ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу "Нива" за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Поѣздъ остановился...
Увлекаемый шумною толпою новопріѣзжихъ, я прошелъ подъ гулкими сводами петербургскаго вокзала Николаевской желѣзной дороги, спустился съ лѣстницы и остановился на главномъ подъѣздѣ. Передо мной была обширная площадь съ десяткомъ разбѣгающихся въ разныя стороны улицъ, влѣво виднѣлся широкій Невскій проспектъ. Надь городомъ царила мглистая полутьма душнаго лѣтняго вечера; горячій вѣтеръ завивалъ въ сухомъ воздухѣ топкую сѣрую пыль. Кругомъ меня слышалась крупная перебранка извозчиковъ, раздавался смутный, какъ ропотъ моря, говоръ пріѣзжихъ, проносились охрипнувшіе голоса полицейскихъ и жандармовъ, старавшихся водворить хоть какой-нибудь порядокъ къ этой сумятицѣ. Изъ вокзала еще раздавались свистки локомотива, съ площади и изъ улицъ проносился громъ экипажныхъ колесъ. Казалось, что тутъ повторяется та сцена изъ вавилонскаго столпотворенія, когда люди перестали понимать другъ друга. Среди этой толпы я былъ вполнѣ одинокъ,-- одинокъ во всемъ этомъ громадномъ городѣ.
Я стоялъ на подъѣздѣ и не торопился нанять извозчика. Меня охватило какое-то странное чувство безотчетнаго страха,-- чувство, которое испытываетъ не одинъ молодой провинціалъ, попадая изъ деревенскаго затишья въ этотъ омутъ суеты, погони за наживой и лихорадочной дѣятельности. Всѣ эти полицейскіе и жандармы какъ будто напоминаютъ ему, что онъ долженъ быть насторожѣ, держать ухо востро и отречься отъ своего деревенскаго благодушія и провинціальнаго ротозѣйства, и испуганному степняку уже кажется, что кто-то залѣзаетъ въ его карманъ, что кто-то посягаетъ на его личность. Еще тяжелѣе, еще страшнѣе провинціалу окунуться въ этотъ омутъ, если онъ уже знаетъ по опыту, что значитъ столичная жизнь.
Я былъ знакомъ съ этою жизнью, знакомъ съ самою неприглядною ея стороною. Теперь я увидѣлъ снова эту столицу въ сумерки душнаго и мглистаго лѣтняго дня. Тяжелый воздухъ, пропитанный дымомъ, гарью и известью, каменные, казавшіеся сѣрыми громадами, дома, свинцовое небо, пыль, поднимавшаяся изъ-подъ колесъ экипажей, крутившаяся столбами надъ площадью, глухой говоръ народа и стукъ колесъ,-- все это было какъ-то дико, какъ-то ошеломляло послѣ затишья деревни, гдѣ грудь дышала ароматомъ лѣсовъ и полей, гдѣ передъ взорами раскидывалась безконечная ширь земли и неба. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня начинался Невскій проспектъ -- этотъ центръ столичной суеты, свидѣтель радостей и горя, богатства и нищеты, драмъ и комедій человѣческой жизни. Мнѣ вспомнилось вдругъ, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ я тогда еще почти мальчикъ, свѣжій, здоровый степнякъ,-- съ этого же самаго подъѣзда ринулся въ омутъ этой жизни и... Когда, послѣ пятилѣтняго пребыванія въ этомъ водоворотѣ гоньбы за счастьемъ, борьбы за существованіе, горькихъ разочарованій, я уѣзжалъ опять въ провинцію, въ деревню, въ степи,-- я былъ уже не ребенкомъ, для меня не было тайнъ жизни, во мнѣ уже не было прежней свѣжести, у меня не было ни прежнихъ силъ, ни прежняго здоровья, ни прежняго румянца. Только здѣсь, гдѣ; всѣ къ чему-то стремятся, гдѣ всѣ борются, я узналъ, что значатъ безнадежность и отчаяніе; только здѣсь, гдѣ нѣтъ конца наслажденіямъ, развлеченіямъ, удовольствіямъ, я узналъ, что значатъ истинная скука и хандра; только здѣсь, гдѣ развилась до послѣдней степени общественная жизнь, гдѣ такъ тѣсно связаны между собою общіе человѣческіе интересы, я созналъ, что значатъ одиночество и разъединенность людей. Въ этомъ омутѣ мои увлеченія смѣнились разсудительностью, мои грезы смѣнились анализомъ, моя довѣрчивость смѣнилась скептицизмомъ, моя горячность смѣнилась опытностью. Здѣсь я пересталъ быть мальчикомъ, надъ которымъ подсмѣивались болѣе серьезные люди, но здѣсь же я пересталъ быть мальчикомъ, котораго любили всѣ, даже и тѣ, которые подсмѣивались надъ нимъ. Эта столица была могилою моей юности, моей свѣжести.
"Что же сдѣлаетъ изъ меня этотъ городъ теперь, если онъ такъ повліялъ на меня тогда?" -- думалось мнѣ.
Мнѣ стало и жутко, и страшно, и вдругъ потянуло меня назадъ, туда, въ глушь, гдѣ жизнь односторонніе, однообразнѣе, но ровнѣе и опредѣленнѣе, гдѣ нѣтъ неожиданныхъ засадъ и обрывовъ, гдѣ, проходя знакомой дорогой, не боишься натолкнуться ни на шайку грабителей, ни на толпу охранителей съ ихъ вѣчными "здѣсь запрещено курить", "здѣсь не дозволяется ходить по травѣ", "сюда не позволено водить собакъ", "сюда впускаются только по билетамъ".
-- Надо бы, баринъ, извозчичка-то взять!-- раздался возлѣ меня голосъ извозчика, и въ тонѣ этого голоса послышалось что-то въ родѣ ироніи.
Да, надо! Нельзя же ѣхать назадъ, когда пріѣхалъ сюда послѣ долгой тоски объ этомъ омутѣ. Тоска объ этомъ омутѣ, гдѣ сгибли мои лучшія силы? Да, этому трудно повѣрить, но это правда.
Какъ тихъ, ясенъ и душистъ былъ вечерній воздухъ въ нашемъ деревенскомъ запущенномъ саду, когда мы въ мирномъ семейномъ кружкѣ сидѣли на террасѣ вокругъ чайнаго стола! Какъ звонко раздавались въ отдаленіи топотъ и ржаніе коней и гиканье мальчишекъ, скачущихъ въ "ночное"!.. Какъ отчетливо и ярко защелкалъ соловей въ кустахъ! Всѣ молчатъ, наслаждаясь затишьемъ, теплымъ воздухомъ, ароматомъ цвѣтовъ, соловьиною пѣснью, а у меня въ головѣ возникаетъ вопросъ:
-- Кто нынче поетъ у Излера?.. Приглашена ли туда Берта?.. Я думаю, скоро начнутся Иллюминаціи...
Въ моихъ ушахъ ясно, ясно раздаются звуки музыки и серебристый голосъ Берты, бойкій, возбуждающій, волнующій кровь. Она, какъ живая, стоитъ передо мною съ своей вызывающей удалью, съ огненными взглядами, гибкая и ловкая, какъ змѣя, прекрасная, какъ ангелъ, порочная, какъ само преступленіе.
-- Браво! Браво!-- кричитъ чей-то голосъ изъ литерной ложи, и я вижу, какъ Берта едва замѣтно киваетъ по направленію къ этой ложѣ головою.
Въ ложѣ сидитъ Мишель Подольскій. Мнѣ стало все ясно; черезъ полчаса въ тѣнистыхъ аллеяхъ сада мелькаютъ двѣ фигуры -- мужчины и женщины -- это фигуры Берты и Мишеля.
-- Господа, ужинать вмѣстѣ!-- раздаются чьи-то мужскіе и женскіе голоса вслѣдъ Мишелю и Бертѣ.
-- Конечно!-- отзываются они.
А вотъ и ужинъ: просторный залъ съ мягкими и уютными диванами, располагающими своими эластическими подушками къ нѣгѣ и лѣни; ковры во всю комнату скрываютъ шумъ шаговъ; надъ каминомъ большое зеркало въ золоченой рамѣ отражаетъ бронзу и цвѣты, стоящіе на мраморной доскѣ; другое зеркало чуть не во всю стѣну отражаетъ всю комнату и гостей, и свѣчи, и серебро; вездѣ блескъ десятковъ свѣчей, опьяняющій ароматъ духовъ и цвѣтовъ, звонъ тарелокъ и стакановъ, щелканье пробокъ, искрящаяся пѣна шампанскаго, оживленныя лица юношей, кольца и змѣи шелковистыхъ женскихъ и мужскихъ волосъ, бѣлыя руки и плечи женщинъ, полуобнаженныя груди, едва прикрытыя газомъ и кружевомѣ, говоръ и хохотъ молодыхъ голосовъ и тяжелые шелковые занавѣсы и портьеры, падающіе до полу широкими складками, словно отдѣляющіе эту комнату отъ остального міра, словно напоминающіе, что все, происходящее здѣсь, останется тайною для всѣхъ, непосвященныхъ въ эти оргіи прожигающей жизнь юности. Кто-то кричитъ:
-- Берта, спой намъ что-нибудь!
И она, отбросивъ назадъ локоны, съ лихорадочно сіяющимъ лицомъ, съ нѣсколько откинутою назадъ голоного, съ бокаломъ шампанскаго въ рукѣ поетъ: я слушаю, слушаю эти вакхическіе, возбуждающіе звуки, и меня томитъ тоска, гнетущая, болѣзненная тоска, которую ощущаетъ пьяница, когда онъ вспоминаетъ о винѣ, не имѣя возможности выпить.
-- Что, братъ, заслушался?-- спрашиваетъ меня Андрей Ивановичъ Половцевъ.
-- Да она вѣдь мертваго расшевелитъ!-- отвѣчаю я, и мое лицо все горитъ.
Дядя смотритъ на меня съ недоумѣніемъ. Я смущаюсь, что я отвѣтилъ невпопадъ. Онъ думалъ, что я заслушался соловья. Нѣтъ, дядя, добрый, простодушный степнякъ, не соловью расшевелить тѣ нервы, которые разстроены пѣснями всѣхъ этихъ Бертъ, Терезъ, Альфонсинъ!
Я помню, какъ дядя, лысый, толстенькій, коротконогій простякъ, достигнувшій сорокапятилѣтняго возраста и сохранившій семнадцатилѣтнюю душу, хлопоталъ до пота лица въ теченіе цѣлаго мѣсяца по случаю устройства бала въ своемъ деревенскомъ домѣ. Уже за двѣ недѣли до бала, мнѣ надоѣли тѣ стеариновыя свѣчи, которыя должны были озарять комнаты, потому что уже за двѣ недѣли чистились канделябры, бра, люстры и въ нихъ вставлялись свѣчи, обматывались выписанною изъ города селитряной ниткой, о достоинствахъ которой говорили по цѣлымъ вечерамъ, которую пробовали двадцать разъ, чтобы убѣдиться, что она можетъ сразу зажечь всѣ свѣчи; уже за мѣсяцъ я почувствовалъ отвращеніе къ тому ужину, который долженъ былъ подаваться послѣ бала, такъ какъ я видѣлъ живыхъ индюшекъ, живого теленка, живыхъ цыплятъ, приготовленныхъ къ закланію для пира, и слышалъ, чѣмъ ихъ кормили, чѣмъ ихъ начинятъ, какъ подадутъ. Уже за три дня мнѣ начинали надоѣдать тѣ гости, которые должны будутъ плясать на балу, потому что нѣкоторые изъ этихъ гостей съѣзжались заблаговременно и заблаговременно примѣряли свои платья, свои цвѣты. Я уже былъ утомленъ этимъ баломъ раньше, чѣмъ онъ насталъ, потому что все, касавшееся его, было обсуждено и выяснено заранѣе при мнѣ на семейномъ совѣтѣ. Въ какомъ восторгѣ былъ дядя, когда деревенская полупустынная зала съ разсохшимся поломъ "подъ паркетъ", съ покосившимся потолкомъ, замигала тремя десятками свѣчей, когда по ней затопали, зашаркали неуклюжіе сапоги и башмаки лысыхъ и толстыхъ стариковъ въ широкихъ сюртукахъ, угловатыхъ юношей въ пестрыхъ галстучкахъ, краснощекихъ и чопорныхъ дѣвицъ съ цвѣтными бретелями на плечахъ и узенькими кружевцами у коротенькихъ рукавовъ, сдѣланныхъ буфами, оплывшихъ и раздутыхъ матерей семействъ въ "наколкахъ" съ длинными концами развѣвающихся, подобно вымпеламъ, яркихъ лентъ. Дядѣ казалось, что ничего не можетъ быть ярче освѣщенія его залы; мнѣ казалось, что это освѣщеніе ярко только настолько, что при немъ виднѣе облупившіяся мѣста деревянныхъ бревенъ, выкрашенныхъ бѣлой краской и носящихъ названіе "колоннъ", да замѣтнѣе незакрашенныя рейки, вбитыя между разсохшимися досками когда-то выкрашеннаго подъ паркетъ пола. Дядѣ казалось, что его ужинъ превосходенъ; я сознавалъ только, что этотъ ужинъ можетъ безвозвратно отравить мало-мальски разстроенный желудокъ убійственнымъ паштетомъ съ недопеченной, но подгорѣлой коркой, разными маринованными грибками, огурчиками, вишнями, заливными, телятинами, индюшками, гусями и похожимъ на тающій снѣгъ мороженымъ, въ которое, кажется, положили не только непомѣрное количество ванили, но чуть ли не прибавили корицы и кардамона, по крайней мѣрѣ, отъ этого мороженаго пахло сильнѣе, чѣмъ отъ распомаженной головы апраксинскаго приказчика. Дядѣ казалось, что за ужиномъ шли оживленные разговоры; я слышалъ только хихиканье барышень, закрывавшихъ платочками рты, шипѣнье сплетничавшихъ матушекъ, наклонявшихся къ уху ближайшей изъ сосѣдокъ, тупыя остроты молодыхъ людей, сопровождаемыя восторженнымъ ржаньемъ, и стучанье по столу кулаками со стороны стариковъ, ожесточенно спорившихъ о сыгранномъ преферансѣ, окончившемся пятьюдесятью копейками проигрыша. А музыка -- эти два еврея и слѣпой венгерецъ съ краснымъ, какъ піонъ, носомъ, истерзали мой слухъ, особенно когда у одного еврея лопнули двѣ струны на скрипкѣ и онъ успокоилъ меня замѣчаніемъ:
-- А, это ницево! Есть такіе музыканты, цто на однаго струна играютъ!
И вспоминался мнѣ маскарадъ въ Большомъ театрѣ съ аллегри, съ тысячами газовыхъ рожковъ, съ роскошью позолоты, съ разнообразіемъ туалетовъ, съ стройнымъ оркестромъ, съ говоромъ и ропотомъ тысячеустой толпы, похожей на отливающую и приливающую морскую волну.
-- Что, ты наблюдаешь за нравами?-- говоритъ мнѣ маска.
-- Нѣтъ, за безнравственностью,-- отвѣчаю я.
-- Не говори умныхъ фразъ на праздникѣ безумія,-- смѣется она:-- а лучше пойдемъ бродить.
Мы идемъ. На моей рукѣ покоится маленькая ручка. А вижу, какъ на меня смотрятъ живые и бойкіе глаза. Я успѣваю разглядѣть нѣжный подбородокъ и яркія губки, изъ-за которыхъ виднѣются два ряда ослѣпительно бѣлыхъ зубовъ. Моя спутница болтаетъ пустяки, но болтаетъ такъ, какъ умѣютъ болтать только въ столицахъ люди, знающіе кончики и отрывочки всѣхъ сплетенъ, всѣхъ модныхъ пьесъ, всѣхъ новыхъ романовъ, всѣхъ популярныхъ книжекъ. Эта болтовня иногда не обличаетъ даже особеннаго ума, порою она прикрываетъ просто глупость и внутреннюю пустоту, но она не даетъ времени вашему уму задремать отъ скуки, она дразнитъ его, она будитъ его. Она въ жизни то же, что фельетонъ въ газетѣ. Разумѣется, фельетонъ кажется еще остроумнѣе, когда вы его читаете за стаканомъ вина, и вотъ я предлагаю своей спутницѣ ужинъ. Въ бокалахъ пѣнится шампанское, между вторымъ и третьимъ бокаломъ я признаюсь ей въ любви. Она смѣется и говоритъ, что она уродъ лицомъ.
-- Кто говоритъ о своемъ уродствѣ такимъ веселымъ тономъ, тотъ, значитъ, увѣренъ въ своей красотѣ.
Она смѣется.
-- Ты всегда такъ скоро влюбляешься?
-- Что тебѣ за дѣло до прошлаго и будущаго, когда ты же сама предложила мнѣ не быть разумнымъ на праздникѣ безумія?
Моя рука какъ-то невольно пожимаетъ ея руку. Маска бросаетъ на меня взглядъ и мнѣ кажется, что въ немъ отражается что-то въ родѣ страсти. Чувство страсти въ маскарадѣ! Ну, да, подъ вліяніемъ жаркой атмосферы, музыки, блеска, шума, движенія, опьянѣнія, въ сердцѣ человѣка, опьянѣвшаго на оргіяхъ столицы, ощущающаго внутреннюю пустоту, пробуждается какое-то чувство, волнующее кровь, отуманивающее голову, заставляющее на минуту забыть всѣхъ и все, кромѣ той, чья рука сжимаетъ вашу руку, чье лицо находится такъ близко отъ вашего лица.
Я вспоминаю все это и мое лицо горитъ, а сердце гложетъ тоска, тоска на этомъ деревенскомъ балу, гдѣ каждая благовоспитанная въ лицемѣріи дѣвица точно такъ же готова отдаться первому встрѣчному, не связанному съ ней никакою внутреннею связью кавалеру, но только послѣ благословенія мамаши и троекратнаго путешествія подъ вѣнцами вокругъ аналоя. Я ухожу въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ и опускаюсь безъ силъ на диванъ.
-- Что, брать, измучился?-- спрашиваетъ дядя, забѣгая въ комнату и отирая пестрымъ шелковымъ платкомъ крупныя капли пота съ лоснящагося лба и жирнаго затылка.
-- Измучился,-- отвѣчаю я.
Но дядя не понимаетъ, а я не растолковываю, почему я измучился.
-- Да, да, нынче у насъ удался балъ. И вѣдь всѣ до одного человѣка пріѣхали,-- говоритъ дядя, весело потирая руки и спѣша въ другія комнаты.
А я вздыхаю и думаю: "Ужъ лучше бы хотя кто-нибудь не пріѣхалъ, все была бы хоть какая-нибудь неожиданность, былъ бы хотя предметъ для разсужденій о томъ, почему не пріѣхалъ такой-то или такая-та изъ приглашенныхъ гостей".
-- У тебя, Коля, вѣрно есть большое горе?
Я поднялъ голову и посмотрѣлъ на молоденькое, свѣжее личико дѣвушки, сдѣлавшей мнѣ этотъ вопросъ.
-- Горе?-- переспросилъ я и покачалъ отрицательно головою.-- Нѣтъ, Оля, у меня нѣтъ никакого, ни большого, ни маленькаго, горя.
Мы оба замолчали: мы шли вдвоемъ по нашему запущенному саду безъ цѣли, лѣниво, медленно, утомленные знойнымъ днемъ.
-- Съ чего тебѣ пришло въ голову сдѣлать мнѣ этотъ вопросъ? улыбнулся я лѣнивой улыбкою послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.
-- Ты смотришь всегда такимъ грустнымъ, унылымъ,-- пояснила она.
-- Мнѣ просто скучно, скучно и скучно здѣсь, отвѣчалъ я, пожимая плечами.
Она съ удивленіемъ посмотрѣла на меня
-- Скучно?-- спросила она.-- Но вѣдь ты совершенно свободенъ?
-- Я думаю, что и на свободѣ, можно скучать,-- замѣтилъ я. Мнѣ надоѣли это однообразіе, эта тишина, эта безмятежность. Здѣсь ложишься спать и знаешь, что будетъ завтра; здѣсь встрѣчаешь человѣка и знаешь наизусть, на что онъ будетъ жаловаться, о чемъ онъ будетъ сплетничать, передавая въ однѣхъ и тѣхъ же фразахъ одно и то же содержаніе.
Я замолчалъ. Я чувствовалъ, что у меня въ сердцѣ опять пробуждается чувство злобы на всѣхъ и на все, что окружаетъ меня,-- даже на нее, на мою простенькую, добрую, хорошенькую кузину Олю, опустившую теперь такъ печально свои голубые глаза.
-- Вѣдь вотъ и ты,-- началъ я снова, поддаваясь желанію излить свое раздраженіе:-- я знаю впередъ каждый твой шагъ, каждый твой поступокъ, каждое твое желаніе. Утромъ забота пораньше накормить куръ, когда еще спитъ весь домъ, приласкать и поцѣловать какого-нибудь тощаго цыпленка; потомъ поплавать и поплескаться въ укромномъ уголкѣ рѣки; затѣмъ вернуться съ разгорѣвшимся лицомъ въ столовую и прекратить начавшійся споръ между ребятишками, разсадивъ ихъ по мѣстамъ и надѣливъ чаемъ, молокомъ и булками; далѣе шитье на братьевъ и сестеръ, шитье съ увлеченіемъ и съ одушевленіемъ при удачно сшитой рубашонкѣ; или юбчонкѣ, или чтеніе какой-нибудь книги, чтеніе до забвенія всего окружающаго, до потери на-время способности слышать и видѣть, что происходитъ кругомъ; потомъ за завтракомъ снова возня съ братьями и сестрами; въ полдень посѣщеніе бабъ и ребятъ, путешествіе съ помощью къ какой-нибудь нищенствующей семьѣ въ деревнѣ, писанье какихъ-нибудь писемъ въ Питеръ отъ старой Анѳисы Тимошкиной къ молодому сыну ея Митрохѣ Тимошкину; а тамъ снова купанье, снова возня съ дѣтьми, снова шитье или чтеніе и, наконецъ, вечеромъ partie de plaisir на мельницу въ долгушѣ съ самоварами, съ чадами и домочадцами, съ возможностью получить насморкъ на росистой лужайкѣ около мельницы, откуда открывается прекрасный видъ, который всѣ видѣли сто разъ и который всѣмъ надоѣлъ до тошноты.
Я говорилъ пошло-ядовитымъ тономъ истрепавшагося petit crévé, недовольнаго за разстройство своего собственнаго желудка на нашъ "больной, искалѣченный вѣкъ" и клеймящаго за безсодержательность своей собственной жизни все "безцѣльно живущей человѣчество". Ольга слушала меня, какъ слушаютъ дѣти любимыхъ учителей, съ полнымъ довѣріемъ, почти съ благоговѣніемъ.
-- Я еще не знаю жизни, я совсѣмъ неопытная,-- проговорила она со вздохомъ, когда я кончилъ изліяніе своей желчи.-- Но я все-таки понимаю, какъ должны быть тяжелы наши муравьиныя заботы и наше сѣренькое существованіе для того, у кого въ прошломъ были возвышенные идеалы, широкая дѣятельность, серьезныя задачи въ жизни...
Я смутился. Если бы я не зналъ мою добрую, наивную Олю, я могъ бы подумать, что она ѣдко смѣется надо мною, угадывая, о какихъ идеалахъ, о какой дѣятельности, о какой жизни скучаю я.
-- Ты лучше бы уѣхалъ въ Петербургъ,-- снова заговорила она..-- Правда, мнѣ было бы тяжело разстаться съ тобою; ты только-что началъ учить меня ботаникѣ, кусочкамъ медицины; подъ твоимъ руководствомъ я стала разумнѣе лѣчить... Но не изъ-за меня же дѣлать тебѣ безцѣльною жизнь...
Она отвернулась и, сорвавъ какую-то вѣтку, начала обрывать ея листья, а по ея щекамъ одна за другою такъ и текли крупныя, свѣтлыя слезы. Мнѣ стало стыдно за себя.
-- Я, Оля, не для одной тебя живу здѣсь,-- началъ я въ замѣшательствѣ, ласково взявъ ее за руку:-- я хочу привыкнуть къ деревенской жизни, хочу сдѣлаться...
-- Смотри, смотри!-- вдругъ воскликнула Оля, схвативъ меня съ ужасомъ за плечо.-- Тамъ горитъ!
Я устремилъ глаза по направленію въ ту сторону, куда указывала, Ольга, и дѣйствительно увидалъ клубы густого чернаго дыма, среди котораго вырывались огненные языки.
-- Горимъ, горимъ!-- пронесся гдѣ-то среди затишья пронзительный, мрачный крикъ, и но направленію отъ поля къ деревнѣ помчалось нѣсколько человѣкъ бабъ и мужиковъ.
Ольга бросилась бѣжать; я поспѣшилъ за нею.
Когда мы добѣжали до деревни, двѣ крайнія избы уже стояли въ огнѣ и трещали всѣми сухими старыми досками и бревнами, выбрасывая изъ каждаго отверстія и черный дымъ, и разсвирѣпѣвшее пламя. Мужики и бабы, потерявшіеся отъ неожиданной бѣды, безсмысленно суетились около горящихъ избъ, толкая другъ друга и не зная, что дѣлать.
-- Разбирайте сосѣднюю избу!-- крикнулъ я, бросаясь на помощь къ толпѣ.
-- Руби березы!-- крикнулъ кто-то изъ мужиковъ.
-- Не смѣй рубить деревьевъ,-- остановилъ я его:-- они защитятъ остальныя избы. Разбирай третью избу!
Хозяинъ этой избы хотѣлъ вступиться за нее, говоря, что, можетъ-быть, она еще и не сгоритъ, хотя ея крыша уже начинала тлѣть. Кое-какъ мнѣ удалось уговорить его, пообѣщавъ помочь ему деньгами послѣ пожара. Крестьяне дружно стали разбирать избу, отдѣленную отъ двухъ сгорѣвшихъ избъ нѣсколькими довольно жидкими березами. Черезъ два часа, на мѣстѣ пожара уже не было огня и только обуглившіеся пни да двѣ закоптѣвшія печки съ темными трубами на краю деревни говорили, что за нѣсколько часовъ здѣсь были еще двѣ избы. Утомленный и перепачканный, я спѣшилъ домой. Я былъ весь какъ будто измятъ и изломанъ. Физическій трудъ былъ для меня дѣдомъ непривычнымъ и новымъ. Но я былъ доволенъ тѣмъ, что мнѣ удалось хотя чѣмъ-нибудь помочь бѣднякамъ. До сихъ поръ я не пробовалъ сойтись съ мужиками, не успѣлъ заинтересоваться ихъ жизнью; теперь мнѣ невольно пришлось стать лицомъ къ лицу съ этою жизнью, увидать этотъ нищенскій скарбъ, услышать эти стоны женщинъ и дѣтей, терявшихъ свое послѣднее достояніе, понять весь ужасъ положенія этихъ бѣдняковъ, оставшихся безъ крова, и мнѣ вдругъ стало стыдно за себя, за свою пошлость, за свою испорченность.
-- Коля, что у тебя съ лѣвою рукою?-- спросила меня догнавшая меня Ольга.
Она несла на рукахъ уснувшаго крестьянскаго ребенка; за ея подолъ держалось двое другихъ дѣтей.
-- Ничего,-- отвѣтилъ я и хотѣлъ поднять лѣвую руку, но тотчасъ же вскрикнулъ отъ боли.
Моя рука была довольно сильно ушиблена и расцарапана около локтя, на которомъ были разорваны рукава моего пиджака и моей рубашки.
-- Надо перевязать,-- заговорила Оля.-- Ты подожди, я все это сдѣлаю, только отведу домой дѣтей. Это бѣдной Мавры Ѳедотовой ребятишки... Все у нихъ сгорѣло... Посмотри, какой ангелокъ.
Она ласково взглянула на спавшаго на ея рукахъ малютку и показала мнѣ его здоровенькое личико съ вьющимися бѣлокурыми волосенками, упадавшими на лобъ. Я мелькомъ взглянулъ на ребенка и обратилъ глаза на Ольгу. Ея лицо было одушевлено и прекрасно; съ нея въ эту минуту можно было написать изображеніе "матери".
Этотъ день останется навсегда въ моей памяти. Съ этого дня во мнѣ началъ воскресать тотъ деревенскій юноша, котораго искалѣчила, испортила въ столицѣ развратная среда развратной молодежи. Во мнѣ начался снова тотъ нравственный переломъ, отъ котораго зависѣло мое спасеніе, мое будущее. Правда, я не полюбилъ баловъ дяди Андрея Ивановича, но я началъ чувствовать отвращеніе и при воспоминаніи о разныхъ столичныхъ маскарадахъ и кутежахъ. Правда, я не находилъ прекраснымъ покосившійся залъ нашего деревенскаго дома и не считалъ обольстительными доморощенные наряды нашихъ сосѣднихъ дѣвицъ и дамъ, но я уже не относился съ восторгомъ къ воспоминаніямъ о бронзѣ и мельхіорѣ столичныхъ гостиныхъ, о поддѣльныхъ шиньонахъ и подрумяненныхъ лицахъ свѣтскихъ барынь и дамъ полусвѣта. Правда, я еще не видалъ особенной прелести и доблести въ роли сельскаго хозяина, земскаго дѣятеля, дарового врача мужиковъ и скромнаго Цинцината, но я уже стыдился скучать о томъ, что деревенская жизнь не имѣетъ ни Излеровъ, ни Бертъ, ни кафешантановъ. Я дѣятельно приводилъ въ порядокъ доставшееся по наслѣдству мнѣ и дядѣ имѣніе, я охотно училъ Ольгу естественнымъ наукамъ и медицинѣ, я прилежно подготовлялся самъ по части сельскаго хозяйства, медицины и естественныхъ наукъ, я уже мечталъ о томъ, что въ одинъ прекрасный день въ затишьѣ нашего сада я скажу Олѣ:
-- Оля, неужели ты еще не угадываешь, что я тебя люблю больше, чѣмъ братъ?
Я уже угадывалъ сердцемъ, что отвѣтитъ она, вся покраснѣвшая, вся застыдившаяся, вся счастливая.
И вотъ, мнѣ пришлось ѣхать въ Петербургъ заложить наше имѣніе, чтобы сдѣлать необходимыя улучшенія.
-- Не угодно ли занять этотъ номеръ? Окна на Невскій-съ!-- пояснялъ мнѣ слуга гостиницы, распахивая передо мною дверь комнаты и пропуская меня впередъ, при чемъ его голова и ноги выпятились впередъ, а середина туловища выгнулась чуть не полукругомъ къ стѣнѣ.
-- Хорошо!-- равнодушно отвѣтилъ я.
Мнѣ было все равно, гдѣ переночевать ночь или двѣ ночи, покуда я не устроюсь болѣе удобно въ постоянномъ жилищѣ, куда должна была пріѣхать къ зимѣ вся семья дяди.
-- Прикажете чего-нибудь подать?-- освѣдомился слуга, попробовавъ, ради заявленія усердія, хорошо ли опускаются шторы и крѣпко ли запираются задвижки у оконъ.-- Или спуститесь въ буфетъ? Въ залѣ есть органъ-съ.
-- Чаю принесите сюда,-- отвѣтилъ я, чтобы только отдѣлаться отъ него.
-- Съ лимономъ-съ или со сливками?-- спросилъ онъ.
-- Все равно,-- проговорилъ я и потомъ, какъ бы вспомнишь, что я не нью чай съ лимономъ, сказалъ:-- принеси сливокъ.
Слуга ушелъ. Я подошелъ къ окну и поспѣшилъ его открыть. Въ комнатѣ былъ тотъ особенный запахъ, который ощущается только въ номерахъ русскихъ гостиницъ, отдающихъ не то кухнею, не то лакейскою, не то плохо вентилированною спальнею, гдѣ проводитъ ночь цѣлая семья. Открывъ окно, я бросилъ взглядъ внизъ: у меня почти закружилась голова. Четвертый этажъ гостиницы высоко поднимался надъ землею.
"Выброситься отсюда, такъ и костей не соберутъ",-- почему-то промелькнуло у меня въ головѣ.
Очевидно, у меня были разстроены нервы. Вызвала ли это разстройство нервовъ продолжительная тряска въ душныхъ вагонахъ, произвела ли его встрѣча послѣ долгой разлуки съ тѣмъ городомъ, гдѣ было загублено столько свѣжихъ силъ, навѣяла ли его мертвенная тишина, царившая вокругъ меня въ номерѣ, располагала ли къ мрачному настроенію удушливая атмосфера, предвѣщавшая грозу? Не знаю.
-- Охо-хо, Господи Іисусе Христе, вотъ и добрались до Питера!.. Что-то будетъ?-- явственно долетѣлъ, до моего слуха изъ другой комнаты мужской голосъ.
-- Денегъ-то много ли осталось?-- спрашивалъ другой голосъ, повидимому, принадлежавшій женщинѣ.-- Ты считай... Номеръ-то что стоитъ?.. Здѣсь дерутъ. Какъ разъ прохарчишься... Прежде полученія мѣста зубы на полку положишь да поколѣешь...
-- Охъ, мѣсто, мѣсто!-- вздохнулъ первый изъ разговаривавшихъ.-- Гдѣ его найдешь? Куда сунешься?.. Вотъ жили-жили, не тужили, а теперь на мѣсто ищи! Свои холопы были, а теперь...
-- Да ужъ полно ты, лежебокъ, право, лежебокъ!-- перебила женщина.-- Ты посмотри, какъ здѣсь люди въ столицѣ живутъ... и мытьемъ, и катаньемъ... всѣ, какъ угорѣлые, мечутся, какъ рыба на сковородѣ прыгаютъ, а все для того, какъ бы грошъ содрать съ другого... Учиться надо, а то дай палецъ въ ротъ -- ничего, и руку откусятъ, не поцеремонятся...
-- О-хъ-хо-хо!-- громогласно зѣвнулъ мужчина.-- На боковую, что ли?..
-- Тебѣ только бы дрыхнуть,-- разсердилась женщина.
Мнѣ подали чай. Слуга остановился у дверей, ожидая приказаній или разспросовъ. Я сказалъ, что позову его, когда будетъ нужно. Онъ, видимо, остался недоволенъ моею неоообщительностью. Я налилъ стаканъ чаю и присѣлъ на подоконникъ. Сумерки, сѣрыя, тяжелыя, сгущались все болѣе и болѣе. Невскій проспектъ все пустѣлъ. Только изрѣдка гремѣли дрожки и кареты, только по солнечной сторонѣ бродили неторопливо прохожіе. Я пилъ чай какъ-то неохотно, вяло. И что это былъ за чай! Большой подносъ, ложка, ситечко, молочникъ изъ мельхіора; красивые стаканъ, блюдечко, полоскательная чашка и два чайника; изящно распиленные и симметрично уложенные куски сахару -- все это было затѣйливо, франтовато, съ претензіей на изящество; но самый чай походилъ на настой изъ сухихъ березовыхъ листьевъ; сливокъ было мало и онѣ напоминали кипяченое молоко; сахаръ былъ жидокъ и его было недостаточно. Во всемъ было видно стремленіе бить на внѣшность и не заботиться о внутреннемъ содержаніи, пускать пыль въ глаза сервировкой и кормить всякою дрянью.
Я выпилъ полтора стакана и всталъ. Мнѣ не сидѣлось. Мнѣ нужно было движеніе, нужно было побродить среди народа, на улицѣ. Я велѣлъ убрать чай и пошелъ гулять.
Невскій проспектъ тонулъ въ какой-то болѣзненной полумглѣ. Лавки и магазины, большею частью, были уже закрыты. Фонари "но положенію" еще не зажигались. Каменныя громады домовъ, перестраиваемыхъ, перекрашиваемыхъ, смотрѣли сурово и мрачно. Прохожіе плелись медленно и сонно, какъ люди, которые утомлены тревогами дня, нестерпимой духотой, пылью и которые не знаютъ, куда дѣваться до наступленія ночи. Все богатое населеніе было или на дачахъ, или на загородныхъ гуляньяхъ. Бродила здѣсь въ ожиданіи ночи только та часть населенія, у которой нѣтъ лишняго гроша для удовольствій, для переселенія за городъ. Гуляющіе преимущественно состояли изъ мужчинъ, и среди нихъ вертлявой походкой, дымя дешевыми папиросами и толкая локтями прохожихъ, шмыгали тѣ "бродячія женщины", которыя спятъ днемъ и просыпаются къ ночи, чтобы искать заработка. Это были некрасивыя, плохо нарумяненныя, плохо одѣтыя, плохо маскировавшія свою изношенность и свою нищету созданія, не имѣющія ни денегъ, ни смѣлости для появленія въ болѣе людныхъ, болѣе ярко освѣщенныхъ пунктахъ города, гдѣ толпится въ лѣтніе вечера петербургская гуляющая золотая молодежь. Нѣкоторыя изъ этихъ женщинъ устало присаживались на ступени у запертыхъ входовъ въ магазины, другія шли какою-то утомленною, разбитою походкою, третьи грубо и нахально удерживали за рукава встрѣчныхъ мужчинъ, точно хотѣли силою поймать какую-нибудь жертву. Видно было, что онѣ всѣ отчаиваются въ успѣхѣ своихъ поисковъ, что онѣ ходятъ уже нѣсколько часовъ, что онѣ измучились. А вѣдь когда-то и онѣ были честными, надѣялись сдѣлаться матерями семействъ, думали свить себѣ уютное гнѣздышко. А теперь? Теперь все, считающее себя порядочнымъ и честнымъ, населеніе города, казалось, спряталось и замкнулось отъ этихъ падшихъ созданій; казалось, всѣ эти каменныя зданія на-глухо закрыли, какъ глаза, окна и двери своихъ магазиновъ, чтобы не видѣть этихъ отверженныхъ дѣтей столицы. Только окна и двери ресторановъ, гостиницъ и номеровъ то тамъ, то тутъ блестѣли яркими пятнами огня въ сѣрой мглѣ и точно говорили:
"Идите сюда! У насъ есть мѣсто для сытаго и голоднаго, для богатаго и бѣднаго, для честнаго и падшаго, для здороваго и больного. Мы отпускаемъ каждому на столько земныхъ благъ, за сколько онъ можетъ заплатить намъ".
-- Дай мнѣ закурить папироску!-- послышался мнѣ женскій голосъ, хриплый, можетъ-быть, отъ пьянства, можетъ-быть, отъ простуды, можетъ-быть, отъ болѣзни.
Я подалъ папиросу стоявшей передо мною женщинѣ съ изношеннымъ, неумѣло подкрашеннымъ лицомъ. Она взяла папиросу и, видя, что она плохо курится, раскурила ее сама, потомъ зажгла свою папиросу и передала мнѣ обратно мою. Я съ невольнымъ отвращеніемъ отбросилъ свою папиросу, побывавшую въ этихъ намалеванныхъ губахъ.
-- Скажите, пожалуйста, брезговаетъ нами!-- захохотала женщина и начала ругаться.
Она едва стояла на ногахъ.
Я пошелъ далѣе.
-- Свези на Крестовскій, тушка!-- снова раздался надъ моимъ ухомъ женскій голосъ, принадлежавшій, очевидно, нѣмкѣ, и ея рука просунулась мнѣ подъ руку.
Я освободилъ свою руку и пробормоталъ:
-- Иди своей дорогой!
-- О, русски мушикъ! Неучъ!-- разсердилась она.
Я намѣревался свернуть куда-нибудь въ другую улицу, когда сзади меня раздались слова:
-- Неужели тебѣ не скучно одному?
Не знаю почему, но я обернулся: сзади меня шла худенькая, стройная, молодая дѣвушка съ лицомъ, прикрытымъ вуалью. Ея обращеніе ко мнѣ, хотя она и заговорила на "ты", какъ всѣ подобныя женщины, было сдѣлано какъ-то неумѣло и робко; ея вопросъ былъ сдѣланъ не въ той формѣ, въ какой заговариваютъ съ мужчинами подобныя созданія; когда я обернулся, она потупила глаза и почти отшатнулась.
-- А ты думаешь, что съ тобой мнѣ будетъ менѣе скучно?-- проговорилъ я сухо и прибавилъ:-- ступай.
-- Дай мнѣ чего-нибудь поѣсть,-- снова послышался тотъ же голосъ, но уже совсѣмъ смущенный, совсѣмъ тихій.
-- Поѣсть?-- переспросилъ я съ удивленіемъ.
-- Я еще ничего не ѣла сегодня,-- еще тише проговорила она.
Мнѣ стало ее жаль. Я вспомнилъ, какъ однажды мнѣ встрѣтился мальчуганъ изъ мастеровыхъ, несшій тяжелую корзину: онъ поровнялся съ колбасной и, увидавъ разставленные на окнѣ съѣстные припасы, вдругъ разрыдался. Вокругъ него собралась толпа равнодушныхъ петербургскихъ зѣвакъ, и вся эта толпа была потрясена, когда кто-то спросилъ мальчика, о чемъ онъ плачетъ, и мальчуганъ, всхлипывая, едва произнесъ:
-- Вонъ, вонъ... ѣда!
Мнѣ стало въ эту минуту жаль эту женщину, какъ равнодушной толпѣ зѣвакъ стало жаль тогда этого голоднаго мальчугана. Я самъ въ былые дни знавалъ, что значитъ голодать среди сытыхъ, что значитъ не имѣть куска хлѣба, когда передъ тобой въ каждомъ домѣ виднѣются всѣ чудеса гастрономіи.
-- Если хочешь, пойдемъ къ Палкину,-- проговорилъ я и свернулъ въ Большую Садовую, чтобы пройти въ отдѣльныя комнаты.
Мы вошли въ небольшую комнату, и я заказалъ ужинъ. Лакей вышелъ. До сихъ поръ я еще не видалъ лица моей незнакомки, одна ли и она разсмотрѣла мое лицо. Теперь она стояла передъ зеркаломъ и, снявъ шляпу, старалась исправить прическу. Можетъ-быть, ей хотѣлось понравиться мнѣ. Я увидалъ въ зеркалѣ большіе, откровенные, синіе глаза. Въ нихъ было что-то дѣтски наивное и добродушное. Я смотрѣлъ на нихъ и не могъ оторваться отъ нихъ: они напоминали мнѣ далекое-далекое прошлое. Повидимому, эти глаза тоже всматривались въ мое отраженіе и всматривались тревожно, пугливо. По крайней мѣрѣ, я замѣтилъ, что дѣвушка смотрѣла въ зеркалѣ уже не на свое отраженіе, но на свой туалетъ, не на свою прическу. Она оперлась руками на подзеркальный столикъ и не сводила съ меня глазъ. Вдругъ она быстро обернулась ко мнѣ, схватилась за голову рукой и тихимъ, упавшимъ голосомъ произнесла:
-- Это ты?.. Это вы?
-- Наташа!-- воскликнулъ я.-- Возможно ли?
Все прошлое вдругъ воскресло передо мной и, забывая, что передо мною стоитъ падшая женщина, что ея лицо покрыто румянами, что ея руки обвиваютъ за деньги всѣхъ и каждаго, я страстно цѣловалъ и это лицо, и эти руки, какъ цѣловалъ ихъ въ былые годы. Она стыдливо старалась вырвать свои руки, какъ вырывала она ихъ когда-то, говоря мнѣ, что мнѣ не слѣдуетъ цѣловать ей рукъ. На минуту,-- правда, на одну только минуту,-- въ насъ воскресли прежнія чувства, прежнія отношенія: на мгновеніе мы сдѣлалась прежними людьми, на одинъ мигъ мы пережили прежнюю любовь. А эта любовь была нашею первою любовью.
Наташа была единственною личностью, любившею меня искренно, горячо, безкорыстно въ тяжелые годы моей прошлой петербургской жизни. Эти годы воскресли передо мной со всѣми крупными скорбями и мелкими радостями.
-- Ишь, туда же сапоги за дверь выставилъ, чтобы его заплаты отчистили! говорилъ одинъ голосъ.
-- И откуда такую рвань выкопали!-- удивлялся другой голосъ.
-- Ну, мало ихъ, что ли, по Питеру то шляется?-- съ пренебреженіемъ отозвался первый изъ говорившихъ.-- А тоже господа!
Этотъ разговоръ лакеевъ шелъ обо мнѣ, и я слышалъ его отъ слова до слова, стоя у дверей своей небольшой комнатки въ домѣ дѣйствительнаго статскаго совѣтника Грузинскаго. Это было на третій день моего вступленія къ Грузинскому, въ качествѣ домашняго секретаря, въ тѣ годы, когда я, занимаясь въ медицинской академіи, доголодался до того состоянія, которое заставляетъ людей рѣшаться на все -- на подлость, на кражу, на самоубійство. Въ первые два дня своего пребыванія "на мѣстѣ", я не рѣшался выставить на ночь за дверь свои заплатанные сапоги. Мнѣ было совѣстно, что прислуга увидитъ на нихъ дыры и заплаты. Но въ то же время мнѣ было неловко чистить ихъ самому, потому что и это могло вызвать насмѣшки прислуги. Я былъ тогда не только бѣденъ, но надломленъ и нравственно, и физически, несмотря на то, что мнѣ былъ всого двадцать первый годъ. Я пережилъ уже въ Петербургѣ три года борьбы изъ-за куска хлѣба, Я пріѣхалъ въ столицу съ цѣлью окончить свое образованіе, пріѣхалъ, порвавъ связь съ своимъ довольно богатымъ самодуромъ-дѣдомъ, чтобы поступить въ академію. Дѣдъ противился моимъ стремленіямъ, и я бросилъ его, надѣясь доучиться на свои собственныя средства. Мои надежды оказались ребяческими, несостоятельными. Прежде всего я увидѣлъ, что я научился очень немногому въ провинціальной гимназіи, такъ что мнѣ нельзя взяться за переводы, за корректуру, даже за уроки, то-есть все это я могъ бы дѣлать, если бы въ моей натурѣ не было большой доли наивной правдивости и откровенности. Я не умѣлъ ни лгать, ни пускать пыль въ глаза, ни набивать себѣ цѣну. Въ столицѣ же только тотъ и успѣваетъ, кто умѣетъ казаться выше своего роста и умнѣе, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ. Потомъ я еще пришелъ къ убѣжденію, что тому, кто плохо одѣтъ, въ Петербургѣ платятъ очень мало и что самую выгодную работу получаютъ тѣ, которые не нуждаются въ работѣ. Наконецъ, я убѣдился и въ томъ, что работать изъ-за куска хлѣба и серьезно учиться въ одно и то же время не возможно, что у насъ именно потому и является столько невѣждъ, что мы видимъ столько юношей, поставленныхъ въ необходимость добывать кусокъ дневного пропитанія. Итакъ, у меня въ то время недоставало ни извѣстнаго нахальства, дающаго возможность дѣлать то, чего не знаешь, ни извѣстной пронырликости, позволяющей пролѣзать ужомъ во всѣ кружки, во всѣ дома, ни извѣстной небрежности къ наукѣ, при чемъ человѣкъ только носитъ имя студента и добивается только кандидатскаго или лѣкарскаго диплома, не заботясь ни о слушаніи лекцій, ни о серьезной подготовкѣ къ экзаменамъ, которые сдаются кое-какъ, на авось. Однимъ словомъ, я былъ тогда еще довольно наивный и глуповатый степнякъ, считавшій чѣмъ-то святымъ и обязанности учителя, и обязанности учащагося. Эти "глупые" и "наивные" взгляды умираютъ обыкновенно вмѣстѣ съ семнадцатымъ годомъ нашей жизни.
Подобныя "глупыя" воззрѣнія не проходятъ даромъ и за нихъ приходится дорого платить. Сначала я долженъ быль отказаться отъ теплой квартиры, наконецъ, настало время, когда я не могъ питаться теплой пищей.
Въ первое время я сталъ блѣднѣе, дальше я сдѣлался худымъ, спустя нѣсколько мѣсяцевъ я слегъ и попалъ въ больницу. Среди такой борьбы шли дни, недѣли, мѣсяцы, годы; голодая въ первый годъ моей петербургской жизни, я смѣялся надъ лишеніями и больше волновался отвлеченными и общественными вопросами, чѣмъ требованіями своего собственнаго желудка; на второй годъ отвлеченные и общественные вопросы волновали меня только въ тѣ дни, когда мой желудокъ удовлетворялся хотя немного; на третій годъ у меня былъ только одинъ неотвязчивый, безысходный вопросъ: "что я буду жрать?" Въ первый годъ я думалъ побѣдить весь міръ и готовъ былъ стать въ хвостѣ какого-то прогрессивнаго движенія; во второй -- я думалъ, что прежде всего нужно поддержать свои собственныя силы для будущаго; въ третій -- я часто, проходя мимо Невы, думалъ о томъ, что, въ концѣ-концовъ, нужно все покончить разомъ.
Въ одинъ изъ такихъ дней мнѣ предложилъ мѣсто домашняго секретаря Грузинскій. Не знаю, дѣйствительно ли онъ нуждался въ домашнемъ секретарѣ. Мнѣ кажется, что онъ просто взялъ меня на эту должность потому, что понялъ, что я не взялъ бы простой милостыни, и что эту милостыню нужно было предложить мнѣ въ той или другой, болѣе или менѣе приличной формѣ, чтобы спасти меня отъ смерти. Вѣроятно, это понимали всѣ въ его домѣ и потому господа смотрѣли на меня съ состраданіемъ, а прислуга смотрѣла съ презрѣніемъ.
До сихъ поръ я былъ несчастливъ, доходилъ до отчаянія, по приниженъ, затоптанъ въ грязь, уничтоженъ я былъ только теперь. Въ роскошныхъ комнатахъ мнѣ было не холодно въ моемъ легкомъ и заплатанномъ нарядѣ, но стыдно; я ѣлъ мало не потому, что мнѣ нечего было ѣсть, но потому, что я боялся ѣсть много, такъ какъ это вызвало бы насмѣшливые взгляды лакеевъ и сострадательную мину господъ; я былъ сговорчивъ, застѣнчивъ и любезенъ, но не по натурѣ, а потому, что я ощущалъ страхъ раба и нищаго, что его могутъ во всякую минуту выгнать изъ дома на мостовую, на голодную смерть, за первое рѣзкое слово. До сихъ поръ я былъ нищимъ, теперь я становился рабомъ. Мнѣ нужно было соглашаться или, по крайней мѣрѣ, молчать, когда Грузинскій свысока и безапелляціонно порицалъ все то, что было дорого мнѣ, и хвалилъ все то, что я ненавидѣлъ. Этимъ я покупалъ право быть въ его домѣ и но вести снова скитальческую жизнь. Чтобы не подвергаться косымъ взглядамъ жены Грузинскаго, когда она настойчиво приглашала меня "не быть медвѣдемъ" и присутствовать на ихъ вечерахъ, я долженъ былъ казаться свѣтски-любезнымъ и развязнымъ молодымъ человѣкомъ, не шокирующимъ порядочнаго общества. У Грузинскаго было два сына, юные кутилы, бойкіе гуляки, довольно глуповатые, довольно добродушные, конечно, по-своему, то-есть всегда готовые бросить лишній рубль извозчику, десятокъ рублей на водку борелевскому лакею, но спокойно проходившіе мимо голодающаго, безпомощнаго люда, надорвавшагося отъ непосильнаго труда,-- я принужденъ былъ или пѣть съ этими господами въ одинъ тонъ, или терпѣть во время обѣдовъ и вечеровъ ихъ насмѣшки и остроты "надъ смиренномудрыми Молчалиными". Я благословилъ бы судьбу, если бы Грузинскіе позволили мнѣ обѣдать въ моей конурѣ, сидѣть во время ихъ "вечеровъ" въ моей кельѣ, но Грузинскіе хотѣли меня облагодѣтельствовать и держать меня "какъ равнаго", "какъ домашняго человѣка", "какъ своего", въ доказательство чего я и долженъ былъ подвергаться ежедневной пыткѣ постояннаго пребыванія въ ихъ кружкѣ. Они парадировали своею благотворительностью, своимъ человѣколюбіемъ, своею либеральностью. Это было испытаніе, тяжелое, долгое испытаніе, которое я выносилъ только потому, что мнѣ сталъ еще страшнѣе, чѣмъ это испытаніе, призракъ уже знакомаго мнѣ, по горькому опыту, голода. Голодъ вообще скверно вліяетъ на нравственность человѣка, но ужаснѣе всего вліяетъ онъ на нравственность "барчука", "баловня судьбы", не привыкшаго стоять лицомъ къ лицу съ житейскими невзгодами. Я былъ тогда такимъ "барчукомъ".
И долженъ сознаться, что мнѣ удалось побѣдить всѣ эти затрудненія, что я, въ концѣ-концовъ, сдѣлался любимцемъ всѣхъ и душою общества въ домѣ. Грузинскій сталъ говорить обо мнѣ своимъ начальнически снисходительнымъ басомъ:
-- Николай Петровичъ во многомъ, конечно, не можетъ сходиться со мною во взглядахъ, по различію нашего положенія, по различію лѣтъ и опытности; но я понимаю, что съ такими противниками можно жить въ дружбѣ, тутъ видится полное уваженіе противника къ чужимъ мнѣніямъ. Тутъ нѣтъ той рѣзкости и исключительности, которою отличаются всѣ эти... эти новые люди.
Жена Грузинскаго упрекала мужа, если онъ давалъ мнѣ срочную работу въ то время, когда у нихъ собирались на вечеръ гости. Она сама шла въ мою комнату, брала меня съ милой улыбкой подъ руку и вела въ залъ.
-- Тащу милаго плѣнника изъ темницы,-- съ истинно-свѣтскою любезностью говорила она гостямъ.
Гости дружески пожимали мнѣ руку, зная, что я и сумѣю распорядиться танцами, и соглашусь что-нибудь спѣть, и разскажу какой-нибудь интересный анекдотъ. "Что-нибудь спѣть" -- это значило пѣть, не отдыхая, въ теченіе часа, правда, пѣть при звукахъ одобренія, при восхитительныхъ улыбкахъ, но все-таки пѣть по заказу, поневолѣ. У меня былъ небольшой, но чистый и звучный голосъ, я зналъ много малороссійскихъ пѣсенъ и русскихъ романсовъ; кромѣ того, я считался если не красавцемъ, то крайне "интереснымъ" молодымъ человѣкомъ, благодаря своей блѣдности и худощавости; я былъ отъ природы ловкимъ и живымъ по характеру юношей и потому могъ служить украшеніемъ гостиной, подобію хорошему десерту, подобно дорогому вину. Меня полюбили и сыновья Грузинскаго. Я имъ разсказывалъ, какъ одинъ еврей сшилъ мнѣ на-заказъ изъ своего сукна крайне широкій сюртукъ и сказалъ: "это зе ницого,-- мозно усить", потомъ ушилъ, но сюртукъ оказался длиннѣе колѣнъ и еврей замѣтилъ: "это зе ницего, мозно обрѣзалъ", затѣмъ, ушивъ и обрѣзавъ сюртукъ такъ, что я не могъ его надѣть, еврей рѣшилъ: "это зе ницего,-- мозно и новый сдѣлать", и потомъ потребовалъ съ меня за работу двухъ сюртуковъ, прибавивъ къ счету три рубля за передѣлку перваго сюртука. Я имъ описывалъ исторію одного совсѣмъ забитаго и запуганнаго чиновника, на котораго сыпалось одно несчастье за другимъ; наконецъ, онъ умеръ, его повезли хоронить, но на Николаевскомъ мосту у дрогъ свалилось колесо, гробъ отъ толчка раскрылся и чиновникъ, вылетѣвъ изъ гроба, всплеснулъ руками: "благодарю, не ожидалъ!" И чѣмъ глупѣе были эти анекдоты, тѣмъ болѣе смѣялись сыновья Грузинскаго, тѣмъ болѣе они любили меня. Если я не ѣхалъ съ ними на пикники, въ театръ, въ общество кокотокъ и шалопаевъ, они искренно огорчались, потому что предчувствовали, что безъ меня имъ не будетъ такъ весело, какъ было бы при мнѣ. Иногда я понималъ, что я могъ бы бросить всѣ занятія и жить отлично, даже пріобрѣсти извѣстность только при помощи своихъ безчисленныхъ разсказовъ: съ тѣхъ поръ, какъ въ богатыхъ семействахъ перестали держать домашнихъ шутовъ изъ крѣпостныхъ, шутовство поднялось въ цѣнѣ и стало чѣмъ-то въ родѣ искусства. Плохіе художники, неудавшіеся литераторы, бездарные актеры пускаются въ шутовство, приглашаются въ великосвѣтскіе салоны, зашибаютъ себѣ капиталъ, карикатуря мужицкую рѣчь, глумясь надъ выговоромъ евреевъ, задумывая невообразимо-скабрезные и сальные анекдоты. Я, подобно многимъ такимъ шутамъ, даже принесъ своими шутовскими разсказами и куплетами извѣстную долю пользы страждущему человѣчеству, принявъ участіе въ великомъ посту въ двухъ-трехъ частныхъ благотворительныхъ литературно-музыкальныхъ вечерахъ, на которыхъ главною приманкою были мои разсказы, до того понравившіеся публикѣ, что каждое мое появленіе на эстрадѣ сопровождалось взрывами смѣха и вызовы послышались даже и тогда, когда я вышелъ однажды на эстраду, всталъ съ глубокомысленнымъ видомъ передъ ручною, потеръ лобъ, пошарилъ рукой въ боковомъ карманѣ, потомъ въ заднемъ карманѣ фрака, далѣе поискалъ въ карманахъ брюкъ, наконецъ, ощупавъ жилетные карманы и пожавъ плечами, проговорилъ:
-- Все вышло!
Даже за эту пошлость меня вызвали разъ пять; мнѣ аплодировали своими маленькими ручками, стянутыми до боли лайковыми перчатками, даже барыни.
-- Не стыдно ли вамъ убивать свой талантъ?-- говорили мнѣ доморощенные цѣнители искусствъ.-- Вамъ бы на сцену поступить, артистомъ сдѣлаться... Вѣдь въ васъ есть что-то равелевское, мартыновское!
Барыни были въ этомъ случаѣ благоразумнѣе мужчинъ и просто говорили:
-- Какой онъ душка!
Я палъ не вдругъ. Я падалъ постепенно, не замѣчая своего паденія или обманывая себя на этотъ счетъ. Когда я попалъ въ домъ Грузинскихъ, я сразу понялъ, что я сдѣлался "облагодѣтельствованнымъ юношею" и хотѣлъ бѣжать, но какой-то искушающій голосъ шепталъ мнѣ: "бѣжать не трудно, умереть съ голоду еще легче, но идти навстрѣчу голодной смерти среди сытыхъ и ликующихъ людей -- это доблесть цыпленка, подставляющаго шею подъ ножъ повара". Когда Грузинская тащила меня на свои вечера изъ моей конуры, какъ ходячее доказательство своей добродѣтели, у меня являлось желаніе прямо и рѣзко сказать ей, что мнѣ не мѣсто въ ихъ кругу, но тайный голосъ снова шепталъ мнѣ: "за что же ты отвѣтишь грубостью на любезность? Вѣдь это значитъ принимать подаяніе и плевать на руку дающаго!" Когда молодые Грузинскіе тащили меня къ себѣ, я хотѣлъ отказаться отъ ихъ пріятельскихъ приглашеній, но тайный голосъ говорилъ мнѣ, что это "добрые малые", что въ ихъ кружкѣ я разсѣюсь, что я могу явиться въ ихъ обществѣ въ качествѣ простого наблюдателя и не болѣе. Я падалъ и падалъ все глубже и глубже въ омутъ пустой, распущенной и безшабашной жизни. Но я не потерялъ еще окончательно способности краснѣть за себя, способности понимать, что я дѣлаю. Во мнѣ явилась та болѣзненная двойственность, которую знаютъ многія жертвы столичной жизни. Я жилъ безпорядочной жизнью и терзался угрызеніями совѣсти.
Мои душевныя терзанія, вызываемыя сознаніемъ моего нравственнаго паденія, были извѣстны только мнѣ: на пиру я являлся съ веселымъ лицомъ, по окончаніи пира я падалъ духомъ. Впрочемъ, нѣтъ, была еще одна душа, угадавшая чутьемъ мои муки или, вѣрнѣе сказать, угадывавшая, что я "долженъ мучиться"; но эта добрая душа вовсе не понимала даже слова "нравственность", а если и слышала его, то говорила:
-- Что-жъ, извѣстно, что у каждаго свой ндравъ!
Это простодушное существо, признавшее, что каждый имѣетъ право имѣть свой "ндравъ" -- была Наташа.
Положеніе Наташи въ домѣ Грузинскихъ походило на мое первоначальное положеніе въ ихъ домѣ. У насъ не было, въ сущности, опредѣленныхъ занятій и на насъ косились всѣ. Наташа была сирота, дочь какой-то давно умершей дѣвушки, долго служившей у Грузинскихъ. Она осталась въ ихъ домѣ послѣ смерти матери, помимо ихъ желанія оставлять ее, помимо нужды въ ея услугахъ. Она "пристала" къ нимъ, какъ "пристаютъ" къ полку собаки: эти созданія не принадлежатъ, ни одному изъ солдатъ или офицеровъ: у нихъ нѣтъ опредѣленнаго назначенія, у нихъ нѣтъ даже опредѣленной конуры. Каждый солдатъ и каждый офицеръ можетъ заставить ихъ носить поноску или стоять на заднихъ лапахъ; каждый можетъ ихъ пнуть ногою въ минуту душевной невзгоды; но зато имъ, не имѣющимъ даже права на опредѣленный кусокъ хлѣба, каждый, наѣвшись вплотную, бросаетъ обглодокъ своей ѣды и каждый, подъ вліяніемъ добраго расположенія духа, гладитъ ихъ мимоходомъ; когда онѣ пропадаютъ, о нихъ тужатъ, но исчезновеніе ихъ замѣчается не тотчасъ, а черезъ недѣлю, черезъ мѣсяцъ. Наташа была такимъ "приставшимъ" къ дому Грузинскихъ щенкомъ, и такъ какъ она жила въ томъ мірѣ, гдѣ для человѣка недостаточно быть просто человѣкомъ, а непремѣнно нужно быть "лакеемъ", "ключницей", "дворецкимъ", "чиновникомъ по особымъ порученіямъ", "столоначальникомъ", "камеръ-юнкеромъ", "адъютантомъ", или тому подобнымъ опредѣленнымъ колесомъ общественной машины, то она и получила званіе "второй горничной".
Вторая горничная -- это то же, что горничная первой горничной, лакеевъ, кухарки, ключницъ, камердинеровъ -- однимъ словомъ, всѣхъ и каждаго. Все, что они не успѣваютъ или не хотятъ сдѣлать, дѣлаетъ она. Въ первое время лакею старика Грузинскаго показалось унизительнымъ, а лакею молодыхъ Грузинскихъ показалось "некогда" услуживать мнѣ, и потому обязанность стлать мнѣ постель, будить меня, подавать мнѣ умываться возложилась на Наташу. Насколько удобно было возлагать эти обязанности на молоденькую дѣвочку -- объ этомъ никто не думалъ, никто не спрашивалъ. Этого, можетъ-быть, никто даже и не замѣчалъ. Это привело насъ въ очень частыя столкновенія.
-- Ну ужъ, Николай Петровичъ, васъ не добудишься,-- смѣялась Наташа.-- Утромъ стучу-стучу въ ширму,-- нѣтъ, не слышите!
-- А вы, Наташа, плесните когда-нибудь на меня водой,-- шутилъ я.
-- Да какъ же я плесну? Вѣдь не за ширмы же мнѣ къ вамъ входить!-- краснѣла она.
Она подавала мнѣ умываться и замѣчала на локтѣ моей сорочки протертое мѣсто.
-- Посмотрите, какая у насъ прачка неряха и не починила,-- замѣчала она, указывая на прорванное мѣсто сорочки.
-- Чинить-то не стоитъ, Наташа,-- вздыхалъ я.
-- Ну, вотъ еще! Носите еще -- значитъ, стоитъ и чинить. Это ужъ не ея дѣло разсуждать: стоитъ или нѣтъ, а взяла да и починила.
Черезъ нѣсколько дней я замѣчалъ, что на моихъ сорочкахъ не было ни одной прорѣхи.
-- Наташа, это вы мнѣ перечинили бѣлье?-- спрашивалъ я.
Наташа улыбалась.
-- А хоть бы и я, такъ что же?-- опрашивала она.
-- Вы добрая!
-- Ну да, добрая!
Она конфузилась. Съ нѣкоторыхъ, поръ, я началъ, замѣчать, что у меня особенно хорошо стали чиститься сапоги. Я не понималъ причины этого явленія. Но какъ-то разъ я проснулся ранѣе обыкновеннаго и услышалъ въ своей комнатѣ шарканье сапожныхъ, щетокъ, по сапогу. Я взглянулъ изъ-за ширмъ въ зеркало и увидалъ, отраженіе Наташи: она, вся раскраснѣвшаяся, стояла на колѣняхъ около ширмъ и усердно чистила мои сапоги.
-- Наташа, что вы это дѣлаете?-- спросилъ я.
Наташа и руки опустила.
-- Развѣ вы не спите?-- воскликнула она.
-- Какъ видите, не сплю. А вы что дѣлаете?
-- Это я такъ... Лакею некогда было вычистить сапоги, такъ я...
Она, очевидно, лгала.
-- Добрая мы дѣвушка,-- проговорилъ я снова задушевнымъ тономъ.
Она промолчала.
-- У васъ, вѣрно, нѣтъ, ни папаши, ни мамаши?-- спросила она однажды, прибирая у меня въ комнатѣ.
-- Почему вы такъ думаете?-- спросилъ я въ свою очередь.
-- Да ужъ если бы были, не стали бы вы жить въ чужомъ домѣ.
-- А, можетъ-быть, они живутъ не въ Петербургѣ!
-- Такъ, если бы они не жили здѣсь, они васъ не отпустили бы сюда.
-- Но мнѣ нужно здѣсь учиться.
-- Ну, такъ сами бы пріѣхали сюда.
-- А если отецъ мой служитъ тамъ?
-- Такъ мать пріѣхала бы.
Я улыбнулся наивности и логикѣ этого семнадцатилѣтняго ребенка.
-- Да, Наташа, вы правы: я сирота.
Наташа вздохнула.
-- Вотъ и у меня тоже нѣтъ никого родныхъ,-- проговорила она.
Въ моей головѣ промелькнула впервые мысль, что Наташа сочувствуетъ мнѣ именно потому, что мы одинаково несчастны.
И то сказать, кто же лучше ея могъ знать мои несчастья? Она первая видѣла близко мои заплатанные сапоги; она знала, какъ потомъ я поспѣшилъ сшить новое верхнее платье, но долженъ былъ ходить въ разодранныхъ сорочкахъ, прикрывавшихся галстуками во всю грудь, фальшивыми манжетами и воротничками; она, прибирая въ моей комнатѣ, могла знать, сколько у меня копеекъ въ карманѣ, сколько папиросъ въ портсигарѣ; она слышала, какъ называла меня прислуга "нищимъ", "дармоѣдомъ", "нахлѣбникомъ".
-- А вы совсѣмъ на барина не похожи,-- говорила она мнѣ въ другой разъ.
-- Что же, я на мужика похожъ?-- засмѣялся я.
-- Ну, что выдумали! Развѣ мужики такіе красавцы бываютъ?
-- Ого, такъ я вамъ кажусь красавцемъ?
Наташа смутилась. Но слово не птица -- его не поймаешь.
-- Что-жъ, вы сами знаете,-- пробормотала она сквозь зубы.
-- Ну, положимъ, что я на мужика не похожъ тѣмъ, что я красавецъ, а почему же я на барина-то не похожъ?-- спросилъ я.
-- Да такъ. Вы вотъ съ каждымъ изъ насъ всегда поздоровкаетесь, поклонитесь, никого лишняго шага для себя не заставите сдѣлать, совѣститесь, когда поздно домой вернетесь или кого-нибудь разбудите, ни на кого не кричите...
-- Да это, можетъ-быть, потому, что я бѣденъ.
-- Ну, ужъ нѣтъ, вонъ прежде насъ жилъ у насъ секлетарь; такъ такой пѣтушистый былъ, а тоже голь перекатная былъ. Такъ онъ еще и не настоящій баринъ былъ, а нѣмецъ.
Я засмѣялся.
Наивная, простенькая и добрая Наташа сдѣлалась, мало-по-малу, единственнымъ человѣкомъ, съ которымъ я отдыхалъ, хотя на минуту, въ домѣ Грузинскихъ,-- впрочемъ, нѣтъ, я ошибаюсь, говоря, что Наташа была единственнымъ близкимъ мнѣ человѣкомъ только въ домѣ Грузинскихъ: она была единственнымъ близкимъ мнѣ человѣкомъ во всемъ Петербургѣ, она замѣняла мнѣ мать, сестру, друга. Я понималъ, что она искренно сочувствуетъ мнѣ, что въ ней нѣтъ фальши, что она предана мнѣ вполнѣ безкорыстно, и дорожилъ ея привязанностью.
Какъ-то разъ, измученный своимъ ложнымъ положеніемъ въ этомъ домѣ, своимъ нравственнымъ паденіемъ, я дошелъ до такого нервнаго возбужденія, что расплакался въ своей комнатѣ. Я даже не помню, чтобы въ этотъ день я выпилъ слишкомъ много шампанскаго. Въ эту минуту ко мнѣ вошла зачѣмъ-то Наташа. Она испугалась, увидѣвъ мои слезы.
-- Что это, голубчикъ Николай Петровичъ, съ вами сдѣлалось?-- воскликнула она, робко подходя ко мнѣ.
-- Тяжело мнѣ, Наташа, живется,-- проговорилъ я, махнувъ рукою.-- Лучше бы руки на себя наложить!
-- Полноте, что это вы! Этакія-то слова и произносить грѣхъ! Что вы! Извѣстное дѣло, въ чужой семьѣ никому не сладко. Вонъ и я, какъ у меня умерла мать, мыкаюсь тоже по свѣту, иногда кусокъ со слезами ѣмъ, да вѣдь что же дѣлать-то -- живу!.. А вонъ, прошлаго года и богатой могла сдѣлаться.
-- Богатой?-- удивился я.
-- Да, одинъ старикашка полюбить его предлагалъ.
-- Ну, и что же?
-- Да развѣ насильно полюбишь?-- вздохнула она.
-- А, можетъ-быть, онъ счастье ваше сдѣлалъ бы?
-- Какое ужъ счастье съ немилымъ!
-- По крайней мѣрѣ, жили бы своимъ домомъ, безъ нужды.
-- Нѣтъ ужъ, Богъ съ ней, съ втой-то жизнью. Да я бы, кажется, никакихъ денегъ не взяла, чтобы поцѣловать такую образину, что съ нутра воротитъ отъ одного смотрѣнья-то на нее. Во что поцѣловать, тому напередъ надо молитву давать, какъ говорится, а ужъ объ остальномъ и толковать нечего. Нѣтъ ужъ, Николай Петровичъ, лучше хлѣбъ съ водой ѣсть, да не продавать себя старому, да немилому.
Наташа стояла около меня и задумчиво провела рукою по моимъ шелковистымъ, вьющимся волосамъ. Я поднялъ на нее глаза. Она была задумчива и, кажется, сама не сознавала, что дѣлаетъ. Ея лицо съ молодымъ румянцемъ, съ свѣжими губами, съ большими синими глазами показалось мнѣ въ эту минуту очаровательнымъ. Я взялъ ея руку и поднесъ ее къ своимъ губамъ.
-- Ай, что это вы дѣлаете!-- воскликнула она, очнувшись и отдергивая свою руку.
-- Что-жъ, Наташа, я смотрю на васъ, какъ на свою сестру, какъ на своего добраго друга,-- проговорилъ я.
-- Полноте,-- махнула она рукой.-- Слѣдъ ли вамъ цѣловать мои руки!.. Я и забыла, меня тамъ ждутъ,-- вдругъ заторопилась она и вышла изъ комнаты.
Я опомнился и въ волненіи всталъ съ мѣста. Въ моей головѣ мелькнула мысль о томъ, что недостаетъ еще гибели этой дѣвушки черезъ меня, недостаетъ еще этой подлости для моего окончательнаго паденія. Я упрекалъ себя за свое невольное сердечное сближеніе съ Наташей, которая, конечно, не могла быть ни моей женой, ни моей подругой въ теченіе всей жизни. Я рѣшился быть осторожнымъ съ нею, рѣшился, мало-по-малу, отдалить ее отъ себя, потомъ намекнуть Грузинскому, что лакеи мнѣ не служатъ и, вслѣдствіе этого, я испытываю неловкость пользоваться услугами дѣвушки, почти ребенка. Въ это время я игралъ уже видную роль въ домѣ Грузинскихъ и, можетъ-быть, лакеи мнѣ не служили только потому, что имъ неловко было безъ видимой причины отстранить теперь отъ меня Наташу. Впрочемъ, можетъ-быть, они даже полагали, что я именно потому и щедръ съ ними, что они не отстраняютъ ее отъ меня. Кто пойметъ вполнѣ всю грязь, которая кроется въ мысляхъ петербуржцевъ вообще и въ мысляхъ петербургскаго лакейства въ особенности?!
Отъ вниманія Наташи не ускользнула моя холодность и сдержанность. Дня черезъ два Наташа спросила меня:
-- Вы, Николай Петровичъ, разсердились, что я тогда убѣжала?
Наташа, повидимому, была увѣрена, что я знаю, когда было это "тогда".
-- Съ чего вы взяли, Наташа?-- замѣтилъ я.-- Я ни за что не сержусь на васъ.
-- Нѣтъ, ужъ я вижу, что сердитесь!-- отвѣтила она.
-- Полноте о гдуностяхъ-то думать!-- сухо сказалъ я.-- Вы вотъ лучше отнесите бѣлье къ прачкѣ, да узнайте у моей бѣлошвейки, скоро ли она мнѣ сошьетъ бѣлье.
Наташа вышла опечаленная. Мнѣ даже показалось, что ея большіе и откровенные глаза увлажились слезами. Но я рѣшился быть твердымъ и отдалить ее отъ себя.
Молодые Грузинскіе таскали меня, между тѣмъ, съ собою на пикники и кутежи. Театръ Берга, циркъ, камеліи, шампанское, разнузданныя рѣчи, поцѣлуи и объятія -- все это опьяняло меня тѣмъ болѣе, что вездѣ и всюду я былъ скорѣе зрителемъ, чѣмъ дѣйствующимъ лицомъ. Не для меня обнажались эти плечи падшихъ женщинъ, не мнѣ посылались ихъ поцѣлуи, не мнѣ открывались ихъ объятія. Правда, эти женщины, торгующія своею красотою, всегда готовы заплатить, въ свою очередь, за чужую красоту. Мнѣ стоило сдѣлать шагъ, чтобы очутиться въ той роли въ отношеніи ихъ, какую онѣ разыгрывали въ отношеніи Грузинскихъ и тому подобныхъ шалопаевъ. Но мнѣ были гадки эти продажныя красавицы съ ихъ румянами, поддѣльными косами, подведенными глазами. Я былъ еще слишкомъ мальчикъ въ душѣ, и все-таки это присутствіе на оргіяхъ разврата не могло не опьянять меня, какъ опьяняетъ людей трезвыхъ одно пребываніе въ винномъ погребѣ. Но это опьянѣніе не удовлетворяетъ: оно только раздражаетъ нервы, возбуждаетъ человѣка. Когда, послѣ присутствія на подобныхъ кутежахъ, я пріѣзжалъ домой и мнѣ встрѣчалась Наташа, дожидавшаяся со свѣчой моего возвращенія, я невольно вздрагивалъ, пораженный свѣжею и неподдѣльною красотою этого лица, этихъ губъ, этихъ глазъ, этихъ дѣвственныхъ формъ.
-- Наташа, зачѣмъ вы постоянно ждете меня?-- рѣзко и раздражительно замѣчалъ я ей.
-- Я думаю, что вамъ можетъ что-нибудь понадобиться,-- грустно отвѣчала она, смотря на меня прямо и открыто своими ясными и глубокими глазами.
Я отворачивался, пробормотавъ:
-- Что же мнѣ можетъ понадобиться?
Бѣдное, наивное и довѣрчивое созданіе. даже и не подозрѣвало, какую тяжелую борьбу, какую тревогу поднимало оно въ моей душѣ, испорченной, падшей, но еще сознающей всю мерзость своего паденія и потому страдающей при каждомъ шагѣ къ новой подлости.
Наступила весна. Стояли чудные, теплые и ясные дни. Утромъ приходилось отворять форточку, и въ комнату врывался и стукъ колесъ, и благовѣстъ ближнихъ храмовъ, и чиликанье воробьевъ, и воркованье голубей. Природа пробуждалась отъ зимняго сна и, собравъ свои силы, готовилась снова оживиться, зацвѣсти. Вмѣстѣ съ нею оживалъ и я. Хорошее жилище, здоровая пища, отсутствіе физическихъ страданій -- вео это возстановило снова мои силы, на моихъ пополнѣвшихъ щекахъ заигралъ опять румянецъ, въ глазахъ опять вспыхнулъ огонекъ энергіи и надежды, мнѣ опять хотѣлось жить, я опять любилъ жизнь со всѣми ея страданіями, со всѣми ея радостями. Теперь, вспоминая свои страданія, свои испытанія, свои лишенія, я часто съ сладкимъ чувствомъ думалъ, что въ мои непроглядные дни и у меня былъ свой свѣтлый, грѣющій лучъ -- сочувствіе Наташи. Какъ она была ласкова и искренна со мною, когда всѣ еще косились на меня! Какъ чутко угадывала она, что я страдаю, когда всѣ только требовали, чтобы я подлаживался къ нимъ и потѣшалъ ихъ! Какъ мнѣ хотѣлось обнять, отблагодарить тебя въ эти минуты, добрая, наивная дѣвушка! Но она входила ко мнѣ въ комнату, и я притворялся занятымъ дѣломъ. Я чувствовалъ, что ея большіе глаза смотрѣли на меня, и не поднималъ своихъ глазъ.
-- Вамъ ничего но надо?-- спрашивала она.
-- Нѣтъ,-- отвѣчалъ я.
Она удалялась, а я мелькомъ бросалъ взглядъ на этотъ стройный станъ, обрисовывавшійся подъ гладкимъ лифомъ свѣтлаго ситцеваго платья, на эти роскошные русые волосы, гладко свернутые въ большую широкую косу, лежавшую вѣнцомъ на ея головѣ. Я готовъ былъ ей крикнуть:
-- Постой, Наташа!
Но слово замирало на языкѣ, и я опускалъ голову къ работѣ.
Однажды послѣ веселаго пикника, я пріѣхалъ очень поздно домой. Я обыкновенно почти не пилъ на попойкахъ Грузинскихъ и на этотъ разъ тоже ограничился бокаломъ шампанскаго. Но я былъ пьянъ, пьянъ отъ всего, что происходило на пикникѣ, отъ танцевъ, отъ вѣсовъ, отъ тостовъ за здоровье уѣзжавшей на весну Берты Фоли. У меня еще звенѣлъ въ ушахъ ея серебристый голосокъ, бойко пѣвшій намъ:
"Je suis veuve d'un colonel"...
По обыкновенію, меня встрѣтила еще не ложившаяся слать, еще ожидавшая меня Наташа. Я поблѣднѣлъ при встрѣчѣ съ нею, хотя я зналъ, что непремѣнно встрѣчу ее. Я почти грубо вырвалъ у нея свѣчу и сказалъ;
-- Когда же этому будетъ конецъ! Всѣ спятъ, а вы бродите, какъ привидѣніе, со свѣчою.
-- Мнѣ все равно не спится,-- тихо и уныло отвѣтила они.
Я помню до сихъ поръ звукъ этой фразы, точно я сейчасъ ее слышалъ. У меня дрогнуло сердце отъ этого звука, полнаго слезъ, тоски, упрека. Я быстро прошелъ за ширмы и бросился на постель, спрятавъ лицо въ подушку. Я даже забылъ запереть за собою дверь. Я плакалъ, плакалъ, какъ ребенокъ.
-- Голубчикъ, милый, что съ вами?-- раздался надо мной тихій, кроткій, любящій голосъ.
-- Наташа! Наташа! Если бы ты знала, какъ я тебя люблю!-- вырвалось изъ моей груди, и я, рыдая, сжалъ въ своихъ объятіяхъ любимую мною дѣвушку.
Въ окно въ эту минуту ворвались лучи восходящаго солнца и его яркимъ румянцемъ покрылось все: и столы, и стѣны, и мы съ Наташей.
-- Наташа, Наташа, какъ ты должна проклинать меня!-- говорилъ я Наташѣ на другой день вечеромъ.-- Вѣдь я гублю тебя!
Я говорилъ искренно, но говорилъ общую, банальную фразу, которую произносилъ хоть разъ въ жизни каждый изъ насъ.
-- Чѣмъ же?-- спрашивала она, ласкаясь ко мнѣ, какъ ребенокъ.
-- Я гублю всю твою будущую жизнь, вѣдь я не знаю даже, можно ли мнѣ будетъ на тебѣ жениться.
-- Что вы?-- покачала она головой.-- Я за васъ и не пошла бы.
-- Не пошла бы?-- изумился я.
-- Какая же я вамъ жена? Вамъ нужна не такая. Я вотъ и грамотѣ почти не знаю.
-- Что мнѣ за дѣло до этого...
-- Какъ же это возможно. Да надъ вами всѣ смѣяться стали бы, а вы бы и разлюбили меня. Да полноте объ этомъ!
-- А если у насъ будутъ дѣти? На какія средства мы будемъ воспитывать ихъ?
Наташа слегка поблѣднѣла.