смиреннымъ поклономъ цѣлуетъ руку старика-монаха. Вся обитель представляется ему полною какого-то таинственнаго смысла, и самъ онъ весь просвѣтленъ имъ; все въ немъ -- и умъ, и чувство, и помыслы -- приподняты; онъ плохо понимаетъ, что съ нимъ сдѣлалось, но чувствуетъ, что онъ уже не тотъ, чѣмъ былъ тамъ, "въ мірѣ", что на него легла печать чего-то новаго, другого, съ чѣмъ онъ долхенъ постоянно поддерхивать себя въ извѣстномъ соотвѣтствіи.
   Я еще не успѣлъ хорошенько познакомиться съ нимъ, какъ вошла Нина.
   

IV.

   Встрѣть мы Нину случайно, на деревенской улицѣ, мы врядъ ли бы признали ее. Во-первыхъ, она показалась намъ значительно выше той, которую мы знали,-- вѣроятно, оттого, что теперь всѣ формы ея физически развились, окрѣпли; она стала полнѣе, мускулистѣе. Изъ-подъ засученныхъ по локоть бѣлыхъ рукавовъ сарафана рѣзко выступали загорѣлыя руки, шея и половина груди съ янтарными бусами... А потомъ самое лицо совершенно измѣнилось: отъ загара сдѣлалось смуглымъ, грубоватымъ, и прежній пунцовый румянецъ принялъ матовый оттѣнокъ; вмѣсто прежней лихорадочной игры, на немъ лежало почти безсмѣнное выраженіе полунаивнаго смущенія. А знаменитые ея глаза почти совершенно утеряли выраженіе холоднаго ужаса. Часто въ нихъ мелькало что-то подобное, но это было уже выраженіемъ какого-то глубокаго, тайнаго недуга и тихой грусти... Вѣроятно, и этотъ недугъ, и эту грусть она скрывала даже отъ себя, потому что на мгновеніе вспыхивали они въ ея глазахъ каждый разъ, когда ей задавали неожиданный вопросъ.
   -- Ну, вотъ!-- сказалъ старикъ, какъ только она показалась на порогѣ.-- Вотъ насъ и гости навѣстили... Давно знакомы. Лѣтъ двадцать, поди, знаемся,-- рекомендовалъ насъ старикъ.
   -- Видите, опять какая неожиданность!... Вы, конечно, изумлены?-- говорила Нина, подавая намъ смущенно руку, вытирая ее на-скоро и стыдливо о фартукъ.-- Да, да... Я все та же... Вся моя жизнь такая ужь... Я почти все та же,-- повторила она и глубокая грусть какъ-то неожиданно для нея самой прошла по ея лицу.
   -- Совершенно напрасно... Вы очень измѣнились на мой взглядъ,-- сказала жена.
   -- Впрочемъ, можетъ быть... Они меня многому научили,-- сказала она, нагибаясь къ полу, чтобы взять ребенка, и при этомъ яркій румянецъ залилъ ея щеки.-- Вы не повѣрите, я только здѣсь, отъ нихъ, узнала, какъ я глупа, невѣжественна въ пониманіи самыхъ простыхъ вещей... И они меня научили понимать ихъ...
   -- Мы ее научили... Господи Боже!-- въ искреннемъ изумленіи воскликнулъ старикъ и оба они съ сыномъ засмѣялись. Засмѣялась даже старуха.
   -- Ну, вотъ еще недоставало!-- сказала она.
   -- Да, да.... Это вѣрно, это ужасно вѣрно!-- быстро подхватила Нина.-- Они вамъ уже, вѣроятно, наговорили про меня, что я ихъ и читать выучила, и многому, многому,-- что я чуть ли не проповѣдница у нихъ... И это все пустое!... Вы имъ не вѣрьте... Это такъ они, по любви... А въ сущности, я чувствую, что я ихъ стѣсняю, что я имъ... не нужна,-- такой не нужна!
   Нина опять опустила глаза, въ глубинѣ которыхъ сверкнуло что-то скорбное, болѣзненное.
   -- Ну, Нина Петровна, не ожидали мы отъ тебя такой обиды!... И это чужимъ людямъ такъ про насъ...-- искренно упрекнулъ старикъ и въ его словахъ чуть не слезы слышались.-- Не заслужили мы это.
   -- Дѣдушка!-- вскрикнула она, вскинувъ на старика свои большіе каріе глаза, и слово "дѣдушка" такъ хорошо, просто звучало у нея: очевидно, оно было пріятнѣе, сподручнѣе ей, чѣмъ слово "тятенька".-- Дѣдушка, ты пожалуйста не огорчайся,-- я не хотѣла тебя обидѣть... Я, кромѣ матери, еще не видала ни отъ кого столько души, столько любви... А развѣ вы сами,-- заговорила онъ мѣняя тонъ на лукаво-веселый, но при этомъ вся вспыхнула отъ внутренняго волненія,-- развѣ всѣ здѣсь не говорятъ потихоньку отъ меня, что мое ли дѣло коровъ доить, хлѣбъ жать, траву косить,-- что на то ли Богъ наградилъ меня умомъ и "таланомъ?...
   -- Да вѣдь, милушка, отчего это, развѣ не по любви?-- сказалъ старикъ.-- И вѣрно: по любви болѣемъ, что Господь послалъ тебѣ такое испытаніе.
   -- Да, отъ любви... Слишкомъ много любви, дѣдушка!-- отвѣтила она и улыбнулась и затѣмъ прибавила въ шутливомъ тонѣ:-- Хорошо, что у тебя другой снохи нѣтъ,-- что бы ты съ нами сталъ дѣлать?
   -- Вотъ какое дѣло!... А мы въ раздѣлъ бы не ушли развѣ? Подѣлились бы и ушли... И я бы съ вами ушелъ... А старуху къ той бы снохѣ пристроили!-- весело шутилъ старикъ.
   -- Ну, пойдемте на нашу половину!-- пригласила Нина, поднимаясь и легко подбросивъ на руку тяжеловатаго мальчугана.-- Андрюша, ты самоваръ внеси къ намъ!-- распоряжалась она, и все такъ просто, прямо, искренно. Кстати скажу что ея языкъ отличался замѣчательною простотой, безъ малѣйшей подѣлки подъ рѣчь и тонъ окружающихъ, и въ то же время сохранилъ все свое изящество... Я, конечно, господа мои, не могу вамъ передать его такъ, каковъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Я замѣтилъ даже, что и рѣчь самого старика и Андрея значительно стала яснѣе, проще, хотя они и замѣнили многія вульгарныя выраженія "барскими" -- она у нихъ даже стала какъ-то возвышеннѣе.
   Мы перешли свѣтлыя сѣни и вошли на половину Нины. Я не буду вамъ описывать ее,-- достаточно сказать, что все въ ней было чисто, свѣтло, уютно и отчасти "не по-деревенски". Видимо, Нина здѣсь не стѣснялась: были и цвѣты на окнахъ, и книги, и портреты на стѣнахъ, двѣ-три картинки, даже статуетка. За пологомъ барская старая краснаго дерева кровать... Очевидно, все это было остатки изъ прежняго барскаго "величія" и, вѣроятно, только тѣ вещи, которыя были ей дороги по какимъ-либо воспоминаніямъ. Вообще мнѣ особенно понравилось въ Нинѣ то, что она, кажется, инстинктивно избѣгала всякаго маскарада въ "мужичку", гдѣ это только было возможно. Она держалась естественно и просто, не стараясь всячески маскировать въ себѣ "барыню", такъ какъ это было всѣмъ извѣстно, и въ то же время по возможности уничтожая въ себѣ все, что могло бы рѣзать глаза. Ея золовки почти ничѣмъ не отличались отъ нея. Моя жена заговорила съ Ниной о хозяйствѣ, разсматривая основу на большомъ станкѣ, стоявшемъ у окна.
   -- О, я это лучше всего усвоила,-- сказала Нина.-- Надо же чѣмъ-нибудь мнѣ наверстать... Многія работы, въ особенности въ полѣ, до сихъ поръ у меня не спорятся... А они еще меня гоняютъ отъ нихъ,-- все за барыню считаютъ.
   -- Полно, Нина Петровна,-- сказалъ старикъ.-- Матери дочерей жалѣютъ, а намъ грѣхъ тебя не пожалѣть. Много еще, Нинушка, впереди... Много у мужика всего увидишь... У мужика горе да работа всегда впереди.
   -- Какой онъ у тебя еще молодой!-- сказалъ я старику про Андрея, когда мы всѣ усѣлись за самоваръ.
   -- Молодъ еще... Погодки вѣдь они съ Ниной Петровной... Бывало вотъ она по десятому годку бѣгала сюда, балуются вотъ тутъ, подъ окнами, или въ саду... А то, бывало, какъ у нихъ въ усадьбѣ садъ убиралъ,-- возьму его съ собой,-- тамъ играютъ. Другой разъ придешь одинъ, просятъ съ сестрицей онѣ, молятъ: приведи, да приведи Андрюшу. Ну, тогда ужь утрешь ему сопли-то, одѣнешь поопрятнѣй и поведешь... Думано ли дѣло! А тутъ вдругъ...
   И старикъ не договорилъ.
   -- Что вдругъ?-- спросилъ я его, видя, что. старикъ разболтался.
   Старикъ взглянулъ мелькомъ на Нину, какъ бы желая получить отъ нея разрѣшеніе, и продолжалъ:
   -- Восемь лѣтъ съ того прошло... Да, восемь лѣтъ,-- продолжалъ онъ.-- Восемь лѣтъ не видали мы господъ... А потомъ опять съѣхались... О, Господи, Господи!... Всему времена и сроки,-- прибавилъ старикъ задумчиво.-- Н-да, были времена... Все было: и богатство, и власть, и жизнь въ удовольствіе -- и все прахъ!... Великія дѣла Господни!... Нинушка-то забѣжала какъ-то къ намъ -- и не узнать: меня ростомъ больше. А сама, что піонъ, вонъ какъ только-что бутонъ расшибетъ... Молодо!... Что молодости?... Плохо ли кругомъ, хорошо ли, а она все свою жизнь оказываетъ... Еще какъ ея тятенька живъ былъ, почесть все лѣто у насъ пробыла: съ дѣвками моими въ поля, въ луга ходила, жала, косила. Да вѣдь до устали, право слово! Любуемся ей, смѣемся... Что-жь, думаемъ, пущай позабавится: лихо ей было жить-то при тятенькѣ. Все на антресоляхъ одна, все-то одна,-- не любила она содомской-то жизни. Бывало съ отцомъ-то по мѣсяцамъ не видалась... Такъ-то у насъ и гостила. Другой разъ ужинать сядетъ послѣ работы, какъ быть по-крестьянски. Вотъ какъ-то однажды поужинали мы, а она вдругъ скрыла эдакъ вотъ лицо въ руки,-- скрыла, да какъ завоетъ горькимъ плачемъ, какъ завоетъ. Мы это всѣ повскакали съ лавокъ... Смотримъ -- стало ее трясти. Положили мы ее на лавку, а сами со страху ни живы, ни мертвы,-- думаемъ, не съ работы ли это съ ней, засудятъ насъ за барышню!... А она пришла это въ себя, улыбается, блѣдная лежитъ... "Дѣдушка,-- говоритъ,-- я давно тебѣ хочу сказать: возьми ты меня къ себѣ въ дочки". Перекрестился я, говорю:-- "Что ты, милушка, въ своемъ ли умѣ говоришь?... Коли, молъ, тебѣ полегче, такъ мы ужь тебѣ лошадку изготовимъ, да домой свеземъ... Попользуютъ тебя тамъ..." А она опять:-- "Возьми, говоритъ, а то мнѣ все одно худо будетъ... А Андрей, я знаю, меня полюбитъ... Вѣдь мы съ нимъ давно дружны..." Говорила она такъ-то, а я Андрею мигнулъ, чтобъ онъ лошадь готовилъ... Ну, уговорили ее кое-какъ, отвезли домой, за лѣкаремъ тамъ сказали послать. А сами домой вернулись,-- не передохнёмъ, вою ночь не спали: ждали, что-то намъ будетъ!... А на утро, глядь, она опять къ намъ: блѣдная, лица на ней нѣтъ, серьезная... Пришла и говоритъ:-- "Ты, говоритъ, дѣдушка, думалъ, что я вчера безъ ума была, что больная этакъ говорила... говоритъ, я здорова, и тѣ слова въ правду тебѣ вчера сказала и теперь скажу..." -- "Да что съ тобой, спрашиваю, Нинушка?" -- А она мнѣ: "Не знаю, говоритъ, дѣдушка, зачѣмъ жить надо!..." -- "Что ты, говорю, матушка! Да вотъ мы и низкій народъ, черный, и житье наше горькое,-- другіе вѣкъ-то какъ маются!-- а и то никто такого слова не вымолвитъ, что у тебя сорвалось!... Всякъ при своемъ дѣлѣ жизнь проводитъ, въ дѣлѣ и жизнь видитъ: кто хлѣбецъ роститъ, кто фрухту, всякіе плоды, кто одѣяніемъ промышляетъ... Такъ люди-то другъ отъ друга и питаются, одинъ другому нуженъ... Вотъ и вся тутъ правота наша: ей мы и живы".-- "А я, говоритъ, никому не нужна. Нѣтъ у меня никакой правоты!" -- И опять вся что полотно сдѣлается.-- "Какъ, говорю, не нужна? Вотъ Господь жениха пошлетъ, дѣтки пойдутъ, дѣточекъ уму-разуму научишь..." -- "Нечему у насъ дѣточекъ научить, говоритъ... Ты, дѣдушка, нашей жизни не знаешь... А вотъ, говоритъ, ежели ты не согласенъ меня взять къ себѣ, такъ мнѣ, говоритъ, одинъ конецъ..." Перекрестился я опять. Словно у меня это ея слово языкъ отняло. Молчу. А она взяла Андрея-то за руку и говоритъ:-- "Развѣ ты не полюбишь меня, Андрюша?... Что же ты за меня отца не просишь?..." Андрей-то весь вспыхнулъ, тоже молчитъ, тоже языкъ отнялся...-- "А какже, спрашиваю я, тятенька-то?... Можно ли такое дѣло до него довести?... Вѣдь и подумать страшно..." -- "Папенька, говоритъ, давно меня забылъ... Да его ужъ и параличъ разбилъ... Умретъ онъ скоро... Я, говоритъ, сама себѣ госпожа"...-- "Ну, что-жь,-- улыбнулся это я, повеселѣе, заговорилъ,-- подождемъ до Рождества... У насъ лѣтямъ молъ, свадьбы не играютъ..." Все, знаешь, думаю, не обойдетъ ли, молъ, отъ нея... А она это догадалась, должно быть, и говоритъ: "Вижу не жалко тебѣ меня, старикъ". И такъ это сказала, что у меня ноги затряслись.-- "Ахъ, говорю, милушка, да ты бы вотъ лучше меня на край свѣта послала, камни бы для себя ворочать велѣла,-- и я бы ни словечка не сказалъ... Дай хоть одуматься, барышня моя, въ умъ придти... Задала ты старому мужику задачу..." Съ тѣмъ и ушла она отъ меня... А я за шапку, да вонъ изъ избы. Жилъ у насъ тогда селѣ одинъ старикъ-начетчикъ, благочестивой жизни старичокъ. Вотъ я къ нему, да все и поразсказалъ. Выслушалъ меня старичокъ, подумалъ и говоритъ: "Вотъ что, Миронъ, ты этому дѣлу не противься. Это, говоритъ, можетъ, дѣло великое, божій перстъ... Были, говоритъ, такія дѣла,-- читывалъ я въ книгахъ... За грѣхи, говоритъ, родительскіе бываетъ искупленіе. Просится, говоритъ, она у тебя не въ плохое дѣло! Просится она матушкѣ-землѣ поработать... И будетъ, говоритъ, можетъ, черезъ это душѣ ея очищеніе... И, можетъ, Господь уготовалъ ей пути!..." Облегчилъ меня этотъ старичокъ. Забѣжалъ и потомъ къ батюшкѣ: "Что же,-- говоритъ батюшка,-- ея дѣло. Она ужь въ годахъ. Никто ей запрету положить не можетъ. Дѣло доброе... А она же, говоритъ, теперь въ обѣднѣніи". Думаю я, да раздумываю, а она нѣтъ-нѣтъ да къ намъ и зайдетъ, и все такая грустная ходитъ, такая ли скорбная, что у меня, какъ посмотрю на нее да вспомню всю ея жизнь, такъ слезы изъ глазъ-то и польются... Андрей мой тоже самъ не свой ходитъ. И его ровно всего перевернуло. "Не знаю, говоритъ, тятенька, что со мной сталось... Какъ она, говоритъ, меня тогда взяла за руку, да сказала эти слова, такъ съ тѣхъ поръ это мѣсто на рукѣ какъ огнемъ жжетъ..."
   Я взглянулъ на Андрея: а онъ и теперь, какъ красная дѣвка, весь пунцовый сдѣлался. Нина, лаская ребенка, улыбалась на болтовню старика. Старикъ засмѣялся и вдругъ заговорилъ уже веселѣе:
   -- Ну, вскорости это, сударь, съ хлѣбомъ убрались, осень пришла. Благословились мы да и повели ихъ въ церковь Божію... Господи Боже! Народу-то, народу-то, со всей округи... Въ лучшее свое барское платье разодѣлась, на руки да на шею золотыя цѣпи надѣла, что отъ маменьки ей остались... Ничего не пожалѣла! Народу-то любо,-- говорятъ: "мужика не обидѣла... Всё одно что за барина идетъ,-- вотъ какъ разодѣлась!..." А старушки шепчутъ умильно: "голубушка наша... Чаяла ли ты такую свою судьбину?..." Привели это ихъ, сударь мой, въ домъ-то свой, какъ встрѣтилъ я ихъ это на порогѣ, да какъ взглянулъ ей въ лицо-то, свѣтлое и ясное, такъ у меня слёзы въ три ручья... Припалъ это я къ ея ручкѣ да и завопилъ: "милушка ты моя, говорю, да за что ты это насъ, недостойныхъ, такого счастія!... Страдалица ты наша!..." А она меня подымаетъ, въ губы цѣлуетъ, а у самой такъ слёзы и льются, хоть и улыбается, чтобы, видишь, это народу-то, должно, показать, что молъ съ веселіемъ иду на страду вашу!... Осыпали мы ихъ тутъ и хмѣлемъ, и зерномъ. Вошли въ избу, и какъ сѣли, они съ Андреемъ въ передній уголъ,-- вся изба такъ и засвѣтилась ровно несказаннымъ свѣтомъ... И запѣли тутъ дѣвушки, и стали величать ихъ княземъ со княгинюшкой... Да такъ-то вотъ она, голубушка, и свѣтитъ намъ здѣсь всѣмъ!-- заключилъ разболтавшійся и повеселѣвшій старикъ. Но вдругъ мы всѣ въ испугѣ взглянули въ лицо Нинѣ. Она, крѣпко обнявъ своего сына, припала головой къ его головкѣ и зарыдала.
   -- Что ты, что съ тобой?... Ахъ, я старый дуракъ! Ахъ, старый дуракъ!-- сокрушался старикъ.-- Лишнее, должно, наболталъ... Ну, прости меня, дурака, прости, Нинушка...
   Нина утерла слезы, стараясь сдержать себя и улыбнуться старику и растерявшемуся Андрею.
   -- Это ничего, пройдетъ... А давно со мной не бывало!-- проговорила она, но новый истерическій припадокъ всю потрясъ ее, какъ молодую осину: каждая жилка въ ней затрепетала.
   Мы всѣ вскочили съ мѣстъ и тихо перенесли ее на кровать. Изумленные и растерянные стояли Андрей и Миронъ.
   -- Господи Боже!-- говорилъ послѣдній,-- никогда съ ней этого со свадьбы не бывало... Не натрудила ли она себя работой-то нашей... Вотъ оно -- господское дѣло!...
   -- Не надо бы, тятенька, допускать ее на работѣ-то такъ убиваться... Уморимъ мы ее!-- почти прошепталъ Андрей, держа на рукахъ ребенка.
   Нина очнулась.
   -- Ну, вотъ и прошло... Вы не бойтесь этого,-- проговорила она старику и мужу, улыбаясь:-- это -- барская болѣзнь!... Барская дочь!-- прибавила она, обращаясь къ моей женѣ съ тѣмъ выраженіемъ тоскливаго отчаянія, съ которымъ говорятъ люди о своихъ органическихъ порокахъ. Она, пересиливая, видимо, себя, встала, стараясь показаться по-прежнему бодрой.-- Вотъ,-- сказала она женѣ, беря ее за руку,-- вы говорите, что я стала другая, а я... я боюсь, что осталась прежняя... Какая-то страстная чуткость, порывистость... Странная, неопредѣленная боязнь... А это здѣсь совсѣмъ, совсѣмъ не годится!... Кругомъ меня столько вниманія, любви,-- говорила она все тише и тише, садясь и низко наклонивъ горѣвшее отъ волненія лицо.-- А между тѣмъ... я живу только для себя... Чѣмъ я заплачу имъ? Развѣ нужна имъ работа барышни?... Другая сноха была бы имъ во сто разъ полезнѣе меня... А ко мнѣ, приходятъ, спрашиваютъ меня, зовутъ "разумницей"... Горе приходитъ, нужда, а и ничего не моту... Что я могу?
   Такъ, примѣрно, говорила Нина, постоянно перебиваемая старикомъ и мужемъ.
   -- Полно, Нинушка,-- говорилъ Миронъ,-- на себя напраслину плести... Для себя, слышь, живетъ!... Да такъ ли бы тебѣ надо жить-то, ежели бы для себя-то?... А горя-то вѣдь да нужды въ народѣ море: не засыпать его намъ, милушка... Это горе-то Богъ да царь одумаютъ, да умные люди, кому отъ Господа на это разумѣніе дано!... А съ насъ Богъ не взыщетъ: и то хорошо, что по силѣ-мочи отъ достатковъ своихъ подадимъ... А ты вѣдь, милушка, и то все пораздала, что у тебя было, все-то свое барское имущество... Послѣ свадьбы-то это,-- обратился старикъ ко мнѣ,-- всѣхъ моихъ дочерей, и сестеръ-то, тетокъ, всѣхъ кольцами золотыми одарила да серьгами... А ужь что послѣ на сторону раздала -- числа нѣтъ...
   Тутъ вошла старуха и позвала насъ всѣхъ обѣдать. Всей семьей усѣлись мы за общій столъ, который вела сама старуха при помощи старшей дочери.
   -- Вотъ видите,-- сказала Нина,-- меня постоянно обижаютъ... Молодуха должна столъ вести,-- это ея ужь первое дѣло,-- а матушка...
   -- Сиди, сиди!-- прикрикнула старуха,-- да ребенка-то корми, да гостей занимай... Придетъ время, состарѣюсь, да дочерей замужъ повыдамъ,-- тогда нахозяйствуешься... Засадишь еще мать-то за печку!...
   -- Вотъ она, матушка-то, чего боится,-- засмѣялся Андрей.
   За обѣдомъ у насъ пошла оживленная бесѣда о хозяйствѣ.
   Молодые члены семьи, конечно, больше молчали. Разошедшійся насчетъ своей "хозяйственности" старикъ тотчасъ послѣ обѣда пригласилъ насъ въ садъ. Когда мы заикнулись-было насчетъ того, что не мѣшаемъ ли работѣ, старикъ замахалъ руками:
   -- Да что надъ нами каплетъ, что ли? Чай мы не на фабрикѣ: сами себѣ хозяева!... Слава тебѣ, Господи!... Отъ насъ наше не уйдетъ... Ты вотъ, невѣстушка, брагой насъ поподчуй-ка... Тамъ еще хранится, кажись, у тебя,-- сказалъ старикъ Нинѣ.
   Нина взяла большой жестяной ковшъ и пошла на погребъ. Она совсѣмъ овладѣла собой, стала такая бодрая, оживленная, и старикъ съ сыномъ совсѣмъ повеселѣли, въ особенности поназывая намъ свой фруктовый, хотя очень узкій, но густой садъ, за которымъ, видимо, ходилъ и старикъ, и Андрей съ любовью и знаніемъ дѣла.
   Мы еще долго ходили до саду и не замѣтили, какъ наши собесѣдники одинъ за другимъ потихоньку исчезали: сначала исчезъ Андрей, потомъ старшая сестра его, а за ней и Нина. Когда мы это замѣтили, съ нами оставался уже одинъ старикъ, продолжавшій разсказывать исторію чуть не каждой яблони. Въ случайно отворившіяся заднія ворота мы увидали на дворѣ работавшую семью.
   -- Ничего, у насъ нынче недолго,-- сказалъ старикъ,-- только до скотины... Пригонятъ скотину, вотъ и всѣ гулять выйдемъ. Вы вотъ по селу у насъ погуляйте, а тамъ чайку попьемъ... Нина Петровна мнѣ ужь шепнула, чтобы васъ не отпускать. Переночуете у насъ, да завтра, по зорькѣ, и тронетесь. Попенялъ-было я Нинѣ-то Петровнѣ, что отъ васъ ушла... Развѣ безъ нея не управились бы?... Да вѣдь съ ней... Охъ, Господи, Господи!-- вздохнулъ старикъ,-- все-то она вотъ такъ...
   Мы съ удовольствіемъ приняли предложеніе старика и прошли черезъ село въ лѣсъ. Вернулись мы уже вмѣстѣ съ стадомъ. Во дворѣ Мирона обычнымъ порядкомъ шла хозяйственная дѣятельность. Молодежь загоняла скотину. Старуха и Нина ходили по двору съ подойниками; старшая дочь носила траву и солому. Андрей отпрягалъ лошадей и водилъ на водопой, а старикъ усиленно раздувалъ въ сѣняхъ самоваръ. Послѣ уборки скотины мы всѣ опять собрались за чаемъ на половинѣ Нины. Андрей опять явился вымытый, причесанный и сіяющій. Нина тоже прибралась. Она теперь была веселѣе, чѣмъ утромъ, и даже не покидавшее ее смущеніе теперь стало не такъ замѣтно. Когда пришла старуха и начала свои грубовато-добродушныя шутки надъ "нашей барыней", Нина подшучивала въ свою очередь надъ ней, хотя старикъ сердился на старуху и нѣсколько разъ, обращаясь ко мнѣ, говорилъ: "дура баба, дура!... Кабы не дура баба,-- на свѣтѣ грѣха, я такъ думаю, вдвое бы меньше было!"
   Послѣ чая всѣ мы, по деревенскому обычаю, вышли посидѣть-къ воротамъ, "на улицу". Помню, вечеръ былъ благодатный. Такъ какъ настоящая страда еще не началась, то надъ деревенскою улицей и не висѣла еще та удручающая тишина, которая сопровождаетъ физическое изнуреніе и когда полное наслажденіе такими вечерами въ деревнѣ значительно отравляется. Мимо насъ проходили мужики и бабы; одни изъ нихъ, пріостанавливаясь,

   

БАРСКАЯ ДОЧЬ.

(Разсказъ доктора).

I.

   Спустя,-- насколько мнѣ помнится,-- годъ или два послѣ того, о чемъ я вамъ разсказывалъ,-- такъ началъ Иванъ Ивановичъ, когда все общество, слушавшее его наканунѣ, собралось въ его маленькой гостиной,-- я былъ переведенъ въ N--скій полкъ, стоявшій въ О--ой губерніи, да и расквартированъ-то онъ былъ въ уѣздѣ. Чушь и глушь, знаете, были порядочныя... Но такъ какъ я переводился съ повышеніемъ, то и зазнаваться особенно было нечего.
   Небезъизвѣстно вамъ, конечно, господа мои, что рѣдкій изъ насъ, и особенно мелкотравчатыхъ врачей, проживетъ вѣкъ, не натолкнувшись на какую-нибудь драму... Да еще. хорошо, если на одну... Я говорю про заправскую драму, не считая тѣхъ неизбѣжныхъ трагическихъ моментовъ, которые сопровождаютъ всякую смерть и при которыхъ намъ нерѣдко приходится присутствовать. Такъ я говорю о заправской драмѣ. Да еще мало, что просто только натолкнешься. Случается, что какъ-то самъ собой, невѣдомо, и самъ затянешься въ нее: сначала по сердоболію, потомъ какъ-то обстоятельства ужь такъ запутаются, а тамъ, глядишь, люди, съ которыми столкнула тебя судьба въ критическій моментъ, уже стали къ тебѣ такъ близки, какъ будто ты вѣкъ съ ними прожилъ.
   Такъ вотъ, мѣсяца черезъ три, какъ только я устроился съ квартирой, къ вечеру (а начиналась осень и смеркалось рано), мнѣ подаетъ деньщикъ заклеенное облаткой письмо. Развернулъ: почеркъ, женскій, бѣглый, дрожащій; нѣкоторыя слова отъ волненія или поспѣшности смазаны. Написано: "умоляю, докторъ, придти немедленно: еще минута -- и будетъ все кончено". Подписи нѣтъ. Я велѣлъ позвать принесшаго письмо. Вошла мѣщанка съ кривымъ глазомъ и большимъ краснымъ носомъ, но при этомъ стыдливая и застѣнчивая.
   -- Далеко?-- спросилъ я.
   -- Ахъ, нѣту... Вотъ только что уличку пройти... Только ужь грязь -- несусвѣтимая грязь!... Ни въ жизнь не пошла бы, кабы ежели не человѣкъ захворалъ... Только что и есть -- по человѣчеству жалко.
   -- У васъ?
   -- Ахъ, нѣту!... У постояльцевъ...
   -- Ето такіе? Чиновники?-- спрашивалъ я, между тѣмъ, наскоро вздѣвая на себя амуницію.
   -- Ахъ, нѣту... Изъ Петербурга, вишь, присланы... Сказано только что намъ: "присматривайте", а больше мы ничего не знаемъ.
   -- Не знаете, что у нихъ случилось?
   -- Ахъ, нѣту... Богъ ихъ знаетъ!... Мы живемъ съ мужемъ смирно, все равно вотъ -- монахи: ни дѣтей у насъ, ни собакъ, ни родни какой (другая какая есть родня-то -- изъ дому выживетъ); кошекъ -- и тѣхъ не держимъ... Мы ни до чего стараемся себя не допускать... Сказано намъ: "присматривайте неравно", а мы больше ничего не знаемъ.
   Мы уже грузно шлепали по грязи въ застилавшей насъ все больше кромѣшной тьмѣ, а мѣщанка все говорила, идя сзади меняч
   -- Мы имъ довольны: ни шума, ни драки отъ него, ни шкандаловъ... Тихо живетъ. А то на него, должно, находитъ: запрется, не говоритъ, къ себѣ дня три не пускаетъ, не пьетъ, не ѣстъ, водки только купитъ (ну, только безъ дебоша)... А тутъ вотъ дни три, какъ она стала ходить. И опять же ни шума, ни шкандала отъ этого самаго... Тихо ведутъ себя. А намъ что: мы сами боимся трогать, только бы насъ не трогали,-- мы всякаго стыда боимся... А сказано намъ: "присматривайте неравно что"; мы больше ничего не знаемъ.
   Такъ мы дошли до обычнаго мѣщанскаго трехъ-оконнаго домика, раздѣленнаго со двора сѣнями на двѣ половины. Хозяйка отворила мнѣ дверь направо.
   -- Докторъ?-- спросилъ меня тихо женскій голосъ въ темной передней.
   -- Да.
   -- Хозяйка, пожалуйста, самоваръ... горячей воды,-- сказалъ тотъ же голосъ, и затѣмъ холодная, сухая рука схватила мою руку и стремительно увлекла меня за перегородку.
   -- Можно спасти,-- говорила молодая женщина, задыхаясь.-- Всего пять минутъ... Не больше пяти минутъ, какъ... я успѣла дать ему молока... Рвота была вызвана.
   Ни я, ни она не посмотрѣли другъ на друга. При свѣтѣ маленькой керосиновой лампы, мы оба глядѣли въ блѣдное, вытянутое, постоянно спазматически морщившееся лицо больнаго, лежавшаго на кровати, въ черномъ сюртукѣ, съ растегнутой голой грудью. Волосы на головѣ спутаны, зрачки расширены, бѣлки выразительно выкатились, взоръ блуждалъ безучастно и холодно... Для меня были ясны всѣ признаки отравленія.
   Дѣйствительно, своевременная помощь возъимѣла свои результаты: здоровье больнаго было внѣ всякой опасности. Но онъ былъ еще очень слабъ и нервенъ. Впрочемъ, нервность, повидимому, была уже его органическимъ недостаткомъ. Когда онъ пришелъ въ себя, первое движеніе, сдѣланное имъ, показывало раздраженіе и недовольство.
   Когда Нина (я уже узналъ ее, хотя мы не говорили объ этомъ другъ другу ни слова) подала ему стаканъ съ водой, онъ нервнымъ жестомъ отвелъ ея руку со стаканомъ, отвернулся лицомъ къ стѣнѣ и проговорилъ: "напрасно... совершенно напрасно!.." И замолчалъ. Нина съ выраженіемъ полурастерянной скорби отошла отъ него, поставила на маленькій столикъ у его кровати стаканъ и вышла въ сосѣднюю комнату. Я присѣлъ къ больному и, слушая пульсъ, всматривался въ его фигуру. То былъ еще очень молодой человѣкъ, лѣтъ 27--28, повидимому, менѣе чѣмъ средняго роста, худой и слабой комплекціи, лицо тоже было худое, щеки ввалились; носъ и губы небольшіе, тонкіе, глаза изъ-сѣро голубые, съ нависшими надъ ними полуутомленными вѣками; небольшая русая борода и русые волнистые волосы на головѣ,-- нее это, вмѣстѣ взятое, придавало ему ту красоту интеллигентнаго типа, который не столько поражалъ изяществомъ и стройностью частей, сколько рѣзкимъ, характернымъ выраженіемъ какой-нибудь одной части лица,-- глазъ, лба или губъ, бросающихъ отраженные лучи уже на всю физіономію.
   Иногда такое выраженіе бываетъ обаятельно, несмотря на самые грубые диссонансы, которые кладетъ на такія лица происхожденіе изъ низшихъ общественныхъ слоевъ. То иногда въ губахъ останется непріятная слащаво-рабская и подхалюзническая складка, которую вы встрѣчали такъ часто у сельскаго подвыпившаго батюшки или у сидѣльца въ лавочкѣ, то расплюснутые, широкіе ногти и суставы на пальцахъ, выдающіе случайность породы. Это иногда производитъ рѣзко-непріятное впечатлѣніе въ такихъ фигурахъ, въ особенности когда онѣ покойны. Но достаточно малѣйшаго импульса, чтобы основное выраженіе вдругъ освѣтило все ихъ существо и въ мигъ исчезли всѣ такія шероховатости. У моего паціента именно была такая непріятная складка около губъ и такіе же некрасивые, расплюснутые ногти. Но за то въ изгибѣ мягкихъ бровей и линіи лба у волнистыхъ волосъ была какая-то неизъяснимая прелесть, говорившая объ упорной, беззавѣтной работѣ души и ума. Трудно, конечно, передать это словами...
   Принесли лѣкарство; я далъ ему дозу и ждалъ, когда онъ успокоится или заснетъ. Заснулъ онъ скоро, и тихо вышелъ въ сосѣднюю комнату. Нина сидѣла въ креслѣ, въ знакомой уже мнѣ позѣ, съ не менѣе знакомымъ выраженіемъ холоднаго ужаса на лицѣ, застывшая, неподвижная.
   И какъ же она измѣнилась, господа, мои!... Я уже не видѣлъ въ ней ни той Нины, порывистой, страстной, нервной и гордой, но, вмѣстѣ, сіяющей молодой жизнью восемнадцатилѣтней дѣвушки, когда она навѣстила насъ съ женой въ N.; не узнавалъ я въ ней и той робко-смущенной своимъ необычнымъ положеніемъ мужицкой жены, но полной женскаго, деревенскаго здоровья. Теперь я видѣлъ молодую женщину, молчаливую, замкнутую въ себя, сдержанную, съ задумчивой грустью на лицѣ, какъ будто она провела нѣсколько лѣтъ сидѣлкой въ больницѣ или сестрой милосердія въ военномъ лазаратѣ. Даже выраженіе холоднаго ужаса на ея лицѣ не было уже такимъ наивно-неожиданнымъ, какъ то было прежде; оно какъ-то казалось въ ней теперь обычнѣе. Впрочемъ, можетъ быть, это такъ казалось теперь именно. Обстоятельства, столкнувшія насъ, были не совсѣмъ обычныя... Она тотчасъ же замѣтила, что я вошелъ, и поднялась мнѣ навстрѣчу.
   -- Вы теперь вполнѣ увѣрены, докторъ, что нѣтъ никакой опасности?-- спросила она, пытливо глядя мнѣ въ глаза, съ выраженіемъ такого гнетущаго страданія, что мнѣ стало страшно.
   -- Вполнѣ! Примите и вы полдозы... Вамъ необходимо... Успокойтесь,-- сказалъ я, подавая ей лѣкарство.
   -- Вы меня узнали?-- чуть улыбаясь, шепотомъ проговорила она и пожала мнѣ руку.
   -- Да, конечно...
   -- Вотъ судьба!-- проговорила она еще тише. Затѣмъ она хотѣла что-то еще сказать, заикнулась, но промолчала, и потомъ спросила:-- Скажите, что я должна буду дѣлать еще, когда вы уйдете? Что ему будетъ нужно?... Какъ я счастлива, что судьба послала васъ,-- прибавила она съ такой неожиданной искренностью и неподдѣльной радостью, что я смутился.
   -- Я вамъ скажу; но не можете ли вы мнѣ хотя намекнуть на причины... Отъ этого можетъ зависѣть...
   Вдругъ она вся заволновалась въ испугѣ и тѣнь неудовольствія мелькнула по ея лицу.
   -- Бога ради... Развѣ безъ этого нельзя? Вѣдь, можно? Скажите, докторъ, можно?-- крѣпко сжимая мнѣ руку, говорила Нина чуть не со слезами на глазахъ.-- Кромѣ меня и его, объ этомъ не знаетъ никто... Да вотъ вы... Неужели будетъ дознаніе, полиція?...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, успокойтесь,-- сказалъ я,-- я васъ не вынуждаю... Если я спросилъ, то чисто въ медицинскихъ цѣляхъ.
   -- Вы мнѣ вѣрите? Онъ самъ принялъ ядъ. Вотъ его записка. Довольно?... А больше зачѣмъ же?... Выносить на позоръ... это.... на пустое любопытство людей...
   Нина закрыла лицо руками и помолчала.
   -- Нина, вы меня обижаете,-- замѣтилъ я.-- Я уже вамъ сказалъ...
   Но Нина не слыхала или не хотѣла слушать меня и продолжала, все еще закрывъ глаза руками:
   -- Причины?... Да развѣ можно... это... измѣрить... передать въ двухъ словахъ... Эти муки... Ихъ надо чувствовать, вотъ тутъ, вблизи ихъ... боясь прикоснуться къ нимъ... Все, что я знала, видѣла раньше,-- и тамъ... и тамъ,-- все это передъ ними... Докторъ, можно, чтобы все это осталось между нами, можно? Скажите?-- спросила она порывисто, опять сжимая мнѣ руку.
   -- Можно, можно... Будьте спокойны,-- поторопился отвѣтить я.-- Только скажите, ручаетесь ли вы, что онъ настолько, все-таки, владѣетъ собой, что не повторитъ чего-либо подобнаго? Иначе, надо предусмотрѣть...
   -- Да, ручаюсь!-- твердо выговорила она, и даже какъ будто нѣсколько враждебный ко мнѣ огонь блеснулъ въ ея карихъ глазахъ.-- Скажите, что и какъ я должна давать ему по вашему рецепту?
   Я далъ ей наставленіе и поспѣшилъ уйти, обѣщавъ навѣстить больнаго на завтра утромъ.
   Нѣтъ, это ужь не прежняя Нина, думалъ я, нѣтъ. Даже этотъ враждебный огонекъ, мелькнувшій на минуту въ ея глазахъ и напомнившій что-то знакомое, даже и онъ не могъ изгладить того, совершенно новаго впечатлѣнія, какое произвела на меня Нина... Жалко мнѣ ее съ чего-то стало, господа мои!... жалко, потому что полюбилъ я ее въ этотъ моментъ еще больше, ближе она какъ-то стала мнѣ, роднѣе.

-----

   На утро мнѣ къ нимъ, однако, попасть не удалось. Рано, чуть не съ разсвѣтомъ, я былъ потребованъ въ полковую больницу на ампутацію, гдѣ долженъ былъ провозиться, по крайней мѣрѣ, до обѣда. Впрочемъ, я сказалъ женѣ, что если пришлетъ Нина, пусть дадутъ мнѣ знать тотчасъ же. Когда я вернулся домой, оказалось, что за мной Нина не присылала. Полагая, что никакой опасности, слѣдовательно, не предвидится для ея больнаго, я рѣшилъ немного отдохнуть, чтобы уже зайти къ ней вечеромъ. Было темно и грязно на улицѣ; еще темнѣе и грязнѣе было во дворѣ, и сѣняхъ дома мѣщанки. Ворота и двери вездѣ были отперты, но ни огня, ни самой мѣщанки нигдѣ не было видно. Съ трудомъ пробравшись черезъ дворъ, я, забывъ ходъ, совсѣмъ потерялся въ темныхъ сѣнцахъ. Я только слышалъ, какъ за одной дверью громко раздавался чей-то раздражительный голосъ; мнѣ даже казалось., что эта дверь была пріотворена, но я тщетно старался найти ее ощупью. Пока я нашелъ, наконецъ, ее,-- я могъ совершенно ясно разслышать все, что говорили за дверью. По первымъ же фразамъ я понялъ, что это говоритъ мой паціентъ. То былъ голосъ слабый, но напряженный, который, казалось, готовъ былъ каждую минуту перейти въ отчаянный визгливый выкрикъ глубоко-потрясеннаго человѣка. Онъ говорилъ скоро, словно теряя слова, путаясь.
   -- Вы знаете, я самъ сынъ мужика... настоящаго мужика,-- говорилъ онъ приблизительно такъ.-- Выдумаете, у насъ нервъ нѣтъ?... Выдумаете, нервы -- это привилегія?... Комки нервъ!... Какія красивыя слова!... Комки нервъ!... Я самъ сынъ мужика,-- напряженно шепталъ онъ, хотя такъ ясно и отчетливо, что я могъ слышать его отъ слова до слова:-- и мнѣ говорятъ... про него!... Мнѣ указываютъ... мнѣ рекомендуютъ его, мужика... Зачѣмъ вы тамъ? Отъ пресыщенія, отъ душевнаго зуда... Вы ищете... вамъ нужно сильныхъ ощущеній... декорацій... вамъ хочется растравить свой вкусъ... свой притупленный вкусъ остротой... новыхъ... (Мнѣ казалось, онъ задохнется: до такой степени напряженности достигъ его слабый голосъ). Вы кощунствуете... кощунствуете!-- вдругъ закричалъ онъ, и въ его голосѣ послышались чуть не рыданія.
   Я уже отворилъ дверь и мнѣ такъ показалось неловкимъ войти въ этотъ моментъ. Признаюсь вамъ, я былъ въ очень скверномъ положеніи. Несмотря на то, что я старался громче снимать калоши, собѣсѣдники, повидимому, рѣшительно забыли все окружающее. А, между тѣмъ, попрежнему, рѣзко и отчетливо доносились до меня слова возмущеннаго молодаго человѣка:
   -- Если вы тамъ, у этого посконнаго мужика... моего родича... если вы тамъ... отъ пресыщенія, то я... я здѣсь... я здѣсь -- отъ голода!.. Зачѣмъ вы опять пришли ко мнѣ?... Пристыдить... своими жертвами, своимъ великодушіемъ?... Живите тамъ... Вы, можетъ быть, каетесь въ грѣхахъ?... Мнѣ не въ чѣмъ каяться!... Я не пойду... не пойду назадъ туда... Не пойду!-- истерически выкрикнулъ онъ.
   Я уже теперь могъ не только слышать, но и видѣть его. Онъ стоялъ, заложивъ руки за спину и прислонившись къ стѣнѣ (Нину я не могъ видѣть за дверью). Несмотря на страстность своей рѣчи, онъ, видимо, старался ни однимъ жестомъ не выдать своихъ ощущеній. Притомъ, онъ, должно полагать, былъ очень слабъ еще; колѣни у него какъ будто подгибались, такъ какъ онъ постоянно переступалъ съ ноги на ногу; весь онъ какъ-то смотрѣлъ осунувшимся, голова постоянно уходила въ плечи, и только въ лихорадочной, безпокойной бѣготнѣ глазъ да въ напряженныхъ повышеніяхъ и пониженіяхъ голоса выражалась вся страстность его возмущенной души.
   Я уже хотѣлъ войти, какъ услыхалъ голосъ Нины, и невольно остановился въ дверяхъ.
   -- Вы неправы... относительно меня неправы,-- чуть слышно донесся до меня ея голосъ, какой-то убитый, болѣзненный.
   -- Мы всегда передъ вами были неправы,-- быстро сказалъ ея собесѣдникъ,-- это не новость. Вы -- подвижники... мы -- эгоисты!... Намъ, какъ извѣстно, нечего терять... Вы бѣжали отъ своихъ, отказались отъ всего этого, своего, а вотъ я, мужикъ, хочу взять все это, въ чемъ вы потеряли смыслъ... отъ пресыщенія... Все, все возьму! И всему придамъ свой смыслъ, вкусъ... При этихъ условіяхъ, конечно, не легко намъ понять другъ друга... Оставимте это!-- вдругъ перервалъ онъ себя и перешелъ въ другой уголъ, засмѣявшись жиденькимъ смѣхомъ.
   Я вошелъ и сказалъ:
   -- Часто приходится врачамъ быть невольными участниками интимныхъ минутъ, но я еще никогда не былъ въ такомъ безвыходно-неловкомъ положеніи.
   Но мое оправданіе не произвело ни на Нину, ни на ея собесѣдника никакого впечатлѣнія. Онъ остановился въ углу, спокойный и сдержанный, а Нина, блѣдная, худая (и такая она мнѣ показалась тогда маленькая, нѣжная, хрупкая!), медленно поднялась съ мѣста, протянула мнѣ руку и, указывая на моего паціента, сказала тихо, улыбаясь:
   -- Онъ не слушается меня, докторъ.
   Молодой человѣкъ, не измѣняя позы, стоялъ у стѣны.
   Мы познакомились другъ съ другомъ, пожавъ руки. Онъ спокойно далъ мнѣ выслушать пульсъ, хотя нѣсколько пренебрежительно, какъ на комедію, смотрѣлъ вообще на мой визитъ. Онъ былъ совсѣмъ здоровъ, хотя и слабъ еще. И это мнѣ какъ-то даже показалось непріятно. Мнѣ казалось, что больна-то и требуетъ помощи и вниманія Нина, а не онъ. Едва я внимательнѣе взглянулъ на ея лицо, какъ меня поразила на немъ печать душевныхъ мученій и безсонныхъ ночей.
   -- Вы здоровы,-- сказалъ я молодому господину, нѣсколько даже грубо отстранивъ его руку,-- а вотъ она больна дѣйствительно, и намъ не мѣшало бы позаботиться о ней и не увеличивать, по крайней мѣрѣ...
   Я не договорилъ въ недовольномъ раздраженіи, охватившемъ меня при видимомъ безсердечіи моего паціента. Я подошелъ къ Нинѣ.
   -- Какія наши боли: намъ терять нечего,-- пробормоталъ молодой человѣкъ и, взявъ со стола шляпу, вышелъ.
   Я былъ раздосадованъ. Нина чуть не съ мольбой смотрѣла мнѣ въ глаза, торопливо и внитательно ловила мои наставленія, обѣщалась все, все исполнить, увѣряла, что она вовсе не такъ больна,-- вообще старалась всячески сгладить непріятное впечатлѣніе на меня молодаго человѣка. Но, повидимому, ей хотѣлось, чтобы я поскорѣе кончилъ свой визитъ. Она сказала:
   -- Теперь, докторъ, нѣтъ никакой особой опасности... Благодарю васъ отъ души (и она такъ искренно пожала руку)... Вы не безпокойтесь приходить завтра, если я не приду къ вамъ сама... А я непремѣнно, непремѣнно приду...
   И она опять говорила съ такой мольбой, съ такимъ извиненіемъ. И опять она мнѣ показалась такой маленькой, слабой, хрупкой, забитой.
   Теперь она была въ простенькомъ, черномъ платьѣ, узкомъ и поношенномъ, но какъ разъ, кажется, теперь пришедшимся ей по исхудалому, слабому тѣлу; бѣлый вязаный платокъ былъ накинутъ на плечи, и она старалась кутаться въ него, чтобы согрѣть свои охолодѣвшіе нервы, а отчасти, можетъ быть, скрыть и свой не совсѣмъ чистый воротничекъ, иногда мелькавшій изъ-подъ платка. Черная коса, не свитая, а чуть закрученая пальцами, тяжело держалась на гребенкѣ; густыя рѣсницы, казалось, едва поднимались надъ усталыми, больными глазами, съ синими кругами внизу... И при всемъ этомъ такая она была робкая, смиренная духомъ. И что это была за своеобразная, жгучая и жуткая красота!... Двѣ-три секунды я смотрѣлъ на нее, не спуская глазъ... Да, господа мои, есть красота, передъ которой... пасуемъ и мы, солидные эскулапы!... Помню, мнѣ тогда пришла въ голову мысль: говорятъ, что красота -- это нѣчто неизмѣнное, абсолютное... Нѣтъ!... Есть только красота типа, столь же глубокая, столь же фатальная, органическая, непобѣдимая, сколько и разноформенная, разнообразная, но всегда одинаковая и обязательная для другаго, однороднаго съ нею типа... Что мнѣ, напримѣръ, красота Венеры или Діаны, Сикстинской мадонны?... Богъ съ вами! можетъ быть, я профанъ, грубый бауэръ; но что же мнѣ, однако, дѣлать, если типъ этой красоты, ничего не говоритъ моему сердцу? А вотъ красота Нины -- это другое дѣло. Я ее постигаю, ибо она присущею ей односторонностью рѣзала не только глаза, но и сердце... медицинское, господа мои, медицинское сердце стараго эскулапа. Можетъ быть, велико, но ужасно время, создавшее типъ красоты истекающаго кровью сердца...
   А, вѣдь, съ Ниной это и было... Вы ужь простите, что я впередъ забѣгаю. Вѣдь, Нина для насъ словно родная стала, своя... Вѣдь передо мной вся-то ея безконечная драма вотъ какъ здѣсь, словно на блюдечкѣ... Какъ же мнѣ не знать теперь, какъ- это сердце-то кровью истекало?... Да я и тогда ужь догадывался (чего догадывался! съ перваго же взгляда на нее зналъ, въ чемъ тутъ все будетъ дѣло)!... Ахъ, страданія, страданія!...-- сказалъ неожиданно Иванъ Ивановичъ, взволнованный, обычнымъ жестомъ гладя свою лысину.-- Возвести въ перлъ красоты страданія души, муки Тантала -- это прогрессъ!-- закричалъ наивный нѣмецъ, стукнувъ краснымъ кулакомъ по столу и обводя всѣхъ слушателей добродушно выкатившимися и блестѣвшими въ гнѣвѣ глазами,-- это не прогрессъ... это -- чортъ знаетъ что такое, чортъ знаетъ что!... Прогрессъ -- довести людей до созданія страдальческаго типа красоты!...
   Онъ помолчалъ и потомъ прибавилъ:
   -- Я, конечно, медикъ, человѣкъ объективной, такъ сказать, науки; вы можете сказать, что у меня, можетъ быть, нѣсколько спеціальный взглядъ на красоту... Это такъ, это такъ!... Но вы не имѣете права думать, что у меня у самого нѣтъ сердца,-- застучалъ онъ грозно на всѣхъ толстымъ пальцемъ по краю стола.-- Я не лишился способности стонать, когда мнѣ больно... А мнѣ больно!-- заключилъ онъ и, съ глазами полными слезъ, шумно вылѣзъ изъ-за стола и вышелъ въ другую комнату.
   Такой неожиданный пассажъ со стороны добродушнаго доктора привелъ его гостей въ немалое смущеніе. Нѣсколько минутъ въ комнатѣ стояла тишина, пока не вернулся докторъ. Онъ принесъ съ собой огромный графинъ съ водой и стаканъ, серьезно поставилъ на столъ и, сконфузившись самъ, проговорилъ: "Вы ужь меня простите... Вѣдь, господа, не любовную же я вамъ только исторію, въ самомъ дѣлѣ, передаю".
   Онъ положилъ голову на руки, помолчалъ и потомъ тихо и медленно сталъ продолжать:
   -- Ни во весь слѣдующій день, ни въ еще слѣдующій Нина къ намъ не заходила. Полагая, что она могла слечь и, изъ ложнаго стыда или изъ самонадѣянности, въ надеждѣ на свою выносливость, она нарочно не посылаетъ за мной, я зашелъ въ домъ мѣщанки. Мѣщанка сообщила-мнѣ, что жилецъ ея съѣхалъ на другую квартиру, "можетъ, къ ней,-- прибавила она,-- вѣдь, она, сама-то, у насъ не жила; жилъ только онъ.... А можетъ и совсѣмъ уѣхалъ.... Кто ихъ знаетъ! Имъ есть приказъ, чтобы безъ отмѣтки квартиру не мѣнять, а онъ вонъ до сихъ поръ отмѣтки не несетъ.... Что имъ отмѣтки! А гдѣ они теперь, я не знаю.... Мы этому дѣлу не интересаны"... Въ такомъ же невѣдѣніи и недоумѣніи ушелъ и я отъ мѣщанки. Но Нина такъ часто исчезала съ моихъ глазъ и такъ всегда неожиданно, что я уже привыкъ утѣшать себя мыслью, что я связанъ съ нею какими-то таинственными нитями и что я ее, въ концѣ-концовъ, непремѣнно встрѣчу.
   Вернулся я домой и еще не успѣлъ въ точности передать своихъ соображеній женѣ насчетъ новаго исчезновенія Нины, какъ къ намъ вошла она.
   Я взглянулъ на нее, и вдругъ у меня сжалось сердце. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что ужь тутъ все кончено... Тутъ не было ни порыва, ни увлеченія, ни заблужденія: тутъ былъ обѣтъ. Вотъ такой-же обѣтъ, какой даютъ монахини передъ постриженіемъ.
   Послѣ нѣсколькихъ обычно-житейскихъ фразъ, Нина, неожиданно смутившись, тихо сказала мнѣ:
   -- Вы несправедливы къ нему... Вы обидѣлись на него, да?
   -- Мнѣ было больно за васъ... Онъ былъ жестокъ къ вамъ.
   -- Онъ? Жестокъ?-- тихо повторила она и, какъ бы въ недоумѣніи, покачала головой.-- И это вы говорите, вы, докторъ?!-- упрекнула она меня.
   -- А что?
   -- Неужели для васъ жестокость страдающаго въ отношеніи къ другимъ больнѣе жестокости самыхъ этихъ страданій?...
   -- Смотря, конечно, потому, какъ....-- сталъ было я оправдываться.
   Какъ вдругъ Нина встала и быстро, въ волненіи, проища раза два молча но комнатѣ.
   -- Я вамъ скажу: когда онъ вернулся послѣ васъ, онъ долго не говорилъ ни слова,-- заговорила она, присѣвъ опять на стулъ, опустивъ глаза и не глядя ни на меня, ни на жену,-- и ходилъ, шатаясь, какъ на вѣтру, вдоль комнаты и молчалъ, молчалъ упорно, когда я старалась заговорить съ нимъ, успокоить его... Потомъ вдругъ остановился, закрылъ, рукой глаза и зарыдалъ... Я, подбѣжала къ нему. "Уйдите,-- заговорилъ онъ шепотомъ,-- уйдите отъ меня, оставьте насъ... Оставьте... однихъ!... Что мы вамъ?... Мы одни, мы одиночки, мы паріи... У насъ нѣтъ еще ни сестеръ, ни братьевъ, ни отцовъ, а тѣмъ болѣе..."
   Нина не договорила и замолчала.
   -- Онъ еще слишкомъ слабъ,-- замѣтилъ я.
   Помолчавъ минуту, она сказала торопливо:
   -- Я пришла съ вами проститься.... И теперь уже навѣрно надолго.... навсегда, можетъ быть,-- прибавила она, улыбнувшись.
   -- Да, я это предчувствовалъ,-- быстро сказалъ я. И въ тонѣ моего голоса зазвучала ли какая-нибудь невольная сердечная нота, или уже въ самомъ дѣлѣ между нами и Ниной, благодаря судьбѣ, установились, независимо отъ насъ, близкія, интимныя отношенія, только Нина съ особымъ чувствомъ пожала мнѣ руку.
   -- Нина, не, забывайте насъ; можетъ быть, мы будемъ вамъ чѣмъ-нибудь полезны... Будьте какъ родная съ нами, не стѣсняйтесь... Вѣдь, вы тоже одна на свѣтѣ,-- сказала моя жена, беря Нину за руку.-- Съ деревней, конечно., у васъ есть связи... но...
   -- И онъ одинъ,-- прибавила Нина.
   -- Вы съ нимъ?
   -- Да, вѣроятно.... я почти увѣрена.
   -- Далеко?
   -- Далеко... На востокъ...
   Мы всѣ, по странному единодушію, замолчали.
   Я, господа мои, нѣмецъ, какъ вамъ извѣстно, а нѣмцы чувствительны. У меня, у стараго дурака, горло перехватило, въ груди стѣснило... Конечно, конечно... Я ничего не говорю... Я готовъ молиться на нее... Но.... я нѣмецъ и притомъ врачъ: я не люблю страданій.
   Я слышалъ, какъ жена тихо спросила Нину:
   -- Вы его любите, Нина?
   Нина смутилась и растерянно смотрѣла въ лицо женѣ.
   -- Не знаю,-- сказала она, словно въ недоумѣніи, и тихо покачала головой. Потомъ вдругъ поднялась и торопливо проговорила:-- Если это любовь... то я никогда не знала и не буду знать выше этой любви! И вы, пожалуйста, обо мнѣ не грустите,-- прибавила она такимъ неожиданно надменнымъ и холоднымъ тономъ, что, въ свою очередь, смутились мы.
   -- Если насъ судьба иногда сводила, то это не значитъ, что мы во всемъ понимаемъ другъ друга...
   Это были ея послѣднія слова. Губы ея поблѣднѣли, глаза засвѣтились такъ знакомымъ мнѣ холоднымъ блескомъ, она выпрямилась, холодно пожала намъ руки и, гордая, надменная, вышла... И какая прекрасная!... Когда я смотрѣлъ вслѣдъ ея стройной и строгой въ своей простотѣ фигурѣ, мнѣ казалось, что она вотъ тутъ, на моихъ глазахъ, постепенно росла и росла, изъ маленькаго, хилаго, слабаго созданія вдругъ превратилась въ величавую тѣнь и скрылась.
   Мы съ женой еще долго молчали, пораженные этой неожиданной перемѣной въ настроеніи Нины. Положимъ, оно намъ было уже не новость, и, тѣмъ не менѣе, мы были поражены.
   -- Какъ она иногда ужасно похожа на своего отца,-- замѣтила мнѣ жена.-- Признаюсь, онъ мнѣ былъ всегда противенъ, и по крѣпостническимъ принципамъ, и по личной безнравственности, но, случалось, когда онъ говорилъ о своихъ врагахъ... объ уступкахъ имъ.... въ немъ что-то было.... именно вотъ это... красивое... гордое... сильное...
   -- Барская дочь!-- прибавилъ я, и хотя мнѣ было больно и горько, но почему-то... и эта ея вспышка, и эти случайно сорвавшіяся съ языка слова меня ободрили... Ей-богу! И не знаю почему!-- наивно заключилъ Иванъ Ивановичъ, весело предложивъ своимъ гостямъ отдохнуть и закусить.
   

II.

   -- Ну-съ, а теперь пускай она разсказыкаетъ вамъ сама... Тутъ ужь я ни за что не отвѣчаю!-- сказалъ Иванъ Ивановичъ, снова собравъ гостей вокругъ себя и вынимая изъ боковаго кармана пакетъ, видимо приготовленный заранѣе.-- Вотъ тутъ разныя письма... У меня они давно всѣ перенумерованы по порядку. Остановки не будетъ. А потому, безъ дальнихъ объясненій, мы прямо перейдемъ къ дѣлу.
   Черезъ полгода послѣ этой странной встрѣчи съ Ниной, въ которой, конечно, многое показалось вамъ загадочнымъ, мы получили отъ нея одинъ за другимъ нѣсколько пакетовъ. При первомъ находилась такая приписка, какъ и слѣдовало ожидать, не безъ странностей:

Т--ъ, 18...г.
Январь.

   Я вамъ разскажу все... Да, вы были правы, когда говорили, что я -- одна на свѣтѣ. Вѣдь, дѣйствительно, ближе васъ, случайныхъ и добрыхъ знакомыхъ, у меня никого болѣе не осталось уже тамъ, въ Россіи. И даже у насъ обоихъ,-- и у Колосьина ближе васъ нѣтъ, хотя, вы, докторъ, и не долюбливаете его... Какіе длинные, длинные здѣсь вечера и ночи!... Но мы молоды, бодры и свѣжи -- и, Богъ дастъ, переживемъ ихъ... И такъ, я передамъ вамъ все. Вы, можетъ быть, и не предполагаете, что я при своей замкнутости, чуткой подозрительности и недовѣріи, страстно, однако, люблю откровенничать. И всю жизнь тайно страдала, что у меня не было друга, которому я могла бы открыть свою душу, который не только понялъ бы ее безъ словъ, безъ объясненій, но и освѣтилъ бы для меня самой ея смутный міръ... Теперь есть Колосьинъ и сынъ,-- но послѣдній слишкомъ малъ, а первый ужь очень строгій и вдумчивый анатомъ, чтобы понимать то, что простая и добрая душа читаетъ между строками. Прочтите и не сердитесь больше на меня... Мнѣ самой такъ хочется вновь перечувствовать и продумать все, что я пережила. Я думаю, что переписка съ вами доставитъ мнѣ это удовольствіе.

Ваша Нина.

-----

Января 16.

   Я думала начать съ описанія всего, что случилось со мною съ того дня, какъ я вышла замужъ за Андрея. Я думала, что это будетъ легко, что мнѣ самой станетъ легче. Нѣтъ, это очень мудрено... и тяжело, хотя, кажется, вышло все такъ просто... Да и зачѣмъ вамъ разсказывать? Вы видѣли меня тамъ, въ деревенской хатѣ, знаете, кто мои деревенскіе родные, слышали, что и какъ они говорили... Вѣдь, они говорятъ все такъ искренно, такъ просто:, какъ думаютъ, чувствуютъ, такъ и говорятъ. Большей правды не скажу и я сама. Что касается моихъ личныхъ, внутреннихъ ощущеній, то они были такъ неуловимы, неопредѣленны и, въ то же время, такъ гнетущи... (Я говорю уже про послѣднее время).
   Можетъ быть, потому и гнетущи, что я не могла ихъ ясно сознать, опредѣлить... Иногда я цѣлыми часами смотрѣла на своего ребенка, не спуская глазъ; и въ моемъ воображеніи расли картины, одна другой ужаснѣе: иногда мнѣ казалось, что между мною и моимъ прошлымъ выросла уже страшная, глубокая, непроходимая пропасть. Не во снѣ, но на яву мнѣ чудилось, что я бѣгаю съ своимъ ребенкомъ по краю этой пропасти, ища хотя какого-нибудь мостика, хотя простой жерди, чтобы... Нѣтъ, нѣтъ, не перейти туда, на тотъ, оставленный берегъ, и только просто узнать, убѣдиться, что вотъ эта жердь, этотъ мостикъ еще не исчезъ, еще онъ есть... Странная вещь!.. Мнѣ думалось, что какъ ни страшно казалось мнѣ это мое прошлое, какъ ни отталкивало оно меня (собственно, оно ничѣмъ и ни мало не тянуло меня къ себѣ), но мнѣ думалось,-- останься для меня эта маленькая жердь, останься только эта надежда, не пугай меня эта пропасть своей непроходимостью, я бы успокоилась. Мнѣ казалось, что, все-таки, тамъ, за этой пропастью, осталось что-то, изъ чего я могла бы сдѣлать не то, что дѣлали всѣ, тамъ, что дѣлала я...
   Со мной былъ, вскорѣ послѣ нашего отъѣзда, случай. Какъ-то насъ позвали въ барскую усадьбу полоть гряды. Работы было много, такъ что мы оставались въ саду до поздняго вечера. Вдругъ заиграли на роялѣ. Это не особенно меня поразило, хотя я стала прислушиваться, мнѣ было пріятно. Это было просто дѣло привычки. Мнѣ даже сначала нѣсколько не понравилось; я сразу поняла, что игрокъ былъ очень неискусный, постоянно фальшивилъ, но онъ скоро сталъ подпѣвать подъ акомпаниментъ слабымъ, жиденькимъ голосомъ. Пьесу онъ игралъ тоже очень мнѣ знакомую, которую мы, тааіъ, играли обыкновенно просто въ шутку... Но я все слушала. И вотъ, что-то непонятное, тоскливое защемило у меня въ груди... Мнѣ хотѣлось плакать... Никогда, никогда не знавала, не чувствовала я раньше, что въ этой избитой пѣсенкѣ былъ такой неожиданно странный, новый, чарующій смыслъ. И этотъ смыслъ придалъ ей этотъ неискусный, безголосый артистъ. Я чувствовала, что это онъ, и никто больше. Онъ скоро сразу прервалъ пьесу и вышелъ на балконъ. Это былъ простой армейскій офицеръ, некрасивый, съ большой, гладко остриженной головой. Онъ прислонился къ столбу балкона и сталъ смотрѣтъ на насъ пристально, задумчиво. Кажется, онъ даже не различалъ насъ хорошенько.
   Тогда мнѣ, не знаю почему, захотѣлось посмѣяться надъ нимъ.
   -- А хорошо ты поешь, баринъ!-- сказала я.
   Онъ взглянулъ на меня все тѣмъ же задумчивымъ взглядомъ, посмотрѣлъ внимательно и потомъ такъ серьезно сказалъ:
   -- Тебѣ не понять это. Ты -- баба.
   -- Что же такъ? Али ужь бабы не люди?-- заговорили наши работницы.
   -- Если бы вы поняли это...-- возразилъ было молодой человѣкъ, но вдругъ замолчалъ, опять внимательно и задумчиво посмотрѣлъ на. насъ и, повернувшись, медленно ушелъ съ балкона.
   Что онъ хотѣлъ сказать послѣдними словами, я даже не поняла. Но я чувствовала, какъ кровь залила мнѣ все лицо, щеки и шею. Мнѣ сдѣлалось за что-то грустно, обидно, стыдно... Это ощущеніе, неопредѣленное, гнетущее, не покидало меня очень долго. Мнѣ казалось иногда, что будь передо мною рояль,-- я въ тысячу, въ милліонъ разъ лучше сыграла бы то же самое, что игралъ онъ. Мнѣ казалось, что я уже уловила, поняла этотъ "новый смыслъ", который онъ придумалъ избитой пьескѣ; казалось, что я все бы оживила имъ, все, и это мое прошлое, и мое настоящее. Мнѣ снилось иногда, что подъ мою игру рыдали мой отецъ, моя мать, мои сестры и вмѣстѣ съ.ними рыдаютъ и мужъ, и свекровь, и эти работницы.
   Но зачѣмъ все это я передаю вамъ? Пожалуйста, не придавайте этому особаго значенія. Этотъ случай только такъ, небольшую, очень дебольшую представляетъ страничку изъ того, что я чувствовала тогда... Онъ мнѣ просто такъ подвернулся. Этого офицера я больше никогда не встрѣчала. Только одно опредѣленное осталось у меня отъ этого эпизода: это тяжесть, новыхъ совершенно ощущеній, которыя я не имѣла кому передать... кромѣ сына, и то въ безмолвныхъ взглядахъ, сидя у его кровати, когда онъ спалъ.
   Добрые люди, окружавшіе меня, были слишкомъ добры, чтобы понимать эти загадочныя, запутанныя душевныя бури, которыя я плохо понимала сама.
   Оставимъ это.
   Вы слышали объ ужасномъ случаѣ со старикомъ Карпомъ, который -- помните?-- все молился объ успокоеніи "андельской души" своей доброй барыни и все сожалѣлъ обо мнѣ? Онъ зарубилъ своихъ маленькихъ внучатъ...
   Не знаю, черезъ двѣ или три недѣли послѣ того, какъ у насъ разсказывали объ этомъ, я, не говоря никому ни слова изъ домашнихъ, боясь распросовъ и отговариваній, собрала кое-какія, оставшіяся у меня отъ мамы на память золотыя вещи, пѣшкомъ дошла до станціи и поѣхала въ Москву.
   Поѣхала бы я въ это именно время въ Москву, или нѣтъ, не случись этого происшествія,-- я право не знаю... Вѣдь, вы, конечно, понимаете, что это былъ случай, и притомъ рѣдкій. Но онъ вдругъ что-то во мнѣ сдѣлалъ опредѣленнымъ, яснымъ. До этого времени я какъ будто блуждала въ лѣсу, томительно, тяжело, тоскуя; я чувствовала, что кругомъ меня было тепло, хорошо, на зеленой муравѣ, въ цвѣтахъ, въ прохладной чащѣ, а, между тѣмъ, неопредѣленный ужасъ, боязнь за что-то охватывали меня... И вотъ я вижу дорогу. Я выпрямилась, вздохнула и бойко пошла по ней. Я хорошенько не знала, куда приведетъ меня эта дорога, можетъ быть, совсѣмъ не туда, куда мнѣ нужно. Но это было все равно: я чувствовала одно, что я была уже не въ лѣсу, а на дорогѣ.
   Я вамъ разскажу, отчего и какъ это вышло. Вотъ это важно... Это, дѣйствительно, можетъ вамъ дать понять многое.
   Мнѣ шелъ всего шестнадцатый годъ. Я только что начинала показываться блѣдной, едва мерцающей звѣздочкой среди звѣздъ нашего "большаго свѣта". Меня стали вывозить на вечера. Однажды я съ отцомъ, утромъ, заѣхала къ моей подругѣ, дочери одного очень важнаго барина. Баринъ этотъ былъ умный и добрый старикъ (его всегда считали такимъ), но ужасно лѣнивый. Ему ничего не стоило бы добиться очень виднаго поста, но онъ не хотѣлъ разстаться съ своей собачкой, съ своимъ кабинетомъ и съ своимъ мягкимъ отоманомъ. Можетъ быть, ему даже нравилось больше, что за нимъ присылали "для совѣщаній", когда были какія-нибудь важныя событія. Онъ этимъ гордился и былъ доволенъ. Его собачка (маленькій шпицъ), которую онъ постоянно таскалъ на рукахъ, была извѣстна во всемъ нашемъ "свѣтѣ". Онъ не разставался съ ней также, какъ съ своей табакеркой. Мой отецъ былъ хорошъ съ нимъ; его дочь, какъ я уже вамъ сказала, была моей подругой. Въ пріемной насъ встрѣтили отецъ и дочь. Мы о чемъ-то заболтались и все еще оставались въ пріемной, какъ слышимъ рѣзкій звонокъ у подъѣзда, одинъ, другой. Слуга, должно быть, отлучился. Князь, хотя и былъ добрый человѣкъ, но не любилъ рѣзкихъ звонковъ. Онъ начиналъ волноваться и сердиться, и уже топнулъ ногой, когда вошелъ слуга и доложилъ, что какой-то молодой человѣкъ проситъ позволенія видѣть его с-- ство по важному дѣлу. Князь внимательно распросилъ лакея о молодомъ человѣкѣ, поморщился, подумалъ, почесалъ раза два подбородокъ и нѣсколько разъ повторилъ: "Удивительно, какъ поздно является всегда мой секретарь". Слуга ждалъ.
   -- Скажи: рано, не принимаютъ,-- наконецъ, рѣзко выговорилъ онѣ.
   Слуга вышелъ, но черезъ минуту вернулся опятъ, объяснивъ, что проситель не уходитъ и настаиваетъ, что имѣетъ сообщить о чемъ-то неотложно важномъ.
   Князь уже сморщился совсѣмъ, что-то поворчалъ, потомъ сказалъ: "проводи въ канцелярію". И самъ пошелъ туда. Мы продолжали разговаривать еще съ его дочерью въ пріемной, которая не торопилась пригласить насъ въ гостиную, какъ кажется, очень заинтересованная просителемъ. Ходъ въ канцелярію былъ черезъ пріемную. Скоро мимо насъ, вслѣдъ за слугой, прошелъ невысокаго роста молодой человѣкъ, въ странномъ, мѣшковатомъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы; большіе манжеты ужасно смѣшно выползали изъ рукавовъ чуть не до самыхъ ногтей. Было замѣтно, что онъ нарочно принарядился и чуть ли не съ чужихъ плечъ. Въ рукѣ у него былъ старый цилиндръ, который онъ не зналъ какъ держать. Волосы у него были мокрые и спутавшіеся, вѣроятно, отъ скорой ходьбы. Онъ былъ очень смущенъ и неловокъ; почему-то раскланялся даже съ нами. И только одни глаза какъ-то лихорадочно горѣли и почти вовсе не выражали смущенія. Лидія тотчасъ пригласила моего отца въ гостиную, а мнѣ шепнула, чтобы я шла за ней. Мы почти бѣгомъ пустились по корридорамъ и подошли къ канцеляріи со стороны другой боковой двери, и здѣсь въ небольшую щель стали наблюдать, что дѣлалось за дверью. Разслышать и понять мы съумѣли немного, т.-е. почти ничего. Слышали, что молодой человѣкъ за кого-то просилъ, за какого-то "парня", какъ онъ говорилъ; слышали, что онъ, кажется, нарочно очень часто повторялъ "ваше сіятельство", держалъ себя очень униженно, какъ слуга (намъ тогда такъ казалось), но, въ то же время, вся его рѣчь была книжная, попадались французскія и даже изысканныя выраженія. Князь на всѣ его слова что-то бурчалъ, отрицательно кивалъ головой, пожималъ плечами. Но глаза молодаго человѣка разгорались все больше, все становились лихорадочнѣе. На щекахъ все ярче загоралась кровь. "Онъ хорошъ!" шепнула мнѣ Лидія. Какъ вдругъ молодой проситель вскрикнулъ, сорвавшись съ кресла: "ваше сіятельство, вѣдь, кровь... человѣческая кровь... Положимъ, онъ -- парія, ничтожество, отребье, но, вѣдь, онъ человѣкъ... Вѣдь, вы поймете, изъ какихъ наивныхъ побужденій..."
   Князь еще не успѣлъ отвѣтить, какъ молодой человѣкъ упалъ ему въ ноги: "ваше сіятельство!... Онъ мнѣ чужой... Мнѣ онъ -- все равно... А за кровь человѣческую, за кровь! Вы можете сдѣлать, должны!".
   Князь вскочилъ въ испугѣ и изумленіи. Мы перепугались. Князь сталъ его уговаривать и успокоивать, и, наконецъ, должно быть, кое-какъ выпроводилъ.
   Мы съ Лидой уже сидѣли въ гостиной и таинственно переговаривались глазами, ожидая, когда войдетъ князь.
   Князь вошелъ все еще съ непритворнымъ изумленіемъ на лицѣ, хотя и не забылъ взять подъ мышку шпица. Помахивая другой рукой съ табакеркой, онъ говорилъ:
   -- Признаюсь!... Не встрѣчалъ!... Я даже, знаете, сначала побаивался... Я думалъ онъ изъ этихъ, разныхъ... Даже велѣлъ слугѣ остаться у дверей... И вдругъ, представьте, образованный молодой человѣкъ, дѣльный, умный,-- и вдругъ въ ноги, какъ мужикъ!... Признаюсь... Не встрѣчалъ!... Въ ноги -- и плачетъ, весь трясется!...
   -- Что же такое съ нимъ?
   -- Да ничего-съ, ничего-съ съ нимъ самимъ не дѣлали!... Совсѣмъ за посторонняго человѣка, за негодяя -- парня, котораго надняхъ приговорили къ разстрѣлу за поджоги...
   И князь разсказалъ какую-то исторію, которую я теперь забыла уже, вѣроятно, потому, что плохо поняла ее тогда. Но мы съ Лидой долго разсказывали другимъ подругамъ про молодаго просителя. Такъ или иначе, онъ насъ поразилъ тогда.
   И вотъ онъ-то мнѣ вдругъ припомнился, тогда, послѣ исторіи со старичкомъ Карпомъ.
   Я поѣхала въ Москву. "Зачѣмъ?" -- спрашивала я себя всю дорогу,-- и въ волненіи твердила одно: "я скажу, какъ живутъ люди... Вотъ этотъ старикъ Карпъ... всѣ они... я... мой сынъ... И зачѣмъ эта пропасть?..". Такъ повторяла я, тщетно стараясь самой себѣ уяснить собственные отвѣты. Опредѣленно я знала одно: что я ѣду и что я должна ѣхать. И я чувствовала, что была бодрѣе, сильнѣе, что меня уже не давила никакая гнетущая, неопредѣленная тяжесть.

-----

Января 20.

   Въ Москвѣ я, прежде всего, разсчитывала на одну старушку, бѣдную польскую дворянку, бывшую большой пріятельницей съ моей матерью. Эта старушка была предобрая и пречестная женщина. Болѣе десяти лѣтъ, какъ она овдовѣла и лишилась своихъ молодыхъ сыновей. Съ тѣхъ поръ она стала замкнутой, тихой и вся ушла въ свой внутренній міръ. Жила она одна, варила себѣ сама кофе и кушанье; перечитывала со слезами на глазахъ "великаго Адама" (Мицкевича), и тихо, укромно, плакала по вечерамъ. Она не любила ходить къ своимъ знатнымъ знакомымъ, не заискивала, не сплетничала. И только иногда, отъ скуки, вышивала коврики и дарила ихъ какой-нибудь вертушкѣ-барышнѣ или старой княгинѣ. Мама часто водила насъ съ сестрой къ ней; она угощала насъ польскими пляцками и мазурками, мы съ большимъ аппетитомъ уничтожали ихъ,-- а онѣ съ мамой шептались о чемъ-то, по-польски вели длинныя бѣсѣды, то та, то другая поднося къ глазамъ бѣлые батистовые платки. Такова была эта панна Зося, какъ звала ее мама; я могла разсчитывать и на ея радушіе, и на то, что она не знала еще моего "романа", хотя, вѣроятно, знала о нашемъ разореніи.
   Панна Зося уже десять лѣтъ жила все въ одной и той же комнаткѣ, у той же нѣмки, отдававшей внаймы небольшія квартирки. Я не ошиблась, отправившись прямо туда. Панна Зося все еще жила тамъ. Теперь она посѣдѣла, похудѣла, но была все та же.
   Сначала панна Зося ахнула, потомъ поплакала, потомъ накормила меня, а черезъ два дня она, собравши кое-какое свое старье, обрядила меня во все черное, чуть не въ трауръ. А на третій день я уже звонила у того же княжескаго подъѣзда, гдѣ, нѣкогда, звонилъ странный молодой человѣкъ. Я сказала слугѣ фамилію моего отца и, конечно, была счастливѣе молодаго человѣка: меня не держали у подъѣзда и въ лакейской.
   Но я не стану вамъ описывать всей этой длинной комедіи моихъ странствованій въ "большомъ свѣтѣ", въ которой, изъ всѣхъ дѣйствующихъ лицъ, только у меня на душѣ что-то ломалось, сжигалось, оставляя послѣ себя удушливый смрадъ, чадъ и пустоту. Вы не подумайте, что это оттого, что страдало мое личное самолюбіе. Ни мало. Я и прежде этого не боялась. Мнѣ изумлялись, отъ меня приходили въ восторгъ, меня... даже уважали. Я знала ихъ. Выйди я замужъ за какого-нибудь гувернера, учителя, за адвоката, за актера,-- вообще за parvenu,-- о, сколько кислыхъ сожалѣній пришлось бы выслушать!... А, главное дѣло, всѣ знали бы, что я пришла просить чего-нибудь для мужа, и всѣ спѣшили бы чѣмъ-нибудь помочь (по крайней мѣрѣ, на словахъ), восклицая: ахъ, да, да, вѣдь, мы понимаемъ, что ты должна нуждаться! etc. Но жена мужика -- это что-то совсѣмъ не то, совсѣмъ другое... По крайней мѣрѣ, я не имѣла поводовъ краснѣть, хотя бы невольно... И за то спасибо!... И заставила относиться къ себѣ съ тѣмъ же уваженіемъ, съ какимъ относились ко мнѣ нѣкогда въ тѣхъ же залахъ. Ни Лидія, ни Агнія, ни Марія не всхлипывали: ахъ, мы понимаемъ, какъ ты должна быть несчастлива!... и не спѣшили съ предложеніемъ устроить въ мою пользу базаръ или что-нибудь такое, philentropique,-- или замолвить, въ хорошую минуту, словечко своему мужу о моемъ и т. п. Тутъ ужь не было ничего подобнаго! Онѣ были изумлены и растерялись... Пропасть, лежавшая между ними и мужикомъ, была такъ громадна, что даже-не выработались формы какого-либо взаимнодѣйствія между ними... Онѣ терялись,-- чтобы по добротѣ душевной могли предложить мужику: денегъ? Но, вѣдь, онъ не ѣздитъ въ каретахъ, въ театръ, онъ не носитъ сюртуковъ и цилиндровъ. Хлѣба? Но онъ самъ весь купается въ хлѣбѣ и сами же у него покупаютъ все. Мѣсто? Но у него есть мѣсто -- земля и кругомъ него столько земли, что онъ можетъ ходить по ней, какъ хочетъ. Да, это что-то совсѣмъ другое, другой міръ, который удовлетворялъ всегда самъ всѣмъ своимъ потребностямъ и, вѣроятно, будетъ продолжать дѣлать также и послѣ, не тревожа ихъ. И это мнѣ, знаете, даже понравилось сначала, что тутъ лежитъ такая пропасть... Умный и добрый князь, встрѣтившій меня, по обыкновенію съ собачкой, представлялъ себѣ эту пропасть вполнѣ уже ясно.
   -- Я уважаю мужика, другъ мой,-- сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку.-- Мы -- здѣсь, онъ -- тамъ это необходимые элементы, безъ которыхъ не можетъ существовать государство...
   -- Что скажете, другъ мой?-- еще привѣтливѣе сказалъ старый князь, когда я попросила у него два слова наединѣ и когда мы усѣлись одинъ противъ другаго въ его кабинетѣ.
   Сбиваясь, путаясь, волнуясь, я, должно быть, говорила очень непонятно, потому что князь, внимательно выслушавъ, сказалъ серьезно:
   -- Потрудитесь резюмировать, другъ мой, все сказанное вами.
   -- Зачѣмъ эта пропасть, князь, зачѣмъ?... Отъ нея весь ужасъ,-- съ запальчивостію воскликнула я.
   -- Я уже имѣлъ случай, другъ мой, намекнуть вамъ на мой взглядъ по этому вопросу: я искренно желалъ бы, и считаю это необходимымъ, чтобы мужикъ всегда оставался мужикомъ... Всякая попытка перейти пропасть -- гибельна для него... и для государства. Вдумайтесь въ это, другъ мой.
   -- Но вы не знаете, князь, что всякая мысль объ этой невозможности столько рождаетъ зависти, неудовлетворенныхъ стремленій... Тамъ -- бѣдность, невѣжество.
   -- Зависть? Это нехорошее чувство. И я думаю, что это завидуютъ нехорошіе люди, другъ мой, которые не уважаютъ себя, свой трудъ... Да, я не желалъ бы видѣть такихъ людей въ деревнѣ. Мнѣ даже кажется, что собственно о "пропасти" это только вы говорите съ такимъ чувствомъ, это ваши субъективныя ощущенія... Это вы не удовлетворяетесь, а не народъ... Ему нечего дѣлать... среди насъ, намъ -- у него.
   -- Но эти потребности есть и растутъ... Ихъ нужно удовлетворить...
   -- Н-нѣтъ,-- серьезно покачалъ головой князь,-- народъ не развивать, а сокращать долженъ эти потребности.
   Я была изумлена. Я привыкла считать князя "умнымъ и добрымъ" и не ожидала встрѣтить отъ него такого страннаго категорическаго убѣжденія. Насколько было у меня силы убѣжденія и красокъ, я передала ему случай со старикомъ Карпомъ.
   -- Да, печальная, печальная исторія,-- сказалъ онъ, и не безъ искренности, хотя тутъ же заволновался, когда неосторожно придавилъ самъ же лапку своему шпицу.-- Скажите! Вотъ ужь до чего дошло! Боже мой, Боже мой!-- шепталъ онъ.
   Я спросила его, что не находитъ ли онъ, что и это произошло отъ возрастанія въ народѣ лишнихъ потребностей, зависти?
   -- Да, да, именно!-- вдругъ заговорилъ онъ, быстро и въ волненіи вставая съ кресла.-- Вашъ народъ виноватъ въ этомъ... Изъ среды его выросла сорная, скверная трава... Это -- люди, которые грабятъ насъ и его, которые возстановляютъ его противъ насъ, развивая въ немъ зависть, потому что они сами завидуютъ намъ... Они не только грабятъ народъ матеріально,-- они грабятъ его нравственно... И если мы желаемъ счастья народу,-- мы должны употребить всѣ силы противъ нихъ. Мы -- здѣсь, народъ -- тамъ; это, другъ мой, законъ исторіи, который нельзя нарушать безнаказанно... Я всегда буду глубоко уважать васъ, другъ мой, если вы внесете въ свою семью, въ своихъ дѣтей сознаніе, что положеніе крестьянина самое почтенное, что всякая зависть къ намъ гибельна для его нравовъ, что это непреложный законъ исторіи.
   Такъ заключилъ князь, прощаясь со мной.
   Я вышла; лицо мое горѣло, сердце билось. Я была ошеломлена, растерянна. Мнѣ было обидно, что я сознавала, что князь былъ правъ... Зачѣмъ онъ не былъ неправъ? Зачѣмъ онъ не былъ глупъ, жестокъ, зачѣмъ не издѣвался надо мной?... Зачѣмъ я не ползала въ его ногахъ, не молила его?... О старичкѣ Карпѣ онъ сказалъ, что его, навѣрное, помилуютъ, онъ позаботится, что этому несчастному надо молиться Богу... Но неужели князь былъ правъ?... И что же такое я? Вѣдь, я ушла изъ деревни не изъ прихоти; она, эта деревня, сама мнѣ указывала путь... Кто же лравъ?... Но все одно,-- я пойду ко всѣмъ имъ, я всѣмъ имъ разскажу...
   И я обходила всѣхъ, всѣхъ, кто только зналъ меня (я уже почти не обращала вниманія, что мной интересуются, меня осматриваютъ какъ Робинзона, возвратившагося съ острова, населеннаго дикими). И я разсказывала имъ все... Но я вамъ всего этого разсказывать не буду... Ну, что-жь, я была наивна, невѣжественна, но я была искренна.

-----

Января 25.

   У панны Зоси я жила уже третій мѣсяцъ. Чтобы какъ-нибудь пропитаться и помочь хотя немного въ деревню, я нашла кое-какіе уроки черезъ своихъ бывшихъ подругъ. Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ мое душевное состояніе становилось неспокойнѣе, невыносимѣе... Представьте: исторія, о которой говорилъ мнѣ князь N, не выходила у меня из,ъ головы. Во мнѣ что-то кипѣло, рвалось наружу, мнѣ хотѣлось рыдать за кого-то, за кого-то молить, валяться въ ногахъ, быть униженной, страдать, страдать, чувствовать боль, муки, чтобы въ этомъ найти опредѣленный исходъ хаосу чувствъ и мыслей, который не давалъ мнѣ покоя... Вы поймете мое положеніе, если я вамъ скажу, что весь этотъ блескъ, въ которомъ я жила нѣкогда, и теперь увидала снова, вызвалъ въ моей душѣ всю мучительную драму, которую я пережила и которую стала забывать... Эта пустота интересовъ, окруженная роскошью, этотъ блескъ образованія, искусства, изящества, наполнявшій всю жизнь,-- и среди нихъ тѣни моего отца, матери, сестеръ... Зачѣмъ я увидала опять все это? Зачѣмъ перенесли меня вдругъ въ это прошлое, отъ котораго я ушла и которое не измѣнилось ни на каплю? Я все, все могла разсчитать, какъ по пальцамъ,-- что дѣлали Marie у Sophie, Natalie у Lise, о чемъ онѣ говорили, зачѣмъ были въ театрѣ, что видѣли тамъ, что чувствовали... Какая тоска, какая мука!... Нѣтъ, меня ничто не влекло къ нимъ. Что же, опять туда, въ деревню, на другой берегъ пропасти? Но, вѣдь, зачѣмъ-нибудь я ушла оттуда, что-то вырвало меня?... Что же и кто кидаетъ меня, какъ мячъ, черезъ эту пропасть: отсюда -- туда, оттуда -- сюда и опять отсюда -- туда?... Кто же это играетъ мной такъ безсердечно?... А, вѣдь, у меня захватываетъ духъ, пока я вижу, что вишу надъ пропастью... Ужь лучше куда-нибудь, либо тамъ, либо здѣсь!... И съ каждымъ днемъ я чувствовала, что у меня нѣтъ больше силъ висѣть надъ пропастью; мнѣ казалось, что я вотъ-вотъ сорвусь, и полечу въ нее, безъ сознанія, безъ воли...

-----

Января 30.

   -- Знаете, панна Зося, какая смѣшная мысль пришла мнѣ въ голову,-- сказала я за обѣдомъ и расхохоталась сама.-- Мнѣ хочется побывать въ театрѣ... Я думаю сходить сегодня.
   -- Чего-жь ты смѣешься, брилліантъ мой?-- сказала въ удивленіи панна Зося.-- Давно бы пора тебѣ... Молодая дѣвица (она все считала меня дѣвушкой-сиротой),-- и никакихъ развлеченій!... Боже мой, какъ въ твои годы отплясывала я мазурку и краковякъ! О, какое то было хорошее время!
   И панна Зося заплакала.
   Я, дѣйствительно, пошла въ театръ, на самый верхній балконъ. Играли какую-то передѣлку изъ Шекспира, каждый актъ которой такъ и кипѣлъ раздирательными сценками. Шекспира даже я не могла узнать: всѣ монологи были сокращены и выпущены... Я помню, мнѣ стало скучно; блескъ декорацій меня раздражалъ; музыка, игравшая избитые мотивы, тоже. Я стала разсматривать окружавшую меня публику, въ среду которой я попала въ первый разъ. Я никогда прежде не видала этой публики,-- ни въ салонахъ, ни въ деревнѣ. Это что-то разнообразное, шумящее, толкающееся и неопредѣленное, какъ улица... Да, именно улица. Я даже испугалась, такъ какъ не могла представитъ себѣ, чѣмъ и какъ эти люди живутъ, что думаютъ, какъ чувствуютъ; эта книга была для меня закрыта. Тутъ были солдаты, какія-то дѣвушки-модистки, веселыя и хохочущія, прикащики изъ лавокъ, студенты, какія-то неопредѣленныя личности въ поношенныхъ черныхъ сюртукахъ, пальто и шляпахъ. Какъ вдругъ меня поразила одна такая фигура. Это былъ молодой человѣкъ, невысокаго роста, худощавый, съ бородкой; небольшіе волосы были всклокочены, галстухъ на боку. Онъ стоялъ, прислонившись къ колоннѣ, и внимательно, задумчиво смотрѣлъ то на сцену, то на публику, не измѣняя ни позы, ни выраженія лица. Когда окружающіе начинали хлопать, онъ вдругъ изумленно осматривалъ всѣхъ блуждающими глазами, какъ будто спрашивалъ: "что съ вами"?... Когда одинъ разъ онъ также вдругъ повернулся въ мою сторону,-- я испугалась... Это былъ тотъ самый молодой человѣкъ, котораго я, пять лѣтъ тому назадъ, видѣла валявшимся въ ногахъ у князя N. Я думала, что я ошиблась, и стала пристально наблюдать за нимъ. Да, это былъ онъ: тѣ же робкія движенія, то же умоляющее, смиренное, даже нѣсколько заискивающее выраженіе лица, какъ будто у каждаго онъ готовъ былъ просить извиненія, и тѣ же лихорадочные глаза, которые одни не гармонировали съ этимъ смиреніемъ: умные, острые, пронизывающіе.
   Я его испугалась, но не боялась; я чувствовала, что кто умѣетъ такъ плакать о другихъ, того нечего бояться. Онъ вышелъ еще до конца спектакля. Я тотчасъ же пошла за нимъ и окликнула его:
   -- Вамъ случалось бывать у князя N по дѣламъ?
   -- Да,-- отвѣчалъ онъ, осматривая меня.-- Вы тоже тамъ были по дѣламъ?
   -- Нѣтъ, я сама принадлежала къ ихъ обществу.
   -- А теперь?
   -- Теперь я учительница.
   -- А!... Вы гдѣ живете? Я, кажется, встрѣчалъ васъ въ меблированныхъ комнатахъ Мейеръ?
   -- Да.
   -- Намъ съ вами по дорогѣ; я живу тамъ же.
   Мы прошли нѣсколько шаговъ молча.
   -- Вы любите театръ?
   -- Нѣтъ, такъ зашелъ... чтобы не ходить уже никогда больше. Я смотрѣлъ на публику.
   -- Вы, можетъ быть, не любите искусства? Я слыхала, что теперь, есть такіе...
   -- Я?-- неожиданно спросилъ онъ.-- Я люблю его, какъ любовницу... Я молюсь ему... Но не этому, не этому!... (Онъ помолчалъ). Все извращено, все растлили -- живопись, скульптуру, музыку, поэзію...
   -- Вы художникъ?
   -- Да, я -- художникъ... Погодите, дайте мнѣ вздохнуть. (И онъ, дѣйствительно, остановился и вздохнулъ глубоко, сильно). Я все это разрушу, это извращенное, дряхлое, дряблое... Я изгоню изъ храма этихъ фарисеевъ, торгашей и паяцовъ; я разрушу, самый храмъ и разгоню эту глупую толпу, которая гогочетъ и ликуетъ, не понимая, что ее отравляютъ, извращаютъ ея сердце, ея мозгъ... Да, я разрушу, и создамъ новое искусство, новую науку, философію... Погодите, дайте мнѣ только...
   Я молчала, пораженная изумленіемъ. Мнѣ иногда думалось, что онъ сумасшедшій. Онъ все чаще ускоряла шаги; я едва поспѣвала за нимъ. А онъ все говорилъ и говорилъ... о новомъ искусствѣ, о новой наукѣ.
   Мы подошли къ дому.
   -- Заходите, если интересно,-- сказалъ онъ, не подавая мнѣ руки.-- No 15, Колосьинъ..
   И вдругъ какъ-то съежившись, униженно, робко проскользнулъ онъ въ ворота мимо дворника.

-----

Февраля 1.

   Я зашла къ Колосьину на другой же день. Онъ жилъ на дворѣ, грязномъ и вонючемъ, во второмъ, дешевомъ, отдѣленіи меблированныхъ комнатъ. По грязной, узкой и темной лѣстницѣ я кое-какъ добралась до его номера. Это была маленькая комнатка, въ одно окно, низкая и грязноватая, вся, по полу, столамъ и стульямъ, заброшенная книгами, картинами, рукописями:, мнѣ показалось, что онъ даже спалъ на книгахъ, такъ какъ ими заложена была желѣзная кровать, на которой не было видно ни одѣяла, ни подушки. Самъ Колосьинъ сидѣлъ у стола, въ старомъ пиджакѣ, поджавъ подъ стулъ ноги, и что-то внимательно читалъ. Увидавъ меня, онъ быстро всталъ, сконфузился и, освободивъ одинъ стулъ, съ замѣшательствомъ предложилъ мнѣ сѣсть.
   -- Вы гдѣ живете?-- спросилъ онъ.
   -- Да вы же знаете...
   -- Ахъ, да, да... Знаю... Вы, кажется, обѣщались придти ко мнѣ слушать Шекспира?.. Я помню, я вамъ обѣщалъ,-- говорилъ онъ, ища книгу.
   -- Нѣтъ, вы мнѣ ничего этого не говорили,-- сказала я, улыбаясь. Меня забавляла его растерянность.
   -- Не говорилъ?.. Ну, все равно...
   -- Давайте читать... Вы знаете "Бурю" Шекспира?
   -- Да, читала...
   -- Читали?-- произнесъ онъ, смотря на меня съ грустью и сожалѣніемъ,-- и ничего?
   Я сконфузилась.
   -- Не смущайтесь... Для васъ... для всѣхъ вашихъ это такъ и должно быть...
   Онъ взялъ книгу, раскрылъ и, положивъ на нее руку, сказалъ:
   -- Это -- величайшее, геніальнѣйшее произведеніе, которое когда-либо создавалъ человѣкъ... Это великій пророкъ ХVІ вѣка говоритъ съ поколѣніемъ XX. Новое искусство создастъ ему новый храмъ и увѣнчаетъ новой славой...
   Колосьинъ сталъ читать. Что это было за чтеніе, я не могу вамъ передать... Только у меня спирало дыханіе, сердце билось. Кровь приступала къ щекамъ, голова кружилась. Я чувствовала, Пто меня охватило, оцѣпенило это "новое", о которомъ онъ говорилъ. Что это такое было,-- я не знаю. Я помню только одно, что тамъ, гдѣ прежде, какъ мнѣ казалось, пѣли птицы и ангелы,-- раздавались стоны, предсмертныя муки и проклятія, а тамъ, гдѣ прежде рычали звѣри, гдѣ буйствовала пьяная и грязная толпа, гдѣ исчезало всякое подобіе человѣка, тамъ зазвучали такія струны человѣческаго горя, отчаянія, такіе могучіе клики высокой человѣческой души оглашали воздухъ, что мнѣ казалось, будто все перевернулось передо мной: день сталъ ночью, а ночь днемъ.
   Онъ кончилъ и долго сидѣлъ молча, задумавшись надъ книгой.
   -- Вы были вчера въ театрѣ?-- спросилъ онъ меня. (Онъ въ разсѣянности забылъ нашу встрѣчу).
   -- Да.
   -- Вы замѣтили, что вчерашняя піеса была передѣлка этой "Бури"?
   -- Да.
   -- Вы видѣли тамъ это чудовище, этого звѣря, гадкаго, смѣшнаго и отвратительнаго, валявшагося по сценѣ, на потѣху гоготавшей публики, передъ лучезарнымъ Просперо... Это Калибанъ. Это Калибанъ?!.. Я -- Калибанъ, я, я, я!..-- вскричалъ онъ, вскакивая со стула.
   Глаза Колосьина горѣли, румянецъ залилъ его щеки, весь онъ сіялъ ровнымъ, мягкимъ, робкимъ свѣтомъ восторженнаго художника. Я невольно поднялась съ мѣста вслѣдъ за нимъ.
   -- Подойдите сюда,-- сказалъ онъ и, взявъ со стѣны, покрытую холстомъ, картину, поставилъ ее на мольбертъ и открылъ: на картинѣ былъ изображенъ самъ Колосьинъ, въ костюмѣ Калибана, валявшійся въ ногахъ Просперо.
   Я смутилась и, краснѣя, спросила его:
   -- Это вы... а это...
   -- Это Калибанъ и Просперо,-- холодно отвѣтилъ онъ.-- Это вся исторія человѣчества, вся глубь ея, единственный фокусъ, въ которомъ сконцентрировано все... Вы знаете исторію?.. Это вотъ все исторія,-- показывалъ онъ рукой на книги,-- и тамъ, и тутъ... Знаете,-- шепотомъ сказалъ онъ мнѣ, смотря боязливо на дверь,-- мнѣ одного не достаетъ -- знанія исторіи... Въ этомъ вся разница, все дѣло... Погодите, я ее узнаю... Я уже и теперь много знаю... Я уже вижу то мѣсто, я уже намѣтилъ его... эту точку, въ которую надо упереть архимедовъ рычагъ...
   Однако, довольно. Я начинаю вамъ разсказывать даже про то, что можетъ представлять исключительный интересъ только для меня.

-----

Февраля 2.

   Шли дни за днями. Каждый вечеръ я возвращалась отъ Колосьина очень поздно, очень утомленной. Панна Зося не на шутку стала безпокоиться обо мнѣ. Я видѣла, что заставляла понапрасну тревожиться старушку и, однако, не въ состояніи была остановиться. Меня влекло что-то непонятное, но сильное, неудержимое. Меня обливалъ свѣтъ, и, въ то же время, мнѣ казалось, что я хожу въ туманѣ. Возвращаясь отъ Колосьина, я долго не засыпала, иногда цѣлыя ночи... Иногда бредила, тревожа панну Зоею даже по ночамъ. Она прикладывала къ моей разгоряченной головѣ холодные компрессы, а въ моемъ бѣдномъ мозгу шла напряженная работа, помимо моей воли и сознанія: образы, фантастическіе и реальные, цѣлыя вереницы мыслей нанизывались одними на другія, какими-то новыми, неизвѣданными ощущеніями трепетало воинѣ все... Я чувствовала, какъ передо мною все шире и шире открывался горизонтъ человѣческой исторіи, съ его загадочно-чарующимъ смысломъ... Великія произведенія искусства сіяли предо мною всѣми своими перлами... Я была въ восторгѣ, томленіи и мукѣ. Когда я закрывала глаза, забывалась,-- мнѣ чудилось, что я снова, какъ въ дѣтствѣ, "летаю", расту вновь.
   Иногда Колосьинъ пропадалъ дня на два, на три. Однажды я встрѣтила его на толкучкѣ, среди кучки оборванцевъ; одинъ изъ нихъ что-то говорилъ, другіе слушали, смѣясь или ругаясь. Колосьинъ сидѣлъ съежившись, низко опустивъ голову, и тоже слушалъ... Послѣ этихъ, скитаній, онъ возвращался домой, по большей части грустный, и иногда говорилъ:
   -- Я каждый день смотрю на страшное, тяжелое, уродливое колесо, которое вертится неустанно и все мнетъ, душитъ, давитъ на моихъ глазахъ... Я слышу, какъ лопается живое мясо, хрустятъ кости... Я ползаю передъ нимъ, умоляю -- вертится!...
   Иногда я заставала его сидѣвшимъ въ углу, на камняхъ; онъ плакалъ.
   Однажды онъ исчезъ на цѣлую недѣлю.
   Я не узнавала себя. Меня охватила тоска. Безъ него я не находила мѣста. Я томилась, какъ будто вдругъ покинули меня въ безлюдной, безводной степи. Наконецъ, я не выдержала и пошла искать его; я ходила изъ улицы въ улицу, съ площади на площадь, надѣясь на случайную встрѣчу. Такъ продолжалось день, другой... И вдругъ я какъ будто проснулась, какъ будто внезапно спали сковывавшія меня чары: таинственный туманъ, окружавшій меня, разсѣялся. "Что это значитъ,-- спрашивала я себя,-- зачѣмъ я здѣсь? Что это за человѣкъ? Куда онъ ведетъ меня? Я не вижу, не знаю ничего опредѣленнаго... Но развѣ за этимъ я шла сюда, бросила семью, ребенка?.. Зачѣмъ? Къ чему все это?"... И меня охватила такая жажда раскаянія, покаянія, смиренія; такъ страстно захотѣлось мнѣ вернуться къ теплу деревенской семьи, къ простымъ, совершенно понятнымъ, опредѣленнымъ мыслямъ, чувствамъ, людямъ, къ своему сыну,-- что я немедленно собралась, къ изумленію панны Зоси, и въ тотъ же вечеръ, передъ поѣздомъ, зашла проститься къ Колосьину.
   -- Я пришла съ вами проститься,-- сказала я.-- Благодарю васъ за тѣ минуты... которыя дали мнѣ такъ много... Но я должна... У меня есть обязанности... У меня семья въ деревнѣ...
   -- Что-же вы тамъ будете дѣлать?
   -- Работать. Я -- жена крестьянина.
   -- Вышли замужъ за мужика?-- спросилъ онъ.
   -- Да.
   -- Зачѣмъ?
   -- Мнѣ казалось, такъ лучше... Это, все-таки, настоящая жизнь...
   -- А!..-- сказалъ онъ, какъ будто что-то понявъ, и въ его глазахъ мелькнулъ злой, нехорошій огонь.-- Желаю вамъ счастія!-- проговорилъ онъ холодно и засмѣялся мнѣ вслѣдъ жиденькимъ, надтреснутымъ смѣхомъ.

-----

Апрѣля 20.

   Я такъ давно вавіъ не писала, что и забыла на чемъ остановилась... Но все равно, пора кончить. Я начинаю чувствовать, что дѣлаю изъ своей жизни, въ самомъ дѣлѣ, романъ. Это противно... Вы спрашиваете меня, какъ же встрѣтили меня въ деревнѣ? Какъ и слѣдовало. Простыя мысли, простыя чувства должны быть просты, откровенны и грубы. Моя семья очень наивно изумилась, что я вернулась... къ нимъ.
   Когда я подходила къ воротамъ, около нихъ стоялъ мой добрый свекоръ.
   -- Нинушка, да никакъ это ты?-- сказалъ онъ.-- Что-же это съ тобой? Али не приняли ужь свои-то?.. Ахъ, ты, горюшка моя, горюшка... Все еще не положилъ, знать, Господь тебѣ предѣлъ...
   -- Развѣ ты мнѣ не радъ?-- спросила я, улыбаясь, а у самой отъ предчувствія забилось сердце.
   -- Какъ не радъ!.. Я тебѣ не радъ!.. Да ужь, право, зачѣмъ это ты опять... Отраднѣе теперь будетъ, отраднѣе...
   И онъ качалъ головой и охалъ, когда віы входили въ избу.
   -- Да никакъ это Нина Петровна,-- еще въ сѣняхъ заговорила испуганно и гровіко свекровь.-- Да чтой-то такое, Господи!.. И опять въ сарафанѣ,-- въ чемъ ушла, въ томъ и пришла!..
   -- А то какъ же!-- свіѣялась я.
   -- А мы ужь такъ ожидали, что, молъ, пріѣдетъ наша Нина Петровна въ колымагѣ барской, четверкой... Встрѣтимъ, молъ, мы ее съ хлѣбомъ-солью... А при ней вельможа какой ни есть... въ орденахъ... Мужики-то мекали, что ревизія всему будетъ,-- говорила умная мать, серьезно и громко и чуть-чуть насмѣшливо подмигивая раскланивались и относились къ Нинѣ такъ же, какъ старикъ Миронъ, съ почтительнымъ уваженіемъ, другіе же, какъ ея свекровь, съ грубовато-добродушною шуткой, на которыя Нина отвѣчала весело и бойко.
   Какъ вдругъ незначительный эпизодъ нѣсколько нарушилъ наше мирное настроеніе,-- одинъ изъ тѣхъ эпизодовъ, которые такъ часто повторяются по городамъ и деревнямъ, что у всѣхъ какъ-то притупилось къ нимъ вниманіе. Передъ нами остановился мужичокъ, низенькій, безъ шапки, лохматый, уже съ просѣдью, съ симпатичнымъ однако лицомъ, хотя и сильно подвыпившій. На видъ ему казалось лѣтъ за 45; на немъ была рубаха съ отстегнутымъ воротомъ и порты, а подъ мышкой держалъ онъ полштофъ и постоянно поправлялъ его, такъ какъ онъ у него то и дѣло выскальзывалъ.
   Онъ постоялъ съ минуту, покачиваясь и молча смотря на насъ пьяными глазами. Потомъ вдругъ заговорилъ, отчетливо выговаривая каждое слово:
   -- Господамъ-боярамъ! Наше вамъ почтеніе!... Мужика полюбили?... Нина Петровна, нижающе кланяюсь... (онъ опять помолчалъ и сталъ морщиться, какъ-то безобразно-дико ворочая бѣлками). Грабители-мучители!... Зачѣмъ сюда пришли?... Лаапотки надѣли, са-арафаны!... Зачѣмъ, говорю, отвѣчай!... Мало безъ тебя здѣсь народу?
   -- Карпъ Васильичъ, проходи... Проходи, Господь съ тобой,-- заговорилъ Миронъ,-- что тебѣ здѣсь нужно... Иди въ свое мѣсто, куда шелъ.
   -- Оставь!... Я правду говорю... Я не обижу.... Я ее люблю, ува-ажаю Нинушку, почитаю, да!... Дурочка, дурочка,-- заговорилъ онъ мягкимъ голосомъ, обращаясь къ Нинѣ, державшей на рукахъ Митю,-- ты бы мнѣ хлѣбца дала... У меня у самого малъ-мала-меньше внучатки, шестеро ихъ... А хлѣбца нѣтъ, нѣтъ хлѣбца и коровки нѣтъ: пососать имъ нечего, сосункамъ... Молочка нѣтъ, нѣтъ молочка (у старичка изъ глазъ полились слезы)... Мать-то убивается. Груди отъ горя изсохли... А у тебя нѣтъ хлѣбца, нѣтъ, Нинушка!... И защитить ты насъ не можешь отъ грабителей... Нѣтъ намъ нонѣ нигдѣ заступника!...
   -- Карпъ Васильичъ, уходи, Господь съ тобой!-- началъ-было опять Миронъ.
   -- Постой!-- закричалъ Карпъ.-- Молчи!... У самого у меня такіе малыши были, а я ихъ вскормилъ, молочкомъ вспоилъ... И коровка была, и кашка, и овечки были, и лѣсокъ былъ, теплота была въ избѣ, какъ въ банѣ... И растилъ я ихъ, какъ у Христа за пазухой. И обиды не было!... А кто все, Нинушка?-- Барыня наша, Серафима Николавна... Андельская душа!... Создай ей, Господи, вѣчный покой! (Карпъ истово сталъ креститься, потомъ опустился на колѣни и сталъ молиться на церковь.) Успокой, Батюшка, ея душеньку въ селеніяхъ андельскихъ... Воздай ей, Господи, по младенческимъ молитвамъ.
   Карпъ поднялся и опять обратился въ Нинѣ:
   -- Все у насъ было, Нина Петровна, все отъ нея: и лѣсокъ былъ, и скотина... Погоримъ ли, коровка ли падетъ,-- все будетъ... А кто посмѣлъ насъ обидѣть?... Какой грабитель?... Никто!... Не моги!... Сила была у нея, большая сила!... Сколько, милая, она народу отъ грѣха спасла, сколько младенческихъ душъ отъ смерти охранила, сколько отъ грабительскаго разоренья защитила... Царь небесный, воздай ея душенькѣ!...-- Онъ опять перекрестился и потомъ умильно посмотрѣлъ на Митю, спавшаго уже на рукахъ Нины.
   -- Вишь, спитъ ужь, пузанокъ... А мои чай ревутъ, и мать реветъ... Что насбираютъ, то и есть.... Черствыя корки... Вотъ принесу... вотъ, пяточекъ баранковъ,-- показалъ онъ на рукѣ связку кренделей...
   Я уже давно наблюдалъ надъ Ниной. Она сидѣла неподвижною, какъ застывшая, блѣдная... Да, точь-въ-точь какъ тогда, у насъ, вспоминая свое дѣтство: и тотъ же холодный ужасъ свѣтился въ ея упорно смотрѣвшихъ въ землю глазахъ.
   Я боялся, чтобы съ ней не повторился припадокъ, и сказалъ ей: "Нина, подите домой... Уложите ребенка и опять приходите..."
   Она не отвѣчала.
   -- Ступай, ступай,-- услыхавъ мои слова и бѣгло взглянувъ на жену, энергично наступалъ на пьянаго мужичка Андрей,-- ступай съ Богомъ!... Коли жалѣешь своихъ малышей,-- водку-то не понесъ бы имъ вмѣсто молока.
   -- На, подавись, подавись!... Возьми, коли тебѣ глаза колетъ,-- въ какомъ-то изступленіи закричалъ Карпъ и совалъ полштофъ въ руки Андрея.
   Нива вдругъ встала, прижала въ груди ребенка и быстро ушла въ избу. Мы, чтобы прекратить эту сцену, тоже ушли вмѣстѣ за ней.
   Нина, наружно спокойная и твердая, раздѣвала и укладывала Митю, лаская его и что-то приговаривая. Скоро вошли и Миронъ съ Андреемъ.
   -- Вотъ какой здѣсь народъ!-- говорилъ Андрей.-- Много здѣсь всякаго народа... Они хорошему человѣку прохода не дадутъ... Зачѣмъ такое вниманіе обращать,-- продолжалъ онъ, въ боязливомъ волненіи поглядывая на Нину.-- Ежели все къ сердцу принимать, эдакъ и жить нельзя... Что съ пьяницы возьмешь?... Воля имъ...
   -- Вотъ оно что значитъ!... Господи, Господи!-- говорилъ и старикъ.-- Хорошій и мужичокъ-то, хорошій былъ... А тутъ въ разоренье впалъ... И вся деревня ихъ въ раззоръ пошла... А прежде жили хорошо... Потомъ всѣ разорились... Лѣса лишились... Сгорѣли, хотѣли построиться,-- не изъ чего... Сбились кое-какъ на шалаши... А потомъ скотинку распродали... У старика-то, грѣшнымъ часомъ, сынъ угодилъ въ острогъ... Начальство, вишь, обидѣлъ при описи...
   Нина ничего не говорила; она пошла помогать старухѣ собирать ужинъ. За ужиномъ всѣ старались не говорить о недавней сценѣ.
   Вечеръ прошелъ безъ особаго оживленія, хотя Нина старалась веселѣе говорить съ моей женой. Скоро разошлись мы всѣ на спокой.
   Я заказалъ прибыть лошадямъ какъ можно раньше. Но когда лошади пріѣхали, Нина и вся Миронова семья уже была на ногахъ и работала на дворѣ. Когда мы встали, Нина оставила работу и стала готовить намъ самоваръ. Лѣтнее утро, работа на воздухѣ, хлопоты, очевидно, оживили Нину и, повидимому, совсѣмъ разсѣяли ея внутреннюю неопредѣленную тревогу. Мы наскоро напились чаю, закусили и стали прощаться.
   -- Ну, Нина, скажите же мнѣ на прощанье,-- обратилась тихо къ ней моя жена,-- дала ли деревня вамъ то, чего вы отъ нея ждали?
   -- Они дали мнѣ все,-- я вся просвѣтлѣла,-- сказала Нина, между тѣмъ какъ все лицо ея залило прежнее наивное смущеніе.-- Да, я просвѣтлѣла... Я, кажется, знала не мало, а между тѣмъ, какъ ни странно, я только здѣсь поняла самыя простыя вещи,-- да, самыя простыя, потому что они такъ ясно, просто говорятъ о нихъ, любя и болѣя за тебя... Вы слышали ихъ?
   -- Зачѣмъ надо жить?-- спросила жена.
   -- Да, зачѣмъ надо жить,-- отвѣчала она, все понижая голосъ.-- И какъ это ужасно просто!... Я читала когда-то Байрона, Гёте и Гейне, но я терялась въ необозримомъ величіи ихъ идей... И вдругъ теперь они для меня стали такъ ясны, понятны... Знаете ли, мнѣ хотѣлось бы теперь послушать Мейербера.-- Она взглянула на мужа и весело прибавила:-- Ну, да это, конечно, все вздоръ!-- и крѣпко пожала намъ руки.
   -- Впередъ будете въ нашихъ мѣстахъ,-- не забудьте насъ!-- говорила семья, провожая насъ заворота.-- Все ей, Нинѣ-то Петровнѣ, съ вами поваднѣе, чѣмъ съ мужиками... Можетъ она бы что и высказала намъ, да у насъ разуму не хватитъ понять, сударь,-- говорилъ печально старикъ.-- Надо судить по человѣчеству,-- свой человѣкъ все понятнѣе...
   -- Ну, давай вамъ Богъ счастья, Нина, и впредь!-- сказали мы, засаживаясь въ тарантасъ.-- Да не хворайте, берегитесь...
   -- О, это пустяки!-- сказала она.-- Я чувствую все-таки теперь въ себѣ такъ много жизни, такія силы...
   И дѣйствительно, какъ-то вдругъ, во всемъ ея существѣ и въ заблиставшихъ большихъ глазахъ сказался такъ роскошно весь тотъ разцвѣтъ, та полнота жизни, которыя пробудили въ ней здоровый физическій трудъ, правота, ясная и простая, окружающихъ ея и любовь... Славно было смотрѣть на нее въ эти минуты, среди деревенской улицы, подъ ясными, палящими лучами солнца. Да, она дѣйствительно воскресла, дѣйствительно передъ нею открывался смыслъ жизни...
   Но тѣмъ не менѣе, когда я въ послѣдній разъ взглянулъ на всю Миронову семью, стоявшую у воротъ, мнѣ по казалось, что это была не обычная патріархальная деревенская семья, что она живетъ часъ за часомъ въ постоянномъ ожиданіи чего-то, что должно, обязательно должно, пронестись надъ нею... Она какъ будто чувствовала, что была "отмѣчена" въ книгѣ судьбы, что должна выдержать "испытаніе" во имя какихъ-то непостижимыхъ, но несомнѣнно великихъ, божіихъ цѣлей... И она несла это испытаніе бодро, съ покорностью, съ любовью...
   Изъ тарантаса еще долго, очень долго я могъ видѣть стоявшую неподвижно у воротъ избы Нину и смотрѣвшую вслѣдъ намъ, прикрывъ рукой отъ солцца глаза.
   Богъ вѣсть, о чемъ думала она тогда.
   

V.

   На слѣдующую весну мы, по обстоятельствахъ, не разсчитывали ѣхать къ старикамъ, но осенью пришла телеграмма о безнадежной болѣзни тестя, и мы пріѣхали опять въ N.-- Тесть уже умеръ и лежалъ въ гробу, когда пріѣхали мы. Служили панихиды и городскіе обыватели то и дѣло приходили прощаться. Какъ вдругъ въ толпѣ прощавшихся съ нимъ я замѣтилъ Мирона Васильича.
   -- Здравствуйте, сударь... И вы пріѣхали? А васъ было и не ждали ужь,-- сказалъ онъ.
   -- Ну, какъ поживаете?-- спрашивалъ я, уводя его въ другую комнату.
   Старикъ вздохнулъ.
   -- Какъ Нина Петровна?
   -- Нѣтъ у насъ ужь Нины Петровны,-- сказалъ старикъ опустивъ глаза.-- Неисповѣдимы судьбы Божіи!...
   -- Умерла?
   -- Нѣтъ-съ, сударь, не надо полагать... Ушла она тихо, непримѣтно, какъ ангелъ отлетѣла... Пришелъ, значитъ, часъ воли Божіей, чтобы закончиться ея испытанію, тяжкой ея страдѣ среди насъ, бѣдныхъ и немощныхъ...
   -- Куда же она ушла?
   -- А не знаемъ, какіе и куда указалъ ей Господь пути... Великому испытанію, думать надо, и великіе пути...
   -- Пишетъ она вамъ?
   -- Написала, и денегъ прислала, только мѣста своего на обозначила... Пишетъ, милушка, прощенья проситъ... Прощенья проситъ у насъ!... "Прости меня,-- пишетъ,-- Андрюша, прости, голубчикъ... Всѣмъ больше я виновата передъ тобой. Да какъ, говоритъ, мнѣ извиниться передъ тобой -- не знаю, чтобы было тебѣ понятно, чтобы ты не завинилъ меня совсѣмъ. Ты, говорятъ, не дѣдушка,-- ты еще молодъ, жить хочешь... Будутъ тебѣ кругомъ говорить: вотъ она -- барская-то дочь! Много ли съ ней пожилъ? Сколько волка ни корми, а онъ все въ лѣсъ смотритъ. Станешь, говоритъ, ты проклинать меня... Знаю, виновата я, только не этой виной. Сила,-- пишетъ,-- надо мной верхъ взяла, сила большая. А все, пишетъ, отъ любви вашей..." Богъ ее знаетъ, что это она какъ говоритъ: Господь ей пути указываетъ, а она на насъ!... "Придетъ, говоритъ, время и я вернусь къ вамъ... А если не вернусь, то погибну... Митю милаго моего берегите и любите. Пусть онъ растетъ на вашей любви. Придетъ время и я сама приду за нимъ..." А въ концѣ приписочку приписала: "Милые мои родные!... Вы меня отъ смерти духовной и тѣлесной спасли, жизнь мнѣ новую дали своей любовью,-- и я свою, жизнь всю для васъ пожертвую!..." Милушка ты моя, доброта несказанная!-- промолвилъ старинъ, вытирая рукавомъ лившіяся по его щекамъ и бородѣ слезы.-- Письмо-то мы ужь разъ сотню всѣ читали, не начитаемся.
   -- Жалко тебѣ, старикъ, невѣстки?-- спросилъ я.
   -- Зачѣмъ жалѣть?... Мы, сударь, молиться должны, чтобъ открылъ Господь ея разуму и талану надлежащіе пути за ея великія испытанія!... Кому, сударь, отъ Бога большой таланъ дался, тому и дѣло великое, а мы при своемъ маломъ дѣлѣ и сами управимся. Не ѣздить, сударь, кораблямъ по малымъ рѣкамъ,-- по малымъ рѣкамъ только плавать учатся...
   -- Что у васъ на селѣ новенькаго еще?
   -- Какія у насъ новости?... Только вотъ съ однимъ мужичкомъ дѣло страшное приключилось... Карпомъ его звали...
   -- Что же такое?
   -- Вымолвить страшно: внучатъ своихъ малыхъ топоромъ зарубилъ... Троечка-то за милостыней ходили, а малые-то дома оставались... Ихъ и зарубилъ. Пришла сноха, спрашиваетъ объ нихъ, а онъ и говоритъ: "Молись,-- теперь тебѣ все легче будетъ. Вотъ они!..." Царь многомилостивый, будь милосердъ къ намъ грѣшнымъ!... Полное онъ, Карнъ-то, разоренье принялъ... А мягкій и мужичокъ-то былъ... Любящій... Оголодалъ, да и вино-то... Вышло дѣло-то не задолго до того, какъ уйти Нинѣ-то Петровнѣ... Такъ, недѣль за шесть... Прощенья просимъ, сударь,-- заключилъ, вставая и кланяясь, старикъ.-- Безпокойство у васъ теперь большое,-- не затруднить бы васъ.
   Я распрощался съ Мирономъ. Похоронивъ отца, мы продали домъ, взяли мать съ собой и разстались съ N окончательно. Больше намъ туда ѣздить было не зачѣмъ. Бѣгство Нины изъ деревни, разсказъ старика, письмо ея -- все это не выходило у насъ изъ головы; все это было такъ мало понятно, что невольно припоминались самыя мелкія событія нашего знакомства съ Ниной: иногда казалось, что бѣгство ея было неизбѣжно, фатально, что ужь его можно было предвидѣть и раньше; но когда припоминался старикъ, ея положеніе въ семьѣ его, та любовь и вниманіе, которымъ она была окружена, тотъ общій подъемъ, умственный и нравственный, который сказался въ этой семьѣ, лишь только она "освѣтила ее", исключивъ возможность многихъ явленій, неизбѣжныхъ при невѣжествѣ,-- при всемъ этомъ бѣгство ея становилось невѣроятнымъ... А если еще припомнить самое Нину, ея деликатную чуткость, глубокую, страстную, правдивую душу... Однимъ словомъ, мы терялись, не могли ни на чемъ остановиться. Хотѣли-было на обратномъ пути опять заѣхать къ Мирону Васильевичу, но опасеніе поставить всю семью въ неловкое положеніе, разбередить еще не зажившія раны, удержало насъ... Мы ограничились только тѣмъ, что на первой станціи попробовали разыскать ямщика-мистика, который первый сообщилъ намъ о пребываніи Нины въ деревнѣ. На постояломъ дворѣ, который держалъ его отецъ и братья, насъ встрѣтилъ сѣдой, дряхлый старикъ. На мой вопросъ: гдѣ Иннокентій?-- онъ, подозрительно посматривая на меня, отвѣчалъ: нѣтъ Иннокентія, нѣтъ!... Иннокентій ушелъ... Зачѣмъ кому Иннокентій нуженъ?... Ушелъ, ушелъ Иннокентій. На заработки ушелъ...
   -- Вретъ онъ, дѣдушка-то,-- вдругъ сказалъ мальчуганъ, съ обротью на плечѣ, остановившійся, вѣроятно, мимоходомъ посмотрѣть на насъ.-- Онъ у нихъ, Иннокентій-то, сбѣжалъ, еще лѣтось... Они его женить было хотѣли, а онъ сбѣжалъ... Монаха женить вздумали!-- И подростокъ засмѣялся.
   Я успокоилъ старика относительно его опасеній на мой счетъ, и тогда онъ, перекрестившись, сказалъ: "Да, ушелъ Иннокентій,-- Богъ вѣсть куда... Ничего объ немъ не знаемъ, и голосу не подаетъ... Онъ ужь у насъ всегда такой былъ... Должно, Господь указалъ ему пути... Что сдѣлаешь, сударь: человѣкъ на человѣка не приходитъ!... Всякъ своему пути отмѣченъ... А какъ вы его знаете?"
   Я разсказалъ старику о нашей встрѣчѣ,-- и мы разстались, тѣмъ болѣе, что отъ старика я еще ничего не могъ узнать.
   Это извѣстіе объ Иннокентіи напомнило мнѣ его мистическія предсказанія... И тогда во мнѣ, почему-то, явилось предчувствіе, что я еще увижу Нину,-- что она снова пронесется передъ нами, какъ и прежде, неожиданнымъ блестящимъ метеоромъ, свершая свои "пути".

-----

   Иванъ Ивановичъ всталъ и, видимо взволнованный, нѣсколько разъ молча прошелся по комнатѣ, вытирая свою вспотѣвшую лысину и сосредоточенно смотря передъ собой, какъ будто онъ еще разъ переживалъ проносившіяся въ его воспоминаніи событія.
   -- Спустя три года, я былъ переведенъ на службу въ N-скій полкъ...-- началъ-было онъ, но вдругъ остановился.-- Впрочемъ, господа мои, уже свѣтаетъ... Да при этомъ я совсѣмъ забылъ, что для продолженія у меня здѣсь нѣтъ писемъ къ намъ Нины... А потому смѣю просить васъ пожаловать всѣмъ обществомъ завтра ко мнѣ, если мой разсказъ васъ интересуетъ. Тогда я доскажу вамъ его, буде ничто не помѣшаетъ!-- заключилъ онъ съ своей обычно-добродушной улыбкой.

Н. Златовратскій.

"Русская Мысль", No 6, 1883

   
старику и собравшимся золовкамъ и старухамъ.
   -- Но съ чего это вы взяли?-- шутила я, стараясь казаться бодрѣе, и, въ то же время, чувствовала, какъ падало во мнѣ сердце.
   -- Да какъ же съ чего!.. Вѣдь, не въ пустое же ты мѣсто это дѣлала?.. Ну, сама посуди, кто ради пустаго мѣста хозяйство броситъ... мужа, али ребенка?... Какой ни есть, тоже мужъ... Вѣдь, еще мужикъ молодой, въ силѣ...
   -- Старуха, старуха!-- сказалъ дѣдушка, покачавъ головой,-- эхъ, старуха!...
   Я чувствовала, какъ у меня сходила краска съ лица.
   -- Что же я?-- отвѣчала свекровь,-- правду говорю, мужицкую нашу правду... Она и всѣхъ не больно гладитъ... Ну, что-жь, пришла, такъ пришла! Милости просимъ... Робенокъ-то тоже не чужой, свой... Али свои-то ужь не признали? Попачкалась, молъ, около мужиковъ-то?.. Вишь, вотъ и сарафанъ тотъ же, и узелокъ одинъ... Денегъ-то хоть что накопила-ли? Сначала-то вотъ присылала намъ, не забывала, спасибо... Ну, думаемъ, дай-то Богъ счастья Нинѣ Петровнѣ! Насъ, можетъ, не покинетъ... И сынка, можетъ, вотъ къ себѣ вытребуетъ, пріустроитъ по-барски... А тутъ ужь, послѣ-то, и слѣдъ простылъ... Забыла, молъ... Что говорить: барское дѣло!...
   Я сидѣла, не говоря ни слова. Губы у меня замерли. Я думала одно: "да, такъ нужно, такъ нужно". Я чувствовала себя виноватой, я готова была перенести все...
   -- Ужь пришла, такъ оставайся,-- прибавила свекровь,-- все свои люди... Не обидимъ... Авось, Богъ дастъ, опять приживетесь... Да, вѣдь, я знаю: уйдешь... Раньше ушла, а теперь и подавно уйдешь...
   Добрый дѣдъ охалъ, тяжело, грустно, съ какимъ-то сдержаннымъ стономъ. Меня пугало еще больше то, что онъ сталъ какъ будто уже не тотъ, одряхлѣлъ, сдѣлался неразговорчивъ, не видѣлось прежней добродушно-хозяйственной веселости,-- и я винила въ этомъ себя.
   Пришелъ и Андрей. Я поблѣднѣла. Я видѣла, какъ онъ, прежде чѣмъ рѣшиться войти въ избу, долго ходилъ по двору, нѣсколько разъ подходилъ къ двери и опять возвращался во дворъ.
   Наконецъ, онъ вошелъ смущенный и весь покраснѣлъ какъ кумачъ.
   -- Нина Петровна,-- проговорилъ онъ, подалъ мнѣ робко руку и сѣлъ.
   -- Вотъ Богъ и жену опять послалъ,-- сказала мать.-- Отъ закона, должно, не уйдешь.
   -- Ты скучалъ обо мнѣ, Андрюша?-- спросила я.
   -- Скучалъ,-- конфузясь отвѣчалъ онъ.-- Какъ вы?
   И вотъ именно въ эту минуту мнѣ припомнился мой разговоръ съ вами, пять лѣтъ тому назадъ. Я спрашивала васъ: и вы счастливы?-- Да, счастливы, отвѣчали вы.-- Чѣмъ? спрашивала васъ легкомысленная и надменная дѣвушка,-- Тѣмъ, что понимаемъ другъ друга,-- отвѣчали вы серьезно,-- это великое дѣло... О, если бы всѣ!.. Но я васъ, помню, тогда даже не дослушала.
   Какъ-то всѣ замолчали, тяжело, гнетуще.
   Вбѣжалъ Митя. Точно молнія пробѣжала по моему тѣлу; я вся задрожала, схватила его на руки, прижала къ себѣ, бросилась вонъ изъ избы и зарыдала...
   На утро рано начались обычныя работы. Я поднялась вмѣстѣ съ другими. Жизнь сразу приняла серьезно-суровый ходъ, и я отдалась ей вся. Я была рада. Не съ упоеніемъ и увлеченіемъ, какъ прежде, отдалась я работѣ, а съ суровымъ обѣтомъ подвижника. Я работала безустанно, молча, до полнаго изнеможенія, и никто не говорилъ мнѣ ничего, да и никто не говорилъ другъ другу: всѣ дѣлали свое дѣло. Такъ прошелъ мѣсяцъ. Когда приходилось намъ бывать съ мужемъ,-- мы сидѣли смущенные, неловкіе, и старались всячески избѣгать такихъ встрѣчъ. Что-то ужасное подымалось тогда въ моей душѣ; сердце усиленно билось; голова кружилась, и въ ней стоялъ туманъ. Я боялась сойти съ ума, и вотъ опять набрасывалась на работу. Я вся отдалась этой работѣ; я силилась ею затушить въ себѣ всю внутреннюю жизнь, всѣ запросы, всѣ ощущенія. Я не слыхала, не видала, что дѣлалось кругомъ меня.
   Наступила осень. Работы приходили къ концу. Какъ вдругъ Андрей сталъ пропадать дня на два, на три. Я его не смѣла спрашивать, не имѣла права. Только однажды я замѣтила (впрочемъ, это я и раньше замѣчала, вскорѣ послѣ моего возвращенія), что онъ все прячетъ какія-то книжки, какіе-то списки. Одинъ разъ я застала его съ такимъ спискомъ. Онъ смутился, покраснѣлъ, и тотчасъ-же спряталъ и собрался было уходить. Я. просила его показать мнѣ. Онъ сказалъ: "что! не стоитъ... такъ... мужицкое". Я не настаивала, но мнѣ стало обидно, горько... Я его выучила грамотѣ, я передала ему много изъ того, что знала и было ему доступно, и вдругъ, на какомъ-то пунктѣ, все оборвалось: онъ не понималъ меня, я перестала думать за одно съ нимъ. Вскорѣ я услыхала въ деревнѣ, какъ мужъ мой "сбился", что въ сосѣднюю деревню вернулся какой-то "бѣглый ямщикъ", Иннокентій, съ тремя "дѣвками-духовницами", что у нихъ по ночамъ, въ избахъ, идутъ бѣсѣды и моленья; что они уже многихъ изъ окрестныхъ деревень "совратили въ хорошую жизнь"; указывали на многихъ мужиковъ, которые, приставъ къ нимъ, перестали пить, буянить и сдѣлались трудолюбивы, воздержны, честны. Только одного не могли оправдать разсказчики: для нихъ казалось "соблазномъ" участіе въ этомъ "хорошемъ дѣдѣ" дѣвокъ-духовницъ и слишкомъ свободный взглядъ "духовниковъ" на брачныя отношенія. Эти новости какъ-то жутко подѣйствовали на меня; мое подвижническое уединеніе стало мнѣ противно... Одна изъ моихъ хорошихъ деревенскихъ подругъ однажды пригласила меня "смотрѣть на духовниковъ"; она имѣла возможность устроить это такъ, что насъ не замѣтятъ. Я согласилась. Мы увидали слабо освѣщенную избу, наполненную молодыми мужиками и дѣвками; всѣ были здоровые, румяные, бодрые, крѣпкіе, съ энергичными, веселыми лицами. Они сидѣли по лавкамъ. Въ переднемъ углу высокая, среднихъ лѣтъ женщина, которая читала на распѣвъ какіе-то псалмы. Послѣ каждыхъ двухъ стиховъ всѣ вставали и хоромъ повторяли послѣдній. Тутъ былъ и мой Андрей, сидѣвшій рядомъ съ своей "духовной", молодой, высокой, полногрудой и здоровой дѣвушкой. Заразъ, какъ по приказу, вскакивали и они, и громко пѣли, иногда взглядывая и чуть улыбаясь другъ на друга. И какъ было въ нихъ много жизни, счастія, вѣры, здоровья, энергіи!.. И тѣни сомнѣнія не лежало на ихъ лицѣ...
   Я не могла больше смотрѣть. Да и что же смотрѣть?.. Все было такъ просто, понятно, ясно... Черезъ недѣлю, я, наединѣ, сказала Андрею, что думаю уйти въ городъ навсегда, что я просила бы его отдать мнѣ сына, что я постараюсь сдѣлать его счастливымъ. Андрей, по обыкновенію, смутился и молчалъ, вертя въ рукахъ подолъ рубахи.
   -- Что-жь?-- сказалъ онъ.-- Надо всякому жить, какъ ему по душѣ, по своей правдѣ... У всякаго своя правда,-- прибавилъ онъ.
   Я и Андрей никому ничего не сказали о нашемъ рѣшеніи. Вечеромъ я одѣла Митю и пошла съ нимъ на станцію...
   Прилагаемое письмо я просила бы васъ сохранить. Оно мнѣ дорого, и я не желала бы, чтобы оно попало въ постороннія руки. Письмо это, какъ вы увидите, писано Колосьинымъ наканунѣ того дня, когда я пригласила васъ къ нему.

-----

   -- Вотъ это письмо,-- сказалъ сердито Иванъ Ивановичъ, вдругъ загрустившій и опечалившійся снова, по прочтеніи письма Нины:
   "Я не знаю, зачѣмъ вы опять вернулись?... Вы словно преслѣдуете меня... Что я, что мы вамъ? Можно играть съ кѣмъ и во что угодно, можно играть въ мужика, въ монаха, въ пророковъ, въ барина, въ генія и идіота,-- но въ насъ играть нельзя... Бойтесь! Если вы хотите играть въ меня,-- это опасная игра... Но я лично, вѣроятно, уже не доставлю вамъ этого удовольствія. Во всякомъ случаѣ, предупрежду васъ относительно моего типа: насъ будетъ много. Я васъ познакомлю съ собой. Я сынъ очень бѣднаго мужика; отецъ плохо обрабатывалъ землю, любилъ пить, была у насъ крайняя нужда. Мать умерла рано; отецъ нанялся сторожемъ на шоссе. Насъ, троихъ братьевъ, разобрали по рукамъ, въ кабаки и лавки... Я попалъ въ лавку, гдѣ обращалъ вниманіе своей склонностью къ живописи. Однажды я нарисовалъ картину, которая понравилась одному барину. Онъ взялъ меня подъ свое покровительство и пристроилъ въ рисовальную школу. Но я оказался неблагодарнымъ. Когда меня заставляли рисовать голыхъ женщинъ, по заказу патрона,-- я рисовалъ кабатчиковъ и золоторотцевъ. Однажды, я, подъ вліяніемъ какого-то злаго порыва, со смѣхомъ, изрѣзалъ ножницами Діану,-- дорогой оригиналъ, съ котораго заказалъ мнѣ копію патронъ... Патронъ сталъ не любить меня и мои "злые" глаза. Онъ меня прогналъ... Мнѣ захотѣлось учиться, читать книги. Я сталъ ходить по богатымъ, выпрашивать у нихъ деньги, и на нихъ покупалъ книги. Наконецъ, меня стали отовсюду гонять. Тогда я занялся граверствомъ и кое-какъ добывалъ на пропитаніе. Но читать я не бросалъ. Чѣмъ больше я читалъ, тѣмъ во мнѣ больше развивался умственный и нравственный голодъ... Я былъ ненасытимъ... Иногда я рисовалъ картины, но никогда не носилъ ихъ продавать. Теперь всѣ, какія у меня были, я сжегъ и изрѣзалъ.
   "Зачѣмъ? Я умру, послѣ меня будутъ еще такіе же и напишутъ точь въ точь такія же картины... Въ новомъ искусствѣ не будетъ геніевъ... Тамъ будетъ творить одинъ геній -- геній исторіи... Такъ я жилъ до послѣдняго времени. Ни отецъ, ни братья меня не вспоминали. У меня никого не было близкихъ. Но вскорѣ послѣ того, какъ я встрѣтился съ вами, ко мнѣ приходилъ братъ-кабатчикъ и говорилъ, что мой отецъ ходитъ по-міру, что я обязанъ его кормить, что я занимаюсь пустымъ дѣломъ, когда всѣ люди дѣлаютъ настоящее дѣло, что я подлецъ, потому что укрывался отъ солдатства (да, я укрывался: я не хотѣлъ идти въ солдаты), что изъ-за меня долженъ былъ пойти братъ, что они думали, что я выйду человѣкомъ, а, вмѣсто того, вышелъ изъ меня негодяй и мерзавецъ; что моего отца онъ кормить не намѣренъ за меня, и что я долженъ идти въ деревню и заняться "трудомъ, нести подати и повинности, помогать роднымъ; что въ деревняхъ старики, и тѣ длѣ семейства работаютъ и законъ исполняютъ", что онъ дастъ мнѣ мѣсто въ трактирѣ. Я бросился ему на грудь, изорвалъ рубаху, расцарапалъ лицо и выгналъ. Вскорѣ послѣ того меня взяли подъ арестъ за укрывательство отъ солдатчины. Вотъ и все. Счастливо оставаться!

"Эксъ-человѣкъ Колосьинъ.

   "P. S. Впрочемъ, можетъ быть, я еще не покончу съ собой... Это у меня бываютъ такія полосы!.. Во всякомъ случаѣ, я сознаю, что это очень глупое дѣло, такъ, зря... А, впрочемъ, это дѣло госпожи исторіи! Ужь какъ ей тамъ съ нами будетъ угодно раздѣлываться...

"К."

-----

   Иванъ Ивановичъ дочиталъ скороговоркой, съ видимымъ неудовольствіемъ и раздраженіемъ, какъ-то оборвалъ рѣзко, и сталъ лихорадочно засовывать письма въ пакетъ, не говоря ни слова.
   -- Скажите же, докторъ,--спросили гости,-- гдѣ-же теперь Нина? Вы ее не видали больше?
   -- Не знаю-съ!... Не видалъ!-- рѣзко отвѣтилъ онъ и, шумно поднявшись, въ волненіи ушелъ въ свой кабинетъ.
   Черезъ десять минутъ онъ вернулся и, конфузливо отирая платкомъ потное лицо, слазалъ: "Вы меня, чувствительнаго нѣмца, ужь больше не раскрашивайте, господа мои... Въ первый и послѣдній разъ попробовалъ я передать всю эту исторію... Вздумалъ старый дуракъ забавлять ею гостей!..."
   И Иванъ Ивановичъ нахмурился на цѣлый вечеръ.

Н. Златовратскій.

"Русская Мысль", No 12, 1883

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов