Кохановская Надежда Степановна - Мотивы современной литературы

МОТИВЫ СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.

Г-ЖА КОХАНОВСКАЯ.

(Повѣсти Кохановской, два тома. Москва. 1863).

Давно я задумалъ психологическій этюдъ изъ нашей литературы, подъ названіемъ "Превращенія", нѣчто въ родѣ овидіевскихъ "Метаморфозъ". Конечно, Овидій написалъ свои "Превращенія" стихами, я напишу прозой; Овидій написалъ хорошо, я напишу дурно; но если отложить въ сторону эту маленькую разницу, все остальное будетъ имѣть необыкновенное сходство. Сюжетъ будетъ миѳологическій -- изъ исторіи боговъ и героевъ; превращенія будутъ неожиданныя и неузнаваемыя, а поучительность разсказа неоспоримая. Даже, я полагаю, мои разсказы будутъ поучительнѣе Овидіевыхъ: у Овидія дано слишкомъ большое значеніе любви, у меня будутъ играть первую роль или деньги или честолюбіе, что для нашего времени гораздо вѣрнѣе.

Исторія превращеній ненова въ нашей литературѣ; но ее мало знаютъ или дурно помнятъ. Давно было замѣчено, что всѣ наши писатели, имѣвшіе вліяніе на общество въ силу общеевропейскихъ идей, раньше или позже измѣняли этимъ идеямъ въ пользу русской народности, русской науки. Карамзинъ, составившій свою репутацію "Письмами Русскаго Путешественника", измѣнитъ имъ въ своей "Исторіи Государства Россійскаго"; Жуковскій, возившійся всю свою жизнь съ чертями и балладами, въ которыхъ плясали исключительно мертвецы, кончилъ свою дѣятельность истинно христіанскими разсужденіями о философіи и религіи; Пушкинъ, подтрунивавшій надъ Карамзинымъ, за его "Исторію" -- вы вѣдь помните стихи --

И, бабушка! затѣяла пустое,

Докончи лучше намъ Илью богатыря,

тотъ самый Пушкинъ въ тридцатыхъ годахъ уже посвящалъ своего "Бориса Годунова" памяти того же Карамзина, надъ которымъ подсмѣивался нѣкогда.

Поэтому мнѣ казалось, что это -- законъ неизбѣжный для всѣхъ нашихъ великихъ писателей; какъ нарочно, и Гоголь въ свое время сдѣлавшись великъ, вдругъ отказался отъ всей своей дѣятельности, до сихъ поръ наиболѣе уважаемой.

Тогда-то, въ виду подобныхъ событій, три великіе отца нашего славянофильскаго ученія: Кирѣевскій, Хомяковъ и К. Аксаковъ, во избѣжаніе ненужныхъ поворотовъ отъ одной дѣятельности къ другой, въ совершенно противномъ направленіи, на основаніи всѣхъ вышеприведенныхъ данныхъ, и придумали ученіе, названное "славянофильскимъ", отъ котораго вспять некуда уже обратиться, и можно только идти впередъ.

Но вотъ, со смертію Гоголя, великихъ писателей не стало; мы уже не то, что тѣ славные богатыри прошедшаго періода нашей литературы; мы -- мошки и букашки, а все-таки поступаемъ какъ великіе люди. Возьмите хоть напримѣръ г. Каткова. Онъ началъ свой журналъ сильною, яростною бранью на славянофиловъ, во имя общеевропейскихъ идей; онъ кончилъ свою дѣятельность тѣмъ, что не только поклонился славянофильскому ученію, но даже простеръ свои виды дальше онаго -- дѣло, казалось бы, невозможное. У г. Аксакова, славянофильство какъ-то непонятнѣй, таинственнѣй, можно сказать безъ комплимента г. Аксакову -- безтолковѣй; у г. Каткова оно ясно, какъ петербургскія майскія ночи. Но эти майскія петербургскія ночи, такія плѣнительныя въ стихахъ, на дачахъ и за-городомъ, весьма непривлекательны въ самомъ Петербургѣ. Эти ясныя ночи обличаютъ все: отъ вора, который крадетъ, до будочника, который спитъ и не видитъ, что у него подъ носомъ людей обкрадываютъ. Въ эти плѣнительныя майскія ночи г. Катковъ отнялъ у г. Аксакова все, обобравъ его въ лучшихъ вѣрованіяхъ и оставивъ ему только вѣрованія въ силу народную; онъ похитилъ у него идею любви, какъ главнаго рычага въ жизни общественной и государственной; попользовался идеею православія и похитилъ ту высокую идею силы, которую г. Аксаковъ извлекъ изъ былинъ временъ давно-минувшихъ.

Изъ-за чего же, спрашиваемъ мы, этотъ ненужный круговоротъ, какъ будто нѣтъ дѣльныхъ идей въ нашей литературѣ, которыя постоянно опровергаются тѣми же самыми писателями, которые ихъ прежде защищали? За что наши авторы разъигрываютъ неблагодарную роль сатурновъ, пожирающихъ своихъ дѣтей? Когда же наши литераторы будутъ начинать съ начала, т. е. откуда слѣдуетъ начинать, и перестанутъ одну половину жизни хвалить Европу, а вторую половину -- бранить тотъ же Западъ, которому поклонялись?

Положеніе, какъ видите, драматическое. Имъ-то я и хочу воспользоваться для моихъ этюдовъ, хотя, впрочемъ, г-жа Ев. Туръ и предвосхитила у меня эту честь, разобравъ, именно съ этой точки зрѣнія, въ прошедшей книжкѣ "От. Зап.", гр. А. Толстаго, а нѣкій почтенный Старина высказалъ то же самое г. Каткову за его послѣднія замѣтки въ "Русс. Вѣстникѣ" (No 3, 1863). Но не все то хорошо, что только одинъ разъ сказано. Когда какой-то господинъ замѣтилъ Прудону, что въ его журналѣ, "La voix du Peuple", часто помѣщаются почти одинакія статьи, съ небольшими варіантами:

-- А вы воображаете, отвѣчалъ Прудонъ:-- разъ сказалъ, такъ и довольно, воображаете, что новая мысль такъ вотъ и примется съ разу. Вы ошибаетесь: долбить надо, повторять надобно, безпрерывно повторять, чтобы мысль не только не удивляла больше, не только была бы понята, но и усвоилась, получила бы дѣйствительное право гражданства въ мозгу.

По моему, Прудонъ былъ совершенно правъ. То же говорилъ и Бѣлинскій, когда его упрекали, что онъ свои ежегодныя обозрѣнія литературы начиналъ всегда чуть не съ азбуки. "Вы думаете, что у нашей публики много свѣдѣній, или она помнитъ, что читаетъ?" отвѣчалъ онъ. "Публикѣ нашей нужно учиться, ее нужно учить, и потому должно повторять истины самыя простыя, начала науки, чтобы она ихъ волей-неволей запомнила".

У насъ часто было говорено, что мы идемъ впередъ, если сбрасываемъ съ себя все наносное, западное; вотъ мы и начали его сбрасывать. Мы видѣли, что графъ А. Толстой уже все сбросилъ съ себя, чуть не донага; прежде его, госпожа Кохановская перемѣнила литературный костюмъ; г. Писемскій въ своемъ новомъ романѣ: "Взбаломученное море", на сколько можно судить по напечатаннымъ главамъ, тоже придерживается "русской естественности", безъ всякихъ покрововъ... Эти переодѣванья и будутъ предметомъ особаго нашего вниманія. Чтобы не возвращаться уже ни къ г. Каткову, ни къ гр. Толстому, будемъ говорить о г-жѣ Кохановской. Кстати же, въ нынѣшнемъ году вышли двѣ части ея повѣстей.

Странно, что появленіе этихъ повѣстей не произвело въ публикѣ рѣшительно никакой сенсаціи. Этого мы не ожидали, признаемся, судя по мастерству, съ которымъ пишетъ г-жа Кохановская. Одно время эта писательница пользовалась у насъ въ публикѣ чуть-чуть не авторитетомъ художника. Пушкинская строгость линій въ рисункѣ, выборъ лицъ въ повѣстяхъ, большею частію отчетливыхъ по своей идеѣ, не сложныхъ по внутреннему характеру, проживающихъ всю жизнь двумя-тремя обиходными понятіями -- все это бросалось въ глаза. Кромѣ того, г-жѣ Кохановской доступны непосредственная поэзія природы и безъискусственныя движенія сердца. Она -- великая мастерица наблюдать и чуять истину сердечныхъ движеній. Она ихъ описываетъ съ талантомъ, который въ художественномъ отношеніи равенъ таланту гр. Толстаго, съ симпатіею, которой недостаетъ холодному анализу гр. А. Толстаго. Все это вмѣстѣ взятое до того подкупало читателя, что онъ забывалъ не то малороссійскій, не то ломоносовскій языкъ, которымъ задумала писать свои повѣсти г-жа Кохановская. "Въ ней есть поэзія, и мы знать ничего не хотимъ больше", говорили ея поклонники, и застращивали критику, которая была къ ней очень долго благосклонна. И только тогда, когда она уже слишкомъ явно и безъ разбора начала увлекаться всѣмъ стариннымъ и славянофильство изуродовало эту поэзію,-- только тогда критика рѣшилась сдѣлать нѣсколько замѣтокъ {См. въ "Отеч. Зап." 1861 г. рецензію на разсказъ г-жи Кохановской "Кирилла Петровъ и Настасья Дмитріева".}. Но мы надѣемся, что въ настоящее время не мѣшаетъ и г-жѣ Кохановской сказать, что нельзя же безусловно восхищаться невѣжествомъ, грубой силой и внѣшнимъ блескомъ прожитаго; что это -- ученіе опасное, и подъ видомъ старины и уклоненія отъ наносной цивилизаціи, нельзя проповѣдывать невѣжество и первобытную грубость. Сильный-талантъ г-жи Кохановской -- самъ по себѣ; безобразіе ея идеаловъ -- само по себѣ. Ея идеалы -- несовременные намъ люди, не люди будущаго, нѣтъ; это, какъ она выражается, "простые, крѣпкіе люди русской естественностни" (?). Что это сказала г-жа Кохановская, въ этомъ и сомнѣваться нечего. Уже постройка фразы и выраженіе: "люди русской естественности", говоритъ за самородокъ литературный. Намъ не сочинить такой фразы.

"Мы не будемъ имѣть настоящаго понятія -- говоритъ г-жа Кохановская -- ни о барскихъ утѣшеніяхъ Гаврилы Михайловича, ни о шумной веселости Анны Гавриловны и подругъ ея {Это-то и есть тѣ простые, крѣпкіе люди "русской естественности", которыми такъ восторгается г-жа Кохановская.}, если мы позабудемте припомнить, что лежало въ основѣ ихъ. Лежала русская пѣсня (точно пѣсня можетъ создавать характеры!). Родной напѣвъ ея, сильный и могучій, былъ еще совершенно близокъ людямъ, которые по одной внѣшности, только по своему французскому кафтану и исподнему платью -- тщились вступить на знатный (?) путь европейскаго развитія, а на самомъ дѣлѣ они оставались все тѣми же простыми, крѣпкими людьми русской естественности.

Фіолетовый кафтанъ,

Парчевой камзолъ,

Чулки шелковые,

Пряжки съ искорками

не перерождали, а только переряжали русскаго барина, продолжаетъ г-жа Кохановская. "Шутку шутишь, нѣмецъ", могъ не шутя сказать какой-нибудь богатырскій баринъ, во главѣ; тысячи другихъ, силясь представить себѣ, чтобы такой шутовской нарядъ, какъ коса и пукли, по колѣно короткіе штаны и пряжка, и вся эта заморщина расшаркиваній и присѣданій могла захватить въ себя и дать просторъ тому широкому раздолью, которое русскимъ (?) ходенемъ ходило и живо (?) жило въ его барской груди -- шутку шутишь, нѣмецъ! И чтобы настояще видѣть, какъ это заморское переряжанье русскаго барина было немного чѣмъ болѣе маскарадной шутки (хороша шутка, послѣ которой два сословія перестали другъ друга понимать!), надобно было только заливному смѣху простой русской пѣсни коснуться его барскаго слуха" (Повѣсти Кох. часть I).

Итакъ, чтобы два сословія почувствовали другъ къ другу что-нибудь родственное, для этого стоило только закатиться со смѣху и запѣть русскую пѣсню!-- Вотъ это-то понятіе о народности и возмущаетъ насъ въ твореніяхъ г-жи Кохановской. Русская пѣсня -- вещь прекрасная; только она создана не для того, чтобы соединять разнородныя общественныя силы.-- По нашему мнѣнію, силы эти должны прежде соединиться, и тогда уже наступитъ чередъ русской пѣсни. По мнѣнію г-жи Кохановской -- наоборотъ. Пусть могучій богатырь, Гаврила Михайловичъ бьетъ все и всѣхъ, рушитъ направо и налѣво, все, что супротивъ его барскаго ндрава -- лишь только бы онъ залился русскимъ смѣхомъ или запѣлъ подблюдную пѣсню, и все будетъ прекрасно. Русская народность будетъ торжествовать, а все остальное -- вздоръ: вѣдь это короткіе штаны, коса, пукли... И больше ничего?

Если кто нибудь пристально вглядѣлся въ настроеніе нашего общества и нашихъ мудрецовъ сего времени, пусть онъ скажетъ: мало ли у насъ въ настоящее время философовъ, подобныхъ г-жѣ Кохановской? У насъ есть публицисты, à la Кохановская, которые людямъ, воспѣтымъ этою писательницею, твердятъ: "вы -- лучшіе люди русской земли, вы -- соль ея"; есть философы, журналисты.... которые признаками, въ родѣ "заливнаго смѣха", характеризуютъ границы русской народности, русскихъ общественныхъ потребностей, русскихъ политическихъ требованій. Вотъ, что значитъ игра въ представленія, неопредѣлившіяся твердо! Къ этимъ смутнымъ представленіямъ принадлежитъ и народность, какъ мы не разъ твердили. Нѣкогда "Отечеств. Записки" задали вопросъ, что такое народность въ нашей литературѣ, и на первый разъ предложили на разсмотрѣніе политическія, соціальныя и религіозныя убѣжденія Пушкина. "Отеч. Записки" спрашивали: пусть скажутъ, что въ этихъ понятіяхъ народно, и что нѣтъ. Вопросъ былъ важенъ, а насколько важенъ, вы чувствуете теперь, когда, подъ видомъ поддѣлки подъ народность, публицисты извращаютъ свое прежнее ученіе, литераторы превозносятъ екатерининскихъ баръ, за то, что хоть на нихъ были и короткіе штаны, да душа у нихъ была русская. Третьи, назвавъ всю цивилизацію подложною, ищутъ русской естественности въ первобытномъ, грубомъ казакѣ... Вотъ вамъ и смѣсь понятій, которою заразились, не давъ себѣ яснаго отвѣта, лучшіе наши писатели. Русская народность поставила на ноги, такимъ образомъ, почти исключительно-консервативный характеръ нашей насущной литературы. Какимъ образомъ ухитрилось славянофильство дать этотъ плодъ -- трудно объяснить; однакожь, попытаемся.

Тѣ темныя дали, которыя нѣкогда воображало передъ собою это ученіе, какъ-то стушевались, сблизились, утратили загадочность и таинственность. Началось дѣло съ общины, которой никто не зналъ, и которую подробно узнали при рѣшеніи крестьянскаго вопроса. Слова "міръ", "мірской", "вѣче" и "земскій соборъ", также стали болѣе доступными большинству публики. Все это прекрасно. Но послѣ всего этого вдругъ всѣ тѣ, у которыхъ, вопервыхъ, не было никакой теоріи; вовторыхъ, тѣ, чье положеніе общественное заставляло принять какую нибудь съ виду либеральную теорію; наконецъ, въ-третьихъ, ученые бюрократы, которые твердили, что западная наука намъ не уставъ, и что мы должны имѣть свою науку -- всѣ незамѣтно начали подходить, съ разныхъ сторонъ, къ одному и тому же пункту. Оно было и легко для мысли и удобно для общественнаго положенія. Идя по этому пути, мы и не замѣтили, что дошли уже до безобразія -- иначе какъ же назвать умиленіе г-жи Кохановской передъ богатыремъ Гаврилой Михайловичемъ, который просто дикій самодуръ, избалованный крѣпостнымъ правомъ, силой, богатствомъ и безлюдностью русскихъ степей, въ которыхъ легко давить слабаго и трудно защитить праваго.

Такимъ образомъ обращеніе къ народности у насъ переродилось въ самый узкій консерватизмъ, точно такъ же, какъ и знаменитое сближеніе съ народомъ обратилось въ восхваленіе русской пѣсни, русскаго костюма. И это не дурно, да не то мы разумѣли нѣкогда подъ всѣми бойкими словами, подъ народностью, подъ сближеніемъ съ народомъ, подъ необходимостью народныхъ началъ для жизни. Мы разумѣли политическіе и общественные принципы, преимущественно, добрыя начала, завѣщанныя стариною, которыя нейдутъ противъ требованій современной науки; а оказалось, что мы преимущественно приняли то, что.ей противорѣчитъ, а о хорошемъ-то и умолчали. И стали ратовать противъ публичнаго судопроизводства и мирныхъ судей, какъ Аксаковъ; противъ западной политической жизни, которую сами защищали прежде, какъ г. Катковъ; противъ цивилизаціи, какъ гр. Толстой; противъ всего современнаго, какъ г-жа Кохановская; противъ всего молодаго поколѣнія, какъ г. Писемскій. Гдѣ мы? и что мы?

Бельлетристика, рѣдко у насъ отличавшаяся силою идей, высотой умственныхъ требованій, совершенно невинно и безъ сопротивленія пошла за коноводами-публицистами и очутилась, рѣшительно безъ вины, совсѣмъ въ другомъ лагерѣ. Я увѣренъ, что если повѣсти г-жи Кохановской будутъ имѣть успѣхъ, крѣпостное право скоро найдетъ своихъ пѣвцовъ въ станѣ русскихъ бардовъ.

Въ схваткѣ съ ребяческими выходками нѣкоторыхъ литературныхъ недоростковъ, литераторы забыли свою возмужалость и разомъ рухнулись въ объятія старости. Побѣда стоила очень дорого! Благоразумная осторожность обратилась въ старческую брюзгливость. Это-то направленіе литературы и можно назвать теперь направленіемъ къ-благоразумной народности.

Но, возвращаемся къ разсказамъ г-жи Кохановской. "Шутку шутишь нѣмецъ, говоритъ г-жа Кохановская.-- Какъ конь боевой, индѣ (?) почуявъ звуки кавалерійской рыси, въ минуту весь перерождается, уши сторожатъ, глазъ горитъ; онъ будто осѣдаетъ на заднихъ ногахъ и вытягивается передними; еще минута -- и уже онъ, хвостъ и гриву на разметъ, несется, давая слышать вокругъ свой полуиспуганный хрипъ и веселое ржанье; такъ точно, безъ натяжки можно сказать, звуки русской пѣсни перерождали нашего барина, по всему будто офранцузившагося; и коса сзади виситъ, и лавержетъ взбитъ; но что значитъ коса и парикмахерскій лавержетъ, когда всю душу насквозь пронимаетъ живая сила роднаго напѣва? Баринъ, какъ конь, чуть не всталъ на дыбы: онъ истинно ржалъ отвѣтнымъ чувствомъ своей богатырской груди, послышавшей могучіе звуки, въ которыхъ вольною волей (?) могла разгуляться душа. Синій кафтанъ на плечахъ, сапоги съ серебряными подковами, черная шляпа пуховая со павлиньимъ перомъ, и вотъ онъ бурно, неистово вносился въ хороводъ. Онъ заплясывался до упада, и могло ли что либо хотя нѣсколько прививное удержаться здѣсь, не осыпаться, какъ осыпались бы всѣ до одной блестки французскаго кафтана въ этомъ разметѣ дебелой (?) силы, въ этомъ топотѣ и свистѣ, который прорѣзывалъ воздухъ, какъ стрѣла, а подъ могучими ногами трещалъ и подавался дубовый полъ, а земля выбивалась на полчетверти" (стр. 94--71).

Шутку шутишь нѣмецъ, коли ты не чувствуешь страху при этой пляскѣ, и въ глубинѣ души не говоришь: "Господи, помилуй насъ грѣшныхъ". Что за сила, что за Геркулесъ танцуетъ!

Вотъ передъ этимъ-то Геркулесомъ, по-русски прозываемымъ Гаврила Михайловичъ, и пала ницъ Кохановская, пала -- да такъ и не встаетъ до сихъ поръ.

Читатель вѣрно помнитъ, что этотъ Гаврила Михайловичъ есть главное дѣйствующее лицо въ повѣсти: "Изъ провинціальной галлереи портретовъ", которая доставила автору такую громкую похвалу.

Если Гаврила Михайловичъ и пляшетъ-то на страхъ врагамъ, нѣмцамъ, то какъ же онъ дѣйствуетъ!! Какъ дѣйствуетъ, какъ дѣйствуетъ!! Ну, да что говорить, теперь ужь такъ не дѣйствуютъ, благодаря отмѣнѣ крѣпостнаго права.

Посмотрите, добрые люди, какъ онъ дѣйствуетъ, подивитесь, дай поблагодарите Бога, что екатерининскій вѣкъ былъ сто лѣта тому назадъ, и если у васъ есть маленькія дѣти, то пугайте ихъ, какъ пугаютъ трубочистами, пугайте ихъ именемъ Гаврилы Михайловича.

"Сказывается сказка о сильномъ-могучемъ богатырѣ Гаврилѣ Михайловичѣ", такъ начинаетъ свой разсказъ г-жа Кохановская.

У богатыря двѣ дочери, а самъ онъ вдовъ. Сестра генеральша хотѣла поселиться въ домѣ, чтобы надсмотрѣть за дѣтьми. Богатырь не согласился. "Матушка-сестрица -- такъ разбиралъ это дѣло Гаврила Михайловичъ, сидя въ зеленомъ штофномъ шлафрокѣ и качая на ногѣ стоптанную сафьяную туфлю -- намъ это дѣло, матушка-сестрица, не приходится. Вы вольны думать, что окажете милость моимъ дѣвкамъ; а дѣвки мои (то-есть дочери) сами взростутъ". И онѣ въ самомъ дѣлѣ, и въ буквальномъ смыслѣ взросли. Не видно, чтобъ ихъ чему нибудь учили; но видно, что ихъ всякій день наряжали, точно на балъ. Взросли здоровыя, свѣжія, румяныя, полновластныя хозяйки въ отцовскомъ дому. Полновластныя -- въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Но г-жа Кохановская прибавляетъ, что онѣ были и настоящія хозяйки. На это значеніе "дѣвокъ", какъ говорили въ старину, или барышенъ, какъ говорили лѣтъ двадцать назадъ, г-жа Кохановская очень сильно упираетъ, давая этимъ чувствовать, что нынѣшнія женщины ужь нисколько не хозяйки. О наукахъ нѣтъ ни слова; для г-жи Кохановской надобно одно хозяйство, хозяйство прежде всего. "Настоящія хозяйки, не бѣлоручки, и знавшія все, какъ что приказать, и что сдѣлать". Слава-богу, что этимъ хозяйкамъ оставалось только приказывать, какъ что сдѣлать; но что сами онѣ, эти хозяйки, умѣли дѣлать, изъ разсказа не видно. Это значитъ, описывается хозяйство высшее; но вѣдь для него тотъ только человѣкъ родится, у кого и безъ приказаній все можетъ дѣлаться какъ угодно. Одна дочь богатыря Гаврилы Михайловича вышла замужъ, вѣроятно по тринадцатому году, потому что и къ другой, Аннѣ Гавриловнѣ, въ эту пору тоже сватались женихи. Но отецъ ея не выдавалъ, совсѣмъ не потому, чтобы она была молода -- готовность къ браку узнавалась по росту, дородству и круглымъ плечамъ; не потому, чтобы она ничему еще не выучилась; нѣтъ, совсѣмъ не поэтому не выдавалъ ея замужъ. А потому, что сестрица ея, замужняя, не была совсѣмъ-то счастлива; изволите видѣть: мужъ прожилъ часть ея имѣнія. На этомъ основаніи старикъ рѣшился не выдавать вторую дочь замужъ. Какой глубокомысленный богатырь, неправда ли? Однакожь, мы заговорили о замужствѣ Анны Гавриловны, а не кончили еще нашей рѣчи о воспитаніи. Вотъ какъ она проводила день отъ десяти до шестнадцати лѣтъ, въ тотъ промежутокъ времени, когда къ ней сватались женихи.

Домъ у Гаврилы Михайловича былъ, что называется, "толченая труба", то-есть ни отъѣзда, ни выѣзда гостямъ изъ него не было. Гости Гаврилы Михайловича, гости Анны Гавриловны, одни пріѣзжаютъ, другіе отъѣзжаютъ; а домъ всегда полонъ. У Гаврилы Михайловича, какъ у богатаго барина екатерининскихъ временъ, была своя музыка, хоръ пѣсенниковъ съ рогами и бубнами; охота его была извѣстна на три намѣстничества, подъ именемъ "знатной охоты". Богатая и тунеядная дворня, едвали непревышавшая въ числѣ трехсотъ душъ, облѣпливала, какъ пчелы сотъ, барскую милость Гаврилы Михайловича, и кто бы могъ подумать, что маткою этого шумнаго, рабочаго и гульливаго улья была шестнадцатилѣтняя хозяйка, Анна Гавриловна.-- Ну, какъ не воспитаніе, которому стоитъ позавидовать въ наше время! Среди раболѣпной дворни въ триста человѣкъ, шестнадцатилѣтняя дѣвушка, исполняющая роль хозяйки! Чего-чего не наслушаешься. А наслушаться и научиться она непремѣнно должна была многому. Судите сами.

Еще молодыя ея подруги, вчера вмѣстѣ съ нею присѣдавшія въ чинныхъ минуэтахъ и потомъ въ разгарѣ веселья переодѣтыя въ повязки и въ сарафаны и заплясывавшіяся до упада въ хороводахъ подъ русскія пѣсни (опять пѣсни!), еще подруги спали крѣпкимъ сномъ, а Анна Гавриловна уже поднималась съ постели. Въ темнотѣ, часто не попавъ въ свои собственныя туфли (въ чьи же она попадала?), тихо и осторожно пробиралась шестнадцатилѣтняя хозяйка, чтобы не разбудить гостей и ускользала въ дверь. Тутъ ее встрѣчала няня и говорила: "Заспалась ты, матушка. Читай скорѣй свою молитовку; тебя полонъ домъ людей ждетъ".

Что такое и зачѣмъ полонъ домъ людей ждетъ, когда въ этомъ домѣ есть и няни, и ключницы, и дворецкіе, и вѣроятно кравчіе и чуть-чуть не обер-шенки?-- мы не знаемъ, но г-жа Кохановская находитъ, что все это дѣлалось отмѣнно разумно для шестнадцатилѣтней дѣвушки, у которой есть богачъ отецъ, и этому самому богачу нечего дѣлать, если не заниматься псовой охотой. Какъ бы то ни было, г-жа Кохановская все это находитъ достойнымъ сочувствія. Анна Гавриловна повязывала наскоро голову бѣлою косыночкой и часто въ туфляхъ на босую ножку, накинувъ на себя атласный матернинъ (чтобы показать бережливость хозяйки, которая долго носитъ платья) салопъ, спѣшила въ дѣвичью. Три повара (!) уже дожидались Анны Гавриловны, и призвавъ на совѣтъ четвертаго, дворецкаго, шестнадцатилѣтняя "дѣвка" разсуждала съ ними еще чуть не до зари. О чемъ же въ это раннее время, когда такъ свѣжа голова и такъ способно работать воображеніе, о чемъ она разсуждала, чему посвящала свои дѣвичьи думы? Она заказывала обѣдъ, отдѣляла кушанья на завтракъ, придумывала сообща, что бы лучше приготовитъ; вспоминала любимыя блюда Гаврилы Михайловича. Послѣ такихъ поучительныхъ разсужденій для молодой дѣвушки, которая только что вставала и уже начинала думать о ѣдѣ, что мудренаго, если въ старину подобныхъ "дѣвокъ" сватали уже въ тринадцать лѣтъ! Онѣ всегда готовы замужъ, ибо откормлены для этого; а если физическая натура позволяетъ, отчего же было не выходить замужъ? И мы увѣрены, что позднѣйшій законъ о шестнадцатилѣтнемъ возрастѣ, какъ крайней ранней порѣ замужества, былъ стѣснителенъ для добрыхъ родителей и для взрослыхъ "дѣвокъ", въ родѣ Анны Гавриловны.-- Но г-жа Кохановская не такъ недальновидна, чтобы не замѣтить всей грубости подобнаго воспитанія: она сейчасъ прячется за старинное гостепріимство и этою идилліей старается сгладить дикость. "Что будетъ не такъ, или покажется нехорошо, уже Гаврила Михайловичъ ни на кого не посмотритъ, и прямо скажетъ: "Стыдно тебѣ, молодая хозяюшка, что гости мои дорогіе неуподчиваны. При матери не было такъ".-- И г-жа Кохановская таетъ отъ этихъ сладкихъ словъ.

Не успѣвала Анна Гавриловна покончить съ поварами, или, какъ говоритъ номалоросійски авторъ, съ "кухарями", какъ должна была начинать съ хлѣ;бопеками. Въ домѣ у Гаврилы Михайловича былъ изстари заведенный порядокъ -- это тоже очень важная черта нравовъ, по мнѣнію г-жи Кохановской -- чтобы къ чаю подавались ежедневно мягкія булки и крендели, и вообще сдобныя печенья всѣхъ сортовъ; а къ обѣденному столу приказано было разъ навсегда, чтобы одинъ день былъ мягкій хлѣбъ ситный, а на другой -- мягкія булки. И вотъ груды новоиспеченнаго хлѣба, въ корзинахъ, покрытыхъ бѣлыми салфетками, представлялись напоказъ молодой хозяйкѣ, и она должна была сама все видѣть и сказать свое милостивое слово, свое дорогое барское "спасибо" людямъ, которые съ любовію и рвеніемъ ожидали его.

"Съ любовію и рвеніемъ" -- это опять слова г-жи Кохановской, которыя насъ вновь заводятъ въ счастливую эпоху крѣпостнаго права, котораго, увы! уже нѣтъ, когда дворовые съ любовію и рвеніемъ ждали милостиваго слова своихъ господъ! За кого принимаетъ насъ г-жа Кохановская? Вѣдь это уже невѣжество перваго разряда -- невѣжество, слишкомъ хорошо разъясненное въ послѣднее время, чтобы вновь не являться на свѣтъ божій, по крайней мѣрѣ въ изданіи 1863 года!

Но всего этого курса наукъ съ поварами и хлѣбопеками мало для образованія души: это были, такъ сказать, спеціальныя науки, а вотъ и для нравственной стороны шестнадцатилѣтней дѣвушки.

Послѣ хлѣбопековъ, съ низкимъ поклономъ приступали къ ней очередныя застольныя кухарки, держа на деревянной тарелкѣ ломоть застольнаго житнаго хлѣба, и въ такихъ же чашкахъ, щи и кашу, и все остальное, "изъ чего могъ состоять обѣдъ для дворни", говоритъ г-жа Кохановская. Но вѣдь г-жѣ Кохановской очень хорошо извѣстно, что онъ никогда не состоитъ изъ чего либо больше. На кашѣ обыкновенно лежали деревянныя красныя ложки, и Анна Гавриловна, мало того, что видѣла, она должна была отвѣдать и "настояще по вкусу (?) знать: какой обѣдъ ѣстъ ея застольная, хорошо ли испеченъ хлѣбъ, вкусны ли щи, и солоны ли они, и какова каша"?-- Г-жа Кохановская умиляется надъ всѣмъ этимъ, то есть надъ тѣмъ, что шестнадцатилѣтняя дѣвушка, для которой обѣдъ приготовляютъ три повара съ помощію совѣтовъ четвертаго дворецкаго, и вѣроятно обѣдъ весьма недурной, слѣдовательно дѣвушка, неимѣющая понятія о щахъ и кашѣ, пробуетъ ихъ, и этимъ удостовѣряетъ, что щи и каша превосходныя. Но положимъ, Анна Гавриловна на то и героиня, чтобы знать толкъ въ щахъ и кашѣ; но развѣ г-жѣ Кохановской, а не Аннѣ Гавриловнѣ, неизвѣстно, что во всѣхъ нашихъ госпиталяхъ, больницахъ, богадельняхъ, учебныхъ заведеніяхъ, высшіе попечители, пріѣзжающіе для надзора за порядкомъ, то и дѣло пробуютъ и щи, и кашу, и пироги, и однакожъ все это не мѣшаетъ, чтобы въ сказанныхъ заведеніяхъ, и въ больницахъ", и въ институтахъ и училищахъ, иногда и щи, и каша, и пироги были нехороши? Неужели г-жа Кохановская живетъ въ такомъ мірѣ, гдѣ даже продѣлки экономовъ неизвѣстны? Очевидно такъ; иначе, какъ же она могла бы разсуждать о нашемъ хозяйствѣ слѣдующимъ образомъ.-- Слушайте.

"Коренною основою нашего стариннаго хозяйственнаго домоводства {Хозяйственнаго домоводства, то-есть хозяйственнаго хозяйства -- вѣдь это одно и то же.} было простое крѣпкое правило: "обуй, одѣнь человѣка, накорми его до-сыта, и тогда спрашивай на немъ, что хочешь".

Слышали ли вы это правило, будто когда-то существовавшее для крѣпостной дворни? Не смѣшала ли тутъ г-жа Кохановская разныхъ, долетавшихъ до нея слуховъ? Такое правило примѣняется, правда, къ арміямъ, когда онѣ выступаютъ въ походъ; правила этого дѣйствительно держались нѣкоторые наши полководцы, и держатся теперь; но чтобы для крѣпостной дворни кто нибудь изобрѣлъ такое правило, да еще и крѣпкое -- это ужь гиппербола. Былъ всегда, правда, такой законъ -- замѣтьте это, г-жа Кохановская -- законъ, то-есть высшее велѣніе, но оно никогда не исполнялось, то-есть не переходило въ хозяйственный афоризмъ, какъ вамъ угодно это доказывать. И понятно, почему. Зачѣмъ кормить триста человѣкъ, когда для услугъ болѣе трехъ не требовалось? Трехъ, можетъ быть, и кормили изъ трехсотъ, а вы утверждаете:

"Этого правила крѣпко и неизмѣнно держалась наша старина, выкупая имъ, по мѣрѣ возможности, дикій произволъ и прихоти необузданнаго барства. У барина самаго крутаго, у котораго всякая вина бывала виновата, который цѣнилъ любаго борзаго пса едва-ли не въ примѣръ выше своего крестьянина-человѣка, и у этого барина дворня бывала обута и одѣта, какъ слѣдуетъ, а уже сыта наотвалъ".

Объ этомъ, г-жа Кохановская, до того много было говорено, въ послѣднее время, что еще разъ возвращаться къ этому предмету -- скучно.

Заботою о застольной не ограничивалась утренняя наука и утреннее воспитаніе шестнадцатилѣтней дѣвушки. Полонъ домъ людей ожидалъ еще ея приказа. Ключникъ приносилъ на пробу новоставленный медъ и "новоуваренный" квасъ, потому что прежде чѣмъ подать ихъ на столъ гостямъ, хозяйка должна опробовать ихъ. Пряничница ожидала, какіе пряники печь; птичница являлась съ докладомъ, что волкъ гуся забралъ; но лучше всего вопросы старосты, съ которыми онъ являлся къ молодой дѣвушкѣ: "Фильку, матушка, баринъ приказываетъ снарядить въ вотчинный объѣздъ, чтобъ ѣхать ему недѣли на три; а дуракъ Филька молится, значитъ, чтобъ ему матушка, остаться, дураку. Вишь жонка у чего на порѣ часа бооюьяго, собирается родить: такъ чтобъ ему, неумытому дураку, Филькѣ, съ ліонкой побыть".

Но такимъ хлопотамъ молодой хозяйки и конца нѣтъ. Лучше всего то, что г-жа Кохановская не знала, какъ расписать добродѣтели дѣвушки, о которой совсѣмъ нечего сказать, кромѣ того, что она ѣстъ, пьетъ, спитъ, рядится въ штофныя платья, открываетъ здоровыя плечи и съ батюшкой читаетъ каноны святымъ. Вмѣсто того, чтобы задать себѣ вопросъ, какъ изъ всего этого составить курсъ воспитанія, какъ объяснить, почему женщина не можетъ испортиться при такой обстановкѣ, г-жа Кохановская порѣшила, что эти-то именно заботы и воспитывали женщину. Выведя такое заключеніе, она уже увѣровала, что дѣйствительно это должна быть причина, и представила все это какъ идеалъ стариннаго воспитанія. Что же вышло? А вышло, что все это -- однѣ фразы, и вышло слѣдующимъ образомъ. Когда г-жа Кохановская, спустя нѣсколько страницъ, забыла про то, что прежде сама написала, когда исторія далеко подвинулась впередъ, и мысли автора заняты были другимъ -- именно, доказательствомъ: какой великій хозяинъ Гаврила Михайловичъ -- г-жа Кохановская проговорилась слѣдующей фразой, которая уничтожаетъ все доселѣ сказанное. Именно, когда однажды очень долго не было въ домѣ Анны Гавриловны, а Гаврила Михайловичъ, растревоженный отсутствіемъ дочери, забылъ и думать о хозяйствѣ -- оказалось:

"Къ чести нашего стариннаго домоводства стоитъ сказать, такова была крѣпко поставленная, незыблемая основа однажды заведеннаго порядка въ домѣ, что даже такой случай, какъ внезапное исчезновеніе хозяйки и полное отчужденіе хозяина отъ всего, что внутренно (?) происходило въ его барскомъ домѣ, не измѣнили ни въ чемъ обычнаго теченія дѣлъ" (стр. 141).

Такъ проговорилась г-жа Кохановская. Къ чему же это раннее вставаніе, туфли на босую ногу, бѣлый платочекъ на головѣ, это бѣганье съ утра по кухнямъ, дѣвичьимъ, псарнямъ... когда и безъ этого все шло хорошо? Такъ-то фразы сами себя и обличаютъ.

Мы знаемъ, что хотѣла создать г-жа Кохановская. Но этого ей не удалось. Она задумала идти но слѣдамъ С. Т. Аксакова и пополнить то, на чемъ остановился этотъ опытный славянофилъ. У него въ "Семейной Хроникѣ" есть необъяснимая личность одной дѣвушки, дочери Багрова, впослѣдствіи жены Куролесова, которая въ дѣвицахъ ничѣмъ не отличалась отъ другихъ, также ничего не знала, ничему не училась, росла, была здорова, весела, и только; но съ замужествомъ въ ней неизвѣстно откуда явились и твердость характера, и распорядительность, и всѣ старинныя добродѣтели хозяйки. Передъ этою личностью сталъ въ туникъ г. Аксаковъ. "Характеръ такой выдался", болѣе ничего не могъ сказать онъ. "Дай-ка, молъ, я объясню себѣ это лицо стариннымъ воспитаніемъ", сказала г-жа Кохановская, да и написала свою Анну Гавриловну. Но тамъ, гдѣ старикъ Аксаковъ былъ остороженъ и оставилъ приличную темноту безъ всякихъ разъясненій, тамъ г-жа Кохановская задумала написать теорію стариннаго воспитанія и -- мы видимъ, что изъ этого вышло.

Утро нашей шестнадцатилѣтней барышни продолжалось такимъ образомъ. Няня говоритъ ей: "Поспѣшай, моя сударыня; батюшка, чай, уже изволилъ это сна востать (а вѣдь дѣды, наши, кажется, раненько вставали). И скоро милость твою ожидать станетъ". Другими словами: Анну Гавриловну ожидалъ парикмахеръ, стоя передъ зеркаломъ и съ гребнемъ въ рукѣ. Не теряя ни минуты, Анна Гавриловна умывалась студеною "непочатою водою, которую припасала няня и отъ которой воды дѣвичья краса цвѣтомъ-цвѣтетъ и всякій призоръ дурнаго глаза смываетъ". Умывшись, Анна Гавриловна садилась къ овальному, въ золоченой рамѣ, зеркальцу. Крѣпостной парикмахеръ, изволеніемъ барской власти и ловкостью русскаго человѣка, позаимствовавшій свое искусство у столичнаго француза, Аверька Савичъ, отлично подбивалъ и сглаживалъ шиньйонъ Аннѣ Гавриловнѣ.

Тутъ, г-жа Кохановская вновь приходитъ въ восторгѣ и такъ продолжаетъ:

"И прекрасна была Анна Гавриловна, свѣжая русская красавица, въ полномъ роскошномъ нарядѣ французской маркизы! На соблазнъ старой няни, обнажены за локоть руки (не забудьте, все это дѣлалось раннимъ утромъ, когда, въ наше презрѣнное время, дѣвушки стараются взять книгу въ руки); бѣлая шейка и стыдливыя дѣвичьи плечи только прикрыты жемчужнымъ ожерельемъ; Анна Гавриловна -- вся въ фижмахъ, искусно поддерживающихъ большіе широкіе склады великолѣпно ниспадающей юбки, и драгоцѣнные супиры и сувениры на рукахъ и груди, волнующейся несмѣлымъ ожиданіемъ и дѣтскою робостью -- готовится идти въ кабинетъ желать добраго дня государю-батюшкѣ".

"Желать добраго дня государю-батюпікѣ" и есть тотъ русскій обычай, какими обыкновенно г-жа Кохановская думаетъ придать нѣчто народное этимъ чувственнымъ до дикости нравамъ екатерининскихъ баръ.

Окончательно увѣрившись въ своемъ туалетѣ, Анна Гавриловна наскоро прилѣпливала крохотную, треугольничкомъ, бархатную мушку пониже лѣваго виска и другую сердечкомъ, съ правой стороны, на подбородкѣ, что означало, влюбленная и я страдаю, хотя Анна Гавриловна вовсе не была влюблена и не страдала. У дверей кабинета отступала старая няня, и Анна Гавриловна, напутствуемая сзади крестнымъ знаменіемъ, входила въ кабинетъ. Она почтительно цаловала руку отца, который осматривалъ ее съ головы до ногъ. Потомъ ступала нѣсколько шаговъ по комнатѣ къ кивоту съ образами, брала тамъ святцы, и въ своемъ полномъ костюмѣ французской маркизы (что приводитъ въ восхищеніе г-жу Кохановскую), въ фижмахъ и мушкахъ, становилась предъ лицомъ Гаврилы Михайловича и читала ему имена святыхъ, которыхъ церковь праздновала въ тотъ день, и величальныя пѣсни имъ, извѣстныя подъ именемъ "тропарей" и "кондаковъ"

Затѣмъ Гаврила Михайловшгь входилъ въ разсужденіе съ дочерью: когда бы имъ примѣрно вотъ поѣхать въ гости къ тому-то и тому-то, или отдавалъ приказъ ѣхать одной Аннѣ Гавриловнѣ, или ждать къ себѣ въ гости тѣхъ-то и тѣхъ-то... Потомъ слѣдовалъ выходъ къ собравшимся гостямъ, обѣды, ужины, пляски, хороводы...

Передъ всѣмъ этимъ г-жа Кохановская умиляется, какъ передъ завѣтною, прекрасною стариною, стариною чисто-русскою, будто бы имѣвшею вліяніе на образованіе характеровъ, и не видитъ, что все это была одна праздность и чувственность, житье на счетъ другихъ и одинъ внѣшній обрядъ. Это смѣшеніе тропарей и фижмъ, сарафановъ и мушекъ, мистическаго и сладострастнаго, сумбуръ грубости, деспотической власти и западной костюмировки, совершенно напоминаетъ намъ нынѣшнихъ цивилизованныхъ турокъ, которые говорятъ по-французски и молятся по корану, ради многоженства. Не такую думу думаетъ г-жа Кохановская, и въ глубокой глубинѣ своей душевной души, {Прошу извиненія за подражаніе въ слогѣ автору "Портретной Галлереи".} все это называетъ чисто-народною народностью. "Ее, Анну Гавриловну, говоритъ, постигла благодать простой (!) мирной жизни и христіанской мирной кончины".

Однакожъ, до мирной кончины Анны Гавриловны намъ далеко; еще она долго поживетъ въ свое удовольствіе, пока состарится, и пока жизнь ея удостоится благодати христіанской кончины. Передъ нами цѣлая повѣсть, хотя въ повѣсти этой собственно нѣтъ смысла. Дѣло въ томъ, что эту-то Анну Гавриловну, когда она уже была "зрѣлой" дѣвой, то-есть 16-ти лѣтъ, сваталъ нѣкто Марка Петровичъ, тоже простой, "крѣпкій человѣкъ русской естественности": Друцкой княгинѣ свойственникъ, онъ былъ Трубецкому князю племянникъ; бабушка Анфиса Петровна была ему двоюродная." Самый простой человѣкъ русской естественности, ибо "вельможъ зауши дралъ", такъ говоритъ г-жа Кохановская. Однакожъ, богатырь Гаврила Михайловичъ не выдаетъ и за него дочь -- почему, неизвѣстно, не выдаетъ да и только, потому что безъ дочери будетъ скучно. Тогда Марка Петровичъ говоритъ отцу, что онъ украдетъ его дочь. На это при гостяхъ, отецъ велитъ принести пукъ розогъ, и показываетъ жениху. Оскорбленный женихъ повторяетъ, что онъ украдетъ дочь. Эта-то дурь, своевольство, бѣшенство и безсмысліе и есть завязка повѣсти. Отецъ запираетъ дочь, ставитъ около нея караулы (хорошія понятія о женской стыдливости), и однакожъ дочь крадутъ. Отецъ бѣсится, рветъ и мечетъ, и однакожъ дочь исчезла. Нравился ли Марка Петровичъ Аннѣ Гавриловнѣ -- объ этомъ нѣтъ и слова. Да и ненужно: вся повѣсть состоитъ въ томъ, чья сила возьметъ. И столько таланту, столько "паѳосу потрачено на эту неблагодарную, низкую тэму. Поднимись немного выше г-жа Кохановская надъ этимъ міромъ самоуправства, ей самой стало бы стыдно тратить свои силы на описаніе этого позорнаго торжества кулачной расправы.

Два съ половиною дня гонялся Гаврила Михайловичъ по слѣдамъ своей дочери, розыскивая куда бы могли ее увезти, загналъ множество троекъ, и воротился домой безъ дочери... свирѣпый, бѣшеный, голодный... Г-жа Кохановская съ подобострастіемъ описываетъ этотъ новый гнѣвъ русскаго Ахиллеса, Михайлова -- сына.

-- Баню! сказалъ Гаврила Михайловичъ, ступая на первую ступень своего барскаго крыльца, и затѣмъ вошелъ въ опустѣлый домъ.-- Обѣдать! сказалъ онъ точно такимъ же голосомъ, какъ всегда говорилъ. Въ домѣ всѣ, отъ перваго до послѣдняго, со страхомъ и недоумѣніемъ ожидали пріѣзда Гаврилы Михайловича, и столъ былъ накрытъ; обѣдать тотчасъ подано. По обыкновенію, выпивъ серебряный стаканчикъ водки и закусивъ коркой ржанаго хлѣба, Гаврила Михайловичъ почти не обѣдалъ.-- Что жь, баня? спросилъ онъ. По счастію, это была суббота -- иначе намъ суждено было бы видѣть новую трагедію. Баня съ утра топилась, и потому доложили, что баня готова. Тотчасъ изъ-за обѣда Гаврила Михайловичъ отправился въ баню, и часа два съ половиной онъ пробылъ въ ней; наконецъ, показался Гаврила Михайловичъ изъ бани. Паръ клубомъ валилъ съ его распахнутой груди, и Гаврила Михайловичъ, въ своихъ туфляхъ, на босу ногу, "шествовалъ" поперегъ двора. "Обѣдать!" сказалъ онъ такимъ голосомъ, какимъ царь звѣрей даетъ знать, что онъ голоденъ, прибавляетъ г-жа Кохановская.-- "Народы, обѣдать!" повторилъ Гаврила Михайловичъ, и всѣ подвластные ему народы пришли въ неописанный ужасъ. Можно ли было ожидать такого требованія! Обѣдать -- пообѣдавши уже разъ! Гдѣ взять обѣдъ? Щи холодныя, жаркое простылое, ничто неразогрѣтое... (о ужасъ!) Но дожидаться третьяго "рыканія льва" было невозможно, говоритъ г-жа Кохановская. И передъ Гаврилу Михайловича несли и ставили что попало: индѣйку и осетрину, ветчину и жаренаго гуся. Гаврила Михайловичъ ѣлъ, какъ долженъ былъ ѣсть человѣкъ, со злости неѣвшій двое сутокъ съ половиною. "Принимать", сказалъ Гаврила Михайловичъ, и завалился спать. Спалъ онъ, кажется, недѣлю, не помнимъ; но и этотъ сонъ, такъ же какъ и ѣду, г-жа Кохановская описываетъ тоже трагически. Она даетъ понять, какъ весь домъ храпѣлъ, будто въ немъ все вымерло; какъ подходили къ двери разныя почетныя лица посмотрѣть на сонъ богатыря...

"И одно богатырское дыханіе Гаврилы Михайловича, какъ съ прибоемъ морская волна, ходило и отдавалось по комнатѣ", такъ поэтизируетъ г-жа Кохановская непоэтическій храпъ своего любимца. И долго храпѣлъ на удовольствіе русской литературы этотъ богатырь...

Но, къ развязкѣ. Разъ, когда Гаврила Михайловичъ изволилъ опочивать послѣ обѣда, вдругъ слышитъ онъ во снѣ, будто Марко Петровичъ говоритъ ему: "Что это вы, батюшка, заспались такъ? Вставайте внука Гавріила крестить. Попъ въ ризахъ ждетъ". Богатырь проснулся и увидѣлъ возлѣ себя маленькое дитя на розовой подушкѣ. Это былъ его внукъ. Какъ теперь быть, задумался богатырь: онъ обѣщалъ высѣчь Марко Петровича, а теперь вдругъ къ сердцу его приступаетъ радость при взглядѣ на внука. А онъ до-сихъ-поръ еще не высѣкъ Марка! Гордость его страшно оскорблена... (Слушайте, начинается развязка драмы!) Какъ же быть? Богатырь окрестилъ младенца, поцаловалъ дочь, пилъ за здоровье всѣхъ, даже заплакалъ, но сдержалъ себя, "ибо былъ мужъ силы и воли", прибавляетъ г-жа Кохановская. Послѣ этого, выславъ всѣхъ присутствовавшихъ и "оставшись на салютѣ" (?), онъ обратился къ зятю:

"-- Такъ вотъ, дорогой зятекъ, позабылъ ты это? (обѣщаніе высѣчь)

"-- Да и вы-то, батюшка, вспомнили спустя пору, въ лѣсъ по малину идти, сказалъ Марка Петровичъ.

"-- Какъ такъ?

"-- И конечно такъ, говоритъ Марка Петровичъ.-- Коли бъ вы меня въ ту пору да поймали -- не гдѣ дѣться? Ваша воля бы была. Укралъ да поймался, не проси милости. По дѣломъ вору и мука. А теперь какой я вамъ воръ. Я честный мужъ вашей честной дочери и вамъ, честному отцу, полагать на меня безчестье нельзя.

"-- Ой ли? сказалъ Гаврила Михайловичъ и немного задумался.-- Марка!

"-- Что, батюшка?

"-- Я тебя высѣку.

"-- Ну, это еще бабушка на двое ворожила, сказалъ Марка Перовичъ.

"-- Да вѣдь ты понимай меня, Марка! съ жаромъ говорилъ Гаврила Михайловичъ.-- Вѣдь я тебя вовсе не хочу сѣчь: ты теперь, почитай, моя плоть и кровь -- сынъ мой по дочери; а все-таки я тебя высѣку, Марка!

"-- Да что же это за напасть такая? сказалъ Марка Петровичъ.-- Вы меня, батюшка, не хотите сѣчь, а добиваетесь высѣчь?

"-- Марка! говорилъ Гаврила Михайловичъ, подступая къ Марку Петровичу.-- Сынъ мой, понимай меня, Марка! говорилъ онъ.-- Я не хочу тебя сѣчь, чтобы тебя высѣчь, Марка; а я тебя высѣку, Марка, потому что я сказалъ, что высѣку тебя, Марка!

"-- Э, э, э! тоже сказалъ Марка Петровичъ.-- Раскудахталась курица, прежде чѣмъ яйцо снесла... Нѣтъ, ужь извините, батюшка: своя кожа не чужая одежа. Выпьемте-ка лучше вина.

"-- Нѣтъ, Марка! отводилъ рукою подаваемый бокалъ Гаврила Михайловичъ.-- Не хочу я вина. Ты взгляни на мою старость, Марка. Ты молодой человѣкъ, только что нарекаешься на свѣтѣ жить, и ты, Марка, сказалъ свое слово и исполнилъ. А я дѣдъ побѣлѣлый; глянь ты на меня, Марка! и чтобы я вѣкъ свой изжилъ и не научился тому, Марка: коли я слово свое говорю, то значитъ, не на вѣтеръ лаю.

"Даже заплакалъ Гаврила Михайловичъ.

"-- Но вѣдь это, Богъ знаетъ, что такое, батюшка! говорилъ Марка Петровичъ, въ странной нерѣшительности глядя вокругъ и на плачущаго старика.-- Чтобъ я далъ себя высѣчь вамъ...

"Всталъ съ мѣста Марка Петровичъ.

"-- Дай я тебя высѣку, Марка, сынъ мой! просилъ Гаврила Михайловичъ.-- Коли ты укралъ мою дочь, и она тебѣ по сердцу жена, дай я тебя высѣку, Марка!

"Марка Петровичъ топнулъ ногой. На столѣ стоялъ бокалъ невыпитый вина. Марка Петровичъ взялъ его и выпилъ до дна.

"-- Сѣки, отецъ! сказалъ онъ.-- Больно сѣки. Пусть же всѣ люди знаютъ и понимаютъ, что я укралъ твою дочь, и что она есть мнѣ по сердцу размилая жена! Сѣки меня.

"Гаврила Михайловичъ всталъ, какъ выросъ.

"-- Господи, Царю мой! воздѣлъ она руки къ образамъ: -- благодарю Тебя, что Ты меня создалъ, что Ты меня воспиталъ, человѣкомъ межъ людьми поставилъ, и что Ты мой Господи, на старости лѣтъ не посрамилъ меня! положилъ земной поклонъ Гаврила Михайловичъ.-- Марка, сынъ мои, или за мной.

"-- Некуда идти, отецъ. Сѣки меня здѣсь... Но сѣки меня самъ, отецъ: чтобъ меня не касалась холопская рука!

"-- Правда твоя, сынъ мой. Пожди меня.

"Вышелъ Гаврила Михайловичъ изъ дому, и самъ нарѣзалъ прутьевъ.

"И воротившись отхлесталъ Гаврила Михайловичъ сына не шутя, а такъ, какъ бы онъ хлесталъ это за провинность какую Фильку или Ѳомку, только не своею барскою рукою.

"Крѣпко обнялись послѣ этого и поцаловались отецъ съ сыномъ.

"-- Теперь ты мой, Марка; а я твой на вѣки вѣчные, въ верхъ твоей головы цалую тебя. И Гаврила Михайловичъ поцаловалъ въ голову Марка Петровича.-- Пусть тебя твой сынъ, а мой внукъ Гаврила утѣшитъ такъ, какъ ты утѣшилъ меня, не посрамилъ старика! отступилъ Гаврила Михайловичъ и поклонился низкимъ поклономъ въ поясъ Марку Петровичу.-- Сокрушилъ ты было меня совсѣмъ, сынъ мой родной! Ну, да и утѣшилъ, Марка! Опять братски обнялись и поцаловались отецъ съ сыномъ.-- Пойдемъ же теперь вмѣстѣ."

Что это такое? Эта торжественность сѣченія, вмѣстѣ съ обращеніемъ къ Богу съ благодарностью; это буквальное выполненіе обѣщанія, когда уже весь смыслъ его потерянъ, такъ-какъ отецъ простилъ дочь и зятя; потомъ это прощеніе сына и вмѣстѣ съ тѣмъ -- хлестаніе его не шутя, "такъ какъ бы хлесталъ Фильку или Ѳомку" -- это желаніе видѣть нѣчто высокое, твердость характера у безсмысленнаго самодура, который неизвѣстно почему не хотѣлъ выдавать дочери -- все это вмѣстѣ составляетъ паѳосъ лучшей повѣсти г-жи Кохановской. Все искусство свое употребила она, чтобы задѣть нервы читателя при этой сценѣ и видѣть въ ней нѣчто высокое. Но г-жа Кохановская не замѣтила, какъ низко она уронила свой талантъ, употребивъ его на искусственное размалевываніе русскаго "сѣченія розгами", которое здѣсь замѣняетъ -- читатель и не догадывается!-- кинжалы романтическихъ драмъ и пистолеты нынѣшнихъ мелодраматическихъ водевилей!-- Тамъ закалываютъ -- тутъ сѣкутъ! Русское, молъ, окончаніе русской драмы!

И между тѣмъ на возвеличеніе подобнаго безобразія, какъ сюжетъ разсказанной нами повѣсти, г-жа Кохановская употребила всѣ силы своего таланта. По мастерству, съ которымъ написанъ разсказъ, онъ рѣшительно лучшій. За то нигдѣ уже, ни въ одной повѣсти нѣтъ такой славянофильской смѣлости, какая явилась въ этой "Портретной Галлереѣ". Въ "Гайкѣ", правда, описывается старушка, съ стариннымъ характеромъ "пани воеводши", которая также дуритъ; но какая разница между Гаврилой Михайловичемъ и Катериной Логиновной! Нѣтъ той грубости, нѣтъ оскорбляющей наглости характера; тамъ болѣе сосредоточенное упрямство, зачѣмъ дочь даетъ обѣщаніе, не спросясь у матери; упрямство тоже, правда, безсмысленное, но не такое гибельное. По счастію для автора, Катерина Логиновна бѣдна и слѣдовательно писателю не было возможности дать разыграться бури во всю ширину.

Такіе разсказы, какъ "Портретная Галлерея", какъ "Гайка", воспѣваютъ всю прелесть неограниченной родительской власти надъ дѣтьми; другой разрядъ повѣстей, какъ "Кирилла Петровъ" и "Послѣ обѣда въ гостяхъ", предлагаютъ мистическое рѣшеніе затруднительныхъ житейскихъ обстоятельствъ. "Кирилла Петровъ" былъ уже подробно разобранъ въ "От. Заи." въ 1862 году, когда эта повѣсть явилась въ "Днѣ", и потому мы не станемъ повторять сказанное однажды. Теперь мы остановимся только на второй повѣсти -- рѣшительно лучшей послѣ "Портретной Галлереи", по талантливости изложенія.

Былъ обѣдъ у предводителя. За обѣдомъ и послѣ обѣда шелъ жаркій споръ о несчастіяхъ семейной жизни. Поводъ къ нему подали супруги, назадъ тому три года сочетавшіеся по страсти, и теперь уже разъѣхавшіеся. Они разъѣхались къ общему удивленію, такъ-какъ вся губернія была наполнена громкимъ романомъ ихъ любви... до свадьбы. Самъ собой возникъ вопросъ: кто былъ причиной семейнаго несчастія -- мужъ или жена. Одни говорили, что мужъ, другіе -- жена.

"-- Она виновата! сказала, недолго думая, Любовь Архиповна, мелкопомѣстная дворянка.-- Свѣтъ бѣлый на томъ стоитъ, что жены мужьями мудрятъ, охъ, мудрятъ! прибавила она."

Исторія вотъ этой Любови Архиповны, какъ поучительный примѣръ, какимъ образомъ жены мудрятъ мужьями, и -- предлагается на поученіе обществу.

"Было насъ три родныхъ сестрицы, говорила Любовь Архиновна:-- "всѣ-то мы на возрастѣ, хоть всѣхъ трехъ разомъ подъ вѣнецъ веди. Жили мы весело, и не великъ домикъ нашъ былъ, да веселья дѣвичьяго много.

"-- Большое веселье, Любовь Архиповна, что вы украдкой напоетесь и напляшетесь, пока матушки дома нѣтъ. А вы хорошо плясали? спросила г-жа Кохановская.

"-- А какъ ты изволишь думать? въ свою очередь живо спросила Любовь Архиповна.-- Такъ-то хорошо, душа моя, что и теперь вспоминаючи, не грѣхъ добрымъ людямъ сказать: заподлинно, матушка, хорошо.

"Почему-то моей собесѣдницѣ очень пришлась по сердцу моя улыбка. Она привѣтливо кивнула на меня головою.

"-- Вотъ, послушай, сударыня моя, сказала она: -- Это вы ныньче стали такія тонныя да манерныя, молодыя барышни, что безъ разныхъ прикрасъ и затѣй и веселья вамъ молодаго нѣту. Смѣетесь вы, и будто не смѣетесь, Христосъ съ вами!-- сказать бы, и кровь-то молодая забыла играть въ васъ. Ни плеску (?), ни той-то радости, ни заливнаго голосу веселаго -- пѣсни, чтобъ за сердце брала не слыхать въ васъ!

"-- Что дѣлать, Любовь Архиповна, не весело живется.

"Любовь Архиповна встала грозой на меня.

"-- А какой вамъ жизни еще надобно? Что, вы больше нашего боитесь, или слушаетесь матерей своихъ? Иль сказать бы вамъ, бѣднымъ, повеселиться некогда: работой вы завалены съ утра до ночи?... Какъ же! И Любовь Архиповна потянула меня за рукавъ.-- Небось, вотъ платьеце, а ты къ нему ручки не приложила. Все ныньче на васъ швеи да мадамы шьютъ. Такъ что жь вы дѣлаете, коли и этого женскаго дѣла, юпки, не сработать вамъ?

"Я хотѣла-было очень живо возражать, но Любовь Архиповна еще живѣе остановила меня.

"-- Постой, матушка, обожди говорить... Невесело вишь живется вамъ! А кабы ты пожила, хоть бы примѣромъ сказать, у моей матушки-покойницы, не тѣмъ будь помянута. Одно слово, что Курская была! Ходи по стрункѣ, да и оглядывайся!..."

Тутъ даны читателю всѣ мотивы, которые должны разъиграться въ повѣсти. Крутая мать, дочь веселая, потому что жила въ старину, а не въ наше время; нынѣшнія дѣвушки всѣ тонныя, да солидныя...

Любовь Архиповна была выдана замужъ за человѣка не только нелюбимаго, но который былъ просто противенъ ей, и однакожь она прожила десять лѣтъ съ этимъ мужемъ очень счастливо, и теперь съ грустью вспоминаетъ о немъ. Конечно, такія чудеса могли дѣлаться только встарину -- и ихъ-то защищаетъ г-жа Кохановская, въ подтвержденіе той истины, что ныньче жены во всемъ виноваты.

"Пріѣхалъ къ намъ о святкахъ -- продолжаетъ Любовь Архиповна -- коммисіонеръ. Что за птица такая коммисіонеръ?... Нарядились мы въ коротенькія шубки, накрыли цвѣточными платочками головы, и куда! еще солнце не сѣло, налетѣли къ Ѳеськѣ въ ворота. Только мы взялись за дверь въ сѣни, а изъ сѣней намъ на встрѣчу коммисіонеръ... Я какъ взглянула на него, и смотрѣть больше не захотѣла. Вотъ это-то коммисіонеръ! Досада меня такая беретъ! Невидаль какую приходили смотрѣть! Длинный, да худой, рябой; носъ, за три версты смотритъ, и еще голову впередъ вытянулъ... Ахъ, мать моя! и хотя бы при этомъ уже на слово молодецъ былъ, какъ у насъ одинъ изъ подсудковъ: и несмотри на него, меренъ какъ земля былъ, а подите вы -- заговоритъ онъ, -- про красавца любаго забудешь. А этотъ коммисіонеръ, прости Господи! тетеря нѣмая! Опустилъ руки, какъ обваренный, прислонился къ дверямъ, словно отродясь онъ такого дива не видывалъ, какъ барышни, и вотъ тутъ ему напасть великая пришла, что барышни на порогѣ встрѣтились! Прошла я мимо его, такъ бы, кажется, за рукавъ и дернула... И съ молоду, матушка, не терпѣла, говорила Любовь Архиповна, и по сіе время не терплю мямлей такихъ: что глазами онъ смотритъ, будто не смотритъ, и во рту у него мочалка вмѣсто языка, только посудину вытираетъ. Смотри на людей прямо, говори смѣло то слово, что тебѣ Богъ далъ, вотъ то и человѣкъ есть!... Ну, говорю я Ѳеськѣ, хорошъ твой коммисіонеръ... "Не прогнѣвайся матушка, говоритъ онъ, вѣдь не бубликъ, сама не пекла". Разсмѣялись мы и такъ пошли со смѣхомъ, что коммисіонеръ не бубликъ".

Мы нарочно передали словами Кохановской это описаніе будущаго мужа Любови Архиповны, сдѣланное мастерски и нарочно для того, чтобы показать, какія препятствія преодолѣвались въ старину, когда весь міръ, вѣроятно, только и состоялъ, что изъ счастливыхъ людей... Эту трудную задачу, счастья безъ любви (Любовь Архиповна была влюблена въ того Чернаго, который такъ хорошо говорилъ) и счастія съ человѣкомъ противнымъ, передаетъ г-жа Кохановская въ своей повѣсти.

Коммиссіонеръ посватался; мать согласилась; Любовь Архиповна съ отчаянія остолбенѣла. Женихъ сдѣлался еще противнѣе, потомучто надъ нимъ всѣ смѣются. Между тѣмъ, старинный чинъ сватовства, рукобитья, дѣвичника, свадьбы идутъ своимъ чередомъ. Любовь Архиповна не говоритъ съ женихомъ, отворачивается отъ него. Переѣзжаетъ, однакожь, въ домъ къ мужу, но остается съ тою же ненавистью къ нему, какъ и прежде; мужъ такъ же противенъ ей.

"Тягота на меня такая налегла, тоска смертная, вотъ душа съ тѣломъ разстается, да не принимаетъ Богъ. Какъ я сяду на одно мѣсто, да опущу голову, такъ бы я, кажется, до конца свѣта просидѣла и не двинулась бы съ мѣста того!... Не терплю я его, какъ стала на томъ -- и кончено, сударыня себѣ. Да вѣдь какъ не терплю? и не подходи онъ ко мнѣ, и не говори, и глядѣть на него не гляжу. Вотъ тебѣ святое слово: годъ и два мѣсяца, коли онъ слыхалъ отъ меня другое что, какъ одно да и нѣтъ) и больше ничего".

Наконецъ, тоска и горе накипѣли до того на сердцѣ несчастной женщины, что въ праздникъ Свѣтлаго Воскресенья, когда мужъ обнялъ ее и трижды поцаловалъ, съ словомъ: "Христосъ воскресе!"... она, сколько можно заключить изъ разсказа г-жи Кохановской, сама вдругъ полюбила мужа...

"Прости меня, я больше не буду", сказала Любовь Архиповна. Онъ даже задрожалъ весь. "Не будешь"? Поцалуй меня.-- "И вотъ тебѣ Богъ святъ! Откажись явъ ту минуту поцаловать его, онъ бы кажется убылъ меня... Я закинула ему руки кругомъ шеи, крѣпко обняла его, и какъ я своимъ поцалуемъ поцаловала его, да и не оторвусь отъ него... Какъ зарыдаю я, какъ польются у меня слезы, и вотъ, матушка, когда пришелъ истокъ имъ! Я тебѣ и сказать не умѣю".

"За то, проснувшись на другой день, я, съ тѣхъ моихъ слезъ, словно вновь на свѣтъ народилась. Такъ мнѣ на сердцѣ легко и хорошо, а Никаноръ Семеновичъ мой краше мнѣ яснаго солнышка. И мы, родная моя, послѣ того десять лѣтъ прожили вмѣстѣ и другъ другу косаго взгляда не показали".

"Это мнѣ ножъ вострый въ сердце слышать, какъ жены да все мужьевя^ винятъ", заключила г-жа Кохановская словами Любови Архиповны.

Мы полагаемъ, что ненужно дѣлать никакихъ объясненій къ этому простому рѣшенію труднаго женскаго вопроса. Всѣ фокусы, которые показываетъ намъ авторъ, давно избиты и мы жалѣемъ, что фокусы эти рѣшается показывать г-жа Кохановская. Вѣдь она знаетъ лучше насъ притчу Іисусову о талантахъ и о рабѣ, который зарылъ свой талантъ въ землю. А что жь другое можетъ означать эта упорная защита Гаврилы Михайловича, Никанора Семеновича, и всего того, что отжило свое время и уже осуждено исторіею.

Все, что мы говорили, относилось къ идеямъ, которымъ служитъ г-жа Кохановская. Намъ хотѣлось бы прибавить нѣсколько словъ о той вычурности, которую допускаетъ этотъ талантъ подъ видомъ оригинальности. Г-жѣ Кохановской ужасно хочется живыхъ красокъ для своихъ описаній; она не хочетъ избитыхъ сравненій, торнаго языка. Она сочиняеттз и то и другое, и вводитъ въ русскую рѣчь такія новизны, отъ которыхъ страдаетъ великороссійское ухо. Пусть не погнѣвается г-жа Кохановская, что она плохо отличаетъ малороссійскій жаргонъ отъ русскаго языка. Можетъ быть, это ей пріятно -- ея любовь такъ причудлива; но не думаемъ, чтобъ всякій былъ способенъ на такое пристрастіе. У нея дѣвушки "въ щелчки прищелкиваютъ", колокола гудутъ, вьюга гула, въ било бьютъ, ищутъ Марка по пеклу, мжица мжитъ, охотники по листопаду взрыскались на охоту съ сёмина дня, вѣтеръ на всѣ вой воетъ. Вмѣсто посмотримъ, говорятъ повидимъ; мжица морозитъ; пѣна падаетъ шматьями. Есть фразы такія: "Марка тожъ показенъ молодецъ"; или: "въ пору часа божьяго спомогся-то Марко"; вмѣсто встрѣтилъ -- перестрѣлъ; вмѣсто прогуляетъ -- сгу.гяетъ и т. д. Нельзя предполагать, чтобы г-жа Кохановская не знала на столько русскаго языка, чтобы дѣлать подобныя ошибки... очевидно, все это умышленное. Но въ талантѣ г-жи Кохановской есть другой, болѣе внутренній недостатокъ: это -- стараніе бить по нервамъ читателя тамъ, гдѣ умъ ея отказывается находить что-нибудь возвышенное. Такъ она всѣми мѣрами росписываетъ красоту ночи свѣтлаго воскресенья, чтобъ подъ торжественность этихъ описаній провести незамѣтно для близорукаго читателя возможность примиренія мужа и жены, которые до того времени другъ друга не терпятъ; такъ она, воспользовавшись минутой крещенія внука, въ Портретной Галлереѣ, выставила во всемъ величіи силы и всепрощенія своего богатыря Гаврилу Михайловича. Этотъ фальшивый родъ описаній у нея разсчитанъ заранѣе; она старается задобрить читателя и подъ гулъ блестящихъ фразъ провести свою любимую идею. Пока читатель восхищается разсказомъ, онъ не видитъ, какъ имъ завладѣваетъ разсказчица. Но обаяніе сейчасъ пропадаетъ, какъ только вы даете мѣсто размышленію, и въ душѣ остается досада, какъ можно увлечься до такой степени фразой. Отъ этого внѣшняго драматизма, внѣшняго блеска, повѣсти г-жи Кохановской страдаютъ гораздо больше, нежели отъ изъисканности фразы; зато этотъ-то внѣшній драматизмъ и приводитъ въ восторгъ массу публики. Здѣсь уже кроется внутренняя норча таланта -- онъ изъ драмы дѣлаетъ мелодраму, а мелодраматическимъ героямъ вѣрятъ, пока ихъ видятъ на сценѣ.

-----

Когда статья эта была окончена, мы получили майскую книжку "Русск. Вѣстника" за 1863 годъ, гдѣ журналъ этотъ коснулся того же вопроса, которымъ мы начали нашу статью. "Замѣтка" Русск. Вѣстника потребовала отъ насъ нѣкоторыхъ дополненій къ сказанному. Смыслъ замѣтки таковъ, что умолчать о ней не приходится -- не по достоинству ея, а по странности.

Г. Катковъ не могъ не понимать, что онъ въ главныхъ чертахъ ученія перешелъ на сторону г. Аксакова, своего прежняго врага. Эти толки заставили г. Каткова еще разъ ополчиться на разсужденія о народности, объ исторической почвѣ. Итакъ, подобные толки и заставили г. Каткова сдѣлать торжественное объявленіе, что онъ совсѣмъ не славянофилъ, что онъ терпѣть не можетъ толковъ о народности и почвѣ, но дѣйствуетъ только во имя и отъ имени этой почвы. Зачѣмъ бы тогда ненавидѣть такія невинныя фразы, какъ толки о народныхъ началахъ -- фразы, можетъ быть, не совсѣмъ ученыя о томъ же предметѣ, которому самъ поклоняешься? Странно, подумали мы.

"Давно намъ хотѣлось поговорить объ этихъ такъ-называемыхъ народныхъ началахъ, объ этой трансцендентальной напряженности, съ какою толкуютъ у насъ о народныхъ началахъ. Чего хотятъ эти господа, какихъ народныхъ началъ они ищутъ, какая самостоятельность для нихъ требуется, какой это правды имъ захотѣлось?

"Увы! мы все болѣе и болѣе убѣждаемся, что всѣ эти модные у насъ теперь толки о народности, о коренныхъ началахъ, о почвѣ и т. п. не обращаютъ мысль ни къ народности, ни къ кореннымъ началамъ, не приводятъ ее къ чему-нибудь дѣльному, а напротивъ еще пуще уносятъ ее въ туманъ и пустоту."

Кто долженъ принимать подобныя слова на свой счетъ -- понятно, и извѣстно всѣмъ. Г. Катковъ, не много запоздалъ съ этими разсужденіями о народныхъ началахъ. Въ послѣднее время въ нашей литературѣ подобныхъ толковъ очень мало было. Распинались надъ ними только гг. Аксаковъ да Гильфердингъ, и этимъ болѣе и болѣе объясняли несостоятельность славянофильства, какъ законченной доктрины. Всѣмъ памятны разсужденія г. Аксакова о судѣ присяжныхъ и статья г. Гильфердинга объ отношеніи народностей, въ которой русскія народныя начала возведены были уже въ общеславянскія, въ принципъ международныхъ отношеній. Подобныя статьи не имѣли успѣха и это лучше всего доказывало, что публика разъ на всегда покончила съ "темными фразами славянофильства". Но это еще не доказываетъ, чтобы та же публика не усвоила себѣ "ясныхъ" принциповъ этого ученія. И теперь, въ настоящую пору, мы страдаемъ не отъ того, что темно, а отъ того, что слишкомъ ясно. Послѣдняя повѣсть гр. Толстаго "Казаки", повѣсти г-жи Кохановской -- уже представляютъ намъ до осязательности нѣкоторыя почвенные признаки; ихъ мы находимъ и въ статьяхъ г. Каткова.

На этотъ разъ г. Катковъ предлагаетъ намъ рецептъ, какъ сдѣлаться русскюгъ человѣкомъ. Рецептъ этотъ тоже простъ до осязательности, и потому долженъ быть чисто-русскій. Онъ говоритъ: "бросьте всякія сужденія о народности, и вы сдѣлаетесь народнымъ писателемъ; займитесь какимъ нибудь серьёзнымъ дѣломъ, оглядитесь кругомъ, перестаньте отъискивать какой-то таинственный талисманъ. Когда вы поступите такимъ образомъ, то тѣмъ самымъ вы очутитесь посреди дѣйствительности и на твердой почвѣ."

Прекрасно. Но какъ же это вышло, что люди, никогда нетолковавшіе о почвѣ -- отъ этого не сдѣлались еще народивши писателями? Тутъ же, въ этой замѣткѣ, и тотъ же г. Катковъ указываетъ на романъ г. Чернышевскаго "Что дѣлать" -- какъ на нѣчто немыслимое нигдѣ, кромѣ Россіи, какъ нѣчто такое, что можетъ явиться только въ нашей литературѣ. А вѣдь между тѣмъ г. Чернышевскій никогда не разсуждалъ о почвѣ? Ну, а г. Писемскій, который въ настоящемъ случаѣ можетъ занять по своимъ идеямъ другую оконечность нашей литературы, и онъ, хотя также никогда не говорить о почвѣ, и всегда, казалось бы, безъ всякихъ таинственностей относился къ предмету своего наблюденія, къ народу -- сталъ тоже на русскую почву въ своемъ романѣ "Взбаломученное море"? Значитъ, чтобы быть русскимъ, мало еще одного молчанія о народныхъ началахъ, нужно еще что нибудь. Мы указываемъ на литературные примѣры, которые у всѣхъ у насъ совершаются въ очію. Они удобнѣе. Что же для этого нужно?

"Бѣда наша еще не въ томъ, что мы плохо учены, мало образованы, что цивилизація у насъ не широка и не богата: наша бѣда состоитъ только въ томъ, что мы, всякаго рода умники, не признаемъ, не понимаемъ, наконецъ, просто не видимъ что вокругъ насъ живетъ и движется. Оттого существующее вокругъ насъ темно, черно, лишено для насъ смысла, а мысли наши пусты, ни къ чему не пригодны и бездѣльны".

Послѣднее, что мысли наши пусты и не пригодны -- уже излишнее затемнѣніе смысла, такъ-какъ выше сказано, что бѣды въ этомъ еще нѣтъ никакой. "Не въ томъ бѣда, что мы мало образованы, а въ томъ, что мы ничего не видимъ, не чувствуемъ что вокругъ насъ живетъ, и это живущее кажется намъ чернымъ". Вотъ слѣдовательно главная причина!! Мы ничего не видимъ, мы какіе-то слѣпорожденные, и намъ всѣ цвѣта кажутся черными! Г. Катковъ совѣтуетъ намъ видѣть окружающее. Совѣтъ благой.

Что же мы видимъ? Не очень давно г. Катковъ обвинялъ всю русскую молодёжь въ невѣжествѣ, всю нашу литературу -- въ верхоглядствѣ -- а теперь посмотрите, какіе гимны онъ поетъ нашей цивилизаціи. "Наша цивилизація есть дѣло очень хорошее и совершенно необходимое; уничтожать ея отнюдь не слѣдуетъ -- Боже сохрани".

Но въ то же время сохраняя statu quo этой цивилизаціи, какъ чего-то необходимаго, онъ запрещаетъ смѣть другое мнѣніе имѣть, кромѣ "Русск. Вѣстника", и тутъ же говоритъ: "Мы все тянемся куда-то, чего-то все ищемъ, оттого мы и п ророки, и благовѣстители, и въ то же время большая дрянь во всѣхъ отношеніяхъ".

Не вѣрите? справьтесь съ стр. 405. Вотъ вамъ и необходима цивилизація. Вотъ, вамъ прямое отношеніе къ дѣлу, помимо славянофильскаго тумана!

"Если искомыя нами народныя начала -- нѣчто дѣйствительно существующее, то мы иначе и найдти ихъ не можемъ, какъ раскрывъ глаза и обратившись къ тому., что непосредственно окружаетъ насъ, обратившись безъ всякихъ мудрованій и ухищреній."

Дѣйствительно, теперь настала пора этого обращенія и плоды ея мы видимъ.

"Мы имѣемъ всѣ элементы великой, могущественной, столько же всемірной, сколько и народной цивилизаціи", говоритъ г. Катковъ.

Замѣтьте это "имѣемъ".

"Но мы найдемъ эти элементы -- продолжаетъ тотъ же публицистъ -- когда перестанемъ искать ихъ."

Нѣтъ никакого сомнѣнія, что мы перестанемъ ихъ искать, когда найдемъ. Но въ настоящее время, мы не нашли ихъ. Какъ же мы имѣемъ ихъ?

Это называется разсуждать "безъ мудрованій и ухищреній". Но всѣ эти тонкости насъ не интересуютъ. Онѣ не новость, онѣ всѣмъ надоѣли. А вотъ г. Катковъ думаетъ, что вся бѣда нашей литературы заключается въ какихъ-то славянофильскихъ мечтахъ о будущихъ нашихъ народныхъ началахъ, о какомъ-то таинственномъ талисманѣ. Мы говорили, что бѣды отъ этого нѣтъ никакой, потомучто таинственныя словеса славянофильства сдѣлались очень понятны и все таинственное въ этомъ ученіи большинствомъ литературы отвергнуто. Но изъ этого еще нисколько не слѣдуетъ, чтобъ тотъ рецептъ сдѣлаться русскимъ человѣкомъ, который рекомендуете г. Катковъ, принесъ намъ пользу. Обращеніе къ окружающему съ любовію и безъ всякихъ мудрованій повело къ явленіямъ, въ родѣ того, которому мы посвятили настоящую статью. И г-жа Кохановская не единственный въ этомъ случаѣ примѣръ.

"То, что для насъ теперь темно, и мелко и дурно, и презрительно и ничтожно -- то самое дастъ намъ всѣ элементы великой, могущественной, столько же всемірной, сколько., и народной цивилизаціи; дастъ тогда, какъ только мы съумѣемъ взглянуть на самихъ себя и на все насъ окружающее съ должной точки зрѣнія, какъ только мы съумѣемъ прировнять {Замѣтьте: не возвысить надъ окружающимъ!} нашу мысль, наши понятія къ окружающей насъ дѣйствительности, освѣтить ее, и дать полный ходъ ея силамъ. Идеалы будущаго служатъ всегда отговоркою для праздной нелѣнивой мыслю" (стр. 415).

Да ужь не прировняли ли мы, и въ самомъ дѣлѣ, нашу мысль къ дѣйствительности, не нашли ли мы должную точку зрѣнія? Изъ чего мы хлопочемъ?

"Отечественныя Записки", No 8, 1863